Яков Кротов. Богочеловеческая история. Вспомогательные материалы: Катакомбная церковь.

Вера Лепехина

[ВОСПОМИНАНИЯ О КАТАКОМБНОЙ ЦЕРКВИ]

Запись И.Осиповой. http://www.histor-ipt-kt.org/vosp.html

Рассказывает Вера Лепехина

Вера Фоминична Лепехина, родилась в 1933. Воронежская область.

Наша бабушка была верующая, и она отцу сказала: «Сыночек, не пишись в колхоз. Это дело к хорошему не приведет, жизнь ведет к крепостному праву. А ты, сынок, не губи детей, не пишись в колхоз». Отец послушал бабушку, тогда эта коллективизация только начиналась, собрания какие-то. А у бабушки пять сыновей было, отец наш пятым был. Пришла бабушка на собрание, они ей: «Ты беднячка, давай мы тебя продвинем. Делегаткой будешь нашей». Бабушка еще несколько раз сходила на собрания, и срывала их: «Это не к хорошему ведет, а к крепостному праву». Потом выгнали ее, не стали приглашать на собрания, и отцу нашему она наказала: «Сыночек, не пишись в колхоз. Не губи детей». Отец ее послушался и в колхоз не пошел.

Пока он работал, то кормил семью, а детей было семеро, обувал нас и одевал. Потом стали налагать на него большие налоги, он раз заплатил, они ему еще больше принесли. Он тогда и сказал:  «Ну, все, мне уже не под силу это. Я не могу уже платить, детей, чем буду кормить?» И его стали судить, раз десять его вызывали за месяц, то к одному, то к другому придерутся. Потом забрали его. А мать у нас больная, воспалением легких болела, и туберкулез кости у нее был. Мать больная в постели, и семеро детей осталось, один другого меньше. Как хочешь, так и живи.

Приехали к нам, всю картошку из погреба забрали, мама просила: «Оставьте хоть ведерко детям. Ведь семеро их». А они ей: «Бог их прокормит». Все у нас забрали, все выгребли, что было. Мама, совсем больная, поставила нас на колени, встала с нами и к Господу обратилась. И молились мы все и день, и ночь. Потом очень тяжело жили, ходили, побирались, просили хоть кусочек хлеба. «В семье Лепехина Фомы Дмитриевича было семеро детей: двое старших, девочка и мальчик, были кое-как одеты, а остальные — голые, в чем мать родила. Ни одного лоскутка материи на них не было. Мать их была лежачей больной. У нее туберкулез костей. И вот, такую семью "кулачили". Забрали все, что можно унести, даже вылили похлебку из чугунка, вынув его из печки. Забрали и самого хозяина. Старшая дочка после этого ходила по селу, прося помощь. Кто давал свеклу, кто кожуру от картошки, а были и такие, кто по шее "давал"» (Из рассказа Александра Евгеньевича Перепеченых.).

Подавали, конечно, люди, кто картошину, кто хлебушек, кто чего. Желуди ели, траву, все ели, что можно было, иногда по три дня голодными были. А когда подросли, меня и сестру в няньки отдали, чтоб только младшие не умерли с голоду. И к нам все начальники приходили, налог требовали заплатить. А за что? Ни скотины у нас, ни огорода, отрезали его давно, детей семеро, один другого меньше. За что платить? Приходили сегодня, и завтра, и послезавтра, а мама-то неграмотная была, бывало, пугалась: «Ой, начальники идут». А чего она боялась, мы совсем не понимали. Ведь у нас ничего не было, просто стены голые, и мы сами голые. Мама больная, на постели лежала и так боялась их. А что они могли сделать нам, начальники эти? Мы голые, она больная, и в избе взять совсем нечего.

Потом я стала ходить по людям, огороды вскопать или на поле, — кто ведро картошки даст, кто чего. Так мы и жили, в общем, все выжили. А в колхоз не вступали, греха боялись. Отец сказал матери, когда забирали его: «Если меня не будет, то ты, мать, смотри, держись. Детей не отдавай в рабство. Это плохое дело, не пишись в колхоз». Мама так и выполняла все. Она очень верила в Бога, нас от себя никуда не отпускала. Даже когда мы подрастать стали, все равно держала нас около себя, боялась, дескать, если уедем, то и Бога забудем.

Мы очень слушались маму, она больная была, и мы так боялись, вдруг умрет она. И отец нам еще раньше рассказывал об отце Федоре, который во втором пришествии был. Отец наш сам видел, когда там работал, как Федор зимой шел босой, без головного убора, волосы у него длинные, как у первосвященника. И когда отец вернулся, то маме сказал: «Знаешь, я видел человека, он босиком зимой в самый мороз и без головного убора. Это не простой человек, это Христос». Так ей и сказал: «Господь есть, и ты верь, что Господь не даст умереть». Он так убеждал маму.

Как мы ходили на выборы? Мать ушла, вдруг в избу стучат. Потом дверь открылась. Зашли они, а мы на печи, я ж почти голая, мне одевать-то нечего было. Спросили: «А где мать?» Я ему: «А вы что, не знаете, где мать, что ли? Вы зачем сюда пришли?» — «На выборы надо». — «Ну, так и мать пошла на выборы». — «Нет, ее там нет». А она обычно к своим уходила и там сидела. Огляделись они, видят, нет матери, ушли. Раз пришли, два пришли, три пришли — нет ее. И дома нет, и там нет, а где она, кто знает. Вот так мы ходили на выборы. Однажды мы уснули, они стучались-стучались, а мы так и не проснулись. Били-били они в дверь, соседка услыхала, как стучали, а мы не открыли. Так и ушли, и все. Так и прошло.

Потом мы подросли, и нам тоже надо на выборы ходить. Так мы обычно или в лес уходили, и там ходили до тех пор, пока выборы пройдут. Да, до двенадцати часов ночи. Один из наших пошел на выборы, но не голосовал. Крутился там среди людей, но не голосовал. К нему в избу приехали раз, и два, и три — а его нет. Где он? А он там, на выборах. И вот пробило двенадцать часов, он и заскочил туда в начале первого, минуты две-три. Заскочил в клуб, где голосовали, подбежал: «Да я там задержался, опоздал. Дайте я проголосую». Они смотрят: «Сколько время?»

— Уже пять минут первого

— Да где ж ты был-то? Ты опоздал. 

— Да, дайте проголосовать. Я сейчас.

— Нет, не можем.

— Ну, дайте, я кину. Я ж не голосовал.

— Не можем.

— Я жаловаться буду!

— Как хочешь, жалуйся, а мы тебе не дадим.

Так и не дали, и он не проголосовал. А он-то просто решил попробовать, как это будет. Он-то, конечно, знал закон, битый ведь мужик был. И знал, что по закону, как пробьет двенадцать, все, уже проголосовать невозможно, не дадут просто бюллетень. Он и испытал это, и потом веселился и рассказывал всем нашим.

Мы отсталые люди, вроде не такие, как все, дескать, мы молимся Богу. И внимания на нас не очень обращали. Но все-таки завидовали: никто не воровал у нас; ничего плохого никому не делали; уважали всех, кто ни попросит, мы всех уважали. Мы подрастать стали, пошли работать сезонно, кто в совхоз, кто где и кто куда. И в праздники мы никогда не ходили на работу. А в шестьдесят первом году вышел указ, чтобы заставить всех на постоянную работу устроиться. Вот и нам предложили, чтобы мы устроились на работу постоянно.

И мне стали говорить, а я им: «Как же я пойду на работу, когда в праздники работать грех? Я закон Божий нарушать не буду. Я сезонно работаю, а в праздник дома остаюсь. Так что устраиваться на работу постоянно не буду». А мне: «Судить вас будем». — «Ну, что ж, что хотите, то и делайте, дело ваше. Судите, пожалуйста». Скоро у нас в общине брата Александра и брата Алексея забрали, а потом и нашего брата Георгия. Тут в селе Козловка, где мы жили, сходку собрали и обратились к жителям: «Что делать с ними, они не подчиняются». И людей стали убеждать, что нужно нас сослать.

В общем, тогда меня пока предупредили. Но я сказала категорически, что устраиваться не буду. Ну, взяли меня, осудили на два года и отправили в Сибирь. Везли по этапу с убийцами в воронкам, с собаками. В ссылке я была в Красноярском крае, там сразу спросили: «Будешь работать?» Я сказала: «Нет. Если я со своей родины поехала, так как не стала устраиваться на работу постоянно. И здесь по праздникам не работаю и Божий закон нарушать не буду. Грех работать в праздники». Тогда осудили меня на четыре месяца и отправили в лагерь. А там посадили меня со всеми в изолятор на штрафные пайки. На работу вытаскивали, а мы отказывались. Ну, в общем, много чего было. Но все люди перенесли.

Со мной в лагерях и другие верующие были, и всех таскали, всех испытывали. Какие только козни не ставили, но никто из нас не пошел на работу. Пробыла я там десять лет, катали меня, несколько раз судили, в другие места отправляли и везде по четыре месяца давали. Потом оставили в ссылке, перестали возить. Десять лет я пробыла и вернулась. А наши уже в Тишанке жили, так что я сюда приехала и стала здесь жить.