Яков Кротов. Путешественник по времени. Вспомогательные материалы: Катакомбная церковь. .

Василий Воробьёв

[ВОСПОМИНАНИЯ О КАТАКОМБНОЙ ЦЕРКВИ]

Запись И.Осиповой. http://www.histor-ipt-kt.org/vosp.html

Рассказывает Василий ВОРОБЬЕВ

Я истинно-православный христианин, Воробьев Василий Кузьмич, двадцать пятого года рождения, проживаю в селе Старая Тишанка Таловского района Воронежской области. До тридцать седьмого года мы жили с отцом и матерью. Мать у нас была больная, лежала в постели, а у нее было нас семеро детей. Отец наш верил в Бога, я помню в детстве, как он ходил в церковь. Я еще "пацаненком" был, ничего не понимал, но тоже ходил в церковь. Отец с матерью учили нас молитвам "Верую", "Отче", "Да воскреснет Бог", "Живые помощи". И в светлое воскресенье или в праздник вставали все утром, умывались и становились на молитву. Читали все молитвы по памяти, и каждый из детей, чему научился. Когда церковь закрыли, мы только дома молились, своей семьей. Но не собирались по домам, у нас этого не было. Самое главное было, чтобы по праздникам не работать, этому в детстве нас мать и отец научили.

Загоняли родителей в колхоз, но они не записались, греха боялись. Потом приехало начальство и разорило все наше хозяйство, забрали все что было. И лошаденку, и коровенку, хлеб забрали, какой был, из закромов все вымели, даже соли немного было на потолку, полезли, нашли эту соль и забрали. И ложки столовые какие-то были, и те забрали. Одежду всю забрали, ничего не оставили, остались мы почти голыми. Да еще по огороду ходили со штыками, все ямы с хлебом искали, а у нас не было. Только семеро детей было, какой там хлеб.

Отец стоял на своем, в колхоз не записывался, потом забрали его в тюрьму и осудили на десять лет. «Когда Козьму забирали, Начальник спросил насмешливо: "На кого детей бросаешь?" Тот ответил: "«На Бога!"»[1]. Остались мы без отца, мать больная, а мы совсем малые. Питаться совсем нечем было, и пошли мы побираться по миру, кто чего даст, тем и питались. Приходилось идти в поле, колоски собирать, а за нами гоняли загонщики, не давали их собирать. Мы набирали тайком, чтоб загонщики не видели, да в лес убегали и ночами приносили домой. Ночью же колоски эти толкли в ступах, веяли на ветерку в укрытии и собирали понемногу в мешок. Только набрали мы пуда по полтора ржи, а тут приехали и забрали все, оставили нас ни с чем.

И опять мы шли на поле украдкой, они-то верхом на лошадях гоняли нас с поля, а мы убегали от них и спасались в ярах. Голодными были всегда, вместо пряников желуди ели. А куда деваться? Надо же чем-то жить? А мы ведь живые, а нас все томили и гнали в колхоз, просто загоняли, но мы стояли на своем. И ведь это не один день, не два, а года проходили, и мы это все переживали. Как весна — нам нечем жить. Шли на поле и колхозной картошки мерзлой собирали, потом сушили ее, толкли, и этим хоть как-то переживали. Люди добрые ради Христа дали нам немного кукурузной муки, замесили мы в глиняном горшке тесто, а испечь не успели. Вломилось начальство и забрало тесто вместе с горшком. Мы заплакали: «Зачем забираете?» А они: «Вы не записываетесь в колхоз, за это мы и забираем».

В лес ходили, дровишек набирали, на тачке отвозили к себе, потом за пятнадцать километров на базар везли, чтобы дровишки эти продать. Бывало, что продавали, и на какую-то копейку покупали что-то и домой привозили. А когда возвращались домой, то нас встречали дети начальников, им по пятнадцать-семнадцать годов было, обыскивали нас: «А-а, что, наторговали себе денег?» И отнимали деньги, если были. И ночами приходили они к дому, окна били, а днем встречали на дороге, камнями в нас запускали или палками били.

Ходили мы по людям, огороды копали, и люди платили нам за каждый день. А работали от зари до зари, два-три дня отработаешь, тогда ведро картошки дадут. И не кормили нас. Так что заработали мы, сразу же все и съели. И опять на работу вышли. Так и жили. И голодными, и холодными были, Бывало, что иногда приносили нам люди что-то обуть-одеть, ведь ничего у нас не было. А мы же дети, охота было и на улицу выйти, и поиграть. Так в праздник какой соседка наша Матрена приносила нам обувку и одежу свою. А нас ведь в доме семеро, каждому поиграть хочется, и мы — в драку. Вот кто захватит, тот и пошел на улицу, поиграл и повеселился.

Потом началась война. В сорок третьем году забрали меня в трудармию, в рабочий батальон, там я был до окончания войны. К тому времени отец уже вернулся из тюрьмы, я уже подрос и стал с отцом работать по договору с колхозами. Как-то заработали хлеб и пшеничку, поехали домой и по дороге решили завезти немного хлеба родным. Но не успели, как приехало начальство и забрало наш хлеб в колхоз. Так и не отдали. И обкладывали нас налогом большим, а платить было нечем. Тогда захватывали нас, когда мы с отцом домой приходили, и забирали все под этот налог. В сорок седьмом заработали мы хорошо и купили коровку. Только привели ее домой, сразу же они пришли и забрали: «Вы ничего не платили. Вот за остаток и забираем». Все у нас за налог выметали. Все, что в огороде сажали, осенью приезжали и забирали. Ничего не оставляли нам, так что много горя мы хватили за колхозное время. А потом как-то с работы забрали нас с отцом и выслали в отдаленные края. И остались без отца дети мои, дочь Таня, пятьдесят пятого года, и сын Николай, пятьдесят восьмого.

* * *

Сначала в Тишанку из Козловки переехали три семьи[2], потом, отбыв в лагере срок, приехал к ним в гости Иващенко Арсений Емельянович, с одним из тишанских он в лагере сидел. Посмотрел он, место подходящее, никаких заводов и фабрик нет, дорога железная далеко, асфальтированная дорога тоже далеко, тихо, спокойно. Ни пыли нет, ни шума, ни гама — ничего. Вот тут только бы и жить истинным христианам! А у многих верующих заканчивались лагерные сроки, годы у них были почтенные, за шестьдесят лет, старики уже. Они письма друг другу писали, и Арсений звал их приехать сюда, говорил, что молодые будут помогать им, старым и немощным, а самое главное — что по-христиански хоронить будут друг друга, кто раньше отойдет.

В семьдесят первом году и мы после освобождения из ссылки приехали сюда, раз родители наши уже тут были, приехали к ним. А местная власть, как глянула, что все мы из заключения, судимые все, сразу взволновалась: «Это откуда же понаехали сюда, "тюремщики" все?» И поползли слухи по Тишанке: «Приехали к нам сюда эти, советской власти не признают, законам не подчиняются, детей ловят, режут, приносят в жертву Богу и кровью причащаются. Смотрите, берегите детей». И тишанские стали оповещать знакомых, что приехали к ним страшные люди, "анархисты" и "белобандиты" из банды Колесникова, которая против советской власти воевала.

А власти предупреждали, чтобы с ними не общались, избушки им не продавали, что эти страшные люди выживут всех из Тишанки. По их словам, нас только расстрелять надо было. И люди в ужасе: «Что это такое? Да кто вы? Да откуда вы приехали? Значит, вы белогвардейцы, "недобитки"?» Нам даже в ящики почтовые стали записки подкидывать, с фашистским знаком, в них грозились, что всех нас тут перевешают. Ясно было, что эти люди были злобно настроены и готовы в любой момент по указанию властей вступить с нами в схватку. Домов наших еще мало было, но народу уже там было много. И тогда помогла нам бабушка Анисья, но про нее надо рассказать особо.

Когда раскулачили всех в Тишанке, то там осталось всего два двора единоличников, и в одном из них жила старуха Анисья Михайловна Пономарева. Была она глубоко верующей, вся жизнь ее была посвящена Господу: чем-то угодить Богу, как-то прославить Его. Еще верующие были, даже из колхозников, но многие ей как-то не подходили. И она постоянно ходила и искала разных стариц или юродивых. И прослышала она, что в Старой Тойде есть юродивая старушка Улита. Пошла она туда, нашла ее, познакомилась и стала к ней ходить постоянно.

Однажды весной в праздник пошла она туда, дошла до речки Битюг, а та разлилась очень сильно, зимой-то она по льду переходила. Что делать? А ей так нужно праздник там провести. Тогда перекрестилась она, потом речку перекрестила и пошла по воде, а сама-то в шубе была. Говорила: «Не знаю, как, но шла я, вроде погрузилась в воду. Ну, думаю, наверное, утону. А сама шла и читала акафист». Наизусть она знала его. «И вроде тону, не тону, а к берегу приближаюсь. Так и вышла на берег. Отряхиваться стала, смотрю — а я сухая. Сама даже не знаю, как это чудо свершилось. Свободно по воде перешла на тот берег, обрадовалась, что Господь меня переправил, и пошла к той юродивой».

Пришла к Улите и рассказала все, а та ей: «Да ты что ж, небось, вся мокрая, что ли?» — «Не знаю. Вот проверяй». Проверила Улита и сказала, что вся сухая она. «Я уж думала, может, я в таком положении была, что просто не чувствовала себя». Но Улита проверила и подтвердила, что сухая была, и предложила: «Ну, ладно. Однако ж лезь на печь и посиди там». Посидела бабушка Анисья на печи, потом стали они беседовать. А ведь юродивые эти прямо идут ко Христу…

Ходила эта бабушка к Улите, ходила, и однажды Улита сказала ей: «Онька, скоро разорвут Россию. Хорошо, если мы достанемся Англии». Испугалась старушка: «Да как же, если в Англию. Тогда православие-то у нас погибнет. Ведь Англия-то не православная страна». С таким страхом вернулась она домой и ничего никому не сказала. Потом прошло время, опять пошла к Улите. Ходила к ней в большие праздники или в воскресные дни, как только была возможность, сразу шла к ней. И однажды стала спрашивать Улиту, как же ей спастись: «Я ведь грешница, никаких добрых дел не делаю, живу сама и ни с кем не общаюсь. Только к тебе хожу, а больше никаких людей не встречаю. Может, надо с кем-то поговорить?» А Улита ей сказала: «Онька, нигде не ходи и не ищи истины. Ты ее уже нигде не найдешь. Истина сама тебя найдет. Придешь домой, залезай на печь и жди».

Пришла старушка домой, задумалась над словами этими: «Как же это так, сидеть и никуда не ходить? А чего ждать тогда?» И в таком унынии осталась. Опять подошел праздник, пошла она к Улите снова, чтобы душу свою отвести, и горе развеять в беседе. А Улита ей сказала: «Онька, придет время, придут пленные и среди лета запоют "Христос Воскрес!" А ты мои слова будешь разбирать тридцать лет». Старушка уже не спрашивала, что это и к чему она сказала, — как хочешь, так и думай.

А когда в шестьдесят седьмом году появились в Тишанке первые истинно-православные христиане, "федоровцы", вспомнила старушка Анисья слова Улиты и решила познакомиться. Сестра моя Зина как-то в магазин пришла, а туда же и Анисья Михайловна пришла. Увидела, что Зина из приезжих, тишанских-то она знала всех своих, и спросила ее: «Это вы приехали из Козловки?» Сестра подтвердила, а та спросила:

— А как тебя звать?

— Меня звать Зина.

— А кто у тебя тут?

— Да пока мать.

— А еще кто есть?

— Да братья у меня есть, находятся на ссылке в Сибири.

— А за что ж они?

— Да за Христа они пошли, за что ж.

— Да? За Христа? Вот как? Может, вы нуждаетесь в чем? Приходите, у меня и картошка есть, несколько курочек тоже, они несутся, я яички могу продать. Если вам нужно, приходите, я вам продам.

Так и познакомились. Потом еще раза два встретились, а сестра Анисья как-то попросила: «Зин, да ты бы мне что-нибудь рассказала». Сестра ей: «Ой, бабушка, да я неграмотная. Ну, что я могу рассказать?» Потом сестра предложила ей: «Бабушка, вот есть у нас люди старенькие и глубоко верующие в Бога. Если ты желаешь что-то услышать, то когда они приедут, я могу тебя позвать, если желаешь. Ты и послушай, когда они будут что-то рассказывать». Договорились они, что когда собор будет, то она ее пригласит.

А мы давно уже друг друга не видели, решили собраться все в Тишанке, заранее сообщили о соборе. Потом разослали всем телеграммы, что такого-то числа собираемся, приезжайте, надо встретиться. Приехали кто с Ростова, кто с Краснодара, кто из Рязани, кто откуда — со всех сторон собрал нас Господь тогда на этот собор[3]. А сестра Зина с Марией Перепеченых к бабушке Анисье пришла и сказала ей о соборе. А та их попросила: «Ну, хорошо. Вы сядьте и посидите пока».

Сели они на лавку, сидят и не могут понять, что Анисья делала. Потом уже она рассказала им, в чем дело было. Она взяла три бумажки, на одной написала "идти", а на двух — "не идти". Потом перемешала их, положила на икону, сделала три поклона, а потом вытащила ту, какая попалась, а там было "идти". Три раза она это сделала, и каждый раз выпадало "идти". Тогда сказала она: «Господи, значит, ты меня благословляешь». Только после этого пошла она к нам на собор.

А за столами уже сидели гости наши, а мы, местные, стояли. Сначала угощались, затем псалмы пропели, потом беседа началась. Рассказывали, кто, где и как по тюрьмам был, кого и как гоняли там, как мучили. Когда всех выслушали, сказали всем: «Слава Богу, посидели мы, повидались, Господь дал — все живы, вернулись из тюрем, лагерей и ссылок. Слава Богу, теперь мы вместе. А теперь, как Бог даст, пока будем жить по местам». И тут бабушка Анисья попросила: «Вы мне разрешите, я вам что-то скажу?» — «Ну, слушаем».

И она стала рассказывать о юродивой Улите и ее словах. И что она подсчитала теперь — ведь точно, тридцать лет прошло с того времени. И что она думала, какие же пленные придут, откуда пленные, значит, война должна быть? И что ждала она войну, а оказывается, это из тюрем пришли, освободились из плена — вот какие пленные-то. Вот только теперь до нее дошло, понятно все стало. А потом бабушка Анисья сказала: «Тогда вы меня простите, но я остаюсь с вами и от вас никуда не уйду».

Тут наши, конечно, сказали ей: «Раз Господь тебе открыл это и привел тебя, и ты заранее слышала о нас — оставайся и будь с нами. И значит, мы тут собраны не сами, а Господь нас собрал. Написано ведь: "Меня нашли не искавши меня, я открылся не вопрошавшему мне". Это уже Господь чудеса творит, так что оставайся с нами». Вот с этих пор она у нас в соборе.

[1] Из рассказа Александра Евгеньевича Перепеченых.
[2] Евгений Карпович Перепеченых, Щечко Максим Михайлович и Васильева Пелагея Карповна.
[3] Иван Федорович Куравлев приехал из Орехово-Зуева, Федор Григорьевич Королев — из Рязани, приехали также те, кто был в психиатрической больнице в Ленинграде.