Яков Кротов. Богочеловеческая история. Вспомогательные материалы.

Роберт Нисбет

ПРОГРЕСС: ИСТОРИЯ ИДЕИ

К оглавлению

ПРОИСХОЖДЕНИЕ И РАЗВИТИЕ ИДЕИ ПРОГРЕССА

'/..>??

J J

ВВЕДЕНИЕ

It is Almost the Year Two Thousand

To start the world of old We had one age of gold Not labored out of mines, And some say there are signs, The second such has come, The true Millennium, The final golden glow To end it. And if so {and science ought to know) We may well raise our heads From weeding garden beds And annotating books To watch, this end de luxe.

Robert Frost

Уже почти двухтысячный год

Когда родился этот мир,

То первым наступил

Век золотой.

И вот, поверь,

Народы думают теперь,

Что вновь ему открыта дверь,

И ныне сей желанный век,

О коем грезил человек,

Опять настал.

А если так

( О чём науке надо б знать),

Пора нам взоры оторвать

От скучных книг и сорных гряд,

Чтоб мира созерцать закат.

Роберт Фрост

(Перевод А. Верещагина)

С приближением 2000 года наверняка будет усиливаться и оживать интерес — научный, исследовательский, интеллектуальный и общественный — не только к самому году с его хилиастической окраской, но и в целом к вопросу о прогрессе человечества. Будут спрашивать — и уже сейчас задаются вопросом: чего можно ожидать от этого года в отношении Западного мира? Грядет ли Золотой век или же Темный век как результат дегенерации? И как, по каким критериям будет оцениваться прогресс или регресс? Что такое прогресс: не есть ли он в основе своей моральное и духовное явление, лучшим индикатором которого служит отсутствие материального благосостояния, а не изобилие? На Западе, как в прошлом, так и в настоящем, некоторые утверждают, что это именно так. Или же прогресс нерасторжимо переплетен с навыками и пониманием, имеющими источником накопление знаний, как утверждала целая череда философов, начиная с Ксенофана и Протагора в Древней Греции? На протяжении почти всей истории Западного мира, включая Средние века, уважение к разуму, знаниям и науке было столь высоко, что критерии человеческого прогресса практически неизбежно основывались на этих ценностях. В XX веке, однако, все переменилось. Бунт против рационализма и науки, культивирование иррационализма в разнообразных формах, религиозных и светских, и поразительный рост

Введение

субъективизма, озабоченности своим «я» и своими удовольствиями — все это отличается, по крайней мере, по своим масштабам от всего того, что Запад знал раньше. Будет ли идея прогресса полностью вытеснена из интеллектуальной сферы преобладающими силами пессимизма с его верой в цикличность истории цивилизации и в то, что наша Западная цивилизация уже сейчас на большой скорости катится ко дну, к нижней точке пике?

В этой книге не ставится цели найти точные ответы на все эти волнующие вопросы, хотя мне хочется верить, что удастся пролить на них немного света по ходу достижения цели данной работы — полного обзора истории идеи прогресса, от греков до наших дней. На протяжении более двадцати пяти веков философы, ученые, историки и богословы в той или иной степени занимались этой идеей и, конечно, ее противоположностью — вырождением или циклическим возвращением, хотя, как я покажу в главах этой книги, начиная с Гесиода и, возможно, Гомера, вера в прогресс была доминирующей. Мы живем, как часто говорилось, под заклятьем идей, хороших или плохих, истинных или ложных. Мы можем думать, что непосредственно реагируем на события и изменения в истории институтов, но это не так: мы откликаемся на эти события и изменения, когда они становятся для нас реальными или усвояемыми благодаря идеям, уже существующим в наших головах.

Ни одна идея не была более важна и, возможно, даже равна ей по важности, как идея прогресса в Западной цивилизации на протяжении почти трех тысяч лет. Вспоминаются также другие идеи: свобода, справедливость, равенство, солидарность и т.д. Я не преуменьшаю значение ни одной из них. Но нужно подчеркнуть, что на протяжении большей части истории Западного мира даже для этих идей субстратом была философия истории, которая дает им значимость в прошлом, настоящем и будущем. Ничто не дает большей значимости или доверия к той или иной моральной или политической цен -ности, чем вера в то, что она не только является или должна быть предметом заботы, но и в то, что это важнейший элемент исторического движения из прошлого через настоящее в будущее. Такая ценность может быть затем переведена из разряда просто желаемой в исторически необходимую.

Проще говоря, идея прогресса предполагает, что чело -вечество улучшало свое состояние в прошлом (от некоего первобытного состояния примитивности, варварства или даже ничтожества), продолжает двигаться в этом направлении сейчас и будет двигаться и дальше в обоз-римой перспективе. По меткому выражению Дж. Б. Бэри, идея прогресса — это синтез прошлого и предсказания будущего. Она неотделима от чувства времени, текущего прямо -линейно. Артур О. Лавджой в своей работе «Примитивизм и связанные с ним идеи в античности» (Arthur О. Lovejoy, Primitivism and Related Ideas in Antiquity) пишет, что эта идея представляет собой «оценку как исторического процесса в целом, так и доминирующей тенденции, которая проявляется в нем». Последствием этой осведомленности об историческом процессе, продолжает Лавджой, является широко распространенная вера в «тенденцию, присущую природе или человеку, проходить через определенную последовательность стадий развития в прошлом, настоящем и будущем притом, что более поздние стадии (за исключением случающихся изредка периодов отставания или регресса) превосходят предыдущие. К этому необходимо добавить только то, что чаще всего эта идея содержит в себе предположения о непрерывности, постепенности, естественности и даже неизбежности этих стадий развития. Эта идея не должна считаться всего лишь спутником каприза или случая, нужно воспринимать ее частью самого порядка вещей во Вселенной и в обществе. Продвижение от низшего к высшему должно считаться таким же реальным и определенным, как и все остальное в царстве законов природы.

Но что означает «улучшение» или переход от «низшего к высшему» в содержательном смысле? Начиная с древних греков и до XX века мы встречаем два тесно взаимосвязанных, хотя и различимых, суждения. Первое — медленное, постепенное и кумулятивное развитие знания, того вида знания, которое воплощено в искусстве и науке, в многообразных способах, используемых человеком для того, чтобы справляться с проблемами, которые ставит перед ним природа или просто стремление людей жить в группах. От Гесиода и, в еще более яркой форме, Протагора, от таких римлян, как Лукреций и Сенека, от Св. Августина и

Часть I. Происхождение и развитие и

деи прогресса

Введение

его последователей, от пуритан XVII века до величайших пророков прогресса XIX—XX веков, тагких как Сен-Симон, Конт, Гегель, Маркс и Герберт Спенсер, мы встречаем убеждение, редко подвергаемое сомнению, что сама природа знания (объективного знания, подобного естественнонаучному и технологическому) содержит в себе про -движение, улучшение и усовершенствование.

Второе основное суждение, которое мы находим в истории идеи прогресса, сосредоточивается на моральном и духовном положении человека на Земле, его счастье, свободе от страданий, доставляемых природой и обществом, и, превыше всего, на его спокойствии и безмятежности. Целью прогресса или улучшения является окончательное достижение человечеством этих духовных и моральных добро -детелей на Земле, что должно привести к еще большему совершенству человеческой природы. В прошлом, в настоящем и, без сомнения, в будущем всегда были, есть и будут те, кто верит: только что обозначенные суждения имеют обратную связь друг с другом. То есть условием достижения духовного блаженства и морального совершенства является не приобретение или увеличение знания о мире и человеке, но отречение от такого знания. Знать — значит грешить или закладывать основу для греха. У греков была легенда о ящике Пандоры, которая подводила к выводу, что все нравственные пороки на Земле имеют своим истоком непреодолимое желание Пандоры узнать, что находилось внутри ящика, который ей запретили открывать. Когда она все же открыла ящик, из него вылетели зародыши алчности, жадности, жестокости, раздоров, стремления к угнетению и др. Более известен рассказ евреев об Эдемском саде, изначально невинных Адаме и Еве, о Грехопадении, также совершенном из-за неутолимого желания знать. С тех пор не было ни одного века в истории Запада, когда бы не имел хождения тот или иной вариант представления об обратно пропорциональном отношении между счастьем и знанием. А. Дж. Тойнби в «Постижении истории» (A. J. Toynbee, A Study of History') утверждает, что развитие технологий и моральный упадок имеют такую тесную связь между собой, что появление первого можно использовать как основу для точного предсказания второго.

Но несмотря на то, что эта идея стара и постоянно воспроизводится, она никоим образом, ни в одну эпоху полностью не принималась всеми интеллектуалами. На самом деле, были умы в античном и христианском мире, убежденные в том, что за первобытным золотым веком следовало вырождение. Но, как мы увидим, с самого начала греческой и римской мысли были те, кто верил в прямо противоположное: что в начале состояние было жалким, и что спасение лежит в приросте знания. Так мыслили в христианскую, средневековую и, главным образом, в современную эпоху.

Совершенно очевидно, что столь всеобъемлющее суждение, как описанная выше идея прогресса, не может быть проверено ни эмпирически, ни логически. Можно достаточно точно и доказательно утверждать, что искусство медицины или искусство войны продвинулось вперед, поскольку можно абсолютно объективно судить о средствах достижения долговременной цели каждого искусства: лечения или спасения жизни либо уничтожения врагов по возможности эффективно и навсегда. Проще говоря, можно доказать, что, например, пенициллин является лучшим средством в сравнении со старомодным кровопусканием или трудотерапией. А современная артиллерия более эффективна, нежели стрельба из арбалета и кипящая смола.

Однако вопрос усложняется в рамках даже отдельно взятой специализированной технической области, если мы спросим, каковы в целом последствия того прогресса, который мы наблюдаем в искусстве медицины — экологические, социальные, моральные, демографические, духовные и т.д. Достаточно подумать о расцветающей и быстро расширяющейся в наше время области мысли, известной как медицинская этика — включая право умереть с достоинством среди всех технологических достижений, благодаря которым умирание можно бесконечно долго поддерживать в незавершенном состоянии — чтобы напомнить себе о той мере, в какой даже старейшие этические проблемы могут вновь актуализироваться благодаря технологическим успехам в медицине.

И, конечно, вопросы становятся почти безнадежно сложными и чреватыми конфликтами, когда мы пытаемся

Часть I. Происхождение и развитие идеи прогресса

Введение

говорить о прогрессе (или регрессе) применительно к «человеческому роду», «человечеству» или «цивилизации». И все же, несмотря на присущие этому вопросу сложности, противоречия и парадоксы, многие очень мудрые и выдающиеся философы, ученые, историки и государственные деятели говорили о прогрессе в таких словах. В этом списке должны быть представлены такие имена, как Протагор, Платон, Аристотель, Лукреций, Сенека, св. Августин, Жан Боден, Исаак Ньютон, Роберт Бойль, Джозеф Пристли, Конт, Гегель, Дарвин, Маркс, Герберт Спенсер, а в Америке эту линию начали Коттон Мэтер и Джонатан Эдварде, продолжили Джефферсон, Джон Адаме, Франклин и почти каждый крупный мыслитель и государственный деятель США, наследующий отцам-основателям. И это лишь немногие из светочей и лидеров Запада, для которых прогресс человечества, особенно в искусствах и науках, был таким же реальным и определенным, как законы физики.

Дело не в том, что кто-либо из этих сторонников прогресса когда-либо считал, что эмпирическая проверка вероятна или даже возможна в ситуации, когда объект суждения столь абстрактен и широк, как человеческий род или цивилизация. Дело в том, что те, кто верил в прогресс, видели не больше нужды в эмпирической проверке всеобщего прогресса, чем в проверке геометрических теорем или (в случае религиозного человека) заповедей или других библейских предписаний. Как бы это ни называть, аксиомой или догмой, факт состоит в том, что какой бы бессмысленной ни стала казаться эта идея интеллектуалам второй половины XX века, она была самоочевидной, как геометрия Евклида, для бессчетного числа исследователей и ученых на протяжении западной истории вплоть до начала XX века.

Также нельзя не обратить внимание на мнение масс. По крайней мере с начала XIX века вплоть до периода, имевшего место всего лишь несколько десятилетий назад, вера в прогресс человечества с цивилизацией Запада в его авангарде была, фактически, всеобщей религией по обе стороны Атлантики. И каким бы тяжелым ни было ее положение на Западе сегодня, существуют серьезные основания полагать, что это одна из самых прочных западных идей или ценно -

стей, укоренившихся в Восточной Европе (прежде всего в СССР) и в большей части Азии.

Конечно, даже в современную эпоху существовали глубоко убежденные скептики и неверующие. Мы повстречаем некоторых из них в последнем разделе этой книги, а сейчас достаточно будет назвать имена Токвиля, Буркхардта, Ницше, Шопенгауэра, Макса Вебера, Сореля, У. Р. Инге и Шпенглера как относящихся к числу тех — безусловно, составлявших в свое время немногочисленное меньшинство, однако ставших прямым источником интеллектуальной и литературной болезни, ныне столь распространенной у нас на Западе — кто не смог заставить себя поверить, что состояние Запада, как они его видели, отражало результат прогресса. Но, как отмечалось выше, при наличии таких скептиков, подавляющее большинство величайших умов в истории Запада ориентировались на догму прогресса.

Как мы увидим, эта догма далеко не всегда имела полезный эффект. По большей части она имела благотворное интеллектуальное влияние, будучи неотделимой, как мне кажется, от решающих мотивов, импульсов, желаний и стимулов, которые стояли за необыкновенными достижениями Западной цивилизации, расположившейся на территории, представляющей собой не более чем крошечный мыс на краю Евразийского континента. История всего, что есть великого на Западе — религии, науки, разума, свободы, равенства, философии, искусства и т.д. — прочно основывается на убеждении в том, что то, что человек делает в свое время, является одновременно признанием величия и неотъемлемости прошлого и проявлением уверенности в еще более золотом будущем.

Но, как я уже сказал, прошлое веры в прогресс не было однозначно светлым, если судить по ее последствиям. Вера в движение человечества вперед, этап за этапом, к некоей еще неосуществленной цели была связана (и все еще может быть связана) с убеждениями, которые большинство из нас на Западе находят отвратительными и ненавистными. Тот вид абсолютной военно-политической власти, который встречается в тоталитарных режимах XX века, как левых, так и правых, имеет в своей основе философию неумолимого прогресса. То же самое относится к той разновидности

Часть I. Происхождение и развитие идеи прогресса

Вв

расизма, которая процветала в XIX — начале XX века: Го-бино, Хьюстон Стюарт Чемберлен и Мэдисон Грант верили в прогресс или по крайней мере в его возможность и искали его причину, которую они находили в расе.

Но при всех искажениях идеи прогресса (я упомянул два, но их число гораздо больше), я остаюсь при убеждении, что эта идея принесла за двадцать пять столетий гораздо больше блага, дала больше творческих достижений в большем числе областей и придала больше сил человеческой надежде и стремлению к улучшениям, чем любая другая идея в истории Западного мира. Можно было бы возразить, что имеющая решающее значение воля к улучшению и совершенст-вованию проистекает только изнутри индивида, а недоказуемая, парадоксальная догма о природе вселенной для этого не нужна. Собственных побуждений и стремлений индивида достаточно для достижения прогресса, и поэтому без такого всеобъемлющего и абстрактного суждения, как западная идея прогресса, вполне можно обойтись.

Я не согласен с этим. Истоки человеческих поступков, воли и амбиций лежат по большей части во взглядах на вселенную, мир, общество и человека, которые не поддаются рациональному расчету и сильно отличаются от психофизиологических инстинктов. Эти истоки лежат в том, что мы называем догмами. Само слово «догма» — греческого происхождения и дословно означает «представляющееся хорошим». Как писал Токвиль, «ни одно общество не может процветать, ни одно общество не может существовать» без догм. Для отдельного человека также «догматическая вера столь же необходима, чтобы жить одному». Кардинал Ньюмен написал: «Человек умрет за догму, но даже не пошевелится за умозаключение». Идея медленного, постепенного и неумолимого прогрессивного движения человечества к высшему состоянию знания, культуры и морали — это догма именно такого рода, о которой писали и Токвиль и Ньюмен.

Однако в настоящее время все свидетельствует о том, что в конце XX века западная вера в догму прогресса быстро угасает на всех уровнях и во всех областях. Причины этого, как я попытаюсь показать в заключительной главе, гораздо в меньшей степени связаны с беспрецедентными мировыми

войнами, тоталитаризмом, экономическими депрессиями и другими крупными политическими, военными и экономическими бедствиями, характерными для XX века, чем с фатальным, хотя и менее бросающимся в глаза, разрушением всех фундаментальных интеллектуальных и духовных предпосылок, на которых основывалась идея прогресса на протяжении всей долгой истории ее существования.

Возможно, я преувеличиваю. Но я не могу не прийти к мысли о том, что скоро мы узнаем, возможно ли существование цивилизации, сопоставимой по форме и сущности с тем, что нам известно на протяжении большей части предшествующих двадцати пяти столетий истории Запада, без поддерживающей веры в прогресс, сосуществующей с этой цивилизацией. Наши проблемы в конце XX века усложняются в том, что догма прогресса сегодня сильна в официальных философиях и религиях тех наций, которые представляют собой самую значительную угрозу западной культуре, ее исторически сложившимся моральным и духовным ценностям — еще один пример того, как навыки и ценности Запада экспортируются, извращаются, а затем оборачиваются против того самого Запада, который их породил.

Часть I. Происхождение и развитие идеи прогресса

ГЛАВА 1

МИР АНТИЧНОСТИ

Присутствует ли в классической греческой и римской мысли идея прогресса? Можно ли обнаружить у древних авторов концепцию постепенного и непрерывного развития чело -вечества, идею продвижения, пусть медленного и с периодическими откатами назад, но тем не менее постоянного продвижения к высотам цивилизации от исходного со -стояния невежества, культурного убожества и физической уязвимости? Как будет показано в настоящей главе, ответ на этот вопрос является совершенно определенным — да, присутствует.

Было бы, однако, недостойным лукавством делать вид, что не существует противоположного ответа на этот вопрос. Более того, это противоположное мнение было господствующим в течение долгого времени. В действительности, период его господства длился гораздо дольше, чем время, когда признанным считался положительный ответ, приведенный мной выше. В 1830-е Огюст Конт начал публиковать свои сочинения, посвященные «позитивной философии», в которых он сформулировал «закон прогресса». Этот закон стал краеугольным камнем всей контовской концепции человеческой цивилизации. Убеждение, согласно которому древним грекам и римлянам была неизвестна идея неуклонного прогресса, сопровождающего человечество в его движении от прошлого к будущему, является преобладающим по меньшей мере с той самой поры. Даже такой знающий автор, как Уолтер Бэджгот, писал в 1872 году: «Древние не имели концепции прогресса, они не то чтобы отрицали эту идею, она их просто не занимала». Дж. Б. Бэ-ри в своей «Идее прогресса» также отрицал ее присутствие в греческой и римской мысли (а заодно и в мысли христианской). Он аргументировал свою точку зрения тем, что, во-первых, философы древности не были осведомлены о длительном историческом прошлом, в котором можно было бы заметить само явление прогресса, во-вторых, тем, что они были жертвами собственной убежденности в историческом вырождении (концепция человеческой истории,

Глава 1. Мир античности

понимаемой как непрерывный упадок после первоначаль -ного состояния, золотого века). В-третьих, указывал Бэри, греческие и римские философы обычно рассматривали историю как циклический процесс, как бесконечное повторение одного и того же. Поэтому, считает он, для них была невозможной самая мысль о линейном улучшении на про -тяжении веков.

Этот взгляд Бэри — который, как отмечалось, лишь повторял концепцию Огюста Конта и большого числа других ученых, философов и историков XIX века — до настоящего времени остается элементом общепринятой точки зрения на мир греческой и римской классики. Джон Бейли в своем труде «Вера в прогресс» (John Baillie, The Belief in Progress) относит первые следы идеи прогресса ко времени не ранее эпохи первых христиан. Фрэнсис Кронфорд в своей «Ненаписанной философии» {The Unwritten Philosophy) заключает, что понятия прогресса для греков, скорее всего, не существовало — столь глубоко укоренилась и широко распространилась среди них идея исторического вырождения. Эрудит Уильям Р. Инге, настоятель собора Св. Павла в Лондоне, в своей Римской лекции, которую он прочел в 1920 году (в том же году, когда была опубликована вышеупомянутая книга Бэри), заявил, что сей «пагубный предрассудок» — дитя современности, не оставившее никаких следов как в античной, так и в христианской мысли. Робин Коллингвуд в книге «Идея истории» (R. G. СоШп-gwood, Idea of History) отказывает древним грекам в наличии истинного чувства времени и истории, не говоря уже о понятии прогресса. Даже Ханна Арендт, обычно весьма проницательная в том, что касается сущности идеи прогресса и ее способности оборачиваться как добром, так и злом, категорически настаивает на том, что «такое понятие, как прогресс человечества, [не существовало] до XVII века».

Что ж, перед нами поистине весомые свидетельства. Я, однако, полагаю — истина находится на противоположной стороне. Благодаря работам таких выдающихся исследователей классической древности, как Людвиг Эдельстайн, Мозес Финли, У. К. С. Гутри и Эрик Доддс (не забудем упомянуть также более ранние исследования Фредерика Тег-гарта, Артура О. Лавджоя и Джорджа Боуза), мы можем

убедиться в том, что, вопреки общепринятому мнению, греки и римляне все же имели достаточно отчетливые представления о своем долгом прошлом, осознавали феномен поступательною движения и в том, что касается искусств и наук, и в том, что касается общего уровня развития человека. Кроме того, время от времени они апеллировали к будущему, в котором цивилизация намного превзойдет ту, которая имеется в наличии в их время. В конце VI века до н. э. Ксе-нофан писал: «...боги не открыли людям все с самого начала, но люди, находясь в процессе самостоятельного поиска, со временем открывают лучшее». Людвиг Эдельстайн, называющий эти высказывания Ксенофана первой формули -ровкой идеи прогресса в истории западной мысли, утверждает, что Ксенофан считал свое обобщение применимым как к будущему, так к прошлому и настоящему.

Мозес Финли в своем «Мире Одиссея» отмечает, что признание улучшения состояния человечества с течением веков можно найти даже у Гомера. Страшные циклопы, предстающие перед Одиссеем лишенными всякой культуры, не знающие даже земледелия (они «ни руками не сеют, ни плугом не пашут», — пишет Гомер), выступают в качестве прообраза тех, кем давным-давно в культурном отношении были сами греки. Финли пишет, что в основе рассказа о циклопах лежит «явно выраженное понимание Гомером феномена общественного развития. Поэт исходит из того, что в примитивную эпоху человек жил в состоянии постоянной борьбы и войны не на жизнь, а на смерть против чужаков. Затем вмешивались боги, и через их наставления, через их therms*, перед человеком представал новый идеал...» Именно этот идеал, заключает Финли, лежал в начале долгого пути, который, в конце концов, обеспечил грекам фактический прогресс вплоть до великих достижений классической Греции V века.

По мере приближения к V веку до н.э. идея прогресса осознавалась греками и даже увлекала их все более широ -ко. В самом начале этого века Протагор высказал мнение, что история человека была и останется историей прогресса.

Здесь: закон и порядок, установленный богами. — Прим.науч. ред.

Часть I. Происхождение и развитие идеи прогресса

Глава 1. Мир античности

«К классическому периоду греческой мысли, — пишет У. Гутри, — вместо идеи ушедшего золотого века широкое распространение получило восприятие раннего периода человеческой истории как грубого и хаотического». Эти слова, а также определение грубый (иначе — звероподобный), эхом повторяются в произведениях многих древнегреческих писателей. В настоящей главе мы увидим многочисленные свидетельства убежденности греков и римлян в прогрессе человечества с течением времени. Идея долгосрочного и постепенного прогресса присутствует в трудах Гесиода, Протагора, Эсхила, Софокла, Платона, Аристотеля, Эпикура, Зенона, Лукреция и Сенеки. У Протагора она выражена словами «с течением времени», у Платона — выражением «понемногу», наконец, у Лукреция встречаем — «шаг за шагом», или pedetemtim progredientes.

Я не утверждаю, что вся система взглядов классической античности сводится к идее прогресса. Были и те, кто считал, что в действительности человеческая история напоминает, скорее, вырождение, а не прогресс, что века, прошедшие после окончания золотого века, являют собой историю упадка и угасания. Некоторые из авторов, о которых пойдет речь в этой главе, одновременно придерживались и концепции прогресса, и концепции вырождения. Заметим, однако, что и в наш век можно встретить противоречащие друг другу взгляды на прогресс и упадок. Можно обнаружить даже теории циклического развития. Я не утверждаю, что греки и римляне не знали о феномене вырождения или не верили в изначальный золотой век — речь о том, что, помимо этой веры, существовала вера в прогресс человека, проходящий через настоящее из далекого прошлого к отдаленному будущему. Возможно, озабоченность будущим не настолько занимала умы античных мыслителей, как это было характерно для философов XVII—XVIII веков. Однако, как убедительно показал Эдельстайн, вера в прогресс характерна для всего периода, начиная от Ксенофана (конец VI века до н.э.) и до Сенеки (I века н.э.). Эту убежденность древних выражают слова Сенеки: «Придет время, когда проницательность ума и долгое учение откроют то, что ныне скрыто, ...придет время, когда наши потомки будут удивляться, как мы могли не знать таких очевидных

Часть I. Происхождение и развитие идеи прогресса

истин». Мы начнем нашу историю с Гесиода, влияние которого на мыслителей, причем не только на греческих, но и на бесчисленных позднейших европейских философов, уступает лишь влиянию Гомера.

ГЕСИОД ...-,. . ., . ...

Любое упоминание о существовании у древних греков представления о прогрессе необходимо начинать с этого удивительного и часто плохо понимаемого крестьянина-философа из Беотии, жившего в конце VIII века до н.э. Почти неизменно его образ окрашен пессимизмом (которого он, конечно, не лишен) и связывается с безоговорочной уверенностью в вырождении по мере движения из прошлого в настоя -щее, с убежденностью в безнадежности будущего. Но наряду с этим традиционным образом есть и другой, более подлинный и гораздо более плодотворный Гесиод. Здесь нас будет интересовать именно он, поскольку Гесиод был подлинным источником греческой веры в исторический прогресс.

«Теогония» Гесиода отличается поистине космическим охватом. Она представляет собой историю возникновения земли, неба, океана (выраженных в образах соответствующих богов). Перед читателем проходит череда судорожных соитий богов и богинь, в результате которых рождаются новые боги, так долго державшие мир в состоянии войны и других бедствий, что «естественное состояние человека», придуманное Гоббсом, по сравнению с этим покажется чем-то весьма умеренным. «Прежде всего во вселенной Хаос зародился, — говорит нам Гесиод, — а следом — Широкогрудая Гея, всеобщий приют безопасный», т.е. Земля, а затем «Эрос Сладкоистомный», или Любовь. Три века спустя Сократ в платоновском «Пире» воздаст должное Гесиоду за введение в оборот жизненно важного концепта Любви. Затем появляется Небо, чтобы возлечь с Землей, слившись с ней в самых катастрофических объятиях, известных в литературе, чтобы дать рождение Кроносу, который, в свою очередь, породил Зевса, причем первоначальная ревность Кроноса к Зевсу перешла в ненависть. Великим и принципиально новым достижением Зевса, утверждает Гесиод, стало сотворение порядка и стабильности в мире, которое, правда, было осуществлено

Глава 1. Мир античности - 47

только после неистовых битв с устрашающими титанами и кражи у них Зевсом ужасных молний. По-моему, никто из читавших «Теогонию» не может отрицать, что Гесиод прекрасно отдает себе отчет и в огромной протяженности прошедшего исторического времени, и в существовании процесса совершенствования мира, в ходе которого суждено было возникнуть человечеству.

Однако, несмотря на значительный интерес, который «Теогония» представляет для исследователя — интерес, связанный с богатством образов сексуальной активности и плодородия, эпизодов ужасной войны, с изображением разрушения и упадка, с идеей конечной победы добра — для целей нашего повествования мы должны обратиться к другой поэме Гесиода, а именно к «Трудам и дням». Считается, что эта работа написана вскоре после «Теогонии», что позволяет одному из комментаторов объявить Гесиода первым европейским автором, который использовал поэзию для морального, религиозного, но также и политического, социального и экономического наставления. Во многих отношениях эта книга представляет собой сборник разнородных высказываний на самые разные темы. Мы найдем здесь советы практического толка — как заниматься землепашеством, как правильно собирать урожай, как вступать в деловые отношения с другими людьми и т.п. И в этом же произведении можно найти сведения о состо -янии правосудия во времена Гесиода (надо сказать, ужасающем!) и о множестве других вещей, укорененных в про -шлом, настоящем, а также — посредством молитв — различаемых в будущем.

В богатейшем наследии, оставленном этой книгой для потомков, содержатся два важных сюжета, оказавших огромное влияние на западную мысль. Во-первых, это изложение Гесиодом мифа о сменяющих друг друга «металлических веках»: золотом, серебряном, бронзовом и железном (с веком героев, расположенным между третьей и четвертой эпохами). Во-вторых, это миф о Прометее, рассказ о том, как тот похитил огонь с горы Олимп, чтобы отдать его людям, обеспечив тем самым человечеству возможность перейти от первоначального состояния лишений и страха, в конечном счете — к цивилизации. Есть у Гесиода и третий

миф — о Пандоре, о том, как она открыла ящик, нарушив запрет, что в итоге навлекло на человечество ранее невиданные горести. В этом мифе можно усмотреть источник традиционного для западной мысли мужского шовинизма, но я не буду затрагивать его, поскольку миф о Пандоре не имеет столь прямого отношения к нашему предмету, как первые два мифа.

Начнем с мифа об эпохах. Идея последовательной смены эпох на протяжении длительного промежутка времени ни в коей мере не была изобретена именно Гесиодом или греками. В более древней мировой литературе, в частности в египетских и вавилонских мифах, уже встречаются упоминания об этих эпохах в том или ином контексте. Как часто отмечалось, в них присутствует и определенная степень археологической достоверности. Безотносительно к моральным или духовным аспектам описания перехода от золотого века к железному, это описание до некоторой степени соответствует реальному процессу смены культур в Европе в доисторические времена. Использование золота для изготовления украшений, безусловно, предшествовало использованию серебра и, разумеется, бронзы и железа.

Но описание Гесиодом эпох металла, очевидно, дается в духовном и моральном контексте. При этом важно отметить, что Гесиод в «Трудах и днях» говорит не об эпохах как таковых, но о человеческих родах. Так, по его словам, вначале боги создали «золотой род». Мы узнаем, что этот род отличался, с одной стороны, незнанием практических искусств, ас другой — честностью, миролюбием, вообще, был счастлив. Этот род существовал во времена Кроно-са, предшественника Зевса, и со временем он исчез с лица Земли. Вслед за ними пришел черед «серебряного рода», «ни в чем не похожего на первый, ни телом, ни душой». Для представителей этого рода человеческого были так характерны злоба, пристрастие к войне и всякого рода борьбе, что Зевс, ставший к этому времени верховным божеством, пресек его существование. Затем Зевс создал третий род людей, а именно «бронзовый». Эти люди больше всего ценили битвы. Они были жестокосердными, но при этом они производили впечатление своим стремлением к доблести. Их оружие, жилище и утварь — всё было сделано из бронзы:

Часть I. Происхождение и развитие идеи прогресса

Глава 1. Мир античности

железо еще не появилось. «Бронзовый род», пишет Гесиод, истребил сам себя в бесконечных войнах. Он сошел к Аиду, не оставив имен и не сохранив вообще никакой памяти о себе. Тогда Зевс создал четвертый род, «род героев». Эти люди также владели искусством войны, они дали доблестных воинов, храбро сражавшихся при Фивах и при осаде Трои, но, в отличие от предыдущего рода, род героев уже знал понятие права и уважал его. Люди рода героев со временем тоже ушли: одни погибли в битвах, а другим по личному повелению Зевса было позволено обрести достойную, счастливую и вечную жизнь на «островах блаженных». Последним пришел «железный род», к которому принадлежал и сам Гесиод. Он многое был вынужден сказать о тяжком труде, мучениях, несправедливости, жестоких лишениях этого рода человеческого. К этому относятся знаменитые слова: «О, если бы я не жил среди людей пятого рода, но умер бы раньше или родился позже».

Очевидно, этот материал дает основания для традиционной интерпретации мифа об эпохах как о циклах вы -рождения, начавшегося с «золотого рода» и достигшего пика при «родежелезном». Этот цикл должен повторяться бесконечно, что дало основание Гесиоду желать родиться раньше — либо среди людей золотого века, то есть в начале того цикла, в котором он жил, либо позже — в таком же золотом веке, в начале нового цикла. Есть основания для такого прочтения мифа, и, откровенно говоря, три или четыре года назад я сам воспринимал его так же.

Но больше я так не думаю. Тщательное прочтение самого мифа в связи с другими темами, встречающимися в творчестве Гесиода, позволяет предположить нечто совсем иное. Во-первых, последовательность, описанная им, ни в коей мере не свидетельствует о постоянном ухудшении доли людской. Без сомнений, для Гесиода жизнь первого — «золотого» — рода и вправду была чистой и счастливой, хотя золотой род и не владел ремеслами и искусствами, которые со временем увеличили степень материального комфорта. Но вот следующий из созданных родов (у Гесиода нет упоминаний о генетической преемственности между родами) ни в каком смысле не стоит на втором месте, уступая лучшему роду, — он является практически полной противопо-

ложностью ему. «Бронзовый род», третий по счету, гораздо лучше, чем его серебряный предшественник, а следующий род, «род героев» — еще лучше. О нем сказано, что представители этого рода отличались такой доблестью, что те из них, кто не был убит в войне, были поселены Зевсом на Островах Блаженных.

Наконец, самый важный пункт. «Железный род» оказывается вовсе не таким плохим, каким он предстает в традиционной интерпретации. Более того, этот род не был приговорен Зевсом к скорому вымиранию за свою несправедливость или порочность. Гесиод говорит, что Зевс уничтожит и этих людей, но это заявление заканчивается словами: «Когда на их висках при рождении появятся седые волосы», т.е., похоже, Гесиод уверен в том, что этот конец наступит совсем не скоро. Его замечание, взятое в широком контексте, напоминает нашу современную поговорку «пока ад не замерзнет» или «когда рак свистнет». Это выражение означает малую вероятность события, а не ожидание его актуального наступления. Наконец, рассмотрим еще один отрывок из «Трудов и дней». Ему предшествует одно из нескольких высказываний, в которых Гесиод осуждает тех, кто не следует нормам справедливости и вызывает тем самым множество несчастий.

Там же, где суд справедливый находят и житель туземный, И чужестранец, где правды никто никогда не преступит, Мир, воспитанъю способствуя юношей, царствует в крае; Войн им свирепых не шлет Громовержец-владыка, И никогда правосудных людей ни несчастье, ни голод Не посещают. В пирах потребляют они, что добудут: Пищу обильную почва приносит им; горные дубы Желуди с веток дают и пчелиные соты из дупел. Еле их овцы бредут, отягченные шерстью густою, Жены детей им рожают, наружностью схожих с отцами. Всякие блага у них в изобилъе. М в море пускаться Нужды им нет: получают плоды они с нив хлебодарных.

Гесиод пишет не о былом золотом веке, а о том образе жизни, который может ожидать его собственный, ныне живущий род, если он очистится от нынешних несправедливостей и посвятит себя добродетельной жизни. Абсолютно ясно, что Гесиод подводит читателя к идее о необходимости реформы, которая может сделать жизнь его современников,

Часть I. Происхождение и развитие идеи прогресса

Глава 1. Мир античности

людей железногб рода, не просто терпимой, но и желанной. Выдающийся исследователь классической античности, профессор Университета Беркли Джордж Колхаун, полвека назад так оценил Гесиода в своей книге «Развитие уголовного права в Древней Греции» (George Miller Calhoun, The Growth of Criminal Law in Ancient Greece): «Если как следует вглядеться в текст «Трудов и дней», нельзя не увидеть, что именно здесь берет начало наша политическая литература. Именно здесь автор осознанно обращается к социальным и политическим проблемам своего времени. Он решительно осуждает современное ему положение вещей, а также предлагает программу реформ, проповедуя необходимость двух вещей: личного усердия каждого и справедливости тех, кто правит государством. О своих страданиях автор пишет с горечью, которая почти исчезает, когда он начинает развивать эту тему, благородно негодуя при виде того огромного общественного зла, личное столкновение автора с которым было лишь частным случаем».

Вернемся к знаменитым строкам, в которых Гесиод сокрушается о трудностях и несправедливостях своей эпохи: «Землю теперь населяют железные люди. Не будет им передышки ни ночью, ни днем от труда и от горя, И от несчастий. Заботы тяжелые боги дадут им. Все же ко всем этим бедам примешаны будут и блага» (курсив мой. — Р. Н.). Беспристрастное прочтение этой последней строки обнаруживает в авторе не провозвестника несчастий, а ум, способный понимать и предвидеть те блага, которые являются следствием дисциплины, упорного труда и честности.

Если предположить, что Гесиод видит впереди один лишь неостановимый упадок и разрушение, то совершенно непонятно, зачем он так настойчиво наставляет своего брата Перса.

С доброю целью тебе говорю я, о Перс безрассудный!.. Путь не тяжелый ко злу, обитает оно недалеко. Но добродетель от нас отделили бессмертные боги Тягостным потом: крута, высока и длинна к ней дорога, И трудновата вначале. Но если достигнешь вершины, Легкой и ровною станет дорога, тяжелая прежде... Голод, тебе говорю я, всегдашний товарищ ленивца. Боги и люди по праву на тех негодуют, кто праздно Жизнь проживает, подобно безжалъному трутню, который

Сам не трудяся, работой питается пчел хлопотливых. Так полюби же дела свои вовремя делать и с рвенъем — Будут ломиться тогда у тебя от запасов амбары. Труд человеку стада добывает и всякий достаток, Если трудиться ты любишь, то будешь гораздо милее Вечным богам, как и людям; бездельники всякому мерзки. Нет никакого позора в работе: позорно безделье, Если ты трудишься, скоро богатым, на зависть ленивцам, Станешь. А вслед за богатством идут

добродетель с почетом.

Не похоже, что эти слова произносит человек, убежденный в неумолимом и неуклонном упадке, которым должно закончиться вымирание рода человеческого. Нет, перед нами человек, разделяющий такую жизненную философию и имеющий такое отношение к труду, которое не слишком отличается от комплекса убеждений, обозначаемого современными историками как «протестантская этика». Советами этого рода были наполнены выпуски «Адьманаха бедного Ричарда». Наставления Гесиода своему брату выражают надежду и даже убежденность в возможности лучшей доли. Конечно, следование этим советам подразумевает готовность платить определенную цену. Но, с другой стороны, эта цена не более чем упорный труд и честность в отношениях с другими людьми.

Вначале я говорил о двух мифах у Гесиода, оказавших существенное влияние на западную мысль, начиная уже с самих греков. Мы только что рассмотрели первый из них. Второй миф — это миф о Прометее. В пересказе Гесиода, согласно этому мифу, люди изначально были несчастны, страдая от материальных лишений и страха. Сочувствуя человечеству, пребывавшему в таком плачевном состоянии, Прометей посмел дать людям огонь, чем навлек на себя гнев Зевса. Громовержец подверг Прометея ужасному наказанию, но его подвиг открыл для людей возможность улучшений, которые со временем воплотились в человеческую цивилизацию. Очевидно, и данный миф тоже содержит в себе идею прогресса человечества, концепцию движения от нужды к достатку. Причем «Труды и дни» — не единственный текст той эпохи, в котором изображен контраст между плохим прошлым и хорошим будущим. В «Гимне Гефесту» «древние люди, [которые] жили в горных пещерах,

Часть I. Происхождение и развитие идеи прогресса

Глава 1. Мир античности

как дикие звери» (подобно Циклопу из гомеровского эпоса) противопоставляются современным людям. Эти последние благодаря дару, который Гефест дал им в виде ремесел и искусств, «живут приятной мирной жизнью в своих домах круглый год».

Миф Гесиода о Прометее стал одним из элементов греческого комплекса идей о прогрессе. Мы не найдем более яркого выражения этой идеи, вплоть до великого V века, когда ее основательно использовали Эсхил, Протагор, Пла-тон и многие другие. В любви и признательности, которые жители Аттики проявляли к этому герою, Прометей может соперничать только сДеметрой, богиней плодородия. Во всех афинских сказаниях об освобождении человечества от нужды и страха Деметра так же, как и Прометей, выступает в героической роли. (Отношение афинян к этому мифу резко контрастирует с судьбой, постигшей другое повествование Гесиода, в котором также затронута проблема первоначального состояния человечества. Судьба мифа о Пандоре — рассказа о Женщине и Ящике, подразумевающего, что все были счастливы до того, как Зевс пустил на Землю женщину, и что все несчастья обрушились на людей после того, как он это сделал — оказалась незавидной. Доверие к этому мифу было настолько мало, что в более поздних памятниках древнегреческой письменности он стал комедийным сюжетом.)

Таким образом, оказывается, что Гесиод — тот самый Гесиод, который так глубоко повлиял на греческих философов, от ранних классиков Ксенофана и Сократа до Платона и Аристотеля, а через них — в лице Эпикура и Зенона — на философов эллинизма, а также на римлян — вовсе не был тем автором, который внес решающий вклад в концепцию прошедшего золотого века и неминуемого и неуклонного упадка в будущем. Благодаря достижению всеобщей справедливости в человеческом обществе, неустанно проводимым продуманным социальным реформам и упорному труду отдельного человека можно ожидать наступление благоприятного будущего. Внимательное прочтение «Трудов и дней» показывает удивительное сходство отношения Гесиода к жизни с тем отношением, что спустя столетия восхвалялось протестантами, особенно пуританами. Гесиод

54 Часть I. Происхождение и развитие идеи прогресса

верил в прогресс и в то, что человек сам может достичь лучшего будущего, отказавшись от взаимной борьбы, придав понятию справедливости универсальный характер и упорно работая. Мне кажется весьма убедительным то, что сказал по этому поводу Теггарт: «Гесиод дал людям первое представление о человеческом прогрессе: идею, согласно которой лучшая жизнь достижима, а ее достижение зависит от разума и деятельности самих людей, и основным необходимым для этого условием является достижение членами сообщества общего уважения к праву».

В ходе последующего изложения мы увидим постепен -ное расширение представленного Гесиодом видения человечества как прогрессирующего, а не вырождающегося. Это расширенное видение ярко высвечивается на страницах некоторых из величайших древнегреческих писателей и философов.

ЭСХИЛ

Нигде в греческой литературе миф Гесиода о том, как Прометей принес человеку огонь и тем самым средства для построения цивилизации, не был подан так величественно и с таким красноречием, как в «Прометее прикованном» Эсхила. Эсхил жил в период формирования афинского полиса, на рубеже VI и великого V века до н. э. Это было время эпохальных греко - персидских войн, в которых храбро и достойно сражался и сам Эсхил. После войн последовал период бурного роста экономики, развития институтов политической власти, расцвет культуры. Афины почти на целый век превратились в величайший город древности. Потребовалось много времени, прежде чем Европа даже не превзошла, а приблизилась к уровню художественного, литературного и философского творчества той эпохи расцвета, когда жил Эсхил.

Несложно вообразить себе гордость афинян, которую они испытывали за свою культуру. В одном из своих эссе Е. Р. Доддс отмечает наличие связи между фактическим и воспринимаемым опытом прогресса и верой в прогресс человечества. Поэтому не удивительно то, что афиняне противопоставляли себя своим современникам и людям про -шлых веков, как лучшее худшему. Неудивительна также

Глава 1, Мир античности

обнаруживаемая в трагедиях Эсхила, Софокла и других авторов вера в то, что сделанное афинянами будет упрочено и улучшено в будущем.

Именно в «Прометее прикованном» Эсхила мы можем очень ярко увидеть веру в прогресс и убежденность в том, что во всех основных аспектах жизнь человека в настоящем лучше, чем была в любой момент в прошлом. Прометей, безусловно, был одним из любимых богов среди всех греков. Он воплотил в себе дух бунта против сковывающих традиций, пафос построения человеком лучшего и более свободного общества собственными силами. Никто в греческой литературе с таким успехом не передал величия освобождения от изначального невежества и страха, величия материальных и духовных свершений цивилизации, почитаемой афинянами, как это сделал Эсхил. У. Гутри из Кембриджского университета в своей работе «В начале» {In the Beginning) предлагает нам интересный взгляд на само имя Прометей. Он утверждает: «Прометей — это древний и полностью личностный мифологический персонаж, хорошо известный уже Гесиоду, и его имя имеет довольно прозрачное значение. Это регулярно - образуемое греческое слово, означающее «прозорливец», или, возможно, «прозорливость» как абстрактное понятие». Этот факт, продолжает Гутри, подчеркивается в самом начале пьесы Эсхила, «когда фавориты Зевса насмехаются над прикованным титаном за несоответствие его имени: «Боги неправильно называют тебя Прозорливцем (Прозорливостью? ), ведь тебе самому нужен прозорливец (или «прозорливость»)».

Преступление Прометея в глазах Зевса заключалось, конечно же, в том, что он поднял человечество из его изначально ничтожного состояния до уровня, на котором человек может пытаться соперничать с богами. Он был наказан соответствующим образом, т.е. навечно. Но Прометей не принимает свою ужасную судьбу, не пытаясь оправдать свои деяния. Его краткое изложение своей позиции — один из самых знаменитых пассажей в литературе.

Лучше вы послушайте

О бедах чеповеков. Ум и сметливость

Я в них, дотоле глупых, пробудить посмел.

Об этом не затем, чтоб их кольнуть, скажу,

А чтоб понять вам, как я к людям милостив. Они глаза имели, но не видели, Не слышали, имея уши. Теням снов Подобны были люди, весь свой долгий век Ни в чем не смысля. Солнечных не строили Домов из камня, не умели плотничать, А в подземельях, муравьями юркими, Они без света жили, в глубине пещер.

Прометей не только принес человеку возможность полностью использовать разум, он также подарил людям или побудил их открыть для себя математику, алфавит и письменность, навык использования вьючных животных для земледелия и перевозки, умение пользоваться кораблями для морских путешествий. И это не все. «Вот сколько ухищрений для людей земных / Придумал я, злосчастный». Лекарства, с помощью которых можно лечить больных и слабых, еда, питье и предметы роскоши, о которых человек не мог бы и мечтать, если бы не старания Прометея. И кульминацией стали слова: «Короче говоря, одну ты истину / Запомни: все искусства — Прометеев дар».

Или дар «прозорливости»\ Да, конечно, Эсхил был автором трагедий, в которых боги, полубоги и смертные произносили бесподобные строки. Но Эсхил был также и философом — он не мог им не быть, — глубоко интересующимся тем, что позволило человеку пройти путь от изначальной дикости до той культуры, которую, по его мнению, так блистательно представляли Афины. Профессор Гутри опять поясняет: «Как сложно полностью проникнуть в сознание людей, для которых персонификация так естественна, как для греков! Если дух Предвидения — Прометей — не является живым божеством, страдающим от пыток за то, что он бросил вызов тирании Зевса, вся трагедия не имеет смысла. И все же мне сложно поверить в то, что Эсхил в своей речи не думал о значении этого слова и не понимал, что в действительности он описывает техническую революцию, которая исторически была вызвана к жизни исключительно человеческой изобретательностью».

Эсхил ни в коей мере не был единственным драматургом, превозносившим прогресс человечества и показывавшим ра -зительный контраст между примитивным невежеством, нищетой и муками разума, с одной стороны, и технологиями,

Часть I. Происхождение и развитие идеи прогресса

Глава 1. Мир античности

искусствами, науками, материальным богатством и политическим величием современности — с другой. В «Антигоне» Софокла есть знаменитая партия хора, в которой звучит очень известная строка: «Много есть чудес на свете, / Человек — он всех чудесней». После этого Софокл переходит (как до него Эсхил) к перечислению достижений, благодаря которым человечество развивалось от прошлого к настоящему. Именно людей, а не богов, Софокл превозносит в таких строках, как «мысли его — они ветра быстрее», «грады он строит и стрел избегает», «от всякой напасти верное средство он себе он нашел, / Знает лекарства он против болезней», «хитрость его и во сне не приснится» и т.д.

Драматурги также не просто приветствовали прогрессивное движение из прошлого в настоящее. Как отмечает Людвиг Эдельстайн в своей статье «Идея прогресса в классической античности» ("The Idea of Progress in Classical Antiquity"), Прометей Эсхила обращает особое внимание на то, что люди в будущем научатся многим искусствам. И в оде Софокла к изобретательному гению человека есть слова: «с планами на все, не имея бессистемности ни в чем, он ждет будущею» (курсив мой. — Р. Н.). В действительности, как обстоятельно показал на обширном материале Эдельстайн, религия греков, а также их драма, берущая начало в религиозных ритуалах, основывались на убеждении в том, что далекое прошлое было полной противоположностью золотому веку, что современность превосходит прошлое и что надежда на будущее, безусловно, есть — даже если это убеждение не было выражено выражено так явно, как в оде Софокла.

Когда афиняне в 418 году до н. э., отмечает Эдельстайн, призвали всех греков посылать дары и жертвы богине Де -метре (безусловно, самой любимой богине афинян) сейчас и в будущем, «их призыв, скорее всего, основывался на утверждении, что Элевсин был колыбелью земледелия и, следовательно, всей цивилизованной жизни». Мы не можем забывать также о том духе, который проявляется в словах Ксенофана (и которые так часто цитировались поздними греческими авторами), уже приводившихся в этой главе: «Боги не открыли людям все изначально, но люди, сами находясь в поиске, со временем открывают лучшее». В этом

Часть I. Происхождение и развитие идеи прогресса

предложении можно увидеть нечто большее, чем просто намеки на телеологию (план на будущее, который остается скрытым вначале), на человеческую изобретательность, стоящую за «поиском» лучшего, и, что очень важно, на понятие прогресса, развертывающегося во времени. Все это имеет ключевое значение для формирования западной идеи прогресса.

ПРОТАГОР

Протагор был первым и величайшим софистом из тех, кого мы знаем. Он многое сделал для того, чтобы привнести в греческую философию этический и физический аспекты. Несомненно, многие основные понятия моральной и политической философии софистов, а затем сократиков и пост-сократиков, в действительности являются лишь адаптацией идей, присутствовавших, как мы видели, уже у Гесиода, а также, как показал много лет назад исследователь античности Джон Линтон Майрс (John Linton Myres) в своем эпохальном исследовании, присутствовали и в работах на-турфилософов-досократиков — Анаксимандра, Эмпедок-ла и, в первую очередь, Гераклита. У этих философов-физиков можно обнаружить не только идею прогрессивного развития, роста и эволюции, но и интерес к социальным и политическим темам. Этот последний, как полагает Майрс, был следствием жизненных карьер этих философов, многие из которых были политиками прежде, чем увлечься проблемами космоса.

И все же Протагора можно по справедливости считать первым греческим философом, систематически занимавшимся обществом и моралью. Сократ (в передаче Платона) полагал, что таким философом был именно Протагор. Самым знаменитым высказыванием Протагора, безусловно, является фраза «Человек есть мера всех вещей». Хуже помнят строки, следующие сразу за этим высказыванием и в действительности продолжающие мысль: «...вещей существующих, что они существуют; вещей не существующих, что они не существуют... Вся материя находится в состоянии изменения [наследие Гераклита. — Р. Н.]. Изменяющаяся вещь, впрочем, может сохранить свою форму, поскольку материя, в сущности, является суммой всего того,

Глава 1. Мир античности 59

чем она кажется разным людям». И, наконец, «что до богов, я не знаю, существуют они или нет и какую они имеют форму, поскольку для такого знания есть множество препятствий, включая неясность предмета и краткость человеческой жизни».

Эти сохранившиеся отрывки из Протагора дают лишь первое представление. Чтобы найти его полную концепцию человеческого прогресса, мы должны обратиться к диалогу Платона «Протагор». Нет никаких причин не верить тому, что Платон передал настолько тщательно, насколько мог, действительные взгляды, высказанные Протагором. На протяжении всего диалога мы видим уважение к Про -тагору. Примеры из политической и интеллектуальной жизни Афин убеждают в том, что через представленный в диалоге образ именно Протагор, а не Платон, высказывает свои мысли.

«Софистическое искусство, — говорит нам Протагор, — очень древнее», и оно является поиском знания и истины, в отличие от традиционных мифов и легенд. Но в более раннюю эпоху, например, при Гомере, Гесиоде и их современниках, необходимо было спрятать истинную цель под покровом поэзии или религии, чтобы избежать ненависти, которую мог навлечь поиск истины и реальности*. Впрочем, в наши дни все изменилось, утверждает Протагор. «Вот я и пошел противоположным путем: признаю, что я — софист и воспитываю людей, и думаю, что эта предосторожность лучше той: признаваться лучше, чем запираться».

Свое мнение о прогрессе человечества Протагор демонстрирует в своей полемике с Сократом о природе добродетели и о степени, до которой человек может ее познать

Р. Нисбет пользуется здесь ошибочной интерпретацией текста. Протагор не отсылает собеседников (Сократа и Гиппократа) в далекое прошлое, а упоминает Гомера, Гесиода, Симонида и других как тех, кому подражали софисты, опасаясь зависти и враждебности (поэтам, музыкантам и даже гимнастам, см.: [Платон. Том I. С. 426]); эта ошибка Нисбета тянет за собой другую — в действительности, в следующей фразе нет противопоставления минувшего времени и нынешнего, так как Протагор имел в виду софистов — своих современников, маскирующихся под поэтов и врачей. Протагор просто заявляет, что отказывается маскировать свою принадлежность к софистам. — Прим. науч. ред.

опытным путем. Именно в этот момент Протагор просит разрешения своего гостеприимного хозяина «рассказать свою историю», каковое разрешение он и получает. «История» Протагора оказывается не чем иным, как сжатым пересказом истории развития человечества — от примитивного мира, не знающего культуры, до цивилизации, которую знали и любили греки.

В начале, по Протагору, были боги и не было смертных. Последних боги создали на Земле из смеси земли и огня и «субстанций, которые составлены из земли и огня». Первыми из смертных были существа ниже человека: животные, птицы, рыбы и тому подобные, и все они распространились по земле в соответствии с различием между собой по силе и слабости. Малым была дана быстрота для самозащиты, другим была дана только сила. «И так, распределяя все остальное, он [Эпиметей, помогавший Прометею] всех уравнивал. Все это он измыслил из осторожности, чтобы не исчез ни один род».

И только о человеке, продолжает Протагор, в итоге не позаботились («Но был Эпитемей не очень-то мудр»), И когда Прометей пришел, чтобы проверить работу, доверенную помощнику, он был поражен, обнаружив человека все еще «голым, без крова, без постели и безоружным» . Из сочувствия к людям Прометей похитил у Гефеста и Афины владение искусствами и огонь. «Так люди овладе -ли уменьем поддерживать свое существование...»

Далее следует детальный обзор прогресса в сфере куль -туры, искусств и науки, прогресса по сравнению с природным состоянием, находясь в котором, люди из-за постоянных битв почти полностью уничтожили свой род. Вскоре при помощи богов человек «изобрел жилища, одежду, обувь, постели и добыл пропитание из почвы». Кроме того, люди построили алтари в храмах, чтобы благодарить богов, которые вывели их из изначально жалкого состояния. Про -тагор указывает, что и язык также появился весьма рано («стал вскоре членораздельно говорить и искусно давать всему названия»*).

У Протагора это предшествовало изобретению жилища и одеж

ды. — Прим. науч. ред. ,,

Часть I. Происхождение и развитие идеи прогресса

Глава 1. Мир античности

«Устроившие* таким образом, люди сначала жили раз-бросанно, городов еще не было, они погибали от зверей, так как были во всем их слабее, и одного мастерства обработки, хоть оно и хорошо помогало им в добывании пищи, было мало для борьбы со зверями: ведь люди еще не обладали искусством жить обществом, часть которого составляет военное дело. И вот они стали стремиться жить вместе и строить города для своей безопасности. Но чуть они собирались вместе, как сейчас же начинали обижать друг друга, потому что не было у них умения жить сообща; и снова приходилось им расселяться и гибнуть».

Здесь Протагор рассказывает нам, что Зевс, испугавшись полного уничтожения рода человеческого, послал Гермеса, «чтобы тот наделил людей такими качествами, как уважение друг к другу и чувство справедливости, чтобы он привнес порядок в наши города и создал узы дружбы и союза». Протагор настаивает на том, что понятие справедливости (права) лежит в основе гражданского общества. По Протагору, когда Гермес спросил Зевса, должен ли он распределить «правду и стыд» между людьми неравномерно, подобно тому, как распределены навыки и способности, или же эти ценности должны быть распределены поровну, Зевс ответил: «Пусть все будут к ним причастны; никогда не бывать государствам, если только немногие будут этим владеть, как владеют обычно искусствами».

История Протагора отличается краткостью, но здесь в нескольких абзацах можно найти все основные элементы панорамы прогрессивного развития, элементы, которые Платон (в «Политике» и «Законах») и другие греки значительно расширили. Действительно, в своей саге о прогрессе Протагор призывает богов на помощь людям. Отныне мы должны привыкнуть к такому приему — в ан -тичной (даже у Лукреция), средневековой и в большей части современной мысли, вплоть до сегодняшнего дня, божественные силы привлекались весьма часто, вне зависимости от того, как оценивались естественные способности человечества.

Неудивительно, что к Протагору с таким уважением отнеслись Сократ, Платон и другие греки, присутствовавшие на собрании, описанном в этом диалоге. Протагор был

Часть I. Происхождение и развитие идеи прогресса

в преклонном возрасте в то время, когда слава Сократа как мыслителя и ритора была очень высока, и Платон показывает нам, что Протагор не особенно хочет вступать в дискуссию с выдающимся (и более молодым) Сократом. Но одной из веселых черт этого диалога, как отмечает У. Гутри в предисловии к своему переводу, является то, что Протагор несколько раз берет верх над Сократом в дискуссии, что явно забавляет Платона, который с обаянием и юмором мягко поддразнивает то одного, то другого великого философа. Удовольствие, которое получают от происходящего все присутствующие, очевидно. Именно поэтому за удовольствие «послушать мудрецов» высказывается благодарность. Уважение Платона к Протагору на протяжении всего диалога не подлежит сомнению.

Остальные софисты, кроме Протагора, имеют плохую репутацию, в основном, благодаря историкам, занимающимся греческой мыслью, которые зафиксировали и воспроизвели резко критическое отношение к некоторым из них со стороны Платона. Но между софистами, по крайней мере самыми способными из них, и теми, кто, как Платон, сделал Сократа своим героем, гораздо больше общего, чем мы обычно признаем. Софисты задолго до Сократа проповедовали применение знания и разума в сфере управления и публичной политики. И если они, как и Сократ, порой насмехались над ценностями Афин, то, как правило, это происходило из-за того, что многие из них много путешествовали, многое повидали и стремились привить любимым Афинам встреченные ими в путешествиях лучшие законы, обычаи и традиции. Большинство софистов, подобно французским философам XVTII века, были горячими сторонниками точки зрения, согласно которой уже самый неопровержимый факт наличия прогресса наук и искусств является основанием для того, чтобы образованные люди, которые сами представляют собой плод прогресса, осознанно стремились бы улучшать положение дел, имея в виду выгоды своих потомков. Достаточно прочитать пьесы Аристофана, своего рода предшественника Эдмунда Бёрка, консервативного политического философа, чтобы увидеть за его карикатурами и памфлетами жизнь реальных Афин, густо населенных интеллектуалами, верящими

Глава 1. Мир античности 63

в исторический прогресс, который можно обеспечить посредством разума.

фУКИДИД

Насколько привычным для греков было чувство движения вперед из отдаленного прошлого, можно довольно легко понять, открыв страницы «Истории Пелопонесской войны» Фукидида. Разумеется, главной целью этой книги было предельно точно и детально показать самые выдающиеся события и деятелей в период войны между Афинами и Спартой. Фукидид, сам когда-то участвовавший в войне, рано решил, что эта война «стала величайшим потрясением для эллинов и части варваров и, можно сказать, для большей части человечества». Решив так, Фукидид счел своим долгом оставить заметки об этой войне для будущих поколений. «Мой труд, — говорит он нам, — создан как достояние навеки, а не для минутного успеха у слушателей». «Мое исследование при отсутствии в нем всего баснословного, быть может, покажется малопривлекательным. Но если кто захочет исследовать достоверность прошлых и возможность будущих событий (могущих когда-нибудь повториться по свойству человеческой природы в том же или исходном виде), то для меня будет достаточно, если он сочтет мои изыскания полезными».

Книга Фукидида почти целиком посвящена военным действиям и политике, последовавшим за 431 годом до н.э. Однако, как отмечено выше, Фукидид посчитал важным дать краткий очерк истории возникновения Афин и эллинов. Он пишет: «Очевидно, что страна, называемая ныне Элладой, лишь с недавнего времени приобрела оседлое население; в древности же там происходили передвижения племен...» Кроме того, уровень культуры был весьма низким. «Существующей теперь торговли тогда еще не было, да и всякого межплеменного общения на море и на суше. И земли свои возделывали настолько лишь, чтобы прокормиться. Они не имели лишних достатков... у них не было больших городов и значительного благосостояния».

Помимо незащищенности и лишений раннего прошлого, греки промышляли пиратством, о чем Фукидид пишет так: «Ведь уже с древнего времени, когда морская торговля ста-

да более оживленной, и эллины, и варвары на побережье и на островах обратились к морскому разбою... причем такое занятие вовсе не считалось тогда постыдным, но, напротив, даже славным делом».

Мы узнаем, что в древнейшие времена греки грабили друг друга также и «на материке» и что «в те времена вся Эллада носила оружие, ибо селения были неукреплены, да и пути сообщения небезопасны, и поэтому жители даже и дома не расставались с оружием подобно варварам».

Мы можем спросить: откуда Фукидид взял свое описание той жизни, которая была в Греции в далеком прошлом? Он использовал те же способы, которые применяли антропологи XIX века и которые получили название «сравнительного метода», то есть использовал современные ему примитивные варварские народы в качестве живого примера того, какой была западная цивилизация в доисторическое время. Этих людей он уподоблял «нашим живым предкам». Антропологи и те, кто проводил соответствующие исследования в XVIII—XIX веках, но не называл себя антропологами, применяли еще один метод. Они изучали те элементы прошлого, которые сохранились в рамках современной западной цивилизации. В ритуалах, играх и других действиях, не имеющих очевидной функции в современной жизни, кроме чисто развлекательной, было возможно различить действия и верования, которые когда-то были неотъемлемой частью западной культуры, но теперь стали просто отголосками примитивного прошлого.

Интересно, что Фукидид применяет абсолютно такие же способы доказательства для того, чтобы подтвердить свой тезис — в культурном и политическом отношении греки не всегда были такими, как в его время, когда-то они жили в примитивном и варварском обществе. Так, отстаивая свою точку зрения, что греки в свое время занимались пиратством, он пишет: «На это указывают обычаи некоторых материковых жителей (у них еще и поныне ловкость в таком занятии слывет почетной)». Этот же метод он использует, утверждая, что греки занимались прямым грабежом и что «и поныне во многих частях Эллады живут люди, у которых существует еще этот старинный образ жизни». Так, среди удаленных и отсталых племен обычай носить оружие

Часть I. Происхождение и развитие идеи прогресса

Глава 1. Мир античности

сохранился до времени Фукидида. И вплоть до недавнего времени, продолжает он, пожилые люди, менее склонные к изменениям, продолжали носить прически и одежду, связанные с ношением и использованием оружия, — пережиток, когда нечто, бывшее ранее привычным, сейчас стало архаичным и вышло из обихода*. Фукидидпишет: «У некоторых варваров, особенно у азиатских, и теперь еще на состязаниях в кулачном бое и борьбе участники также выступают в поясах». Он продолжает: «Можно указать много и других обычаев древней Эллады, схожих с обычаями современных варваров». Этот вопрос в антропологической реконструкции прошлого греков, безусловно, был поднят для того, чтобы не просто показать превосходство современной культуры афинян, но также показать появление этого превосходства из примитивного прошлого. Прежде чем перейти к великим событиям, начавшимся в 431 году до н.э., Фу-кидид посчитал необходимым дать описание, пусть и весьма краткое, того прогресса, который пережили Афины.

Существует еще один вклад, который Фукидид внес в греческую и постклассическую концепцию прогресса. Этот вклад имеет отношение к способу подачи им исторических данных и к самой структуре его работы. Эта структура — повествовательное, линейное и хронологическое представление прошлого и настоящего — стала и по сей день остается обычной практикой для историков. Здесь имеются начало, середина и конец (хотя Фукидид умер, не успев дописать свою книгу). Для Фукидида предметом этого линейного представления исторического прогресса была война между Афинами и Спартой. Но для его научных наследников, образующих долго существующую династию, которая не пресеклась вплоть до нашего времени, все исторические события, касающиеся одного человека или всего человечества,

Здесь Р. Нисбет совершает ошибку: соответствующий фрагмент у Фукидида содержит указание на то, что состоятельные пожилые афиняне «только недавно оставили такое проявление изнеженности», как ношение льняных хитонов и сложных причесок, закалываемых золотыми булавками в форме цикад. По мнению Фукидида, это свидетельствует о «пышном образе жизни», который наступил вслед за периодом ношения оружия, но к его времени успел уйти в прошлое так же, как и обычай носить оружие ушел в прошлое много ранее. — Прим. науч. ред.

стали предметом именно такого линейного исторического описания, образец которого был задан Фукидидом.

ПЛАТОН

Можно ли обнаружить ясное понимание феномена долго -срочного прогресса человечества в работах самых значительных и влиятельных мыслителей классической эпохи? Ответом будет уверенное «да». Однако мы должны быть готовы к нападкам всех тех читателей Платона, которые видят в нем одно лишь восхищение неизменным, вневременным и совершенным. Столь же многочисленны интерпретации Платона, согласно которым он является примитивным реакционером, а его ум сосредоточен исключительно на возврате греческого общества в родовой Золотой век. Существуют целые легионы ученых, готовых предать анафеме саму мысль, согласно которой философия Платона содержит идею изменения, развития и прогресса. Реален лишь мир небесный, мир совершенных форм, — все остальное есть лишь видимость.

Но такая характеристика несправедлива по отношению к мыслителю, который в ходе своих путешествий и посредством тонких наблюдений над процессами политических и социальных изменений в родных Афинах прекрасно изучил эмпирический мир «видимостей», к которому он к тому же был настроен достаточно критично. Как подчеркивал Ф. М. Корнфорд в своей работе «Космология Платона» (F. M. Cornford, Plato's Cosmology), для Платона, как и для многих других философов, современных Платону и творивших после него, существовало две разновидности реальности: во-первых, реальность, в основе своей являющаяся религиозной (или мистической), вневременная, вечная и совершенная. И, во-вторых, материальная реальность — социальная, экономическая, политическая, в которой нам суждено проживать наши дни. Эта вторая реальность, отмечает Корнфорд, является для Платона динамичной, постоянно изменяющейся.

Наиболее явным образом Платон разбирает феномен прогресса в «Законах», написанных в конце его жизни и воплощающих все, что мы с полным основанием можем назвать наиболее зрелой философией этого мыслителя.

Часть I. Происхождение и развитие идеи прогресса

Глава 1. Мир античности

Книга 3 «ЗаконЪв» представляет собой диалог (или эссе Платона) на тему развития человечества и прогресса институтов в течение очень длительного периода времени. Так же, как и Протагора, Платона занимает предмет, который в наибольшей степени волновал все философские умы Греции — исследование добродетели. Итак же, как Протагор, живший столетием ранее, Платон в «Законах» делает обзор исторического развития и прогресса.

Б начале обзора нам сообщается о том, что «тысячи государств возникали в этот промежуток времени одно за другим» и что продолжительность «этого времени» была «огромной и неизмеримой». Хорошие государства могут стать плохими, плохие — хорошими. Все виды легенд касаются вопроса о происхождении, и для персонажей Платона этого достаточно, чтобы говорить, что когда-то очень давно произошла огромная катастрофа, без сомнения, потоп, и смыла с лица Земли все признаки цивилизации, существовавшие до того*. Лишь несколько человек уцелело (очень возможно, что это были «горные пастухи», которые находились достаточно высоко и смогли избежать поглощающих волн), чтобы стать примитивными родоначальниками нового длительного развития человечества.

Как буквально сотни его последователей вплоть до нашего века, Платон подчеркивает крайний примитивизм, который был в начале, почти полное отсутствие искусств и

Видимо, Р. Нисбет пользуется не вполне качественным переводом «Законов», поскольку из текста ясно, что Афинянин и Клиний проводят своего рода мысленный эксперимент, а не воссоздают историю действительно имевших место событий. Потоп приведен как пример частых бед, регулярно обрушивающихся на людей. Участники диалога ведут речь о «частой гибели людей от потопов, болезней и много другого», Афинянин предлагает: «Представим себе один из множества случаев, именно гибель от потопа». Далее развертывается картина воссоздания цивилизации на основе распространения норм и навыков, характерных для горных племен, уцелевших при потопе. Подчеркнем, что речь идет о модели, восстанавливающей логику причин и следствий, собеседники постоянно подчеркивают условный характер построения. (Афинянин: «Допустим, что государства, расположенные на равнинах или у моря, совершенно погибли в то время». — Клиний: «Допустим». — Афинянин: «Следовательно, мы должны предположить, что пропали и все орудия, а также погибло и все относящееся к искусству государственного правления...»). — Прим. науч. ред.

имущества, которые характеризуют цивилизацию. Это начало без культуры и без знаний длилось «бессчетные тысячи лет». Безусловно, у этого были и положительные стороны. Само отсутствие институтов, навыков, металла, денег и по -литических и социальных структур заставляло людей обратиться к себе самим по мере постепенного увеличения числа человеческих существ.

«Прежде всего тогдашние люди любили друг друга и вследствие малочисленности относились друг к другу доброжелательно; пищу им также не приходилось оспаривать друг у друга, ибо не было недостатка в пастбищах — разве что кое у кого вначале, — а этим-то они в то время и жили по большей части. Не могло у них быть и недостатка в молоке и мясе; кроме того, они охотой добывали себе изрядную пищу... Благодаря этому не было и особенно бедных, так что бедность не принуждала людей к вражде. С другой стороны, они не могли также стать богатыми, ведь в те времена у них не было ни золота, ни серебра. Самые благородные нравы, пожалуй, возникают в таком общежитии, где рядом не обитают ни богатство, ни бедность. Ведь там не будет места ни наглости, ни несправедливости, ни ревности, ни зависти. По этой причине и благодаря так называемому простодушию люди обладали тогда достоинством».

Из вышесказанного очевидно, что Платон усвоил многие положения традиционного греческого отношения к примитивному как к добродетельному. Как я упоминал выше, греческое теоретическое наследие в данной области вовсе не исчерпывается усмотрением положительной связи между примитивизмом, с одной стороны, и моральной добродетельностью и чистотой — с другой. Однако эта компонента всегда присутствовала в западной мысли, от греков и римлян до Возрождения и XVIII века с его культом экзо -тики и преклонением перед «благородным дикарем». Эта компонента продолжает существовать на Западе и сегодня, в форме обильного и все увеличивающегося потока книг и статей по экологии, написанных в романтическом ключе. Неудивительно, что эта тема фигурировала и в антропологических реконструкциях Платона.

Но если отвлечься от экскурсов в моральные суждения, перед нами именно реконструкция развития. Здесь имеется

68 Часть I. Происхождение и развитие идеи прогресса

Глава 1. Мир античности

исходное положение об изначальном состоянии однородности и простоты, когда главные искусства цивилизации и современные Платону формы социальной и политической организации отсутствовали. Платон сообщает нам, что вначале человеческие существа объединялись исключительно в родовые группы, «причем господствовал старейший» . «За ними следовали остальные, составляя, точно птицы, одну стаю, и они находились под управлением законов наших дедов и наиболее справедливой из всех царской власти».

Стечением времени, однако, происходил непрерывный процесс накопления и роста. Сами роды укрупнялись ( «все большее количество людей сходятся вместе, составляя большие по размеру сообщества»). При этом «каждое из меньших сообществ делилось на роды во главе со старейшиной и имело свои собственные обычаи, возникшие под влиянием раздельного жительства». Входя в большое сообщество, они приносили свои законы ( «они вошли в большое сообщество, имея каждый свои законы»).

Такова, согласно Платону, была первая великая стадия социального развития. Следующей стадией было образование союзов родов. Платон отмечает устами Афинянина: «Так, по-видимому, мы незаметно подошли к началу законодательства» . Постепенно члены сообществ «должны были сообща избрать некоторых лиц из своей среды», чтобы те рассмотрели все законы отдельных родов, «выбрали из них те, которые им больше понравятся», и «представили бы их на совет предводителей и вожаков». Сами эти выборные «должны были получить имя законодателей». За этими изменениями следуют сдвиги в культуре и технологиях. Подчеркнем, что, делая этот экскурс в историю человечества, Платон стремится объяснить возникновение полиса, государственного образования особого типа, политической формы, доведенной греками до совершенства. Для Платона, как и для всех других греков, объяснения были наилучшими, когда они давались в терминах развития, раскрытия потенций, содержащихся в исходном зародыше.

«Мы последовательно рассмотрели три государства, учреждение которых отстояло друг от друга, по-нашему, на огромный промежуток времени. Данное же государство

70 Часть I. Происхождение и развитие идеи прогресса

или, если угодно, племя представляется нам уже четвертым, некогда учрежденным и поныне сохраняющим свои установления» (курсив мой. —Р.Н.).

Главное для нас здесь то, что Платон понимает — для реализации всех этих изменений нужен огромный промежуток времени, и сами изменения происходят постепенно. Платон много путешествовал и был в состоянии указать множество народов и культур, которые служили примером следующих друг за другом стадий.

Перед тем как перейти к античной идее прогресса, необходимо упомянуть один важный аспект рассуждений Платона. Какова цель платоновских отступлений о прогрессивном движении человечества? Зачем в своей весьма практической работе по искусству государственного управления он производит историческую реконструкцию? Ответ прост: государственный деятель только тогда может мудро и справедливо править или устанавливать законы, когда он понимает общие законы развития человечества; когда отличает истинный путь от бесчисленных отклонений от верного пути. Для всех греков, в том числе и для Платона, несмотря на его доктрину о вечных формах, реальность состоит в развитии, а мудрость и понимание — в постижении этого развития. Величайшие ошибки, пишет Платон, совершали правители, законодатели и дельцы, которые вообразили, что совершенным является некое великое государство или коммерческое предприятие само по себе, что совершенная работа этих институтов зависит исключительно от квалификации их руководителей.

«Вот в чем, Клиний и Мегилл, можем мы упрекнуть тех

давних так называемых государственных людей и зако

нодателей, равно как и нынешних. Вскрывая причины их

неудач, мы станем отыскивать, что же надо делать вместо

этого». '

Путь, по которому мы должны были бы пойти!* Вновь и вновь в истории идеи прогресса мы встретим постоянное повторение этого рефрена и его влияние на политические,

* Нетрудно заметить, что Р. Нисбет стал здесь жертвой выбора английского переводчика, который, в отличие от русского — А. Н. Егунова — использовал уподобление «следовать пути» вместо прямого перевода «делать». — Прим. науч. ред.

Глава 1. Мир античности

экономические и социальные вопросы. В чем еще были заинтересованы такие разные мыслители, как Адам Смит и Ж. -Ж. Руссо в конце XVIII века в своих «Богатстве народов» и втором «Рассуждении» соответственно, как не в открытии того «совсем другого пути, по которому нужно было бы пойти»? И как Смит и Руссо писали в надежде, что политические лидеры прочтут их и всерьез воспримут их советы, так же, безусловно, делал и Платон. Нелепо было бы предполагать, что Платон не интересовался будущим либо не надеялся, что его мудрость можно использовать для улучшения человека. Его космология с концентрическими временными циклами могла породить веру в окончательное или временное исчезновение человеческих институтов, но нет доказательств, что Платон при создании своих политических диалогов ориентировался на нечто иное, нежели довольно долгое будущее человечества.

Не следует думать, что обзор прогресса человечества в «Законах», который я только что описал, есть нечто уникальное или особенное у Платона. В конце концов, есть его диалог «Протагор», который мы уже рассматривали и который, конечно, не был бы написан Платоном, если бы он не восхищался великим софистом. Существует также «Политик», один из лучших диалогов Платона, к сожалению, оставшийся недооцененным в тени великолепного «Государства». В «Политике» Платон представляет нам «чужеземца из Элей», который начинает свой рассказ о прогрессе человечества с возникновения на Земле нового рода несчетное число веков назад.

С момента появления рода человеческого для него началось развитие, понимаемое как изменение от худшего к лучшему. Как и в «Законах», Платон постулирует, что изначальный этап был стадией невежества в области знаний. «Первое время люди не владели еще искусствами, естественного питания уже не хватало, а добыть они его не умели, ибо раньше их к этому не побуждала необходимость». Первоначально именно дар богов (огонь от Прометея и ремесла от Гефеста) привел к началу длительного восхождения человека. Но с тех пор ответственность за культурное развитие, продолжающийся прогресс в искусствах и ремеслах легла полностью на людей.

Часть I. Происхождение и развитие идеи прогресса

Точно также, как в «Законах», в рассказе Платона о продвижении человечества от уровня изначального невежества есть цель и функция. Он рассказывает об этом, чтобы проиллюстрировать тот факт, что миссия «государственного деятеля» в ранний период развития человека — это одно, а в более поздний период — совсем другое. Короче говоря, искусство правления должно соотноситься со стадией развития людей — заключение, которое, как мы должны признать, имеет на удивление современный привкус. Когда-то в давние времена существовала необходимость в «жестком контроле», «искусстве тирании». Но настоящий политик современности, пишет Платон, в нашем продвинутом цивилизованном государстве призывает к «свободному приятию» его теми, кем он правит.

Здесь нет ни возможности, ни, если уж на то пошло, необходимости проводить детальное сопоставление того анализа, которое Платон дает нам в «Политике», с тем, который он за много лет до того проводил в «Государстве». Однако можно сказать с уверенностью следующее. В то время, как молодой Платон с восторгом рисовал то, что ему казалось идеальным государством, — утопию в высшей степени, верное воплощение идеи государства, которая вневре-менно живет на небесах, и пренебрегал всем материальным, сравнительным и историческим, что отвлекло бы внимание от политического совершенства, то более зрелый Платон в «Законах» и «Политике» имеет совершенно другую точку зрения, которая предполагает использование сравнительных и исторических данных.

В работах Платона мы можем увидеть не одного, раз и навсегда заданного Платона, но нескольких*. Вера в небесное вместилище неизменных безвременных и совершенных форм вещей вряд ли ослепила Платона и лишила его восприятия настоящего эмпирического мира больше, чем вера в Бога и христианское откровение ослепила Ньютона и других верующих ученых современного мира в отношении фактов и принципов мира природы. Без сомнения, Платон

* Среди них — загадочный и провоцирующий Платон-философ в знаменитом «7-м Письме», Платон, который подходит близко к отречению от всего того, что он писал раньше как не соответствующего его истинным убеждениям. — Прим. авт.

Глава 1. Мир античности 73

верил до самого1 конца в то, что существует сверхъестественный мир, в котором существуют только совершенные идеи, но так же и в то, что существует и мир, где мы живем, где жили наши предки и, что важнее всего, где будут жить наши потомки, — мир изменения и прогресса.

Можно также оспаривать то, что Платон верил в прогресс человечества, напомнив об убежденности Платона в цикличности времени, с ее большими, длинными циклами и концентрически расположенными, меньшими, короткими циклами. Без сомнения, Платон, как и многие другие (хотя и далеко не все) греческие мыслители, верил в циклы того или иного рода, в циклы, которые обязательно предполагают вырождение и, в конце концов, разрушение. Яне могу понять утверждений некоторых современных исследователей античной классики (например, из последних — Жаклин Де Ромилли, которая в своей работе «Подъем и падение государств у греческих авторов» (Jac-quelin De Romilly, Rise and Fall of States According to Greek Authors), которые утверждают, что никакой идеи цикличности нельзя найти у греческих и римских мыслителей. Идея цикличности (при всем нашем уважении к Платону, Аристотелю и другим), разумеется, не исчерпывает всю историю греко-римской научной и исторической мысли, но составляет довольно значительную ее часть. Впрочем, не следует забывать, что даже в рамках циклического мышления то, что должно было закончиться как угасание и падение, начиналось как генезис и прогресс. Впрочем, это замечание в скобках. По-настоящему важно то, что в каком бы контексте мысль о цикличности ни встречалась в античной классике, в ней значимо присутствовала прочная и плодотворная составляющая веры в линейный прогресс — в про -движение из далекого прошлого в отдаленное будущее.

АРИСТОТЕЛЬ

Здесь я буду краток, хотя бы потому, что как бы сильно ни отличалась философия Платона от философии его уче -ника Аристотеля, многое из того, что было сказано выше о предвосхищении идеи прогресса Платоном, относится и к Аристотелю. В своем сочинении «О возникновении и уничтожении» Аристотель неоднократно подчеркивает, что

природные изменения, особенно в органическом мире, являются циклическими, или повторяющимися. Но вовсе не все изменения относятся к этому типу. Аристотель говорит нам, что в других сферах цикличность не обязательна. Существует феномен одного только регресса, и это значит, что может существовать явление одного только прогресса.

Аристотель был буквально загипнотизирован культурным прогрессом. Что, как не политический прогресс, показано в его «Политике», когда он описывает процесс возникновения политического государства из семьи, поселения и затем союза поселений? И хотя у Аристотеля, в отличие от Платона, нельзя найти последовательного обзора развития всего человечества, мы часто находим ссылки на те или иные элементы, аспекты этого развития. Как подчеркивает Людвиг Эдельстайн, «Аристотель тщательно исследует путь, по которому шли и совершенствовались искусства и наука». Мы узнаем от него о том, какое большое значение имеет изобретение, или, скорее, изобретатель, который начинает весь процесс исторического усовершенствования. Но Аристотель, придерживаясь веры в прогресс во времени, также утверждает, что, каким бы великим ни был акт первоначального изобретения, те, кто стал авторами более поздних изобретений, стоят еще выше. Это своего рода сжатая, предварительная версия того спора, который будет иметь место в Европе XVII века и который известен как «спор о древних и новых», причем Аристотель в этом споре принимает сторону «новых».

В следующем отрывке из «Метафизики» Аристотеля, который цитирует Эдельстайн, есть почти современные нотки: «Никто не может постичь истину адекватно, хотя мы и не полностью не способны к этому; каждый из нас говорит что-то правильное о природе вещей, и если по отдельности мы знаем о правде мало или ничего, то вместе мы знаем значительно». Для Аристотеля, продолжает Эдельстайн, «цивилизация — это работа не богов или героев (полубогов, полулюдей), а людей, работавших совместно на протяжении истории, помогавших друг другу и связанных друг с другом, как звенья одной цепи». Следующий отрывок из Аристотеля очень показателен и является первым или одним из первых, где используются риторические фигуры,

Часть I. Происхождение и развитие идеи прогресса

Глава 1. Мир античности

которые начали применять греки и римляне и которые на Западе используются и сегодня.

«Те, кто сейчас знаменит, унаследовали свою славу как в эстафете (из рук в руки, сменяя друг друга) от многих своих предшественников, которые, развиваясь, в свою очередь, делали тем самым прогресс возможным».

Аристотель верил, как и Платон, что род человеческий вечен. Несмотря на то что отдельные общества и цивилизации могут переживать периоды роста и упадка, в целом человечество движется вперед. Он говорит нам в «Политике», что как все изменения в искусствах и науке имели очевидную ценность для людей, так и изменения политических курсов всегда нужно рассматривать в этом свете.

«Так как и политику следует относить к их числу [искусств и наук], то, очевидно, и в ней дело обстоит таким же образом. Сама действительность, можно сказать, служит подтверждением этого положения: ведь старинные законы были чрезвычайно несложны и напоминали варварские законодательства... [Об этом писал и Фукидид в своей «Истории Пелопоннесской войны». — Р. Н.] Сохраняющиеся кое-где старинные законоположения отличаются вообще большой наивностью... Вообще же все люди стремятся не к тому, что освящено преданием, а к тому, что является благом; и так как первые люди, были ли они рождены из земли или спаслись от какого-нибудь бедствия, — походили на обыкновенных людей, к тому же не одаренных разви -тыми мыслительными способностями, как это и говорится о людях, рожденных из земли, то было бы безрассудством оставаться при их постановлениях. Сверх того, было бы не лучше писаные законы оставлять в неизменном виде: как в остальных искусствах, так и в государственном устроении невозможно изложить письменно все со всей точностью. Ведь законы неизбежно приходится излагать в общей фор -ме, человеческие же действия единичны. Отсюда ясно, что некоторые законы иногда следует изменять».

Аристотель, в точности как какой-нибудь социальный реформатор XVIII или XIX века, показывает связь современных установлений с древними и отжившими, объясняя долговечность этих институтов настроениями глупейших членов общества. Такие авторы, как Локк и его последова-

Часть I. Происхождение и развитие идеи прогресса

тели, в частности американские отцы-основатели, гордившиеся своим знанием Аристотеля, хорошо понимали, что в текстах последнего можно найти обоснования даже для революций, подобных тем, которые произошли в Англии в 1688 годуй в Америке в 1776-м.

Как бы то ни было, утверждения, часто встречающиеся даже в лучших современных изложениях греческой полити -ческой мысли, согласно которым время и изменения всегда трактовались древними греками как враждебные друг другу, реальность сводилась ими к постоянному и неиз -менному, а все сущее воспринималось ими как продиктованное Судьбой, — все эти утверждения следует навсегда отбросить.

ЭЛЛИНИЗМ

По традиции я считаю, что эллинистическая цивилизация берет свое начало в 323 году до н.э. (смерть Александра Македонского), а заканчивается в 30 году до н.э. (возникновение Римской империи, включавшей в себя Грецию). О культуре эллинизма, если только речь не идет об истории науки и технологии, обычно говорят в мрачных тонах. Ее расценивают как культуру упадка и декаданса, как культуру философского бегства от всего мирского. Мы не привыкли рассматривать эту философию или, по крайней мере, ее существенную составляющую в терминах оптимизма, веры в непрерывный прогресс человеческой мысли, в расширение возможностей человека в том, что касается совершенствования политической и моральной природы. Но тщательное изучение этой эпохи показывает, что было гораздо больше общего между ее философией и греческой философией VI—V веков до н.э., чем принято считать.

Безусловно, еще до начала этого периода уже существовала философия киников, превозносившая простоту и естественность, с ее неявным презрением к культурным (осо -бенно материальным) достижениям человечества. Пир-ронизм с большой долей скептицизма относился к плодам разума и любому приписыванию прогресса человеческой цивилизации. Перипатетики хотя и выказывали некое уважение к развитию искусств и наук, с ностальгией смотрели в более простое, «неиспорченное» прошлое. Благодаря

Глава 1. Мир античности

политике Александра Македонского после завоевания Пер -сии, направленной на интеграцию Востока и Запада (часто в прямом смысле слова, поскольку он приказывал грекам жениться на персиянках) и на то, чтобы идеи и верования, укоренившиеся на Востоке, получили распространение на Западе и наоборот, в Греции эпохи эллинизма существовало множество экзотических культов, которые, без сомнения, были бы отвергнуты в Афинах времен Перикла.

Все это так. Тем не менее в эллинистической культуре было и многое другое. Сэр Джилберт Мюррей (Sir Gilbert Murray) и другие люди с похожими убеждениями пытались создать впечатление, что антирационализм и пессимизм были сутью той эпохи, причем последствия этого в конечном итоге отражали коллективную «утерю мужества». Это выразилось в заимствовании мистических и оккультных верований Востока, которые имели корни в отречении от разума и материального прогресса и готовили почву для будущего подъема и распространения христианства. Несмотря на эту традиционную точку зрения, подчеркивающую эллинистическое отречение от земной натуры человека и воспевание жизни после смерти, а также верования и ритуалы, которые одни только и могли подготовить человека к посмертию, в этот же период можно найти значительные элементы рационализма, научного подхода и веры в материальный прогресс.

В конце концов, эллинизм был эпохой потрясающих открытий в механике и физике, существенно изменивших повседневную жизнь (чего, между прочим, вовсе не было в Афинах времен Перикла). Грегори Властос в своей последней работе «Вселенная Платона» (Gregory Vlastos, Plato's Universe) суверенностью говорит о философии эллинизма, что о ней нельзя утверждать, будто она содержит в себе науку в том смысле термина «наука», как его понимаем мы и могли бы понимать греки в более поздний период. Но эта философия подошла к такому «пониманию космоса, которое предполагается естественными науками и соответствующей практикой». Именно в эллинистической Греции возникли естественные науки и инженерное искусство, породив на Западе традицию, которая могла в какие - то периоды лишь теплиться и даже почти

исчезнуть — как это было в течение двух-трех веков после крушения Западной Римской империи, — но впоследствии вновь окрепнуть в Западной Европе уже к началу XII века. Как отметил Линн Уайт в своей книге «Средневековая технология и социальные изменения» (Lynn White, Medieval Technology and Social Change), скорее всего, достижения эллинизма могли иметь некоторую связь с неко -торыми изобретениями раннего Средневековья, которые изменили не только земледелие, но и повседневную жизнь европейцев.

Легко представить себе, что Греция времен Эратосфена и Архимеда (назовем лишь этих двух величайших ученых из многих) должна была быть таким местом, в котором могли существовать философы, сохраняющие веру в разум и знания. Эти философы были в состоянии, как и их предшественники — Протагор, Эсхил, Платон и Аристотель — признать длительное восхождение человечества из первобытной тьмы к цивилизации. Они могли противостоять соблазнам примитивизма и архаики.

Одним из таких философов был Эпикур, другим — Зе-нон, основатель стоицизма. Эдельстайн пишет о первом: «Эпикур в своем анализе развития цивилизации, конечно, следовал ранним прогрессивным взглядам и даже смело переделывал их с учетом собственных добавлений». Так, Эпикур различает нечеловеческих существ, жизнь которых управляется природными инстинктами, и людей, вынужденных, будучи от природы слабыми, создавать себе в помощь искусственные средства. Эдельстайн цитирует слова Эпикура о том, что человеческая природа «была обучена и вынуждена делать различные вещи просто вследствие об -стоятельств, а позднее разум усовершенствовал то, что было дано природой, и совершил дальнейшие открытия, в одних сферах и в одну эпоху — быстро, в других — медленно».

Зенон, основатель стоицизма, философского учения, которое соперничало с эпикурейством, заявил, что появление человека в результате божественного вмешательства в точности совпало с эпохой искусств и ремесел на Земле. Для Зенона в прошлом не существовало Золотого века. Сам человек (конечно, при содействии Провидения) сделал Землю пригодной для обитания и наполненной

Часть I. Происхождение и развитие идеи прогресса

Глава 1. Мир античности

материальными благами, так что сделались возможными размышления о морали и духовном совершенствовании, которые для Зенона были признаком истинной мудрости и добродетели человека. Если стоики считали добродетелью придавать как можно меньше значения материальным и чувственным удовольствиям, уделяя больше внимания тому виду удовольствия, который достижим только при подлинной моральной самоотверженности, то определенно нельзя сказать, что стоики закрывали глаза на материальные искусства. И как бы своеобразно они ни определяли разум, преемственность между ними и их предшественником Платоном очевидна.

«В целом, — пишет Эдельстайн, — философия раннего эллинизма проявляла меньше энтузиазма к идее прогресса, чем философия классической эпохи». Он, впрочем, тут же отмечает, что невозможно наверняка знать, насколько глубоко проник в общественное сознание даже этот умеренный прогрессивизм. Да, существовали и такие писатели, как Дикеарх и Арат, скорбевшие по поводу упадка человечества, наступившего после счастливого Золотого века из-за того, что, как они полагали, практическое знание и богатство пришли на смену изначальной моральной чисто -те. Однако имеются свидетельства тому, что и в эллинистический период крупнейшие мыслители (среди них последний и величайший — римлянин Лукреций) сохранили веру в знания и убежденность в том, что прогресс человеческого знания (а следовательно, и благосостояния) возможен — веру, берущую начало еще у Гесиода и Ксенофана и мощно расцветшую в V—IV веках до н.э.

Обратим внимание на оценку Арнальдо Момильяно, которую он дал одному из аспектов греческой мысли этого периода, тесно связанному с нашим предметом: «Дело в том, что греческие мудрецы всегда действовали в пределах своего полиса, всегда принимали своих богов и редко отвергали общепринятые нормы своей морали. За исключением киников, которых никто не считал мудрецами, кроме их самих, греческий образ мудрости был высшей формой гражданской добродетели. Когда философы пытались заручиться религиозной санкцией (как в случае пифагорейцев и Сократа), это не вступало в противоречие с признанны-

ми обрядами и святилищами. Как известно, Сократ был признан мудрецом в Дельфах. Он принял свой смертный приговор, вынесенный в соответствии с законом и обычной судебной практикой его города. Традиция семи мудрецов, вполне утвердившаяся к V веку до н.э., предполагала при-земленно-практическое, иногда доходящее в этом до эксцентричности, содержание их учений».

Та убежденность в существовании интеллектуального и культурного прогресса, которую мы находим у греков, не могла бы существовать, не имея фундамента в том практицизме, который подметил профессор Момильяно. Разумеется, существовало определенное разнообразие взглядов как в V, так и во II и в I веках до н.э. Но в целом, как ясно показывает изучение философии Эпикура или Зенона, вера в знания, мудрость, в способность человека совершенствовать и себя, и общество, в котором он живет, оставалась очень сильной.

ЛУКРЕЦИЙ

Эта вера была достаточно сильна для того, чтобы ею был

охвачен римлянин Лукреций, чью великую работу «О при

роде вещей» можно рассматривать не только как триумф и

кульминацию эпохи эллинизма, но и оценивая ее с точки

зрения воздействия на будущее, как уникальную для всего

античного периода работу, предвосхитившую такие совре

менные концепции, как теория естественного отбора Дар

вина. Лукреций, наряду с Вергилием и Катуллом, является

одним из трех величайших латинских поэтов. Но если Вер

гилий и Катулл, несомненно, навсегда сохранят свою при

влекательность благодаря внутренним достоинствам их по -

эзии, поэзии как таковой, вне всякой связи с содержащими

ся в ней идеями о жизни и истории, то, говоря о Лукреции,

нельзя отрицать, что, по сравнению с другими римскими

поэтами, он ценен именно как поэт-философ, поэт-уче

ный, который, пока люди будут читать античных классиков,

будет восприниматься именно в этом качестве. Кроме того,

Лукреций занимает уникальное положение среди римлян,

будучи философом прогресса. Все, что воздвиглось на этом

поле за период от Гесиода до Эпикура, нашло самое полное

и яркое выражение в работе Лукреция. ?|!

Часть I. Происхождение и развитие идеи прогресса

Глава 1, Мир античности

Как следует из первых страниц этого шедевра, Лукреций получил греческое образование. Его комментарии и критика обнаруживают его полную осведомленность в отношении греческой философии, начиная с Гераклита, Эм-педокла, Анаксагора и так далее. Очевидно, наибольшее влияние на книгу Лукреция, по крайней мере на начальные разделы этой работы, оказало учение Демокрита об атомах в пустоте. Но восхищался Лукреций больше всего Эпикуром, который объединил атомистическую философию со многими другими концепциями не только физических, но и психологических, и социальных явлений. Не последнее место в списке возможных причин особого отношения Лукреция к Эпикуру занимает тот факт, что Эпикур создал систему мышления, которая не требовала обращения к богам за объяснением физических и человеческих процессов, хотя и не предавала их полному забвению.

Если не считать религией страсть, с которой Лукреций поклонялся природе, и его погруженность в природу, то здесь нельзя найти никаких следов того, что обычно считается религией (хотя, с другой стороны, нельзя не видеть, что великая книга Лукреция выполняет религиозную функцию, по крайней мере, в том отношении, что в ней он стремится преодолеть страх смерти, найти утешение во всем естествен -ном и рациональном, обрести умственный покой и тишину, насколько это возможно для человеческого существа). В самом начале своей поэмы Лукреций говорит о религии как о «нашем враге», об использовании разума, который «вновь и вновь» оказывается ответственным за «дела грешные и нечестивые». Насколько нам известно, Лукреций был по меньшей мере терпим к мягким и сострадательным формам религиозности, если и не разделял соответствующие верования. Тем не менее ко всему, что он называет «предрассудками», он испытывал лишь ненависть и презрение. Слишком часто, пишет он, эти верования становились причиной духовных мук. Принимая во внимание резкую антирелигиозную риторику и учитывая мощь воздействия его поэзии на человека и человечество, довольно легко понять озлобленность позднейших христианских атак на Лукреция, как бы часто Отцы Церкви ни заимствовали его способ мышления и образы. Св. Иероним дошел до того, что осудил

Лукреция как безумца и самоубийцу, неспособного жить в соответствии со своими убеждениями. Увы, о жизни Лукреция известно немного, и нельзя с абсолютной уверенностью утверждать, что Св. Иероним был не прав. Но каждый, кто читал «О природе вещей» непредубежденно, не может не поразиться спокойствию, уверенности и хладнокровию, которыми отмечен этот эволюционный эпос.

Как отмечал профессор Сирил Бейли (лучший переводчик Лукреция на английский язык), а также историк Чарльз Кокрейн, книга Лукреция обладает особого рода религиозным воздействием. Его поэма, скорее всего, была призвана оказывать (и оказывала) обнадеживающее действие на римлян его времени. В конце II — начале I веков до н.э. Рим представлял собой глубоко страдающее общество, разделенное на воюющие между собой политические группировки, находившееся в трудном экономическом положении, сотрясаемое бунтами, ранее казавшимися невозможными, общество, где царило предательство всех и вся. Можно понять, почему вера в старых богов ослабевала и исчезала, особенно в самом священном городе. Новые верования бросали вызов старым. Появились верования и культы, которые были принесены с Востока и нашли своих последователей так же, как культ Христа найдет своих в следующем веке, особенно в городах. Но, разумеется, здесь были и образованные, морально стойкие римляне, которые хотя и стали более слабыми в вере своих отцов, не смогли принять новых доктрин, зачастую тесно связанных с отвратительными ритуалами и жертвоприношениями, какими были тогда многие из них. Для этих и многих других римлян поэма Лукреция, написанная в особой форме «хороших новостей», явилась подлинным утешением наряду с тем, что она доставляла читателям и чисто интеллектуальное и литературное удовольствие. Как и они, Лукреций не жаловал коррупцию политиков, очевидный упадок морали, скептицизм и цинизм священнослужителей и совершенно открытое, зачастую выраженное в порнографической форме, попрание священной традиции, имевшее место даже в самых почитаемых храмах. Столь погрязший во зле и интеллектуальном банкротстве век заслуживал свидетельства, сулящего возрождение и обновление на началах

Часть I. Происхождение и развитие идеи прогресса

Глава 1. Мир античности

разума и добр^. Можно легко вообразить, что Лукреций верил в это и осознавал тот факт, что его длинная поэма способна служить этим целям. Чарльз Кокрейн в своей работе «Христианство и классическая культура» (Charles N. Cochrane, Christianity and Classical Culture) делает примечательное наблюдение на этот счет: «Его целью и впрямь было показать, как можно преодолеть анархию. Если он в каком-то смысле и говорит языком бунта, то делает это не для того, чтобы питать всепожирающее пламя революционных страстей, а для утверждения принципиально нового способа понимать мир и управлять этим миром. Этим принципиально новым способом является разум...»

Нужно позволить знанию и разуму устранить или хотя бы ослабить нестабильность и страх, которые религия бо -лее не в силах ни обуздать, ни успокоить (а с точки зрения убежденного рационалиста, никогда и не была на это спо -собна). Отсюда призыв Дукреция к Венере, «наполняющей жизнью», в начале его книги с просьбой о помощи в даровании ему таких слов, которые сохраняли бы «вечную прелесть» с тем, чтобы

...Жестокие распри и войны. И на земле, и в морях повсюду замолкли и стихли.

Каково главное содержание, которое, по мнению автора, несет в себе его произведение? Это не больше и не меньше как широкая панорама эволюции, картина формирования мира, человека и общества — «и вещей объясняю начала, / Все, из которых творит, умножает, питает природа / И на которые все после гибели вновь возлагает». На самом деле, вплоть до конца XVIII и начала XIX века мы не встретим у западных авторов других подобных работ (примером которых может служить «Зоономия» Эразма Дарвина), в которых чистый натурализм столь плодотворно соединялся бы с поэзией и в которых идея развития представала бы законом жизни. Такова поразительная научная поэма римского философа.

Рассказ Лукреция о началах Вселенной через случайные столкновения и формирование комбинаций атомов (посредством случайности, а «не в результате плана», как особо настаивает Лукреций) в деталях показывает после-

Часть I. Происхождение и развитие идеи прогресса

довательность движений и процессов, каждый из которых естественным образом брал свое начало в предыдущем, что в итоге привело к появлению мира и тех, кто его населяет. Достаточно будет сказать, что для Лукреция весь этот грандиозный процесс развития требовал огромной продолжительности, что сама суть процесса состояла в бесконечности «естественных экспериментов», входе которых некоторые формы жизни оказывались несостоятельными и обречен -ными на бесплодие и в конце концов — вымирание, а другие формы оказывались способными к созданию новых, высших видов. В этом содержится нечто большее, чем просто намек на то, что Дарвин почти две тысячи лет спустя назовет «естественным отбором» и, следуя примеру своего почитаемого современника Герберта Спенсера, «выживанием сильнейших» . Такова, пишет Лукреций, решающая необходимость эксперимента и адаптации, способности видов к выживанию в окружающей их среде: некоторые виды обречены на исчезновение, а другие — на сохранение и преумножение. Решающую роль играет дифференцированная репродукция.

Мною, как видно, должно сочетаться различных условий, Чтобы породы сковать, размножение их обеспечив. Нужен, во-первых, им корм, а затем и пути, по которым В тело могли б семена из расслабленных членов излиться

[???]

Много животных тогда поколений должно было сгинуть, Коль размноженьем приплод не могли они выковать новый. Те же, что, видишь, теперь живительным воздухом дышат, С юности ранней всегда берегут и блюдут свое племя, Или отвагой храня, или хитростью, или проворством, Также и много других, которых к себе приручили Мы ради пользы своей, сохранились под нашей защитой.

Но для нас здесь Лукреций представляет интерес глав -ным образом не как биолог-эволюционист и ученый-атомист, а как автор, описывающий культурный прогресс человечества. Этот замечательный всплеск рассуждений и знаний содержится в знаменитой пятой книге его поэмы «О природе вещей», к которой мы и обратимся. По крайней мере до конца XVIII века мы не найдем в литературе Запада такой детальной, выверенной и последовательно выстро -енной картины происхождения и прогресса человеческих искусств и наук.

Глава 1. Мир античности

Лукреций открывает свое повествование с состояния людей на самой начальной стадии их существования, насколько возможно восстановить ее посредством разума и обоснованных рассуждений. Он подчеркивает изначальную выносливость человеческого тела и ума, первобытную изобретательность и способность создавать оружие как средство, с помощь которого люди могли защитить себя от более крупных и сильных зверей, рептилий и птиц, живших на Земле в то время. Мы также узнаем о естественности, с какой люди проживали длинную и здоровую жизнь «между дубов с желудями, а те, что теперь созревают, — арбуза ягоды зимней порою и цветом багряным / Рдеют, ты видишь, — крупней и обильнее почва давала». Вначале не было никакого сообщества, люди бродили, ели и спали где придется, спариваясь, когда их настигало желание, но без признанной связи с родом. Да, людей часто убивали более крупные и жестокие звери, но, говорит Лукреций, «не губила зато под знаменами тысяч народа/ Битва лишь за день один. Да и бурные моря равнины / Не разбивали судов и людей о подводные камни». В основном таков будет образ изначального состояния человечества, который предложит в своем втором «Рассуждении» Руссо.

Далее Лукреций тщательно описывает процесс выхода человека из этого примитивного состояния. Со временем люди стали строить жилища для защиты от стихии, в качестве одежды были приспособлены шкуры животных, люди стали применять и поддерживать огонь, «жена, сочетавши -ся с мужем единым / Стала хозяйством с ним жить, и законы супружества стали / Ведомы им» — и таким образом появилась семья. Вскоре семьи стали объединяться с другими семьями. «Там и соседи сводить стали дружбу, желая взаимно / Ближним не делать вреда и самим не терпеть от насилья. / Требуя к детям притом снисхожденья и к женскому полу, Смутно давали понять движеньями тела и криком, что сострадательным быть подобает ко всем слабосильным».

Медленно, в ходе прерывистого развития появился язык. В вопросе о происхождении языка Лукреций достаточно осторожен — он отрицает возможность того, что язык был изобретен неким лицом или группой лиц в определенный

момент времени, так же, как нет у него даже мысли о том, что язык был даром богов. В схеме развития Лукреция культурные герои играют такую же — крайне малую — роль, как и боги. Лукреций предлагает нам теорию, согласно которой язык очень медленно развился из инстинктивных выкриков людей, таких же, как у животных, а также (предвосхищая многие открытия филологииXIX века) из «экспериментов» со звуками (особенно производимыми детьми), которые были естественным результатом взаимодействия человека с человеком, с миром животных и всей Вселенной.

Лукреций воздает должное тем, «кто преуспел в понимании и был силен разумом», еще один пример использования Лукрецием естественного отбора как механизма изменений. Это были индивидуумы, которые «день ото дня улучшать и пищу, и жизнь научали / Те, при посредстве огня и всяческих нововведений, кто даровитее был и умом среди всех выделялся». Но для процесса развития человечества люди с сильным умом и воображением так же естественны, как и более слабые. Они ни в коей мере не являются божественными созданиями или людьми, уникально одаренными такими качествами, которые полностью отсутствуют у других.

Ранние стадии общественного развития были ничуть не похожи на безоблачное счастье. Вскоре возникла собственность, было открыто золото, «позже богатство пришло и золото было открыто, / Что без труда и красивых, и сильных лишило почета, / Ибо за тем, кто богаче, обычно следуют свитой / Те, кто и силой своей, и красой богачей превосходит». Здесь Лукреций не может удержаться от искушения пофилософствовать в морализаторском ключе: «Тот же, кто в жизни себе кормилом взял истинный разум, / Тот обладает всегда богатством умеренной жизни; / Дух-безмятежен его и живет он, довольствуясь малым». Постепенно пришло время царей, правление которых базировалось на могуществе и величии, но монархии сменились анархией толпы, низвергнувшей абсолютистские режимы, которые исчезли, «под ноги черни упав». Наступила эпоха смут: «Смуты настали затем и полнейший во всем беспорядок: / Каждый ко власти тогда и к господству над всеми стремился». Но и эта стадия закончилась, исчезнув в пучине

Часть I. Происхождение и развитие идеи прогресса

Глава 1. Мир античности

времен. Ее сменил начальный этап развития подлинной государственности и закона, заменивший собой деспотическое, или монархическое правление.

Лукреций уделяет много внимания происхождению и развитию религии. Сам лишенный, как мы отмечали, веры в богов, признательный за это таким философам, как Эпикур, освободившим умы людей от рабской покорности религии, Лукреций был вынужден предложить натуралистическое объяснение причин, по которым люди верят в богов и сверхъестественные силы. Он допускает возможность того, что древнейший человек придумал «величественные формы богов своим недремлющим разумом», т.е., что это были фантазии и иллюзии, но такие, которым люди склонны были приписывать черты объективной реальности. Для объяснения происхождения религии Лукреций привлекает также сны, когда пробудившиеся люди считали реальностью приснившиеся им сверхъестественные события. Кроме того, Лукреций полагал, что примитивный человек находил убежище в вере в сверхъестественное, не умея объяснить такие регулярные явления природы, как «вращение неба и смена года».

В небе жилища богов и обители их помещали, Видя, что ночь и луна по небесному катятся своду, День и ночь, и луна, и ночи суровые знаки, Факелы темных небес и огней пролетающих пламя, Солнце и тучи, и снег, и град, и молньи, и ветры, Бурь стремительный вихрь и грозные грома раскаты.

Здесь Лукреций опять вставляет поучение: люди и все их потомство смогли бы избежать многих несчастий, если бы они не были движимы страхом неизвестности, из-за которого они признали существование богов. Насколько лучше было бы, если бы за неистовством и покоем природы они наблюдали со спокойным рассудком. И все же, говоря это, Лукреций снова объясняет, что можно легко понять древнего человека, который из страха неведомого постепенно стал верить в богов и другие сверхъестественные существа.

Он выдвигает гипотезу, объясняющую, как в человеческую цивилизацию попали драгоценные металлы. Они, безусловно, были найдены в местах разломов или трещин, вызванных опустошительными лесными пожарами из-за

ударов молнии, наводнениями и землетрясениями. Именно тогда люди должны были заметить эти металлы. «А когда на земле появились / Слитки, застывшие их, отливавшие ярко, то люди / Начали их поднимать, плененные глянцем блестящим». Со временем людям пришло в голову, что, используя тот же огонь, который позволил им увидеть металлы, металлу можно придавать форму и создавать конструкции, которые могли долго сохраняться и даже подвергаться улучшениям.

Невозможно полностью описать теорию развития Лукреция со всеми ее многочисленными деталями и примерами. Достаточно будет привести следующий фрагмент, последний в пятой книге, идущий после того, как Лукреций дал обзор подъема в области изящных искусств (включая музыку), навигации и комфорта, о котором не могли бы и мечтать древние люди:

Судостроенъе, полей обработка, дороги и стены, Платье, оружье, права, а также и все остальные Жизни удобства и всё, что способно доставить усладу: Живопись, песни, стихи, ваянье искусное статуй — Всё это людям нужда указала, и разум пытливый Этому их научил в движенъи вперед постепенном. Так изобретенья все понемногу* наружу выводит Время, а разум людской доводит до полного блеска. Ибо одна из другой прояснялась каждая отрасль Всяких искусств, доходя, наконец,

до вершин совершенства * *.

Я выделил этот фрагмент потому, что это не только первый случай использования в литературе слова progredientes, от которого происходит наше слово «прогресс», но и потому, что по содержанию, значению и направленности этот отрывок может оказаться на своем месте в десятках работ о прогрессе человечества, написанных в XVIII или даже в XIX веке. Здесь есть для этого все: естественный характер процесса (например, автономия от божественной причины и вмешательства), упор на человеческую проницательность и изобретательность, настойчивость, с которой читателю

* Pedetemtim progredientes. Выражение Платона, представляющее собой лишь слегка измененную формулу Ксенофана, жившего много раньше. — Прим. науч. ред.

** Выделено мной. — Р. Н.

Часть I. Происхождение и развитие идеи прогресса

Глава 1. Мир античности

указывают на постепенный, медленный и накапливающий характер прогресса, и, наконец, ссылка на «вершины совершенства». Вплоть до рассуждений Тюрго 1750 года и до второго «Размышления» Руссо мы не встретим такого фрагмента и такой главы, как глава Лукреция, написанная в V веке до н.э.

Необходимо подчеркнуть, что Лукреций не был лишен надежд на будущее. Возьмем следующий фрагмент из начала V книги:

Нет, я уверен, вещей совокупность нова, и недавняя Мира природа еще и не древле имела начало. Вот отчего и теперь еще мною различных художеств Всё к совершенству идут. Теперь улучшений немало В судостроении есть и немало возникло мелодий; Только теперь, наконец, и природа вещей и порядок Выли открыты; я сам оказался способен из первых Первым его изъяснить, на родном языке излагая.

Должно быть очевидным, что это утверждение не могло быть сформулировано человеком, который, как сказал Дж. Б. Бэри о Лукреции, «не предвосхищал с радостью постепенных и неуклонных изменений, обеспечивающих прогресс в деле облагораживания будущего», который, как опять - та -ки выразился Бэри, считал «свою собственную философию последним словом во вселенной» и кому принадлежала идея «философии смирения, ...насквозь пессимистическая и, таким образом, несовместимая с идеей Прогресса».

СЕНЕКА

Взгляды Сенеки на историю человечества, на его прошлое, настоящее и будущее были столько же непоследовательны и противоречивы, как непоследовательны и противоречивы были вся его жизнь и его произведения, посвященные политике и морали. В ярких выражениях он превозносил свободу, справедливость и братство людей, однако, по-видимому, для него не составляло никакой моральной проблемы служить премьер-министром Нерону в период наиболее вопиющих нарушений общественной морали. Как написал Кокрейн: «[Сенека] нападал на "предрассудки", но советовал поклоняться политическим богам, как "формально", так и в качестве средства "объединить массы

в гражданское общество"... Наконец, весьма внимательно отслеживая шансы сделать административную карьеру, он в многословных поучениях указывал, что философу следует презирать земное существование».

Д,ля нас, однако, гораздо более важным представляются противоречия в его философии истории. Чуть позже я покажу, какие поразительные утверждения о прогрессе, достигнутом человеком на этой Земле от самого далекого прошлого до самого отдаленного будущего, удалось сформулировать Сенеке. Но наш обзор был бы неполным и вводящим в заблуждение, если бы мы не учли совершенно иные воззрения Сенеки на историю и эволюцию. В ряде мест Сенека говорит о разрушительном влиянии прогресса знаний на человеческие взаимоотношения, которое оказывает, например, совершенствование и распространение военных технологий. Он пишет об охватившем Рим моральном разложении, о том, что на заре истории человек жил «под лучшим руководством», что в старину человек жил, «не зная преступлений». Как отмечает Эдельстайн, Сенека может размышлять о разрушении мира и всего в нем сущего с явным равнодушием, притом, что время от времени он приходил к выводу, согласно которому это разрушение произойдет довольно скоро.

Однако история философии содержит многочисленные примеры того, что именно противоречия в творческом наследии философа в долгосрочном плане определяют сте -пень влияния его идей. Нельзя отрицать, что Сенека был, по крайней мере в течение некоторого времени, адептом примитивизма и регресса, верившим в некий первоначал-ный золотой век. Однако мы не можем не видеть в его работах ярко изложенных и подчас весьма глубоких наблюде -ний, касающихся реальности прогресса наук и других форм знания, а также понимания благотворности плодов, доставляемых человечеству этим прогрессом. Есть все основания полагать, как показывают некоторые современные исследования философского наследия Сенеки, что в более поздний, зрелый период творчества он почти полностью перешел на прогрессистские позиции, проявляя весьма малую заинтересованность в антипрогрессистских воззрениях, содержащихся в его ранних трудах.

Часть I. Происхождение и развитие идеи прогресса

Глава 1. Мир античности

Сенека воздает должное «человеческой изобретательности», которая, по его словам, представляет собой подлинный источник достижений в истории цивилизации. Перечисляя некоторые важнейшие достижения человечества, он пишет: «Всеми этими приспособлениями мы обязаны изобретательности и умелости человека, а не его мудрости». Наиболее полезные изобретения были сделаны, скорее, «ловкими и энергичными», чем «великими и облеченными властью». Вмешательство этих последних, конечно, требовалось время от времени, но в тех областях, которые являются фундаментальными, — среди них Сенека чаще всего упоминает земледелие и ткачество, — больше всего преуспели простые люди, которым, в отличие от богатых и влиятельных, это принесло наибольшие выгоды. Описывая чудесные изобретения и усовершенствования своего времени, Сенека пишет: «Разум и впрямь придумал все эти вещи, но это был не просто разум. Тот, кто все это изобрел, был человеком, даже не мудрецом. Люди делали изобретения с помощью разума точно так же, как они придумали корабли, на которых мы пересекаем реки и моря, корабли, оснащенные парусами, чтобы ловить силу ветра, корабли с кормовым рулем, который позволяет менять курс судна в том или ином направлении. Образцом для того, кто изобрел корабль, послужили рыбы, которые управляют своим движением при помощи хвоста...»

Кто же, заключает Сенека, как не простые люди, которые, занимаясь рыболовством и ежедневно наблюдая за рыбами, могли сделать это изобретение?

Безусловно, Сенека не относился с неприязнью к мудрости и философии. «Но мудрость ведет нас к состоянию счастья, туда она направляет нас, туда открывает нам доро -гу». Для того, чтобы это было возможным, в течение долгого времени должны сформироваться материальные предпосылки, при наличии которых только и могут позволить себе появиться и мудрость, и мудрецы.

С Сенекой произошло то же, что с Гесиодом: значение его апелляций к первоначальному состоянию как к золотому веку, было сильнейшим образом преувеличено. Мы получим гораздо более ясное представление о его истинной оценке примитивного человека из следующего пасса-

жа: «Справедливость была неведома им, неведома были и предусмотрительность. Они не знали ни самообладания, ни храбрости. Но их жестокая жизнь имела качества, похожие на все перечисленные. Добродетель (истинная добродетель) не прививается к душе, если душа не образована и не обучена и, кроме того, если она не стремится к совершенствованию путем неустанной практики... Даже в лучших из людей, до того, как вы облагородили их посредством наставлений, содержится лишь сырье для добродетели, а не добродетель как таковая» (курсив мой. — Р. Н.).

Философия Сенеки содержит многие элементы подхода, свойственного теории развития, в частности концепцию изменения, понимаемую как разворачивание потенциального в фактическое по мере течения времени. В этом отношении Сенека является последователем Аристотеля. «Безотносительно к тому, является ли мир душой или представляет собой тело, которым руководит природа, подобное дереву или зерну, он включает в свой состав все, чему предназначено воплотиться, активно или пассивно, от начала и до скончания времен. Мир напоминает человека, в зародыше которого еще до рождения содержатся все его качества» (курсив мой. — Р. Н.}.

Аналогия, проведенная Сенекой между прогрессом знаний всего человечества и развитием отдельной человеческой особи, на протяжении следующих девятнадцати столетий множество раз использовалась философами прогресса. Мы встречаем ее у Св. Августина, она лежит в основе победы, одержанной сторонниками «новых» в знаменитом «споре о древних и новых», который имел место во Франции XVII века, а Огюст Конт, позитивист и основатель социологии, сделал ее опорной точкой в своем «законе» прогресса. Как мы увидим ниже, этаже аналогия широко используется и в настоящее время.

Сенека явным образом выражает свою убежденность в том, что в будущем неопределенно долго будет иметь место тот же тип роста знания, который наблюдался в далеком прошлом. «Множество открытий приготовлены для тех времен, которые еще должны настать, когда наша память угаснет. Мир был бы скверной затеей, если бы в нем не было предмета, который надлежит открыть будущим векам»

Глава 1. Мир античности

Часть I. Происхождение и развитие идеи прогресса

(курсив мой. —,Р. if.). И Сенека повторяет вновь: «Я поражаюсь мудрости, и я поражаюсь самому миру, который, независимо от того, как часто я над ним размышляю, всегда кажется новым. Я уважаю открытия мудрости и самих открывателей. Мне приятно касаться этого предмета, как наследства, оставленного мне многими людьми. Для меня они собрали его, для меня трудились. И пусть еще больше наследия оставлю я своим потомкам. Многое остается сделать, много еще останется, и ни один человек, рожденный тысячи веков спустя, не будет лишен возможности добавить еще что-то...» (курсив мой. —Р.Н.}.

Действительно, Сенека запомнился как человек, верящий в то, что когда-нибудь в будущем Земля и все на Земле будет разрушено в катастрофе. Но только что процитированный отрывок не позволяет нам считать, что Сенека думал, будто такое разрушение произойдет уже в ближайшем будущем. Он, конечно, мог написать: «Все богатства, которые долго и терпеливо создавались, все знаменитое и все красивое, великие троны, великие нации, все сойдет в одну пропасть и будет опрокинуто за час». Но нужно подчеркнуть, что сообщения о том, что в конце концов мир придет к своему концу, встречаются и в работах тех философов и ученых XIX—XX веков, которые, без сомнения, были сторонниками идеи прогресса, имевшего место в прошлом, сохраняющегося в настоящем и ожидаемого в будущем.

Нет более подходящей сентенции, которой мы могли бы завершить этот раздел, чем мудрая оценка, данная Людвигом Эдельстайном всему, что имеет отношение к философскому наследию Сенеки: «Для Сенеки идеал прогресса был выражением высших надежд человека и человечества, и, объясняя и определяя его масштаб, он во многом рассуждал в манере, присущей мыслителям XVIII века, которые были захвачены тем же идеалом. Если Кондорсе, чей манифест ознаменовал появление современного прогрес-сизма, считает «увеличение знаний ключом к продвижению вперед рода человеческого», если для него «история цивилизации есть история просвещения», то это же можно сказать и о Сенеке; и, слегка поменяв слова, о последнем можно было бы сказать то, что некогда было сказано о первом: «Он настаивает на том, что существует нерасторжи-

мая связь между интеллектуальным прогрессом и ростом свободы, добродетели и уважения к естественным правам. Он настаивает на том, что наука внесла решающий вклад в разрушение предрассудков...»

Я уверен, что в этой главе было приведено достаточно цитат и иллюстраций, чтобы показать ошибочность мнения, согласно которому греки и римляне не только не имели представления о прогрессе искусств и наук, но безнадежно погрязли пессимизме, не видящем ничего, кроме упадка и деградации с течением времени. На протяжении всего периода от Гесиода и до Сенеки мы наблюдаем, во-первых, уважение, даже благоговение перед знанием, — перед знанием практическим, т.е. тем, которое обеспечивает защищенность, комфорт и благополучие. Во-вторых, мы обнаруживаем в античности ясное понимание того факта, что это знание приобретается самим человеком благодаря его человеческим качествам. Конечно, боги время от времени помогают человеку, но в долгосрочном плане он приобретает знание вследствие собственных усилий. В-третьих, мы видим признание древними распределенного во времени характера приобретения знаний, которые усваиваются и накапливаются лишь «с течением времени», как говорил Ксенофан, или, по выражению Платона, «постепенно», или «шаг за шагом», как через пятьсот лет после Ксенофана описывал этот процесс Лукреций.