Юзеф Мацкевич

КАТЫНЬ

Перевод с польского Сергея Крыжицкого

На сайте помещено с любезного разрешения наследницы авторских прав - Нины Карсовой (Nina Karsov). - Я.Кротов, 20.3.2008.

ИЗДАТЕЛЬСТВО "ЗАРЯ"

Лондон, Канада

1988

*

JOZEF MACKIEWICZ

KATYN'

Translated from Polish by S.P. KRYZYTSKI

ISBN 0-920100-22-8

Copyright © Jozef Mackiewicz Estate, 1988

ZARIA PUBLISHING INC.

73 Biscay Road

LONDON,CANADA

N6H 3K8

ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА

За вашу и нашу свободу!

"Катынь" — страшная книга. В истории человечества было много страшных преступлений, и о них написано много книг и исторических исследований. Преступление, известное под именем "Катынь", не самое крупное в истории по количеству убитых и не самое жестокое по методам уничтожения невинных жертв. Тем не менее, это преступление занимает одно из первых мест в списке чудовищных злодеяний нашего времени.

Тысячи людей, поверивших противнику, сдавшихся на милость победителя, защищенных всевозможными международными соглашениями и конвенциями, были убиты. Убиты не в разгаре военных действий, а систематически, по плану, детально и тщательно разработанному, с соблюдением многих профессионально продуманных предосторожностей. Каждое убийство такого рода ужасно по-своему, но в данном случае имела место гибель не случайной группы, злополучно попавшей в руки преступников, а уничтожение классово отобранного, и потому по-марксистски обреченного "цвета нации". К синодику жертв коммунизма, открытому уничтожением цвета русской нации, прибавилась польская трагедия, а потом и другие, связанные между собой общностью преследовавшейся цели и применяемых методов.

Трагедия "Катыни" не кончается совершением преступления. Она продолжается и усугубляется тем, что преступники сваливают вину на других убийц и негодяев, своих недавних союзников и партнеров по разгрому и разделу Польши. А свободный мир не решается уличить виновников и всеми силами старается сохранить с ними добрососедские отношения.

Не за горами 50-летие "Катыни". В печати мелькают заявления то польских, то советских вождей о том, что в истории не должно быть "белых пятен". Но история данного преступления и по сей день остается в коммунистическом мире именно таким "белым пятном". В русской зарубежной печати было опубликовано много материалов об убийстве польских офицеров, но перевод краеугольного труда Ю. Мацкевича, побывавшего в Катыни и присутствовавшего при раскопке братских могил, печатается впервые.

Когда наше издательство сообщило о желании опубликовать "Катынь", Ю. Мацкевич с радостью отозвался, но смерть прервала деятельность этого выдающегося польского писателя и патриота незадолго до того как началась работа над переводом его книги с польского на русский. Во вступительном слове переводчика отмечены люди, оказавшие большое содействие на разных стадиях перевода, редактирования и издания этого исследования. Всем им — глубокая благодарность. Но главная заслуга в выпуске этой книги принадлежит Сергею Павловичу Крыжицкому, который самоотверженно выполнил огромную работу, связанную не только с переводом, но и с поисками первоисточников, что дало возможность пользоваться текстом документов и цитат, взятым непосредственно из оригиналов. Только жертвенный труд С. П. Крыжицкого обеспечил выход в свет этого издания.

*     *     *

Те, кто в наши дни старается отмежеваться от сталинизма, обязаны в первую очередь полностью и до конца заполнить все "белые пятна" истории... расследовать, описать, осудить и заклеймить все преступления власти, режима, партии, совершенные на живом теле народов России и других народов. Те, кто продолжает скрывать правду, становятся (или остаются) соучастниками этих преступлений.

Склоняя головы перед памятью безвинно казненных польских офицеров, цвета братского нам польского народа, мы тем самым чтим память миллионов сынов русского народа: офицеров, священников, интеллигенции, казачества, крестьянства, уничтоженных на заре советской власти и в последующие десятилетия.

Кто составит списки этих мучеников? Кто отыщет и перечислит все могилы, в которых лежит цвет русской нации?

ОТ ПЕРЕВОДЧИКА

Работая над переводом этой книги, я соприкоснулся с некоторыми техническими трудностями. Оригиналы большинства документов, цитируемых автором, были написаны по-русски. Во избежание обратного перевода, мне пришлось приложить немало усилий для разыскания оригинальных публикаций, что стало возможным благодаря богатству архивов славянских отделов некоторых американских библиотек и неоценимой помощи д-ра Мацея Секерского, куратора Советской и восточно-европейской коллекции книг и документов Института Гувера в Калифорнии.

Приношу глубокую благодарность Наталии Горбаневской (Париж) и Иосифу Косинскому (Нью-Йорк) за тщательную и профессиональную редакцию перевода, а также моей жене, Галине Викторовне, за чтение корректуры.

Я особенно признателен душеприказчице литературного наследия Иосифа Антоновича Мацкевича (он просил меня так обращаться к нему по-русски) —Нине Карсовой (Лондон) за предоставление все еще ненапечатанной по-польски данной версии текста "Катыни", за присылку многочисленных фотографий, книг, статей, справок и пр. Есть хорошее старопольское выражение: "Bog zaplac!" Спасибо ей за все!

С. К.

ОГЛАВЛЕНИЕ

Часть первая. ОТ ПОЛИТИЧЕСКОГО ЗАГОВОРА К ПРЕСТУПЛЕНИЮ БЕЗ НАКАЗАНИЯ

Глава 1. Величайший заговор против мира во всем мире

Глава 2. Предательское нападение Советского Союза

Глава 3. Как маршал Тимошенко и генерал Шапошников обманули генерала Лангнера

Глава 4. Пятнадцать тысяч военнопленных исчезают без следа

Глава 5. Тревога охватывает семьи военнопленных

Глава 6. Первое подтверждение мрачных догадок

Глава 7. Июнь 1941 года

Глава 8. По запутанным следам преступления

Глава 9. Сенсационное сообщение немецкого радио

Глава 10. Почему международный Красный Крест не предпринял расследования Катынского злодеяния?

Глава 11. Голоса мертвых

Глава 12. Международная комиссия экспертов: ее заключение и закулисная сторона

Глава 13. Борьба за третий вопрос

Глава 14. Мои Катынские открытия

Глава 15. Перед лицом нового преступления

Глава 16. Дела, о которых не говорится вслух

Глава 17. Исповедь Ивана Кривозерцева

Глава 18. Где убили остальных польских военнопленных?

Часть вторая. ЛОЖЬ СОВЕТСКОГО СООБЩЕНИЯ

Нота Советского правительства правительству США

Сообщение Специальной Комиссии по установлению и расследованию обстоятельств расстрела немецко-фашистски ми захватчиками в Катынском лесу военнопленных польских офицеров

Установление фальсификации

Часть третья. ПРИЛОЖЕНИЯ

1. Великобритания отказывается выступить с декларацией по вопросу о польско-советских отношениях

2. Агрессивный характер советских военных действий в Польше по московским источникам

3. Польские военнослужащие в советском плену

4. Таблица этапов из Козельска (апрель-май 1940 г.)

5. Несколько слов о некоторых из погибших

6. Протокол допроса свидетеля

7. Рапорт ротмистра Чапского о встречах с генералом Наседкиным, генералом Райхманом и начальником управления НКВД Бзыровым

8. А. Польский меморандум от 19 мая 1942 года

Б. Польская нота от 13 июня 1942 года

9. Коммюнике польского министра национальной обороты

10. Телеграмма немецкого Красного Креста в Женеву

11. Пресса о разрыве польско-советских отношений

12. Отчет Комиссии экспертов

13. Польский Красный Крест в Катыни

14. Заключительный рапорт немецкой полиции от 10 июня 1943 года

15. Отчет профессора медицины доктора Бутца

16. Еще раз о советских свидетелях

ПОСЛЕСЛОВИЕ

УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ОТ ПОЛИТИЧЕСКОГО ЗАГОВОРА К ПРЕСТУПЛЕНИЮ БЕЗ НАКАЗАНИЯ

Глава 1

ВЕЛИЧАЙШИЙ ЗАГОВОР ПРОТИВ МИРА ВО ВСЕМ МИРЕ

В конце лета и осенью 1939 года в той части земного шара, где началась Вторая мировая война, стояла исключительно теплая и ровная погода. В эту пору в Польше все предметы на земле и даже далекий горизонт равнинного края приобретают особую остроту очертаний. Видимость с воздуха великолепная и тот, кто летит на самолете, видит под собой четко нарисованную карту, на которой только с трудом можно скрыть военные объекты. Тому, кто собирается вести войну, нельзя и мечтать о лучших условиях.

Тот факт, что Адольф Гитлер готовился к войне, не подлежит сегодня никакому сомнению, а все условия, включая атмосферные, благоприятствовали ему и укрепляли его в этом намерении. Ему оставалось рассмотреть единственную деталь: за восточными границами Польши, нападение на которую уже было разработано до мельчайших подробностей немецким генеральным штабом, лежит Союз Советских Социалистических Республик. Хотя боевая сила этой державы обычно оценивалась невысоко, однако ее роль в мире, тоталитарный строй, природные ресурсы, неизмеримые пространства и пр. создавали проблему, которая в любом, даже наилучшим образом рассчитанном, военном плане оставалась великим неизвестным. Так как отношение Советского Союза к Германии (особенно в период оккупации Чехословакии) и Германии к Советскому Союзу было скорее враждебным, то вступление в войну ставило Гитлера перед альтернативой, противоречившей его основной концепции блицкрига, и угрожало ему войной на два фронта, чего Гитлер любой ценой хотел избежать — возможно, даже ценой отказа от своих дальнейших военно-имперских замыслов.

Таким образом, несмотря на величайшее военное напряжение, переживаемое Европой, создалась политическая обстановка, в которой вопрос: война или мир? — зависел не только от злой или доброй воли Гитлера, диктатора Германии, но и от злой или доброй воли Сталина, диктатора Советского Союза. В конечном же итоге — от того, на чью сторону станет Сталин.

Западные державы таким же образом оценивали положение. Великобритания и Франция послали в Москву своих делегатов, с намерением перетянуть Советский Союз на свою сторону. Учитывая закоренелую неприязнь, которую СССР питал к Германии, казалось, что эти делегации не встретятся с серьезными трудностями, и некоторые считали это дело предрешенным. Но Советский Союз запросил слишком высокую цену. Переговоры затянулись. И вдруг...

Николай Иванович Кудинов, майор Красной армии, попавший в немецкий плен в 1942 году, после войны написавший воспоминания под заглавием "Почему я не хочу вернуться в Советский Союз", так рисует день 24 августа 1939 года:

Между Советским Союзом, родиной трудящихся масс, и национал-социалистическим государством Гитлера был подписан пакт о ненападении на срок 25 лет. Одновременно мы узнали из комментариев о том, что "плутократы Англии и Франции" — враги мира и общественного порядка в мире.

Однако не только советские граждане, выдрессированные психическим террором, но, казалось, и вся Европа в первые минуты застыла в изумлении, узнав о том, что 23 августа 1939 года подписан договор между Советским Союзом и Гитлером. Этот сногсшибательный сюрприз был приготовлен в такой тайне, что его не ожидали ни делегаты западных держав, находившиеся в Москве, ни посол Его Королевского Величества сэр Вильям Сидс. На следующий день он пытался, как принято у англичан, спасти положение флегматичной шуткой:

— Господа, нечего огорчаться. Я уверен, что господин Молотов по рассеянности просто перепутал папки своего министерского архива.

Но сэр Вильям Сидс ошибался. И хотя пресловутое английское чувство юмора порой оказывает влияние на ход исторических событий, но на этот раз оно не смогло предотвратить ужасную катастрофу.

Вскоре стало известно, что посол Великобритании уже три недели безуспешно добивался аудиенции у господина Молотова, которому было некогда, так как именно в эти дни он вел крайне конфиденциальные и дружеские беседы с министром Риббентропом, который тайно прибыл в Москву на самолете, пролетев ночью над территорией Литвы и Латвии.

*     *     *

Далеким может казаться путь от 1890 года, когда у приказчика мануфактурной лавки Михаила Скрябина родился сын Вячеслав, до чудовищного убийства польских офицеров, тела которых были обнаружены в Катыни, но жизнь учит нас, что цепочка причинных связей никогда не прерывается.

Вячеслав Михайлович Скрябин, принявший в 1914 году псевдоним Молотов, с самого детства отличался скрупулезностью и методичностью. Он всегда знал наперед, к чему стремился, и не принадлежал к людям, которые по рассеянности путают папки. Однако в его жизни произошел случай, который, как утверждают некоторые, непосредственно повлиял на последующие события. Итак, революционер Молотов знакомится в Одессе с элегантной и очень зажиточной еврейкой Полиной Карп. Женщина эта умела пленять и блистать в любом обществе: и среди своих богатых родственников, и на конспиративных сходках революционеров, в которых участвовал молодой Молотов. Они поженились. Полина стала не только опорой и спутницей своего мужа, но и вдохновительницей его, впрочем не опасной в условиях царского времени, революционной карьеры. Превращение России в государство диктатуры пролетариата ввело эту изысканную женщину в среду самой высокой партийной иерархии. Она возглавила парфюмерный трест, что вполне отвечало ее эстетическим вкусам.

Когда за три месяца до начала Второй мировой войны, весельчака Литвинова, изнеженного под влиянием американского либерализма, освободили от должности наркома иностранных дел СССР и на его место назначили упрямого Вячеслава Михайловича, госпожа Молотова открыла в Москве уже не косметический, а дипломатический салон. В этом салоне она укрепила за собой репутацию решительной противницы "гнилой западной плутократии" и энтузиастки политики жесткости и беспощадного выбора средств. Такой-то и должна быть правоверная коммунистка.

Запутанными, непредсказуемыми судьбами именно в салоне еврейки Полины Карп-Молотовой дошло до дружбы, а затем и до договора и сотрудничества между гитлеровской Германией и Советским Союзом, и был затеян величайший в истории нашего времени заговор, который в результате стоил жизни миллионам евреев и прямо привел к ужаснейшему преступлению, загадку которого я постараюсь разрешить в этой книге.

Министра иностранных дел Третьего Немецкого Рейха фон Риббентропа принимают в Москве с нарочитой помпезностью. В прессе появляются восторженные статьи и многочисленные снимки, на которых он обменивается сердечными рукопожатиями со Сталиным, Молотовым и другими советскими сановниками.

На чем же, однако, на какой взаимной реальной выгоде основывалась эта дружба, столь необходимая для агрессивных планов Гитлера? Что предложил, чем заплатил Адольф Гитлер за дружественный нейтралитет Советского Союза в готовящемся нападении на Польшу и за извлечение огромной экономической, политической и военной выгоды, которая затем облегчила ему ведение войны с Англией и Францией? Договор о ненападении, подписанный 23 августа 1939 года, составленный в стереотипной форме, предусмотренной для такого рода дипломатических актов, нам ничего не говорит. Но ответ не заставил себя долго ждать. Оказалось, что, намереваясь напасть на Польшу, Гитлер вовсе не покупал нейтралитет — он заключил сделку, целью которой было совместное нападение на ряд стран Восточной Европы, тянущихся от Ледовитого океана до Черного моря, и раздел добычи по заранее составленному плану.

Одновременно с официальным договором был подписан следующий документ.

СЕКРЕТНЫЙ ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЙ ПРОТОКОЛ

По случаю подписания Пакта о ненападении между Германией и Союзом Советских Социалистических Республик нижеподписавшиеся представители обеих Сторон обсудили в строго конфиденциальных беседах вопрос о разграничении их сфер влияния в Восточной Европе. Эти беседы привели к соглашению в следующем:

1. В случае территориальных и политических преобразований в областях, принадлежащих прибалтийским государствам (Финляндии, Эстонии, Латвии, Литве), северная граница Литвы будет являться чертой, разделяющей сферы влияния Германии и СССР. В этой связи заинтересованность Литвы в районе Вильно признана обеими Сторонами.

2. В случае территориальных и политических преобразований в областях, принадлежащих Польскому государству, сферы влияния Германии и СССР будут разграничены приблизительно по линии рек Нарев, Висла и Сан.

Вопрос о том, желательно ли в интересах обеих Сторон сохранение независимости Польского государства, и о границах такого государства будет окончательно решен лишь ходом будущих политических событий.

В любом случае оба Правительства разрешат этот вопрос путем дружеского согласия.

3. Касательно Юго-Восточной Европы Советская сторона указала на свою заинтересованность в Бессарабии. Германская сторона ясно заявила о полной политической незаинтересованности в этих территориях.

4. Данный протокол рассматривается обеими Сторонами как строго секретный.

Москва, 23 августа 1939 г.

_______________

^* Перевод с немецкого Ю. Фельштинского. См. "СССР - ГЕРМАНИЯ -1939. Документы и материалы о совето-германских отношениях в апреле-сентябре 1939 г." Составитель Ю. Фельштинский, редактор А. Серебренников. 1983 г. Стр. 62, 64. Copyright С 1983 by Telex.

_______________

(К этому секретному протоколу присоединено несколько десятков карт Польши и Прибалтийских государств, с точным разграничением сфер влияния, установленных контрагентами.)

Этот лаконичный, секретный, тогда еще никому неизвестный документ создал исходную базу для агрессии двух диктаторов и стал началом Второй мировой войны.

*     *     *

В то время никого на свете не интересовал сосновый лесок, расположенный на возвышенности, над обрывистым берегом Днепра, называвшийся Козьи Горы и входивший в Катынский лесной комплекс неподалеку от Смоленска. Каким же несоразмерно ничтожным был случай с Марфой, девушкой из деревни Новые Батёки. Когда она, собирая грибы, приподняла колючую проволоку, окружавшую Козьи Горы, на нее набросился охранник, а потом прибежала огромная собака. А ведь ей следовало знать то, о чем знали все в округе: вход на эту территорию запретил НКВД, так как здесь расстреливали людей, подозреваемых во враждебном отношении к большевистскому режиму.

Глава 2

ПРЕДАТЕЛЬСКОЕ НАПАДЕНИЕ СОВЕТСКОГО СОЮЗА

От попранных договоров к обману беззащитных военнопленных

Война, начавшаяся 1 сентября 1939 года нападением Гитлера на Польшу, длилась уже больше двух недель. В это время Польша в одиночку отражала всю военную машину Германии, огромность мощи которой никто не предвидел. Западные союзники, укрывшись за линией Мажино, не двинулись оборонять Польшу, ограничившись пока чисто официальным объявлением войны да сбрасыванием листовок над Германией. Позднейший опыт показал, что нельзя было ожидать, чтобы Польша одна отразила натиск немецких армий. Но она продолжала держаться, хотя и из последних сил.

Наступила ночь с 16 на 17 сентября. Несмотря на то, что Москва — одна из самых больших европейских столиц, ей неведома ночная жизнь западных городов. Москва спала, Спала, как могла, как этому научилась со времен ее большевизации, то есть неудобно, в тесноте, одним ухом — к подушке, другим, настороженным — к малейшему шороху с лестницы, на которой в любую минуту могли раздаться шаги энкаведистов. По-обычному горели голые лампочки в кабинетах народного комиссариата иностранных дел (НКИД). Ничего об этом не знал польский посол Гжибовский. Склонившись над радиоприемником, он перед сном старался поймать последние известия с фронта. В эту минуту резко зазвонил телефон.

— Алло.

— Народный комиссариат иностранных дел просит вас, господин посол, немедленно явиться.

Посол взглянул на часы. Был час ночи. Без единого слова он положил трубку.

Когда посол прибыл в здание наркоминдела, Молотов, стоя и не предложив ему сесть, зачитал ноту. Уже первые слова как громом поразили посла. На мгновение кабинет и светлые пятна ламп поплыли у него в глазах. Одной рукой он оперся на спинку кресла, другой прикрыл глаза. Потом рассказывали, что он плакал. Это неправда — просто свет лампочек на какие-то мгновения стал невыносимо колким. Но минутная слабость прошла. Посол Гжибовский, бледный, выпрямившись, дождался конца читаемого текста, не слыша его, но в то же время хорошо понимая. Речь шла о гибели его родины...

Через несколько минут после этого московское радио передает на весь мир о совершившемся факте: Советский Союз в сообщничестве с Гитлером приняли решение о разделе Польши, уничтожая ее независимость. В своей ноте и позднейшей речи Молотов заявил, что польское государство перестало существовать, что Красная армия получила приказ перейти польскую границу, чтобы протянуть братскую руку Западной Белоруссии и Западной Украине.

Это и была братская рука, только протянутая Гитлеру. Еще в августе, в вышеупомянутом салоне Полины Молотовой, урожденной Карп, все было обсуждено с фон Риббентропом. И линия последовавшего раздела Польши вошла в историю под названием "линии Риббентропа-Молотова".

Но, когда стрелка часов приближалась к половине третьего ночи 17 сентября, мир не знал этих подробностей, не мог их знать и посол Гжибовский. Когда в кабинете наркоминдела наступило минутное молчание, нарушаемое лишь сдавленным дыханием возбужденных людей, посол Гжибовский, чувствуя комок в пересохшем горле, знал только одно: Советский Союз решил нанести Польше, сражающейся с Гитлером, удар в спину. Собрав всю силу воли, он заявил:

— Я протестую и отказываюсь принять ноту к сведению.

Вернувшись к себе и преодолев первое ошеломление, он наконец постиг всю безмерность предательства и попрания элементарных статей всех договоров, связывавших Советский Союз с Польской Речью Посполитой, и сразу же взялся за составление официальной ноты протеста.

Но раньше, чем утренняя заря коснулась верхушек кремлевских башен, в 4 часа 20 минут утра, точно в то же самое время, в которое семнадцать дней назад войска Гитлера перешли польскую границу с запада, Красная армия пересекла границы Польши с востока. Гусеницы нескольких танковых бригад, подковы кавалерии, механизированные корпуса, за которыми следовало несколько десятков пехотных дивизий, топтали и рвали в клочья следующие договоры и советские обязательства по отношению к Польше:

1. Мирный договор, подписанный в Риге 18 марта 1921 года, вместе с точной демаркацией восточных границ Польши. (Границы были признаны 15 марта 1923 г. союзными государствами — решением Посольской конференции по выполнению ст. 87 Версальского договора. Признаны Соединенными Штатами 5 апреля 1923г.)

2. Договор от 9 февраля 1929 г., заключенный между Польшей, СССР, прибалтийскими государствами и Румынией.

3. Договор о ненападении между Польшей и СССР, подписанный 25 июля 1932 года.

4. Протокол от 5 мая 1934 г., пролонгирующий Договор о ненападении до 31 декабря 1945 года.

5. Конвенцию об определении агрессии, подписанную в Лондоне 3 июля 1933 года.

6. Все обязательства, вытекающие из ряда международных соглашений и договоров.

В тот же самый трагический день послы Польши в Париже, Вашингтоне и Лондоне огласили коммюнике. Коммюнике посла Рачинского в Лондоне заканчивалось так:

Актом прямой агрессии, совершенным сегодня утром, советское правительство явно нарушило договор... и т. д. (следует перечисление)...

В силу конвенции, заключенной в Лондоне 3 июля 1933 года, Советский Союз и Польша согласились на определение агрессии, согласно которому актом агрессии считается любое вторжение на территорию одной из сторон вооруженных воинских частей другой стороны. Было достигнуто также соглашение относительно того, что никакие соображения политического, военного, экономического и иного характера ни в коем случае не могут служить предлогом или оправданием акта агрессии.

Итак, совершив сегодня акт агрессии, советское правительство само поставило себя в положение нарушителя принятых им международных обязательств, вопреки всем моральным принципам, на которые Советский Союз намеревался опирать свою внешнюю политику с момента принятия его в Лигу Наций.

Известие о коварном нападении и о нарушении стольких договоров и обязательств произвело в Европе удручающее впечатление, которое вскоре перешло в волну негодования. К британскому послу, аккредитованному при одном из государств Восточной Европы, явился журналист с просьбой разъяснить точку зрения Англии на открытое выступление Советского Союза на стороне гитлеровской Германии. Журналист не говорил по-английски, но посол знал и дореволюционную и большевистскую Россию и прекрасно владел русским языком, который был понятен и журналисту. А будучи человеком импульсивным, посол воскликнул по-русски:

— Только покончим с одним, примемся за другую сволочь!

Это восклицание наглядно иллюстрирует тогдашние рефлексы возмущения, но, как оказалось позже, британский посол не вполне разбирался в намерениях и точке зрения своего правительства...

Многие ожидали какого-то решительного шага со стороны Великобритании: ведь она совсем недавно заключила с Польшей договор о взаимопомощи в случае нарушения суверенитета одного из этих государств третьим государством и выступила в защиту Польши против Германии. Почему же она не выполняет дальше своих обязательств и не защищает Польшу от Советского Союза? Почему она не выступит хотя бы с торжественным заявлением или с каким-либо иным дипломатическим актом? Подобные вопросы задавал себе рядовой европеец, а ответом было: молчание.

Только с течением времени выяснилось, что Англия никогда не теряла надежды перетянуть на свою сторону Советский Союз, и на то, чтобы оторвать его от союза с Германией, а не защищать Польшу от советского вторжения, — были направлены ее усилия. Позже оказалось, что еще в 1939 году, заключая договор с Польшей о взаимопомощи, Англия присоединила к нему секретный протокол, исключающий защиту Польши от любой другой агрессии, кроме нападения со стороны Германии. Тем самым, договор 1939 года не обязывал Англию защищать Польшу от Советского Союза. Потому-то Англия и не сделала никакого декларативного шага (см. Приложение 1). Позже окажется, что эта политическая линия крайне затруднит разгадку исчезновения польских военнопленных и окончательное разъяснение катынского преступления...

Тем временем уже назревают первые конкретные обстоятельства, сужается круг, накапливается сплетение причинных связей, и всего полгода отделяет нас от того момента, когда не станет ни слуху, ни духу о судьбе 15 тысяч польских военнопленных, захваченных Красной армией. А попали они в плен в результате общей немецко-советской операции против Польши.

Между Берлином и Москвой происходит новый обмен визитами, сердечными рукопожатиями, поздравительными телеграммами.* 22 сентября подписано германо-советское соглашение о границе, которое установило раздел Польши по среднему течению Вислы. Однако эта демаркационная линия была временной. Окончательное определение "линии Риббентропа-Молотова" произойдет через неделю, согласно договору от 28 сентября 1939 года. Этот договор касался, впрочем, не только Польши и, кроме официального текста, включал

СЕКРЕТНЫЙ ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЙ ПРОТОКОЛ

Нижеподписавшиеся полномочные представители заявляют о соглашении Правительства Германии и Правительства СССР в следующем:

Секретный дополнительный протокол, подписанный 23 августа 1939 года, должен быть исправлен в пункте 1, отражая тот факт, что территория Литовского государства отошла в сферу влияния СССР, в то время когда, с другой стороны, Люблинское воеводство и часть Варшавского воеводства отошли в сферу влияния Германии (см. карту, приложенную к Договору о дружбе и границе, подписанную сегодня). Как только Правительство СССР примет специальные меры на Литовской территории для защиты своих интересов, настоящая Германо-Литовская граница, с целью установления естественного и простого пограничного описания, должна быть исправлена таким образом, чтобы Литовская территория, расположенная к юго-западу от линии, обозначенной на приложенной карте, отошла к Германии.

Далее заявляется, что ныне действующее экономическое соглашение между Германией и Литвой не будет затронуто указанными выше мероприятиями Советского Союза.

Москва, 28 сентября 1939 г.

_______________

* На заседании Совета народных комиссаров 31 октября 1939 г. Молотов заявил:

"В последнее время правящие круги Англии и Франции пытаются изобразить себя в качестве борцов за демократические права народов против гитлеризма, причем английское правительство объявило, что будто бы для него целью войны против Германии является не больше и не меньше, как "уничтожение гитлеризма". Получается так, что английские, а вместе с ними и французские сторонники войны объявили против Германии что-то вроде "идеологической войны", напоминающей старые религиозные войны... Но такого рода война не имеет для себя никакого оправдания. Идеологию гитлеризма, как и всякую другую идеологическую систему, можно признавать или отрицать, это - дело политических взглядов. Но любой человек поймет, что идеологию нельзя уничтожить силой, нельзя покончить с нею войной. Поэтому не только бессмысленно, но и преступно вести такую войну, как "война за уничтожение гитлеризма", прикрываясь фальшивым флагом борьбы за "демократию"..." См. "СССР - Германия - 1939". Стр. 117-118.

** Там же, стр. 109-110. Перевод с немецкого Ю. Фельштинского.

_______________

Таким образом был произведен раздел не только Польши, но и Литвы, что уже поразительно напоминало разделы в XVIII веке, касавшиеся этих обеих стран.

*     *     *

Но вернемся к событиям, которые начались 17 сентября 1939 года. Советские войска вторглись на польскую территорию, распуская вначале ложные слухи среди населения, что они, якобы, идут на помощь Польше в ее борьбе с немцами. Во многих районах, где связь с центром была прервана, польские воинские части были дезориентированы и поддались обману. Однако в большинстве случаев отдельные воинские соединения оказывали сопротивление яростное, но безнадежное — у Советов был огромный перевес сил. Тем не менее, не взирая на поведение тех или иных польских частей, всех оставшихся в живых ждала одна и та же участь: плен.

В то же время Красная армия совершила ряд насилий, убийств, грабежей и других беззаконий, как по отношению к захваченным в плен частям, так и по отношению к гражданскому населению.

Первой жертвой советской агрессии стал, конечно, КОП /Корпус пограничной охраны/. Солдат и офицеров либо убивали на месте, либо брали в плен и отправляли в глубь Советского Союза. Многие из тех, кто пережил эти события, а потом сумел бежать, избежать плена или каким-нибудь иным способом выбраться на Запад в формирующиеся там польские части, дали обширные показания. Собранные в целое, пронумерованные, каталогизированные, они сегодня представляют собой огромный архив, тщательно хранящийся вне границ нынешней Польши, уже окончательно захваченной Советским Союзом. Я привожу несколько выдержек из этого архива.

Один из солдат КОПа (№5573 по картотеке) рассказывает:

Когда нас взяли в плен, нам приказали поднять руки вверх и так гнали нас бегом два километра. При обыске нас догола раздели, хватая все, представляющее собой какую-либо ценность. После обыска нас выстроили шеренгами по четыре, допросили, записали анкетные данные, причем не обошлось без оскорблений и ругани, после чего погнали за 30 км, без отдыха и воды. Кто был слабее и не поспевал, получал удар прикладом, падал на землю, и, если не мог встать, его прикалывали штыком. Я видел четыре таких случая. Точно помню, что капитана Кшеминского из Варшавы несколько раз пихнули штыком, а когда он свалился, другой советский солдат выстрелил ему два раза в голову.

Стоило Красной армии встретить сопротивление польской армии или гражданского населения, как она учиняла расправу, и нередко зверскую. В Гродно были перебиты 130 учеников и прапорщиков, защищавших город. Одного из учеников привязали за ноги к танку и протащили по мостовой. Вблизи Гродно, возле местечка Сопоцкине, были убиты командующий округом III Корпуса генерал Вильчинский и сопровождающие его офицеры. Вблизи Августова было убито 20 полицейских. Особенно многочисленные акты террора и убийства были совершены близ Волковыска, Свислочи, Ошмян и Молодечна. Вот дословный текст одного из протоколов:

Составлен 24 апреля 1943 г. в канцелярии "Ofic. Inf. О. С. 2" со слов J... L... (следуют анкетные данные), который был предупрежден об уголовной ответственности за ложные показания.

В конце сентября 1939 г. часть польской армии вступила в бой с советским подразделением в окрестности Вильно. Большевики послали парламентеров с предложением сложить оружие, гарантируя взамен свободу и возвращение по домам. Командир польской части поверил этим заверениям и приказал сложить оружие. Весь отряд сразу окружили, и началась ликвидация офицеров. Пользуясь замешательством, прапорщик Е. смог убежать. Я лично его знаю. Он очевидец и может подтвердить мои показания.

В окрестностях Оран произошли кровавые схватки. В Полесье погибло в боях 150 офицеров, а 120 взятых в плен, были частично расстреляны на месте, частично вывезены, несмотря на то, что им была обещана свобода.

Более серьезные столкновения произошли под Ковелем. В Брестской крепости, взятой немцами, продолжал защищаться один из фортов — его обстреливала и советская, и немецкая артиллерия.

Ужасающие сцены разоружения и издевательств разыгрались в Ходорове, Новогрудке, Сарнах, Косове-Полесском, Рогатине и Тарнополе. Один из наблюдателей пишет:

Я сам был свидетелем взятия Тарнополя. Я видел, как советские солдаты охотились на польских офицеров. Например, один из двух проходящих мимо меня солдат, оставив своего товарища, бросился в противоположном направлении, а на вопрос, куда спешит, ответил: "Сейчас вернусь, только убью того буржуя", — и указал на человека в офицерской шинели без знаков различия.

О том, что творилось в Рогатине (Станиславское воеводство) , даны следующие показания:

Советские войска вошли около четырех часов дня и сразу приступили к жестокой резне и зверским издевательствам над жертвами. Убивали не только полицейских и военных, но и так называемых "буржуев", в том числе женщин и детей. Тем военным, которые избежали смерти и которых только разоружили, было приказано лечь на мокром лугу за городом. Там лежало около 800 человек. Пулеметы были установлены таким образом, что могли стрелять низко над землей. Кто поднимал голову, погибал. Так продержали их всю ночь. На следующий день их погнали в Станиславов, а оттуда в глубь Советской России.

Командующим советской армией (так называемым "Украинским фронтом"), оперировавшей в Польше, был маршал Тимошенко, чье имя гремело в начале советско-германской войны, а потом исчезло со страниц газет. После перехода польской границы в 1939 году, он обратился к польским солдатам с воззванием на польском языке:

СОЛДАТЫ!

В течение последних дней польская армия окончательно разгромлена. Солдаты в городах Тарнополь, Галич, Ровно, Дубно в числе свыше 6000 добровольно перешли на нашу сторону. Солдаты, что вам остается? За что вы воюете? Ради чего рискуете жизнью? Офицеры гонят вас на бессмысленную бойню. Они ненавидят вас и ваши семьи. Это они расстреляли ваших делегатов, которых вы послали с предложением о капитуляции. Не верьте своим офицерам. Офицеры и генералы — ваши враги, они хотят вашей смерти!

Солдаты — бейте офицеров и генералов! Не подчиняйтесь приказам ваших офицеров. Гоните их с вашей земли. Смело приходите к нам, к вашим братьям, к Красной армии. Здесь вы найдете заботу и уважение.

Помните, что только Красная армия освободит польский народ от злополучной войны и вы получите возможность начать новую жизнь.

Верьте нам: Красная армия Советского Союза — это единственный ваш друг.

Подписано: С. Тимошенко, Командующий Украинским фронтом

Это воззвание, хотя в нем и содержалась заведомая ложь о мнимой солдатской делегации, которая потом якобы была расстреляна офицерами, не произвело никакого впечатления на польских солдат, которые до конца сохранили доброжелательное отношение к своим офицерам.

Но польская армия, попав под двойной советско-немецкий огонь, потерпела поражение.

Какое число ее солдат и офицеров было при этом взято в советский плен?

*     *     *

Прежде, чем ответить на этот вопрос, нужно переключиться в другую область, которая, на первый взгляд, не имеет ничего общего с военными действиями. А именно: в область советского образа мышления и советских методов, столь отличающихся от общепринятых в остальном мире. У большевизма есть своя мораль и своя справедливость, проистекающие из особого мировоззрения и основанные на особой логике. Обоснованием этой морали является не объективная оценка поступков, а только и исключительно субъективная выгода, которую они приносят целям партии, ее государству в лице Советского Союза и всему, что из этого следует. Поэтому выбор средств для достижения намеченной цели зависит только от их эффективности. Поэтому методы большевизма, применяемые им в любой сфере деятельности, совершенно беспощадны, беспощадны в дословном смысле. Это отступление необходимо для того, чтобы понять и до некоторой степени оправдать многообразие советских операций, в которые, наряду с насилием и произволом, в этот злополучный месяц войны входило и неслыханное, даже, казалось бы, неоправданное мошенничество.

В то же самое время, как распускалась версия о том, что Красная армия идет на помощь Польше в ее войне с Германией, в то же самое время, как шли террор и подавление местных очагов последнего, отчаянного сопротивления польских частей, происходила и третья операция: давались лживые обещания, даже под видом твердых гарантий, что как офицеры, так и солдаты, сложив оружие и зарегестрировав-шись в советских военкоматах, смогут свободно выбирать: либо спокойно, отправиться по домам, либо перейти румынскую или венгерскую границу, чтобы соединиться с формирующейся за рубежом польской армией и продолжать войну с Германией.

Целью этой мошеннической операции было предотвратить возможность того, чтобы элемент, рассматриваемый большевистской доктриной как "классовый враг", а морально самый стойкий перед лицом завоевателя, рассеялся стихийно по стране, укрылся в ней и стал потом источником подпольного сопротивления. Иными словами, целью этой операции было удержать этот "классово враждебный" элемент на поверхности, собрать его, как пенку с молока, и, следуя большевистским принципам и методам, уничтожить.

Операция эта, с разными, но чаще успешными результатами, была одновременно начата во многих местах оккупированной страны. В крупных масштабах ее впервые провели во Львове.

*     *     *

Казалось, что сама природа, при виде стольких несправедливостей и бедствий, обрушившихся на одну страну, насупила брови. Почти одновременно с советским ударом с востока, небо покрылось тучами, ветер начал стремительно срывать листья с деревьев, а дожди — донимать как победителей, так и побежденных. 12 сентября немцы подошли под Львов и окружили его плотным кольцом, но город не сдался. Не сдался он и тогда, когда пришло трагическое известие о вероломном советском нападении, когда солдаты стояли в грязи, а кровь павших за родину растворялась в дождевых лужах.

Командующим обороной Львова был генерал Лангнер.

Глава 3

КАК МАРШАЛ ТИМОШЕНКО^* И ГЕНЕРАЛ ШАПОШНИКОВ ОБМАНУЛИ ГЕНЕРАЛА ЛАНГНЕРА

_______________

^* Автор ошибочно называет Тимошенко маршалом. Ген. Тимошенко был произведен в маршалы в 1940 году. /Примечание переводчика./

_______________

Генерал Лангнер не сдал Львова немцам. Но когда с другой стороны, с востока, в помощь немецким войскам подоспела советская армия, положение стало абсолютно безнадежным. С приходом большевиков немцы сразу сняли восточную часть кольца осады, а затем и полностью уступили инициативу Красной армии.

21 сентября 1939 г. было десятым днем осады. Без всяких надежд на успех защитников и ввиду полного развала в стране, дальнейшее сопротивление не имело никакого стратегического смысла. Защищались по привычке, из чувства солдатской чести. Как раз в полдень этого дня перед польскими линиями обороны забелел флаг советских парламентеров. Советские офицеры добродушно улыбались и давали понять, что, мол, вооруженное столкновение между польской и советской армией было исключительно результатом какого-то трагического недоразумения.

Во главе советской делегации прибыл личный представитель маршала Тимошенко, генерал Иванов, в сопровождении нескольких старших офицеров, и потребовал непосредственной встречи с командующим обороной Львова. Генерал Лангнер, в присутствии генерала Раковского, майора Явича и капитана Чихирина, начал переговоры, подчеркнув, что дальнейшее пролитие крови бессмысленно и что он готов капитулировать, но...

— Да, конечно! — подхватил генерал Иванов. — Я заранее знаю, что вы хотите сказать. Я уполномочен генералом Тимошенко, — тут он слегка наклонил голову, — передать вам, что условия капитуляции будут крайне мягкими и почетными.

— Что вы называете почетными?

— Я? Гм... А на каких вы настаиваете?

— Если вы хотите окончательного и конкретного ответа, то мы должны сначала посоветоваться.

— Не нужно. От имени генерала Тимошенко я вам предлагаю: все солдаты и офицеры, сложив оружие, будут свободны и смогут отправиться по домам или, если захотят, на румынскую или венгерскую границу, откуда уже могут своими силами пробираться во Францию, в новосформированную польскую армию. Скажу больше: желающим вернуться домой советская власть окажет всяческое содействие — предоставит транспорт и обеспечит продовольствием на дорогу.

О лучших условиях нельзя было и мечтать. Соглашение было подписано. Капитуляция должна была состояться завтра, 22 сентября, в 3 часа дня.

Когда генерал Лангнер проходил по коридору здания, где помещалось командование округом Львовского корпуса, в полутьме прозвучал чей-то придушенный голос:

— Генерал! Они не выполнят никаких условий. Они перебьют нас всех, как собак...

Генерал ничего не ответил. Может, он не слышал? В темном коридоре затихал стук его сапог вместе с легким позвякиванием шпор.

Наивность, легковерие? Неужели генерал не знал текста воззвания к польским солдатам того же Тимошенко, от имени которого говорил генерал Иванов? Нет, это воззвание не попало в осажденный Львов. Время было отмерено. Времени было мало. А назавтра уже было слишком поздно.

Когда все польские офицеры, согласно приказу, сложили оружие в здании командования округом и были готовы походным порядком выступить из города по Лычаковской улице в направлении Винник, а оттуда двинуться к румынской границе — их неожиданно окружил кордон советских войск с винтовками наперевес и примкнутыми штыками.

—Ма-р-р-рш! — и погнали всех в сторону городской заставы.

— Что это значит!? — выразил свой протест генерал Лангнер генералу Иванову. — А где выполнение условий?

— Ах, не беспокойтесь! Условия будут выполнены до мельчайших подробностей. Это в интересах самих офицеров. Это для их безопасности. Во избежание недоразумений с нашими частями в дороге, разными бандами, время военное... Вы меня понимаете? Сначала, господа, пойдете в Тернополь, а оттуда, как решено: кто домой, кто за границу.

Тернополь.

Маленький городок в юго-восточной части Польши. Колючая проволока. Охрана. Со всеми офицерами обращаются как с военнопленными. Дурные предчувствия все глубже закрадываются в сердце, но никто еще не осмеливается сеять сомнения и пораженчество ни в глубине души, ни, тем более, вслух, среди товарищей. Разве мыслимо такое чудовищное предательство? И люди забывают о пережитом, о наглядных фактах, о договорах, попранных, разорванных в клочья, преданных забвению. Так уйдут в забвение листья, сегодня падающие тут и шуршащие под ногами. За зиму они сгниют, и весной их уже не будете Люди обычно верят в то, во что им хочется верить.

24 и 25 сентября генерал Лангнер требует разъяснении, требует отпустить всех на свободу, требует разговора с самим Тимошенко. И действительно, Тимошенко подходит к телефону:

— Конечно, я знаю обо всем. Условия соглашения будут выполнены, гм... без сомнения... Но возникают некоторые обстоятельства... Ведь я тоже завишу от Москвы... Я постараюсь отправить вас, господин генерал, лично и непосредственно в Москву, хорошо?

— Очень прошу вас это сделать.

— Прекрасно.

Проходит следующий день и еще следующий. Третий ползет, как клоп по мокрой стене тюремного барака. Но вот — 28 сентября генерал Лангнер в сопровождении генерала Раковского и майора Явича садятся в самолет. Пропеллеры работают. Трава клонится от ветра и морщатся лужи дождевой воды.

Полет был длинным и утомительным. Бросало, тучи, плохая видимость. Наконец Москва. Та самая, которая... Эх, лучше не думать. Но путь польских офицеров не ведет в Москву. С аэродрома их везут в подмосковное Кунцево. Здесь отдельный дом, окруженный крепким забором. Своего рода "дача", а кругом охрана в форме НКВД, с наганами в кобурах.

Опять тянутся дни. Опять осенний дождь барабанит по стеклам, хотя настоящая осень только начинается. А там, на родине, тысячи военнопленных ждут решения своей судьбы. Но ждут ли еще? Что с ними? Не похожи ли эти переговоры на насмешку, ибо зачем такая задержка? Проходит один, другой, третий день тщетного ожидания. Наконец, на четвертый день подъезжает элегантный лимузин.

— Куда мы должны ехать?

— Генерал Шапошников просит к нему.

Генерал Шапошников, тот самый известный генерал, прославившийся в финскую войну, в будущем начальник генерального штаба, улыбается из-за письменного, стола, встает, обходит его, вежливо здоровается и спрашивает:

— Курите? Пожалуйста. — Он предлагает папиросы лучшего сорта, такого, какой доступен сотой части процента советских граждан. — Я как раз услышал, — говорит он, гладя тыльной стороной ладони выбритые щеки, — услышал, что вы прилетели. Чем могу быть полезен? — садясь поудобнее, он пускает дым и опирается локтем о ручку кресла. Вот так, нормально, невозмутимо. Светлый день льется в окно. Белые облачка плывут по синему небу.

Польские офицеры устали. Они подавлены. Их мундиры измяты. Их родина растоптана... Он, он "услышал"...

— Я хотел бы напомнить вам, господин генерал, об условиях капитуляции, — говорит генерал Лангнер, — которые мы подписали с представителями генерала Тимошенко. Мы требуем их выполнения.

Тогда Шапошников наклоняется слегка вперед и отвечает торжественно, четко, даже берет со стола карандаш и подчеркивает каждое слово сильным ударом его тупого конца:

— Мы выполним все условия. Весь мир, господа, знает, что никто так, как Советский Союз, не способен выполнять раз взятые на себя обязательства.

Насмешка? Нет, он смотрит прямо в глаза, смотрит взглядом, в котором таится усталость и в котором не видно ни следа иронии.

Наступила тишина. Тишина, о которой принято говорить, что звенит в ушах. Потому-то все присутствующие вздрогнули, когда открылась дверь кабинета, хотя открылась она тоже очень тихо. На пороге стоял человек в мундире, вопросительно уставившись взглядом на генерала Шапошникова.

— Господа, изволите чаю? — спросил генерал.

— Нет, благодарим.

Шапошников махнул рукой, вооруженной карандашом, человек исчез, двери закрылись.

— Ну вот, — начал он со вздохом. — Это дело улажено. Но у меня есть... вернее, я хотел бы при этом случае спросить... — тут он посмотрел на Лангнера. — Вам хорошо известны старые польские укрепления на бывшей границе, не так ли? Прошу вас сказать мне... — и из-под бумаг, лежавших на столе, он вынул карту.

— Разве я сегодня могу знать больше, чем вы сами знаете? — ответил Лангнер. — Ведь все форты в ваших руках. Я наверняка не могу знать их так хорошо, как вы.

— Гм, это правда. — Шапошников разочарованно отбрасывает карту, и вдруг начинает казаться, что затронутый им вопрос был только вступлением к какому-то другому разговору. Какому? Вместо этого он спрашивает:

— У вас есть еще какие-нибудь дела, требования?

— Больше никаких. Мы хотели только ходатайствовать об ускорении выполнения условий соглашения и об освобождении всех офицеров и солдат, как это было предусмотрено.

— Я также ничего не могу сказать сверх того, что сказал, — развел руками Шапошников. — Со своей стороны, даю честное слово, что все будет в полном порядке. Вы вернетесь и сами убедитесь в этом. Возможно, что сейчас ваши люди уже свободны.

Тем временем возвращение польских офицеров затягивается еще на несколько дней. Советским властям все это дело не представляется таким срочным, как генералу Лангнеру. Обратный полет во Львов происходит при лучших атмосферных условиях, но пассажиры, нервно переутомленные, упускают из виду происходящее под ними внизу, как например железнодорожный путь от прежней польской пограничной станции Здолбуново-Шепетовка, сверху похожий на тонкую ниточку. А жаль. Если бы они пригляделись внимательнее, то, несомненно, заметили бы длинные вереницы товарных вагонов, движущихся в направлении Бердичева из Киева, а за ними полосы дыма от паровозов, которые с трудом их тянут. Что может быть в вагонах? Товары, машины, вывозимые из Польши? Правда, не увидеть с такой высоты, не пробить взором крышу, но догадаться можно было бы или нет?., Нет! Польские офицеры, хотя утомлены и взволнованы, однако настроены оптимистически. Они ведь везут с собой торжественное честное слово генерала Шапошникова.

Можно представить себе их изумление, когда во Львове они узнают, что значительные контингенты разоруженных польских офицеров и солдат уже якобы вывозятся тайком в глубь России! Генерал Лангнер не хочет верить этим слухам:

— Это только "якобы", — говорит он, — это не может быть правдой. Ведь у нас подписано соглашение. Ведь у нас есть заверения генерала Тимошенко и честное слово генерала Шапошникова!

— Проверьте, господин генерал, — отвечает тот, кто это сообщил.

А проверить нетрудно: как раз во Львове находится теперь штаб Тимошенко. Генерал Лангнер, пользующийся еще правом свободного передвижения по городу, немедленно отправляется туда. Тимошенко не отказывает ему в аудиенции, но вежливо разъясняет:

— Что касается выполнения условий соглашения, то я не получил еще указаний из Москвы.

На другой день:

— Не мог получить связи с Москвой.

На третий день:

— Подождите, пожалуйста, несколько дней.

Через несколько дней:

...Генерал Лангнер под домашним арестом — у дверей его квартиры стоит охрана НКВД.

Ни одно из условий подписанного соглашения не было соблюдено советской стороной. Большинство разоруженных солдат, всех офицеров, всех сотрудников полиции, военной жандармерии и Корпуса пограничной охраны втолкнули в вагоны для скота и вывезли в глубь России. Это были не условия, предусмотренные соглашением, а те, которые в других странах применяются к самым страшным преступникам: загнанные в вагоны прикладами и штыками, в тесноте, в грязи, голодные, без воды, они ехали на восток к неизвестной цели. Только немногим удалось бежать. В том числе и самому генералу Лангнеру, который потом проберется в Румынию.

Так закончился первый акт драмы.

Вполне оправданным будет вопрос: зачем советские власти задали себе столько труда и хлопот в этой игре лжи и обмана? Зачем большевикам нужно было затягивать игру? С какой целью? Ведь они могли, не подписывая никакого соглашения, не нарушая честного слова своих генералов и пользуясь подавляющим превосходством вооруженных сил, окружить всех и сразу вывезти! Однако им нужно было промедление. Дело было в том, чтобы не спугнуть, не затруднить себе операции по вылавливанию предельно большого количества офицеров. Далеко не все сидели уже за проволокой. Многие еще скрывались, переодевшись в штатское. Если бы известие о вывозе в глубь России распространилось слишком рано, многие, кого большевики собирались уничтожить, старались бы скрыться и найти более безопасное убежище. Никто не пошел бы добровольно на регистрацию. А в городах продолжали висеть объявления, в которых было обещано всем польским офицерам (как офицерам запаса, так и кадровым), что, зарегистрировавшись, они обретут полную свободу и будут приравнены к офицерам Красной армии. Наивных оказалось много. Еще 9 и 10 декабря во львовской тюрьме "Бригидки" насчитывалось около двух тысяч польских офицеров, которых бросали туда по мере добровольной явки на регистрацию. Потом маска была уже не нужна. Вывозили их открыто.

В катынском преступлении и в загадке пропавших без вести польских военнопленных, которую в годы войны окружала тайна, один элемент остается бесспорным, а именно: что все они, перед тем как исчезнуть, находились в советском плену, на советской территории.

В предыдущей главе был поставлен вопрос: сколько польских военнопленных было вывезено в Советский Союз? Никто никогда не узнает совершенно точного числа. Официальные советские источники годом позже, в годовщину нападения на Польшу (см. Приложение 2), сообщили, что в сентябре 1939 года были взяты в плен:

10 генералов, 52 полковника, 72 подполковника, 5131 офицер, 40 966 унтер-офицеров и 181 223 рядовых. Однако цифры эти не включают чинов полиции, жандармерии и Корпуса пограничной охраны. Советские источники также ничего не упоминают о вывезенных в результате "регистрации" и о тех, кто был арестован в индивидуальном порядке зимой 1939—1940 гг. Общее число должно превосходить цифры, приведенные советскими источниками в годовщину нападения.

Что случилось с этими людьми?

Глава 4

ПЯТНАДЦАТЬ ТЫСЯЧ ВОЕННОПЛЕННЫХ ИСЧЕЗАЮТ БЕЗ СЛЕДА

Три лагеря и тайна их "разгрузки". — Переписка и газеты. Спасенные из-под Смоленска. — Позднейшие отчеты "специальных групп".

Неизмеримыми кажутся просторы России от границ Польши до Тихого океана, от Ледовитого океана до пустынь и степей Центральной Азии. Неизмеримыми, впрочем, они кажутся тому, кто их никогда не мерил. Тому, кто их знает скорее из литературы, чем из жизни сегодняшнего Советского Союза. Неисчислимыми могут казаться и народы, их запутанные судьбы, их своеобразие на этих огромных земных пространствах. Человек, глядящий извне, или пусть даже привилегированный турист, которому случайно разрешили проехать вдоль и поперек Советского Союза, часто выносит впечатление такой огромности увиденного, что отдельная личность, кажется ему, пропадает в этом пространстве, как капля в море. Кроме того, ему кажется, что нет ничего легче, чем нырнуть в эту массу людей, языков и пространства, скрыться от всего мира и, выплыв где-нибудь на другом конце одной шестой земного шара, снова укрыться под поверхностью, смешаться с толпой, остаться неопознанным.

Нет ничего более ошибочного, чем такое суждение о "современной России", которая перестала быть Россией со времени октябрьского переворота и преобразилась в нынешний Союз Советских Социалистических Республик. Здесь нет ничего труднее, чем скрыться от всевидящего глаза властей, бюрократии, милиции и особенно политической полиции. "Неизмеримые пространства России" в действительности измерены сегодня с точностью до квадратного метра. В Советском Союзе нет вещи, одушевленного или неодушевленного предмета, который бы не был зарегистрирован, ката логизирован, отмечен тем или иным способом. Тоталитарно-полицейская власть пронизывает тут каждый уголок, каждую человеческую душу. Про какого-нибудь беднейшего пастушка, пасущего овец, власть знает не только, что он вообще существует, живет в таком-то колхозе, такой-то области, сколько он зарабатывает, что ест и пьет, но и о чем он говорит и даже думает! В Советском Союзе у каждого человека есть не только тень, которая следует за ним в солнечные дни, но и заведенное на него досье. И оно сопровождает человека и в солнечные дни, и в ненастные, и в облачные, и в метель, не оставляя его и ночью, когда он спит тревожным сном, и держит его на вечной привязи, порвать которую невозможно.

В Советском Союзе ничего не происходит без ведома и приказа властей. Сила этой власти именно в ее вездесущности. Легкость, с какой она управляет миллионами граждан, исходит из навязанной им неосведомленности и инерции. Ибо нет сегодня в мире более тесной страны, чем эти "неизмеримые просторы" Советского Союза. Здесь крестьянин не имеет права без разрешения покинуть свою деревню, рабочий — фабрику, горожанин — город.^* О том, что происходит за горизонтом его жизни, прикованной к месту работы, рядовой гражданин может лишь догадываться, но никогда не знает наверняка. Именно благодаря этому создается положение, при котором государственная власть может править не только всесильно, но и без всякого контроля, нравственного или физического.

_______________

^* Укаэом от 27 декабря 1932 года (Свод законов 1932, 84-516), который уводит систему обязательных внутренних паспортов, у всех граждан Советского Союза отнято право свободного передвижения в границах государства. От-сутствие каждого гражданина по его месту жительства в течение 24 часов должно быть немедленно заявлено соответствующим милицейским властям. Въезд или вход в промышленные города и в окружающую их полосу (от 20 до 100 км) требует особого разрешения.

Указ от 8 июня 1934 г., опубликованный в "Известиях" 9.6.34., гласит:

"В случае дезертирства военнослужащего, члены его семьи, если они являются соучастниками такого акта измены, или если они знали о намерениях и не донесли соответствующим властям, наказываются тюремным заключением сроком от 5 до 10 лет и конфискацией имущества. Другие совершеннолетние члены семьи будут лишены избирательных прав и будут сосланы в отдаленные места в Сибири".

Указ от 26 июня и 24 июля вводит за самовольную перемену места работы, уход с места работы, опоздания и прогулы - наказания исправительно-трудовыми работами.

_______________

Таким образом, в Советском Союзе действительно каждый человек в любую минуту может исчезнуть с лица земли, могут исчезнуть тысячи, как пресловутая капля в море, но только и исключительно по воле и с ведома властей. Широкая общественность никогда об этом не узнает, хотя бы по той простой причине, что "широкой общественности", в нашем понимании этого слова, в Советском Союзе нет.

И так же, как капля долбит камень, нужны годы, чтобы добыть ту или иную правду о Советском Союзе, которую власть хочет скрыть. Нужны годы, чтобы из головоломок, домыслов, слухов, впечатлений, рассказов, воспоминаний сложилась информация, обладающая логической, синтетической целостностью.

И потому, чтобы ответить на вопрос: что случилось примерно с 200 тысячами польских военнопленных, вывезенных в Советский Союз осенью и зимой 1939—1940 г., нужно забежать на несколько лет вперед, когда после долгих поисков и кропотливого накапливания тысяч свидетельств, расчетов, отчетов удалось наконец создать более или менее конкретную, а часто даже совсем точную картину происшедшего.

Судьбы рядовых сложились по-разному (см. Приложение 3). В большинстве случаев, по истечении того или иного срока, после тяжело пережитого плена, — их отпустили домой.

Главную же массу офицеров армии, полиции и жандармерии поместили в трех больших лагерях военнопленных: 3920 человек в Старобельске, около 4500 — в Козельске и 6567 — в Осташкове, всего 14 987. Конечно, число это нельзя считать абсолютно точным. Может быть, их было на несколько сот больше или меньше.

Из этого общего числа некоторую часть затем перевели в лагерь Грязовец под Вологдой. Позднее эти люди вышли на свободу, и именно им мы обязаны большинством сведений о трех вышеупомянутых лагерях.

Таким образом стало известно, что в Старобельске находились 8 генералов, около 100 полковников и подполковников, 380 военных врачей. Остальные были младшими офицерами.

В Козельске из четырех с половиной тысяч офицеров было 6 генералов, почти 400 врачей, 29 католических священников (армейских капелланов), остальные — офицеры разных рангов и... три женщины. Две из них вскоре были вывезены в неизвестном направлении. Третья, поручик, пилот польской авиации, осталась до конца, т. е. до ликвидации лагеря.

В Осташкове находились, главным образом, чины полиции, жандармерии, а также чины Корпуса пограничной охраны, в том числе около 400 офицеров. Там было также довольно много штатских, главным образом юристов, помещиков и др.

Кто сам прошел лагеря военнопленных, тюрьмы, концлагеря в Советской России или хотя бы читал о них рассказы и документальные свидетельства, которые уже в большой степени вошли в сознание читателей как Западной Европы, так и обеих Америк, — для того история людей за проволокой в этих лагерях, их ежедневная жизнь, лагерный режим и т. д. не представляют особого интереса. В настоящее время число заключенных в советских концлагерях оценивается в 15—20 миллионов человек.^* К тому же, все советские тюрьмы, как правило, переполнены. По территории всей страны разбросаны лагеря принудительных работ. В общих чертах судьба заключенных везде одна и та же. Бараки, сквозь стены которых свистит ветер и зимой задувает снег. Или стены бывших монастырей и церквей, откуда изгнали Бога и где соорудили нары для заключенных. Клопы, вши, грязь. Теснота, нехватка воды. Питание, которого едва хватает, чтобы не умереть. Ограждения из колючей проволоки. Грубое обращение. Низкое хмурое небо с ранней осени до поздней весны. Зимой морозы, летом жара. Страшная, мрачная безнадежность и тоска по родным местам, по свободе. От времени до времени принудительные беседы и доклады, в которых рассказывается о радостной, счастливой жизни в Советской России и о нужде, голоде, притеснениях и преследованиях в "капиталистических странах". Кроме того, запрет на религиозные обряды и общую молитву. А сверх всего: бесконечные допросы, поверки, анкеты, пересчет заключенных, досье и снова допросы.

_______________

^* Это цифры второй половины сороковых годов. /Примечание переводчика./

_______________

Поэтому общие свидетельства о периоде существования этих лагерей до самой весны 1940 г. мало отличаются друг от друга и не вносят почти ничего существенного в дело выяснения позднейшего исчезновения военнопленных. Однако следует подчеркнуть, что если в целом судьба заключенных в Козельске, Старобельске и Осташкове была похожа на судьбу миллионов других заключенных в Советском Союзе, то существовала особенно полная аналогия между этими тремя лагерями, как в отношении режима, так и в обращении с заключенными.

Но вот в потоке этих печальных, но маловажных для дела свидетельств мы находим подробные письменные показания поручика Млынарского, который сидел вместе с другими в Старобельске, а потом был переведен в лагерь в Грязовце. Из его показаний стоит привести следующий отрывок:

В середине декабря 1939 года нам была разрешена переписка. Борьба за это элементарное право велась с первых дней после нашего прибытия в лагерь. Нам все время обещали, что вот-вот, не сегодня-завтра... Наконец, в середине декабря разрешили. Адрес адресата полагалось писать на языке данной страны, а рядом фонетически в русском правописании: (1) СССР. (2) Лагерь военнопленных. (3) Старобельск. (4) Почтовый ящик №15. (5) Имя и фамилия в польском произношении, без воинского звания.

Писать можно было раз в месяц. Уже в конце декабря начали приходить первые ответы с родины, даже из-за границы.

В марте 1940 г. разрешили отправлять по одной телеграмме. Думаю, что это было последнее известие, полученное семьей из лагеря в Старобельске. Наплыв приходящей почты рос с недели на неделю. Эта почта не была регламентирована сроками, ее раздавали по мере поступления.

Исходящая почта была прервана около 10 апреля 1940 г., но письма продолжали еще приходить до 28 апреля, а затем все прекратилось.

Подробности, приведенные поручиком Млынарским, очень важны. Факт разрешения пленным переписки, подтвержденный потом другими заключенными, а также тысячами семей на родине под немецкой и советской оккупацией, станет в течение следующих месяцев, даже лет, единственной, пока еще слабой нитью в клубке леденящей кровь загадки.

Тот же поручик Млынарский, в своих показаниях польским армейским властям 1 ноября 1941 г., упомянул еще об одном обстоятельстве, даже не догадываясь, что позднее оно будет играть чуть ли не решающую роль в разъяснении катынского дела. Говоря о советской пропаганде в лагере, он заявил дословно следующее:

Пропаганда общегосударственного характера приходила в лагерь посредством радио, московских ежедневных газет ("Правда", "Известия"), нескольких харьковских, а также фильмов. Кроме вышеупомянутых русских газет присылали особенно много экземпляров "Глоса Радзецкого" /"Советского голоса"/, издаваемого то ли в Харькове, то ли в Киеве на дурном польском языке. Эти газетные полосы портили нам кровь, но по прочтении были нам весьма полезны.

Да, да — советских газет всем хватало с лихвой. На полях, однако, стоит отметить и хорошо запомнить: "Глос Радзецкий". Название коммунистической газеты на польском языке: "Глос Радзецкий". Но это уже дело будущего...

*     *     *

Итак, мы в середине зимы 1940 года. С нее начался целый ряд исключительно морозных военных зим. Из душных бараков и каменных построек, забитых толпой пленных, безвинно заключенных, беззаконно интернированных, — вырываются клубы пара и протухшего воздуха. Жизнь этих людей подобна движению маятника: от отчаяния к надежде, от надежды к отчаянию.

На западном фронте продолжается затишье, но Советский Союз пользуется своей дружбой с Гитлером: заняв пол-Польши и разместив военные базы в прибалтийских государствах, он совершил очередное нападение — на Финляндию. Поговорка гласит, что "тонущий и за соломинку хватается". В связи с финской войной, люди, тонущие в Советском Союзе, цеплялись за какие-то туманные надежды. Но Финляндия оставалась для них только соломинкой. Через несколько месяцев героического сопротивления Финляндия проигрывает войну.

В марте 1940 года был отправлен первый этап польских офицеров из Козельска в... Смоленск.

Документ, содержащий отчет об этом событии, находится в руках польского правительства в Лондоне. Он, как и другие документы, хорошо известен самым высоким британским правительственным кругам:

Под вечер 8 марта 1940 года солдаты лагерной охраны в Козельске начали забирать из разных бараков некоторых офицеров. Проверив личные данные по списку, энкаведисты велели им немедленно взять свои вещи и, грубо их подгоняя, повели поодиночке в здание администрации, где был проведен крайне тщательный обыск. Затем группами по 2—3 человека, каждая под конвоем двух вооруженных охранников, их вывели из лагеря в направлении станции, расположенной в 8 км от лагеря. Стоял мороз около 20 градусов, и идти с вещами, в темноте, по скользкой, с выбоинами дороге, было очень утомительно, в особенности из-за постоянного понукания конвоиров. Когда один из пленных, пожилой отставной полковник, начал терять силы, конвоир, бранясь и издеваясь, грубо погнал его. После трех дней пути, во время которых поезд больше стоял на станциях, чем шел, пленные добрались до расположенного в 200 км Смоленска...

Там их выгрузили из вагонов, выстроили шеренгами, и один из конвоиров объявил им, что, находясь на марше, нужно соблюдать порядок, не разговаривать друг с другом, не глядеть по сторонам, не отставать. Он предупредил, что полшага в сторону будет считаться попыткой к побегу и огонь будет открыт без предупреждения. Перешли железнодорожные пути. Пленных остановили у входа на боковую улицу и приказали стать на колени в глубокий снег. Вскоре приехал выкрашенный черным цветом автобус, пленным приказали встать и садиться в автобус.

Автобус был специально приспособлен для транспортировки заключенных. Посередине был узкий коридор, а по обеим сторонам — ряд низких, узеньких дверок. Когда пленный входил в коридор, находящийся в автобусе энкаведист приказывал ему быстро влезать спиной в предназначенную ему камеру-кабину. Кабинки эти были не освещены и так тесны, что в них едва мог поместиться скорченный человек. Это было первое знакомство польских военнопленных с пресловутым тюремным автобусом — "черным вороном". Некоторые пленные, издерганные и измученные постоянными издевательствами, загадочностью дороги и советских намерений, в нерешительности задерживались перед входом в эти темные щели. Таких конвоир грубо впихивал, захлопывал дверцу, запирал на ключ и вызывал следующего.

Следует отметить, что из бараков в Козельске пленных брали по одному, а вели на станцию по двое-трое. Ввиду такой строгой изоляции они ничего не знали о своих товарищах по этапу до тех пор, пока не встретились все вместе в Смоленске. Если в дороге каждый из них тщетно пытался догадаться, почему его вывезли из Козельска, анализируя свое пропетое, а в особенности свое пребывание в лагере, то теперь в автобусе, они старались сделать выводы относительно своего будущего, анализируя состав группы, в которую они попали. Но группа была настолько разнородной, что трудно было усмотреть какой-нибудь логичный критерий, который мог бы их соединить. Всего в группе было 14 офицеров, в том числе полковник Станислав Липкинд-Любодзецкий, прокурор Верховного суда; полковник кавалерии Стажинский, бывший польский военный атташе в Бельгии; капитан Радзишевский, референт Призывной комиссии; поручик военного флота; Граничный, бывший силезский повстанец.^*

...Минут через 15—20 езды на автобусе заключенных выгрузили на небольшом дворе, окруженном высокими зданиями с решетками на окнах.

...Так во второй половине дня 13 марта 1940 года на тюремном дворе в Смоленске группу пленных, вывезенных из Козельска, разделили, и с того времени об их судьбе ничего неизвестно.

Из всей группы нашелся только один пленный, которого из Смоленска повезли на допрос в Харьков и которому впоследствии удалось выбраться из СССР. Именно ему принадлежит данное свидетельство.

_______________

^* Участник польского антинемецкого восстания в Силезии в 1921 г. /Прим. пер./

_______________

Меньше чем через три недели после вышеописанного случая в Смоленске, а именно 3 апреля 1940 года, начинается массовая разгрузка лагеря в Козельске: оттуда вывозят пленных группами от 60 до 400 с лишним человек. Эта разгрузка продолжается до 12 мая.

Почти одновременно таким же образом начали вывозить пленных из Старобельска и Осташкова.

*     *     *

Этот акт драмы известен лучше всего. Он известен потому, что уже упоминавшиеся пленные, попавшие впоследствии в Грязовец, а оттуда вышедшие в 1941 году на свободу, не только составили подробные отчеты, но частично даже опубликовали их. Однако тогда, когда эти отчеты печатались, они не могли принести ожидаемый результат, потому что были разрозненными звеньями из длинной цепи событий, — звеньями мрачной загадки, тревожащей весь мир.

Так, например, польский офицер, скрывающийся под псевдонимом Ян Фуртек, опубликовал в польской газете в Америке "Новы Свят" ("Новый свет") пространный отчет о разгрузке лагеря в Козельске.

Я был одним из польских военнопленных в лагере в Козельске. В первых числах апреля 1940 года советские власти начали разгрузку этого лагеря. В это время в лагере было более 4000 офицеров. Разгрузка происходила таким образом: составляли группы примерно в 100-300 человек и одну за другой вывозили. Промежутки между этапами были разные.

Конечно, все терялись в догадках, что все это значит и куда их везут. Несмотря на недоверие, преобладало мнение, что выезжающие возвращаются в Польшу. Так, впрочем, утверждали в разговорах с ними политруки и низшие лагерные служащие. Они прямо говорили, что вывозимых передадут немцам и даже называли Брест, как место, где состоится передача.

Помню, что первым, кого вызвали из нашего корпуса, был комендант корпуса, молодой капитан артиллерии Быховец. После первоначальной тревоги, уезжающими овладела радость. Когда одним из этапов уезжали генералы Минкевич, Сморавинский и Богатырович, лагерные власти устроили в их честь прощальный обед в "клубе", а потом весь лагерь шумно прощался с уезжающими.

Я лично покинул лагерь в Козельске 26 апреля 1940 года. Группа, с которой я уезжал, насчитывала около 170 человек. Перед отъездом всех людей в группе тщательно обыскали. Когда мы ждали обыска, к нам подошел комиссар лагеря Дымидович, оглядел группу и сказал: "Ну, значит, вы хорошо попали". Мы не поняли, что значат эти слова, были они ироническими или искренними. Сегодня я вижу, что эти слова были действительно искренними и мы были той счастливой группой, которой удалось избежать бойни... (См. Приложение 4).

За воротами лагеря нас посадили на грузовики и кружным путем, через лес, вдали от деревень, привезли на боковые пути станции в Козельске. Там нас погрузили в тюремные вагоны и закрыли их. В состав поезда входило 5—6 тюремных вагонов; нашу группу разместили в двух вагонах. На боковых путях мы простояли часа два.

Ориентируясь по солнцу, мы поняли, что выехали из Козельска на юго-запад. Через несколько часов мы доехали до узловой станции, вероятно Сухиничи. После остановки поезд двинулся на северо-восток. В дороге я лежал на верхней полке. На стене вагона я увидел надпись, нацарапанную карандашом или спичкой, следующего содержания: "На второй станции за Смоленском выходим — грузимся на машины", — и число, вторую цифру которого трудно было разобрать. Это могло быть 12 или 17 апреля.

Об этом периоде существуют не только субъективные, личные свидетельства и описания. Что касается Козельска, то те, кого оттуда вывезли в Грязовец, сообща составили подробную таблицу всех этапов. Они использовали сделанные в лагере заметки, указывая даты, число этапируемых и некоторые фамилии лиц, выехавших тем или другим этапом. (См. Приложение 4.)

Куда везли людей из Козельска в апреле-мае?

В статье Яна Фуртека упоминается о надписи на стене вагона: "На второй станции за Смоленском выходим..."

Аналогичную надпись видел арестованный советскими властями виленский адвокат Р-ч, который ехал 27 июня 1940 года этапом из Молодечно через Минск в Полоцк. Лежа на средней полке вагонзака, он с изумлением прочитал надпись по-польски на потолке вагона, сделанную химическим карандашом: "Нас выгружают под Смоленском в машины".

Кроме того, имеется свидетель-очевидец. Это профессор Виленского университета Станислав Свяневич, поручик запаса, мобилизованный в армию в начале войны. После поражения он попадает вместе с другими в Козельск. 29 апреля 1940 года в числе 300 офицеров его грузят в поезд, и он приезжает на станцию около Смоленска. Тем временем в смоленское управление НКВД приходит телеграмма, в которой сообщается, что произошла неувязка и что профессора Свяневича нужно доставить на следствие в Москву в связи с политическим делом. На этой-то маленькой станции поручика-профессора отделяют от остальных пленных и оставляют одного в вагоне, однако так, что ему удалось наблюдать через окошко за происходящим снаружи. Прильнув к нему лицом, он не отрывает глаз от открывшейся перед ним картины. Станция маленькая. Местность лесистая. Кругом возносятся к небу высокоствольные сосны. К вагонам подъезжает автобус, и в него грузят офицеров. Профессор не знает, хорошо это или плохо, что его оставили одного? Какая судьба его ждет — лучше или хуже? Во всяком случае, тех везут куда-то в неизвестную лесистую местность...^*

_______________

^*Проф. Свяневича привезли в Москву и посадили в тюрьму. Его не хотели выпустить даже после так называемой "амнистии" для всех поляков. Ему удалось освободиться только в 1942 г. вследствие многократных дипломатических вмешательств.

_______________

Это была станция Гнездово, расположенная в 14 км к западу от Смоленска.

*     *     *

В то время, когда все это происходило под Смоленском, разгружали также лагерь в Старобельске, и пленных вывозили... куда? Трудно точно ответить на этот вопрос.

О судьбах Старобельска, о заключенных, сидевших там, о конце этого лагеря никто не написал так подробно и талантливо, как ротмистр Юзеф Чапский — художник, писатель, военный, узник этого лагеря. (См. Приложение 5). В своей брошюре "Старобельские воспоминания" он так рисует загадочную разгрузку лагеря:

Уже с февраля 1940 года начали ходить слухи, что нас разошлют из этого лагеря. Наши лагерные власти распространяли слухи, что Советский Союз отдает нас союзникам, что нас высылают во Францию, чтобы мы могли там воевать. Нам даже подбросили официальную советскую бумажонку с нашим маршрутом через Бендеры. Однажды нас разбудили ночью, спрашивая, кто из нас владеет румынским и греческим языками. Все это создало такое настроение надежды, что, когда в апреле нас начали вывозить то меньшими, то большими группами, многие из нас свято верили, что мы едем на свободу.

Никак нельзя было понять, по каким критериям формировались группы отправляемых из лагеря. Перемешивали возраст, призывные контингент, звания, профессии, социальное происхождение, политические убеждения. Каждый новый этап обнаруживал ложность тех или иных домыслов. В одном мы все были согласны: каждый из нас лихорадочно ждал часа, когда объявят новый список выезжающих.

Я покинул Старобельск одним из последних. Уже на станции начались неожиданности: нашу партию распихали человек по 10-15 в узенькие отделения вагонзака, почти без окон, с тяжелыми решетками вместо дверей. Охрана вела себя крайне грубо. В уборную нас принципиально пускали два раза в сутки. Кормили селедками и водой. В вагонах стояла жара. Люди теряли сознание, и особенно характерным было равнодушие явно привыкших к этому конвоиров. Наш этап привезли в лагерь Павлищев Бор. Там мы встретили несколько сот наших товарищей из Козельска и Осташкова. Всего нас было около 400 человек. Через несколько недель всех нас вывезли дальше, в Грязовец под Вологдой, где мы оставались до августа 1941 года.

Мы получили право раз в месяц писать нашим семьям. Условия нашей жизни были лучше, чем в Старобельске, и вначале мы были убеждены, что то же самое произошло с нашими остальными товарищами, что их разослали по другим, похожим на наш, лагерям, разбросанным по всей России. Мы жили в старом здании бывшего монастыря, а старинная монастырская церковь была уже взорвана динамитом.

Брошюра Юзефа Чапского, переведенная на несколько иностранных языков, пользовалась в свое время большим успехом, хотя вывести из нее можно было только догадки.

Сегодня известно гораздо больше. Вышеупомянутый поручик Млынарский исполнял должность адьютанта при так называемом "старосте" в Старобельском лагере. Этими старостами были поочередно: майор Залевский, майор Невяровский и майор Хрыстовский. 5 апреля старостой был майор Невяровский.

В 9 часов утра к нему подходит советский комендант лагеря, подполковник Берешков, в сопровождении политрука Киршена и уведомляет, что началась разгрузка лагеря и сегодня должна уехать первая партия в 195 человек.

— Куда? — спрашивает майор Невяровский.

— Куда-а-а?.. — тянет с ответом Берешков. — Домой! Поедете в распределительные лагери, а потом по домам, к женам — хе-хе-хе.

Действительно, этапы начали уходить ежедневно. Сборы происходили в утренние часы в просторной комнате коменданта 20-го корпуса. Там проводился тщательный обыск. Численность этапов колебалась от нескольких десятков до 240 человек.

Однажды поручик Млынарский спросил Берешкова:

— Почему едет не больше 240 человек? Вы ведь привозили нас сюда тысячами и увозить можете так же.

— Нельзя, — ответил тот. — Теперь война во всем мире. Мы должны быть начеку. И транспорта не хватает.

Настал день 26 апреля. Внезапно этапы прекратились вплоть до 2 мая, когда вывезли несколько десятков человек. Потом опять перерыв, и 8, 11, 12 мая последние этапы покинули Старобельск. Тем пленным, которые, как оказалось позже, попали в Грязовец, было строго приказано держаться в стороне, отдельно от остальных, "особо".

Когда остающиеся прощались с отъезжающими, комендант лагеря обычно говорил с иронией:

— Все вы скоро встретитесь!

Что, однако, бросалось в глаза, так это то, что в каждый этап брали людей из разных корпусов. Особенно обращали внимание на то, чтобы вместе не ехали братья и люди из одной компании, сжившиеся друг с другом. В свою очередь, это было постоянным поводом жалоб и просьб, подававшихся в комендатуру лагеря. Ответ был всегда тот же:

— Ничего! Скоро встретитесь...

— Где? — спрашивали тогда.

25 апреля в 20-м корпусе зачитали "особый список", в который входило 63 человека. Их погрузили в вагоны и повезли в направлении Ворошиловграда. Потом остановка в Харькове. Одному из пленных удалось через щель в вагоне выглянуть наружу. Он увидел железнодорожного рабочего, который шел мимо размеренным шагом и машинально обстукивал молотком колеса вагона.

— Товарищ! — прошептал пленный. — Это Харьков?

— Да-а-а... Да, Харьков. Ну, готовьтесь на выход. Здесь всех "ваших" выгружают и везут куда-то на машинах.

— Куда?

Железнодорожник пожал плечами, сплюнул под колеса и пошел дальше.

Это все, что известно.

Однако "особую группу" не выгрузили в Харькове, и она добралась до Грязовца, где... не застала никого из товарищей по Старобельскому лагерю.

*     *     *

То, что происходит в это же время в Осташкове, как две капли воды похоже на события в Козельске и Старобельске. Лагерь в Осташкове также окружен каменными стенами бывшего монастыря, с той только разницей, что он расположен на одном из островов озера Селигер. С сушей он соединен мостом. Там также, начиная с 4 апреля 1940г., составляют группы пленных, которых так же обыскивают, с которыми так же обходятся, которых так же заверяют, что они поедут домой... Там так же выделили некоторых, которые добрались до лагеря в Грязовце, а остальных запихали в тюремные вагоны и вывезли... Куда?

Старший постовой польской полиции А. Воронецкий рассказывал потом о своем разговоре с одним из охранников. Тот позволил угостить себя щепоткой паршивой советской махорки и взамен, как он выразился, "выдал" тайну:

— Ваших товарищей вы уже не увидите.

— А где они?

— Неправда, что их повезли домой, и неправда, что их разослали по другим лагерям на работу.

— А что правда?

Охранник разгладил обрывок газеты, служивший ему вместо папиросной бумаги, благоговейно облизал, заклеил, выровнял, достал из ватных шаровар самодельную зажигалку, высек огня и только тогда, когда носом пустил дым, процедил сквозь зубы:

— Их потопили.

Конечно, охранник мог пошутить...

Вахмистр жандармерии (J.B.), который с самого начала сидел в Осташкове и позднейшие показания которого находятся в "Архиве Польской армии на Востоке", под номером 11 173, подтверждает все, рассказанное другими. На этапы формировали группы в 60—300 человек. Однажды он зашел в пекарню, с заведующим которой, неким Никитиным, был в приятельских отношениях. Конечно, событием дня была разгрузка лагеря.

— Куда нас повезут, не знаешь? — спросил вахмистр.

—На север, браток, куда-то на север вас везут, — ответил Никитин.

Впоследствие вахмистр попал в небольшую "особую" группу, которую вместе с большим этапом, состоявшим из 300 полицейских, увезли из лагеря 28 апреля 1940 г. Они действительно поехали на север. Доехали до станции Бологое на железнодорожной линии Ленинград—Москва. Там вагон с "особой" группой отцепили и направили на Ржев. Когда они отъезжали, вахмистр видел, что весь состав поезда с польскими военнопленными все еще стоял на путях станции Бологое...

*     *     *

Из общего числа пленных трех вышеуказанных лагерей, советские власти выделили и перевезли, сначала в лагерь в Павлищевом Бору, а потом в Грязовец:

из Осташкова — 120 человек;

из Старобельска — 86 человек;

из Козельска — 200 человек.

Всего 406 человек, которые вместе с несколькими десятками пленных, вывезенных отдельно на следствие в московские тюрьмы в разное время, еще до разгрузки лагерей, дождались "амнистии", объявленной согласно польско-советскому договору от 30 июля 1941 г., и вышли на свободу.

Остальные, т.е. около 14 700 человек, в том числе 8400 офицеров, с весны 1940 года пропали без вести, без следа.

Глава 5

ТРЕВОГА ОХВАТЫВАЕТ СЕМЬИ ВОЕННОПЛЕННЫХ

Переписка внезапно прекращается. — "Местонахождение неизвестно", — отвечает прокурор.

Откуда, однако, известно, что эти почти 15 тысяч человек пропали именно весной 1940 года? Что не позже и не раньше, а именно с апреля-мая исчезли всякие их следы?

Это была первая весна Второй мировой войны, потому, быть может, многим, и мне самому, она так ясно врезалась в память. В то время, когда весь мир сосредоточил свое внимание на событиях, происходящих в Западной Европе, нам, под советской оккупацией, жилось тихо и тускло, а почки на деревьях только начинали распускаться. Надежда была нашим хлебом насущным. Она питала нас; ее мы приклеивали к календарным листкам. Многого мы ждали от этой весны, но она не оправдала наших ожиданий. Приходили только плохие вести. Вдруг грянула эта, для многих самая страшная:

"Никаких известий из Козельска, Старобельска и Осташкова!"

Сначала об этом говорили с грустью, потом с беспокойством, наконец с тревогой. Если предположить, что у каждого из 15 тысяч пропавших без вести осталось дома хотя бы три близких родственника — жены, матери, отцы, дети, сестры и т. д., — которые о них беспокоились, то уже получится 45 тысяч человек, снедаемых тревогой. А на самом деле их было больше. Тревога эта возникла в мае 1940 года и потом росла с каждым месяцем.

Напомним, что военнопленным, сидевшим в этих трех лагерях, разрешалось писать домой и что их семьи могли им писать. Более подробно об этой переписке можно судить по многочисленным воспоминаниям, а особенно подробно описал это в своем отчете поручик Млынарский.

Я сам знал десятки людей, в том числе моих родственников, которые с оккупированной территории переписывались с пленными этих лагерей. Вдруг в апреле письма перестали приходить. В мае их еще ждали, сваливая задержку на плохую работу советской почты. Но ответов на письма не было. Серьезно забеспокоились только тогда, когда некоторое количество писем вернулось с почтовым штемпелем: "Вернуть. Адресат не найден". Другие письма просто пропадали.

Помню, как в начале июня 1940 г. к нам пришла соседка с какой-то помятой карточкой в руке. Это была открытка, адресованная в Козельск, вся в пятнах от грязных пальцев, с неразборчивыми пометками и штемпелем: "вернуть".

— Я очень беспокоюсь, — сказала соседка. — Последнее письмо от мужа было написано в конце марта, а теперь уже июнь и... — она протянула руку с открыткой. — Как вы думаете, что могло произойти? Что с ним случилось? Ведь не он один. Я знаю, что другие тоже ничего не получают.

Я машинально крутил открытку в руке. Можно было прочесть первые слова, написанные крупным, разборчивым почерком: "Дорогой мой, любимый Владек"... Внизу открытки была какая-то клякса. Поймав мой взгляд, женщина сказала:

— Ах, это Стась хотел дописать папочке, но не сумел. Что с ним теперь, с папочкой Стася? — смущенно улыбнулась она, словно сказала что-то неподходящее.

— Пока нечего беспокоиться, — пробормотал я. — Все знают, какой беспорядок в Советском Союзе. Эти огромные пространства, трудности с транспортом. Может, их вывезли куда-нибудь далеко. Несколько месяцев может пройти, пока придут известия.

Вот именно этими необъятными просторами, этим пространством мы были загипнотизированы, как и все те, кто считает, что в Советском Союзе можно затеряться, как рыба в море, как зверь в дремучем лесу. Где-нибудь, когда-нибудь выплывут... Есть у нас поговорка: "Надежда — мать глупых". Глупой была и надежда, что с нашими пленными ничего не может случиться — ведь Советский Союз даже не ведет войны, да и Польше он войны не объявлял. Собственно говоря, это даже не военнопленные, а скорее, интернированные. И если можно не соблюдать международных конвенций, то, во всяком случае, немыслимо нарушить своего рода границу международной нравственности. Быть может, они временно оказались в тяжких условиях, но ведь они живы, хоть и нет о них ни слуху, ни духу.

Мы попеременно то утешались, то огорчались. Но после того, как в апреле-мае 1940 года переписка оборвалась, писем уже больше не было.

Беспокойство на родине передалось и тем, кого выделили из трех лагерей в составе "особых групп" и теперь поместили уже в один лагерь в Грязовце. Они продолжали переписываться с семьями, и вот что по этому поводу писал Юзеф Чапский в вышеупомянутой брошюре:

Мы начали беспокоиться о судьбе наших сотоварищей, потому что почти в каждой открытке, полученной с родины, нас спрашивали с растущей тревогой, что случилось с нашими товарищами из Старобельска, Осташкова и Козельска.

На основании этих открыток мы уже летом 1940 г. пришли к выводу, что мы единственные пленные из этих лагерей, от которых доходят вести.

*     *     *

В конце 1939 г. советские власти выслали этапом в Казахстан, вместе с большим количеством польского населения, польскую гражданку Александру Урбанскую. Ее муж, поручик Рышард Урбанский, по профессии учитель, был помещен в лагерь в Козельске. Его жена попала в поселок Родниковка, Актюбинской области. Оттуда она регулярно переписывалась с Козельском. Однако с марта 1940 г. переписка оборвалась. Жена в отчаянии дважды обращалась к властям. Ей сказали, что этим заведует НКВД. Она подала заявление с просьбой выяснить местонахождение ее мужа. Заявление долго кружило по советским учреждениям, пока не направили его в... Смоленск.

На этом заявлении служащий смоленского НКВД сделал пометку следующего содержания: "Уведомить, что 6.V.40 г. переведен в другой, неизвестный лагерь".

Я видел впоследствии этот документ и имею все основания предполагать, что сейчас он находится в руках Союзных властей, среди подобных ему документов.^*

_______________

^*Подпоручик Рышард Урбанский, учитель, был найден в Катыни, под Смоленском. Описание тела находится в собрании немецких документов за номером 3220.

_______________

Один польский солдат, в эмиграции, предпочитающий не называть свою фамилию, рассказывает:

Мой отец, старший постовой польской полиции в Здолбунове, был арестован советскими властями и отправлен в лагерь в Осташкове. Оттуда он постоянно писал письма.

13 апреля 1940 г. вся наша семья, т. е. мать, сестра и я, была вывезена из Здолбунова в Казахстан. Оттуда мы пытались связаться с отцом, но безуспешно. Ни на одно из писем мы не получили ответа. Обеспокоенные этим, мы обратились к местным властям, потом центральным, в НКВД, в прокуратуру и т. д. с просьбой выяснить местонахождение нашего отца. Одно из заявлений я направил лично Сталину. Ответа не было. Когда я потерял уже всякую надежду, весной 1941 года пришла бумага от районного прокурора в Осташкове, следующего содержания:

"Лагерь, в котором находился ваш отец, ликвидирован весной 1940 г. Нынешнее местонахождение вашего отца неизвестно".

Глава 6

ПЕРВОЕ ПОДТВЕРЖДЕНИЕ МРАЧНЫХ ДОГАДОК

"Мы сделали большую ошибку". — Советские политические планы.

Проходят летние месяцы 1940 года. Военные события до такой степени поглощают внимание всего мира, что никому не пришло бы в голову интересоваться судьбой 15 тысяч польских военнопленных, даже если бы факт их таинственного исчезновения из советских тюремных списков стал широко известен в демократических государствах. — Пропали? — Найдутся! — Не могут же 15 тысяч человек в мундирах чужого государства, интернированные на территории СССР, зарегистрированные, снабжаемые продовольствием, переписывающиеся с семьями, провалиться сквозь землю! Вне всяких сомнений, именно таково было бы мнение военных экспертов на Западе, если бы им пришлось высказаться на эту тему. Тем временем война с Гитлером принимала тревожный оборот.

По-прежнему никто ничего не знает о пропавших без вести. Ни товарищи по несчастью, переведенные в другие лагеря, ни семьи на родине, ни польское правительство в эмиграции. Никакого следа, ни малейшего указания, которое могло бы разъяснить тайну.

И вот неожиданный случай с той стороны, откуда его меньше всего ждали, а именно из самых высоких советских правительственных кругов, проливает свет и одновременно подтверждает наиболее мрачные и страшные домыслы. Произошло это следующим образом.

В 1939 году Красная армия, идя на помощь немецким войскам, оккупировала восточную Польшу, в том числе Вильно. В Вильно, как и в других городах, были расклеены афиши, в которых всех польских офицеров, кадровых и запаса, призывали пройти добровольную регистрацию. В городе находился в то время полковник польской армии Берлинг. Впоследствии фамилия эта станет известной, но по другим причинам. Тогда он был лишь офицером, занимавшим второстепенный пост в армии. Берлинг никогда не был выдающимся человеком, но был очень честолюбив. Кроме того, у него были некоторые причины с горечью относиться к своему прошлому. Незадолго до войны против него возбудили в военном суде весьма щепетильное дело по вопросу чести. Дело касалось его поступка по отношению к своей жене — поступка несовместимого со званием офицера. Этот скандал вышел за пределы четырех стен его частной квартиры. Был вынесен неблагоприятный для полковника приговор, что побудило его жаловаться во всеуслышанье на "отношения, царящие в офицерской среде".

Во время войны он оказался случайно в Вильно. В военных действиях против немцев участия не принимал. Прочитав расклеенные на стенах объявления советских властей, он зарегистрировался и, конечно, вместо ожидаемого возвращения домой был тут же арестован, как и другие польские офицеры, и вывезен в глубь СССР.

По сей день не совсем ясно, чем руководилась советская власть, выделяя из разных лагерей военнопленных "специальные группы". Для каких будущих целей предназначался контингент из нескольких сот человек, собранных в лагере в Грязовце? Можно лишь предположить, что на основе доносов, слежки и оказавшегося не слишком удачным (с советской точки зрения) отбора, произведенного энкаведистами, которым был поручен надзор за "контрреволюционными массами" польских военнопленных, намечалось вычленить некие кадры пригодные для использования в будущих политических планах советского правительства в отношении Польши. В каких планах? Первые разговоры с "избранными" были довольно туманны. Но со временем эти разговоры становятся ясней, только не по отношению ко всем, а к одним лишь "избранным среди избранных".

В Грязовце началась усиленная коммунистическая пропаганда и внимательное наблюдение за ее результатами и отзвуком, какой она вызывала среди военнопленных. На основании этих наблюдений энкаведисты начали питать особое доверие к полковникам Берлингу, Букоемскому и Горчинскому и еще к двенадцати другим офицерам. Если принять во внимание, что общее число находившихся в плену доходило до 15 тысяч, то эти пятнадцать человек представляли собой действительно ничтожный процент...

Политические беседы, которые велись с этими офицерами, сначала носили сравнительно невинный характер. Как и прежде, в них говорилось о дискриминации довоенной Польши, о снижении ее роли в Европе, об ее "отсталой, антисоциальной системе", одновременно подчеркивались эпохальные достижения в области благосостояния, свободы и прочих прелестей большевистского строя. Нетрудно догадаться, что при такого рода системе сравнений процесс убеждения даже наибольших оппортунистов не приносил существенных успехов. Однако вскоре политические беседы все чаще и чаще начали принимать конкретные формы.

*     *     *

27 сентября 1940 г. Гитлер подписал договор о ненападении между Германией, Италией и Японией (Тройственный пакт).

7 октября немецкие войска вторгаются в Румынию.

Положение становилось напряженным и для Советского Союза, все еще союзника Германии. Гитлер перестал согласовывать свои шаги с Москвой, а господин Риббентроп — консультироваться с господином Молотовым.

С другой стороны, Советский Союз, ввиду постоянных усилий Великобритании перетянуть его в свой лагерь, видел возможность перемены политического курса. На отдаленном еще горизонте начала вырисовываться угроза вооруженного столкновения с Германией. СССР против этого. Он предпочитает жить в согласии с Гитлером. Но захочет ли Гитлер сохранить это согласие?

Между Германией и Советским Союзом лежит Польша. Если дойдет до войны, Польша может сыграть важную роль в деле победы той или другой стороны. Польский солдат и польский офицер — хорошие бойцы.

Таким образом, параллельно с сосредоточением во Львове и в Москве горсточки подчиненных Коминтерну польских коммунистов (будущий "Союз польских патриотов") начала зарождаться мысль о создании под советским командованием польских воинских формирований.

Нужно, однако, учесть, что это был лишь 1940 год. Советский Союз, в принципе, чувствуя себя еще недостаточно сильным, желает любой ценой избежать войны с Гитлером. Если вообще заходит речь о зарождении проекта польских боевых соединений, то только как о теоретической возможности в будущем. Но советское правительство хочет иметь готовый план. И вот, в области этих планов ясно очерчивается позиция Советского Союза в отношении Польши, впервые выраженная в приведенной выше речи Молотова 31 октября 1939 г.^* Позиция эта в дальнейшем будет доведена до конца с железной последовательностью. Ясно, что Советский Союз, уже в 1940 году не намеревался, в случае конфликта с Германией и успешного исхода его, вернуть оккупированным им государствам их суверенитет. Не на Ялтинской конференции 1945 года, а за пять лет до нее, осенью 1940 г., было решено в Москве, что будущая Польша станет только территорией, так или иначе связанной с СССР и зависимой от него.

_______________

^*"Оказалось достаточно короткого удара по Польше со стороны сперва германской армии, а затем — Красной армии, чтобы ничего не осталось от этого уродливого детища Версальского договора, жившего за счет угнетения непольских национальностей... О восстановлении старой Польши, как каждому понятно, не может быть и речи".

_______________

К этому-то и начали клониться вышеупомянутые беседы с группой польских офицеров: "Но ведь ваше так называемое 'лондонское правительство' — это оперетка!"

Пока что Берлинг, чувствуя значимость проекта, о котором шла речь, проявил далеко идущую сдержанность. 10 октября 1940 г. эту группу переводят в тюрьму Бутырки в Москве. Но с заключенными обходятся, по советским условиям, с подчеркнутой вежливостью, предоставляя им всевозможные привилегии. Питание исключительно обильное. 13 октября их перевозят в светлую, приятную камеру в тюрьме на Лубянке, где продолжаются беседы на тему возможного конфликта с Германией и вытекающих из него последствий. Одновременно затрагивается судьба гражданского населения и пленных, вывезенных в СССР. Уже ясно обрисовывается советский тезис, что возможная будущая Польша не будет той Польшей, какой она была, а будет какой-то новой...

Как раз в это же время происходит значительное разграничение, а практически расширение наиболее важного органа советской власти и советского террора — НКВД и НКГБ.

В первые годы большевистской революции возникла известная, так называемая ЧК или "Чрезвычайка". Она-то залила Россию кровью миллионов жертв. Через несколько лет после окончания гражданской войны ЧК была переименована в ГПУ — орган, более или менее, соответствующий немецкому Гестапо. Плохая слава, какой пользовалось это учреждение как в Советском Союзе, так и за границей, а также трения внутри него, послужили причиной к перекраске вывески с ГПУ на НКВД. НКВД ничем не отличался от ГПУ как в свою очередь ГПУ ничем не отличалось от ЧК. Однако после 1939 г., ввиду начала Второй мировой войны и занятия Советским Союзом новых территорий, возникает необходимость усиления внутреннего террора. В июне 1940 г. большевики совершили очередное нападение на Балтийские государства, а затем включили их в состав СССР. НКВД расширяют пристройкой, которая стала колоссально разросшейся политической полицией под названием НКГБ. Во главе НКВД в 1940 году стал комиссар Берия, а во главе НКГБ — комиссар Меркулов. Они-то являлись исполнительной властью в Советском Союзе, направление которой давал Сталин при активном участии Молотова.

30 октября 1940 г. Берия и Меркулов являются лично в тюрьму на Лубянке и приглашают на разговор трех польских офицеров: полковников Берлинга, Букоемского и Горчинского. Советские наркомы говорят о возможности конфликта с Германией, очерчивают структуру будущей Польши (более или менее соответствующую сегодняшнему положению, т. е. Польше после 1945 г.), затрагивают вопрос о возможной организации польских вооруженных сил, подчиненных советскому командованию.

Берлинг в принципе принимает эту концепцию. Беседа переходит в более конкретную область. Меркулов заговорил о том, на какую численность польских офицеров можно рассчитывать при формировании польских частей. Берия скривился, но было уже поздно. Берлинг, который, конечно, как и другие, не знал о судьбе пропавших без вести польских военнопленных из трех лагерей, выпалил, что он готов по памяти составить списки тех офицеров, которые были, как он знает, заключены в лагеря на советской территории.

Меркулов замолчал. А Берия, неловко откашлявшись, размеренным голосом произнес следующие веские слова:

— Нет, они не входят в расчет... Мы сделали ошибку, ошибку сделали...
 

Этот разговор происходил в просторном кабинете начальника тюрьмы. Берлинг подробно рассказал о ходе разговора товарищам по камере, которые не принимали в нем участия. Конечно, слова Берии были восприняты как откровение. Наступило гробовое молчание. Полковник Горчинский обратил внимание на то, что эти знаменательные слова нужно как-то запротоколировать, хотя бы в памяти. Из них ясно, что с большинством офицеров что-то случилось.

— Что?

Никто не отозвался. Только через минуту кто-то заговорил:

— Как же он, в конце концов, сказал?

— По-моему, — изложил Горчинский, — так: "Сделайте списки, но многих из них уже нет. Мы сделали большую ошибку..." А через минуту: "Отдали их немцам", или что-то в этом роде.

— Как же можно было этого точно не расслышать!
 

Советское правительство, конечно, не выдавало немцам никаких польских пленных. Никто их не видел ни в Германии, ни на пути через Польшу. Ни на какой границе не было передачи пленных из рук в руки. Не существует ни одного документа, свидетельствующего о таком акте. Немецкое правительство никогда не утверждало, что получило этих пленных, а советское правительство не только в будущем не поддержало эту версию, но в официальной версии (см. Вторую часть) прямо заявляет, что никакой передачи польских пленных немецкой стороне никогда не было и не могло быть.

Как же рассматривать заявление Берии? Либо это была его личная выходка с целью затушевать неприятное впечатление, какое на присутствующих должны были произвести его слова. Либо это заявление было результатом предварительного обсуждения этой темы в высших советских органах, которые еще до войны с Германией решили, что, если будет затронут вопрос о польских пленных, то ответственность за их исчезновение следует свалить на немцев. Вероятно, однако, что этот вопрос не считался срочным, скорее рассматривался как гипотетическая возможность. Потому-то он не был уточнен и Берия выразился более чем туманно.
 

На следующий день, 31 октября, пятнадцать привилегированных польских офицеров во главе с Берлингом были вывезены с Лубянки в Малаховку, в 40 км от Москвы. Там их поселили на изолированной от внешнего мира даче под надзором агентов НКВД, но в условиях настолько отличающихся от нормальных лагерных, что они сами назвали этот дом "виллой счастья". Миллионы советских граждан могли позавидовать их условиям жизни...

В Малаховке для них организовали "политические курсы", снабдили книгами и дали возможность умственной работы, но только в одном направлении: перековки их образа мыслей в коммунистическое мировоззрение.

История этой "виллы счастья" — это эпопея надежды, предательства, отчаянных попыток одуматься, сопротивления и упадка духа, истерии, внутренней борьбы самих с собой, со своими товарищами, с глухим забором, который их окружал. Можно сказать, что из этих пятнадцати единственно Берлинг, шеф группы, не обманул возложенных на него советской властью надежд. Последовательно и без иллюзий он отрекся от своей военной присяги, от родины и всецело перешел на службу чужого государства. Неужели по ночам его не тревожили дурные сны, и кошмар не шептал ему на ухо: "С ними сделали ошибку"?

Какую ошибку? Что за ошибку? Кто сделал?

*     *     *

В начале советско-немецкой войны, после подписания договора между советским правительством и польским правительством в изгнании (в Лондоне), казалось, что Советский Союз откажется от концепции Красной Польши. Берлинг и его товарищи были направлены в формирующуюся в СССР настоящую польскую армию. Но вскоре он дезертирует со своего поста в Красноводске, возвращается к большевикам и предлагает им свои услуги. Персональным приказом командования Польской армии на Востоке за № 36 он раз навсегда вычеркивается из списка польских офицеров. В 1943 году его производят в генералы, но производит... Сталин. Берлинг возглавляет польские части, формируемые не польскими властями, а советскими. Он становится послушным орудием этих властей. Делает карьеру. Вокруг его имени поднимается шумиха, так как советское правительство заинтересовано в том, чтобы создать противовес независимому польскому правительству и независимой польской армии в эмиграции. 1944 год — апофеоз карьеры Берлинга. Потом слух о нем постепенно замирает, пока совсем не канет в забвение.

Что случилось с Берлингом?

Думается, что, не повтори он тогда и не разгласи слова Берии, он, может быть, продолжал бы делать карьеру. Но дело получило огласку. Оно проникло в польскую прессу и в польские эмигрантские публикации. Существуют свидетели, в обществе которых Берлинг повторял роковые слова советского наркома. Существуют показания и протоколы с подписями этих свидетелей.

Не пробовал ли он все это опровергнуть? Неизвестно. Впрочем, это обстоятельство уже не имеет значения для дальнейшего хода дела.

Глава 7

ИЮНЬ 1941 ГОДА

Поражение Красной армии. — Кровавая расправа советских властей с заключенными.

На рассвете 22 июня 1941 года вдоль всей границы, отделявшей на востоке Европы сферу немецкой оккупации от сферы советской оккупации, загрохотали орудия. Гитлер напал на Советский Союз неожиданно. СССР судорожно вооружался, но к этому дню еще не был готов к войне. Удар немецкого стального кулака был так мощен, что советская армия прямо рассыпалась. Первое слабое сопротивление на границе вскоре превратилось в массовое поражение. Немцы окружали целые армии. Число пленных росло с головокружительной быстротой. Немцы брали город за городом, сминали линии обороны, продвигались вглубь, захватывали заводы, шахты, запасы зерна и бесценного сырья.

Военное поражение Советского Союза, тяжеловесность его аппарата, беспомощность командования, выведенный из строя транспорт, перерезанная связь, потеря авиации — все это вместе приняло размеры доселе неслыханные в истории войн.

Военные события этого периода относятся совсем к другой области и даже косвенно не затрагивали бы интересующий нас вопрос, если бы не некоторые обстоятельства, связанные с отступлением Красной армии. Речь идет о советских методах в отношении заключенных. Знаменательный факт: в стадии предельной дезорганизации, перед лицом поражения, когда целые армии попадали в плен или разбегались по лесам, когда советские власти бросали во многих местах огромные запасы сырья и продовольствия, не успевали вывезти архивы, не забирали документы, — они проявили величайшую активность и предусмотрительность при ликвидации тюрем.

Что их к этому принуждало? Какой патологический комплекс террора или просто какие обстоятельства привели к тому, что единственной организацией на территории СССР, действующей четко и исправно, были НКВД-НКГБ? Трудно на это ответить. Во всяком случае, бросалось в глаза стремление властей не допустить, чтобы немцы захватили хоть одного заключенного. Эвакуировали все тюрьмы и концлагеря. Там же, где из-за слишком быстрого продвижения немцев эвакуация была невозможна, совершались массовые казни, массовое кровавое уничтожение заключенных.

Правило это не знало исключений и потому самым убедительным образом опровергает позднейшую советскую версию о лагерях польских военнопленных, якобы оставленных под Смоленском. (См. ниже: Вторая часть, Сообщение специальной комиссии.) Поэтому нижеприведенные факты, хотя и могут показаться не имеющими отношения к катынскому преступлению, в действительности тесно связаны с ним.

Одна и та же судьба выпала на долю всех тюрем и лагерей, вне зависимости от того, были ли они разбросаны на оккупированных территориях от Эстонии до Бессарабии или на собственной территории Советского Союза. Многие из тех заключенных, что пережили этот леденящий кровь мартиролог эвакуации и расправ, а потом так или иначе попали на свободу, дали за границами Советского Союза подробные свидетельства. Их показания, отличаясь по конкретным обстоятельствам, точно совпадают в одном — в том, что касается методов расправы с заключенными. Показания большого числа польских граждан, которые пережили советскую оккупацию и советские тюрьмы, составили огромный архив, хранящийся польским правительством в эмиграции. Пользуясь этими материалами, польский исследователь Зверняк написал книгу "В большевистских тюрьмах 1939—1942". Документы, вошедшие в одну из глав этой книги, "Эвакуация тюрем после начала немецко-советской войны", снабжены картотечными номерами. Они содержат свидетельства об эвакуации тюрем в Киеве, Тернополе, Ровно, потрясающее описание пешего этапа в Москву, рассказы об эвакуации в Латвии и на границе с Финляндией, о страшных переживаниях заключенных в Бердичеве, которых пытались сжечь живьем. Эта работа Зверняка до сих пор не обнародована, не нашлось издателя...

Среди многих свидетельств и показаний особенного внимания заслуживает рассказ подполковника Януша Правдица-Шляского. Здесь представлен классический образец вышеупомянутых советских методов.

Дорога смерти

Меня арестовали 21 февраля 1941 года в Гродно и вывезли в Минск. После допросов и следствия в Москве и в Минске меня держали в качестве политзаключенного в тюрьме НКВД в Минске.

Когда началась немецко-советская война, Минск подвергался сильной бомбежке. Весь город горел. Мы испытывали недостаток воды и питания.

Вечером 24 июня я услышал отголоски расправы с заключенными. Я отчетливо слышал поочередное открывание камер, стоны, борьбу и время от времени выстрелы. Потом говорили, что в рот заключенным насильно вливали яд. Мне трудно сказать, скольких убили таким способом. Шум приближающихся шагов, грохот открываемых дверей подвигались все ближе и ближе к моей камере...

В последнюю минуту произошел один из самых крупных немецких налетов на Минск. Расправу прервали. После налета открыли все двери и приказали выходить на тюремный двор. Затем нас окружили сильной охраной и погнали бегом через пылающий Минск. В нашей группе было около 200 человек. В 5 км за городом нас остановили в лесу на отдых. Тут собрали всех арестованных из минских тюрем. Всех насчитывалось около 20000 человек. Группу, в которой я находился, как самую опасную, держали в стороне. Среди нас было 7 советских летчиков, у которых руки за спиной были связаны проволокой. Они были арестованы в последнюю минуту по подозрению в шпионаже.

Я сообразил, что будет нехорошо дальше оставаться в этой группе. Своим мнением я поделился с ближайшими сотоварищами, и мы поодиночке начали удирать, смешиваясь с раньше выгнанными из Минска заключенными. Мое предчувствие оказалось верным. После того, как всех погнали дальше, группу, в которую я входил раньше, расстреляли на месте.

Нас гнали на восток, деля на новые группы. Опасаясь, чтобы нас не узнали, некоторые начали менять свой внешний вид. Так например, я выменял свой костюм на худший у другого незнакомого мне заключенного. Благодаря тому, что у уголовников нашлись лезвия для бритья, товарищи сбрили мне бороду и усы. Группа, к которой мы присоединились, насчитывала около 3000 человек. В ее состав входили люди разного возраста — от стариков до детей обоего пола. Так мы шли. Увидев около себя девочку лет 12-ти, я спросил ее, за что ее арестовали. Она очень серьезно и удивленно ответила:

"За контрреволюцию и шпионаж". Она была из Польши, из-под Несвижа.

Нас гнали форсированным маршем. Кто не мог идти дальше, того убивали на месте, — будь то ребенок, старик или женщина.

На фоне этого кошмара происходили также чудеса... Когда некая госпожа Борковская из Лиды, старушка, без сил упала на дорогу, к ней подошел энкаведист и, пнув ее ногой, сказал: "И так подыхаешь, жаль на тебя пули".

Случилось, однако, иначе. Борковская выжила. Я встретил ее позже в Лиде, в 1942 году.

С одним товарищем по несчастью мы помогали председателю окружного суда в Луцке, Гедройцу, которого мучила астма. Он не мог идти. Видя, что подвергает нас опасности из-за постоянного отставания, он просил оставить его. Отдавая себе отчет в том, что его силы на исходе, а у нас не хватало сил его нести, мы вынуждены были его оставить. Его застрелили на наших глазах. Наши ряды редели все больше и больше. Идти становилось все труднее и труднее.

Повсюду сновали энкаведисты и, опознав некоторых, отводили их в сторону и расстреливали. Остановки были короткие. Есть не давали. Мучала страшная жажда. Энкаведисты опознали одного из моих близких сотрудников по польской подпольной организации, скрывавшегося под псевдонимом "Оскар", бывшего председателя студенческой организации "Братская помощь" при Высшем коммерческом училище. У нас на глазах его отвели в сторону и выстрелили в него три раза. После первого выстрела несчастный подпрыгнул, раскинул руки и упал на кусты. Энка-ведист выстрелил в лежачего еще два раза и ушел, не обращая на него никакого внимания. Мы были уверены, что он погиб. Каково же было мое изумление, когда, вернувшись на родину, я увидел его живым-здоровым! Оказалось, что первая пуля попала в челюсть. Два следующие выстрела были сделаны небрежно и не попали в цель.

Нас пригнали в город Игумень и там загнали в тюремный двор, где уже находилась другая группа. Нас дошло около двух тысяч, остальные погибли по дороге. Многих из моих знакомых расстреляли, среди них Казимежа Гумовского, Александра Полянко и ряд других. Местные жители назвали эту дорогу ДОРОГОЙ СМЕРТИ.

На тюремном дворе после трехдневного голодания нам выдали по 100 граммов хлеба. Во время отдыха явились энкаведисты и начали вызывать некоторых по фамилиям. Вызвали и меня. Двое наивных отозвалось. Их сразу отвели в баню и там расстреляли. Под вечер прилетели немецкие самолеты. После этого налета нас сразу начали делить на группы по "преступлениям". Одних направляли направо, других — налево. С несколькими моими товарищами я попал в левую группу. В ней насчитывалось около 700 заключенных. Ночью нас вывели из тюрьмы и под сильной охраной погнали в восточном направлении. Пройдя 3—4 км, мы вошли в лес и сзади услышали выстрелы. Оказалось, что начали стрелять в задние ряды колонны. Каждого брали за шиворот и убитого отбрасывали в сторону. Все прибавили шагу. Тогда шедшие сбоку энкаведисты открыли огонь. Мы бросились на землю. Как раз в это время подъехали машины с солдатами Красной армии, которые в панике бежали от немцев. Услышав стрельбу впереди, они решили, что это немецкая диверсия в тылу, и тоже открыли огонь — как по нам, так и нашему конвою. Только через некоторое время недоразумение выяснилось.

Конвой НКВД пропустил машины, которые буквально проехали по лежащим на дороге заключенным.

Когда красноармейцы уехали, наши конвоиры закричали:

"Бегите в лес! Будем стрелять!"

Я лежал на дороге рядом с Витольдом Дашкевичем из Лиды и держал его за руку. Когда он после этого приказа, захотел вскочить, я удержал его. Однако большинство вскочило и тогда конвой начал стрелять из автоматов и бросать гранаты. Грохот выстрелов и взрывов заглушал стоны раненых и умирающих. Мы поползли к придорожной канаве, в которой переждали стрельбу. Потом мы выползли из нее и убежали в лес.

Таким образом нам удалось ускользнуть из рук наших палачей. Это происходило в ночь с 27 на 28 июня 1941 г. Отбежав примерно на километр, мы остановились отдохнуть на краю какой-то поляны. Вскоре прибыли другие уцелевшие. Нас собралось 37 человек.

Группа, направленная в Игумени направо, была отведена на поляну в лесу, окружена и перестреляна из автоматов. Из этой группы спасся только один тяжело раненый. Немцы взяли его в госпиталь. Через некоторое время он вернулся домой.

Людей, остававшихся в игуменской тюрьме, спасли местные жители, когда энкаведисты бежали. Одна из групп, которая не дошла до Игумени, была уничтожена вблизи города. Из нее выделили 11 уголовников, к которым обратился с речью капитан НКВД:

"Сталин дарует вам жизнь и приказывает защищать родину!"

Среди тех, кому удалось притвориться уголовником, был поручик Санковский, позднее попавший в лагерь для военнопленных в Германии, в Лангвассере. Пережитое им он описал в своих записках. Не знаю, что случилось с другими группами, этапированными из Минска.

После трехдневных блужданий по лесам и болотам мы решили зайти в какую-нибудь деревню, сориентироваться в положении и поесть. Мы удачно попали в ничейную зону. Потом нас окружили немецкие патрули и направили в лагерь в Минск.

Полковник Шляский упоминает, что дорогу, которую он прошел, местные жители назвали "дорогой смерти". Это название, надо признать, столь же банально, сколь точно. Подобную дорогу прошли в те времена десятки тысяч других заключенных. Никого не хотели оставить, никого — выпустить живым.

*     *     *

Ныне почти вся мировая общественность, постоянно знакомясь с описаниями немецких массовых убийств и немецких концлагерей, ничего не знает или не хочет знать о злодеяниях, совершенных большевиками во время их отступления летом 1941 года. Вдоль всей пограничной полосы были разбросаны многочисленные тюрьмы. Когда их открыли после отступления Красной армии, там были обнаружены груды трупов.

Вот что говорит в показаниях за № 15741 свидетель-очевидец из села Васьковиче Дзисненского уезда Виленского воеводства:

...Когда в 1941 г. большевики отступали от немцев, они пытались убить всех приходских священников. Наш ксендз бежал из местечка и скрывался в деревне. В приходе в Язно большевики его схватили.

А вот из картотеки свидетельство за № 15744 жителя местечка Вязынь Вилейского уезда того же воеводства:

Когда после бегства большевиков открыли тюрьму в Вилейке, глазам местных жителей представилась страшная картина убитых энкаведистами заключенных. В одной камере висел на колючей проволоке труп человека, повешенного за челюсти; в другой — несколько голых мужчин и женщин без ушей, с выколотыми глазами. В саду, по соседству с тюрьмой привлекла внимание свежевзрыхленная земля. Ее раскопали и нашли сотни человеческих трупов. Это были жертвы массового истребления людей органами НКВД.

Более широкую известность приобрело массовое убийство в большой тюрьме в Березвече Виленского воеводства. В ней сидели, главным образом, местные крестьяне, обвиненные во враждебном отношении к советской власти. Когда началась война, их не успели эвакуировать и просто всех убили. Через несколько часов после прихода немцев ворота тюрьмы были открыты и в ней насчитали около 4000 трупов (см. Приложение 6).

Характерным было массовое убийство в советском концлагере в Провенишках. На основании позднее собранных сведений, документов и рассказов двух единственных свидетелей, которым удалось избежать кровавой расправы, дело выглядело следующим образом.

Провенишки находятся на территории Литовской республики. Во время советской оккупации 1940—1941 годов и создания так называемой Литовской ССР там был устроен концлагерь для уголовных и политических преступников. В начале войны с немцами часть заключенных вывезли. Осталось около 500 человек, которых охраняла литовская милиция, организованная большевиками. В момент, когда казалось, что Красная армия уже ушла, милиционеры сорвали красный флаг и вывесили национальный литовский. Через некоторое время к концлагерю подъехали танки, которые лагерная охрана приняла вначале за немецкие. Танки, однако, оказались советскими...

Большевики окружили лагерь, сначала перебили тюремную охрану, обвинив ее в измене, а потом приказали заключенным собраться на дворе. Тогда въехали танки и открыли огонь из пулеметов. Толпа заключенных, видя, что она окружена, охваченная ужасом, все плотнее и плотнее сбивалась в кучу. Каждый искал спасения и прикрытия под телами товарищей, еще живых или сраженных пулями.

Вскоре 500 человек лежали вповалку на земле. Тогда подошли солдаты и штыками принялись добивать раненых или подающих хоть какие-нибудь признаки жизни. Из общего числа выжило двое. Один раненый, но недобитый, а другой вообще невредимый, который, упав и вымазав свою голову кровью и мозгами убитого, лежал неподвижно, притворяясь мертвым. Эти двое выживших подробно рассказали о том, как проходила бойня.

Однако самым нашумевшим массовым убийством в Польше, совершенным советской властью, была кровавая расправа с заключенными во львовских тюрьмах при приближении немцев в 1941 году.

Этот факт, как и другие подобные ему, широко использовала немецкая пропаганда: в прессе публиковались обширные репортажи и фотографии, во Львов приглашали иностранных корреспондентов. Во Львове было убито свыше 1200 человек, которых не успели вывезти в глубь СССР.

Из польских источников по этому делу еще до сих пор не собраны исчерпывающие материалы. Только профессор Владислав Студницкий, который во время немецкой оккупации собирал во Львове материалы о советской оккупации, издал впоследствии брошюру "Советское господство в Восточной Польше 1939—1941", пишет коротко на стр. 45:

Накануне отступления советской власти и армии из Львова начались расстрелы. Жертвами стали прежде всего те, оставить которых живыми советские власти считали наиболее нежелательным. Расстрелы происходили следующим образом: заключенного вызывали, вели в погреб и по дороге, совсем для него неожиданно, убивали выстрелом в затылок. Так были расстреляны 600 украинцев, 400 поляков и 220 евреев.

Подобные кровавые расправы, как уже упоминалось, проходили на огромной территории от Финского залива до Черного моря. Несколько позже была открыта, пожалуй, самая большая массовая могила в Виннице, на Украине. Там советские власти убили всех украинцев, которые были арестованы за проявление политических самостийных тенденций.

*     *     *

На фоне новой войны и всех кровавых событий, потрясших основы мира, судьба 15 тысяч интернированных (а в СССР считавшихся военнопленными) польских военных, уже полтора года пропавших без вести, казалось, начала блекнуть, и вопрос о них — затихать. Но именно этот новый водоворот военных событий, советские поражения и их влияние на соотношение международных сил, выбросили на поверхность загадку чудовищного преступления, как волны, взъяренные вихрем, вздымают какой-нибудь предмет, уже давно погребенный на дне моря, и являют его глазам изумленных моряков.