Яков Кротов. Богочеловеческая история. Вспомогательные материалы.
К оглавлению
5. Собственность в двадцатом столетии
Было время, когда частная собственность могла считаться преградой, останавливающей власть государства, но сегодня эта преграда устраняется очень легко, едва ли не по первой просьбе... Нынешние законы о частной собственности мало ограничивают объем и сферы той деятельности правительства, которая характерна для государства, посвящающего себя социальной благотворительности.
Ричард А. Эпстайн1
Нам нужна конституция государства социальной благотворительности.
Чарльз А. Райх2
История не знает века, менее благоприятного для института частной собственности, чем век двадцатый, и на то есть как экономические, так и политические причины.
Широкое понятие собственности, включающее в себя право на жизнь и свободу, равно как и на жизненные блага, сложилось в семнадцатом веке в Англии, а в восемнадцатом получило общее признание в англоязычном мире. В то время большинство говоривших по-английски составляли экономически самостоятельные люди и семьи, зарабатывавшие на жизнь либо обработкой собственных земельных участков, либо розничной торговлей, либо ремеслом. Предложенное Локком оправдание собственности как награды за приложение труда к ничейным предметам в точности соответствовало положению в Англии его времени. Подобным же образом идеал Джефферсона — республика, опирающаяся на труд и преданность класса самостоятельных землевладельцев-фермеров, — отражал американскую действительность его времени, когда, вероятно, до 80, а то и более процентов белых американцев жили на собственных фермах. Но такое положение не застыло на месте: оно менялось в ходе девятнадцатого столетия, а в двадцатом осталось только в воспоминаниях. Развитие капиталистической аграрной экономики с ее крупными хозяйствами, наряду с подъемом промышленности и ростом корпораций, привело к неуклонному сокращению удельного веса самостоятельных производителей и соответствующему распространению наемного труда. Наемные работники или служащие не имеют доступа к собственности на средства производства; их зарплата не есть собственность, потому что им не гарантирована и сама работа. Огромное богатство, созданное капиталистическим способом производства, и боязнь общественных волнений склонили современные демократии к принятию мер социальной помощи в виде пособий по безработице, пенсий по возрасту и множества других “льготных выплат”. По мнению некоторых ученых, блага этой политики перекрывают потери от упадка частной собственности — по существу, мол, эти блага являются правами и как таковые сами представляют собой “собственность”*. Но даже если согласиться с таким взглядом, нельзя не видеть, что за отсутствием возможности распоряжаться этими имущественными правами речь здесь может идти не о настоящей собственности, а скорее об условном владении в духе феодального времени.
Современный мир был свидетелем ограничений, налагавшихся не только на права собственности, но и на исторически связанные с ними свободы. во многих частях мира, особенно в Европе, используя общественные смятения, вызванные двумя мировыми войнами, а между ними Великой депрессией, демагоги обращались к социалистическим лозунгам, чтобы оправдать захваты частной собственности и подчинение ее государству. Там, где им это удавалось, экономические условия жизни населения оказывались в высокой степени зависимыми от милости правителей. Так произошло в коммунистических России и Китае, а равно в национал-социалистической Германии и во множестве разбросанных по всему миру стран, которые последовали их примеру. Итогом были утрата свободы и массовые
-----------
* Charles A. Reich in Yale Law Journal 73, No. 5 (1964); C. B. Macpherson in Dissent, No. 24 (Winter 1977), 72–77. Действительно, в деле Голдберг против Келли Верховный суд постановил, что социальная помощь есть “законная льгота” и получателю не может быть в ней отказано без должного процесcуального обоснования. [Michael Tanner, The End of Welfare (Washington, D. C., 1996), 54.]
-----------
убийства людей в масштабах, никогда прежде не виданных. Убийства освящались политической доктриной нового покроя, которая требовала уничтожения целых категорий людей, принадлежавших к “негодным” классам, расам или этническим группам.
Нарушения прав собственности и расправы с обреченными на гибель людьми происходили одновременно, и это не было простым совпадением, ибо, как мы подчеркивали, личные качества человека, его действия и его собственность — все это нерасчленимо, так что посягательство на принадлежащее ему имущество равнозначно покушению на его личность и его право на жизнь.
Но и благонамеренные действия в рамках демократической политики социального обеспечения также представляют собой посягательства и на собственность, и на свободу — не столь явные и, конечно же, менее жестокие, но в конечном счете, возможно, не менее опасные.
1. Коммунизм
Тоталитаризм, как и демократия, это идеал — отвратительный и пагубный, но все же идеал в том смысле, что он ставит цель настолько амбициозную, что она не может быть достигнута. Демократия требует государственного управления с участием народа и подчиненного закону; в действительности, однако, демократические режимы находятся под контролем элит, успешно отыскивающих способы гнуть и поворачивать законы себе на пользу. Тоталитаризм хочет быть прямой противоположностью демократии: он старается раздробить общество и установить над ним полный контроль, не считаясь ни с какими его желаниями и не признавая превосходства какого бы то ни было закона над волей правительства. И все же на деле даже самый крайний тоталитарный режим, сталинский, не мог совсем уж не считаться с общественным мнением и не добился полного контроля над всеми сторонами жизни граждан.
Конечная цель тоталитаризма — сосредоточение всей государственной власти в руках самоназначенного и самовоспроизводящегося корпуса избранных, называющего себя “партией”, но скорее напоминающего орден, от членов которого требуется только верность вождям и друг другу. Цель тоталитаризма предполагает установление прямой или косвенной, смотря по обстоятельствам, власти над всеми экономическими ресурсами страны. Собственность, которая по самой своей природе ставит пределы государственной власти, либо упраздняется, либо преобразуется во владение, обусловленное оказанием существенных услуг правящей партии.
Среди тоталитарных государств Советский Союз ближе всех подошел к осуществлению коммунистического идеала общества, не знающего собственности. С приходом к власти в октябре 1917 года Ленин и его сподвижники не имели никакого представления о том, какую роль собственность и право играют в экономической жизни: чтение социалистической литературы научило их единственно тому, что это основа эксплуатации и политической власти. Вдохновляясь сочинениями утопистов и доктринами Маркса и Энгельса, находясь под впечатлением успехов квазиобобществленной экономики втянутых в войну европейских стран, особенно имперской Германии, большевики незамедлительно приступили к экспроприации частного имущества граждан — сначала знати, духовенства и “буржуазии”, а в конечном счете и всего населения3. Второй съезд Советов, который в октябре 1917 года большевики созвали в составе подобранных делегатов с целью придать видимость законности совершенному ими перевороту, издал декрет об отмене частной собственности на землю. Декрет, составленный по проекту Ленина, “обобществил” все земли, хотя временно исключение было сделано для участков, находившихся в собственности крестьян-общинников, которых еще не окрепший новый режим не хотел против себя восстанавливать. Даже это, впрочем, не помешало наступлению на частную собственность в деревне развернуться вовсю уже в 1918 году, когда у крестьян стали отбирать зерно, которое правительство определяло как “излишки”. Что касается “кулаков”, которыми формально считались крестьяне, использовавшие наемный труд, а на деле оказывались все жители деревни, активно выступавшие против большевиков, то у них урожай изымался целиком, при том, что некоторых, по приказу Ленина, принародно вешали сотнями — в назидание всему крестьянству. Торговля зерном и другой сельскохозяйственной продукцией была поставлена вне закона. Такие действия, немыслимые даже при крепостном праве, ввергли Советскую Россию в жесточайшую в истории страны гражданскую войну, в которой сотни тысяч солдат Красной Армии яростно бились с сотнями тысяч крестьян4.
Ленин добивался экспроприации частной собственности с одержимостью и неумолимой жестокостью фанатика, поскольку из суждений Маркса о Парижской коммуне извлек убеждение, что все прежние социальные революции терпели неудачу потому, что останавливались на полдороге. Между 1917 и 1920 годами частная собственность всех видов, за исключением общинной земли и скромного личного имущества, была национализирована. Торговля — как розничная, так и оптовая — стала государственной монополией. Городская недвижимость была экспроприирована и отошла государству. Ленин распорядился уничтожить всю нотариальную документацию, удостоверявшую права собственности на землю, недвижимость, фабрики и т. д.5 В июне 1918 года крупные промышленные предприятия стали государственной собственностью; в последующие два года та же участь постигла предприятия средние и мелкие, включая ремесленные мастерские. Промышленное производство всех форм и видов было передано под руководство Высшего Совета Народного Хозяйства (ВСНХ), которому поручалось подчинить всю несельскохозяйственную часть российской экономики единому плану. К 1920 году были ликвидированы все частные банки, замененные теперь единственным государству принадлежащим и государством управляемым “Народным банком”. Банкноты печатались в неограниченных количествах, и этим способом по существу были упразднены деньги. В 1923 году цены в 100 миллионов раз превысили уровень царского времени, и бумажные деньги не стоили почти ничего. Эта сознательно созданная инфляция уничтожила накопленные рублевые сбережения, хранившиеся в банках или на руках и, в долларовом эквиваленте, исчислявшиеся миллиардами.
Существует вполне достаточное доказательство тому, что все честолюбивые старания учредить в Советской России коммунистическую экономику завершились ужасающим провалом. В 1920 году промышленное производство упало на 82 процента по сравнению с уровнем 1913-го. Сбор зерновых сократился примерно на 40 процентов, что поставило страну на грань голода. Несмотря на все принимавшиеся политической полицией драконовские меры, процветал черный рынок продовольствия и готовых изделий. Более того, оценки показывают, что без черного рынка продуктов питания в 1918–1920 годах российские города были бы обречены на голод, потому что по официальным нормам, часто не превышавшим 70 граммов хлеба в день, продовольствие доставалось лишь малой части населения.
Тем не менее новые правители упорствовали в своей разрушительной политике, позднее названной “военным коммунизмом”, даже когда постигшая их неудача стала очевидной для всех, кроме самых отъявленных фанатиков. Для этого упорства было две причины. Они искренне верили, что капиталистическая система, движимая погоней за личной наживой, внутренне несостоятельна, и что централизованно управляемая плановая экономика окажется несравненно более производственной. Второе соображение: они связывали частную собственность с политической властью и опасались, что даже островки частной собственности, оставленные нетронутыми, позволят достаточному количеству граждан вырваться из-под власти государства и сколотить оппозицию. В то время, как и впоследствии, монополия на политическую власть представлялась им важнее экономической производительности, тем более, что, будучи полновластными хозяевами ресурсов страны, они всегда могли направлять эти ресурсы туда, где они были нужнее всего для подкрепления их власти.
Однако в начале 1921 года коммунистическое руководство вынуждено было, наконец, отступить. К этому времени к широким крестьянским восстаниям присоединились мятеж на Балтийском флоте и забастовки на петроградских заводах. Производство потребительских товаров скатилось к самой низкой точке. Страна бурлила; методы хозяйственного управления, введенные ради сохранения большевистской диктатуры, грозили теперь ее подорвать. Ленин, реалист, принял решение о временном и частичном отступлении. Принятая в 1921 году новая экономическая политика (НЭП) касалась главным образом сельского хозяйства. Крестьяне были признаны собственниками производимой ими продукции, и для них была установлена твердая ставка налога вместо ничем не ограниченных податей, собиравшихся под видом изъятия “излишков”. Всем, что оставалось по выполнении обязательств перед государством, они могли свободно торговать на открытом рынке. Эти меры сразу успокоили деревню. Получив заверения, что выращенные урожаи не будут у них произвольно отбирать, крестьяне расширили посевные площади, и к 1928 году производство зерновых в России приблизилось к довоенному уровню. Однако поворот в аграрной политике свершился слишком поздно и не успел предотвратить худший в истории страны голод. Он разразился в 1921/22 году после страшной засухи. Последовавший за умышленным сокращением посевных площадей и опустошением семенного фонда, он унес более пяти миллионов жизней.
Введение НЭПа означало ослабление государственного зажима торговли и промышленности. Правительство сохранило за собой монополию на оптовую торговлю, на экспорт, на тяжелую промышленность, банковское дело и транспорт — удерживало, как говорили, в своих руках “командные высоты” в экономике. Но в том, что касалось потребительских товаров, оно пошло на уступки. Убыточные предприятия сдавались в аренду; разрешено было прибегать к услугам наемного труда. Мысль о безденежной экономике оставили, и в обращение был выпущен твердый, привязанный к золоту рубль.
У многих в России и за границей эти меры родили надежду, что правители страны расстались с коммунизмом. Проводя аналогию с Французской революцией, эти оптимисты заговорили о коммунистическом “термидоре”, имея в виду месяц французского революционного календаря (июль—август 1794 года), когда якобинцы были сброшены и Франция вступила на путь медленного продвижения к “буржуаз-
ной” стабильности. Но эти исторические аналогии оказались ложными, а рожденные ими надежды призрачными. Если во Франции якобинцев выкинули из власти и отправили на гильотину, то их российские двойники остались на своих руководящих местах. На уступки капитализму они смотрели как на временные меры, подлежавшие пересмотру, как только позволит обстановка.
“Наступление социализма” возобновилось в 1929 году вслед за одержанной Сталиным решающей победой над политическими соперниками. Ключевая роль была отведена коллективизации. Процветание села беспокоило коммунистических руководителей, ибо означало, что в деревне, где жило 75–80 процентов советского населения, их власть, и так-то никогда не отличавшаяся прочностью, могла вовсе выскользнуть из рук. В ходе коллективизации, первоначально намечавшейся еще Лениным, были национализированы все сельскохозяйственные угодья: общинные наделы, прежде находившиеся в обработке у крестьянских хозяйств, были объединены и поставлены под государственное руководство. Крестьяне превратились в наемных работников, труд которых оплачивался деньгами и натурой, а весь собираемый урожай становился государственной собственностью. В распоряжении крестьян-колхозников остались только небольшие приусадебные участки, где им дозволялось выращивать плоды и овощи, держать кур и даже кое-какую скотину для удовлетворения собственных нужд или для продажи на (государственно регулируемых) колхозных рынках. Крестьяне, считавшиеся политически ненадежными или активно сопротивлявшиеся экспроприации своих земель, миллионами ссылались в трудовые лагеря, где большинство их исчезало навсегда. Это была катастрофа, не имевшая примера в прежней мировой истории: ни одно правительство никогда не обрушивало таких сокрушительных ударов на жизнь и ресурсы собственного народа — факт, который для внешнего мира по сей день остается недоступным пониманию. Одновременно были национализированы все образовавшиеся при НЭПе частные лавки и промышленные заведения, а их владельцы отправлены в трудовые лагеря.
По завершении массовой экспроприации доля государственного сектора в национальном доходе СССР составила, по официальным данным, 99,3 процента6. Государственная власть над ресурсами страны позволила осуществлять ударные программы производства вооружений, и в конце концов военные расходы поднялись до 25, а то и больше, процентов валового внутреннего продукта, а основная часть промышленности стала прямо или косвенно работать на вооруженные силы.
Упразднение частной собственности обеспечило прочность однопартийной системы. По существу на правительство работало все население Советского Союза, как и других стран, которые после второй мировой войны по принуждению или по собственной воле последовали его примеру. Это значило, что всякий, заподозренный в противоправительственной деятельности или хотя бы в недостатке верноподданнических чувств, впадал в немилость государства, единственного работодателя, и мог, вместе со своими ближайшими родственниками, пополнить ряды уволенных или, по крайней мере, пониженных в должности. Чтобы выжить, надо было прислуживать. Вместе с политической полицией, наделенной неограниченными правами распоряжаться жизнью советских граждан, монополия государства на ресурсы и рабочую силу обеспечивала возможность существования тоталитарной системы. То же самое сделало возможными выдающиеся военные усилия Советского Союза, позволившие ему сначала сокрушить немецких захватчиков, а затем шантажировать страны, бывшие его союзниками в отгремевшей войне.
Все это, однако, было достигнуто невероятно дорогой ценой и в конечном счете обернулось саморазрушением. Режим относительно легко справился с открытым политическим сопротивлением: не считая сравнительно небольшой группы диссидентов, население, по крайней мере внешне, его поддерживало. Платить за это пришлось утратой национальной жизнеспособности. Личные усилия, если только они не были частью преступной деятельности, не приносили достойного вознаграждения, так что население по большей части погружалось в своего рода апатию, которую предвидел Уильям Джеймс, когда писал, что “в каждом случае (утраты собственности) остается... чувство сокращения нашей личности, частичного нашего превращения в ничто...”. После кратковременного подъема сразу после окончания второй мировой войны продолжилось снижение экономической производительности. Единственным сектором экономики, обнаруживавшим энергию производства, были частные хозяйства: 33 миллиона приусадебных участков колхозников, при средней площади от 0,6 до 1,25 акра и общей доле в 1,5 процента обрабатываемой в стране земли, обеспечивали в послевоенное время почти треть потреблявшегося в Советском Союзе продовольствия. В 1979 году они давали 30 процентов мяса, овощей и молока, 33 процента яиц и 59 процентов картофеля7. После смерти Сталина имели место разного рода начинания, нацеленные на соединение в сельском хозяйстве частной инициативы с государственной собственностью, но все закончились ничем ввиду сопротивления сельской бюрократии, привилегиям которой они угрожали.
Система централизованного планирования оказалась также неспособной поддерживать технический прогресс, в том числе — что более всего поражает — в области компьютерной техники, революционизировавшей хранение, анализ и передачу информации. Советское руководство промедлило с внедрением плодов этой технической революции в военное дело; оно стало наверстывать упущенное лишь после нескольких неудач, постигших советское оружие при его использовании самими советскими войсками либо войсками государств — союзников СССР. В 1980-е годы перспектива для СССР удержаться на равных с его потенциальными противниками в качестве вооружений и возможностях их при менения стала выглядеть безнадежной. Учитывая, что свое военное могущество Москва как по внутренним, так и по международным причинам ставила превыше всего, такое положение оказалось для нее нетерпимым. Вот почему некоторые представители самых реакционных кругов страны, включая и генералов, согласились на осуществление программы экономических реформ. Когда выяснилось, что экономические реформы неосуществимы без политических, они пошли и на это. А вскоре стало очевидно, что коммунистическая система представляет собой нечто цельное и частичному преобразованию не поддается. Она стала разваливаться со скоростью, и по сей день вызывающей удивление.
Было, разумеется, множество причин для развала Советского Союза осенью 1991 года — беспримерного в мировой истории события, когда целая империя распалась в мирное время и всего за какие-то недели. Но если считать, а на то есть веские основания, что главной причиной был развал больной экономики, тогда вполне разумно заключить, что важнейшую и, возможно, решающую роль сыграло отсутствие частной собственности. на экономику это воздействовало двояким образом. Ничто не побуждало граждан производить больше определенного минимума, поскольку удовлетворение основных потребностей и так было гарантировано, а за продукцию, выданную сверх того, не только не полагалось достойного вознаграждения, но можно было даже навлечь на себя наказание в виде повышения производственных норм. Но даже если, вопреки такому положению, отбивавшему охоту работать, советский гражданин проявлял предприимчивость, он оказывался не в ладах с бюрократическим аппаратом, корыстные интересы которого требовали удушения всякой независимой инициативы. Таким образом, сосредоточение всех экономических ресурсов в руках государства подрывало трудовой дух народа и преграждало путь нововведениям. Государственная монополия на производственные ресурсы не только не сделала коммунистическую экономику самой эффективной в мире, на что когда-то рассчитывали большевики, а, наоборот, погрузила ее в отсталость и летаргический сон. Режим скончался от анемии: устранение частной собственности, осуществлявшееся с фанатическим рвением и подталкиваемое своекорыстием правящей элиты, вело к подавлению личности — основного движителя прогресса. На неизбежность такого исхода было провидчески указано задолго до испытания коммунизма в деле. В конце восемнадцатого века Дэвид Юм предсказывал, чем обернутся попытки ввести “совершенное равенство”: “Сделайте когда-нибудь имущество равным, и люди, будучи различными по мастерству, прилежанию и трудолюбию, немедленно разрушат это равенство. А если вы воспрепятствуете этим добродетелям, вы доведете общество до величайшей бедности и, вместо того чтобы предупредить нужду и нищету, сделаете ее неизбежной для всего общества в целом.... и вместо того, чтобы воспрепятствовать нищете немногих, вы сделаете ее неизбежной для всего общества в целом”8.
Как только власть бюрократического чудовища была сломлена, а случилось это во второй половине 1991 года после неудавшегося путча твердолобых коммунистических деятелей, новое российское руководство приступило к приватизации экономики. Так же пошло дело и в освобожденных странах Восточной Европы. Переход от приказной экономики к рыночной оказался очень трудным, потому что население не имело никаких навыков управления частными предприятиями и потому также, что старая коммунистическая элита поспешила прибрать к рукам государственное имущество. Вдобавок крушение коммунистической системы повлекло за собой распад всей структуры социальной поддержки, которая на 100 процентов обеспечивала удовлетворение элементарных потребностей населения, так что гражданам пришлось вдруг заботиться самим о себе в пугающем мире взаимного соперничества. Приблизительно для трети населения, включая множество престарелых, неквалифицированных и необразованных, наступили крайне тяжелые времена*. И все же приватизация продолжалась быстрыми темпами, и в середине 90-х годов от двух третей до трех четвертей валового внутреннего продукта создавалось в частном секторе. Подобно всему тому необычному, что происходит в России, этот процесс был беспримерным по размаху. Итоги президентских выборов 1996 года показали, что большинство россиян отвергают коммунизм и связанное с ним неприятие частной собственности. Более того, столь длительное подавление естественных собственнических инстинктов привело в бывших
-----------
* Как мы отметим ниже, в США примерно такая же доля граждан, принадлежащих к тем же социальным группам, целиком или преимущественно зависит от правительственных щедрот, распределяемых по программам социальной помощи. сегодняшней России для подобных программ не хватает средств.
-----------
коммунистических странах к взрыву приобретательства в его особенно непривлекательных проявлениях.
Таким образом, самая дерзкая в человеческой истории попытка упразднить частную собственность закончилась разрушительным бедствием. Не похоже, чтобы она могла повториться, пока будет свежа память об этом бедствии.
2. Фашизм и национал-социализм
В стремлении отмежеваться от возникших в межвоенной Европе националистических, антикоммунистических тоталитарных режимов, с которыми их собственный строй имел до неприличия много общего и которые часто опирались на те же круги избирателей, коммунистические пропагандисты переработали понятие “фашизм”, приспособив его для обозначения любого режима, противостоящего коммунизму, особенно муссолиниевской Италии и гитлеровской Германии, но при случае также и Соединенных Штатов и других демократий. При таком словоупотреблении любой человек, любая группа или правительство, которые не были коммунистическими или не симпатизировали коммунизму, становились “фашистами”, уже состоявшимися или потенциальными. Такое манихейское предстваление совершенно не соответствовало действительности: между фашистской Италией и национал-социалистической Германией существовали огромные различия, не говоря уже о непроходимой пропасти, отделявшей обе эти страны от Соединенных Штатов.
Те, кто отвергает тоталитаризм как родовое понятие, одинаково приложимое к СССР, фашистской Италии и нацистской Германии, в качестве основного довода ссылаются на то, что последние две страны, в отличие от Советского Союза, допускали частную собственность. Это обстоятельство является в их глазах свидетельством, что в качестве “консервативных” и “буржуазных” режимов они более напоминают “капиталистические” страны, чем “пролетарскую” Россию. Такой подход к делу получил благословение Коммунистического интернационала, который в начале 1920-х годов определил “фашизм” как высшую и последнию стадию “финансового капитализма” — как капитализм в его предсмертной агонии9. Настойчивое утверждение Москвы, что “фашизм” являет собой диаметральную противоположность “коммунизму”, было широко принято в социалистических и либеральных кругах Запада.
Действительно, и фашистская Италия, и нацистская Германия разрешали частную собственность, точнее сказать, мирились с ее существованием. Однако это была собственность в особом и ограниченном смысле слова — не та бесспорная собственность, которую утверждали римское право и Европа девятнадцатого столетия, а скорее условное владение, оставлявшее государству, высшей власти, право вмешательства и даже конфискации имущества в случае, если, по ее мнению, им неправильно пользовались. Экономическая политика в муссолиниевской Италии и гитлеровской Германии напоминала тот “государственный социализм”, который с приходом к власти хотел установить Ленин в Советской России, имея в виду, что частные предприятия будут работать на государство (от этой идеи он вынужден был отказаться под давлением “левых коммунистов”10). В Италии и Германии такая система была внедрена с успехом, поскольку здешние корпорации, как и в других странах (включая Соединенные Штаты) показали себя податливыми, готовыми подчиняться любому контролю и регулированию, если сохраняются их прибыли.
Что касается фашистской Италии, следует помнить, что Бенито Муссолини, ее основатель и вождь, стал политической знаменитостью в канун первой мировой войны, когда он был социалистом самого радикального разбора, весьма похожим на Ленина. Подобно Ленину, он ставил под сомнение собственные революционные возможности рабочего класса и руководящую роль в социальной революции отводил интеллектуальной элите. Также подобно Ленину, он презирал не принимавших революции социалистов-реформистов. Наставником и вдохновителем для него был Маркс. В 1912 году он добился исключения умеренных из Итальянской социалистической партии, чем снискал похвалу Ленина; тогда же он стал редактором газеты “Аванти!”, официального печатного органа партии. Иными словами, идеология основателя фашистской власти имела свои корни в революционном социализме, одинаково враждебном и консерватизму, и либерализму.
До августа 1914 года Муссолини противился вовлечению Италии в надвигавшуюся мировую войну и угрожал общественным насилием в случае, если правительство встанет на тропу войны. Однако зрелище патриотического безумия, охватившего Европу летом 1914 года, убедило его, что национализм представляет собой силу более мощную, чем классовая солидарность. В ноябре 1914 года, повергая в удивление и отчаяние своих товарищей, он выступил за участие Италии в войне и сам записался в армию. Этот поворот кругом стоил Муссолини исключения из Итальянской социалистической партии, но он продолжал считать себя социалистом до середины 1919 года, когда, оказавшись не в состоянии вернуть себе расположение прежних соратников, он основал Фашистскую партию. Поначалу эта партия взяла революционный тон, призывала к промышленным стачкам и другим формам насилия в попытке перешибить социалистов в использовании беспорядков, сопровождавших наступление мира. Первоначальная (1919) программа фашистов была радикальной и революционной. Неудача, постигшая Муссолини в его попытке вернуть себе таким образом руководящую роль в социалистическом движении, которое приобрело коммунистическую окраску, заставила его выдвинуть собственную программу, предложенную им в виде смеси социализма и национализма. Начиная с 1920 года он представлял Италию как “пролетарскую” страну, эксплуатируемую враждебными “плутократическими” государствами, которые упорно не признают за ней права на ее законное место под солнцем11. Подлинно классовая борьба, согласно фашистской доктрине, это борьба межгосударственная. Фашизм стремился преодолеть узкие границы классовых интересов: все классы должны подчинять свои частные интересы государственным и сотрудничать в противостоянии внешнему врагу.
Исключения не делалось и для состоятельных собственников. Муссолини признавал принцип частной собственности, но считал его не священным правом, а привилегией, которую дает государство. В соответствии с этими представлениями, он тяжело наваливался на частные предриятия. В 1920-е годы он присвоил себе право вмешиваться в дела рынка, “поправлял” уровень прибылей и принуждал коммерческие фирмы признавать профсоюзы своими равными партнерами. В ряде случаев фашистское государство заменяло правления частных корпораций. Надуманное коммунистическое представление о “фашизме” как “высшей” форме капитализма бьет поэтому далеко мимо цели: это было движение, которое ставило государственный интерес выше частного и регулировало поведение предпринимателей так же, как и рабочих. И действительно, в мае 1934 года Муссолини сообщил палате депутатов, что три четверти промышленности и сельского хозяйства Италии находятся в руках государства, чем, как он пояснил, созданы условия, позволяющие ему, когда он сочтет необходимым, ввести в стране либо “государственный капитализм” либо “государственный социализм”12.
У Гитлера не было такого же, как у Муссолини, социалистического прошлого. Он признавал, что многому научился у “марксистов”, но это относилось главным образом к манипулированию толпой; из их теорий он не знал в сущности ничего. Тем не менее он разделял ненависть и презрение социалистов к “буржуазии”, “капитализму” и использовал в собственных целях мощные социалистические традиции Германии. Присутствовавшие в официальном названии гитлеровской партии (“Национал-социалистическая рабочая партия Германии”) прилагательные “социалистическая” и “рабочая” имели не только пропагандистскую ценность. Как говорит один из авторитетнейших знатоков истории нацизма, его ранние идейные установки “содержали ядро последовательной революционности в оболочке иррациональной, настроенной на насилие политической идеологии. Ни в коем случае они не были выражением реакционных устремлений: они выросли из рабочей и профсоюзой среды”13. Накануне прихода нацистской партии к власти треть ее членов составляли промышленные рабочие, которые были самой большой профессиональной группой в ее рядах14. Партия включила в свою символику красный флаг, объявила 1 мая национальным праздником и оплачиваемым выходным днем, потребовала, чтобы ее члены называли друг друга “Genosse”, то есть “товарищ”. Однажды, в разгар второй мировой войны, Гитлер заявил даже, что “национал-социализм и марксизм в основе своей — одно и то же”15. “Капитализм” отождествлялся со “всемирным еврейством” и противопоставлялся нацистской Германии, имевшей якобы “народный” (völkische) характер16. Конечной социальной целью Гитлера было иерархическое общество, в котором статус “аристократа” будет доставаться за личный “героизм”, проявленный на поле сражения17. Именно этот элемент радикализма в доктрине и практике нацизма, вопреки широко распространенному мифу, будто крупный капитал финансировал продвижение гитлеровской партии к власти, заставил руководителей корпораций относиться к Гитлеру с подозрением и значительно ограничил поддержку, на которую он рассчитывал с их стороны18. Принятая партией в 1920 году программа из двадцати пяти пунктов предвосхитила идеи “государства социального обеспечения”, которым предстояло появиться во время второй мировой войны в докладе Бевериджа (см. ниже) и быть принятыми лейбористской партией в 1945 году. Она требовала от государства обеспечить полную занятость, национализировать тресты, взять на себя заботу о престарелых, предо-
ставить каждому гражданину возможность получения высшего образования, оказать поддержку школьному обучению детей из бедных семей, улучшить общественную систему здравоохранения и во всех областях жизни поставить интересы “общества” выше интересов личности19.
Учитывая, что для нацистов идеалом была этническая общность и высшей ценностью национальность (или раса), не приходится удивляться их отказу признавать какие-либо основные права человека, включая и право частной собственности. для них — как и для коммунистов и фашистов — право было только орудием государственной власти: законным было то и только то, что шло на благо “народа”, под каковым понималась его плоть от плоти — нацистская партия20. Задачей экономики было обслуживание государства, особенно, как и в Советском Союзе после 1929 года, подготовка страны к надвигавшейся мировой войне, которая должна была решить самую жгучую проблему Германии — дать ей “жизненное пространство”. Эту всезатмевающую цель предполагалось достичь за счет такого сочетания государственных и частных интересов, при котором решающее слово предоставлялось государству. В туманных выражениях, рассчитанных на успокоение частных предпринимателей, одно из официальных заявлений 1935 года поясняло, каким образом имелось в виду действовать: “Управлять силовой экономикой будут не государство, а (частные) предприниматели, действующие свободно и под свою ничем не скованную ответственность... Государство ограничивает себя функцией контроля, который является, конечно, всеохватывающим. (Курсив мой. — Авт.) Оно также сохраняет за собой право вмешательства... для безусловного обеспечения верховенства общественных интересов”*.
-----------
* Johannes Darge in Der deutsche Volkswirt 10 (20. Dezember, 1935), cit. in Samuel Lurie, Private Investment in a Controlled Economy: Germany, 1933–1939 (New York, 1947), 5n. “Силовая экономика” — это, по-видимому, неуклюжий перевод употребленного в оригинале и непереводимого ввиду его бессмысленности слова Machtwirtschaft.
-----------
Добравшись до руля управления Германией, нацисты в течение месяца приостановили действие конституционных гарантий неприкосновенности частной собственности21. уважение собственности сохранялось, но лишь до тех пор, пока собственник пользовался ею во благо народа и государства: говоря словами нацистского теоретика, “собственность... перестала быть частным делом, существуя теперь как своего рода льгота, предоставляемая государством на условии “правильного” ее использования”22. За два года до того, как он стал диктатором, Гитлер так подавал это в разговоре не для печати с одним газетным издателем: “Я хочу, чтобы каждый сохранял приобретенную им для себя собственность, следуя принципу: общее благо выше личного интереса. Но контроль должен быть в руках государства, и всякий собственник должен сознавать себя агентом государства... Третий Рейх всегда будет сохранять за собой право контролировать собственников”23.
На таких основаниях немецкий диктатор требовал права “ограничивать либо экспроприировать собственность по своему усмотрению в тех случаях, когда такие ограничения или экспроприации отвечают “задачам общества”24. В составленном в 1931 году проекте программного заявления о будущем германской экономики право частной собственности определялось даже как право “узуфрукта”, то есть право пользоваться и получать доход с имущества, принадлежащего другому, в данном случае государству*.
Первыми жертвами этой политики были евреи, имущество которых беспорядочно экспроприировалось, пока у них не
-----------
* Avraham Barkai, Nazi Economics (New Haven and London, 1990), 37. Один национал-социалистический теоретик права дал следующее, по-своему особое толкование этой политики: “Собственность является еще одной отличительной чертой национального (völkisch) режима. Марксистская и большевистская доктрина представляет собственность как воровство и на этом основании приговаривает ее к уничтожению путем “передачи средств производства в руки общества”. В отличие от марксистско-большевистской теории, немецкий социализм, составляющий основу новой конституции, признает собственность как необходимую составную часть национального устройства общества. Но он не менее решительно отвергает порочное либеральное представление о частной собственности... Для немецкого социализма... всякая собственность есть общая собственность (Gemeingut)”. [Ernst Huber, Verfassungsrecht des Grossdeutschen Reiches, 2. Aufl. (Hamburg, 1939), 372–73.]
-----------
осталось вообще никакой собственности, после чего их стали изгонять из страны либо отправлять на смерть25. Закон, принятый в 1934 году, разрешил государству экспроприировать также собственность коммунистов. Не было нужды применять такие же крутые меры в отношении предпринимателей“арийцев”, потому что они послушно, если и не с великой радостью, откликнулись на главную заботу Гитлера — включились в кампанию перевооружения. Этим объясняется, почему нацисты никогда не испытывали необходимости национализировать свою экономику. Подобным же образом оставлены были в покое крупные земельные владения — отчасти в расчете заручиться поддержкой юнкеров, отчасти же потому, что они считались эффективнее мелких хозяйств.
Тем не менее экономическая свобода была резко ограничена. Вдохновляясь муссолиниевским идеалом корпоративного устройства общества, нацистское государство вмешивалось в экономическую жизнь на всех уровнях, регулировало цены, зарплату, дивиденды и капиталовложения, ограничивало конкуренцию и улаживало трудовые споры26. Задачей задач всех звеньев контроля германской экономики была подготовка ее к агрессивной войне — ближайшей цели Гитлера. Как и Советский Союз, нацистская Германия была превращена в страну, жизнь которой была приспособлена к надвигавшейся войне и не допускала, чтобы частная собственность вставала помехой на пути эффективной экономической мобилизации*. Несколько раз, обращаясь к частным предпринимателям Германии и назидательно указывая на советскую плановую экономику, Гитлер предупреждал их, что либо они должны оказывать государству требуемые услуги, либо государство возьмет их предприятия в свои руки27.
В 1933 году правительство выпустило “закон об обязательном картелировании”, по которому оно присваивало себе право объединять предприятия с целью регулирования рынка их изделий и сокращения конкуренции. Со временем Берлин сколотил сотни таких обязательных картелей, которые определяли,
-----------
* Военные затраты Германии накануне второй мировой войны, в 1938–39 году, оцениваются как 61 процент бюджетных расходов правительства и 19,7 процента валового внутреннего продукта. [Wolfram Fischer, Deutsche Wirtschaftspolitik, 1918–1945, 3. Aufl. (Opladen, 1968), 68.] Это почти соответствует показателям для Советского Союза в канун его крушения в 1991 году.
-----------
под государственным надзором, что можно производить вошедшим в них фирмам и какие цены они могут назначать на свою продукцию; обычной практикой до конца 1941 года была работа предприятий с ориентацией на издержки производства, сведения о которых подавались правительственным органам, после чего те разрешали “накинуть” 3–6 процентов в качестве прибыли28. В 1936 году был учрежден рейхскомиссариат ценообразования с целью обеспечить “экономически справедливые цены”. Действие рыночного механизма ценообразования было таким образом приостановлено29. По закону о картелях запрещалось делать новые капиталовложения без предварительного их одобрения правительством30. Государственные власти регулировали также выплату дивидендов: изданный в 1934 году закон устанавливал, что распределяемые среди акционеров доходы не могут превышать 6 процентов оплаченного капитала; по другому закону любые доходы свыше этой нормы подлежали вложению в государственные облигации с отодвинутыми в будущее сроками погашения31. От держателей муниципальных и других облигаций потребовали обменять их на бумаги новых выпусков с более низкими процентными ставками32. Частных предпринимателей то и дело подхлестывали упреками в “экономическом эгоизме” и неустанными напоминаниями, что интересы отдельного человека должны уступать место интересам общества*.
Постепенно нацистское правительство ввело контроль и на рынке труда, запретив со временем (1939) переход рабочих с предприятия на предприятие33. Отменены были коллективные договоры: зарплата, как и часы работы и условия труда, устанавливались предприятиями под надзором правительственных чиновников (“доверенных лиц рабочих”). В канун второй мировой войны ставки зарплаты были заморожены на уровне кризисных 1932–1933 годов34.
Как нацисты относились к собственности, наглядно показывает законодательство, регулировавшее пользование и распоряжение сельскохозяйственными
-----------
* R. J. Overy, War and Economy in the Third Reich (Oxford, 1994), 99 and passim. Возглавляемый Германом Герингом государственный концерн Рейхсверке, прежний стальной трест с его металлургическими и машиностроительными заводами, угольными шахтами, рудниками и судоходными компаниями стал со временем крупнейшим хозяйственным предприятием Европы. Это было скорее исключением из политики контроля, чем заменой частного предпринимательства.
-----------
угодьями. Хотя сельское хозяйство было упадочным сектором германской экономики, оно имело для нацистов большую ценность как символ их мистического поклонения земле (Blut und Boden) и культа древних германских племен35. Ему также отводилось важное место в подготовке войны, в которой надежные поставки продовольствия приобретали огромное значение. Право владельцев мелких и средних участков передавать собственность в наследство по завещанию было в 1933 году резко ограничено введением порядка, согласно которому число наследников сводилось к одному — по назначению завещателя. Продажа таких участков допускалась только с разрешения суда. Декретом 1937 года устанавливалось, что крестьянину, неэффективно обрабатывающему землю, может быть предписано исполнение определенных указаний государства, а в случае ослушания его хозяйство может быть в принудительном порядке передано в опеку или в аренду более умелому хозяину; в крайних случаях предусматривалось лишение его собственности. Земля могла быть изъята для “общинного” пользования с компенсацией, причем это понятие толковалось весьма вольно, без особого учета рыночных цен. И наконец, не последнее по важности: правительство определяло, какие культуры крестьянину полагается выращивать и какую часть собранного урожая зерновых он обязан отдать государственным заготовителям36. Во многих отношениях земельная собственность в нацистской Германии стала подобием имущественного фонда, переданного в доверительное управление государству, при том, что у номинальных собственников оставалось мало прав и много обязанностей.
• Собственность была сохранена в руках ее владельцев по необходимости, а не по соображениям идеологии... Капиталовложения контролировались, свобода выбора занятий была мертва, цены фиксированы, каждый сектор экономики был в худшем случае жертвой, в лучшем же пособником (нацистского) режима...
Вопреки марксистской и неомарксистской мифологии, никогда, по-видимому, не случалось, чтобы капиталистическая по внешности экономика направлялась по столь явно некапиталистическому и даже антикапиталистическому пути, как это было в случае с германской экономикой между 1933 и 1939 годами37.
Посягательства на собственность в Третьем Рейхе в 1930-е годы были лишь скромным намеком на то, что имелось в виду сделать по достижении окончательной победы.
Движение к полной отмене прав личности и свобод в тоталитарных государствах шло, таким образом, рука об руку с движением к полной отмене частной собственности. Дальше всего дело зашло в коммунистических странах, несколько меньше продвинулось в нацистской Германии и менее всего в фашистской Италии; но во всех трех странах борьба за установление тотальной политической власти сопровождалось целенаправленными нападками на права частной собственности. Опыт тоталитаризма подтверждает, что если для свободы нужны гарантии прав собственности, то точно так же стремление к безграничной личной власти над гражданами требует подрыва власти граждан над вещами, потому что она позволяет им вырываться из тисков всеохватывающей власти государства.
3. Государство-благодетель
В отличие от тоталитарных и других деспотических режимов, демократии провозглашают свое безоговорочное уважение принципа частной собственности: никогда прежде не было в мире так много конституций, устанавливающих его нерушимость. В действительности, однако, дело обстоит иначе. Права собственности и связанные с ними свободы подрываются различными способами — иногда открыто и, по видимости, в конституционных пределах, а иногда обходными путями и с использованием средств, сомнительных с точки зрения законности: выясняется, что государство забирает, даже когда дает. (Ибо, говоря словами древнего философа, “к какой бы вещи ни был приставлен сообразительный охранник, именно этой вещи он и будет также ловким похитителем”.) Наступление на права собственности не всегда бывает явным и очевидным, потому что разворачивается оно во имя “общего блага” — весьма растяжимого понятия, толкуемого сообразно интересам тех, кому оно выгодно.
Не все предвидели такой поворот событий. В 1920-е годы Моррис Коэн, профессор философии в Колумбийском университете, ученый с широким кругом интересов, выражал уверенность, что в современных условиях традиционное различие между верховной властью и собственностью, между imperium и dominium, в основном потеряло смысл. Крупные капиталисты, считал он, приобрели так много власти над столь большой частью населения, что они стали верховными правителями de facto: “Не подлежит сомнению, — писал он, используя оборот речи, всегда позволяющий предупредить о наличии причин для сомнений, — что наши законы о собственности наделяют суверенной властью капитанов нашей индустрии и тем более наших финансовых капитанов”38. В первой половине двадцатого века это мнение преобладало.
Но, как часто случается, именно в то время, когда некая тенденция представляется неумолимой, вдруг обнаруживается, что движение уже пошло вспять, потому что в дело вступили вызванные к жизни противодействующие силы. В двадцатом веке волны покатились в иную сторону, изменилось понимание демократическими правительствами своих задач, причем эта перемена исключила всякую возможность подавления общественных интересов частными и выдвижения предпринимателей на роль “суверенов”.
В восемнадцатом и девятнадцатом столетиях общепринято было считать, что бедность представляет собой следствие личных промахов человека и лежит поэтому за пределами правового регулирования. Так, в 1834 году в докладе членов комиссии, занимавшейся законом о бедных, который привел в Англии к резкому сокращению вспомоществований, традиционно раздававшихся беднякам на дому, утверждалось, что действующие законы о бедных не могут достигнуть своей цели, поскольку они пытаются отменить “тот самый закон природы, по которому каждый человек и его семья должны расплачиваться за свое расточительство и дурное поведение”39. Автор статьи во влиятельном английском журнале средневикторианского времени высмеивал выдвинутую тогда некоторыми либералами идею, что “собственность налагает обязанности так же, как она дает права”, и излагал свои возражения: “У собственности нет никакой внутренней обязанности быть благотворительницей. Обязанности бывают у бедных, не у богатых; и первая обязанность трудолюбивых бедняков — не быть бедными”40. Столетие назад президент-демократ Гровер Кливленд мог позволить себе не подписать законопроект о предоставлении помощи пострадавшим от засухи техасским фермерам на том основании, что лучше оказание такой помощи возложить на частных благотворителей, чтобы граждане не попали в чрезмерную зависимость от “отеческой заботы” правительства. “Я не думаю, — писал он, оправдывая свое вето, — что могущество и обязанность правительства, представляющего общие интересы, могут простираться так далеко, чтобы охватывать и меры облегчения индивидуальных страданий, что ни в коем случае не может быть должным образом увязано с общественными услугами или льготами... Следует постоянно внедрять в сознание мысль, что, хотя люди и поддерживают правительство, правительство не обязано поддерживать людей”41.
Представления, выражаемые с такой грубой прямотой и сегодня трудно поддающиеся пониманию, свидетельствуют не столько о нравственной глухоте, сколько об убеждении, что в своей бедности человек повинен сам, ибо она есть кара, назначаемая природой за такие грехи, как бездельничанье, распущенность и пьянство. Это убеждение было унаследовано от времени, когда безработца была явлением малозаметным, инфляция практически неведома, а забота о больных и несчастных возлагалась на частную благотворительность. Но сказывалось также и незнание действительности, потому что отсутствовали статистические сведения о характере и распространенности бедности42.
В 1880-е годы отношение к бедности начало меняться. Правительства постепенно стали признавать, что во многих случаях бедность появляется по неподвластным ее жертвам причинам и что права собственности, не поставленные ни в какие рамки, позволяют богатым угнетать бедных. свою роль сыграла и политика, а именно желание заручиться поддержкой избирателей из низших классов, только что получивших право голоса, как, вместе с тем, и боязнь социализма. Результатом стало смещение акцентов в социальной политике: свобода и собственность уступили место социальной справедливости и равенству.
Почва для нового подхода к социальным проблемам была подготовлена глубокими изменениями во взглядах западного человека на право и законодательство. Как было отмечено выше, по европейской традиции, восходящей к средним векам, задачей права и законодательства было не вводить новшества, а поддерживать сложившиеся обычаи: о великом английском государственном деятеле середины восемнадцатого века Уильяме Питте-старшем, герцоге Чатамском, восемь лет занимавшем пост премьер-министра, говорят, что он не провел через парламент ни единого законопроекта43. Право считалось не подлежащим изменениям, поскольку его опорами были природа и воля общества; законодателям и юристам надлежало лишь выяснять суть существующих законов и указывать, как они должны применяться в конкретных случаях. Появление в конце восемнадцатого века “историзма”, утверждавшего, что человеческие институты постоянно пребывают в развитии, изменило традиционный взгляд на право. Было признано, что поскольку в делах человеческих все происходит по человеческой же воле, постольку все это может быть изменено — и улучшено — посредством образования и законодательства. В Англии, которая шла в этом отношении впереди всего мира, человеком, возглавившим нападки на традиционный образ мысли, был Иеремия Бентам. Ученик Гельвеция, он критиковал Блэкстоуна за утверждение, будто прошлое указывает путь настоящему. В отличие от Блэкстоуна, который преподавал право такое, каково оно есть, Бентам взялся обучать праву такому, “каким оно должно быть”44. Именно Бентам, более чем любой другой мыслитель, распространил представление о том, что с помощью законов можно излечивать любые социальные язвы. Ко второй четверти девятнадцатого столетия общепринятым стало убеждение, что дело пар-
ламента — творить законы. В середине века в Англии была создана профессиональная гражданская служба с задачей выявлять социальные проблемы страны и предлагать меры для их решения. Парламент часто следовал ее советам, многие из которых предполагали “разнообразные и прямые посягательства на свободу договорных отношений” и таили в себе “коварные последствия для самого идеала общества, построенного на договорной основе”45. Так закладывались философские основы государства социальной благотворительности.
Политические же его основы были заложены в Германии 1880-х годов. Обеспокоенный успехами среди германских рабочих запрещенной социал-демократической партии, Бисмарк законодательно утвердил программы социального страхования от болезней, производственных травм и трудностей, переживаемых людьми преклонного возраста. За этим последовали законы, делавшие воскресенье выходным днем для рабочих. Были учреждены суды для улаживания споров о зарплате.
В начале двадцатого века по инициативе либеральной партии подобные законы были приняты и в Англии: закон о безработных трудящихся (1905); законы о компенсационных выплатах рабочим (1897, 1906), которые возложили на работодателей финансовую ответственность за производственный травматизм; закон о пенсиях по старости (1912), обеспечивший пенсию каждому низкооплачиваемому британцу в возрасте 70 лет и старше. Венцом этих законодательных мер стал закон о социальном страховании 1911 года, который учредил пособия по болезни и безработице за счет вкладов, вносимых работодателями, работниками и государством. В 1912 году Британия приняла закон о минимальной заработной плате.
До первой мировой войны социальные законы предусматривали главным образом страхование на случай нечаянных увечий и безработицы, а также смягчение невзгод старости. Со временем, однако, особенно в годы Великой депрессии с ее беспримерной безработцей, представления о первостепенных потребностях человека и об ответственности общества за их удовлетворение существенно расширились. Незаметно, но с огромными последствиями для собственности и свободы, законодательство, посвященное социальному благополучию, из области страхования переместилось в область обеспечения: со страхования от неприятностей оно переключилось на гарантированное обеспечение того, что Франклин Рузвельт назвал “удобно устроенной жизнью”*. Расширение государственной ответственности, в свою очередь, вело к расширению участия и вмешательства государства в дела общества и, соответственно, к посягательству на свободу. Ибо, как указывал Фридрих Хайек, всякое расширение государственных полномочий таит в себе и создает угрозу свободе, потому что “(1) люди обычно достигают согласия в подходах к решению лишь очень немногих из их общих задач; (2) правительство, чтобы быть демократическим, должно действовать на основе согласия; (3) по этой причине демократическое правительство возможно лишь при том условии, что оно ограничивает свою деятельность немногими областями, в которых существует общественное согласие; (4) отсюда следует, что при попытке заняться другими, выходящими из этого круга, делами государство обнаруживает, что оно может действовать не иначе, как прибегая к принуждению, в результате чего разрушаются как свобода, так и демократия”46.
Программы социальной помощи, принятые в 1930-е годы в нескольких странах, потребовали огромных денежных за трат, которые невозможно было
-----------
* В ходе президентской кампании 1932 года Рузвельт блеснул заявлением: “Каждый человек имеет право на жизнь, и это значит, что он имеет также право вести удобно устроенную жизнь...” [Carl N. Degler, Out of Our Past (New York, 1959), 413.]
-----------
покрыть одними налоговыми поступлениями. Они превратили современное демократическое правительство в гигантский механизм перераспределения частных средств — посредством налогообложения доходов правительство присваивает бóльшую долю заработков корпораций и отдельных лиц, часть оставляя себе на управление программами помощи, а остальное распределяя среди получателей этой помощи. Философским обоснованием таких действий служит социалистическая доктрина, согласно которой государство обязано не только облегчить участь бедных, но и “отменить” саму бедность*. Двигаясь к этой цели, правительство берется обеспечивать не столько равенство возможностей, основную мечту либерализма, сколько равенство заработков, то есть выполнять задачу, близкую к коммунистическому идеалу, выражаемому в словах: “от каждого по способностям, каждому по его труду”47. Цель определил президент Линдон Джонсон, ведущий в послевоенное время архитектор государства социальной благотворительности в Соединенных Штатах; в обращении, адресованном университету Говарда, он заявил в июне 1965 года: “Свобода это недостаточно... Мы добиваемся не просто свободы, но возможности... не просто равенства как права и теоретической установки, но равенства на деле и в результатах”** (курсив мой. — Авт.).
Ни Джонсон и его спичрайтеры, ни широкая публика скорее всего не имели ни малейшего представления о том, как далеко уводят эти слова от западной традиции. Социальное равенство, если оно вообще возможно, достижимо только в принудительном порядке, то есть ценой урезания свободы. Оно по необходимости требует нарушения прав собственности тех граждан,
* Источник распространения этих представлений в Соединенных Штатах Клинт Боллик [Clint Bollick, The Affirmative Action Fraud (Washington, D. C., 1996), 43–45] усматривает в работах М. Харрингтона и К. Дженкса [Michael Harrington, The Other America (New York, 1962); Christopher Jenks, Inequality (New York and London, 1972)]. В действительности, однако, они вытекают из всей идеологии социализма.
** Hugh Davis Graham, The Civil Rights Era (New York, 1990), 1974. Речь, предложенная Биллом Мойерсом, была написана Дэниэлом Патриком Мойнихэном и Ричардом Гудвиным. [Ibid.] Это понятие проглядывало уже в некоторых речах Рузвельта. [Richard A. Epstein in Social Philosophy and Policy 15, No. 2 (Summer 1998), 420.]
-----------
которые обладают богатством или общественным статусом, превышающими средний уровень. Едва только устранение бедности становится для государства целью, как оно вынуждено усматривать в собственности не фундаментальное право гражданина, а препятствие на пути к социальной справедливости. Поэтому все эгалитаристские доктрины — в очень большом сходстве с рассуждениями защитников королевского абсолютизма, вроде Гоббса, — считают важным настаивать, что собственность — это не естественное право, а лишь общественный институт, в силу чего общество правомочно регулировать ее, прибегая к помощи государства48. В этих доводах кроется малозаметное смещение понятий, при котором обязанность государства защищать частную собственность превращается в право верховного распорядителя этой собственности.
В старину подобные покушения на собственность удавалось успешно отбивать именем свободы и “прав по рождению”. Но тогда угроза собственности и всему с нею связанному исходила от наследственных монархов: парламент, как представитель народа, не позволял правительству (то есть королевской власти) вводить налоги по собственному усмотрению, ссылаясь на то, что оно не может распоряжаться имуществом своих подданных без их согласия. Но положение в корне изменилось, когда власть стала выборной, потому что теперь любой закон как бы заведомо получает народное одобрение. В условиях демократии собственность не является действенным ограничителем политической власти, потому что собственники рассаживаются, так сказать, по обе стороны стола переговоров и через своих представителей облагают налогами сами себя49. Представители же эти, находясь в зависимости от избирателей, среди которых больше бедных, чем богатых, “добиваются поддержки избирателей путем выпячивания выгод и преуменьшения издержек, связанных с теми или иными политическими инциативами”*. Такая практика, принятая на протяжении двадцатого века почти во всех
-----------
* Charles K. Rowley, Introduction to Charles K. Rowley, ed., Property Rights and the Limits of Democracy (Aldershot, England, and Bookfield, Vt., 1933), 20. Хайек поставил под вопрос этику системы, “в которой не большинство дающих определяет, что следует давать немногим нуждающимся, а большинство берущих решает, что оно возьмет у состоятельного меньшинства” [F. A. Hayek, The Constitution of Liberty (Chicago, 1960), 289].
-----------
промышленных демократических странах, существенно изменила статус частной собственности: “В Соединенных Штатах одним из важнейших событий последнего десятилетия было выступление правительства в роли источника богатства. Правительство это гигантский сифон. Оно всасывает доходы и власть, а выплескивает богатство: деньги, пособия, услуги, контракты, льготы и лицензии. Правительство всегда занималось такими делами. Но если прежде, занимаясь этой деятельностью, оно вело себя скромно, то теперь оно выказывает свою щедрость с огромным, поистине имперским размахом.
Раздаваемые правительством ценности принимают разные формы, но у них есть одна общая черта. Они неуклонно теснят традиционные формы богатства — те, что связаны с частной собственностью. Социальное страхование замещает сбережения; правительственный контракт вытесняет клиентуру и добрую волю бизнесмена. Благосостояние все большего и большего числа американцев зависит от их взаимоотношений с правительством. Во все возрастающей степени американцы живут за счет государственных щедрот, которые правительство распределяет по своему усмотрению, а получатели принимают на условиях, отражающих “общественный интерес”.
Разрастание правительственной щедрости, сопровождаемое соответствующим законодательством, имеет глубокие последствия. Оно затрагивает основы индивидуализма и независимости. Оно влияет на то, как действует Билль о правах”50.
Поскольку всегда и повсеместно бедные избиратели численно превосходят богатых, теоретически ничто не ограничивает возможностей демократического государства грубо попирать права частной собственности. Некоторые наблюдатели опасаются, что этот процесс неотвратимо ведет к разрушению демократии, но они не принимают во внимание неизбежной ответной реакции, которая уже набирает силу с 1980-х годов, когда затраты на постоянно разраставшиеся программы социальной благотворительности стали создавать угрозу бюджетного краха. Другая причина, по которой посягательства на частную собственность не превращаются в неумолимое движение к своему логическому концу, то есть к ее упразднению, это то обстоятельство, что среди самых богатых вероятность участия в выборах вдвое больше, чем среди самых бедных51. Кроме того, владельцы собственности проявляют больше решимости защищать свое имущество, чем посягающие на него с целью перераспределения: как правило, частные собственники переигрывают радетелей “общего блага”, потому что они могут потерять больше, чем те выиграть. При всем том происходит неуклонное, порой незаметное сокращение прав частной собственности и различных связанных с ними гражданских прав — как результат погони за социальной справедливостью, которую ведет современное государство социальной благоденствия.
Современное правительство* не только “перераспределяет” имущество своих граждан, но и определяет порядок его использования. Ссылаясь на законы об охране окружающей среды, оно ограничивает пользование землей и жилищем. Оно вмешивается в свободу договорных отношений, законодательно устанавливая минимальный уровень зарплаты и навязывая определенную практику найма рабочей силы (“affirmative action”). Оно контролирует квартирную плату. Оно не оставляет без своего вмешательства ни одну сторону предпринимательской, коммерческой деятельности, наказывая за все, что хоть немного смахивает на согласованную фиксацию цен, устанавливая тарифы на коммунальные услуги, препятствуя образованию трестов, регулируя работу служб связи и транспорта, заставляя банки кредитовать жителей указываемых им кварталов и так далее. Назначенная президентом Клинтоном и возглавленная вице-президентом Гором рабочая группа по подготовке материалов для реорганизации правительства прикинула в 1993 году, во что “обходится частному сектору соблюдение всех предъявляемых ему (извне) требований”, и оценила его потери “по крайней мере в 430 млрд долл. — 9 процентов нашего валового внутреннего продукта!”52. В итоге сегодня частная собственность мало напоминает то, чем она была несколько столетий назад, и все больше приближается к статусу условного владения.
Эти меры навязываются бюрократией регулирующих учреждений, которая действует большей частью скрытно от глаз общественности и прибирает к рукам те властные полномочия, разделение которых стремились обеспечить авторы нашей конституции: “Административные органы объединяют в одном учреждении все черты и функции законодательной,
-----------
* Применительно к Соединенным Штатам, если нет уточняющих оговорок, под “правительством” понимаются как федеральные власти, так и правительства штатов и местные администрации.
-----------
исполнительной и судебной властей... Эти органы устанавливают правила (законодательная функция), давая по ходу дела толкование основополагающим законам (функция суда). Они добиваются соблюдения законов и собственных правил (функция исполнительной власти), устанавливают факты нарушения правил и намечают санкции против предполагаемых нарушителей (функции суда)... Если суды будут уклоняться, как это сейчас часто происходит, от выполнения своей конституционной роли защитников прав и во всех многообразных делах, которыми занимаются административные органы, станут полагаться на их мнения, это будет означать, что первоначально задуманная конституционная система коренным образом изменилась”53.
Трудность, возникающая в этой непривычной и опасной ситуации, связана с тем, что в условиях современности государственное вмешательство неизбежно и во многих отношениях благотворно, чего, наверное, не было, когда частной собственности грозил королевский абсолютизм. Понятие “общественного блага”, даже если им грубо злоупотребляют, заслуживает, тем не менее, внимания и уважения. Загрязнение окружающей среды делает необходимым, чтобы правительство следило за промышленными и автомобильными выбросами. Кто-то должен следить за тем, чтобы люди не подвергались дискриминации со стороны государственных учреждений по причине их расовой, национальной принадлежности, вероисповедания или пола, и этим кем-то может быть только государственная власть. Чистоту воздуха надо обеспечивать. Врачам надо выдавать лицензии, а престарелым и бедным должно быть обеспечено медицинское обслуживание. Во всем этом без государственного вмешательства не обойтись. Государственное вмешательство ограничивает свободу, но и защищает ее: правильно было сказано, что “демократия укрепляется, когда надевается узда на некоторые виды экономической свободы”54. Мы, таким образом, оказываемся перед лицом нового и парадоксального положения: в современном мире частная собственность, традиционно самый прочный бастион свободы, должна быть ради блага общества ограничена, что, в свою очередь, угрожает расширением власти государства до таких пределов, что это ограничивает и подвергает опасности свободу общества. И все же затруднительно оказывать государству сопротивление во имя свободы, потому что в его действиях отражается свободная воля свободных граждан. Это может означать, что собственность не может более служить гарантом свободы и что само ее сохранение становится проблематичным. Но это может также означать, что нужно найти способ, как надежно обеспечить сохранение собственности в качестве фундаментального права человека, которое общество не должно нарушать, добиваясь упрочения основ социальной справедливости. Ниже мы предложим подойти к делу, руководствуясь мыслью, что эти две взаимосвязанные задачи решаются не столько с помощью законов и институтов, сколько за счет выбора подходящих способов исполнения законов и использования институтов.
Прежде чем двинуться дальше, надо разобраться с утверждением, что частная собственность в ее традиционном смысле устаревает просто в силу особенностей современной экономики. Если это верно, дальнейший разговор станет беспредметным.
4. Современные корпорации и собственность
Огромное большинство человечества зарабатывает сегодня на жизнь во многом так же, как делало это всегда, то есть выращивая продовольственные культуры, занимаясь рыболовством, ремеслом, торговлей и продавая свой труд. Для этого большинства собственность по-прежнему означает некие физически осязаемые предметы, особенно землю и всякого рода товары. Но для жителей индустриально развитых обществ за последние два века положение резко изменилось. Для них воплощением богатства стали деньги, знания и другие невещественные ценности; значение производственного сектора относительно падает по мере расширения сектора услуг и финансов. Следуя за низкой ценой труда, производство товаров все больше перемещается в бедные страны. Хотя землевладение все еще может служить источником больших состояний, все же земля, до девятнадцатого века остававшаяся главным видом частной собственности, превратилась в экономически малозначительную величину.
• Дело обстоит так, что признаваемые нашими современными законами права собственности, не имеющей вещественного содержания, по своей общей стоимости, вероятно, в огромной степени превосходят такие права на землю и прочие осязаемые предметы. Эта современная невещественная собственность включает в себя, в частности, долговые расписки, векселя, патентные права и акции корпораций55.
Не менее важную роль в изменении природы собственности сыграл рост государственного вмешательства в экономику, который в ряде стран привел к национализации многих производственных ресурсов, а в других к образованию гигантских корпораций, завладевших большей частью таких ресурсов. Эти сдвиги побудили некоторых ученых задаться вопросом, сохраняет ли силу традиционное понятие частной собственности.
В 1932 году Адольф А. Берль и Гардинер К. Минз выпустили важную книгу под названием “Современная корпорация и частная собственность”. Ее центральная мысль была представлена в предисловии: “Перевод двух третей промышленного богатства страны из собственности отдельных лиц в собственность больших, финансируемых акционерным капиталом корпораций коренным образом изменяет жизнь собственников, жизнь трудящихся и способы обращения с собственностью”.
Авторы далее утверждали, что это развело между собой “две отличительные функции собственности — рисковое использование коллективного богатства коммерческого предприятия и подлинно ответственное управление этим предприятием”. По этой причине, считали они, нельзя больше говорить о “собственности в прежнем смысле”56. В пересмотренном издании книги, появившемся в 1968 году, Берль доказывал, что со времени первого ее выхода в свет процесс концентрации производственных ресурсов в руках акционерных компаний шел неуклонно. По его подсчетам, в 1960-е годы на долю шестисот-семисот крупных корпораций в США приходилось 70 процентов несельскохозяйственного коммерческого оборота. Собственность, сохранившаяся в частных руках, оказалась представленной главным образом непроизводственным имуществом в виде жилых домов, потребительских товаров и изделий длительного пользования и акций57. Таким образом, ввиду “массовой коллективизации собственности, работающей на производство”, корпорации подчинили себе производственные ресурсы, тогда как отдельным лицам во владение оставлены предметы потребления: они стали “пассивными” собственниками. Эта теория послужила основой для распространившихся во время холодной войны предсказаний о неизбежной “конвергенции” капитализма и социализма*.
По сути Берль и Минз по-своему пересказывали марксистский тезис о расхождении при капитализме путей труда и собственности на средства производства. Но в их рассуждениях недостатков было даже больше, чем в теории, послужившей им источником вдохновения58. Факты, к которым они привлекли внимание, сомнений не вызывают; спорны выводы, сделанные ими на основе этих фактов. Представление, что управляющие корпорациями действуют вне всякого контроля со стороны акционеров, заведомо ложно: обладая огромными пакетами акций, пенсионные фонды и фонды взаимного страхования оказывают ощутимое воздействие на управление корпорациями. Свое недовольство управляющими акционеры могут выразить сбросом акций и соответствующим снижением их цены. Плохо работающих управляющих рано или поздно сменяют. Как говорит Гарольд Демзетц, “в мире, где личный интерес играет существенную роль в выборе экономического поведения, глупо полагать, будто собственники ценных ресурсов станут систематически отдавать их в руки управляющим, которые не будут заботиться об их интересах”59.
Далее, понятие “собственность” никогда не включало в себя управление, осуществляемое самими собственниками. Собственность в ее классическом определении означала право пользования и распоряжения имуществом. Собственность всегда совмещалась с практикой передачи своего имущества в доверительное управление другим лицам при общем понимании, что право собственности сохраняется за владельцем. Уже в пятнадцатом веке европейские купцы передавали свой капитал в пользование торговым компаниям, обладавшим правительственными льготами и привилегиями,
-----------
* В опубликованном накануне второй мировой войны во Франции эссе [L’homme et la propriété (Paris, 1939)] Берль высказался в пользу системы, очень похожей на муссолиниевское “корпоративное государство”, и настаивал, что обществу следует “организоваться вокруг некой основной идеи” и что этой идеей должна быть производительность, которая станет заботой каждого физически здорового гражданина, “чья преданность общественному долгу будет подтверждением его свободы, а не знаком его порабощения” (56). Поразительно, с какой готовностью деморализованные либералы 1930-х годов усваивали идеи и даже язык и фашизма, и коммунизма.
-----------
как и профессионально управляемым акционерным компаниям. Появившимися в шестнадцатом веке в Англии акционерными компаниями управляли не собственники акций, а их доверенные лица. Корпоративное право Франции утвердило тип делового объединения, известный как societй commandité par actions и требующий от акционеров передачи управляющим полного контроля над вложенным капиталом; и эти коммандитные общества появились уже в шестнадцатом веке60. Сегодняшний держатель сотни акций корпорации с капиталом в миллиард долларов является ее частичным — пусть и в ничтожно малой доле — собственником, потому что он в любой момент может продать свои акции на открытом рынке. Думать, будто обладание собственностью предполагает личное участие в управлении ею, равносильно такому же ложному представлению, что демократия обязывает каждого гражданина лично участвовать в законодательной работе, как это и делалось в древности в народных собраниях; но века уже миновали с тех пор, как была осознана невозможность привлекать к этой деятельности многомиллионное население, и проблема была решена учреждением парламентского представительства. Так что современная корпорация не изжила частную собственность. Напротив, значительно прирастив богатство промышленных демократий, она поспособствовала ее дальнейшему процветанию.
Еще один изъян, которым страдает тезис Берля—Минза, состоит в принятом ими определении собственности. Возможно, под влиянием марксистской теории, господствовавшей в то время в Советском Союзе, авторы книги свели это понятие к “правам на средства производства”, тогда как в действительности оно включает в себя любое имущество, приносящее его собственнику материальную выгоду. Деньги, акции, облигации и недвижимость, как бы “пассивны” они ни были по отношению к производству, нельзя произвольно исключать из понятия собственности; то же относится, конечно, и к авторским и патентным правам.
Не более убедительны и рассуждения некоторых современных авторов, полагающих, что само это понятие “распалось”, потому что сегодня собственность несравнимо усложнилась в сопоставлении с тем, чем она была во времена расцвета либерализма, и, превратившись из “права” в “призрачную связку прав”, в качестве таковой не поддается уже точному определению61. Подражая естествоиспытателям, для которых не существует то, что не поддается измерению, некоторые теоретики в области обществоведения отказывают в существовании всему, чему они не в состоянии дать четкого определения. Однако трудность, возникающая при попытке описать явление, не дает оснований отрицать факт его существования. Эрнандо де Сото вспоминает: “В Перу, когда я был мальчишкой, мне говорили, что фермы, на которые я заглядывал, принадлежат крестьянской общине, а не отдельным хозяевам. Однако едва я переходил с одного поля на другое, как и лаять начинала другая собака. Собаки не знали, какой там был порядок по закону; все, что они знали, это какая земля принадлежит их хозяину”62.
Именно по этим причинам, несмотря на широкий отклик, который получила книга Берля—Минза, она мало повлияла на профессиональные занятия экономистов. Два критика этой книги пишут: “Наш собственный статистический анализ с использованием только тех данных и тех методов, которые были известны тогдашним экономистам, “не дает никаких ясных подтверждений, что находящиеся под властью менеджеров корпорации сколько-нибудь существенно отличаются от управляемых собственниками компаний в том, что касается вознаграждения управляющих, или в уровне прибыльного использования активов. По-видимому, экономическая мысль, следовавшая традиционной теории, инстинктивно сознавала этот факт и потому продолжала работать, не обращая на Современную корпорацию ровным счетом никакого внимания”63.
5. Налогообложение
Говорят, в нашей жизни с уверенностью можно ждать только двух вещей — смерти и налогов; а между тем прямое налогообложение доходов населения, ставшее столь непременной частью нашего существования, — это изобретение двадцатого столетия*. До появления демократического государства правительствам полагалось жить на собственные средства, которые дополнялись таможенными и акцизными сборами, а также поступлениями от всякого рода повинностей. Прямыми налогами, вроде французской taille или российской подушной
-----------
* “Прямыми” налогами облагаются люди; “косвенными” — вещи, услуги и сделки. Таким образом, подоходный налог — прямой, тогда как налоги на недвижимость, таможенные пошлины и акцизные сборы суть налоги косвенные.
-----------
подати, облагались только низшие классы, то есть беднейшие слои, и на саму повинность платить эти налоги смотрели как на признак низкого положения в обществе.
К богатым за деньгами обращались только в чрезвычайных обстоятельствах, что обычно означало войну или угрозу войны. Поэтому столетиями прямые налоги, коль скоро их собирали, воспринимались как добровольные “взносы”64. В Англии прямые налоги считались “дарами”, которые подданные подносили короне через своих представителей; так же в основном принято было смотреть на вещи и в американских колониях65. Во Франции начала нового времени налоги, вводившиеся провинциальными штатами, считались “добровольными подношениями” (dons gratuits)66.
В древних Афинах на налоги смотрели как на отличительное свойство тирании: афинские граждане налогами не облагались. Финансы города-государства складывались из доходов, получаемых от публичной собственности (в том числе от серебряных рудников Лавриона), из судебных сборов и штрафов, а также за счет косвенных налогов, таких, как налог с продаж и портовые сборы. Когда возникала угроза безопасности города, афиняне вносили деньги на его оборону, кто сколько может, но очень заботились, чтобы вызванные временными обстоятельствами сборы не превращались в постоянные67. Иначе вел себя в сиракузах тиран Дионисий (405–367 до н.э.), устанавливавший такие подати, что, по словам Аристотеля, на их уплату уходила вся собственность подданных68. А вот как обстояло дело в древнем Риме: в глазах римлян налоги были своего рода данью, и облагались ими только покоренные народы и прочие неграждане69. Источниками финансов Рима были поступления от платежей за пользование землей (ager publicus) и другим государственным имуществом, сбор дани и военная добыча. Основной производственный ресурс страны — частные землевладения (ager privatus) — от налогообложения был свободен70.
В средние века обязанность платить постоянные налоги воспринималась как утрата личной свободы, поскольку это казалось равнозначным обложению данью; таков, например, был взгляд, распространенный у франков71. Средневековым французским королям надлежало самим оплачивать свою жизнь и деятельность, и по этой причине им запрещалось отчуждать какую бы то ни было часть королевских владений. Ни Меровинги, ни Каролинги не имели никаких налоговых систем и свои расходы на управление государством и войны покрывали за счет ренты, поступавшей из их поместий, сбором дани с покоренных народов и военной добычей72. Существуют кое-какие свидетельства о налогообложении доходов в средневековых итальянских городах, где торговля и промышленность вытеснили сельское хозяйство из числа основных источников богатства*. Тем не менее прямые налоги в Европе, как и в древности в Афинах, относились к разряду чрезвычайных мер военного времени. Так, в 1695 году Франция ввела подушный налог, который все подданные, сообразно их средствам, должны были платить на продолжение войны Аугсбургской лиги73. В 1799 году Англия ввела прогрессивный подоходный налог для покрытия расходов на войну с Францией. Подданные с годовыми заработками менее 60 фунтов стерлингов от его уплаты освобождались; остальным же надлежало платить по прогрессивной шкале: на доходы в 200 фунтов и выше налог составлял 10 процентов. Этому непопулярному сбору было позволено тихо исчезнуть по окончании наполеоновских войн74. Позже в девятнадцатом веке подоходный налог был восстановлен, но с умеренными ставками, составившими в среднем 5 процентов.
В Соединенных Штатах прямые налоги также явились побочным продуктом войны. Революционная война финансировалась не за счет налогов — у конгресса еще не было достаточной власти, чтобы их ввести, — а за счет займов75. Вплоть до гражданской войны правительство Соединенных Штатов покрывало свои расходы главным образом за счет поступлений от таможенных пошлин и продажи земли, и этого по большей части с лихвой хватало76. В гражданскую войну, однако, правительственные расходы увеличились в двадцать раз, и тогда был учрежден подоходный налог. Этим налогом, введенным в 1861 году, облагались все доходы начиная с 800 долларов по ставке 3 процента, которая прогрессивно возрастала и достигала 10 процентов для доходов свыше 5000 долларов. В 1872 году налог был отменен. В 1895 году законопроект о постоянном подоходном налоге Верховный суд объявил неконституционным на том основании, что в качестве прямого
-----------
* См., напр., критические замечания историка шестнадцатого века Франческо Гвиччардини по поводу прогрессивного налога, который использовали Медичи во Флоренции. [Hayek, Constitution of Libеrty, 515–16.]
-----------
налога он подлежит сбору по штатам пропорционально их населению77. Окончательно он был узаконен Шестнадцатой поправкой, принятой в 1913 году*.
Налог на наследство время от времени вводился в античных государствах (преимущественно в Риме), как и в средневековой Европе78, но с широким размахом он начал применяться в девятнадцатом столетии, а особенно во время и непосредственно после первой мировой войны. Великобритания ввела “налог на смерть” в 1894 году. В Соединенных Штатах постоянный сбор налога на наследство начался в годы первой мировой войны79.
История, таким образом, свидетельствует, что в период, простирающийся от классической античности до двадцатого века, постоянное (в отличие от связанного с чрезвычайными обстоятельствами) налогообложение считалось в западном мире незаконным, если только речь не шла об обложении данью покоренных народов; платить налог правителям своей страны означало нести на себе клеймо социальной приниженности. Считалось, что в мирное время власти должны существовать на собственные средства. Это было возможно, потому что в старину обязанности государства были очень ограниченными, и среди них не было ни одной, сопоставимой с социальными задачами, которые оно берет на себя сегодня; средства требовались в основном на войну и на содержание королевского двора. К прямому налогообложению прибегали преимущественно в военное время. Введение налогов должны были одобрять — обычно через своих представителей** — те, кому их предстояло платить.
* О Соединенных Штатах говорят, что это единственное в мире государство, облагающее налогами своих граждан, живущих за пределами страны, где они не пользуются благами, получение которых теоретически оплачивается их налогами. Согласно недавно установленному правилу, американец, отказывающийся от гражданства США, обязан платить федеральные налоги в течение десяти лет после этого отказа.
** Так считали колонисты в Америке. Лозунг “никаких налогов без представительства” отнюдь не означал, что американцы готовы с радостью платить налоги, коль скоро получат голос в политических делах, но он выражал их убеждение, что “налоги, вводимые без согласия (плательщиков), являются конфискацией, подрывающей права собственности”. [James W. Ely, The Guardian of Every Other Right, 2nd ed. (New York and Oxford, 1998), 27.]
-----------
Постоянное взыскание прямого подоходного налога по ставкам прогрессивной шкалы является побочным продуктом проводимой государством политики социальной благотворительности: то и другое появилось одновременно, и необходимость введения этого вида налогообложения обосновывалась большими расходами, которых требуют социальные программы.*
Сомнения выражались и по поводу моральной обоснованности самого принципа сбора налогов. Один немецкий ученый назвал его “величайшей несообразностью”: “Как это происходит, что в распоряжение жадного до налогов казначейства люди отдают до половины и более своего честно заработанного дохода, не требуя взамен ничего равноценного, а налоговые власти, действуя весьма характерным для них образом, ухитряются время от времени тайно поднимать налоги посредством сохранения твердых ставок даже тогда, когда деньги обесцениваются?”**
Другой ученый заявляет, что полномочие на сбор налогов есть не что иное, как “право государства на отчуждение частной собственности без компенсации”, и представляет собой поэтому “конфискацию без всяких оснований”80. Ричард Эпстайн разделяет эту точку зрения: “Посредством налога правительство отнимает собственность в самом узком смысле слова, так что в конце концов берет себе в собственность и владение то, что прежде находилось в частных руках... Налогообложение является очевидным изъятием частной собственности”***.
* Высказывалось, однако, мнение, что поскольку повышение ставки налога дает либо незначительный, либо нулевой прирост поступлений, а порой ведет даже к их сокращению, вводятся они не столько по экономическим или социальным соображениям, сколько в порядке отклика на общественное раздражение. [Helmut Schoeck, Envy (New York, 1966), 325–26.] Эту точку зрения разделяет и Хайек. [Constitution of Liberty, 311–12.]
** Günter Schmölders, in Uwe Schultz, ed., Mit dem zehnten fing es an (München, 1986), 245. Автор имеет в виду, что при инфляции люди, которых налоговая шкала относит к группам с низкими доходами, попадают в число получающих более высокие доходы, хотя реально уровень их благосостояния нисколько не меняется.
*** Richard A. Epstein, Takings (Cambridge, Mass., 1985), 100. Это утверждение, как и вся критика, которой Эпстайн подверг государство социального благоденствия, были оставлены учеными без внимания, как говорят, “главным образом потому, что они оказались неприемлемыми для левого крыла академических кругов...”. [Calvin R. Massey in Harvard Journal of Law and Public Policy 20, No. 1 (1996), 85–86]. Мэсси считает налогообложение в принципе делом справедливым, но только не “налоги по ставкам прогрессивной шкалы”, которые “ложатся бременем на немногих ради блага многих”, что является нарушением содержащейся в Пятой поправке оговорки об “изъятиях”, требующей, чтобы “тяготы государственных расходов равномерно распределялись по всему обществу, а не становились бременем для немногих избранных”. [Ibid., 88.]
-----------
Мы оставим в стороне вопрос о том, действительно ли регулярный сбор налогов представляет собой “лишенную всяких оснований конфискацию” или, напротив, является, как говорят другие, оправданной оплатой услуг, которые современное государство оказывает своим гражданам. Обратимся сразу к теме, имеющей непосредственное отношение к нашему исследованию, а именно к тому, каким образом налоги воздействуют на статус частной собственности и традиционно связанные с нею права.
6. Растущая власть государства
Соединенные Штаты, которые далее будут в центре нашего внимания, сильно отстали от Западной Европы с принятием программ социального обеспечения, потому что здесь традиционно делался упор на то, что человеку следует полагаться на собственные силы. Хотя неприкосновенность частной собственности еще со средних веков вошла основополагающим принципом в неписаные конституции западноевропейских стран, особенно Англии, нигде этот принцип не уважали больше, чем в колониях Северной Америки. Страна, ставшая Соединенными Штатами, не имеет себе равных в мировой истории в том смысле, что была основана людьми, бившимися за частную собственность. Здесь средний класс не “возник” — он был налицо со дня сотворения. Об Америке восемнадцатого века было сказано, что это “мир среднего класса”81. Огромное большинство иммигрантов, обосновавшихся в Северной Америке, стали обладателями земли. Ее было предостаточно, и в желании привлечь поселенцев колонии щедро раздавали им большие участки. Так образовалось общество среднего класса, наделенного землей, и к середине восемнадцатого столетия “большинство колонистов были земельными собственниками и 80 процентов населения жило за счет сельского хозяйства”82. Неудивительно, что в умах американских колонистов на правах самоочевидной истины утвердилось убеждение, что защита собственности является главной задачей государства и что правительство, не справляющееся с этой задачей, теряет свой мандат. Американская революция свершалась ради защиты собственности как опоры свободы, ибо люди считали, что налогообложение колонистов без предоставления им возможности выразить свое отношение к налогам равносильно конфискации. “На каждой стадии развития конфликта до 1776 года и потом американцы утверждали, что отстаивают права собственности”*.
Но отсюда еще не следует, что американские колонии и Соединенные Штаты в девятнадцатом веке были краем ничем не стесненной частной собственности. Миф о полной свободе предпринимательства в американском прошлом давно уже развеян. Верховное право власти на принудительное, в общественных интересах, отчуждение частной собственности со справедливым возмещением и до, и после революции действовало в Северной Америке гораздо чаще и шире, чем в Англии83. Среди американцев не без влияния религии существовало широкое согласие в том, что если каждому человеку и дано право обладать собственностью, чтобы обеспечивать жизнь свою и своей семьи, то в конечном счете
-----------
* P. J. Marshall in John Brewer and Susan Staves, eds., Early Modern Conceptions of Property (London and New York, 1995), 533. Принимая во внимание, какое первостепенное значение придавалось в американских колониях частной собственности, многие ученые выражали удивление, почему ни в конституции США, ни в Билле о правах нет прямого указания на неприкосновенность собственности. Одним из объяснений этого пробела может быть то, что в те времена понятие “счастье” включало в себя и “собственность”: “Приобретение собственности и стремление к счастью так тесно сплетались между собой в умах поколения основателей, что упоминания одного было достаточно, чтобы указать и на то, и на другое”. [Willi Paul Adams, The First American Constitutions (Chapel Hill, N. C., 1980), 193.] Эту взаимосвязь явным образом представила в 1784 году конституция Нью-Гемпшира: “Все люди обладают определенными естественными правами, каковыми являются право на жизнь и свободу и их защиту, право приобретать, иметь и отстаивать собственность — словом, право добиваться и достигать счастья”. [Cited in James W. Ely, Jr., The Guardian of Every Other Right, 2nd ed. (New York and Oxford, 1998), 30.]
-----------
богатство должно все-таки служить общине, и у нее, соответственно, есть право регулирования этого богатства84. На всем протяжении восемнадцатого и девятнадцатого веков законодательные органы и на федеральном уровне, и на уровне штатов часто прибегали к мерам регулирования частной собственности85. Более того, много важных предприятий, которые в Европе были общественной собственностью — например, коммунальные, транспортные, телефон и телеграф, — в Америке оказались в частных руках, и именно поэтому правительство здесь стремилось держать под своим надзором и регулировать их деятельность. Но аппарат государственного принуждения был развит слабо, а общественные настроения решительно склонялись в сторону индивидуализма. В решениях Верховного суда предпочтения отдавались правам собственности, которые он чаще всего ставил выше социальной справедливости; в сознание внедрялось представление об опоре на собственные силы как о способе решения всех социальных и экономических проблем.
Потому и случилось так, что когда разразилась Великая депрессия, выкинувшая двадцать миллионов американцев с их рабочих мест, механизма помощи безработным у Вашингтона не оказалось. Достижением рузвельтовского Нового курса было создание такого механизма. В рамках Нового курса были приняты закон 1935 года о социальном обеспечении с задачей помочь престарелым, инвалидам и безработным, закон 1938 года о справедливых условиях труда, установивший минимальную зарплату и максимальную продолжительность рабочего времени в ряде отраслей. Эти меры с запозданием обеспечили американцам те социальные блага, которыми немцы и англичане пользовались уже десятилетиями. Меры эти были, конечно, необходимы, и они спасли Соединенные Штаты от социальных беспорядков с возможными разрушительными последствиями.
Но законодательство Нового курса — это только часть картины. Движимые глубоко скептическим представлением о будущем капитализма, Рузвельт и его советники содействовали коренным и долговременным переменам в отношении к частной собственности: законы, задуманные и представленные в качестве чрезвычайных мер, были искусно обращены в принципы преобразований, коренным образом изменившие подход к частной собственности со стороны сначала правительства, а потом и судов. Это было проделано посредством распространения принципа фундаментальных “прав” с политической на экономическую сферу86 и привело к тому, что понятие права превратилось из “защиты от” в “притязание на”. По ходу дела был изменен смысл слова “безопасность” (security), и оно, как говорил Рузвельт, стало означать “не только защиту... от нападения агрессоров... (но) также экономическую безопасность, социальную безопасность, нравственную безопасность”87.
Когда Верховный суд, руководствуясь прежними принципами, объявил несколько законов Нового курса неконституционными, Рузвельт попытался изменить его состав посредством назначения новых и более либеральных судей. И хотя в 1937 году позорная попытка перетасовать состав суда в свою пользу провалилась, деморализованный суд забил отбой; когда же старые судьи подали в отставку и на их место пришли назначенцы Рузвельта, сама философия, которой следовал Верховный суд, претерпела существенные изменения: “Споры по поводу законности программы Нового курса долго питали враждебное отношение к судебной защите прав собственности... Едва Верховный суд принял Новый курс, судьи тут же резко отстранились от дел, связанных с экономическим регулированием. То была огромной важности перемена в отношении суда к правам собственности и свободе предпринимательства. С первых дней своего существования, заметил один ученый, “суд видел свою миссию в ограждении собственности от посягательств граждан и созданных ими законодательных органов. После 1937 года он от этой своей миссии отказался”. Так что следующему поколению досталось сильно урезанное понятие прав собственности... Соответственно, конгрессу и законодательным собраниям штатов суд предоставил большую волю в выборе их экономической политики, ограничив себя проявлениями поверхностной заботы о правах отдельных обладателей собственности”88.
Эта смена позиций нашла свое отражение в появившихся в начале второй мировой войны как в Великобритании, так и в Соединенных Штатах далеко идущих планах социального реформирования, а также в представлениях о том, из чего складывается ответственность общества перед его обделенными судьбой гражданами. Традиционно “права” гражданина были понятием-отрицанием: это были свободы “от” (от религиозных преследований, от произвольного ареста, от цензуры и т. п.). Теперь они приобрели утверждающее значение в смысле “прав на” (жилье, медицинское обслуживание и т. д.), осуществление которых, как настаивали, является обязанностью государства. Хотя этот пересмотр понятий произошел без шума и как бы ненамеренно, он открыл новую фазу в становлении государства социального благоденствия. Поиск первоисточника современного подхода к делу приводит к чрезвычайно популярному в свое время трактату Томаса Пейна “Права человека”. В первой части этой книги, вышедшей в 1791 году, Пейн определял “права” еще в ключе отрицания и считал, что они означают “свободу, собственность, безопасность и противодействие угнетению”. Но во второй части (в главе 5), появившейся в следующем году, он представил новый взгляд на вещи и развернул радикальную программу социальной благотворительности: финансовая поддержка бедствовавших 20, по его оценке, процентов населения, детские пособия и выплаты на образование детей, как и помощь престарелым “не в порядке милости или благодеяния, а по праву”. Такие идеи опережали свое время на целое столетие и потому немедленного действия не возымели.
Их час пришел в 1940-е годы. Один из первых в Соединенных Штатах призывов к созданию государства-собеса содержался в адресованном конгрессу в январе 1941 года послании “О положении страны”, где Рузвельт упомянул о “четырех свободах”, которых надлежит добиться по установлении мира. Две из этих “свобод” были традиционными и гарантированными конституцией: свобода слова и свобода вероисповедания. Но две другие — свобода от нужды и свобода от страха — представляли собой нечто новое и рождали вопросы, оставленные Рузвельтом без внимания. Бог с ним, высокопарным и довольно бессмысленным лозунгом “свободы от страха”; что же касается “свободы от нужды”, то на деле она означала не свободу, а право на получение за счет государства необходимых средств существования, то есть право на нечто, тебе не принадлежащее. Она связывала правительство обязательством обеспечить каждому гражданину удовлетворение его нужд, при том что эти “нужды” по самой их природе никогда не могут быть точно определены и, следовательно, способны бесконечно возрастать по мере того, как общество становится богаче и удовлетворение одних нужд рождает другие. Внедрение в жизнь подлинных свобод — свободы слова, свободы вероисповедания, свободы участия в выборах — не требует никаких или почти никаких расходов. В отличие от этого, осуществление особых прав сопряжено с выделением больших средств. Поскольку у демократического правительства никаких собственных денег нет, всякое требование денег от государства, чем бы оно ни оправдывалось, на деле есть требование, предъявляемое на деньги своих сограждан, и в его удовлетворении правительство выступает лишь как передаточное звено. Предполагается передача через механизм налогообложения части имущества более состоятельных граждан в руки менее состоятельных; прежде такого обязательства и такой роли правительства никогда на себя не брали*.
Новая программа Рузвельта явилась роковым шагом в сторону от первоначальных принципов Нового курса: “Ничто в Новом курсе не предполагало помощи человеку на том единственном основании, что он беден либо поставлен в неблагоприятные социальные условия”89. Неясно, сознавал ли Рузвельт все смысловые нагрузки своего лозунга, ибо похоже, что он бросил его мимоходом, откликаясь на вопрос журналиста из “Филадельфиа Инквайерер”90. Те, кто, услышав о “свободе от нужды”, приветствовали ее как цель разумную и гуманную, не понимали, надо полагать, что прийти к этой цели можно только через нарушения прав собственности.
Туманные намерения Рузвельта на следующий год были подхвачены и растолкованы в Великобритании, в так называемом
-----------
* Джон Хосперс следующим образом описывает процесс социального выравнивания: “Государство хорошо знает, что люди... жаждут... благ, особенно благ экономических. И государство старается их предоставлять, хотя бы ради того, чтобы люди вели себя спокойно и, если речь идет о демократии, чтобы завоевывать их голоса. Но тут возникает проблема, ибо у государства нет собственных ресурсов, которые могли бы быть источником этих благ. Одному человеку оно может дать только то, что отнимет у другого; если один человек получает нечто в обмен на ничто, то другому достанется ничто в обмен на сделанное им что-то. Однако гражданин-избиратель, чье внимание захвачено предвыборными обещаниями, забывает, что у политика, все это наобещавшего, нет и — даже когда он победит на выборах — не будет никаких средств, чтобы выполнить взятые обязательства; он должен будет отобрать доходы одной группы особых интересов и то, что ею заработано, передать другой группе (разумеется, за вычетом 40 процентов, которые составят комиссионное вознаграждение правительства)”. [John Hospers, “The Nature of the State” in The Personalist 59, No. 4 (October 1978), 399.]
-----------
докладе Бевериджа, подготовленном по просьбе правительства и призывавшем государство заняться по окончании войны уничтожением “пяти великих зол” — нужды (то есть бедности), болезней, невежества, антисанитарии и безделья (безработцы)*. Уильям Беверидж, ученый-экономист, определял “уничтожение нужды” как создание условий, “гарантирующих, что каждый гражданин, в обмен на его созидательные усилия, будет иметь доход, достаточный для существования его самого и тех, кто находится на его иждивении, причем и когда он работает, и когда работать не может”91. Для достижения этой цели требовались национальное планирование и использование силы государства “в той мере, в какой это может быть необходимо для поддержания занятости в послевоенных условиях”92. Средства на финансирование этой далеко идущей программы социальной благотворительности должны были поступать частью от наемных работников, частью от работодателей и частью от государства. Предполагалось “такое перераспределение национального дохода, которое позволяло бы ставить первоочередные дела на первое место и заниматься устранением нищеты прежде, чем обеспечивать наслаждение комфортом”93.
То была развернутая социалистическая программа, которую лейбористская партия сделала потом своей платформой на выборах 1945 года и превратила в план действий сформированного ею правительства. Лейбористское правительство провело обширную национализацию частных предприятий в промышленности и на транспорте с тем, чтобы преодолеть недостаток социальных гарантий, который, по мнению ее лидеров, “разлагал душу”. Хотя лично Беверидж держался весьма консервативных взглядов на роль женщины в обществе, его доклад послужил толчком для подъема в Британии феминистского движения, которое выдвинуло требование, чтобы домашний труд рассматривался как вид производственной занятости и чтобы женщинам были предоставлены равные с мужчинами экономические права.
Доклад Бевериджа был существенно новым словом в том смысле, что прежние программы социальной поддержки
-----------
* Sir William H. Beveridge, The Pillars of Security and Other War-time Essays and Addresses (New York, 1943), 49, 91–92. Предвосхитила эти установки принятая в 1920 году программа нацистской партии; см. выше, стр. 285–86.
-----------
предназначались для помощи отдельным людям, по тем или иным причинам в ней нуждавшимся. В отличие от этого, предложенный Бевериджем перечень благотворительных дел был составлен с прицелом на помощь не отдельным людям, а обществу в целом, и не на то, чтобы облегчить жизнь нуждающимся, а на то, чтобы предотвратить само появление нужды.
Пополненный новыми расплывчатыми пожеланиями, этот перечень получил международное признание в полуобязательном законе — единогласно принятой в 1948 году ООН Всеобщей декларации прав человека, наделившей каждого жителя земли правом на труд и “достойный уровень жизни”.
Отзвуки программы британских лейбористов можно было услышать в Соединенных Штатах при президенте Кеннеди, говорившем о необходимости переместить центр тяжести социального законодательства “с пособий ... на избавление от потребности в пособиях” и помогать нуждающимся становиться на ноги94. Но этой цели политика была подчинена лишь при его преемнике Линдоне Джонсоне. Движимый самым пагубным человеческим стремлением, желанием оставить след в истории, Джонсон объявил в 1964 году “общенациональную войну с бедностью” и поставил задачу одержать “полную победу”*. Историка впечатляет не столько грандиозность намеченного, сколько сопровождающая его путаница в понятиях. Ибо “война” по определению предполагает насилие, и трудно себе представить, каким образом насилие может смягчить нужду. Более того, поскольку “бедность” есть понятие относительное, “полная победа” над нею недостижима: по мере того как общество становится богаче или беднее, критерии бедности меняются. (Учитывая, что в последние десятилетия происходило повышение среднего уровня доходов, пишет Мелани Филипс, позволительно задаться вопросом:
-----------
* Public Papers of the Presidents of the United States: Lyndon Johnson, 1963–64, I (Washington, D. C., 1965), 376. Чарльз Маррэй утверждает, что открытие национальной проблемы в виде “структурной бедности” посреди общего процветания может быть более или менее точно датировано 1963 годом. Основной посылкой здесь послужило соображение: “не вина бедных, что они бедны”; виновата “система”. [Charles Murray, Losing Ground (New York, 1984), 26–27, 39.] На формирование такого образа мысли ощутимо повлияла появившаяся двумя годами ранее книга Майкла Харрингтона. [Michael Harrington, The Other America.]
-----------
“Если имеет место движение, поднимающее людей с доходами ниже среднего к более высокому уровню жизни, то в какой момент эти люди перестают быть бедными?”95) Майкл Харрингтон, автор, оказавший наиболее вдохновляющее влияние на развертывание в Соединенных Штатах “войны с бедностью”, сам оказался в очень трудном положении, когда потребовалось определить, что же такое бедность, помимо неудовлетворенных элементарных потребностей в здоровье, жилье, питании и образовании, и четкое определение бедности он подменил смутными общими рассуждениями насчет психологически тяжелого ощущения “отверженности” и нереализованных возможностей96.
Таким образом, наряду с традиционным понятием отрицающих “свобод” — свобод “от” — на Западе появилось представление об утверждающих свободах, а лучше сказать, о правах “на”. Особой новизны, впрочем, в этом не было, поскольку, как отмечено выше, такого подхода к делу Томас Пейн ждал еще в 1790-е годы. Но то, что было тогда предложением радикала-одиночки, теперь превратилось в государственную политику. Исторически “права” были по своему смыслу гарантиями людям, что ни государство, ни общество не будут посягать на их жизнь, их свободу и их имущество; позднее к этому присоединилась и гарантия, что правительство у них будет таким, какое они сами себе выберут. Из объединения гражданских и политических прав составилась свобода.
Социальные “права” — это совсем другое дело. Ибо когда гражданину обещают “свободу от нужды”, ему гарантируют не только защиту его собственности, но и обеспечиваемый с помощью государства доступ к чужой собственности. Это обязательство широко распахивает ворота для потока ложных притязаний, выдвигаемых различными группами, образуемыми как раз для этой цели: “прав” потребителей, квартиросъемщиков, некурящих, пациентов, инвалидов, иммигрантов, гомосексуалистов и т. д., и чтобы осуществить все эти права, требуется вмешательство государства, так что их предъявление ведет к усилению его власти. Предъявлению таких “прав” нет предела, потому что осуществляются они за чужой счет. Представление, что каждая потребность рождает “право”, приобрело в сегодняшней Америке статус почти религиозного догмата, что препятствует разумному их обсуждению97.
Далее следует пара примеров, иллюстрирующих это положение. Реклама книги о расовых проблемах привлекает внимание фотографией чернокожего мужчины средних лет, который поднял над толпой плакат со словами: “Человек имеет право на жилище”. Этот лозунг можно толковать двояко. Если он означает, что каждый имеет право купить, нанять или построить себе жилище, то это настолько очевидно и бесспорно, что не стоит разговора на публике. Так что непохоже, чтобы изображенный на рекламе мужчина имел в виду именно это. Он, по-видимому, хочет сказать, что каждый, он сам в том числе, имеет “право” получить жилище от общества — иначе говоря, на то, чтобы федеральное правительство, власти штата или органы местного самоуправления за счет денег налогоплательщиков купили, арендовали или построили ему жилище. В этом смысле слово “право” совершенно неуместно, ибо ни у кого нет “права” на получение чего бы то ни было за чужой счет: никому не дано право требовать, чтобы таксист, маляр, школьный учитель, банковский служащий или садовник, все уплачивающие налоги со своих заработков, вносили деньги, зарабатываемые их собственным трудом, на обеспечение кого-то другого жильем. Конференция, организованная в 1996 году ООН в Стамбуле, приняла резолюции о “праве на жилище”, равно как и о “праве на получение пищи”, которые Соединенные Штаты благоразумно отказались поддержать из опасения, что бедные страны затаскают их по судам98, при том даже, что их отказ мог быть истолкован как проявление безразличия к бездомным и голодным.
Другим примером путаницы, возобладавшей в вопросе о “правах”, служат развернувшиеся в Соединенных Штатах споры о нелегальных иммигрантах. Число таких иммигрантов в Калифорнии оценивается в 800 тысяч; обучение их детей обходится налогоплатедьщикам штата в 1,8 миллиарда долларов в год. В 1993 году конгресс Сша обсуждал законопроект о разрешении властям штатов отказывать детям незаконных иммигрантов в обучении в государственных школах. В своих комментариях на этот законопроект один мексиканский чиновник заметил, что его правительство, хотя оно и не одобряет незаконную иммиграцию, все же обеспокоено вопросом о соблюдении “прав” таких иммигрантов. Здравый смысл, однако, подсказывает, что права, которые только и есть у незаконного иммигранта, это разделяемые им со всем человечеством права на жизнь, на свободу, на собствен-
ность. У него нет никакого “права” обучать своих детей за счет налогоплательщиков страны, в которую он въехал незаконно.
Обязательства, взятые на себя государством-собесом, требуют для их выполнения целой армии гражданских служащих, которые должны заниматься сбором налогов, регулированием и распределением. Это, в свою очередь, означает, что администрация (на федеральном уровне, в штатах и на местах) берет к себе на работу все возрастающую часть населения и выделяет все бóльшую долю национального богатства на их жалованье. В 1900 году в собственности правительства США находилось 7 процентов национального имущества (не считая дорог и улиц общественного пользования и большей части имущества армии и флота), а на государственной службе было занято 4 процента рабочей силы страны. За полвека показатели утроились: в 1950 году государство было собственником 20 процентов национального имущества и держало у себя на службе 12,5 процента рабочей силы99. Его доля в валовом внутреннем продукте росла по экспоненте: с 3,9 процента в 1870 она поднялась до 27 процентов в 1970 году100. В значительной части этот сдвиг явился следствием рузвельтовского Нового курса и политики социальной поддержки, принятой во время и непосредственно после второй мировой войны. Но еще круче эти цифры пошли вверх во второй половине века в результате обширных прибавок к ассигнованиям на социальные цели, особенно в рамках введенной президентом Линдоном Джонсоном программы “Великое общество”. В 1990-е годы государственные расходы в США достигли трети ВВП. (В Германии они составляют более половины ВВП, в Великобритании — 42 процента101.) на социальное обеспечение идет около половины этих денег — почти втрое больше, чем в 1960 году102. К 1995 году численность гражданских служащих, непосредственно занятых в аппарате государственного управления, достигла 19,5 миллиона человек103. Таким образом, если в период с 1900 по 1992 год все население Соединенных Штатов увеличилось в 3,3 раза (с 76 до 250 миллионов), то численность правительственных служащих выросла в 18,7 раза, то есть росла почти в шесть раз быстрее.
Столь внушительное сосредоточение богатства страны в руках государства создает очевидные опасности для свободы личности, потому что правительство, осыпая граждан своими милостями либо отказывая в них, способно влиять на поведение (или добиваться послушания) большой части населения. Не было случайным совпадением то, что основы свободы на Западе закладывались тогда, когда власть государства распространялась лишь на ничтожную долю национального имущества*.
7. Защита окружающей среды против частной собственности
Имея в виду традиционную роль частной собственности в охране свободы личности, учитывая, какие богатства сосредоточились в руках государства, и принимая во внимание его предполагаемые полномочия нарушать права собственности ради общественного блага, правомерно задаться вопросом: не угрожает ли социальная благотворительность в ее сегодняшнем виде существующим в стране свободам?
На Западе вообще, а в Соединенных Штатах особенно, суды действенно охраняют имущество граждан от посягательств со стороны других граждан. Прямые, однозначные захваты или “изъятия”, осуществляемые правительством, требуют оправдания и соответствующей компенсации. На практике, однако, изъятия оказываются крайне близким подобием конфискаций. Во-первых, правительство очень вольно определяет, что именно является “общественным благом”, и под этой вывеской отбирает земли для сомнительных целей, вроде сооружения торговых центров либо жилых домов, что дает выгоды отдельным людям или группам населения, но не обществу в целом. Во-вторых, размеры компенсации часто устанавливаются весьма произвольно, порой на уровне ниже затрат собственника.
Еще одна сегодняшняя опасность для прав собственности имеет природу косвенной угрозы, таящейся в мерах, о которых не скажешь, что они очевидным образом подпадают под действие Пятой и Четырнадцатой поправок, образующих конституционную основу защиты прав
-----------
* “В 1688 или 1685 годах во Франции и в Англии расходы центрального правительства составляли семь процентов национального продукта” [Frederick C. Lane in Journal of Economic History 35, No. 1 (March 1975), 16].
-----------
собственности американских граждан*. Начиная с 1930-х годов суды проявляли склонность одобрять всякого рода покушения на имущественные права граждан, которые правительство прикрывало ссылками на “общественный интерес”. Обходясь, строго говоря, без “изъятий” имущества, правительство ограничивает собственника в способах его использования, когда устанавливает правила, которые, по мнению ряда знатоков права, равнозначны “изъятиям под видом регулирования”: “Некоторые правила обязывают собственников предоставлять посторонним лицам доступ в пределы своих владений. Правила пользования землей могут ограничивать его целями проживания, коммерческой и промышленной деятельности; могут устанавливать предел плотности прилагаемых к земле усилий; могут запрещать на ней определенные виды деятельности; могут устанавливать минимальные размеры участка, минимальные площади или максимальную высоту, размеры боковых дворов и отступов при возведении определенных видов строений; некоторые сооружения они могут объявлять точками отсчета и настаивать, чтобы их перестройка или снос, полные или частичные, предпринимались только с согласия таких-то управлений или комиссий. Правила ограничивают набор допускаемых в торговый оборот товаров и назначаемые на них цены. Все эти правила неодинаковы, и различия между ними, несомненно, должны учитываться при оценке их экономических последствий или их правовой обоснованности. Но так или иначе все эти многообразные формы регулирования сводятся к частичным изъятиям частной собственности”**.
Такого рода покушения на права собственности не получают того отпора, какой они вызвали бы в восемнадцатом или
* Пятая поправка гласит: “Никто не может... быть лишен жизни, свободы или собственности без должного судебного разбирательства; равным образом частная собственность не может быть обращена в общественное пользование без справедливой компенсации”. Четырнадцатая поправка воспрещает отдельным штатам уклоняться от соблюдения этого принципа.
** Epstein, Takings, 101. Анализируя сегодняшние ограничения прав собственности в Соединенных Штатах, Эпстайн отмечает, что, уважая права землевладения и обычно должным образом компенсируя изъятия земли, правительство, “напротив, часто резко урезает свободу человека в пользовании и распоряжении собственностью”. [In Social Philosophy and Policy 15, No. 2 (Summer 1998), 424.]
-----------
девятнадцатом веке, отчасти потому, что большинство людей они не затрагивают, а отчасти потому, что программы социальной поддержки приучили граждан больше беспокоиться о том, что государство дает, чем о том, что оно забирает.
В Англии и Соединенных Штатах государство вмешивалось в дела частных предпринимателей даже в пору наивысшего расцвета политики laissez-faire. В 1870-е и 1880-е годы несколько американских штатов приняли законы, имевшие целью добиться, чтобы деятельность предпринимателей, затрагивающая общественный интерес, была направлена на соблюдение этого интереса, даже если потребуется ограничение их прав собственности. Логика этих законов привела к введению контроля цен на коммунальные услуги и транспортных тарифов. В 1887 году в решении по делу Мунн против Иллинойса Верховный суд подтвердил право штата Иллинойс регулировать цены, устанавливаемые владельцами чикагских элеваторов: поскольку, мол, эти цены влияют на общественное благосостояние, они подлежат контролю со стороны общества104. Впоследствии суд поддержал введенный в Песильвании запрет на производство олеомаргарина, обосновав свое решение тем, что этот продукт вреден для здоровья, хотя в действительности запрет был введен с целью поддержать молочную промышленность штата. Логика этих действий имела тот изъян, что, здравая в принципе, она не ведала никаких пределов в своих приложениях к практике: ведь интересы общества так или иначе затрагиваются любой промышленной или коммерческой деятельностью.
Судья Верховного суда Стивен Филд, оказавшийся в этих делах в меньшинстве, выдвигал два сильных аргумента. Если только имущество, говорил он, не было предоставлено самим обществом, на него не могут налагаться ограничения “в общественных интересах”. И второе: “пользование” является существенной отличительной чертой собственности и его ограничения представляют собой “изъятие”, требующее компенсации. Большинство судей думали иначе, ссылаясь на то, что отказ в “пользовании” или его ограничение не означают изъятия105. Так было положено начало долгой истории судебных решений, касавшихся природы прав собственности, на протяжении которой Верховный суд в целом все более склонялся к признанию превосходства общественных интересов над частными правами. Помимо согласия на ограничение пользования, суд пришел к такому толкованию “изъятия”, которое сделало допустимым частичное изъятие, не обязывающее к компенсации в том смысле, в каком ее требует Пятая поправка. В своем важном решении 1979 года суд постановил, что “отказ в удовлетворении одного из традиционных прав собственности не равнозначен изъятию. По крайней мере, в случае, когда владелец сохраняет у себя весь “узел” прав собственности, извлечение из этого узла одной “нити” не является изъятием, потому что явление должно рассматриваться в его целокупности”106.
Цитируя это решение, Ричард Эпстайн замечает, что оно противоречит часто выражавшемуся Верховным судом мнению, что частичное изъятие подпадает под оговорку о конфискации без возмещения, потому что судить следует не по тому, что за собственником сохраняется, а по тому, что он теряет.
Эта проблема приобретает особенно чувствительный характер в связи с мерами по защите окружаюшей среды, которая после 1970 года обрела выразительные черты религиозного культа; более того, в чем-то она уподобилась языческому поклонению силам природы*. Истерия защитников среды, — первобытный страх, что планета вот-вот погибнет, страх, который прежде нагнетался накоплением ядерных вооружений, — дает мощное эмоциональное оправдание посягательствам на права собственности. Ибо как во времена холодной войны часто говорилось, что любые уступки Советскому Союзу оправданы, коль скоро они предотвращают возможную ядерную катастрофу, точно так же сегодня утверждается — нередко теми же самыми людьми, — что правами собственности следует жертвовать ради спасения жизни на земле. В обоих случаях проявляется глубоко сидящая в людях предрасположенность к ожиданию конца света.
Основными законами, затрагивающими частное пользование землей и другими естественными ресурсами, стали закон
-----------
* Люди, посвящаюшие себя защите окружающей среды, среди них и вице-президент Гор, любят цитировать речь, которую якобы произнес в 1854 году вождь Сиэтл, глава индейцев-дувамишей, отметая притязания белых, добивавшихся, чтобы племя продало им свои земли. В этой речи есть слова: “земля не принадлежит человеку, человек принадлежит земле”. Вообще-то подобные представления действительно обычны для первобытных народов (см. выше, стр.стр. 111–114), но что касается именно этой речи, то ее в 1971 году придумал для телевизионного спектакля один сценарист Эй-би-си. [Matt Ridley, The Origins of Virtue (New York, 1996), 213–14.]
-----------
1970 года о чистом воздухе, закон 1972 года о федеральных мерах против загрязнения воды и закон 1973 года об исчезающих видах. Эти законы наделили федеральную бюрократию широкими правами регулирования — факт, который не был в полной мере осознан в то время всеобщей одержимости чистотой воздуха и воды. проводить эти законы в жизнь стало созданное президентом Никсоном в 1970 году Управление охраны окружающей среды107.
Наглядным примером их действия служат меры, принимаемые для охраны так называемых заболоченных земель. В 1989 году президент Буш изменил определение, данное “заболоченным землям” в законе 1972 года о водных ресурсах, так что площадь подпадающих под него земель удвоилась и государственный контроль был установлен дополнительно на 100 миллионах акрах, из которых 75 процентов принадлежали частным владельцам. собственникам охраняемых земель предписывалось держать их в первозданном состоянии108. Проведение этих законов в жизнь было поручено Инженерному корпусу армии и Управлению охраны окружаюшей среды, и на оба учреждения посыпались обвинения в произволе, что отчасти объяснялось отсутствием четкого и авторитетного определения “заболоченных земель”. Некоторые из тех, кто, по представлениям чиновников, нарушил этот закон, были отправлены в тюрьму.
Верховный суд годами оказывал поддержку таким мерам регулирования. Так, в 1972 году он подтвердил правомерность местного закона, запретившего улучшение почвенного слоя на землях, определяемых как “заболоченные”, на том основании, что “у землевладельца нет абсолютного и неограниченного права изменять существенные свойства своей земли с видами на ее использование в целях, для которых она не годилась в ее природном состоянии и которые ущемляют права других”109.
Но, как убедительно говорил Ричард Эпстайн, “обычный набор прав собственности не выделяет особого места для земли в ее природном состоянии; он предполагает пользование землей, включая ее улучшение, как одно из стандартных проявлений собственности”110.
В Великобритании дело защиты окружающей среды дошло до того, что видный знаток договорного права утверждает: “Идея абсолютной земельной собственности, абсолютного права собственника использовать свою землю и повышать ее качество наилучшим, с его точки зрения, способом, ... полностью исчезла из английского права”111.
Законы о заболоченных землях более всех других мер, принимавшихся в зашиту окружающей среды, дали толчок общенациональному движению протеста против вторжения государства в то, как частные владельцы земли используют свою собственность112. фермеры, лесозаготовительные компании и обычные граждане, почувствовавшие себя жертвами невозмещаемых “изъятий”, объединились и общим фронтом выступили против регулирующих правительственных органов, а заодно и против лоббистов — защитников среды и правоведов-теоретиков113. Набирает силу мнение, что всякое регулирование в вопросах пользования собственностью представляет собой один из видов изъятия в том смысле, в каком это понятие присутствует в Пятой поправке, и в случае, когда оно имеет место, требуется надлежащее возмещение. По всей стране складываются группы частных лиц, готовые оказывать сопротивление попыткам правительства мешать свободному пользованию замлей114. Одним из побочных следствий этого сопротивления стало то, что правительство вынуждено было отказаться от своих планов поднять статус чиновника, ведающего охраной окружающей среды, сделав его членом кабинета.
Оно, похоже, оказало воздействие и на Верховный суд, как о том говорят два его знаменательных решения в делах Долан против города Тигард (1994) и Лукас против Совета прибрежного округа Южной Каролины (1992). В первом случае разбирался иск г-жи Долан из Орегона, владелицы фирмы — поставщика сантехнического оборудования, которой городские власти не хотели разрешить расширение ее бизнеса, пока она не отведет почти десятую часть своей земли под использование в качестве велосипедной дорожки и зеленой тропы. Дело Лукаса касалось двух участков пляжа, на которых владелец ничего не мог построить, потому что они подпадали под закон об охране пляжей; это по существу полностью обесценивало его собственность, в которую он вложил почти миллион долларов115. Оба дела Верховный суд решил в пользу истцов. По делу Долан он постановил, что городу надлежит выкупить землю, а не использовать ее как рычаг давления. Дело Лукаса было в конце концов улажено так, что Совет Прибрежного округа выкупил пляжные участки, уплатив их собственнику 1,5 миллиона долларов.
Решения по обоим делам имели поворотное значение, поскольку обратили вспять прежнюю тенденцию, господствовавшую с 1930-х годов, когда мнимые общественные интересы ставились обычно выше действительных частных интересов: “впервые за более чем 50 лет (Верховный суд) уравнял права собственности с личными правами, защищаемыми Первой поправкой (свободы слова, печати, вероисповедания) и Четвертой поправкой (незаконные обыски и аресты имущества)”*. Тем не менее некоторые авторитетные люди считают, что владельцы собственности одержали лишь частичную победу, поскольку суд ввел требование компенсации только для случаев, когда правительственные правила не позволяют собственнику содержать или улучшать имущество116.
Сопротивление злоупотреблениям в деле охраны окружающей среды нашло свое отражение и в законодательных предположениях. в 1994 году республиканцы выступили с программой “Контракт с Америкой”, которая, судя по поддержке, оказанной тогда избирателями кандидатам от этой партии, получила широкое народное одобрение; она содержала требование о возмещении собственникам потерь во всех случаях, когда правительственные установления сокращают (а не сводят к нулю) ценность принадлежащего им имущества. Законопроект о правах частной собственности, принятый палатой представителей в 1995 году, требовал возмещения во всех случаях, когда правительственные действия сокращают стоимость имущества на 10 процентов или более117. Ни один из этих законопроектов не стал пока действующим законом.
Правительство — не единственное учреждение, ограничивающее права собственности на недвижимость. Тем же грешат и частные объединения домовладельцев, которые присваивают себе функции наподобие государственных. Число таких объединений, создаваемых для
-----------
* Theodore J. Buotrous, Jr., in Wall Street Journal, June 29, 1994, p. A17. Об антисобственнической направленности решений Верховного суда в период с 1937 по 1985 год см.: Charles K. Rowley in Nicholas Mercuro, Taking Property and Just Compensation (Boston etc., 1992), 79–124. Прежние тенденции Роули приписывает низкому уровню назначенных членов суда и давлению групп особых интересов. Суд, по его мнению, “установил политически обусловленный двойной стандарт, который требовал строго соблюдать, хотя бы по видимости, личные и гражданские права, оставляя при этом без внимания — а на деле подавляя — права экономические, имеющие по меньшей мере такую же опору в конституции” (95).
-----------
текущего управления жилищными товариществами, кооперативными квартирами и семейными особняками, не достигало и 500 в 1964 году, но поднялось до 150 тысяч в 1992-м; по существующим оценкам, их правила и требования касаются 32 миллионов человек118. Задача этих объединений — сохранять ценность принадлежащей общине собственности путем введения строгих правил относительно внешнего вида и способов использования недвижимого имущества. Парадоксом является то, что, оберегая ценность принадлежащего общине имущества, они нарушают права собственности его владельцев. Многие устанавливаемые ими ограничения уместны и разумны. Но иные общины ударяются в крайности: могут, скажем, запрещать выращивание овощей или установку кондиционеров, ограничивать приглашение в гости внуков, определять, какого цвета быть шторам на окнах, не позволять доставку газет на дом или водружение американского флага и т. д., и т. п.119 Несоблюдение этих правил и требований может повлечь за собой наложение штрафа. Хотя теоретически селиться в таких общинах — дело добровольное, у многих семей просто нет иного выбора: цена, местоположение или другие серьезные обстоятельства вынуждают их покупать жилье именно в этих общинах120. Пойдя же на это, они в ощутимой мере теряют свободу и даже право на уединение.
8. Конфискации
По-видимому, в наиболее грубой форме права собственности в сегодняшних Соединенных Штатах юридически обоснованно попираются при конфискации имущества, либо признаваемого вовлеченным в акт преступления, либо принадлежащего человеку, в преступлении обвиненному. В первом случае с неким неодушевленным предметом обращаются так, будто он является соучастником преступления: собственнику не полагается никакого возмещения за его утрату121. Конфискация — древняя практика: в классической Греции наказывать причинившие вред неодушевленные предметы было обычным делом, а в средневековой Европе за убийство человека судили и казнили животных. Английское обычное право требовало конфискации повинных в причинении ущерба телег и лодок122. Мощный толчок развитию этой практики дала в последнее время борьба с незаконным оборотом наркотических средств. Она не вызывает широкого общественного возмущения, потому что конфискации проводятся с похвальной целью пресечь распространение наркотиков. Правовую основу для этих арестов собственности создал Верховный суд, вынесший в 1974 году постановление об изъятии у судоходной компании яхты стоимостью в несколько сот тысяч долларов после того, как правительственные агенты обнаружили на борту окурок сигареты, набитой марихуаной123. Существуют и другие примеры таких, осуществленных с благословения Верховного суда, захватов имущества, владельцы которого не были лично причастны к совершенным преступлениям*.
Обретя такую свободу действий, правительственные органы проявили необычайное рвение в битвах за имущество, которое, хотя бы и без ведома и одобрения его владельца, использовалось в преступных целях: “Согласно большинству гражданских правовых норм, регулирующих изъятие имущества, в отличие от норм уголовного права, чиновники — исполнители закона могут налагать арест на личную собственность, движимую или недвижимую, без предупреждения и разбиратеьства, на основании одностороннего указания на всего-навсего возможные обстоятельства, позволяющие предполагать, что это имущество было каким-то образом вовлечено в свершение преступления. Действуя, следовательно, in rem, то есть направляя преследования против собственности, а не против подозреваемого лица, правительство может обходиться без обвинения владельца имущества или кого-либо еще в преступлении, чтобы совершить действия против “собственности”. Утверждения насчет “вовлеченности” могут простираться от подозрений, что данное имущество есть контрабанда, до предположений, что оно представляет собой
-----------
* “При рассмотрении любого гражданского иска, связанного с конфискацией, суд уклоняется от серьезного рассмотрения ущерба, причиненного правам собственности, потому что он не считает эти права достойными такого же уважения, как и права обвиняемого правонарушителя, представителя расового меньшинства или инакомыслящего, прикрывающегося Первой поправкой. На принятой в судах шкале конституционных ценностей права собственности стоят гораздо ниже, чем гражданские права или гражданские свободы”. [Leonard W. Levy, A License to Steal (Chapel Hill, N. C. and London, 1996), 88.]
-----------
надлежит лицу, в преступлении не подозреваемому), что оно является одним из орудий преступления, что оно как-то “способствовало” совершению преступных действий... Когда собственность изъята, на владельца, желающего получить ее обратно, перекладывается бремя доказательств его “невиновности”... До недавнего времени доказать это было почти невозможно, потому что правонарушителем считается сама вещь. Наделяя неодушевленную вещь личностными качествами, о ней говорят, что она “запятнана” противозаконным использованием”124.
В порядке примера: одним из своих недавних решений Верховный суд постановил, что автомобиль, находящийся в совместной собственности супружеской пары и использованный мужем, чтобы подобрать проститутку, может быть конфискован. Жена заявила протест, указав, что ничего об этом не знала и поведения супруга не одобряла, а стало быть, имеет право на возмещение правительством утраченного ею автомобиля. однако главный судья Уильям Г. Ренквист, сославшись на прецеденты, относящиеся к началу девятнадцатого века, постановил что “принадлежащая данному собственнику часть имущества может быть изъята на основании того, каким образом оно было использовано, при том даже, что этот собственник не знал о таком его использовании”125.
Размах подобного присвоения имущества частных лиц государственными учреждениями может быть показан статистически. В период с 1985 по 1993 год министерство юстиции провело 170 тысяч изъятий имущества и передало из вырученнных от них денег более 2 миллиардов долларов исполнительным судебным органам и другим учреждениям, занимающимся борьбой с организованной преступностью в штатах и на местах. Кроме того, вероятно, еще 2 миллиарда было получено от реализации конфискованного имущества судебными властями штатов и органами местного управления126.
В 1993 году в Фонде конфискованного имущества министерства юстиции числилось более 500 миллионов долларов наличными и свыше 27 тысяч единиц арестованной собственности на общую сумму более 1,9 миллиарда долларов127. Закон требует, чтобы выручка от продажи такого изъятого имущества шла исключительно на укрепление правопорядка; соответственно, значительная часть полученных таким путем денег передается местным органам полиции, которые известны тем, что используют их в личных интересах, на устройство, например, рождественских вечеринок и банкетов128. Некоторые для пополнения средств, нужных для этих целей, затевали “точечные операции” по обнаружению наркотиков в дорогих домах или в пределах приглянувшихся земельных владений. При выборе целей для такого рода произвольных действий особое значение отводится чернокожим и латиноамериканцам: если при них оказываются крупные суммы денег, сразу исходят из предположения, что своим источником эти деньги имеют сбыт наркотиков и, по всей вероятности, подлежат конфискации.
С целью пресечь подобные нарушения прав собственности конгрессмен Генри Хайд внес в 1993 году законопроект о пересмотре положений о конфискации гражданского имущества. Ему еще предстоит стать законом.
9. Льготы и пособия
Рассмотренные нами случаи посягательства на собственность — налоги, правила защиты окружающей среды, конфискации — относятся к категории “изъятий”. В той мере, в какой права собственности представляют собой важную сторону свободы, такие действия суть нарушения свободы. Но, как ни парадоксально, можно утверждать, что в сегодняшнем государстве социального благоденствия угроза свободе исходит и от “выдач”, то есть от состояния зависимости, в которое попадают отдельные люди, коммерческие предприятия и образовательные учреждения, когда их существование оказывается в большой мере или даже исключительно зависимым от правительственных субсидий, контрактов и других видов поддержки, ибо никакие приносимые ими блага не становятся собственностью в ее истинном смысле. если свобода означает независимость, то зависимость ясно указывает на нечто противоположное.
В 1964 году профессор права Йельского университета Чарльз А. Райх выступил с получившим большой отклик эссе под названием “новая собственность”, которым он привлек внимание к появлению в современных Соединенных Штатах (и, по смыслу, в других промышленных демократиях) такой формы собственности, которая обладает чертами условного или “феодального” владения. Это, по его мнению, создает опасность для личной свободы.
В поддержку своего мнения Райх перечислил восемь способов, какими правительство обеспечивает себе экономическое воздействие на население129. Сопоставление приведенных им цифр с данными, относящимися к началу 1990-х годов, показывает, насколько ощутимо за минувшие тридцать пять лет возросла зависимость граждан США от милости государства.
1. Доходы и социальные блага. Это средства, которые правительство выделяет гражданам, не занятым ни на какой государственной службе; они предоставляются в виде выплат, предусматриваемых системой социального обеспечения, пособий по безработице и многообразных выдач деньгами и натурой по государственным программам социальной поддержки. С 1950 по 1980 год исчисленные в постоянных ценах расходы на социальную поддержку гражданских лиц выросли в двадцать раз, тогда как население лишь удвоилось130. Крупную статью расходов составляли до последнего времени выплаты по закону о помощи семьям, имеющим на иждивении детей (25 миллиардов долларов были распределены среди тринадцати миллионов семей, в числе которых более четырех миллионов матерей-одиночек, в половине случаев никогда не бывших замужем)*. Еще существуют программы медицинской помощи, поддержки ветеранов, дополнительной социальной поддержки, выдачи талонов на питание и других видов помощи продовольствием, содействия с жильем для малоимущих, предоставления муниципального жилья с низкими ставками квартплаты, пособий на учебу, программы профессиональной подготовки ущемленных в своих возможностях взрослых и детей, летней занятости молодежи и помощи малоимущим в оплате электроэнергии. Представление о том, в какой мере значительная часть населения США зависит от правительственных подачек, дает статистика, свидетельствующая, что в 1976 году беднейшие 20 процентов почти все
-----------
* New York Times, August 9, 1996, p. A27. Программа, вошедшая составной частью в принятый в 1935 году закон о социальном обеспечении, первоначально предусматривала оказание помощи вдовам с малолетними детьми на руках, но со временем ее действие было распространено на матерей-одиночек. В результате проведенной в 1996 году реформы всей системы социальной поддержки эта программа теперь сворачивается.
-----------
свои доходы получали в виде правительственных выплат: их собственные заработки составили лишь 3,3 миллиарда долларов, к чему и были добавлены “трансфертные выплаты” на общую сумму 75,8 миллиарда долларов. У следующих 20 процентов при собственных заработках в 75,8 миллиарда долларов общие доходы были за счет государства подняты до 119,7 миллиарда, то есть более чем в полтора раза131. Эти цифры говорят о том, что пятая часть населения США почти целиком, а еще пятая существенным образом зависела от государственных выплат. Иначе говоря, 60 процентов населения США, составляющие самую производительную его часть, полностью или частично содержали остальные 40 процентов.
2. Работа в государственном секторе. В 1961 году девять миллионов американцев были непосредственно заняты работой на государство. Добавив к этому еще от трех до четырех миллионов человек, работавших тогда в оборонных отраслях промышленности, которые опираются в основном на государственное финансирование, Райх предложил свою оценку, что от 15 до 20 процентов рабочей силы США черпали основную часть своих доходов из государственных фондов. Как отмечено выше, к 1995 году численность государственных гражданских служащих удвоилась и достигла 10,5 миллиона, из которых около трех миллионов работали на федеральное правительство132. В некоторых частях страны большинство жителей работало в государственных органах; так, в Аляске треть населения состоит в списках занятых на государственной службе, а в Джуно, столице штата, от половины до двух третей жителей работают либо на федеральное правительство, либо на власти штата, либо на городские органы управления133.
Эти слои населения, включающие в себя бедняков, госслужащих и значительную часть престарелых, образуют группу, получившую название “коалиции высоких налогов”, то есть группу давления, заинтересованную в самом крутом по возможности повышении налогов. В 1975 году их удельный вес в электорате оценивался в 44,8 процента134.
3. Лицензии на профессиональную деятельность, то есть разрешения заниматься своим видом труда широкому кругу лиц — от врачей до ростовщиков и распорядителей похоронами. (Говорят, что эти лицензии, хотя и были учреждены якобы в интересах общества, на деле служат самим их держателям, позволяя им не допускать в свою сферу конкурентов*.)
4. Франшизы, современная разновидность существовавших в шестнадцатом — восемнадцатом веках монополий, которые дают своим обладателям определенные экономические привилегии. их сегодняшними примерами могут служить лицензии на теле- и радиовещание, выделение воздушных коридоров и выдача разрешений на производство алкоголя. Ныне государство признает лицензии как частную собственность, поскольку обладатель лицензии может ее продать.
5. Правительственные контракты, значение которых особенно велико в оборонной промышленности. В 1996 году ассигнования на национальную оборону достигли 265,7 миллиарда долларов и составили 17 процентов федерального бюджета; при этом 48,9 процента всей суммы было выделено на военные закупки135.
6. Субсидии (дотации) сельскому хозяйству, судоходым компаниям, местным авиалиниям и жилищному строительству.
7. Доступ к государственным ресурсам. государству принадлежат солидная часть американской экономики: в его руках сотни миллионов акров земли со всеми возможностями, которые открыты здесь для добычи полезных ископаемых, выпаса скота, лесозаготовок и проведения досуга; государство же является собственником транспортных путей и линий связи, радио- и телевизионных частот и т. д. Часть этой собственности передается частным пользователям бесплатно или по сниженным за счет субсидий ценам136.
8. Услуги, в том числе многие, имеющие коммерческое значение, как пересылка по почте находящихся в частной собственности печатных изданий и страхование домостроителей.
Ко всему этому могут быть добавлены новые виды льгот и пособий, введенные уже после того, как Райх написал свою
-----------
* Paul T. Heyne, Private Keepers of the Public Interest (New York etc., 1968), 82–84. Лицензирование медицинской практики докторов восходит к 1519 году, когда Генрих VIII выдал лондонским врачам подтвержденную палатой общин хартию, наделявшую их правом судить о квалификации других лекарей в городе и окрестностях. [John R. Commons, Legal Foundations of Capitalism (New York, 1942), 227–28.] В семнадцатом веке английские суды отменили эти ограничительные правила. [Ibid., 228.]
-----------
статью, — например, по программам медицинского обслуживания (Medicare) и медицинской помощи (Medicaid).
Райх задался вопросом о том, какова доля государственно распределяемого богатства в национальной экономике, и получил вот какой ответ: “В 1961 году, когда личные доходы составляли 416 432 миллионов долларов, расходы государственных учреждений всех уровней равнялись 164 875 миллионам долларов. Только на жалованье своим служащим государство тратило около 45 миллиардов долларов. И в этих цифрах не учитывается огромное неосязаемое богатство, представленное лицензиями, франшизами, услугами и ресурсами. Более того, доля богатства, находящегося в руках государства, возрастает. Едва ли найдется гражданин, жизнь которого не зависела хотя бы частично от благ, поступающих к нему из гигантского правительственного насоса”137.
Растущая роль государства в национальной экономике по видимости не оказывает отрицательного влияния на основные права и свободы граждан США. свобода слова, свобода выбора тех, кто будет ими управлять, свобода решать, где им работать, где жить, куда ездить, гарантируются конституцией и защищаются судами. Правительство не конфискует имущество, находящееся в их частной собственности (кроме случаев уголовного преследования), как это делалось в коммуни-
стической России и нацистской Германии. Так что по всем внешним приметам принципы, провозглашенные в Билле о правах, строго соблюдаются. Это наводит на мысль, что традиционная взаимосвязь между частной собственностью и свободой, возможно, устарела: правительство может, по-видимому, на законных основаниях по собственному усмотрению присваивать и распределять существенную часть богатства граждан и тем не менее воздерживаться от посягательств на их свободы. Дело выглядит так, что сегодняшний американский гражданин живет в наилучшем из миров, где он сохраняет свои права и свободы, черпая вместе с тем многообразные блага из правительственных закромов.
Но внешность здесь обманчива. Современное демократическое государство устанавливает высокую степень контроля над своими гражданами, достигая его посредством перераспределения богатства, ограничения различными сомнительными с конституционной точки зрения способами прав граждан на пользование их имуществом и в то же время создавая опасную степень зависимости получателей его благ и милостей. О положении в Великобритании, которое во многих отношениях сходно с тем, что имеет место в Соединенных Штатах, историк права Атийя говорит: “Те, кто выгадывает на сниженных за счет субсидий ставках квартплаты, кто пользуется благами бесплатных школьных завтраков, кто радуется вдвое сокращенной плате за проезд в автобусах и льготным тарифам на электроэнергию, — все они (включая богатых) одинаково лишаются свободы выбора в том, как распорядиться на-
значаемыми субсидиями. Государство выделяет средства, но не позволяет отдельному человеку самому выбрать способ их использования, как не разрешает и продать доставшееся ему благо”138.
Принимая блага, которые государство распределяет перечисленными выше способами, частные лица и организации не оставляют себе иного выбора, кроме как подчиниться условиям, вводимым правительством, целью которого, по его собственному определению, является благополучие не частного лица, а общества. Когда использование права ставится в зависимость от внешней инстанции, право обращается в условную привилегию, что на деле лишает собственника его прав собственности, поскольку безусловность есть одна из важных отличительных черт собственности. Эти факты заставили Райха утверждать, что в Соединенных Штатах государственные “выдачи” создали современный вид феодализма*. Для решения проблемы он предложил правительственные “щедроты” объявить “новой собственностью”, а получаемые блага признать “правом”, а не привилегией; соответственно, отмена их должна преследоваться по закону и сопровождаться компенсационными выплатами**.
* Reich in Yale Law Journal 73, No.5 (April 1964), 770. “Особенности государств, посвящающих себя заботам об общественном благе, различны, но все они объединены одной основополагающей философией. Это доктрина, согласно которой богатствами, поступающими от правительства, его получатели пользуются на определенных условиях, и их могут отобрать, если того потребует высший государственный интерес”. [Ibid., 768.]
** Ibid., 785–87. ibid, 75, No. 8 (July 1966), 770. Роберт Нельсон утверждает, однако, что процесс “приватизации” преобразует уже значительную часть райховой “новой собственности”, воспроизводя то, что произошло в позднем средневековье, когда условное владение развилось в полную собственность. [Robert H. Nelson in Public Lands and Private Rights (Lanham, Md., 1995), 334–37.]
-----------
10. Контракты
Право договаривающихся между собой в частном порядке сторон заключать взаимообязывающие контракты есть одно из прав собственности, имеющих определяющее значение. Особенно это относится к современным индустриальным обществам, где собственность представлена по большей части не физическими объектами, а кредитом и другим неосязаемым имуществом.
• Если сельскохозяйственная экономика есть экономика “собственности” в точном смысле этого слова, основанная на прямом обладании осязаемыми благами, то промышленная экономика есть, в отличие от этого, экономика “контрактов”, основанная на разделении труда между многочисленными индивидуумами, которые посвящают либо себя лично, либо свои ресурсы достижению некой общей цели в надежде на будущий выигрыш, не связанный непосредственно с их собственной деятельностью. “Производственные цепочки” вытягиваются. Надо финансировать покупку оборудования, сырья, выделять средства на содержание запасов готовой продукции, на зарплату рабочим — и все это прежде, чем позволено будет думать о том, как распорядиться прибылями, поступающими от продажи произведенного. Все используют кредит. Промышленная экономика это одновременно и “экономика ожиданий”, и “экономика долгов”. Богатство не привязано больше к осязаемому и несокрушимому благу, каковым является земля; теперь оно опирается на новую “собственность”, представленную ее бесплотным родственником по имени кредит: индустриальная экономика есть экономика кредита139*.
В девятнадцатом и начале двадцатого века Верховный суд США неоднократно утверждал, что свобода заключения контракта является “частью прав личной свободы и частной собственности”140, и заявлял на этом основании о неконституционности любой попытки вмешаться в договорные отношения. Но в течение двадцатого столетия отношение к свободе контрактов изменилось, потому что государство присвоило себе право вмешиваться и выступать в пользу более слабого,
-----------
* По словам Роскоу Паунда, в мире бизнеса “богатство создается по большей части из обещаний”. [Roscoe Pound, Introduction to the Philosophy of Law (New Haven, Conn., 1922/1954), 133.]
-----------
по его мнению, участника договора. Это представляет собой возврат к средневековым порядкам, когда городские власти, а порой и национальные правительства устанавливали “справедливые” цены и “справедливые” зарплаты*. В современном государстве социальной поддержки правительство посягает на свободу участников договора на всех уровнях общественной и экономической жизни: оно устанавливает минимум зарплаты, которую частный работодатель должен платить частным же лицам — наемным работникам; оно указывает домовладельцам, кому сдавать квартиры, а иногда даже, какую назначать за них плату; оно вводит квоты по признакам расы и пола при наборе персонала частных предприятий и при зачислениии в частные заведения высшей школы; оно оказывает давление на частные банки, заставляя их кредитовать обитателей определенной местности и определенные группы стесненных в своих возможностях граждан. Как следствие, под угрозой оказываются свобода частных договорных отношений, а вместе с ней и институт собственности.
А. Минимальная зарплата
В Соединенных Штатах практика законодательного вмешательства в соглашения между работодателем и наемным работником восходит к принятому в 1898 году решению Верховного суда, которым была признана правовая сила закона, введенного законодательным собранием штата Юта и ограничившего шестью часами рабочий день в шахтах. Хотя прежде подобные ограничения признавались нарушениями свободы договорных отношений, на сей раз суд, признав силы хозяев и работников неравными, постановил считать такие законы соответствующими конституции.
В 1912 году Массачусетс стал первым штатом, принявшим закон о минимальной заработной плате, оговорив, правда, что исполнение его — дело добровольное. Иначе обстояло дело с законами о минимальной зарплате, принятыми впоследствии другими штатами. Эти законы были направлены главным образом против “выжимания пота”, каковым термином обозначались обычные условия оплаты труда женщин и
-----------
* В Англии времен Тюдоров судьи на местах устанавливали размеры оплаты труда. [Keith Feiling, History of England, 509–13; Atiyah, Rise and Fall, 74.]
-----------
детей, причем имелось в виду, что получаемой наемным работником зарплаты недостаточно для покупки предметов жизненной необходимости.
В 1923 году Верховный суд сделал эти законы штатов недействительными, поддержав решение суда округа Колумбия в деле Детская больница против Адкинса, каковым решением определялось, что законы о минимальной зарплате “представляют собой противоконституционное вмешательство в свободу контрактных отношений, входящую в число гарантий, предусматриваемых Пятой поправкой, а именно ее положением об обязательности судебного разбирательства”141. Но вскоре условия изменились, а вместе с ними изменились и представления суда о конституционности. В 1937 году, когда страна находилась еще в глубокой депрессии, откликаясь на запрос о принятом штатом Вашингтон законе о минимальной оплате женского труда, суд объявил, что законы о минимальной зарплате согласуются с конституцией142. В следующем году конгресс принял закон о справедливых условиях труда, который стал с тех пор основой законодательства о минимальной оплате труда.
Мы воздержимся от обсуждения спорного вопроса о том, дают ли законы о минимальной зарплате те материальные выгоды наемным работникам, на которые те рассчитывают; отметим только, что, по имеющимся свидетельствам, они делают чересчур дорогостоящим труд малообразованных людей, особенно молодых чернокожих, так что многие из них оказываются безработными и становятся, таким образом, жертвами неумышленной дискриминации143. Но поразительно, что даже приверженцы такого законодательства находят мало доводов в его пользу (помимо того, что оно безвредно): ведь среди подпадающих под него работников мало кто, похоже, получает меньше установленного законом минимума. Следовательно, видеть в нем надо скорее политическую, а не экономическую “позицию”, и судить о ней соответственно144.
Таким образом, свобода договорных отношений нарушается, по-видимому, с единственной целью нанести еще один удар по правам собственности.
Б. Регулирование квартплаты
Если благотворное значение регулирования зарплаты вызывает споры, то не возникает никаких разногласий относи тельно регулирования квартирной платы, которое по существу все экономисты, независимо от их политических пристрастий, считают безусловно разрушительным и готовы призна-
вать его не иначе, как в качестве временной чрезвычайной меры145. Тем не менее его ревностно отстаивают некоторые радикальные идеологи, считая его средством “повышения сознательности” бедняков: “Можно надеяться, что от законов о квартплате квартиросъемщики перейдут к регулированию финансовых учреждений и корпораций и к коренному пересмотру приоритетов общества”*.
Впервые регулирование квартплаты было введено во Франции с началом первой мировой войны, чтобы не позволить домовладельцам наживаться за счет семей солдат и работников оборонных предприятий. этому примеру последовали Англия и Соединенные Штаты, как и большинство стран — участниц войны и даже некоторые не воевавшие государства. Регулирование сохранялось в течение некоторого времени после установления мира, а в нескольких случаях продолжалось и в 1930-е годы. Возрождено оно было во время второй мировой войны.
В большинстве американских городов (правда, не в Нью-Йорке) регулирование квартплаты было отменено после второй мировой войны, но то тут, то там — особенно в больших университетских городах, как Беркли в Калифорнии и Кембридж в Массачусетсе, — оно в 1970-х годах восстанавливалось под давлением активистов-радикалов. В Нью-Йорке, прозванном “мировой столицей регулирования квартплаты”, оно привело к беспримерному упадку городского жилого фонда, поскольку многие домовладельцы, лишенные возможности извлекать какую бы то ни было прибыль из своей собственности, либо перестали о ней заботиться, либо
-----------
* Ted Dienstfrey in Walter Block and Edgar Olsen, eds., Rent Control: Myths and Realities (Vancouver, B. C., 1981), 7. Это подобие тактики, принятой в 1890-е годы российскими революционерами, которые, горя желанием поднять равнодушных к политике рабочих, поддерживали их требования о повышении зарплаты и сокращении рабочего дня в расчете, что, убедившись в невозможности добиться выполнения этих требований при существующем политическом и экономическом режиме, они проникнутся более радикальными настроениями. Расчеты не оправдались. [См.: Richard Pipes, Social Democracy and the St.Petersburg Labor Movement, 1885–1897 (Cambridge, Mass., 1963), 57–75.]
-----------
вовсе с нею расстались. Надежды, что жертвы этого небрежения обратятся к “коренному пересмотру приоритетов общества”, не осуществились, потому что выяснилось, что более всего от регулирования квартплаты выиграли не бедняки, жившие в муниципальных домах и переоборудованных квартирах, а квартиросъемщики среднего возраста и среднего класса, способные наслаждаться городскими удобствами по твердым, поддерживаемым субсидиями ценам, причем среди этих людей оказались мэр города Нью-Йорк и президент Американской биржи*. Сейчас, когда пишутся эти строки, более двух миллионов человек или четверть населения Нью-Йорка живут в квартирах, оплачиваемых по регулируемым или “стабилизированным” ставкам. Сторонники регулирования квартплаты теперь сменили основу своих доводов: вместо утверждений, будто это помощь бедным, чего очевидным образом нет, они стали говорить, что таким путем в Нью-Йорке образуется больше “разнообразия”. Один профессор по градостроительству в Колумбийском университете говорит, что регулирование квартплаты “является важнейшим фактором превращения Нью-Йорка в такой город, где хочется жить. Он сохраняет покой своих кварталов и одновременно обеспечивает многоцветье жизни”146.
По тому же разряду проходят правительственные запреты на дискриминацию при сдаче квартир внаем сообразно закону 1968 года о справедливом предоставлении жилья (с поправками 1988 года)147. Требования этого закона трудно проводить в жизнь, потому что сдают в наем или продают жилье по большей части мелкие собственники. Однако если властям случается уличить в дискриминационных действиях крупную корпорацию, повинную в непредоставлении жилья на расовых основаниях, закон обходится с ней очень сурово, налагая большие штрафы. Так, в мае 1997 года большое жюри на Манхэттене присудило 640 тысяч долларов расово смешанной паре, которой было отказано в найме квартиры в кооперативном доме по причинам, которые были расценены как расовая дискриминация148.
-----------
* Lawrence M. Friedman, Government and Slum Housing (Chicago, 198), 128. Это классический пример в пользу некоторых критиков государства-благотворителя, утверждающих, что политика социальной поддержки обеспечивает выгоды среднему классу за счет как богатых, так и бедных. [См.: Albert O. Hirshman, The Rhetoric of Reaction (Cambridge, Mass., 1991), 60–9.]
-----------
Однако право исключать других из круга пользующихся твоим имуществом всегда было существенным атрибутом собственности. Когда собственники, в данном случае собственники кооперативной квартиры, не могут по каким бы то ни было причинам отказать кому-либо в ее найме, они, можно сказать, перестают быть ее собственниками. Стало быть, такого рода антидискриминационное законодательство подрывает самые основы прав собственности. Кроме того, его последствия оказались противоположными ожидаемым: имеющиеся данные свидетельствуют, что с его вступлением в силу расовая сегрегация, разделяющая центры городов и пригороды, возросла149.
В. Регулирование банковской деятельности и “резервы”
Убедительным примером вреда, наносимого законами, возлагающими на частные предприятия заботу об общественном благе, являются правила, введенные для банков150. Интересам общества, как и своих собственников, банки служат предоставлением разумных кредитов: давая взаймы деньги, принадлежащие другим — тем, кто доверил их попечению банка. При отсутствии данных, свидетельствующих об обратном, не может быть никаких причин думать, будто, выдавая кредиты, банки руководствуются какими бы то ни было соображениями, помимо надежности заемщиков, их готовности, равно как и способности, выплатить проценты и вернуть сумму займа. Говоря словами, которые легенда приписывает римскому императору Веспасиану, pecunia non olet — деньги не пахнут. Швейцарские банкиры без всяких угрызений совести сотрудничали с нацистской Германией, производя операции с ценностями, отобранными у евреев, как не уклонялясь и европейские или американские банкиры от ведения дел с коммунистическими режимами. Можно, следовательно, исходить из того, что прибыль, приносимая чернокожими или женщинами, желательна ничуть не меньше, чем та, что поступает от белых мужчин. Так что, если банки проявляют нежелание выдавать займы жителям определенных кварталов или представителям некоторых групп населения, разумно предположить, что ими движет опыт, подсказывающий, что тут дело идет о неприемлемо высоком риске. Исторически вознаграждением за высокий уровень риска служили высокие ставки процента. Сегодня, однако, такое решение вопроса невозможно, потому что оно было бы нарушением антидискриминационного законодательства и подлежало бы судебному разбирательству. В результате у жителей определенных районов и у некоторых групп населения возникают трудности с получением ипотечных займов и других видов кредита.
Таково действительное положение вещей, которое правительство истолковывает как очевидную дискриминацию и стремится выправить, ориентируя деятельность банков на кредитование меньшинств и жителей тех городских общин, на территории которых эти банки расположены. Правовой основой для этого вмешательства в дела частных предприятий служат три закона: закон 1974 года о равном доступе к кредиту, запретивший дискриминацию при предоставлении займов по основаниям, связанным с расой, вероисповеданием или полом; закон 1975 года об открытости данных ипотечного кредитования, обязавший банки представлять в правительственные органы подробные сведения относительно расы, пола и доходов каждого взявшего заем под залог недвижимости; закон 1977 года о реинвестициях в свои общины, который обязывает банки предоставлять займы обитателям тех кварталов, где расположены сами банки151. В силу того, что министерство юстиции не дает четких указаний на условия, при которых банк может законно отклонить просьбу о займе, потенциально любой подобный отказ может быть истолкован как проявление дискриминации152.
Каждый год чиновники из Федеральной резервной системы присваивают банкам рейтинги на основе выставляемых им оценок за соблюдение требований этого законодательства — от “плохо” до “отлично”. Рейтинги имеют денежную стоимость, потому что они влияют на решения, которые регулирующие банковскую деятельность органы принимают по вопросам слияний, расширений и приобретений153. Заставляя банки идти на повышенный риск, сопряженный с кредитованием ненадежных заемщиков, федеральное правительство вовсе не проявляет склонности возмещать им убытки в случае возможного невозвращения долгов.
Другой разновидностью государственного контроля, навязанного частным предпринимателям якобы с целью добиться большего расового равновесия, являются так называемые “резервы”, за счет которых фирмы, находящиеся в руках меньшинств, пользуются преимуществами при распределении правительственных контрактов. Суммарный объем таких контрактов достигает приблизительно 200 миллиардов долларов, ежегодно выплачиваемых более чем 60 тысячам компаний, на которых занято свыше пятой части рабочей силы страны*. Принятый порядок позволяет фирмам, владельцами которых являются чернокожие или женщины, получать федеральные контракты даже в тех случаях, когда они предлагают не самую низкую цену исполнения. Эта практика представляет собой двоякое нарушение равенства: во-первых, она дискриминирует претендующих на контракты нечернокожих и мужчин, во-вторых, оплачивая заказанные товары и услуги по завышенным ценам, она разбазаривает деньги налогоплательщиков. эту практику Верховный суд признал неконституционной в одном конкретном случае, когда разбирал в 1995 году дело одной компании в штате Колорадо, принадлежавшей белому мужчине и не получившей федерального контракта на строительство шоссе, который был передан предложившей худшие условия фирме с хозяином латиноамериканского происхождения. Согласно газетному отчету, суд постановил: “Не существует поголовно всем членам группы меньшинства принадлежащего права на предпочтительное к ним отношение со стороны правительства в силу того только, что исторически имела место дискриминация”. Тем не менее для продолжения этой практики суд оставил дверь открытой, признав допустимыми “программы расовых предпочтений... в качестве ответной меры на поддающиеся количественной оценке проявления дискриминации в отношении потерпевшей стороны”154.
В стремлении ублажить “значительные слои избирателей демократической партии, то есть чернокожих и другие меньшинства”, и при этом соблюсти нормы, установленные Верховным судом, администрация Клинтона решила спасти практику “резервов” постановлением, что дикриминация имеет место во всех случаях, когда предприятия “меньшинств” не получают своей доли заказов или их мощности не используются в полную меру155. И в голову, по-видимому, не при
-----------
* Associated Press, September 2, 1996. В 1995–1996 годах эти резервы составили 6,4 миллиарда долларов, которые были предоставлены более чем шести тысячам компаний, принадлежавших почти исключительно представителям этнических или расовых меньшинств. New York Times, August 15, 1977, p. A1.
-----------
ходит, что фирмы меньшинств могут “недоиспользоваться” из-за их недостаточной эффективости или чересчур высоких издержек. администрация Клинтона, которая требует от автомобилестроительных фирм, поставляющих машины правительству, чтобы они “представляли планы закупок у компаний, принадлежащих меньшинствам”, “надавила” в феврале 1998 года на Большую тройку с целью добиться увеличения к 2001 году закупок у таких компаний до 5 процентов, то есть до 8,8 млрд долларов156.
11. Меры утверждения (равенства) при найме на работу
Самым вызывающим образом договорные права частных лиц и организаций попираются правительством во имя реального равенства, в порядке проведения в жизнь принятых начиная с 1964 года законов и правил, нацеленных на осуществление мер, которые охватываются емким понятием “гражданские права”. Поле осуществления мер, рассчитанных на утверждение равенства и впервые пущенных в ход президентом Джонсоном, расширялось затем при последующих администрациях, как демократических, так и республиканских. Изначально задуманные как давно назревшие действия по претворению в жизнь предписанного четырнадцатой и пятнадцатой поправками принципа недопущения дискриминации чернокожих граждан, они вскоре были распространены на другие группы населения, включая женщин и инвалидов, и в конце концов превратились в орудие “дискриминации наоборот”, направленной против белых и против мужчин. Это было неизбежно, потому что и самые благородные идеалы, коль скоро они предписываются законами, на практике осуществляются бюрократами, которые, следуя природе своих обязанностей, склонны напирать на средства и пренебрегать целями. И ключевая роль принадлежит именно бюрократам, ибо “если президенты и конгрессы приходят и уходят, то федеральные управления остаются...”157.
• Такова уж судьба любой социальной реформы в Соединенных Штатах — впрочем, возможно, и в других странах, — что затеваемая энтузиастами, людьми дальновидными, политиками, государственными деятелями, она вскоре попадает в руки профессиональных исполнителей. Это имеет два следствия. С одной стороны, работа делается хорошо. Энтузиасты двигаются дальше и начинают новые великие дела, а профессионалы продолжают трудиться над реформой, оставленной без общественного внимания. И тут наступает очередь второго следствия. Профессионалы, сосредоточившиеся исключительно на реформе, все больше и больше удаляются от общественного мнения, а заодно, в сущности, и от здравого смысла. И наконец они приходят к тому, что представляется логичным и необходимым им самим, но не лезет ни в какие ворота с точки зрения почти всех других людей158.
Законодательную основу мер утверждения образуют закон о гражданских правах 1964 года и несколько распорядительных указов президента Джонсона, исполнение которых было поручено Комиссии по соблюдению равенства при найме на работу и другим федеральным органам. Закон 1964 года был самым радикальным из всех когда-либо и где бы то ни было принимавшихся законов о гражданских правах*. Закон содержал ряд достойных похвалы положений, рассчитанных на недопущение дискриминации в осуществлении избирательных прав и при посещении мест общественного пользования, а равным образом и на устранение сегрегации в государственных школах. Главной мишенью был Юг, но важнейшие положения закона имели гораздо более широкое значение. Статья VI устанавливала, что “никто в Соединенных Штатах на основании расовой принадлежности, цвета кожи или национального происхождения не может быть исключен из круга участников или получателей выгод либо подвергаться дискриминации при осуществлении любой программы или деятельности, проводимой с финансовой помощью федеральной власти”159, каковое определение, как мы увидим, относится к великому множеству частных предприятий и многим работающим на частной основе высшим учебным заведениям. Двумя годами позже это запретительное требование было распространено на дискриминацию по признаку
-----------
* Термин “меры утверждения” (“affirmative action”) впервые как бы мимоходом был проброшен в марте 1961 года в распорядительном указе президента Кеннеди. Сторонником его использования выступил вице-президент Джонсон, который вдохнул жизнь в это лишенное ясного смысла выражение, взятое из Национального закона (Вагнера) об отношениях в промышленности (1935). [Graham, Civil Rights Era, 27–28, 33–36.]
-----------
пола, а в 1973 году на дискриминацию граждан с физически ограниченными возможностями.
Антидискриминационные положения статьи VI, действующие, как сказано, лишь в отношении учреждений, получающих федеральную финансовую поддержку, затрагивали почти все государственные школы и университеты, как равным образом и значительную часть медицинских учреждений160. Статья VII, однако, дополнительно расширила область применения этого правила, введя запрет на дискриминацию по признакам расы, цвета кожи, вероисповедания, пола или национального происхождения для профсоюзов, бюро найма рабочей силы и всех предприятий с числом работников более пятнадцати, занятых в торговых операциях между штатами либо имеющих деловые отношения с федеральным правительством, но при этом исключала (до 1973 года) из сферы действия закона 10,1 миллиона служащих администраций штатов и органов местного самоуправления и 4,3 миллиона работников образовательных учреждений161. От каждого работодателя, подпадавшего под действие закона, чиновники, которым было поручено проводить его предписания в жизнь, требовали выработать “приемлемую программу мер утверждения”, каковой надлежало включать в себя “выявление участков, где работодатель недостаточно использует труд представителей меньшинств и женщин, с последующим определением задач и составлением расписания действий, предпринимаемых работодателем по своей доброй воле с целью устранения этих недостатков”162.
Подписывая в 1965-м и потом снова в 1967 году распорядительные указы о выполнении предписаний закона, президент Джонсон особо подчеркивал запрет на дискриминацию по признакам “расовой принадлежности, вероисповедания, цвета кожи или национального происхождения” (признак пола появился в этом ряду позднее). Как от правительственных, так и от частных учреждений эти предписания требовали обширной деятельности по сбору и учету данных о расовом, этническом и половом составе их персонала. Ясное представление о масштабах действия этого закона дает тот факт, что сегодня под него подпадают почти 200 тысяч фирм с числом занятых около 26 миллионов человек, образующих добрую четверть рабочей силы страны163. В 1972 году те же предписания были распространены на учебные заведения, а также на административные органы штатов и местного самоуправления.
Статья VII явила собой революционную меру, заложившую основу для многочисленных антидискриминационных законов и предписаний, воплощение которых в жизнь в огромной степени увеличило власть государства, урезав соответственно свободу договорных отношений частных лиц и пред-
приятий. Включив в список опекаемых сначала женщин, затем престарелых и, наконец, инвалидов, она дала правительству неслыханные полномочия на вмешательство во взаимоотношения частных граждан. Недемократичной она была и в том смысле, что не нашла поддержки у значительного большинства граждан, включая и тех, кого должна была облагодетельствовать. Опрос, проведенный в 1977 году службой Гэллапа, показал, что в целом из девяти американцев восемь возражают против предоставления льгот меньшинствам; среди небелых жителей страны на каждого выступившего “за” пришлось более двух высказавшихся “против”. Представители службы заключили: “Редко по такому спорному вопросу общественное мнение бывает столь единодушным, как в этом случае. Меры утверждения не находят поддержки ни в одной группе населения”164.
Стоит в этой связи заметить, что глагол “дискриминировать” в такой мере наполнился политическим содержанием, что почти утратил свое первоначальное значение “различать, выделять”. В обычном словоупотреблении право различать входит, конечно, в понятие свободы, образуя ее важную составную часть. Не позволять гражданам, в отличие от правительств, проводить различия — значит отнимать у них одно из основополагающих прав.
Статья VII запретила работодателям оказывать “предпочтение отдельным лицам или группам”: она была направлена на достижение равенства возможностей, то есть преследовала негативную цель. Такая постановка вопроса помогла провести закон о гражданских правах через упорно ему противившийся конгресс. Но как мы знаем, у президента Джонсона на уме было нечто много более позитивное, когда год спустя после принятия закона он говорил, что желает “не просто равенства как права и теоретической установки, но равенства на деле и в результатах”. Поставив перед собой такую цель, федеральное правительство развернуло амбициозную кампанию социального переустройства.
Принятый в 1964 году закон о гражданских правах при воплощении в жизнь оказался совершенно непохожим на своего тезку образца 1866 года, подчеркивавшего права граждан на собственность и их равенство перед законом165. Скорее он был созвучен закону о гражданских правах 1875 года, который запрещал дискриминацию на частных предприятиях (в гостиницах, на транспорте общего пользования, в местах отдыха и развлечений). В 1883 году Верховный суд признал этот закон неконституционным на том — поразительном и неприемлемом для нас сегодня — основании, что он посягает на права частных лиц и предприятий: “Недопустимо было бы терпеть ссылки на пережитки рабовладения по поводу каждого случая дискриминации, которую человек сочтет нужным проявить, приглашая в свой дом гостей, либо предоставляя тем или иным людям место в своей карете, экипаже или коляске, либо определяя состав публики на концерте или в театре, либо решая, с кем ему иметь дело в других сферах общения и бизнеса”166.
Одна из трудностей, связанных с осуществлением антидискриминационных требований закона, состоит в том, что он не устанавливает — да и не может установить — четких критериев, позволяющих судить о его нарушениях. Чиновники, отвечающие за соблюдение этого закона, не могут действовать, исходя из смутных представлений о намерениях; они должны опираться на ясные, однозначные нормы, каковые способна дать только статистика, отражающая действительное положение вещей. Поэтому вскоре после принятия закона о гражданских правах правительственные учреждения пришли к тому, что свои заключения о наличии дискриминации стали выводить из факта существенных расхождений между долями, которые приходятся в общем составе занятых на белых мужчин и представителей меньшинств (определяемых по признакам расы или пола)167. Уже в 1968 году Управление федерального надзора за соблюдением договоров при министерстве труда выпустило инструкцию, в которой оно, избегая термина “квоты”, повело речь о “целях и сроках их достижения”. В декабре 1971 года это выражение было растолковано как означающее ощутимый рост “использования меньшинств и женщин”, причем под “недоиспользованием” предлагалось понимать “наличие среди занятых на определенного вида работе меньшего количества представителей меньшинств или женщин, чем разумно было бы ожидать с учетом их численности среди готовых взяться за данную работу”168. С помощью юристов Комиссии по соблюдению равноправия при найме на работу в судах низшей инстанции была создана особая структура, действующая на основе прецедентного права и призванная заменить “традиционное выяснение намерений оценкой последствий”: “Это, в свою очередь, позволит комиссии представлять (на рассмотрение суда) prima facie дела, подкрепленные статистическими данными и не отягощенные учетом намерений, так что на работодателя посредством такой процедуры будет возлагаться бремя доказательств в его защиту, которое, ввиду сокрушительных обвинений статистики, выдержать ему будет нелегко”169.
В такого рода “оценках последствий” учитывается соблюдение количественных квот, устанавливающих, сколько должно быть небелых и женщин в общей численности наемных работников, среди лиц, продвигаемых по службе, а также среди принятых на учебу студентов. С самого начала, однако, конституционность квот представлялась сомнительной: статья VII их запрещала, а Верховный суд вынес в 1978 году определение об их неконституционности. Суд, тем не менее, позволил проводить внедрение равенства, следуя “гибким” нормам. поэтому у бюрократических учреждений, занятых осуществлением программы, появилась склонность заменять слово “квоты” благозвучным “цели”. В 1970 году министерство труда ввело для работодателей правило, согласно которому “доля представителей меньшинств в числе нанимаемых на работу должна равняться или быть близкой доле меньшинств в общем населении данной местности”170.
Одна из проблем, возникающих с связи с выполнением таких требований, состоит в том, что при найме на работу, зачислении в учебное заведение и продвижении по службе проводятся проверочные испытания, а представители таких меньшинств, как чернокожие и латиноамериканцы, а также женщины выдерживают эти испытания менее успешно, чем белые мужчины и лица азиатского происхождения. Ради устранения этого барьера суды постановили, что предъявление требований, не имеющих прямого отношения к предполагаемым служебным обязанностям (например, наличие диплома о полном среднем образовании), представляет собой нарушение гражданских прав. То же самое сказано о назначении ад-
министрацией одинаковых для всех испытуемых экзаменов. Так, в деле Григгс против Дьюк Пауэр компани, слушавшемся в 1971 году и создавшем прецедент, Верховный суд единогласно постановил, что работодатель не может выставлять условием найма некий минимальный уровень квалификации, если только он не в состоянии доказать, что наличие такого уровня имеет существенное значение для выполнения предполагаемой работы. (В данном случае продвижение по службе компания ставила в зависимость от наличия диплома о среднем образовании и положительных результатов теста-проверки способностей171.) Суд далее постановил, что дискриминацией является предъявление всем испытуемым одинако-
вых требований. Чернокожий мужчина, которого в 1963 году “Моторола” отказалась взять на работу, потому что он не прошел теста на способность делать выбор из ряда возможностей, подал жалобу в Комиссию штата Иллинойс по соблюдению справедливых условий занятости. Комиссия сочла про-
ведение данного теста несправедливым в отношении “групп, обездоленных по части культуры и поставленных в неблагоприятное положение”, потому что “не были учтены различия в окружающей среде”, и обязала компанию взять чернокожего заявителя на работу, а проведение теста прекратить172.
Главный судья Бюргер сказал, что, “принимая закон (о гражданских правах), конгресс имел в виду воздействовать на последствия, а не только на мотивы”. Это было явно искаженное толкование закона 1964 года173. При таком подходе к делу любое общее требование и любая проверка квалификации, обнаруживающие разные для чернокожих и для белых итоги испытаний, могут служить очевидным доказательством дискриминации174. Это означает, что отсутствие дискриминации в наборе предъявляемых требований представляет собой дискриминацию — классический пример орвеллианского новояза.
Предприниматели оказались под давлением, заставившим их искать окольные пути “улучшения” квалификационных данных своих работников, представляющих меньшинства, с тем чтобы добиваться необходимого смешения рас и полов и избегать привлечения к ответственности за нарушение закона. Таким образом, исходное стремление не придавать значения цвету кожи уступило место расовым квотам и расписаниям. От предпринимателей требуют регулярно подавать в правительственные учреждения пухлые отчеты с указанием, сколько среди их работников представителей каждой относимой к меньшинствам группы и на каких должностных уровнях они заняты. Тяжбы по поводу дискриминации, действительной или мнимой, стали процветающим бизнесом.
Беда с квотами, как их ни назови, заключается в том, что они дискриминационны по самой своей сути, потому что достижение некой желанной цели ставят в засисимость не от личных навыков и способностей человека, а от его принадлежности к определенной группе, выделяемой по признакам расы, этнического происхождения или пола. Не таково было намерение творцов закона, но дело неизбежно свелось именно к этому, потому что иначе закон был бы неосуществим.
Своего рода нелепостью высшего порядка практика применения законодательства о гражданских правах оборачивается в случае с воплощением в жизнь закона 1990 года об американцах, физически ограниченных в своих возможностях. В толковании, данном этому закону в 1997 году, его действие было распространено на наемных работников с “психическими заболеваниями”, проявляющимися в постоянных опозданиях, ошибочных суждениях и враждебном отношении к коллегам и руководителям. Согласно выпущенной в 1997 году “инструкции о применении”, работодателям запрещается принимать дисциплинарные меры в отношении лиц, отличающихся грубым поведением или яляющихся на работу в неряшливом виде. Взамен предписывается прилагать все силы к созданию для таких работников “комфортных” условий175.
Весь набор антидискриминационных законов и правил в том виде, как он сложился после 1964 года, не только вводит дискриминацию лиц, которым не посчастливилось принадлежать к одной из групп, выделенных для предпочтительного к ним отношения, но и подрывает деятельность затрагиваемых этими мерами организаций и учрежденй. Все это держится на ложной посылке, будто частные заведения — будь то предприятия или университеты — суть микрокосмы общества в целом и будто их задачей является удовлетворение личных потребностей и желаний занятых в них людей, а не достижение их собственных целей, таких, как повышение производительности и прибыльности либо обеспечение высшего качества образования. “Распределительная справедливость” неуместна при назначениях в коммерческих предприятиях или в высших учебных заведениях, потому что в обществе “соображения распределительной справедливости имеют смысл только в отношении тех видов деятельности, которые для того и существуют, чтобы предоставлять некие блага и возможности тем, кто в них участвует”176. Эти соображения никоим образом не могут определять назначения в преподавательском составе высшей школы, а распространенные убеждения, что все-таки могут, основываются “на порочной модели преподавательского состава колледжа или университета, то есть на представлении, что его следует рассматривать как гражданское общество в миниатюре... Преподавательский состав университета существует не для того, чтобы заботиться о благах и возможностях самих нынешних и возможных в будущем преподавателей, а для того, чтобы служить внешней цели — достижению совершенства в преподавании и научных изысканиях. Таким образом, при назначении преподавателя единственный относящийся к делу вопрос состоит... вот в чем: нанимает ли колледж или университет человека, наиболее способного... содействовать достижению этой цели? Все прочие соображения либо неуместны, либо несущественны”*.
То же самое относится, конечно, к назначениям и должностным продвижениям на предприятиях частного бизнеса.
Ничего не стоят и выдвигаемые в пользу квот надуманные соображения, будто они позволяют придать университетским курсам больше “разнообразия”. Существуют всякие виды “разнообразия”, помимо того, что определяется различиями по расе и полу. Опрос, проведенный в 1989 году Фондом Карнеги, выявил, что 4 процента университетских преподавателей гуманитарных дисциплин и 2,2 процента ведущих курсы общественных наук говорят о себе как о “консерваторах”, тогда как свыше
-----------
* Jeffrie G. Murphy in Steven M. Cahn, ed., Affirmative Action and the University (Philadelphia, 1993), 165, 168. Нелепость требования о том, чтобы в каждой профессиональной группе или организации отражался расовый и половой состав общества в целом, удачно высмеивается следующим пародийным заявлением, якобы сделанным от имени еврейского меньшинства: “Евреи выходят из спортивно обездоленной среды. Ирвингу некогда было играть в песочнице, потому что он был перегружен домашней работой и уроками музыки. Сейчас ему 25, а он все еще не умеет играть в бейсбол, но “жаждет научиться”. Поэтому Лига защиты евреев требует, чтобы в Нью-Йорке, где евреи составляют 24 процента населения, 24 процента игроков городских бейсбольных команд были евреями”. [Цит. в: George C. Roche, The Balancing Act (La Salle, ll., 1974), 27–28.]
-----------
40 процентов относят себя к “либералам”. Тем не менее Американская ассоциация преподавателей университетов, которая деятельно печется о “разнообразии” по признакам расы и пола, “никогда не предлагала выправлять положение, устанавливая “цели и сроки” привлечения на работу консерваторов или сторонников других недостаточно представленных течений мысли” и не делала этого на том основании, что “в отношении политических взглядов (это) не было бы осуществлением права преподавателей принимать решения сообразно установленным критериям разнообразия”177.
Процедуры, предусматриваемые мерами утверждения, привели к тому, что прерогатива кадровых решений весьма опасным образом перешла от частных учреждений к государству, то есть к правительственной бюрократии: “Антидискриминационное законодательство противостоит свободе договорных отношений, отрицает принцип, согласно которому все люди наделены правом вести дела с кем им угодно и руководстствоваться при этом разумными соображениями, неразумными соображениями или вовсе не имея никаких соображений. Порядок договорных отношений возлагает на государство как его главную задачу создание условий, при которых каждый человек мог бы использовать свою гражданскую правомочность обладать собственностью, заключать контракты, привлекать к суду и отвечать перед судом и выступать свидетелем. Права, признаваемые и защищаемые в этом случае государством, легко становятся всеобщими и могут одновременно использоваться всеми... В интересах всех людей государство держит под своей защитой зону свободы от посягательств и обмана... Принцип недопущения дискриминации сильно урезает понятие как этой свободы договорных отношений, так и соответствующей ей, пусть и ограниченной, роли государства178.
Статья VII закона 1964 года о гражданских правах была дополнительно извращена и пущена в ход как средство ограничения свободы слова на рабочем месте. Хотя в самих формулировках статьи нет на то и намека, но в толкованиях правительственных органов и судов она предстала как запрет на выражение “расистских”, “сексуальных” и даже религиозных взглядов, которые коллеги по работе могут посчитать для себя оскорбительными. Так, в 1988 году один из окружных апелляционных судов США постановил: “Хотя статья VII и не обязывает работодателя уволить всех занятых у него “Арчи Банкеров”*, закон требует от него незамедлительных действий, чтобы не допускать со стороны такого рода расистов выражений, которые обидны или оскорбительны для их коллег. Узнавая, что публичное выражение расистских или сексуальных взглядов недопустимо, люди со временем могут усвоить, что придерживаться таких взглядов нежелательно и в частной жизни. Таким образом статья VII может послужить освобождению нашего общества от предвзятостей и предрассудков”179.
Это судебное определение являет собой классический пример того, как закон, в данном случае запрещающий дикриминацию наемных работников по признакам расовой принадлежности, вероисповедания или пола, может быть в его применении раздвинут далеко за изначально имевшиеся в виду пределы и превратиться в средство ограничения свободы слова и изменения общественного поведения.
12. Меры утверждения (равенства) высших учебных заведениях
Наглядное представление о том, как новообретенные финансовые полномочия позволяют государству нарушать договорные права своих граждан, служит вмешательство федеральных властей в дела высшей школы. Щедрые субсидии колледжам и университетам, выдаваемые в виде грантов на исследования, материальной помощи студентам и налоговых послаблений способствовали необычайно широкому распространению высшего образования в Америке: с 1870 по 1992 год доля лиц с высшим образованием в общем населении страны выросла десятикратно, и сейчас уже в течение нескольких лет от 33 до 45 процентов выпускников средних школ получают потом дипломы колледжей. (В 1900 году колледжи посещали лишь 4 процента американцев в возрасте от восемнадцати до двадцати одного года180.) Хотя государственная поддержка высшей школы началась еще в 1862 году, когда была принята программа бесплатного предоставления земли колледжам, все же до второй мировой войны на содержание колледжей и помощь студентам Вашингтон выделял ничтожно малые
-----------
* Арчи Банкер — персонаж популярного в США телесериала 70-х — начала 80-х годов; тип отъявленного расиста, постоянно толкующего о своем превосходстве над “инородцами”. — Прим. ред.
-----------
средства. Еще в середине 1930-х годов на федеральное финансирование колледжей и университетов шли средства, составлявшие менее 5 процентов всех расходов на высшую школу Соединенных Штатов181. После второй мировой войны положение изменилось. Принятый в 1944 году и затем несколько раз дополнявшийся закон об устройстве гражданской жизни демобилизованных, называемый в народе “солдатским законом”, предусматривал для ветеранов бесплатное обучение в колледже плюс скромное пособие на жизнь. В результате число принятых в колледжи и университеты выросло с 1,5 миллионов человек в 1940 до 2,7 миллионов в 1950 году182.
В 1957 году Советский Союз поразил мир запуском первого искусственного спутника Земли, и ни на одну страну это не подействовало так, как на Соединенные Штаты, которые никогда прежде не чувствовали физической угрозы со стороны враждебной державы, тогда как теперь спутник наглядно засвидетельствовал способность советской военщины послать ракету с ядерной боеголовкой в любую точку мира. Соединенные Штаты, как это вскоре и подтвердилось, были вполне способны повторить это достижение: если они проигрывали в ракетной гонке, то лишь потому, что сознательно решили в этой гонке не участвовать. С подачи своих ученых США остановились на заключении, что с военной точки зрения баллистические ракеты не обладают достаточной точностью, и решили полагаться на бомбардировщики дальнего радиуса действия как на основное средство доставки ядерного оружия сдерживания. Тем не менее на волне разбушевавшейся истерии представителям образовательных учреждений удалось убедить и общественное мнение, и конгресс, что техническое достижение России явилось следствием превосходства российской системы образования. По закону 1958 года об организации образования в интересах национальной обороны были выделены большие средства на федеральную поддержку студентов — частью в виде грантов, частью в форме займов. Миллиарды долларов пошли в университеты на финансирование исследований оборонного значения. В каждом очередном десятилетии на эти цели направлялось все больше федеральных денег. Закон 1965 года о высшем образовании, составивший часть джонсоновской программы “Великое общество”, превзошел все прежние надежды, предложив сделать учебу в колледже доступной для каждого американца. В 1977 году федеральные расходы на высшее образование достигли 14 миллиардов долларов183. В более близкое нам время 75 процентов денег, идущих на финансовую поддержку студентов, поступают из федеральных источников184.
Оценка как положительных, как и отрицательных последствий, которые эта обильная выдача федеральных денег имела для качества обучения в Америке и для финансового состояния высших учебных заведений, лежит за пределами настоящего исследования185. Нас интересует, какие возможности размах этих ассигнований дает правительству для вмешательства в дела высшей школы, особенно в набор студентов и преподавателей. С этой точки зрения последствия были неизменно вредными.
Ни принятый в 1964 году закон о гражданских правах, ни другие законы, последовавшие в его развитие, не предусматривали “мер утверждения” в высших учебных заведениях. Более того, начиная с 1950-х годов основополагающие национальные законы об образовании запрещали какому бы то ни было “министерству, управлению, администратору или государственному служащему Соединенных Штатов” осуществлять “какое-либо управление, надзор или контроль” в отношении учебного процесса в школах и колледжах, что дало основание одному из авторитетов в этой области прямо заявить, что “федеральный контроль (учебных заведений) противозаконен”186. И тем не менее министерство здравоохранения, образования и социальной помощи установило критерии, по которым оно судит, практикуется ли в университетах и колледжах дискриминация, и которые на деле равнозначны введению квот по расе и полу. Все получающие государственные дотации колледжи и университеты, а их более двух тысяч, обязаны теперь регулярно представлять правительству статистические данные о расовом и половом составе своей студенческой братии и преподавательского корпуса — данные, которые ранее собирать было не принято. Если положение признается “неудовлетворительным”, соответствующие заведения должны принимать настойчивые и видимые меры к достижению равновесия между расами и полами, рискуя в противном случае остаться без федеральных денег. Юридическим оправданием государственного вмешательства в вопросы зачисления студентов и найма преподавателей служит то, что образовательные учреждения, будучи освобождены от налогов, получают косвенную субсидию; кроме того, и сами они, и их студенты являются получателями прямых государственных дотаций.
Когда дело касается найма и продвижения по службе преподавателей, учреждения высшей школы все более и более оказываются под пристальным надзором федеральной бюрократии. Они вынуждены идти навстречу правительственным требованиям из опасения лишиться федеральной финансовой поддержки. В 1939/40 году частные вузы получили от федерального правительства 0,7 процента своих текущих доходов; к 1969/70 году этот показатель поднялся до 22,5 процента187. Годовой бюджет Колумбийского университета однажды был наполовину покрыт Вашингтоном. Правительственные субсидии на исследовательские и учебные программы составили в 1968 году 38 процентов бюджета Гарвардского университета188. Принстон, обладающий третьим по величине университетским фондом страны, получил в 1991 году 32,4 процента своих доходов от правительственных контрактов и грантов — примерно на треть больше, чем от собственного фонда189. Колледжи просто не могут позволить себе остаться без федеральных денег, необходимых не только для их текущей деятельности, но и для поддержки студентов, не могут рисковать утратой этих средств, настаивая на своем праве зачислять, нанимать и продвигать по службе, исходя из собственных требований и суждений. Насколько удалось установить, лишь два небольших института с общим числом студентов пять тысяч отважились поступить таким образом. В 1996 году в США осталось всего три колледжа с чисто мужским составом студентов. (При этом продолжали, однако, действовать восемьдесят четыре частных колледжа исключительно для женщин190.) Не так давно правительство и суды заставили две уважаемые военные академии, Военный институт Вирджинии (ВИВ) и Цитадель, отказаться от их традиции принимать слушателями только мужчин. После решения Верховного суда, обязавшего ВИВ пустить в свои стены женщин, судья Антонин Скалиа, выражая особое мнение, заметил, что “согласно провозглашаемым и применяемым сегодня конституционным принципам, раздельное по полу обучение в государственных заведениях является антиконституционным”191.
На деле меры утверждения неизбежно приводят к “обратной дискриминации”, то есть к отсеиванию при наборе студентов и преподавательского состава абитуриентов и кандидатов из числа белых и/или мужчин, показавших на приемных испытаниях равные или лучшие результаты в сравнении
с чернокожими и/или женщинами. В начале 1970-х годов президент Корнельского университета с необычной откровенностью обрисовал политику, которой другие следовали молчаливо: он наставлял преподавателей принимать на работу “дополнительно представителей меньшинств и женщин”, даже если “во многих случаях для этого понадобится брать людей, мало подготовленных или вовсе неподготовленных”192. Почти тот же порядок был заведен при наборе студентов, при котором были занижены требования к абитуриентам из меньшинств. Когда в 1977 году Калифорнийский университет отказался от мер утверждения в отношении чернокожих и латиноамериканцев, что привело к существенному сокращению абитуриентов из этих двух групп, министерство юстиции указало университету, что оно намерено разобраться, нет ли здесь нарушения федерального закона о гражданских правах, поскольку предъявление одинаковых для всех требований создает-де более благоприятные условия для белых студентов. Если бы министерство пришло к выводу, что университет нарушил таким образом закон — то есть допустил дискриминацию путем отказа от дискриминации, — он мог бы лишиться более чем 1,1 миллиона долларов федеральных дотаций193. На счастье, федеральные власти пока еще не требуют от университетов отказаться от стандартных приемных экзаменов, к чему толкает логика вводимых им критериев отбора студентов. Стоит отметить, что среди чернокожих и других студентов из меньшинств, зачисляемых в американские колледжи в порядке заполнения квот, высок удельный вес тех, кто оказывается не в состоянии завершить учебу: в 1993 году отсев среди них составил 72 процента*.
Вопрос о конституционности мер утверждения при приеме студентов в колледжи был поставлен перед Верховным
-----------
* Clint Bolick, The Affirmative Action Fraud (Washington, D. C., 1966), 79. “В ходе одного обследования, проведенного десяток лет назад Калифорнийским университетом, было установлено, что, если в Беркли от 65 до 75 процентов студентов, представителей белой и азиатской расовых групп, успешно заканчивали курс за четыре года, то для 18 процентов чернокожих и 22 процентов латиноамериканцев требовался обычно пятилетний срок. 30 процентов всех чернокожих и латиноамериканцев оставляли университет в первый год учебы”. [William L/O’ Neill in New York Times, April 7, 1998, p. A30.]
-----------
судом вот в каком виде: “не ставится ли лицо, которое не принадлежит к расовому меньшинству, в неблагоприятное положение, когда в результате официально принимаемых мер предпочтение оказывается другим единственно по расовому основанию”194. Из всех дел, рассмотренных судом в этой связи, самым знаменитым было дело Управляющие Калифорнийского университета против Бакки (1978). Истцу, Алану Бакки, было отказано в зачислении на медицинский факультет Калифорнийского университета в Дэвисе, хотя и его школьные оценки, и баллы, набранные на вступительных экзаменах, были выше, чем у ряда чернокожих абитуриентов, принятых согласно правилам “резервирования мест”. Он подал в суд жалобу на дискриминацию по расовому признаку в нарушение Четвертой поправки, которая гарантирует равную защиту прав. Дело возбудило необычайный интерес ввиду тех последствий, какие оно могло возыметь для всей программы мер утверждения. Голоса в Верховном суде раскололись, и пятеро судей против четырех решили дело в пользу Бакки, потребовав, чтобы университет зачислил его в студенты; но в решении суда, объявившем строгие квоты противозаконными, отсутствовало недвусмысленное запрещение предпочтений на расовом основании, так что для дальнейших злоупотреблений дверь осталась открытой. Четыре несогласных судьи настаивали на том, что Бакки не превзошел бы на экзаменах абитуриентов из меньшинств, если бы прежде не существовало направленной против них дискриминации195.
Один из способов, каким университеты пользуются для дискриминации белых мужчин, — это изменения требований, предъявляемых на вступительных экзаменах, чем и обеспечивается достижение поставленной цели “равновесия”. при потуплении в колледжи белые абитуриенты мужского пола показывают на стандартных приемных испытаниях по предметам математического цикла существенно лучшие результаты, чем абитуриентки, и лучшие, чем чернокожие, как по математике, так и по словесности: в 1993 году на предварительных отборочных испытаниях юноши более чем вдвое превзошли девушек за счет своего значительного превосходства по математической части. С целью поднять шансы абитуриенток баллам, полученным на экзаменах по словесности, где они выступали почти вровень с юношами, был придан вдвое больший вес по сравнению с показателями на испытаниях по предметам математического цикла. Этот произвольно установленный порядок наносил ущерб абитуриентам мужского пола, особенно азиатского происхождения, потому что представители азиатских этнических групп (обоего пола) выдающимся образом справляются с испытаниями по предметам математического цикла и относительно неважно показывают себя в гумантитарных дисциплинах196. Но поскольку такие подгонки не принесли желаемых результатов, стали прибегать и к другим приемам. Так, в октябре 1997 года Управление по гражданским правам, исполнившись решимости увеличить количество девушек, способных заслужить национальную стипендию, заставило Совет колледжей ввести в программу приемных испытаний новый экзамен — сочинение, “в предположении, что общий балл у девушек возрастет, потому что сочинения — это одна из сфер, в которых девушки обычно затмевают юношей”. Это нововведение несколько повысило экзаменационные успехи девушек, но все же недостаточно, и для достижения желаемых результатов, возможно, потребуются дополнительные изменения197.
Ради достижения требуемого “равновесия” некоторые вузы занялись откровенной обратной дискриминацией, направленной против абитуриентов из числа белых мужчин и лиц азиатского происхождения: чернокожих и латиноамериканцев зачисляют в студенты, если они набирают минимум баллов, тогда как азиаты и белые должны показать почти совершенные результаты198.
13. Школьные автобусы
Из всех видов осуществляемого во имя расового равенства государственного вмешательства в жизнь общества ничто не имело столь разрушительных для свободы последствий и не противоречило поставленной цели в такой степени, как принудительная доставка учеников на занятия школьными автобусами. Как это было и с программами внедрения, первоначально предполагалось ограничить использование школьных автобусов лишь случаями, где оно позволило бы выправить бесспорно нетерпимое положение. Однако в погоне за социальной справедливостью затея получила вскоре более широкий размах и затронула другие стороны общественной жизни. Причем видная роль в этом деле опять-таки была отведена федеральным деньгам.
Принятый в 1964 году Закон о гражданских правах был нацелен прежде всего на школы южных штатов, где в ходу была жесткая расовая сегрегация. закон 1965 года о начальном и среднем образовании открыл школам доступ к большим федеральным субсидиям, которые в руках властей стали дубинкой, позволявшей вышибать сегрегацию из школ Юга. По-иному и в более трудном для разрешения виде эта проблема стояла на севере, где сегрегация в школах была не осознанно проводимой политикой, а естественным следствием того обстоятельства, что белые, чернокожие и латиноамериканцы живут здесь в городах раздельными общинами, что делает государственные школы сегрегированными de facto.
Решать проблему взялись посредством принудительной доставки учеников на занятия школьными автобусами. На Севере начало было положено в 1974 году в Бостоне, откуда эта практика была распространена на другие города. Автобусы были пущены в ход с благословения Верховного суда, и намеченную меру стали проводить в жизнь с тем бездумным упорством, какое умеют проявлять социальные реформаторы, когда крах своих усилий принимают за свидетельство, что действовали недостаточно решительно. Большинство американцев, одинаково и белых, и чернокожих, выступили против принудительного использования автобусов; в 1970-х годах против действий федеральных властей, направленных на устранение сегрегации в школах, были 70 процентов чернокожих, для блага которых все это якобы затевалось199. Попытка насильственно установить равенство привела к вопиющему нарушению свободы: ни одному ребенку не было позволено “сбежать” из школы, к которой он был приписан на основании его расовой принадлежности или национального происхождения200. Это стало своего рода призывом безответных детей на обязательную службу.
Результаты оказались также противоположными ожидаемым, поскольку доставка детей автобусами увеличила сегрегацию в школах Севера: не желая мириться с тем, что их чада становятся грузом, предназначенным для автобусных перевозок, белые семьи либо стали переводить своих детей в частные школы, либо сами начали переселяться в пригороды. В 1972 году, до начала обязательного пользования автобусами, в государственных школах Бостона около 60 процентов учеников были белыми; в 1995 году доля белых нелатино-американцев среди школьников города сократилась до 18 процентов201. Обнародованные в 1997 году результаты исследования, проведенного Гарвардской педагогической школой, показали, что за этими цифрами стоит не отклонение от нормы, а общенациональная тенденция: в 1990-е годы, главным образом по причине исхода белых из крупных городов, откуда их выталкивает желание избежать необходимости иметь дело со школьными автобусами, сегрегация чернокожих и латиноамериканцев в государственных школах неуклонно возрастала и, похоже, будет расти дальше202.
14. Подводя итоги
Представленный нами обзор показывает, что в двадцатом веке направление ветра не было благоприятным для прав собственности и всего, с ними связанного. То обстоятельство, что в состязании с тоталитаризмом демократия и права собственности в конечном счете одержали верх, не должно заслонять другого факта, а именно, что даже в демократическом обществе представление о собственности подверглось существенному пересмотру и в результате из понятия полновластного обладания (dominion) превратилось в нечто похожее на понятие средневекового условного владения, так что имущественные права частных лиц оказались нарушенными и продолжают систематически нарушаться. Образование правительств на основе демократических избирательных процедур само по себе не обязательно обеспечивает уважение гражданских прав населения. При необходимости убедиться в этом достаточно вспомнить правление Наполеона III, первого во Франции главы государства, который был избран путем всеобщего голосования избирателей-мужчин и использовал свою законно полученную власть для подавления свободы печати, арестов и ссылки граждан без суда и следствия и в целом для захвата диктаторских полномочий. Воистину демократия способна быть “несвободной”203.
Можно, конечно, говорить, что определенные жертвы по части личной свободы приемлемы, коль скоро такой ценой покупается возможность значительно улучшить положение обездоленных членов общества. Но проблема в том, что такие улучшения не бесспорны; более того, дело выглядит так, что в действительности благотворительность, нацеленная на удовлетворение потребностей, превышающих самое необходимое, увеличивает нищету.
Мы показали, что такие меры, как минимальные ставки зарплаты, регулирование квартирной платы и принудительное пользование школьными автобусами либо не позволяют справиться с проблемами, ради решения которых они вводятся, либо усугубляют их. Но существуют и более тревожные свидетельства того, что весь набор благотворительных мер, предназначенных для устранения бедности и создания равенства, дают результаты, прямо противоположные ожидаемым: “Начав в 1965 году войну с бедностью, федеральные власти, правительства штатов и органы местного самоуправления израсходовали на преодоление нищеты более 5,4 триллиона долларов. Что это за деньги, 5,4 триллиона долларов? Это на 70 процентов больше, чем было потрачено на вторую мировую войну. За 5,4 триллиона долларов вы смогли бы скупить все 500 корпораций, проходящих по списку журнала “Форчун”, и все сельскохозяйственные угодья Соединенных Штатов. Тем не менее... степень распространения бедности сегодня (1996) выше, чем она была в 1965 году”204.
В период между 1965-м, когда была принята программа “Великое общество”, и 1993 годом доля в населении живущих за чертой бедности поднялась с 12,5 до 15 процентов. Произошло это в тот промежуток времени, когда ежегодные расходы на социальную поддержку выросли с 50 миллиардов долларов до 324 миллиардов205. Объяснение столь неожиданного хода событий в том, что благотворительность способствует распространению иждивенчества, а иждивенчество плодит бедность. наиболее очевидным образом эта тенденция проявляется в случае с программой помощи семьям, имеющим на иждивении детей. Первоначально задуманная как способ оказать помощь овдовевшим матерям, она стала главным образом поощрять одиноких женщин к обзаведению детьми, которых государство стало брать на свое содержание. И таким образом, если в 1980 году вне брака рождались лишь 5,3 процента детей, то в 1990-м этот показатель поднялся до 28 процентов; среди чернокожих он составил 65,2 процента. В составе 92 процентов семей, получающих социальную помощь, нет отцов*.
-----------
* Tanner, End of Welfare, 70, 63. В Германии 500 тысяч детей живут не на средства своих отцов, а на деньги государства.Vera Gaserow in Die Zeit, No. 51 (13. Dezember, 1996). S. 67.
-----------
Изобильная благотворительность, то есть социальная помощь, не ограничивающая себя поддержкой ее получателей в чрезвычайных и не зависящих от них обстоятельствах, а представляющая собой попытку обеспечить им (говоря словами Франклина Делано Рузвельта) “удобно устроенную жизнь”, не только подрывает принцип собственности, этого непременного дополнения свободы, но и уничтожает сама себя.
Право собственности само по себе не есть гарантия гражданских прав и свобод. Но исторически из всех существовавших способов защиты и тех и других оно было самым действенным, потому что оно создает особое пространство, в которое по взаимному согласию ни государство, ни общество не смеют вторгаться: проводя разграничительную линию между публичным и частным, оно делает собственника, так сказать, равноправным партнером верховной власти. Поэтому есть основания считать, что оно важнее избирательного права граждан*. Ослабление прав собственности в результате таких действий, как распределение материальных средств в целях социальной поддержки и вмешательство в контрактные отношения ради “соблюдения гражданских прав”, подрывает свободу и в самых развитых демократиях, даже если их растущее в мирных условиях богатство и соблюдение демократических процедур создают впечатление, что все идет хорошо.
-----------
* “Государственный департамент ссылается на демократию как на важный критерий в оценке положения с правами человека. Представленный им обзор за 1995 год клеймит Китай как “авторитарное государство”, в котором коммунистическая партия держит монополию “на право принятия решений”. Это неточно, поскольку в значительной мере право принимать решения — решения, которые люди принимают, зарабатывая себе на жизнь, то есть решения сеять, жать, убирать урожай, торговать и обмениваться плодами своего труда, — это право во многом передано народу. точка зрения государственного департамента правильна только в том случае, если в жизни видеть одну политику”. [Tom Bethell, The Noblest Triumph (New York, 1998), 335.] Я не уверен, что готов полностью поддержать это суждение, но общее направление мысли не лишено оснований.
-----------
* * *
1 Richard A. Epstein, Takings (Cambridge, Mass.,1985), x.
2 Charles A. Reich in Yale Law Journal 75, No. 8 (July 1966), 1269.
3 Источники приводимых ниже сведений указаны в работах автора Russian Revolution (New York, 1990), Chapters 15 and 16, pp. 671–744, и Russia Under the Bolshevik Regime (New York, 1994), Chapter 8,
pp. 369-435.
4 Об этом см.: Vladimir Brovkin, Beyond the Front Lines of the Civil War (Princeton, 1994).
5 Richard Pipes, ed., The Unknown Lenin (New Haven, Conn., 1996), 60–1.
6 Источник данных по 1938 году — Страны мира: Ежегодный справочник (Москва, 1946), 129.
7 Д. Е. Тагунов в журн. Советское государство и право vii (1981), 130.
8 David Hume, “of Justice”, in The Philosophical Works, IV (London, 1882), 453. [Дэвид Юм, Сочинения в двух томах, т. 2 (Москва, 1965), стр. 236.]
9 Leonid Luks, Entstehung der kommunistischen Faschismustheorie (Stuttgart, 1984).
10 Pipes, Russian Revolution, 674–79.
11 A. James Gregor, The Fascist Persuasion in Radical Politics (Princeton, 1974), 176–77.
12 Opera Omnia di Benito Mussolini, XXVI (Firenze, 1958), 256; см. также: Erwin von Beckerath, Wesen und Werden des faschistischen Staates (Berlin, 1927), 143–44.
13 Karl Dietrich Bracher, Die deutsche Diktatur, 2. Aufl. (Frankfurt, 1979), 59.
14 Ibid., 156.
15 Цит. по: F. A. Hayek, The Road to Serfdom (London, 1976), 22n. [См.: Хайек, Дорога в рабство // Вопросы философии № 10, 1990, стр. 129.]
16 G. Feder (1923), цит. в: Axel Kuhn, Das faschistische Herrschaftssystem und die moderne Gesellschaft (Hamburg, 1973), 80.
17 Hermann Rauschning, Hitler Speaks (London, 1939), 48–50,
18 H. A. Turner, Jr., German Big Business and the Rise of Hitler (New York, 1985), 345.
19 Walther Hofer, ed., Der Nazionalsozialismus: Dokumente 1933–1945 (Frankfurt am Main, 1957), 28–31.
20 Bracher, Die deutsche Diktatur, 235, 394; Pipes, Russia Under the Bolshevik Regime, 275.
21 Frieda Wunderlich in Social Research 12, No. 1 (February 1945), 68.
22 Цит. в: David Schoenbaum, Hitler’s Social Revolution (Garden City, N. Y., 1967), 147. В главе 4 этой книги содержатся авторитетные сведения на тему “Третий рейх и деловой мир”.
23 Edouard Calic, Ohne Maske (Frankfurt am Main, 1968), 37.
24 Schoenbaum, Hitler’s Social Revolution, 147.
25 Об этом см.: Avraham Barkai, From Boycott to Annihilation (Hanover, N. H., and London, 1989).
26 Samuel Lurie, Private Investment in a Controlled Economy: Germany 1933–1939 (New York, 1947), 47–73.
27 Wolfram Fischer, Deutsche Wirtschaftspolitik, 1918–1945, 3. Aufl. (Opladen, 1968), 77.
28 Avraham Barkai, Nazi Economics (Oxford, 1990), 237.
29 Lurie, Private Investment, 51. 30 Ibid., 200–1.
31 Ibid., 131–36.
32 Barkai, Nazi Economics, 204.
33 Ibid., 230; Lurie, Private Investment, 56–58.
34 Barkai, Nazi Economics, 229; Lurie, Private Investment, 56–58.
35 Wunderlich in Social Research 12, No. 1 (February 1945), 60–76; J. E. Farquharson, The Plough and the Swastika (London, 1976).
36 Barkai, Nazi Economics, 204.
37 Schoenbaum, Hitler’s Social Revolution, 150, 114. См. также: Йlie Halйvy, Histoire du socalisme europйen (Paris, 1948), 279–81.
38 Morris Cohen in Cornell Law Quaterly 13, No. 1 (December 1927), 29.
39 P. S. Atiyah, The Rise and Fall of Freedom of Contract (Oxford, 1979), 239.
40 George Jacob Holyoake in The Nineteenth Century, June 1879, 1115. Взгляды на собственность в Англии восемнадцатого—девятнадцатого веков обсуждает Karl Polanyi в The Great Transformation (New York, 1944), 86–129.
41 The Writings and Speeches of Grover Cleveland (New York, 1892), 450.
42 Atiyah, Rise and Fall, 241–44.
43 Ibid., 91.
44 Йlie Halйvy, The Growth of Philosophical Radicalism (Boston, 1955), 35.
45 Atiyah, Rise and Fall, 254–55.
46 Albert O. Hirshman, The Rhetoric of Reaction (Cambridge, Mass., 1991), 112.
47 К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 19 (Москва, 1961), стр. 20.
48 См., напр.: Kent Greenawalt, Discrimination and Reverse Discriminaton (New York, 1983), 34.
49 C. Reynold Noyes in Journal of Legal and Political Sociology I, No. 3–4 (April 1943), 91.
50 Charles A. Reich in Yale Law Journal 73, No. 5 (April 1964), 733.
51 New York Times, August 11, 1996, Section 4, pp. 1,14.
52 Цит. в кн.: Vice President Al Gore, ed., Creating a Government That Works Better and Costs Less (New York, 1993), 32.
53 Mark L. Pollot, Grand Theft and Petit Larceny (San Francisco, 1993), XXVI. Cf. F. A. Hayek, The Constitution of Liberty (Chicago, 1960), 258.
54 Dan Usher, The Economic Prerequisits to Democracy (New York, 1981), 90.
55 Francis S. Philbrick in University of Pennsylvannia Law Review 86, No. 7 (May 1938), 692.
56 Adolf A. Berle and Gardiner C. Means, The Modern Corporation and Private Property (New York, 1968), vii–viii.
57 Ibid., viii–x.
58 Критическое обсуждение книги Берля и Минза, приуроченное к пятидесятилетию ее выхода в свет, см. в: Journal of Law and Economics 26, No. 2 (June 1983).
59 Ibid., 390.
60 Nathan Rosenberg and L. E. Berdzell, Jr., How the West Grew Rich (New York, 1986), 205; Henry Lepage, Pourquoi la propriйtй (Paris, 1985), 143.
61 См., напр.: Thomas C. Grey in Nomos, No. 22 (1980), 69–85.
62 Economist, September 11, 1993, 12.
63 George J. Stigler and Claire Friedland in Journal of Law and Economics 26, No. 2 (June 1983), 259.
64 Uwe Schultz in Uwe Schultz, ed., Mit dem zehnten fing es an (Mьnchen, 1986), 7–8.
65 Forrest McDonald, Novus Ordo Seculorum: The Intellectual Origins of the Constitution (Lawrence, Kans., 1985), 24–25.
66 A. R. Mayers, Parliaments and Estates in Europe in 1789 (London, 1975), 104.
67 M. I. Finley, Economy and Society in Ancient Greece (London, 1981), 90, and The Ancient Economy (Berkeley and Los Angeles, 1973), 95–96.
68 Aristotle, Politics. [Аристотель, Политика, 1313b.]
69 Dietwulf Baatz in Schultz, ed., Mit den zehnten, 38–50.
70 Noyes in Journal of Legal and Political Sociolgy, 74.
71 Elsbet Orth in Schultz, ed., Mit den zehnten, 78.
72 Henry Pirenne, Medieval Cities (Princeton, 1946), 40–42.
73 Arthur Tilley, ed., Modern France (Cambridge, 1922), 298, 303.
74 Йlie Halйvy, A History of the English People in 1815 (London, 1924), 326–28.
75 Edward C. Kirkland, A History of American Economic Life, 3rd ed. (New York, 1951), 262–63. В США право вводить налоги правительство впервые получило по федеральной конституции, принятой в 1787–1788 годах.
76 Ibid., 267.
77 U. S. Constitution, Article I, Section 9, No. 4.
78 William J. Shultz in Encyclopedia of the Social Sciences, VIII, (New York, 1944), 43–44.
79 Ibid., 44.
80 Noyes in Journal of Legal and Political Sociolgy, 92.
81 Richard Hofstadter, America at 1750 (New York, 1970), 131.
82 James W. Ely, Jr., The Guardian of Every Other Right (New York and Oxford, 1998), 16.
83 James W. Ely, Jr. in James W. Ely, Jr., ed., Property Rights in American History (New York and London, 1997), 67–84.
84 William B. Scott, In Pursuit of Happiness (Bloomington, Ind., 1977), 15–23.
85 См.: Ely, The Guardian of Every Other Right, 59–100.
86 Ayn Rand, Capitalism: The Unknown Ideal (New York, 1966), 200.
87 Franklin D. Roosevelt, Nothing to Fear (Freeport, N. Y., 1946), 389. См.: Richard A. Epstein in Social Philosophy and Policy 15, No. 2 (Summer 1998), 412–36.
88 Ely, Jr., The Guardian of Every Other Right, 132–33. Цитата в цитате взята из кн.: Leo Pfeffer, This Honorable Court (Boston, 1965), 322.
89 Charles Murray, Losing Ground (New York, 1984), 17.
90 Robert E. Sherwood, Roosevelt and Hopkins (New York, 1948), 231.
91 Sir William H. Beveridge, The Pillars of Security and Other War-time Essays and Addresses (New York, 1943), 49–50.
92 Ibid., 58.
93 Ibid., 65.
94 Murray, Losing Ground, 23.
95 Melanie Phillips in Frank Field, Stakeholder Welfare (London, 1996), 99.
96 Michael Harrington, The Other America (New York, 1962), 179.
97 Garrett Hardin and John Baden, eds., Managing the Commons (San Francisco, 1977), x. Cf. Rand, Capitalism, 162.
98 New York Times, November 18, 1996, p. A3.
99 Solomon Fabricant, The Trend of Government Activity in the United States Since 1900 (New York, 1952), 3, 7.
100 William Petersen in Commentary, January 1998, 3.
101 Financial Times, June 19, 1996, p. 2.
102 Welt am Sonntag (Berlin), 15. Dezember, 1996, S. 65.
103 Statistical Abstract (1997), Table 506, p. 321. Из этого общего числа государственных служащих 2,9 млн человек работали в учреждениях федеральной власти.
104 Scott, Pursuit of Happiness, 140.
105 Ibid., 140–1.
106 Epstein, Takings, 76.
107 Alfred Marcus in James Q. Wilson, ed., Politics of Regulation (New York, 1980), 267–68.
108 Nancie G. Marzulla in Bruce Yandle, ed., Land Rights (Lanham, Md., 1995), 17. Karol J. Ceplo in ibid., 104–49, and Tom Bethell, The Noblest Triumph (New York, 1998), 306.
109 Epstein, Takings, 122.
110 Ibid., 123.
111 Atiyah, The Rise and Fall, 729.
112 Richard Miniter in Policy Review, No. 70 (Fall 1994), 40; Tom Bethell in American Spectator, August 1994, 16–17.
113 Ceplo in Yandle, ed., Land Rights, 103.
114 Об этом см.: William Perry Pendley, It Takes a Hero (Bellevue, Wash., 1994), and Yandle, ed., Land Rights, passim.
115 О деле Лукаса см.: James R. Rinehart and Jeffrey J. Pompe in Yandle, ed., Land Rights, 67–101.
116 Erin O’Hara in Yandle, ed., Land Rights, 50–1. Cf. David L. Callies in David L. Callies, ed., Takings ([Chicago], 1996), 10–11.
117 New York Times, May 15, 1995, p. 1.
118 Evan McKenzie, Privatopia (New Haven and London, 1994), 11.
119 Ibid., 13–15. См. также: Mitchell Pacelle in Wall Street Journal, September 21, 1994, pp. A1 and A6.
120 McKenzie, Privatopia, 25.
121 Самое обстоятельное исследование этой малоизвестной проблемы см. в кн.: Leonard W. Levy, A License to Steal (Chapel Hill, N. C., and London, 1996). См. также: Henry J. Hyde, Forfeiting Our Property Rights (Washington, D. C., 1995). Автор — конгрессмен-республиканец, председатель юридического комитета палаты представителей.
122 William A. Robson, Civilisation and the Growth of Law (New York, 1935), 84–87.
123 Calero-Toledo v. Pearson Yacht Leasing Co., в кн.: Hyde, Forfeiting Our Property Rights, 71; Levy, A License to Steal, 82–85.
124 Roger Pilon in Hyde, Forfeiting Our Property Rights, viii.
125 New York Times, March 5, 1996, p. A21.
126 Levy, License to Steal, 139.
127 Hyde, Forfeiting Our Property Rights
128 Levy, License, 144–60. В книге приводится множество примеров таких злоупотреблений и их разлагающего влияния на чиновников, отвечающих за соблюдение законов государства.
129 Reich in Yale Law Journal 73, No 5, 734–37.
130 Murray, Losing Ground, 14.
131 Usher, Economic Prerequisites, 122, 154.
132 New York Times, November 18, 1996, p. A3.
133 Kim DuFresne, Alaska, 4th ed. (Hawthorn, Australia, 1994), 29, 179.
134 Usher, Economic Prerequisites, 155.
135 Statistical Abstract (1997), Table 518, p. 334, and Table 520, p. 33.
136 Robert H. Nelson, Public Lands and Private Rights (Lanham, Md., 1995), 340–5.
137 Reich in Yale Law Journal 73, No 5, 737.
138 Atiyah, The Rise and Fall, 580.
139 Lepage, Pourquoi la propriйtй, 113–14.
140 F. S. Philbrick in University of Pennsylvania Law Review, 86, No. 7 (May 1938), 720.
141 Willis J. Nordlund, The Quest for a Living Wage (Westport., Conn., 1997), 21–22.
142 Ibid., 26.
143 New York Times, July 9, 1996, pp. D1 and D18; Alan Walters in Financial Times, April 25, 1997, p. 14.
144 Nordlund, Quest, 201–3.
145 Walter Block and Edgar Olsen, eds., Rent Control: Myths and Realities (Vancouver, B. C., 1981), xiv.
146 Boston Globe, April 28, 1997, p. A4.
147 Nathan Glazer, Affirmative Discrimination (New York, 1975), 133.
148 New York Times, May 14, 1997, p. A20; см. также: September 24, 1996, p. A16.
149 Glazer, Affirmative Discrimination, 136.
150 Об этом см.: Bob Zelnick, Backfire, 320. (Washington, D. C., 1996), 317–38.
151 New York Times, September 29, 1994, p. D2.
152 Zelnick, Backfire, 320.
153 Ibid., 320.
154 New York Times, May 6, 1997, pp. A1 and A27.
155 Ibid.
156 Ibid., February 19, 1998, p. A16.
157 Hugh Davis Graham, The Civil Rights Era (New York, 1990), 7.
158 Glazer, Affirmative Discrimination, 77.
159 Курсив мой.
160 Jeremy Rabkin in Wilson, ed., Politics of Regulation, 307.
161 Graham, Civil Rights Era, 421.
162 Steven M. Cahn, ed., Affirmative Action and the University (Philadelphia, 1993), 1.
163 Zelnick, Backfire, 29.
164 The Gallup Poll:Public Opinion, 1972–1977, II (Wilmington, Del., 1978), pp. 1057–59
165 Greenwalt, Discrimination, 92.
166 Ibid., 102, 104.
167 Graham, Civil Rights Era, 244 ff.
168 Glazer, Affirmative Discrimination, 49.
169 Graham, Civil Rights Era, 250.
170 David G. Savage in Los Angeles Times, February 22, 1995, pp. A1 and A8.
171 Murray, Losing Ground, 94; Graham, Civil Rights Era, 383–84.
172 Zelnick, Backfire, 74.
173 Graham, Civil Rights Era, 387.
174 Glazer, Affirmative Discrimination, 52.
175 New York Times, April 30, 1997, pp. A1 and A20.
176 Jeffrie G. Murphy in Steven M. Cahn, ed., Affirmative Action and the University (Philadelphia, 1993), 168.
177 Stephen H. Balch and Peter N. Warren in Chronicle of Higher Education, June 21, 1996, p. A44; См. также: National Association of Scholars, Newsletter: Update 7, No. 3 (1996), 38.
178 Richard A. Epstein, Forbidden Grounds (Cambridge, Mass., 1992), 3–4.
179 Cited by Jonathan Rauch in New Republic, June 23, 1997, 26.
180 John D. Millet, Financing Higher Education in the United States, (New York, 1952), 38.
181 George Roche, The Fall of the Ivory Tower (Washington, D. C., 1994), 30.
182 Millet, Financing Higher Education, 38–39.
183 Chester E. Finn, Jr., Scholars, Dollars, and Bureaucrats (Washington, D. C., 1978), 10.
184 Roche, Fall, 50.
185 Эту тему обстоятельно и с неутешительными выводами рассматривает Рош в работе Fall of the Ivory Tower. См. также: Dinesh D’Souza, Illiberal Education: The Politics of Race and Sex on the Campus (New York, 1991).
186 Finn, Scholars, 140.
187 Ibid., 14.
188 Richard M. Freeland, Academia’s Golden Age (New York and Oxford, 1992), 384.
189 Philip G. Altbach and D. Bruce Johnstone, The Funding of Higher Education (New York and London, 1993), 74.
190 New York Times, August 21, 1996, p. B7.
191 Ibid., July 3, 1996, p. A23.
192 Ibid., January 6, 1972, p. A36.
193 Ibid., July 16, 1997, p. A19; Boston Sunday Globe, July 27, 1997, p. A8.
194 Ralph A. Rossum, Reverse Discrimination (New York, 1980), 1.
195 Thomas Sowell, Civil Rights: Rhetoric or Reality? (New York, 1984), 23.
196 David W. Murray in Academic Questions 9, No. 3 (Summer 1996), p. A8.
197 New York Times, January 14, 1998, p. C27.
198 John H. Bunzell in Wall Street Journal, February 1, 1988, p. A26.
199 Glazer, Affirmative Discrimination, 84; Graham, Civil Rights Era, 565.
200 Glazer, Affirmative Discrimination, 109.
201 Alan Lupo, Boston Sunday Globe, September 10, 1995, “City Weekly”, pp. 2, 4; David Warsh in ibid., September 8, 1996, p. E1.
202 Harvard University Gazette, April 10, 1997, 1 and 4.
203 Fareed Zakaria in Foreign Affairs, November—December 1997, 22–43.
204 Michael Tanner, The End of Welfare (Washington, D. C., 1996), 69.
205 Ibid., 70.
Предостережения
Мир, в котором все люди свободны и равны, был бы земным раем. Создать такой мир трудно; но, оказавшись перед выбором, мы должны поставить свободу выше равенства. Потому что отсутствие свободы неизбежно ведет к самому грубому выражению неравенства и несправедливости: к деспотизму. Неравенство же необязательно ведет к упразднению свободы.
Карл Поппер1
Мы проследили эволюцию как идеи, так и института собственности, а затем на противоположных примерах России и Англии показали, как тесно собственность и ее отпрыск — право связаны со свободой, для которой они являются необходимым, хотя и не достаточным условием. В последней главе мы указали на тревожные события, которые в двадцатом веке позволяют правительствам во имя социальной справедливости и “общего блага” отменять или нарушать права собственности и по ходу дела иногда отменять и часто ограничивать личные свободы.
На пороге двадцать первого столетия традиционные угрозы свободе и собственности уже не так велики. Падение коммунизма устранило брошенный им когда-то самый прямой и опасный вызов, при том, что экономические провалы социализма подорвали само представление, будто отмена частной собственности на средства производства кладет конец всем общественным невзгодам. Пусть даже не терпящим частной собственности тираниям удается там и тут держаться у власти, они все равно либо оказываются в изоляции, либо постепенно уступают духу времени: лозунги дня — демократия и приватизация*.
Однако эти добрые перемены ни в коем случае не означают, что будущее свободы обеспечено: оно все еще под угрозой, хотя опасность исходит из иного, ранее не существовавшего источника. Главная опасность свободе связана сегодня не с тиранией, а с равенством — с равенством, понимаемым как равенство вознаграждений. Сюда же относятся и требования социальной безопасности.
Свобода по своей природе никак с равенством не связана, потому что живые существа отличаются друг от друга в силе, разуме, смелости, настойчивости и всем прочем, от чего зависит успех. Равенство возможностей и равенство перед законом (в том смысле, в каком говорил об этом Моисей израильтянам в книге Левит 24:22: “Один суд должен быть у вас, как для пришельца, так и для туземца; ибо Я Господь, Бог ваш”), не только совместимы со свободой, но и важны для ее существования. Чего не скажешь о равенстве вознаграждений. Поскольку этого вида равенства нет ни в животном мире, ни у примитивных народов, его следует рассматривать как противоестественное и, значит, достижимое только путем принуждения, и этим объясняется, почему все утопические схемы предполагают установление деспотической власти, а все деспоты настаивают на равенстве своих подданных**.
-----------
* Это соответствует истине несмотря на то, что бывшие коммунистические страны, недавно принявшие демократию и приватизацию, прежде всего Россия, испытывают огромные трудности с освоением западной модели. Надо иметь в виду, что о возвращении к советской модели не говорят даже коммунистические партии этих стран. Они хотят “приправить” демократию и рынок политикой социальной помощи и в определенной мере государственным вмешательством в экономику — создать сплав, не относящийся к разряду неосуществимых.
** Сознавая суть проблемы, некоторые современные политологи попытались перетолковать “равенство” таким образом, чтобы придать ему видимость совместимости со свободой. Так, Майкл Уолзер (Michel Walzer) в Spheres of Justice (New York, 1983) предлагает различать “простое” равенство — равенство в обычном смысле слова — и “сложное равенство”, при котором люди оказываются неравными в отдельных областях жизни и потому не могут обладать силой, дающей им возможность господствовать, а устранение такой возможности он определяет как задачу политического эгалитаризма (xiii). Какова бы ни была теоретическая ценность такого разли-чения, оно никак не относится к повседневной жизни, где значение имеет только “простое” равенство. Показательно, что, выдвигая свою программу, Уолзер отвергает само намерение описать способ, “каким мы могли бы действовать для создания такого общества” (xiv).
-----------
Как более века назад заметил Уолтер Бэджхот, “нет способа сделать людей одновременно и свободными, и равными”2.
Есть своя ирония в том, что насаждение равенства разрушает не только свободу, но и само равенство, ибо, как показал коммунистический опыт, те, кому поручается обеспечить социальное равенство, требуют привилегий и самих себя высоко возносят над толпой рядовых граждан. Насаждение равенства рождает также всепроникающую коррупцию, поскольку элита, которая распоряжается всеми товарами и услугами — как и должно быть, коль скоро они подлежат уравнительному распределению, — рассчитывает на вознаграждение за эту свою деятельность.
И все же идеал золотого века, когда все были равны, потому что не знали “моего” и “твоего”, никогда не терял привлекательности в глазах человечества; это один из его устойчивых и, по-видимому, несокрушимых мифов. В соперничестве равенства и свободы равенство обладает превосходящей силой, поскольку утрата свободы ощущается лишь тогда, когда это происходит, а боль, причиняемую неравенством, приходится переживать каждый день, на каждом шагу.
Тенденция современности указывает, похоже, на то, что граждане демократических стран готовы безоговорочно отдавать свои свободы в обмен на социальное равенство (вкупе с экономическим благополучием), забывая, как представляется, о последствиях. А последствия состоят в том, что сокращаются их возможности сохранять и использовать свои заработки и свою собственность, самостоятельно решать вопросы найма и увольнения, свободно вступать в договорные отношения и даже высказывать свое мнение, причем всего этого их постепенно лишают правительства, поглощенные перераспределением частных богатств и подчинением индивидуальных прав групповым. Понятие государства социального благоденствия, каким оно сложилось во второй половине двадцатого века, никак не сочетается с представлением о личной свободе, поскольку оно позволяет отдельным группам с особыми нуждами объединяться и настаивать на своем праве удовлетворять эти нужды за счет всего общества и по ходу дела неуклонно раздувать власть государства, которое выступает от их имени*. Разглядеть это подлинное положение вещей сейчас мешают огромные богатства, которые создает промышленная экономика, действуя по всему земному шару в условиях мира. Но оно может стать болезненной очевидностью, если экономическая ситуация резко ухудшится и власть, обретенная государством во времена процветания, позволит ему восстанавливать социальное спокойствие за счет ущемления свободы.
Упразднив систему социальной помощи с ее многообразными “льготами” и ложными “правами”, возложив социальную защиту нуждающихся на семью и частную благотворительность, как оно и было встарь, до двадцатого века, можно было бы существенно уменьшить эту опасность. Но такое решение не годится, оно неосуществимо. Свободнический идеал общества, в котором правительство ничем не управляет, так же оторван от действительности, как и идеал утопического общества, где оно управляет всем и вся. Даже во времена высшего расцвета экономической
-----------
* Albert O. Hirschman в книге Rhetoric of Reaction (Cambridge, Mass., 1991) оспаривает всю совокупность выдвинутых со времен Французской революции критических возражений против государства, следующего принципам демократии и социальной поддержки, включая и доводы Токвиля; он показывает, что основные мелодии этих возражений — что, мол, “прогрессивные” реформы либо дают результаты, противоположные желаемым, либо не дают вообще ничего и во всяком случае нарушают свободу — с унылым постоянством воспроизводятся всякий раз, едва только предлагаются существенные перемены. Своей очевидной цели — дискредитировать сопротивление “прогрессивным” переменам (суть которых он не уточняет) — автор не достигает, поскольку он сознательно не задается вопросом об основательности или неосновательности критики: я, пишет он, “не ставлю себе задачи обсуждать по существу различные доводы против политики социальной поддержки”, а скорее рассчитываю показать, как “деятельные участники этого “реакционного” действия... снова и снова подпадали под мощное влияние одного и того же образа мысли” (35). Но как он сам признает (164, 166), возвращение к одному и тому же “образу мысли” ничего не доказывает и, конечно же, не опровергает выводов; более того, оно может быть подтверждением их правильности.
-----------
свободы (laissez-faire) правительства повсюду так или иначе вмешивались в экономические и социальные дела: бездеятельное государство — понятие столь же мифическое, как и первобытный коммунизм.
Но следует отыскать возможную альтернативу обеим крайностям. Когда речь идет о размахе государственной власти, вопрос заключается не в выборе “или—или” — между ее всеохватностью и полным отсутствием, — а в том, должно ее быть больше или меньше. Когда в девятнадцатом столетии Верховный суд счел необходимым допустить вмешательство в частные договорные обязательства — и пошел на это с большой неохотой, — само это вмешательство часто сопровождалось остерегающей оговоркой “в разумных пределах”. Сегодня больше, чем когда-либо, государство должно прибегать к регулированию, но делать это оно должно через силу и лишь в минимально необходимой мере, всегда помятуя, что экономические права его граждан (права собственности) так же важны, как и их гражданские права (права равенства перед законом), и что в действительности те и другие неотделимы друг от друга. А что касается “права” на равное вознаграждение, оно неосуществимо и во всяком случае подрывает подлинные личные права.
Крайне необходимо избавиться от берущего начало в Просвещении и обязательного с точки зрения идеала эгалитаризма представления о людях как податливых существах, которых с помощью образования, промывки мозгов и подходящих законов можно поднять до уровня морального совершенства. Антропология и история одинаково указывают, что в человеческой природе постоянно присутствует твердое ядро, не поддающееся никаким внешним воздействиям. Законодательная лихорадка современности, подстегиваемая ложной верой, будто человеческое поведение может быть изменено в корне и навсегда, пошла наперекор этому знанию, особенно окрепшему после крушения советского коммунизма, который был самой решительной из когда-либо предпринимавшихся попыток воздействовать на мысли и поведение человека. Если старое представление о вечности и неизменности права, которое остается только толковать, не выдерживает критики, то несостоятельно также и бентамовское сведение права к законодательству с функциями социальной инженерии. Здравый смысл подсказывает, что некоторые черты человеческого поведения не подвержены переменам, поскольку они воспроизводятся повсюду и во все времена. Как три с половиной столетия назад сказал Джеймс Харрингтон: “Что всегда было так, а не иначе, и по-прежнему происходит так, а не иначе, то всегда будет так, а не иначе”*. Это значит, что существуют пределы достижимого посредством законодательства и обучения, даже сопровождаемых принуждением: сами по себе они не в состоянии устранить социальную зависть, национальную неприязнь или враждебное отношение к гомосексуалистам, а попытки направить их на решение такого рода задач скорее всего дадут результат, противоположный ожидаемому.
Одно из неизменных свойств человеческой природы, невосприимчивых к ухищрениям законодателей и педагогов, — склонность к приобретательству. Надеюсь, приведенные мною факты убедят читателя, что стремление к собственности изобличает в человеке жадность не более, чем желание поесть обнаруживает в нем обжору, а влюбленность — развратника. Приобретательство присуще всем живым существам, оно распространено среди животных и детей, равно как и среди взрослых, на всех ступенях цивилизации, по каковой причине морализировать по этому поводу неуместно. Простейший его смысл в том, что таким образом выражается инстинкт самосохранения. Но помимо того, оно образует одну из основных черт человеческой личности, которой достижения и обретения служат средствами самореализации. И поскольку самоосуществление составляет суть свободы, свобода не может существовать, если насильственно устраняются собственность и рождаемое ею неравенство. Говоря словами английского политического мыслителя девятнадцатого века, “частная собственность есть самая суть неравенства”, и в то же время для утверждения свобод нет ничего важнее приобретения собственности3.
Без собственнности не бывает ни процветания, ни свободы.
О тесной взаимосвязи собственности и процветания свидетельствует весь ход истории, показывающий, что одна из главных причин достижения Западом мирового экономического
-----------
* James Harrington, Politicaster (London, 1659), cited in Charles Blitzer, An Immortal Commonwealth (New Haven, Conn., 1960), 93. Явная перекличка с Экклезиастом 1.9: “Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться...”
-----------
превосходства заключена в институте собственности, который там возник и там же получил свое наиболее полное развитие. Это убедительно показано в ряде научных работ таких авторов, как Норт и Томас, Ландес и Бетхел4. То же самое можно статистически показать и применительно к современности. Даже допуская, что такого рода статистика не отвечает требованиям точных наук, поскольку используемые ею понятия содержат немало субъективного, поставляемые ею данные впечатляют все же своей последовательной однонаправленностью. исследования, проведенные под совместным попечительством “Heritage Foundation” и “Wall Street Journal”, показали, что страны, наиболее прочно гарантирующие экономическую свободу, в том числе право собственности, по существу все без исключений принадлежат к числу богатейших. Они же располагают наилучшими гражданскими службами и судебными учреждениями. Это относится не только к странам с европейским населением, но также к Японии, Южной Корее, Гонконгу, Чили и Тайваню. И наоборот, страны с самым низким рейтингом в деле обеспечения прав собственности и свободы рынка (Куба, Сомали и Северная Корея) занимают последние места на шкале экономического благополучия5.
Взаимоотношения собственности и свободы сложнее, потому что, в отличие от процветания, “свобода” может пониматься по-разному (см. “Определения”, стр. 15–16). Например, прочность экономических прав (прав собственности) возможна и при отсутствии политических, то есть избирательных, прав. В Западной Европе права собственности уважались задолго до того, как ее граждане получили избирательные права. Сегодня в ряде наиболее процветающих стран с прочнейшими гарантиями собственности (например, в Сингапуре, Гонконге и Тайване) действуют авторитарные режимы правления. Серьезной ошибкой, которую в своей международной деятельности часто, к сожалению, допускает правительство США, является сведение свободы исключительно к демократии, ибо, как замечено выше, рядовые граждане могут пользоваться широким набором экономических и юридических прав, как и личными правами, не имея при этом возможности выбирать свое правительство6. Возможно, это происходит потому, что американцы, как наследники и выгодополучатели английского конституционного развития, воспринимают такие права и свободы настолько само собой разумеющимися, что они отождествляют свободу с представительной формой правления. История свидетельствует, что собственность может сосуществовать с произволом и даже политическим гнетом власти, тогда как демократия обойтись без собственности не может. Тесная взаимозависимость между собственностью и свободой не исключает разумных государственных ограничений на способы использования собственниками принадлежащего им имущества, как и государственного обеспечения жизненных стандартов для наиболее нуждающихся слоев населения. Нельзя, ясное дело, допускать, чтобы права собственности служили прикрытием разрушению окружающей среды или оправдывали пренебрежение первостепенными нуждами безработных, больных и престарелых. Сегодня тут едва ли кто станет возражать: даже Фридрих Хайек, неумолимый противник государственного вмешательства в экономику, соглашался, что на государстве лежит обязанность обеспечить всем гражданам удовлетворение их “потребностей в еде, жилье и одежде на уровне, минимально достаточном для поддержания их здоровья и трудоспособности”7. Но эти слова не содержат согласия на предоставление государству права по собственному усмотрению использовать власть для вмешательства в свободу договорных отношений, для перераспределения богатства или для принуждения части населения к покрытию расходов на удовлетворение “прав”, которые явочным порядком присваивают себе некоторые особые группы избирателей. Вводимые в интересах общественного блага ограничения на использование собственности, конечно же, должны пониматься как “изъятия” и подлежать соответствующему возмещению. Как постановил Верховный суд в деле Долан, “мы не видим никаких причин, почему Оговорка об изъятиях, содержащаяся в Пятой поправке, которая так же образует часть Билля о правах, как и Первая поправка и Четвертая поправка, не может быть распространена на статус бедного родственника”8. Права собственности снова должны занять подобающее им место на шкале ценностей, а не приноситься в жертву недостижимому идеалу социального равенства и всеобщего экономического благополучия. Это требует сдвига во взглядах высших органов правосудия, которые с конца 1930-х годов стали исходить из того, что “следует решительно различать гражданские права и права собственности... и что гражданские права заслуживают большей юридической защиты, чем права собственности”*.
Следует, если мы дорожим свободой, пересмотреть соотношение “гражданских прав” и “прав собственности”. Правам собственности, которые со временем обрели значение исключительного владения, а не беспрепятственного пользования, должен быть в максимально возможной мере возвращен их исходный, понятный смысл. Подобным же образом нуждается в пересмотре и концепция гражданских прав. Закон о гражданских правах 1964 года вовсе не разрешает правительству вводить квоты на прием работников частными предприятиями или на зачисление студентов в высшие учебные заве-
дения, а между тем федеральная бюрократия поступает так, будто ей это позволено. Тем более не найти в законе согласия с ограничением свободы слова на рабочем месте. Если права собственности постепенно урезались по ходу их применения, то точно так же понятие “гражданских прав” было раздвинуто до пределов, позволивших включать в него притязания отдельных групп населения на товары и услуги, которые сограждане должны предоставлять им, либо жертвуя некоторыми собственными правами, либо оплачивая выставляемые счета. Взяв из предвыборной (1960) программы Демократической партии список “типографских”, по ее выражению, “прав”, Эйн Рэнд спрашивает: “за чей счет” будут эти “права” удовлетворяться? Ее ответ: раз рабочие места, еда, одежда, зоны отдыха, жилые дома, медицинское обслуживание, образование и т. д. “в природе не растут”, значит, обеспечить все это можно только за счет других. А коли так, тут не может быть речи о “правах”: “Если некоторым людям по праву достаются плоды труда других людей, значит, этих других лишают прав и обрекают на рабский труд. Любое мнимое “право” одного человека, которое предполагает нарушение прав другого, не является и не может быть правомерным. Никому не дано права возлагать на другого человека обязанность, которую тот не желает нести, требовать от него безвозмездного
-----------
* William H. Riker in Ellen Frankel Paul and Howard Dickman, eds., Liberty, Property, and the Constitutional Development (Albany, N.Y., 1990), 49. Выдумка о противостоянии “прав собственности” и “прав человека” впервые появилась еще в 1910 году у Теодора Рузвельта, и потом ее повторил Франклин Делано Рузвельт в 1936-м. [Tom Bethell, The Noblest Triumph (New York, 1998), 174–176.]
-----------
выполнения работы или службы... В состав права не включается материальное наполнение этого права другими: право предполагает только свободу зарабатывать и собственными усилиями добиваться материального наполнения этого права”*.
Такие “классовые права” относятся, стало быть, к разряду фантомов: “Не существуют, и не могут существовать никакие права, кроме Прав Человека, то есть прав, которые касаются действительно общего, что есть в каждом человеке как личности, и которые применимы ко всем, независимо от национальности, религии, цвет кожи, рода занятий и т. д.”**
Права, когда это понятие имеет какой-нибудь смысл, суть естественные права, а не те, что предоставляются законодательным действом9. Права, называемые сегодня “социальными”, это не “права” и уж никак не “заслуженные льготы”, поскольку никто не заслуживает получать что-либо за чужой счет; это скорее требования к обществу, которые оно может принять, а может и отвергнуть. И тем не менее сегодня в индустриально развитых демократических странах от большого числа граждан требуют работы ради помощи другим: в Швеции, самом ретроградном в этом отношении государстве, на каждого гражданина, зарабатывающего себе на жизнь, приходится 1,8 тех, кого полностью или частично содержат за счет уплачиваемых им налогов; в Германии и Великобритании это соотношение составляет 1:1, а в Соединенных Штатах — 1:0,7610. Поскольку среди людей, получающих государственную помощь, преобладают престарелые, а налогоплательщики — это более молодая часть населения, живущая на зарплату и жалованье, в обществах социальной благотворительности по мере их старения намывается почва для нездорового конфликта поколений.
-----------
* Ayn Rand, Capitalism: The Uknown Ideal (New York, 1966), 290–1. “Отметьте в этой связи, — добавляет она, — интеллектуальную точность отцов-основателей: они говорили о праве добиваться счастья, но не о праве на счастье. Это значит, что человек имеет право предпринимать действия, которые представляются ему необходимыми для достижения его счастья; это не значит, что счастливым его должны сделать другие” (291).
** Henry Lepage, Porquoi la propriйtй (Paris, 1958), 438. Cf. Rand, Capitalism, 292: “Существуют только Права Человека — права, которыми обладают каждый человек и все люди как индивидуумы”.
-----------
С распространенной в наше время привычкой мыслить в понятиях скорее групповых прав, чем индивидуальных, связана и другая опасность: если этим открывается дорога к выделению тех, кто вправе рассчитывать на особые блага, то в равной мере возможным становится и отбор подлежащих особому наказанию. Например, сталинская программа “ликвидации”, то есть физического уничтожения, кулаков и гитлеровский геноцид евреев и цыган оправдывались представлением, что судить о людях и обращаться с ними следует исходя не из их поведения, а из их принадлежности к определенной группе, будь то социальной, этнической или расовой.
Если не проявить величайшей заботы о защите прав собственности, мы можем оказаться во власти режима, который, не будучи тираническим в обычном смысле слова, окажется, тем не менее, губительным для свободы. Составители американской конституции такой возможности не предвидели: “Ими двигало намерение защитить народ от его правителей, а не от самого себя”11. Причина в том, что защитить свободу они стремились от единственной опасности, с какой были знакомы, а именно от абсолютистской монархической власти. Но как выяснилось, в условиях современного, ориентированного на социальную благотворительность государства опасность может также исходить снизу, от наших с вами сограждан, которые, в силу своей все возрастающей зависимости от правительственных щедрот, больше беспокоятся о собственном благополучии, чем об общей свободе. “Опыт, — писал судья Брандейс, — должен научить нас более всего быть начеку и защищать свободу, когда правительство ставит благодетельные цели. Люди, рожденные в свободе, естественным образом проявляют бдительность с тем, чтобы дать отпор посягательствам на свободу со стороны зловредных правителей. Самую же большую опасность свободе создают вероломные поползновения людей, одержимых добрыми намерениями, но не понимающих смысла своих действий”12.
Объясняется это тем, что деспотизм имеет два разных лика. Бывает произвол абсолютной власти монархов и диктаторов, никем не избираемых и никакими конституциями и парламентами не скованных. А в демократических обществах бывает тирания одной части населения в отношении другой: тирания большинства в отношении меньшинства, но также — в случаях, когда исход выборов определяется ничтожно малым количеством голосов, — тирания меньшинств в отношении большинства. Царская Россия в ее классическом облике являла собой пример традиционного деспотизма: без должного разбирательства дела власти могли задерживать, бросать в тюрьму либо отправлять в ссылку любого подданного; могли забирать его имущество; могли издавать любые угодные им законы. И все же на практике при старом режиме средний житель России почти никак с правительством не общался и мало ощущал его вмешательство в свою жизнь, потому что сфера правительственной деятельности была очень узкой и ограничивалась сбором налогов, набором рекрутов и охраной существующего порядка. Сегодня сфера деятельности правительства несравненно шире; правительство, конечно, выборное, но в жизнь граждан оно вмешивается гораздо больше, чем когда-либо прежде.
Как указывал Хайек, расширение сферы государственного управления заключает в себе и сеет вокруг семена деспотизма по меньшей мере столь же отвратительного, как и традиционный. Более всего Хайек был озабочен защитой демократии от неудержимой, как казалось, тенденции западных демократий к подчинению национальной экономики планированию, что, полагал он, непременно ведет к тирании. Эти страхи оказались неосновательными. Но его соображения об опасностях, таящихся в расширении полномочий государства, сохраняют свое значение: “Вероятность согласия значительной части населения относительно определенного образа действий уменьшается по мере расширения объема государственной деятельности... Демократические правительства успешно работали до тех пор, пока в соответствии с широко распространенными убеждениями функции государства ограничивались областями, в которых могло быть достигнуто согласие большинства. Цена, которую мы обязаны платить за сохранение демократической системы, это ограничение государственных действий только сферами, где достижимо общее согласие; и великое достоинство либерального общества состоит в том, что оно сводит необходимость согласия к минимуму, совместимому с многообразием мнений, всегда присутствующим в свободном обществе”13.
Эти рассуждения поясняют, почему вмешательство государства в жизнь граждан, даже направляемое добрыми намерениями, угрожает свободе: оно предполагает наличие консенсуса, которого в действительности нет, так что обеспечивать его приходится принуждением. Как мы говорили, современное государство социальной благотворительности ради достижения своих целей действительно обращается к различным видам принуждения.
Но отечески заботливый режим подрывает также волю людей, лишая их духа предпринимательства, которым дышит свобода. Какой вред может причинить длительная зависимость от благотворительности государства, стало ясно после развала Советского Союза, когда значительная часть населения, лишенная вдруг всесторонней государственной поддержки и не готовая самостоятельно обеспечивать себя средствами существования, начала тосковать по утраченному игу деспотизма.
Беда в том, что школы не учат истории, особенно истории права и конституционного развития, так что огромное большинство сегодняшних граждан не имеет и отдаленного представления о том, чему они обязаны своей свободой и процветанием, а именно о долгой и успешной борьбе за права, среди которых самое основное — право частной собственности. Люди поэтому не сознают, какое разлагающее воздействие окажет в конечном счете на их жизнь ограничение прав собственности.
Полтора века назад, глядя на демократические Соединенные Штаты и свою родную буржуазную Францию, аристократ Токвиль предчувствовал, что в современном мире свобода столкнется с неведомыми прежде опасностями. Правители будущих поколений, писал он, “будут не столько тиранами, сколько наставниками”14. Потакая желаниям людей и используя затем их зависимость от этой благотворительности, “наставники” отнимут у народа свободу. Он предвидел пришествие своего рода демократического деспотизма, при котором “неисчислимые толпы равных и похожих друг на друга людей... тратят свою жизнь в неустанных поисках маленьких и пошлых радостей, заполняющих их души”15. Над ними возвышается охранительная власть — нынешнее государство-благодетель, которое
• заботится о безопасности граждан, предусматривает и обеспечивает их потребности, облегчает им получение удовольствий, берет на себя руководство их основными делами, управляет их промышленностью, регулирует права наследования и занимается дележом их наследства. Отчего бы ей совсем не лишить их беспокойной необходимости мыслить и жить на этом свете?
“Равенство полностью подготовило людей к подобному положению вещей” и приучило “иногда даже воспринимать его как некое благо”.
• После того как все граждане поочередно пройдут через крепкие объятия правителя и он вылепит из них то, что ему необходимо, он простирает свои могучие длани на общество в целом. Он покрывает его сетью мелких, витиеватых, единообразных законов, которые мешают наиболее оригинальным умам и крепким душам вознестись над толпой. Он не сокрушает волю людей, но размягчает ее, сгибает и направляет; он редко побуждает к действию, но постоянно сопротивляется тому, чтобы кто-то действовал по своей инициативе; он ничего не разрушает, но препятствует рождению нового; он не тиранит, но мешает, подавляет, нервирует, гасит, оглупляет и превращает в конце концов весь народ в стадо пугливых и трудолюбивых животных, пастырем которых выступает правительство16.
К этому ли мы стремимся?
* * *
ПРЕДОСТЕРЕЖЕНИЯ
1 Frankfurter Allgemeine Zeitung, 24. Dezember, 1976.
2 The Collected Works of Walter Bagehot, IV (Cambridge, Mass., 1968), 94
3 James Fitzjames Stephen, Liberty, Equality, Fraternity (Cambridge, Mass., 1967), 174–75.
4 Douglass C. North and Robert Paul Thomas, The Rise of the Western World (Cambridge, 1973); David Landes, The Wealth and Poverty of Nations (New York, 1998); Tom Bethell, The Noblest Triumph (New York, 1998).
5 Bryan T. Johnson, Kim R. Holmes, and Melanie Kirkpatrick, eds., 1998 Index of Economic Freedom (Washington, D. C., 1998).
6 См. выше, стр. 365 данного издания.
7 F. A. Hayek, The Road to Serfdom (London, 1976), 90.
8 Cited by Richard Miniter in Policy Review, No. 70 (1994), 45–46.
9 Roger E. Meiners in Bruce Yandle, ed., Land Rights: The 1990’s Property Rights Rebellion (Lanham, Md., 1995), 272.
10 Jan Herin in Financial Times, February 7, 1997, p. 10.
11 Roscoe Pound in Yale Law Journal 18, No. 7 (1909), 467.
12 В особом мнении, представленном в 1927 году. Цит. по: F. A. Hayek, The Constitution of Liberty (Chicago, 1960), 253. (Курсив мой.)
13 F. A. Hayek in Contemporary Review 153 (April 1938), 437–38.
14 Alexis de Tocqueville, Democracy in America, II (Cambridge, 1862), 391 (Book Four, Chapter iv). [Алексис де Токвиль, Демократия в Америке (Москва, 1992), стр. 496.]
15 Ibid. [Там же, стр. 497.]
16 Ibid., 392–93. [Там же, стр. 497.]
