Владимир Георгиевич Луконин

Луконин Владимир Григорьевич

Окончил ЛГУ, Восточный факультет, выпуск 1955 г. отделение/кафедра: "Иранская филология".
Тема диссертации или область научных исследований:
"Сасанидский Иран.".

Родился 21.01.1932 в городе Ленинграде.
Сотрудник Эрмитажа с 1957 г., заведующий Отделом Востока с 1964 г.
Скончался 10 сентября 1984 г.

М.А.Дандамаев, В.Г.Луконин. Культура и экономика Древнего Ирана. М., 1980.

Искусство древнего Ирана. Культура сасанидского Ирана в III-V вв.

Библиография.

Хосров II и Анахита. Христианство и маздеизм в раннесредневековой Персии

Хосров II в "Шах-наме"

Хосров II Парвиз — один из главных героев поэмы Фирдоуси "Шах-наме". Фирдоуси посвятил ему 4125 бейтов — более одной трети сасанидской части поэмы, которую современные исследователи в отличие от остальных частей называют "исторической"'.

Для Фирдоуси то, что он писал в своей поэме, было, конечно, историей его страны. Но это совсем не труд, при создании которого был применен аналитический метод или метод оценки различных версий, т. е. совсем не такая история, как ее понимали, например, Табари или многочисленные переводчики сасанидской "Хватай-на-мак", или даже те четыре мудреца-перса, которые по приказу правителя города Туса Абу Мансура Мухаммеда ибн Абд ар-Раззака закончили в 959 г. так называемую "Большую Шах-наме".

"Большая Шах-наме" представляла собой свод самых различных книг, не только сасанидских исторических хроник, но и сасанидских "романов" — андарзов, преимущественно в их арабских переложениях и переводах. Это был "подстрочник" Фирдоуси. Но Фирдоуси, манипулируя всеми этими материалами по своему желанию, перенося иногда даже большие исторические события из одной эпохи в Другую, оставался прежде всего поэтом 2. Он создавал характеры, исторические образы, выделяя в своем материале Те именно поступки и высказывания своих героев, Которые казались ему наиболее-яркими. "Кем был Рустам до сих пор? — писал он — Только каким-то сеистанским воином. Я же сделал его Рустамом, сыном Дастана".

Нужно подчеркнуть, что, судя по всему, Фирдоуси даже в этой "исторической" части своей поэмы не воспользовался никакими дополнительными фактами и сведениями, никакими Дополнительными источниками, кроме тех< которые содержались в "Большой Шах-наме". Больше, чем политика, много больше, чем конкретные исторические ёобытия, Фирдоуси интересовала, так сказать, "культурней история", и потому все три "великие царствования", вокруг которых, в сущности, и концентрируется остальной материал (подготавливая события этих трех царствований или объясняя их последствия), — царствование Бахрама Гура (2600 бейтов), Хосрова Ануширвана (4526 бейтов) и Хосрова Парвиза (4125 бейтов) 3 — строятся у него по одинаковой модели. Это "тронные речи", сухое и скучное изложение событий политической и внутренней истории, совсем не подробное и к тому же — с произвольными (точнее, авторскими) акцентами, и, наконец, описание подвигов и поступков его главных героев, их достоинств и недостатков, внешнего антуража дворцов, гарема, богатства, отношений с различными второстепенными персонажами и т. д.

Бахрам Гур у Фирдоуси — прежде всего великолеп-лый воин, охотник, главный кавалер, Он совсем не мудрый владыка, не яростный в своей силе герой, он скорее .храбрец. Он мечется по страницам поэмы и по всему сво->ему царству с одной охоты на другую, из одного дворца в другой, он любит посещать гостей — и знатных дворян, и простых подданных — и везде пьет вино. Он совсем не стратег — во время угрожающей Ирану войны с тюрка-Ми он поступает не как главнокомандующий иранскими вилами, а как лихой полковник, совершая неожиданный рейд на дружины хакана. Он может проникнуть к врагам, скрываясь за дипломатическим статусом официального посла, с целью разведать силы и намерения врага, Но дело кончается очередной любовной историей. Этот Образ у Фирдоуси, пожалуй, самый человечный, он наделен известной глубиной, динамичен, внутренне интересен.

Хосров Ануширван в этом смысле — подлинный антипод Бахрама Гура. Это — государь государей, "миро-устроитель", царь-реформатор, непревзойденный образец повелителя огромной страны, образ этот тяжеловесен, монументален, неподвижен — это не человек, но идеал правителя. Его заботят прежде всего слава и престиж его державы, не только в военной и экономической, но и в Культурной сфере: в его царствовайие осуществляются переводы научных трактатов ("Панчатантра", переведенная Барзуей, воспринималась прежде всего как научный трактат, "книга полная мудрых слов"3), и даже "Шатранг" для него — модель для изучения военной стратегии, а "Нард-Неварташир" — модель для астрологических штудий.

Хосров Парвиз — как бы между этими двумя крайностями. Личная храбрость и рыцарское благородство, забота о благе государства, но и любовь к жизненным удовольствиям хорошо сочетаются в этом образе сибарита, мецената и очень осторожного и мудрого политика. Как и у Хосрова Ануширвана, у него — блестящий двор, но это преимущественно не ученые — это поэты, музыканты, строители. Его характер ужесточается к концу жизни: заботясь о блеске, преимущественно внешнем блеске, своей империи, предпринимая большие и изнурительные для страны походы, часто исключительно в престижных целях, он сам исподволь готовит свой страшный конец. Зло, учиненное им в начале царствования, оборачивается против него в его последние дни.

Такой образ Хосрова Парвиза, пожалуй, не очень соответствует тому, что мы узнаем о нем из многочисленных и разноязычных исторических источников, посвященных этому периоду сасанидской истории.

В арабо-персидской традиции (ярче всего, пожалуй, у Динавари) Хосров IIпрежде всего — завоеватель, деспот. Он обуян гордыней. Характерна в этом отношении упомянутая у нескольких авторов история с одним римским всадником, который хотел одолеть Бахрама Чубина, отнявшего царство у Хосрова. Бахрам рассек его пополам, а Хосров смеялся: "Он упрекал меня и мне понравилось, что он познал тот удар, который победил меня в моем царстве".

Хосров жаждет мести за отца и долго выжидает удобного случая. "Он захотел начать со своих дядей, Биндоя и Бистама, забыв о помощи, оказанной ему Бин-доем. Злобу против них он копил в течение десяти лет".

Его обвиняют в неблагодарности, в убийстве многих знатных воинов и вельмож, в том, что обилие собранных им богатств достигнуто "путем взимания . хараджа насильственным способом" (были собраны, в частности, недоимки тридцатилетней давности), в угнетении подданных, высокомерии, хитрости...

У христианских авторов Хосров совсем другой. Он озабочен делами христиан и христианской церкви, и в основном под этим углом рассматривается вся его деятельность.

Хосров II и христианство

В этой работе я хочу сосредоточиться лишь на вопросе о судьбе христианства в позднесасанидском Иране, даже точнее — на идеологической политике Хосрова по отношению к христианству. Мне представляется, что здесь мы можем различить не только политико-экономическую основу, но и действия, обусловленные личными привязанностями шаханшаха, конкретными событиями его жизни.

Для этой цели "Шах-наме" Фирдоуси представляется благоприятным фоном реконструкции.

Как известно, Хосров пришел к власти благодаря решительной поддержке византийского императора Маврикия. Причины этого союза двух "великих держав", сложные внешнеполитические отношения, их последствия для экономики и внутренней истории Ирана и Византии не раз подвергались анализу.

Но для Фирдоуси вся эта история сводится к чисто личным отношениям — верности Хосрова Маврикию, помогшему ему в критическую минуту, мести за его -смерть, помощи его сыну (он для Фирдоуси — реальный претендент на власть в Византии, а совсем не самозва-пец, который был использован Иоаном как повод для начавшейся войны). Уважение к Маврикию окрашивает в поэме и отношение Хосрова к христианству.

Всем обязанный императору Маврикию, называя его своим отцом, Хосров берет в жены его дочь Мариам. Мариам — "разумная, величественная, мудрая" [Шах-наме, т. 9, 1502 и ел.] —имеет на шаха громадное влияние. Он строит для нее христианские церкви, она часто дает ему советы в религиозных спорах.' Так случилось, например, когда император в числе даров посылает Хосрову роскошное платье, украшенное изображениями креста. Хосров прочел письмо кесаря и удивился его подаркам.

Потом сказал шахрийар своему дастуру: "Мол, это румийское платье, украшенное драгоценностями, не было в обычае [носить] именитым декханам, ибо оно — одежда епископа. Раз на нашем платье изображение креста, то надеть его — это обычай христиан. Если не надену его — обижу кесаря... а если надену — то все знатные начнут говорить, что, мол, этот шахрийар стал христианским, ибо на нем кресты. Дастур царя уверяет его, что вера не зависит от платья: "Ты — пайгамбар веры Зардушта, хотя и имеешь связи с кесарем" [Шах-наме, т. 9, 2066].

Шаханшах облачается в епископский наряд и появляется в нем на приеме. "Разумные, когда увидели его в этом платье, поняли, что он предпочел мнение кесаря, а Другие говорили, — вот этот властелин мира втайне обращен в христианство". На приеме присутствует сын кесаря Ниятус (так считает Фирдоуси; на самом деле посланником при сасанидском дворе в то время был магистр войск востока Нерсей). Биндой появляется у накрытого к торжественнному ужину стола с принадлежностями для застольной зороастрийской молитвы (вадж), и Хосров произносит эту молитву. Ниятус отбросил хлеб и с гневом вскочил из-за стола. Сказал: "Вместе вадж и крест от кесаря — это обида для христиан!" Начинается драка между Ниятусом и Биндоем. Хосров покраснел от гнева. "Не надо было, — сказал он Бистаму, — давать вина этому безумному быку!" Но Ниятус вызывает свой конвой и требует, чтобы Биндой принес извинения. Шаханшах понимает всю остроту ситуации, но решительно возражает: "Да не будет такого, чтобы веру предков, этих достойных венца и чистых, я преступил и стал христианином, чтобы я не читал ваджа за столом и стал бы верить в Христа" [Шах-наме, т. 9, 2092 и ел.].

Скандал улаживает Мариам. Она объясняет Ниятусу, что "истинного величия недостойно менять веру, как меняют платье".

Еще одна история, связанная с отношением к христианству Хосрова и косвенно — с Мариам, это история со "святым крестом", захваченным сасанидскими войсками в Иерусалиме. Вот как излагает ее Фирдоуси.

Кесарь обращается со специальным письмом к Хосрову, в котором, восхваляя его правление, его богатства, его мудрость и т. д., между прочим, пишет: "Есть у меня просьба к шахрийару, которая для него совсем ничтожна. Христианское древо храните вы в сокровищнице. Проверьте — и увидите, что это — правда. Уже много лет прошло, [как оно хранится у вас]. Быть может, пошлете его нам назад. Удовлетворив это желание, шахрийар мира одарит у нас великих и малых сим" [Шах-наме, т. 9, 3278 и ел.].

В ответном письме Хосров, как бы между прочим, касается и вопроса о "священном древе". Он пишет о том, что, конечно, "Христос был на нем распят, но ведь потом он вознесся на небеса, и потому, зачем печалиться о каких-то досках? Когда такие пустые слова исходят от самого кесаря, то над этим смеются даже ничтожные люди. Это Иисусово древо не стоит, конечно, того, чтобы шахи хранили его в своей сокровищнице. Но если я пошлю в Рум это древо из Ирана, то вся страна будет надо мной потешаться. Народу покажется, что я стал христианином, что я был обращен в христианского священника" [Шах-наме, т. 9, 3328 и ел.].

Это все, что пишет Фирдоуси об отношении к христианству Хосрова Парвиза. Хотя в "Шах-наме" вопросы религии занимают Хосрова много меньше, чем остальных шаханшахов (даже в его многочисленных речах и "поучениях" о зороастризме говорится лишь вскользь), все же он — праведный зороастриец, он посещает зороастрийские храмы (в особенности — храм Атур Гуш-насп), приносит им дары. Вообще в его время религиозные вопросы — совсем не основное. Видимо, так отражалась идеологическая обстановка в Иране того времени и в сасанидской официальной истории. Во всяком случае, даже захват сасанидскими войсками Иерусалима в 614 г. и вывоз оттуда в Иран главной святыни христиан, этот, по выражению Н. Я. Марра, "факт мирового значения" [Марр, 1909] не столь уж заметен и в арабо-персидской традиции, основанной на "Хватай-намак".

У Фирдоуси "священное древо", как мы видели, издавна хранится в сокровищнице, и он ничего не пишет о захвате Иерусалима. Табари и Бал'ами упоминают об этом вскользь. Динавари утверждает, что крест обнаружили после долгих поисков где-то на огороде в Александрии [Колесников, 1970, с. 132].

Важность этого события и для сасанидской политики проявляется лишь в ответах на обвинения, предъявленные Хосрову в конце его жизни. Оппоненты Хосрова, упрекая его во многих грехах, в частности, считают, что он поступил неблагодарно по отношению к кесарю в ответ на оказанную помощь: "... ради него ты не проявил заботы о его сыне и родственниках, когда они явились к тебе с просьбой вернуть им древо распятия, которое прислал тебе Шахин из Александрии". Хосров отвечает на это: "Истинно дороже этого дерева тридцать миллионов дирхемов, которые я распределил среди прибывших со мной ромеев (растрата, в которой его прежде всего и винили. — В. Л.)... Я запер его [это дерево] для того, чтобы с его помощью получить в залог их послушание и чтобы Они повиновались Мне во всём... вследствие великого воздействия на них этого древа" [Колесников, 1970, с. 133].

Много больше об отношении Хосрова к христианству содержат сирийские, армянские и греческие источники. В некоторых из них упоминаются сведения, не вызывающие сомнений в их достоверности.

Помощь Маврикия Хосрову в его борьбе с Бахрамом Чубином за трон Ирана, возможно, с самого начала была обусловлена какими-то будущими уступками христианам в Иране со стороны шаханшаха. Во всяком случае, , судя по сообщению Симокатты (Пигулевская, 1946, с. 97), в Телль-Константине Хосрова встретили специальные посланники Маврикия — епископы Домициан Ми-литенский и Григорий Антиохийский, которые вместе с официальными переговорами об условиях помощи Ирану вели неофициальные беседы с шахом о религии.

В том же, 591 г. Хосров направляет золотой крест, захваченный в Византии его прадедом Кавадом, со своим посланием церкви св. Сергия в Русаре [Пигулевская, 1946, с. 100].

Большинство христиан в Иране были несторианами. В Иране, в частности, хранилась одна из самых почитаемых несторианских святынь — мощи пророка Даниила, По сообщению Себеоса [Себеос, XII, с. 44—45], они находились в Сузах, в царском казнохранилище, в медной раке. "Персы ее называют Кав-Хосров"; такое название ей было дано, возможно, в честь Хосрова I, пожертвовавшего этому храму значительные суммы денег. Себеос пишет, что Маврикий просил Хосрова Парвиза вернуть в Византию эту святыню. "Царь Хосров приказал исполнить просьбу Маврикия... но вся страна собралась на этом месте, усиленной мольбой и слезным плачем просила Христа не допускать этого". Попытку увоза сопровождали различные знамения. Святыня осталась а Иране.

Несторианской церкви в Иране широко покровительствовал и отец Хосрова, Хормизд, но при Хосрове, помимо этого, в Иране укрепляются и позиции монофизитско-го духовенства. Эти позиции усилила женитьба Хосрова на дочери Маврикия Марии: по приказу шаханшаха, например, и на государственные средства строятся три большие церкви, в которых служат епископы, состоявшие в его свите.

В дальнейшем покровительство монофизитам еще более усиливается — cкopee всего потому, что, готовя войну с Византией (после смерти Маврикия), Хосров рассчитывал и на широкую поддержку восточных христиан, которые не могли простить новому византийскому императору Фоке тех привилегий, которые он предоставил папскому престолу и халкедонитам.

Покровительство монофизитскому толку в Иране при Хосрове II(и только при нем) очень важно подчеркнуть. Монофизиткой была также и еще одна жена Хосрова, царица цариц, "христианка из земли Хузистан по имени Ширин" [Себеос, XI, с. 43]. Для нее Хосров возвел монастыри и церковь близ царского дворца. При церкви состояли многие священники, храмы были хорошо украшены, им выделялись специальные средства от казны, "евангелие божьего царства открыто проповедовалось при царском дворе, и никто из старших магов не смел открыть рта и сказать христианину какое-нибудь слово" [Себеос, XI, с. 44]. В день праздника Вербного воскресенья "христиане из монастыря Ширин и из других мест шли к дверям царского покоя, читали во время церковной службы евангелие, получали подарки от царя и уходили, и никто не осмеливался сказать им ни слова" [Себеос, XI, с. 44].

Согласно сирийскому анониму, по настоянию Хосрова, католикосом Ирана становится Григорий Форатский [Пигулевская, 1939, с. 67—68] — соотечественник Ширин, несмотря на желание всех несториан иметь своим патриархом Григория Кашкарского. Вскоре, впрочем, Григорий Форатский был смещен, поскольку был монофизи-том, но после него интригами Ширин несторианская церковь оставалась вообще без главы.

Характерна история Гавриила Шигарского, личного врача Хосрова и Ширин, который был монофизитом, потом принял "ересь Нестория", потом вернулся "в лоно истинной церкви", т. е. стал снова монофизитом. Такая беспринципность вызвала много толков, к тому же Гавриила обвинили во взяточничестве, но Хосров решительно стал на его сторону, заявив при этом, что следует поощрять монОфизитов.

Помимо уже упоминавшихся монастырей и церквей Агапий и анонимная сирийская хроника сообщают о строительстве в Бет Лашпар громадного храма в честь "девы Марии" [Пигулевская, 1946, с. 256], что представляется весьма интересным. И на византийских территориях после их захвата войсками Хосров всячески поощрял монофизитский клир. Так, после взятия Эдессы населению этого города было предложено исповедовать или монофизитство, или несторианство, но никак не "халкидонитскую веру" — веру императора Ираклия [Пигулевская, 1946, с. 202].

Наконец, следует еще раз вернуться к главному событию в этой области — к истории о захвате "священного древа распятия" во время взятия иранскими войсками Иерусалима в 614 г. Факты говорят о том, что захват этой святыни — не случайное событие, не просто военная добыча в числе любой другой, но вполне преднамеренный акт увоза реликвии. История эта отражена многими источниками, но наиболее подробно рассказана современником и участником событий — греком, монахом монастыря св. Саввы, Антиохом Стратигом. Полководец Хосрова Шахрвараз взял Иерусалим после двадцатидневной осады, ценой предательства. Город был разграблен и разрушен. Было уничтожено (по ряду независимых друг от друга источников) не менее 60 тысяч жителей. "Святой крест" по приказу Хосрова был взят в храме Гроба Господня так, как он хранился — в большом ящике. В "персидское пленение" вместе с ним отправился и иерусалимский патриарх Захарий, сопровождаемый многими монахами. До Вавилона пленные подвергались надругательствам, маги требовали, чтобы они попирали крест ногами, и, согласно Антиоху, многие предпочли истязания и поношения. Но так было только до Вавилона.

Туда двинулся "навстречу кресту" сам царь царей. По его приказу, с тем чтобы проверить святость креста, прямо перед этой священной реликвией ("царь поставил крест перед собой") был устроен диспут между патриархом Захарием и "главным магом" о сущности веры. Антиох уверяет, что Захарий выиграл этот диспут, доказав, что зороастрийский жрец не может совершить чуда, и этот жрец был тут же казнен по приказу царя. "И с тех пор никто из них (неверных) не дерзал приблизиться к господнему кресту... так как от того, что совершилось, все были объяты страхом". Таков рассказ очевидца, нервный, экзальтированный, но верный в деталях — Антиох специально подчеркивает, что все это он видел сам, а о дальнейшем рассказывает с чужих слов, так как в ту же ночь ему удалось бежать.

Он рассказывает, что по просьбе жены Хосрова — "христианки, чтившей древо креста", эта святыня, все еще "запечэтанная в ящик", была перенесена в церковь рядом с дворцом царя, куда поместили и Захария, и остальных пленных христиан и "расточали им почести, дарили дары, жаловали в обилии ладан и свечи". Царь царей "почитал Захария, обращаясь к нему как к пророку".

Крест был возвращен уже после трагической смерти Хосрова тем самым полководцем, который уничтожил Иерусалим,— Шахрваразом. Это случилось в 631 г., 21 марта. Крест, "запечатанный по-прежнему в ящик, как он и был взят", был торжественно внесен в Иерусалим императором Ираклием.

Интересны сведения и еще об одном диспуте в присутствии царя царей, происходившем между представителями всех основных толков христианства. О нем сообщают многие источники, но особенно подробно — Себеос [Себеос, XIV, с. 102—105].

После захвата Иерусалима "Хосров, сын Ормизда, приказал всем епископам стран Востока и Ассирии собраться в царский дворец. Он сказал: „Я слышу, что среди христиан две партии и одна предает анафеме другую, ибо считает ее неправой. Пусть они соберутся все в царском дворце и установят правую веру и отвергнут ложную". Расследованию должны были подвергаться лишь вероучения Никейского, Константинопольского, Эфесско-го и Халкедонского соборов. Арбитрами были выбраны царский врач — Гавриил Шигарский (в то время уже монофизит), патриарх Захарий и "много мудрецов, которые были приведены пленными из города Александрия". Хосров сам вмешивается в диспут, так сказать, с позиции "здравого смысла". Он полагает, что поскольку три монофизитских собора состоялись при трех царях, а халкедонитский — только при одном, то "веление трех царей кажется более верным, чем одного". Рассмотрев учение несториан, он вообще приказал удалить их с диспута. Окончательное решение спора Хосров оставил за патриархом Захарием и "мудрецом из Александрии", но сам недоумевал по поводу Халкедонского собора: "отчего те три собора не сказали два естества раздельно (речь идет о божественной и человеческой сущности Христа. — В. Л.), как этот? Кажется, и нас следует разделить и сказать: два царя, а не один. Ибо и я из двух естеств, хотя бы от отца и матери, хотя бы из души и тела. Но божество, которое присутствует везде и не может стать тем, чем желает, или делать то, что желает,— какое это божество?"

По приказу Хоерова в царской сокровищнице отыскали рукопись с изложением символа веры Никейского собора. "Это изложение веры было запечатано перстнями царя Кавата и его сына Хосрова... Копию истинного вероучения царь Хосров приказал запечатать своим перстнем и отдать в царскую казну на хранение". Себеос утверждает, что Хосров издал приказ о том, что все христиане в его государстве обязаны держаться именно этого символа. Этого придерживались "в Ассирийских странах митрополит Каминшов, и другие десять епископов, и боголюбивая царица Ширин, и храбрый Смбат (Багратуни), и главный врач".

А. Кристенсен, отмечая интерес Хосрова Парвиза к христианству, в свое время писал, что шаханшах прибавил к своим многочисленным суевериям еще одно, ни в какой степени не нарушая своей верности зороастризму [Кристенсен, 1944, с. 482]. Однако хорошо известно, что с многочисленным христианским населением — ремесленниками, торговцами и т. д., чем дальше, тем больше приходилось считаться. Приходилось считаться и с христианской религией, учитывая политическое положение Ирана. Достаточно важным было утвердить свое отношение к христианству и потому, что вплоть до смерти Маврикия и восстания Фоки Византия была союзником Ирана, а затем, во время широкого завоевания, предпринятого Хосровом, необходимо было надолго укрепиться в завоеванных областях и в этих целях была неизбежной толерантность по крайней мере к монофизитству.

Нужно иметь в виду также и судьбу самого зороастризма. К концу сасанидского периода ортодоксальный зороастризм уже превратился в сухую догму с необычайно усложненными, регламентированными до мелочей обрядами — недаром именно при Хосрове IIпотребовалась новая редакция канона. Вместе с тем христианство, занимавшее вполне прочные позиции уже и в начале сасанидской истории 13, в особенности усиливается к концу периода Сасанидов, удачно соперничая с зороастризмом. Исследователи отмечали и общую тенденцию к монотеизму, неизбежную в условиях новых форм общественных отношений, развивавшихся на Ближнем Востоке [Пигулевская, 1946, с. 234—248].

И все же идеология эпохи царствования Хосрова IIпредставляет собой особый феномен, во многом окрашенный не общими причинами и следствиями, но событиями конкретной истории и, хочу повторить, его личной судьбой.

Как уже говорилось, в "Шах-наме" Хосров Парвиз но очень-то много рассуждает о зороастризме. Христианская пропаганда тоже не очень его затрагивает, и он придерживается "золотой середины" в религиозных спорах. В данном случае у Фирдоуси совершенно верно отражен основной принцип реальной политики Хосрова: statusquoв религиозных вопросах. По Себеосу, Хосров... отдал приказ: "Никто из беззаконных (т. е. для Себеоса — зороастрийцев) да не осмелится перейти в христианство, и никто из христиан да не осмелится перейти в беззаконие; каждый обязан твердо держаться отцовской веры" [Себеос, XI, с. 44] 14. Для Фирдоуси это одна из определяющих черт характера Хосрова Парвиза. Другая черта — любовь к роскоши, и прежде всего к роскоши в "западном" (византийском) духе. Он заворожен западной культурой, в особенности архитектурой, и всячески старается ей подражать. Воистину он "пайгамбар веры Зардушта, хотя и имеет связи с кесарем".

Строительство эпохи Хосрова II

Хосров в поэме строит множество роскошных дворцов и замков. Во многих случаях его архитекторы, декораторы, советники приглашены из Рума. Вот, например, описание строительства знаменитого "Айван-и Хосров" (комплекс Так-и Бостан): "Хосров послал людей в Рум, Индию, Китай и другие страны. И собралось три тысячи мастеров... Из них, из каждого, кто был искусным мастером, чье сердце знало все о кирпиче и ганче, сначала выбрали сотню румийцев, иранцев, из Ахваза и других стран, из них — тридцать мастеров, а из этих тридцати — двух румийцев и двух из Парса, а перед царем предстал самый главный мастер, румиец, который знал персидский язык" [Шах-наме, т. 9, 3687 и ел.].

Все эти упоминания роскошных дворцов и сокровищ, таких, как Тагдиз — "Трон Хосрова" (по описаниям — нечто вроде планетария), Айван-и Хосров, таинственные редкости Гандж-и Хазры, Гандж-и Сухте, Гандж-и Арус, входящего в число царских "сокровищ" архитектора-ру-мийца, коня Хосрова — Шабдеза и др., вероятнее всего, заимствованы из "Большой Шах-наме", где содержались выдержки из так называемой "Парвиз-наме", пехлевийского сочинения, посвященного диковинкам дворца Хосрова. Это сочинение знают и другие арабо-персидские историки. Так, анонимный автор "Муджмал ат-тайарйх ва-л-кисас" (начало XII в.) пишет. "И было у него (Хосрова Парвиза.— В. Л.) 18 тысяч коней в конюшнях, и среди них — особенные, подобные Шабдезу, тому, изображение которого высечено в камне у города Керман-шаха, около деревни, которую называют Бастам (т. е. Так-и Бостан.— В. Л.) ... В „Парвиз-наме" я читал, что эти изображения в камне высек Китус, сын Сам-сара, румиец: он же построил Седир и Хаварнаг, а приказал ему и другим мастерам [сделать это] Фархад, сепахбед.

И по приказу Хосрова здесь над источником был возведен айван и замок над этими каменными изображениями, и до сих пор он стоит на месте. И там шах пил вино со своими вельможами... и там изображения Парвиза, Шабдеза, Ширин и охотничьего парадиза — все в камне" [Муджмал ат-таварих].

Об особом интересе Хосрова к западной архитектуре известно и по ' другим источникам. Издавая грузинский вариант Антиоха Стратига, Н. Я. Марр писал: "Историк искусства, в частности архитектуры, несомненно обратит внимание на то, с какой заботливостью персы брали к себе на родину мастеров — зодчих из Иерусалима: заявлением о своем ремесле зодчие спасали себе жизнь" [Марр, 1909, с. 5]. В "Пленении Иерусалима" Антиох пишет о том, что персы, захватив город, вывезли из церквей многие мраморные колонны. То же — у Михаила Сирийца: "Они вывезли в персидскую землю рабов, всякого рода имущество, даже колонны из мрамора и великое множество [мраморных] плит доставили они в Персию из Романии, Сирии и прочих западных областей" [Михаил Сириец, с. 360; Пигулевская, 1946, с. 266]. То же в "Анонимной сирийской хронике": "Какой грабеж! Какой захват! ...Какие тяжкие подати! Сколько отправлено в персидские пределы камней, плит, мраморных колонн из церквей, тюков золота и серебра!" [Пигулевская, 1946, с. 266]. Такие сообщения есть и в других источниках.

Архитектурные сооружения времени Хосрова IIдействительно резко отличаются от тех, что строили в Иране до него. В его эпоху грандиозные постройки возводятся прежде всего в районе Керманшаха и Бехистуна. Это хорошо известный парадиз Так-и Бостан с его колоссальной нишей (айваном) и знаменитыми рельефами 16; сравнительно менее известный большой дворец рядом с Бехистуном [Лушей, 1968, с. 129—142, ил. 1, табл. 51, 52], так называемая Терраса Хосрова [Трюмпельман, 1968, с. 11—17], Тахт-и Нешин в Фирузабаде.

"Старый Караван-сарай" у Бехистуна, "Терраса Хосрова", Тахт-и Нешин и некоторые другие архитектурные памятники того же времени возводились на грандиозных платформах из больших каменных квадратов со своеобразной рустовкой, которые слишком напоминают знаменитую персепольскую. О том, что такие постройки принадлежат именно Хосрову II, знала и арабо-персидская традиция. Так, например, Ибн ал-Факих, описывая "Дук-кан Хосрова" в районе Керманшаха, украшенный изображениями "Факфура, царя Чина, Хакана, царя тюрок, Дахара, царя Индии, кесаря, царя Рума, и Хосрова Пар-виза", особо указывает на то, что дуккан стоял на каменном подиуме, сложенном из камней [Ибн ал-Факих, с. 215, 15].

Эта особенность архитектурных сооружений времени Хосрова IIвпечатляет при посещении знаменитого храма Анахиты в Кангаваре, расположенном недалеко от Керманшаха.

Раскопки этого комплекса, проведенные в 1972— 1977 гг. иранской археологической экспедицией совместно с итальянскими реставраторами, заставили отказаться от старого плана реконструкции храма, предложенного еще в 40-х гг. XIXв. Е. Фланденом и П. Костом и использовавшегося во всех работах вплоть до недавнего времени.

Оказалось, что колонн, образующих перистиль по всем сторонам гигантской платформы (230X200 м), не три ряда, как это предполагала старая реконструкция, а значительно меньше (во всяком случае, на южной и восточной сторонах): в исследованной части приблизительно до половины платформы по 24 колонны· в один ряд. У южной стены в центре археологами была открыта каменная лестница, которая двумя маршами (по 26 ступеней в марше, высота ступеней — 15 см, ширина около 33 см) вела на платформу. Холм в северо-восточной части еще не раскопан полностью, но уже сейчас ясно, что здание, которое под ним скрывается, — совсем иное по плану, чем предполагали ранее. Наконец, восстановленные от базы до капители колонны оказались не имеющими ничего общего с любыми из классических ордеров. Колонны приземисты и массивны: при высоте в 3,45 м их толщина — более 1,5 м (размер интерколумниев везде стандартен: 4.75 м). Реконструкция платформы еще далеко не завершена; по существующим предположениям, она, возможно, была ступенчатой, и здание храма находилось в восточной части. Но при расчистке квадров, вывалившихся с разных сторон платформы, в том числе и в районе лестницы (в одном случае — даже квадра, на котором некогда стояла одна из колонн), были обнаружены многочисленные тамги, знаки и надписи, нанесенные на задние, необработанные стороны квадров. Количество надписей возросло уже до трех десятков. Все они выполнены позднесасанидским письмом и представляют в подавляющем большинстве рабочие пометки мастеров-каменотесов (типа "верхний камень", "убрать слой камня", "отверстие" и т. д.). Чтение части этих надписей уже было опубликовано.

Итак, тамги, знаки и строительные пометки, относящиеся к позднесасанидской эпохе, позволяют утверждать, что и вся грандиозная платформа Кангавара, и колонны, возведенные на ней, и лестница, ведущая на платформу, — все это должно быть отнесено к позднесасанидскому периоду. Трудно предполагать, что поздне-сасанидские строители использовали при этом более старые блоки, реставрируя, положим, платформу парфянского или раннесасанидского времени. Этому как будто бы противоречат и приемы обработки внешней поверхности блоков (см. ниже). На одном из блоков платформы "Старого Караван-сарая" у Бехистуна в 1975 г. мне к тому же удалось обнаружить точно такую ЖР тамгу, как и на блоке из Кангавара. Этому противоречит и то обстоятельство, что камней с пометами на обороте (найдены по всей платформе) слишком много, чтобы думать о частичной реконструкции, и то, что аналогичные пометы есть, кажется, на полуобработанных блоках каменоломни недалеко от Кангавара, откуда строители брали камень для платформы и для колонн (устное сообщение С. Камбахшфарда).

Наиболее вероятной датой этого строительства должно быть время Хосрова II. Во всяком случае, дворец у Бехистуна ("Старый Караван-сарай") относится к этому времени, поскольку здесь находились капители колонн с изображением Хосрова II(о них далее). "Терраса Хосрова", расположенная также неподалеку, связывается с этой эпохой не только строительными приемами возведения платформы и способом обработки квадров, но и по письменным источникам. Платформа в Фирузабаде (Тахт-и Нешин), имеющая ндентичные конструктивные особенности, датируется по аналогии с этими двумя. Иных платформ сасанидского времени в Иране не обнаружено. Да и сам облик платформы с колоннадой живо напоминает сведения из источников о строительстве из камня в эту эпоху, которые приводились выше.

Дукт надписей этой дате не противоречит, но в них пока нет точных дат (лишь в одном случае [Кам-бахшфард, 1968, рис. 4, верхняя строка] — возможно, начало даты: strywr— шестой месяц иранского года).

Однако в Iв. н. э. на этом месте, бесспорно, находился храм, посвященный богине Анахите. Об этом упоминается в итинерарии Исидора Харакского ( Λρτεμιυοςίερουв местности Κοδκοβαρ).

Возможно, он же упоминается и в IIIв. в надписях магупата Картира, который сообщает, что шаханшах Варахран IIназначил его "адвенпатом" (распорядителем средств, передаваемых храмам "по обычаю") и владыкой храма Анахиты Арташир (этот храм находился в Истахре, в Фарсе) и храма "Анахиты-госпожи" ('nhytZYMRWT') [Луконин, 1969а, с. 87]^ храма в Кангаваре?

Хосров II и Анахита

С Анахитой уже несомненно эпохи Хосрова IIмы встречаемся и на нескольких мраморных капителях, обнаруженных в районе Бехистуна 22 и, как полагают, происходящих с территории дворца Хосрова II. Две стороны этих трапециевидных капителей заняты растительным орнаментом, напоминающим орнаменты большой ниши Так-и Бостана, а на двух других — шаханшах Хосров IIи Анахита в инсигниях царицы цариц с "венцом власти" в руке (таким же, как у бога Ахурамазды на раннесаса-нидских рельефах). Перед нами, таким образом, инвеста-, турная композиция — сцена "венчания на царство" Хосрова IIбогиней Анахитой.

Форма этих капителей необычна для Ирана. Ими подробно занимался X. Лушей [1968, с. 129—142, табл. 53], .приведший наиболее близкие аналогии в Византии (капители стамбульского Археологического музея начала VIв., Сан Марко — VIIв., "константинопольская капитель" с именем императора Ираклия и ряд других). Похожие по форме и растительному орнаменту капители

изображены и в скульптурной орнаментации большой ниши Так-и Бостана [Фукаи-Хоручи, 1972, т. II, табл. LVII—LXII]. Известны еще несколько капителей такой же формы, происходящих из различных районов Ирана (в частности, и из района Керманшаха), но только с орнаментальными мотивами.

Та же инвеститурная сцена (венчание Хосрова IIбогиней Анахитой) изображена и на хорошо известном рельефе Хосрова IIв большой нише Так-и Бостана. Анахита и здесь вручает ему венец власти.

Только при Хосрове IIвыпускается серия драхм, оборотную сторону которых занимает совеошенно необычное для сасанидской нумизматики изображение [Херц-фельд, 1938а, с. 140—158, табл. VI; Гёбль, 1971, табл. 14, № 216—219]. Это опять богиня Анахита, с теми же ико-'нографическими деталями, как и на капителях. Наиболее ранняя из этих монет, известных сейчас, имеет дату 610 г. На этих монетах, кроме того, появляются (в легенде оборотной стороны) и новые титулы царя царей: 'уГп 'pzwt'nyt— "увеличивающий [славу] Ирана", 'yl'n 'pybymkltl— "избавляющий Иран от страха [перед врагами]" (или gyh'n 'pybymkltl— "избавляющий мир от страха"), т. е. титулатура, никак не связанная с зороаст-рийскими религиозными концепциями власти шаханша-ха (как на монетах предыдущих правителей), но подчеркивающая политическое значение этой власти. Интересно, что те же титулы Хосрова IIупоминает вступление к деяниям христианского собора 596 г.: "царь царей, победоносный (руг\тс = Парвиз), умиротворяющий страны" (gyh'n 'pybymkltl).

Итак, широкое строительство, которое предпринимает Хосров IIи кототюе сосредоточено в основном в районе Керманшаха и Бехистуна, т. е. на главнейшем пути, связывающем Иран с Западом, решительно отличается от всего того, что строили до него иранские владыки. Прежде всего это строительство престижных монументов: храма Анахиты в Кангаваре, громадного дворца у Бехистуна23, еще одного дворца у Керманшаха, царского парадиза, сочетающего в себе -охотничий парк и инвеститурные рельефы, в Так-и Бостане. Большинство из них возводится на каменных платформах с лестницами — напоминание о развалинах Персеполя, который уже-в позднесасанидское время, возможно, носил название "Тахт-и Джамшид" ("трон Джамшида") и воспринимался как дворец основателя древнейшей дина-

стии Пишдадидов, создателя цивилизации и культуры в мире (к нему, согласно позднесасанидским генеалогиям, возводил свой род и Хосров II). Все эти памятники (это, пожалуй, их самая характерная особенность) имеют яркие черты "западного стиля". Это, прежде всего, многочисленные колонны. Нужно, правда, иметь в виду, что остатки колонн ападаны и стоколонного зала стояли тогда и в Персеполе (второе сасанидское название Персе-поля или, скорее, только ападаны: ststwny— "сто колонн" <Pers. I, строка 2>), но колоннады совершенно не употреблялись в иранском строительстве в течение всего сасанидского периода до эпохи Хосрова П. О стремлении Хосрова IIукрасить свои дворцы каменными колоннами и плитами можно заключить из уже приводившихся выше письменных источников — иначе зачем было вывозить все это "из Романии (Малой Азии), Сирии и прочих западных областей"? В "западном стиле" исполнена также орнаментация этих памятников —· не только пышные растительные мотивы на колоннах и стенах большой ниши Так-и Бостана, но и оформление всей ниши, в особенности крылатые богини, изображенные на верху арки [Фукай — Хориучи, 1972, т. I, табл. XVI—XXIV]. Их западный облик, близость к современным им византийским памятникам подчеркиваются во многих работах [Пек, 1969, с. 105].

Еще одна черта этих величественных монументов — присутствие в них изображений богини Анахиты. Эта ди-настийная богиня была чрезвычайно популярна в первое столетие существования державы Сасанидов [Шомон, 1964, с. 167—181; Луконин, 1969а, с. 63—65]. Но уже при Картире и Варахране II(70—90-е гг. IIIв.) она теряет свой престиж как родовая богиня династии, во всяком случае, ее храмы переходят в ведение верховного жреца. С бесспорно легитимистскими целями повелевает ее вновь изобразить Нарсе на своем инвеститурном рельефе в Накш-и Рустаме (после 293 г.), и это — ее последнее официальное изображение. С тех пор и вплоть до времени Хосрова II, т. е. в течение трехсот лет, Анахиту не изображали на официальных памятниках. Не исключено, конечно, что обращение Хосрова IIк покровительству богини Анахиты было связано с подчеркиванием законности его притязаний на престол Ирана в период борьбы за власть сначала с Бахрамом Чубином, а затем и с Вистахмом (Вистам). Во всяком случае, так можно интерпретировать инвеститурную сцену рельефа Так-и Бостана, где Хосров IIизображен в короне, напоминающей корону Пероза (еще одна легитимистская деталь, помимо "филологической игры" Пероз — Парвиз; на монетах такая корона Хосрова IIне изображалась24). Но зачем понадобилось подчеркивать это в дальнейшем, например, на специальной серии монет (последние монеты этой серии датируются концом царствования Хосрова II), зачем нужно было изображать эту богиню в инвеститур-ной сцене на капителях его дворца у Бехистуна, причем и в этом и в другом случае —в новом иконографическом варианте, в инсигниях царицы цариц (то же иконографическое отождествление: Анахита — царица цариц, имело место и в раннесасанидский период), зачем, наконец, нужно было строить или, во всяком случае, проводить генеральную реконструкцию ее древнего храма в Канга-варе? Этот храм, как говорилось, был построен не только непохожим, но резко контрастирующим с обычной архитектурой зороастрийских храмов. Зачем, наконец, весь этот "западный стиль"?

Кувшин из Слудки

Быть может, еще с одним изображением богини Анахиты эпохи Хосрова IIмы встречаемся на самом первом из найденных на территории нашей страны сасанидском серебряном кувшине. Его история такова: кувшин был найден случайно в 1750 г. у дер. Слудка Пермской обл. во время вспашки поля крестьянином, задевшим сосуд плугом (стенка при этом проломилась). Земли принадлежали барону Строганову, и, будучи в Париже, он показал сосуд президенту французской Академии надписей де Броссу, который издал его в 1755 г.25 В собрании Строгановых сохранился рисунок сосуда (сейчас он находится в Отделе Востока Эрмитажа), выполненный художником Императорской Археологической комиссии И. Н. Медведевым не по подлиннику, а либо по гравюре Е. Хоссара, воспроизведенной в издании де Бросса, либо по какому-то иному, не сохранившемуся рисунку.

Кувшин, или присланный де Броссу в Париж для издания, или вывезенный в 80-х гг. XVIIIв. сыном Строганова Павлом (тот жил в Париже со своим наставником, впоследствии известным якобинцем и членом Конвента Шарлем Жильбером Роммо), тогда же пропал, поскольку переиздававший его в 1803 г. X. Келер писал: "...кувшин этот давно исчез, есть только рисунок у де Бросса, точно воспроизводящий сосуд" 26. Рисунок И. Н. Медведева воспроизвел Я. И. Смирнов [1909, табл. XI, 79],

Судя по рисунку, на кувшине были два (?) овальных медальона, образованных аркой с колоннами. На арке — ряды птиц, ствол колонны орнаментирован виноградной лозой, капители — в виде обнаженных младенцев, стоящих на одном колене и поддерживающих руками арку.

В медальоне женская фигура в фас, в инсигниях царицы цариц с нимбом и царскими лентами. На ней узорчатое ("звездное") облегающее платье и плащ. Под обнаженными ногами, на которых надеты браслеты, орнаментированное подножие, под которым — два павлина встречно. В одной руке женщины — птица (на рисунке похожая на попугая), другой она держит в руке обнаженного ребенка. Слева от центральной фигуры — еще один обнаженный ребенок с овцой на плечах ("мосхофор"), под базами колонн — обращенные вправо и влево фигурки обнаженных детей. Горло и высокая ножка орнаментированы гравировкой волнистыми линиями, фон сосуда позолочен.

Памятник этот принадлежит к обширной группе сосудов для вина или воды (не менее двух десятков) 27 — в основном бутылям с высоким горлом и небольшим круглым поддоном.

В этой группе только два кувшина с ручкой, прикрепленной к тулову, высоким горлом и длинным сливом, точно таких же, как и золотой неорнаментированный кув- ( шин из Перещепинского клада и эрмитажный кувшин с Сенмурвом [Орбели — Тревер, 1935, табл. 14J, — это строгановский кувшин и кувшин музея Метрополитен.

На всех сосудах этой группы изображены женщины, обнаженные или в легких накидках, почти всегда (за исключением строгановского кувшина) группами от четырех до шести, с различными атрибутами в обеих руках. Форма бутылей не специфична именно для этой группы: известны многочисленные серебряные сосуды той же формы, но с иными изображениями. К этой группе принадлежит и блюдо из Национальной библиотеки в Париже.

Строгановский кувшин сближается с метрополитенским не только по форме, но и по некоторым деталям орнаментации, в особенности архитектурного орнамента, хотя на сосудах и разные капители колонн (на метрополитенском кувшине в виде двух листов аканфа с трилистником между ними, на строгановском — обнаженные младенцы, атланты или кариатиды); другие сходные ты будут указаны ниже.

Отличие строгановского кувшина от всех остальных сосудов этой серии в том, что (если судить по сохранившемуся рисунку, воспроизводящему этот сосуд только с одной стороны) на каждой стороне — лишь одно изображение женской фигуры в одежде. Необычны и атрибуты: у ног женщины — два павлина (из всей группы — только на этом сосуде), она держит в руке голого ребенка —- этот атрибут встречается редко, на эрмитажных сосудах — только один раз (возможно, и эта черта сближает по дате все три памятника: строгановский и метрополитенский кувшины и эрмитажную бутыль). Уникальным является также и изображение мосхофора. Судя по рисунку, горло строгановского кувшина орнаментировано волнистым рифлением, что не характерно для сасанидской торевтики, но известно на западных образцах (об исключениях см. ниже).

Сосудам этой группы посвящена многочисленная литература. Уже давно никем не разделяется идея об их принадлежности Средней Азии. Недавно подверглась резкой критике и идея о том, что на этих сосудах представлены или различные ипостаси богини Анахиты, или жрецы этой богини. Следует отметить, что иконография строгановского кувшина, насколько мне известно, никогда не привлекалась участниками дискуссии. Бесспорным для всех ученых сейчас является "дионисийский фон" и главных персонажей сцен этих сосудов, и большинства их атрибутов. Источник или прототипы иконографии выводятся в основном с Запада, более конкретно (не только основа, но и большинство специфических деталей, элементы которых, кроме как на этой группе, в большинстве неизвестны или несвойственны сасанидскому искусству) — из изображений Месяцев и Времен года на позднеримских саркофагах (например, на бадминтонском саркофаге IIIв. из музея Метрополитен), на мозаиках конца IIв. из Антиохии, IVв. из Карфагена и т. д.

Р. Эттингхаузен полагал, что такие'изображения на сосудах для вина появились с иранскими религиозными культами дионисийского облика (например, культы, связанные с празднованием Михрагана [Луконин, 1977, с. 160—161]). П. Харпер, отказавшись от интерпретации сюжетов этих сосудов, все же предполагает, что, поскольку базой для создания их иконографии были изображения Месяцев и Времен года, сходное значение могло Сохраняться за этими изображениями и в сасанидском Иране. Ж. Дюшен-Гиймен считает эти изображения фигурами нимф, тесно, впрочем, связанных с дионисийскими культами, а их появление на сасанидской почве — просто художественной репродукцией различных западных мотивов, хорошо известных сасанидским художникам, которые могли быть введены в иранское искусство, например, по каким-то политическим мотивам, и, возможно, ассоциирующихся с придворной поэзией, но никак не имевших какой-либо зороастрийской интерпретации [Дюшен-Гиймен, 1974, с. 154].

' Основными аргументами для такого решительного заявления для Ж. Дюшен-Гиймена являются лишь два; многочисленность фигур на одном и том же сосуде (от четырех до шести) и то, что фигуры изображены обнаженными или полуобнаженными, тогда как в Авесте (Абан-Яшт) помимо описания короны и украшений Ана-хиты описываются также платье, туфли, меховая накидка (в одежде Анахита изображена и на двух сасанидских рельефах — в Так-и Бостане и Накш-и Рустаме; правда, в обоих случаях мы имеем дело с официальной иконографией).

Что касается первого аргумента, то он снимается тем фактом, что в сасанидском искусстве хорошо известен и очень распространен принцип повторения одной и той же фигуры (в разных ситуациях) в одной и той же композиции [Луконин, 1977, с. 186—189], и размещение повторяющихся фигур на круглом сосуде могло, таким образом, быть всего лишь изображением одной фигуры, но с разными атрибутами в руках.

В своей первой статье, посвященной зороастрийской интерпретации некоторых памятников искусства Саса-нидов, Ж- Дюшен-Гиймен настаивал на отсутствии в Иране того времени (на основании сохранившихся религиозных текстов) каких-то культов плодородия "более или, менее эротического характера" [Дюшен-Гиймен, 1974]. Но вряд ли здесь можно высказать что-либо определенное, поскольку по многочисленным примерам известна разница между ортодоксальным культом и орто-праксией, с одной стороны, и древними ритуалами —· с другой. То же касается и изображений на предметах, участвовавших в таких ритуалах, в частности серебря-жых сосудах для вина. Эти изображения могли далеко отстоять от официального канона и, как в данном случае, зависеть преимущественно от заимствованного для них прототипа (западных изображений нимф, или менад и вакханок, или, наконец, Времен года).

Мне представляется, что в настоящее время никакую из интерпретаций, предложенных для этих изображений, нельзя ни строго доказать, ни хотя бы строго опровергнуть, быть может, как раз потому, что подобные сосуды могли использоваться, положим, во время ритуалов всех шести гахамбаров — основных праздников зороастрийской религии, связанных с календарем, и именно потому не иметь стойкой иконографии. Сейчас с достоверностью можно лишь сказать о западном прототипе этих изображений.

Все сосуды этой группы ученые единодушно датируют V—VII вв., и пока, насколько известно, не существует возможности сузить эти даты.

Впрочем, метрополитенский кувшин, к которому близок строгановский, быть может, имеет несколько деталей, дающих основание для более поздней датировки (VIили VIIв.). Сосуд в руках одной из фигур — реплика кувшина в руке богини Анахиты на рельефе Так-и Бостана, как и там, он, кстати, тоже имеет волнистое рифление. О поздней дате говорят и орнаментированное ведерко в руке другой фигуры (ср. с аналогичным предметом на явно позднем блюде из Национальной библиотеки в Париже), и сравнительно поздний тип прически. Строгановский кувшин, конечно, невозможно определенно датировать, ведь сохранился только рисунок. Следует повторить, что, бесспорно входя в описанную группу, он, вместе с тем уникален по своей композиции. Фигура, изображенная на нем, вполне может быть Анахитой даже с ригористической точки зрения — она одна, она одета, ее инсигнии — инсигнии царицы цариц или богини Анахиты, такие же, как на капителях из Бехистуна. Атрибуты на сосуде также, как говорилось выше, уникальны пли чрезвычайно редки — мосхофор, два павлина, обнаженный ребенок, которого женщина держит за руку.

Особенно интересны заключения П. Харпер о прототипах изображений этой группы. В качестве наиболее близкого примера П. Харпер приводит бадминтонский саркофаг. На нем, в частности, мы видим и мосхофора — обнаженную фигуру юноши с козленком на плечах [Харпер, 1971, табл. IV, рис. 2]. Между этим изображением и строгановским кувшином помимо всего остальною большой разрыв во времени — не менее двухсот лет, даже если датировать кувшин Vв. Но к V в. н. э. юноша с козлом или овцой за плечами — это уже давно "Добрый пастырь" (в западном искусстве — только "Добрый пастырь").

В это время уже и павлины стали христианским символом. Что касается изображения младенца, то, например, Дж. Лернер, подробно изучая сасанидские печати с христианскими сюжетами, настаивает на том, что сравнительно часто встречающиеся на этих печатях изображения женщин с младенцем следует интерпретировать как изображение Марии и Христа [Лернер, 1977]. Не слишком ли много христианских символов на одном сосуде? Здесь, конечно, одна гипотеза наслаивается на другую. Нельзя решительно настаивать, что строганов-,ский кувшин относится к концу сасанидского периода, тем более ко времени Хосрова II. Нельзя настаивать, что изображенная на нем женщина — это богиня Анахита. Нельзя, наконец, настаивать, что все символы и атрибуты этого изображения — христианские, и, таким образом, перед нами, возможно, синкретический образ Ана-хиты — Девы Марии.

Однако в таком предположении нет и ничего невероятного. Нужно, видимо, представить себе, каковы были культовые символы и изображения, использовавшиеся в среде христиан в сасанидском Иране, ответить на вопрос, какими конкретными данными мы располагаем, чтобы утверждать, что стандартные сасанидские изображения реинтерпретировались как христианские или превращались в христианские. Процесс такого превращения хорошо изучен в сасанидской глиптике. Глиптика — материал, по своей массовости сравнимый с монетами, как раз намечает те рамки, в которых развивалась христианская иконография в Иране в позднесасанидскую эпоху. Как это будет показано ниже, иконография строгановского кувшина в эти рамки вполне укладывается.

А. Я· Борисов обратил внимание на некоторые из таких изображений41: кресты, сюжеты "Даниил во рву львином" и "Жертвоприношение Авраама". В ряде случаев печати с такими сюжетами снабжаются среднепер-сидскими надписями, среди которых и зороастрийские теофорные имена, и даже зороастрийская религиозная формула 'pstn 'L yzd'n ("упование на язатов"). Такие печати известны во множестве, но все они (судя по изданным экземплярам) и по стилю (преимущественно — "штриховая манера"), и по дукту надписей датируются позднесасанидским периодом.

К этим сюжетам Дж. Лернер [1977, с. 8, табл. 1] прибавила редкие экземпляры печатей со сценой въезда Христа в Иерусалим и интересную печать из собрания отдела средневековья Британского музея, на которой изображены два коленопреклоненных перед крестом ангела с венцом в руках. Отмечая необычность для византийского искусства изображений ангелов с венцом в руках перед крестом, Д. Лернер сравнивает печать с крылатыми Никами большой ниши Так-и Бостана. Крест на печати показан водруженным на платформу так, как он изображался на монетах императора Ираклия. Д. Лернер полагает, что имеется в виду мемориальный крест, водруженный на Голгофе Феодосией II, но не исключено, что это — прославление "священного древа", и печать, таким образом, получает вполне точную дату. Среднеперсидская надпись на печати содержит имя 'prhmgbl'n"Враам, сын Габра (?)". Д. Лернер, как говорилось выше, считает, что на ряде сасанидских печатей, на которых представлена женская фигура с ребенком на коленях, тоже изображена Дева Мария с Христом. Кроме того, существует немало печатей с обычными сасанидскими сюжетами, но с добавлением креста.

Рассмотрение всех этих печатей с очевидностью свидетельствует, что в сасанидской глиптике не существовало какого-то отдельного христианского направления, — одни и те же резчики печатей, используя одни и те же каноны, могли превратить зороастрийскую композицию в типично христианскую. Так, например, в сасанидской глиптике распространен сюжет жреца с барсомом в руках, стоящего перед алтарем огня [Борисов — Луконин, 1963, табл. VI, № 152; Бивар, 1969, табл. 5, 1, 3, 4; Жи-нью, 1978, табл. XXII, 6, 86]. На некоторых печатях в руке жреца вместо барсома изображается крест, на других — крест помещается на алтаре, заменяя языки пламени [Бивар, 1969, табл. 5, 1—3]. Несколько более сложная, но тоже типично зороастрийская композиция: жрец перед алтарем огня, а за ним — изображение барана (жертва храму) [Борисов — Луконин, 1963, табл. VII, № 156; Бивар, 1969, табл. 5, 16; табл. 8, CG3]. Уже это изображение, снабженное крестом, могло быть истолковано как "Жертвоприношение Авраама". В этой..же сцене появляется схематическое изображение человеческой фигуры на аЛтаре (вместо языков пламени), и и тиком случае перед нами уже почти полная иллюстрация ветхозаветного сюжета: есть и овечка в кустах, и Исаак на алтаре, да и нож в руке Авраама — бывший барсом [Борисов — Луконин, 1963, табл. VII, № 154; Жипью, 1978, табл. XI, 4, 43J. Сасанидские печати с вариантами этого сюжета, выстроенные в один ряд, показывают, с какой легкостью, используя стандартные композиции и незначительные добавления, мастер трансформирует чисто зороастрийский сюжет в чисто христианский [Гёбль, 1978].

То же можно сказать и о печатях с сюжетом "Даниил во рву львином": к стандартной для сасанид-ской глиптики, еще древневосточной композиции "царь или герой сражается со вздыбившимся львом" [Бивар, 1969, табл. 8, СД 1, 2] достаточно было прибавить второго льва ([Борисов —Луконин, 1963, табл. VII, № 188— 189] — на последней в руках Даниила кресты). При этом, как уже говорилось, независимо от сюжета, резчик мог вырезать на печати привычную ему, уже вошедшую в .глиптический канон зороастрийскую религиозную формулу. Другим, столь же ярким примером  приспособления канонической иконографии зороастрийских божеств к божествам иной религии являются сасанидо-кушанские монеты. Наконец, следует напомнить, что та же Анахита изображалась у Сасанидов с инсигниями царицы цариц и лишь ее место в композиции и контекст дают возможность судить, кто же ·— богиня или царица — имелась в виду. Хороший пример — серия монет шаханшаха Ва-рахрана II, где на лицевой стороне представлены портреты самого Варахрана и его старшей жены, царицы цариц Шапурдухтак, а на обороте — инвеститурная сцена, где у алтаря огня Варахрана венчает на власть богиня Анахита, изображенная с теми же инсигниями, что и Шапурдухтак [Луконин, 1979, с. 39—58].

Реинтерпретация в христианском духе не только зороастрийских изображений, но даже и легенды об основании одной из главнейших зороастрийских святынь — храма Атур Гушнасп в Тахт-и Сулеймане, построенного при Хосрове Iи особо почитаемого всеми последующими сасанидскими шаханшахами (по Фирдоуси, туда совершает паломничество и Хосров Парвиз), отражена В так называемом Втором рисале Абу Дулафа (середина Хв.) [Минорский, 1952, с. 172—175].

Посетив Шиз — место, где находился Атур Гушнасп, Абу Дулаф сообщает, что город этот основал некий Хурмуз ибн Хосров-шир ибн Бахрам, и далее он рассказывает: когда царя Персии Хурмуза "достигло известие, что благословенное дитя родится в Иерусалиме, в деревне, называемой Вифлеем" и что дарами ему должны быть мирра, масло и ладан, он послал специального посланника с этими дарами, чтобы вручить их его матери и "испросить благословения этого родившегося дитя на свою страну и свой народ". Мария дала послу мешок с землей и сказала, что на этой земле будет основан город. Посол Хурмуза дошел лишь до местности Шиз, где умер, но перед смертью просыпал из мешка землю, которую дала ему Мария. Когда Хурмуз узнал об этом, он послал людей, чтобы на этом месте они выстроили храм огня. На вопрос о том, как они узнают это место, Хурмуз ответил: "Идите, от вас оно не скроется", и действительно, ночью посланец Хурмуза увидел яркий свет, исходящий из той земли, которую дала Мария. "И он подошел ближе, и очертил кругом тот огонь, и провел там ночь. А на утро он приказал, чтобы на этом месте начали строить здание в этом круге, и это был храм огня Шиза" 45 (Атур Гушнасп).

В. Минорский, отмечая, что и сама история, и имя царя Персии — Хурмузд вполне соответствуют тому, что рассказывается в христианском сирийском памятнике "Пещера сокровищ" (VI— начало VIIв.; там один из магов, пришедший в Вифлеем, назван "Хормиздад, царь Персии, который носил титул царя царей и чья резиденция находилась в Адхорвигане" — Атурпатакане), полагает, что Абу Дулаф излагает здесь стойкую традицию.

Нужно сказать, что для проникновения даже в догматику зороастризма христианских идей все же имелась если и не приоткрытая дверь, то по крайней мере — узкая щель: Егише (II, 29), излагая содержание ответа армянских христиан на письмо Михр-Нарсе (вазург-фраматара при Бахраме Гуре, Ездигерде IIи Перозе), приводит из него следующую цитату: "В прежние времена некто из могпетов, который был совершенен в вашей (зороастрийской) вере, и вы его почитали стоящим выше человеческой природы, уверовал в бога живого [Иисуса Христа]". Речь идет, несомненно, о Мани и его учении.

Учитывая все это, разве не достаточно нескольких явно христианских изображений, чтобы превратить Анахиту в Деву Марию, во всяком случае, для заказчика (или заказчицы?) строгановского кувшина?

Итак, отношение Хосрова IIк христианству, или, roворя более обобщенно, религиозная политика этого монарха, рассмотрено как бы с четырех сторон. Арабо-персидская традиция не сохранила ясных свидетельств ни о каких существенных идеологических переменах, оставив лишь в качестве одной из отличительных черт царствования этого монарха его повышенный интерес к западным(византийским)культурным достижениям. Современные событиям христианскиеисточники,наоборот, представляют этого монаоха не толькотолерантнымк христианам в Иране, но и временами (в некоторых источниках) чуть ли не христианином по вере или, во всяком случае, царем, оказывавшим христианской церкви громадную поддержку даже в противовес зороастрийскому жречеству. У Фирдоуси обе эти черты сведены воедино, и Хосров предстает перед нами "пророкомверыЗара-туштра", однако с ярко выраженными симпатиями если не к христианству как к религии, то к отдельным христианам: он предстает перед нами владыкой,которыйможет и ослабить узду в какой-томомент,но толькопо причине личных соображений или из-за стремления превзойти Рум в пышности двора, дворцов, храмов, уборов, богатства, используя для этого чужеземные идеи, чужеземных мастеров и чужеземные вещи.

Наконец, памятники культуры этого периода дают возможность, как мне кажется, приблизиться к пониманию подлинного хода событий. И здесь главными являются те памятники, которые изображают богиню Анахиту или посвящены ей.

Выдвижение этой богини на первый план при Хосрове Π(и только при нем, после более чем трехсотлетнего "забвения") как будто не очень оправдывается ни внутренними династийными неурядицами (как, например, в конце IIIв.), ни явными изменениями в зороастрийском каноне. Однако именно эта богиня выставлена вперед на официальных прокламативных памятниках: на монетах, на рельефе, на капителях колонн дворца — вместе с официальными портретами самого шаханшаха.

Культ Анахиты подчеркивается и генеральной реконструкцией ее храма — одного из самых древних и, вероятно, самого грандиозного.

Детали рельефов Так-и Бостана — внешнее оАормле-ние большого айвана с летящими крылатыми Никами, "венцом власти", лентами и чашами — имеют четкие христианские параллели не только в византийских и иных христианских мозаиках, рельефах, но и на диптихах и реликвариях; там композиция летящих ангелов с венцами и сосудами в руках уже давно стала стандартной. Интересно в этом же плане использование в строительстве Хосрова II, в частности при строительстве храма Анахиты, элементов западного декора, прежде всего колонн, детали совершенно неожиданной для традиционной зороастрийской архитектуры.

Наконец, следует иметь в виду не только большую роль христианской религии в Иране того времени, но прежде всего — специфическое отношение к христианству самого Хосрова II. Из источников явствует, что при Хосрове II (и только при нем) в Иране особенно поощрялось христианство именно монофизитского толка. Как хорошо известно, в этом толке особо почиталась Богоматерь, в отличие от несторианства, от того самого догмата Нестооия, который и вызвал прежде всего резкую критику в богословии: "Мария не рождала божество, но человека — Христа". Здесь нужно вспомнить, например, о строительстве Хосровом II для Мариам громадного храма, посвященного Богородице [Пигулевская, 1946, с. 256; Китаб аль-Унван, т. 8, с. 447], освященного патриархом Антиохии Анастасием.

Другими словами, нет ничего невероятного в том, что при Хосрове IIимела место попытка своеобразного "наведения моста" между зороастризмом и христианством, проявившаяся, быть может, ярче всего в попытке очень осторожной реинтерпретации: Анахита — Дева Мария. Это вполне аналогично тому, что пытался осуществить шаханшах Шапур I, приняв при дворе Мани и разрешив пропаганду его учения. Учение это, как теперь с очевидностью доказано, было прежде всего одним из ответвлений иудео-христианских баптистских сект.

Разумеется, не может идти даже речи о робком шаге в сторону официальной замены одной религии другой. Ведь поддержка Хосровом II христианства — это прежде всего политический расчет, пусть с примесью личных симпатий. Анахита, конечно, оставалась зороастрийской, иранской богиней для всех иранцев и всего мира, хотя Хосров и изменил конструкцию ее храма и до некоторой степени — ее культ. Но, быть может, пусть только в узком кругу, только в его царских покоях, ее и сопоставляли с Богородицей?

Монолитное когда-то здание зороастризма к тому времени уже было расшатано, и в ортодоксии, и, в особенности, в ортопраксии уже появилось много трещин. В трещины проникало христианство, что отразилось и на памятниках искусства.

И если для дальнейшей реконструкции нужно оценить те четыре взгляда на эпоху Хосрова, которые упоминались на этих страницах с целью представить себе — для избранного мною конкретного случая,— где же адекватнее всего проявилась специфика эпохи, то, не говоря уже о вещественных памятниках, предпочтительным окажется взгляд Фирдоуси.

Но подлинная цена исторической части "Шах-наме" для реконструкции истории сасанидского Ирана, конечно же, иная и много более обширная тема.