К началу Григорий Сковорода
ЖизнеописаниеПРЕДИСЛОВИЕ Григорий Саввич Сковорода (1722—1794) КРАТКАЯ ХРОНИКА ЖИЗНИ ГРИГОРИЯ САВВИЧА СКОВОРОДЫ М.И. Ковалинский ЖИЗНЬ ГРИГОРИЯ СКОВОРОДЫ, НАПИСАННАЯ В 1794 ГОДУ В ПРЕЖНЕМ ВКУСЕ Я.Д. Верховец Г.С. СКОВОРОДА — УКРАИНСКИЙ ФИЛОСОФ-ПРОПОВЕДНИК «Мне моя свирель и овца Дороже Царского венца!» Начальная дверь к христианскому добронравию О страстях, или грехах О любви, или чистосердечии
Н. Стеллецкий СТРАНСТВУЮЩИЙ УКРАИНСКИЙ ФИЛОСОФ Г. С. СКОВОРОДА В. Эрн Г.С. СКОВОРОДА И ПОСЛЕДУЮЩАЯ РУССКАЯ МЫСЛЬ Д. И. Багалий УКРАИНСКИЙ СТРАНСТВУЮЩИЙ ФИЛОСОФ ГРИГОРИЙ САВВИЧ СКОВОРОДА I. Юбилей Г. С. Сковороды 2. Сковорода, его эпоха и социальная среда 3. Жизнь Г. С. Сковороды 4. Философия Сковороды 5. Значение Сковороды
Мода и свет есть наилучший учитель и лучшая школа всякой школы. Правда, что было время, когда и нищих, но добродетельных почитали. Но ныне свет совсем не тот. Ныне, когда нищ, тогда и бедняк и дурак... Будь ты, каков хочешь, в нутре, хотя десятка шибениц достоин, что в том нужды?.. Только бы ты имел добрую славу в свете и был почетным в числе знаменитых людей, не бойся! Дерзай!.. Не тот прав, кто в существе прав, но тот, кто ведь не прав по исте, но казаться правым умеет и один токмо вид правоты имеет, хитро лицемерствуя и шествуя стезею спасительные оные притчи: «концы в воду». Вот нынешнего света самая модная и спасительная премудрость! Кратко скажу: тот един есть счастлив, кто не прав ведь по совести, но прав есть по бумажке, как мудро глаголют наши юристы! Григорий Сковорода, из притчи «Убогий жайворонок». Сочинения. Харьков, 1894 «Я презираю Крезов, не завидую Цезарям, с пренебрежением смотрю на Демосфенов, сострадание чувствую к богатым». Григорий Сковорода. Сочинения. Харьков, 1894 Сковорода — философ-моралист, он действовал и живым словом, и сочинениями. Понимая значение западно-европейской цивилизации, он вооружался против утилитарного направления умов, заглушавшего все высшие запросы духа. Ответ на эти высшие запросы он нашел в Библии и в древней классической философии, которая предохранила Сковороду как от мистицизма, к которому он был склонен по природе, так и от рационализма XVIII века. Взгляд Сковороды на Библию представляет собой нечто среднее между чисто ортодоксальным и рационалистическим ее толкованием. Сковорода смотрел на Библию как на поэтическое творение, которое скрывает истину под внешними образами. Черпая философские идеи из древне-классической философии, Сковорода перерабатывал их согласно собственному построению и тенденциям. В сфере религиозной Сковорода вел борьбу против бездушной обрядности и внешности; он протестовал против узкого понимания православия и христианства. Практическая философия Сковороды находится в тесной связи с умозрительной: для истинно счастливой жизни нужно знание и мудрость, счастие состоит в душевном мире и сердечном веселии, для достижения его нужно отдаваться на волю Божью, что значит жить согласно с природой. Сковорода старался сочетать разум и веру; разум должен стремиться к отысканию истины, которая не дана человеку Богом, постепенно открывается им — но наряду с разумом видное место занимает и вера. Весь мир состоит из трех миров — большого, малого и символического. Большой (космос) — это природа; малый (микрокосмос) — человек; символический — Библия. В каждом мире существует два начала — Бог или вещность и материя или временное. Во всей природе дух господствует над материей. Еще больше, чем сочинениями Сковорода имел для Украины значение всею своей жизнью: он был человек свободолюбивый, с большей стойкостью нравственных убеждений, смелый в обличении местных злоупотреблений. В Сковороде как бы олицетворялось умственное пробуждение украинского общества конца XVIII века. Брокгауз и Ефрон. Энциклопедический словарь На заре нового, третьего тысячелетия фигура гениального украинского народного философа Григория Саввича Сковороды приобретает действительно вселенское значение. Его многообразная уникальная личность вызывает огромный интерес не только профессиональных историков, философов, политологов, но и всех исследователей сложнейших вопросов развития современного мира. Он был мыслителем, философом, писателем, педагогом, музыкантом, глубоким знатоком духовного наследия античности и средневековья, интеллектуальных достижений раннемодерного времени. Григорий Сковорода стал не только основоположником новейшей украинской, да и русской философии, которая базировалась на прочном фундаменте Светлого Письма и идей мыслителей древности, но и явился в образе Предтечи, который прокладывал крестный путь Мессии Украины — Тарасу Шевченко. Характерными чертами философии Г. Сковороды есть ее диалогизм и символический - образный стиль мышления. Саму философию мыслитель понимал как мудрость, как жизнь в истине, которая построена на принципах его учения. Главным в учении Г. Сковороды есть его концепция о двух натурах и трех мирах. Исходя из главной темы его философии, о проблеме человеческого счастья, эта концепция конкретизирует понимание пути к достижению поставленной цели. Родился Григорий Саввич Сковорода 3 декабря (22 ноября по старому стилю) 1722 года в сотенном местечке Чернухи Лубенского полка (ныне — районный центр Полтавской области Украины). После окончания в 1734 году сельской начальной школы он поступил в Киево-Могилянскую Академию, где занимался в классах инфимы, грамматики, син-таксимы, поэтики, риторики. Основы философских знаний изучал под руководством известного в то время украинского философа, просветителя, религиозного деятеля Михаила Казачинского. Имея прекрасный голос он был отобран и зачислен певцом Придворной хоровой капеллы в Санкт-Петербурге. Однако, после нескольких лет работы в капелле, Сковорода возвращается в академию и продолжает изучение философии. Он много путешествует, посещает Будапешт, Братиславу, Вену, Прагу, Галле, знакомится в Германии с произведениями философов-мистиков и пиетистов, что сыграло огромную роль в формировании его будущих философских взглядов. В 1750 году Г. Сковорода возвращается в Киев и преподает поэтику в Переяславском коллегиуме. В1759 году он переезжает на Слобожанщи-ну и преподает в Харьковском коллегиуме поэтику, этику, синтаксиму и греческий язык. Здесь он подружился с учеником коллегиума Михаилом Ковалинским, который стал позднее первым биографом Г. Сковороды и автором книги «Жизнь Григория Сковороды». В харьковский период творческой жизни Г. Сковорода снова посетил Киев, побывал в Киево-Печерской Лавре и отказался от предложения монахов принять их сан. Отказался он и от предложения занять высокие светские должности, таким образом отстаивая свою творческую и личную свободу. После увольнения в 1769 году из Харьковского коллегиума Г. Сковорода до своей смерти вел жизнь путешественника-философа. Это был наиболее плодотворный период его творчества. Посещая деревни и города, хутора и станицы Левобережной Украины, Приазовья, Воронежской, Курской, Орловской губерний, Слобожанщины он живописал историю, изучал жизнь своего народа и пытался обосновать ее в своих многочисленных трудах. В это время он завершает свой знаменитый сборник «Сад божественных песен» и пишет свои основные философские трактаты, диалоги и притчи. Г. Сковорода был одним из первых украинских поэтов, основателем пейзажной лирики. Его песни «Весна любая, ах пришла», «Ой, поля, поля зеленые» и «Ой, ты птичка желтобокая» и по сегодняшний день не утратили своего эстетического значения. Г. Сковорода был выдающимся педагогом. Его работа в Переяславском и Харьковском коллегиумах, а также домашним учителем снискали ему огромный авторитет и славу опытного учителя и воспитателя. Молодежи он пытался привить уважение к народу, честность, любовь к Родине, трудолюбие, пренебрежение к светским искушениям, богатству, чинолюбию. Настоящей целью воспитания и образования он считал формирование человека как высшего духовного существа, весь воспитательный процесс он направлял на то, чтобы помогать ученикам найти самих себя, свою внутреннюю божественную сущность. Духовное наследие Г. Сковороды направлено на утверждение единства слова и действия, разоблачение бездуховности, аморальности. Эти высокие моральные постулаты актуальны и в наше время. Чрезвычайный и Полномочный Посол Украины
в Российской Федерации И. П. Велоблоцкий Григорий Саввич Сковорода родился 22 ноября (3 декабря) 1722 года в селе Чернухи Полтавской губернии. Мать — Пелагея, отец — малоземельный казак Савва Сковорода. В сентябре 1734 года Григорий поступил в Киево-Могилянскую академию, полный курс учебы в которой занимал 12 лет. В 1742 году Григорий был принят певчим в Императорскую придворную капеллу. В июле 1744 года Григорий продолжил учебу в Киево-Могилянской академии. Его профессорами были М. Козачинский и Г. Конисский. В 1750 году Григорий, окончивший полный курс академии, в составе особой группы полковника Гавриила Вишневецкого три года пробыл в Европе — пешком прошел по Венгрии, Австрии, Чехии; вероятно, и по Польше, Германии и Италии; в этот период Григорий изучил и совершенствовал знание латинского, греческого, еврейского и немецкого языков. В 1753 году Григория Сковороду пригласили читать курс поэтики в Переяславскойлеминарии. Начал писать стихи и трактаты. В 1754 году Григорий стал домашним учителем в селе Каврай у помещика Степана Томары. В 1755 году Григорий Саввич был в Москве, в Троице-Сергиевой лавре. С 1755 по 1758 году Григорий Саввич жил в селе Каврай. С 1759 по 1769 год Григорий Саввич был учителем поэзии, синтаксиса и греческого языка в Харьковском коллегиуме. Там он написал учебный курс «Начальная дверь ко христианскому добронравию». С1769 года Григорий Саввич странствовал по Украине, подолгу жил у своих учеников и почитателей, отказываясь от предлагаемых ему должностей, также жил и в крестьянских избах, уча людей нравственности как своим образом жизни, так и своими произведениями. Написал философские работы — диалоги «Алфавит, или Букварь мира», «Кольцо», «Потоп Змиин» и другие. Григорий Саввич Сковорода скончался 29 октября (9 ноября) 1794 года в селе Ивановке (ныне Сковориновка) Харьковской губернии. Сочинения Г.С. Сковороды при его жизни не издавались, их распространяли в рукописных копиях. Первые издания его трудов относятся к середине XIX века. В данном издании работы Г.С.Сковороды публикуются по трудам: «Сочинения Григория Саввича Сковороды, собранные и редактированные профессором Д.И.Багалеемк Харьков, 1894. «Харьковские басни». Написаны во второй половине 60-х годов XVIII века и весной 1774 года. Рукопись не сохранилась. Первая публикация осуществлена в 1837 году со списков XVIII века. «Разговор, называемый Алфавит, или Букварь мира». Диалог написан в 1774 году. Оригинал рукописи хранится в Государственном Историческом музее в г. Москве. Впервые был опубликован в 1894 году. С. Шумов, А. Андреев Михаил Ковалинский, ученик и друг Г.С. Сковороды, знал его лучше всех остальных совеременников. Автограф рукописи хранится в Институте литературы имени Т.Г. Шевченко Национальной Академии Наук Украины. Впервые опубликована в журнале «Киевская старина» (1886 год, т. XVI) Non omnis moriar (Horatius). Во всем существующем есть нечто главное и всеобщее: в нечленов-ных ископаемых — земля; в растительных — вода; в животных — огонь; в человеке — разум и так далее. Каждое бытие составляет особый круг, или мир свой, с различиями, делимостями, раздроблениями до непостижимости. Каждая главность, или всеобщность, сих кругов имеет над собою и в себе главнейшее, всемирное, верховное, единое начало: все тем были. Сие, распространяясь, разделяясь в способности, силе, свойствах, постепенности, осуществляет невидимые бытия разнообразно и, в снисхождении своем сгущаясь, составляет в человеке мысленность, в животных — чувство, в растительных — движение, в нечленовных ископаемых — существование. Человек, то есть воплощенная способность мыслящая, в сем начале живет, движется и есть. Сия всеглавнейшая, всемирная, невидимая сила едина — ум, жизнь, движение, существование, — изливаясь из непостижимости в явление, из вечности — во всеобширность времени, из единства исключительного—до беспредельной множественности, образуя круг человечества, уделяет оному от плавности своей благороднейшее преимущество — свободную волю. На сей главизне, корне, начале основывается власть правительств, держава владык, сила царей, любовь родителей, честь мудрых, слава добродетельных, память праведных. Множественность вносит различие, а сие предполагает неравенство и несовершенство; свободная воля предполагает выбор; сей же — нравственную способность, могущую познать добро, истину, совершенство, любить оное и искать предпочтительно. Отсюда происходит подвиг искания, и подвижник истины называется мудрый, а дело его — добродетель. Парфянин и мидянин, иудей и эллин, раб и свободный равно участвуют в сем преимуществе всемирного, верховного, единого начала. Подвиг, то есть правильное употребление свободной воли, делает разделения; и сей подвиг в выборе истинного, доброго, совершенного есть правда, воздающая всякому свое: полная — полным и тщетная — тщетным. Почему мудрый и праведный есть то же. Поставленный между вечностью и временем, светом и тьмою, истиною и ложью, добром и злом, имеющий преимущественное право избирать истинное, доброе, совершенное и приводящий то в исполнение на самом деле, во всяком месте, бытии, состоянии, звании, степени есть мудрый, есть праведный. Таков есть муж, о котором здесь предлежит слово. Григорий, сын Саввы, Сковорода родился в Малой России, Киевского наместничества, Лубенской округи, в селе Чернухах, в 1722 году. Родители его были из простолюдства: отец — казак, мать — такого же рода. Они имели состояние мещанское, посредственно достаточное, но честностью, правдивостью, странноприимством, набожеством, миролюбивым соседством отличались в своем кругу. Сей сын их, Григорий, по седьмому году от рождения приметен был склонностью к богочтению, дарованием к музыке, охотою к наукам и твердостью духа. В церкви ходил он самоохотно на клирос и певал отменно, приятно. Любимое же и всегда почти твердимое им пение его было сей Иоанна Дамаскина стих: «Образу златому, на поле Деире служиму, трие твои отроцы не брегоша безбожного веления» и проч. По охоте его отец отдал его в Киевское училище, славившееся тогда науками. Григорий скоро превзошел сверстников своих успехами и похвалами. Митрополит Киевский Самуил Миславскии, человек отличной остроты разума и редких способностей к наукам, будучи тогда соучеником его, оставался во всем ниже его при величайшем соревновании своем. Тогда царствовала императрица Елизавета, любительница музыки и Малороссии. Дарования Сковороды к музыке и отменно приятный голос его подали случай быть ему выбранным ко двору в певческую музыку, куда и отправлен был он при вступлении на престол государыни. Он не долго находился там. Императрица скоро предприняла путешествие в Киев и с нею весь круг двора. Сковорода, прибыв туда, при возвратном отбытии двора в С.-Петербург, получив увольнение с чином придворного уставщика, остался в Киеве и опять начал учиться. Круг наук, преподаваемых в Киеве, показался ему недостаточным. Он возжелал видеть чужие края. Скоро представился повод к сему, и он воспользовался им всеохотно. От двора отправлен был в Венгрию к Токайским садам генерал-майор Вишневский, который для находившейся там греко-российской церкви хотел иметь церковников, способных к службе и пению. Сковорода, известен знанием музыки, голосом, желанием быть в чужих краях, разумением некоторых языков, представлен был Вишневскому одобрительно и взят им в покровительство. Путешествуя с генералом сим, имел он случай с позволения его и с помощью его поехать из Венгрии в Вену, Офен, Пресбург и прочие окольные места, где, любопытствуя по охоте своей, старался знакомиться наипаче с людьми, ученостью и знаниями отлично славимыми тогда. Он говорил весьма исправно и с особливою чистотою латинским и немецким языком, довольно разумел эллинский, почему и способствовался сими доставить себе знакомство и приязнь ученых, а с ними новые познания, каковых не имел и не мог иметь в своем отечестве. Возвратясь из чужих краев, наполнен ученостью, сведениями, знаниями, но с пустым карманом, в крайнем недостатке всего нужнейшего, проживал он у своих прежних приятелей и знакомых. Как и сих состояние не весьма зажиточно было, то искали они случая, как бы употребиться ему с пользою его и общественною. Скоро открылось место учителя поэзии в Переяславе, куда он и отправился по приглашению тамошнего епископа. Сковорода, имея основательные и обширные знания в науках, нежели каковые тогда были в училищах провинциальных, написал рассуждение о поэзии и руководство к искусству оной так новым образом, что епископу показалось странным и несообразным прежнему старинному обычаю. Епископ приказал переменить и преподавать по тогдашнему обыкновенному образу учения. Сковорода, уверен будучи в знании своем и точности дела сего, не согласился переменить и отставить написанные им правила для поэзии, которые были проще и вразумительнее для учащихся, да и совсем новое и точное понятие давали об оной. Епископ требовал от него письменного ответа образом судебным через консисторию, для чего он не выполнил повеления. Сковорода ответствовал, что он полагается на суд всех знатоков в том, что рассуждение его о поэзии и руководство, написанное им, есть правильное и основанное на природе сего искусства. При том в объяснении прибавил латинскую пословицу: «Alia res sceptrum, alia plectrum», то есть: иное дело пастырский жезл, а иное пастушья свирель. Епископ, обратив незнание свое в непослушание его и самомнение о учености своей в гордость и высокоумие его, дал своеручное повеление на докладе консистории следующее: «Да не живет в доме моем творящий гордыню». По сему Сковорода выгнан был из училища переяславского не с честью. Сей был первый опыт твердости духа его. Недостатки стесняли его крайне, но нелюбостяжательный нрав его поддерживал в нем веселость его. Он перешел из училища жить к приятелю своему, который знал цену достоинств его, но не знал стеснения нужд его. Сковорода не смел просить помощи, а приятель не вздумал спросить его о надобности. И так переносил он нужды скромно, молчаливо, терпеливо, безропотно, не имея тогда, как только две худые рубашки, один камлотный кафтан, одни башмаки, одни черные гарусные чулки. Нужда обрабатывала в нем сердце полезнейше и насеяла в нем семена терпения такие, которых плодами у красясь жизнь его сделала его мудрым и счастливым. Не в далеком расстоянии имел жительство малороссийский знаменитый дворянин Стефан Томара, которому потребен был учитель для сына его. Сковорода одобрен был ему от знакомых и приглашен им в деревню Каврай, где и поручен был ему сын в смотрение и науку. Старик Томара от природы имел великий разум, и по службе обращаясь с иноземцами, приобрел нарочитые знания, однако придерживался много застарелых предубеждений, свойственных грубого воспитания людям, которые смотрят с презрением на все то, что не одето гербами и не расписано родословиями. Сковорода начал больше возделывать сердце молодого воспитанника своего и, рассматривая природные склонности его, помогать только природе в ращении направлением легким, нежным, нечувствительным, а не безвременно обременять разум его науками — и воспитанник привязался к нему внутреннею любовью. Целый год продолжалось обращение его с сыном, но отец никогда не удостаивал учителя ни одним словом разговора, хотя всякий день за столом он с воспитанником бывал у него. Чувствительно было такое унижение человеку, имевшему в низкой простоте благородное сердце. Но Сковорода сносил все то и, несмотря на презрение, на уничижение его, исправлял должность свою по совестной обязанности. Договор был сделан на год, и он хотел сдержать слово свое. В одно время, разговаривая он с воспитанником своим и видя любовь его к себе, а посему и обращаясь с ним откровенно и просто, спросил его, как он мыслит о том, что говорили. Воспитанник на тот случай отвечал неприлично. Сковорода возразил ему, что он мыслит о сем, как свиная голова. Служители тотчас донесли госпоже, что учитель называет шляхетского сына их свиною головою. Мать раздосадовала, разжаловалась супругу, требовала мщения за таковую дерзость. Старик Томара, зная внутренне цену учителя, но уступая настоянию жены, отказал ему от дому и должности и при отпуске его, в первый раз заговоря с ним, сказал ему: «Прости, государь мой! Мне жаль тебя!» Тогда уже судьба начинала приуготовлять сердце его к несправедливостям людским, которые имел он испытать в продолжение жизни. Сковорода остался без места, без пропитания, без одежды, но не без надежды. Убог, скуден, нужден приехал он к приятелю своему, одному сотнику переяславскому, человеку добродушному и страннолюбивому. Тут нечаянно представился ему случай ехать в Москву с Калиграфом, отправлявшийся в Московскую академию проповедником, с которым он, как приятель его, и поехал, а оттуда в Троице-Сергиеву лавру, где был тогда наместником многоученый Кирилл, бывший после епископом черниговским. Сей, увидя Сковороду, которого знал уже по слуху, и нашед-ши в нем человека отличных дарований и учености, старался уговорить его остаться в лавре для пользы училища, но любовь его к отечественному краю отвлекала его в Малороссию. Он возвратился опять в Переяслав, оставя по себе в лавре имя ученого и дружбу Кирилла. Дух его отдалял его от всяких привязанностей и, делая его пришельцем, пресельником, странником, выделывал в нем сердце гражданина всемирного, который, не имея родства, стяжаний, угла, где главу приклонить, сторицею больше вкушает удовольствий природы, удовольствий простых, невинных, беззаботных, истинных, почерпаемых умом чистым и духом несмущённым в сокровищах вечного. Не успел приехать он в Переяслав, как разумный Томара поручил знакомым своим уговаривать его, чтоб опять к сыну определился он учителем. Сковорода не соглашался, зная предрассудки его, а паче домашних его, но приятель его, будучи упрошен от Томары, обманом привез его в деревню к нему ночью спящего. Старик Томара не был уже тот гербовый вельможа, но ласковый дворянин, который хотел ценить людей по внутреннему достоинству их. Он обласкал его дружески, просил быть сыну его другом и руководствовать его в науках. Любовь и откровенное обхождение сильнее всего действовали всегда на Сковороду. Он остался у Томары с сердечным желанием быть полезным, без договора, без условий. Уединение руководствует к размышлениям. Сковорода, поселясь в деревне, подчиня докуку нужд необходимых попечению любимого и возлюбившего его господина, обеспеча себя искренностью его, предался любомудрию, то есть исканию истины. Часто в свободные часы от должности своей удалялся в поля, рощи, сады для размышления. Рано поутру заря спутница ему бывала в прогулках его и дубравы — собеседники глумлений его. Лета, дарования душевные, склонности природные, нужды житейские звали его попеременно к принятию какого-либо состояния жизни. Суетность и многозаботливость светская представлялась ему морем, обуреваемыми беспрестанно волнами житейскими и никогда плывущему к пристани душевного спокойствия не доставляющими. В монашестве, удалившемся от начала своего, видел он мрачное гнездо спершихся страстей, за неимением исхода себе задушающих бытие смертоносно и жалостно. Брачное состояние, сколько ни одобрительно природою, но не приятствовало беспечному его нраву. Не реша себя ни на какое состояние, положил он твердо на сердце своем снабдить свою жизнь воздержанием, малодовольством, целомудрием, смирением, трудолюбием, терпением, благодушеством, простотою нравов, чистосердечием, оставить все искательства суетные, все попечения любостяжания, все трудности излишества. Такое самоотвержение сближало его благоуспешно с любомудрием. Душа человеческая, повергаясь в состояния низших себя степеней, погружаясь в зверские страсти, предаваясь чувственности, собственной скотам, принимает на себя свойства и качества их: злобу, ярость, несытость, зависть, хитрость, гордость и проч.; возвышаясь же подвигом доброй воли выше скотских влечений, зверских побуждений и бессловесных стремлений, восходит на высоту чистоты умов, которых стихия есть свет, разум, мир, гармония, любовь, блаженство, и от оных заимствует некоторую силу величественности, светлости, разумения высшего, пространнейшего, далечайшего, яснейшего и превосходнейшей святости в чувствия, которыми, преисполняясь внутренне1, являет2 в воображении3 состояние бытия человеческого иногда одобрительно, иногда наказательно, увещательно, предварительно и указательно. 1 Премудрости Соломона, гл. 18, ст. 17 и 19. 2 Тацит, философ, политик, ученый, писатель, описывая обстоятельства Цинны с Армениумом, не пропустил упомянуть виденного Цинной сна. Читай о сем летопись Тацита (гл. I, 45, арт. и гл. II, арт. о Германикусе). 3 Сократу часто снился один сон; оный казался ему в различных видах, но всегда приказывал одно: «Сократ, прилагайся к музыке и упражняйся к оной!» Как совершеннейшая музыка есть философия, то Сократ, последуя сновидению, больше и больше побуждался прилежать к оной, обращая всю любовь и ревность к мудрости. Так он толковал сон свой. Критон, друг Сократов, пришел объявить ему, что завтра по приговору суда должен он умереть. Сократ сказал ему: «Так и быть сему, но не завтра. Мне снился сон в сие же утро, что женщина необыкновенной красоты явилась мне в длинных ризах и, назвав меня по имени, говорила: "Через три дня прибудешь ты в плодоносную твою Пифию"». Сковорода видел опыт сего порядка и силы природы в себе самом и описывает сие в оставшихся по нем записках своих так: «В полночь, ноября 24 числа, 1758 года, в селе Каврай казалось во сне, будто я рассматриваю различные охоты жития человеческого по разным местам. В одном месте я был, где царские чертоги, наряды, музыки, плясания; где любящиеся то пели, то в зеркала смотрелись, то бегали из покоя в покой, снимали маски, садились на богатые постели и проч. Оттуда повела меня сила к простому народу, где такие же действия, но особенным образом и порядком производились. Люди шли по улице со скляницами в руках, шумя, веселясь, шатаясь, как обыкновенно в черном народе бывает; так же и любовные дела сродным себе образом происходили у них. Тут, поставя в один ряд мужской, а в другой женский пол, рассматривали, кто хорош, кто на кого похож и кому достоин быть парою. Отсюда вошел я в постоялые дома, где лошади, упряжь, сено, расплаты, споры и проч. слышал. Наконец, сила ввела меня в храм некий обширный и прекрасный: тут якобы в день сошествия святого духа служил я литургию с дьяконом и помню точно, что возглашал сие громко: «Ибо свят ты, боже наш» и проч. до конца. При сем по обоим хорам пето было протяжно: «Святый боже...» Сам же я, с дьяконом пред престолом до земли кланяясь, чувствовал внутренне сладчайшее удовольствие, которого изобразить не могу. Однако и тут человеческими пороками осквернено. Сребролюбие с кошельком таскается и, самого священника не минуя, почти вырывает в складку. От мясных обедов, которые в союзных почти храму комнатах отправляемы были, в которых из алтаря многие двери находились, во время литургии дух шибал до самой святой трапезы. Тут я видел следующее ужасное зрелище. Как некоторым не доставало к еде птичьих и звериных мяс, то они одетого в черную ризу человека, имевшего голые колена и убогие сандалии, убитого, в руках держа при огне, колена и икры жарили и мясо с истекающим жиром отрезая и отгрызая, жрали; и сие делали как бы некие служители. Я, не стерпя смрада и свирепства сего, отвратил очи и вышел. Сей сон не меньше усладил меня, как и устрашил». Я пишу жизнь человека сего в христианском веке, стране, народе и исповедании. Да прочтут книгу христианства — Святое писание и увидят, что человек столько же способен быть прозорливцем, во плоти ангелом, богочеловеком, как и зверем, неразумливый да не разумеет! Сковорода начал чувствовать вкус в свободе от суетностей и пристрастий житейских в убогом, но беспечальном состоянии, в уединении, но без расстройки с самим собою. Лжемудрствующее самолюбие, сия приукрашенная дочь внешнего разума, не могло обаять сердце его. Величественное свойство мыслящего бытия — волю углубил он со всем умствованием ее и желаниями в ничтожность свою и поверг себя в волю творца, предавшись всецело жизни и любви божией, дабы промысл его располагал им, как орудием своим, куда хочет и как хочет. Когда человек исходит из круга самомнения, самопроизволения, самолюбия своего, почитая все то землею пустою, непроходною и безводною, тогда чистый дух святой занимает все чувства его и восстановляет царские истины, то есть возжигает в нем способности внутреннего чувства огнем любви своей. Тогда высокое познание и разумение по мере расположения внутреннего и внешнего возникает из средоточия всех вещей, как тончайший, проницательнейший огонь, с неизъясняемым удовольствием поглощаясь бездною света. В таком состоянии чувствие человека взирает на дух вседержителя с радостью и поклонением, и сим-то образом смиренное самоотвержение человеческое может созерцать то, что есть в вечности и во времени, ибо все близ его, все окрест его, все в нем есть. Григорий, наполняясь живыми чувствиями истины, изображал то пером в сочинениях простых, но сильных. Между прочими написал он стихи1: «Оставь, о дух мой вскоре!..» Старик Томара, прочтя оные и узнав от него, что то была забава его, сказал ему: «Друг мой! Бог благословил тебя дарованием духа и слова». 1 Сии стихи и многие другие находятся у друга его. Все время бытности его у Томары проходило в обучении сына его словесным наукам и языку, а себя — благочестию и самодовольству. Наконец молодому воспитаннику его надлежало поступить в другой круг упражнений, пристойных по свету и по роду, а Сковороде судьба предуготовила звание издалече. В Белгород прибыл на епископский престол Иоасаф Миткевич — муж, исполненный благосердия, добродетелей, учения. Сему архиерею был известен по законоискусству и по старой приязни игумен Гервасий Якубович, находившийся тогда в Переяславе. Иоасаф пригласил Гервасия разделить с ним епархиальные труды и дружественную жизнь. Гервасий приехал в Белгород и, видя ревность Иоасафа к наукам, представил ему о Сковороде одобрительнейше. Епископ вызвал его к себе через Гервасия. Сковорода немедленно прибыл и по воле Иоасафа принял должность учителя поэзии в Харьковском училище в 1759 году. Отличный образ его мыслей, учения, жизни скоро обратил к нему внимание всего общества тамошнего. Он одевался пристойно, но просто; пищу имел, состоящую из зелий, плодов и молочных приправ, употреблял оную ввечеру, по захождении солнца; мяса и рыбы не вкушал не по суеверию, но по внутреннему своему расположению; для сна отделял он времени своего не более четырех часов в сутки; вставал до зари и, когда позволяла погода, всегда ходил пешком за город прогуливаться на чистый воздух и в сады; всегда весел, бодр, легок, подвижен, воздержан, цело-мудр, всем доволен, благодушествуют;, унижен пред всеми, словоохотен, где не принужден говорить, из всего выводящий нравоучение, почтителен ко всякому состоянию людей, посещал больных, утешал печальных, разделял последнее с неимущими, выбирал и любил друзей по сердцу их, имел набожество без суеверия, ученость без кичения, обхождение без лести. Год протек, и он, оконча срочное время, приехал к Иоасафу для препровождения обыкновенного в училищах времени отдохновения. Епископ, желая удержать его более при училище, поручил Гервасию, как приятелю его, уговаривать его, чтоб принял он монашеское состояние, обещая довести его скоро до сана высокого духовенства. Гервасий начал советовать Сковороде, предлагая желание архиерея, благовидность польз его, предстоящую ему в сем поприще честь, славу, изобилие всего, почтение и, по его мнению, счастливую жизнь. Не таковы долженствовали быть предложены побуждения для сердца Сковороды. Он, выслушав сие, возревновал по истине и сказал Гервасию: «Разве вы хотите, чтобы и я умножил число фарисеев? Ешьте жирно, пейте сладко, одевайтесь мягко и монашествуйте! А Сковорода полагает монашество в жизни нестяжательной, малодовольстве, воздержности, в лишении всего ненужного, дабы приобрести всенужнейшее, в отвержении всех прихотей, дабы сохранить себя самого в целости, во обуздании самолюбия, дабы удобнее выполнить заповедь любви к ближнему, в искании славы божией, а не славы человеческой». Гервасий убеждал его милостию архиерея, дружбою своею, пользою церкви, но Сковорода, тверд духом и правилами, возразил ему в ответ: «Благодарствую за милость, за дружбу, за похвалу; я не заслуживаю ничего сего за непослушание мое к вам при сем случае». Гервасий, зная недостатки его и думая, что он, нуждаясь содержанием и знакомством в чужой стороне, должен будет согласиться на предложение его, оказал ему остуду. Григорий, приметя сие, решился скоро. На третий же день, дождавшись в передней выхода его, подошел сказать ему всесмиреннейше: «Прошу вашего высокопреподобия на путь мне благословения». Гервасий, не глядя на него, благословил его с досадою, а Сковорода, с миром отойдя, тотчас отправился к новому приятелю своему в деревню Старицу, в окрестности Белгорода. Старица было место, изобильное лесами, водотечами, удольями, благоприятствующими глубокому уединению. Сковорода, поселясь там, паче всего прилежал к познанию себя и упражнялся в сочинениях, относительных к сему. В лишениях своих, призывая в помощь веру, не полагал оной в наружных обрядах одних, но во умерщвлении самопроизволения духа, то есть побуждений, от себялюбия происходящих; в заключение всех желаний своих в волю всеблагого и всемогущего творца по всем предприятиям, намерениям и делам. Он единственно занимался повелевать чувству своему и поучать сердце свое не дерзать господствовать над порядком промысла божия, но повиноваться оному во всей смиренности. Отец Гервасий донес епископу об отзыве Сковороды на предложения его и об отбытии его. Добродушный Иоасаф не подосадовал, но только пожалел о нем. Между тем Григорий продолжал пустынножительство в Старице. Нигде столь не обозревает себя человек, как в уединении, и не напрасно сказано древним мудрецом1: уединенный должен быть или царь, или зверь. Перебороть скуку, проклятое исчадие недовольства, занять ум и сердце упражнениями достаточными, ублажить их есть дело не инако, как мудрого, обладающего собою царя уединенного, священника божиего, понимающего вездесущее и всеисполнение духа господнего и поклоняющегося ему духом. Сковорода, провожая там дни свои в бодрости духа, веселости, беспечалии, благонадежности, часто говаривал при посещающих его: «О свобода! О наука!» Слух о необыкновенной жизни его и назидательном собеседовании привлек многих искателей знакомства его. Он, посещая некоторых по деревням, вздумал навестить Харьков. Некто из познакомившихся с ним, сделавшись приятелем его, просил, чтоб, будучи в Харькове, познакомился он с племянником его, молодым человеком, находившимся там для наук, и не оставил бы его добрым словом. Сковорода приехал в Харьков, жил у знакомых своих несколько уже недель. В одно время, пришедши посетить училище и видя тут некоторых незнаемых им, спросил, не находится ли тут такой-то, племянник NN. Молодой тот человек случился на сие время быть там, и знакомые Сковороде сказали, что он самый тот есть. Сковорода, посмотря на него, возлюбил его и возлюбил до самой смерти. После увидел сей молодой человек, что случай таковой был устроен для него перстом божиим издалече. 1 Надобно иметь великое основание разума или совсем оного лишенным быть, чтоб содержать себя долгое время в уединенной жизни. Снести себя, ужиться самому с собою, смотреть на себя спокойными глазами, быть довольным сердцем своим, не искать себя вне себя есть ключ истинного блаженства. Добрый пастырь Иоасаф, не теряя из виду Сковороды, желал всячески привлечь его опять в Харьковское училище и извлечь из дарований его пользу, которую он чувствовал во всей цене ее. Зная, что он не любит принужденности, пригласил его дружески и предложил ему должность учителя, какую хочет. Довольно было убедить Сковороду, чтоб дать только ему на выбор дело — то или другое. Он, имея в виду пользу, намереваемую для молодого нового друга своего, которого в сердце почитал уже таковым, как после сам о сем изъяснялся, рад был призыву епископа и взял предложение его всеохотно, с тем чтоб преподавать ему класс, ниже прежнего, синтаксический. Сверх того, взялся обучать эллинскому языку. Прибыв из Белгорода в Харьков и вступя в должность, нашел он любимого своего молодого человека, который, однако, не знал и не смел мыслить, чтоб мог быть достойным дружбы его, хотя любил и удивлялся философской жизни его и внутренне почитал его. Григорий часто начал посещать его и, по склонности молодого человека, занимать его музыкой и чтением книг, служивших поводом к разговорам и нравоучению. Открыв в молодом человеке сердце, какового желал он, и способности природные, каковые любил он, обратил внимание свое на удобрение разума его и духа. Молодой сей человек, будучи воспитываем до сего полуучеными школьными учителями, частью монахами, в руках которых тогда святилища наук находились, которые и положили ему в голову мнения о вещах странные, часто слыша от Сковороды противное тому и не могши согласить в понятии своем новых правил со старыми, видя же на самом деле жизнь его добродетельную, целомудрую, примерную, сомневался сам в себе и сожалел душевно, что такой добродетельный муж имел несогласные с учеными мнения и правила, особливо же до нравоучения и духовных знаний относительно, а посему и в заблуждениях находился. Все книгочии-наставники его, да и весь свет, словом и делом внушали ему, что счастие человеческое состоит в том, чтобы иметь всего много: много чего есть, много чего пить, много во что одеваться и в утехах праздно веселиться. Сковорода один начал говорить ему: чтоб быть истинно счастливым, то все оное не нужно; что ограничение желаний, отвержение излишеств, обуздание прихотствующей воли, трудолюбие, исправление должности, в которую промысл божий поставил кого, не за страх, но за совесть, суть пути к счастию. Сковорода говорил сие и жил так. Велемудрые учили его, что добродетель гражданская одна есть ничто пред верховным существом, что Марк Аврелий, Тит, Сократ, Платон и прочие славные в древности великими делами и сердцем люди должны быть несчастливы, потому что не имели исторического знания о вещах, случившихся после них. Сковорода утверждал, что во всех оных мужах действовал дух вышний, а посему и недостойны они осуждения, но почтения и подражания в любви к истине. И если бог есть истина, то они были верные служители его. Философы, учившие молодого человека, толковали ему, что к такому, например, жизни состоянию больше и особенно привязано благословение божие, а к иному меньше или же и проклятие, что ведение таинств и выполнение обрядов тайноводства есть совершенство и высокость человека. Сковорода учил, что все состояния суть добры и бог, разделяя членов общества, никого не обидел; проклятия же налагает он только на сынов противления, которые, не вняв себе и не последуя званию природы, вступают в состояния по страстям, по обманчивым видам, по прихотям. И понеже не испытали они в себе склонности врожденной, то и предал их верховный раздаятель дарований в неискусен ум, да творят неподобное и будут прокляты, то есть несчастливы. Сковорода учил, что совершенство человека состоит в делании истинной пользы ближнему и что таинства и обряды тайноводства относительны к слову, а царствие божие есть в силе или в деле. Молодой человек, напоен будучи измлада предуверениями, слушая Сковороду, восчувствовал в себе возбужденную борьбу мыслей и не знал, чем разрешить оную. Прочие учителя его внушали ему отвращение к Сковороде, запрещали иметь знакомство с ним, слушать разговоров его и даже видеться с ним. Он любил сердце его, но дичился разума его; почитал жизнь, но не вмещал в ум рассуждений его; уважал добродетели, но устранялся мнений его; видел чистоту нравов, но не узнавал истины разума его; желал бы быть другом, но не учеником его. Трудно изгладить первые впечатления. Сковорода продолжал преподавать синтаксис и эллинский язык общественно, а любимого своего молодого человека обучал особенно греческому языку и чтению древних книг, из которых любимейшие им были следующие писатели: Плутарх, Филон Иудеянин, Цицерон, Гораций, Лукиан, Климент Александрийский, Ориген, Нил, Дионисий Ареопа-гитский, Максим Исповедник, а из новых относительные к сим; глава же всем — Библия. Сила, содержание и конец учебного их упражнения было сердце, то есть основание блаженной жизни. Предприняв перевоспитывать его и желая больше и больше дать ему впечатлений истины, писывал он к нему письма почти ежедневно, дабы, побудя его к ответствованию, хотя кратко, на оные, приучить его мыслить, рассуждать, изъясняться справедливо, точно, прилично. Предрассудки, возбуждаемые различием мнений, не позволяли сомнениям в юноше искорениться. Странное происшествие истребило оные до основания, и сие так описано в поденных записках сего молодого человека: «1763 года, будучи я занят размышлениями о правилах, внушаемых мне Сковородою и находя в уме моем оные несогласными с образом мыслей прочиих, желал сердечно, чтоб кто-либо просветил меня в истине. В таком расположении находясь и поставя себя в возможную чистоту сердца, видел я следующий сон1. Казалось, что на небе, от одного края до другого, по всему пространству оного, были написаны золотыми великими буквами слова. Все небо было голубого цвета, и золотые слова оные казались не столько снаружи блестящими, но больше внутри сияли прозрачно светом и не совокупно написаны по лицу небесного пространства, но складами, по слогам и содержали следующее и точно таким образом: па-мять — свя-тых — му-че-ник — А-на-ни—я — А-за-ри-я — Ми-са-и-ла. Из сих золотых слов сыпались огненные искры, подобно как в кузнице из раздуваемых сильно мехами угольев, и падали стремительно на Григория С. Сковороду. Он стоял на земле, подняв вверх прямо правую руку и левую ногу, в виде проповедующего Иоанна Крестителя, которого живописцы некоторые в изображениях представляют в таком расположении тела и каковым Сковорода тут же мне вообразился. Я стоял близ его, и некоторые искры из падающих на него, отскакивая, падали на меня и производили во мне некую легкость, развязанность, свободу, бодрость, охоту, веселость, ясность, согревание и неизъясняемое удовольствие духа. Я в исполнении сладчайшего чувствования проснулся. Поутру, встав рано, пересказал я сие видение странное почтенному и добродетельному старику троицкому священнику Борису, у которого я имел квартиру. Старик, подумав, сказал мне с умилением: «Ах, молодой человек! Слушайтесь вы сего мужа: он послан вам от бога быть ангелом-руководителем и наставником»2. С того часа молодой сей человек предался вседушно дружбе Григория, и с сего времени я в продолжение писания сего буду называть его другом по превосходству. 1 Зри Филона Иудеянина книгу о снах, от духа бываемых, в сочинениях его о святом Писании Ветхого завета и К коринфянам, II послание св. апостола Павла (гл. 12, ст. 1), и Иова, (гл. 33, ст. 15, 16, проч.) 2 Где душа наша не обретает никакого основания подлинности, там должна она вверяться мнениям, успокаивающим и возвышающим бытие его, ибо сии мысли ведут нас ясным небом через волны жизни сей. Представившиеся в великолепном виде написанные на небесах имена трех отроков были тех самых, которых история изображена в том любимом Сковородою Дамаскиновом стихе, который певал он при всяком случае в молодости своей по некоему машинальному побуждению, как о сем упомянуто в начале сего. Ни Сковорода о любимом сем стихе, ни друг его о виденном им никогда друг другу не рассказывали и не знали. По прошествии тридцати одного года, за два месяца до кончины своей, Сковорода, будучи у друга сего в деревне и пересказывая ему всю жизнь свою, упомянул о том стихе Дамаскиновом, что он всегда почти имел в устах его и, сам не зная почему, любил его паче прочиих пений. Друг, сие услыша тогда и приведя на память виденное им во сне за три-десять один год назад, в молчании удивлялся гармонии чудесной, которая в различные лета, в разных местах то одному в уста, что другому после в воображение полагала, в возбуждение сердец их к выполнению и явлению разума и силы истории оной на самом деле, в жизни их. Впрочем, друг его никогда ему о сем виденном не говорил и после. Ежели по духовному разуму истории образ златой, на поле Деире служимый, есть мир сей, поле Деирово — время, печь огненная — плоть наша, разжигаемая желаниями, похотениями, суестрастиями, пламеня-ми, жгущими дух наш; если трое отроков, не послужившие твари и не брегшие поклониться идолу златому, суть три главнейшие способности человеческие: ум, воля и деяние, не покоряющиеся духу мира сего, во зле лежащего, и не повреждены огнем любострастной плоти, но, прохлаждаясь свыше духом святым, песнословно изображают деву-богоматерь, девственное сердце, непорочность души человеческой; то огонь, падающий изобильными струями на Григория Сковороду из златовидных имен, написанных на небесах, трех отроков израильских, есть тайнообразовательное свидетельство почивающего на нем духа божиего. Друг его начал давать место в мыслях и в сердце своем мнениям и правилам его и нечувствительно увидел себя на пути светлом чистого ума и несмущенного духа. Сковорода, захотев возбудить мыслящую силу друга своего поучаться не в книгах одних, но паче в самом себе, откуда все книги родятся, часто в собеседованиях с ним разделял человека надвое: на внутреннего и внешнего, называя одного вечным, а другого — временным; того — небесным, сего — земным; того — духовным, сего — душевным; оного — творческим, сего — тварным. По сему разделению в одном и том же человеке усматривал он два ума, две воли, два закона, две жизни. Первого по божественному роду его именовал он царем, господом, началом; другого же по земному бытию его — рабом, орудием, подножием, тварью. И как первому по преимуществу его принадлежало управлять, начальствовать, господствовать, другой же долженствовал повиноваться, служить, последовать воле оного, то в надлежащее соблюдение порядка сего святейшей природы приучал он себя во всех деяний жизни придерживаться тайного гласа внутреннего, невидимого и неизъясняемого мановения духа, которое есть глас воли божией и которое люди, чувствуя втайне и последуя движению его, ублажаются, не повинуясь же побудителю сему и не памятуя оного, окаиваются. Он, испытав на самом деле святость тайного руководительства сего, возбуждал внимание в друге своем и в прочиих к сему святилищу внутренней силы божией и часто приглашал прислушиваться к изречениям сего прорицалища нетленного духа, которого голос раздается в сердцах непорочных, как друга, в развращенных, как судьи, в непокорных, как мстителя. Он называл его тем первобытным законом человеков, о котором говорит Святое писание: «Нетленный дух твой есть во всех; тем же заблуждающих помалу обличаешь, и в них же согрешают, вспоминая, учишь, да, пременившись от злобы, веруют в тебя, господа!» Он утверждал, что сей был тот самый гений1, которому, последуя во всем, добродушный Сократ, как наставнику своему, достиг степени мудрого, то есть счастливого. 1 Древние под названием гения разумели то, что разумеем мы под именем ангела-хранителя. Сократ называл сего гения демоном, ибо демон на эллинском языке значит разумеющий, то есть разумная сила внутренняя человека, а не значит злого духа. Некоторые через гения разумеют изощренное чувствование добра и зла; другие — сильное нравственное чувство. Зри о гении Сократовом сочинение Плутарха особое. Он говаривал с сильным убеждением истины: «Посмотри на человека и узнай его! Кому подобен истинный человек, господствующий во плоти? Подобен доброму и полному колосу пшеничному. Рассуди же: не стебель с ветвями есть колос, не солома его, не полова, не наружная кожица, одевающая зерно, и не тело зерна, но колос есть самая сила, образующая стебель, солому, тело зерна и проч., в которой силе все оное заключается невидимо. Она производит все то в явление весною, когда вся внешность на зерне согнила, дабы не причтено было плододейство мертвой земле, то есть гниющей внешности, но вся бы слава отдана была невидимому богу, тайною своею десницею вседействующему, дабы он един был во всем глава, вся же внешность прочая — пята. От колоса поступи к человеку. В колосе видел ты солому, полову, кожицу, но не там бог. Где же? В невидимой силе растительной господь бог произрастил нам колос невидимою силою. Посмотри же на телесность человека: не там сила божия! Она в невидимости его закрылась. Подними же от земной плоти мысли твои и уразумей человека в себе, от бога рожденного, не сотворенного в последнее жития время! Сила растительная зерна глава тела всего есть, тайная действительность невидимого бога: познай в себе силу разумную, глагол божий, слово вечное, десницу божию, закон, власть, царство, невидимость, образ отца небесного! Раскрой сердце твое для принятия веры и для обнятая того человека, который отцу своему небесному вместо силы его и вместо десницы его есть во веки веков. Сие семя твое, зерно твое есть пространее небес и земных кругов, видимое сне небо и земля сия в нем сокрываются и тебе ли сне семя сохранить не сможет? Ах! Будь уверен, что и самый нечувственный волос головы твоей, потеряв наличность свою, в нем без всякого вреда закроется, сохранится, ублажится! О семя благословенное, человек истинный, божий! Вся видимость есть подножие его. Сам он в себе носит царство, онебесяя всякого просвещаемого им и восполняя своим всеисполнением, воссев на месте отца небесного вовеки». Сим немногим известным правилом водясь, он принимал на себя должности, располагал упражнения свои и забавы, переменял нечаянно местопребывания, делал знакомства, вступал в приязни, принимал в дружбу свою и не прежде решался делать что-либо зависящее от единственного выбора воли его, как посоветуясь с внутренним духом, которого он называл иногда Минервою, Ибо, как Минерва, по баснословию, рождена из мозга Юпитерового, так дух наш происходит от бога. Как бог дает дарования духа не в одну меру, но различно, по различию отраслей всецелого, то людей, вступающих в состояние жизни не по врожденной способности, называл Сковорода людьми без Минервы. Так часто, видя робкого военачальника, грабителя судью, гордого богослова и проч., с досадою говаривал: «Вот люди без Минервы!» Взглянув на изображение царствующей в веке его Екатерины II, находившееся у друга его в гостином покое, сказал он с движением: «Вот голова с Минервою!». Он мыслил, что счастие человека состоит в том, чтоб, узнав собственную в себе способность, по оной употребить себя в жизни. Так, многие богословы были бы, может быть, лучшими стряпчими по делам, многие ученые — разносчиками, многие судьи — пахарями, военачальники — пастухами, монахи — целовальниками и проч. Отсюда, заключал он, происходит, что одно и то же самое состояние жизни одного ублажает, а другого окаянствует; одного воинский сан прославляет, а другого посрамляет; одного царский венец приукрашает благословением, славою, бессмертием, а другого низвергает во тьму кромешную с проклятием имени его; одного богословие делает светильником мира, обладателем над сердцами, славным без славы, почетным без почестей, а другого — обманщиком, лицемером, лжецом высокомудр-ствующим; одного учение возвысило до небес, а другого низвело до ада; одному судейство доставило имя благодетеля, а другому — разбойника; одному начальство в похвалу и честь, а другому — в хулу и поношение; одного монашество осветило, а другого очернило и погубило вовеки... Такое правдивое, но для многих колкое изъяснение скоро навлекло ему брань. Ложь и порок вооружили на него орудия свои в лицах многих. Но рука господня была с ним, и он превозмогал ею все наветы глупых и злых человеков. Занимаясь много другом своим, возводя ум его выше обыкновенных познаний, наведывался он искоренить в нем предубеждения, напечатленные от невежд и бабьих басней. Приметя, что страх смерти и боязнь мертвых обладали мучительно воображением его, предлагал он ему важные чтения, разрушающие сие ужасное мнение; беседовал часто о начале и расснащении существ каждого в свое основание, говоря, что венцу подобен век: начало и конец в единой точке заключаются. От зерна колос в зерно возвращается, от семени в семя яблоня закрывается1, земля в путь земли идет и дух к духу. «Какое, — так рассуждал он, — есть основание первоначальное тварей?» Ничто. Воля вечная, возжелав облечь совершенства свои в явление видимости, из ничего произвела все то, что существует мысленно и телесно. Сии желания воли вечной оделись в мысленности, и мысленности — в виды, виды — в вещественные образы2. Назначено поприще или круг каждому существу по образу вечного явить силы свои, то есть излияние невидимого во временной видимости, и опять вступить в свое начало, то есть в свое ничто. Край первый и край последний есть едино, и сие едино есть бог. Все твари, вся природа суть приятелище, риза, орудие; все сие обветшает, совьется, изменится; один дух божий, исполняющий Вселенную, пребывает вовеки. Богочеловек наш, говорил он, есть венец наш: не умираем, но изменяемся от смерти в жизнь, от тления в нетление. Умирают и умерли уже, им же бог — чрево их, и слава их — в стыде их. Грядет час и ныне есть, когда мертвые услышат голос сына божиего и, услышав, оживут. Если же и ныне час есть, то почто на утро, на тысячу лет, на несколько веков и кругообращений планет откладываем жизнь, смерть, воскресение, суд, голос сына божиего. Нося уже в себе огонь неугасаемый мучительных желаний и чувствий и червь неусыпаемый угрызений совести, можем ли сказать, что мы еще не осуждены, что голос сына божиего не слышится в нас еще, что труба божия не извела еще к нам судию страшного, праведного, судящего и слышит он сердце наше? 1 Стих, наполненный превысокого понятия, — «свитый боже, святый крепкий, святый бессмертный» — утверждает сию истину. Первая точка — святый боже — знаменует начало, предваряющее всю тварь; вторая — святый крепкий — знаменует начало, создавшее плоть и вселившееся в ней; третья — святый бессмертный — знаменует начало, пребывающее исчезнувшей плоти; зри о сем сочинение его «Потоп змиин», гл. 4. 2 Читай о сем книгу: «De l'origine; usages et abus de la raison et de la foi», t. I, p. 328. Не довольствуясь беседою о сем, приглашал он друга своего в летнее время прогуливаться поздно вечером за город и нечувствительно доводил его до кладбища городского. Тут, ходя в полночь между могил и видимых на песчаном месте от ветра разрытых гробов, разговаривал о безрассудной страшливости людской, возбуждаемой в воображении их от усопших тел. Иногда пел там что-либо приличное благодушеству; иногда же, удалясь в близлежащую рощу, играл на флейтравере, оставя друга молодого между гробов одного, якобы для того, чтоб издали ему приятнее было слушать музыку. Сей, неприметно освобождаясь от пустых впечатлений, мечтательных страхов, в спокойствии сердечном внутренне воссылал благодарение промыслу божию за ниспослание ему мудрого друга и наставника. В 1764 году друг его вознамерился поехать в Киев для любопытства. Сковорода решился сопутствовать ему, куда и отправились они в августе месяце. По приезде туда, при обозревании древностей тамошних, Сковорода был ему истолкователем истории места, нравов и древних обычаев и побудителем к подражанию духовного благочестия почивающих там усопших святых, но не жизни живого монашества. Многие из соучеников его бывших, из знакомых, из родственников, будучи тогда монахами в Печорской лавре, напали на него неотступно, говоря кругом: — Полно бродить по свету! Пора пристать к гавани, нам известны твои таланты, святая лавра примет тебя, как мать свое дитя, ты будешь столб церкви и украшение обители. — Ах, преподобные! — возразил он с горячностью. — Я столботворения умножать собою не хочу, довольно и вас, столбов неотесанных, во храме божием. За сим приветствием старцы замолчали, а Сковорода, смотря на них, продолжал: «Риза, риза! Сколь немногих ты опреподобила! Сколь многих окаянствовала, очаровала. Мир ловит людей разными сетями, накрывая оные богатствами, почестями, славою, друзьями, знакомствами, покровительством, выгодами, утехами и святынею, но всех несчастнее сеть последняя. Блажен, кто святость сердца, то есть счастие свое, не сокрыл в ризу, но в волю господню!» Монахи-старцы переменялись в лице, слушая сие; но звон позвал их, и они поспешили на молитву. Один из них просил Сковороду с другом его на завтра прогуляться за обитель. Согласясь, пошли все трое и сели на горе над Днепром. Отец Каллистрат (так назывался он), обняв тут Сковороду, сказал: «О мудрый муж! Я и сам так мыслю, как ты вчера говорил пред нашею братиею, но не смел никогда следовать мыслям моим. Я чувствую, что я не рожден к сему черному наряду и введен в оный одним видом благочестия, и мучу жизнь мою. Могу ли я?..» Сковорода ответствовал: «От человека не возможно, от бога же все возможно». По прошествии нескольких дней надлежало другу его возвращаться восвояси. Сковорода, будучи упрошен родственником своим, соборным печерским типографом Иустином, остался в Киеве. Не прошло двух месяцев, как он приехал из Киева опять в Харьков. Украину предпочитал он Малороссии за воздух и воды. Реки почти все цветут в Малороссии, отчего и воздух имеет гнилость. Он обыкновенно называл Малороссию матерью потому, что родился там, а Украину — теткою по жительству его в оной и по любви к ней. В Харькове был губернатором Евдоким Алексеевич Щербинин — человек, не имевший учебного воспитания, но одаренный природным здравым разумом, любитель наук, талантов, музыки, в которой и сам он был весьма искусен и знающ. Наслышась о Сковороде, призвал он его к себе и, поговоря с ним, сказал ему: — Честный человек! Для чего не возьмешь ты себе никакого известного состояния? — Милостивый государь, — ответствовал Сковорода. — Свет подобен театру: чтоб представить на театре игру с успехом и похвалою, то берут роли по способностям. Действующее лицо на театре не но знатности роли, но за удачность игры вообще похваляется. Я долго рассуждал о сем и по многом испытании себя увидел, что не могу представить на театре света никакого лица удачно, кроме низкого, простого, беспечного, уединенного: я сию роль выбрал, взял и доволен. Губернатор, посмотря на него с удовольствием, полюбил его и сказал предстоящим: — Вот умный человек! Он прямо счастлив; меньше было бы на свете дурачеств и неудовольствий, если бы люди так мыслили. — Но, друг мой! — продолжал Щербинин, отведя его особенно из круга. — Может быть, ты имеешь способности к другим состояниям, в общежитии полезным, да привычка, мнение, предуверение... — Если бы я почувствовал сего дня, — прервал речь Сковорода, — что могу без робости рубить турков, то б сего же дня привязал бы я гусарскую саблю и, надев кивер, пошел бы служить в войско. Труд при врожденной склонности есть удовольствие. Пес бережет стадо день и ночь по врожденной любви и терзает волка по врожденной склонности, несмотря на то что и сам подвергается опасности быть растерзанным хищниками. Ни конь, ни свинья не сделают сего, понеже не имеют природы к тому. Склонность, охота, удовольствие, природа, сила божия, бог есть то же. Есть склонности, есть природы злые, и сии суть явление гнева божиего. Человек есть орудие, свободно и вольно подчиняющее себя действию или любви божией, то есть жизни, или гнева божиего, то есть суда, добра или зла, света или тьмы. Сие напечатлено ощутительно на кругообращении дня и ночи, лета и зимы, жизни и смерти, вечности и времени. Бог есть бог жизни, или любви, и бог суда, или гнева1. Все твари суть грубые служебные органы свойств сих верховного существа; один человек есть благороднейшее орудие его, имеющее преимущество свободы и полную волю избрания, а потому и цену и отчет за употребление права сего в себе держащее. Отсюда, естественно, происходит понятие о правосудии, милосердии и благости в творце. А когда в творце, то и в тварях, наипаче же приближенных к нему даром разума. Отсюда власти, правительства, державы, семейства, общества, состояния, отсюда родители, цари, начальники, воины, судьи, господа, рабы; но один бог во всех и все в нем. 1 Мир сей и человек суть изъявление чудес, которые дух бога невидимого производит вещественно. Сей дух чудес свидетельствует в явлении своем о внутреннем состоянии бытии в любви иди во гневе, в добре или во зле. Щербинин в сладость послушал его и убеждал его ходить к нему чаще. Сковорода, держась приличия того лица, которое избрал он представлять на театре жизни, всегда удалялся от знатных особ, великих обществ и чиновных знакомств: любил быть в малом кругу непринужденного обращения с людьми откровенными; предпочитал чистосердечное обхождение паче всяких ласкательных приемов, в собраниях занимал всегда последнее место, ниже всех и неохотно входил в беседу с незнакомыми, кроме простолюдинов. Любимое, но не главное упражнение его была музыка, которою он занимался для забавы и препровождал праздное время. Он сочинил духовные концерты, положа некоторые псалмы на музыку, так же и стихи, певаемые во время литургии, которых музыка преисполнена гармонии простой, но важной, проницающей, пленяющей, умиляющей. Он имел особую склонность и вкус к акроматическому роду музыки. Сверх церковной, он сочинил многие песни в стихах и сам играл на скрипке, флейтравере, бандуре и гуслях приятно и со вкусом. В 1766 году по повелению благополучно царствующей Екатерины II к харьковским училищам по предстательству Щербинина прибавлены некоторые науки под названием прибавочных классов. Между прочими назначено было преподавать благородному юношеству правила благонравия. Начальство признало способнейшим к сему Сковороду и пригласило его. Он охотнейше принял сие предложение и не захотел брать определенного за класс сей по окладу жалованья, почитая, что удовольствие, которое находит он быть в сем случае полезным по склонности своей, заменяет ему всякую мзду. По сему поводу написал он в то время сочинение, известное под сим именем: «Начальная дверь к христианскому добронравию для молодого шляхетства Харьковской губернии». Сочинение сие содержало в себе простые истины, краткие коренные познания должностей, относительных до общежития. Все просвещенные люди признавали в оном чистые понятия, справедливые мысли, основательные рассуждения, чувствительные побуждения, благородные правила, движущие сердце к подобному себе концу высокому. Но как все то основывалось на познании бога и достойном почтении оного, то епископ белгородский, бывший тогда епархиальным, почитая такое рассуждение в устах светского человека за похищение власти и преимуществ своих, вознегодовал на него с гонением; требовал книжицу на рассмотрение; нашел некоторые неясности для него и сомнения в речах и образ учения, не соответствующий обыкновенному правилу, почему и препоручил своим спросить Сковороду, для чего он преподавал наставления христианского благонравия различным образом от обыкновенного. Сковорода ответствовал: «Дворянство различествует одеянием от черни народной и монахов. Для чего же не иметь оному и понятий различных о том, что нужно знать ему в жизни? Так ли, — продолжал он в ответ, — государя разумеет и почитает пастух и земледелец, как министр его, военачальник, градоначальник? Подобно и дворянству такие ли прилично иметь мысли о верховном существе, какие в монастырских уставах и школьных уроках?» По сем ответе все замолчало. Сковорода, побуждаясь духом, удалился в глубокое уединение. Близ Харькова есть место, называемое Гужвинское, принадлежащее помещикам Земборским, которых любил он за добродушие их. Оное покрыто угрюмым лесом, в средине которого находился пчельник с одною хижиною. Тут поселился Григорий, укрываясь от молвы житейской и злословии духовенства. Предавшись на свободе размышлениям и оградя спокойствие духа безмолвием, бесстрастием, бессуетностью, написал он тут первое сочинение свое в образе книги, названное им «Наркисс, или о том: познай себя». Прежние его, до того написанные малые сочинения были только отрывочные, в стихах и прозе. Продолжая там же свое пустынножительство, написал он другое сочинение, под именем: «Книга Асхань, о познании себя самого», которое приписал другу своему. Лжемудрое высокоумие, не в силах будучи вредить ему злословием, употребило другое орудие — клевету. Оно разглашало повсюду, что Сковорода охуждает употребление мяса и вина и сам чуждается оных. А как известно, что такое учение есть ересь манихейская, проклята от святых соборов, то законословы и дали ему прилагательное имя манихейского ученика. Сверх того, доказывали, что он называет вредными сами по себе золото, серебро, драгоценные вещи, одежды и проч. Как же бог ничего вредного не сотворил, а все те вещи им созданы, то и заключали, что он богохульник. Притом поскольку Сковорода удаляется от людей, чуждается обществ и избегает состояния в общежитии, скрывается в леса, то и выводили естественным последствием, что он не имеет любви к ближнему, а потому и назвали его мизантропом, то есть человеконенавистником. Сковорода, узнав о сем и не желая, чтоб добрые и простодушные сердца соблазнились о нем сими разглашениями клеветы, явился в город и, найдя в одном собрании приличный случай к объяснению правил своих, говорил так1: — Было время и теперь бывает, что для внутренней моей экономии воздерживаюсь я от мяса и вина. Но потому ли лекарь охуждает, например, чеснок, когда велит поудержаться от употребления оного тому, у кого вредный жар вступил в глаза? Все благосотворено от всещедрого творца, но не всем всегда бывает полезно. Правда, что я советовал некоторым, дабы они осторожно поступали с вином и мясом, а иногда и совсем от того отводил их, рассуждая горячую молодость их. Но когда отец младо-летнему сыну вырывает из рук нож и не дает ему употребления оружейного пороху, сам, однако же, пользуясь оными, то не ясно ли видно, что сын еще не может владеть правильно теми вещами и обращать их в пользу, ради которой они изобретены? Вот почему приняли меня за манихейского ученика. Не ложно то, что всякий род пищи и пития есть полезен и добр; но надлежит брать в рассуждение время, место, меру, особу. Не бедственно ли было бы сосущему грудь младенцу дать крепкой водки? Или не смешно ли работавшему в поте лица весь день на стуже дровосеку подать стакан молока в подкрепление сил его? Как же несправедливо почли меня за манихея, так и недостойно за человеконенавистника и ругателя даров божиих. 1 Сие самое объяснении он описывает в письме к некоторому другу своему. Когда бог определил мне в низком лице быть на театре света сего, то должно уже мне и в наряде, в одеянии, в поступках и в обращении со степенными, сановными, знаменитыми и почтенными людьми соблюдать благопристойность, уважение и всегда помнить мою ничтожность пред ними. Сие сам я стараясь сохранить и прочим советовал делать так же, отчего и попал я в оклеветание. Оглагольники мои, если бы приписывали мне обыкновенные слабости или пороки, то сносно было бы мне; но сии языковредные, представляя меня развращающим нравы, делают меня еще душегубителем, то есть еретиком, и под сим видом запрещают, отговаривают, отсоветывают вступать со мною в знакомство, в беседу, в обращение. Я говаривал молодым людям советоваться со своею природою, чтоб они на зрелище жизни могли сохранить благопристойность, приличную искусным действующим лицам; а если кто взял роль, не совсем сродную ему, то старайся бы как можно удачнее оную представить и поступать без соблазнов, дабы хотя несколько жалобы между людьми и роптания пред богом на состояния свои уменьшились. Слушавшие тут друг на друга взглядывали, и никто ни слова не сказал ему на сие. Сковорода, поклонясь всем, отправился тогда же в уединение. В Изюмском округе, Харьковской губернии, имели жительство дворяне Сошальские, которых брат меньший просил тут же Сковороду пожить у него, предлагая ему спокойное пребывание в деревне его, где все по вкусу и охоте своей он мог найти, как и самого хозяина, ищущего любви его. Сковорода поехал с ним в деревню его Гусинку, полюбил место и хозяев и поселился в недалеком расстоянии от деревни, в пасеке их. Тишина, безмятежно, свобода возбудили в нем все чувства тех драгоценных удовольствий, которые опытом известны одним мудрым и цело-мудрым. «Многие говорят (так писал он к другу своему): что делает в жизни Сковорода? Чем забавляется? Я же во господе возрадуюсь, возвеселюсь о боге, спасе моем! Радование есть цвет человеческой жизни, — продолжал он, — оно есть главная точка всех подвигов; все дела каждой жизни сюда текут. Суть некие, как без главной точки живущие, без цели, без пристани плывущие. Но о развращенных я не говорю: свое всякому радование мило. Я же поглумлюсь, позабавлюсь в заповедях вечного. Все исходит в скуку и омерзение, кроме сей забавы, и пути ее — пути вечные. Между сим круг жизни друга его доходил до той точки, на которой означается1 двупутие Геркулесово. Он вознамерился ехать в столицу для службы: в 1769 году отправился туда и прибыл в ноябре. Свет представился ему во всей великости своих прелестей. Потоп мыслей покрыл разум его, и бездна желаний отверзлась пред сердцем его. Но, приучась от наставника своего — Сковороды относиться во всех своих предприятиях к мановению внутреннего духа, силою его пробудился от обаятельного удивления и, три года проживя в столице, всегда хранил под державою его, соблюл душевное спокойствие. Блажен, если бы неуклонно во все текущие лета последовал сему великого совета ангелу! В1770 году Сковорода, согласясь, с Сошальским поехал в Киев. Родственник его, Иустин, был начальником Китаевской пустыни, что подле Киева. Сковорода поселился у него в монастыре и три месяца провел тут с удовольствием. Но вдруг приметил в себе внутреннее движение духа непонятное2, побуждающее его ехать из Киева: следуя сему по своему обыкновению, просит он Иустина, чтоб отпустил его в Харьков. Сей уговаривает его остаться. Григорий непреклонно настаивает, чтоб отправить его. Иустин заклинает его всею святынею не оставлять его. Сей, видя нерасположение Иустина к отпуску его, пошел в Киев к приятелям попросить, чтоб отправили его в Украину. Те удерживают его, он отговаривается, что ему дух настоятельно велит удалиться из Киева. Между сим пошел он на Подол, нижний город в Киеве. Прийдя на гору, откуда сходят на Подол, вдруг, остановись, почувствовал он обонянием такой сильный запах мертвых трупов, что перенесть не мог, и тотчас поворотился домой3. Дух убедительнее погнал его из города, и он с неудовольствием отца Иус-тина, но с благоволением духа отправился в путь на другой же день. 1 Геркулесу предстали Минерва и роскошь и звали его каждая в свой путь: сие называется двупутие Геркулесово. 2 Душа мужа возвещать некогда более может, нежели семь блюстителей высоких, сидящих на страже (Книга премудрости, Сирах, гл. 37, ст. 18). 3 Ксенофонт и Платон описывают различные происшествия, где Сократов дух, так называемый гений, предсказывал такие вещи, которых не можно истолковать из обыкновенных известных естественных сил души. Когда его осудили на смерть и друзья его советовали, чтобы он написал оправдательную речь, — «Я несколько раз принимался писать оную, — сказал Сократ, — но гений всегда мне в том препятствовал. Может быть, угодно богу, чтобы я умер ныне легкою смертью, пока не приду в старость, многоболезненную и немощную уже». Приехав через две недели в Ахтырку-город, остановился он в монастыре у приятеля своего — архимандрита Венедикта. Прекрасное местоположение и приязнь добродушного монаха сего успокоили его. Тут вдруг получили известие, что в Киеве оказалась моровая язва, о которой в бытность его и не слышно было, и что город заперт уже. Сердце его дотоле почитало бога, как раб; оттоле возлюбило его, как друг. И о сем он рассказывал другу своему так: «Имея разожженные мысли и чувства души моей благоговением и благодарностию к богу, встав рано, пошел я в сад прогуляться. Первое ощущение, которое осязал я сердцем моим, была некая развязанность, свобода, бодрость, надежда с исполнением. Введя в сие расположение духа всю волю и все желания мои, почувствовал я внутри себя чрезвычайное движение, которое преисполняло меня силы непонятной. Мгновенно излияние некое сладчайшее наполнило душу мою, от которого все внутреннее мое возгорелось огнем, и, казалось, что в жилах моих пламенное течение кругообращалось. Я начал не ходить, но бегать, как бы носим некиим восхищением, не чувствуя в себе ни рук, ни ног, но будто бы весь я состоял из огненного состава, носимого в пространстве кругобытия. Весь мир исчез предо мною; одно чувствие любви, благонадежности, спокойствия, вечности оживляло существование мое. Слезы полились из очей моих ручьями и разлили некую умиленную гармонию во весь состав мой. Я проник в себя, ощутил как сыновнее любви уверение и с того часа посвятил себя на сыновнее повиновение духу божиему». По прошествии двадцати четырех лет пересказывал он сие другу своему с особенным чувствованием, давая знать, сколь близ нас есть бог, сколько промышляет о нас, хранит нас, как наседка птенцов своих, под крылья свои собрав, если мы только не удаляемся от него во мрачные желания воли нашей растленной. Поживя несколько у отца Венедикта, отправился он опять в Гусинку к Сошальским, где и занялся упражнениями сочинений. В 1772 году, в феврале месяце, друг его поехал в чужие края, и, быв во Франции в разных городах, прибыл в 1773 году в Швейцарию, в город Лозанну. Между многими умными и учеными людьми, каковых в Лозанне нашел он, находился там некто Даниил Мейнгард, человек отменного разума природного, имевший дар слова, ученость редкую, обширные познания, благонравие философское. Он столько похож был чертами лица, обращением, образом мыслей, даром слова на Сковороду, что можно бы почесть его ближайшим родственником его. Друг Сковороды познакомился с ним, и они друг друга столько полюбили, что Мейнгард, имея у себя подле Лозанны прекрасный загородный дом, сад и величайшую библиотеку, просил его располагать оным всем в свое удовольствие, и сей пользовался всегда, как и многими сведениями от него. Возвратясь из чужих краев и увидясь со Сковородою в 1775 году, рассказал ему друг его ту удивительную встречу, по которой он нашел в Лозанне похожего человека на него чертами лица, свойствами, образом мыслей и дружбою к нему. Сковорода возлюбил его заочно и с того времени начал подписывать на письмах и сочинениях своих имя свое так: Григорий вар (евр. сын) Савва Сковорода, Даниил Мейнгард. И добрая и худая слава распространилась о нем во всей Украине, Малороссии и далее. Многие хулили его, некоторые хвалили, все хотели видеть его, может быть, за одну странность и необыкновенный образ жизни его, немногие же знали его таковым, каков он в самой точности был внутренне. По разным обстоятельствам живал он у многих: иногда местоположение по вкусу его, иногда же люди по Минерве его привлекали его проживать некоторое время; непременного же жилища не имел он нигде, почитая себя пришельцем на земле во всем разуме слова сего. Полюбя Тевяшова, воронежского помещика, жилу него в деревне и написал у него сочинение «Икона Алкивиадская», которое и приписал ему в память признательности своей к дому сему. Потом имел пребывание в Бурлуках у Захаржевского, ради приятных положений природы жительствовал у Щербинина в Бабаях, в Ивановке у Ковалевского, у друга своего в Хотетове, в монастырях Старо-Харьковском, Харьковском училищном, Ахтырском, Сумском, Святогорском, Сеннянском и проч. по несколько времени. Иногда жил у кого-либо из сих и у других, совершенно не любя их пороков, но для того только, дабы чрез продолжение времени, обращаясь с ними, беседуя, рассуждая, нечувствительно привлечь их в познание себя, в любовь к истине, в отвращение от зла и примером жизни заставить любить добродетель. Впрочем, во всех местах, где жил он, избирал всегда уединенный угол, жил просто, один, без услуги. Харьков любил он и часто посещал его. Новый тамошний начальник, услышав о нем, желал видеть его. Сковорода пришел к нему по приглашению его. Губернатор, увидя его в первый раз и несмотря на него пристально, спросил его: — Господин Сковорода! О чем учит Библия? — О человеческом сердце, — ответствовал он. — Поваренные ваши книги учат, как удовольствовать желудок; псовые — как зверей давить; модные — как наряжаться; Библия учит, как облагородствовать человеческое сердце. Некто из ученых спросил его тут же, что есть философия. — Главная цель жизни человеческой, — отвечал Сковорода. — Глава дел человеческих есть дух его, мысли, сердце. Всяк имеет цель в жизни, но не всяк главную цель, то есть не всяк занимается главою жизни. Иной занимается чревом жизни, то есть все дела свои направляет, чтобы дать жизнь чреву; иной — очам, иной — волосам, иной — ногам и другим членам тела; иной же — одеждам и прочим бездушным вещам; философия, или любомудрие, устремляет весь круг дел своих на тот конец, чтоб дать жизнь духу нашему, благородство сердцу, светлость мыслям, как главе всего. Когда дух в человеке весел, мысли спокойны, сердце мирно, то все светло, счастливо, блаженно. Сие есть философия. Из Харькова опять отправился он в Гусинку, любимое свое пустынножительство. Любомудрие, поселясь в сердце Сковороды, доставляло ему благосостояние, возможное земнородному. Свободен от уз всякого принуждения, суетности, искательств, попечений, находил он все своя желания исполненными1 в ничтожестве оных. Занимаясь сокращением нужд естественных, а не распространением, вкушал он удовольствий, не сравненных ни с какими счастливцами. Когда солнце, возжегши бесчисленные свечи на смарагдо-тканной плащанице, предлагало щедрою рукою чувствам его трапезу, тогда он, принимая чашу забав, не растворенных никакими печалями житейскими, никакими воздыханиями страстными, никакими рассеянностями суетными, и вкушая радования высоким умом, в полном упокоении благодушества говаривал: «Благодарение всеблаженному богу, что нужное сделал нетрудным, а трудное ненужным!» 1 Между всеми упражнениями есть наихудшее — желать; оно есть противность премудрости (Юнг. Ночь, IV). Когда усталость в размышлениях заставляла его переменить упражнения свои, тогда он приходил к престарелому пчельнику, недалеко жительствовавшему в пчельнике, брал с собою в сотоварищество любимого пса своего, и трое, составя общество, разделяли между собою вечерю. Ночь была ему местом упокоения от напряжений мысленных, нечувствительно изнуряющих силы телесные, а легкий и тихий сон для воображения его был зрелищем зрелищ, гармониею природы представляемых. Полуночное время имел он обычай всегда посвящать на молитву, которая в тишине глубокого молчания чувств и природы сопровождалась богомыслием1. Тогда он, собрав все чувства и помышления в один круг внутри себя и обозрев оком суда мрачное жилище своего земного человека, так воззывал оные к началу божиему: «Восстаньте, ленивые и всегда книзу поникшие ума моего помыслы! Поднимитеся и возвыситеся на гору вечности!» Тут мгновенно брань открывалась, и сердце его делалось полем рати: самолюбие, вооружась с миродержителем века, светским разумом, собственными бренности человеческой слабостями и всеми тварями, нападало сильнейше на волю его, дабы пленить ее, воссесть на престоле свободы ее и быть подобным вышнему. Богомыслие, вопреки, приглашало волю его к вечному, единому, истинному благу его, вездесущему, всеисполняющему, и заставляло его облачиться во все оружие бо-жие, дабы возмог стать противу козней лжемудрия. Какое борение! Сколько подвигов! Восшумели и смутились: надлежало бодрствовать, стоять, мужаться. Небо и ад борется в сердце мудрого, и может ли он быть празден, без дела, без подвига, без пользы человечеству? Так за полуночные часы проводил он в бранном ополчении против сил мрачного мира. Воссиявшее утро облекало его во свет победы, и в торжестве духа выходил он в поле разделять2 славословие свое со всею природою. 1 Достойнейшее молитвоприношение богу ость искание истины чистым сердцем: в сем состоит богомыслие. 2 Веселие мудрому мужу должностию есть: безбожно бо богобоязливому печалиться (Юнг. Ночь, IV). Сей был образ жизни его! «Не óрю же, но сею, не покупаю, не воинствую, — так писал он к другу своему из пустыни, — отвергаю же всякую житейскую печаль. Что же делаю? Се, что, всегда благословя господа, поем воскресение его. Учусь, друг мой, благодарности: се мое дело! Учусь быть довольным о всем том, что от промысла божия в жизни мне дано. Неблагодарная воля есть ключ адских мучений; благодарное же сердце есть рай сладостей. Ах, друг мой! Поучайся в благодарности, сидя в доме, идя путем, засыпая и просыпаясь; приемли и обращай все во благо: доволен сущими; о всем приключающемся тебе не воздавай безумия богу; всегда радуясь, о всем благодаря, молись». Можно было жизнь Сковороды назвать жизнью. Не таково было тогда состояние друга его. Обращение в великом свете, удаля его мало-помалу от его самого, заведя в лестные внешности, усыпя в нем доверие ко внутреннему голосу духа, простуди жар истинного любомудрия, возжгло в нем разум светский и возбудило свойства, собственные сему кругу бытия. Свет облагоприятствовал его своими дарами, наложа на него усыпление, дал ему жену, друзей, приятелей, благодетелей, преданных знакомых, свойственников, житейские связи и выгоды. Но дары сии напоены были соком корня их и свойствами начала их. Он увидел в счастии превращение, в друзьях — измену, в надеждах — обман, в утехах — пустоту, в союзах — самовидность, в ближних — остуду, в своих — лицеприятие. Таковы были последствия светского круга, в который шпал он, оставя сам себя. Удручен, изможден, истощен волнениями света, обратился он в себя самого, собрал рассеянные по свету мысли в малый круг желаний и, заключа оные в природное свое добродушие, прибыл из столицы в деревню, надеясь там найти берег и пристань житейскому своему обуреванию. Свет и там исказил все. В глубоком уединении остался он один, без семейства, без друзей, без знакомых, в болезни, в печалях, в беспокойствах, без всякого участия, совета, помощи, соболезнования. Тогда он, возведя очи свои на зрелище света, на круг обстоятельств своих, на заблуждения свои, которых он сделался жертвою, и видя, что не на камне основан был храм житейского счастия его, в сердечном чувстве сожаления, ободрясь добродушием своим, воспел оную преисполненную истины песнь: «О Иерихон проклятый, как ты меня обманул!» и проч. Промысл божий воззрел на него в развалинах бытия его, воздвигнул дух мудрого, сердце друга, и Сковорода ссмидесятитрехлетний, по девятнадцатилетнем несвидании, одержим болезнями старости, несмотря на дальность пути, на чрезвычайную ненастную погоду и на всегдашнее отвращение к краю сему, приехал в деревню к другу своему, село Хотетово, в двадцати пяти верстах от Орла, один разделить с ним ничтожество его. Бодрость духа, веселость нрава, мудрая беседа, свободное сердце от всякого рабства света, суетности, пристрастия, торжество благодушия, утвержденное на семидесятилетних столбах жизни и увенчиваемое при исходах века спокойствием вечности, возбудили в друге его усыпленные силы разума, восперили чувства его, возвысили желания, устроили волю к воле вседержителя. Сковорода привез к нему сочинения свои, из которых многие приписал ему; читывал оные сам с ним ежеденно и между чтением занимал его рассуждениями, правилами, понятиями, каковых ожидать должно от человека, искавшего истины во всю жизнь не умствованием, но делом и возлюбившего добродетель ради собственной красоты ее. Речь доходила тут до разных толков или сект. Всякая секта, говорил он, пахнет собственностью, а где собственномудрие, тут нет главной цели или главной мудрости. Я не знаю мартынистов, продолжал он, ни разума, ни учения их; ежели они особничествуют в правилах и обрядах, чтобы казаться мудрыми1, то я не хочу знать их; если же они мудрствуют в простоте сердца, чтоб быть полезными гражданами обществу, то я почитаю их; но ради сего не для чего бы им особничествовать. Любовь к ближнему не имеет никакой секты: на ней весь закон и пороки висят. Закон природы, как самонужнейший для блага человеческого, есть всеобщий и напечатлен на сердце каждого, дан всякому существу, даже последней песчинке. Благодарение всеблаженному богу, что труднее сделал ненужным, а нужное нетрудным! Искание философского камня или превращение всех вещей в золото и соделание состава из оного, дабы продлить человеческую жизнь до нескольких тысяч лет, есть остаток египетского плотолюбия, которое, не могши продлить жизни телесной, при всех мудрованиях своих нашло способ продолжать существование трупов человеческих, известных у нас под именем мумий. Сия секта, говорил он, меряя жизнь аршином лет, а не дел, несообразна чем правилам мудрого, о котором пишется: «Пожив мало, исполнил лета долгие». Сверх того, она ласкательствует соблазнительно суетности человеческой, похотоугодиям, гордости, зависти, любостяжанию; дает в мыслях перевес тленности, в сердце повод к саддукейству. Друг его доводил беседу до истории святого Писания2. «Многие, — сказал Сковорода, — не разумея меня или не хотя разуметь, клевещут, якобы я отвергаю историю Ветхого и Нового завета, потому что признаю и исповедаю в оной духовный разум, чувствую богописаный закон и усматриваю сущее сквозь буквальный смысл. Я пополняю сим историю, а не разоряю, ибо, как тело без духа мертво, так и святое Писание без веры; вера же есть невидимых извещение. Когда я хвалю доблесть воина, неустрашимость, мужество, храбрость его, то сим не уничтожаю нарядов его, ни оружия его. Наряд, убранство, оружие воина есть история, а разум и слава сей историк есть дух воина, дело его. Когда я, смотря на прекрасный храм, превозношу похвалами симметрию, пропорцию, великолепие, то, относя сие к искусству создателя, к красоте целого, отвергаю ли, исключаю ли кирпич, известь, железо, песок, воду, каменщиков, ваятелей и проч., как будто бы ничего того не бывало? Я удивляюсь разуму храма, но тем не отметаю наружности оного. 1 Читай о сем сочинение его «Потоп змиин», главу третью, в конце. 2 Читай о сем сочинение его под именем «Жена Лотова», примечание 4-е. Читая святое Писание в намерении научиться в нем богопочитанию, богобоязливости, любви ближнего, повиновению начальству, покорности ко властям предлежащим, усовершению сердца во всех отношениях его, когда я найду, например, историю, что Аарон-первосвященник золотого тельца иудейского, сделанного ими в небытность его и поклоняемого от них, бросил в огонь и растопил, то я не останавливаюсь тут на химической работе, помня всегда, что Библия не есть наука химии, но книга священная, поучающая святости нравов человека, способного внимать учению ее. Я научаюсь из сей истории, что сердце человеческое не может быть без упражнения и что когда удаляется от оного мысль священная, понятие истины, дух разума, то оное мгновенно повергается в занятия подлые, неприличные высокому роду его, и чтит, величает, боготворит презренное, ничтожное, суетное. Сей разум истории назидает меня много больше и споспешествует внутреннему моему усовершению, нежели как если бы я, узнав, как золото переделывать мгновенно изо всего и все претворять в оное, занялся хотением или упражнением богатиться или химичествовать. Я верю и знаю, что все то, что существует в великом мире, существует и в малом и, что возможно в малом мире, то возможно и в великом по соответствии оных и по единству всеисполнение исполняющего духа. Но для сего не добиваюсь я знать, как и когда Моисей разделил море жезлом в великом сем мире, в истории, а поучаюсь, как бы мне в малом моем мире, в сердце, разделить смесь склонностей, природы непорочной и растленной, и провести полю мою непотопленно по пути житейского бытия, дабы доставить себе в свое время свободу мыслей, то есть веселие духа, или так называемое счастие в жизни. Не туда ли взывают нас оные слова, часто провозглашаемые в храмах наших: «Премудрость прости»? Что бо есть простое, если не дух? Что сложное, что смесь, состав, соткание, если не плоть, история, обряд, наружность? Сими словами высокими побуждаемся к возвышению мыв-лей наших выше видимого обряда служения, выше буквального смысла, выше исторического богопочитания. Распространи разумение слов сих по всему кругу Вселенной, по всему лицу бытия твоего и увидишь невидимого, силу божию, дух господень, воскресение. Что бо есть воскресение, если не простота, очищенная от тленного состава, от множественности, от разделимостей. Но сии исторические христиане, обрядные мудрецы, буквальные богословы, человеки, духа не имея, хулят то, чего не разумеют». Иногда разговор его с другом касался смерти. Страх смерти, говорил он, нападает на человека всего сильнее в старости его. Потребно благовремение заготовить себя вооружением против врага сего, не умствованиями — они суть не действительны, — по мирным расположением воли своей к воле творца. Такой душевный мир приуготовляется издали, тихо в тайне сердца растет и усиливается чувством сделанного добра по способностям и отношениям бытия нашего к кругу, занимаемому нами. Сие чувство есть венец жизни и дверь бессмертия. Впрочем, преходит, образ мира сего и, как сон встающего, уничтожается. Имел ли ты когда, продолжал он, приятные или страшные сновидения? Чувствования сих мечтательных удовольствий или страха не продолжались ли только до пробуждения твоего? Со сном все кончилось. Пробуждение уничтожило все радости и страхи сонной грезы. Так всякий человек по смерти. Жизнь временная есть1 сон мыслящей силы нашей. В продолжение сна сего радости и печали, надежды и страхи касаются в мечтании чувства нашего. Придет час, сон кончится, мыслящая сила пробудится, и все временные радости, удовольствия, печали и страхи временности сей исчезнут. В иной круг бытия поступит дух наш, и все временное, как сон встающего, уничтожится. Жена когда родит, младенец вступает в новый порядок вещей, новое поприще бытия, новую связь существ вместо той, в какой находился он в бытность свою во чреве матери. И какое тут различие?2 Чрево матери — и великий мир сей! По вступлении младенца из того в сей все предшедшее, теснота, мрак, нечистоты отрешаются от бытия его и уничтожаются. Знаю, что многих умы ищут равновесия в награждениях и наказаниях, полагая на свои весы меру и число дела человеческие и суд божий. Друг мой! Величайшее наказание за зло есть делать зло, как и величайшее воздаяние за добро есть делать добро. Любовь добродетели подобна свету огня. Зажги огонь — тотчас свет осияет глаза твои; возлюби, восчувствуй охоту к добродетели — тотчас сердце твое осветится веселием. Исполни, произведи в дело добродетели любовь, то корень сердца твоего напоишь туком блаженства. И каких благословенных плодов можешь ожидать от сего! Любовь к порокам подобна потушенному огню: погаси огонь, тотчас тьма покрыла очи твои; не знаешь, куда идешь, нет тебе различия вещей; мир не существует для тебя лучшею и величайшею частью: се наказание уже постигло тебя с самым действом. Да не соблазняют тебя казистые удовольствия развратных! Загляни внутрь их3: тут огонь мучений не угасает и червь угрызений не усыпает. Если бог везде, то может ли беззаконник быть без него? Нет! Ах, нет! Бог есть в нем, судия его, мститель, терние его, огонь и жупел, дух бурен, часть чаши их. Дух и вечность есть то же. Посему разумей жизнь вечную и муку вечную. 1 Для сего святой Павел разбуживает, говоря: «Восстань, спящий, и воскресни от мертвых», и пробудившиеся видели славу его. 2 Если бы младенец мог мыслить во утробе матери своей, то можно ли бы уверить его, что он, отделившись от корня своего, на вольном воздухе приятнейшим светом солнца наслаждаться будет? Не мог ли бы он тогда думать напротив и из настоящих обстоятельств его доказать невозможность такого состояния? Столько же кажется невозможной жизнь по смерти заключенным в жизнь времени сего. 3 Угрызения совести суть духи черные мучения и уязвляющие змеи, молнии, проницающие ясные истины, суть ад. Сия истина вверена на сохранение последнему часу человека (Юнг. Ночь, IV). Говорили иногда о превратностях света. Они суть то, чем быть должны, сказал он тут: тут весна, лето, осень, зима суть свойства, не отделяемые от круга света, подобно как утро и вечер от круга дневного. Все во времени содержимое должно быть коловратно, конечно, переменно: не разумен, не счастлив, кто ищет, кто требует постоянства и вечности в нем! Когда же нет постоянства в нем, то и любовь к нему должна иметь конец; отсюда печали, воздыхания, слезы отчаяния. Не говори мне о высоких чувствительных душах! Слезы их суть излияние природы, а не пристрастий1 и есть некое утешение плакать в свой час. Вечность, ах вечность едина, есть беспечалие, постоянство, надежда. Положим сердца наши в силу ее и уделим себе от сокровищ ее в бренной сей временности телесного бытия2. Вечность и время един состав суть, но не едино: одно — свет, другое — тьма; одно — добро, другое — зло; одно — глава, другое — хвост. Услыша в окрестности места о прибытии Сковороды к другу своему, многие желали видеть его, и для того некоторые приехали туда в село Хотетово. Из начальства правления орловского молодой человек, подойдя к нему, приветственно сказал: — Г. С.! Прошу полюбить меня. — Могу ли полюбить вас, — отвечал Сковорода, — я еще не знаю. Другой из числа таковых же, желая свести с ним знакомство, говорил ему: — Я давно знаю вас по сочинениям вашим; прошу доставить мне и личное знакомство ваше. Сковорода спросил его: — Как зовут вас? — Я называюсь так, именем и прозванием NN, — отвечал сей. Сковорода, остановись и подумав, сказал ему: — Имя ваше не скоро ложится на моем сердце. Простота жизни, высокость познаний, величайший к долголетний подвиг Сковороды в любомудрии опытном раздирали ризу лицемерия высокомудрствующих и обнажали пустоту их. Они, прикрывая зависть свою и наготу сердца листвием сожаления, говорили другим: «Жаль, что Сковорода ходит около истины и не находит ее!» В то время, когда сей увенчиваем уже был знаменами истины, они, обвешаны знамениями соблазнов, гордо и бесстыдно являлись в личине истины. 1 Est quaedam flere voluptas. 2 Две сии половины составляют одно: голод и сытость — пищу; зима и лето — плоды; тьма и свет — день; смерть и жизнь — всякую тварь («Потоп змиин», гл. 5). Старость, осеннее время, беспрерывная мокрая погода умножили расстройку в здоровье его, усилили кашель и расслабление. Он, проживя у друга своего около трех недель, просил отпустить его в любимую им Украину, где он жил до того и желал умереть, что и сбылось. Друг упрашивал остаться у него, зиму провести и век свой скончать со временем у него в доме. По он сказал, что дух его велит ему ехать, и друг отправил его немедленно. Напутствуя его всем потребным, дав ему полную волю по нраву его выбрать, как хочет он, куда, с кем, в чем ехать ему, представил ему для дороги в случае надобности нужный запас, говоря: — Возьмите сие; может быть, в пути болезнь усилится и заставит где остановиться, то нужно будет заплатить... — Ах, друг мой! — сказал он. — Неужели я не приобрел еще доверия к богу, что промысл его верно печется о нас и дает все потребное во благо-временность? Друг его замолчал с приношением своим. 1794 года, августа 26 числа, отправился он в путь из Хотетова села в Украину. При расставании, обнимая друга, сказал: «Может быть, больше я уже не увижу тебя. Прости! Помни всегда во всех приключениях твоих в жизни то, что мы часто говорили: свет и тьма, глава и хвост, добро и зло, вечность и время. Дух мой признал тебя способнейшим принять истину и любить ее». Приехав в Курск, пристал он к тамошнему архимандриту Амвросию, мужу благочестивому. Проживя несколько тут из-за беспрерывных дождей и улуча вёдро, отправился он далее, но не туда, куда намеривал. В конце пути своего почувствовал он побуждение ехать в то же место, откуда поехал к другу» хотя совершенно не расположен был. Слобода Ивановка помещика Ковалевского было то местопребывание, где несколько времени жил он прежде и куда прибыл скончать течение свое. Болезни старостью, погодою, усталостью от пути приблизили его к концу его. Проживя тут больше месяца, всегда почти на ногах еще, часто говаривал с благодушием: «Дух бодр, но тело немощно». Помещик, видя изнеможение его крайнее, предложил ему некоторые обряды для приуготовления к смерти. Он, как Павел-апостол1, почитая обряды обрезания ненужными для истинно верующих, ответствовал, подобно как Павел же иудеям обрядствующим. Но, представя себе совесть слабых, немощь верующих и любовь христианскую, исполнил все но уставу обрядному и скончался октября 29 числа, поутру, на рассвете, 1794 года. Перед кончиною завещал предать его погребению на возвышенном месте близ рощи и гумна и следующую сделанную им себе надпись написать: 1 К римлянам, гл. 3, ст. 28. Мир ловил меня, но не поймал1. Имеются многие сочинения его, из которых лучшие доставил он, писанные псе рукою своею, другу своему и о всех приложил список своеручный при письме к другу следующего содержания: Число творений моих: 1. Наркисс, узнай себя. 2. Симфония: рек — сохраню пути моя. 3. Симфония: аще не увеси. 4. Неграмотный Марко. 5. Алфавит мира: о природе. 6. Разговор «Кольцо». 7. Древний мир. 8. Жена Лотова. 9. Брань архангела Михаила с Сатаною. 10. Икона Алкивиадская. 11. Беседа I. Сион. 12. Беседа II. Сион. 13. Беседа III. Двое. 14. Диалог: Душа и Нетленный Дух. 15. Благодарный Еродий. 15а. Убогий Жаворонок. 16. О христианском добронравии, или катехизис. 17. Асхань, о познании себя. 1 Высокомудрствующие не оставили преследовать его злословием даже и во гроб, проповедуя в сонмищах и везде, что Сковорода оставил надпись сию по себе из гордости и кичения. Много потребно иметь дерзости, чтобы осмелиться уверять о сем! Чтобы более сказать к нему и ввести его в презрение и возвышение себя, то они стараются важно утверждать и изыскивают способы уверять, что Сковорода был способен к порокам. Дабы пред очами людей заменить добродетельную жизнь мнимовысокими своими знаниями таинств и правил, то они разгласили, якобы Сковорода при кончине своей увидел заблуждения свои, состоявшие в непоследовании толку их, признал оные, просил прощения через одного из братства и раскаивался. Но как известная святость жизни Сковороды и честные правила его, имеющие целью любовь истины и добродетели, а концом красоту и совершенство духа, были, так сказать, спицею в око лицемерам сим, то и неудивительно, что они пускают всякого рода ядовитые стрелы в память его; однако сим самым в чувствах простых и правдолюбивых сердец душа его приобретает вящую красоту страждущей невинности и, сквозь мрак смерти и клевету злобных душ сияя внутренним спокойствием, представляется в умах богорожденных достигающим совершенства мудрого мужем. Переводы: 1. О старости (Цицерона), 2. О божием правосудии. 3. О смерти. 4. О хранении от долгов. (Плутарховы сочинения) 5. О спокойствии душевном. 6. О вожделении богатств. 7. О уединении... (Сидрония). Кроме сочинений и переводов сих, многие на российском, латинском, эллинском языке, находятся письма его весьма поучительные, писанные к другу и прочим; многие стихословия и другие сочинения, которых собрание частью хранится у друга его. Как он писал для своей стороны, то и употреблял иногда малороссийские наречия и правописание, употребляемое в произношении малороссийском: он любил всегда природный язык свой и редко принуждал себя изъясняться на иностранном; эллинский предпочитал всем иностранным. Друг его написал сие на память добродетелей его, в благодарность сердцу его, в честь отечества, в славу бога. 1795 г., февраля 9, в селе Хотетове. Надгробная надпись: Григорию Саввичу Сковороде, в боге скончавшемуся 1794 года, октября 29-го дня. Ревнитель истины, духовный богочтец, И словом, и умом, и жизнию мудрец; Любитель простоты и от сует свободы, Без лести друг прямой, доволен всем всегда, Достиг на верх наук, познавши дух природы, Достойный для сердец пример, Сковорода. М.К. Ревнитель истины, духовный Богочтец,
И словом, и умом, и жизнию мудрец.
Любитель простоты и истинной свободы,
Без лести друг прямой, довольный всем всегда
Достиг наверх наук, познавши дух природы,
Достойный для сердец пример Сковорода. Григорий Саввич родился в селе Чернухах, Лубенского уезда, Полтавской губ., в 1722 году. Родители его были простолюдины, отец казак, мать казачка. Жили они бедно, но их честность, гостеприимство и миролюбие хорошо были известны в селе. Гриша уже на 7 году имел наклонность к музыке и чтению. Сперва играл он на дудочке, а потом на флейте; один ходил по рощам и лесам, или, приютившись дома, сидел в уголке и на память повторял читанное им или слышанное. В церковь он ходил охотно, становился на клирос и отличался пением. Любимою песнею его был стих Иоанна Дамаскина: «Образу златому на поле Деире служиму, трие Твои отроцы нечегоша безбожного веления». По охоте сына к учению, отец отдал его в Киевскую академию. Здесь приятным голосом и любовию к музыке обратил на себя внимание дирижера певческой капеллы и немедленно поступил в хор. При восшествии на престол Императрицы Елизаветы Петровны в Малороссии набирали мальчиков для придворной певческой капеллы. Сковорода попал туда из первых. Находясь там около двух лет, он сложил голос духовной песни: «Иже Херувимы», который и доселе употребляется во многих сельских церквах на Украине. Кроме того он же сложил радостный торжественный напев: «Христос Воскресе» и канон Пасхи: «Воскресения день», ныне употребляемый в церквах по всей России, вместо прежнего унылого ирмолойного напева. В августе 1744 г. Императрица предприняла путешествие в Киев. Вместе с другими певчими прибыл туда и Сковорода. Но при отбытии Двора в Петербург Сковорода получил увольнение с чином придворного Уставщика1 и остался в Киеве продолжать учение. В Академии молодой Сковорода занялся еврейским, греческим и латинским языками, упражняясь в красноречии, философии, метафизике, естественной истории и богословии. Благодаря острому уму и редким способностям, он скоро превзошел своих сверстников. Соученик его Михаил Миславский, впоследствии Митрополит Киевский, во всем оставался ниже его, но Сковорода совершенно не имел расположения к духовному званию, для которого впрочем преимущественно отец назначал его, это нерасположение к духовному званию было поводом его исключению из бурсы. Этого то и хотел Сковорода, так как он пожелал видеть чужие края. Скоро к тому представился удобный случай. Генерал-майор Вишневский посланный в Венецию, взял с собой Сковороду, Вишневский для находившейся там православной церкви, хотел иметь церковников, способных к службе и пению. Сковорода известный уже знанием музыки, голосом и желанием своим быть в чужих краях, также знанием некоторых языков, был представлен Вишневскому и взят им под покровительство. Путешествуя с генералом, он с его позволения и с его помощью осмотрел Венгрию, Вену, Плат, Пресбург и другие местности Австрии, везде он старался знакомиться с людьми учеными. Он говорил чисто и хорошо по латыни и по-немецки и порядочно понимал греческий язык, почему легко мог приобретать знакомство и расположение ученых, а с тем вместе и новые познания, каких не имел и не мог иметь на родине. А потом, когда средства его поиссякли, он взял посох в руку и отправился дальше истинно философски, т. е. пешим и с тощим кошельком. Он странствовал в Польше, Пруссии, Германии и Италии. Тут он заметил, что не у нас только, но и везде, богатому поклоняются, а бедного презирают; видел, как глупость предпочитают разуму, как шутов награждают, а заслуга питается подаянием; как разврат нежится на мягких пуховиках, а невинность томится в мрачных темницах. 1 Этот чин давался обыкновенно всем лучшим придворным певчим, при оставлении ими капеллы, и означал запевалу в хоре, смелого и одаренного острым слухом. Уставщик же при Дворе носил особое платье и был с булавой. Обогатившись нужными познаниями, Григорий Саввич, надеясь всегда на проворство ног, пустился назад. Сильно забилось сердце его, когда он издали увидел деревянную колокольню родимой своей деревушки. Идя мимо кладбища, где увидел много новых крестов, он думал «может быть, многих теперь заключает в себе мрак могилы!» Он перескочил через ограду, переходил с могилы на могилу, пока по одному из камней не узнал, что уже нет у него отца. Вербы, посаженные в отеческом дворе тогда, как он был еще дитятею, распространили свои ветви по крыше хижины. Здесь он узнал, что все его родные скончались, кроме одного брата, которого пребывание было неизвестно. Побывавши дома, он взял опять свой страннический посох и пошел в Харьков. Возвратись из чужих краев, полный учености, но с весьма скудным состоянием и в недостатке всего нужнейшего, проживал он у своих приятелей и знакомых. Бедность крайне его стесняла, но Сковорода не просил помощи. Помещику Тамара нужен был учитель для сына. К нему-то поступил Сковорода и принялся за воспитание молодого человека. Воспитанник привязался к нему. Целый год шло учение, но: чванный отец не удостоивал учителя взглядом, хотя он всякий день сидел у него за столом с своим воспитанником, во тут случилась одна неприятность: как-то разговаривал он с своим учеником и запросто спросил его, как он думает о том, что говорили? Ученик ответил неприлично. Григорий Саввич возразил, что значит он думает «как свиная голова!)» Слуги подхватили слово, передали его барыне, та мужу. Старик, ценя все-таки учителя, но уступая жене, которая требовала мести за сына, названного свиною головою, отказал Сковороде от дому и от должности. При прощании, он с ним впервые заговорил и прибавил: «Прости, государь мой! Мне жаль тебя!» И вот, за «свиную голову» он остался без места, но не без надежды. В такой крайней нужде зашел он к одному приятелю. Тут ему представился случай ехать в Москву и оттуда в Троице-Сергиевскую Лавру. Наместник Лавры Кирилл, больших познаний человек, стал уговаривать Сковороду остаться в Лавре, но любовь к родине влекла его в Малороссию и он снова возвратился в Переяславль. Не успел он устроиться в Переяславле, как помещик Тамара просил его вновь к сыну. Сковорода не согласился. Тогда один знакомый перевез его в дом Тамары сонного, ночью. Там его удалось уговорить остаться. В 1759 году, по приглашению епископа Белгородского Иосафа, Григорий Саввич занял место учителя поэзии в Харьковском коллегиуме (университете). И здесь он продолжал вести скромную жизнь. Одевался просто, питался овощами, на сон тратил не более 4 часов; вставал до зари и любил совершать прогулки; несмотря на свой зрелый возраст был очень подвижен, легок и бодр; считал своим долгом посещать больных утешать печальных, делиться с неимущими. Через год он навестил в Белгороде епископа Иосафа. Последний с целью удержать его на более продолжительное имя при училище поручил игумену Гервасию склонить Григория Саввича к принятию монашества, обещая в скором будущем довести его до высокого духовного сана. Такое предложение не только не имело успеха, но, наоборот, заставило Сковороду расстаться с епископом. Отсюда он отправился к новому своему другу, в деревню Старицу, близ Белгорода, где принялся изучать себя и на эту тему написал несколько сочинений. Соседи искали знакомства со Сковородою. Сам он посещал некоторых из них. Спустя некоторое время он побывал в Харькове и здесь познакомился с Коваленским, которого очень полюбил и ради которого даже остался в Харькове преподавать в Коллегиуме. Григорий Саввич говорил, что «счастие есть ограничение желаний, обуздание воли и трудолюбивое исправление долга» и жизнь его соответствовала этим словам. В беседах с Коваленским, разделяя человека на внутреннего и внешнего, Сковорода утреннего человека называл Минервою (творческая сила, изобретательность). Часто, видя робкого военачальника, судью грабителя или хвастуна, он замечал с досадою: «вот люди без Минервы!» Часто он ходил с Коваленским на кладбище и здесь говорил о безумной людской боязливости при виде мертвых. Тогда он пел что-нибудь духовное или же, удаляясь в близ лежащую рощу, играл на флейте-траверсе, оставя своего ученика между могил одного, чтобы издали ему было приятнее слушать музыку. Любимым занятием Сковороды была музыка. Он сочинял духовные концерты, положа некоторые псалмы на музыку, также стихиры для литургии. Все они гармоничны, просты, и проникают в душу. Кроме того он играл на скрипке, флейте, бандуре и гуслях, и вообще любил музыку и занимался ею с детства. В Харькове однажды (в 1764 г.) произошел следующий случай: Губернатор Щербинин ехал по улице, в пышном рыдване в сопровождении гайдуков. Увидев Сковороду сидящим у гостинного двора на тротуаре, он послал за ним адъютанта. — «Вас требует к себе его пр—ство». Какое пр—ство? — «Г. Губернатор!» «Скажите ему, что мы незнакомы!» Адъютант, заикаясь, передал ответ Сковороды губернатору. Тот послал вторично. — «Вас просит к себе Евдоким Алексеевич Щербинин!» «А! — ответил Сковорода: об этом слыхал! Говорят, добрый человек и музыкант!» И снявши шапку, подошел к рыдвану. С той минуты они сошлись. В первые дни знакомства Щербинин спросил его: «Честный человек, для чего не возьмешь ты себе известного состояния?» «Милостивый Государь, — отвечал философ: свет подобен театру. Чтоб представить на нем игру с успехом и похвалою, берут роли по способностям. Действующее лицо не по знатности роли, но за удачность игры похваляется. Я увидел, что не могу представить никакого лица удачно, кроме простого, беспечного и уединительного; я сию роль выбрал и доволен. Если бы я почувствовал сегодня же, что могу рубить турок, пошел бы служить в войско. А ни конь, ни свинья не сделают этого, потому что не имеют природы к тому!» В 1766 году Сковорода был приглашен преподавателем правил благонравия в Харьковском коллегиуме и он охотно принял это место, даже без определенного жалованья, ссылаясь что это доставит ему одно удовольствие. В руководство ученикам он написал тогда известное свое сочинение: «Начальная дверь к христианскому добронравию для молодого шляхетства Харьковской губернии» (см. в конце сего жизнеописания). Но у Сковороды нашлись завистники. Особенно напугали некоторых сказанные им при вступлении на кафедру слова: «Весь мир спит! Да еще не так спит, как сказано: аще упадет, не разбиется. Спит глубоко, протянувшись, будто ушибен! А наставники не только не пробуживают, но еще поглаживают глаголюще: спи, не бойся, место хорошее... чего опасаться!» Григория Саввича отрешили от должности и он принужден был удалиться из Харькова в поместье любимых им помещиков Земборгских «Гуж-винское» и там поселился на пасеке. Отсюда пригласил его к себе помещик Изюмского уезда, Сошальский. Сковорода перебрался в дер. Гусин-ку, полюбил место и хозяев и пристроился опять-таки по обычаю своему на пасеке, в обществе старого пчельника и своей любимой собаки. В 1775 г. Григорию Саввичу было уже 53 года, а он оставался все тем же беспечным старым ребенком. С этого времени его жизнь уже принимает вид постоянных переходов, странствований пешком за сотни верст и кратких отдыхов у немногих, которых он любил и которые гордились его посещениями. Слава о нем распространилась по всей Украине. Его посещение считалось благодатью. Многие хулили его, многие хвалили и все хотели его видеть. Постоянного жилища он нигде не имел. В крайней бедности переходил он из избы в избу, учил детей примером непорочной жизни и зрелым наставлением. Одежду его составляла серая свита, пищу — самое грубое кушанье. Проживши несколько дней в одном доме, где летом ночевал в саду, под кустарником, а зимой в сарае, брал он свою Библию, в карман флейту, и пускался далее, всегда пешком. Чтобы ему не предлагали, он всегда отказывался, говоря: «Дайте неимущему!» Иногда жил он у кого-либо только для того, чтобы своими беседами нечувствительно привлечь человека в познание себя, в любовь к истине и в отвращение от зла. Екатерина II знала о Сковороде, дивилась его жизни, уважала его славу и однажды, чрез Потемкина, послала ему приглашение переселиться из Украины в столицу. Гонец Потемкина застал Сковороду с флейтой, сидящего при дороге, близ него ходила овца хозяина, приютившего на время философа. Сковорода, выслушав приглашение, ответил: «Скажите Матушке Царице, что я не покину родины... Об остроумии Сковороды рассказывают следующее: Г., умный и ученый человек, но безбожник, хотел однажды осмеять его. — «Жаль — сказал он — что ты, обучившись так хорошо, живешь как сумасшедший, без цели и пользы для отечества!» «Ваша правда, я до сих пор еще не сделал пользы; но надобно сказать, и никакого вреда! Но вы, сударь, безбожием вашим уже много сделали зла. Человек без веры есть ядовитое насекомое в природе». Императрица Екатерина, проездом чрез Украину, увидала Сковороду и спросила: «Отчего ты такой черный?» — «Э! Вельможная Мати, разве же ты где видела, чтобы Сковорода была белая коли на ней пекут да жарят и она все в огне?» — отвечал философ. Сковорода учил простой народ всюду, на базарах, у кладбища, на папертях церковных, называл себя другом поселян и гордился именем народоучителя, презирая насмешки своих врагов. Он говорил: «Добрый человек везде найдет насущный хлеб и людей, а воду дает ему земля без платы, лишнее не нужно». *Не тот глуп, кто не знает (еще все перезнавший не родился), но только, кто знать не хочет!» Лучше мне сухарь с водою, чем сахар с бедою! Вот причины нашей бедности, что мы, погрузив все наше сердце в приобретение мира и в море телесных надобностей, не имеем времени вникнуть внутрь себе: очистить и поврачевать самую госпожу тела нашего, душу нашу. Забыли мы себе за рабом нашим, неверным телишком, день и ночь о нем одном пекущесь. Похожи на щеголя, заботящегося о сапоге, не о ноге, о красных углах, не пирогах, о золотых кошельках, не о деньгах. Есть в нас и душа, но такова, как у подагрика ноги, или матросский козырек. Она у нас расслабленна, грустна, нравна, боязлива, завистлива, жадная, ничем не довольна, сама на себя гневна, тощая» бледна, точно такая, как больной из лазарета, каковых часто живых погребают. Такая душа, если в бархат оделась, не гроб ли ей бархатный? Если в светлых чертогах пирует, не ад ли ей? А вот его наиболее известная песня, которую украинские бродячие певцы, назыв. «бандуристами» и «кобзарями», распевали на больших дорогах и в селах, вместе с другими его же стихами: Блажен муж, иже в премудрости умрет, и иже в разуме своем поучается святыне. Сирах. Всякому городу нрав и права,
Всяка имеет свой ум голова,
Всякому горлу свой есть вкус каков,
Всякому сердцу своя есть любовь.
А мне одна только в сердце дума,
А мне одна только не идет с ума.
Петр для чинов углы панские трет,
Федор — купец при аршине все лжет,
Тот строит дом свой на новой манер,
Тот все в процентах, пожалуй, поверь.
А мне одна только в сердце дума,
А мне одна только не идет с ума.
Тот непрестанно стягает грунта,
Сей иностранный заводит скота,
Те формируют на ловлю собак,
Сих шумит дом от гостей, как кабак.
А мне одна только в сердце дума,
А мне одна только не идет с ума.
Тот строить на свой лад юриста права,
С диспут студенту трещит голова,
Тех беспокоит Венерин Амур,
Всякому голову мучит свой дур.
А мне одна только в свете дума —
Как бы умереть не без ума.
Смерть с страшной замашкой колосс
Ты не щадишь и царских волос,
Ты не глядишь, где мужик, и где царь,
Все жрешь так, как солому пожар.
Кто ж на ея плюет острую сталь?
Тот, чья совесть, как чистый хрусталь... Его канты (псалмы) слушались не высшим обществом, простым народом — поселянами, казачеством, чумаками, бурлаками и мещанами. Но сильнее всяких своих сочинений действовал он сам, своею собственною личностью, своим примером. Заслуги Сковороды пред обществом и государством не оценены. Ему много обязан Харьковский университет, так как первые помещики, подписавшие в 1803 г. беспримерную сумму в 618 000 руб., для основания его, были большею частью все или ученики, или короткие знакомые и друзья Сковороды. Известно, что в местностях, куда приходил Сковорода, паны меняли свое обращение с рабами. Так сильно было его нравственное влияние! Своим незлобием и покорностью он являлся примером утешения и успокоения для тех, кто томился под игом рабства. Григорий Саввич Сковорода скончался 29 Октября 1794 года, исполнив все положенное по уставу Церкви и приобщившись Св. Таин. Похоронен он в селе Ивановке, в 40 верстах от Харькова. На памятнике его вырезана составленная им самим надпись: «Мир мене ловил, но не поймал!» Более ста лет прошло со дня смерти философа-проповедника, но слава его жива между нами и доселе! (Соч. Г. П. Данилевского, т. V. соч. Г. С. Сковороды, юбилейное изд. Харьковского Ист.-Фил. Общества 1894 г.). Благодарение блаженному Богу о том, что нужное сделал не трудным, а трудное не нужным. Нет слаще для человека, и нет нужнее, как счастье: нет же ничего и легче сего. — Благодарение блаженному Богу! Царствие Божие внутрь нас. Счастье в сердце, сердце в любви, любовь же в законе Вечного. Сие есть не престающее ведро и не заходящее солнце, тьму сердечные бездны просвещающее. — Благодарение блаженному Богу! Что было бы тогда, есть ли бы счастье, пренужнейшее и любезнейшее для всех, зависело от места, от времени, от плоти и крови? Скажу яснее: что было бы тогда, если бы счастье заключил Бог в Америке, или в Канарских островах, или в азиатском Иерусалиме, или в царских чертогах, или в Соломоновском веке, или в богатствах, или в пустынь, или в вине, или в науках, или в здравии?.. Тогда бы и счастье наше и мы с ним были бедны. Кто б мог добраться к тем местам? Как можно родиться всем в одном коем-то времени? Как же и поместиться в одном чине и статье? Какое же то и счастье, утвержденное на песке плоти, на ограниченном месте и времени, на смертном человеке? Не сие и есть трудное? Ей, трудное и невозможное. Благодарение блаженному Богу, что трудное сделал не нужным! Ныне же желаешь ли быть счастливым? Не ищи счастья за морем, не проси его у человека, не странствуй по планетам, не влачись по дворцам, не ползай по шару земному... Златом можешь купить деревню, вещь трудную, яко обходимую: — а счастье, яко необходимая надобность, туне везде и всегда даруется. Воздух и солнце всегда с тобою, везде и туне: все же то, что бежит от тебя прочь, знай, что оно чуждое и не почитай за твое; все то чужое и лишнее. Что же тебе нужды? потому то оно и трудно. Никогда бы оно от тебя не разлучилось, есть ли бы было необходимо. Благодарение блаженному Богу! Счастье ни от небес, ни от земли не зависит. Скажи с Давидом: что ми есть на небеси? И от тебе что восхотех на земли? Что же есть для тебя нужное? То, что самое легкое? А что же есть легкое? О! Друг мой! все трудное и тяжелое есть горькое и злое, и лживое. Однако, что есть легкое? То, друг мой, что нужное. Что же есть нужное? Нужное есть только одно: Едино есть на потребу. Одно только для тебя есть нужно, одно же только и благое, и легкое: а прочее все труд и болезнь. — Что же есть оное единое? Бог. Вся тварь есть рухлядь, смесь, сечь, лом, кружь, стень, и плоть: и то, что любезно и потребно, есть едино, везде и всегда. Но сие едино все горстию своею и прах плоти твоея, содержит. Благодарение ж блаженному Богу, за то, что все нас оставляет и все для нас трудно, кроме того, что потребно, любезно и едино. Многие телесные необходимости ожидают тебя, и не там счастье: а для сердца твоего единость на потребу, и тамо Бог и счастье. Не далече оно, близ есть, в сердце, и душе твоей. Страсть есть моровой в душе воздух. Она есть беспутное желание видимостей: а называется мучительный дух. Главнейшая всех есть зависть, мать прочих страстей и беззаконий. Она есть главный центр оной пропасти, где душа мучится. Ничто ее не красит и не пользует. Не мил ей свет, не люба благочинность: а вред толь сладок, что сама себя десять раз съедает. Жалом адского сего дракона есть весь род грехов, а вот фамилия его: ненависть, памятозлобие, гордость, лесть, несытость, скука, раскаяние, тоска, кручина, и прочий не усыпаемый в душе червь. Противится сей бездне чистосердечие. Оно есть спокойное в душе дыхание и веяние Святого Духа. Оно подобно прекрасному саду, тихих ветров, сладко-дышущих цветов и утехи исполненному, в котором процветает древо нетленной жизни. А вот плоды его: доброжелательство, незлобие, склонность, кротость, нелицемерие, благонадежность, безопасность, удовольствие, крепость сил (кураж), и прочие неотъемлемые утешения. Кто такову душу имеет, мир на нем, и милость и веселие вечное над главою сего истинного Христианина. Перепечатано целиком из книги «Незабвенное прошлое». Печатается по изданию: Я.Д, Верховец. Г.С. Сковорода — украинский философ-проповедник. СПб, 1899. Сковорода родился в 1722 году, в селе Чернухах, Лохвицкого уезда, Полтавской губернии. Родители его были из простого звания: отец — казак, мать — казачка. Мещане по состоянию, они были не совсем достаточны; но их честность, правдивость, гостеприимство, набожность и миролюбие были известны во всем околотке. Богомольный с самого раннего детства, сын их Григорий обнаруживал охоту к учению и способность к музыке. Одевшись бывало в «юфтевое» платье, он отправлялся с глубокого утра куда-нибудь в рощу или в поле и наигрывал на своей «сопилке» (свирели), мало помалу усовершенствованной им в флейту, священные гимны. Кроме того, мальчик, имея прекрасный голос, любил ходить в церковь на клирос и петь. Любимою песнею его был стих Иоанна Дамаскина: «Образу златому на поле Деире, служиму, трие твои отроцы не брегоша безбожного веления». По прошествии многих лет, за два месяца до своей смерти, Сковорода, проживая у друга своего Коваленского, которому мы обязаны достоверным жизнеописанием нашего философа, в беседе с ним о своей жизни, упомянул и об этом стихе Дамаскина, — что он всегда почти пел его в молодости и, сам не зная почему, любил его преимущественно пред всеми прочими церковными песнями. Способные казацкие дети часто поступали в киевскую академию, славившуюся в те времена науками: родители рассчитывали втянуть их через образование в ряды казацкой старшины, ставшей тогда новым дворянским сословием, или в ряды духовенства. Отданный отцом в академию, Сковорода скоро превзошел своих сверстников в успехах и похвалах от всех наставников. Митрополит киевский, Самуил Мисавский, человек острого ума и редких способностей, будучи товарищем его по классу, во всем отставал от него. В бытность в академии Сковорода сразу же обратил на себя внимание регента певческого хора, и немедленно поступил в певчие. В то время царствовала императрица Елизавета Петровна, известная своею набожностью и любовью к музыке и духовному пению. Благодаря своему приятному дисканту и большим музыкальным способностям, Сковорода был взят из академии в придворную капеллу, еще со времен царя Алексея Михайловича, постоянно пополнявшуюся голосами из Малороссии, — куда он и отправлен был одним из первых при восшествии Елизаветы Петровны на престол. При дворе Сковорода оставался в должности певчего, а потом — псаломщика недолго — около двух лет. Вероятно, здесь им положен был напев «Иже херувимы», известный под именем «придворного», который и ныне считается лучшим напевом и употребляется во многих церквах Малороссии. Напев этой церковной песни, по Высочайшему поведению, издан, под руководством Бортнянского в 1804 году, и разослан по всем церквам, для единообразия в церковном пении. Сковороде же приписывают введение во всеобщее употребление веселого и торжественного напева «Христос воскресе» и канона на Пасху «Воскресения день...», везде именуемого «Сковородинским», вместо прежнего унылого, ирмолойного напева. Сочинял Сковорода и духовные канты, не вошедшие в церковную практику, а употреблявшиеся впоследствии в частных собраниях киевского духовенства, любившего заветную старину. Но любовь к науке в нем взяла верх над любовью к музыке. Когда императрица Елизавета со всем двором посетила Киев, Сковорода, которому в то время было 22 года, также прибыл туда вместе с другими придворными певчими; но, при возвращении двора в Петербург, он, получив увольнение с чином «уставщика» (запевалы в хоре), дававшегося обыкновенно лучшим придворным певчим, при уходе их из капеллы, остался в Киеве и снова поступил в академию продолжать учение. Молодой Сковорода очень много учился; так как успел приобрести большие познания даже и вне круга академических предметов; изучив прекрасно риторику, поэзию, философию, метафизику, математику, естественную историю и богословие, он в совершенстве постиг языки еврейский, греческий, латинский, немецкий, польский и церковно-славянский, говорил и писал на них свободно, так что по справедливости мог назваться человеком высокообразованным. Но, по-видимому, Сковорода вовсе не имел расположения к духовному званию, к которому, впрочем, отец готовил его. По крайней мере существует рассказ о том, как киевский архиерей хотел посвятить его в священники, и он, чтобы отделаться как-нибудь, прибегнул к хитрости, притворился душевнобольным, изменил голос, начал заикаться. Почему исключили его из академии, как непонятного, и, признав неспособным к духовному званию, оставили его в покое. Этого-то и хотел Сковорода; курс наук, преподаваемых в то время в Киеве, показался ему недостаточным. Он принадлежал к числу таких натур, у которых жажда знания ненасытима: он искал в знаниях внутреннего света, без которого существование представилось ему невозможным. Но где взять этих знаний? И вот Сковорода пожелал видеть чужие края. Скоро представился к тому и удобный случай, которым он воспользовался охотно. Генерал-майор Вишневский, отправлявшийся, по поручению двора, в Венгрию, к Токайским садам, заготовить Императрице токайских вин, хотел иметь для находившейся в Офене православной церкви человека, хорошо знающего церковное пение. Сковорода, известный уже искусством своим в музыке и пении, а также знанием иностранных языков, представлен был генералу Вишневскому, и горячее желание его быть заграницей исполнилось: с царским вельможей он отправился в Венгрию. Без всяких почти средств, пешком, обошел Сковорода всю Венгрию, Польшу, Германию и Италию1. «Рим любопытству его открыл обширное поле. С благоговением шествовал он по этой классической земле, которая некогда носила на себе Цицерона, Сенеку и Катона. Триумфальная арка Траяна, обелиски на площади св. Петра, развалины Каракальских бань, словом, — все остатки сего владыки мира произвели в нем сильное впечатление». Но места не так интересовали его, как ученые люди Европы; их собственно желал он видеть и слышать. Благодаря тому, что Сковорода чисто и правильно говорил на разных европейских языках, он мог заводить знакомства и сношения с известнейшими тогда учеными и философами, напр. с Кантом2, а с тем вместе запасаться и новыми сведениями, каких не имел и не мог иметь в своем отечестве. Обогатившись идеями западной науки и философии Сковорода вернулся на родину человеком с сложившимися убеждениями и с таким громадным запасом всяких познаний, что, по отзыву современников3, «мог занять место между германскими учеными наиболее уваженными». По возвращении из заграницы, он узнал, что все его родные, не исключая отца, уже умерли, и потому, побывавши никоторое время в родном селе, пошел по прежним своим приятелям. Средств к жизни у него не было никаких; но благодаря остроумию и красноречию, его выдающийся ум и широкое образование не могли долго оставаться под спудом. Однако Сковороде, при особенностях его натуры, не так-то легко было извлечь из своих талантов и те ничтожные средства к жизни, в каких он нуждался. Единственное поприще, с которым он мирился, было педагогическое, но и здесь он постоянно наталкивался на подводные камни. 1 «Украинский Вестник» 1817 г., ч. 6, стр. 108. 2 «Духовная Беседа», 1863 г., т. XVII, стр. 346. 3 «Молодик», 1844 г., стр. 43. Так как друзья Сковороды, у которых он проживал, были люди также небогаты, то поэтому они всячески старались, как бы употребить его таланты с пользою для него и вместе для общества. Скоро открылось место учителя поэзии в Переяславской семинарии, которое, при содействии своих друзей, он и занял. Сослуживцами его во Переяславской семинарии были: известный протоиерей Стефан Гречина или Гречка и знаменитый впоследствии киевский проповедник Иоанн Леванда, — оба не менее Сковороды богатые разнообразными приключениями. В семинарии в то время господствовал еще Симеон Полоцкий с своими силлабическими стихами, которые предпочитались ямбам Ломоносова. Сковорода хотел ввести в свое преподавание новые взгляды на предмет и написала рассуждение о поэзии и руководство к ней. Но тамошний епископ, Никодим Стребницкий, приказал ему изменить учебник и потребовал, чтобы преподавание науки велось по-старому. Сковорода не хотел подчиниться такому предписанию, ссылаясь на авторитеты, а свое письменное объяснение по этому поводу (потребованное от него епископом чрез консисторию), состоящее в том, что его рассуждение о поэзии и руководство, им, составленное, правильны и согласны с существом дела, усилил латинскою пословицей: «Alia res spectrum, alia plectrun» (одно дело пастырский жезл, а другое — пастушья свирель). Епископ на консисторском докладе собственноручно сделал не менее выразительную надпись: «Не живяше посреде дому моего творяй гордыню». И вслед за этим Сковорода был изгнан из Переяславской семинарии. После этого он стал жить у одного из своих приятелей, который, зная цену его достоинств, не знал его крайней бедности. Сковорода не смел просить помощи, а приятель не догадывался спросить его о нуждах, которые он переносил терпеливо и безропотно, имея только две худые рубашки, камлотовый кафтан, одни башмаки и черные гарусные чулки. Теснимый нуждою Сковорода пробует устроиться педагогом в частном доме. Невдалеке, в деревне Каврай, жил один богатый и вельможный помещик, Стефан Тамара, которому нужен был учитель для сына. По рекомендации знакомых, Сковорода делается домашним учителем сына Тамары. Занимаясь с молодым Тамарой, он не обременял его излишними сведениями, а только помогал незаметным образом самостоятельно развиваться его природным способностям. Учение шло целый год, воспитанник успел привязаться к своему наставнику, и Сковорода с терпением сносил барскую спесь, которая не позволяла пану, «презрительно относившемуся ко всему, что не одето в гербы и не украшено родословными», не только говорить с воспитателем своего сына, но даже удостоивать его человеческим взглядом, хотя всякий день он сидел у него за столом вместе с своим воспитанником, — сносил все это тем более терпеливо, что сделан был годовой контракт, и он хотел исполнить свою обязанность по совести. Но тут вышел такой случай. Беседуя однажды с своим учеником и обращаясь с ним откровенно и просто, Сковорода спросил его мнение о предмете беседы и на его не подходящий ответ заметил, что так может мыслить только свиная голова... Кто-то из слуг слышал эти слова, донес госпоже; госпожа, сочетшая это оскорблением шляхетского достоинства своего сына, передала мужу, и вот за «свиную голову» Сковорода опять лишился места, пищи, одежды, но не надежды. Старик Тамара, который, несмотря на свою надменность, был человек очень умный и по тому времени образованный, ценя все-таки учителя, при прощании впервые заговорил с ним и заключил свой разговор словами: «Прости, государь мой! Мне жаль тебя!» В крайней нужде прибыл Сковорода в одному своему приятелю, переяславскому сотнику, человеку добродушному и гостеприимному. Здесь представился ему случай ехать в Москву с другим своим знакомым неким Каллиграфом, который получил место проповедника в московской академии; с ним он и отправился. Из Москвы Сковорода проехал в Троице-Сергиеву лавру, наместником которой был тогда известный впоследствии ученостию епископ черниговский, Кирилл Флоринский. Осведомленный уже о талантах Сковороды по слухам, Кирилл уговаривал его остаться в лавре для пользы училища. Сковорода согласился быть лаврским учителем; но вскоре ему взгрустнулось по родной Малороссии, и он оставил училище. Сковорода приехал опять в Переяслав, «оставя по себе в лавре имя ученого и дружбу Кирилла». Не успел он прибыть туда, как разумный Тамара употребил все усилия, чтобы вернуть его себе. Не смотря ни на какие упрашивания знакомых помещика, Сковорода упорно отказывался от предложения снова поступить к его сыну учителем, зная гордость Тамары. Но одному знакомому удалось хитростью привезти его ночью, сонного, в дом Тамары, где и уговорили его остаться; при чем он решительно отказался на дальнейшее время от срока и от всяких обязательных условий, обещая и без этого быть исправным. Случилось это со Сковородою в 1758 году. Значит, со времени его петербургской жизни прошло 14 лет, и он вступил в 36-й год жизни. В то время старик Тамара уже оставил прежнюю свою спесь и начал ценить людей по внутреннему их достоинству. Обласкав Сковороду, он просил его быть сыну его другом и руководителем в прохождении наук. Любовь и откровенность более всего действовали всегда на Сковороду. Поселясь в деревне и обеспечив свои первые нужды заботливостью любезного хозяина, он предался любомудрию и исканию истины. На свободе, среди уединения, мысли его просились к перу, и он сочинял стихи на тему: «Ходя по земле, обращайся на небесах»1. В числе других Сковорода написал стихотворение: «Оставь, о дух мой вскоре!..» Прочтя его, старик Тамара сказал: «Друг мой! Бог благословил тебя даром духа и слова!» По истечении некоторого времени молодому Тамаре выпало на долю перейти в другой круг жизни; Сковороде также готовила судьба новое поприще. Сохранилось письмо от 6 марта 1788 года за подписью: «Василий Тамара», показывающее, какую беззаветную преданность сохранил в своем сердце ученик к бывшему своему учителю. «Любезный мой учитель Григорий Саввич! Письмо ваше чрез корнета Кислого получил я, с разного любви и сердца привязанностью моею к вам. Вспомнишь ты, почтенный друг мой, твоего Василия, по наружности, может быть, и не несчастного, но внутренне более имеющего нужду в совете, нежели когда был с тобою. О, если бы внушил тебе Господь пожить со мною! Если бы ты меня один раз выслушал, узнал, то б не порадовался своим воспитанником. Напрасно ли я тебя желал? Если нет, то одолжи и отпиши ко мне, каким образом мог бы я тебя увидеть, страстно любимый мой Сковорода. Прощай и не пожалей еще один раз в жизни уделить частицу твоего времени и покоя старому ученику твоему — Василию Тамаре». 1 Эти стихи помещены в рукописном сборнике Сковороды, «Сад божественных песней», под №2. 26 апреля 1758 года прибыл в Белгород на епископскую кафедру Иоасаф II Миткевич. Он пригласил к себе известного ему по старой приязни игумена Переяславского монастыря, Гервасия Якубовича, разделить с ним епархиальные труды и дружескую жизнь. По приезде в Белгород Гервасий, заметив ревность Иоасафа к наукам, заговорил о Сковороде; епископ вызвал его к себе чрез Гервасия и предоставил ему место учителя поэзии в подчиненном ему харьковском коллегиуме: «По указу белгородской консистории, данному ректору коллегиума, архимандриту Константину Бродскому (из префектов московской академии), вместе с префектом игуменом Лаврентием Кордетом1, от 11-го августа 1759 года, за подписью преосвященного Иоасафа, по случаю перемещения некоторых наставников коллегиума в Белгород, для разных назначений, пове-лено студенту богословских наук Григорию Сковороде, быть учителем пиитики в харьковском коллегиуме, в числе других наставников, вышедших из киевской академии»2. Скоро по вступлении Сковороды в должность преподавателя коллегиума, разнеслась по Харькову молва об его необыкновенной учености, красноречии и вместе с тем благочестии. В это время он одевался просто, но прилично; пищу принимал только вечером, по захождении солнца, и питался только овощами, плодами да молоком; мяса же и рыбы совсем не употреблял. Прошел учебный год, и Сковорода приехал в Белгород к Иоасафу отдохнуть после трудов. Епископ, полюбивший Сковороду за светлый ум и свободу от мирских забот, свойственную только посвятившим себя особенному служению Богу, хотел удержать его долее при коллегиуме и для этого поручил Гервасию уговорить его принять монашество обещая скоро довести его до высокого духовного сана. Гервасий начал по-приятельски советовать ему вступить в монашеское звание, ссылаясь при этом на желание архиерея, на благоплодность этого звания для церкви и на связанный с ним почет и счастливую, по его мнению, жизнь. Сковорода не согласился принять монашество, и между ним и Гервасием возникли холодные отношения. Тогда Сковорода, на третий день по приезде в Белгород, дождавшись в передней выхода Гервасия, подошел к нему и попросил себе напутственного благословения. Гервасий понял его намерение и, не глядя на него, благословил его с досадою. Сковорода отправился к новому своему приятелю, в деревню Старицу, в окрестностях Белгорода. Когда о. Гервасий донес Иоасафу о поступке Сковороды, добродушный епископ не досадовал, а только пожалел о нем. 1 «Молодик», 1843 г., стр.30. 2 «Духовная беседа», 1863 г., T. XVII, стр. 345. Старица, куда удалился Сковорода, представляла из себя пустынное место, богатое лесами, ручьями, долинами, благоприятствующими глубокому уединению. Здесь он принялся изучать себя, и на эту тему писал сочинения. Между тем Иоасаф, не теряя из виду Сковороды, хотел снова привлечь его к себе, любезно принял и предложил ему должность учителя, какую желает. Сковорода охотно принял предложение епископа и стал читать в коллегиуме синтаксис и греческий язык. Вместе с тем он занимался в Харькове с одним молодым человеком, Коваленским, с которым познакомившись недавно, полюбил его, как нового своего друга. Коваленский с жадностью вслушивался в рассказы и наставления нового своего учителя (раньше он учился в коллегиуме), поводом к которым служило чтение разных книг. Ему прежде внушали делом и словом, что счастие человека состоит в довольстве, нарядах и праздном веселии; а Сковорода говорил (и словам его отвечала и жизнь его), что истинно счастливым может быть назван только тот, кто ограничивает свои желания, избегает всяких излишеств, обуздывает похоть и честно исполняет возложенные на него промыслом Божиим обязанности. Коваленскому твердили, что одно состояние человеческой жизни лучше другого и к одному состоянию Господь благоволит более, нежели к другому. Сковорода учил: «все состояния добры, и Бог, поделив общество людей на различные состояния, соединил их во взаимных потребностях, и никого не обидел. Если же Он не благоволит к кому, то только к сынам противления, которые, не прислушиваясь в голосу своей природы, вступают в состояния по своим страстям и обманчивым видам. И так как они не испытали в себе врожденной склонности, то и предал их верховный Раздаятель дарований в неискусен ум, да творят непотребная». Коваленский, внимая таким речам Сковороды, почувствовал в себе страшную борьбу мыслей и не знал, как утишить ее. Сверстники внушали ему отвращение к Сковороде, советовали не только прервать знакомство с ним, но даже видеться с ним. Томимый борьбою понятий, молодой человек вскоре, именно в 1763 году, увидел такой сон: на голубом небе показались ему золотые начертания имен трех отроков, вверженных в печь огненную, Анании, Азарии и Мисаила; от этих золотых слов сыпались на Сковороду, стоящего с поднятыми вверх правой рукой и левой ногой (как изображается иногда проповедующий Иоанн Креститель), искры, из которых некоторые отскакивая от него, падали и на стоящего тут же Ковалевского, производя в нем легкость, бодрость, спокойствие и довольство духа. По утру, встав рано, молодой человек рассказал этот сон почтенному старику, троицкому священнику Бор., у которого он квартировал. Старик подумал и сказал: «Молодой человек! слушайтесь этого мужа; он дан вам от Бога ангелом руководителем и наставником». С того времени Коваленский подружился с Сковородою. Желая перевоспитать своего юного друга, Сковорода приглашал его в поздние летние вечера за город и незаметно доводил его до кладбища. Тут он, при виде песчаных могил, разрытых ветром, говорил о безрассудной боязливости людской пред мертвыми. Иногда же, удалясь в близ лежащую рощу, играл на флейттраверсе, оставя молодого человека между гробов одного, как бы для того, чтобы издали ему приятнее было слушать музыку. Так он укреплял бодрость мысли и чувства своего ученика. Продолжая преподавать в коллегиуме синтаксис и греческий язык, Сковорода греческому языку обучал и своего друга. При этом он проходил с ним любимых древних авторов: Плутарха, Филона1, Цицерона, Горация, Лукиана, Климента Алекандрийского, Ори-гена, Нила, Дионисия Ареопагита и Максима Исповедника; новые писатели шли с ними рядом. Во главе же всего стояла Библия. 1 По словам Коваленского, Филон Иудейский был в числе «любимейших авторов» Сковороды. В августе 1764 года Сковорода отправился с Коваленским в Киев. Здесь они осматривали древности, и Сковорода был их истолкователем. Многие из бывших учеников его, родственников и знакомых, поступивших монахами в Печерскую лавру, уговаривали его принять монашество: «Полно бродить по свету! Пора пристать к гавани: нам известны твои таланты, св. лавра примет тебя, как свое чадо, ты будешь столпом церкви и украшением обители!» говорили ему раз монахи. «Довольно и вас... — отвечал им Сковорода, — мне ли грешному скрывать святость сердца в ризе?» Чрез несколько дней Коваленский возвратился домой, а Сковорода остался в Киеве, по просьбе своего родственника, печерского типографа, Иустина. Не прошло и двух месяцев, как он уже возвратился в Харьков. Украину он предпочитал Малороссии за свежий воздух и чистые воды. «Он обыкновенно, — замечает Коваленский, называл Малороссию матерью, потому что родился там, а Украину теткой, по жительству в ней и по любви к ней». Харьковским губернатором был тогда Евдоким Алексеевич Щербинин, человек не получивший школьного образования, но одаренный от природы здравым рассудком, поклонник талантов, наук и искусств, а в особенности музыки, в которой и сам был довольно сведущ. Наслышавшись много о Сковороде, Щербинин хотел его видеть. Вот что передают о первой встрече его с Сковородой. Губернатор ехал по улице, в щегольском рыдване и с гайдуками, и, заметив Сковороду, сидевшего на тротуаре послал к нему адъютанта. — «Вас требует к себе его превосходительство!» — «Какое превосходительство?» — «Господин губернатор!» — «Скажите ему, что мы незнакомы!» — Адъютант смущенно передал ответ Сковороды. Щербинин послал вторично. «Вас просит к себе Евдоким Алексеевич Щербинин!» «А! — ответил Сковорода: об этом слыхал; говорят, добрый человек и музыкант!» И, снявши шапку, подошел к рыдвану. С той минуты они познакомились. Щербинин призвал как-то Сковороду к себе, и в беседе с ним спросил, от чего он не выберет себе какого-нибудь положения. «Милостивый государь! — отвечал Сковорода: свет подобен театру. Чтобы представлять на нем игру с успехом и похвалою, нужно брать роли по способностям: ибо действующее лицо заслуживает похвалы не по знатности роли, но за удачную игру. Я долго рассуждал об этом, и по многом испытании увидел, что не могу представить на театре света никакого лица удачно, кроме простоты и смирения; я избрал эту роль и доволен». Губернатор не без удовольствия сказал на это: «Вот умный человек! Он действительно счастлив; меньше было бы на свете дурачеств, если бы люди так рассуждали. Но, друг мой! продолжал Щербинин, может быть, ты имеешь способности к другим состояниям, да привычки, мнения, предубеждение»... «Если бы я почувствовал сегодня же, прервал Сковорода, что могу без робости рубить турок, то привязал бы гусарскую саблю и, надев кивер, пошел бы служить в войско. При врожденной склонности труд приятен. Собака бережет стадо днем и ночью по врожденной любви и терзает волка также по врожденной склонности, несмотря на то, что и сама подвергается опасности быть растерзанною. Ни конь, ни свинья не сделают этого, так как не имеют природы к тому». Губернатор выслушал Сковороду и, отпуская его, просил ходить к нему почаще. Но Сковорода, строго держась выбранной им роли на театре жизни, всячески избегал знатных особ, шумных собраний и широких знакомств, а любил бывать запросто в небольшом кругу откровенных лиц. В Харькове он охотно посещал дом одного старика, где устраивались музыкальные вечера, и Сковорода, никогда не оставлявший занятий музыкой, занимал на них первое место, пел и нередко вытягивал трудные solo на своей флейте. В 1766 году, по повелению Императрицы Екатерины II, в харьковском коллегиуме, вследствие ходатайства Щербинина, были устроены так называемые «прибавочные классы», где вводились в преподавание для благородного юношества некоторые новые предметы, и между прочим, должны были преподаваться правила благонравия. Как способнейший из наставников, Сковорода, которому исполнилось в это время уже 44 года, назначен был преподавателем благонравия. Конечно, преподавать правила благонравия не то, что читать синтаксис или греческий язык, и Сковорода теперь достиг того, к чему, по особенностям своей натуре, усиленно стремился — возможности свободно и открыто, с кафедры, преподавать то, что было близко его сердцу. Он был так доволен своим назначением, что даже не хотел брать за преподавание благонравия определенного по окладу жалованья, указывая на то, что удовольствие от преподавания этой науки заменит ему всякую награду. В предварительной лекции Сковорода высказал некоторые свои мысли и отозвался о малопросвещенных своих сослуживцах со всею прямотою своего целостного характера. «Весь мир спит (нравственным сном!) говорил он во вступительной части лекции, — да еще не так спит, как сказано: аще упадет, не разбиется; спит глубоко, протянувшись, будто ушиблен! А наставники не только не пробуживают, но еще поглаживают, глаголюще: спи, не бойся, место хорошее... чего опасаться!» Волнение было готово. Но блестящий финал этого впереди, и скоро все затихло. Сковорода начал читать свои уроки, читал их увлекательно, великолепна, так что приобрел и громкую славу у друзей1, и сильную ненависть у врагов! В руководство ученикам скоро написал он свою «Начальную дверь к христианскому добронравию для молодого шляхетства Харьковской губернии»2, представлявшую как бы конспект читанных им лекций; дал ее, по просьбе друзей, некоторым для прочтения, и тогда-то буря восстала на него всею силой. Рукопись пошла по рукам. С жадностью читали ее, но зависть к талантам даровитого наставника многим не давала покоя и сделала даже некоторых друзей его явными недругами. Не осталась для Сковороды без неприятных последствий и проповедь, сказанная им в праздник Преображения Господня на текст: «убужшеся видеша славу Его» (Лук. 9, 32), в которой проводились мысли, не совсем доступные тогдашним украинским ученым, и тем не мало напугавшие товарищей Сковороды, понявших содержание проповеди по своему3. В сочинениях Сковороды, по сознанию его врагов, будто бы найдено много сомнительного и потому ему назначены были диспуты, для защиты его положений. Сочинения разобраны на диспутах с самой дурной стороны, все истолковано в превратном смысле. Сковороду заподозрили в таких мыслях, какие ему и в голову не приходили. Сковорода, питавший органическое отвращение к каким бы то ни было изворотам в слове, опровергал своих противников умно и бойко; все, присутствовавшие на диспутах, приходили в восторг от его основательных доводов в свою защиту и от его страстного стремительного красноречия. При всем том Сковорода должен был удалиться на время из Харькова, отказавшись от должности учителя. 1 Друзей Сковорода имел и между учителями коллегиума, напр, учителя риторики, Двигубского («Русский Архив» 1872 г., стр. 107). 2 Несколько страниц из нее помещено в Сионском Вест. 1806 г. ч. III. 3 «Дух. Беседа», 1863 г., т. XVII, стр. 347. Влекомый любовью к уединению, Сковорода удалился в имение помещиков Земборских, Гужвинское, недалеко от Харькова, покрытое лесом, в глуши которого находилась пасека, с хижиной пчельника. На этой пасеке, у добродушных хозяев, поселился он, укрываясь от людской молвы и злословий. Здесь он написал первое полное свое сочинение «Наркиз», или о том: «познай себя», и книгу «Асхань», о познании самого себя1. 1 «Асхань», о познании себя, без имени автора, издана в Петербурге каким-то Антоновским, уже после смерти Сковороды. «Лжемудрое высокоумие, продолжает биограф Сковороды, Ковален-ский, не в силах будучи вредить ему злословем употребило другое оружие — клевету. Оно разглашало повсюду что Сковорода осуждает употребление мяса и вина и сам не употребляет их. А как известно, что такое учение есть ересь манихейская, проклятая на всех соборах; то законосло-вы и дали ему прозвание манихейского ученика. Кроме того, его обвинили в том, что он называет вредными золото, серебро, дорогие одежды и пр. ценные вещи, созданные Богом, и что, следовательно, он богохульник. Поелику же Сковорода удаляется от людей в леса; то из этого выводили, что он не имеет любви в ближнему, а потому и назвали его мизантропом, человеконенавистником». Узнавши об этом, Сковорода поспешил явиться в город и в первом же обществе нашел подходящий случай поразить своих врагов. «Было время, говорил он, и теперь бывает, когда я воздерживаюсь, для внутренней экономии своей, от мяса и вина. Не потому ли и лекарь возбраняет, напр., чеснок тому, у кого вредный жар вступил в глаза? Все сотворено во благо всещедрым Творцем, но не все всегда бывает полезно. Правда, некоторым я советовал осторожно обходиться с вином и мясом, а иногда и совсем избегать этого, принимая в соображение их пылкую юность. Но когда отец берет из рук малолетнего сына нож и не позволяет ему шутить с оружием, сам однако же пользуясь всем этим; то не ясно ли, что сын еще не может надлежаще владеть этими вещами и употреблять их в пользу, для которой оне изобретены. Вот почему прозвали меня манихейским учеником. Не ложно то, что всякий род пищи и пития полезен и здоров; но нужно при этом обращать внимание на время, место, меру, личность. Не вредно ли было бы дать грудному младенцу крепкой водки, или не смешно ли подать стакан молока в поте лица работающему целый день на морозе дровосеку в подкрепление его сил? Как несправедливо приняли меня за Манихея, так в незаслуженно обозвали меня человеконенавистником и ругателем даров Божиих». Слушавшие его только робко переглядывались и не возражали. Простившись со всеми, Сковорода отправился в новое еще уединение. В изюмском округе, Харьковской губернии, жили тогда дворяне Сошальские; младший брат их привязался в Сковороде и просил его пожить у него никоторое время. Сковорода поехал с ним в его деревню, Гусинку, полюбил и место и хозяина, и поселился у него не вдалеке от деревни, по своему обычаю, на пасеке. Безмолвная тишина и свобода снова возбудили в нем чувство несказанного удовольствия. «Многие спрашивают, писал Сковорода к бывшему своему ученику, Ковалевскому, уехавшему на службу в Петербург, что делает Сковорода, чем занимается? Я же во Господе радуюсь, веселюсь о Бозе Спасе моем! Радование есть цвет человеческой жизни, главная цель всех подвигов; все дела каждого человека сюда направляются. Всякому свое радование мило, я же «по-глумлюся, позабавлюся» в заповедях Вышнего. Все переходит в скуку и омерзение, кроме этой забавы». В1770 году Сковорода отправился с Со-шальскими в Киев и остановился у своего родственника Иустина, теперь уже начальника Китаевской пустыни, близь Киева. Прошло три месяца, проведенных им с удовольствием. «Вдруг, по словам Коваленского, он заметил в себе непонятное движение духа, побуждающее его ехать из Киева. Он стал просить Иустина отправить его в Харьков. Родственник упрашивал его еще остаться. Сковорода настаивал на своем. Иустин заклинал всеми святыми не бросать его. Тогда Сковорода обратился к другим своим киевским приятелям с просьбой отпустить его в Украину. Те также удерживали его, но он отговаривался тем, что ему дух велит удаляться из Киева. Между тем, он пошел на Подол. Спускаясь туда по горе, Сковорода внезапно остановился, и, почувствовав сильный трупный запах, не мог долее идти вперед, воротился в Китаев и к великому неудовольствию о. Иустина на другой день отправился в дорогу. Чрез две недели он был уже в Ахтырском монастыре, у своего приятеля, архимандрита Венедикта. Прекрасное местоположение монастыря и радушие этого монаха успокаивающим образом подействовали на него. Не прошло и нескольких дней, как вдруг получилось известие из Киева о появлении там моровой язвы или чумы, о которой во время пребывания в Киеве Сковороды ничего не было слышно1. Это известие произвело на него такое сильное действие, что отразилось на его религиозном настроении: «сердце его до того времени, говорит Коваленский, почитало Бога, как раб, теперь же возлюбило Его, как друг». Погостивши некоторое время у о. Венедикта, он опять поехал в Гусинку к Сошальским, где и погрузился в свои любимые занятия. 1 Эта моровая язва появилась в Киеве в сентябре 1870 года. Только Михайловский монастырь остался свободен от общего бедствия; на Подоле же оно свирепствовало со страшною силою. Народ пришел в уныние; начальство потеряло голову до такой степени, что губернатор поверил пленному турку, который обещался избавить Киев от заразы. Турок написал на своем языке несколько записок следующего содержания: «Великий Мугамед! На сей раз помилуй ты христиан и спаси их от язвы, ради избавления нашего от плена!» Записки эти были привязаны к шестам и выставлены на колокольнях подольских церквей, но не имели других последствий, кроме возбуждения народного неудовольствия. Гораздо удачнее было другое распоряжение начальства. Город был оцеплен солдатами, но довольно редко, так что это не помешало студентам академии разбежаться от испуга и занести заразу по окрестностям. В это тяжелое время много утешал киевлян своими замечательными проповедями о. Леванда. См. «Киево-Софийск. пр. I Леванда», Киев, 1879 г., стр. 15 — 20. С1775 года, когда Сковороди было уже 53 года, началась его постоянная странническая жизнь по Украине, и продолжалась почти 20 лет, до самой смерти его. Полюбив Тевяшева, воронежского помещика, он проживал у него в деревне и написал тут сочинение «Икона Алкивиадская», которое и посвятил ему в знак своей к нему признательности. Потом он гостил в Бурлуках у Захаржевского, ради красивого местоположения, жил также у Щербинина в Бабаях, в Ивановке (или Пан-Ивановке) у Коваленского, у своего друга, Коваленского, в с. Хотетове, близ Орла, в монастырях Старо-Харьковском (ныне Куряжском), Харьковском училищном Покровском, Ахтырском, Сумском (упраздненном), Святогорском, Сеннянсвом (также упраздненном). В особенности же он любил Харьков и часто посещал его. Новый начальник тамошний, услыша о нем, хотел видеть его. При первом же знакомстве губернатор спросил его: «О чем учит Библия?» — «О человеческом сердце, отвечал Сковорода: поваренные книги ваши учат, как удовольствовать желудок, псовые, — как зверей ловить, модные, — как наряжаться, а св. Библия учит, как облагораживать сердце человеческое». Один из украинских ученых тут же спросил его: «что такое философия?» — «Главная цель человеческой жизни, — отвечал Сковорода. — Всякий имеет цель в жизни, но не всякий имеет главную цель. Один старается дать жизнь своему чреву, другой — глазам, третий — волосам, тот — ногам, этот же одеждам и прочим неодушевленным предметам; философия или любомудрие стремится предоставить жизнь нашему духу: сердцу — благородство, мыслям — ясность. Если дух в человеке весел, мысли ясны, сердце спокойно, то все светло, счастливо и блаженно. Это и есть философия». Из Харькова Сковорода надолго отправился снова в Гусинку, «в любимое свое пустынножительство». Когда усталость от постоянного напряжения мыслительной силы заставляла его переменить свое занятие, «тогда, по словам Коваленского, приходил он к престарелому пчельнику, недалеко жившему на пасеке, брал с собой в сотоварищество своего любимого пса, и трое, составя общество, разделяли между собой вечерю». «Ангел, мой хранитель, — так писал он к одному своему другу от 19 февраля 1779 года, — ныне со мной веселится пустыней. Я к ней рожден. Страсть, нищета, смирение, беспечность, незлобие суть мои с ней сожительницы. Я их люблю и оне меня. А что делаю в пустыни? Не спрашивайте? Недавно о мне никто спрашивал: скажите мне, что он там делает? Если б я от телесных болезней лечился, или оберегал пчелы, или портняжил, или ловил зверей, тогда бы Сковорода казался им занят делом. А без этого думают, что я празден, и не без причины удивляются. Правда, только ли разве всего дела для человека — продавать, покупать, жениться, посягать, воевать, судиться, портняжить, строиться, ловить зверей? Здесь ли наше сердце неисходно всегда? Так вот же сейчас видна причина нашей бедности: что мы, погрузив все наше сердце в приобретение мира и в море телесных потребностей, не имеем времени вникнуть внутрь себя, очистить и поврачевать самую госпожу нашего тела, нашу душу. Забыли мы себя за неключимым нашим рабом, неверным телишком, день и ночь о нем одном пекущесь. Похожи на щеголя, пекущегося о сапоге, не о ноге, о красных углах, не о пирогах, о золотых кошельках, не о деньгах. Какая же нам отсюда тщета и трата? Не всем ли мы изобильны? Точно, всем и всяким добром телесным; совсем телега, по пословице, кроме колес — одной только души нашей не имеем. Есть, правда, в нас и душа, но такая, каковы у шкарбутика или подагрика ноги, или матросский козырек, не стоящий алтына. Она в нас расслаблена, грустна, своенравна, боязлива, завистлива, жадная, ничем недовольна, гневлива, тощая, бледна, точно такая, как пациент из лазарета. Такая душа, если в бархат оделась, не гроб ли ей бархатный? Если в светлых чертогах пирует, не ад ли ей? Если весь мир превозносит ее портретами и песнями, сиречь, одами величает, не жалобны ли для нее оные пророческие сонаты: «в тайне восплачется душа моя» (Иеремия), «взволнуются... и почти не возмогут» (Исайя). Если самый центр души гниет и болит, кто или что увеселит ее? Ах, государь мой и любезный приятель! плывите по морю и возведите очи в гавани. Не забудьте себя среди изобилии ваших. Один у вас хлеб уже довольный есть, а второго много ли? Раб ваш сыт, а Ревекка довольна ли? Сие-то есть? «Не о едином хлебе жив будет человек». Об этом последнем ангельском хлебе день и ночь печется Сковорода. Он любит сей род блинов больше всего. Дал бы по одному блину и всему Израилю, если б был Давидом. Как пишется в книгах Царств: но и для себя скудно. Вот что он делает в пустыни». Под конец своей жизни Сковорода, 73-летний старец, «удрученный болезнями, не взирая ни на дальность пути, ни на беспрерывно мокрую осеннюю погоду, отправился в с. Хотетово, к другу своему, Коваленско-му, который, после продолжительной разлуки, желал видеть его и предлагал ему свой дом, как тихую пристань по долгом странствовании. Сковорода привез ему свои сочинения и сам читал их с ним ежедневно и, между чтением, занимал его разными рассуждениями. Много толковал он тут о сектах. «Всякая секта, говорил Сковорода, пахнет собственностью, а где собственность, там нет главной цели, или главной мудрости. Я не знаю мартинистов, ни разума, ни учения их; если же они мудрствуют в простоте сердца, чтоб быть полезными гражданами обществу, то я почитаю их; но для этого не для чего бы им особничествовать. Любовь к ближнему не имеет никакой секты: на ней весь закон и пророки висят. Закон природы, как самонужнейший для человеческого блага, всеобщ и напечатан на сердце каждого, дань каждому существу, даже последней песчинке». — Заводя речь о свящ. Писании, Сковорода говорил: «Многие не понимая меня или не желая понять, клевещут, будто бы я отвергаю историю Ветхого и Нового завета, потому что признаю в ней духовный разум, чувствую богописанный закон и усматриваю Сущего сквозь буквальный смысл. Я пополняю этим историю, а не разоряю: ибо как тело без духа мертво, так и свящ. Писание — без веры; вера же невидимым извещение. Когда я хвалю доблесть воина, его неустрашимость, мужество, храбрость, то этим не уничтожаю ни его наряда, ни его оружия. Наряд, убранство, оружие воина есть история, а разум и слава этой истории есть дух воина, его дела. Когда я, смотря на прекрасный храм, превозношу его симметрию, пропорцию, великолепие, то, относя это к искусству архитектора, к красоте целого, исключаю ли кирпич, известь, железо, песок, воду, каменщиков, ваятелей и проч., как будто бы ничего из того не бывало? Я удивляюсь разуму храма, но чрез то не отвергаю его внешнего вида. Читая свящ. Писание в намерении научиться богопочтению, богобоязненности, любви к ближнему, повиновению начальству, покорности придержащим властям, усовершенствованию сердца во всех отношениях, когда, напр., я найду историю, как первосвященик Аарон бросил в огонь и растопил тельца, сделанного евреями в отсутствие вождя и обоготворяемого ими, то я не останавливаюсь тут на химической работе, всегда помня, что Библия не наука химия, а священная книга, научающая человека, готового внимать ее учению, чистоте нравов. Я научаюсь от этой истории, что человеческое сердце не может быть без упражнения, и когда удаляется от сердца священная мысль, понятие истины, дух разума, то оно мгновенно повергается в занятия подлые, не согласные с высоким родом его, и чтит, величает, боготворит презренное, ничтожное, суетное. Этот разум истории назидает меня, содействует моему внутреннему усовершенствованию много больше, чем как если бы я, узнавши, как золото моментально, переделывать из всего и все в него превращать, занялся химией и начал богатеть. Я верю и знаю, что все то, что существует в великом мире, существует и в малом, и что возможно в малом мире, то возможно и в великом, по соответствию их и единству все исполняющего духа1. Но для чего стараюсь я знать, как и когда Моисей разделил море жезлом в этом великом мире, в истории, а не научаюсь, как бы мне в малом моем мире, в сердце, разделить смесь склонностей природы непорочной и растленной, и провести мою волю непотопленно по пути житейского моря». — Иногда разговор Сковороды с Коваленским касался превратностей света. «Оне суть то, чем должны быть: весна, лето, осень, зима суть свойства, неотделимые от суточного круга. Все содержимое во времени «коловратно», конечно, изменчиво: неразумен, несчастлив тот, кто требует от него постоянства и вечности! Если же в нем нет постоянства, то и любовь к нему должна иметь конец; отсюда печали, воздыхания, слезы, отчаяния. Не говори мне о высоких чувственных душах. Слезы суть излияние природы, а не привязанностей (Est quaedam flere voluptas), а плакать в свое время есть некоторое утешение. Вечность их! Одна вечность есть беспечность, постоянство, надежда. Вечность и время суть один состав, но не одно и то же: одно свет, другое тьма; одно добро, другое зло; одно глава, другое хвост». 1 Невольно припоминается здесь учение философа Лейбница о монадах в их предоставленной гармонии. Многие в окружности, желая видеть Сковороду, приезжали в с. Хоте-тово. Так, однажды, орловский губернский прокурор подошел к нему и приветливо сказал: «Григорий Саввич! Прошу любить меня.» — «Могу ли любить вас, — отвечал Сковорода, — я еще не знаю». Другой раз, директор экономии, желая познакомиться с ним, говорил: «Я давно знаю вас по вашим сочинениям; прошу доставить мне и личное знакомство ваше.» Сковорода спросил: «Как зовут вас»? — Я называюсь так-то. — «Имя ваше не скоро ложится на мое сердце», — был ответ Сковороды. Некоторые из «высокомудрствующих завидовали его талантам и из зависти говорили: «Жаль, что Сковорода ходит около истины и не находить ее». Не прошло и трех недель, как Сковорода начал просить своего друга отпустить его в любимую им Украину; в ее сырой земле он хотел сложить свои кости, и, несмотря на убеждения, на чрезвычайно ненастную погоду, усилившийся кашель и расслабление и на трудность путешествия, поехал в Украину в августа 1794 года. «Останься у меня провести хоть зиму!» — умолял его Коваленский. «Дух мой велит мни ехать», — отвечал Сковорода, и друг уже не стал его удерживать. Напутствуя его всем необходимым, сказал: «Возьмите это; может быть в пути болезнь заставить где остановиться, то нужно будет заплатить!»... «Ах, друг мой! отвечал он: неужели я не приобрел еще доверия к Богу; промысл его верно печется о нас и дает все потребное во браговремении?» При расставании, обнимая друга, Сковорода сказал: «Может быть, больше уже не увижу тебя! Прости! Помни всегда во всех твоих приключениях в жизни то, о чем мы часто говорили: свет и тьма, глава и хвост, добро и зло, вечность и время». По приезде в Курск, он остановился, вследствие беспрерывных дождей, у архимандрита Амвросия; отсюда отправился далее, в Гусинку, излюбленное свое пустынножительство, но под конец пути у него явилось побуждение ехать в Ивановку, слободу помещика Коваленского, отстоящую от Харькова в 35 верстах. Болезни, преклонная старость, ненастье, усталость от пути мало-помалу приблизили его к смерти. Сковорода прожил тут немного больше месяца. По рассказам старожилов, последним земным жилищем его была небольшая отдельная комнатка, выходившая окнами в сад. Но он бывал в ней очень редко; обыкновенно или беседовал с хозяином, также стариком, добрым и благочестивым, хотя крайне вспыльчивым, или ходил по саду и по полям. Всегда почти на ногах еще, он часто говаривал: «Дух бодр, но тело немощно». Однажды к помещику собрались соседи послушать Сковороду. За обедом Сковорода был необычно весел и разговорчив, даже шутлив, рассказывал про свое былое, про свои странствия, испытания. После обеда он вдруг скрылся и, выбрав удобное место на возвышенном берегу пруда, близь рощи и гумна, начал рыть яму — узкую длинную могилу. Когда спросил его хозяин, что это, чем он занят? Сковорода отвечал: «Пора, друг, кончить странствие! И так все волосы слетели с бедной головы от истязаний! пора успокоиться!» — «И, брат, пустое! Полно шутить! Пойдем!» — «Иду! Но я буду просить тебя прежде, мой благодетель, пусть здесь будет моя последняя могила с надписью: «Мир ловил меня, но не поймал»... И Сковорода пошел в свою комнатку, переменил белье, помолился Богу, положил под голову свои сочинения и серую свиту, лег сложивши на-крест руки и умер 29 октября, по утру на рассвете, 1794 года, — умер так, как только может желать умереть философ. Погребли его на указанном им месте. Вот надгробная надпись ему, составленная его другом, Коваленским: Ревнитель истины, духовный богочтец,
И словом, и умом, и жизнию мудрец.
Любитель простоты и от сует свободы,
Без лести, друг прямой, доволен всем всегда
Достиг на верх наук познаний дух природы,
Достойный для сердец пример «Сковорода». Чрез 20 лет, тело Сковороды было перенесено в другое место и похоронено в саду священника, по старанию одного из признательных его учеников, П. Мещерякова, который, кажется, издал впоследствии его портрет с вышеприведенною стихотворною эпитафией. Скоро имя Сковороды в Ивановке было почти совсем забыто, и к могиле его не имели никакого уважения. От этого, по мнению тамошних жителей, происходили нередко странные события и, большей частью, у тех, к кому переходил садик с могилою «философа»: или умирали неожиданно владельцы этого места, или, чаще всего, спивались с кругу. К прискорбию, и доселе на могиле этого великого человека нет достойного памятника. Сковорода оставил после себя не мало сочинений философско-богословского содержания, оригинальных и переводных. Кроме того, от него осталось много стихотворений и нравоучительных писем на русском, греческом и латинском языках, адресованных им к многочисленным друзьям и знакомым. Вот собственноручный список его философско-богословских сочинений: Оригинальные сочинения 1) Наркиз, узнай себя; 2) Симфония: рех: сохраню пути моя; 3) Неграмотный Марко; 4) Симфония: аще не увеси; 5) Алфавит Мира, о природе; 6) Разговор кольцо или дружеский разговор о душевном мире; 7) Древний мир; 8) Жена Лотова; 9) Брань архангела Михаила с сатаною; 10) Икона Алкивиадская; 11) Беседа I. Сион; 12) Беседа П. Сион; 13) Беседа III. Двое; 14) Диалог: душа и нетленный дух; 15) Благодарный Еродий; 16) Асхань о познании себя; 17) О Христианском благонравии или Катехизис; и 18) Израильский змий или о древнем змие или еще о Библии. Переводы 1) О старости Цицероновой; 2) О Божием правосудии; 3) О смерти...; 4) О хранении от долгов; 5) О спокойствии души; 6) О вожделении богатств; и 7) Об уединении... Сидрония. Все это сочинения Плутарха, кроме последнего. Из стихотворений Сковороды более других известна его полудуховная, полусатирическая песня: Всякому городу нрав и права, Всяка имеет свой ум голова. Всякому сердцу своя есть любовь, Всякому горлу своп есть вкус каков. А мне одна только в свете дума, А мне одно только не идет с ума! Петр для чинов углы панские трет, Федька купец при аршине все лжет. Тот строит дом свой на новый манер, Тот все в процентах: пожалуй, поверь! А мне одна только в свете дума, А мне одно только не идет с ума! Тот непрестанно стягает грунта, Сей иностранны заводит скота, Те формируют на ловлю собак, Сих шумит дом от гостей, как кабак. А мне одна только в свете дума, А мне одно только не идет с ума! Строит на свой тон юриста права, С диспут студенту трещит голова. Тех беспокоит Венерин амур, Всякому голову мучит свой дур. А мне одна только в свете дума, Как бы умерти мне не без ума! Смерте страшна, замашная косо! Ты не щадишь и царских волосов! Ты не глядишь, где мужик, а где царь! Все жерешь так, как солому пожар! Кто ж на ее плюет острую сталь?... Тот, чия совесть, как чистый хрусталь!1 1 Эта песня помещена в сборнике Сковороды «Сад божественных песней», под № 10. Это стихотворение тогда же было переложено на музыку и распевалось бродячими певцами, называемыми «слепцами-бандуристами» на ярмарках; перекрестках больших дорог и под окнами домохозяев. Эта песня Сковороды, как в некоторые другие его сатирические песни, известные в Малороссии более под именем «псалмов» или «дум», в которых обличается им жизнь высших классов общества, с ее праздной и вредной суетой, с ее отсутствием истинного содержания и смысла, — так усвои-лась везде в малороссийском народе, что вошла в цикл произведений народного песенного творчества и имеет теперь уже несколько вариантов. Образцы нравоучитиельных писем Сковороды приводились нами выше, хотя и в отрывках. Некоторые сочинения Сковороды изданы в 1837 году, заботами Московского Человеколюбивого Общества1. Более или менее полное собрание его произведений вышло в 1860 году в Петербурге в одном небольшом томике. Неизданные его сочинения хранятся у разных частных лиц. Из всех произведений Сковороды самое большее влияние имели на народ его сатирические песни, в которых замечается присутствие нравоучительного элемента: «А мне одна только в свете дума, как бы умерти мне не без ума», говорится в песне «Всякому городу нрав и права». Эта-то нравоучительная проповедь производила глубокое впечатление на все слои украинского общества, тем более, что она оправдывалась примером его собственной жизни, действовавшей на народ сильнее всяких его произведений. Уважение в личности Сковороды простиралось до такой степени, что почитали за особенное благословение Божие тому дому, где останавливался он хотя на один день. Сковорода предпочитал всему уединенные пасеки, но живал и в домах сельских священников, и в монастырях, и в помещичьих усадьбах, где, впрочем, летом спал в саду, под кустарником, а зимой в конюшне. За отсутствием в то время в Слободской Украине науки и литературы, к Сковороде стремились все лучшие тогдашние умы и сердца. О нем писали в письмах друга в другу» толковали, спорили, разбирали его, любили или ненавидели, хвалили или порицали, а главное, все им интересовались, и двери всех были для него раскрыты настежь. Можно сказать, что по степени уважения, которым он пользовался, его можно было назвать «странствующим университетом и академией тогдашних украинских помещиков»2, пока наконец через 10 лет после его смерти, бессмертный подвиг В. Каразина не послужил к открытию на Украине первого университета. Каразин так легко успел в своем деле потому, что в 1803 году первые из подписавшихся дворян на огромную и по нынешнему курсу сумму в 618 000 руб. для основания университета были все или ученики, или друзья, или короткие знакомые Сковороды, так что этот, можно сказать, беспримерный в летописях русского просвещения факт следует приписать не только драматическим жестам Каразина, на коленях умолявшего дворянство о средствах на университет, но еще больше обаятельной личности Сковороды и той неустанной проповеди, какую вел он десятки лет. Сковорода мог бы составить себе подарками порядочное состояние. Но, что ему ни предлагали, сколько ни просили, он всегда отказывался, говоря «давайте тем, кто нуждается больше меня», и сам довольствовался только простонародной свиткой с «видлогою». Эта простонародная свита, «чоботы» про запас, посох — «журавль» в руках, сопилка за поясом и «торба»3 с несколькими книгами и рукописями за плечами — вот все, что он имел. Потребности его были донельзя ограничены: ел он крайне умеренно, и то раз в сутки, мяса не ел вовсе, из-за чего, как известно, потерпел даже обвинение в манихейской ереси. Живя в Харькове, в качестве учителя коллегиума, он, по словам Коваленского, «спал в сутки не более четырех часов; вставал до зари и, когда позволяла погода, пешком отправлялся за город гулять; всегда весел, бодр, подвижен, воздержен, целомудр, всем доволен, благодушествуют., унижен пред всеми, словоохотлив, где не принуждают говорить, из всего выводящий нравоучение, почтителен ко всякому состоянию людей, посещал больных, утешал печальных, разделял последнее с неимущими, выбирал и любил друзей по сердцу их, имел набожность без суеверия, ученость без кичения, обхождение без лести». Крайнее ограничение потребностей тела, при постоянном духовном углублении и напряжении и всецелом сосредоточении на интересах духа, утончили некоторые способности Сковороды до необычайных размеров, и известные случаи приписываемой ему современниками духовной прозорливости составляют явление объяснимое и психологически. 1 Из изданий этого «Общества» под руками у нас было сочинение Сковороды: «Дружеский разговор о душевном мире», посвящ. B.C. Тевяшеву. 2 Г.П. Данилевский. «Украинская Старина», стр. 53. 3 Магистр Киевской академии, Симеон Рудзинский до того уважал Сковороду, что даже описал и срисовал эту его торбу, оставленную у его отца. При всем том Сковорода совсем не был аскетом. Для этого он слишком любил природу, музыку: флейта была неразлучною его спутницей; ходя из города в город, из села в село, по дороге он всегда или пел, или, вынув из-за пояса любимицу свою, наигрывал на ней свои фантазии. Он не уклонялся в приятельских собраниях от веселой беседы, хотя бы она даже и одушевлялась, по существовавшему в то время обычаю, употреблением малороссийской наливки. В конце своего письма к харьковскому купцу Урюпину, от 2 июля 1790 года, Сковорода выражается так: «Пришлите мне ножик с печаткою. Великою печатью не кстати и не люблю моих писем печатать. Люблю печататься еленем. Уворовано моего еленя тогда, когда я у вас в Харькове пировал и буянил. Достойно! — Боченки оба отсылаются, ваш и Дубровина». По преданию старожилов, Сковорода раз чуть было даже не женился, хотя остался все-таки холостяком. Случилось это с ним в Валковских «хуторах» около 1765 года, когда ему исполнилось уже 43 года. Свернув с какой-то дороги на проселок, а отсюда на огороды, он очутился и садике, близ пасеки, где увидел девушку, распевавшую песни. Незнакомец познакомился с отцом ее, оригинальным «хуторянином», по прозванию «Майор», часто беседовал в ним, учил его дочку; дочка заболела горячкой; он стал ее лечить. Тут Сковороде и приглянулась дочка Майора; его помолвили, поставили под венец. Но природа мудреца берет верх, и он буквально ушел из-под венца. Являясь наставником всех классов местного общества, Сковорода особенно любил наставлять простой народ, в его нравственное влияние на простолюдинов было весьма благодетельно. «Страсть его, говорит сенатор Лубяновский1, лично видевший Сковороду, была жить в крестьянском кругу; любил он переходить из слободы в слободу, из села в село, из хутора в хутор; везде и всеми был встречаем и провожаем до «обаченья» с любовью; у всех он был свой... Жители тех особенно слобод и хуторов, где он чаще и более оставался, любили его, как родного. Он отдавал им все, что имел: не золото и серебро, а добрые советы, увещания, наставления, дружеские попреки за несогласия, неправду, нетрезвость, недобросовестность, мнился таким образом приносить ближнему службу и имел отраду не в одном месте не находить уже ни прежних, противных чистоте нравов, обычаев, ни раздора, ни суеверия; утешался, что труд страннической жизни не совсем был бесплоден. В проезд мой» продолжает Лубяновский, в 1831 году чрез харьковскую губернию встретил я на почтовой станции старика крестьянина и вздумал спросить его, помнят ли они Сковороду, «Сковорода, отвечал он, был человек разумный и добрый, учил и нас добру, страху Божию в упованию на милосердие распятого за грехи наши Господа нашего Иисуса Христа. Когда начнет бывало рассказывать нам страсти Господни, или блудного сына, или доброго пастыря, сердце бывало до того размягчится, что заплачешь: вечная память Сковороде». Простонародность была для Сковороды, казацкого сына, с одной стороны естественным проявлением его симпатий, с другой — сознательным принципом. Он страстно любил прекрасную природу Малороссии, ее язык, песни, нравы, обычаи, любил так, что не мог расстаться с роди- ной. Императрица Екатерина II слышала о Сковороде, дивилась его жизни, уважала его славу, и однажды, чрез князя Потемкина, послала ему приглашение из Украины переселиться в столицу. Посланный от Потемкина нашел Сковороду с флейтою у дороги, возле которой паслись овцы хозяина, приютившего его на время. Сковорода, выслушав приглашение, ответил: скажите матушке-царице, что я не покину родины: «мне моя свирель и овца дороже царского венца». По отношению же собственно к народу любовь Сковороды являлась в освещении его сознательною мыслию. «Знание не должно узить своего излияния на одних жрецов науки, которые жрут и пресыщаются, писал он одному из своих друзей, — но должно переходить на весь народ, войти в народ, и водвориться в сердце и душе всех тех, кои имеют правду осязать: и я человек, и мне, что человеческое, то не чуждо!»2. Что он разумел под словом народ, — ясно из всей его жизни: не ограничиваясь ни местом, ни временем, он, по оставлении учительства в школе, учил всюду, где мог — в «хатах», на распутиях; на торжищах, у кладбища, на папертях церковных, на праздниках, когда, по его острому словцу, «скачет пьяная воля», и во дни страды, когда при бездождии пот поливает землю. Да и в дошедших до нас его сочинениях Сковорода не раз называет свое учение «простонародною тканкою и плеткою», а себя — другом поселян, чужим для тех ученых, которые столь горды, что не хотят и говорить с простолюдином, и он гордится именем народного учителя, презирая кривые толки и насмешки педантов своего времени. «Надо мною «позоруются» (по поводу его учительства в простом народе; пусть позоруются; о мне «бают», что я ношу свечу пред глупцами, а без очей не узреть светоча: пускай бают; на меня острят, что я звонарь для глухих, а глухому не до звону: пускай острят; они знают свое, а я знаю свое, и делаю свое, как я знаю, и моя тяга мне успокоение»3. «Барская умность, пишет Сковорода, будто простой народ есть черный, кажется мне смешною, как и умность тех названных философов, что земля есть мертвая. Как мертвой матери рождать живых детей? И как из утробы черного народа «вылонились» белые господа? Смешно и мудрование, что будто сон есть остановка и перерыв жизни человека, я право не вижу толку в междужитии и междусмер-тии: ибо что такое живая смерть и мертвая жизнь. О, докторы и философы! Сон есть часть жизни, т.е. живая смена в явлении жизни, в которой замыкаются прелести внешнего мира и отворяются духовный мечты, чтобы свергнуть познание свыше, из внутреннего мира. Мудрствуют: простой народ спит, — пускай спит и сном крепким, богатырским; но всякий сон есть пробудный, и кто спит, тот не мертвечина и не трупище околевшее. Когда выспится, так проснется, когда намечтается, так очнется, и забодрствует»4. Во второй половине прошлого столетия произошло в южной России закрепощение крестьян5. Казачество, еще недавно главный элемент общественного строя Малороссии, перешло в то время на положение мелких землевладельцев, хлебопашцев и «чумаков», без всяких притязаний на какое-либо политическое значение; казацкая старшина образовала новое дворянство; все же свободные люди, как земельные собственники, так и безземельные, подпали крепостной зависимости от новых дворян. И вот Сковорода представляет из себя живой протеста против развивавшегося крепостничества и унижения поселян в несправедливом и обидном названии их «черним народом». На юге России это был первый проблеск литературного протеста против принижения простого народа, и потому Сковорода полагает в этом своем светлом учении «новую славу». В одной из своих драм, или, по его надписанию, «видений», он поэтически изобразил свою «прю» с бесом, враждовавшим против его новой славы6. 1 «Русский Архив» 1872 г., стр. 106. 7. 2 «Софросина, сиречь толкование на вопрос: что вам нужно есть». 3 Письмо к архиеп. Григорию Конисскому из Нежина, 1769 г. 4 «О внутреннем человеке». Разговор I. Симфония о народе. Глас II. 5 См. «Русское Богатство», 1894 г., № 2, стр. 29 — 52. 6 «Демон: слышь «Варсава»! (псевдоним Сковороды: по еврейски вар-сын Саввы). Младенческий ум, сердце безобразное, душа, исполненная паучины, не поучающая, но научающая1 Ты ли творец новой славы? — Варсава: мы то, Божиею милостию, рабы Господни и дерзаем благовестить новую славу. — Демон: ныне, не обинуясь, провещаю вину, от чего мое ветхое жилище в мириад крат многолюднее твоего нового? — Варсава: темноречишь! открой, если можешь, откровеннее бездну твоего сердца. — Демон: О, апокалипта! О, странность в слове, стропотность в пути, трудность в деле: вот троеродный источник новой пустыни. — Варсава: и лжешь, и темноречишь! Кто может поднять на пути золото или бисер, мнящий быть нечто бесполезное? Какой тетерев не дерзнет вскочить в сеть или западню, почитая ее рогом изобилия? Какой ягненок не устрашится матери, творящейся волком, и не прильнет к волку, представляя его матерью? Не виню мира, не вини и славы новой!.. Кто же винен? Ты, враже! Ты, украшенная гробница»! См. «Телескоп» 1835 г., ч. 26, стр. 168, 169, статья Хиждеу. Вращаясь преимущественно в среди простонародья, Сковорода старался изучить его природу, его волю, язык и обычаи: ибо, по его мысли, «учитель — не учитель, а только служитель природы». Эту мысль он прекрасно развил через уподобления: «Сокола скоро научишь летать, но не черепаху. Орла во мгновение научишь взирать на солнце и забавляться, но не сову. Оленя легко направишь на кавказские горы и привлечешь пить без труда из чистейших нагорных водоточий, но не верблюда и не вепря. Всякое дело спеет собою, и наука спеет собою. Клубок сам собою покатится с горы, отними только препятствующий камень преткновения. Не учи его катиться, а только пособляй». В объяснение этих слов приведем еще мысли Сковороды о народном воспитании: «учителю надлежит быть вездесущим в народе: ибо «извод» образования должен быть из народа, для народа, народный; долг же учителя познать необходимость, меру, пример и свойство «исты» образования, и сочетать себя с народом, т. е. извод с истою или форму с идеей. Какое идолопоклонство восписывает выписанным мудрецам и наемным учителям из немцев и французов силу восприносит и воспричитать чуждому воспитанию! Самое воспитание скрывается в природе каждого народа, как огонь и свет невидимо скрываются в кремешке. Приставь же губку либо трут, не пожалей руки и ударь кресалом и выкресишь огонь у себя дома, и не будешь ходить по соседним хатам с «трепетицею», кланяться и просить займи мне огня!.. Учителю подобает быть из среды народа русского, а не немцу и не французу. Не чуждому воспитанию должно быть привиту к русскому человеку, а своему родному. Нужно его уметь силой найти, выработать его из нашей же жизни, чтобы снова осмысленным образом его обратить в нашу же жизнь». Из-под простонародной внешности Сковороды в значительной степени проглядывала та складка, которую наложил когда-то на него школьный схоластицизм. Влияние схоластической школы на Сковороду сказывается в языке его сочинений, характере изложения и даже в форме заглавий. Заглавие его сборника «сад божественных песней» отзывается школьным направлением и напоминает подобные заглавия южно-русских сборников проповедей, как напр. «Огородок Божией Матери» Радивиловского. Не без влияния школы, можно полагать, в Сковороде окрепла наклонность к странничеству. В Малороссии всегда были странствующие личности. Семинарское начальство, напр., отпускало иногда учеников на испрошение пособий, или репетиций. Такие ходоки занимались большею частию пением по домам и церквам, или проживали у священников и помещиков в качестве домашних наставников1. Вольная жизнь летом на воздухе, в переходах из села в село, вдали от сумрачных классных помещений и строгих внушений школьного начальства — все это вырабатывало в школьниках наклонность к странствованиям. Не трудно было подыскать для выработавшейся наклонности теоретическое основание, и философ Сковорода подыскал такое основание для своей страннической жизни. Вот что говорит он сам о своей жизни: «что жизнь? То сон турка, упоенного опиумом, — сон страшный: и голова болит от него, сердце стенает. Что жизнь? То странствие. Прокладываю и себе дорогу, не зная, куда идти, зачем идти. И всегда блуждаю между песчаными степями, колючими кустарниками, горными утесами, — а буря над головою, и негде укрыться от нее. Но бодрствуй»! Малороссийские бродячие элементы выражались еще в форме так называемых «мандрованных дьяков»2 и «старцев». Дьячки в старину нанимались в Малороссии, по добровольному соглашению с прихожанами, не только для чтения и пения в церквах, но и для учения в церковных школах. Учитель дьяк при школе, обучая будущего такого же дьяка, обыкновенно говорил ему: как станешь сам учителем, учи так, чтоб не отбил школы! т. е. не открывай своему ученику всего, чтобы ученик у тебя не отбил в приходе школы. Вот этого-товсего и старались узнать разными хитростями у своих учителей поступающие в школы дьячки. Для этого-то они и переходили из школы в школу, бродили по селам, «мандровали» по-малороссийски. Мандрованный дьяк являлся в школу, притворялся ничего незнающим, узнавал часть нужных сведений у одного учителя-дьяка, часть у другого, шел дальше и скоро становился сам знающими все, перехитривши своих учителей, из которых каждый в свою очередь вырос на той же поговорке: «учи так, чтоб не отбил школы». Некоторые из мандрованных дьяков переходили из одной школы в другую чуть ли ни целую жизнь. Один, напр., ходил в дьячковском звании 27 лет, другой — Козьма Парадин — целых 50 лет (с 20 до 70 летнего возраста). Скитальчество последнего вошло в такую привычку, что даже женитьба и рождение сына не изменили его образа жизни, и он на 70-м году жизни предстал пред судом как беспаспортный3. Что касается старцев, то это были люди, оставшиеся, по стечению неблагоприятных обстоятельств, без родства, и вынужденные жить постороннею помощью; но за эту помощь они платили знаниями и жизненным опытом, приобретаемыми, по способу пешего хождения. Такую именно «простую, беспечную и уединительную» роль мандрованного дьяка или старца и выбрал себе Сковорода, с той существенною особенностью по сравнению с ними, что он, представлял из себя для современников целый «странствующий университет и академию» и что для него были открыты двери не только крестьянских изб, но и панских палат. 1 Они обессмертили гоголевского Вия. 2 См. «Отечественные Записки» 1864 г., т. CLIII, стр. 272. Украинский дьяк характерно обрисован Квиткой-Основьяненко в его «Пане-Халявском». 3 «Заселение харьковского края». Багалея, 1889 г., стр. 26. * * * Мы сказали, что Сковорода, при всей строгий жизни своей, все-таки не был аскетом. Соответственно этому и философия его не была философией самоотречения и скорби, но скорее философией самодовольства и счастия. Называя всякие почести «мышеловкой» для души своей, Сковорода не раз говаривал: «Я все пока ничто; как стану что, то с меня ничто. Добрый человек везде найдет насущный хлеб у людей, а воду даст ему земля без платы, лишнее не нужно». Некоторые из современников Сковороды сравнивали его с Ломоносовым; но от этого сравнения сам он благоразумно отказывался. «Меня, — говорил Сковорода, — хотят мерить Ломоносовым, как будто Ломоносов — казенная сажень, которою также всякого должно мерить, как портной одним аршином мерит и парчу, и шелковую материю и рядину. Прошу господ не закрывать мне своих восковых чучел, я ваяю не из воску, а из меди и камня. Мне не нужны подорожные: я отважно вступаю в море не для прогулки, чтобы вилять из губы в губу, но чтобы объехать землю и открыть новый свет». Ближе к истине были те из современников, которые называли Сковороду русским Сократом; ибо он и сам избрал в образец своей деятельности Сократа, как это видно из следующего места: «Как мы слепы в том, что нужно нам... На Руси многие хотят быть Платонами, Аристотелями, Зенонами, Эпикурами, а о том не думают, что Академия, Лицей и Портик произошли из науки Сократовой, как из яичного желтка выводится цыпленок. Пока не будем иметь своего Сократа, до тех пор не быть ни своему Платону, ни другому философу. ...Отче наш, иже еси на небесех! Скоро ли ниспошлешь нам Сократа, который бы научил нас прежде всего познанию себя, а когда мы познаем себя, тогда сами из себя вывьем науку, которая будет наша, своя, природная... Да святится имя Твое в мыслях и помышлениях раба Твоего, который задумал и пожелал быть Сократом в Руси; но русская земля обширнее греческой, и не так-то легко будет ему скоро обхватить Русь своей проповедью. Да приидет царствие Твое, и тогда посеянное зерно по слову Твоему взойдет яко крин, и тогда я выпил бы стакан «цикуты», как медовыя соты. Nonfugio mortem, sifamam assequar»... И действительно, Сковорода, как «первый русский философ в настоящем смысле этого слова»1, во многом напоминает собою отца греческой философии — Сократа2. 1 См. приложение к переводу «Истории новой философии» Ибервега, сделанному Колубовским. 2 См. «Вопросы философии в психологии», 1894 г., май, стр. 205 и д., статья Ф.А. Зеленогорского. По учению Сковороды, как и Сократа, основным началом и условием познания является самопознание. «Троянское есть познание себя, говорит Сковорода, и кто не познал себя трояко, тот не знает себя, ибо кто знает себя с одной стороны, а не знает себя с прочих сторон, тот все равно, что ничего не знает о себе. Первое познание есть познание себя как бытия самоличного, самоособного, самосущего, т. е. как человека, от всех людей отличного, только на самого себя похожего... Вспомни пословицу: всяк Еремей про себя разумей. Всякий должен узнать себя, свою природу: чего она ищет? куда ведет? и как ведет? И ее последовать без всякого отнюдь насилия, но с глубочайшею покорностью. Конь ли ты? Возьми седока. Вол ли ты? Носи ярмо. Пес ли ты? Лови зайца. «Дарцкой» ли? Дави медведя... Другое познание есть познание себя, как бытия общежительного, гражданского, народного, государственного, т. е. как человека, сличенного с другими «истоюю» веры, закона, обычая и языка, и похожего на других людей, живущих вместе на одной земле, которой имя, родина, отчизна, речь общи. Всякий должен узнать свой народ, и в народе себя. Русь ли ты? Будь ею: верь православно, служи царице (Екатерине II) право, люби братию «нравно». Лях ли ты? Лях будь. Немец ли ты? Немечествуй. Француз ли? Французуй. Татарин ли? Татарствуй. Все хорошо на своем месте и в своей мере, и все прекрасно, что чисто природно, т. е. не подделано, не подмешано, но по своему роду. Не будь ни тепел, ни холоден, да не изблюют тебя. Русь не русская представляется мне диковинкою, как если бы родился человек с рыбьим хвостом или с собачьей головою... Третье познание есть познание себя, как бытия сотворенного по образу и по подобию Божию, общего со всяким человеческим бытием. Посреди нас живет то, что есть превыше всего... По первому познанию ты узнаешь свое собство, почему ты Еремей и какой ты Еремей. По второму ты узнаешь свою стать: почему ты Русь? И какова Русь? По третьему ты узнаешь свою общность, почему ты человек? И что есть человечество? По всему ты узнаешь себя и отлично и слично...» Сковорода не согласен с теми философами, которые проповедывали одностороннее познание себя, и в этом отношении не делает исключения даже для Сократа. У греков находит он трех апостолов самопознания: «великого незнакомца», написавшего на храме дельфийского оракула знаменитое: познай самого себя, — Солона и Сократа; но дельфийская надпись относится к познанию себя, как individuum'a, Солон учил познанию себя, как гражданина in statu, Сократ имел в виду познание себя, как человека вообще in genere. «Что есть человек, одинокий, — спрашивает Сковорода, — уединяющийся от других людей, погружающийся в думу об одном себе? Круглый сирота, безродное дитя, бездетный родитель. Что есть гражданин в народе, чуждающемся других народов, замкнутом в своей наличности? То, что и его народ, т. е. бытие рождающееся, существующее и рождающее и притом только в пространстве, а не во времени, объединяющее собой места, а не века, — определеннее: подлежащее географии, а не истории. Что же есть тот, кто отожествляет себя в познании с целым человечеством, космополит? Собака в Езоповой басне, которая нарочно упустила наличный кусок мяса, и бросила в реку, чтобы уловить его тень». Спаситель, по убеждению Сковороды, первый учил полному, т. е. троякому самопознанию. Жизнь Сковороды, как и Сократа, развивалась из одних и тех же начал: энтузиазма, погружавшего его в конечное сознание в воодушевленное исповедание бесконечного и иронии, представлявшей конечное в форме шутки или забавы. К своим философским «догматам» и к своей миссии, как проповедника этих догматов, Сковорода относился, можно сказать, с религиозным энтузиазмом. Выдавая себя за русского Сократа, он восторженно спрашивает: «И кто будет по нашем Сократе нашим Платоном? Что будет, то будет; а кто будет? Бог весть. Мое дело теперешнее, а то — grata superveniet, quae non sperabitur hora — само придет, когда настанет пора. Сковорода чувствует, что настало время нарождения философии в России. Оно уже треплется во чреве матери своей; но только Елизавета слышат, как взыгрался младенец во чреве ее. Что мне есть любезнее на небе-си и на земли: точию поучатися святыни? Обучаться и вместе обучать братию добродетели...1. Согрелось мое сердце, и в моем поучении разгорается огонь; что я говорю, то глаголю от избытка сердца, а не для того только, чтобы говорить, или чтобы не молчать»2. Энтузиазм Сковороды доходил до того, что по временам его можно посчитать за настоящего теоманта, испытавшего все переходы вдохновения. Ему в энтузиазме казалось, что его дух, носимый в океан беспредельных идей, как бы осязает вселенную в ее бесконечности. Сковорода имел ясную и чисто логическим путем построенную философскую систему, о которой речь впереди; но ему как-то холодно становилось на этих философских высотах, и он погружался в бездну мистического энтузиазма. Энтузиазм Сковороды преимущественно обнаружился: 1) в известном его видении, в котором представлена борьба старого и нового образования под видом «При беса с Варсавой», 2) в рассуждении «об израильском змие», полном мистических аллегорий и 3) в сочинении «Лотова жена», в котором изложены главные основания его философской мистики. 1 «Софросина, сиречь толкование на вопрос: что нам нужно есть». 2 Из письма к протопопу Залесскому из Обуховки, 1765 года. В энтузиазме Сковороды сказалось религиозно-мистическое направление духовного настроения европейского и вместе русского общества второй половины прошлого века, известное под именем масонства. Заглавия прозаических сочинений Сковороды, как напр., «Начальная дверь к христианскому добронравию», или «Диалог — душа и нетленный дух», составлены в духе этого направления. Сковорода не был масоном, но он воспитался в той мистической среде, которая питала масонство и между ним и масонами можно находить общие точки соприкосновения, напр., в виде уклонения его от некоторых церковных обрядов. Однажды, говорит предание, епископ воронежский Тихон III, в разговоре с ним, спросил: «Почему не ходите в церковь»? — «Если Вам угодно, я завтра же пойду». — И он исполнил желание епископа. Другой раз, в церкви, в тот момент, когда священник, выйдя из алтаря с дарами, произнес: «Со страхом Божиим и верою приступите», — Сковорода отделился от толпы и подошел к священнику. Последний, зная странности Сковороды и боясь приобщить нераскаявшегося, спросил его: «Знаешь ли ты, какой великий грех можешь совершить, не приготовившись? И готов ли ты к сему великому таинству?» — «Знаю и готов», — отвечал Сковорода, и духовник, веря его словам, приобщил его. Подобное равнодушие к церковной обрядности, при всем своем благочестии, обнаружил Сковорода и пред смертью, когда он, по словам Коваленского, отказался было от исповеди и св. причастия, но потом «представя себе совесть слабых», исполнил все по уставу. Религиозный мистицизм окреп в Сковороде после его путешествия в Германию, где повсюду тогда господствовали мистики и квиетисты. Поэтому, между прочим, Сковорода, побывавши в этой стране, навсегда сохранил предпочтение к ней пред всеми прочими странами, исключая родины своей, Малороссии. Энтузиазм Сковороды, равно как и Сократа, представляет из себя только положительное начало жизни; отрицательное же начало — ирония, бывшая большею частью прикрытием его энтузиазма: ее игривая молния всего чаще отражалась тогда, когда обнаруживала высшую степень восторга. Следующий отрывок из письма Сковороды к его другу Афанасию Панкову1 раскрывает дух и характер его иронии. «Отеческое наказание, пишет он, заключает в своей горести сладость, а мудрая игрушка утаевает в себе силу. Глупую важность встречают по виду, выпроважают по смеху, а разумную шутку печатлеет важный конец. Нет смешнее, как ученый вид с пустым потрохом, и нет веселее, как смешное лице с утаенной дальностью; вспомните пословицу: красна хата не углами, но пирогами. Я и сам не люблю поддельной маски тех людей и дел, о которых можно сказать малороссийскую пословицу: стучит, шумит, гремит. А что там? Кобылья мертва голова бежит. Говорят и великороссийцы: летала высоко, и сила недалеко, о тех, что богато и красно говорят, а нечего слушать. Не люба мни эта пустая надменность и пышная пустошь; а люблю то, что сверху ничто, но в средине что; снаружи ложь, но внутри истина. Картинка сверху смешна, все внутри боголепна... Не по кошельку суди сокровище. Праведен суд судит!... Иногда во вретищи кроется драгоценнейший камень». Ирония Сковороды простиралась до того, что он иронизировал даже над своим собственным именем. В 1787 году императрица Екатерина II, проездом чрез Украину, много наслышавшись о Сковороде, увидела его и спросила: «отчего ты такой черный?» — «Э! Вельможная мати, — отвечал философ: где же ты видела, чтобы сковорода была белая, коли на ней пекут да жарят, и она все в огне?» 1 Письмо это напечатано, в виде предисловия, при «Баснях харьковских» Сковороды, Москва, 1837 г., с пометкою 1774 года. Переходя к изложению философского мировоззрения Сковороды, предварительно заметим, что он, как мы видели и раньше, постоянно старался связывать свое философское учение с церковной традицией, в которой он вырос, и в которой жило все его окружающее. При этом он часто прибегал к аллегории, пытаясь образам и понятиям библейским сообщить философский, хотя и не всегда правильный, смысл. В конце-концев; Сковорода пришел к убеждению, что св. Библия содержит в себе в скрытом виде ответы на всякие вопросы и что надо только уметь их извлечь оттуда. Поэтому он любил Библию больше всего на свете. Вышеприведенное письмо его к Панкову заканчивается такою надписью: «Любезный приятель, твой верный слуга, любитель священныя Библии, Григорий Сковорода». А в письме своем к Ковальскому, от 1790 года, он взывает так: «О, сладчайший органе! Едина голубице моя Библия!О, дабы сбылось на мни оное! Давид мелодично выгравает дивно. На все струны ударяет! Бога выхваляет! На сие я родился. Для сего им и пью; да с нею (с Библией) поживу и умру с нею»! Желая найти «начало всемирной машины», Сковорода говорит:«взглянем теперь на всемирный этот мир... как машинище, составленный из машинок, не ограниченный ни местом, ни временем... Я вижу в нем единое начало, един центр и един умный циркуль во множестве их. Это начало и этот центр есть везде, а скутности его нет нигде... Если скажешь мне, что этот внешний мир кончится в каких-то местах и временах, имея положенный себе предел, и я скажу, кончится, т. е. начинается. Видишь, что граница одного места есть вместе и дверь, открывающая поле новых пространств. И тогда ж зачинается цыпленок, когда кончится яйце. И так всегда все идет в бесконечность. Все исполняющее начало и этот мир, как его тень, не имеет границ. Он всегда и везде при своем начале как тень при яблони. В том только разница, что древо жизни стоить и пребывает, а тень умаляется, то преходит, то родится, то исчезает, и есть ничто: materia aeterna». Это «единое начало», этот «вездесущий центр и умный циркуль» Сковорода называет Богом. При этом он поясняет, что «у древних Бог назывался всемирным умом, также бытием вещей, вечностью, судьбою, необходимостью; а у христиан главнейшия Его названия следующие: дух, Господь, царь, отец, ум, истина». «Божественный дух, продолжает Сковорода, весь мир содержит в движении, как машинистова хитрость — часовую машину на башне в сам есть бытие всякому созданию. Сам одушевляет, кормит, управляет, починяет, защищает и по своей же воле, которая зовется всеобщим законом, опять обращается в грубую материю. По этой причине разумная древность сравнивала Его с математиком или геометром; потому что непрестанно упражняется в пропорциях или размерах, вылепливая по разным фигурам, напр., травы, деревья зверей и все проч.... Время, жизнь и все прочее в Боге содержится»1. 1 См. «Израильский змий». Рассуждая в частности о начальной и конечной причине каждого из существ, Сковорода учит, что «век подобен венцу: начало и конец заключается в одной точке, от зерна волос в зерно возвращается... Какое первоначальное основание тварей? — Ничто. Вечная воля, возжелав облечь свои совершенства в видимое явление, из ничего произвела все то, что существует мысленно и телесно. Эти хотения вечной воли оделись в мысленности, мысленности в виды, виды в вещественные образы. Назначено каждому существу, по образу вечного, поприще или вдруг явить свои силы, т. е. излияние невидимого во временной видимости и снова вступить в свое начало, т. е. в свое ничто. Край первый в крав последний есть едино, и это единое есть Бог. Все твари; вся природа суть приятелище, риза, орудие: все это обветшает, свиется, изменится; один дух Божий исполняющий вселенную, пребывает во веки. Богочеловек наш — венец наш: не умирает, но изменяется от смерти в живот, от тления в нетление. Умирают и умерли уже, им же Бог чрево их и слава в студе их. Грядет час и ныне есть, егда мертвые услышать глас Сына Божия, и услышавшие оживут. Аще убо и ныне есть час; то почто наутрие, да тысячу лет, на несколько веков и кругообращений планет откладываем жизнь, смерть, воскресение, суд, глас Сына Божия? Нося уже в себе неугасаемый огонь мучительных желаний и чувствований и неусыпаемый червь угрызений совести, можем ли сказать, что мы еще не осуждены, что глас Сына Божия еще не слышится в нас, что труба Божия еще не низвела в нам Судно страшного, праведного, судящего так, как бы он слышит наше сердце?» Отвлеченные рассуждения Сковороды о существенном в мире и случайном внутреннем и внешнем, вечно пребывающем и кажущемся лежит в основе его этических взглядов. Все случайное, внешнее и кажущееся — плоть, тление, тень; существенное же, внутреннее есть вечное, Бог. В человеке отражение этого постоянно пребывающего, божественного есть его внутренний нетленный дух, который Сковорода называл иногда «Минервой». «Ибо, как Минерва, по баснословию, рождена из головы Юпитера, так наш дух происходит от Бога». «Так как, — замечает Коваленский, — Бог дает дарования духа не в одну меру, но различно, по различию отраслей всецелого, то людей, вступающих в состояние жизни не по врожденной способности, называл Сковорода людьми без Минервы. Таким образом, видя робкого военачальника, грабителя судью, хвастуна ритора и проч., он с досадой замечал: вот люди без Минервы! Взглянув однажды на изображение Екатерины II, сказал он с движением: вот голова с Минервой»! Истинный человек, т.е. живущей в нем дух или мысль, отражая в себе это вечно-пребывающее, небесное, носит вместе с тем в себе и единственно возможную «меру» (критерий) познания Бога, или плана вселенной. Значит, познание есть единственный путь к соединению с вечной основой мира, есть единственная истинная цель, жизни. «Жизнь живет тогда, когда мысль наша, любя истину, любит выслеживать ее тропинки»; «животворить едва истина», и «не ошибся некий мудрец, положивши пределом между ученым и неученым границу мертвого и живого» .«Бог от нас ни молитв, ни жертв не хочет принять, если мы не узнали Его», Познание, составляя таким образом цель жизни, есть в тоже время и единственно истинное счастье человека. Сковорода говорит, что «счастье состоит в том, чтобы, узнав настоящую в себе способность, но ней построить свою жизнь. Так многие ученые были бы, может быть, разносчиками, многие судьи — пахарями, военачальники — пастухами в т. д. Отсюда, — продолжает он, — происходит то, что одно и тоже состояние жизни одного ублажает, а другого окаянствует; одного царский венец преукрашает благословением, славой, бессмертием, а другого низвергает во тьму кромешную с проклятием его имени; одного учение возвысило до небес, а другого низвело до ада; одному судейство доставило имя благодетеля, а другому грабителя; одному начальство в похвалу и честь, а другому в хулу и повешение». В духе своей философии Сковорода настаивал на душевном спокойствии и внутреннем равновесии, как на необходимейшем условии счастья человеческого. Но познание же является и единственной основной добродетелью, обусловливающей собою все остальные добродетели. Впрочем, между добродетелью и счастьем, по Сковороде, как и по Сократу, нет существенной разницы, — это две точки зрения на один и тот же предмет. «Когда солнце, — пишет Ковалевский, — возжегши бесчисленные свечи на смарагдотканной плащанице, предлагало щедрою рукою чувствам Сковороды трапезу; тогда он, принимая чашу забот, не растворенных никакими житейскими попечениями, никакими страстными воздыханиями, никакими суетными развлечениями, и вкушая радости высоким умом, в спокойствии, полном благодушества, говаривал: благодарение всеблаженному Богу, что нужное сделал не трудным, а трудное ненужными»! Это положение, вытекающее из общего теоретического положения Сковороды, что нужно только познание, а познание не трудно (так как оно находятся в воле человека), само было основным положением в его практической морали, из которого он выводить два новых положения: одно касается счастья, другое добродетели. Первое положение такое: «счастье есть человеку самое нужное, но оно же есть и самое нетрудное, если только человек узнает, в чем оно заключается». Второе положение: «трудно быть злым, не трудно быть благим». Все эти положения практической морали Сковороды, напоминающие собою этику Сократа, которого он ставил себе в образец, были для него, как и для того, не только отвлеченными рассуждениями, но и живой истиной, постепенно применяемой им в своей собственной жизни. Сковорода принадлежит к числу тех немногих моралистов-философов, которые исповедывали свои принципы делом и жизнью и несли на алтарь своего служения не столько избытки от своих духовных дарований, сколько самую душу, кровь своего сердца. Сковорода посвятил всю свою жизнь развитию и распространению своей этической философии, посвятил жизнь в полном смысле слова: ни одной черты в его существовании не было такой, которую можно была призвать его личною, не связанною с тем, что он считал своей миссией. В этом отношении это личности редчайшей ценности. Чтобы оставить читателя под более полным впечатлением от личности украинского философа, приведем в заключение слова его любимейшего друга в биографа Коваленского, о том, как он молился. «Полуночное время Своворода имел обычай всегда посвящать на молитву, которая в тишине глубокого молчания чувств и природы сопровождалась богомыслием. Тогда он, собрав все чувства и помышления в один круг внутри себя и обозрев оком суда мрачное жилище своего перстного человека, так воззывал их к началу Божию: восстаньте ленивые и всегда низу поникшие помыслы моего ума! Возьмитесь и возвысьтесь на гору вечности. Тут мгновенно открывалась брань, и сердце его делалось полем рати: самолюбие боролось с миродержателем века, светским разумом, с собствеными слабостями человеческой бренности и всеми тварями, сильнейше нападая на его волю, дабы пленить ее и быть подобным Вышнему. Богомыслие, напротив, приглашало его волю к вечному, единому, истинному благу Его, вездесущему, вся исполняющему, и заставляло его облечься ко вся орудия Божия, дабы возмощи ему стати противу козней лжемудрия. Какая брань! Сколько подвигов! Возшумеша и смятошася: надлежало бодрствовать, стоять, мужаться. Небо и ад борются в сердце мудрого, и может ли он быть праздным, без дела, без подвигов, без пользы человечеству? Так же он проводил полуночные часы в бранном ополчении против сил мрачного мира. Воссиявающее утро облекало его в свете победы и в торжестве духа он выходил на поле разделять свое славословие со всей природой». Печатается по изданию: Н. Стеллецкий. Странствующий украинский философ Г.С. Сковорода. Киев, 1894. Природность Сковороды, его глубокая и благочестивая верность своей натуре украсила его духовный облик не только чертами творческой оригинальности и по длинного своеобразия, но и сделала его родоначальником русской философской мысли, духовным зачинателем и основоположником всех крупных последующих умственных течений в русском обществе. Обыкновенно производят русскую мысль из немецких источников. Начало русской мысли видят в славянофилах, которых ставят в прямую зависимость от немецкой «романтической философии». Мы теперь видим, насколько поверхностен этот взгляд. Русская философская мысль имеет свою туземную подпочву, которая находится в прямом соприкосновении с логистической философией отцов Церкви и почти никакого отношения не имеет к рационалистической философы Новой Европы. Своеобразная русская философия в лице Сковороды выступила на свет Божий за много десятилетий до рождения романтической философии в Германии и на несколько лет предшествует пробуждению Канта из «догматического сна». Б дальнейшем русская мысль вступила в плодотворное взаимодействие с западной мыслью, под ее реактивом глубже и все бездоннее стала сознавать духовные сокровища своего народа и своей веры, но в этом взаимодействии она была уже самостоятельными членом отношения, явлением sui generis, зародившимся творчески и самостоятельно на русской почве. Что Сковорода не был случайным явлением в истории русской мысли, каким-то умопостигаемым ее анекдотом, ни с чем не связанным и ни к чему не приведшим, показывает замечательный и бесспорный факт глубокого духовного сродства между Сковородой и дальнейшей русской мыслью и постоянного их идеального совпадения. То, что Сковорода не стоить в эмпирической связи с последующей русской мыслью, только сильнее это подчеркивает. Мне уже приходилось указывать1, что русские мыслители, разделенные эпохами и незнанием друг друга, перекликаютсямежду собой. На примере Сковороды этот тезис подтверждается с полной наглядностью. Разъяснение этого пункта будет лучшим заключением к нашему исследованию о жизни и мировоззрении Сковороды. 1В статье «Ничто о Логос, русской философии и научности». См. сборник «Борьба за Логос». Сковорода — это та природная национальные стихия, свойствами которой обусловлено произрастание божественных семян Логоса, оплодотворяющего нашу народную душу. Ряд великих святых, идущих в глубь веков, свидетельствует о силе и обширности божественных посевов. Участвует и родит в них сама родная душа. В Сковороде наступает некоторый новый момент. Подпочвенная таинственная сила православной святыни дает в нем первый росток наружу, обращенный к миру, направленный на текущий поток истории. Впервые в России пробуждается разум философский как отдельная способность, вызываемая к жизни усложнением условий и нашего национального бытия, и необычайной, все растущей сложностью истории всемирной. Пришли времена, когда философия становится силой, и чрезвычайно важно для жизни народа, какой силой станет в нем разум философский, — хаотизирующей или организующей, направленной против святыни народной или рыцарственно ей служащей. Что разум Новой Европы определил себя рационалистически, т. е. враждебно к мистическому началу, которым жила и потаенно продолжает жить Европа,—об этом мы говорили уже в Введения. В лице Сковороды происходить рождение философского разума в России, и в этом первом же лепете звучать новые, незнакомые новой Европе ноты, объявляется определенная вражда рационализму, закладываются основы совершенно иного самоопределения философского разума. Значение Сковороды как родоначальника русской философской мысли не только огромно, но и показательно.В Сковороде проводится божественным плугом первая борозда, поднимается в первый раз дикий и вольный русский чернозем. И в этом черноземе, в этой земляной народной природе Сковороды мы с удивлением видим основные черты, характеризующие всю последующую русскую мысль. После него восстает ряд великих, гениальных творцов русской мысли. Его «примитивное» мировоззрение почти во всех частях (за исключением его мыслей о Библии) перерастается, разрывается по всем швам, и все же, как ни замечательны эти новые претворения, как ни далеко уходят новые достижения, — в них почти в полном виде можно констатировать субстанцию Сковороди-ной мысли и Сковородиной душевной природы. Сковорода умирает в истории русской мысли лишь на мгновение, и целое его мысли дробится лишь для того, чтобы ожить в новой силе и подняться в новые, более высокие культурные измерения. Основная черта глубокого духовного сродства между Сковородой и последующей русской мыслью естьстранничество. Страннический посох, столь серьезно взятый Сковородой и уже им не выпускаемый в продолжение 28 лет, до самой смерти, есть подлинный символ всей русской мысли, ознаменовывающий самую благородную и самую глубокую ее черту. У нас есть странники в полном внешнем смысле этого слова. Печерин, жизнь которого с такой увлекательностью рассказана М.О. Гершензоном, оставляет науку, друзей, родину в расцвете своей богато одаренной природы и без всякой заботы о хлебе насущном пускается в безоглядное странствие по Западу в поисках своего идеала. Декадентский поэт Добролюбов, выпустив книжку стихов, вдруг на наших глазах исчезает в безмерных далях России и вновь появляется на горизонте, уже опрощенный до степени первобытного русского странника. Толстой, 73-х летний старик, к удивлению всего культурного мира, уже отвыкшего от таких явлений, неожиданно уходит из дома и замышляет также пропасть в родимых и смиренных пространствах. Но эти яркие примеры странничества внешнего отступают на второй план перед огромным фактом странничества внутреннего, которым проникнута вся творческая русская мысль. Тревожность мысли Гоголя, Соловьева и особенно Достоевского, — непревзойденной вершины нашего самосознания, — совершенно нова для современной Европы. Эта специфически русская тревога в своих высших явлениях ощущает с силою исторический лет времени, эпох, сознает страннический, переходный в преходящий характер всей земли, всего мира и начинает чувствовать Апокалипсис, как живую книгу Истории, которая перелистывается на наших глазах. Сковорода первый снимается с насиженных мест новоевропейской истории, первый устремляется в будущее, первый исходит из Египта материальной механической цивилизации и отдается поискам Нового, Вечного, Непреходящего. Из этой основы вытекают и все другие черты духовного родства между Сковородой и последующей русской мыслью. Их очень много. Я скажу только о главных и коренных. Взяв посох, Сковорода странствует не только по Украине и Малороссии. Его страждущий дух странствует по всей Вселенной, по всей совокупности бытия, в поисках непоколебимого Камня, истинной «Петры», умопостигаемого покоя, — «сладчайшего муста Вечности». В лице Сковороды русская мысль делает какой-то значительный поворот, принимает некоторое основоположное решение, берет направление, которого более уже не покидает. Новоевропейская мысль, все более рационализирующаяся, с неизбежностью подчиняется во всех моментах своих категории внешности. Все становится чистым объектом. Сам субъект, отрываясь от вселенского бытия, разрешается в недоступный предмет познания, в серию внешних для познающего разума определений. Начиная с Д. Бруно новая европейская мысль все «внутреннее» в мировоззрении античном и средневековом выворачивает во внешнее. Интимную, религиозную и поэтическую бесконечность средневековых небес Д. Бруно мятежным порывом превращает в дурную и мертвую бесконечность мировых пространств. Цельную, божественно-полную бесконечность человеческого духа рационализм новой Европы уродливо искажает в частную, раздробленную, оторванную от человека и потому внешнюю для него бесконечность одного рассудка и в конце концов одних только мертвенных и пустых рассудочных форм. Сковорода решительно становится на точку зрения обратно противоположную: он всю ценность придаст только «внутреннему» и обесценивает абсолютно все «внешнее». Исторический вывих мысли, характеризующий переход от средних веков к новому времени, Сковорода пытается вправить, — по крайней мере делает в этом направлении замечательную попытку. И дальнейшая русская мысль остается упорно верой этому основоположному решению Сковороды. Интериоризм мысли Сковороды в противоположность неизбежному экстериоризму новоевропейского рационализма находит принципиальное выражение прежде всего в его символизме.И этот символизм становится одним из самых глубоких принципов русской мысли. Цельное поэтическое мировоззрение, полное откровений и постижений, с гениальностью возводится Тютчевым на принципе чисто символическом. К стихам Тютчева, обличившим невидимый мир метафизической реальности в самые напряженные моменты своей мысли, прибегает Достоевский не только как к любимым цитатам, а как к неким мистическим формулам, как в уже воплощенному слову и слову священному. В минуты настоящих видений Соловьев, когда в нем немотствовал («как идиот») схематический разум «внешности», весь покоряется принципу символическому и может выразить свои мистико-поэтические прозрения лишь в слове художественном. В эстетико-философских статьях Вяч. Иванова этот исконный символизм находить достойного теоретика и ставится в связь с реалистическим, существенным символизмом Средних веков (Данте) и с мистическим символизмом древне-греческого мира. Этот ряд глубоких творческих трансформаций символического принципа бесконечно далеко уходить от Сковороды. И все же Сковорода первый сделал решительный шаг и первый в Новое время вернул символу серьезное значение. Символизм Сковороды, как мы показали, логически вытекает из его антропологизма. Антропологизм есть истинный корень символизма. Человек есть центр и малое «все» мира. Все разгадки и загадки в человеке. Отсюда вытекает задача внутреннего, метафизического изучения человека. Эта задача с непревзойденной гениальностью разрешается в русской художественной литературе и достигает мировых вселенских вершин в творчестве Достоевского и Толстого. Здесь тот узел, которым неразрывно инавсегда связана русская мысль с художественным творчеством. Это вечная и благодатная спайка разума поэтического и разума философского в русской мысли. Рационализм в разрыве с разумом поэтическим привел к созданию тех отвлеченных дисциплин, которые зовутся экспериментальной и всяческой другой «психологией». Логизм, как внутренне проникнутый принципом символическим, обусловливает в русской мысли поразительный расцвет художественно-философского испытывания глубин в метафизических свойств человеческой души. И тут опять мы видим глубокое родство со Сковородой. В своей антропологии Сковорода отчетливо отделяет человека эмпирического от человека умопостигаемого и в исследовании и овладении последним видит высшую в главную цель своей философии. Что же как не ослепительное блистание этого умопостигаемого человека в трагической тьме грешной, преступной жизни, запечатлевает высшей духовной красотой творения Достоевского? Что же как не это возносит его пламенный антропологизм на всемирно-историческую высоту? Черты духовного родства между Сковородой и последующей русской мыслью идут еще дальше. Сковорода первый в новой философии заговаривает о «целом человеке», о том целостном духе, в котором отдельные эмпирические стороны душевной жизни (чувства, воля, разум) ставятся в гармоническую связь с ноуменальным единством и с метафизическими свойствами человеческой личности. В поисках этой всем духом возжажданной целостности Сковорода в морали приходить к глубокому формулированию принципа сродности. Весь пафос славянофилов, все их богословские, философские и политические идеи сознательно подчиняются двум верховным принципам: принципу целостности духа и принципу сродности. Первый принцип с особенной силой вдохновляет Киреевского, второй — Хомякова. Все дело славянофилов есть не что иное, как грандиозное применение ко всему русскому народу, ко всей русской истории того самого принципа сродности, который с таким сократическим упорством Сковорода прилагал в сфере индивидуальной по отношение к себе самому и ко всем, кто с ним приходил в соприкосновение. Мы имеем и промежуточная звенья. Так, в сочинении «Ольга Православная», вышедшем из-под пера какого-нибудь ученика Сковороды, приводится такая молитва Сковороды: «Отче наш иже еси на небесех. Скоро ли ниспошлешь нам Сократа, который бы научил нас познанию себя, а когда мы себя познаем, тогда мы сами из себя вывьем науку, которая будет наша, природная1». «Наша, природная наука», т. е. наше, отвечающее глубочайшим чертам народного духа самосознание, было заветной и священной мечтой славянофильства. Кроме того, статья Хиждеу о Сковороде, напечатанная в 1835 году, по своему тону, воодушевлению и идеям явно упреждает славянофильство. Это показывает между прочим, насколько славянофильство было явлением кровно русским и насколько зависимость его от немецкой романтической философии носит характер вторичныйи периферически. Тайным отцом славянофильства был Сковорода. 1 «Телескоп» 1835 г., ч. 6. С принципом целостности,выставленным Сковородой, связана в русской мысли глубокая черта пренебрежительного отношения к кабинетному, отвлеченному знанию и постоянный протест против идола научности. В этом одинаково сходятся славянофильство, Соловьев и Толстой. Великий протест Толстого против «научничества» есть прямое продолжение мыслей Сковороды. Идея цельного знания обусловливает у Соловьева великолепную критику отвлеченных начал. Философская критика гегельянства и в лице его всякого рационализма и у славянофилов положительно своей основой имеет живую интуицию целостного духа. Но первым сознательным глашатаем и философом целостности был Сковорода. Характерно, что можно констатировать совпадете и в деталях впрочем чрезвычайно существенных. Так, учение Сковороды осердце как центре и целостном начал душевной жизни повторяется Юркевичеми становятся у него основой первой в России глубокой критики Канта, повлиявшей на Соловьева, а через Соловьева отразившейся и на Л. М. Лопатине. И тут опять мы видим органический рост и плодотворное развитие тех самых идей, первые ростки которых мы находим у Сковороды. Наконец, укажу еще на одну черту, менее показуемую, но зато тем более важную. Мы видели, что Сковорода в высших моментах своего философского созерцания заговаривал о женственной сущности Мира, о таинственном отношении его к Деве, превосходящей разум премудрых. Это прозрение есть глубочайшая основа новой чисто русской метафизики.В высших моментах своего творчества Достоевский загадочно заговаривает о том же. Марья Тимофеевна в «Бесах» «по-наивному» рассказывает: «Богородица что есть, как мнишь?» «Великая мать, — отвечаю, — упование рода человеческого». — «Так, — говорит, — Богородица — великая мать сыра земля есть, и великая в том для человека заключается радость». Соловьева можно назвать философом вечной женственности до такой степени мистическое содержание «Трех свиданий» лежит в основе всего философского дела и есть скрытый фундамент не только его эротики, эстетики и поэзии, но и гносеологии, метафизики и катаотрофических «Трех разговоров»1. 1 См. об этом мою статью: «Гносеология В. С. Соловьева» в первом сборнике издательства «Путь». О кровной связи всего многочастного целого русской мысли со Сковородой свидетельствует и тот замечательный факт, что не только высшие моменты мысли Сковороды имеют свое продолжение в дальнейшей истории, но и низшие. Его гностицизм возрождается у Соловьева; его близорукость в понимании сущности зла расцветает теократическим искушением, которое с такою властью чаровало мысль Соловьева до конца 90-х годов. Бессознательное отталкивание Сковороды от Церкви, стоящее в противоречии с высшим разумом его же собственного мировоз-зревния повторяется в невысказанной трагедии жизни Толстого. Этот великий гений внутренне надламывается от того же самого, что удерживало Сковороду от высшего высветления и не давало ему окончательно вспыхнуть и загореться вселенским светом. Сопоставления можно было бы умножить. Но для всякого беспристрастного читателя уже должна стать ясной вся значительность жизненного дела и мысли Сковороды. Сковорода стоит у самого порога русской мысли. Он первый и творчески начинает то, что потом гениально растет, множится и цветет. Блеск и величие последующего ни мало не должно заслонять его скромную, но героическую фигуру и отнимать у него хоть частицу славы и признания, которые ему подобают. Сковорода имеет специфическую прелесть примитива, чары соединения гениальности с наивной и целомудренной скованностью культурных форм, и эта прелесть, как неповторимая, навсегда останется за ним. (К 200-летию со дня рождения — 22 ноября ст. ст. 1722—1922 г.). В 1894 году исполнилось 100-летие со дня смерти украинского народного странствующего философа Григория Саввича Сковороды, и тогда же А. Я. Ефименко в посвященной ему статье — «Философ из народа;», писала: «Нет сомнения, что Харьковский Университет почтит его память юбилеем. Та территория, которую Сковорода исходил вдоль и поперек собственными ногами, разнося как по панским дворам, так и по крестьянским хатам свет своей «новой славы», слишком тесно связана с ним духовными нитями, присутствие коих хотя сознается и смутно, но тем не менее чувствуется. Юбилей будет и, надо надеяться, осветит более или менее полно эту туманную, но несомненно высоко даровитую и чрезвычайно оригинальную фигуру, так сильно поражавшую мысли и чувства не только современников, но и ближайшего потомства. Прилетели новые птицы, запели новые песни, но это не дает нам права быть неблагодарными, тем более, что Сковорода нес на алтарь своего служения не избытки от своих душевных богатств, а самую душу, кровь своего сердца. Культурные люди Украины успели его забыть, но зато его помнит народ. А такая память стоит юбилейных торжеств». Юбилей столетия со дня смерти Г. С. Сковороды состоялся, и — что очень характерно — его память одновременно чествовали на Украине, главным образом в Харькове, и в Москве — в Московском Психологическом Обществе. Научное Общество при Харьковском Университете выпустило в свет открытые мною сочинения Сковороды, которые дали толчок к уяснению его философского миросозерцания... Теперь, по случаю 200-летия со дня его рождения, нужно сделать дальнейший шаг: подвести итог тому, что выяснено было наукой для понимания его личности и оценки его деятельности за 28 лет, протекшие между 2-мя юбилеями — от 1894 до 1922 г. Совнарком Украины, по представлению Наркомпроса, издал декрет о публичном чествовании памяти Сковороды и о напечатании моей монографии о нем. Настоящий очерк основан на моем рукописном исследовании о Сковороде, но представляет не резюме его, а одновременно и синтетическую новую попытку выдвинуть и решить наиболее важные ударные вопросы, касающиеся Сковороды: 1) его эпохи и среды, 2) его личности, 3) его философии и 4) его значения. 1 Русская авторская редакция речи, произнесенной на украинском языке в торжественном заседании в Социальном Музее им. тов. Артема 24 декабря 1922 г. Деятельность каждого исторического деятеля, великая и малая, с ее средствами и целями оценивается с индивидуальной и этической точки зрения общественно-полезною чистотою его побуждений, важностью и значением руководящей им идеи. Чем чище эти побуждения, чем решительнее они возвышаются над личными и частными интересами, чем больше они проникаются интересами общего блага народа, его трудящихся масс, чем больше вносится в эту деятельность жизни, самопожертвования, страсти; чем полнее эта последняя охватывает все силы и способности человека, тем выше и достоинство этой деятельности. С точки зрения социологического и материалистического понимания истории, необходимо установить правильный взгляд на роль личности в обществе. «Историк, описывающий прошлое, никогда не сможет совершенно пройти мимо отдельных личностей, если он хочет изобразить особые формы, в которых совершалось историческое развитие при данных особых условиях» . Какое же влияние может оказывать личность на развитие общества? Каждая личность есть продукт условий и среды. Личность не открывает для общества новых проблем, но может иногда увидеть их там, где другие не замечают. Точно так же и в разрешении этих проблем личность связана теми средствами, какие в распоряжение ее дает данная эпоха. Напротив, выбор того круга проблем, которому личность себя посвящает, выбор точки зрения, с которой она подходит к их разрешению, и, наконец, сила, с которою она защищает свою точку зрения, — не могут быть без остатка сведены к одним только экономическим условиям; наряду с последними, здесь выступают и индивидуальные условия, развившиеся благодаря своеобразию природных способностей и той среды, в которой находилась данная личность. Все только что перечисленные обстоятельства оказывают влияние, если не на самое направление развития, то все же на его ход и на тот путь, каким в конце концов достигается неизбежный результат. И в этом отношении отдельные личности могут очень много дать своей эпохе. В частности, мыслители достигают более глубокого понимания окружающего, в большей степени, чем масса, освобождаются они от унаследованных традиций — предрассудков; но и их признают лишь те классы, интересы которых лежат в одном Направлении с интересами необходимого развития» (К. Каутский). Мы попробуем потом применить эти требования к Сковороде, но сначала посмотрим, что представляла из себя Украина в ту эпоху, когда там жил и действовал Г. С. Сковорода, чтобы на основании этого решить вопрос, возвысился ли он над этой средой и в какой мере, поставил ли он какие-либо проблемы для своего времени, с какой энергией старался проводить их в жизнь, в какой мере они были жизненны, и в какой мере он сам был продуктом своей среды. Сковорода родился в конце царствования Петра, который не церемонился с Украиной и ее вольностями, скрепленными Переяславским договором его отца Алексея Михайловича, а равно и последующими гетманскими статьями. Так же круто и самовластно поступал он и со Слободской Украиной. То же делали и преемники Петра, даже женщины на престоле, как, например, Анна Ивановна. Автономия представляла один только призрак. Были годы, когда гетманская власть пресекалась. Единственным просветом в политическом отношении была эпоха Елисаветы, которая, разрешив избрать в гетманы предназначенного ею Кирилла Розумовского, родного брата своего мужа, Алексея Розумовского, некогда Лемешовского пастуха, играла комедию. Но и Кир. Розумовский был новоиспеченным царедворцем на гетманском столе и мало интересовался порученным ему краем. Все ясно сознавали, что гетманство, это — каприз Елисаветы, о которой сложено было такое двустишие: Веселая царица была Елисавет, Поет и веселится; порядка только нет. Таким образом, время с 1722 по 1768 год представляло тусклую переходную эпоху в жизни Украины, пережиток старой, казацкой автономии, но с некоторыми еще старыми казацкими традициями. В 1763 году автономия была уничтожена Екатериной, и Сковороде пришлось провести 30 лет своей деятельности в еще более печальное для Украина царствование Екатерины П. Существовавшие раньше, с Богдана Хмельницкого (пол. XVII в.), формы политической жизни в виде автономной гетманщины в составе русского государства и пользовавшейся также политической автономией, хотя и в меньших размерах, Слободской Украины, были Екатериною II уничтожены, и, таким образом, украинское общество с его руководящими классами, казацкой старшиной и рядовым казачеством, жившее политическими интересами в течение более столетия, очутилось вне этих интересов. Наказы старшины и казаков в екатерининскую комиссию для составления проекта нового уложения (1767 г.), правда, свидетельствуют, что казачество и особенно его старшина не примирились с этим политическим актом царского самодержавия и даже первое время проявляли некоторую, хотя слабую, активную оппозицию. Любопытно, что желание о восстановлении гетманщины высказывало даже казацкое население маленьких городков и слобод. Конечно, при гетманщине ему жилось не важно, но и нивелирующая реформа Екатерины не поставила его в лучшее положение. Во всяком случае, политические интересы в обществе исчезли и уровень общественности в нем естественно понизился. И это совпадало с выступлением Сковороды в качестве преподавателя Прибавочных классов Харьковского Коллегиума, совпало с его знакомством с Харьковским губернатором Щербининым, который уничтожил автономный строй Слободской Украины и превратил ее в Слободскую украинскую губернию обычного российского типа со всеми недостатками тогдашней губернской администрации и нарождавшейся здесь бюрократии. В такие политическое безвременье действовал Сковорода. Украинское общество находилось тогда в состоянии политической летаргии: оно устало от прежних политических бурь и не находило новых сил для того, чтобы сбросить с себя иго царизма и бюрократии. В казацких старшинах исчез дух былой воинственности, — казачество, как реальная военная сила, было предусмотрительно расформировано Екатериной, а вместо него заведены регулярные гусарские полки; реальных сил для вооруженной борьбы, таким образом, не оказалось, ибо даже было разорено старинное гнездо вольнолюбивой Козаччины, поддерживавшей всякий вооруженный протест — Запорожье; но гораздо важней для политической стороны реформы была социально-экономическая. Казачьим старшинам (их было 602 чел. в Слоб. Украине) были дарованы русские чины и это открыло им путь в ряды российского дворянства, что явилось осуществлением их давнишней мечты, ибо с дворянством была связана не только нобилитация, но и право владеть крепостными крестьянами по образцу великороссийского дворянства, а такого права у них ранее не было. Казаки и их подпомощники (весьма многолюдный класс — 345 000 чел. с семьями) были превращены в войсковых обывателей и обложены подушными окладами, приблизившими их к свободным крестьянам. Основной класс населения (их было 650 000 чел.) — владельческие подданные, пользовавшиеся дотоле правом вольного перехода, были прикреплены к земле и отбывали у владельцев барщину. Из войсковых обывателей выделилось мещанство, а к нему присоединилось и купечество, первоначальное ядро коего составилось из приезжих великороссийских купцов. Экономическим базисом дворянства было его землевладение и эксплуатация труда подданных селян. Земли было много, и она обрабатывалась селянским трудом. Было 148 помещиков и у каждого из них более сотни подданных; выделялись крупные помещики, у коих было более 600 душ подданных — их было 30 чел., — украинцы, русские, чужеземцы. Всю свою энергию, силы и заботы высший дворянский класс обратил теперь почти исключительно на развитие своего материального благополучия — на расширение земельного фонда, увеличение числа подданных и размера их повинностей в пользу помещика. К тому же материальному благополучию стремилось и купечество, и мещанство, и мелкая буржуазия — городская и сельская. К такому же стяжательству стремились также слободско-украинские монастыри, забывшие заветы нестяжательства, превратившиеся ко времени Сковороды в крупных землевладельцев с большим количеством земель и подданных — Святогорский монастырь имел в конце XVIII ст. 27 000 десятин земли и 2 000 душ подданных; другие меньше, но все же много. Монастыри богатели, скупали земли, монахи жили в роскоши, пьянствовали. Светлым явлением тогдашней жизни нужно признать стремление к образованию, коим проникнуты били все слои общества, включая и низшие — козачество и селян; они создали и содержали на свои средства низшие училища, коими усеяна была вся Слободская Украина и в коих преподавателями являлись мандрованные дьяки-учителя. И Сковорода учился в одной из таких школ, а впоследствии и сам сделался как бы странствующим народным учителем в возвышенном смысле этого слова. Над такими народными школами стояли средние Коллегиумы; в двух из них — Переяславском и Харьковском, преподавал Сковорода, — а над этими средними училищами возвышалась высшая школа — Киевская Академия, в которой учился Сковорода вместе с другими своими товарищами из светского общества, ибо тогдашние школы имели всесословный характер. Но крупным недостатком всех трех типов тогдашней школы был схоластический характер предметов преподавания и господство в них религиозной стихии и притом исключительно формального характера. Таким господством формы отличалось и тогдашнее религиозное миросозерцание. Представители господствующей православной церкви — священники и монахи свою проповедь сводили на внешнюю сторону христианства — догматику, таинства, обряды, а не на этику, и не могли благотворно влиять на общество примером собственной жизни, в которой ничем не отличались и не возвышались над окружающей средой. Научных интересов в обществе почти не было. Везде царил «телец златой», а не интересы высшего духовного порядка: науки, литературы, философии, искусства, — им нигде не было места. Этому утверждению не противоречит знакомство отдельных богатых магнатов с произведениями французских философов рационалистов или немецких мистиков или существование оркестров из дворовых людей. Впрочем, все это пришло к нам несколько позже, а при Сковороде у украинского дворянства были только мечты об учреждении в их крае университета, который должен был преследовать главным образом практическую цель — открыть доступ детям казацкой старшины к бюрократическим должностям и дворянству. Заветною мечтою каждого было отделиться от своего народа всею внешнею культурной обстановкой и языком и, главное, своим панством, т. е. шляхетским происхождением, какового в действительности притом и не было, ибо украинское дворянство вышло из рядов казачества. Все слободско-украинское общество, перейдя на мирное положение, потонуло в тине хозяйственных забот, стараясь как бы наверстать потерянное время, когда оно отвлекалось от хозяйственных дел военным ремеслом. Господствующий по численности и по производительному труду класс общества — селяне, в противоположность помещикам лишенные возможности пользоваться результатами своего труда, имели мало импульсов к развитию своего хозяйства, его усовершенствованию и подъему, а с другой стороны, в силу своей подавленности панством, поддерживаемым всем аппаратом самодержавия, оставались в стороне от общей погони за «счастьем», олицетворяемым богатством. К ним примыкала некоторая часть казенных обывателей из слоя малоземельных (средняков) и безземельных (незаможных); их идеал был не в богатстве и излишестве, а в среднем и скромном существовании и достатке (прожиточном минимуме); заможные же в городах и селах примыкали к мелкой буржуазии, которая служила соединительным звеном между двумя крайними группами. Украина, как и Россия, вступала в эту пору в стадию денежного хозяйства при господстве дворянско-крепостного режима. Классовое самосознание и идеология в дворянстве существовали и нашли себе выражение в наказах украинского дворянства в Екатерининскую комиссию. В селянстве было мало классового самосознания — оно было рассеяно, не организовано в смысле сословном, но оно, конечно, стихийно чувствовало гнет и выступало против него пассивно, убегая, ища воли, в степи Новорос-сии, и активно мстя помещикам бунтами, поджогами. Менее придавлены были казенные обыватели — потомки бывших казаков, — и ярким примером этого может служить грандиозный бунт казаков с. Турбаев б. Миргородского полка (Хорольского уезда Иолт. губ.), превращенных помещиками Базилевскими в подданных крестьян. В Турбаях широко было поставлено помещичье хозяйство — скупка и захват грунтов, сельско-хозяй-ственные заводы, перерабатывавшие сырье, винокурня, солодовня, мельницы с выделкой сукна, велась торговля, практиковалась отдача денег за ростовщические проценты и т. д. В результате в год французской революции (1789 г., 8 июня), когда Турбаевцам был объявлен Сенатский указ о перечислении их из казаков в посполитые, они подняли бунт и убили двух Базилевских (кстати сказать, питомцев Геттингенского университета). Затем началась экспроприация помещичьих земель, во владение коими вступили турбаевцы, — как бы местная аграрная революция. Последовал акт расправы. Все турбаевцы, помимо судебных кар, были выселены из Турбаев. Но это был отдельный эпизод, в общем же и владельческие подданные, и казенные обыватели-крестьяне, до поры до времени были пассивны и находились — первые в тисках своих панов, а вторые — казны. Вот что представляла из себя Слободская Украина в эпоху, когда в ней жил и действовал Сковорода. Левобережная Украина, в которой родился Сковорода, находилась тогда приблизительно в таком же состоянии. Сковорода не мог не отразить в себе черт своего века с его безвременьем. На нем отразилось, конечно, влияние указанных выше социальных условий его эпохи и среды — и на его образовании, и на его учительстве, и на его страннической жизни, и на его литературной деятельности — его языке и стиле, — и на его богословско-философских трудах. Но вместе с тем, он выступает перед нами критиком, отрицателем, иногда очень крайним, господствовавших традиций, мыслителем и создателем собственного миросозерцания, своей собственной философии — науки о жизни, явившейся синтезом его положительных воззрений, которые он старался распространить в современном ему обществе, противополагая господствующей в нем традиции свой идеал, к осуществлению коего страстно призывал всех. Сковорода несомненно был одним из самых выдающихся мыслителей Украины XVIII века, представлял из себя в высшей степени своеобразную, оригинальную личность, был, конечно, в значительной мере продуктом своей среды, но значительно возвышался над общим уровнем ее и своей эпохи, страстно боролся с ее идеологией, суевериями и предрассудками, особенно в наиболее косной и традиционной религиозной сфере; это и была главная проблема его жизни: он отверг лично для себя и проповедывал отрицание современного уклада общежития с его погонею за материальными благами, кои добывались за счет труда других и на коих только и строилось представление о человеческом счастии в современном ему крепостническом обществе, с отрицанием простой, трудовой, близкой к природе жизни; и, наконец, в соответствии со своим учением он построил на новых началах и свою собственную жизнь, посвятив ее умственному и нравственному пробуждению всего народа со всеми его классами, включая сюда и низший слой — селянство, из недр коего сам вышел и с которым никогда не порывал связей, не идя тут по проторенному пути огромного большинства своих земляков, для которых образование служило только средством выбиться в паны — светские или духовные безразлично. Понятно, что идеология Сковороды не удовлетворяет запросам нашей современности; он отдавал дань, как человек своей эпохи, мелко буржуазной стихии, среди коей вращался, но было бы сплошным недоразумением, основанным на незнании и непонимании фактов, считать его представителем классовой буржуазной идеологии его эпохи: этому противоречит и его происхождение (он вышел из среды незаможных малоземельных казаков), и его дальнейшее бездомное пролетарское существование, и непринадлежность к панству, буржуазии и духовенству (он был деклассированным гражданином), и та профессия странствующего народного учителя, которую он сознательно выбрал и нес в течение всей своей жизни до самой смерти, умерши таким же бездомным бедняком, нищим и скитальцем, каким выступил на свое просветительное поприще; наконец, против этого решительно говорит и та огромная, исключительная популярность, любовь и глубокое уважение, которыми он пользовался среди простого народа и при жизни своей и долгое время спустя после своей смерти. И мы, чествуя теперь в нашем пролетарском государстве его светлую память, только освежим и укрепим в сознании современного общества, особенно крестьянства Украины, заслуги перед ним философа, вышедшего из среды его, не порвавшего с ним связи и посвятившего ему свою жизнь: дети народа — Шевченко и Сковорода достигли вершины творчества — первый художественного, второй философского, и служат ярким свидетельством того, что трудовая среда, несмотря на самые неблагоприятные условия своего социального, экономического и культурного существования, могла дать уже в прошло таких высоких представителей науки и искусства, как Шевченко и Сковорода в Украине, Ломоносов в России. В одном из своих произведений — сатирической песне «Всякому городу нрав и права» — Сковорода выступает перед нами отрицателем всего современного ему бытового уклада жизни. Любопытно, что эта именно песня, носящая морально-философский характер, но доступная всем по своему изложению и сопровождавшаяся его собственной музыкой, с аккомпанементом бандуры, приобрела такую популярность, что сохранилась в репертуаре народных рапсодов — кобзарей до наших дней. Петр, говорится там, для чинов углы панские трет, т. е. старается выбиться в паны посредством чинов, только что тогда заведенных на Украине по петровской табели о рангах выбиться в ряды складывавшейся тогда среди укравшего общества бюрократии по российскому образцу было заветною мечтою всяком потомка козацкой старшины, переименовании теперь в гражданские и военные русские чины; способом же продвижения по этой иерархической лестнице была не служба по призванию, склонностям и способностям (чему учил Сковорода), а панская передняя. «Федька купец при аршине все лжет». В это время на Украине только что стал складываться специальный купеческий класс преимущественно из среды приезжего великорусского купечества. Слободская Украина вступала на путь развития торгового капитализма с ее ярмарками и постоянною торговлею. «Тот строит дом свой на новый манер». В это время вытеснялась прежняя простота домашней жизни, и стали увлекаться строительством домов по новой моде, как в городах, так и в помещичьих усадьбах. «Тот все о процентах: пожалуй, поверь». Кредит, проценты, ростовщичество явились следствием денежного хозяйства и торговли. Тот непрестанно стягает грунта». Это непрестанное стягивание грунтов составляет характеристическую особенность той эпохи в связи с ростом помещичьего, дворянского землевладения. «Сей иностранны заводит скота». Развитие тонкорунного овцеводства в Слободской Украине также составляет характерную особенность помещичьего хозяйства той эпохи. Оно повело к развитию шерстяной торговли на местных ярмарках. «Те формируют на ловлю собак». Псовая охота, как спорт и удовольствие, сделалась также принадлежностью тогдашнего помещичьего крепостного хозяйства. «Сих шумит дом от гостей, как кабак». Приемы гостей, пьянство, веселая роскошная жизнь сделались теперь принадлежностью панских усадеб на счет пота и труда подданных. «Строит на свой тон приказный права». Со введением новых общерусских губернских учреждений, всесильным решителем права сделался приказный, т. е. представитель правящей бюрократии, ведший свою служилую генералогию от подъячего московских приказов. «С диспут студенту трещит голова». Намек на те бесконечные диспуты, которые царили в тогдашнем Харьковском Коллегиуме и Киевской Академии, имели своею целью развитие диалектики среди учащихся и вели свое начало от диспутов иезуитских школ; целью их было словопрение для доказательства во что бы то ни стало предвзятых тезисов; и самые тезисы, и доказательства носили схоластический характер. «Тех беспокоит Венерин Амур, всякому голову мучит свой дур». Разврат, господствовавший в тогдашней помещичьей среде, поддерживался, конечно, крепостными порядками, дававший в распоряжение господ женщин вообще и крепостных, в частности. «Тот панегирик сплетает со лжой». Сатира направлена здесь на панегирическую литературу того времени, где похвала тесно переплеталась с ложью; это была болезнь века, особенно распространенная во всех тогдашних украинских школах, начиная с низших и кончая высшими; прототипом подобных панегириков может служить печатный панегирик Донцам-Захаржевским (роскошная книга с рисунками), составленный по их заказу Орновским, где подвиги их изображены в явно преувеличенном виде; процветал этот род литературы в Харьковском Коллегиуме; отдавал дань этой традиции и сам Сковорода в начале своей литературной деятельности. «Лекарь в подряд ставит мертвых людей». Указание на злоупотребления врачей, представителей интеллигенции, из-за взяток и в связи с крепостным строем общества, намек на мертвые души при подрядах. «Сей образы жировых (трефовых) чтет тузов». Чтит изображение трефовых тузов, т. е. увлекается карточной игрой; это увлечение было всеобщим, но особенно распространено было среди нетрудового населения, у которого было много свободного времени и денег. Степка бежит, как на свадьбу, в позов». Страсть к тяжбам составляла характернейшую бытовую черту украинского общества и старого времени (гетманщины), и той эпохи, когда жил Сковорода, и во время старых украинских судов, и при новых общерусских. Черта эта увековечена в литературных произведениях Квитки и Гоголя. Сковорода подметил тут характернейшую психологическую черту эпохи, что на позывы в суды стремились охотно, как будто на свадьбу. Каждая строфа этой песни оканчивается припевом Сковороды, его, антитезой, противоположением изображенной им действительности. «А мне одна только в свете дума, А мне одно только нейдет с ума — Как бы умерти мне не без ума». В конце же, как заключительный синтезтезы и антитезы, говорится: «Смерте страшна! Замашная косо! Ты не щадишь ничьих волосов, Ты не глядишь, где мужик, а где царь — Все жерешь так, як солому пожар. Кто ж на ее плюет острую сталь? Тот, чия совесть, как чистый хрусталь». Нарисовав все важнейшие явления окружавшей действительности, Сковорода отметает ее для себя и противополагает ей свой идеал жизни: вся эта погоня за временными житейскими благами и удовольствиями, говорит он, заканчивается смертью, которая не страшна только человеку с хрустально-чистою совестью. Итак, идеал жизни в ее нравственной цели; этика Сковороды и является действительною основою его жизни; ее он ставит универсальной задачей жизни и для всего общества. Когда Измайлов в беседе со Л. Н. Толстым завел с ним речь о Сковороде, тот оживился, нежно и радостно прибавил: «Многое из его мировоззрения мне так удивительно близко. Я недавно только что еще раз перечитал его. Мне хочется о нем написать. И я это сделаю. Его биография, может быть, еще лучше его писаний. Но как хороши и писания». Л. Н. Толстой был прав, на мой взгляд, отдавая предпочтение биографии Сковороды перед его писаниями. Жизнь Сковороды представляет исключительный интерес в том отношении, что она вполне соответствовала требованиям его философского миросозерцания: он жил, как учил, а учил, как жил; такое разительное соответствие слова и дела, такая гармония учения и жизни, преисполненной лишений и самоограничения, представляет редчайшие случаи среди представителей философской мысли всех веков и народов. У Толстого не было такого соответствия мысли и жизни; он ушел от семьи умирать, в то время как Сковорода сознательно выбрал себе странническую жизнь и делал этот подвиг жизни в течение 28 лет до самой смерти; понятно, почему Толстой так высоко ценил биографию Сковороды. Понятно также, что новейший исследователи Сковороды В. Эрн всю свою книгу о Сковороде разделил на две части, посвятив первую, большую, его личности и вторую, меньшую, его философии. Биография Сковороды, составленная В. Эрном, представляет, в противоположность предшествующей биографии Сковороды Г.П. Данилевского, носящей внешний характер, опыт внутреннего проникновения в его жизнь. В. Эрн прекрасно разрешил свою задачу на основе внутреннего жизнеописания Сковороды, составленного его учеником и другом М.И. Ковалинским, и автобиографического материала самого Сковороды, заключающегося в его лирических стихотворениях. Я в своем неизданном исследовании о Сковороде посвящаю первую — самую обширную его главу опыту критической биографах Сковороды и делаю синтез задач, поставленных себе Г. Данилевским и В Эрном: привлекаю для своего исследования не только всю полноту печатных первоисточников, но и архивный материал, а главное подвергаю его критической оценке. Основною канвой и для меня, как и для моих предшественников — было жизнеописание Сковороды, составленное сейчас же непосредственно после его смерти Ковалинским, представляющее драгоценный первоисточник и заключающее вместе с тем ярмо очерченный его духовный облик. Ковалинский был как нельзя лучше подготовлен к своему труду: он был не только слушателем Сковороды по Харьковскому коллегиуму и его любимым учеником, но и его питомцем, которого Сковорода воспитал в духе своего учения, ближайшим другом его в течение нескольких десятков лет, получавшим от него письма и сочинения, а главное запечатлевшим в своем сердце и памяти его устные беседы и философские наставления, которые он вполне разделял. Ковалинский так сроднился с учением Сковороды, что был как бы его двойником по своим воззрениям. Сам Сковорода строго различал внешнюю и внутреннюю жизнь человека: первую он называл «житием», состоявшим в том, что такой-то (имя рек) тогда-то родился и имел круг таких-то потребностей, а вторую — «жизнью», т. е. его исканием истины. Такую вторую биографию Сковороды и дал нам Ковалинский. Жизнь Сковороды распадается на три части: 1) юность и годы его учения — подготовки к учительству — период Lehrjahre до возвращения из заграницы, 2) период официального учительства и 3) период страннической жизни, совпадающий с самостоятельным философским творчеством и попытками распространения его учения в обществе (с 1769 до смерти в 1794 г.). Чрезвычайно важным в социологическом отношении моментом является принадлежность Сковороды к казацкой среде: он родился в селе Чернухах Лохвицкого уезда Полтавской губ. Там в Лохвице должно состояться торжественное чествование его памяти, с постановкою ему памятника; инициатива чествования принадлежит местному населению, создавшему для этой цели комитет при Уисполкоме. И Чернухи действительно были не только родиною Сковороды, но и вообще сыграли крупную роль в его жизни. Мне удалось найти архивный материал, рисующий нам социальный состав населения Чернух в момент, близкий к проживанию там Сковороды — в 1745 году, когда там значится по казацкому компуту «двор Пелагеи Сковородыхи, сын которой Григорий обретался в певчих», там же по компуту проживал ранее и его отец, названный уменьшительным — уничижительным именем Савки, а не Саввы, вероятно, потому, что он принадлежал к разряду незаможных малогрунтовых казаков. В одном из своих стихотворений сам Сковорода делает указание на свой маленький грунт. Таким образом, Семья Сковороды принадлежала к низшей малоземельной группе казачества. Этим отчасти можно объяснить себе и то обстоятельство, что брат Григория Саввича — Степан, в 1738 г. уехал в Петербург, чтобы искать себе счастья в столице, где проживали тогда его родственники Полтавцевы; быть может и отъезд самого Григория Саввича в Киев также стоит в некоторой связи с малоземельем и скудными достатками его семьи, особенно после того, как его мать овдовела. И когда Григорий Саввич завернул после своего заграничного путешествия в Чернухи, он там уже не застал никого из близких родичей в живых и ему по-видимому не на чем было даже вести хозяйство. Это во всяком случае также могло поспособствовать выбору им страннического образа жизни. И если мы будем называть его деклассированным гражданином, то выход его из своего класса мог находиться в связи во всяком случае не с его стремлением выбиться в паны и приобрести богатство, а с его материального нуждою, которая выбивала из социальной среды массы казацкого и селянского пролетариата и заставляла их бросать родные пепелища. Сохранились в указанных архивных материалах сведения о социальном составе населения Чернух, и они чрезвычайно любопытны для характеристики той среды, из которой вышел будущий философ и под впечатлением которой он вырастал в Чернухах. Население Чернух (сотенного местечка Лубенского полка) делилось в нисходящем порядке по своему земельному обеспечению на следующие группы: 1) можногрунтовых, т. е. многоземельных, 2) средних, 3) малогрунтовых могучих, т. е. малоземельных, но более зажиточных, 4) малогрунтовых не могучих, т.е незажиточных, 5) тяглых — убогих, 6) пеших — нищетных. Наиболее многочисленными по своему составу были последние группы. За казаками шли казачьи подпомощники и подсуседки; последние не имели собственных хат. Сверх казацкого населения было только несколько хат, принадлежавших посторонним лицам и духовенству; среди них был и придворный камер-фурье Полтавцев. Принадлежность Г. С. Сковороды к казачьему сословию гарантировала ему во всяком случае личную свободу и дала ему психологию свободного человека; у него не было такой ненависти к панству, как у кри-пака Шевченко. Это имело важные последствия для него и в деле его образования. В казацкой среде было большое стремление дать образование своим детям. Казачество создало огромное количество школ, сетью коих покрыта была тогда вся Украина — и Левобережная и Слободская. В такой школе у дьяка учителя в Чернухах получил образование и Сковорода; это образование носило по условиям времени церковный характер; видную роль играло в нем церковное пение. Мальчик Сковорода обладал прекрасным голосом и пел в церковном хоре. Уже в отцовской хате под ее соломенной крышей, под влиянием местной украинской природы, которую он страстно полюбил, под влиянием украинского народного быта складывался духовный облик Сковороды. Тогдашняя начальная школа с ее украинским разговорным языком, с ее мандрованным учителем дьячком, хранившим народные обычаи, с ее поэзией, рождественскими и пасхальными виршами, с развлечениями на лоне природы, не оторвала мальчика, как это делала более поздняя русско-правительственная школа XIX века, ни от природы, ни от жизни народа. И он сам впоследствии не без влияния школьной традиции, по которой лучшие ученики делались помощниками в преподавании своих учителей, а потом, по средневековому пережитку, странствующими учителями, избрал себе на театре жизни роль мандрованного народного учителя. Правдоподобно, что и сам он был помощником своего учителя, ибо оставался в Чернухах до 16-летнего возраста. Не осталась без влияния на всю его последующую жизнь я близость к сельской природе; и он не раз воспевал в своих песнях эту деревенскую природу и жизнь. «Не пойду в город богатый. Я буду на полях жить. О дубрава, о зелена, о мати моя родна. В тебе жизнь увеселена, в тебе покой, тишина», — писал он в одном своем стихотворении, навеянном сельской природой. «Ах, поля, поля зелены, поля, цветами испещрены, ах, долины, яры, круглы могилы, бугры», — пел он в другом. Известно, что Сковорода играл на сопильце, т. е. пастушьей свирели. Нужно думать, что это искусство он усвоил также в качестве пастушка. В 3-й песне он очевидно дает о себе такую автобиографическую подробность: Только солнце выникает
Пастух овца выгоняет,
И на свою свирель
Выдает дрожливый трель.
Пропадайте думы трудны
Города премноголюдны.
Аяс хлеба куском
Умру на месте таком. У себя в Чернухах Сковорода с его музыкальными способностями очевидно усвоил не только духовное, но и светское пение и музыку — народные украинские песни и мелодии. Сопилка выработала у него потребность выучиться игре и на других более совершенных инструментах. По некоторым данным, еще в отцовском доме он начал сочинять мотивы к песням как церковным, так и народным. В родной чернусской школе он получил потребность в расширении своего образования. Нам неизвестно в точности, при каких обстоятельствах он отправился из Чернух в Киев для поступления в тамошнюю Академию. Но Ковалинский говорит, что отдали его в Академию по его охоте, т. е. собственному желанию. Этому способствовало однако то, что он был подготовлен своей чернусской школой для поступления в низший класс академии и к тому же обладал прекрасным голосом, знанием нотного пения и музыкальностью. Киевская Академия заключала тогда в себе не только высшую, но и среднюю школу, и нормальное обучение в ней продолжалось 10 лет. Поступил он в первый класс (фару или аналогию), по предположению акад. Петрова, основанному впрочем на документах, в 1738 году, т. е. 16 лет от роду. Он прошел 4 низшие (фару, инфиму, грамматику и синтаксис) класса Академии, а затем после перерыва еще пробыл 6 лет в высших классах (пиитики, риторики, философии и богословия), всего 10 лет, но богословского класса не захотел окончить и потому подписывался впоследствии: студент Сковорода. Что вынес Г. С. Сковорода из Академии? Это был уже вполне сознательный период его жизни (от 16 до 29 лет), когда складываются школьные образовательные влияния. В Академии преподавались между прочим и те науки, в области которых впоследствии работал самостоятельно Сковорода: латинский, греческий, древнееврейский, немецкий; на латинском языке велось даже преподавание некоторых предметов, и Сковорода, очевидно, уже в Академии усвоил эти языки и памятники письменности на них. Преподавалась и история. Реформатором Академий в духе возрождения классицизма явился в Академии известный Феофан Прокопович, пропагандировавший Эразма Роттердамского. Его преемником был также выдающийся духовный писатель Георгий Конисский. Г. С. Сковорода по науке был духовным сыном Георгия Конисского, у которого он слушал курс пиитики и философии (в том числе и этики). Следуя примеру Георгия Конисского, составившего пьесу с украинскими интерлюдиями, Сковорода также написал аналогичную трагедокомедию. Философские положения Конисский основывал на патристике. Другим преподавателем философии и богословия был Козачинский, путешествовавший заграницей. Сковорода пошел в философии своим собственным путем, в духе, противоположном академическому. Преподаватели Академии соединяли науку с литературными опытами. Эту манеру вынес из Академии и Г. С. Сковорода. Не желая вступать в духовное звание. Сковорода не закончил богословского класса, а отправился заграницу. В перерыве между двумя пребываниями в Академии, Сковорода, как обладатель красивого голоса, был вызван в Петербург в придворную капеллу Елисаветы, где провел три года и по собственному желанию уволился из капеллы, для того, чтобы закончить научное образование в Академии. Певчим жилось хорошо: их хорошо одевали, кормили, платили жалованье и выдавали иногда по 5 ведер вина. Но, очевидно, Сковороду не увлек Петербург, где царили Розумовские, и капелла, где делали себе карьеру его земляки. Сковорода увлекался в Петербурге не пирушками, а пением и музыкой, вступив на путь композиторства и церковной музыки и пения. В 1750 году начинается новый и чрезвычайно важный период в жизни Сковороды — пребывание его заграницей. Круг наук, усвоенных им в Академии, показался ему недостаточным, и он воспользовался первым представившимся ему случаем, чтобы отправиться с ген. Вишневским, в качестве причетника церкви при нашей миссии в Венгрии, заграницу. Вишневский взял его с собой как знатока музыки, пения и языков. Из Венгрии он ездил с Вишневским в Вену, Офен, Пресбург и проч. окрестные местности, где особенно старался знакомиться, как говорит Ковалинский, с людьми, славившимися тогда своими знаниями и ученостью, свободно и чисто говорил по-латыни и по-немецки, достаточно понимал и по-гречески, благодаря чему и добился знакомства и приязни ученых, а вместе с этим и усвоил и новые познания, которые он не мог приобрести в своем отечестве. Гесде Кальве передает о странствиях Сковороды и по Германии, и по Польше, и даже по Италии, но об этом молчат все другие источники и сам Сковорода. Правдоподобнее другое сообщение одного из биографов Сковороды, к сожалению, без ссылки на источник, что он слушал лекции знаменитых германских, т.е. немецких тогдашних профессоров. Здесь нет ничего невероятного. В Германии в то время царила философия Вольфа (ум. в 1754 г.), объединившая в себе и предшествующую ей философию Лейбница и Аристотеля, господствовавшего в школах. Вольф был профессором в Марбурге и Галле и писал свои сочинения на латинском и немецком языках, вполне доступных Сковороде. Целью его практической философии, получившей широкое распространение, было сделать счастливыми людей и добиться ясного, отчетливого познания (его метафизика, куда входило и естественное богословие с учением о Боге). Учение о счастье Сковороды сильно напоминает этическое учение Вольфа. Для счастья необходимо делать то, что совершенствует человека и его ближних. Совершенствованию человека служит все, что согласно с его природой — здесь старый принцип стоиков, усвоенный и Сковородой. Сочинения Вольфа выходили в 30—50-х годах XVIII века; одно из них было переведено на русский язык в 1765 году. Что касается французской философии, то следует упомянуть Ж.Ж. Руссо, сочинение коего «Эмиль — или о воспитании» вышло в 1762 году в оригинале. Сковорода был также современником Вольтера; но, по-видимому, он не был связан ни с ним, ни с скептической французской философией XVIII века. Представляет интерес заочное знакомство Сковороды с швейцарским ученым Дан. Мейнгардом при посредстве М. Ковалинского. Ковалинский заграницей познакомился в Лозанне с Дан. Мейнгардом и они подружились, причем связующим звеном для них был наш Харьковский пустынножитель Сковорода. Дан. Мейнгард оказался похожим на Сковороду чертами лица, свойствами своими и образом мыслей. Узы дружбы, связавшие Ковалинского и Мейнгарда, перешли и на Сковороду. Получилась своеобразная тройственная филия, ибо и Сковорода заочно полюбил своего швейцарского двойника, как и тот почувствовал к нему симпатию на основании рассказов Ковалинского. Интересно и поучительно во всяком случае сходство образа мыслей нашего украинского философа, проживавшего на пасеках и владевшего несколькими книгами, которые служили ему пособиями в его работах, со швейцарцем Мейнгардом, владевшим всеми средствами западно-европейского образования и обширною библиотеки». Мы говорим здесь не о влиянии этих философов на Сковороду, и ставим только вопрос, какие течения философской мысли были в Западной Европе туда, когда там проживал Сковорода, и с какими он мог там познакомиться. Важно было то, что заграницей Сковорода непосредственно из книг — первоисточников усвоил себе те философские и богословские знания и идеи, которые в Академии проходили через призму его учителей монахов. Весьма правдоподобно, что в Германии он познакомился с сочинениями протестантских богословов и учением теософов и философов природы, как Дж. Бруно, близко, как и Сковорода, стоявший к Платону и стоикам, и, наконец, с философией мистиков, как Як. Беме. Обращаясь вообще к первоисточникам, Сковорода должен был положить в основу своих богословских изучений, как это делали протестанты, Библию, которая впоследствии сделалась основною книгою его познаний. Заграницей Сковорода пробыл около 2-х с пол. лет и в 1753 г. вернулся на Украину, преисполненный познаний. Не будем останавливаться на общеизвестных фактах его жизни. Достаточно будет указать, что он был учителем в Переяславском коллегиуме, дважды жил в качестве учителя-наставника в семье полтавского помещика Тамары, был преподавателем в прибавочных классах Харьковского Коллегиума и казенного училища. Это была уже самостоятельная пора его просветительной практической педагогической деятельности, сменившей прежние его Lehrjahre, и через всю эту деятельность его проходит красной нитью одна основная черта — его разрыв со старыми методами обучения и воспитания, его новаторство в этой сфере. У Сковороды было несомненно призвание к педагогической деятельности — это была, по его собственному выражению, его стать. В Переяславском Коллегиуме он преподавал поэзию, но имея более обширные и основательные познания, чем те, каковые были у учителей тогдашних провинциальных училищ, он составил руководство по своему предмету по новым правилам. Епископ увидел в этом подрывание старинных основ и потребовал вести преподавание в старом духе. Сковорода, сознавая, что его система пиитики была новой, соответствующей науке, и в то же время более понятной ученикам, отказался исполнить требование епископа. Тогда тот положил резолюцию: «не жавяше посреди дому моего творяй гордыню». Сковорода был изгнан со службы, и это, прибавляет Ковалинский, был первый опыт твердости его духа. Проф. Снегирев сообщает, что Сковорода положил в основу своей поэтики труды Тредьяковского и Ломоносова, а епископ давал предпочтение силлабическим стихотворениям Сим. Полоцкого (XVII в.) перед ямбами Ломоносова. У помещика Тамары он воспитывал, его сына также в новом собственном своем духе — начал «возделывать сердце своего питомца» и, считаясь с его природными склонностями, помогал только природе в развитии их. И воспитанник привязался к нему на всю свою жизнь. 4 года провел Сковорода вторично у Тамары в деревне Каврае и воспользовался этим временем в двух направлениях: 1) в это время, при внутреннем сильном борении духа, у него созрело решение о выборе для себя жизненного пути бездомного мандрованного странника, которое он через некоторое время и осуществил, 2) здесь он написал значительную часть своего литературного сборника «Сада божественных песен», в котором ярко отразилась его душевная борьба. По словам Ковалинского, в Каврае уже он предался любомудрию, т. е. исканию истины. В свободные часы он удалялся в поля, рощи, сады для размышления. Отказавшись после напряженной внутренней борьбы от выбора для себя одной из обычных должностей, какую он имел возможность занять по своим способностям. Сковорода избрал для себя путь воздержания, самоограничения, целомудрия, смирения, трудолюбия, терпения, благодушества, простоты нравов, чистосердечия; он почувствовал потребность в освобождении себя от суетных житейских пристрастий, в убогом, но беспечном состоянии. Он отверг все обычные пути жизни и, по счастливому выражению Вл. Эрна, «решился стал творцом своей жизни, положить в основу своего внешнего самоопределения самоопределение внутреннее». Об этом свидетельствует приводимый Ковалинским отрывок из собственноручных записок Сковороды в Каврае у Тамар, имеющий форму записи его сна. В действительности это, конечно, его размышление, облеченное в фантастическую форму сновидения. Перед мысленным взором Сковороды предстали все основные виды людских состояний («статей»). Сначала ему представились царские чертоги с музыкой и пляской, где влюбленные то пели, то смотрелись в зеркала, то бегали из покоя в покой, снимали маски, садились на богатые постели и пр. «Оттуда, — говорит Сковорода, — невидимая сила повела меня к простому народу, где делалось то же самое в иных, более простых формах; пьяные люди шли по улицам со склянками, наполненными хлебным вином, шумя, веселясь, шатаясь; соответственно с этим у них происходили любовные дела». Отсюда он попал на постоялый двор, где видел сено у лошадей, упряжь, слышал споры о расплате. Наконец, та же сила привела его в обширный прекрасный храм, где он сам будто бы участвовал в литургии. Однако и это священное место было осквернено человеческими пороками: сребролюбие коснулось священника, до алтаря доходил залах от мясных обедов из соседних помещений. Тут же Сковороде представилось такое страшное отвратительное зрелище: т. к. некоторым не хватало птичьего и звериного мяса, то они стали поджаривать на огне и есть мясо и жир убитого человека, одетого в черную ризу, обутого в убогие сандалии. Сковорода отвратил от этого ужасного зрелища свои очи. Этот сон, замечает В. Эрн, необычайно характерен; это не просто сон, это смысл всего борения Сковороды; он отвратил очи от всего содержания жизни, он вышел из всех обычных условий существования. Он отверг всякое готовое содержание жизни (а не только мысли, как Декарт) и, усомнившись во всех путях, решил прежде всего остаться с самим собою, овладеть своим «я» и создать себе такую жизнь, которая бы всецело, во всех частях своих вытекала (т. е. логически следовала) из чистой идеи его внутреннего существа. Потом сообразно с этим он нашел себе и внешнее место в театре света. Происходившая в нем душевная борьба вылилась в целом ряде стихотворений, из коих некоторые датированы Кавраем. В одних его виршах звучит как бы мировая тоска, пессимизм: Ах, ты, тоска проклята! О докучлива печаль.
Грызеш меня, измлада, как моль платья, как ржа сталь
Ах ты скука! Ах ты мука! Люта мука. Или вот другое признание: Проживи хоть триста лет,
Проживи хоть целый свет,
Что тебе то помогает
Если сердце внутрь рыдает. Здесь Сковорода как бы предвосхищает пессимизм начала XIX ст. Но и тут в конце примирение: «пройшли облака, радостна дуга сияет. Пройшла вся тоска. Свет нам блистает». В других он находит себе счастье в сельском покое: Но что же мне замышляти,
Что в селе родили мати?
Нехай у тех мозок рвется,
Кто высоко в гору дмется.
А я буду себе тихо
Коротати милый век —
Так минет меня все лихо,
Щастлив буду человек! В третьем стихотворении он поет: Весна люба, ах пришла!
Зима люта, ах прошла!
Уже сады расцвели
И соловьев навели.
Ах, ты, печаль, прочь отсель,
Не безобразь красных сел.
Вежи себе в болота,
В подземные ворота.
Душа моя процвела
И радостей навела. И все это завершается таким синтезом: «Оставь, о дух мой, вскоре все земные места,
Взойди, дух мой, на горы, где правда живет свята,
Где покой, тишина от вечных царствует лет,
Где блещет та сторона, в коей неприступный свет». Это искание правды, как основы истинной жизни, напоминает нам жажду правды в народной песне о правде. В 1759 году Сковорода переселился в Слободскую Украину — Харьковщину, принял должность учителя поэзии в Харьковском Коллегиуме и стал вести простой образ жизни: одевался просто, в крестьянский костюм, не ел мяса и рыбы, употреблял мало пищи один раз в день (вечером), спал 4 часа в сутки, вставал до зари и ходил на прогулки за город и в сады; был всегда при этом бодр, весел, подвижен, целомудрен, всегда довольно словоохотлив, где не принуждали говорить, из всего выводил нравоучение, одинаково относился к людям всех состояний, посещал больных, утешал печальных, раздавал последнее неимущим, выбирал и любил друзей по сердцу их, был набожен, но без суеверия, имел ученость без кичливости, обхождение без лести. Так характеризует его жизнь за этот период Ковалинский. Очевидно, тут он осуществлял избранный им путь жизни. Харьковский Коллегиум был в то время, до открытия в Харькове университета, просветительным центром Слободской Украины, возвышаясь над другими аналогичными училищами; в нем преподавались и светские науки и училось не мало детей дворянских, казачьих и мещанских. Сковороду убеждали принять монашество, но он возревновал по истине и бросил свое крылатое, слово: «ешьте жирно, пейте сладко, одевайтесь мягко и монашествуйте! Он было оставил преподавание в Коллегиуме, но потом снова вступил в него, чтобы руководить образованием и воспитанием в своем Духе ученика Коллегиума М. Ковалинского, своего будущего друга и биографа, к которому он воспылал философским эросом. Этот патетизм дружбы Сковороды к Ковалинскому напоминает любовь целомудренного гения Микель Анджело к своим ученикам. Эта дружба нашла себе яркое выражение в изданной мною их переписке (Сковорода писал Ковалинскому почти ежедневно). «Дружба, писал Сковорода Ковалинскому, единственное сокровище и единственная утеха. Ничего нет для меня сладостнее и дороже, чем забота о тебе и тебе подобных. Презираю Крезов, не завидую Юлиям, пренебрегаю Демосфеном, жалею богатых. Я же буду не только счастливым, но блаженнейшим, если у меня будут друзья». Сковорода просвещал не только ум своего ученика, но и его сердце в духе своей христианской философии. Педагогика была, очевидно, призванием Сковороды и он еще раз вступил учителем в казенное училище, чтобы преподавать там этику молодым питомцам светского звания. Здесь он выступил с пылким словом обличения против преподавателей монахов: «весь мир спит... спит, глубоко протянувшись. А наставники, пасущие Израиля, не только не пробуждают, но еще поглаживают: спи, не бойся, место хорошее, чего опасаться». Такова была его вступительная лекция. А когда стало известно содержание прочитанного им курса христианского добронравия, построенного не на догматическом церковном учении, а на философском понимании десятословия — наставники заволновались, и Сковорода должен был оставить школу, И это был поворотный пункт в его жизни: настал новый самый ценный ее период, когда он взял в руки страннический посох и сделался странствующим мандрованным народным философом до самой смерти в 1794 году; этот период продолжался с 1769 г. до 1794 г., т. е. 25 лет. «Мысли, говорил Сковорода, не видны, как будто их нет, но от этой искры весь пожар и мятеж, от этого зерна зависит все древо жизни». Уже рождение мысли, говорит Эрн, — внутренний подвиг. Но Сковорода отважился на подвиг, много раз больший: отвергнув все проторенные пути жизни, уже не вернулся на них, а творчески, с подлинной оригинальностью проложил совершенно новую дорогу. Его уход гораздо значительнее ухода Толстого ибо он ушел жить и учить, а Толстой ушел от семьи умереть. Он ушел навстречу суровой, исполненной лишений жизни, отвергнув собственность, имущество, деньги, свой кров. Его пустынножительство не было пустынножительством монахов аскетов; оно не было, как то, оторвано для жизни и людских интересов, а наоборот — было действенной напряженнейшей работой разума для отыскания новых философских проблем на счастье человечества Этим исканиям новых путей жизни и уже не для себя самого только, а для всех, и посвящены его многочисленные философско-богословские трактаты, литературные произведения (стихотворения, басни), письма, и, наконец, устные беседы и наставления, обращенные ко всем классам тогдашнего украинского общества, ибо его странническая жизнь, его широкая популярность, поддерживавшаяся кроме его учения и оригинальною личностью его, вводила его в общение с массою народа. Он нигде долго не засиживался на одном месте, но переходил из одного места в другое, проходя при этом пешком сотни верст в пределах Слободской Украины, везде будучи желанным гостем у тех, у кого он останавливался, кого он любил и которые гордились его посещениями. Но было не мало и таких, особенно среди духовенства, которые преследовали его клеветою за его проповедь, разрушающую религию и устои общества, обвиняя его в манихействе и вегетарианстве, развращении нравов. Против них он боролся своим единственным оружием — живым, огненным, обличительным словом. Проживая у помещиков, он избирал себе не палаты их, а пасеки, обходился без всяких услуг. Все его имущество составляло несколько книг, в том числе Библия на еврейском языке. Занимался образованием и воспитанием детей; старался нравственно воздействовать на взрослых, исходя из мысли, что образованные классы, дворянство и духовенство, должны вести борьбу с религиозными суевериями и предрассудками. Сковорода проживал иногда и у таких лиц, которые не подходили к нему, но делал это не любя их пороков, и для того, чтобы ввести их примером своей жизни в самопознание, в любовь к истине, отвращение от зла. Обычно же выбирал себе жительство или по местоположению или по людям с Минервою, т е. с разумом. Он резко принципиально отмежевывал жизни и нравов панов-помещиков, создавал даже в их поместьях как бы иммунитет для себя. Сам Сковорода охарактеризовал свое времяпрепровождение так: «не óрю убо, не сею, ни куплюдею, ни воинствую, отвергаю же всякую житейскую печаль» — так он писал Ковалинскому, который по этому поводу замечает: «Можно было жизнь Сковороды назвать жизнью». Харьков Сковорода очень любил и часто посещал его: здесь у него был кружок друзей, почитавших глубоко его личность, его нравственные наставления. Он любил и всю Слободскую Украину, которую он исходил вдоль и поперек. Незадолго до смерти он навестил своего друга Ковалинского, который проживал тогда у себя в селе Хотерове в Орловской губернии. Это была последняя встреча друзей. Умер он в селении Пан-Ивановке Харьковской губернии и уезда, завещав похоронить себя на высоком месте у рощи. Смерти он не боялся и сам выкопал для себя могилу. На основании целого ряда данных, я в своей монографий о Сковороде пришел к заключению, что он отверг сделанное ему предложение об исповеди и причащении — их он признавал для себя не нужными в силу своего взгляда на смерть, как на освобождение от тленного и на возвращение к началу вечности. На могиле не было и теперь нет креста, а есть только надгробная мраморная плита, на которой начертано его имя и эпитафия его самого, гласящая: «Мир меня ловил, но не поймал». Это смысл его жизни, ее альфа и омега в его собственном определении; а внутреннее содержание ее частью было раскрыто мною, а частью раскрывается из его сочинений; во всяком случае это не было отрешение от жизни; это было создание для себя особого жизненного пути. Итак, Сковорода и в пустынножительстве последнего периода своей жизни не только не отошел от жизни, а наоборот, был ее активным культурным деятелем. С одной стороны, в качестве мыслителя философа он занимается творчеством в области культуры, т е. созданием новых духовных ценностей, с другой — и одновременно с этим — он является проводником своих идей в обществе, т. е. передает их другим и этим влияет на общественную жизнь. Мы сделаем тут характеристику научно-литературного творчества Сковороды. Все сочинения Сковороды делятся на три отдела: 1) философско-богословские трактаты — оригинальные и переводные, 2) литературные труды — стихотворения, песни, басни, и 3) его письма. Сковорода сам дал перечень своих трудов, но он оказывается не полным1. Он называет 17 сочинений; 1) (Наркис) о самопознании, 2) Асхань (о самопознании), 3—4) две симфонии, 5) Неграмотный Марко, 6) Алфавит мира, 7) Разговор — кольцо, 8) Древний мир, 9) Жена Лотова, 10) Брань Михаила с Сатаною, 11) Израильский змий, 12 — 13) Две беседы — Сион, 14) Беседа — двое, 15) Диалог — душа и дух, 16) Благодарный Эродий, 17) О христианском благонравии. Из них важнейшие философского содержания — первое, второе, шестое, седьмое и восьмое, богословского — девятое, одиннадцатое, семнадцатое и Потоп Змиин. Время написания этих сочинений определено: они были составлены с конца 60-х до конца 80-х годов, т. е. в период его странничества и пустынножительства и только сборник стихотворений («Сад») да «Христианское добронравие» были сложены ранее. Сковорода долго готовился к своей научной работе и ушел в свои пустыни для того, чтобы там работать. В эволюции научного творчества Сковороды различаются три момента: самый ранний, посвященный им разработке его внутреннего самопознания; второй — это его диалоги о душевном мире, написанные для других, для пропаганды уже сложившегося собственного самопознания; третий — богословские трактаты, посвященные разрешению проблемы Библии. Это вместе с тем и наиболее глубокие философско-умозрительные произведения Сковороды. И все эти три момента органически связаны друг с другом, и философия Сковороды является цельной, единой в своей основе, ибо свои основные положения Сковорода высказывал во всех трудах не только в философско-богословских, но и литературных и даже в письмах. Эволюция взглядов Сковороды однако существует и выражается по-моему в их углублении, во все большем и большем освобождении их от господствовавшей традиции, особенно в области религиозной; до пустынножительства ум его еще находится во власти веры и откровения; в богословских трактатах — это смелый отреченный философ-богослов, иересиарх, критика которого напоминает критику европейских скептиков ХVШ века. Пустынножительство создало для Сковороды оригинальные условия его научно-философской работы. Вот что говорит Ковалинский об этих условиях в начале его деятельности: Сковорода удалился в глубокое уединение в Гужвинское, принадлежавшее Земборским, которых он любил за их добродушие. Он поселился в угрюмом лесу, в середине которого находилась пасека с одною хижиною. Там он, предавшись на свободе размышлениям, и написал свою первую книгу о самопознании. Ученым кабинетом ему служила хижина; тишина этого уголка нарушалась только гудением пчел и звуками его флейты; вся его библиотека состояла из Библии и нескольких любимых классических авторов — философов. В наших руках имеется та самая подлинная рукопись его первенца (Нар-киса), над которой он трудился на пасеке у Земборских: это несколько тетрадок, писаных на грубой, разношерстной и синеватой бумаге. И это была его обычная любимая обстановка. Писал он, по собственному признанию, обычно летом: в одном письме он говорит, что приближается зима, когда придется уже не писать, а руки греть. Эта обстановка объясняет нам и основной характер философских трактатов Сковороды — их оригинальность, самостоятельность: в основу их были положены не столько научные источники и пособия, сколько его собственные размышления. Впрочем, основной его первоисточник — Библия — был всегда с ним. 1 Нет притчи «Убогий жаворонок», нет трактата «Потоп Змиин», нет «Сада божественных песен». Но Сковорода пользовался, конечно, и сочинениями других авторов в качестве научных первоисточников и пособий. Ковалинский дает список его любимых авторов; следы знакомства его с научной литературой мы находим и в его сочинениях, хотя цитат, за исключением весьма многочисленных из Библии, он никогда не приводил, делал только упоминания, а иногда и извлечения. Многое из этой литературы отложилось в его памяти за период его Lehrjahre, могли сохраниться и выписки. Мог он пользоваться необходимыми ему книгами из книжных хранилищ г. Харькова (при Коллегиуме была богатая библиотека, в состав которой входила ценная коллекция старопечатных книг, пожертвованная туда знаменитым Стефаном Яворским), дворян-помещиков, у коих он проживал, городской интеллигенции и, наконец, монастырей, где также были книжные коллекции, его туда привлекавшие. Сковорода не только писал, но и дополнял и перерабатывал свои сочинения, посвящая и пересылая их обычно своим друзьям, и притом не только списки, но и оригиналы. Не имея великого авторского утешения видеть свои труды в печати, отчасти по техническим условиям того времени (тогда даже в Харькове не было типографии), отчасти — и главным образом — по цензурным, Сковорода все же сам заботился об их распространении в обществе, и это доказывает, что он был не замкнутый в себе мыслитель, а живой член общества, желавший внушить ему свое мировоззрение, его перевоспитать. Был ли Сковорода философом и как понимал он философию? Философия, по определению Сковороды, — главная цель человеческой жизни, ибо глава дел человеческих есть дух его — мысли, сердце; философия стремится дать жизнь нашему духу, благородство сердцу, светлость мыслям, как главе всего. Библия также учила, как облагородить человеческое сердце. Тут у него совпадение философии и религии, но эта последняя у него не базировалась на откровении. Он называл свою философию христианской, но в ней было мало христианско-религиозного. Будучи религиозным мыслителем, Сковорода не переставал быть философом, ибо целью своей жизни ставил только разыскание истины. «Изъясняет, — говорит он, — боговидец Платон: нет сладчае истины. А нам можно сказать, что в одной истине живет истинная сладость и что она одна животворит владеющее телом сердце наше. Жизнь живет тогда, когда мысль наша, любя истину, любит выслеживать тропинки ее, и, встретив ее, торжествует и веселится этим незаходимым светом». Учение Сковороды, как видим, является не материалистическим, а идеалистическим: идеализм был ступенью, которую проходила западноевропейская философия в XVIII столетии и дань этому господствовавшему тогда направлению отдала в своей первой попытке философствования и украинская мысль. Один из исследователей считает Сковороду философом без системы, но это неверно. У него есть система, хотя очень простая и элементарная. Умозрительная философия Сковороды такова. Есть два начала — видимое и невидимое, тленное и вечное, вещественное и духовное. Этими двумя началами проникнуто все во вселенной. Таким образом Сковорода является как бы дуалистом, но этим двум началам он придает далеко не одинаковое значение: первому субстанциальное, второму атрибутивное, сопутствующее. И таким образом, он является в сущности монистом. Этими двумя началами проникнута все три мира — большой обительный, или космос, состоящий из многих других (не только земля, но и другие планеты, на коих могут быть обитатели); малый, или микрокосм, т. е. человек и символический мир, или Библия. В великом и малом мире, по его учению вещественный вид дает знать об утаенной под ним форме или вечном образе; так же точно и в символическом мире, или Библии, собрание тварей составляет материю (здесь, как мы видим, материя не отрицается), но над нею стоит начало вечности — это есть образ или форма. Таким образом, во вселенной собственно два мира — невидимый и видимый, как яблоня и ее тень: она стоит неподвижно, а тень ее то увеличивается, то уменьшается, то родится, то умирает. Так в природе, так в человеке. В нем также два начала: ветхое и новое, временное и вечное, они совмещаются друг с другом, как тень с деревом, но в тленном отражается нетленное. В Библии под буквальным ее смыслом (материей) таится высший духовный ее смысл (начало вечности, или Бог). Но что же Сковорода ставил в центре всей мировой жизни-микрокосма и макрокосма? Не бога, не природу, а человека; в этом, по выражению Эрна, его глубокий и бесстрашный антропологизм. Для Сковороды ключ ко всем разгадкам жизни, как космической, так и божественной, есть человек, потому что все вопросы и тайны мира сосредоточены в человеке: вселенная и бог не вне человека, а в нем самом, человек открывает, создает в себе бога: разгадав себя до конца путем самопознания, всякий человек, независимо от его веры и даже вне христианской веры, может открыть в себе самом начало вечности, т. е. Бога. «Я верю и знаю, говорил Сковорода Ковалинскому, что все то, что существует в великом мире, существует и в малом». В основе познания лежит самопознание. Истинный человек и Бог, говорил Сковорода, есть одно и то же. В одном случае языческого философа Эпикура за его самопознание он называет Христом; конечно, это с точки зрения христианской религии кощунственное сравнение, но здесь Сковорода остается последовательным. Считая самопознание, а следовательно и богопознание возможным для всех людей без исключения, а не только христиан; наоборот, христианство само по себе, как внешняя религия, отнюдь еще, по его взгляду, не приводит к спасению, поскольку оно не сопровождалось самопознанием. Не отрицая никаких наук (я наук не хулю и самое последнее ремесло хвалю, — говорил он), единою верховною, для всех нужною, универсальною наукою он признавал ту, которая касается антропологизма, т. е. самопознания человека — философию, ибо без нее невозможно необходимейшее для всех, т. е. всеобщее благо — счастье. Сковорода придавал огромное значение этому самоуглублению или, иначе, человеческой мысли, с ее вечным движением; к ней он сводил сущность жизни: «огонь угаснет, река остановится, говорит он, а невещественная и бесстихийная мысль, носящая на себе грубую бренность, как ризу мертвую, движения своего прекратить (хоть она в теле, хоть она вне тела) никак не сродна ни на одно мгновение и продолжает равномолнийное своего летанья стремление через неограниченные вечности, миллионы бесконечные. За чем же она стремится? Ищет своей сладости и покоя. Покой ее не в том, чтобы остановиться и протянуться, как мертвое тело — живой ее натуре это не сродно и чуждо, но противное этому: она возносится к бесконечному своему и безначальному началу». Учение о человеке тесно связано у Сковороды с учением о мире. Человек заключает в себе и мир — вселенную, и Бога. Путь познаний их идет через человека. Ту универсальную двойственность, какую Сковорода видел в человеке, он усматривал и в макрокосме — великом мире, Вселенной. Весь мир состоит из двух натур — видимой и невидимой. Видимая природа не ограничена ни во времени, ни в пространстве. Подобно Дж. Бруно, Сковорода говорит о бесчисленных и притом возможно даже заселенных планетах. Другим вечным началом в природе является господственная натура, или Бог. Он все вещество проницает. Он один, он везде и нигде, не имеет ни начала ни конца; наш мир и все миры, если они бесчисленны — это тень вечного. Она иногда исчезает из вида, не стоит постоянно на одном месте и преобразуется в различные формы, но никогда не отлучается от своего живого древа жизни, и давно уже философы сказали: materia aeterna — вещество вечно, т. е. все места и времена наполнила. Тогда зачинается цыпленок, когда портится яйцо. Здесь уже чувствуется пантеизм — смешение Бога с миром. Но в действительности Сковорода не был пантеистом в смысле Спинозы: Бог — природа, но вторая, вечная, творящая, а не сотворенная, содержащая в себе первородный вещественный мир, т. е. мир в его вечной идее. Значит, Бог и вещественный мир не одно и то же: правда, вещественный мир всегда с Богом и он с ним, но это только его риза, одежда, он над нею — это уже монизм, вернее — нечто среднее между монизмом христианства и дуализмом Платона. В человеке однако и только в нем возможно превращение внешнего человека во внутреннего, т. е. его обожествление, чего не может быть в вещественной природе. Сковорода не говорит о сотворении мира Богом, он зло, саркастически вышучивает библейскую сказку о сотворении мера в 6 дней. Но он все же началом всего существовавшего и сущего признает вечность, или Бога, который есть безначальное начало и конец. Какое же первоначальное основание сущего? Ничто! Воля вечная облекла свои совершенства в видимые явления; эти желания вечной воли оделись в мысленности, мысленности в виды, виды в вещественные образы. Формы у Платона называются идеями, т. е. видами, образами. Каждое существо в мире есть излияние невидимого во временной видимости; совершив свой земной круг, оно снова вступает в свое начало, т е. ничто — это есть смерть: pavta ret. Кроме большого мира (вселенной) и малого (человека) Сковорода признавал еще и третий мир — символический, или Библию. В нем, как и в первых двух, также два начала — вечное и тленное, с одной стороны это сам Бог, говорящий к людям образным языком — аллегорически, с другой — это змий, наводящий на человеческий род величайшие суеверия. «Две стороны, — говорит Сковорода, — имеет библейское море: на нашем берегу все ветхое, жалкое, на том все новое; тамошний горный человек беспредельно летает в высоту, в глубину, в ширину; не мешают ему ни горы, ни реки, ни моря, ни пустыни, провидит отдаленное, презирает сокровенное, заглядает в прежде бывшее, проникает в будущее, шествует по миру океана». Сковорода принял Библию от слова до слова, не отбросил ее; но он принял только форму, и в эту форму вложил собственное содержание, так что после этого от нее в ее буквальном, церковном, христианском понимании не осталось в сущности ничего. В отрицании чудес он напоминает самых крайних скептиков философов XVII — XVIII вв. В частности, он решительно и категорически отрицает с величайшим сарказмом библейский рассказ о сотворении мира богом в б дней. «Вначале сотворил Бог небо и землю», но один только младенческий разум может сказать, будто вселенной когда-то не было или не будет. «А как в самых дверях (по пословице) и на первом поскоке лжет, так и в самый первый день не постоянен: да будет свет». Откуда же этот свет, когда все небесные светила показалися в 4-й день? И как день может быть без солнца? Блаженная натура постоянна. Таким вздором через всю седьмицу рыгает, будто был зрителем вселенского сего чудотворного театра и будто нужда знать, прежде ли цвет или родился гриб. Наконец, всю божию фабрику сию самым грубым юродством запечатлел: «почил от всех дел своих», будто истомлен, ничего создать не мог уж больше. А если бы не сие помешало, было неизменно у нас ныне показались бы бесхвостые львы, крылатые черепахи и кобылы, хвостатые зайцы, единорожные волы, пухособольи ежаки, четыреокие и четыреушие судьи, правдолюбивые ябедники и клеветники, премудрые (сказать по-тевтонски) шпиц-бубы, по-малороссийски умные дураки и прочие чудовища и уроды, а за ними бы вслед, как Елисейское железо, вынырнуло бы, сказать по-римски, perpetuum mobile и философский все блато европейское преобразующий в золото камень... Библия скажет тебе, что Бог плачет, ярится, спит, раскаивается, что люди преобразуются в соляные столпы, возносятся к планетам, ездят колясками по морскому дну и по воздуху, что солнце, будто карета, останавливается и назад подается, железо плавает, реки возвращаются, от трубного гласа разваливаются стены, горы скачут, как бараны, реки плещут руками, волки с овцами дружат, волы со львами пасутся, восстают мертвые кости, падает из облаков крупа с перепелками, из воды делается вино, а немые, напившись, беседуют и прекрасно поют. Сказано было — всякий крови да не яст, а потом, забыв об этом, говорит: пиите от нее вси, сия есть кровь моя, троица во единице; единица в троице быть не может. И все же говорит он об этих сказках, что эта дрянь дышит вечностью, если ее понять не буквально, а аллегорически, напр., Ной напился не пьяным вином, а правдою, снял с себя одежды — это значит отбросил прах (видимого). И его работа над Библией и состоит в этом нахождении ее высшего аллегорического смысла, но он не заметил, что при этом он совершенно в сущности отказался от церковного христианского Бога, который превратился в вечность, истину, дух и любовь. От христианства не осталось почти ничего. Справедливо, говорит Товкачивский, оно осталось позади со своим Богом, своим небом, раем и адом, но Сковорода в своем экстазе ничего этого не заметил. В этом его глубокое отличие от тех отцов церкви (Максим Испов. и др.), которые также толковали Библию аллегорически. Он на этих вершинах отрицания превратился из богослова в философа; свою сковородинскую библию он вывел не из откровения, а из своего философского разума. Такова была умозрительная философия Сковороды. Эта его метафизика носила спиритуалистический характер, но его критика Библии приближала его к скептикам и нужно оценить в ней тот глубокий внутренний процесс, которым бурсак, питомец духовной школу самостоятельно дошел до такого сильного отрицания христианства и религии с их догматикою вообще. Практическая философия Сковороды, его этика сводится к его учению о счастии. Эта часть его философского миросозерцания тесно органически связана с его умозрительной философией, но она теснее связана была с жизнью, чем первая. Доказав, что верховное начало в мире есть вечность, Сковорода заключает, что счастие свое все должны основывать на нем, как на универсальном фундаменте, ибо все остальное, на чем обыкновенно стараются утверждать свое благополучие (богатство, чины, здоровье и т. п.), не прочное, не устойчивое и не универсальное для всех, и тогда счастие окажется достижимым для всех и даже не трудным. Здесь Сковорода развивает положение Эпикура, что природа сделала нужное не трудным, а трудное ненужным. Счастие заключается внутри, а не вне нас. Вникнув в себя, познав себя, мы найдем себе душевный мир, сердечное веселье, которое достигается мудростью и добродетелью; первое скажет, в чем оно состоит — отсюда первенствующая роль в жизни философов, вторая поможет его найти. Счастие каждого человека основано на открытии им путем самопознания своих сродностей и способностей, их нужно подметить в себе и сообразно с этим избрать себе род занятий; такое по сродности занятие будет, во-первых, благотворно для общества, а во-вторых — явится источником внутреннего удовлетворения. Все занятия хороши, если избираются по склонностям и способностям. Это доступное для всех счастие Сковорода картинно сравнивает с фонтаном, с надписью: не равное всем равенство, — льются из разных трубок разные токи в разные сосуды, вокруг фонтана стоящие. Меньший сосуд менее имеет воды, но в том равен большему, что, как и тот, одинаково полный. Счастие везде и нигде. Признаюсь вам, друзья, говорит Сковорода, что в эту самую минуту брошу свое проповедничество, хотя в нем состарился, если бы почувствовал, что занимаюсь им без склонности и способности, а имею сродность к скудельничеству; поверьте, что тогда мне веселее и удачнее было бы во сто крат лепить глиняные сковороды (намек на свою фамилию), нежели писать свои философские трактаты. При нарушении принципа сродности происходит ослабление и извращение результатов государственной и культурной работы. Что безобразит и растлевает всякую должность? — спрашивает Сковорода. Несродность. Что умерщвляет науки и художества? Народность. Что обесчестило священнический и монашеский чин? Несродность. Воином кто рожден — дерзай и вооружайся, защищай государство от внутренних грабителей, внешних врагов. Студентом ли ты рожден, смотри, так ли это? Особенно требуется призвание от проповедников. Долго сам учись, если хочешь учить других. Результатом всех наук и искусств должна быть практика, и проповедник должен подтверждать свою проповедь и практикою своей жизни. Нельзя что-либо строить своим словом, разоряя его своим же делом. И сам Сковорода, как актуальный философ-проповедник вполне удовлетворял этому требованию. Он жил так, как учил. Жил просто, бедно, с лишениями, но аскетом не был и наслаждался непосредственным общением с природой. Из своей теории счастия Сковорода выводил и свою систему воспитания. В основу воспитания, как и счастия, он положил начало сродности. Нужно развить в ребенке его природные способности. Ребенок должен родиться в здоровой, нравственной атмосфере и тогда такому рожденному на добро нетрудно уже будет привить науки и нравственные начала. Тут главное сделает природа. Наука сама собою спеет из природных дарований. Природа — это единая и истинная наставница; не мешай ей, а только очищай дорогу. Не учи яблоню родить яблочко: уже сама природа ее этому научила. Огради только ее от свиней, отрежь волчицы, очисти гусень. Учитель — это служитель природы. Учиться нужно тому, к чему ведут склонности. Это дает сердечное спокойствие, ибо сердце каждого человека в этой убогой хижине; под его убогого одеждою можно найти дом свой — начало вечности. Мы рассмотрели только философские труды Сковороды и не сделали обзора его литературных произведений, т. к. этому вопросу посвящаются отдельные работы, не рассматривали его писем, которые были посвящены тем же философским вопросам и являются в сущности также философскими трактатами, но только в более доступной, популярной форме, ибо преследовали ту же цель пропаганды, но лишь для отдельных лиц. Сковорода не был оторванным от общества мыслителем; он был и пропагандистом своего мировоззрения в современном, ему обществе. Спрашивается, для кого он писал свой философские трактаты и письма? Для каких тогдашних классов, и каково было его влияние на них, какова была роль в этом влиянии его устных проповедей и примера его собственной жизни? Данилевский не придавал вовсе значения философским трактатам Сковороды, а только его жизни. В настоящее время, по-моему, нужно принять то положение, что на современников Сковорода влиял главным образом нравственно, живым примером собственной жизни, устными беседами и письмами; что же касается его сочинений, то они не были напечатаны, вращались только в рукописях в сравнительно незначительной группе его почитателей из духовной и светской интеллигенции, за исключением, однако, литературных трудов, стихотворений и басен, которые по своему содержанию и форме были доступны и более широким народным массам. Современники, думается мне усваивали в большей степени его этику, нежели метафизику. Что же касается простого народа, то он исключительно усваивал этику Сковороды, за исключением, однако, сектантов-духоборов, которые сильно и преимущественно может быть интересовались и его христианской философией или внутренним духовным богословием, направленным против господствующей церкви. Представители этой последней — белое и черное духовенство, как отчасти и светское интеллигентное общество — распадались на два лагеря: его приверженцев (меньшинство) и равнодушных или ярых хулителей, а часто и гонителей. Правительство зорко следило за тем, чтобы его сочинения не проникали в народную, особенно сектантскую, враждебную ему среду. За Сковородою и его идеями был тайный полицейский надзор. И если после смерти Сковороды даже в ваше время при царском самодержавии по цензурным условиям не могли быть напечатаны самые ценные и самые смелые из его богословских трактатов, то что же сказать о блестящем веке Екатерины, когда мы вспомним о судьбе современника Сковороды — Новикова. Конечно, Сковороду ожидала бы не менее печальная судьба, если бы он вздумал напечатать своего «Израильского Змия» или «Потоп Змиин», хотя он и считал царицу «женщиной с Минервой»; чтобы убедиться в этом, стоит только припомнить приведенные мною выше цитаты из его «Потопа Змиина», о Библии. Вспомним также, какую бурю негодования среди монашества вызвал его курс лекций по христианской этике. У Сковороды не было вообще классовой идеологии, в частности не было и буржуазной идеологии; его идеология, как по самой трансцендентной — универсальной сущности своей, касавшейся одинаково всех, классов тогдашнего общества и даже всего человечества; так и потому, что сам он был деклассированным гражданином, была надклассовой или внеклассовой; он не поддерживал интересов правящих классов, хотя и не выступал против них, и при этом имел явное тяготение и личный уклон и симпатию в сторону низших классов, обитом свидетельствуют многочисленные факты и доказательства. Он обращался с живою устного проповедью и в письмах ко всем классам тогдашнего общества, к дворянству, к духовенству, проживал даже, как мы видели, у них. Но делал это потому, что они были тогда единственными представителями образования, которые могли понять и воспринять его новое слово, его философию. Дворянство, как самый образованный класс тогдашнего общества, он призывал на борьбу с суевериями. Укажу на один только типичный пример. Вот небольшой отрывок из его письма к Тевяшову, при отправлении им ему «Израильского Змия». Указавши на то, что основной задачей всякой сознательной жизни является рационалистическое искание истины, Сковорода говорит, что люди высоких фамилий должны упражняться не только в житейских делах, но и в самом главном — в мыслях, касающихся бога, должны находить истину и противоборствовать суеверию. Библия же навела и на еврейский и на христианский народ бесчисленные и ужасные суеверия. Указав с сарказмом на повествование Библии о чудесах, напоминающие отмеченные ранее. Сковорода замечает, что это детское рассуждение думать, будто природа когда-то и где-то делала то, чего теперь нигде не делает. Восстать против природы и ее законов это несчастная исполинская дерзость, любящая невозможное, а потому и ненужное. Это уже, как мы видим, ярко выраженный рационализм и научное признание законов природы, ее материи. Сковорода пробуждал в дворянстве уважение и любовь к науке, являясь сам как бы одновременно странствующей академией и университетом: его друзья и почитатели из помещиков были первыми жертвователями на учреждение в Харькове университета; это уже общественный результат проповеди Сковороды; но сильнее всего действовала на них — правда, частично, в узких пределах — его нравственная проповедь, особенно живым Примером его собственной жизни; но здесь его более уважали, более ему изумлялись, нежели шли по его стопам, подражали ему. Хотя в основу своей этики он положил афоризм Эпикура, что нужное нетрудно, а трудное ненужно, но в действительности рекомендованный им жизненный путь был труден, и мысль о возможности перестройки всего общества по принципу сродности в практическом отношении была утопична, хотя идея его в своем основании была жизненна и плодотворна. Ту же мысль о борьбе с суевериями Сковорода внушая и другому наиболее образованному классу тогдашнего общества — духовенству. В своем исследовании о Сковороде (пока неизданном) я подробно разбираю вопрос о влиянии Сковороды на духовенство по его переписке. Здесь же только приведу одну яркую обличительно-сатирическую страничку против современных монахов-ханжей, взятую из одного из его сочинений: «Пятерица человеков бредут в преобширных епанчах на 5 локтей, по пути влекущихся; на головах капишоны. В руках не жезлы, а дреколие, на шее у каждого по колоколу с веревкою. Сумами, иконами, книгами обвешены. Едва, едва движутся, как быки, везущие парафиальный колокол. Вот разве прямо труждающиеся и обремененные. Горе им, горе — это лицемеры, сказал Рафаил, мартышки истинной святости. Они долго молятся в костелах, непрестанно в псалтырь барабанят. Строят кирки и снабдевают. Бродят по клопникам, по иерусалимам. По лицу святы, по сердцу всех беззаконнее. Сребролюбивы, честолюбивы, сластолюбивы, ласкатели, сводники, немилосердны, непримирительны». Известны и его обличения живого монашества устным словом. Страсть его была жить в крестьянском кругу; любил он переходить из слободы в слободу, из села в село, из хутора в хутор, и у всех он был свой. Жители тех слобод и хуторов любили его, где он чаще и долее оставался. Любили его, как родного. Он отдавал им все, что имел: не золото и серебро (которого у него не было), а добрые советы, увещания, наставления, дружеские попреки за несогласия, неправду, ссоры, нетрезвость, недобросовестность, И утешался, что труд страннической жизни не совсем был бесплоден. Среди селянства его нравственная проповедь нашла себе очень благоприятную почву. Об этом свидетельствует факт распространения в народе до самых Карпат его сатирической песни «Всякому городу». Память о Сковороде долго жила в Слободской Украине. Об этом свидетельствует в своих записках Лубяновский. Старик крестьянин, помнивший Сковороду, сообщил ему, что этот последний был разумный и добрый человек и наставлял их добру. Дичась неизвестных ему лиц из интеллигенции. Сковорода сам, наоборот, подходил к незнакомым ему лицам из крестьян и чувствовал себя в их обществе как в родственной ему стихии. И он делал это не случайно, а принципиально: он носил всегда не панскую, а мужицкую одежду, опростился внешне. По свидетельству Камышанского, особенно привлекал к Сковороде простой народ его украинский язык, на котором излагал ему свое учение этот новый Сократ. «Надо мною позоруют (насмехаются), говорил Сковорода, правда, в недошедшем до нас сочинении, из коего сохранил отрывки Хиждец, пускай позоруют, обо мне бают, что я ношу свечу пред слепцами, а без очей не зреть светоча — пускай бают; на меня острят, что я звонарь для глухих, а глухому не до гулу — пускай острят; они знают свое, а я знаю мое и делаю мое, как я знаю, и моя тяга мне успокоение. Барская умность, будто простой народ есть черный, видится мне смешная, как и умность тех названных философов, что земля есть мертвая, ибо как мертвой матери рожать живых детищ. И как из утробы черного народа народились белые господа. Мудрствуют: простой народ спит; пускай спит и сном богатырским, что лишь в сказках, но всяк сон есть пробудный, и кто спит, тот не мертвечина и не трупище околевшее. Когда выспится, так проснется, когда намечтается, так очнется и забодрствует и забдит». Какая тут глубокая вера в свой народ и какое интуитивное проникновение в его будущее! Ведь в последних подчеркнутых мною строчках как бы живое указание на нашу социальную революцию, когда украинский народ очнулся, забодрствовал и сделался кузнецом собственного благополучия. Будучи украинским народником-демократом. Сковорода в то же время признавал себя и гражданином всемирным, т. е. интернационалистом. Сковорода видел свое призвание не только в философском творчестве, но и в проповеди своей философии. В этом он обрел и свое счастье. Он вывел сам себя как странника под именем «Варсавы сын Саввы» (так он постоянно подписывался) в одном из своих литературных произведений в таком образе: «Он шествует с жезлом веселыми ногами и местами и спокойно воспевает: пришлец я на земле. Воспевал, обращая очи то направо, то налево, то на весь горизонт; почивает то на холме, то при источнике, то на траве зеленой, вкушает пищу без приправ, ни сам ей, как искусный певец простой песни, придает вкус. Он спит сладостно. Встает заутро свежий, исполнен надежды. День его — век ему и есть, как тысячу лет, и за тысячу лет нечестивых не продаст его. Он по миру паче всех нищих, но по богу всех богаче. И что лучше, как веселие сердца — живот человеку». Идеалом для него здесь служит проповедник, странствующий богослов — Христос. Измученный дорогою сидел он при источнике, томимый голодом и жаждою. Было около полудня. Не было с кем завести ему беседу. Пришла жена за водой — вот и случай: попросил у нее напиться не для утоления жажды, а для того, чтобы начать беседу. Не устыдился, не поопасался муж божий со слабым полом богословствовать, в надежде, что авось либо приведет ее из суеверия в истинное богопочтение, которое не привязано ни к полу, ни к состоянию, ни к месту, ни ко времени, ни к обрядам, а только к одному сердцу. Учит в сонмищах, учит в домах, учит на улицах, учит в корабле, учит на траве зеленой, на горах, в вертоградах, на ровном месте, стоя, сидя, ходя, ночью и днем, в селах и городах. В несродное себе дело не мешается. Сопоставим это с вышеприведенною автобиографическою выдержкою Сковороды о себе самом — и мы увидим, что они тождественны, в обоих тип проповедника универсальный, имеющий вечное значение для всех времен и народов, конечно, при условии, что всякое время, эпоха должна вкладывать в проповедь свое собственное содержание, имеющее в виду истину и общее благо. Не будучи сектантом и даже вооружаясь принципиально против сектантства, как против «особничества», Сковорода в то же время сделался одним из видных идеологов секты духоборов, которая в свое время старалась, правда, сохранить религию в реформированном виде в народе, но в то же время носила оппозиционный характер в религиозно-социальном отношении. Не было случайностью у Сковороды и его опрощение в жилище, в одежде, пище, образе жизни, в языке для бесед с простым народом. Тот же уклон в сторону трудящихся мы замечаем в его харьковских баснях, предназначавшихся для широких кругов. В письме при отсылке басен своему другу он сообщил, что их писал, уйдя из преподавания в окрестностях Харькова — лесах, полях, садах, селах, деревнях и пчельниках, подражая древним мудрецам «Лавр и зимою зелен. Так мудрые и в игрушках умны и во лжи (внешней шелухе истины). Не мои это мысли и не я их измыслил, но я их люблю и потому они мои; полюби их и они будут твоими». В басне «Пчела и шершень» приводятся мысли, что одни (шершни) сами не трудятся и живут за счет других, а пчела есть символ мудрого человека, трудящегося в сродном ему деле; в басне «Кукушка и кошка» говорится: счастлив тот, кто сопряг сродную себе частную должность с общею. Сковорода прямо не восставал против тогдашнего социального, гнета правящих классов, ибо избрал себе другую стать, но мы видели, что он подверг общему огульному осуждению господствовавший в его время порядок и быт в своей сатирической песне «Всякому Городу». Не менее характерным является его стихотворение, где он высказал свое отношение к свободе: De libertate (О свободе). Что то за вольность?
Добро и ней какое?
Ины говорят, будто золотое.
Ах, не златое: если ставить злато
Против вольности, оно еще блато (болото).
О, когда бы же мне в дурни не пошитисъ,
Дабы вольности не мог как лишитись.
Будь славен вовек, о муже избране,
Вольности отче, герою Богдане. Здесь Сковорода является энтузиастом свободы; она для него не золотая свобода, а неизмеримо большее благо; по сравнению с ним золото — болото, грязью отцом этой свободы он считал Богдана Хмельницкого, очевидно, в связи с освобождением им украинского народа от политического, национального и социального ярма польского. Здесь его идеология напоминает ту, какую высказывало козачество и мещанство в наказах своим депутатам в Екатерининскую комиссию для составления проекта нового уложения и какая была резким протестом против уничтожения Екатериною автономии Украины с сохранявшейся еще при ней личной свободой крестьян и казаков. В стихотворениях Сковороды мы находим не мало автобиографических подробностей, и в некоторых из них он именно рисует, как свой идеал, бывший в то время для него действительностью, сельский уклад жизни, сельский покой с шумом источников, с темными прохладными лесами, с зеленью лугов, тишиною, нарушаемою только пением птиц и свирелью пастуха; свой стол с простыми крестьянскими кушаньями без излишеств, не изготовленными поварами, а такими, какие готовит мать своим возвращающимся с пахоты мужу и детям, и, наконец, свою библиотеку с небольшим количеством мало кому доступных книг. В другом стихотворении он говорит, что у иных имеются заводы волов и иностранных лошадей, заморские сукна для одежды, ему же судьба дала убогий грунт, но зато он мог несколько испить из чистых греческих муз и потому пренебрегает этими излишествами. В третьем стихотворении он счастье мудреца сводит к свету мудрости в уме и здоровью в теле. В 4-м стихотворении он заявляет, что другие имеют грунты, которые, однако, могут вдруг пропасть, его же жребий с голяками (пролетариями), и вкусить немного мудрости; эпиграфом выставлена мысль: чашу счастья могут пить все; ему же в жизни нравится только свобода и самый простой жизненный путь. Все это в совокупности рисует нам Сковороду украинским народолюбцем XVIII века. Спросим же теперь себя в заключение: сохранил ли он какое-либо значение для нас, переживших и переживающих огромный сдвиг в связи с социальной Октябрьской революцией? Отвечу кратко: остается в силе научная оценка Сковороды, как исторического деятеля в исторической перспективе на фоне его эпохи, тогдашних социальных условий как представителя запоздавшей у нас эпохи возрождения, как смелого религиозного мыслителя, желавшего быть реформатором, как первого и единственного у нас самостоятельного народного странствующего философа, сочетавшего жизнь с учением. Таков Сковорода на историческом фоне, таково историко-литературное, подчас чисто антикварное его значение, не связанное с условиями современной нам действительности. Но и в условиях этой последней, даже для многих последующих поколений, при всех формах общежития, многое останется весьма ценным: прежде всего его жизнь с беззаветною преданностью идее, с полным воплощением требований проповеди к собственной жизни. Отжили старые формы тогдашней жизни, отжили и формы страннической жизни, усвоенные Сковородой, не потеряла и не потеряет однако цены идея учительства ученого мудреца среди народа и для народа в доступном его пониманию изложении. Всегда будете ценен его протест против омертвевших форм жизни, особенно в сфере религиозной; он не был атеистом, но его религия носила философский характер, и его Бог не был христианский богом, а только отвлеченным понятием вечности, разума, правды, с единым для него началом — монизма. Его философия представляет теперь только исторический интерес; она носила умозрительный, часто схоластический характер и даже во многом была противоположна материализму, переходя в спиритуализм, в его методах и приемах доказательств много средневековой схоластики, но все же ее рационалистические элементы пробуждали критическую мысль, и его философское искание истины расчищало почву и для настоящего чисто научного миросозерцания, которые были невозможны тогда по низкому уровню научных знаний. Его учение о самопознании и особенно теория о природных склонностях и воспитании имеют непреходящее значение и не лишены практического интереса даже для нашего времени в смысле наиболее рационального использования для коллектива способностей и склонностей отдельных индивидуумов и подрастающего поколения; имеет значение для современного социалистического строительства жизни и его мысль о желательности совпадения своих обязанностей с общественными, и, наконец, его своеобразный отказ в какой бы то ни было форме от собственности. Менее всего нас удовлетворяет теперь Сковорода в социально-экономическом отношении, но это, конечно, потому, что великая социальная революция произвела в этой сфере колоссальный сдвиг, в основу коего было положено учение К. Маркса «Капитал», которого отделяет от смерти Сковороды 73 года да от нашей революции 50 лет; Сковороду же от нашей революции — 128 лет. Впрочем и расценивать его нужно теперь не как классового социального борца, каким он не был, а как культурного деятеля, призывавшего все классы к умственному и нравственному пробуждению. Совнарком РСФСР издал декрет о постановке в Москве памятников только двум украинским деятелям — Шевченку и Сковороде. Теперь, с согласия Совнаркома УССР, поставлен памятник ему в Чернухах и Лохвице местным Уисполкомом. Это справедливая дань уважения к его памяти со стороны пробужденного к новой жизни населения Украины. Акад. Дм. Багалей. Печатается по изданию ДМ. Багалей. Украинский странствующий философ Г.С. Сковорода. Харьков, 1923. |
