Юрий Малецкий

РОМАН УЛИЦКОЙ КАК ЗЕРКАЛО РУССКОЙ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ

Роман Улицкой как зеркало русской интеллигенции. Оп.: «Новый Мир» 2007, №5

magazines.russ.ru/novyi_mi/2007/5/ma15-pr.html

Любительский опыт апологетики Церкви “от противного”

Малецкий Юрий Иосифович — прозаик. Родился в 1952 году в Куйбышеве (Самаре). Окончил филологический факультет Куйбышевского университета. С 1996 года живет в Германии; работает экскурсоводом по культурно-историческим маршрутам Европы. Автор романов “Убежище”, “Любью”, “Проза поэта”, “Физиология духа”, “Конец иглы”, повестей “Ониксовая чаша”, “Копченое пиво” и др. Ю. Малецкий в ответ на просьбу редакции “Нового мира” стать третьим участником обсуждения романа Л. Улицкой “Даниэль Штайн, переводчик”, придавая особое значение этому литературному событию и не удержавшись в границах предполагаемого лаконичного отзыва, прислал текст объемом в несколько авторских листов. При этом заметив: “Я давно взял за правило не высказываться о своих собратьях по перу, памятуя пушкинское „людей, о коих не сужу затем, что к ним принадлежу”. Если я впервые решился по такому поводу разинуть рот публично, то это только потому, что на сей раз просто не могу молчать”.

Представленное ниже размышление — дайджест, который вынуждена была составить редакция отдела критики в качестве единственного выхода из затруднительного положения. Ю. Малецкий планирует довести работу над полным текстом до конца и опубликовать ее позднее.

Мне говорили, давая эту книжку с собой, когда я возвращался на чужестранщину: это удивительная книга — и притом так легко читается!

Когда, после таких рекомендаций, я убедился, что она продается на любом книжном лотке в Москве, чисто Маринина или Дашкова, что это и правда — бестселлер, а потом еще увидел ее в Самаре, за 1100 км от Москвы, на столь же почетном месте на книжных лотках, — я все-таки еще не понимал, какого уровня популярности эта книга. Только когда мой приятель поехал из Мюнхена в Ульм, — и первый, кто оказался его соседом, был русский, и не просто русский, а человек, переведший обе книги Й. Хёйзинги с фламандского, — я понял: эта книга о религии, о Церкви — сенсация.

Потому что тот элитный культуролог говорит моему приятелю: “Я сейчас читаю изумительную книгу „Даниэль Штайн” — и весь мой круг читает ее — с восторгом. Вот где наконец сказано, что такое настоящий священник, какой должна быть христианская любовь…” — и все такое. Не буду приводить весь список восхищенных, скажу только, что здесь, за бугром, у нас, русских, эта книга повально косит ряды сенсационным воздействием, как примерно в России фильм “Остров” (сравниваю лишь феномен темы, ставший феноменом восхищения). После такого специфического успеха я понял, что имею дело с чем-то из ряда вон выходящим за последние 136 лет со дня смерти Ф. М. Д.

Специфика же успеха вовсе не в том, что книга неплохо написана. Да, читать и правда легко; с чисто профессиональной точки зрения все сколочено умело, заполировано под “нон-фикшн” да еще соединено с древним жанром агиографического повествования. Настораживает разве что язык: почти все: и араб, и немка, и прочие — говорят и пишут на каком-то едином эсперанто — на “общелитературном” русском языке хорошего школьного сочинения. Отсутствие речевой дифференциации дает ощущение некоторой монотонности, что и обеспечивает “беззанозистое” чтение. Впрочем, как выясняется постепенно, эта речевая гладь имеет свои плюсы: отсутствие “грамматической ошибки” не должно отвлекать от главного героя, с которым так или иначе пересекаются пути всех переписывающихся, ведущих дневники и т. п., назначение их — не довлеть себе, а в первую очередь вылепить центральный образ. Надо сказать, попытка удалась — главный-то персонаж как раз выглядит вполне живым, индивидуально говорящим и очень нестандартно ведущим себя; от начала до конца он верен себе, своей нестандартности — и своей идее.

Вот из-за нее-то — и не могу молчать, ешьте меня с маслом.

Это тот случай, когда литература откровенно идеологична и преследует одну цель — высказаться через героя или еще как, но — высказать “правду, как я ее понимаю” (от автора, в послесловии). Что ж, я не эстетствующий сноб — такую вещь и будем судить по правилам игры, то есть будем обсуждать саму эту мысль, навязчивую идею, а не второстепенную в данном случае “художественность”. Для чего в первую очередь надо познакомиться с главным героем.

Молодой католический священник (и монах-кармелит, по-нашему, по “греко-российски”, — иеромонах) приезжает в Израиль, чтобы служить в латинском Иерусалимском Патриархате католической Церкви. При этом служение свое он понимает на собственный лад: как создание новой Церкви в рамках католицизма. Какой же? Это-то как раз и вопрос.

Дело в том, что Даниэль Штайн, по происхождению польский еврей, совсем молоденьким человеком прошел — удивительно, как и все в его жизни, — огонь, воду и медные трубы нацистской оккупации, настигшей его в Белоруссии. Переживая муки и гибель множества ни в чем не повинных людей, он сначала пытается спасти кого может от смерти (опять-таки в силу уже совсем уникальной ситуации, в которую ставит его жизнь: его принимают за не-еврея и вынуждают служить официальным переводчиком с немецкого на польский и белорусский в гестапо, стать каким-никаким гестаповцем, носить гестаповскую форму, — и вот эту-то ситуацию он использует не во зло, а во благо людям) — и в конце концов он спасает от гибели сразу триста обитателей местного гетто, после чего, разоблаченный, он вынужден уносить ноги уже сам. По ходу побега он скрывается пятнадцать месяцев у католических монахинь — и здесь он приходит к вере во Христа. Вот Он, его Бог, Бог страдающих и убиенных, сам за них пострадавший и убитый! Он “примиряется с Богом через Христа” и принимает крещение.

В 1945-м он поступает в кармелитский монастырь в Польше, после семинарии рукополагается во священники — и наконец по собственной инициативе и с одобрения церковного начальства уезжает на служение в Израиль. Там-то убеждения его реализуются в попытке создания новой Церкви и строительства для ее первоначального пребывания нового храма на руинах разрушенной церкви Илии у Источника.

Так что же это за убеждение, что за “одной лишь думы власть”? Это мысль о необходимости создания Еврейской национальной католической Церкви. Вот тут-то у него и начинаются проблемы — вплоть до запрещения его в служении в конце книги (до этого запрещения Даниэль не дожил — день в день, когда пришла бумага, погиб в автокатастрофе). А у меня тут и рождаются вопросы. И чтобы быть, елико возможно, корректным, я буду задавать их герою, а не автору или даже “повествователю”.

За что же запрещают в служении праведника и подвижника, как нынче выражаются, “по жизни”? За создание Еврейской национальной католической Церкви? То есть — это церковный антисемитизм?

Никак нет. Католики, конечно, погрязли в своей “латинской ереси”, но вот чего у них давно уже не наблюдается, так это антисемитизма, во всяком случае — после Второго Ватиканского собора 1962 — 1965 годов. Если бы появилась еще одна поместная католическая Церковь, с точки зрения современного католицизма тут не было бы принципиальной проблемы. Современный католицизм давно уже пришел к понятию “инкультурации”, то есть к тому, чтобы сообразоваться с национальными особенностями восприятия церковного учения каждым народом. В зависимости от того, где живешь, ты можешь служить на любом из национальных языков, можешь петь церковные песнопения и гимны в стиле спиричуэлс, пританцовывая и т. п. Словом, согласно ап. Павлу, “буква убивает, а Дух животворит”. Ты можешь все это — при том, однако, условии, что ты в любой органичной для твоего народа форме исповедуешь церковный Символ Веры, “нераздельную и неслиянную” двуприродность Христа, не искажаешь при переводе на свой язык смысл и последовательность мессы, признаешь все таинства Церкви и их совершение по чину. Хотите во внехрамовой жизни тоже соблюдать национальную традицию, допустим, правила кашрута, и есть только кошерную пищу — Бог с вами, пускай. Новый Завет вовсе не отрицает святость Ветхого — и Сам Христос был обрезан на восьмой день от рождения, явив собой пример послушания Закону — послушания Того, Кто выше Им же данного Закона. Мы же не гоголевские запорожцы, для которых, чтобы быть принятыми в их Сечь, требовалось не только в Троицу веровать, но и водку пить. В Св. Троицу католику верить обязательно, а водку пить — ad libitum. Так какие проблемы? Хотите служить на иврите — служите. Переводите. Тем более, что Новый Завет уже переведен на иврит, псалмы и паремии на иврите и написаны.

Ну а там видно будет, суждена ли новой поместной Церкви долгая жизнь, или она сама рассыплется, хотя бы по немногочисленности и этнической разнородности прихода Даниэля, — в том и парадокс, что ехал он окормлять духовно своих единоплеменников, а выяснилось, что иврит-то нужен в первую очередь не евреям-христианам, которых у Штайна — абсолютное меньшинство, а его французской, венгерской, немецкой, польской пастве, для которой на этой земле общепонятен только язык этой земли.

Но проблема-то в том, что на самом деле Даниэль, как по мере чтения романа выясняется все более и более, хочет совсем не того, о чем сказано выше.

На самом деле Даниэль Штайн хочет не евреев-христиан окормлять в своем скромном приходе, отличающемся от других приходов только тем, что служба в нем ведется на иврите, и даже не возникновения новой, отдельной Еврейской или Израильской католической поместной Церкви со своим особым ритуалом, которая находилась бы в ряду других поместных католических Церквей — французской, испанской, бразильской — и, как и все остальные, подчинялась бы Ватикану. Нет.

Он хочет, насколько возможно, — “вернуться к месту первоначального расхождения”, противостояния первоначальной “иудеохристианской Церкви”, иерусалимской общины под руководством первого христианского епископа Иакова, брата Господня, — и Вселенской, мировой, универсальной для всех, но (согласно Даниэлю) только не для евреев, которые, не без участия Иисуса Христа, Иешуа Машиаха — самого еврея по человеческой природе, Церковь и создали, а теперь отвергнуты собственным детищем, набравшим силу и вселенский размах — и отказавшимся от своей матери. Этот первый раскол (по Даниэлю) на Соборе 49 года в Иерусалиме берет начало в миссионерской деятельности и посланиях апостола Павла. Он-то и создал мировую Церковь — он-то предстал перед другими апостолами на этом Соборе, где обсуждалась его радикальная реформа Церкви для язычников, которым правила иудейского кашрута были незнакомы и чужды. Ничего не значит ни обрезание, ни необрезание крайней плоти; а значимо только — “обрезание сердца”. Вот с Павла-то и пошла вся эта чехарда, вся эта порча. Которая для Даниэля значит вот что: первоначальная община Иакова — это Церковь истинная, а вселенская Церковь, по мере своего сложения и распространения ставшая, по букве и духу, нееврейской, “греческой”, а затем еще и “латинской”, — это Церковь... ну, не вполне истинная, “исказившая” учение Христа.

А в чем тогда истинность первоначальной общины Иакова? А в том, что она, не мудрствуя лукаво, просто жила себе — согласно заповедям и проповеди Христа. Ведь Иешуа из Назарета “ничему новому, что не содержалось бы уже в Торе, не учил”. Он пришел напомнить погрязшему в грехе человечеству, забывшему Бога, о необходимости соблюдать Божии заповеди. И напомнил об этом проповедью, а наипаче — “личным примером”, Своею жизнью и смертью. То есть Новый Завет — это, получается, хорошо забытый — и хорошо напомненный Христом — Старый.

Чем же, начиная “особенно с 4-го века”, “греческая, византийская составляющая во многом исказила сущность первоначального христианства”? Да тем, что “до 4-го века о Троице вообще не говорили, об этом нет ни слова в Евангелии! Это придумали греки, потому что их интересуют философские построения, а не Единый Бог, и потому, что они были политеисты! И еще надо сказать спасибо, что они не поставили трех богов, а только три лица! Какое лицо? Что такое лицо?” В том же разговоре, чуть раньше: “Я не могу читать Кредо из-за того, что оно содержит греческие понятия. Это греческие слова, греческая поэзия, чуждые мне метафоры! Я не понимаю, что греки говорят о Троице! Равнобедренный треугольник, объяснял мне один грек, и все стороны равны <…>”; и потом еще: “<…> я не хочу видеть в Нем сторону богословского треугольника. Кто хочет треугольника, пусть треугольнику и поклоняется”. И наконец: “<…> я ведь стараюсь больше молчать, но тут меня понесло! <...> Этой высокомудрой болтовней непостижимость Творца ставится под сомнение! Они уже постигли, что есть три лица! Как электричество устроено, никто не знает, а как устроен Бог, они знают!”

Вот это я понимаю. Это от души. Ну нет никакой возможности хоть как-нибудь все это рассудить. Но взялся за гуж — не говори, что не дюж. Начнем, помолясь…

То, что приведено выше, — это… это… ну, я не знаю, это речь человека с невероятно запутанными представлениями о вещах — и в то же время убежденного, что его суждения ясны и неопровержимы. Человека, к тому же плохо информированного о предмете, который является делом всей его жизни, — о христианской вере. Начиная с “равнобедренного треугольника, у которого все стороны равны”, то есть на самом деле равностороннего треугольника, продолжая тем, что Бог Сын в подсобном сравнении Св. Троицы с равносторонним треугольником является, как и остальные два Лица (ипостаси) Единого Бога, одной из трех вершин треугольника, а вовсе не “сторон”; равенство же сторон намекает на равенство этих трех различных не по природе, а по способу действования Лиц единого Бога и полное единение их — в полной, однако же, “неслиянности”: единство отношения между ними — отношения равно-связующей всех Троих любви, согласно словам ап. Иоанна Богослова: “Бог есть любовь” (1 Ин. 4: 8).

Мы не можем знать всю неисследимую глубину Его сущности, но Он нашел нужным дать нам некое представление о Себе и Своей сущности, которая есть Любовь. По тринитарной формулировке С. Аверинцева: “Все от Отца (ибо наделено от Него бытием), через Сына (ибо вошло в бытие через Его смысловую оформленность) и в Духе (ибо удерживается от распада внутри Его жизненно-органической целостности)”.

Что же до повального политеизма греков и до того, что они “это все придумали”... Брате! Ведаешь ли, что говоришь?! Те греки, которые все “были политеисты”, — это одни греки, а уж греческий политеизм раннехристианской эпохи, “политеизм”, скажем, Плотина или Прокла, а равно и Ямвлиха, кажется, не совсем грека, — он настолько символичен, умозрителен и “продвинут” от архаических и классических времен Эллады к эпохе позднего эллинизма, что и политеизмом, по сути, не является. Это, вернее сказать, философский теизм, хотя, генетической наследственности ради, и оставляющий на нижних ступеньках учения некоторые греческие божества. А вот те греки, которые “придумали” догмат о Св. Троице, то есть греки времен 1-го и 2-го Вселенских соборов, — это совсем, совсем уже “другие” греки, монотеисты-христиане, многие из которых претерпели гонения за Христа (как и до того, во 2 — 3 вв.).

А что эти греки такого “придумали”? Да ничего. Собственно, “придумали” все “это” (то есть Богооткровение как явление Бога Сына на земле, в человеческом обличии, именно евреям), привнесли все это в мир — как раз евреи (с точки зрения “настоящих” иудеев, злостные еретики-сектанты и “придумщики”-обманщики, как и их Учитель-ересиарх), а вот уже то, что они “придумали” в виде нарратива, повествования со вводными притчами, историями-мидрашами и т. д., — то уже, приняв, продумали “греки” (включая сюда латинян, сирийцев, “огреченных” в диаспоре евреев и проч.), и продумали — в виде понятийном, логически развернутом, эксплицитном. Да, Даниэль прав, до IV века не было развитого понятийно, приобретшего форму догмата учения о Св. Троице, но берется оно не с потолка, а с Неба и содержит в себе совсем не пустые “греческие поэтические метафоры”, которых в Credo, Символе Веры, собственно, и нет. А есть там четкая, почти протокольная формула, плод трудной, длительной и напряженной работы мысли, в борьбе мнений, спорах, грозящих не согласившимся ссылкой и прочими гонениями, медленно, но верно вырабатываемый, эксплицируемый смысл, имплицитно содержащийся в словах Самого Христа, хотя бы — в финале Евангелия от Матфея: “Идите, научите все народы, крестя их во имя Отца и Сына и Святого Духа” (Мф. 28: 19).

Да, историческое христианство совершило много ошибок. Оно “многое исказило”. Но согрешило против себя же, исказило — худшими из христиан — свою же истину — учение, выработанное веками потно-кроваво-слезного труда лучших.

И раз уж речь идет у нас о католическом священнике, вслушаемся в слова нынешнего папы Бенедикта XVI, недавно сказанные им в Регенсбургской речи (пересказываю по смыслу, но уверен, что близко к тексту): “Встреча данного иудеям Богооткровения (Откровения Христа. — Ю. М.) с греческой мыслью и привнесенным позднее латинско-римским элементом есть не историческая случайность, а провиденциальная основа христианства — как синтеза веры и разума”. Это позиция Церкви еще с тех пор, когда она была едина, и в том или ином виде это позиция и Западной, и Восточной Церквей.

И вот — коронное: “Как электричество устроено, никто не знает, а как устроен Бог, они знают!” Помилосердствуй, брат Даниэль, разве ж это уровень разговора? Это роман “Даниэль Штайн, переводчик” “устроен” автором, и довольно искусно в формально-структурном отношении; это автор романа, как и все остальные люди, как и вся вселенная, “устроены” Творцом, и удивительно искусно; а вот Самого Творца никто не “устраивал”. Церковь никогда не говорила и не могла говорить, что знает, как именно “устроен” Бог, — потому что Он не “устроен”, Он попросту ЕСТЬ — всегда есть. А вот каким именно образом Он всегда есть и каков Он на “последней” своей глубине, этого и Церковь не знает. Церковь не говорит, что она знает Его, как автомеханик двигатель, а говорит только, что знает Его в ту меру, в которую Он нашел нужным открыться людям — как Триединый Бог и как Бог, сущностью Которого является любовь. Это, конечно, метафора, уподобление, выражающее то, чего по-другому не выразить, но метафора очень неплохая, правда? — а главное, автор ее, ап. Иоанн, несомненно еврей, еврейские же метафоры, в отличие от греческих, тебе чужими не кажутся, так ведь? Ты их “акцептируешь”, да? Так послушай. По любви к нам Он нам и раскрылся — в ту меру, в которую мы можем “вместить”. Каждый из нас не знает по существу, что такое любовь, как она “устроена”, но каждый из нас испытывал любовь и постигал, что он любит именно этого человека, не другого кого, а вот этого; и при всем этом постижении любимый остается для любящего, ровно в ту меру, в какую он любит, неразгаданной тайной, бесконечностью. Бог, как тебе, брат, известно, безосновен, Он Сам и есть свое основание, и лишь постольку и является и начальной, и окончательной основой всего, Им основанного. Конечно, все это “высокомудрая болтовня”, и это действительно непредставимо: Все — из Ничего, из абсолютного Ничто; я, как и ты, не могу это зримо представить, но я могу это помыслить умо-зрением, стало быть, “философские построения” не уводят меня от веры, а, напротив, помогают мне верить; если же мы не верим в то, что зримо и чувственно непредставимо, а представимо лишь умозрительно, то нам нечего делать в Церкви, для которой, по слову ап. Павла, “вера же есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом” (Евр. 11: 1), — тогда надо честно уйти и заняться лишь тем, что для нас представимо, — только не надо изобретать “своего Христа” и обзывать великих искателей истины, я бы сказал, узников философской совести, — “высокомудрыми болтунами”.

Н-да. Но все же, все же — перед нами художественное произведение, и это делает свое дело: мы потихоньку обживаемся в мире книги, содержащей множество живых реалий, и праведник и подвижник Даниэль становится нам все симпатичнее. Хочется уже не рвать и метать, а уже любопытно: ну-ка, что он еще отколет, наш любимец. Долго ждать не придется.

Вот, например, о Деве Марии Богородице.

Коротко — никакого “непорочного” (правильнее — “бессеменного”) зачатия не было, Иисус был рожден, как и все, не Девой от Святого Духа, а — праведной, “святой”, но самой “нормальной” женщиной — от Иосифа. “„Родившая Бога” — у благочестивого еврея от негодования отвалятся уши!” И у евангелистов слова “Святой Дух” надо понимать в том смысле, что, по еврейским представлениям, Дух Божий участвует в каждом зачатии, освящая его. Это “в искаженном сознании сексуальная жизнь непременно связана с грехом! А у евреев зачатие не связано с грехом! <...> И все эти легенды о непорочном зачатии родились в порочном сознании, которое видит в брачном союзе мужчины и женщины грех. Евреи никогда так не относились к половой жизни. Она освящена браком, и повеление плодиться и размножаться подтверждает это”.

Дальше. “Культ Богоматери в христианстве очень поздний, только в шестом веке он был введен”. “Легенда о рождении Иисуса от Марии и Святого Духа — отголосок эллинской мифологии. А под этим — почва мощного язычества, мира великой оргии, мира поклонения силам плодородия, матери-земли. В этом народном сознании присутствуют невидимо женские богини древности <…> Культ земли, плодородия, изобилия. Всякий раз, когда я с этим сталкиваюсь, я прихожу в отчаяние…” И я — когда с этим в книге сталкиваюсь.

Ладно, начали распутывать.

Это когда же настоящие иудеи наделяли полнотой святости и безгрешности пусть и брачную, но половую жизнь? Именно евреи-то, с их — относительно других древних народов — неискаженным сознанием, необычайно остро чувствовали, после первородного грехопадения, порчу человеческой чистой природы — теснейшую связь в падшей человеческой природе Эроса с Танатосом, половой любви — и смерти, которая и пришла в мир благодаря греху, и теперь — в природе падшего человечества, сохранившего, однако, остатки безгрешного “плодитесь и размножайтесь”. Чувствовали, что “отныне”, от изгнания на землю, любовь мужчины и женщины — имманентно и перманентно связана со смертью. Сам акт любви в его наивысшей точке есть некая малая смерть обоих любящих, в акте “последних содроганий” есть выхождение из себя, вовне, из жизни — в смерть (как и наоборот, это выхождение из себя двоих — умирает в рождении третьей жизни, ребенка), и смерть, порождение первоначального греха, всегда несет в себе грех, караулящий двоих у брачной кровати. Иначе с чего бы в года довольно отдаленные Псалмопевец, кем бы он ни был, Давидом или другим евреем, написал один из пронзительнейших текстов, в христианстве приобретшем еще большую значимость, — покаянный псалом 50-й, где говорится буквально: “Ибо в беззаконии зачат я, и во грехе родила меня мать моя”. Именно у евреев мы и видим такое количество предписаний, когда “это можно” и когда — “нельзя”. Тщательно, до мелочей, разработанная практика “ритуального очищения” от ритуальной же нечистоты… да вспомните, одна миква чего стоит, омовение, возведенное в строго регламентированный ритуал; водное очищение от всего, связанного с разными видами одного из ключевых понятий иудаизма — “нидда”, нечистоты — после женского цикла и обязательно после соития, ведущего к зачатию и деторождению; последнее подтверждается хотя бы тем, что Дева Мария (считаете вы ее Девой или нет), будучи выше Закона, так как родила Самого Законодателя, свято соблюла Закон, на сороковой день придя во Храм и принеся в жертву двух голубей, “когда исполнились дни очищения их” (Лк. 2: 22), во очищение Ее самой и рожденного ею Младенца. Как думаешь, дорогой брат, от чего еврейский Закон предписывает женщине после рождения даже зачатого в законном браке — “очищаться”?..

А не напоминают ли советских “религиоведов” Даниэлевы аналогии Девы Марии с мифологическими “женскими божествами”, выведение “культа” Девы Марии, то есть самого неплотского, бессеменного, самого тонко-духовного, — из культа земного, материально-телесно-плодородного? Разумеется, “она не богиня”, “она не Изида и не Астарта, она не Кали1 и никакая из других богинь плодородия”, — так ведь и христианство о том же говорит, настаивает на этом, на случай, если какому-нибудь Даниэлю эта аналогия все же в голову придет; христианство отрицает саму возможность такой аналогии.

Одна только тут может возникнуть претензия: Христос не Бог, Он только посланник Бога — тогда и Мария не Богородица. Так и скажи — и будь себе кем угодно, пускай “персональным христианином” — только не священником. Быть священником Церкви, не разделяя ее веры во Христа как в Бога, — это, мягко говоря, странное занятие.

Впрочем, главное — не то, что и как говорит Даниэль, а — что он чувствует и что делает. Главное — он всех любит. Этим он нам и нравится, поскольку человек больше чем совокупность его верований, которые могут меняться (но, с другой стороны, человек как раз меньше своих верований, потому что последние и составляют его личностное ядро и определяют в конце концов его линию жизни и дальнейшую судьбу). Вот один из примеров.

Ближайшая помощница Даниэля, Хильда, молодая немка, приехавшая на ПМЖ в Израиль, чтобы внести свою лепту в дело искупления вины немецкого народа перед евреями, полюбила здесь молодого красавца араба-католика, из Даниэлева же прихода, и вступила с ним в связь, при том что он женат и имеет троих детей. Речь идет о верующих людях, нет надобности объяснять, как они переживают свой грех; однако любовь их “сильна, как смерть”, и связь эта прелюбодейная продолжается около двадцати лет. Умиротворен лишь Даниэль, и на слова своей помощницы о том, что она хочет уйти в монастырь, чтобы хоть как-то “оторваться” от своей преступной любви, отвечает только что-то вроде того, что любовь, даже прелюбодейная, вещь серьезная и тонкая и ее возможно только изжить, а не выжечь, чтобы не сломать человека в себе, так что нужны терпение и время, а пока “Не морочь мне голову! У нас здесь дел невпроворот! Работай здесь!”. Сказано в самом деле с любовью и пониманием, бережностью — хорошо сказано. Но опять-таки для любого “воцерковленного” человека тут, помимо любви и человечности, встает вопрос, от которого никуда не денешься: Хильда ведь только у Даниэля исповедуется. Значит, он раз за разом отпускает ей смертный грех, нарушающий не только новозаветную, но еще и Моисееву заповедь, — и что же, он еще и причащает ее эти двадцать лет, нераскаянную? Ведь церковное покаяние — это не только слезы раскаяния, это “метанойя”, то есть изменение образа мысли — и образа жизни. Я тебя прощаю, но ты иди и впредь не греши — вот Христово отпущение греха.

Впрочем, такое впечатление, что ни самого Даниэля, ни автора вопрос причащения не интересует. Этой маловажной проблемы для них просто нет — они о ней как-то вообще забыли. Вот странное дело, а я знавал людей, которые говорили — в их жизни бывали долгие периоды такого сомнения, такой “богооставленности”, что они ушли бы из Церкви, если бы не ощущали каждый раз “вкус” и действенность причастия…

И еще раз — о Даниэлевой попытке “вернуться”. В отличие от книжников и фарисеев I века, он признает Иисуса — Христом, Машиахом. Если те готовы были признать ожидаемого Царя Иудейского, Мессию, “почти что” богом, ну, и. о. Бога на земле, но не готовы были признать им именно Иисуса, то Даниэль, обратно, Иисуса Христом признает, а вот Богом — “чтобы да, так нет”. И он хочет встречи с теми верующими христианами, которые еще помнили Иисуса чуть не вживе: Бог — не Бог, те не рассуждая понимали, что Он есть единое на потребу; вот к ним-то — и примкнуть бы.

Да только — возможно ли это: возвратиться? Люди, приученные к историчности мышления о “временах” и “точках расхождения”, скажут: нельзя. “Плохая идея”, — как говорит герой Клинта Иствуда, видя револьвер врага, направленный на него; плохая, потому что герой Клинта Иствуда все равно выстрелит первым.

Человек, взявшийся сегодня “просто вернуться” всего на полторы тысячи лет назад, так, как будто бы и не было этих полутора тысяч лет, чтобы устранить вкравшиеся тогда “искажения”, — этот человек как раз исказит все еще больше, запутает своей “простотой” все уже окончательно и безнадежно. Потому что он принесет с собой все те столетия, благодаря которым он есть тот, кто есть. Такие, брат, дела: “антиисторично” — не пустое слово. Это серьезное слово.

Лично я убежден: Штайн не совсем точно, или совсем неточно, выражает то, что на самом деле имеет в виду. На самом деле он печалуется не о евреях-христианах, которых “отвергла” вселенская Церковь, а о евреях-иудеях или просто этнических евреях, которых что при Лютере, что при Торквемаде, что при Гитлере, что при Хмельницком, что при погромах в южнорусских, молдавско-украинских и т. п. местечках, что во время крестовых походов и т. д., и т. д. — вырезали, расстреляли, загазировали и сожгли — не сосчитать сколько, как песка в море. Это так. Но это уже совсем другая и не менее, если не более сложная история, история, к церковному возвращению в точку первоначального церковного разделения прямого отношения не имеющая.

Сейчас же, чтобы не ввязываться в бесконечные выяснения отношений между евреями и христианами, а также евреями-иудеями и евреями-христианами, возвратимся к главному в этой книге.

Итак, Даниэль хочет вернуться. Но куда и к кому все-таки? Так ведь — ни к кому и никуда, вот какая штука.

Вернется ли Даниэль Штайн, а за ним и вся его община к ап. Павлу, чтобы стать частью единой вселенской, кафолической, мировой Церкви, или к до-Павловой первохристианской, “иудеохристианской” общине первого епископа Иакова, или еще раньше — к событию, положившему начало открытого явления Церкви пред всеми и распространению Евангелия чрез апостольскую проповедь: дню Пятидесятницы, схождения Св. Духа на апостолов зримо, в виде языков пламени, по одному над головой каждого из них (с чего и начинаются “Деяния апостолов”); или, уж раньше некуда, — ко времени земной жизни Иисуса и Его Воскресения на земле пред лицом Его учеников, — словом, в какие бы ранние, но христианские времена ни “вернулся” бы Даниэль со своим приходом — ни его, ни всю его рать Тот и те, к кому из них Штайн и его чада захотят наконец присоединиться, не посчитают “своими” и не примут в свою Церковь.

Без исключения — никто. Начиная с Самого Христа, говорящего апостолам: “Идите и крестите все народы во имя Отца, Сына и Святого Духа”. Продолжая апостолами, от лица которых ап. Петр говорит Ему: “Ты — Христос, Сын Бога Живого” (Мф. 16: 16), — здесь, по всему совокупному смыслу Евангелий, апостолами исповедуется вера во Христа именно как в Бога, доказательств чему по новозаветному тексту и не счесть, возьмем хотя бы самое короткое и однозначное, в Послании ап. Павла Филиппийцам: “Он <...> не почитал хищением быть равным Богу” (Фил. 2: 6).

Так, от Христа к апостолам, от апостолов к епископам, от епископов к следующим епископам, первосвященникам, — непрерывная двухтысячелетняя преемственность, традиция, буквально с латинского “пере-дача”, а по-нашему Пре-дание, от одного к другому при возложении рук, — двухтысячелетняя цепь, “благодать на благодать”, где не пропущено ни одно звено, нет ни одного разрыва… и тем более такого разрыва, куда можно бы вставить Даниэля Штайна и его общину.

Потому что — по всей цепи, по каждому ее звену раздается одно и то же утверждение всего, отрицаемого Даниэлем: веруем во Отца и Сына и Святого Духа. Единомысленно исповедуем Троицу живоначальную и нераздельную. Веруем также в полноту божественной природы Иисуса Христа, Бога Логоса, Бога Сына, по человеческой Своей природе родившегося от Девы Марии… И не важно, что во времена первоначальной общины — и тут Даниэль прав — не было понятийно сформулировано развитое учение о Св. Троице и полноте двух природ в Иисусе Христе. Каждое время дает Церкви свои задачи. В Церкви времен общины Иакова не разрабатывали догматы, но ее члены утверждали своею кровью ту же, и никакую иную, истину, которая потом, как ее ни интерпретируй, утвеждалась в развернутом виде — ученым словом или опытом многодесятилетней полной аскезы. Эти самые, кого Даниэль называет (или обзывает) “греками”, включая сюда и латинян, и египетских пустынников, и сирийских мистиков, и прочих представителей “ойкумены” первого Рима и второго Рима — Византии, не оторвались от “простой и прямой” апостольской веры, как полагает наш герой, но раскрыли и объяснили ее так, чтобы любой христианин, если его спросить, мог внятно, сказуемо ответить, “како” он “верует”, — в Кого и на каком основании.

Но что мы все о “греках” да о “греках”? Им довольно воздали дани. Поговорим-ка о второй “составляющей” Даниэлевой мороки, о еврейской первоначальной вере во Христа, которую Штайн считает простой и бесхитростной. А это — еще большой вопрос.

Слова Самого Христа: “Будьте мудры, как змии, и просты, как голуби” (Мф. 10: 16). Было ли христианство хоть когда-нибудь — только простым? Нет. Безусловно — нет. Начиная с Евангелий, нам приходится иметь дело с речами парадоксальными, часто, как кажется, противоречивыми, с притчами, смысл которых не очевиден, с высказываниями, по сей день задающими загадку, которую — не разгадать до конца, потому что это вообще не загадка, а — тайна.

Сам приход Христа на землю совершался в атмосфере пламенных, напряженных мессианских ожиданий. Да и не могла первоначальная “иудеохристианская” община — живя в столичном, но небольшом городе Иерусалиме и посещая, как и остальные иудеи, Храм, как бы сепаратно она ни жила, ни молилась, — совсем уж не включаться в те бесконечные споры, которые велись между иудеями-ортодоксами во главе с Шаммаем и иудеями-реформаторами во главе со знаменитым книжником Гиллелем. Не могла, потому что Сам их Учитель, реформатор иудаизма, самый радикальный из всех — не только в истории иудаизма, но и во всей человеческой истории, однако же говорил, что “ни одна йота от Закона не прейдет”, что “не нарушить [Он] пришел Закон, но исполнить”. Думаю, иерусалимская атмосфера богословского спора, всеобщего учительства и ученичества по накалу и охвату может быть сравнена в своей сфере только с Константинополем IV века, а в другой, художественной сфере — только с городской атмосферой Флоренции XV века, когда в городе, кажется, вообще не было никого, кроме художников, поэтов и философов-неоплатоников. Не случайно ап. Павел, еще в бытность Савлом, был ученым фарисеем и учеником еще более ученого равви Гамалиила; и даже будучи простыми рыбаками, но постоянно дыша самим этим горячим воздухом интеллектуального спора и эмоционального напряжения, ученики своего Учителя, потренировавшись три года с таким Тренером, действительно стали “мудры, как змии”.

...Да, господа присяжные заседатели, я берусь утверждать, что Даниэль Штайн — не священник не католической и не Церкви. Для этого достаточно посмотреть на Даниэлеву богослужебную практику. Речь идет ни много ни мало о главной церковной службе — литургии (мессе). Ничего подобного, даже приближающегося к этому по степени… как бы это точнее?.. по степени вдохновенной безблагодатности, мне читать и слыхать не доводилось.

Текст мессы, литургии, повторяю снова и снова, составленный самим Даниэлем2. Несравненный, бес-подобный этот текст послушно повторяется за ним всей его общиной (то есть ни один его прихожанин не задает “по тексту” ни одного вопроса — то ли никем никогда прежде Даниэля не был “оглашен”, “катехизирован”, то ли вообще в Священное Писание Нового Завета не заглядывал). А между тем… не говоря о том, что там ни разу не поминается Дева Мария — это мы уже проходили, — но… не может же этого… в том месте богослужения, где и у католиков, и у православных находится самое главное в самой главной службе — евхаристический канон, там, в том самом месте, где у одних перед словами: “Берите, ешьте, это есть тело Мое…”, у других — после этих великих и страшных слов стоит молитва священника от имени всех собравшихся в храме о ниспослании Духа Святого, чтобы Его силою хлеб и вино стали Телом и Кровью Иисуса Христа, в этом самом месте в Даниэлевой “литургии” нет ничего. Нет точки, от которой отходят все концентрические круги главной части литургии — сердца всей службы.

Это ведь когда мы все-все вместе со священником просим буквально, изо всех сил души: Господи, Возлюбленный наш, дай нам главное для любящих Тебя — соединиться с Тобой. Низойди к нам, грешным, не по заслугам нашим, но по любви Твоей. Покажи, что нас любишь: преврати Духом Твоим — Ты все можешь, и Ты нам Сам разрешил обращаться к Тебе, Ты даже велел это совершать — причащаться Тобой “в воспоминание Твое” и еще потому, что “не причащающийся не имеет в Тебе части”, — так преврати этот хлеб и это вино в Плоть и Кровь Твою. Пожалуйста.

На что Господь по ответной Любви к нам и нисходит, отвечая испрашиваемым у Него претворением — то есть только после этой усиленной Молитвы — нечувственно, но мистически реально (а некоторым, отнюдь не блажным, дано еще и почувствовать) хлеб и вино, оставаясь видимо хлебом и вином, превращаются в Его Плоть и Кровь. Иначе — чем же мы причащаемся? Без этого самого главного момента в главной части главной церковной службы — нет литургии. Так по крайней мере верят православные и католики. И тот, кто именно “придумал”, кто сочинил свое вместо веками совершающейся литургии, прямой лестницы в Небо, кто все это, очень мягко говоря, учудил — тот, служа вместо главной службы “никакую службу”, становится “никаким священником”.

Но опять же в случае с нашим ох непростым простецом допустим и такую еще возможность. Даниэль буквально истолковывает Христовы слова “Сие творите в мое воспоминание”. В воспоминание — и только.

В этом случае, брат Даниэль, ты уходишь из католиков, приближаясь к лютеранам, которые понимают причастие символически. Но и они не столь все же прямолинейны. Символ — в данном случае символическое причащение — не только прямо указует на Реальность — реальность Божества, а крайне тесно с этой Реальностью связан, так, что Реальность сама просвечивает через символ, сама говорит устами символа. Иными словами, где присутствует символ чего-то — там в некоем важнейшем смысле присутствует и само это что-то. Или Кто-то. Лютеране не так просты, как ты.

Но и это еще не все. В “мессе” Штайна Христос, как и Святой Дух, ни разу не именован Богом, а Бог Отец — Отцом. Христос именуется Учителем, Спасителем, даже Сыном Божьим, даже Господом, но никогда — Богом. Кстати, чем так не нравится Даниэлю церковный Символ Веры, который он не признает настолько, что вынес его за скобки литургии? А тем — другого объяснения я не вижу, — что Даниэль хочет сказать: “Господь” — это посланник Бога, но не Он Сам. Один Бог и два Его посланника — вот что удовлетворяет сердце и совесть брата Даниэля. Это хорошо известная ересь социанианства, лжеучение унитариев о троичности, бытовавшее на Западе в XVI веке и давно развенчанное католической Церковью; но как-то неудобно сегодня так прямо и говорить, читатель скажет, что это “пахнет средневековьем, обскурантизмом — к чему этот прокурорский тон в интеллигентном разговоре?”.

...Штайна жаль по-настоящему. У нашего горемыки места в существующей исторической Церкви — нет нигде. Ни католики, ни православные, ни даже лютеране и кальвинисты, к которым он все-таки ближе в своем “частичном” отрицании Предания, — даже они его своим не сочтут. Потому что и Лютер, человек весьма ученый и весьма логичный по-своему, сохранил важнейшее в церковной традиции — например, все тот же догмат о троичности Лиц Единого Божества (то есть, в отличие от Штайна, он почему-то понимал, “что значит лицо”) и многое другое, что Даниэль запросто перечеркивает. Такой христианской Церкви, которая согласна с Даниэлем, ни в настоящий момент, ни в прошлом — никогда не было, нет и не будет, пока Церковь хотя бы в каком-то смысле остается Церковью, а не безблагодатной сектой.

“Вот-вот, вечно вы со своими канонами да постановлениями Соборов, начетничеством и законничеством. Со своим обрядоверием. Вы нам дайте любовь, как Даниэль ее дает. Вот он, настоящий дух христианства — свободы и любви. А не можете — так и оставайтесь в своем церковном углу с бывшими партократами, а теперь — „подсвечниками””.

...Сколько раз я слышал это. И могу только повторить: да, мы нахлебались этого, этой сатанинской пародии на Церковь — досыта и допьяну. Наконец, и сама Церковь виновата в том, что она — самое главное, самое интересное, потому что самое высокое и самое глубокое на земле, — приелась, наскучила, перестала восприниматься всерьез. И все равно, все равно Церковь стоит на фундаменте основных вероучительных истин, которые и суть догматы. Ну а каноны — это всего-навсего правила, не соблюдая которые очень трудно достичь поставленной цели. Если цель и назначение человеческой жизни — ответить на любовь Бога своей любовью и так — спастись, то любовь “не по правилам”, как и игра без правил, спроста может оказаться не любовью, а “любовью”. Мы не хотим понимать смысла обязательного соблюдения правил, которые отграничивают любовь — от “любви”, Христа — от антихриста, литургию — от ее пустого подобия, а Церковь — от “самочинного собрания”, терминологически правильно называемого — сектой.

Во имя фантома “истинной Церкви” Даниэль Штайн рубит католический сук, на котором сидит: числясь по-прежнему ксендзом, в какой-то незаметный для него самого момент перестает называть свою “Церковь” еврейско-католической (или, пускай, еврейско-православной), а называет “Еврейской христианской Церковью”. Это претензия одной-единственной общины, да еще такой, где абсолютное большинство прихожан — не евреи, а арабы, румыны, поляки, немка-помощница Хильда, — такая претензия, чтобы и в пир, и в мир, и в добрые люди явилась не новая поместная Церковь, католическая или православная, а новая, невиданная и неслыханная со времен первой, апостольской, Иаковлевой, Церковь, по смыслу — равная сразу и всей “вселенской” католической, и всем автокефальным поместным восточным Церквам вместе взятым — то есть всей “соборной” (кафолической) Церкви, — такая мегалопретензия не то что неправомочна, или неосуществима, или утопична, а вообще… как бы это опять сказать, чтобы не обидеть.

В печальной, действительно трагической, может быть, самой трагической — после первоначальной трагедии грехопадения — ситуации западно-восточной церковной схизмы появляется новая, “до-раздельно-после-раздельная”, не православная и не католическая, а “просто христианская Церковь”. Призванная, согласно Даниэлю, как раз и только для того, чтобы объединить все враждующие христианские, скажем так, “деноминации”. Объединить на почве первоначальной, Еврейской Церкви, которая была “отвергнута”, а теперь вновь создана, чтобы, как любящая мать, примирить всех своих детей.

“Вот это любовь, а Вы говорите”.

Да, говорю. Только это не я, а все мало-мальски церковные люди всего мира, в один голос: среди всех твоих выдумок, брат Даниэль, эта — едва ли не худшая.

На чем ты собираешься основать новую единую “просто христианскую” Церковь? На том, что первоначальная община была еврейской? Но благодать не передается по этническому признаку, от “своих” по крови. Предстоятеля Иакова больше нет с нами, но если бы он был здесь, он сказал бы тебе то же самое. Без епископа нет Церкви, потому что она тогда безблагодатна. Но ни один из архиереев католической или православной Церкви не пойдет возглавить твою Еврейскую, просто христианскую Церковь. Никто не пойдет епископом к отрицающему Символ Веры.

Да, объединяться надо. Но твой замысел не созиждет общее целое, не объединит католиков и ортодоксов, а только разрушит их церковное самосознание; признать твое адогматическое учение истинным — духовное самоубийство всего католического в католиках и всего православного в ортодоксах. Ты впрямь добрый и любящий, но надо, чтобы твое сердце не забегало вперед головы. Это такая церковная болезнь, от которой еще когда предостерегал ученый и умный митрополит Московский Филарет (Дроздов) как от “веры, аще не по разуму”.

Автор утверждает уже прямо от себя, что Даниэль Штайн — собой, своим телом — стал “единственным мостом между иудаизмом и христианством”, перекрыл пропасть между ними. Бросьте. Никакой он не “иудеохристианин”. Он вообще не иудей и не христианин (то есть “по человечеству” он — христианин, поскольку поступает часто по-христиански, любя самоотверженно и деятельно, живет “по совести”; но “по священству”, как вероучитель своей паствы, — от такого “христианства” надо бежать сломя голову, именно чтобы та оказалась цела). Человек он хороший, это да, — и вот растянулся всем телом, упершись ногами в один край пропасти и цепляясь руками за другой, и так думает быть мостом, по которому предположительно пойдут люди с одного края на другой в обе стороны, прямо по его живому хребту; но, не зная, как богословские мосты правильно строить согласно “религиозному сопромату”, чтобы они держались, он сам на наших глазах все больше провисает, чтобы неминуемо свалиться туда, в пропасть. На наших глазах. Это страшно видеть и больно, потому что успеваешь привязаться к нему, его полюбить... Да еще и других туда, вниз, тащит; как слепой, ведущий слепых в яму.

В конце романа церковные власти все-таки запрещают Даниэля в служении.

Правильно сделали. Неправильно, что не запретили раньше. Он сам должен был бы сказать своему начальству, что отныне не разделяет все основные воззрения католической Церкви, ее главные вероучительные утверждения, непонятные ему, — и поэтому уходит из кармелитского монастыря и просит, буде это возможно, снять с него сан священника. Он же чихать хотел на всякие “запрещения” и говорит своей ближайшей помощнице типа того, что если его запретят, то он один, в углу, а служить будет.

А что же автор? Он не то что разделяет позицию своего героя — он ее считает единственно верной христианской позицией. Автор идет даже далее Даниэля. Почти в самом конце книги, говоря уже от себя, утверждает: “Бедное христианство! Оно может быть только бедным: всякая торжествующая Церковь, и западная, и восточная, полностью отвергает Христа. И никуда от этого не денешься. Разве Сын Человеческий, в поношенных сандалиях и бедной одежде, принял бы в Свой круг эту византийскую свору царедворцев, алчных и циничных, которые составляют сегодня церковный истеблишмент? Да и он им зачем? Они все анафематствуют, отлучают друг друга, обличают в неправильном „исповедании” веры. А Даниэль всю жизнь шел к одной простой мысли — веруйте как хотите, это ваше личное дело, но заповеди соблюдайте, ведите себя достойно. Между прочим, чтобы хорошо себя вести, не обязательно даже быть христианином. Можно быть даже никем. Последним агностиком, бескрылым атеистом. Но выбор Даниэля был — Иисус <…>”.

Тут уж — только руками развести.

Уважаемая госпожа повествователь! Я сколько возможно пытался обращаться только к Даниэлю. Но коль уж скоро Вы сами говорите от себя все, что вот только что приведено, — я просто вынужден сказать, единой правды ради, что это Ваше “от себя” — ни к Церкви, ни к Христу, ни к чему, кроме учения Сухомлинского и других Сухомлинских, не имеет отношения. Это не значит, что я Сухомлинского или Макаренко не уважаю. Они были серьезные, талантливые, хотящие добра своим воспитанникам люди. Но, во-первых, зачем писать 500 страниц и проделать, судя по всему, Вами же оговоренному, долгую и трудную подготовительную работу — чтобы “вернуться” к Сухомлинскому? Вообще, если можно быть кем угодно, лишь бы хорошо себя вести, то какой смысл вкладывают в свою многоразличную веру миллиарды людей? Если он общий, из-за чего они свое отстаивают, “враждуя”? Не потому ли, что каждый видит серьезный смысл в своем особом представлении об истине — и его-то и защищает как самое жизненно важное против столь же насущного, но неприемлемого для него смысла у верующего в другое или в Другого? А вдруг это не “высокомудрая болтовня” о разных смыслах, в которых на самом деле заложено одно и то же, а эти смыслы — разные действительно, до последней глубины, до не перекрываемой “мостами” пропасти, бездны между ними, и вплоть до самого Страшного суда, который только и определит, чей смысл — смысл, а чей — недомыслие?

И еще раз о Церкви. Я, может, и хотел бы считать, как и Вы, что только бедная Церковь, я бы еще добавил, только гонимая Церковь — права и является Церковью, — мне это чувство симпатично, я из-за него в 1982-м ушел в “катакомбы”, советские, конечно, а именно это была Зарубежная русская православная Церковь, тогда ее в СССР запрещали. И тем не менее сегодня, двадцать пять лет спустя, невзирая на все мои симпатии, я вынужден признать: Церковь не может ориентироваться только на бедность и гонимость, она должна считаться с реальным положением вещей, и если сейчас ее не гонят, а наоборот, то как ни противно смотреть в Церкви на солнцевскую братву или членов правительства, но провоцировать свою гонимость, лишь бы быть честной и “настоящей”, играть в гонимость — это и во времена древней, гонимой Церкви не приветствовалось (кто хочет, пусть поинтересуется ересью донатизма). Церковь “работает” с наличествующим “человеческим материалом” и, подобно Самому Христу, не может “изгнать вон обращающихся” к ней; решать же, искренно или лицемерно к ней обращаются, — прерогатива Бога, читающего в душе каждого человека.

Забудьте и о “христианстве против догматизма”, якобы равного тоталитаризму: вне догматов Церкви содержательность Христова учения сводится к “Сухомлинскому”.

Но — к Штайну: будучи всегда на стороне своего героя, автор ему все время и помогает. Излюбленный прием: чтобы позиция героя всегда выглядела в глазах читателя истинно христианской, автор обеспечивает ему игру в поддавки, — не находится ни одного собеседника, который бы Штайну хоть что-то по существу дела возразил. На уровне общинно-приходском это объяснимо: прихожане Даниэля — в основном люди, не обремененные знаниями. Куда труднее помочь герою в Риме, куда его за объяснениями вызвал Ватикан. Сначала он имеет дело с Префектом Конгрегации вероучений кардиналом Рокхаусом3, а затем и с самим Папой Римским Иоанном Павлом II. И в том и в другом случае Даниэль прямо и откровенно несет жутчайшую околесицу; например, глядя прямо в глаза Папе (вероятно, пользуясь тем, что в молодые годы они с Каролем Войтылой были товарищами, вместе служили в одном приходе), режет безбоязненно правду-матку (это “гвоздь программы” — вот мы и дождались его), в ответ на которую Папа только безобидно-дружески улыбается, — а именно: “У иудеев, как и у христиан, человек стоит в центре, не Бог. Бога никто не видел. В человеке надо видеть Бога. Во Христе, человеке, надо видеть Бога”.

Опомнись, брат, какая первая заповедь у иудеев, да и у христиан? “Возлюби Бога твоего всем сердцем…” и т. д. И повинись: “Я оговорился с точностью до наоборот, Кароль. Разумеется, я хотел сказать — не человек, а Бог находится в центре сознания верующего человека, как у иудеев, так и у христиан. Именно любовь к Богу только и делает возможной „вторую заповедь, подобную первой: возлюбить ближнего как самого себя”. Только любовь к Богу дает возможность, увидев в ближнем человеке, как и ты, созданном Богом, образ и подобие Бога, как в тебе, — и полюбить его в ту же меру: как самого себя”. Но Даниэль, не слушая моих подсказок, продолжает: “<…> А у греков в центре — Истина. Принцип истины. И человека ради этого принципа можно уничтожить. Мне не нужна такая истина, которая уничтожает человека”.

Тут у Даниэля сказалось что-то вроде того, что общность по крови и типу ментальности объединяла евреев-христиан с иудеями сильнее, чем евреев-христиан и христиан-греков объединяла общая вера во Христа, общность мировоззрения. История, настаиваю, подтверждает обратное: хотя кровь, конечно, не вода, но иудеи евреев-христиан терпеть не могли почти с самого начала. И гнали их, и каменовали, и в тюрьмы-то заточали, а уж доносов — не сосчитать, и кому? Римским властям, ненавистным языческим властям, — но что делать, тут ситуация чрезвычайная, “тоталитарная секта”… А у “греков”-христиан христиане-евреи чаще всего находили помощь и поддержку.

Автор книги не в состоянии реконструировать гипотетический ответ Штайну двоих его ватиканских собеседников, ученых и рассудительных людей, автор не представляет, что они могли бы ответить, — чтобы вложить им в уста хоть какое-то серьезное возражение Штайну. Или же возражения Папы и будущего Папы представляются автору куда менее важными, чем поддержка несправедливо подозреваемого в ереси христианина-праведника Штайна. Получается, этому отцу внецерковной демократии никто просто не в силах возразить.

Кроме одного человека. Этого персонажа зовут Ефим Довитас, он приехал в Израиль, чтобы стать священником в Русской Православной Церкви, — потому, что дома ему, еврею, чинят в этом препятствия. Именно Даниэль, переубедив его и его жену, давшую монашеские обеты, но пребывающую в миру, живущую с мужем как с братом и одолеваемую эротическими видениями, — именно Даниэль устроил как следует их семейную жизнь одним махом, напутствовав Ефима наказом-приказом “Иди и спи со своей женой!”. Сообразно со своей природой человек и должен поступать, и — никаких обетов, и забудь свои клятвы, в глазах Бога они ничего не стоят перед лицом правильно налаженной половой жизни, в которой, как известно от самого Даниэля, евреи не видят греха.

Так вот, этот Ефим, сам теперь священник, только русско-православный, да к тому же еще и специалист в области литургики, побывав у Даниэля на богослужении, сразу понял суть дела, настоящую, а не мнимую “точку расхождения” Даниэля с католической ли, православной — с Церковью как таковой. И накатал на него телегу Даниэлевым церковным властям. Там он коротко и ясно и вполне обоснованно высказывает убеждение, что то, что он увидел и услышал, несовместимо с позицией и практикой Церкви. То, что он написал, — еще мягко написано. Но вот какая незадача — это же донос. Форменный донос, да еще на благодетеля; хотя по очень серьезному поводу и по существу дела. А я — сам гнилой интеллигент — хорошо представляю себе отношение к доносам широких кругов русской интеллигенции, то есть кругов читателей данного автора. Да к тому же еще — у доносчика рождается сын с болезнью Дауна, а они с женой что-то такое накрутили вокруг младенца, что тот совершенно необычаен, что он-де “Тот, кто Обетован”… Это кто же? Ни второй Христос, ни второе пришествие Христа в таком виде — уж для православного-то и образованного священника точно — не обетованы. Значит, этот Ефим болен на голову, какая такому вера? — и наш Даниэль опять, на фоне помраченного доносчика, выглядит просто отлично.

И чтобы подчеркнуть это и выделить в читательском сознании, автор делает своего героя — героем трагическим: устраивает Даниэлю Штайну автомобильную катастрофу. Герой поистине уподобляется новому апостолу Христову, взявшему свой крест и несущему его до конца — смерть застает его на дороге домой от смертного одра своего друга, на посту своей главной миссии: любить и “спасать людей”.

И все же на протяжении романа Штайна что-то важное тяготит; и мне хотелось бы знать, что.

Может быть, его на “своей земле”, среди “своего народа” почти бессознательно тянет “в иудаизм”? Но настоящий иудаизм, как к нему ни относись, есть учение развитое, разработанное на протяжении более 2000 лет настоящими книжниками, весьма сложное богословски и философски, а главное — разработанное чрезвычайно детально, ступенчато, законнически сухо, чего Даниэль, как известно, не переносит. Увы, иудаизм — это не только мидраши и не столько мидраши, так любимые Штайном. Он содержит в себе сложные комментарии к Торе и еще изощренные комментарии к этим комментариям. Нет, настоящий иудаизм и ортодоксов, и консерваторов, и реформатов-либералистов Даниэля, с его “пилатовским” презрением к философской культуре мысли, к истине и Истине, вряд ли привлекает.

А иудеохристианства как религии, как веры — вот здесь и сейчас остановись и предъяви его, — иудеохристианства как такового нет, да и не было и быть не может. Ни к чему умножать сущности, полагая, что из полуиудаизма и полухристианства, из двух куцых, инвалидных существ, просто приклеив или приплюсовав их друг к другу, мы составим существо полноценное, некое целостное “иудеохристианство”. Нет, мы составим невозможного, несусветного кентавра.

Но почему это несуразное человекоживотное влечет к себе Даниэлеву душу? А потому что в душу праведника Даниэля (ведь и “праведники едва спасаются”) проник вирус эпидемии нашего времени, вполне, впрочем, растянувшегося на многие десятилетия назад, и все равно это наше время, наша реальная ситуация. Не “научный атеизм” XIX — XX веков, а возвращение к вере после всего миллиардоголового кровавого месива по всей планете, которое принесли совсем не в последнюю очередь “научный атеизм” или обращение к валькириям и Вотанам, — возврат к вере, сохраняющий, однако, в себе все содержимое души до ее возврата — мечтательную, сентиментальную “любовь” в полнейшем ее обмирщении, в секуляризованном виде, принятую за ту самую Божественную Любовь, которая, по ап. Иоанну, есть сущность Бога — и только потому, по Данте, движет солнце и светила.

Это потребность в вере, но такой, которая от тебя не требует большего, чем ты, как человек порядочный и “хороший” и “любящий людей”, и так делаешь. То есть ты хочешь жить как жил — и впрямь неплохо, кому-то в чем-то помогая, никому не вредя и т. д., — только теперь эта твоя нормальная жизнь в “добре и любви” уже называется: ты живешь по вере. В Иисуса Христа. И твоя привычная жизнь безо всяких лишних усилий получает санкцию и статус высокого, спасительного смысла, статус, наполняющий тебя до краев самоуважением. И тебе становится хорошо — от того же самого, что, еще вчера не называясь христианством, было для тебя просто привычной жизнью. А что для этого комфорта нужно? А самая малость — слегка “понизить” и “разбавить” Христа, низведя его до “не столько Бога, сколько в первую очередь — человека”, а затем — до “учителя и праведника Иешуа из Назарета, который ничему новому не учил, а только пришел своей жизнью напомнить всем старые вечные заповеди”.

И все пламенные речения патера Даниэля о прежде всего человечности Христа, его яростное отстаивание этой самой человеческой природы Иешуа как главного, преобладающего над Божественной природой, и помогают этой концепции. Назначение же еврейского акцента здесь так же просто (и слишком просто), как просто (и тоже слишком) назначение Даниэлева “христианства”: человеку очень помогает понять человека Иисуса и пойти за Ним — еще и родство по крови. Значит, лучше других могут уподобиться Ему и пойти за ним — евреи. Сложная по видимости еврейская составляющая книги есть на деле простейший и тем-то эффективнейший в воздействии на читателя проводник главной идеи: в “человеке Иисусе” нам должна быть важнее лишь Его человеческая суть — и едва ли не только она одна, да еще сведенная к нравственному учительству. Это седьмая вода на киселе даже по сравнению с Толстым, настоящим ересиархом, с которым было о чем спорить.

В сущности, Даниэль сам “придумывает”, как ненавистные ему “греки”, свой “богословский треугольник”: берет три точки: евреи — иудеи — христиане — и соединяет их равными линиями, замыкая синхронно в поименованную геометрическую фигуру; а так не получится. Исторически и по содержанию надо было бы ему построить прямую времени и диахронически поставить на ней три точки: евреи — иудеи — христиане. Тогда вышел бы вектор, ось времени, где одно вытекает из другого и переходит в третье. Телеологически, целесообразно ясная ось, ведущая ступенчато ко спасению — от Авраамовой веры в Единого Бога через Моисеевы заповеди и пророческие обетования о Мессии — к вере в сбывшиеся обетования и в Троицу как полное раскрытие Бога Единого в Трех лицах.

…Эта книга — я ее недооценивал, а стал писать, так понял, — эта книга полезна и поучительна в высшей степени. Полезна — потому что это социологический опрос, лакмусовая бумажка: как понимает средний и высший слой русской интеллигенции, элита России, что такое настоящая Церковь и кто такой Христос. Читала ли наша элита, среди которой многие объявляют себя верующими христианами, вот они-то на моих глазах первые восхищаются Даниэлем Штайном, — заглядывала ли она хотя бы в Евангелие?

А поучительна — зане показывает, как нельзя верить. И как нельзя думать, нарушая законы думания и продолжая думать, что ты — думаешь. Ну и — само собой при таких делах — что можно сказать о христианизированности сознания “немалой” части населения страны, в которой тысячу лет назад митрополит Илларион произнес свое святое и дивное “Слово о Законе и Благодати”?

Поверьте, я никого ничему не учу, я только хочу достучаться. У нас есть действительная свобода совести. Мы вольны верить любой “Благой вести” или не верить ни во что, кроме базаровского “Я умру, а из меня будет лопух расти”. Или повременить с ответом, осторожно считая себя агностиком. Но уж если мы хотим верить, и хотим верить именно в Иисуса Христа, то мы должны ясно представлять, Кого мы так называем. Иначе может оказаться, что Он нас “не устроит”, а мы, каковы мы сейчас и меняться особенно не собираемся, мы “не устроим” Его. Так говорит и сам Даниэль Штайн, в отличие от автора, совершенно правильно говорит: можно верить, можно знать, но самое главное — знать, в кого веришь. Это самое умное, что он сказал, но, к сожалению, ни он, ни автор не последовали его словам.

Впрочем, кто хочет любви и добра, а в Церкви их не находит, так и — в чем проблема? Зачем называться именно христианами?

Да, и “личное христианство” в каком-то смысле — возможно. Вот и в Евангелии сказано, что “кто не против нас — тот с нами”. И до того пророк Иоиль говорил: “И будет: всякий, кто призовет имя Господне, спасется” (2: 32). И мне когда-то, в ответ на такой вот мой вопрос, один священник подумал и сказал: “По тонкому льду один пройти может…”. Но если учишь, что проторенный веками и сонмом святых путь — не путь, а истинный путь — это твой особый путь, и настоятельно приглашаешь “сорок, ну, шестьдесят, может быть, сто” человек твоего прихода разом за тобой перейти на ту сторону реки по тонкому льду…

Подходим к концу — и узнаём: Даниэль Штайн — герой вымышленный. Я так и полагал, что он — “ряженый”: как говорил патер Браун, “у нас, католических священников, не принято нападать на разум”, чем Даниэлю — только дай заняться. Но, оказывается, у героя был реальный прототип: Даниэль Руфайзен — и притом личность, как выяснилось, сейчас довольно известная, чья биография по канве своей, и геройской, и религиозной, сходна с биографией героя. Сам автор также сообщает, что в 1992-м Руфайзен был у нее в гостях — и произвел такое сильное и светлое, и именно светлое религиозное впечатление настоящего, каких мало, священника, что это подвигло ее на труд написать свою книгу. Больше я ничего не знаю об этом человеке, говорил ли он и делал все то, что говорит и делает Даниэль из книги, или не все, или вообще говорил другое. Знаю только, что он умер не в 1995-м, а в 1998-м, и умер, в отличие от героя, своей смертью4.

Даниэль Руфайзен умер. О мертвых либо хорошо — либо ничего. Но литературные герои — они хоть и мертвые, но все равно живые.

Фамилия героя и название книги вообще хорошо продуманы, каждое слово здесь — говорящее. Имя Даниэль отсылает к реальному Даниэлю Руфайзену, “немецкая” фамилия Штайн — к ап. Петру в качестве “камня”, на котором созидается ново-старая, истинная иудеохристианская Церковь, через головы высокомудрых пустословов греков; наконец, определение главной деятельности героя — переводчик — свидетельствует о самом важном: перевести все языки на общий для всех язык взаимопонимания и любви.

В конце романа автор говорит о своей единственной цели: “<…> сказать правду, как я ее себе представляю. Что было с моей стороны чистым безумием”. Безумие, однако, не в том, чтобы говорить правду, как ты ее себе представляешь, а в том, чтобы так представлять правду, о которой ты говоришь.

В самом конце книги идет длинный список имен тех, кому автор благодарен за консультацию, кому особо благодарен за нее же — и без кого вообще не могло бы быть данной книги. Я понимаю, что консультанты компетентны именно в тех вопросах, в пределах которых они и дают консультации. И специалистов по вопросам израильской флоры, климата, вообще жизни современного Израиля, а также в области мидрашей и проч., а также в области административной структуры и чиноначалия католической Церкви, а также… — мой вопрос не затрагивает. Но вот тех консультантов, которые компетентны в вопросах экклезиологических (учение о том, что такое Церковь), догматически-богословских (как то тринитарный и христологический догматы, равно как и догматы — у католиков — “мариологические”), — тех историко-текстолого-археолого-религиоведов и библеистов — вот их всех (я никого не знаю лично, но имена некоторых мне, и не только мне одному, знакомы с самой лучшей стороны), кто несет хотя бы толику ответственности за “поздний культ Девы Марии с 6-го века”, за то, что евреи тем и отличаются от других древних народов, что не считали половую жизнь, тем более брачную, хоть как-то связанной с нечистотой и грехом, — одним словом, тех, кто отвечал за консультации в вопросах этого рода, мне бы хотелось спросить: как вы, будучи людьми известными не только своей эрудированностью, но и интеллектуальной честностью и уважением к своему делу, — как вы допустили, чтобы книга появилась именно в том виде, в котором ее теперь и читают, и уже прочли, и уже стали восторженными “агентами влияния” сотни учителей, врачей, инженеров и т. д. по всему списку тех, кто составляет именно главную аудиторию Людмилы Улицкой и одновременно, даже и сейчас, стержневой, цементирующий слой российского населения, — и не сняли свои имена из списка консультантов?

А впрочем — заканчивать надо за здравие, а не за упокой, и потому еще раз говорю: книга Людмилы Улицкой — очень нужная, очень полезная, очень своевременная. Ее сенсационный успех — лакмусова бумага нашего времени, действительного состояния умов культурной элиты России, начиная с учителей средней школы и кончая людьми, переводящими с фламандского Хёйзингу.

Даниэлю Штайну, священнику, монаху и переводчику, — с полным непониманием его загадочной церковной реформы; брату же Даниэлю, собрату по профессии экскурсовода, — с братским приветом и любовью,

Экскурсовод Юрий Малецкий.

1 А уж индуистская богиня Кали, богиня смерти и разрушения, супруга и женская параллель бога разрушения Шивы, так сказать, негативная сторона шакти — Женской Силы, позитивом которой является жизнеутверждающая богиня Лакшми, — она-то, прямая богиня Зла, уникальностью своею в мировой религиозной практике (поклонения Злу наряду, в одном ряду с поклонением Добру) восхищавшая гордого древней религией своей страны Вивекананду, — уж она-то к чему приплетена? Только к тому, что она тоже “женское божество”?

2 В католической Церкви, в отличие от православной, возможно изменение принятой мессы, но это серьезнейший прецедент, и текст мессы не составляется одним священнослужителем для своего прихода и по собственному хотению, а — комиссией из уполномоченных компетентных церковных деятелей, назначаемых Папой, и только им и может быть подтвержден по окончании работы комиссии.

3 Должность Префекта упомянутой Конгрегации вероучений в 1984-м, когда Даниэля вызвали, по тексту, в Ватикан, и до самой смерти предыдущего Папы занимал бывший епископ Фрайзингский и Мюнхенский, кардинал Йозеф Ратцингер, нынешний преемник покойного Иоанна Павла II, Папа Бенедикт XVI. Ничего удивительного, что он показался Даниэлю “человеком глубоким и высокообразованным”.

4 Месса Штайна, которую подвергает критике автор настоящей статьи, — перевод одного из вариантов мессы, составленной Даниэлем Руфайзеном на иврите. (Примеч. ред.)