Анастасия

ВОСПОМИНАНИЯ

Запись И.Осиповой. http://www.histor-ipt-kt.org/vosp.html

Cм. Катакомбная церковь.

Рассказывает Анастасия1

В тридцатые годы, мне тогда три года было, отца забрали за то, что не пошел в колхоз и не подписался за разорение церкви. И до сих пор не знаю, как и что с ним. У нас все отобрали, из дома выгнали, не разрешили на участке ничего сажать, а у матери было нас четверо детей. У дедушки тоже все отобрали, тогда он в каменном сарае окно сделал — там мы жили. Потом пришли и железную печку сломали. Он голландку сложил — и ее сломали. Есть мы хотели все время, если в огороде что-то найдешь, сразу в рот. Как-то мальчишка с мельницы стал кричать: «Морковь, морковь! Кто хочет есть?» Мы съели корни эти сладкие, похожи на морковь, а это белена была. Сестренка немного поела, а я побольше. Она-то проспалась, а у меня что-то с головой стало, язык отнялся — умирать стала. Насилу меня отходили молоком, год не говорила совсем, так отравилась, да и до сих пор речь неясная.

Мама работала в колхозе, я тоже, хотя в колхоз мы не вступили. Всем колхозникам за работу что-то давали, а маме — ничего. Она спросила: «Почему?» А ей: «Если вам давать, много чести будет». Пришла она домой, плакала — есть-то совсем нечего. Потом сняли мы избенку, а придем с работы, дом на замке — сельсовет закрыл. Как же мы мучились! Картошку зарабатывали в колхозе, хоть и не вдоволь. Собирали лебеду, липовыми листами замешивали и лепешки делали.

Во время войны, осенью сорок третьего года, направили нас, двенадцать девчонок, работать на военном заводе в Зеленодольске, мне тогда шел пятнадцатый год. Приехали мы туда, а там все рабочие с голоду опухшие. За работу им давали металлические звездочки как талон на питание, а за эту звездочку еду давали. Я сказала, что звездочку в руки не возьму, что пойду домой, а то я здесь с голоду помру. А вместе со мной на заводе была двоюродная сестра моя, я ее предупредила: «Ты как хочешь, а я уйду». Она мне: «И я уйду». К нам еще девчонки присоединились, нас восемь человек сбежало.

Зима, идем, дороги не знаем, плутаем. Дошли, наконец, до села Лаишево в Алексеевском районе, постучали в дом пожилой женщины, татарочки. Она спросила: «Откуда идете?» А мы боимся говорить правду, что сбежали, ответили: «Да, по делам ходили». Она: «Ночевать-то будете? У меня две избы, тепло». Обрадовались мы: «Будем». Она нас в переднюю ввела: «Отдыхайте». А там — постель. Она прикрыла нас, подперла дверь снаружи и ушла. А с нами еще одна пожилая женщина была, мы-то еще молоденькие, сразу уснули. А она еще не спала и услышала, что к хозяйке пришли мужики, стали ножами бренчать, точить их. Она нас разбудила: «Девоньки, вставайте скорее. Неладно мы попали. Я попрошусь на двор, вы вроде ничего не знаете. Я вас буду будить и спрашивать, не хотите ли вы во двор, а вы отвечаете, что да, хотите». Постучала она в дверь: «Бабушка, я на двор хочу». Хозяйка открыла дверь, чтобы ее пустить, а она нас будит: «Девчонки, вы хотите на двор?» Мы спросонья: «Хотим». Сами сонные еще. А она заранее нас предупредила: «Берите все вещи, за пазуху спрячьте. И так одевайтесь, чтобы их не видно было». С нами санки были, схватили мы их — и бежать.

Кружили, кружили, чтобы они не догнали нас. Когда остановились, чтоб передохнуть, то перекрестились и возблагодарили Бога, что на котлеты не попали. Дождались утра, и отправились дальше. Пришли в Чистополь. Та женщина, что с нами была, сказала мне и сестре: «Идите вы и проситесь ночевать». Вышла хозяйка: «Заходите». Вошли мы в дом, а из соседней комнаты милиционер вышел: «Откуда вы?» Сестра сказала: «В Казань к отцу ходила». У нее отец был в госпитале. Я соврала: «А я к брату». Он нам: «Ну, ладно, ночуйте». Мы: «Но мы не одни. Звать, что ли». Тогда он: «Зовите». Вышли мы, схватили санки свои и побежали, а он — за нами. Бежали мы, так бежали, чтоб милиция нас не поймала. И убежали.

Только на девятый день дошли мы от Зеленодольска к деревне нашей Письмянке. Пришли часов в десять утра и весь день сидели в кустарнике, чтоб нас никто не увидел. Потом прятались на чердаке, в погребе, но все равно нас ночью всех забрали. Маме моей сказали, когда уводили: «Утром придет обратно». А утром нас увезли на лошади в тюрьму. Там закрыли, оборки от лаптей и чулок, шнурки с юбок — все взяли. На следующее утро матери наши пришли, передачу нам принесли, и мы слышали, как они просили, чтоб нам ее передали. Долго нас там держали, потом в Бугульму за шестьдесят километров пешком погнали. А там в такие ящички посадили, что ни сидеть, ни лежать, ничего, покуда не допросили.

А после допроса посадили в камеру по четыре человека, там еще три девчонки были, тоже сбежали. Утром поверка: «За что сидите?» «По Указу». «А, это ни за что». Судил нас военный трибунал: «Встань! Почему оставила завод?» Я плачу: «Мама письмо прислала, что болеет. Боялась, что похоронят без меня». Осудили нас: мне дали пять лет, а сестре — одиннадцать. А с нами на суде была одна девочка, дядя ее был Герой Советского Союза. Он вернулся, а племянницы нет, пошел он в тюрьму и забрал ее. А нас отправили в Казань, в колонию. Там мы вырубали бревна изо льда и лебедкой вытаскивали. Сил совсем уже не было, ведь были мы малолетки, в столовой нам добавку давали.

Когда в столовую мы пришли, то перекрестились — к нам присматриваться стали. Встретил меня как-то у барака баптист, спросил: «За что сидишь? Какой веры?»

— С завода ушла.

— А ты крест носишь?

— Ношу.

— И крестишься?

— Да.

«Спасителя на кресте распяли, а вы радуетесь, на себе носите», — сказал он, и пошел, больше ничего не сказал мне. А я молоденькая была, стала думать: «Почему же так?» На другой день меня встретил пожилой человек, на вид лет шестидесяти, с небольшой бородкой, и велел не слушать баптиста: «Мы тебе поможем. Я тоже отсидел за веру десять лет. Пришел домой повидаться, и опять посадили на десять лет». Это был Петр из Лаишеевского района, наверно, монах он был или иеромонах. Там же сидела за веру Шура, вечером она пришла ко мне и Евангелие принесла. Я обрадовалась: «Слава Богу». У нас ведь кресты в тюрьме отобрали.

Стали они приходить ко мне в барак, в вере подкрепляли. Как-то увидела я сон — пошла куда-то и вижу, что по воде плывут наши три иконы, собрала их и понесла. Рассказала Петру этот сон, а он сказал мне: «Война скоро кончится». Другим рассказала, а они объяснили: «О тебе скорбь большая». А ведь прав был Петр — через три дня война кончилась. Война кончилась, и нас отпустили, и когда уезжала я, Петр крестик мне дал в память и стих написал.

Два брата в армии были: один без вести пропал, второй пришел после семи лет плена, в сорок седьмом вернулся. Пришел он в нашу избенку, лег и спросил: «Как жить-то?» Потом за ним пришли, председатель сельсовета вызвал. Пришел он в сельсовет, как стукнул по столу кулаком: «Мы защищали Родину, а вы над матерью издевались. Почему?» Председатель ему: «Ладно, ладно, успокойся. Все будет». Брат потом устроился на работу и нас с сестренкой к себе взял. Мама сразу же умерла, как брат пришел.

Работала я в тракторной бригаде, нас шесть человек было, мы все постоянно в мазуте были. Рядом заправка была, мы и решили постирать все в бензине. Стираем и кладем одежду рядом. А там жарка стояла, все и загорелось: вещи, юбка, руки. Они увидели, я горю вся, хотели вытащить ведро с бензином. Кто-то завернул меня в плащ-палатку, но я как-то вылезла в маленькое отверстие. Все лицо и ноги сгорели. В деревню шла босиком, полтора километра. Из Альметьевска приехала скорая помощь, полтора месяца отлежала я в больнице, сестренка со мной неделю там была. Потом вернулись мы, и нас за это — под суд. Но женщина одна походатайствовала за нас, и нас не посадили. Но присудили нам оплатить все, что сгорело. Дай Бог ей здоровья, этой доброй женщине, которая выручила нас, если она жива! Потом собрали всех рабочих, и скинулись они — все оплатили за нас. Так что обошлось…