Князь Александр Оболенский

СВЯТА ЛИ РУСЬ?

«Новое Русское Слово», Нью-Йорк, 14 октября 1994 года, с. 33-34.

Полемика со статьёй А. В. Соловьева «Святая Русь».

Оболенский Александр Петрович, князь (ум. в 2002) – учёный, профессор русской литературы университета штата Нью-Йорк (Олбани).

См. библиографию.

Нет ничего более полезного для будущего русского национального сознания, как отречение от ложных идей, которым поклонялась значительная часть общества до Октябрьского переворота. Среди них идея Святой Руси, популярная вопреки тому, что христианская религия отрицает абсолютность какой-либо национальности.

Выражение «Святая Русь» входит в число таких, которые имеют какую-то магическую власть над умами. У пишущего об этом создается впечатление, что он соприкасается с темой, к которой нельзя подходить с обычной трезвой оценкой, с темой, где сочетаются - два плана — внутренний и внешний, духовный и социальный. Этим можно отчасти объяснить почти полное отсутствие ее в русской литературе. Может быть, вопрос не был поставлен просто потому, что его постановка не назрела? С другой стороны, эта «двуплановость» сообщает идее «Святой Руси» ту ложную прочность и мнимую устойчивость, которые по сей день обеспечивают ее историческое существование.

Автор этих заметок не претендует ни на полноту, ни на логическую завершенность, и уж тем более не имел намерения ответить на вопрос, вынесенный в заголовок статьи.

Хотелось лишь предложить читателям рассуждение на эту тему.

Возьмем святость в самом широком, первоосновном религиозном смысле. Святость есть сверхъестественный дар Божий. Не существует святости в природе. «Свят Господь Бог наш», - поется в церкви. Святость есть выражение не только сверхисторическое, но и сверхнациональное. Святое Писание отказывает кому-либо в Божественном поклонении и служении, кроме единого Бога. Православная Церковь восхваляет святых за их подвиги и дела, совершенные при помощи благодати Божией, во славу Божию. Только в лике национальных святых нация преодолевает свое ограниченно-индивидуальное естество. Сама по себе нация остается вне харизмы святости. Только некоторые места и здания в Иерусалиме и его окрестностях, которые, по преданию, имеют связь с событиями земной жизни Иисуса Христа, называются «святыми».

На основании сказанного легко убедиться, что словосочетание «Святая Русь» - явное недоразумение. В нем связаны друг с другом два разнородных по сути слова: «святость» - понятие непреложное, незыблемое и неизменное, становится семантическим компонентом идеи Руси, т.е. нации - понятия изменяющегося в процессе исторического развития и, как все человеческое, не могущего претендовать на ранг абсолютной ценности.

Разложив, таким образом, словосочетание «Святая Русь» на составляющие, можно легко убедиться, что внутреннее его осмысление отсутствует или, согласно лингвистической терминологии, мы имеем дело с оксюмороном — сочетанием логически несовместимых понятий.

Однако нужно отметить, что религия, будучи сверхнародной и сверхнациональной, по своему содержанию не «вненародна» и не «вненациональна». Каждому народу дается свой дар, свое особое видение Бога; говоря словами историка-богослова А. Карташева - «свое характерное переживание и понимание христианства» Но позволительно ли возводить индивидуальность в святость?

Этот же вопрос, хотя и в другой форме, ставит А. В. Соловьев, - и дает следующий ответ: «В понятии 'Святая Русь', скажем вперед, часто оттенок святости набрасывается не только на землю, но и на народ русский и даже на государство».

Трудно понять, на чем основана такая щедрая раздача «оттенков святости» народу и даже государству. Но мое несогласие с автором очерка нe ограничивается критикой его взглядов на историю. Расхождение касается самой сущности вопроса. Решив привлечь внимание к этой статье, я беру на себя неблагодарную обязанность - во имя восстановления объективности коснуться отрицательных сторон русской индивидуальности, которые игнорирует Соловьев.

Обширная статья А. В. Соловьева представляет собой исторический обзор словосочетания «Святая Русь» от времен Владимира Святого до конца XIX века. Столь широкий охват делает статью ценной в документальном отношении. Но отдавая дань ее автору за приведенный материал и архивные ссылки, укажу на односторонность цитируемого материала. На фоне весьма упрощенной картины исторического развития русской Церкви автор не как историк, а скорее как археолог ограничивается классификацией цитат, в которых фигурирует словосочетание «Святая Русь». Сознательно или нет, но он уклоняется от анализа и по существу не ставит вопрос о смысле этого словосочетания. А ведь с христианской точки зрения важнее всего - в чем состоит идея Святой Руси, на чем это понятие строится, а не сколько раз оно упоминалось в русской литературе. Поэтому для ознакомления с собственно идеей статья Соловьева не дает почти ничего, хотя в предисловии признается ее трагическая антиномия. Другой основной недостаток заключается в том, что автор в начале и в конце статьи ставит существенные вопросы, на которые не дает ответа.

Как увидим далее, факты не только не опровергают наличие «оттенков святости», о которых говорит А. В. Соловьев, но скорее свидетельствуют об обратном положении. А пока уместно заметить, что перепечатанная в наши дни в «Записках Русской академической группы в США» (т. XXII, 1989) статья Соловьева впервые появилась в 1927 г., т.е. через десять лет после большевистского переворота. Тогда вокруг понятия «Святая Русь» еще витало множество мифов, навеянных стремлением представить в положительном свете судьбу русского народа. Но прошло три четверти века - и появились новые вопросы, на которые ожидаются новые ответы.

Из этих вопросов два особенно срочно требуют ответов, а именно:

— почему так легко, просто и так скоро обрушилась Святая Русь благочестивого большинства русских людей?

— почему так долго не приходило избавление от коммунистической власти?

***

Ссылаясь на выдержки из былинного цикла, А. В. Соловьев приходит к заключению, что зародыш понятия «Святая Русь» коренится в самой отдаленной древности. Но не пора ли признать, что и революционный богоборческий разгул идет также из далекого прошлого, не от одних Лениных и Троцких?

На протяжении веков история России свидетельствует о том, что русский человек часто восставал против своего тяжелого положения и впадал в своеволие. С давних времен в душе русского народа жило смутное воспоминание о какой-то другой, первоначальной и счастливой родине, - быть может, о той родине, из которой он вышел и к которой стремился вернуться.

По сей день мы не можем понять, почему этот народ в одни эпохи своего существования возмущает нас своим почти скотским терпением, а в другие эпохи этот же народ сбрасывает с себя гнет социальных и экономических несправедливостей — и после кратковременного кровавого разгула опять впадает в состояние рабского терпения.

Несомненный интерес представляет попытка проследить зачатки русской смуты в ее историческом развитии:

По мнению выдающегося историка Сергея Михайловича Соловьева, «наши богатырские песни в том виде, в каком они дошли до нас, суть песни казацкие, о казаке. Богатырь — казак: эти два понятия равнозначны». Того же мнения придерживается проф. Н. Н. Алексеев, который, ссылаясь отчасти на работы Гильфердинга и Рыбникова, приходит к заключению, что идею русской вольницы олицетворяет более всего наше казачество.

На основании сказанного считаю уместным привести относительно длинную выдержку из статьи проф. Н. Н. Алексеева «Русский народ и государство». Его взгляд на киевский былинный цикл резко отличается от елейной характеристики «благочестивых» богатырей в статье А. В. Соловьева «Святая Русь»:

«... В народной же стилизации, в 'лубке', князь Владимир является и гостеприимным и ласковым, но в то же время обнаруживающим целый ряд непривлекательных черт. Сопоставляя в своей фантазии образ 'козака' и образ князя, народ наш видит больше положительных черт в первом, чем в последнем... Таким образом козацкая народная сила противопоставляет себя князю и высшим классам и требует себе уважения. Дело доходит иногда до открытого столкновения с князем, которое изображается жуткими чертами обычного русского бунта. Следующие картины, рисуемые народной фантазией, можно считать даже пророческими. Князь устроил у себя пир, пригласил князей, бояр, богатырей, но позабыл позвать старого козака Илью Муромца. Здесь-то Илья рассердился, взял свой тугой лук, клал в него стрелочку каленую, стал стрелять он по Божиим церквам, по тем по чудным крестам, по золоченым маковкам, — и пали золотые маковки на землю. И закричал Илья на всю голову: 'Ах вы голи мои, голи кабацкие, собирайтесь все сюда и сбирайте маковки золоченые и пойдемте все со мной пить зелено вино'. Пошел русский неистовый пир. Князь же Владимир видит, что пришла беда неминуемая, прекратил он свое пиршество, созвал на совет князей, бояр, богатырей и стал спрашивать, что ему делать. Решили послать к Илье Добрыню Никитича, по изображению былин - богатыря знатного и великого дипломата. Он уговорил Илью, отошла его обида и пошел к Владимиру, посадили его за стол на первое место, дали чару зелена вина. Говорит тогда Илья Владимиру: 'Кабы ты не послал ко мне Добрыню Никитича, натянул бы я свой тяжелый лук, а убил бы тя, князя со княгинею. А теперь я тебя прощаю за твою великую обиду».

Итак, российская вольница существовала уже с раннего периода русской истории. Мужицкая сила не знает еще поначалу полноты княжеской власти в Киевской Руси.

В русской истории были моменты, когда мужицкий идеал был близок к осуществлению. Был период - смутное время, - когда казачество имело своего «былинного князя». Таков был Тушинский вор Лжедмитрий. Таков, при Екатерине II был Пугачев. Даже когда народ стал народом великой державы, этот казацкий идеал продолжал существовать в лесах и степях, особенно среди староверов. В нашем веке «воровство» превратилось в 1917 году в политическую систему под названием коммунистическая партия.

Отзвук былинного эпоса докатился до наших дней. Тема вольницы нашла свое отражение в лирике поэтов. Среди них Александр Блок оказался особенно чутким к восприятию революционной стихии, - возьмем для примера этого настроения его гениальную поэму - «Двенадцать»: налепив бубновый туз на спину разбойникам, поэт пустил их по улицам Петрограда с таким наставлением:

Товарищ, винтовку держи, не трусь,

Пальнем-ка пулей в Святую Русь.

Не в «Интернационале», а в «Дубинушке» русская революция находит подходящее выражение вольнолюбивым своим чувствам. Большевизм есть чисто русское явление, как Болотников, Булавин, Разин, как Пугачев, которому принадлежность к коммунистической партии так же чужда, как присвоенный им для порядка титул государя Петра Феодоровича.

Образы революционной стихии того временив всплывают в творчестве М. Цветаевой. Оказыватеся, разбойников нужно жалеть! Обостренное чувство милосердия направлено не на жертву революции, а на бунтаря:

Царь и Бог! Простите малым, —

Слабым - глупым - грешным - шалым.

Разбойник не злой - он шалый!

Жалеть разбойников не означает оправдывать грабежи и убийства, как и любить родину - не означает закрывать глаза на уродливые стороны ее истории. Такая любовь была у одного из величайших по духу русских мыслителей - А. С. Хомякова, который мог беспощадно бичевать пороки своей родины. Глубоко пророчески звучат его сильные и яркие строки:

В судах черна неправдой черной

И игом рабства клеймена;

Бездушной лести, лжи тлетворной

И лени мертвой и позорной,

И всякой мерзости полна.

О! Недостойная избранья,

Ты избрана. Скорей омой

Себя водою покаянья,

Да гром двойного наказанья

Не грянет над твоей главой...

Если можно отнести безбожные выходки богатырей (стрельба по Божиим церквам) к сравнительно недавнему в ту пору крещению Киевской Руси, то как совместить три четверти века богоборческого коммунизма с тысячелетним исповеданием православной веры? Ведь, подобно Ивану [Перенос на 34-ю стр.]Карамазову, Ленин был только вдохновителем безбожного ига, в установлении которого принимал участие «народ-богоносец». Можно ли в наше время говорить о Святой Руси?

Чтобы ответить на эти вопросы, придется говорить не о православной вере в ее вселенском понимании — т.е. как об истинной апостольской церкви, а об установлении православия в России и его историческом развитии.

Нам кажется, что сущность дореволюционной русской религиозности раскрывается с наибольшей полнотой лишь в наше время. Революция обнажила непрочность веры и шаткость внешних социальных устоев. Отколотое политическими событиями от государства русское православие в изгнании начало развиваться самостоятельно, на более широком поприще. Такое положение дает возможность выделить как то, что является общим достоянием христианства, так и то, чем отличалось русское православие.

Из зарубежья мы получили возможность взглянуть со стороны на русскую церковную жизнь дореволюционной России и подвести итоги. Появились труды ряда зарубежных богословов и религиозных историков, среди которых первое место занимают А. Карташев и Г. Федотов. Эти два ученых занимались преимущественно историей русской Церкви по существу, а не только как члена греко-восточного вероисповедания.

Следует признать, что история нашей духовной жизни является последствием какого-то трагического недоразумения. Русское православие в своей исторической судьбе имело несколько стилей. В Киевской Руси намечалась возможность применить в жизни заветы Христа. То была попытка построить общественную жизнь на христианских началах. В дальнейших суровых условиях нашего духовного развития, пережившего татарщину, скованного чином и уставом в Московской Руси, возведенного на уровень гражданского учреждения Петром, мало что осталось от того евангельского христианского духа, которым были проникнуты Владимир Святой и некоторые князья Киевские удельного периода. Странным образом, после татарщины огрубение нравов отразилось на внешней жизни русской православной Церкви. Пропасть между монастырской «равноангельской» жизнью и жизнью в миру, за пределами монастырской стены, постепенно углублялась. В Московской Руси, когда религиозный авторитет и монаршая власть стали исходить от того же источника, церковная жизнь исказилась человеческими интресами и притязаниями: застенок и молитва, лицемерие и обман, нарушение крестного целования, что кладет свой отпечаток на общественный быт и достигает апогея при Иване Грозном.

Согласно Федотову, со времен Ивана IV «в религиозной жизни устанавливается надолго тот тип уставного благочестия, обрядового исповедничества, который поражал всех иностранцев и казался тяжким даже православным грекам, при всем их восхищении. Наряду с этим жизнь, как семейная, так и общественная, всё более  тяжелеет. Если для Грозного самое ревностное обрядовое благочестие совместимо с утонченной жестокостью (опричнина задумана как монашеский орден), то и вообще на Руси разврат и жестокость легко уживаются с обрядовой строгостью, на удивление иноземцев. Те отрицательные стороны московского быта,  в которых видели влияние татарщины, развиваются особенно с 16 века».

Задолго до Г. Федотова поэт А. К. Толстой посвятил описанию мрачной эпохи Московского царства несколько лучших своих произведений. Относясь с восторгом к Киевской Руси (и к древнерусскому вече как к общенародному в государственном правлении), он оплакивает ее гибель в последующее время. Таковы «Князь Серебряный», его драматическая трилогия, «Князь Михайло Репнин», «Змей Тугарин», «Поток-Богатырь» и др. В «Змее Тугарине» татарин-певец предсказывает монгольское иго на Руси и продолжает:

... Обычай вы наш переймете,

На честь вы поруху научитесь класть,                                                  И вот, наглотавшись татарщины всласть,                                           Вы Русью ее назовете.

В другой балладе, «Поток-Богатырь», заснув при Владимире, Поток просыпается 500 лет спустя и видит раболепство перед властью Ивана Грозного:

... на улице, сколько там было толпы —

Воеводы, бояре, монахи, попы,

Мужики, старики и старухи —

Все перед ним повалились на брюхи...

На протяжении столетий выковывался русский религиозный тип, выявляя с самого начала отсутствие вкуса к относительному, к среднему. «С какой-то иранской дуалистической остротой, — пишет А. Карташев, — древнерусский человек почувствовал звериность и грязь своей жизни во плоти и потянулся к светлой, чистой, освобождающей его от плот-ской грязи жизни небесной, 'равноангельской', т.е. к жизни аскетической, монашеской».

Верующий человек в старой Руси постоянно противопоставлял монастырь миру. Стройность и отчетливость обрядовой жизни восхищали русских людей. Но вне стен монастыря начиналось царство греха. Оттого в толще народной жизни получалась пестрая смесь ревностного благочестия с диким грубым бытом.

Когда в 1917 году грянул «гром двойного наказания», о котором говорил Хомяков, падение царства Кесаря повлекло падение религиозных устоев.

Дело ведь не в том, что проповедовал Ленин. Речь идет о том, насколько народ осуществил его учение. В первый период революции народ (богоносец, по словам Достоевского) был настроен не только против «буржуев», но и против духовенства, и мало кто поднялся в защиту своих вчерашних святынь. Когда же хмель рассеялся, было уже поздно. Народ, попав в сети большевиков, оказался в тюремном застенке.

Можно полагать, что в наше время мистическое представление о народе как хранителе высшей правды, в его славянофильском значении, утрачено безвозвратно.

Все это произошло не случайно. С особенной остротой в нашей литературе чувствовалась тревога наступающей катастрофы. Профетизм - своеобразная черта русской литературы. Главным образом была полна предчувствий грядущей революции русская поэзия. Такова лирика двух великих русских поэтов — Пушкина и Лермонтова. Среди прозаиков первое место по точности предсказаний принадлежит Достоевскому.

Но была и другая группа писателей, которая, избегая общих выводов, делала наброски с натуры, обстоятельно описывая окружающую действительность. Такие писатели, как Островский или Лесков, не претендуя на пророчество, не проникая, как Достоевский, в тайники человеческих душ, дают нам верную картину обиходного благочестия и шаткости уставов, которыми держалась пышная декорация «Святой Руси». У Островского или Лескова большинство людей, принадлежавших к среднему классу общества, жило той же внешней наружной верой и заботой о благолепии. Вчерашний богомолец, с воздыханиями отбивавший поклоны, мог совершенно запросто обмануть или погубить человека.

Вот, например, как бы мимоходом брошенные, но содержащие беспощадную иронию, слова героя пьесы Островского «Картина семейного счастья» (из повседневной жизни купечества):

— Да чем же он плут, скажи пожалуйста? Каждый праздник он в церковь ходит, да придет-то раньше всех; посты держит; великим постом и чаю не пьет с сахаром -  все с медом, либо с изюмом ... А если и обманет кого, так что за беда! Не он первый, не он и последний; человек коммерческий.

Здесь представлен особый тип пошляка, для которого всякая низость и гнусность мыс-лей или поведения приноравливаются к чему-то нормальному, общепринятому, обыден-ному. Такое моральное состояние исключает возможность раскаяния, возможность исповеди. В случае угрызений совести можно успокоиться, заплатив долгим стоянием на церковной службе, пожертвованием на монастырь и т.п.

В сочинениях Лескова мы находим ценный материал, касающийся русской провинциальной жизни XIX столетия. С большой точностью он описывает купеческий и мещан-ский быт, уделяя значительное место описанию тогдашнего духовенства. Его герои не преступники, не убийцы, не великие грешники, а пошляки. Он видит, что Россия поста-влена перед бездной и летит в бездну.«Что будет из всей такой шаткости? - спрашивает Лесков устами своего протопопа Туберезова. - Без идеала, без веры... Это... это сгубит Россию».

Вот еще несколько строк, как будто незначительных, по поводу провинциальной купеческой семьи, собиравшейся на богомолье по случаю открытия мощей нового угодника:

«Купцы С. считались по своему значению первыми ссыпщиками и важность их простиралась до того, что дому их, вместо фамилии, была дана возвышающая кличка. Дом был, разумеется, строго благочестивый, где утром молились, целый день теснили и обирали людей, а потом вечером опять молились. А ночью псы цепями по канатам гремят и во всех окнах 'лампады и сияние', громкий храп и чьи-нибудь жгучие слезы...

Таким 'благочестивым домом' в значительной мере была и старая Русь, и Император-ская Россия.

Являлись великие угодники, совершались чудеса; со слезами теплой веры молились многие; творились подвиги веры и духа, но в целом православие не было до конца принято русским народом, ибо 'лампады и сияние' не могли разогнать общей кромешной тьмы».

Поклонение наружному благочестию сохранилось до конца в Синодальной церкви. Домостройная патриархальная этика могла совмещаться с общественной беспринципностью. Вчерашний усердный богомолец мог совсем не замечать брата своего «в миру». Набожный церковник мог оказаться вором, не стесняясь этого, как прилежный чиновник, не стыдясь этого, мог брать взятки. Этот класс людей старой России не погиб в горниле революции, как погибло, например, дворянство. Я, конечно, не имею в виду его бытовую, внешнюю оболочку, - говорю о его внутренней моральной сущности. Мне скорее кажется, что при коммунизме этот тип людей размножился и утвердился.

После революции богоборческой власти не удалось уничтожить христианство в России. Гонения на церковь не коснулись ее сущности. Врата адовы одолели только ее внешнюю материальную декорацию - золотую парчу и утварь, дорогие оклады икон, драгоценные камни на епископских панагиях.*

Новый режим придется строить не на фундаменте Святой Руси, а на обломках коммунистического царства. Положительную сторону можно найти в том, что наша эпоха, разбила окончательно кумир Кесаря. Надо надеяться, что духовное возрождение России предполагает исход из первичного христианства. Мы должны миновать превращение православия в мертво-клерикальную идеологию, в бытовой аксессуар повседневной жизни. Промыслом Божиим окончательно уничтожен ложный ореол вокруг Кесаря, независимо от того, кем он является — суверенным народным самодержцем  или  партийной диактатурой.

Историку Г. Федотову был дан удивительный дар проникновения не только в глубь, но и в будущее русской истории. С изумительной точностью предвидел он назревание падения коммунистической власти и наступления новой эры, которая должна начаться для России с признания ею греха.

Г. Федотов пишет: «Бесконечно тяжело, чти наше национальное возрождение хотят начинать, вместо плача Иеремии, с гордой проповеди Филофея, который уже раз отра-вил русское религиозное сознание хмелем национальной гордыни. Поколение Филофея, гордое даровым, незаработанным наследием Византии, подменило идею русской Церкви ('Святой Руси'), идеей православного царства. Оно задушило ростки свободной мисти-ческой жизни (традицию преп. Сергия - Нила Сорского) и на крови и обломках (опрични-на) старой свободной Руси построило могучее восточное царство, в котором было больше татарского, чем греческого. А между тем Филофей был объективно прав: Русь была призвана к приятию византийского наследства. Но она должна была сделать себя достойной его. Отрекаясь от византийской культуры (замучили Максима Грека!), варварская рука схватилась за двуглавого орла. Величайшая в мире империя была создана. Только наполнялась она уже не христианским культурным содержанием.

Трижды отрекалась Русь от своего древнего идеала святости, каждый раз обедняя и уродуя свою христианскую личность. Первое отступничество - с поколением Филофея, второе - с Петром, третье - с Лениным. И все же она сохраняла подспудно свою верность - тому Христу, в которого она крестилась вместе с Борисом и Глебом – страстотерпцами, которому она молилась с кротким Сергием. Лампада преп. Сергия, о которой говорил Ключевский, еще теплилась до наших дней. И вот теперь, когда всей туче большевистских бесов не удалось задуть ее, вызывают, как Вия, из гроба старца Филофея: не задует ли он?

Будем верить, что не задует, и что из всех блужданий и блуда, освобожденная от семи бесов, Россия, как Магдалина, вернется к ногам навсегда возлюбленного ею Христа».

Приведенные слова Федотова относятся к тем, кто в наши дни склонен воспринимать православие как некий атрибут своей принадлежности к старой дореволюционной русской государственности; к тем, кто исповедует православие не как вселенскую правду, а как составную часть национального могущества; наконец, к тем, кто изменяет христиан-ству во имя юрисдикционной корысти.

Но мы должны признать, что мир, о котором говорит Федотов, существовал в русской истории. У него были свои духовные достижения, но он кончился, он умер не в своём вечном, а в своем временном призвании. «Древнее прошло, теперь все новое». (Кор. II, 5, 17).

Теперь перед русскими людьми стоит задача сделать родину нашу из умирающей - живою. И для этого нужен новый дух, коренное изменение политического и религиозного сознания. Лишенная объективной действительности, идея Святой Руси остается по сей день беспочвенной и утопичной, плодом исторической неудачи врожденного нашего самомнения, незаслуженным и произвольным словосочетанием. Исторические факты могут нам объяснить лишь внешние причины наших неудач, но внутренний смысл испытаний, наложенный на русский народ, скрыт в тайных велениях Промысла.

Лишь одно становится ясным: пора скинуть с русского религиозного сознания те романтические прикрасы, которыми наделяли его славянофилы, вплоть до самого Достоевского. А если невозможна реставрация, то это значит, что произошло какое-то стихийное изменение всего и вся. В наше время, особенно после августовских событий 1991 года, распад России на части представляется более вероятной катастрофой, чем пресловутое «гниение», постигшее Запад. После трех четвертей века богоборческой власти Россия ныне зашла в такой тупик ветхости, злобы, морального и материального обнищания, что вне духовного обновления ей не спастись.

После всего того, что случилось, можно ли нашу страну - поруганную и оскверненную братской кровью - назвать богоносной?

В современном понимании идея Святой Руси есть возможность, мечта, - но идея эта - не только замысел религиозный. Замысел о Святой Руси есть прежде всего замысел о новой России, о новой общественной и духовной жизни.

Вред, нанесенный коммунистической властью, огромен, но корни этого зла кроются в недрах национального исторического процесса. Коммунисты посягнули на душу России: им удалось в какой-то мере «раскрестить» часть малодушных крестьян. Тлетворное дыхание большевизма всюду оставило следы разложения и распада. Задумываясь над всем этим, приходишь к заключению, что большевизм есть зло и безумие, в котором все должны каяться. И нам кажется, что тогда и только тогда, в светлый день Причащения, станет действительным то, что до сих пор оставалось мечтой, — «Святая Русь», которая, по словам о. Сергия Булгакова, «есть та сторона души русского народа, которой он воспринимает Христа и Церковь, и которая по отношению ко всей народной жизни есть свет, светящийся во тьме».

«Встает над родиной серое, холодное, бодрящее, безжалостно-трезвое утро».

Княэь А. П. ОБОЛЕНСКИЙ

---------------------------------------------------

*Этими расуждениями я не имею в виду подрывать важность и необходимость церковной декорации.