Александр Поуп
Ист.: Александр Поуп "Поэмы", М., Художественная литература, 1988 г.
В глуши, во мгле обители угрюмой,
Исполненный бесстрастно-скорбной Думой,
В краю Печали, в сумрачной тиши
Что значит этот вихрь на дне души?
Зачем опять мечта моя крылата
И сердце вновь бунтует, как когда-то,
Вновь чувствует давно забытый жар
И губы снова шепчут: "Абеляр?"
Но нет! Замкнуть уста! Избыть былое!
Предать забвенью имя роковое!
Пускай в священной этой тишине
Оно навек сокроется во мне!
Не отвечать! Не умножать напасти!
Увы, рука, покорна зову страсти,
Уже выводит имя - знак Судьбы!
Напрасно все: и слезы, и мольбы.
О, затхлый гнет промозглых подземелий!
О, мрачный ужас мхом поросших келий!
Бездушность камня! Ветхость хладных стен!
Томящей скорби добровольный плен!
Гробницы, пред которыми смиренно
Сонм девственниц коленопреклоненно
Льет токи слез на бдениях ночных
Под взорами безрадостных святых.
Уж я не та... Угаснул прежний пламень,
Но все ж душа не обратилась в камень.
Мне мир - не мир и райский свет - не свет,
Когда со мною Абеляра нет.
Посты, молитвы до конца не властны
Соперничать с моей природой страстной.
Мятежной воли тлеющий костер
Душой моей владеет до сих пор.
Твое письмо с какой-то чудной силой
Минувшие страданья воскресило.
В смятении, исполненная грез,
Я не могла сдержать невольных слез.
Читала, и опять передо мною
Несчастья проходили чередою;
Все горькие мытарства прежних дней
Вновь оживали в памяти моей.
Мне грезилось то жаркое веселье,
То мертвый холод монастырской кельи,
Где, вспыхнув, тотчас угашалась вновь
Прекраснейшая из страстей - Любовь!
И все ж пиши! О самом горьком! Дабы
Твою печаль я разделить могла бы.
Сего не отвергает даже рок -
Ужели милый более жесток?
Жалеть ли слез? Бояться ли страданий?
Любовь зовет не сдерживать рыданий.
Удел один! Иного не сыскать -
Читать и плакать, плакать и читать!
Делись своими бедами! Любую
Беду охотно на себя приму я.
Ведь смысл письма - иного не найду
Унять тоску попавшего в беду
Любимого и разрешить от боли
Любимую, скорбящую в неволе.
В их шепоте, в их зове, в их крови -
Тепло их веры, эхо их любви!..
Запретные сердечные желанья...
О, не таись! Не умножай страданья!
Без промедленья тишину нарушь,
Ускорь общенье разлученных душ!
Ты знаешь, сколь невинная, впервые
Я шла на те свиданья роковые,
Где под личиной Дружества меня
Настигла власть Любовного огня.
Ты для меня был словно ангел света.
Прекрасномудрой нежностью согрета,
В сиянии твоих бездонных глаз
Нездешний день я зрела всякий раз;
В твоих речах чудесно проступало
Божественное, высшее начало.
А я?.. Тебе внимая без помех,
Я научилась ненавидеть грех.
Ты для меня был верхом совершенства!..
О, как скучны небесные блаженства
В сравненье с той несбывшейся судьбой,
В которой ты со мной и я с тобой!
Когда меня со свадьбой подгоняли,
Я отвечала, что земной морали
Нет места там, где царствует любовь,
И лишь любви ничто не прекословь!
Нет ничего, что б с ней могло сравниться,
Любовь - крылата и вольна, как птица!
Пускай замужних ждет и честь и власть;
Тем, кто изведал подлинную страсть,
Уж не нужны ни почести, ни слава...
Для любящих все это вздор... и, право,
Бог неспроста всегда так грозно мстил
Тому, кто осквернил священный пыл
Благой любви, тому, кто в ней на деле
Не видел высшей и последней цели!
И если бы у ног моих в пыли
Лежал великий Властелин земли,
Суля мне трон и все свои владенья,
Я бы отвергла их без сожаленья.
Что радости быть равной королю?
Нет, дайте мне того, кого люблю!
И пусть я буду тайною женою,
Мне все равно - когда мой друг со мною,
Когда неразделимы я и он,
Когда любовь - свобода и закон!
О, как тогда все полно и прекрасно!
В груди - ни страхов, ни тревоги страстной,
Мысль слышит мысль, мечта влечет мечту,
Тепло - в другом рождает теплоту;
Сердца напоены блаженным светом...
О, это счастье! (Если в мире этом
Возможно счастье.) Это божий дар!
И некогда наш жребий, Абеляр!
Но как все изменилось! Боже правый!
Любовник связан, обнажен, кровавый
Удар неотвратим! О, козни зла!
Ах, Элоиза, где же ты была?
О, что же ты мольбами или силой
Злодеев этих не остановила?!
С бесплодным гневом днесь гляжу назад...
Об остальном пусть слезы говорят!
Ты помнишь день, когда, застыв в печали,
Как жертвы мы пред алтарем лежали?
Ты помнишь плач мой горестный, когда,
Со всем мирским прощаясь навсегда,
Я хладными губами целовала
Распятье и святое покрывало?
Ты помнишь, как померк лампадный свет,
Когда в слезах давала я обет?
Святые с недоверием безмерным
Внимали обещаньям лицемерным.
Ведь даже в сем священнейшем из мест
Я на тебя смотрела - не на Крест;
Твою любовь как благодать звала я,
Лишь в ней одной спасенье прозревая.
Утешь меня! Молю тебя, приди!
Дай вновь припасть к возлюбленной груди,
Прижаться к сердцу, чувствовать устами
Твои уста, влюбленными очами
Пить яд твоих возлюбленных очей,
Внимать блаженной музыке речей!
Всем, чем владеешь ты, делись со мною
И разреши домыслить остальное...
Ах, нет! Учи меня благам иным!
Иную даль открой глазам моим,
Вдохни мне в душу красоту иную,
Влеки меня к Тому, кто одесную
Всевышнего на небесах царит -
В любви к нему да будешь ты забыт!
О пастырь мой, воззри по крайней мере
На тех, кого ты сам подвигнул к вере;
На тех из нас, кто с отроческих лет
Бежит греха, оставя лживый свет.
Твоим трудом был возведен в пустыне
Сей монастырь - вместилище Святыни.
Все скромно здесь: даяньями сирот
Не разукрашен безыскусный свод;
Не блещут изумрудами гробницы,
И лишь молитва к небесам стремится.
Здесь не найдешь святых из серебра,
Завещанных со смертного одра;
Богатством здесь не подкупают Бога;
Все - сдержанно, молитвенно и строго.
Полна значенья наша тишина,
Как будто Вечность в ней заключена.
А в гулких арках - мрак; о, как он страшен!
На стенах - мох; с остроконечных башен
Свисает плющ; сквозь узкое окно
Струится тусклый свет; уже давно
Нездешней Славы трепетные блики
Не падают на сумрачные лики.
Одни стенанья да печаль кругом...
Молюсь, а тайно мыслю о другом.
Но почему, ответь, наставник милый,
В мольбах других должна я черпать силы?
Приди, мой брат, мой муж, отец и друг!
Приди и разреши меня от мук!
Любимый мой, молю, приди скорее
И снова назови меня своею!
Поверь, ни шелест сосен на ветру,
Ни блеск ручьев, подобный серебру,
Ни эхо гротов, ни глухие стоны
Ночного ветра, треплющего кроны
Раскидистых дубов, ни рябь озер
Не тешат слух, не услаждают взор,
Не облекают душу светом веры...
Я вижу только мрачные пещеры,
Могилы и пустые островки;
Сия земля - прибежище Тоски,
Держава леденящего Покоя...
Я чувствую дыханье колдовское
На каждой травке, на любом цветке,
Все сопричастно гибельной Тоске!
И все ж навек в плену такого края
По воле рока пребывать должна я.
Лишь в смерти зрю спасительный исход
Из круговерти бедствий и невзгод.
Но телу моему и по кончине
Придется гнить в проклятой здешней глине;
Здесь, навсегда избыв и страсть и страх,
Из праха встав, я возвращусь во прах.
Ты верил мне, тогда еще не зная,
Что в жизни сей лишь дольнему верна я.
О небо, помоги! Но этот стон
Смиреньем иль отчаяньем рожден?
Моя душа, скорбящая во храме,
Досель полна запретными огнями.
Не грех пытаюсь выплакать в мольбе, -
Мой Абеляр, я плачу о тебе.
Стыдясь свершенных мною преступлений,
Я втайне жажду новых наслаждений.
Забыть тебя, покаяться я тщусь,
А через миг опять к тебе влекусь.
Стараюсь предпочесть стезю другую,
Но ничего поделать не могу я.
Преступник бесконечно мной любим,
Как прокляну содеянное им?
Любя творца, сужу ль его деянья?
Как отделю любовь от покаянья?
Как откажусь от страсти, если в ней
Все существо, вся жизнь души моей?
Чтоб мир стяжать, мне нужно восхищаться,
Отчаиваться, сострадать, смущаться,
Надеяться, таиться, презирать,
Негодовать и снова обожать.
Но нет! Пусть небо отберет все это!
Пускай совсем лишусь мирского света!
Приди и послушанью научи;
Вдохни мне в душу кротости лучи,
Дай сердцу силу самоотреченья,
Да отрешусь греховного горенья;
Пускай не ты, но Бог владеет мной,
Единый твой соперник неземной!
О, как светла судьба невест Христовых
Земных забот ниспали с них оковы!
Невинностью лучатся их сердца,
Молитвы их приятны для Творца.
Дни отданы размеренной работе;
Желания, как в сладостной дремоте,
Безбурны, целомудренны, ясны;
Рыданья тайной радостью полны.
Им Ангелы нашептывают грезы;
Для них в Раю цветут святые розы;
Им крылья серафимовы точат
Свой неотмирно-нежный аромат;
Их провожают звоном погребальным,
И девы в белом с пением венчальным
Их вводят в Горний Иерусалим,
И се Жених грядет навстречу им.
Но мне иные грезятся виденья;
Иной восторг, иные наслажденья!
Вотще смиряюсь - на исходе дня
Воображенье мучает меня.
Когда сознанье спит, душой покорной
Вновь утопаю в страсти необорной.
Плоть жаждет ласки! О, ночной кошмар!
Как вожделен, как сладок грешный жар!
Я забываю стыд и послушанье,
Вся трепеща от страстного желанья.
Ты снова мой! Восторга не тая,
Вкруг призрака смыкаю руки я.
Но сон не долог! Наважденье тает,
И милый призрак тотчас отлетает.
Зову - не слышит; я зову опять -
Увы, мне больше некого обнять.
Я вновь смыкаю веки. О прекрасный
Обман, вернись! Приснись еще! Напрасно...
Теперь совсем иное мнится мне:
Как будто мы в угрюмой тишине
Бредем вдоль хмурых скал, повисших в небе,
Оплакивая свой злосчастный жребий.
Внезапно к облакам взмываешь ты
И Элоизу манишь с высоты.
Окрест тебя ветра ревут, сшибаясь;
Я рвусь, кричу... кричу и просыпаюсь.
Передо мной все тот же мрачный вид.
Все так же боль всегдашняя томит.
А ты не знаешь боли, ибо Парки
Избавили тебя от страсти жаркой.
В твоей душе отныне - мертвый хлад:
Кровь не бунтует, чувства не кипят.
Утихнул шторм, судьба безбурна снова,
Как мирный сон угодника святого.
В твоих очах - покой и тишина;
Как проблеск Рая, жизнь твоя ясна.
Приди! Своей не потеряешь веры.
Что мертвецу до факела Венеры?!
Ты дал обет. Твой пыл давно угас...
Но Элоиза любит и сейчас.
О, этот жар! О, этот огнь бесплодный,
Пылающий над урною холодной!
Надежды нет! Как сердцем ни гореть,
Погибшего уже не отогреть.
Но мне никак от прошлого не скрыться.
Видения порхают, словно птицы,
В моей душе, бесчинствуют в зрачках,
Растут в лесах, живут на алтарях.
Мой дух не восхищается в моленье.
Зрак Бога заслонен твоею тенью.
Когда стою на службе, всякий раз
Невольно слезы катятся из глаз.
Не внемля гулкой музыке органа,
Я по тебе вздыхаю неустанно.
Вокруг плывет душистый фимиам,
Святые гимны полнят Божий храм;
Мерцая, свечи озаряют ниши...
Я ничего не вижу и не слышу.
От ангельского света вдалеке
Я утопаю в огненной реке.
Но иногда, в святом своем изгнанье,
Я проливаю слезы покаянья.
Простершись ниц, молюсь, едва жива,
И чувствую дыханье Божества.
Приди тогда! С отвагой дерзновенной
Затми собой Создателя Вселенной.
Приди! И пусть твой незабвенный взор
С небесною Державой вступит в спор.
Лиши меня и слез, и просветленья,
И этого бесплодного смиренья.
Став заодно с Губителем сердец,
Меня у Бога вырви наконец.
Ах, нет! Не смей! Останься так далеко,
Как день от ночи, Запад от Востока!
Соделай так, чтоб гордых гор гряда
Нас развела с тобою навсегда.
Не приходи, не нарушай покоя,
Не уязвляйся вновь моей тоскою.
Навек отвертись от моей любви,
Навек с минувшим сладостным порви!
Прощайте навсегда, родные очи,
Любимый голос, пламенные ночи.
О добродетель! Твой небесный свет
Спасает нас от суеты сует.
О Вера - дверь сияющего Рая!
О дщерь небес, Надежда всеблагая!
Придите, бескорыстные друзья,
Земные слуги Пакибытия.
Смотри, как Элоиза днесь томится,
Простершись перед мрачною гробницей.
В зловещей тишине лишь ветра вой -
То Божий Дух беседует со мной.
И вдруг сквозь мрак, сквозь приступы озноба
Далекий глас воззвал ко мне из гроба.
И будто бы он возгласил: "Пора!
Приди ко мне, печальная сестра!
Приди ко мне, уделы наши схожи -
И я в огне любви сгорала тоже.
Но, Вечному блаженству причастясь,
От всех страстей свободно отреклась.
Раба любви, я днесь святая дева,
Спасенная от божеского гнева.
Открылось мне, что лишь один Господь
Прощает грех и освящает плоть".
О, я иду! Туда, где пламенеют
Шатры из роз и пальмы зеленеют;
Туда, где ни тоски, ни боли нет,
Туда, где Вечный Мир и Вечный Свет.
Смотри, как Элоиза побледнела.
Вот-вот моя душа покинет тело.
Прими ее в объятья; а пока
Мое дыханье выпей до глотка.
О нет! Не так! С возжженною свечою
В священной ризе стой передо мною.
(Да будет крест в руке твоей сиять!)
Учи меня, как нужно умирать.
Вглядись в мое лицо - в чертах бескровных
Уж не отыщешь помыслов греховных.
Мой взор, когда-то трепетно-живой.
Задернут ныне мутной пеленой.
Могилы тень мои покрыла веки,
Застыла кровь, любовь прешла навеки.
Что наша страсть распада супротив?!
О смерть, как твой приход красноречив!
Мой Абеляр, прекрасный мой мучитель!
Грехов моих и радостей родитель!
Когда и ты могилой будешь взят
И в свой черед изведаешь распад,
Когда узришь духовными очами,
Как Ангелы парят под небесами,
Когда Святые в облаке лучей
Тебя обнимут с нежностью моей,
Пусть под одною гробовою сенью
Моя с твоей соединится тенью.
Пусть высота причтется к высоте
В двух именах на мраморной плите.
И если век спустя чета младая
К могиле нашей прибредет, гуляя,
Пускай они, склонив главы на грудь,
У родников присядут отдохнуть
И скажут, камень обозрев надгробный:
"Храни нас, Боже, от любви подобной".
Пускай, когда осанны полнят храм
И над престолом вьется фимиам,
Монах иль восхищенная черница,
Припомнив нас, невольно прослезится.
И Ангелам, и Агнцу на кресте
Благоугодны будут слезы те.
И если некий бард с огнем во взоре
В моих скорбях свое узнает горе,
Пусть, перекличкой судеб потрясен,
О призрачной красе забудет он
И, собственным страданьем вдохновленный,
Расскажет о любви неутоленной.
Пускай не ищет вымышленных тем.
Мой скорбный дух утешен будет тем.
КОММЕНТАРИИ
Трагическая история жизни французского философа Пьера Абеляра (1079-1142) стала документально известна, когда в 1616 г. в Париже были опубликованы его "История моих бедствий" и переписка с Элоизой, его возлюбленной и женой, с ним разлученной и постригшейся в монахини. Эти документы стали источником различных литературных версий, одна из которых в переводе с французского была издана в Англии в 1713 г. Джоном Хьюзом. "Письма Элоизы к Абеляру" Хьюза представляли собой романтическую эпистолярную повесть, которая и легла в основу поэмы Поупа, впервые напечатанной в изданном в июне 1717 г. томе его сочинений.
В конце XVIII в. поэму перевел на русский язык (не с оригинала, а с вольного французского стихотворного перевода) молодой В. Озеров, а в начале XIX в. ее начал, но так и не закончил переводить В. Жуковский.
Eloisa to Abelard
In these deep solitudes and awful cells,
Where heav'nly-pensive contemplation dwells,
And ever-musing melancholy reigns;
What means this tumult in a vestal's veins?
Why rove my thoughts beyond this last retreat?
Why feels my heart its long-forgotten heat?
Yet, yet I love! — From Abelard it came,
And Eloisa yet must kiss the name.
Dear fatal name! rest ever unreveal'd,
Nor pass these lips in holy silence seal'd.
Hide it, my heart, within that close disguise,
Where mix'd with God's, his lov'd idea lies:
O write it not, my hand — the name appears
Already written — wash it out, my tears!
In vain lost Eloisa weeps and prays,
Her heart still dictates, and her hand obeys.
Relentless walls! whose darksome round contains
Repentant sighs, and voluntary pains:
Ye rugged rocks! which holy knees have worn;
Ye grots and caverns shagg'd with horrid thorn!
Shrines! where their vigils pale-ey'd virgins keep,
And pitying saints, whose statues learn to weep!
Though cold like you, unmov'd, and silent grown,
I have not yet forgot myself to stone.
All is not Heav'n's while Abelard has part,
Still rebel nature holds out half my heart;
Nor pray'rs nor fasts its stubborn pulse restrain,
Nor tears, for ages, taught to flow in vain.
Soon as thy letters trembling I unclose,
That well-known name awakens all my woes.
Oh name for ever sad! for ever dear!
Still breath'd in sighs, still usher'd with a tear.
I tremble too, where'er my own I find,
Some dire misfortune follows close behind.
Line after line my gushing eyes o'erflow,
Led through a sad variety of woe:
Now warm in love, now with'ring in thy bloom,
Lost in a convent's solitary gloom!
There stern religion quench'd th' unwilling flame,
There died the best of passions, love and fame.
Yet write, oh write me all, that I may join
Griefs to thy griefs, and echo sighs to thine.
Nor foes nor fortune take this pow'r away;
And is my Abelard less kind than they?
Tears still are mine, and those I need not spare,
Love but demands what else were shed in pray'r;
No happier task these faded eyes pursue;
To read and weep is all they now can do.
Then share thy pain, allow that sad relief;
Ah, more than share it! give me all thy grief.
Heav'n first taught letters for some wretch's aid,
Some banish'd lover, or some captive maid;
They live, they speak, they breathe what love inspires,
Warm from the soul, and faithful to its fires,
The virgin's wish without her fears impart,
Excuse the blush, and pour out all the heart,
Speed the soft intercourse from soul to soul,
And waft a sigh from Indus to the Pole.
Thou know'st how guiltless first I met thy flame,
When Love approach'd me under Friendship's name;
My fancy form'd thee of angelic kind,
Some emanation of th' all-beauteous Mind.
Those smiling eyes, attemp'ring ev'ry day,
Shone sweetly lambent with celestial day.
Guiltless I gaz'd; heav'n listen'd while you sung;
And truths divine came mended from that tongue.
From lips like those what precept fail'd to move?
Too soon they taught me 'twas no sin to love.
Back through the paths of pleasing sense I ran,
Nor wish'd an Angel whom I lov'd a Man.
Dim and remote the joys of saints I see;
Nor envy them, that heav'n I lose for thee.
How oft, when press'd to marriage, have I said,
Curse on all laws but those which love has made!
Love, free as air, at sight of human ties,
Spreads his light wings, and in a moment flies,
Let wealth, let honour, wait the wedded dame,
August her deed, and sacred be her fame;
Before true passion all those views remove,
Fame, wealth, and honour! what are you to Love?
The jealous God, when we profane his fires,
Those restless passions in revenge inspires;
And bids them make mistaken mortals groan,
Who seek in love for aught but love alone.
Should at my feet the world's great master fall,
Himself, his throne, his world, I'd scorn 'em all:
Not Caesar's empress would I deign to prove;
No, make me mistress to the man I love;
If there be yet another name more free,
More fond than mistress, make me that to thee!
Oh happy state! when souls each other draw,
When love is liberty, and nature, law:
All then is full, possessing, and possess'd,
No craving void left aching in the breast:
Ev'n thought meets thought, ere from the lips it part,
And each warm wish springs mutual from the heart.
This sure is bliss (if bliss on earth there be)
And once the lot of Abelard and me.
Alas, how chang'd! what sudden horrors rise!
A naked lover bound and bleeding lies!
Where, where was Eloise? her voice, her hand,
Her poniard, had oppos'd the dire command.
Barbarian, stay! that bloody stroke restrain;
The crime was common, common be the pain.
I can no more; by shame, by rage suppress'd,
Let tears, and burning blushes speak the rest.
Canst thou forget that sad, that solemn day,
When victims at yon altar's foot we lay?
Canst thou forget what tears that moment fell,
When, warm in youth, I bade the world farewell?
As with cold lips I kiss'd the sacred veil,
The shrines all trembl'd, and the lamps grew pale:
Heav'n scarce believ'd the conquest it survey'd,
And saints with wonder heard the vows I made.
Yet then, to those dread altars as I drew,
Not on the Cross my eyes were fix'd, but you:
Not grace, or zeal, love only was my call,
And if I lose thy love, I lose my all.
Come! with thy looks, thy words, relieve my woe;
Those still at least are left thee to bestow.
Still on that breast enamour'd let me lie,
Still drink delicious poison from thy eye,
Pant on thy lip, and to thy heart be press'd;
Give all thou canst — and let me dream the rest.
Ah no! instruct me other joys to prize,
With other beauties charm my partial eyes,
Full in my view set all the bright abode,
And make my soul quit Abelard for God.
Ah, think at least thy flock deserves thy care,
Plants of thy hand, and children of thy pray'r.
From the false world in early youth they fled,
By thee to mountains, wilds, and deserts led.
You rais'd these hallow'd walls; the desert smil'd,
And Paradise was open'd in the wild.
No weeping orphan saw his father's stores
Our shrines irradiate, or emblaze the floors;
No silver saints, by dying misers giv'n,
Here brib'd the rage of ill-requited heav'n:
But such plain roofs as piety could raise,
And only vocal with the Maker's praise.
In these lone walls (their days eternal bound)
These moss-grown domes with spiry turrets crown'd,
Where awful arches make a noonday night,
And the dim windows shed a solemn light;
Thy eyes diffus'd a reconciling ray,
And gleams of glory brighten'd all the day.
But now no face divine contentment wears,
'Tis all blank sadness, or continual tears.
See how the force of others' pray'rs I try,
(O pious fraud of am'rous charity!)
But why should I on others' pray'rs depend?
Come thou, my father, brother, husband, friend!
Ah let thy handmaid, sister, daughter move,
And all those tender names in one, thy love!
The darksome pines that o'er yon rocks reclin'd
Wave high, and murmur to the hollow wind,
The wand'ring streams that shine between the hills,
The grots that echo to the tinkling rills,
The dying gales that pant upon the trees,
The lakes that quiver to the curling breeze;
No more these scenes my meditation aid,
Or lull to rest the visionary maid.
But o'er the twilight groves and dusky caves,
Long-sounding aisles, and intermingled graves,
Black Melancholy sits, and round her throws
A death-like silence, and a dread repose:
Her gloomy presence saddens all the scene,
Shades ev'ry flow'r, and darkens ev'ry green,
Deepens the murmur of the falling floods,
And breathes a browner horror on the woods.
Yet here for ever, ever must I stay;
Sad proof how well a lover can obey!
Death, only death, can break the lasting chain;
And here, ev'n then, shall my cold dust remain,
Here all its frailties, all its flames resign,
And wait till 'tis no sin to mix with thine.
Ah wretch! believ'd the spouse of God in vain,
Confess'd within the slave of love and man.
Assist me, Heav'n! but whence arose that pray'r?
Sprung it from piety, or from despair?
Ev'n here, where frozen chastity retires,
Love finds an altar for forbidden fires.
I ought to grieve, but cannot what I ought;
I mourn the lover, not lament the fault;
I view my crime, but kindle at the view,
Repent old pleasures, and solicit new;
Now turn'd to Heav'n, I weep my past offence,
Now think of thee, and curse my innocence.
Of all affliction taught a lover yet,
'Tis sure the hardest science to forget!
How shall I lose the sin, yet keep the sense,
And love th' offender, yet detest th' offence?
How the dear object from the crime remove,
Or how distinguish penitence from love?
Unequal task! a passion to resign,
For hearts so touch'd, so pierc'd, so lost as mine.
Ere such a soul regains its peaceful state,
How often must it love, how often hate!
How often hope, despair, resent, regret,
Conceal, disdain — do all things but forget.
But let Heav'n seize it, all at once 'tis fir'd;
Not touch'd, but rapt; not waken'd, but inspir'd!
Oh come! oh teach me nature to subdue,
Renounce my love, my life, myself — and you.
Fill my fond heart with God alone, for he
Alone can rival, can succeed to thee.
How happy is the blameless vestal's lot!
The world forgetting, by the world forgot.
Eternal sunshine of the spotless mind!
Each pray'r accepted, and each wish resign'd;
Labour and rest, that equal periods keep;
"Obedient slumbers that can wake and weep;"
Desires compos'd, affections ever ev'n,
Tears that delight, and sighs that waft to Heav'n.
Grace shines around her with serenest beams,
And whisp'ring angels prompt her golden dreams.
For her th' unfading rose of Eden blooms,
And wings of seraphs shed divine perfumes,
For her the Spouse prepares the bridal ring,
For her white virgins hymeneals sing,
To sounds of heav'nly harps she dies away,
And melts in visions of eternal day.
Far other dreams my erring soul employ,
Far other raptures, of unholy joy:
When at the close of each sad, sorrowing day,
Fancy restores what vengeance snatch'd away,
Then conscience sleeps, and leaving nature free,
All my loose soul unbounded springs to thee.
Oh curs'd, dear horrors of all-conscious night!
How glowing guilt exalts the keen delight!
Provoking Daemons all restraint remove,
And stir within me every source of love.
I hear thee, view thee, gaze o'er all thy charms,
And round thy phantom glue my clasping arms.
I wake — no more I hear, no more I view,
The phantom flies me, as unkind as you.
I call aloud; it hears not what I say;
I stretch my empty arms; it glides away.
To dream once more I close my willing eyes;
Ye soft illusions, dear deceits, arise!
Alas, no more — methinks we wand'ring go
Through dreary wastes, and weep each other's woe,
Where round some mould'ring tower pale ivy creeps,
And low-brow'd rocks hang nodding o'er the deeps.
Sudden you mount, you beckon from the skies;
Clouds interpose, waves roar, and winds arise.
I shriek, start up, the same sad prospect find,
And wake to all the griefs I left behind.
For thee the fates, severely kind, ordain
A cool suspense from pleasure and from pain;
Thy life a long, dead calm of fix'd repose;
No pulse that riots, and no blood that glows.
Still as the sea, ere winds were taught to blow,
Or moving spirit bade the waters flow;
Soft as the slumbers of a saint forgiv'n,
And mild as opening gleams of promis'd heav'n.
Come, Abelard! for what hast thou to dread?
The torch of Venus burns not for the dead.
Nature stands check'd; Religion disapproves;
Ev'n thou art cold — yet Eloisa loves.
Ah hopeless, lasting flames! like those that burn
To light the dead, and warm th' unfruitful urn.
What scenes appear where'er I turn my view?
The dear ideas, where I fly, pursue,
Rise in the grove, before the altar rise,
Stain all my soul, and wanton in my eyes.
I waste the matin lamp in sighs for thee,
Thy image steals between my God and me,
Thy voice I seem in ev'ry hymn to hear,
With ev'ry bead I drop too soft a tear.
When from the censer clouds of fragrance roll,
And swelling organs lift the rising soul,
One thought of thee puts all the pomp to flight,
Priests, tapers, temples, swim before my sight:
In seas of flame my plunging soul is drown'd,
While altars blaze, and angels tremble round.
While prostrate here in humble grief I lie,
Kind, virtuous drops just gath'ring in my eye,
While praying, trembling, in the dust I roll,
And dawning grace is op'ning on my soul:
Come, if thou dar'st, all charming as thou art!
Oppose thyself to Heav'n; dispute my heart;
Come, with one glance of those deluding eyes
Blot out each bright idea of the skies;
Take back that grace, those sorrows, and those tears;
Take back my fruitless penitence and pray'rs;
Snatch me, just mounting, from the blest abode;
Assist the fiends, and tear me from my God!
No, fly me, fly me, far as pole from pole;
Rise Alps between us! and whole oceans roll!
Ah, come not, write not, think not once of me,
Nor share one pang of all I felt for thee.
Thy oaths I quit, thy memory resign;
Forget, renounce me, hate whate'er was mine.
Fair eyes, and tempting looks (which yet I view!)
Long lov'd, ador'd ideas, all adieu!
Oh Grace serene! oh virtue heav'nly fair!
Divine oblivion of low-thoughted care!
Fresh blooming hope, gay daughter of the sky!
And faith, our early immortality!
Enter, each mild, each amicable guest;
Receive, and wrap me in eternal rest!
See in her cell sad Eloisa spread,
Propp'd on some tomb, a neighbour of the dead.
In each low wind methinks a spirit calls,
And more than echoes talk along the walls.
Here, as I watch'd the dying lamps around,
From yonder shrine I heard a hollow sound.
"Come, sister, come!" (it said, or seem'd to say)
"Thy place is here, sad sister, come away!
Once like thyself, I trembled, wept, and pray'd,
Love's victim then, though now a sainted maid:
But all is calm in this eternal sleep;
Here grief forgets to groan, and love to weep,
Ev'n superstition loses ev'ry fear:
For God, not man, absolves our frailties here."
I come, I come! prepare your roseate bow'rs,
Celestial palms, and ever-blooming flow'rs.
Thither, where sinners may have rest, I go,
Where flames refin'd in breasts seraphic glow:
Thou, Abelard! the last sad office pay,
And smooth my passage to the realms of day;
See my lips tremble, and my eye-balls roll,
Suck my last breath, and catch my flying soul!
Ah no — in sacred vestments may'st thou stand,
The hallow'd taper trembling in thy hand,
Present the cross before my lifted eye,
Teach me at once, and learn of me to die.
Ah then, thy once-lov'd Eloisa see!
It will be then no crime to gaze on me.
See from my cheek the transient roses fly!
See the last sparkle languish in my eye!
Till ev'ry motion, pulse, and breath be o'er;
And ev'n my Abelard be lov'd no more.
O Death all-eloquent! you only prove
What dust we dote on, when 'tis man we love.
Then too, when fate shall thy fair frame destroy,
(That cause of all my guilt, and all my joy)
In trance ecstatic may thy pangs be drown'd,
Bright clouds descend, and angels watch thee round,
From op'ning skies may streaming glories shine,
And saints embrace thee with a love like mine.
May one kind grave unite each hapless name,
And graft my love immortal on thy fame!
Then, ages hence, when all my woes are o'er,
When this rebellious heart shall beat no more;
If ever chance two wand'ring lovers brings
To Paraclete's white walls and silver springs,
O'er the pale marble shall they join their heads,
And drink the falling tears each other sheds;
Then sadly say, with mutual pity mov'd,
"Oh may we never love as these have lov'd!"
From the full choir when loud Hosannas rise,
And swell the pomp of dreadful sacrifice,
Amid that scene if some relenting eye
Glance on the stone where our cold relics lie,
Devotion's self shall steal a thought from Heav'n,
One human tear shall drop and be forgiv'n.
And sure, if fate some future bard shall join
In sad similitude of griefs to mine,
Condemn'd whole years in absence to deplore,
And image charms he must behold no more;
Such if there be, who loves so long, so well;
Let him our sad, our tender story tell;
The well-sung woes will soothe my pensive ghost;
He best can paint 'em, who shall feel 'em most.
