ИВАН МАЗЕПА

Раздел 6

ПЕРВЫЙ ГОД ПРАВЛЕНИЯ

После смещения Ивана Самойловича и его сторонников в ближайших к месту дислоцирования войска землях прокатилась волна самосудов и расправ. Как сообщает летописец, «чернь казаки и мужики панов своих, а паче арендаров, грабовали, а некоторых и мучили». Под горячую руку простонародья попадалась и старшина как подручные ненавистного гетмана. На Переяславщине люди разграбили поместья отстраненного от правительства полковника Леонтия Полуботка, убили его полкового судью. В Воронкове во время волнений лишился немалого имущества сотник Иван Сулима. На тех же днях Паско Бойченко, Матвей Кубитенко и Куц Колесник «растрепали скот» гадячского полковника Михаила Бороховича. Участники Крымского похода из Полтавского полка, избив своего полковника Лазаря Горленко, сожгли его вместе с полковым судьей в печи. В Гадячском полке казаки убили есаула Кияшко, который при Демьяне Многогрешном был компанейским, миргородским полковником. Жертвами погромов становились даже представители духовенства. Восставшие крестьяне села Русановка «насмерть позабили» под Гадячем нескольких монахов Мгарского монастыря и, «в груду тела их сложив, дегтем полив, (...) пожгли».

Желая прекратить это своеволие и разруху, вызванные безвластием, новоизбранный гетман разослал в полки универсалы о результатах Коломацкой рады. Обращаясь, в частности, к казакам, обывателям, мещанам и посполитым Миргородского полка, Иван Мазепа информировал их, что «по указу монаршому, их царского пресветлаго величества, бывший гетман, пан Иван Самойлович для певных причин, маестат их монарший ображаючих и все войско запорозкое и народ малороссийский оскорбляючих, од уряду гетманского завзятостю старшины и товариства... адставлен» и он «любовним всего войска, на сей час тут обретаючогося, зазволением, волними голосами на той гетманский уряд поволани избран».

В связи с этим, просил гетман, «в потребах своих всех до нас ударяйтеся, а прихилност нашу матимете». Далее Мазепа подчеркивал важность сохранения мира и покоя в Гетманщине: «А поневаж тут у нас, в енералном уряду при боярах их милостей всем войском тое обволено, абы в огородах за сим уряду гетманского обміною розрухи и замишання жаднее... и перехвалки на здоровя людские негде не деялися, теды пилно вам всем приказуем, абысте все зполне, старшие и меншие, того з великою пилностю постригали, жебы в городах ваших жодни галаси недеялися. И гды ж, хоча й аренды уже суть указом монаршим по нашом челобитю одложены, и не будет вам через оние прикрости, однак тие особы, которые арендою заведовали, обдаровани суть ласкою нашою, и взяты под оборону, жебы каждый з ных спокойне зоставал при своей целости. Которым то бывшим арендарям, еслибы хто своеволный, неуважнее, люб на здоровю, люб на худоби найменшую задал шкоду, теды таковый певне на горли каран будет, але и старшина з кров бы их не завстягала, тому ж каранею подлягатимет и места ваши за своеволную бучу пришли б до спустошеня. Чего не жичачи, повторне и подесяте оскромно упоминаючи поручаем».

Новоназначенные полковники и старшина на протяжении августа 1687 г. усмирили вспышки недовольства новой властью в Гадячском, Переяславском и ближайших к ним полках. Гетман возвращался в резиденцию с русской охраной – 3000 смоленских пехотинцев и 1000 конников. Они стали на постой близ гетманской резиденции. 25 сентября Мазепа сообщил севскому воеводе Леонтию Неплюеву, что «видячи в Малороссийских краях всюда совершенную смирность, не желаю им дальшим стоянем в обозе трудитися». Вместе с тем он просил держать в готовности дворян Рыльского и Путивльского уездов для отпора ордынцам, которые, по информации полтавского полковника, стали появляться на территориях гетманского регимента.

Царские подчиненные подозрительно относились к новоизбранному гетману. В августе боярин и воевода Михаил Голицын откомандировал Лазаря Шагарова и подьячего Афоньку Бочарова «в малороссийские города, в Батурин, проведать про новообранного гетмана, про Ивана Степановича Мазепу, и об его гетманском поведении, что в него в Батурине делается, а объявливаться ему, гетману он (...) им (...) не велел».

Осенью и зимой состоялись суды над расхитителями имущества и убийцами. В основном виновники самосудов были наказаны большими штрафами. Так, Переяславский суд 18 декабря рассмотрел свидетельство Ивана Сулимы, который говорил, что Петр Романенко «пограбовал скот». С воронковской общины за это и другие грабежи было «взыскано» свыше 500 талеров.

Уже на второй день после избрания нового гетмана старшина стала просить у него подтверждающие универсалы на земельные и имущественные владения. 26 июля 1687 г. такой документ получил генеральный судья Савва Прокопович. Согласно с ним, ему было предоставлено «село Кудровку, в уезде Сосницком лежачое, з дворцем, з млынами, з гутою над рекою Лютою стоячою, и з бором, к тоей гуты належным». Вернувшись в Батурин, гетман пожаловал своим универсалом черниговскому полковнику Якову Лизогубу село Сосновку. Тогда же Данил Лисницкий получил села Матяшовка и Милюши. 25 августа Мазепа наградил черниговского полкового писаря Ивана Скоропадского селами Выхвостов, Боровица и слободой Дроздовичи, прилукского полкового есаула Ивана Носа – Голубовкой, известного еще при Самойловиче гетманского дипломата Пантелеймона Радича – Буянкой и Сахновкой. 27 августа получил село Подолов кролевецкий сотник Иван Маковский. Еженедельно в резиденции появлялись новые просители. 21 октября гетман подтвердил Роману Ракушке (вероятный автор летописи Самовидця. – Авт.) право на владение Новоселками. 26 октября Мазепа обратился к стародубскому полковнику Тимофею Алексеевичу с просьбой предоставить «селце» бывшему военному канцеляристу и полковому писарю Василию Романовичу. В другом письме он просил предоставить село Урянец Федору Пучковскому: «Мы теды с урожоной нашой рейментарской добротливости яко иншим всяким войсковым людям звикши показувати ласку, так и ему, респектуючи на оного убожество, хотылисмо надати тое же селце в Почеповском уезде, якого он и преж сего заживал до ласки войсковой». «Любо мы и сами ведаем в полку в многие села суть в роздаче родным людям, – обращался гетман к стародубскому полковнику, – еднак кгды нам п. Яков Завадовский не престает своими супликами о респект докучати, теды яко мы до него склонимисмо ласку нашу, як и от вас жадаем, абысь ему тое село, яким он и прежде сего владил, если то не будет кому перешкодою, именно Дахновичи, отвел к его домовому подпартю. При том поручаем вас Господу Богу».

Результаты Коломацкого переворота не удовлетворили часть старшины. Несколько полков[1] вообще не принимали участия в выборах, поскольку были в другом месте, близ Крыма. Это порождало у многих полчан недовольство, сетование, что их мнение не учтено. Роптали и запорожцы. Мало кто знал, какие статьи были подписаны во время избрания нового правителя. Мазепа информировал царей, что «не только мятежные казаки его, гетмана, за настоящего не почитают, но и сами их начальники послушание ему не делают, через что происходит в некоторых местах обывателям и помещикам озорничество и убийство». Особенно «оказывал свое в том неудовольствие и роптание» Черниговский полк. По просьбе гетмана в Чернигов 3 декабря 1687 г. была прислана царская грамота, в которой полковнику, старшине и казакам приказывалось «подданному нашему, Войска Запорожского обеих сторон Днепра гетману, Ивану Степановичу Мазепе, в наших государских и во всяких делах послушание и повиновение отдавать, яко было при прежних гетманах». В октябре того же года Батурин получил царскую жалованную грамоту на гетманское правление. В ней лаконично изложены основные права и обязанности гетмана. Его власть имела ограниченные рамки: «...А старшины генеральной и полковников без воли и указу нашего царского величества тебе, подданому нашему с урядников не переменять; если которые старшины и полковники пред нашим царским величеством объявятся в какой винности, а к тебе, подданому нашему, в непослушании, и о том писать к нам, Великим Государям». Ивана Мазепу обязали построить города на реках Самаре и Орел, взять на содержание стрелецкий полк из россиян, размещенный в Батурине.

В октябре 1687 г. к гетману прибыло большое посольство от Запорожской Сечи. В его состав входили четыре главные послы-полковники и значительные военные товарищи, а также 80 казаков. Они передали Мазепе письмо от атамана Григория Сагайдачного и всего товарищества. Поздравляя нового гетмана как человека умного и сообразительного, запорожцев просили его не держать зла, на досадно произошедшее с ним в 1674 г. на Сечи, не повторять ошибок Ивана Самойловича, который начал махлярить[2] с целью их уничтожения. Посланцы получили сукно и красную ткань, им разрешено было стать на содержание на квартирах в Полтавском полку. Тогда же Мазепа отослал своего значительного дворянина Витвицкого с письмом к кошевому и запорожцам, в котором благодарил за теплое приветствие. Посол от гетмана также привез на все сечевые курени по сто золотых, по кухве водки и по десять бочек всякой муки. Атаманам досталось по кармазину, а кошевому и старшине – немало дорогих тканей.

Несмотря на это, спустя некоторое время добрые отношения между гетманом и запорожцами омрачились. Сначала Мазепа не пропустил в январе 1688 г. для доставки в Москву двух татарских пленных всех 40 посланцев Сечи. Он мотивировал это приказом, разрешающим ехать к царям лишь трем-четырем казакам. После дискуссии с сечевиками и их просьб гетман выдал проездные письма лишь на 11 запорожцам. Со временем Григорий Сагайдачный обратился к Мазепе за помощью в походе против крымчаков. Он просил отряд из 1000 казаков. Гетман дал через своего посланца согласие. Однако запорожцы так и не дождались помощи.

В этой связи они прикомандировали несколько сотен конников на зимовку в южные полки, чем вызвали недовольство в Батурине. Кошевой 27 января 1688 г. в ответ написал укорительное письмо гетману. Дескать, «товариство наше, видя, что на кош войска городового не прислали есте для промыслу над неприятели, за нуждою зимнею не имея чем лошадей кормить, вышли в городы для прокормки лошадей; а естли бы войско городовое при нас было и взяв Бога на помочь, по силе нашей, на пристойных местех чинили бы промысл над неприятели креста святого и в городы бы не шли». Дальше Сагайдачный упрекал гетмана за сердюков и компанейцев, «которые от многих лет, пущую докуку и утиснение людем чинят, нежели наше товариство, которое на час в городы вышли». Наемные полки, по оценкам кошевого, «войны по сю пору еще нигде не видали и службы к великим государем», зато, в отличие от запорожцев, постоянно принимающих участие в стычках с бусурманами, исправно получают жалованье. Упрекнул Сагайдачный гетмана и за то, что гетманцы перехватили письма правобережного гетмана Могилы, адресованные сечевикам.

12 февраля 1688 г. Мазепа прислал на Сечь пространное письмо, где изложил свое толкование причин невыполнения обещанного и опроверг обвинения в свой адрес. Тысячу казаков он не послал на подмогу запорожцам, потому что ожидал зимнего похода ордынцев на украинские города. Поэтому и удерживал все войско в готовности для отпора. Что касается охотницких полков, то они «не без потребы ныне обретаютца, понеже есть и во всих государствах, где (...) воинскими суть людми разсуждено то не без пристойнаго надобья, чтоб наемное войско особо было держано для скорейшаго в воинском деле посступка». Гетман достаточно детально характеризует ценность наемников: «...Здесь в Малой Росии пехотные и конные полки всегда в готовности будучие не вредят и во всем своею готовностию всегдашнею бывают и готовы будут впредь защитом целости всенародной, понеже они, где нужда показует, по указу региментарскому могут вскоре поспешить на отпор неприятелем, а те, что господарством обязаны, не могут имети такой скорости, также докуки явные чинити людем не могут, понеже им крепкий в том от нас есть заказ и устав и они того заказу не упорно слушают, а и не без трудов ядят хлеб, понеже и сего прошлого лета едино в крымском походе по указу монаршескому и с иными со всеми трудилися, другое и здесь на той стороне Днепра, как то конные одни и з господином Новицким полковником конным под Васиковым, другие з господином Дмитреяшком, полковником переяславским на Расави и около Гирмановки, третие и з господином Войцою, с прежде реченным ясаулом войсковым в деле военном отпор дая неприятелскому наступлению, даже до самые зимы пребывали». Письмо же Могилы было перехвачено и передано в Москву согласно требованиям статей Коломацкого совета.

Ответ Мазепы запорожцы прочитали на военном совете и 4 марта отправили гетману новое послание. На этот раз оно было взвешенным. Сечевики просили, чтобы из Переволочанского перевоза 12 тысяч дохода шло на военные нужды Запорожья. Они напоминали, что при Иване Брюховецком им давали каждому по жупану и по двенадцать коп денег. А теперь, жаловались авторы письма, «нам войску запорожскому такой платы не доходит, яко им (сердюкам и компанейцам – Авт.) ежегодно по жупану и по кожуху и денег коп по несколько».

Донесения с юга Украины о намерении ордынцев напасть на украинские города держали в напряжении всю Гетманщину. Как сообщал в своей летописи Самовидец, «тоей же зимой все полки вышли и стояли по городам украинским наготове». Лишь после 25 февраля Стародубский, Нежинский и часть Черниговского полка распустили по домам. Вместе с тем началась подготовка к летнему походу на Самару.

Как сообщает в своем дневнике за 28 марта Гордон, «окольничий Леонтий Романович Неплюев встречался с гетманом и совещался с ним по [вопросам] похода этого года; они решили изложить свои мысли царю о том, что целесообразным было бы захватить Казикермен. В том случае, если на это будет дано разрешение, они просили, чтобы послали туда меня для того, чтобы я в звании товарища возглавил командование и вместе с тем командовал белгородским полком, который был при армии». 24 марта Мазепа прислал из Глухова Василию Голицыну сообщение о ходе переговоров: «Поход под Казикермен, преможною монаршою их царского пресветлого величества волею назначенный, яко есть дело великое, так мы з околничим эго милостью Леонтием Романовичем, и з думным дворянином и воеводою Григорием Ивановичем, перше в Батурине, а потом теперь в Глухове мусим о том обширне говорити, разъсужаючи, як бы могло быти оное з пожиточным совершенством; что убо з нашого разговору и обрады с полное, за слушную речь быти окажется, о том статями великим государем и великой государыне, их царскому пресветлому величеству через умыслного посланого нашого будет известно». 6 апреля в Москву прибыл генеральный судья Михаил Вуяхевич. Он передал в Малороссийский приказ решение гетмана и Неплюева, которые очень настаивали на том, чтобы Гордона отправили в армию. Генеральный судья пробыл в Москве до 20 апреля, но так и не получил решение о необходимости захвата Казикермена.

18 апреля 1688 г. гетману была прислана царская грамота с приказом отправить 20 тысяч казаков на строительство крепостей напротив Крыма и для отпора вероятного наступления ордынцев. Вместе с Мазепой этим делом должен был заниматься воевода Григорий Косагов. Царскую грамоту привез в Батурин, где как раз в первых числах мая проходил съезд старшины, стольник Андрей Лизлов. Его сопровождал из Москвы Вуяхевич. Старшина и генералитет выслушали царский приказ. В общем он отвечал интересам верхушки Гетманщины. В своем донесении шведский дипломат Христоф фон-Кохен писал: «Говорят, что эта идея (построение охранительной крепости. – Авт.) подсказана новым гетманом Мазепой (на самом деле этот вопрос поднимался еще при Самойловиче. – Авт.) и что казакам понравилась мирная жизнь, которую они ощутили, живя на протяжении 20 лет на этой стороне Днепра; многие из них нажили богатства, которыми желают мирно пользоваться». На съезде обсуждались и другие вопросы. При этом «о делах наших войсковых написаны желания потребныи», которые были обобщены в инструкции, отправленной царям. Ее повез в Москву переяславский полковник Дмитрашко. Гетман просил «покорне, абы на тую инструкцию, з воле их царского пресветлого величества, прислано мне милостивый их монарший указ». Он также желал, чтобы переяславского полковника поскорее отпустили домой. В Москве распорядились по-другому. Как узнаем из заметок Гордона, 18 мая «прибыл переяславский полковник Дмитрашко в Москву по поводу какого-то пустого проекта; его хорошо приняли, однако это было притворным по отношению к нему. Тем временем было решено на заседании тайного совета задержать его в Москве с тем, чтобы он, поскольку был очень отчаянным человеком и придерживался не лучшего мнения о гетмане, против него не подстрекал и не поднял волнение». Дмитрашко отпустили в Гетманщину лишь 19 июня.

Весть о строительстве на Самаре крепости сбила с толку Запорожскую Сечь. Уже 24 апреля Григорий Сагайдачный с товариществом прислал гетману письмо-ультиматум: «... Я, кошовый атаман, зо всим посполством старшим и меншим жадною мерою в пущи нашой и державе войсковой жадных городов в Самари ставити не позволяем и позволити нам того не доведется, о що будем усиловне старатися и бити челом им великим государем нашим, просячи о тое, абы там жадных городов за указом их монаршим не будовано». Несмотря на такое сопротивление, крепость все-таки начали строить. Даже приезд посольства от запорожцев в Москву ничего не дал. 14 июня цари в своем послании успокаивали сечевиков: «...На реке Самаре для наивящшего неприятелю утеснения и для защищения от их же неприятелского приходу на великороссийские и малороссийские городы, а паче защищая самых вас, наших ц. в-ва подданых, в Сече живущих, построить город и быти тому городу для пристанища наших ц. в-ва ратных людей и для складу всяких запасов впредь дасть Бог воинского на Крым походу; а ныне нам, великим государем нашему ц. в-ву ведомо учинилось, что у тебя атамана и всего войска низового о том городовом строении некакое сомнение быти имеет, будто бы тем строением права и волности ваши были нарушении и в рыбных ловлях и в пасеках и в звериных добычах учинились убытки, о чем вы и к подданому нашему гетману писали, и мы, великие государи, наше ц. в-во вас атамана милостиво обнадеживаем, что вам кошевому атаману и всему войска низового запорожского посполству та на Самаре крепость в тяготу и во отнятие пожитков ваших не чим быти не имеет и права ваши и волности нарушены никогда не будут, а пасеки и рыбныя ловли и всякую добычь на обыклых местах имети б вам по прежнему без всякого сомнения, а обидимы ни от кого не будете». Подобное успокоительное письмо написал Сагайдачному с товариществом и Мазепа. Кроме того, он отослал кошевому 1000 червонцев. Со временем запорожцы получили и новые пушки, которые они просили. Сечь решила не противиться воле царей. Об этом запорожцы заявили в новых посланиях к гетману и Москве.

Строительство города и крепости, пребывание вблизи Крыма десятков тысяч казаков и русских стрельцов держали в напряжении ордынцев. По свидетельствам «языков», хан никуда не отправлялся, ожидая наступления российско-украинского войска; при этом за Бугом стояла на постое 40-тысячная орда, которая в случае начала боевых действий должна была прийти на помощь своим.

Летняя кампания по весомым причинам откладывалась. 8 июня Гордон получил жалобу от Косагова на Неплюева, не приславшего ему обещанных 7 полков и пушки. Еще в третьей декаде июня заготовленный близ Брянска для строительства крепости лес не сплавили по Десне по причине низкого уровня воды. Русские полки прибыли в Батурин с большим опозданием лишь 13 июня. На следующий день отправилось в поход вместе с ними и казацкое войско. Это дает основание датировать начало строительства города-крепости концом июня. Как сообщает в своей летописи Самийло Величко, «его строили в течение целого тогдашнего лета по распоряжению и под наблюдением инженера-немца, присланного из Москвы (инженера-полковника фон-Залена. – Авт.), само казацкое войско, и, как следовало, сделало все, и крепко уфортиковало, а войско Неплюева тот город не строило (очевидно, оно охраняло строение и перевозило строительные материалы. – Авт.)». Казакам помогал русский стрелецкий полк, карауливший в Батурине. Иван Мазепа как руководитель строительства передал построенный город русскому гарнизону. Крепость назвали Новобогородицкой. Украинские казаки за достаточно короткий промежуток времени выполнили огромный объем работ. В конце августа, как узнаем из тогдашнего документа, были уже готовы: «И двор воеводцкой, 7 дворов гетмана Ивана Степановича и генералной старшины и полковников, 260 изб с сенми, в том числе 1 приказная да воеводицких 3 избы; 2 погреба да ледник рубленые; по городу в выводах 17 роскатов пушечных, 17 сараев плетневых, в том числе 3 сарая рубленых из байдачных досок; около Новобогородицкого, где быть посаду, учинена валовая крепость, по мере той земляной крепости и с выводы обод 1641 саж». 1 августа в крепости была освящена деревянная церковь во имя пресвятой Богородицы.

29 августа 1688 г. Мазепа с удовольствием писал своему покровителю Голицыну из Царичанки: «... на реке Самаре богоугодного городового дела малая моя служба есть милостиво у их ц. пресв. в-ва принята, за которую понеже ныне от их великих государей и великой государыни благоверной царевны чрез столника и полковника Бориса Васильевича Головнина не токмо о здравии моем воспрашен и премилостивым словом монаршеским похвален, но премилосердому их государскому жалованью многоценным кафтаном золотним я, гетман, и старшина и полковники атласами и камками и соболми обдарены». В сентябре цари разрешили поселиться на посаде города одной тысяче семей из украинских полков. Сюда было выгодно переселяться, поскольку новоприбывшим предоставлялись льготы в торговле и шинкарстве. В крепости был оставлен гарнизон числом 4014 русских рейтаров, копьеносцев и солдат.

Итогом первого года гетманства Мазепы стало не только построение нового города. Как ставленник Голицына он не ощущал особой поддержки в старшинской среде, которая искала случай, чтобы сместить его. Поэтому чуть ли не главной задачей гетмана после Коломацкой рады было удержаться при власти, избавиться от недовольных, расставить на влиятельные уряды своих людей. Уже в 1687 г. видим в резиденции гетмана ряд лиц, не занимающих высоких должностей, но услугами которых он пользовался во время раздела имущества Ивана Самойловича, при решении всяких деликатных дел. Речь идет прежде всего об Иване Лисице, брацлавском сердюцком полковнике времен Петра Дорошенко. «Под боком» гетмана появляется Павел Грибович, в 1669 – 1672 гг. занимавший должность генерального есаула. После падения Демьяна Многогрешного он был сослан, «был в Сибири и оттуда ушел на Дон, где пробыл долгое время, а в здешний край пришел с Дону». В 1688 г. гетман использует человека, который был репрессирован царями, в качестве своего посланца к русским воеводам, поручает ему доставку важной корреспонденции. Особенно колоритной в этой связи была личность Захара Шийкевича. Он имел в Батурине довольно влиятельные полномочия. Его остерегалось, как видно из доноса Василия Кочубея, даже генеральные старшины. Подобное положение он занял неслучайно. Разгадка высокой значимости гетманского ревизора в окружении Мазепы кроется в биографических деталях его жизни. Шийкевич впервые упоминается в источниках как «подписок», т.е. писарь, на службе у Ивана Виговского. Имеем сведения, что со временем он попал в круг ближайших советников Юрия Хмельницкого, служил у него генеральным писарем, занимая выразительные антимосковские позиции. Переяславский полковник Цицюра как-то заметил, что Шийкевич «лядского короля и ляхов хвалит, а Ц. В-Ву и русским людям враг». После отказа Юрия Хмельницкого от гетманства он продолжил свою службу на Левобережье, где в малограмотном окружении гетмана Ивана Брюховецкого быстро дорос до должности генерального писаря.

Благодаря своему уму и образованию Шийкевич занял ведущее положение в гетманской среде. Об этом знали в Москве. Так, в стихотворном послании царя Алексея Михайловича к князю Ромодановскому есть такие строки:

«... рассматривай

Ратныя дела великою осторожностью,

Чтоб писари Захарки с товарищи

чего не учинили

Также как и Юраско над боярином

                            Нашим».

В приказе московского правительства Федору Протасьеву за 1664 г. также есть красноречивое упоминание о генеральном писаре: «И гетмана спрашивать, от кого он ведает, что хан склонен к договору, от верных людей или от своего ума. А будет он уведал о том от Захарки и он разсмотрел бы, нет ли в том обману и чинил бы в том деле по своему разсмотрению сколько ему милосердый Бог помощи подает».

Генерального писаря рассматривали в Москве как главного противника сбора налогов с жителей Гетманщины для царской казны и подстрекателя гетмана в деле сопротивления этим мероприятиям.

Такое влиятельное лицо благодаря независимой активной позиции вскоре стало нежелательным как для Брюховецкого, так и для другой старшины, боровшейся за влияние на тогдашнего правителя Украины. В декабре 1665 г. большое посольство членов правительства во главе с самим гетманом прибыло в Москву. Здесь упрямого защитника украинских интересов арестовывают и упрятывают в Сибирь.

Возвратился Захар Шийкевич из ссылки лишь после 1681 г.

Очевидно, уже с первых дней после смещения Ивана Самойловича он оказался в команде Мазепы, поскольку 20 октября 1687 г. в качестве гетманского ревизора принимал участие в работе Гадячского суда, а 7 декабря того же года – Полтавского. Позднее видим его в роли размежевателя земель «меж Семеновкою и селами волости Шептаковской», следователя в деле «о поречении полковника переяславского Леонтия Полуботка». Именно ему Мазепа поручает вести поиск по делу Петрика, наблюдать за выборами полковника в июне 1690 г. в Переяславе, быть представителем на избрании войта в Киеве в 1699 г. Уже этот перечень доверенностей указывает на особую роль Шийкевича при гетманском дворе, поскольку ему приходилось не только находить компромат на врагов гетмана, добывая соответствующие аргументы для защиты последнего перед Москвой, но и проталкивать креатуру своего патрона, в частности Мокиевского, на ответственные должности.

Появление бывшего генерального писаря в гетманской столице и скорое наделение его ответственными полномочиями указывает на то, что он был знаком с гетманом еще со времен Ивана Виговского (Мазепа, как известно, возил в 1659 г. письма последнего к королю. – Авт.). Шестнадцатилетнее пребывание Захара Шийкевича в ссылке, разумеется, не сделало его признательным верноподданным царей. Мазепа не мог поставить способного старшину на ответственный уряд, так как это насторожило бы Москву, но приблизил оскорбленного царской властью к себе, поскольку не ожидал от него измены и имел возможность говорить с ним открыто о сокровенном.

Присутствие в близком окружении гетмана бывших арестантов свидетельствует о важном моменте в его кадровой политике – опирании на старшину антимосковской ориентации. Это не означает, что новый властитель Гетманщины с первых дней взял курс на формирование команды, которая могла бы привести Украину к независимости. На том этапе правления Мазепы решение этой проблемы еще не явилось со всей остротой. Гетмана больше беспокоило, как удержаться при власти. Усердные старшины-москвофилы его настораживали: они могли оказаться более привлекательными для царского правительства, чем он сам. Их безальтернативная ориентация на Москву как высочайшую защитную инстанцию также его не устраивала. Мазепа предпочитал видеть вокруг себя людей, для которых его решение было законом.

Опираясь на узкий круг сторонников, гетман постепенно, шаг за шагом, отвоевывает у своих оппонентов влиятельные позиции. Основания для этого были. По записям Гордона, во время встречи с генеральным судьей Михаилом Вуяхевичем 20 апреля 1688 г. в Москве последний пожаловался ему на то, что «среди казаков образовались группировка, недовольные гетманом». Появилось и первое обвинение против Мазепы. Его автором был какой-то бывший путивльский поп, который вместе с товарищем распускал в Киеве слухи о том, что казацкий правитель тайно общается с поляками и скупает в Польше поместья. Киевский воевода Иван Бутурлин отослал распространителей сплетен в Москву. Покровитель Мазепы Голицын приказал отправить их в Батурин. «Мню, – писал ему гетман, – что сии оболгатели, по уговору особ на мене враждующих, с баснями послани суть». «Прошу покорно благодетеля и заступника моего милостивого, – дальше отмечал автор послания, – как рукою своею возвел меня на уряд гетманский и милостиво, отечески обещал быть моим заступником и от напастей оборонителем, зная мою простою душу и простое сердце: так изволь по тому своему благодетельскому слову и вперед заступать и оборонять меня от таких опасных случаев. Никто не доведет, чтоб я в польской стороне хотел покупать маетности, этого мне никогда и на ум не приходило».

Родион Дмитрашко, которому гетман доверил отвезти в мае инструкцию к царям, просчитался, начав в Москве порицать нового гетмана. Информаторы сразу сообщили Мазепе о поведении его посланца. По этим причинам он и был задержан. Мазепа мгновенно отреагировал на упреки переяславского полковника. «Вы десять лет меня знаете, – писал гетман Голицыну, – способен ли я кому-нибудь завидовать и чинить козни на чужое здоровье! Я Дмитрашке Райче не враг, пусть бы он только не сеял плевел, а то вот здесь, по его письмам, твердят, что его скоро приведут с каким-то боярином для принятии некоторого чина».

Чтобы заменить нелояльных членов правительства гетман, не имевший права делать этого без согласия Малороссийского приказа, старается выставить их в непривлекательном свете. Он обвинил лубенского полковника Григория Гамалию в злоупотреблении служебным положением, переяславского полковника Родиона Дмитрашко и бывшего переяславского полковника Леонтия Полуботка – «во многой шатости». Генеральный есаул Войца Сербин ему был «не желателен». Бросил тень Мазепа и на киевского полковника Константина Солонину и миргородского полковника Данила Апостола. О первом он доносил, что тот просил защитить его от Москвы. Второго обвинял в том, что «пишет к запорожцам без ведома ево гетманского противные на возмущение народу малороссийскому писма».

Возможно, имена недоброжелателей всплыли в ходе поездки Дмитрашко в Москву, а через Мазепиных приверженцев в Малороссийском приказе стали известны и в Батурине. Очевидная поддержка сановитых московских членов правительства нового гетмана, их нежелание подыгрывать недовольной группировке в Гетманщине вынудили инициаторов пересмотра решений Коломацкой рады отречься от задуманного, уверить Батурин в своей верности и непричастности к оппозиционным действиям. По этой причине отставленного от правительства Апостола вскоре снова восстановили в полковничьей должности. Гетман оправдывает в декабре 1688 г. перед царями и Леонтия Полуботка: «По преможном монаршом, вашого царского пресветлого величества указу и по вашей монаршой поважной грамоте, зрозумевши я думного дворянина и воеводы переяславского и наместника углицкого Василия Даниловича Мясново, до вас великих государей о бывшом переяславском полковнику Леонтию Полуботку учиненое донесене, что будто он, Полуботок, вам будучи на военной службе, изменял, велел его, бывшого переяславского полковника Леонтия Полуботка з Чернигова, и тых людей, что на него перед думным дворянином и воеводою Переяславским о измене чинили извет, з Переяславля зыскати в Батурин, и тут судом войсковым енералным... учинити о том розыск. А я тут покорне докладаю, же яко по сих свидоцтвах не довелося на преречоного Леонтия Полуботка в изветах описаная вина, так отпустилем его из Батурина в Чернигов без задержаня, жебы там жил в дому своем; також и людей Переяславских в домы их отпустилем». Добившись от царей согласия на отстранение из полковничества Дмитрашко, Мазепа ставит на его место Полуботка, надеясь, что после всех расследований и обвинений полковник станет «своим» человеком. Другие же были отставлены от правительства. При этом гетман оставил за ними значительные поместья, не отстранил от генеральных должностей их родственников (Гамалии).

Усмирив оппозицию в Гетманщине, Мазепа чувствовал себя неуверенно из-за пребывания в Москве украинских ссыльных, содержавшихся там в неплохих условиях. Бывший гадячский полковник Михаил Самойлович принимал у себя на квартире московских генералов и чиновников. Понятно, это побратимство могло вылиться в определенную ориентацию собеседников не в пользу гетмана. «Не без сожаления слышу, – писал Мазепа Голицыну, – что князь Четвертинский, живя в Москве, говорит многие непристойные слова, безчестит весь царского величества высокий сенат, никого себе не только высшего, но и равного не ставит и пакостными всякими словами укоряет, говорит и то, что он бывшего Самойловича снова на уряд его восстановит и всем его и своим неприятелям отмстит, и сюда в Малороссию к бывшей своей невесте пишет. А митрополит человек мнительный и, как вижу, на меня досадует, думая, что сын его по моему старанию отослан в Москву на всякое бесчестье; по митрополичьей досаде и киевский воевода Ив. Вас. Бутурлин ко мне неприязнен, ни в чем ко мне не пишет, на две мои грамоты не отвечал ни слова. Четвертинскому в Москве, для избежания всяких ссор, нельзя быть». Родион Дмитрашко, рассказывал в октябре 1688 г. гетман прибывшему в Батурин Федору Шакловитому, без гетманского разрешения «послал своего племянника в Москву, а здесь распустил слух, что племянник у их царских величеств в спальниках и вообще лицо очень приближенное».

Усиление влияния Мазепы на старшинскую среду сопровождалось его стараниями установить контроль и над другими сферами жизни. Гетман довольно серьезно, в частности в 1688 г., начал опекаться церковными делами.

Черниговский архиепископ Лазарь Баранович не скрывал радости от смещения Ивана Самойловича, поскольку, писал он в одном из писем, «утеснен был многими от него обидами, многими скорбими и неисповедимыми печалями». По стечению обстоятельств новоизбранным гетманом стал его ученик. Ведь Иван Мазепа учился в Киево-Могилянском коллегиуме в 1650 – 1657 гг., когда ректором в нем был Баранович.

Последний имел значительное влияние как на церковную, так и на общественно-политическую жизнь Гетманщины. В 1657, 1659 – 1661 и 1670 – 1685 гг. он был местоблюстителем Киевской митрополитской кафедры.

Мнение влиятельного архиепископа учитывалось во время выборов гетманов, назначения воевод, предоставления духовных должностей в Левобережной Украине. Автора нескольких богословских трактатов, книг поэзий и проповедей почитала и творческая общественность. Обеспокоенный утеснениями православия в Польше, Баранович, как и многие украинские церковные деятели, видел спасение в протекции Москвы над Киевом, который из-за агрессивных намерений соседних государств и старшинской борьбы за лидерство не имел достаточно сил для самостоятельного существования. Вместе с тем архиепископ был решительным противником вмешательства Московского патриархата в дела Киевской митрополии, русского присутствия в Украине. Современники доносили в Москву слова Барановича: «Надобно нам того, чтобы у нас в Малой России и нога московская не была».

Старый и влиятельный архиепископ именно из-за этих взглядов, самостоятельности мышления, авторитета был проигнорирован в качестве кандидата на должность киевского митрополита. Иван Самойлович предпочитал видеть на этой должности послушного и признательного ему исполнителя. Его выбор пал на луцкого епископа Гедеона Святополка Четвертинского, который и был в 1685 г. избран митрополитом. Новоизбранный, зная, каким образом он возглавил Киевскую митрополию, с первых дней пожелал «принять жезл архипасторский не от кого другого, как от московского патриарха». При этом Киевская митрополия вышла из подчинения константинопольскому патриарху. Митрополит Гедеон довольно быстро стал удобной марионеткой в руках не столько гетмана, сколько верхушки Московского патриархата и Малороссийского приказа. Украинские церковные деятели и Самойлович, ставя перед Москвой главное условие для изменения патриархата – сохранение автономных давних прав и привилегий, – формально получили их подтверждение. Однако патриарх Иоаким сразу после церемониальных мероприятий об обещанном забыл и своими приказами, в сущности, приравнял покорного Гедеона к другим митрополитам Московии.

Все это деморализовало украинское духовенство, которое, как писал Иван Самойлович, «обреталося аки в розтерзании ума». Личность усердного перед Москвой митрополита Гедеона не устраивала ни Мазепу, ни церковников. Чтобы ограничить его влияние, похоже, именно в Батурине инициировали идею подчинения Черниговской епархии, Киево-Межигорского монастыря и Киево-Печерской лавры непосредственно Московскому патриархату.

В конце марта 1688 г. цари получили письмо от гетмана. «Покорственно прошу, – писал он, – дабы ваше царское пресветлое величество изволили прошения и желания архиепископа (Барановича. – Авт.) милостиво выслушать и премилосердым удовольствоваться призреньем». Черниговский архидьякон Антоний ознакомил государей с жалобой и соображениями Барановича: «Изшед от забвения гроба, прихожу пред пресветлейший престол с смиренным челобитьем: не отвергните меня во время старосты моей, призрите на озлобление мое! Когда преосвященный отец Гедеон Святополк принял престол Киевский, то я, презрев мою старость, встретил святыню его в Батурине, преклонил пред ним ослабевшие колена мои, надеясь, что призрит меня своею милостию за тридцатилетние мои труды, в архиерейском сане подъятые. Я просил его подкрепить данную мне митрополитом Дионисием Балабаном грамоту на семь протопопий; желал я также видеть данную ему вашим царским величеством грамоту на митрополию киевскую. Но преосвященный митрополит обиду великую старости моей нанес: прежде всего отнял у меня архиепископское имя, велел называть меня только епископом, тогда как это название дал мне отец ваш, блаженной памяти царь Алексей Михайлович по благословению троих вселенских патриархов. Потом отнял три протопопии; в укорительном письме к воронежскому священнику глуховской протопопии назвал меня пастушком и похитителем некоторых приходов, ему будтобы принадлежащих. Падаю пред вашего царского величества лицом, примите прошение мое: да буду со всею епархиею моею прямо под благословением святейшего патриарха московского наравне с прочими великороссийскими архиереями, и пусть преемниками мои поставляются в Москве, а не в Киеве».

Письма аналогичного содержания были направлены и Василию Голицыну. Жалованной царской грамотой от 24 июня 1688 г. эта просьба была удовлетворена. Тогда же была выведена из-под юрисдикции митрополита Гедеона и Киево-Печерская лавра. В Москве охотно согласились на предложения украинских иерархов, не заподозрив в их действиях попытку противодействовать централизованному распространению абсолютистской духовной власти на Украину. Гетманская власть, сознательно ослабляя Киевскую митрополию, вместе с тем усиливала свое влияние на ход церковной жизни в Гетманщине.

Так, с 1688 г. кандидатов в архимандриты Киево-Печерской лавры должен был сначала представлять на утверждение царю гетман, а уже затем избранник имел право ехать к патриарху для освящения. Итак, не митрополит, а гетман стал играть решающую роль в кадровых рокировках духовных лиц. Кроме того, управление Украинской церковью из Москвы усложнилось. Ни Барановичем, ни Ясинским нельзя было руководить, как митрополитом Гедеоном. Они придерживались давних прав и отклоняли посягательства патриарха на их привилегии.

Первый год правления Мазепы, как видим, был насыщен активностью нового правителя Украины в деле утверждения своих властных полномочий. Определенных результатов он достиг. Но многое не успел сделать, чтобы обезопасить себя от коварных покушений на свою власть.

Раздел 7

ВТОРОЙ КРЫМСКИЙ ПОХОД

Осенью 1688 г. началась подготовка ко Второму Крымскому походу. В нем было очень заинтересовано православное население территорий, захваченных Турцией. К царям прибыл от вселенского патриарха архимандрит Исайя, привезший просьбу выгнать турок из Болгарии, Сербии и Румелии. Он также ознакомил московских членов правительства с грамотами валахского хозяина Щербана и сербского патриарха Арсения, призывавших не только освободить православных от турок, но и принять их в свое подданство. Эта корреспонденция была направлена для ознакомления гетману. 13 октября в Батурин прибыло посольство, возглавляемое вторым фаворитом царевны Софии Федором Шакловитым. Ему был устроен торжественный прием: Мазепа вместе с думным дворянином ходил в церковь Николая Чудотворца, гостя приветствовали залпом из 26 пушек.

Влиятельный посол Москвы, как узнаем из дневника Гордона, должен был: «І) посоветоваться насчет предстоящего похода; 2) выяснить настроения казаков относительно того бремени, которое они вынуждены нести для защиты государства и своей собственной земли; 3) выяснить верность гетмана, любовь и благосклонность казаков и [общее] состояние дел». Переговоры длились несколько дней. В ходе переговоров Шакловитый убедился, что гетман достаточно хорошо знает положение во всех пограничных странах, позиции их властителей. Мазепа предложил начать поход 1 февраля с тем, чтобы в течение месяца дойти до Крыма. Он аргументировал это тем, что зимний поход лучше для войск, ордынцы в такое время не смогут получить необходимую помощь. Весна и лето неблагоприятны для ведения боевых действий, поскольку полкам будет тяжело продвигаться во время наводнения, а затем страдать от жары и недостатка воды. В апреле, предлагал украинский правитель, лучше всего уже возвращаться домой. Гетман обещал выставить на войну около 50 тысяч реестровых казаков и «тысяч с шесть» сердюков и компанейцев. Докладывая в Москве о переговорах, Шакловитый констатировал, что ему мало что удалось выведать о положении гетмана, «кроме того, что среди них [казаков] есть проявления недовольства и антипатии; однако еще ни в одном из моментов дело не доходило до вспышки».

Замечания гетмана стали определяющими для московских царедворцев. «Сразу же было приказано написать всем воеводам в городах письма с приказом отправить в Сумы как в место общего сбора всех дворян, офицеров, копьеносцев, солдат и вообще всех тех, кто принадлежал к солдатскому составу, – записал в своем дневнике 28 октября Гордон. – Был назначен срок [прибытия] 1-го февраля – для первых, 10-го – для вторых и 25-го – для остальных с угрозами, что если кто-то не явится в это время, то его имущество будет передано [в казну]».

Если бы русское войско собралось в установленном месте по мазепинскому плану, то результаты Второго Крымского похода были бы намного весомее, чем намечалось. Но вследствие промедления и плохой организации главные силы Василия Голицына прибыли в Ахтырку на Сумщине лишь 19 марта 1689 г. Они, кроме того, были плохо обеспечены. Главнокомандующий русских полков, в которых насчитывалось 112 066 человек и 350 пушек, на следующий день жаловался в Москву, что «денежная ваша великих государей казна... мне, холопу вашему, не пришла», и поэтому «ратным людям рейтаром и городовых полков солдатом дать нечего».

Иван Мазепа встретил своего патрона в Севске еще 3 марта. С Голицыным и думным дворянином Неплюевым он обсудил некоторые детали будущего похода. Вместе они, в частности, решили «для оберегания Киева и Переяславля и иных Поднепровских городов от неприятельских приходов Белгородской орды, быть ратным людем за Днепром двутысячам, и стать под Черным или под Лебеденым лесами в крепких и пристойных местах». На Правобережье спустя некоторое время были откомандированы русский полк стольника и воеводы Афанасия Алексеева и Киевский и Переяславский полки под командованием полковников Григория Коробченко и Акима Головченко.

Дождавшись в Батурине вести о приходе на Сумщину главного союзнического войска, гетман 17 марта отправился с полками на соединение с ним. Уже в дороге, 20 марта, Мазепа встретил свой 50-летний юбилей. Приятным подарком для него стала посвященная ему книжечка преподавателя Киево-Могилянского коллегиума Стефана Яворского «Эхо голоса, кричащего в пустыне». Центральный в ней – стих «Куда, Месяц, рога ты сунешь, бешеный!» Он написан перед выходом казацкого войска в Крым и преисполнен предчувствиями победы над врагом:

«Куда, Месяц, рога ты сунешь, бешеный!

Знать из ада самого гонишь, безумный.

Ведай: глянец на побледневшей твоей коже темной

На фатальное похоже затмение вероятно.

Но скоро засветит нам Марсово дело,

Вождя славного сверкнет гербовое светило,

Так как обычное победителя не создает света,

А Планета, наполненная большим сиянием.

Именно нам, роксоланам, триумф обещает

Та, что Месяц вождя ясный (изображение месяца присутствует в гербе Мазепы. — Авт.) укрепляет, —

Полная, тоже будто месяц, пречистая Мария,

От которой потерта в Плютов (чертей, переносно – мусульман. – Авт.) самих шея.

А теперь лоб трацкой (татарской. – Авт.) змеи вихреватый

От того триумфа не будет без казни.

Сам Иван-то (Мазепа. – Авт.) под солнцем вечным властвует,

Что его звезда славная, вождя, знаменует,

Прибавляет к победоносности большую силу,

И турецкой он гидре насыплет могилы.

Куда, Месяц трацкий, ты рога расправляешь,

Знай, от большего меньше светило угасает,

Все же Планету гетманскую фортуна заметит,

И лучи ясные на лице засветит.

Угаснут искры кострища малого, что тлеют,

Скоро блески вождя на него заблещут.

Пользу посполитые в делах больших имеют,

Как узлом неразвязанным в единении бывают.

Когда гетманский месяц в бегу проходит,

То в русском небе к утру приводит;

Вероятно, из того единения, деятельной мощи

Трацкий месяц фатально не выйдет из ночи.

Сейчас есть небольшие  тому задатки -

Вон недавно на крымских шуляк шли хватко

Светлейшие монархи, Орел громовластный,

Что напал и дотла снес гомон трацкий раздорный.

Показали то миру, что непобедимы

Кавалеры деятельные, к бою способные.

Пусть то Марсово дело даст больше охоты,

Пожиток в погонях получит пусть злотый,

Пусть Орел светлейших вождей горнолетний

Будет в действиях военных к мужеству стойкий.

Дельная сила по трацким на Месяце ездит

И на лаврах победоносных вьет триумфа гнезда.

Пусть Марсовый порох очернит перья

И к тучам, триумфальный, плавно взлетит.

К победоносному Крыму, гнезду, воинственно

Пусть гербовая, наш вождь, звезда тебя кличет,

Пусть содействует участно, пусть же так станет,

Как тебе будет по воле, вельможный гетман.

Не перо это пророчит, не стих это предвещает -

Это постоянно в сердце своему я слышу».

Ориентировочно после 10 апреля русское командование получило пленного от гетмана. Пойманный крымчак сообщил, что «татары хотят ожидать россиян возле Самары и, если они смогут перекрыть им вход в Крым, то они хотели бы пойти в контрнаступление и осуществить нападение на Россию».

Российские и украинские армии встретились лишь 20 апреля на Самаре. В это время, как говорил гетман на октябрьских переговорах с Шакловитым, войска должны бы уже отправляться домой. Но, вопреки печальным гетманским прогнозам, 24 апреля объединенные армии двинулись к Перекопу. Им приходилось с трудностями переправляться через реки Конку, Янчокрак, Карачокрак, Московку, Белозерку. 9 мая армии отдыхали. В этот день Гордон записал в своем дневнике: «Все бояре со своими товарищами и гетманом собрались вместе. Совещались, какой путь нужно избрать: длинный по Днепру к турецкой крепости Казикермен или прямой путь на Крым. Решили избрать последний, так как он более близкий, хотя и не совсем удобный. Бояре и гетман обедали у Алексея Семеновича Шейна».

Лишь 14 мая войска оказались в Зеленой Долине, где было вдоволь травы для коней. На следующий день состоялся первый бой между крымчаками и союзническим войском. Отряды орды численностью до 10000 конников напали на авангардные полки. Бой длился, как информировал Голицын царей, «со 2 часа дни до 10 и болши». В нем наиболее активное участие приняли казацкие формирования. «Притом же и подданого вашего великих государей гетмана Ивана Степановича Мазепы, – сообщалось в донесении, – верною его к вам великим государем службою, старшина и полковники, как конные, так и пешие, бились с тем поганством мужественно и храбро, и побили многих знатных мурз и добрых приводцов, и посполитых многих, и живых поймали, и знамена, и лошади и многую рухлядь побрали, которые взятые люди предь нами в распросех сказывали, что побито у них и переранено многое число; а ранен сам нурадын солдан, да убиты кае-абиев сын Мансурова Кантемир и иные многие; и так то поганство с нами билося жестоко, не токмо на мушкетныя дула, но и на и на самыя пушечныя, к самым к рогаткам напускали приезжали, и милостию Божиею никакой себе утехи, кроме упадку, не отнесли».

После несколькочасовой схватки крымчаки отступили. 16 мая вблизи Черной Долины российско-украинские силы ожидал хан со своим войском. Когда в полдень казаки и стрельцы прятались от сильного ливня, конница противника неожиданно ударила им в тыл. Сокрушительному нападению, прежде всего, подверглись Прилукский, Стародубский и некоторые русские полки. Возникла паника. Очевидно, именно из-за плохой организации отпора врагам был смещен тогда же со старшинства стародубский полковник Тимофей Алексеев. «Поскольку тот арьергард не был защищен надлежащим образом и был закрыт лишь телегами, – записал в своем дневнике Гордон, – то они прорвали [оборону] и убили многих людей и еще больше коней и рогатого скота». Спасли положение пушкари. Их меткие выстрелы напугали и отогнали крымчаков.

Хан Селим-Герей, однако, решил снова атаковать. Переформировав конницу, он направил ее на левый фланг союзнического войска, где находились слободские полки. За довольно короткий промежуток времени крымчаки в ходе жесткого битвы положили почти 1350 полчан. И снова казаков спасла артиллерия, нанесшая немало неприятностей крымчакам. Также на выручку слобожанам поспешили мазепинские сердюки, которые и отогнали нападающих на предыдущие позиции. В жестоком бою большие потери понесла и ханская конница.

17 мая в Москву было отправлено донесение о том, «хан крымский со всемы ордами, не хотя ваших великих государей ратей полков наших допустить до Колончаку, имел с нами бои великие и жестокие, напуски непрестанные во весь же день». Преодолевая яростное сопротивление, российско-украинские части все же 20 мая достигли Перекопа.

Ханское войско, спрятавшись в могущественной крепости, заблаговременно сожгло «посады и ближние села и деревни». Голицын, решая, «где бы ошанцоваться, так же и окуды имать... ратным людем воду и кормы», обратился за помощью к Мазепе. Последний не мог ничем утешить своего патрона. В послании к царям назывались суровые реалии осады: «... конских кормов взять негде, от самого Колончака все потравлено и выбито, а наипаче воды достать невозможно, ни речек, ни колодезей нет по сей стороне Перекопи».

Собрав генералов, Голицын услышал от них, что в таких условиях «промысел» чинить невозможно. Даже несколько дней осады могут привести к массовой гибели людей, коней от жары и недостатка воды. По инициативе Селим-Герея в лагерь осады послали «многажды» его посланца кеман-мурзу Сулешова. Хан пожелал примирения «на прежней шерти». Но предложенные им условия не удовлетворили россиян.

Голицын, опираясь на мнения советников, решил поворачивать войско домой. При этом он через Венедикта Змеева спросил у Мазепы, не будет ли от того среди казаков волнений. Гетман уверил, что нет, хотя полчане и истомились.

21 мая союзническое войско возвратилось из Перекопа в Украину. Ханская конница все время преследовала отступающие полки и время от времени атаковала их, нанося неожиданные удары. Кроме того, татары жгли степь, таким образом союзническому войску приходилось возвращаться в дыму, глотая пыль и пепел. 1 июня Мазепа все же прислал патриарху Иоакиму письмо об успехе военной акции: ордынцы «але же за Перекоп загнаны и запужены», «в которых трех днех отправленных боях много их бесурман побито и переранено и Нурадын-солтана ранено, и бейскаго сына значнаго воина забито, в чем доводне языки сказывали». Подобные победные реляции поступали также в Москву от Голицына и его доверенных лиц. Они должны были уверить оппонентов царевны Софии в победном завершении похода.

Возле Конских Вод Мазепу догнал выпущенный из плена казак Полтавского полка. Он передал гетману послание от крымского хана Селим-Герея, который «за десять токмо верст от обозов наших обретающимся». У него было два предложения: первое – «соединясь с ним», «союзным оружием ополчиться и устремитися» на русские полки, чтобы полностью их разгромить; второе, если не сгодится первое, – отступить от войска Голицына, дать возможность татарам расправиться с ним.

Потрясенный гетман немедленно передал это послание своему начальнику. Он не был готов к измене покровителя. Наоборот, убедил его в собственной верноподданости и подал челобитную, чтобы цари приказали во всех малороссийских городах поставить на башнях и ратушах царский герб. Голицын уверил его, что эта просьба обязательно будет выполнена. Лишь 12 июня утомленные и изможденные россияне и украинцы дошли до Самары.

Голицын решил выстроить на ее берегу еще одну южную крепость, которая бы препятствовала свободному проникновению крымчаков в Украину. Ее строительство начали под руководством инженера Вильяма фон Зелена казаки и русские стрельцы 20 июня. А уже 18 июля она была закончена. «И гетман в Батурину пришел сейчас после святого Петра, – сообщил в своей летописи Самовидец, – но войско барзо замитилося, барзо хоровали, и кони барзо нужни поприходили, и многие с козаков умерли, и кони попропадали. А то все с безводя замитилися».

Раздел 8

ПЕРЕВОРОТ 1689 г.

Прибыв 19 июля в Москву, русские военачальники и войско попали в эпицентр борьбы за царский престол. Еще в январе 1689 г. лишенная власти семь лет тому назад царица Наталья Нарышкина поспешно женила своего шестнадцатилетнего сына – царевича Петра – на юной красавице Евдокии Лопухиной. Вызвано это было тем, что жена слабоумного царя Ивана, царица Прасковья, забеременела и должна была родить вскоре наследника. Это означало, что при возможном оттеснении Петра от царского трона, планировавшемся в различных вариантах, у царевны Софии появлялся шанс продолжить свое опекунское правление. Регентша малолетних царей должна была единолично царствовать, прежде всего, до возмужания Петра. Его же неожиданное бракосочетание 27 января 1689 г. сбило с толку правящую верхушку: свадьба знаменовала зрелость царя, его способность выполнять властные полномочия.

Партия царевны Софии энергично искала выход из критической для нее ситуации. Вариант сохранить власть с помощью физического уничтожения Петра доминировал в планах ее нового фаворита, начальника Стрелецкого приказа Федора Шакловитого, который с падением властительницы трона терял все свои достояния. Влиятельный царедворец, София также большую надежду возлагали на стрельцов. Люди Шакловитого вели на эту тему сокровенные подстрекательные беседы в полках. Но эти желания не находили поддержки ни в военной среде, ни у патриарха Иоакима. Стрельцы, с помощью которых София получила победу в 1682 г., помнили, как она расправилась с главными зачинщиками бунта в ее пользу, а потому не желали решительных действий.

Не дремала и партия Нарышкиных, решившая в июле 1689 г. поставить ненавистную противницу на место. Петр 8 июля запретил сестре[3] принимать участие в крестном ходу, 27 июля не допустил к себе Голицына, только что возвратившегося из Крымского похода. Напряжение в Москве изо дня в день нарастало. «Наверное, скоро грянет буря», – сделал пометку в дневнике Гордон.

В ночь из 7 на 8 августа двор царевны Софии было приведен в боевую готовность: отряд стрельцов захватил Кремль. Еще 300 стрельцов собрались на Лубянке. Вызванному больному Шакловитому царевна объяснила, что во дворце нашли письмо, в котором якобы сообщалось о намерении «потешных» воинов Петра расправиться с его братом Иваном и сестрой.

Сочувствующие Нарышкиным два стрельца посреди ночи приехали в Преображенское и, разбудив царя Петра, сообщили ему о намерениях регентши поквитаться с ним и матерью. Напуганный царь, запрыгнув на лошадь, поскакал в Троице-Сергиев монастырь, где за крепкими стенами уже на следующий день стали собираться по его призыву «потешные» полки, стрелецкий полк Сухарева, а также преданные дворяне, бояре и иностранные офицеры. Приехал сюда и патриарх Иоаким.

10 августа в Москву прибыл с большим посольством гетман Мазепа. Его сопровождали генеральный обозный Борковский, генеральный судья Прокопович, генеральный писарь Кочубей, генеральный есаул Гамалия, генеральный бунчужный Лизогуб, полковники Яков Лизогуб (Чернигов), Федор Жученко (Полтава), Степан Забила (Нежин), Данил Апостол (Миргород), Леонтий Свечка (Лубны), девять старших и семнадцать младших значительных товарищей, восемь канцеляристов, полковые судьи, писари, 70 дворовых гетманских людей, 50 драгун, 12 музыкантов, 5 духовных лиц, а также около 300 казаков, «За все время, когда гетманы считались подвластными московскому царю, они никогда не приезжали[4] в Москву, – отмечал в своих «Записках о Московии» французский дипломат де ля Невиль. – Но Голицын под предлогом выделения гетмана перед царями, а в действительности совсем с другими намерениями, вызвал Мазепу в Москву с 500 лицами его высшей старшины. Во время пребывания гетмана в Москве я не мог получить от москвичей разрешения видеть его и потому несколько раз ночью я, переодетый, посещал его». О том, что окружение Софии вызвало украинцев как существенную вспомогательную силу для решения дворцового конфликта, свидетельствует и встреча в день их приезда Мазепы с Шакловитым, и прибытие в Москву большого количества монахинь из Киева.

Однако гости из Гетманщины, как и московские стрельцы, заняли выжидательную позицию. На Мазепу большое влияние имел его авторитетный патрон Голицын, но тот не желал проявлять активность и «засвечиваться» в кругу заговорщиков против Петра. На призыв вестника партии Софии 8 августа он сказал: «Скажи Федору Шакловитому, что он не будет для того, что не может». Не явился фаворит царевны в Кремль и после получасового разговора с Шакловитым. Его отказ посеял растерянность в лагере противников Нарышкиных. Причиной фактической измены Голицына царевне Софии стало как нежелание по причине своих убеждений проливать царскую кровь, так и выдвижение за время его отсутствия на первую роль «галанта» Шакловитого.

О последнем поспешили доложить князю Нарышкины, предусмотрительно нейтрализовавшие его похвалами за Крымский поход. «В отбытие князя Василия Голицына с полками в Крым, – писал их современник князь Борис Куракин, – Федор Шакловитый весьма в амуре при царевне Софье профитовал, и уже в тех плезирах ночных был в большой конфиденции при ней, нежели князь Голицын, хотя не так явно. И предусматривали все, что ежели бы правление Софии продолжалось, конечно бы князю Голицыну было от нея падение или бы содержан был для фигуры за первого правителя, но в самой силе и делах был бы помянутой Шакловитый». Вместе с тем Голицын пренебрег призывами своего двоюродного брата Бориса Голицына (партия Нарышкиных) ехать в Троице-Сергиев монастырь к царю. Сделал это он 7 сентября, после ареста Шакловитого, когда победа Петра стала очевидной. Вечером 9 сентября Голицын с сыном выслушали царский указ о лишении их боярского сана, поместий и ссылке с женами и детьми в Каргополь. Так Мазепа в один миг лишился влиятельного покровителя в Москве: его дружеские отношения с арестантом, приезд на помощь Софии – уже этого было достаточно, чтобы вызвать у молодого царя сомнения относительно верноподданства.

Согласно царскому указу гетман был вызван в Троице-Сергиев монастырь. В селе Воздвиженское украинское посольство 9 сентября остановили по приказу Петра. «Потом спрашивали у него (гетмана. – Авт.), – пишет Самийло Величко, – зачем он приехал в Москву и по чьему указу. На этот вопрос был дан гетманом подробный ответ, что сделал это по монаршему указу, присланному от князя Голицына. Тогда против него, Голицына с товарищами, вспыхнул великий монарший гнев и подозрение в недоброжелательности».

Объяснение Мазепой мотивов своего приезда в Москву не стало одним из пунктов в обвинении Голицына (последнему инкриминировали отступление из Крыма и то, что докладывал лишь Софии: писал ее рядом с государями), но явно дополняло картину заговора.

Нарышкинская партия все же не решилась сместить гетмана: она была далека от дел Гетманщины, потому и не знала, чем завершится арест ее правителя. Непродуманные репрессивные действия относительно него могли вызвать восстание в Украине, привести к нежелательным последствиям. Отстранить от власти Мазепу как ставленника Василия Голицына означало бы вернуть из ссылки Ивана Самойловича. А это было невыгодно в финансовом плане: ведь пришлось бы возвращать реабилитированному гетману уже распределенные поместья и ценности из царской казны. 10 сентября после обеда Ивана Мазепу с генеральной старшиной пригласили к царю. Гетман подарил Петру золотой крест, инкрустированный ценным каменьями, саблю в дорогой оправе стоимостью 2000 рублей, царице Наталье Кирилловне – 10 аршин золотого бархата, царевне Евдокии – золотое колье с бриллиантами. Думный дьяк Украинцев от имени царя поблагодарил Мазепу и старшин за участие в Крымском походе и попросил, если есть в том необходимость, сказать свое слово в ответ. Гетман, сославшись на болезнь, выступил с короткой речью, в которой дал обещание верно служить царям до последней капли крови.

Фантастически преувеличены оценки этой встречи исследователями: «...пленил 18-летнего Петра так, как когда-то пленил Сирко, запорожцев и Самойловича» (Д. Дорошенко); «...царь Петр, тогда 17-летку принял украинцев на аудиенции и здесь еще раз могущественные чары Мазепы взяли верх» (И. Борщак, Р. Мартель); «И здесь случилось «чудо». И. Мазепа сумел так понравиться молодому царю, что не только не получил никакого выговора, но и встретил полное доверие и приязнь» (В. Чуприна) – являются всего лишь ошибочным дублированием мифологем. Далее мы объясним ошибочность подобных утверждений,  невольно «закрывающих», оттесняющих на второй план очень важный период украинской истории − 1690—1693 гг. А сейчас вернемся к контексту царского приема 10 сентября 1689 г. и обратим внимание на довольно тенденциозную его трактовку, допущенную Н. Костомаровым. «Июльский прием придал гетману смелости, – отмечает известный историк, – и он тут же (выделение наше. – Авт.) подал хозяину челобитную, которая чернила Василия Васильевича Голицына и товарища последнего Леонтия Неплюева. Он доносил царю, что Леонтий Неплюев при помощи угроз винудил его дать князю Голицыну кое-что из пожитков отстраненного гетмана Самойловича, а кое-что из собственного своего «именьишка», которое по милости монархов нажил на гетманском правительстве, 11 000 рублей червонцами и ефимками... В моральных правилах Ивана Степановича смолоду укоренилась черта, что он, замечая упадок той силы, на которую предварительно опирался, не обременялся никакими ощущениями и побуждениями, чтобы вредить падающей ранее благодетельной для него силе. Измена своим благодетелям не раз уже выказывалась в его жизни. Так, он предал Польшу, перейдя к заклятому ее врагу Дорошенко; так, он покинул Дорошенко, как только увидел, что власть его пошатнулась (...). Также поступил он теперь со своим великим благодетелем, перед которым еще недавно подлизывался и унижался. И ему на этот раз удалось больше, чем в предыдущие разы. Он заслужил себе милость царя Петра. Вероятно, теперь ему помогла и природная таинственность, и способность всем нравиться с первого раза, способность, которая живет с человеком и с ней умирает, оставляя мало следов для потомков, занимающихся изучением исторической личности».

В 5-м разделе мы уже рассказывали о вынужденных обстоятельствах написания Мазепой «Росписи...», о том, что и когда он давал Василию Голицыну и Леонтию Неплюеву, а потому не будем повторяться. Н. Костомаров трактует «Роспись...» как донос от 10 сентября! В то же время на этом документе есть дата – 24 декабря 1689 г. Таким образом, никто «тут же» в Троице никого не предавал, а тем более не очаровывал обаянием и красноречивостью.

Состоялась кратковременная церемониальная (!) встреча юного царя и Мазепы. И все. Семнадцатилетний Петр еще был далек от политики, дипломатии, тонкостей управления государством, чтобы за несколько минут однозначно определиться в своей приязни на много лет к правителю Украины. Победа Нарышкиных над царевной Софией мало что изменила в образе жизни царя: до 24-летнего возраста он не интересуется делами в Украине и проводит время в военных «марсовых» потехах[5] и играх, в подготовке фейерверков, строительстве кораблей и яхт, испытании пушек, взрывных устройств, а также многодневных пьяных гульбищах. По свидетельству родственника Петра князя Куракина, после семилетнего правления царевны Софии, когда «торжествовало довольство народное», пришло «непорядочное» правление царицы Натальи Кирилловны и тогда началось «мздоимство великое и кража государственная».

Реальная власть оказалась в руках брата царицы Натальи – 25-летнего выпивохи Льва Нарышкина (1664 – 1705), ставшего главой Посольского приказа (1690 – 1702). На роль второго лица в стране выдвинулся «интригант дворовый» боярин Тихон Стрешнев (1644 – 1719). Заметно возросло влияние и комнатного стольника Петра, начальника приказа Казанского дворца Бориса Голицына, руководившего переворотом 1689 г., который был «ума великого», но «любил забавы и разорил вверенную ему область взятками».

Влиятельные должности заняли также Лопухины, родственники жены Петра.

Осенью 1689 г. в Москве продолжались расследования и поиски сторонников Софии, репрессии относительно них. На второй день после встречи Мазепы с Петром, 11 сентября, были казнены Федор Шакловитый, Обросим Петров и Кузьма Чермный. Пятисотого Ивана Муромцева, полковника Семена Рязанцева и стрельца Дементия Лаврентьева били кнутами и заслали с обрезанными языками в Сибирь. Вскоре отправили в Новодевичий монастырь Софью. Заслали в сибирские города после избиения кнутами Михаила Евдокимова, Михаила Чечетку, Егора Романова, Васька Тулу, Андрея Сергеева, Ивана Галактионова, Михаила Шапошникова, Петра Сажина, а также многих стрельцов.

Лишили стольничества и военного чина подполковника Михаила Шеншина. Конфисковали все имущество у боярина и воеводы Леонтия Неплюева, а самого заслали в Пустозерск. Даже в 1690 г. продолжалась «охота на ведьм» – родственников и близких Шакловитого. У Надеина, Шошина, Борисова, Сергеева и других конфисковали имущество, а самих отправили в ссылку или вынесли другое наказание.

Интересна следующая деталь: Мазепу и старшину не отпускали из Москвы до 22 сентября 1689 г. Французская пресса по информационным источникам из Варшавы 5 ноября этого года сообщала, что «ходят слухи, что... гетмана Мазепу арестовали и отвезли в Москву, так как он не выполнил свою обязанность». Далее (9 ноября): «...несколько бояр и Мазепа, гетман казаков, наказаны на горло». 10 ноября: «...Мазепу лишили лишь гетманского правительства». Хотя эти сообщения от московских резидентов путаные и не отвечают истине, все же они свидетельствуют о важном моменте: иностранцы четко причисляют гетмана к побежденному правительству. Задержка после 10 сентября большого посольства Мазепы, очевидно, была продиктована неопределенностью Нарышкиных относительно дальнейшей судьбы гетмана. Неслучайно Гордон упоминает, что старшина переговаривалась между собой, кого выбрать новым гетманом. Слухи о смещении Мазепы с правительства и о том, что вместо него «какой-то другой господин должен быть», распространились и в Украине.

Активизировались противники гетмана. Мазепа вспоминал позднее, что в Москве бывший гадячский полковник Михаил Самойлович «обнаружил ко мне неприязнь, старался привести на меня гнев царский и добивался сам быть гетманом».

Неопределенность положения гетмана усилилась в связи с арестом монаха, друга Федора Шакловитого Сильвестра Медведева, который по поручению Софии написал «Манну» – религиеведческое произведение, ставившее под сомнение некоторые каноны, внедренные патриархом Иоакимом. В дни дворцового противостояния пошли даже слухи о том, что царевна стремится поставить монаха на патриарший престол. «Уходить» патриарха намеревался и Федор Шакловитый. Царский двор прислал «Манну» Мазепе и киевскому митрополиту Гедеону, закаленному в дискуссиях с иезуитами, для подтверждения ее авторитетности. Гетман в июле – августе 1689 г. переслал в Москву отзыв на эту работу игумена киевского Кирилловского монастыря Иннокентия Монастырского: «Пречестнаго монаха Медведева веру, труды, разум хвалю и почитаю для того, яко согласуется со установлением самого Христа Спасителя откупителя нашего, с преданием святых апостолов и их наследников». В приписке к Федору Шакловитому Иван Мазепа указал: «Книги ваша велможность дал мне за великую тайну, якоже аз их тако и держу, но вижду убо, уже давно по всему Киеву их знают, такожде и в Чернигове». Гетман извещал, что он и все киевское духовенство признали: «...Медведев правду пишет, а они ложь».

Понятно, это унижало авторитет патриарха, и для сторонников Софии, которым Иоаким мешал венчать царевну царской короной, открывалась возможность отстранить его как реакционера, нарушителя церковных начал. Поэтому духовный владыка, перебравшись в августе в монастырь к царю Петру, становится вдохновителем жестоких репрессий относительно своих оппонентов. По его настоянию наказывают насмерть Федора Шакловитого, разыскивают как врага №1 и обвиняют в ереси Медведева. Церковный собор решил сжечь «Манну». Самого Сильвестра Медведева допрашивали огнем и железом и замучили насмерть 11 февраля 1691 г.

Оценка Мазепой «Манны» и его письмо Шакловитому могли в любой момент накликать гнев патриарха. Позиция последнего, как показывает анализ событий сентября – ноября 1689 г. в Москве, имела определяющий характер в вынесении приговоров побежденным. Поэтому мысль историка В. Чуприны, что «положение И. Мазепы значительно укрепилось после поездки в августе 1689 г. в Москву», мало отвечает реальности того времени. Наоборот, гетман, хотя и получил со свитой значительные церемониальные царские подарки, подтверждение и расширение прав-вольностей, возвращался домой с ощущением нависшей над ним угрозы, которую представляли непрогнозируемые интриганы (Нарышкин и Стрешнев), с которыми он до этого не знался.

С дороги Мазепа прислал компанейскому полковнику Илье Новицкому письмо, в котором просил срочно собрать «з полков ваших милостей товариства килько сот», чтобы «гды указ наш им будет, ораз виходило... и тая рич жебы была в тайни у вас захована». Гетман, возможно, заподозрил, что новые правители решили расправиться с ним и старшиной подальше от столицы, чтобы не дать возможности приверженцам Софии устроить резонансное волнение.

Сосредоточение в руках до недавнего времени оскорбленного клана Нарышкиных всей реальной власти, выдвижение мстительных царедворцев на ключевые позиции делало Мазепу заложником их некомпетентности и амбициозных настроений. Любой донос на гетмана, наименьшее сомнение в верноподданстве, недовольство теми или иными его действиями могли стать для гетмана Украины смертельной опасностью. Все зависело от случая. Подобная ситуация гетмана не устраивала. Ему нужны были гарантии стабильности.

Раздел 9

МИССИЯ СОЛОМОНА (1689 – 1690)

Опасные напряженные обстоятельства, в которых оказался Иван Мазепа в 1689 г., диктовали ему и его окружению три направления разрешения кризисной ситуации: 1) восстание; 2) более выгодная протекция другого государства; 3) обострение украинского вопроса в заинтересованных соседних государствах для невозможности замены гетмана. Если первое и второе требовало основательной подготовки, большого количества единомышленников, что на тот момент не выглядело реальным, то третье не нуждалось в каких-то особых усилиях. Стремление сохранить власть заставляло гетмана действовать решительнее именно в этом направлении. Осенью 1689 г. гетман, находясь после падения Голицына в неопределенном статусе поднадзорного, рассмотрение дела которого на определенное время отложили для дополнительного изучения, мог сохранить свои властные полномочия лишь при помощи активной тайной дипломатии. В ноябре 1689 г. к польскому королю прибыл монах Соломон. Покоевый Яна Собесского Подольский сообщил 16 декабря резиденту Москвы стольнику Ивану Волкову, что прибывший был с образом Спаса в Крымском походе и привез письмо от Мазепы, правда, без его подписи, но с гетманской большой печатью.

Н. Костомаров однозначно трактует это событие как хитроумную провокацию против гетмана, начатую его недоброжелателями, которые тогда старались скомпрометировать украинского вождя анонимными доносами. «Обласканный московским правительством, не имея при этом причины остерегаться прекращения к себе доверия, – отмечал он, – Мазепа ничем не побуждался к измене: польская сторона не была могущественной, а московская очень слабой. Мазепа не был еще тайным врагом русского царя и русского государства, так как это не давало ему никаких выгод». Подобную точку зрения несколько в другой интерпретации отстаивал и А. Оглоблин.

Известные историки, к сожалению, не обратили внимания на контекст событий осени 1689 г., когда положение гетмана существенным образом покачнулось в связи с дворцовым переворотом в Москве и отстранением от власти его патрона Василия Голицына, сторонников Софьи.

Опасность положения Мазепы усиливалась и ревизией конфискованных сокровищ Ивана Самойловича. Уже в декабре 1689 г. гетман отчитывался перед победителями дворцового переворота, куда и кому он передавал конфискованное. Со временем в Гетманщину были откомандированы ревизоры для повторного учета имущества экс-гетмана. Фактически последнее означало, что новые правители не доверяют Мазепе. Упомянутые обстоятельства, разумеется, не успокаивали Батурин «благосклонностью Петра І», а вынуждали прибегать к поиску путей сохранения существующей гетманской власти, защите от посягательств на нее клана Нарышкиных.

Еще в сентябре 1689 г. в Москве состоялась тайная встреча французского резидента де ля Невиля с Иваном Мазепой. Первый, проезжая Польшу, посетил польского короля Яна Собесского. От него он получил поручение не только передать письма царям, но и увидеться с Мазепой, убедить его принять польскую протекцию. «Несмотря на опасность, – писал со временем Невиль в своих воспоминаниях, – я несколько раз пытался его (Мазепу. – Авт.) встретить. Я переоделся и в обществе придворного немецкого врача встретил его ночью и предложил ему протекцию польского короля».

Осторожный гетман тогда не дал французу утвердительный ответ. Но предложения короля, похоже, в условиях серьезной опасности его заинтересовали. В критические дни ноября – декабря 1689 г. связь с Варшавой как союзником могла переиначить планы Москвы относительно смещения гетмана и усиления контроля над ним и гетманатом. В этой связи трактовка миссии монаха Соломона лишь как провокации не совсем правомерна и нуждается в тщательном анализе. Источники 1689 – 1691 гг. по этому делу подтверждают стремление Батурина и Варшавы любой ценой дистанцироваться, откреститься от зафиксированного русской резидентурой в Польше прибывшего. В донесениях и объяснениях Мазепы и польских дипломатов, присылавшихся в Москву, немало фантазии, путаницы, явного вранья. Взять их за основу – сознательно уклоняться от поиска истины.

Расследование, которое велось в Польше, Московией на протяжении 1690 – 1692 гг. относительно посланца из Украины, выдвинуло три версии. Согласно первой из них, Соломон появился в Варшаве по заданию Василия Голицына и Ивана Самойловича.

Вторая версия связывала монаха с Михаилом Самойловичем. В Малороссийском приказе тщательно изучалась и третья, самая главная версия: не был ли Соломон все-таки посланцем Ивана Мазепы?

Рассмотрим сначала первую. В письме к полковнику Василию Искрицкому от 6 мая 1690 г. польский король просит послать к Мазепе гонца «сразу с этими предупреждениями, которые ему нужны». Вот что должен был знать гетман: «Сказал (Соломон. – Авт.), когда он находился при царском дворе, позвал его к себе молодой князь Голицын, правитель Москвы, во время похода отца на Крым. Желая, верно, сгубить Мазепу, послал его к Самойловичу Поповичу в место его ссылки. Самойлович будто бы написал эти письма и печати попросил подделать, и, дав хорошие деньги, послал его в Польшу». Подробнее эта версия изложена 19 мая 1690 г. в добровольной конфесации (признании) Соломона, записанной поляками по требованию московского правительства. «Тогда тот Самойлович, – свидетельствовал монах, – по подговору Голицына приказал мне письма придумывать и писать будто от Мазепы к королю его Величества и к ксендзу Шумлянскому, которые я при нем писал. Потом дал мне фальшивую печать, которой я те письма скреплял. Ту же печать приказал взять с собой, чтобы мог писать новые письма. Устно так сказал мне Самойлович: как только получишь на те письма письменный ответ, то езжай с ними к Голицыну старшему, к войску и отдай его в его собственные руки, так как этим можно будет взять Мазепу в столице как предателя».

Упомянутое объяснение – не что иное, как легенда, придуманная в Польше для Малороссийского приказа. Семья Голицыных поддерживала дружеские отношения с гетманом Иваном Мазепой, а потому задумывать против него интригу, притом в дни собственного падения, ей было ни к чему (9 сентября 1689 г. они были лишены боярского сана, поместий и вскоре сосланы в Каргополь). Не мог встретиться Соломон и с Иваном Самойловичем, который, по его рассказу, находился в «Nizna»[6] . Известно, что экс-гетман содержался в Якутске, в тюрьме, в тысячах километров от Москвы. Ему, вдобавок, запрещалось встречаться с посетителями, он не имел возможности писать. По передающим спискам якутских воевод фамилия Ивана Самойловича как ссыльного упоминается на протяжении пяти лет.

Опровергает свое признание и сам Соломон в «Диариуше», который он писал в Польше. Так, он отмечает в нем: «Стражник коронный той же ночью пришел и сказал мне через окно: скажи, что тебе выслал бывший гетман Попович (Самойлович. – Авт.) и будешь свободным». Дальше автор повествует, как записывали его конфесацию: «Пришли ко мне на инквизицию те все лица,.. а они то, что сами хотели, то и писали». «Референт коронный, – отмечает он, – дал мне науку вранья».

Итак, по заданию польского двора содержание свидетельств Соломона корректировали таким образом, чтобы на Мазепу не легла тень подозрения в измене царям. Поэтому и Ян Собесский спешил проинформировать Батурин через полковника Василия Искрицкого об «посланце Самойловича», чтобы гетман и король имели согласованное оправдание перед Москвой.

Автор второй версии – Иван Мазепа. Всю вину за появление монаха Соломона в Польше он переложил на Михаила Самойловича, племянника бывшего гетмана. Михаил, как писал Мазепа в письме к царям, даже «бывшему гетману, дяде своему желал зла». Дьяку Борису Михайлову Мазепа в апреле 1690 г. в Батурине рассказал о личной неприязни бывшего гадячского полковника к нему: дескать, Михаил обвинил его, тогда еще генерального есаула, в отравлении сына и дочери Ивана Самойловича. После Коломацкого переворота 15 сентября 1687 г. «старшина били челом, чтоб ему, Михайлу, в малороссийских городех не быть, потому что он непостоянный человек». Взятый под стражу, он был отправлен на проживание в Москву, где во время смещения Голицына пытался настроить царя против Мазепы. Арестованный по гетманскому приказу на Сумщине Афанасий Озерянский[7], служивший у Михаила Самойловича, подтвердил на допросе, что Соломона отправил к польскому королю с фальшивыми письмами племянник Ивана Самойловича. Подтвердил эту версию на допросах в Москве и монах. Лишь обвиненный, выдержав пытки, не сознался ни в чем. «Пытан черкасский полковник Михаил Гадяцкий в государственном деле, – твердит современный документ, – с пытки он ни в чем не винился, очистился кровью и сослан в ссылку». Похоже, он стал жертвой уничтожающей расправы как ярый враг Мазепы.

Его сотрудничество с Соломоном маловероятно хотя бы из тех соображений, что для монаха она таила смертельную угрозу. В случае получения от короля письменного ответа или универсала на фальшивые письма гетмана с просьбой протекции он должен был выступать в Посольском приказе в роли не изобличителя, а свидетеля – соучастника Мазепы-изменщика. Таким образом, его ожидала печальная судьба – пытки и смертное наказание. В письмах, если бы их автором вместо Мазепы был Михаил Самойлович, не подчеркивалась бы необходимость применения с обеих сторон конспиративных мероприятий, не высказывалась бы просьба общаться с помощью надежных посланцев, без корреспонденции («а письма при нем были бы, а их нашли бы, то бы мы сразу пропали»).

Бывший гадячский полковник, вдобавок, не знал о сентябрьских тайных предложениях гетману от короля, переданных французским резидентом, а потому и не мог спрогнозировать положительную реакцию Яна Собесского на мастерски подготовленную фальшивую приманку. Таким образом, вся акция без уверенности ее инициатора в успехе была авантюрной, не имела никакого смысла.

Вероятный посланец племянника Ивана Самойловича, кроме того, будто умышленно, с целью разоблачить себя и провалить задуманное, нанял под конец своей миссии для написания очередной партии писем от Мазепы варшавского студента.

Польский публикатор «Диариуша» Соломона Адам Даровский, приняв на веру конфесацию монаха, все же сомневался в искренности и правдивости написанного им. Публикуя текст малоизвестного источника, историк отмечал, что в нем есть «легкое смешение содержаний». Сделано это, мол, для того, чтобы избегнуть наказания. С Даровским можно согласиться лишь в том, что Соломон писал дневник не только для себя. Он находился под стражей, а потому мог рассчитывать на то, что дневник когда-нибудь отберут (это и произошло перед отправлением его в Москву). По этим причинам монах вел записи, не называя фамилий тех, кто его послал, избегая прямого ответа на вопрос, чьи задания выполнял.

Если бы Соломон действовал в интересах Михаила Самойловича, то должен был сделать какие-то намеки, замечания о своей связи с Батурином. Но в его заметках фиксируются антимосковские намерения польского двора и вместе с тем просматривается несомненное табу относительно лица Мазепы, его оценок. Все это дает весомое основание сомневаться в том, что монах был агентом Михаила.

Третья версия связывает миссию Соломона с тайными планами украинского гетмана. Анализ источников и «Диариуша» убеждает в том, что подозрения московских чиновников относительно этого были небезосновательными. Именно Мазепа приводит больше всех фактологических аргументов в пользу того, чтобы считать Соломона агентом Батурина.

В польской конфесации, адресованной, прежде всего, московскому следствию, есть много россказней, в частности, изложено вероятную для Мазепы «легенду» о намерении Василия Голицына низложить его с гетманства. Вместе с тем на допросе Соломона выплыли свидетельства, которые существенного отношения к появлению монаха в Варшаве не имеют. Допросчики тщательно зафиксировали биографические детали жизни сорокалетнего пришельца, который имел средний рост, носил бороду, длинные усы. Перед пострижением в монахи он звался Семеном Гродским. «Я родился в Польше, в Бродах, – отмечал он в «Konfesata dobrowolna». – Отец мой, Иван Гродский, был бродским мещанином, но при Дорошенко, во время польской войны, переехал в Чигирин, и меня во время пребывания там ксендза Шумлянского, епископа Львовского, отдал там же к гетману Дорошенко, при котором я и был лет шесть».

Известно, что Иосиф Шумлянский принял епископскую хиротонию 1 февраля 1668 г. Его, как сообщает Самовидец, в 1671 г., «введя в Чигирин, немного держачи, Дорошенко отпустил». Таким образом, именно тогда началась служба Семена Гродского у правобережного гетмана. В письме к Василию Искрицкому Ян Собесский уточнил, что тот «был юношей при Дорошенко». Эта деталь тесно связывает его с И. Мазепой, поскольку последний занимал в Чигирине должность ротмистра надворной компании. Возможно, Гродский даже служил под его непосредственным руководством. По крайней мере, они оба были при дворе Дорошенко и хорошо знали друг друга.

После ликвидации в 1676 г. правобережного гетманата Соломон некоторое время казачил в разных ватагах, пока не попал в 1677 г. в плен к татарам. В следующем году ему удалось бежать от них и пожить два года в Полтаве у поселившегося там отца. Монашескую жизнь он начал приблизительно в 1680 г. «в Козельце за Киевом, там в монастыре провел полтора года». Следующие восемь лет Соломон прожил в московском «Симоновском монастыре» и, в конце концов, оказался «в Савинском дворе на Тверской улице, откуда часто ходил на службу к царям на замок». Польский король в послании к Искрицкому отмечает, что монах «пришел в Москву и будто был в числе придворных певчих». Указанное замечание проясняет причины его выезда из Черниговщины. В 1682 г. по требованию царевны Софии «велено выслать в Москву певчих не из Киева, откуда обыкновенно высылались они, а из Чернигова».

Не живя в Украине больше восьми лет, Соломон вместе с тем, как показывает его «Диариуш», лучше короля знал о семейных старшинских связях, симпатиях и антипатиях гетмана. Так, во время встречи с Яном Собесским он отмечает: «Милостивый король, не будет господин гетман наш верить господину Искрицкому, так как с его зятем находится в большом гневе». И дальше уточняет, что этот зять – миргородский полковник Данил Апостол. Михаил Самойлович с 1687 г. жил в Москве, а потому едва ли знал, с кем гетман враждовал, кто его поддерживал. Подобные предостережения перед отправлением в Польшу Соломон, скорее всего, получил от Мазепы.

Большое посольство из Гетманщины 1689 г., ожидая разрешения выехать в Батурин, встречалось с московской знатью, духовными лицами, земляками. Монах Соломон как бывший дорошенковец не имел преград для общения с гетманом, с которым его соединяли три года общей работы. Встреча двух побратимов, предложение французского резидента, реалии московских репрессий, похоже, дали импульс идее срочно начать тайные переговоры с польским двором.

Достоверность миссии Соломона сначала не вызывала сомнений в Варшаве. И главным образом потому, что монах, как отмечал король, имел «печать большую из олова Запорожскую, и вторую, меньшую, из меди, собственную шляхетного Мазепы».

Если Михаил Самойлович или кто-то другой готовил провокацию против гетмана, то он очень рисковал быть разоблаченным еще во время попытки нанять соучастника – мастера для изготовления соответствующих гетманских знаков. За их подделку золотых дел мастера и заказчики подделки карались смертью. Русский резидент Волков информировал царей о том, что по его сведениям печать помогали изготовить Соломону двое слуг Мазепы. Но это, безусловно, гетманская или польская легенда для отвода подозрения от главного инициатора дипломатической миссии в Польшу.

Монах появился во Львове ориентировочно 21 – 23 ноября 1689 г. Согласно «Диариушу», он сначала встретился с местным епископом Шумлянским, а уже тот организовал ему через день-два встречу с Яном Собесским и его окружением в Жовкве. «И приказано мне письма читать перед королем, – повествовал автор дневника. – Слушали то и гетман, и маршалок, и подскарбий, и кухмистр, а другим господам приказано выйти».

В письмах Мазепа жаловался на притеснения Москвы, просил протекции, защиты и помощи в борьбе с царями и уверял, что татары будут на его стороне.

Польский двор, шокированный услышанным, долго решал, что ответить на неожиданное заманчивое предложение. Как раз 20 ноября король отправил полковнику Василию Искрицкому, дислоцировавшемуся в Правобережной Украине, пожелание встретиться с левобережным гетманом.

«Дошли до нас слухи, — писал Ян Собесский, — что шляхетный Мазепа, гетман запорожский, в столице с большой обходительностью и почестями принятый, чему очень радуемся, желая ему доброго здоровья и счастья». Итак, король и польский двор не знали о том, в каком страхе и напряжении правитель Украины возвращался домой, как важно было для него скоро узнать о реакции Польши на свои просьбы. Тем временем обращение из Батурина долго изучалось и обсуждалось. В конце концов, 22 декабря 1689 г., т.е. почти через месяц, Соломона отпустили. Ничего конкретного при этом ему не сказали. Монах в своем «Диариуше» отмечает, что король попросил «пану Мазепе сказать устно о Палие, что его освободит (Семен Палий был в заключении с ноября 1689 по апрель 1690 гг. — Авт.), так как уже с гетманом объединился». Ян Собесский приказал передать и такое: «Если уже так вышло, то с Москвой нужно мудро начать, таким способом, как под Чудновом[8]. Я сейчас с ханом хорошо живу, а своего посла тайно пошлю, чтобы татарский представитель ехал на сейм, и его все паны видели».

В 1692 г. львовский епископ Иосиф Шумлянский, чтобы вернуть благосклонность царей, каялся русскому резиденту Борису Михайлову в содействии в 1689 – 1690 гг. Яну Собесскому в подстрекании Мазепы к измене. Он сообщил, что его вызвал король со словами: «Пане отче, приспело твое время нам помогать, а кроме тебя делать этого дела некем». Русский резидент зафиксировал и следующие признания епископа: «И я по тому королевскому примеру писал к гетману Мазепе письмо своею рукою, чтоб он по желанию своему приступал к наследственному государю».

Почти через месяц после отбытия Соломона польский двор при посредничестве львовского епископа высылает в Батурин шляхтича Климентия Домарацкого. Письмо Шумлянского, в котором он просит Мазепу подтвердить посланцу, «как теперь хочешь чинить с королевским высочеством и с Речью Посполитой», датировано 19 января 1690 г. Очевидно, его еще посылали на пересмотр и утверждение королю. Подканцлер коронный 26 января того же года расписался за получение сорока талеров «на экспедицию верного человека за Днепр в Украину».

Пока Мазепа с тревогой ожидал реакции польского двора, в Москве набирало обороты расследование по делу Соломона, о миссии которого оперативно информировал царей русский резидент в Варшаве. «Принесена ко мне в Гадич, февраля в 7 день, – писал в Москву гетман, – ваша великих государей, вашего царского пресветлого величества, грамота, в которой указали вы, великие государи, мне подданому своему, чтоб я имел радение и прилежное тщание в спасении и охранении малороссийского края от прелестных козней, а особо к тому тщательно приложился, чтоб неистовый чернец именем Соломон, на возмущения сего народа устремленный, был сыскан и пойман».

Промедление и осторожность короля, разоблачение агента в Варшаве еще больше обострило напряженную ситуацию в Батурине. Теперь Мазепа должен был думать не столько о продолжении поиска контактов с Варшавой, сколько об аргументации своей непричастности к делу монаха. Всякий намек на связь с ним разоблачал его, давал весомый козырь неприятелям для того, чтобы отстранить гетмана от власти.

После 9 марта 1690 г. Мазепа приехал в Лубны, куда с письмом от Шумлянского прибыл Климентий Домарацкий[9] .

Гетман, встревоженный варшавскими и московскими изобличениями, заподозрил провокацию против себя и решил, что лучше арестовать пришельца. Это было сделано предусмотрительно, поскольку враги гетмана в анонимном доносе, подброшенном 9 марта в Киеве стрельцам возле Пятницких ворот Печерского городка, намекали на связи Батурина с Шумлянским. Кроме того, личность львовского епископа не вызывала полного доверия: церковный иерарх имел склонность периодически менять ориентацию, лукавить, лавировать в борьбе за полномочия и поместья. В письме Шумлянского разоблачался Мазепа («недавно присланного от вашей милости с письмом... дьякона Соломона»), ничего не говорилось о помощи Польши, вместе с тем высказывалось лишь пожелание: «И в Божье время работайте, и то иго со свободной шеи народа своего снять промышляйте». Устно Домарацкий передал Мазепе, что на случай войны ему обещано 30 хоругвей (4500 всадников) под командованием Василия Искрицкого. Такая помощь практически ничего не решала, поскольку Московия для собственной защиты могла выставить до 150 тысяч воинов.

Подозрения гетмана относительно провокации были небезосновательными. Соломон выехал из Польши 22 декабря, а письмо епископа датировано 19 января, при том с замечанием, что Домарацкого отправлено «чуть не вслед за тем же дьяконом». Почти полтора месяца он добирался до гетмана!

Кроме того, официальная Варшава снова осталась в стороне, а это усиливало подозрения относительно ее сотрудничества с русским резидентом, который благодаря свидетельствам покоевого Подольского был хорошо осведомлен по делу Соломона.

Приехав 15 марта в Батурин, Мазепа при посредничестве доверенных черниговского полковника Якова Лизогуба отправил в Польшу очередные послания. Очевидно, они были зашифрованы. После получения передачи Соломону приходилось расшифровывать присланное, т.е. переписывать письма. На то, что монах не придумал их содержание, как это ему приписало дальнейшее следствие, указывает ряд обстоятельств. Так, Соломон, находясь в Польше, не мог точно знать, когда гетман появится в Батурине (письма к королю и Шумлянскому датированы 15 марта, а в другие дни марта Мазепа был в дороге к гетманской столице!). Это во-первых. Во-вторых, хотя монах со временем узнал об отправлении Домарацкого в Батурин, но польская сторона не информировала его о деталях этой миссии. Откуда же он знал, что Домарацкому не поверили «и его задержали мы (Мазепа. – Авт.) у себя», что посланец Шумлянского и Варшавы не привез официальный утвердительный ответ на предложения о сотрудничестве? Мазепа, разочарованный колебаниями польского двора, писал, что «уже сами будем с ордой бить Москву». Все же он надеялся, что «начало мы положим, а ваша королевская милость предоставит помощь в то время своих жолнеров – сколько тысяч присылайте на назначенное место через Днепр на Канев».

Дальнейшие контакты с Варшавой при посредничестве Соломона приобрели опасный характер, так как его приезд и встречи с королем фиксировались русской агентурой. Ради конспирации и отвода подозрений от гетмана, очевидно, Батурин осуществил акцию саморазоблачения агента-посланца. Для этого монах нанял студента Мерецкого, помогавшего ему переписывать письма, а потом сознался в этом в Варшаве. Таким способом Мазепа будто сжигал мосты сотрудничества с польским двором. Версия о коварности его недругов фактически подтверждалась. Она убеждала, что гетман не имеет ничего общего с провокаторами, которые ввели в заблуждение короля и Шумлянского. В то же время его письма, объявленные фальшивыми для Варшавы и Москвы, содержали реальное предложение. Если бы гетману удалось наладить союз с Крымом и начать освободительную акцию, присланное королю приобрело бы значение реального приглашения к общим действиям.

Однако Батурин постигла неудача и в поиске реальной помощи на юге Украины. Крымский хан Селим-Герей с ордой участвовал в составе турецкого войска в войне с австрийцами. Вернувшись с нее, он зимой 1690 г. сходил на Белгородщину и, в конце концов, оставил уставших лошадей на отдых на полуострове. Источники информируют, что он заболел, а когда выздоровел, отправился в Порту, где и пробыл долгие месяцы. В 1691 г. хан попросился в отставку.

Крымские ордынцы как подданные Османского государства без приказа султана не имели права начинать войну с серьезными противниками, в частности с Московией. Возможно, Селим-Герей и ездил решать этот вопрос, однако у его правителей были другие планы.

Отсутствие хана в Крыму, неготовность Османского государства начать войну с россиянами сводили на нет усилия Батурина в поиске надежного бытия.

Польский двор, мечтая о возвращении Украины под опеку Варшавы, вместе с тем не был самостоятельным в принятии кардинальных решений. После пятилетнего перерыва, 6 февраля 1690 г., в Польше собрался сейм, констатировавший, что казна пуста, и для военных мероприятий необходимо взимать налоги.

Приверженцы австрийской политики убедили шляхту в том, что нужно начать подготовку похода против турок, чтобы возвратить Каменец и овладеть Молдавией. Двухмесячные дискуссии на сейме завершились принятием печальных для Украины решений. Этому содействовала и польская королева Мария Казимир д'Аркиян, мечтавшая  заключить браки своих детей с близкими императора Австрии Леопольда І. В связи с этим предложения татарского хана о мире были отклонены. Австрия, вопреки планам Яна Собесского примириться с Портой, подталкивала Польшу к войне с ней.

Эти реалии заставляли Мазепу притворяться рьяным верноподданным Москвы. Ян Собесский в письме от 20 июля 1690 г. Василию Искрицкому удивляется, что, разоблачив измену Соломона, в Варшаве «не могли дождаться по этому делу от шляхетного Мазепы гетмана ответа и объяснений».

Русский резидент Волков в те дни узнал о появлении при польском дворе нового монаха из Украины, Ираклия Русиновича, который будто передавал сведения королю от слуг гетмана. В письме же Шумлянского от 13 июля 1690 г. к королю пришелец называется «великим агентом п. Мазепы», приехавшим по гетманскому заданию без каких-либо объяснений забрать монаха Соломона. В «Диариуше» последнего также упоминается об этом: «Потом приехали комиссары от господина Мазепы, монах Русинович из Печерского монастыря и казак от Мазепы и приказано мне прийти в себя». Встреча происходила при наблюдателях. Соломону, как он повествует, «дали... знать, чтобы перед ними говорил те самые слова, что и в Варшаве и освобождением меня утешали, и я так говорил, как в Варшаве (т.е. поддержал официальную версию польского двора о якобы прибытии в Польшу от Ивана Самойловича и Голицына. – Авт.)».

Вопреки требованиям Посольского приказа выдать Соломона для следствия в Москву, польское правительство не спешило это делать. После приезда Русиновича монах, как узнала русская резидентура, находился в Жовкве незакованным. С ним встречался мазепинский казак Александр Ивановский. Ян Собесский, переложив всю ответственность за миссию Домарацкого на Шумлянского, который сам просил все «на меня свалить», вместе с тем содействует распространению сведений о Мазепе как о добросовестном, честном вассале Москвы. Это подыгрывания гетману, трактовка миссии Соломона как интриги экс-гетмана Ивана Самойловича не случайны. Король все-же верил в подлинность посланий Мазепы. Если бы было по-другому, он, не колеблясь, отослал бы Соломона в Москву. Судьба же монаха, утверждавшего на следствии: «Суд – не ваш, суд – Божий, душа мне выше тела» – в большой степени зависела от решения в 1690-1691 гг. вопроса привлечения Крымского ханства к войне против Московии. Польский двор, надеясь овладеть Украиной чужими руками, до 1692 г. (!) игнорировал по всяким поводам назойливые обращения Посольского приказа выдать Соломона. Тем не менее, ожидаемые акции не состоялись. Монах был принесен в жертву большой политике.

В апреле 1692 г. Мазепа получил от царей уведомление, что «старец Соломонка из Смоленска к Москве прислан» и что в этой связи гетману необходимо «по розыску в ево воровстве и составе явитца». В Батурине по этому поводу был созван съезд старшины. Мазепа не сомневался, что в Москве готовят над ним расправу. Как он информировал царей, «и знатные войсковые и рядовые товарищи велми о том скорбели», что его вызывают на расследование. Подстраховавшись решением старшины, Мазепа отправил в Москву многочисленное посольство во главе с черниговским полковником Яковом Лизогубом. Выехали в Малороссийский приказ самые верные гетману люди. Их решили там держать в качестве заложников неопределенно долго. 14 июля 1692 г. Мазепа прислал царям очередное письмо, в котором «у пресветлого монаршеского престола покорственно мы просим с старшиною и со всем Войском Запорожским, упадая многократно, челом бьем, дабы по милостивому вашему великих государей указу то послы наши с желаемым на все наши прошения отпуском вскоре были к нам отпущены».

На это обращение из Москвы ответили 29 июля: «А Якову Лизогубу, полковнику черниговскому, с товарищи указывали мы, великие государи, наше царское величество побыть еще на Москве до нашего царского в-ва указу, и как розыскное дело о воре Соломоне вершитца».

Монах мужественно вынес все пытки в Москве. Он четко придерживался версии, согласно который действовал по подстрекательству Михаила Самойловича. Следователи по его делу так и не смогли добиться от польского правительства привоза в Москву первых и вторых посланий от Мазепы. Королевский посол Ян Окраса оправдывался тем, что им не придали значения, и они, дескать, потерялись.

Семена Гродского отправили в Батурин с царским гонцом Языковым для приведения смертного приговора в действие. Дальнейшие действия Мазепы свидетельствуют, что судьба закованного не была ему безразличной. Гетман отложил исполнение приговора и обратился к царям с просьбой помиловать монаха, от которого у него было, казалось бы, столько неприятностей. Обождать с наказанием он просит и старшинский совет. «Казнить его тотчас нельзя, – говорил гетман, – мы о нем к великим государям писали. Подождем царского указа. Еще надобно дать преступнику время покаяться, да и людей собрать побольше, чтобы все видели казнь его. Недурно было бы повезти его по всем городам, чтобы народ везде его увидел (не для того ли, чтобы организовать его бегство? – Авт.)». Но из Москвы приходит царский указ привести приговор в действие, и 7 октября 1692 г. Соломона лишают жизни.

Раздел 10

ПОДГОТОВКА АНТИМОСКОВСКОГО ВЫСТУПЛЕНИЯ

Без надлежащей подготовки и сплочения сил акция получения нового статуса для Украины была обречена на поражение. Желание освободиться от бремени страха, постоянной зависимости от темного московского чиновничества, непредусмотренных его решений относительно гетманата подталкивало Мазепу к решительным действиям в нескольких направлениях. Чтобы партия Нарышкиных не лишила его власти, гетман предусмотрительно оттягивал решение ими этого вопроса, прежде всего, путем нагнетания напряженности на украинских территориях, что делало невыгодным в таких условиях его смещение.

Так, 5 ноября 1689 г. на Запорожской Сечи состоялся совет, который будто в связи с нарушением Москвой их вольностей и стремлением царей сделать казаков рабами бояр решил послать депутацию к Яну Собесскому с просьбой «привести их под свою державу» и обещанием верно ему служить. Поскольку  у гетмана среди запорожцев были свои люди, в частности, военный писарь Михаил Сажка, Иван Рутковский, со временем батуринский казак Данил Бут и другие, то, без сомнения, что подобное решение было инспирировано из Батурина. Мазепа, по крайней мере оперативно (!), узнает о каждом «засекреченном» шаге запорожских посланцев.

Главный из них – куренной атаман Процик Лазука – даже сам докладывает гетману о переговорах с королем. О подробностях пребывания с дипломатической миссией в Польше он рассказывает в Варшаве под присягой своему знакомому – казаку Киевского полка Федору Емцу, торговавшему там. И эти свидетельства сразу же (!) получают в Батурине. После своего возвращения из русской столицы Мазепе было чем устрашить Москву: Лазука услышал от короля, что поляки втайне заключат мир с ордой, что скоро Собесский заберет казаков под себя, а великий литовский гетман Сапега следующей зимой рассчитывает исполнить недоброе намерение поляков против россиян, что запорожцам в Варшаве подарили 300 червонцев и т.п.

Могли ли Нарышкины, получив такие подробные донесения от гетмана, подливать масла в огонь и думать о его смещении? А Мазепа подбрасывает им в марте 1690 г. информацию о новом очаге опасности: запорожцы хотят заключить с Крымом мир и идти с крымчаками на Москву. Хотя за два года своего правления гетман снял с влиятельных урядов наиболее одиозные фигуры Коломацкого заговора 1687 г., все же в его ближайшем окружении недоставало слаженной и преданной команды, которая бы, не колеблясь, пошла вместе с подчиненным войском за ним. Людность Украины в силу разных обстоятельств также занимала преимущественно антигетманскую позицию. Своими интересами жило Запорожье. Все это нужно было объединить, сплотить, чтобы в решающий момент доминировали приказ гетмана, единогласие, а не страх или коварная измена.

Подготовка антимосковского восстания нуждалась в формировании команды единомышленников, установлении нормальных отношений с запорожцами, пересмотре боеспособности действующих регулярных военных формирований сердюков и компанейцев, существенном облегчении жизни населения.

По возвращении украинского генералитета из Москвы в 1689 – 1690 гг. получают уряды: полковника Стародубского полка – Михаил Миклашевский (внук черниговского полковника Якова Лизогуба и сын генерального есаула Андрея Гамалии были его зятьями!), полковника Переяславского полка – Иван Лысенко, полковника Полтавского полка – Федор Жученко, полковника Киевского полка – Григорий Карпович (в 1691 г. он был сменен Константином Мокиевским). В 1690 г. по ходатайству Мазепы указом из Москвы были сняты с должностей генерального есаула Войца Сербин и полковника Леонтий Полуботок.

Генеральным хорунжим (1689 – 1691), а затем вторым генеральным есаулом (февраль 1692) становится Иван Ломыковский, генеральным бунчужным несколько раньше – Ефим Лизогуб, сын черниговского полковника Якова Лизогуба. Выдвигается на передний план род Гамалий. В 1689 г. на должности генерального есаула оставлен Андрей Гамалия, его сын Михаил назначен в 1690 г. лохвицким сотником. В ноябре 1690 г. сложил с себя полномочия генерального судьи Михаил Вуяхевич (его по протекции Мазепы избирают архимандритом Киево-Печерской лавры). Это перемещение, учитывая его контекст, также имело какой-то дальновидный расчет.

Доминирующие позиции в правительстве и окружении Мазепы начинают занимать правобережцы, с которыми гетман сотрудничал, водил знакомство во времена работы у Петра Дорошенко (Лизогубы, Гамалии, Василий Кочубей, Иван Ломыковский). Так, доверенным лицом, «приставом гетманским», становится «породный шляхтич» Дмитрий Чечель, который уже в 1690 г. в качестве посла Мазепы сопровождал Варлаама Ясинского в Москву.

Кадровые изменения происходят и в полках. Константин Мокиевский посылает в 1691 г. в Носовку сотником Леонтия Лихолетко. С 1690 по 1709 гг. был сотником в Прилуках Яков Золотаренко. В Козелец получил назначение сотником Матвей Стефанович, в Остер – Иван Дворецкий, в Кобижчу – Василий Мандрыка, в Пирятин – Андрей Гладкий, в Черноусов – Лаврентий Замниборщ, в Глинск – Лаврентий Игнатович, в Голтву – Матвей Остроградский, в Сорочинцы – Иван Мартиненко, в Новые Млины – Григорий Самойлович, в Веркиевку – Самийло Афанасиев, в Кобеляки – Андрей Хилецкий, в Шептаки – Карп Манкивский, в Почеп – Осип Мартынович, в Роище – Иван Рашевский, в Седнев – Андрей Стахович, в Сосницу – Иван Дорошенко.

Аналогичная происходит ротация старшины и на полковых урядах (обозные, судьи, писари, есаулы, хорунжие). На ответственные должности гетман назначает проверенных людей[10] , значных товарищей. Хозяином Гадячского замка становится двоюродный племянник Мазепы Степан Трощинский, будущий гадячский полковник (1704 – 1708). Бракосочетание его в 1690 г. с дочкой опытного компанейского полковника Ильи Новицкого связывает последнего родственными узами с гетманом, что, по сути дела, автоматически приобщает его к узкому кругу единомышленников. Так, в 1691 г. он, будто вопреки приказам из Батурина, не ведет активных боевых действий против крымчаков, избегает встречи с ними, за что получает письменные выговоры. Гетман посылает к нему «молодца своего», «жеби на тие речи, которые велелисьмо сему молодцеви говорити важмосци, слушный ответ мени через него же учинилисьте». О тайных функциях мазепинских посланцев, в частности некого Кулика, свидетельствуют такие строки из депеши Новицкому: «И его с собой всегда в одном курене иметь, яко он, за то благодарен будучи, искренне с важмосьцей так может поступать и нам нелениво в той дороге послужить».

С 1689 г. в гетманской команде состоят Иван Мирович, переяславский полковник с 1692 г., а также Дмитрий Горленко, прилукский полковник с марта 1693 г. (до этого он работал в генеральной военной канцелярии).

То, что избранники Мазепы в 1689 – 1692 гг. – Иван Ломыковский, Антон Гамалия, Михаил Гамалия (сыновья Андрея Гамалии), Дмитрий Горленко, Дмитрий Чечель, Дмитрий Нестеренко, Константин Мокиевский и их близкие (сын переяславского полковника Ивана Мировича Федор Мирович!) – в 1708 г., почти через 20 лет, оказались в одной повстанческой команде и выступили против Москвы, Петра І, подтверждает близость их интересов и вначале 1690-х гг. Команда Правобережья прошла хорошую школу состязаний за волю Украины. Иван Ломыковский, например, был генеральным писарем у гетмана Михаила Ханенко. Дипломатические поручения Петра Дорошенко исполнял Василий Кочубей. Брат генерального есаула Андрея Гамалии Григорий Гамалия, принимавший участие в заговоре 1687 г., в 1668 г. по просьбе И. Брюховецкого вместе с генеральным обозным И. Беспалым и канцеляристом Кашперовичем ездил в Стамбул обсуждать идею перехода Украины под протекторат Османской империи. Следовательно, ближайшее окружение И. Мазепы в 1689 – 1692 гг. пополнялось теми, для кого разнообразные политические комбинации касательно определения дальнейшей судьбы Украины были знакомыми и непугающими, следовательно, и приемлемыми для реализации.

По подсчетам Е. Черкасской, во времена своего гетманства Мазепа подписал свыше 1000 поземельных универсалов. Значительная часть их приходится на 1687 и 1689 – 1692 гг. Таким способом гетман также вербовал приверженцев. Тогда получили во владение села черниговский полковой писарь Иван Скоропадский (Буромку, Выхвостов, Дроздовое), домонтовский сотник Степан Томара (Богушково, Оробеевку, Подставки, Хмельну), лубенский полковник Леонтий Свечка (Демидовку, Деймановку), значный войсковый товарищ Леонтий Черняк (Каменку), полковой есаул Семен Федоров (Обичев), компанейский полковник Илья Новицкий (Снятин, Окопы, Щеки, Исачки), сотник Остап Маценко (Дидивцы), прилукский сотник Яков Золотаренко (Бузу) и другие влиятельные старшины. Они как владельцы имений были заинтересованы в сохранении власти гетмана, поскольку его смещение теперь затрагивало их имущественные и финансовые интересы. Новый руководитель и его правительственная команда могли осуществить невыгодный передел земли, владений, в результате которого большинству пришлось бы прикладывать энергичные усилия для возвращения утраченного.

В 1691 г. Иван Мазепа издал очень важный универсал, согласно которому никто из землевладельцев не должен был накладывать на подчиненных слишком больших повинностей и поборов и угнетать простой народ, крестьянам разрешалось подавать на вельмож жалобы в суд. А. Лазаревский расценивает его как случайный, изданный под давлением сетований народа. Между тем – это яркий признак как подготовки к восстанию, так и мероприятий по обеспечению стабильности в обществе накануне такой акции.

Сразу после поездки в Москву гетман инициирует ряд важных акций военного характера. Большую надежду он возлагает на создание регулярной армии, функции которой выполняли компанейские и сердюцкие полки. В 1690 г. выходит универсал с приказом «ревизию и пересмотр меж полками учинити, кто есть годен и способен з товариства впред найдоватися под корогвами... И який доведеться незгодий до службы, того прочь отдалити...» Возможно, в это время количество охотницких полков возрастает до 8. Источники фиксируют в 1690-х г. такие из них: компанейские (конные) – Ильи Новицкого, Григория Пашковского, Михаила Кузьмовича (Кузьмича), Михаила Ростковского; сердюцкие (пешие) – Петра Кожуховского, Еремы Андреевича, Стефана Яворского, Лукьяна Шульги. Они были укомплектованы преимущественно людьми из Правобережья. Так, основу полков Кожуховского и Яворского составляли брацлавцы и уманьчане, других – казаки из военных формирований Петра Дорошенко и Остапа Гоголя. Идея «самостийництва» для них была не только знакомой, но и желанной, потому что в охотники они попали большей частью в связи с вынужденными обстоятельствами – после ликвидации автономных украинских учреждений на Правобережье.

В сентябре 1690 г. Мазепа поручил раздать конным полкам деньги, сердюцким – «барву» (одежду). В октябре – снова разослал компанейцам средства, а пехоте дал по жупану и по четыре золотые на военного. Это была значительная сумма, поскольку годовое жалованье сердюка составляло около 20 золотых. Запорожское войско благодаря хлопотам гетмана получает жалованье за два предыдущих года.

В конце 1690 г. положение Ивана Мазепы на территории Гетманщины укрепилось и уже не было таким угрожающим, как раньше. В войске и на Запорожье удовлетворились финансовыми мероприятиями гетмана, его заботой об обеспечении военного люда. Старшина получила на ранг и в собственность значительные владения. Кадровые рокировки блокировали самых ненадежных.

Раздел 11

«ВОССТАНИЕ» ПЕТРИКА

Предложение крымского хана Селим-Герея в начале июня 1689 г. гетману совместно выступить против Москвы в изменившихся обстоятельствах приобретало другое значение и вес. Из дальнейшего развития событий видим, что и оно, и предложение Яна Собесского в действительности были приняты во внимание. Ряд деталей подтверждает тайные действия Мазепы, обусловленные стремлением обезопаситься от ареста и заручиться поддержкой двух соседних государств. Каждый год на Рождество в Батурин приезжала на свои съезды-банкеты гетманская старшина, которая при этом согласовывала и строила планы на год. В январе 1691 г., если не весь украинский генералитет, то, по крайней мере, его основная часть (Борковский, Прокопович, Ломыковский, Гамалия, Борохович, Мокиевский, Лизогубы, Миклашевский) была посвящена в планы обособления Украины от Московии с помощью Турции как наиболее заинтересованной в ослаблении северного агрессивного соседа союзницы. Сделать такой вывод можно из отправления в те дни старшего канцеляриста генеральной военной канцелярии Петра Сулимы[11] (Петрика, Петричевского) с тайной миссией на Запорожье и в Крым.

Распространенное среди исследователей мнение о самостоятельности его акции опирается в основном на отфильтрованные Мазепой и представленные им в удобном для себя свете свидетельства его резидентов для Малороссийского приказа. В Москве были присланы их сообщения со словами Петрика о том, что «гетман начал быть недобрым к нему, поэтому он и покинул его», а также письма канцеляриста к Кочубею и своей жене. В них беглец пишет якобы о недобрых намерениях последней лишить его жизни. Т.е. речь идет об оставлении им Батурина на бытовой почве, из-за семейных распрей. Подобная фальшивая, заранее продуманная информация, во-первых, спасла бы в случае провала миссии от репрессий семью Петра Сулимы и его родственников, во-вторых, ослабляла бдительность московской агентуры, в-третьих, отводила всяческие подозрения от личности гетмана. Тем временем Мазепа не спешил извещать Москву о «бегстве» старшего канцеляриста.

Самийло Величко, который уже тогда работал в Генеральной военной канцелярии, в своей летописи отмечает с уверенностью, что Мазепа, «задумав как изменник какие-то ухищрения против своих государей, разрешил ему (Петрику. – Авт.) при особой своей тайной информации отъехать из Полтавы в Запорожскую Сечь, а оттуда в Крым и начать то, о чем была дана ему от гетмана словесная наука».

В скором времени, заработав на Сечи авторитет и став там военным писарем, Петр Сулима, когда самостоятельно начал свою антимосковскую акцию, распространял слухи, якобы владел каком-то тайным письмом от гетмана Мазепы, который разделяет с ним все его планы и действия, рассылал по Гетманщине послания о том, что он не стремится к гетманству, так как гетман уже есть. На первый взгляд, все это неправдивые заявления, цель которых одна: развеять сомнения казаков, вызвать их на борьбу, а там, дескать, видно будет. Но имеем и другие подтверждающие документальные данные, которые указывают главных двигателей «восстания».

Писарь Петрика Григорий Волковский сбежал в Новобогородицкое и 11 марта 1693 г. на допросе в Белгороде дал боярину Шереметьеву очень важное свидетельство о том, что старший канцелярист, «прибежав в Казыкерман, казыкерманскому бею объявлял писма и говорил, что де с теми писмами послал ево от гетмана писарь Василий Кочюбей[12] в Крым к хану, чтоб он с ордами шол к малороссийским городам, и совокуплясь с малороссийскими войски, итить бы им сопча войною на Великороссийские городы».

Сам допрашиваемый был свидетелем встречи Петрика с новым ханом в декабре 1692 г. «И как он Петрушка к тому хану пришол и пришод по их босурманской обыклости тому хану поклонился, – сообщал перебежчик, – и, поклонясь, положил перед него хана два писма; и те писма тот хан велел прочесть; и те писма перед тем ханом чтены. И писаны те писма к старому хану от гетмана и Кочубея, чтоб они татарове Малороссийских городов с народом учинили мир, и собрався шли к малороссийским огородам, и совокупясь с Малороссийским войском, итить бы им войною на Великороссийские городы, так ж как было преж сего при Хмельницком (...). И те вышеписанные письма хан отдал ему Петрушке по прежнему; а у того де у гетманского писма припис гетманской руки, а печать войсковая». Поскольку Мазепа осудил акцию Петрика и выступил с войском против орды и «гетмана», то этому признанию не поверили, а затем последний начал спасать свою жизнь, оправдывая гетмана и Кочубея.

Очевидно, что Волковскому не было никакого смысла оговаривать гетмана, идти на такой смертельный риск ради чьих-то интересов. Передавая правдивые сведения, доносчик рассчитывал, безусловно, на большие царские милости. Его информация в самом деле очень много значила.

Обратим внимание на такую красноречивую деталь: в 1699 г. на боярина Бориса Шереметьева, который вел первый допрос Волковского и, наверное, высказывал недовольство тем, что дело хотят «прикрыть», выходит бунчужный товарищ Данил Забила с доносом на гетмана. В Москве сочувственно отнеслись к нему. Боярин сказал пришельцу: «Правда, и мне гетман добра не желает. Поживи, коли так, в Москве, пока великий государь не воротится из-под Азова, и никуда не ходи, ни в приказ, ни к боярам, а как царь воротится в Москву, тогда подашь на гетмана челобитную в мои руки, а я сам представлю ее великому государю и буду ходатайствовать об оказании тебя милости».

Гетман опередил автора челобитной собственным объяснением, и Петр І не принял во внимание присланную жалобу. Уверенный в своей правоте (а эта уверенность исходила от того, что антимосковские настроения Мазепы все-таки были известны в ближайшем гетманском окружении!) Забила, как показало следствие в Батурине, первым обвинительным пунктом своего доноса определил то, «что будто Его Милость вора Петрика к бусурманам выслал, и о приходе бусурманском под городы был желателен». Этот же проступок инкриминирует украинскому вождю и Василий Кочубей в 1708 г. Мазепа, замечает обвинитель, «злаго совету своего тайну открыл» Петрику, «научи же его, како бегство сотворити, вручи ему Вашего Царскаго Величества довольное жалованье, иже и Малороссийским Полководцам розда».

Упомянутые аргументы в пользу того, что гетман был главным вдохновителем антимосковского восстания 1692 – 1693 гг. будут  неполными без еще нескольких существенных деталей. Если предложения Мазепе от польского короля разорвать отношения с Московией поступили в сентябре 1689 г., то от крымского хана – за два месяца до этого. Понятно, ханское обращение стало актуальным после падения царицы Софьи, в 1690 г. Легальный контакт гетманского посла Пантелеймона Радича с представителями власти в Крыму состоялся в феврале 1691 г. во время обмена пленными. Следовательно, доверенное лицо гетмана имело хорошую возможность согласовать одновременно и ряд других вопросов, в частности о планах руководства Украины.

Закономерно возникает вопрос: какую же роль тогда сыграл Петрик, если он действовал по согласованию или, как пишет Самийло Величко, «согласно коварной информации, которую дал ему Мазепа (об этом много кто говорил)»? В самом деле, будто бы не было никакого смысла синхронно посылать из Батурина двух посланцев с одним и тем же заданием. Это так, если не принимать во внимание конспиративные мероприятия и предыдущий опыт реализации миссии Соломона. Тайная дипломатия Мазепы велась с учетом вероятности ее провала, а потому гетман всегда имел шанс на опровержение тягчайшего обвинения (в 1708 г. к Карлу XII поступило от него послание о намерении гетманской старшины порвать с Москвой без подписи и печати). Миссия для согласования планов Крыма и Украины касательно Московии, по нашему мнению, должна была состояться в два этапа. Сначала официальный представитель Батурина Радич сообщает о будущем приезде Петрика и советует доверять его письмам (очевидно, проекту договора), а уже со временем приезжает старший канцелярист с соответствующей документацией. Дмитрий Яворницкий справедливо заметил, что тайной целью первого было, как ему кажется, «предупредить хана о замыслах[13] Петрика».

Если бы Радич делал и первое, и второе единолично, то в случае провала (шпионы Москвы были и в Крыму) гетман едва ли нашел бы какие-нибудь аргументы в свою защиту. Дипломатический поиск контактов с Крымом в 1691 г. не удался.

В признании писаря Григория Волковского от 11 марта 1693 г. есть важная дополнительная деталь, проясняющая связь Мазепы с Петриком: после неудачного похода 1692 г. в Украину вместе с ордой «ханский гетман»[14] в декабре (!) почему-то показывает тайные письма из гетманской столицы  новоназначенному хану. Это, бесспорно, не случайность. В январе-феврале 1691 г. старший канцелярист Петр Сулима направлялся в Крым к Селим-Герею, которого Мазепа знал еще со времен Яна Казимира (он возил в 1663 г. в его войско дипломатическую почту) и гетманства Петра Дорошенко (был свидетелем или даже принимал участие в переговорах о крымской протекции). Именно от него в 1689 г. гетман получил предложение о сотрудничестве против Московии. В начале 1691 г. Селим-Герей, увидев недовольство в войске, подал в отставку. Радич, появившись в ханстве, не смог даже обсудить вопрос об обмене пленными. Некоторое время в Крыму были волнения, шла борьба за власть, затем ханами были Саадет-Герей ІІ (март – декабрь 1691), Сафа-Герей І (январь – октябрь 1692), которые не смогли должным образом выполнить возложенные на них задания относительно мобилизации на войны Османской империи крымских орд, а потому в октябре 1692 г. султан вызвал к себе больного Селим-Герея и снова передал ему во владение Крымское ханство. Селим-Герей правил до 1699 г. (был ханом также в 1670 – 1677, 1684 – 1690, 1702 и 1703 – 1704). Итак, за полтора года Петрик все-таки довез послание к тому, кому оно адресовалось.

В марте 1691 г. австрийский посол Курц, а в августе польский посол Окраса требовали от Москвы выполнить обязательство перед «Священной лигой» и начать новый поход на Крым. Мазепа тайно приказал собрать Запорожское Войско «вкучу» на Сечи и держал его там до приказа отправляться на ордынцев. Легальная мобилизация полков могла бы содействовать организованному выступлению Гетманщины против Московии. Гетман, по нашему мнению, информируя царей, сильно преувеличивал дух недовольства от безделья в Сечи и таким образом выманивал неподготовленное московское войско в поход на Крым, чтобы реализовать свои тайные замыслы. Но в Москве будто предчувствовали опасность. Нарышкинцы сомневались, начинать ли третий поход на Крым сразу после бегства Петрика (!), так как получили новый донос на Мазепу: «А остерегаем Восточных и Благочестивых Монархов для того, чтоб наше прибежище и оборона не была разорена от злаго и прелестнаго и давнаго губителя Християнскаго Мазепы, Гетмана нынешняго, которой преже иго людей наших Подольских, Русских и Волынских в очах емля бусурманом продавал, церкви наши благочестивые, оклады и наряды здирая, Туркам сребро продавал, а потом Государя своего в вечное безчестье и безславие отдав, ево казны позабирал, и за те маетности сестре своей в наших краях покупил и покупает, а что пущи и больши подговорив Голицына, чтоб с Софиею Царевною руку дав, Вас, Царя Благочестиваго, не токмо с престола, но и с света согнать, в Москву приехать было, а изгнав веселье своими проторми приукрасить имел, котораго украшение из Немецких стран добыл было.

Твое Величество Царское, согнав с света и любезнаго брата Твоего Величества Иоанна Алексеевича, убить постановили. Ах! Доколе же и сего убийцы и на Ваше Царство наступника будете держать? Тех казнили, и иных поразсылали, а ему учинили поноровку, и того ждет, чтоб злой свой умысел збытием совершил».

Еще весной 1690 г. было проведено тщательное следствие по делу анонимного письма царям о намерении гетмана в 1689 г. помочь Василию Голицыну отстранить Петра. Для этого в Батурин приезжал дьяк Борис Михайлов, и Мазепа пытался убедить его, что донос отправили с корыстной целью Михаил Самойлович с помощью Родиона Дмитрашко и Леонтия Полуботка. Оправданиям гетмана поверили. И все же после ареста 30 ноября 1690 г. Самойловича и отправления его в Москву думный дьяк Украинцев тайно поручил Василию Кочубею следить за Мазепой.

Синхронность поездки Петрика на Запорожье и появления в Киеве нового доноса свидетельствовала об измене, исходящей из Батурина, из ближайшего окружения гетмана. Мазепа запаниковал. К царям было отправлено его очередное оправдание: «Истинно радетельная служба моя не точию в нерадетельство, но и в злое клятвопреступничество превращается. Тяжело уязвлен есмь непрестанными болезнями, сокрушилось и иссохлось сердце мое. Идеже бы мне без таковых напрасиств и козней свободным разумником мыслити и простирати начинания о належащих в предбудущие времена службах и радениях, которые бы к угождению Вам и к охранению вольностей православного российского народа належали, тут утесняет мя всегда скорбь, печаль, плач и воздыхание, от чего неточию плоть моя немоществует, но и малый разумишко мой пришел в притупление и дух мой едва держится во мне».

Гетман заподозрил в измене Василия Кочубея. Его агентура на Сечи немедленно принялась поставлять в Батурин, а он, следовательно, Москве выгодные для гетмана свидетельства. Так, согласно этим сообщениям, Петрик, провоцируя запорожцев к восстанию, говорил, что в случае его успеха «гетман сейчас на Москву утечет, потому что там его вся душа, а здесь только тень его». Дозорный Рутковский «нашел» соответствующий компромат на генерального писаря, что, дескать, и послал Петрика на Сечь, так как тот там говорил: «Знаю, что гетману не быть живым... от моего господина писаря. Писарь хотел, использовав какую-нибудь возможность, заколоть его, и я живу, каждый день ожидая о том вести».

В Москве гетманский посол Юрий Харевич тогда же говорил, что «на Украине говорят, что он (Петрик. – Авт.) на Запорожье убежал с ведома генерального войскового писаря Василия Кочубея». В мае 1691 г. Мазепа заявлял это же московскому послу дьяку Никитину («Петрушка совершенно побежал с ведома Кочубеева и полтавского полковника»). Компрометирующие материалы в отношении личности генерального писаря дали основание А. Оглоблину сделать ошибочный вывод, что «именно Кочубей возглавил блок оппозиционных группировок Гетманщины и Запорожья, который в 1691 – 1692 гг. организовал восстание Петрика». Известный историк, однако, при этом замечал в примечаниях: «Дальнейшие наши исследования этого вопроса еще больше подтвердили возможность участия Мазепы в этом деле. Тем не менее, за неимением точных данных вопрос и в дальнейшем остается дискуссионным».

Активная компрометация Кочубея Мазепой, использование с этой целью бегства Петрика связаны, прежде всего, с поручением известного русского дипломата, думного дьяка Емельяна Украинцева, контролировавшего в Посольском приказе все украинские дела и имевшего право подписываться вместо царей, генеральному писарю «смотреть над всем поведением гетманским», а также подозрением, что именно он написал донос. В 1692 г. обвиненный Кочубей обратился к митрополиту Варлааму Ясинскому с письмом-исповедью, в котором написал, что «у ясновельможного возникла против меня мысль, будто меня другим лицом наставлено и научено из Москвы присматривать за его рейментарскими поступками и давать о всем том знать в Москву» и что «тот пасквиль, который объявила флоровская игуменья, будто с моего ведома или и по собственной установке было положено».

Кочубей, сообщив и о других оговорах против него, присягнул: «Я свидетельствую перед Господом и надеюсь вашей святыне, что те вишеперечисленные наговоры при невиновности своей сношу и стерплю, а если бы я был виноватый хотя бы в одном пункте из тех поношений, пусть погонит враг душу мою и заберет, и бросит через быструю вневременную смерть тело мое в землю, а все мои труды вселит в порох».

Непричастность Кочубея к делу Петрика подтверждается не только этим личным признанием. Если бы он на самом деле возглавлял какую-ту старшинскую антимазепинскую группировку, искавшую связи с Крымом, то у Мазепы было достаточно доказательств, чтобы за измену либо казнить его, либо заслать в Сибирь (например, 22 февраля 1692 г. дозорный Рутковский извещал гетмана о следующем: «Захар, сын полтавского протопопа Луки, вместе с полтавским жителем Иваном Герасименком, возвратясь из Перекопа, где покупали лошадей, рассказывали слово в слово разговор свой с казыкерменским писарем Шабаном. «Знаете ли вы, господа полтавцы, – спросил Шабан, – каков человек у вас Кочубей?» Те отвечали: «Не знаем, только слыхали, что писарь генеральный». – «Знаю я, что писарь, – продолжал Шабан, – писарь-то он писарь, да гетманом хочет быть и уже дважды писал в Крым, призывая Орду, чтоб пришла поставить его гетманом. Дело и сделалось бы, да хана не было. Он, Кочубей, и канцеляриста Петрика прислал в Сечу»).

Допрос сына полтавского протопопа Луки, полтавчанина Герасименко и других «свидетелей» дал бы Москве достаточно доказательств, чтобы расправиться с генеральным писарем. В 1688 г. снятие с ответственных должностей многих участников Коломацкого переворота мотивировалось менее тяжелыми проступками. Однако расследование велось кое-как, для формы и без всяких последствий для генерального писаря, что указывало на понимание гетманом «участия» подчиненного в деле старшего канцеляриста. Активное же обвинение агента Посольского приказа (а в этом гетман не сомневался, так как имел достаточно доброжелателей[15] в Москве) предостерегало его от дальнейшего сотрудничества не в пользу Батурина. Сам Кочубей в записке об Орлике за февраль 1708 г. упоминал о том, как полтавский полковник Павел Герцик в 1692 г. принудил одного сотника написать письмо «о мне губительное». Это сообщение из Полтавы сразу отправилось в гетманскую столицу «будто той сотник сам собою о моем изменничем деле известившися».

После активного сотрудничества Петрика с ханским войском и, вероятно, признания Волковского как-то на обеде у стародубского полковника Миклашевского Мазепа набросился на Кочубея, бил его по щекам и кричал: «Ты с Петриком писал листы моим именем, отчего я в невинности моей сокрушаюсь и ношу такое нарекание». «Я ни в чем тут не виноват, ничего не знаю, – оправдывался обвиняемый, – разве писарь захватил какие-то старые письма из моей канцелярии, – того я не знаю».

Все это происходило на глазах московских представителей и, очевидно, было рассчитано на них, так как те тщательно зафиксировали перебранку в донесении в Москву. Стольник Батурин посоветовал Мазепе помириться с оскорбленным, что гетман и сделал. Таким хитрым способом был преодолен кризис недоверия, состоялось примирение двух украинских руководителей, а со временем и породнение (Кочубей отдал замуж в 1698 г. свою дочь Анну за племянника гетмана – нежинского полковника Ивана Обидовского). В 1707 г. Мазепа в письме к Кочубею, однако, упоминал его «великии и многии, смерти годныи, проступки» шестнадцатилетней давности, т.е. гетман верил в причастность генерального писаря к оппозиционной почте в Москву, поэтому и считал справедливыми репрессии относительно него.