Джеральд Маккаллум Младший

О ПОЛОЖИТЕЛЬНОЙ И ОТРИЦАТЕЛЬНОЙ СВОБОДЕ

Еще рано судить о том, какой след в русскоязычном интеллектуальном пространстве оставит та волна переводов эссе сэра Исайи Берлина, которая прокатилась год-два назад. Однако, как показывает в том числе и публикуемая нами беседа Светланы Бойм с Борисом Гройсом, уже сегодня можно сказать, что связанное с именем Берлина (хотя и не придуманное им) разделение свободы на «позитивную» и «негативную» заняло прочное место в мыслительном и риторическом инструментарии многих гуманитариев. В начале-середине 90-х аналогичной популярностью пользовалась формула Карла Поппера «открытое общество и его враги», подхваченная авторами самых разных убеждений несмотря на ее явную уязвимость или даже, как считают некоторые, полную историческую несостоятельность.

Небесспорной является и берлиновская дихотомия, что показывает публикуемая нами статья Джеральда МакКаллума младшего. Текст МакКаллума впервые вышел в одном из американских философских журналов и с тех пор регулярно включается в выходящие на самых разных языках антологии ключевых статей о свободе. На русский он до сих пор не переводился, и это неудивительно, ведь МакКаллум по стилю своего письма - типичный представитель школы аналитической философии, которая в России до сих пор нашла немногих последователей и слабо представлена публикациями.

В статье представлены все основные признаки этого стиля: использование математической терминологии, почти полное отсутствие исторической конкретики, обилие примеров из «обыденной жизни» (например, бесплатное пиво) и постоянная отсылка к «понятности», «внятности» или «вразумительности» как основному критерию оценки философских высказываний. Последняя, весьма характерная черта, в русском переводе проступает менее остро, чем в английском оригинале (также, как менее естественно по-русски звучит вторая часть диады «freedom from/freedom to» - «свобода к» или «свобода (делать что-то)»). Все эти слова передают разные оттенки английского «intelligibility»- понятия ключевого для той философской традиции, к которой относит себя МакКаллум. Одну из главных задач аналитические философы видят в «прояснении» языка, на котором формулируются философски значимые вопросы и утверждения, его своеобразной очистке от «метафизического хлама» и разного рода неоднозначности - путем точного определения всех используемых понятий и их соотнесение с эмпирически наблюдаемыми явлениями. Такая чистка, по мнению самопровозглашенных учеников «раннего Витгенштейна», способна показать несостоятельность и даже бессмысленность (из-за невнятности формулировки) многих «традиционных» вопросов и проложить путь к формулировке новых, более внятных и осмысленных.

Этот подход составляет как силу статьи Джеральда МакКаллума, так и его слабость. Несомненная привлекательность его подхода к прояснению понятия свободы состоит в том, что он пытается найти общую, приемлемую для всех формулировку понятия (концепта) свободы, которую каждый волен уточнять или «наполнять», излагая свое понимание (концепцию) свободы. Но на этом МакКаллум и останавливается: свое видение того, что же «на самом деле разделяет» конкурирующие концепции свободы, он не излагает.

Атака МакКаллума на «дихотомию свободы» далеко не всем кажется удачной - ее эффективность оспаривают, например, такие авторы, как философ Чарльз Тэйлор и историк политической мысли Квентин Скиннер. Тем не менее, нам кажется, что статья будет интересна всем, кто хочет прояснить себе свою и чужую позицию в дебатах о свободе. [НЗ]

Gerald Cushing MacCallum Jr. (1925-1987) - философ, профессор Университета города Мэдисон (штат Висконсин, США). Автор книги «Politicalphilosophy» (Englewood Cliffs; London: Prentice-Hall, 1998) и многих статей, некоторые из которых собраны в книге: MacCallum G.C. Legislative intent and other essays on law, politics, and morality, edited by Marcus G. Singer and Rex Martin. Madison, Wisconsin: University of Wisconsin Press, 1993. Перевод выполнен по изданию: MacCallum G. “Negative and Positive Freedom”, in: David Miller (ed.), Oxford: Oxford University Press, 1991, p. 100-122. Первая публикация: Philosophical Review, 76 (1967), p. 312-334.  © Sage School of Philosophy, Cornell University, 1967

В данной работе я собираюсь оспорить представление, согласно которому имеет смысл различать два вида политической и социальной свободы - позитивную и негативную. Мой тезис заключается не в том, что одна из них является единственной, «наиболее истинной» или «наиболее ценной» свободой, а в том, что различие между ними определено недостаточно четко, более того, частично основывается на серьезных заблуждениях и это отвлекает внимание от пристального исследования того, что на самом деле разделяет философов, идеологии и ратующие за свободу общественные движения. Предлагаемая корректива заключается в том, чтобы рассматривать свободу как всегда одно и то же триадическое отношение и признавать то, что оппоненты не соглашаются друг с другом в определении этих трех переменных. Рассматривать вопрос под таким углом - значит избавить себя от общепринятой, но малополезной сосредоточенности на «типах» свободы и обратиться к истинно важным проблемам в этой области социальной и политической философии.

1

Споры, вызываемые утверждениями о наличии или отсутствии свободы в том или ином обществе, разделяются на четыре тесно взаимосвязанных типа:

1)                  собственно о природе свободы;

2)                  о связи между достижением свободы и достижением других возможных общественных благ;

3)                  о месте свободы в ряду этих благ;

4)                  о последствиях той или иной политики в отношении реализации или достижения свободы.

Споры любого из этих типов легко переходят в споры другого типа.

Большинство из тех, кто считает свободу благом, согласились бы также с тем, что это не единственное благо, которым общество способно обеспечить своих граждан. Среди других благ, например, можно упомянуть экономическую и военную безопасность, технологическую эффективность и различные эстетические и духовные ценности. Признание этого факта делает возможными споры второго и третьего типов. Могут возникнуть вопросы как о логических и причинно-следственных связях между достижением свободы и достижением других благ, так и о том, может ли разумный человек в некоторых случаях отдать предпочтение достижению других благ в ущерб свободе. Таким образом, может возникнуть два вопроса: во-первых, возможно ли культивировать свободу за счет достижения других целей и ценностей (и наоборот) и, во-вторых, нужно ли это когда-либо делать? На практике эти вопросы зачастую либо смешиваются со спорами о последствиях тех или иных действий для реализации различных целей или ценностей, либо замаскированы под такие споры.

Далее, любая из вышеупомянутых дискуссий может происходить из спора о том, что представляет собой свобода, или перетекать в него; разграничить эти дебаты всегда было непросто. Среди причин этого стоит особо отметить то, что споры о природе свободы исторически представляются как ряд попыток противостоящих партий использовать для своей выгоды ту привлекательность, которой обладает понятие свободы. Сторонникам любых партий удобно как можно теснее связать наличие или отсутствие свободы с наличием и отсутствием других общественных благ, обеспечиваемых (или, наоборот, отмененных) теми формами организации общества, за которые (или против которых) они выступают. Любое общественное благо, соответственно, рассматривается как производная от свободы или вклад в ее становление, и любой недостаток связан, так или иначе, с ее отсутствием. Это историческое развитие во многом объясняет, почему свобода стала ассоциироваться со столь многими видами общественных и индивидуальных благ и почему остался непонятым статус свободы как лишь одного из пунктов в перечне общественных благ.Возникшие как следствие гибкость в определении понятия «свобода» и повышение ценности свободы служат целям спорящих сторон.

Именно на этом фоне, в первую очередь, следует рассматривать вопрос о трактовке позитивной и негативной свободы как двух существенно отличных видов свободы. Однако трудности, связанные с их разграничением, не должны быть приписаны исключительно взаимодействию макиавеллистских мотивов. На споры по этому поводу, как и на само разграничение, повлияла и изначальная путаница в определении понятия свободы. Эта путаница возникла из неполного понимания условий, при которых использование этого понятия становится вразумительным.

2

Всякий раз, когда рассматривается свобода некоего актора или акторов, имеется в виду свобода от какого-то ограничения, запрета, постороннего вмешательства или препятствия на пути осуществления или неосуществления чего-то либо становления или нестановления кем-то[1].Свобода, следовательно, всегда является свободой чего-то или кого-то (актора, акторов) от чего-то, свободой делать или не делать что-то, становиться или не становиться чем-то или кем-то; она определяется триадическим отношением. Если мы возьмем формулу «xпо отношению к yявляется (не является) свободным сделать (не сделать, стать, не стать)z», то х будет распространяться на акторов, у - на «препятствующие обстоятельства», такие, как принуждение, ограничения, вмешательства и преграды, и z- на действия, на состояние личности или на обстоятельства. Когда при обсуждении свободы отсутствует ссылка на один из этих параметров, это должно происходить лишь потому, что считается, будто он понятен из самого контекста обсуждения[2].

Надо признаться, идиомы свободы таковы, что это не всегда очевидно. Но мое утверждение касается не того, что мы говорим, а условий, при которых то, что мы говорим, становится понятным. И конечно, важно заметить, что это утверждение касается только понятности разговоров о свободе акторов. Это ограничение исключает из рассмотрения некоторые виды высказываний типа «свободен от...», а именно те, которые не относятся к свободе акторов и в которых, следовательно, значение сводится к «избавлению» или «существованию без». Так, утверждение «небо свободно от облаков» не рассматривается, поскольку оно не имеет отношения в каким-либо акторам, но исключены, скорее всего, будут и утверждения вроде «его репутация свободна от пятен» или «она свободна от греха». Сомнение по поводу двух последних примеров основаны на том, что эти утверждения могут все же считаться высказываниями о свободе акторов. Если это так, тогда они подлежат рассмотрению; но ни одно из них не может быть понято как высказывание о свободе акторов до тех пор, пока оно не способно вписаться в описанный выше формат. Если же это невозможно, тогда, хотя эти утверждения, возможно, и паразитируют на обсуждении свободы акторов и, таким образом, могут быть поняты как имеющие отношение к обсуждению свободы, они выпадают из поля зрения данного исследования.

Утверждение, что свобода, за упомянутым исключением, является триадическим отношением, едва ли может быть подтверждено исчерпывающим исследованием идиом, в которых выражаются утверждения о свободе. Но наиболее очевидные сложности - а именно те, в которых понимание контекста должно превосходить то, что заложено в идиому, - можно подвергнуть грубой классификации и проиллюстрировать следующим образом:

(a) Случаи, когда акторы не упомянуты: например, рассмотрим одно из часто встречающихся выражений типа «свободный x», в котором 1) x заменено выражением, не обозначающем актора явным образом, - например, «свободное общество», «свободная воля»; 2) x заменено выражением, явно не обозначающем актора, как в случае выражения «free beer»- «бесплатное пиво». Все эти случаи могут быть осмыслены как имеющие отношение к свободе акторов - более того, их понятность основывается именно на том, что они понимаются именно так; таким образом, они подчиняются вышеприведенным утверждениям. Это довольно очевидно в случаях «свободной воли» и «свободного общества». Как часто и правильно отмечается, понятность проблемы свободной воли тесно связана с проблемой свободы личности, даже при том, что критерии для идентификации личности, чья свобода рассматривается, зачастую определены недостаточно четко[3]. Вне сомнений, выражение «свободное общество», несмотря на противоречивые определения актора(ов), свобода которых подразумевается, представляется понятным лишь потому, что относится к свободе акторов того или иного рода. С другой стороны, выражение «бесплатное (свободное) пиво» (если рассматривать только один из широкого диапазона случаев, некоторые из которых следует трактовать иначе) обычно понятно потому, что речь идет о том, что некто свободен от обычных рыночных ограничений и волен пить пиво, не платя за него.

В качестве примера другой грамматической формы рассмотрим утверждение «This property is free of (or from) encumbrance» (буквально - «Эта собственность свободна от обязательств по закладным»). Хотя это и подразумевает свободную трактовку слова «собственность», предположим, что утверждение относится к чему-то вроде участка земли. В данном случае утверждение ясно означает, что владельцы этой земли свободны от некоторых известных ограничений (например, налоговых или долговых обязательств, наложенных на их земельную собственность) и могут свободно использовать землю и распоряжаться ей так, как они того желают.

(b) Случаи, когда не ясно, как определена вторая переменная: например, «свобода выбора»,  «свобода выбирать то, что хочется». Здесь диапазон ограничений и запретов, как правило, становится понятен из контекста обсуждения. В политических вопросах это чаще всего юридические ограничения и запреты; но иногда, как в работе Милля «О свободе», речь идет об ограничениях и запретах, накладываемых общественным мнением. Людям иногда трудно осознавать давление общества как ограничение или вмешательство; об этом речь пойдет ниже. Известно также, что, когда мы говорим о проблеме «свободной воли», порой непросто понять, что и причинно-следственная зависимость тоже накладывает запреты и ограничения на «волю» (или на личность?). Но тот факт, что эти трудности привлекают столь много внимания, свидетельствует о необходимости внести ясность в данном отношении прежде, чем обсуждение свободы может стать понятным.

Может показаться, что подобные ссылки на вторую переменную всегда могут быть устранены простой перефразировкой: например, вместо высказывания (1) «Смит свободен от юридических ограничений на путешествие, так что он может покинуть страну», можно употребить фразу (2) «Смит волен покинуть страну, потому что нет никаких юридических ограничений на его отъезд». Второе утверждение создало бы впечатление, что свобода носит скорее диадический, нежели триадический, характер. Но эта видимость иллюзорна, и это легко заметить, если немного вдуматься в то, что подразумевает эта фраза: ничто не препятствует и не удерживает Смита от отъезда из страны. Затруднений можно избежать, добавляя дополнительное определение к слову «свободный», а именно - «юридически свободный». Или же можно рассмотреть различные причины, удерживающие Смита от отъезда (например, пообещал ли он кому-то остаться? Задержали ли его обязанности, связанные с работой?  Достаточно ли  у него денег, чтобы уехать, и если нет, то почему?), и считать их ограничениями на его свободу покинуть страну; только тогда можно будет определить, было ли утверждение обманчивым или ложным. В любом случае, однако, применение данного приема показало бы, что наше понимание сказанного зависит от понимания диапазона запретов или ограничений, от которых, как утверждается, Смит свободен.

(c) Случаи, где не ясно, что соответствует третьей переменной: например, «свобода от голода» («желания», «страха», «болезни», и т.д.). Один простой, но не очень удовлетворительный способ обращения с такими выражениями состоит в том, чтобы считать их образными или, по крайней мере, не относящимися в буквальном смысле к чьей-либо свободе; таким образом, тот, кто «свободен от голода», оказывается попросту избавлен от него точно так же, как  небо может быть свободно от облаков (см. обсуждение этой формулы выше). Или же можно считать голод некоторого рода препятствием и утверждать, что человек, свободный от голода, - это тот, кто волен хорошо питаться или с успехом делать какие-либо вещи, которые он не мог бы делать или, по крайней мере, делать с тем же успехом, если бы был голоден. Еще лучше рассмотреть контекст речи Рузвельта о мире без голода, и тогда есть основание для следующей трактовки этого выражения: предположим, что голод - это ощущение и что кто-то сознательно стремится к голоду: человек находится на диете и чувство голода, которое он испытывает, убеждает его в том, что он теряет вес[4]. Или же предположим, что голод - физическое состояние и человек стремится к нему, потому что проводит голодовку на манер Ганди.В любом случае Рузвельт или сочувствующие ему ораторы желали бы мира, в котором люди бы были свободны от голода; но под этим, конечно, не подразумевается мир, в котором люди не были бы голодны вопреки собственному желанию. Скорее, они желали бы мира, в котором люди не были бы жертвами такого голода, к которому умышленно не стремились; то есть мира без тех препятствий, что заставляют людей голодать, несмотря на все их усилия избежать голода; мира, в котором люди были бы в достаточной мере свободны от препятствий, созданных различными конкретными сельскохозяйственными, экономическими и политическими условиями, мира, в котором они могли бы иметь продовольствия достаточно для того, чтобы предотвратить голод. Этот взгляд на «свободу от голода» не только придает этому выражению правильный и исторически точный смысл, но также и соответствует представлению о свободе как о триадическом отношении.

В других политически важных устойчивых выражениях не всегда ясен диапазон охвата третьей переменной. Например, включает ли свобода вероисповедания свободу не исповедовать религию? Включает ли свобода слова любые высказывания, независимо от их содержания, способа или обстоятельств подачи? Но подобные вопросы, в основном, носят исторический или политический характер; они не подвергают сомнению необходимость третьей переменной.

Очевидно, многие люди, делящие свободу на позитивную и негативную, не в состоянии понять (или понять достаточно ясно), что осмысленность разговоров, касающихся свободы акторов, в конце концов сводится к пониманию свободы как триадического отношения. Свидетельством этого недопонимания, или же предпосылкой к нему, является простое, но общепринятое определение различия между двумя видами свободы как различия между понятиями «свободный от чего-то» и «свободный (делать что-то)» - описание, предполагающее, что свобода может быть одним из двух диадических отношений. Но такое описание не различает двух абсолютно разных видов свободы; оно может служить лишь для того, чтобы подчеркнуть одну или другую из двух особенностей каждого случая свободы акторов. Следовательно, когда речь заходит о различении двух видов свободы, мнение того, кто утверждает, что «свобода от» - «единственно возможная», или что «свобода (делать что-то)» - «наиболее истинная», или что одна из них «важнее другой», нельзя считать разумным и ясным. В лучшем случае можно считать, что такое высказывание акцентирует важность одной из постоянно присутствующих составляющих свободы.

К сожалению, показав, как рассыпается подобное обоснование различий между позитивной и негативной свободой, мы еще не достигли глубинного понимания вопросов, разделяющих философов и идеологов, исповедующих концепцию «негативной» или «позитивной» свободы. Тем не менее мы развеяли одно из основных заблуждений, препятствующих пониманию этих проблем. Осознав тот факт, что свобода всегда есть одновременно «свобода от чего-то» и «свобода делать что-то (становиться чем-то)», мы продвинулись в анализе бесконечных нечетких споров по поводу того, например, когда же человек действительно свободен, почему свобода важна и от чего зависит ее важность.Поскольку именно от этих вопросов зависит различие между позитивной и негативной свободой, теперь у нас появился инструмент для понимания работ, принимающих это различие или базирующихся на нем.

3

Ключ к пониманию лежит в точном анализе того, как различные варианты ответа на вопрос «Когда люди свободны?» могут быть согласованы относительно того, что свобода - отношение триадическое. Разность ответов коренится в разности представлений о диапазоне переменных, а именно: («истинная») личность акторов, свобода которых  рассматривается; что следует считать ограничением или вмешательством в свободу этих акторов и каковы границы, в пределах которых акторы свободны или несвободны делать что-то (становиться кем-то)[5]. Будучи не всегда очевидными или решающими, эти различия, однако, могут способствовать возникновению существенно разных мнений о том, в каких случаях следует считать людей свободными. Кроме того, расхождения по одному из этих вопросов могут (но не должны) сопровождаться расхождениями по другим пунктам. Таким образом, мы получаем широкий диапазон возможных расхождений и богатый запас возможных предметов спора.

Имея дело с рассуждениями о том, в каких случаях следует считать людей свободными, важно добиться ясного понимания того, как именно каждый из авторов определяет диапазон переменных. Подобная настойчивость поможет раскрыть суть различий между авторами и обеспечит отправную точку для рассмотрения того, чем можно оправдать эти различия.

На пути подобного взгляда, однако, встает различие между позитивной и негативной свободой. Оно побудило нас рассматривать расхождения во взглядах на свободу как результат применения различных концепций свободы, что, в свою очередь, и стало источником неправильных вопросов. Мы соблазнились постановкой таких вопросов, как: «Так кто же прав? Чья концепция свободы - правильная?» или «Какого же вида свободы, в конце концов, мы желаем?». Подобного рода вопросы не помогут обнаружить основные проблемы, разделяющие исследователей понятия «свобода», как бы мы их ни разбивали на отдельные «лагеря». Было бы гораздо лучше настаивать на том, что действует одна и та же концепция свободы и что расхождения скорее относятся не к вопросу, что же такое свобода, а к тому, что такое личность и что считается препятствием или вмешательством в ее свободу.

Уместность такого подхода легко понять, исследуя преобладающие описания различий между «позитивной» и «негативной» свободой. Как только мы отвергаем предполагаемое различие между «свободой от» и «свободой (делать что-то)» (о том, что мы должны его отвергнуть, см. выше), наиболее убедительными описаниями оказываются следующие[6]:

1. Авторы, твердо придерживающиеся концепции «негативной» свободы, считают, что только присутствие чего-то может сделать человека несвободным; авторы же, твердо придерживающиеся концепции «позитивной» свободы, считают, что отсутствие чего-то также способно лишить человека свободы.

2. Первые полагают, что человек свободен делать x только в тех случаях, когда никакие последствия действий, предпринятых другими людьми, не препятствуют ему в выполнении x; вторые такого ограничения не приемлют.

3. Первые считают, что акторы, чья свобода имеется в виду (например, «личности», «людей»), тождественны тем, кого англо-американское законодательство называет «физическими» лицами (в противоположность «искусственным» или «юридическим»). Вторые порой совсем иначе определяют личность акторов (см. ниже).

Наиболее очевидная вещь, которую необходимо сказать об этих определениях, конечно, сводится к тому, что обращение к ним  приводит в лучшем случае к чрезмерно грубому оправданию привычного разделения авторов на противоборствующие лагеря[7]. Если настаивать на прояснении предполагаемых пунктов различия, они, как правило, исчезают или, по крайней мере, становятся менее резкими, нежели казались вначале[8]. Неудивительно, что согласия и расхождения по этим пунктам фактически или слишком разнообразны, или слишком неотчетливы, чтобы можно было оправдать подобное разделение авторов на два значимых лагеря. Беда не только в том, что некоторые авторы не слишком соответствуют направлению, к которому были отнесены: даже авторы, предположительно являющиеся образцами того или иного лагеря (например, Локк или марксисты), не слишком вписываются в эти рамки[9]. Таким образом, можно предположить, что вся система дихотомическойклассификации бесполезна и, что еще хуже, способствует искажению важных представлений относительно свободы.

Но даже если предположить, что-то есть в классификации и в ее обосновании в рамках вышеупомянутых трех пунктов различия, то что дальше? Различия делятся на два вида. Они касаются (a) («подлинной») личности акторов, свобода которых рассматривается; и (б)того, что следует считать «препятствием», «барьером», «ограничением» или «вмешательством» по отношению к свободе этих акторов. Таким образом, они явно касаются двух из трех переменных, упомянутых ранее, и было бы ошибочно воспринимать их по-другому. Однако мы, вероятно, совершим эту ошибку и затуманим ход спора, если представим их как расхождения, касающиеся определения понятия «свободы».

Рассмотрим следующую ситуацию. Предположим, что мы были воспитаны в так называемой «либертарианской» традиции (грубо говоря, проповедующей «негативную свободу»). В традиционных описаниях того, что типичный сторонник концепции негативной свободы рассматривает как приемлемый диапазон переменных, для нас нет ничего необычного и, возможно, нет ничего, вызывающего беспокойство.

1. Он предположительно воспринимает людей так же, как и мы, - указывая на живые человеческие тела и говоря о каждом (и только о каждом, а не о всех): «это человек». Точно так же и мы идентифицируем людей. (И если ему трудно определить свое отношение к нежизнеспособным человеческим плодам и т.п., то такие же трудности испытываем и мы.)

    2. Под «препятствием» он предположительно имеет в виду то же, что и мы,  хотя это представление  и меняется вместе с нашими взглядами на то, что может быть приписано человеческим действиям, а также вместе со значением, которое мы придаем согласию на следование правилам, обычаям и т.д.[10]

3. Он, предположительно, имеет «стандартное» представление о  том, что человек волен (или не волен) делать. Эти действия иногда описываются вполне конкретно, например, «волен иметь дом», «волен  создать семью», «волен продвигаться по карьерной лестнице». Но в целом предполагается, что он говорит о свободе человека «делать то, что он хочет делать», или о свободе «самовыражения»[11]. Кроме того, для определения того, что именно человек хочет делать,  используются те критерии, которыми обычно пользуемся мы сами, и, возможно, даже наиболее наивные и бесхитростные из них. Например, о том, что человек хочет делать, судят по его собственным заявлениям о том, что он хочет сделать, или по его попыткам сделать что-то, и даже по тому, что он на самом деле делает[12].

Напротив, взгляды так называемых сторонников «позитивной свободы» нас во многом настораживают.

1. Иногда в отношении акторов, чью свободу мы рассматриваем, они не считают человеком того, кого последователи нашей традиции не сомневаясь сочли бы «человеком». Вместо этого происходит то, что уничижительно, но метко названо «отступление во внутреннюю крепость»[13]; актор, чья свобода рассматривается, идентифицируется как «настоящая», «разумная» или «нравственная» личность, скрывающаяся или даже зарождающаяся в физическом теле живого человека. Иногда, однако, вместо отступления во «внутреннюю крепость», или в дополнение к нему, наличествует расширение пределов «личности», при котором институции и их члены, а также история и будущность сообщества, внутри которого находится живое тело человека, рассматриваются как неотъемлемые части «личности».

Эти расширения или сужения критериев идентификации людей могут показаться нам незаконными; действительно ли это так - зависит от мощи аргументов, приводимых в поддержку подобных трактовок личности. Например, отступление во «внутреннюю крепость» может быть вызвано нашей потребностью разобраться в том, достижение какой из желаемых целей принесет нам длительное удовлетворение. Такое понимание наших интересов заставляет нас воспринимать любые страсти и импульсы как препятствия на пути достижения того, чего мы «действительно хотим». Расширение пределов «личности», вбирающее в себя наши семьи, культуры, нации или расы, может быть вызвано осознанием того, что личность сама по себе является до некоторой степени продуктом всего вышеперечисленного, того, что осознание наших интересов происходит под влиянием наших представлений об отношениях, которые связывают наши судьбы с судьбами наших семей, наций и т.д.; и того, что мы воспринимаем воздействие, оказываемое на эти объединения, как воздействие, оказываемое на нас; такое расширение может быть вызвано и тем, что в этих объединениях мы определяем и ощущаем ли мы себя «должностными лицами», наделенными соответствующими правами и обязанностями. И, в свою очередь, посягательство на независимость и самостоятельность наших объединений мы воспринимаем как посягательство на нашу свободу.

Оценка убедительности различных позиций, имеющихся по данным вопросам, требует кропотливого исследования и анализа предлагаемых аргументов, что вряд ли может быть предпринято в пределах данной работы. Но что необходимо понять - это то, что подобные радикальные отступления сторонников «положительной» свободы от того, как «мы» традиционно определяем личность, не дают повода утверждать, что речь идет о различных концепциях свободы (с таким же успехом можно было бы утверждать, например, что изменение фразы «Яблоко находится слева от апельсина» на «Семена яблока находятся слева от семян апельсина» меняет значение слова «слева»). Кроме того, подобное утверждение отвлекает нас от того, на чем следует сосредоточиться, и заставляет углубиться в исследование не той концепции, а именно «свободы» вместо «личности». Лишь настаивая, хотя бы частично, на том, что все авторы придерживаются одной и той же концепции свободы, мы можем прояснить себе очевидные и чрезвычайно важные различия среди существующих представлений о «личности» и сосредоточиться именно на них.

2. Точно так же сторонники так называемой «позитивной» свободы якобы отличаются от «нас» в вопросе о том, что именно считать препятствием. Выявим ли мы эту разницу, если сосредоточимся на предполагаемых различиях во взглядах на «свободу»?  Вряд ли. Ввиду существования разногласий по вопросу, что такое личность, неудивительно, что существуют разногласия и по поводу того, что может считаться препятствием или вмешательством, ибо то, что препятствует деятельности личности, определяемой одним образом, возможно, не будет считаться препятствием деятельности личностей, определяемых как-то иначе. Но разногласия относительно понятия «препятствия» и т.п., вероятно, происходят не только от различий, затрагивающих понятие «личности». Если, например, мы, так называемые сторонники отрицательной свободы, прежде чем считать что-либо препятствующим обстоятельством, обычно требуем доказательств того, что это препятствие - результат человеческой деятельности, а наши «оппоненты» подобного требования не выдвигают, то с чем это связано? В целом, вероятно, последние говорят следующее: если нас интересует социальная, политическая и экономическая политика и то, как эта политика излечивает или усугубляет человеческие страдания, совершенно неважно, являются или не являются трудности на пути ее осуществления результатом действий, предпринятых людьми. Единственный вопрос заключается в том, в человеческих ли силах устранить эти трудности и какой ценой? Этот взгляд, представляемый как атака на «искусственность» границы, отделяющей человеческую свободу от других человеческих ценностей, не кажется заведомо неразумным; необходимо пристальное изучение всех точек зрения и доводов[14]. Но опять же, проблемы и аргументы будут неправильно поняты, если мы не сможем воспринять их как спор о диапазоне переменных все того же триадического отношения (свободы). Признаться, в некоторых аспектах вопроса (тех, в которых различия не происходят от одних только разногласий по поводу того, кого считать актором, о чьей свободе идет речь) мы могли бы увидеть расхождения в трактовке понятия «свобода». Но не существует никакой веской причины идти по этому пути, который угрожает затушевать поднятые в обсуждении социально и политически значимые вопросы.

3. Касательно того, как так называемые сторонники позитивной свободы относятся к третьей переменной, после всего вышесказанного следует предположить, что они имеют тенденцию делать акцент скорее на состоянии личности, нежели на действиях; и, как и в «нашем» случае, диапазон состояний личности и действий может определять или, наоборот, зависеть от того, кто считается актором и что - препятствующим условием. Таким образом, хотя в какой-то момент дискуссии и следует сказать нечто более определенное, можно ожидать по крайней мере какого-то соприкосновения такого рода спора с ранее поднятыми проблемами относительно диапазона переменных.

Здесь и далее, однако, важно иметь в виду, что частичное согласие между двумя авторами в их понимании диапазона одной из переменных не делает неизбежным согласие по пониманию диапазонов других переменных. Действительно, мы зашли достаточно далеко, чтобы увидеть, что виды проблем, возникающих в определении диапазонов, слишком разнообразны для того, чтобы способствовать таким простым корреляциям. Именно это делает попытки разделить авторов, занимающихся проблемой свободы, на два противостоящих лагеря столь неэффективными и в конечном счете бесполезными. Слишком разнообразны пути, по которым расходятся взгляды на свободу.

Если мы желаем разобраться в этих расхождениях, необходимо сосредоточить внимание на каждой из этих переменных и на различиях в представлениях об их диапазонах. Пока это не будет сделано, мы не сможем увидеть всю суть возникающих проблем и, таким образом, не будет понятно, что именно необходимо обсуждать. Вследствие этой необходимости нелепо и обманчиво было бы пытаться разделить авторов на сторонников того или иного «вида» или «концепции» свободы. Лучше настаивать на том, что все они придерживаются одной и той же концепции свободы (как триадического отношения), и таким образом получить возможность более плодотворно исследовать, как и почему они столь неодинаково трактуют понятия «актор», «препятствующее условие» и «действие» или «состояние личности» по отношению к проблемам свободы.

4

Если значение такого подхода к обсуждению свободы обычно игнорировалось, то это происходило лишь потому, что социальные и политические философы с тоскливой регулярностью делали ошибочные попытки ответить на (далее не уточняемый) вопрос: «Когда люди свободны?» Или, по-иному: «Когда люди действительно свободны?» Эти вопросы сами вызывают путаницу и недоразумения, в значительной степени из-за негласного предположения, что люди могут быть безусловносвободны или несвободны.

Возможно предположить, что, строго говоря, личность способна быть безусловно свободной, только если ничто не мешает этой свободе и нет ничего, что эта личность не свободнасделать. Но если придерживаться такого мнения (и учитывать общепринятые представления относительно того, что считать личностью, вмешательством и  какие действия или состояния личности могут резонно считаться свободными или несвободными), то все споры о том, могут ли люди в обществе быть свободными, становятся глупыми. Так как в обществе всегда присутствует принуждение или его угроза, любое утверждение, что люди «просто» свободны, было бы сродни мошенничеству или шарлатанству.

Все же можно было бы считать, что люди могут быть (безусловно) свободны даже в рамкахhfvrfобщества, - потому, что некоторые вещи, которые обычно воспринимаются как вмешательство или препятствие, фактически ими не являются, или потому, что некоторые модели поведения, обычно характеризующиеся как свободные или несвободные, по некоторым причинам не принимаются в расчет. Таким образом, можно доказать, что по крайней мере в некоторых (возможных) обществах не существует такого рода деятельности, в которой члены этого общества не могут свободно участвовать, и нет ограничений или препятствий, от которых они не свободны.

Теперь ясно видно, что должен доказать человек, придерживающийся такого взгляда. Он должен показать, что все, от чего человек в этом обществе обычно считается несвободным, на самом деле не является вмешательством или препятствием и все, что человек в таком обществе не может свободно делать (или кем он не может свободно становиться), нужно считать не имеющим отношения к проблеме свободы. (Аргументом в одном или в обоих случаях могло бы послужить то, что «подлинная» личность рассматриваемого человека отлична от нашего представления о ней.)

При попытках оценить подобные аргументы можно попасть вловушку. Например, можно обнаружить склонность трансформировать проблемы легитимности вмешательства в вопросы, касающиеся реальности вмешательства[15]. Можно также обнаружить перетекание вопросов желательности некоторых моделей поведения или состояний личности в вопросы относительно возможности быть или не быть свободным вести себя таким образом или стать таким человеком[16].Тем не менее требование точного определения переменных помогает точно локализовать эти проблемы, так же как и предупредить сложности, вызванные тем, что такое определение не было предпринято.

Возможно, однако, что утверждение о том, что некоторые люди безусловно свободны, попросту эллиптично по отношению к утверждению, что они свободны в любом значимом отношении, или в некоторых наиболее важных отношениях, или «в целом». Тем не менее суть в том, что, когда эллипсис разъясняется, становится очевидной целесообразность вопросов «От чего они свободны?» и «Что они свободны делать (кем они свободны стать)?». И лишь получив прямые ответы на эти вопросы, можно судить о том, действительно ли люди так свободны, как утверждается. И, таким образом, только тогда появляется возможность оценить ценность или важность рассматриваемой свободы (свобод). Важно знать, например, свободен ли человек от юридических ограничений на создание семьи. Но, конечно, социальные или экономические факторы могут сложиться так, что он не сможет создать семью, даже если захочет. И если говорить, что он свободен создать семью, тогда как лишь имеется в виду, что он свободен от юридических ограничений, это приводит к непониманию. Далее, диапазон действий, которые он может быть (или не быть) свободен осуществлять, или же диапазон состояний личности, который он волен (или не волен) развивать, должны влиять на оценку его положения и общества, в котором он существует; но все это затмевается, когда мы имеем дело с простым вопросом «Свободен ли человек?».Только когда мы определим то, от чего свободен человек, о котором мы говорим, что он свободен делать, кем он свободен становиться, мы сможем определить ценность (для человеческого счастья и самореализации) свободы от этого (чем бы оно ни было), мешавшего нам делать нечто (чем бы оно ни было). Только тогда мы сможем дать разумную оценку относительным преимуществам того или иного общества в отношении свободы.

5

Эти замечания могут быть снова привязаны к противоречиям относительно негативной и позитивной свободы. Рассмотрим следующий аргумент приверженцев «негативной» свободы. Свобода - всегда и обязательно «от» какого-либо ограничения; таким образом, когда сторонники позитивной свободы говорят о людях, которых делают свободными посредством ограничения, они на самом деле говорят не о свободе.

Проблемы, поднятые данным аргументом (который крайне редко получает более развернутую формулировку), мы можем понять, исследуя, что необходимо сделать, чтобы разобраться в утверждении, что, например, Смит становится свободным (или может стать свободным) посредством ограничения или принуждения[17]. Воспользовавшись рекомендованным ранее форматом определений, мы обнаруживаем две основные возможности:

1. Ограничение Смита посредством a от выполнения b создает ситуацию, в которой он может сделать c, потому что снято ограничение d. Таким образом, он, посредством ограничения a, стал свободным от d и может делать c, хотя он больше не может делать b. Например, предположите, что Смит всегда ходит туда, куда ему нужно, пешком и живет при этом в крошечном городке, где никогда не было никаких пешеходных переходов и где автомобили имеют преимущество перед пешеходами. Предположим далее, что ряд пешеходных переходов создали, но с требованием, чтобы пешеходы переходили дорогу только по ним, зато в это время они имеют преимущество перед автомобилями. Это правило ограничивает Смита (он не может больше легально пересекать улицы там, где ему захочется), но это также и освобождает его (во время перехода он может больше не обращать внимания на уличное движение). При использовании вышеуказанной схемы правило (a) ограничивает Смита от перехода улиц везде, где ему хочется (b), но в то же самое время дает ему ограниченное преимущество (c) перед автомобильным движением. Правило (a), таким образом,  предоставляет ему ограниченное преимущество (c), так как снимает правило (d), согласно которому преимущество имеют автомобили.

Эта интерпретация утверждения, что Смит может стать свободным, подвергнувшись ограничению, достаточно проста. Она порождает проблемы, только если предположить, что люди должны быть свободны или не свободны безусловно и что исследуемое утверждение состоит в том, что Смит становится свободным безусловно. Но ни у одного из этих утверждений не существует очевидного обоснования.

Если все же делаются такие утверждения, то возможна следующая интерпретация:

2. Смит «ограничивается» только в обычном понимании этого термина; фактически же он не ограничивается вообще. Ему помогают делать то, что он действительно хочет делать или что он хотел бы делать, если бы он был разумным (благоразумным, нравственным и т.п.) человеком; сравните слова Локка: «[...] не стоит называть заключением то, что отгораживает нас всего лишь от трясин и пропастей»[18]. В связи с «ограничением», наложенным на него, подлинное ограничение, которое на самом деле присутствовало (например, неведение, пристрастие, вмешательство посторонних), исчезло, и он свободен от последнего ограничения и может делать то, чего действительно желает (или желал бы, если...).

Эта интерпретация вряд ли наиболее простая, но утверждение, заключенное в ней, тем не менее возможно поддержать;Платон утверждает именно это в «Республике» и подразумевает в «Горгии». Кроме того, настойчивое требование применения рекомендованного формата спецификаций способно привести к четкому определению аргументов, необходимых для поддержки утверждения. Например, если человек должен быть освобожден, посредством ли  ограничения или как-то иначе, должно быть что-то, от чего он должен быть свободным. Это нечто необходимо выявить. Его природа не всегда может быть ясна; например, у Локка то «заключение», от которого нас освобождает закон, - это, возможно, ограничение, вызванное произвольными, неподконтрольными действиями наших соседей, или, возможно, это «ограничение», являющееся результатом собственного невежества или пристрастия, или же имеется в виду и то, и другое. Если имеется в виду лишь первый вид ограничения, то спецификация достаточно бесспорна; этот вид ограничения вполне в пределах понимания того, что обычно считается ограничением. Если же, напротив, - последний, то необходим какой-то дальнейший аргумент; собственное невежество и страсть по меньшей мере не бесспорно относятся к тому, что может ограничивать человека и его свободу. Необходимый аргумент может состоять в том, что невежество и страсть мешают людям делать то, что они хотят делать, или что они «действительно» хотят делать, или что они хотели бы делать, если бы... В рамках такого аргумента следовало бы доказать, что устранение невежества и страсти, или по крайней мере контроль над их последствиями, есть устранение чего-то или контроль над чем-то, что мешает человеку делать то, что он хочет, то, что он действительно хочет или что он хотел бы делать (и т.д.), и таким образом способствует свободе этого человека.

Споры о «подлинной» личности рассматриваемого человека и того, что может ограничить свободу такого человека, конечно, существенны и должны быть выведены за рамки вышеупомянутого обсуждения. Пока что, однако, необходимо лишь отметить тот факт, что с этими спорами мы снова сталкиваемся в тех случаях, когда требуем определения всего диапазона того, что, согласно интерпретации (2), Смит свободен делать. Очевидно, ему дана свобода поступать в соответствии с тем, что он хочет делать что он действительно хочет делать, или хотел бы, если бы... Но, что весьма очевидно, есть также что-то, что он, на первый взгляд, делать не свободен; иначе не было бы никакого смысла в заявлении, что посредством ограничения ему была предоставлена свобода действия. Эту трудность можно обнаружить, вернувшись к аргументам, при помощи которых заявитель устанавливает, что нечто, сначала казавшееся ограничением, оказалось не содержащим никаких ограничений. В этой связи возможно выделить две ключевые линии: (a) «ограничиваемые» действия настолько незначительны или второстепенны (например, по отношению к конечному результату), что их не стоит принимать во внимание, или (b) носят такой характер, что никто никогда не желал бы (действительно не желал бы и т.д.) принимать в них участие. Если рассматриваемые действия столь незначительны, что их можно проигнорировать, то и ограничения, которые налагаются на участие в них, точно так же не заслуживают внимания; если, с другой стороны, эти действия таковы, что никто по собственной воле не хотел бы в них участвовать, то считать неспособность в них участвовать ограничением свободы было бы бессмысленно.

Правда, люди, фактически выдвигающие рассматриваемые утверждения, возможно, заблуждаются или не способны увидеть множество вариантов интерпретации и т.д. В наши задачи не входит прояснение смысла их утверждений,  мы только хотим более или менее правдоподобно определить, что они могли бы подразумевать. Это позволяют осуществить приведенные интерпретации, которые также способны создать четкую картину того, что необходимо сделать, чтобы оценить ценность утверждений применительно к каждому случаю; я здесь, естественно, не утверждаю, что подобные аргументы всегда или очень часто в конечном счете убедительны.

Интерпретация (2), несомненно, вызывает наиболее трудные и интересные вопросы. Их можно анализировать и обсуждать путем поиска ответов на следующие четыре вопроса:

(a) Что считать вмешательством в свободу людей?

(b) Что считать действием, о котором можно сказать, что люди свободны или не свободны осуществить его?

(c) Что считать законным вмешательством в свободу людей?

(d) Свободу осуществлять какие действия стоит предоставить людям?

Как было отмечено выше, существует тенденция к переходу вопросов типа (c) в вопросы типа (a), и (d) в (b). Замечено также, что (c) и (d) нельзя полностьюразделить: они логически связаны в той мере, в которой критерии легитимности связаны с убеждениями относительного того, что является лучшим или наиболее желательным. (а) и (b) также связаны в том смысле, что ответ на один из этих вопросов повлияет на диапазон возможных ответов на другой. Поэтому не стоит ожидать, что использование этих вопросов в качестве руководства в анализе и понимании дискуссий о свободе: всегда  поможет упорядочить спор. Но эти вопросы помогут более четко определить варианты осмысленной интерпретации.

6

Подводя итоги, можно сказать, что дискуссии о свободе акторов могут стать понятными и быть правильно оценены лишь после того, как будут выработаны (или по меньшей мере осмыслены) спецификации для каждого условия этого триадического отношения. Основное утверждение, сделанное в моей работе, касается того факта, что настойчивость в разработке единой «концепции» свободы позволяет нам увидеть интересные и важные диапазоны проблем, разделяющих философов, пишущих о свободе столь различным образом, и идеологий, так по-разному трактующих ее. Эти проблемы скрыты, чтобы не сказать «спрятаны», если мы считаем самым важным то, что, допустим, фашисты, коммунисты и социалисты, с одной стороны, придерживаются другой концепции «свободы», чем «либертарианцы», с другой. Эти проблемы, конечно, также затмеваются из-за поверхностного предположения, что оппоненты с обеих сторон никогда не бывают абсолютно искренними.

Перевод с английского Н. Мельниковой и Е. Мельниковой