Дональд Рейфильд

Рейфилд Д. Сталин и его подручные. — М.: Новое литературное обозрение, 2008. — 576 с.

Интервью "Российская газета" - Федеральный выпуск №4528 от 27 ноября 2007 г.

Российская газета: Профессор, как вы открыли для себя Чехова?

Дональд Рейфилд: Студентом в Кембридже, конечно, я читал его с удовольствием, но настоящее открытие произошло в Австралии, где я получил место доцента. Там у меня студентами были выходцы из Харбина, и мы решили поставить "Дядю Ваню" - всего девять ролей, даже любители это могут сыграть за полтора часа. Эффект был потрясающий, частично потому, что ко второму действию уже бушевала тропическая буря, и я тогда понял, до какой степени эта пьеса гениальна, и начал относиться к творчеству Чехова с должным уважением.

К тому времени уже начали публиковать тридцатитомное собрание сочинений и писем, которое включило и аннотировало все, что тогдашняя советская цензура разрешала.

РГ: А как задумывалась и возникала эта книга?

Рейфилд: Еще в 1973 году я издал монографию "Эволюция творчества Чехова", а через 20 лет признался себе, что придется ее написать заново. В это время уже рассекречивали советские архивы, и я понял, что надо серьезно и надолго заняться огромным чеховским архивом, главным образом - в Отделе рукописей Российской государственной библиотеки. Как только я начал работать, я столкнулся с тем, что биографические сведения о Чехове или исковерканы официозной цензурой, или просто покрыты мраком неизвестности. Несмотря на пресловутую автобиографофобию, Чехов оставил потомству архив, уникальный по своей полноте - ничего он не выбрасывал, ничего не вычеркивал, ничего не сжигал. То, что Чехов стал гениальным писателем, конечно, требует, чтобы кто-то полностью изложил факты его жизни. В Англии Чехова лучше понимают и больше любят, чем любого другого иностранного автора, и неудивительно, что был спрос на еще одну биографию, хотя до меня на английском уже изданы не меньше шести биографий, некоторые из которых написаны блестяще.

Фрейд и Чехов

РГ: Ваша книга вызвала бурные споры среди читающей аудитории России. Камнем преткновения прежде всего стали подробности бытового и сексуального поведения, снижающая лексика писем, довольно циничные подчас высказывания Чехова, которые почти никогда не становились предметом публикаций о писателе. Была ли у вас специальная задача выделить те или иные аспекты чеховской жизни?

Рейфилд: Специальной задачи не было. Необязательно быть фрейдистом, чтобы убедиться, что сексуальная жизнь каждого из нас, открытая, скрытая или подавленная - в значительной мере предопределяет все остальное в нашем характере и творчестве. Я хотел пролить свет на все стороны частной и общественной жизни Чехова. Я не считаю, что его личная жизнь была патологичной, и лексика писем, особенно к братьям и к Александру Суворину, хотя и включает нецензурные слова и легкомысленные выражения, по-моему, не снижает его в глазах современного нормального читателя и может оскорблять разве что ханжу. Чехов очень много писал о любви, и его собственные опыт и поведение настолько же помогают нам вникать в воззрения и философию жизни, насколько и изыскания литературных критиков.

РГ: Ваша книга, предельно объективная, сдержанная по тону, принципиально документальная, кажется, не проявляет никаких личных симпатий и антипатий. Тем не менее в финале, когда вы говорите о Лике Мизиновой, оплакивающей смерть Чехова, возникает несколько сентиментальный тон. Сочувствуете ли вы ее отношению, любви Лики к Чехову как-то особенно, иначе, чем всем иным женщинам в его жизни?

Рейфилд: Нельзя не сочувствовать почти всем подругам и друзьям Чехова, которые наталкивались на то, что писатель Грэм Грин называл осколком льда в сердце любого гениального художника. Я сдерживал, насколько это было в моих силах, свои личные симпатии, чтобы не влиять на читателя, но в окружении Чехова было столько интересных, симпатичных и, иногда, достойных сожаления лиц, что мои симпатии, наверное, взламывали внутренние баррикады. Среди таких лиц, конечно, и Лика Мизинова, и Суворин. Как в рассказах Чехова, так и в его окружении злодеев мало, а вот несчастных много. Лика Мизинова отличается от многих своей стойкостью, тем, что она мемуаров не писала, не жаловалась, а после смерти Чехова смогла построить свою личную жизнь. Другие женщины Чехова были больше себе на уме, меньше жертвовали и страдали меньше, а жаловались и хвастались больше. А что до тона книги, то я хотел писать посуше, как писал бы лечащий врач. Есть опасность, что биограф напишет как влюбленная - или, еще хуже, отверженная - женщина, а это, по-моему, только мешает читателю иметь свои суждения. Надо сказать, что в переводе текст вышел сочнее, так как русский язык просто не терпит сухости и недосказанности, свойственных английскому языку.

РГ: Чехов так последовательно избегал прочных семейных и просто любовных уз, так бежал от всякой долгой связи, что, казалось, женщины ему вообще противопоказаны. Отчего он, на ваш взгляд, сдался именно Книппер? Страх умирания в одиночестве?

Рейфилд: Чехов так мало боялся смерти, что он отказывался от лечения, даже успешного, если оно было скучное. И вряд ли он боялся одиночества - скорее, боялся толпы около своего смертного одра. Мне кажется, в том, что он сдался Книппер, сыграли свою роль и влюбленность, и расчет, и болезнь, и еще - оплошность. Он действительно любовался ее игрой, ее независимостью (способностью самой зарабатывать свой хлеб), ее опрятностью (немецкими чертами, который он, как врач, особенно любил), ее женской опытностью. Он знал, что такая женщина умеет ухаживать за больным, умирающим человеком, и он понимал, что она будет отгонять подальше всех других женщин и не одного мужчину. Он сознавал, что дольше пяти-шести лет он и сам не проживет, так что той бесконечности, которой он боялся в женитьбе, не будет. Он уже уставал от романов и связей, от требований и упреков возлюбленных. Но, как Гурова, его женили: Книппер не гнушалась легким шантажом. Ну и Московский художественный театр, в свою очередь, делал все от него зависящее, чтобы женить нужных ему драматургов на своих ведущих актрисах.

Мистик и атеист

РГ: Есть ли какая-то разница в реакции на вашу книгу в Англии и России?

Рейфилд: Англичане и американцы давно привыкли к биографиям, как говорят, с бородавками. Те негативные реакции, о которых знаю (по рецензиям), исходили от писателей, которые сами ревностно защищают свою частную жизнь. Но многие драматурги, включая Артура Миллера и романиста Уильяма Бойда, одобрили книгу. Театралы, например, мхатовец Анатолий Смелянский, очень доброжелательно отнеслись к ней. Ведь у людей театра есть актерский фольклор, не говоря о труднодоступных архивах МХАТа, и то, что я писал, во многом подтвердило то, что они знали понаслышке.

Чеховеды, особенно в России и в Америке (где русские эмигранты играют видную роль в славистике), реагировали подчас плохо. Те, кто занимается поисками в рассказах Чехова скрытых доказательств, что автор - мистик или, по крайней мере, верующий православный, негодовали. Некоторые смотрят на Ольгу Книппер как на любимую тетку - старую деву и были возмущены клеветой на женщину, которая уже не в состоянии защищаться. Случалось, возмущение моих рецензентов достигало такого накала, что, откровенно говоря, я начинал опасаться за их желчный пузырь...

Вообще же должен заметить, что русские авторы в отличие от английских пишут биографии на манер "Жития святых", хотя в автобиографиях подчас бичуют себя немилосердно. Поэтому, наверное, и усматривают в моей книге кощунство. Отдельные русские критики возражали, что тут, мол, вмешался иностранец, который, по сути дела, просто не в состоянии понять (даже если и полюбит) русскую действительность. Я не буду защищаться - просто напомню, что лучшую историю английской литературы написали два француза - Легуи и Казамиан, и никому в Англии не придет в голову сказать, что иностранец не может понимать сути нашей культуры.

РГ: Завсегдатай борделей, участник любовной триады с Щепкиной-Куперник и Яворской, для вас этот Чехов стал менее приятен, чем раньше, когда вы видели в нем автора "Студента" и "Трех сестер"?

Рейфилд: Наоборот, мы наконец освободились от советских ярлыков великого гуманиста и так далее. Чехов стал, по-моему, сложнее, но для меня, по крайней мере, еще симпатичнее. Донжуанство Чехова, по крайней мере, до его женитьбы, до известной степени вписывается в нравственность московской интеллигенции и богемы ХIХ века и к тому же объясняется его почти паническим страхом, что, связываясь с одной женщиной, он потеряет ту ограниченную личную свободу, которую он с таким трудом завоевал для себя.

РГ: Вы цитируете одно из писем Чехова: "Современные лучшие писатели, которых я люблю, служат злу, так как разрушают. Вялая, апатичная, лениво философствующая, холодная интеллигенция, которая не патриотична, уныла, бесцветна, которая пьянеет от одной рюмки и посещает пятидесятикопеечный бордель, которая брюзжит и охотно отрицает все, так как для ленивого мозга легче отрицать, чем утверждать". Как вы вообще можете охарактеризовать политические и идеологические пристрастия Чехова?

Рейфилд: Это высказывание отражает, скорее, временное раздражение, чем настоящую идеологию писателя. Чехову была особенно ненавистна склонность русской интеллигенции (тогдашней, разумеется) нудно и бестолково обсуждать всякие теоретические вопросы и в то же время демонстрировать свою полную неспособность к деятельности. Чехов так же ненавидел высокомерное обличение и разоблачение, как он ненавидел благонамеренную лесть и подхалимство. Поэтому он стоял поодаль от постоянных споров властителей дум и презирал тех критиков и писателей, у которых собственная жизнь слишком расходилась с высокими провозглашенными ими идеалами. Болтунов он не любил, и сам был способен долго молчать, но при этом внимательно слушать. И эта последняя черта во многом объясняет гениальность его пьес.

Кроме Чехова

РГ: Над чем работаете сегодня и что в ваших планах на завтра?

Рейфилд: Половину моей профессиональной жизни я посвящаю грузинскому языку и литературе. С британско-грузинской командой мы год назад, проработав пять лет, издали огромный грузинско-английский словарь, охватывающую всю лексику грузинского языка, от церковного языка пятого века до сегодняшнего жаргона тбилисского тинейджера. Это кропотливая, изнурительная работа, но приятная тем, что знаешь: она переживет своих авторов. Уже десять лет назад я написал историю грузинской литературы. За последние три года в Грузии случилось творческое возрождение: там не только пишут, но еще и издают и покупают книги, так что пишу отчет о грузинской литературе постсоветского периода и читаю с наслаждением и с удивлением последние романы Отара Чиладзе и произведения нового поколения, - Лаши Бугадзе и Аки Морчиладзе, не говоря уж о поэтах.

Последним моим проектом является русская версия моей книги "Сталин и его палачи", которая вышла в Англии три года назад и потом выходила в разных переводах. Для издательства НЛО (Новое литературное обозрение) я заново написал книгу, так что это уже не перевод: российским читателям нужен другой подход, к тому же за последние три года выходил не один сборник ранее не известных документов. Меня в этой книге занимала психология не столько самого Сталина, сколько тех, которые помогали ему стать неограниченным диктатором: Дзержинского, Менжинского (который, по-моему, хуже всех), Ягоды, Ежова и Берии, и еще, если простят злоупотребление модным термином, их синергия.

Остается надеяться, что политическая конъюнктура - я имею в виду сегодняшнюю тенденцию преуменьшать сталинские ужасы, а также, не в последнюю очередь, резкое ухудшение англо-русских отношений - не помешает выходу такой книги.

РГ: Вы замечательно владеете русским языком. Каким образом вам удалось достичь такого совершенного уровня?

Рейфилд: Спасибо за комплимент, но на самом деле до совершенства еще далеко. Надо долго прожить в России или еще лучше просто родиться там, чтобы познать этот язык по-настоящему. Я уже 40 лет общаюсь с русскими - с друзьями, коллегами, студентами. Читаю по-русски много и для своего удовольствия. Да и потом, за последнее время в Лондоне русский стал уже вторым языком местного населения: уже нельзя сплетничать по-русски в метро!