Питирим Сорокин

ЗАМЕТКИ СОЦИОЛОГА

1. На распутьи

Россия на распутьи... В ней идет борьба центростремительных и центробежных сил. Сохранится ли единство государства? Победят ли в этом противоборстве силы, разлагающие государство, или, наоборот, победят силы центростремительные, скрепляющие социальную группу и связывающие ее в целостное единство? Таков вопрос, который стоит перед каждым.

Трудно теперь же дать определенный ответ на этот вопрос. Слишком сложна обстановка, слишком много условий, от игры которых зависит тот или иной исход борьбы. Старые скрепы, связывавшие государство, рухнули. Старая "механическая солидарность", державшаяся одним принуждением, крепким кулаком деспотизма, пала. Ее нет больше.

Что же пришло ей на смену? Пришло многое. Родился энтузиазм свободного народа, только что сбросившего путы векового рабства. Возник порыв творчества, так долго подавлявшийся старым режимом. Родилось то великое вдохновение, та радость, то "безумство храбрых", когда невозможное кажется возможным, недостижимое - достижимым, непобедимое - победимым. В такие моменты человек отваживается на героические подвиги, народ - на величайшие акты.

Короче - на место механической связи деспотического принуждения, на место скрепы тюремных стен пришла новая связь свободного сознательного единения, связь трудовых рук, искренно протянутых друг другу и готовых охранить и поддержать общественное единство. Все это так. Все это несомненно.

Но вместе с этим встает целый ряд сомнений, целый ряд "но", несколько вызывающих тревогу в каждом из нас, невольно внушающих опасение за целость и благо народа, судьбы революции и судьбы государства.

Желание свободного единения есть. Но достаточно ли осознано оно широкими массами? Достаточно ли учтены все те опасности, которые возникли с момента падения старых устоев? Если они учтены, то достаточно ли сильна воля к созданию новых общественных скреп, новых объединяющих связей? Мало того: хватит ли у всех необходимого умения и необходимых знаний для осуществления своих желаний?

Ответ труден. Многое из того, что мы видим, внушает тревогу. Старые скрепы пали, и закованные силы сразу же обнаружили свои центробежные стремления. Как из волшебного ящика, сразу появились веками подавляемые центробежные стремления: областное, классовое, национальное, корпоративное, профессиональное, партийное и просто групповое. Каждый из этих "сепаратизмов" родился, каждый встал во весь рост и каждый хочет прежде всего достижения своих целей, не заботясь или мало заботясь об интересах целого, интересах общества и государства. Как в крыловской басне каждый из них тянет в свою сторону, отрывает кусок целого и в совокупности с другими растаскивает это целое на части.

Каждый из них законен. Но за известными пределами он может быть осуществлен только за счет государственного целого, за счет остальных тоже законных сепаратизмов.

Целиком удовлетворить национальные требования одной народности значит обрезать интересы другой. Вполне удовлетворить потребности одного класса значит обделить другие, не только буржуазные, но и трудовые. Получается операция "Тришкин кафтан". Наложить заплату на локти возможно лишь путем срезывания фалд. Весь материал исчерпывается одним государственным кафтаном. Взять его больше не из чего.

А между тем "дыр" - без конца. Каждую из них нужно заделать, заштопать. Все вспыхнувшие интересы необходимо удовлетворить. Но чем, какими средствами? Откуда их взять?

Праздные вопросы. В итоге получается растаскивание единого государственного кафтана. Каждая группа отрывает от него кусок за куском, все больше и больше расползается он. И кто поручится за то, что он совсем не расползется?!

"Шлиссельбургская республика" объявила себя автономной и ввела свои порядки. Быть может, они и очень хороши, но хорошая самовольная организация Шлиссельбургской единицы означает дезорганизацию всей страны. (Замечу в скобках, что "успокоительные разъяснения" по поводу ее слишком успокоительны. На основании несомненных данных, полученных лично, я утверждаю, что там далеко не так благополучно, как утверждают разъяснения.)

В Кронштадте, быть может, тоже отличнейшие порядки. Но вместе с тем, поскольку он знать ничего не хочет о центральной власти, эти порядки становятся всероссийским беспорядком.

К чему иллюстрации! Их каждый видит, слышит, читает о них. Прибавьте к этому агитацию "ленинцев", исключительную проповедь вражды классов, классовой войны и целый ряд других призывов, где стирается грань между призывом к революции и призывом к преступлению.

Учтите все тяжелое наследие старого режима: дезорганизацию продовольствия, железнодорожного движения, глубокое невежество, недоверие к власти вообще, какова бы она ни была, распоясавшиеся аппетиты, отсутствие прочных моральных устоев, культурных навыков и т.д., и т.д.; прибавьте, наконец, угрозу внешнего нашествия, угрозу "труса, потопа, огня и меча", и легко понять, почему в радостные дни свободы лица многих стали сумрачными, почему вздох облегчения соединяется с вздохом тревоги, почему под синим небом весны и красным знаменем революции взгляды людей не светлы, речи - не радостны, жизнь - не спокойна.

21 апреля - было симптомом.

21 апреля - предостережение.

21 апреля - это первое веяние анархии и гражданской войны. Улицы. Толпы самовольно вышедших войск и мятущегося народа. Речи. Споры. Знамена. Манифестации оторвавшихся друг от друга масс. Безвластие. Столкновение и выстрелы. Выстрелы и кровь. Кровь и смерть. И невидимое для одних и зримое для других веяние черного знамени с черепом и костями. Знамени анархии.

21 апреля - первый симптом того, что революция и жизнь страны начинает выскальзывать не только из рук правительства, но и из рук таких организаций, как Советы Раб. и Солд. Депутатов.

Пока этот местный пожар потушен. Но зато то в одном, то в другом месте бывшей единой России подобные пожары вспыхивают, разгораются, снова тухнут, но не исчезают вполне.

Исчезнут ли? Или, напротив, разгорятся во всеобщий пожар, в полное царство анархии?

Трудно решить. Борьба центростремительных и центробежных сил продолжается. Борьба революционного порядка со стихийным беспорядком идет. Она не кончена. Кто из них победит - неведомо. Революция творит чудеса. Создает героев. Будем думать, что так будет и у нас. Но пока надежда остается надеждой. Исход - неясен.

Но что должен делать каждый, сознающий себя ответственной единицей единого целого, - это должен знать всякий. Учение о критически мыслящих личностях более, чем когда-либо, уместно теперь. Более, чем когда-либо, время вспомнить теорию о роли личности в истории. Личность не всё, но она не нуль. Она - единица силы. Пусть же каждая такая единица взвесит, чего она хочет, черного ли знамени анархии с черепом и костями, освещаемого пламенем гражданского пожара, или же - подлинного, революционного порядка.

Взвесить и решить - личность сама увидит" что ей делать и как делать.

2. Запаздывание

"Воля народа", 4 мая 1917 года"

Пословица гласит: "Русский задним умом крепок". Есть и другая: "Лучше поздно, чем никогда". Не знаю, верны ли они в применении к другим моментам русской истории. Но в отношении к данному моменту они вполне правильны.

Если присмотреться к событиям революционных дней, в частности, к поведению организованных вожаков русской демократии и к тем заправляющим движение лозунгам, которые от них исходят, то объективный наблюдатель не может не заметить одной характерной черты, систематически бьющей в глаза из всех действий этих руководящих организаций. Эта черта - систематическое запаздывание.

Мы страшно запаздываем. Запоздало правительство с кое-какими законами. Запоздали партии, не сумевшие с первых же дней революции занять ту позицию, на которую они стали теперь.

Вглядитесь, далее, в действия Совета Раб. и Солд. Депутатов. Идет ли он впереди жизни или же плетется за ней в качестве ее пленника? Увы! Ни правительство, ни партии, ни организованные единицы, представляющие собою трудовой народ, не оказались впереди жизни, не были ее вожаками, а только приспособлялись к ее событиям, только еле-еле поспевали за ней.

Вам нужны доказательства? Их много. Правительство запоздало с законом о запрещении продажи и сделок с землей. Оно же запоздало с изданием акта, гарантирующего право трудового народа на землю. Партии запоздали занять правильную позицию по отношению к войне и к задачам момента.

А Совет Раб. и Солд. Депутатов? В его деятельности особенно резко выделяется это запаздывание. Только теперь он понял и решил необходимость поддержания дисциплины в армии. Только два дня назад он обратился с воззванием к армии, призывающим ее стойко бороться против врага, тогда как это следовало бы сделать в первые дни революции. Только через два месяца услышали от него слова о сепаратном мире, о братании и т. д., слова, которые должны были родиться в первые дни переворота. А призывать к поддержке займа? А обращение к крестьянам относительно подвоза хлеба? Наконец, решение о вступлении социалистов в состав Временного правительства?

Разве во всех этих актах не бьет в глаза это печальное запаздывание? Вместо того чтобы предвидеть и предвосхитить события, заранее их учесть и, учтя, направлять их. Совет плетется за жизнью и выносит свои решения только тогда, когда уже бедствие разразилось, когда положение становится критическим, почти безвыходным, когда приходится не устранять грозящее бедствие, а кое-как выходить из разразившегося уже кризиса.

Мудрено ли поэтому, что запоздалые слова остаются бездейственными. Будь они сказаны вовремя - сила их была бы во сто крат больше. Устранить нависшую грозу гораздо легче, чем спасать себя из вспыхнувшего пожара. Если бы с первых же дней революции Совет, Правительство и партия заняли ту позицию, которую заняли теперь, никакого кризиса бы не было, не было бы совсем тех осложнений, которые грозят нам в данное время. Вы помните тот энтузиазм, который охватил всех в первые дни переворота... В эти дни сердца горели вдохновением, каждый готов был отдать все свои силы на общее дело.

Душа ждала, бессознательно ждала желанных призывов. И призывы не были сказаны. Сказано было что-то другое, не "нутряное", а чужое, наносное. Энтузиазм стал тухнуть. Получилось ущемление душ, совести и паралич душ. Одних заела российская гамлетовщина. Лишенные способности предвидения, лишенные на основе последнего непреклонности волевых решений и напряженности мускулов, проводящих волю в жизнь, эти "гамлеты Щигровского уезда" заколебались. Уста их говорили что-то неопределенное. Глаза были не ясны, движения не уверенны.

Другие, услышав призывы иные, не те, которых душа их ждала, сразу отошли в сторону от жизни и безнадежно махнули на нее рукой.

Третьи, видя общее шатание, с яростью фанатиков бросали один лозунг за другим, вносившие раздор, борьбу и конфликты.

В итоге - энергия распылилась. Бедствия грянули. Место победной марсельезы и криков пламенной радости заняли крики отчаяния, скорби, усталости и призывов о спасении. "Караул! погибаем!" - несется теперь по всей земле русской. А кое-где уже слышны возгласы: "Спасайся кто может!" И, следуя этим возгласам, "маловерные" начинают спасаться. Одни переводят свои капиталы в безопасные места. Другие бесцеремонно начинают хватать все, что плохо охраняется. Третьи... Впрочем, не стоит заниматься дальнейшей каталогизацией...

Короче говоря: машина, механизм революции работает с трениями, которых при большем предвидении можно было бы избежать; в ней получаются осечки, торможения и ненужные вспышки.

О. Конт когда-то сказал: "Знать, чтобы предвидеть, предвидеть, чтобы мочь".

У нас нет этого знания. А потому - нет и предвидения. Потому мы и запаздываем. Потому - нет и железной воли, непреклонности решений и уверенных действий. И только тогда, когда бедствие разражается, мы спохватываемся. Начинаем вопить "караул" и через пень колоду пытаемся вытащить себя из болота, в которое ухнула наша государственная колымага. "Задним умом крепки".

И вместо торжественного победного гимна революции начинается заунывно-панихидное: "Эй! ухнем! Еще разок, еще раз, эй, ухнем!"

"Доколе, Господи!" - хочется сказать в таких условиях. Неужели же революция оставила наше старое "нутро"? Неужели и впредь мы будем по-прежнему дрябло и полубезнадежно повторять "авось да небось" и, вместо того чтобы твердой рукой направлять события, плестись за ними в качестве пленников, рассчитывая лишь на старое "куда кривая вывезет". Грустно. "Доколе, Господи!"

3. О причинах войны, об империализме, о теории факторов народничества и многом другом

"Воля народа", 9 мая 1917 года, № 9

Вопрос о причинах данной войны возник одновременно с самой войной и с тех пор продолжает усиленно обсуждаться.

Если в первое время даны были кое-какие творческие попытки серьезно исследовать и серьезно решить этот вопрос, то в последнее время, особенно за дни революции, у нас и постановка вопроса, и его решение значительно упростились. Сотнями и тысячами выносятся резолюции о войне. Почти в каждой из них в качестве мотивировки дано объяснение причин ее возникновения.

Почти все они представляют стереотипное повторение друг друга. Почти в каждой из них видно не только "упрощение мысли", но иногда больше того - ее отсутствие.

Каждая из них безапелляционна и категорична, как суждение примитивного человека.

В чем же видят эти формулы причины войны? Ответ прост: в империализме. Больше того - в экономическом факторе. Теперь это слово на устах у всех. Газеты им пестрят. Оно не сходит с уст митинговых ораторов, партийных агитаторов и т.д., и т.д. "Империализм - причина войны", "Империалистические цели войны" - эти и подобные фразы висят и носятся всюду.

"Данная война - война империалистическая, вызванная столкновением интересов международного капитала, борьбой за рынки и мировую гегемонию" - вот одна из таких стереотипных формул.

Из нее столь же безапелляционно делаются и дальнейшие выводы. Они таковы:

1) Современная война не освободительная, а "империалистическая".

2) Виновниками ее являются капиталистические классы всех воюющих стран.

3) В силу этого ответственность за войну падает исключительно на эти последние. Народу она была навязана ими. Народы были вовлечены в войну правящими и буржуазными классами во имя и во славу капитала.

4) А отсюда уже делается и практическое заключение, гласящее: "Долой войну". Такова суть этой социологической теории причин войны. Она в настоящее время стала шаблоном, избитым местом.

И что всего удивительнее, это то, что она принимается не только сторонниками экономического материализма, но и теми течениями социологической мысли, которые на почве теории экономического фактора не стоят. Примером могут служить резолюции, выносимые некоторыми народническими, в частности, соц.-революционными организациями. У народничества, как известно, была своя "теория факторов", глубоко отличная от теории марксизма. Данная в основных чертах в ряде работ П. Л. Лаврова, Н. К. Михайловского, эта теория получила отчетливое и систематическое выражение в работах В. М. Чернова, в особенности в его статьях "Монистическая точка зрения" и "Новые споры об экономическом материализме". (См. Чернов В, Филос. и социол. этюды).

Эта теория факторов резко отличается от теории марксизма. Прежде всего, она не отрицает главенствующее значение экономического фактора и не пытается объяснять общественные явления исключительно последним.

По своему существу она признавала и признает множественность факторов. Каждое общественное явление для нее представляет равнодействующую многих сил и условий, совокупности которых оно и обязано своим возникновением. Характерным для нее являлась и другая черта: то, что само понятие "фактор" она понимала не в смысле какой-то метафизической силы, "вызывающей" то или иное явление, а в смысле чисто методологическом, рассматривающем любой "фактор" как величину чисто условную, подобную "независимой переменной" в математике.

Причинная связь в этой теории превращалась в чисто функциональную связь двух или большего числа явлений. Само деление "факторов" на главные и второстепенные данной теорией отрицалось.

Не очерчивая ее подробно, достаточно будет сказать, что с ее точки зрения была бы невозможной и решительно противоречащей и ее духу, и ее содержанию всякая попытка свести то или иное общественное явление, в особенности такое же грандиозное явление, как современная война, к единой причине, в частности, к экономической, еще подробнее, к борьбе за рынки и мировую гегемонию капиталистического класса той или иной страны.

И, однако, это сведение дано в ряде резолюций и докладов о войне, читанных и принятых некоторыми народническими течениями общественной мысли.

"Мода времени" и коллективный гипноз оказались столь сильными, что товарищи соц.-революционеры забыли про свою социологическую теорию. Сознательно или бессознательно приспособляясь к "духу времени", они незаметно сошли с нее при объяснении причин войны и целиком перескочили на рельсы теории экономического фактора, на стезю теории марксизма. Как и марксисты, причины войны они свели на одни экономические причины. Призвав на помощь плохо понятого Гильфердинга с его "Финансовым капиталом", они увидели источник войны в роли финансового капитала, в той же борьбе за рынки и т.д., и т.д. Раз став на эту точку зрения, они неизбежно должны были сделать и все выводы, вытекающие из нее, выводы, указанные выше.

Плохо ли или хорошо все это было, пока что не будем говорить, но одно несомненно: во-первых, то, что товарищи-народники при объяснении причин войны использовали не свою теорию факторов, а чужую, марксистскую; во-вторых, то, что эта теория империалистического объяснения причин войны резко противоречит всей народнической теории факторов.

Отсюда само собой встает вопрос: правильно ли они поступили? Если действительно своя теория факторов не способна объяснить причины войны и приходится обращаться к помощи теории экономического материализма, то не равносильно ли этому, что своя теория факторов вообще не годна и как таковая должна быть отброшена? Если же она правильна, то встает вопрос, чего ради товарищи-народники забыли о ней и продали право ее первородства за чечевичную похлебку марксистской теории экономического происхождения войны?

Над этими вопросами не мешает подумать, попробуем кратко решить их.

О причинах войны, империализме и многом другом

"Воля народа", май 1917 года, №19

В своей прошлой статье (см. "Волю народа", № 9) я констатировал противоречие теории империалистически-экономического происхождения войны с теорией факторов народничества, противоречие, в которое впали некоторые из наших товарищей - социал.- революционеры. Констатировав это противоречие, я поставил вопрос:

Если действительно своя теория факторов не способна объяснить причины войны и приходится обращаться к помощи теории экономического материализма, то не равносильно ли это тому, что своя теория факторов вообще негодна и, как таковая, должна быть отброшена? Если же она правильна, то встает вопрос, чего ради товарищи-народники забыли о ней и продали право ее первородства за чечевичную похлебку марксистской теории экономического происхождения войны?

Теперь попытаемся кратко решить его. Мой ответ гласит вполне определенно, а именно: социал.-революционерам при объяснении причин войны незачем было обменивать свою теорию факторов общественной эволюции на чечевичную похлебку теории марксизма - империалистического или еще уже - экономического происхождения войны. Не стоило этого делать, во-первых, потому, что само понятие империализма - понятие неясное; во-вторых, потому, что поскольку в него вкладывается более или менее определенное содержание - оно происхождение войны объяснить не способно; в-третьих, потому, что социалистическая доктрина марксизма неверна вообще; в-четвертых, потому, что из неверной теории делаются и неверные выводы; в-пятых, потому, что социалистическая теория факторов нашей партии более истинна, чем доктрина экономического империализма. Довольно пунктов. Перейдем к их комментированию. Первый пункт гласит: понятие империализма как причины войны не способно объяснить ее происхождение уже потому, что оно понятие неясное и неопределенное, поскольку империализм мыслится как нечто отличное от "экономики" и "экономического фактора".

Это положение в наше время звучит парадоксально. Разве не толкует теперь об империализме всякий, кому только не лень? Разве не слышите вы это слово на устах каждого? Разве не кажется оно чем-то подобным религиозному догмату, критиковать который запрещено всем "нечестивцам"? Все это так.

Но все это не мешает ему быть неведомым иксом. Он представляет одно из тех понятий, которые успешно котируются на духовной бирже, но подлинная ценность которых мало кому ведома. Покупают и продают эту ценность потому, что есть спрос на это понятие, как бывает спрос на акции, ровно ничего не стоящие. "Империализм" - подобная акция.

Что он обозначает и может обозначать? Многие под ним мыслят волю к господству и гегемонии вообще. Если так понимать этот термин, то очевидно, империализм стар как мир и является лишь новым словом для обозначения чрезвычайно старых вещей. Одни определяли эти факты как стремление всякой общественной группы поглотить другие; другие, например, Н. К. Михайловский, называли это явление "борьбой за индивидуальность", третьи - просто волей к власти. В такой форме империализм был явлением, присущим человеческому обществу "спокон веков", а не только в эпоху капитализма. Посему видеть в нем специфическую причину данной войны, причину, вдобавок якобы свойственную только капиталистическому строю общества, дико и нелепо. В этом смысле империализм был одинаково причиной всех войн от Адама до наших дней, и даже раньше Адама, ибо тот же Н. К. Михайловский ясно показал, что борьба за индивидуальность - явление общемировое, свойственное не только человеческому миру, но и миру биологическому и даже - органическому. В этом смысле империализм, несомненно, является одним из условий данной войны, но таким же условием является закон тяготения и сотни других постоянных причин. Оба они имеют постоянное значение, а не представляют то специфическое условие, которое свойственно только данной войне и специальному вмешательству которого обязана война своим возникновением. Короче, империализм в этом смысле - новое слово для старых понятий и не может поэтому быть специфической причиной данной войны.

Есть и другое значение этого термина. Оно едва ли было не первичным его значением. Это слово впервые появилось едва ли не в англоамериканском мире и обозначало просто стремление английской метрополии установить более тесную связь со своими колониями. Связь эта мыслилась не только как экономическая, но и административная, политическая, правовая, шире - культурная.

Что империализм и в этом смысле не мог быть достаточной причиной войны - едва ли нужно подробно указывать. Во-первых, он скорее способен был бы объяснить войну метрополии Англии с ее колониями, если бы таковая вспыхнула, а не войну Англии и ее союзников с германской коалицией. Не стоит подробно останавливаться на этом понятии империализма и потому, что непосредственно в этой форме, насколько мне известно, никто не попытался применить его к объяснению причин данной бойни. Итак, поскольку империализм обозначает понятие, не совпадающие с понятием экономического фактора, в частности, с борьбой за господство на рынках, он представляет либо совершенно неопределенное понятие, либо новый термин для старых явлений, которые, в качестве постоянного условия, играли роль не только в возникновении данной войны и всех прошлых войн, но обусловливали и обусловливают возникновение любого социального явления. В силу этого империализм в этом смысле не может быть специфической причиной данной войны и не может объяснить ее происхождение.

Перейдем теперь к империализму, понимаемому в смысле борьбы национального капитала за экономическое господство на рынках, короче - в значении борьбы капитала за рынки. В этом случае понятие империализма получает более определенное содержание. Мало того, он становится характерной чертой капиталистического строя.

Но встает вопрос: способен ли империализм этой формы объяснить происхождение войны, быть достаточной причиной последней?

Ответ приходится дать отрицательный, и вот почему. Прежде всего, прекрасное доказательство пригодности этой теории дают ее сторонники. Возьмем для примера книгу Н. Н. Суханова "Из-за чего мы воюем?". Этот автор целиком стоит на точке зрения империалистического происхождения войны в данном значении. Развивая свою точку зрения и анализируя экономическую конкуренцию воюющих стран, он приходит к довольно неожиданному выводу. Оказывается, что Россия не имела и не имеет ровно никаких экономических причин для своего участия в мировой бойне. Так-таки никаких. Я не знаю, усматривает ли сам уважаемый автор вопиющее противоречие этого вывода с его исходной аксиомой, но для читателя это противоречие ясно. Одно из двух: либо причиной данной войны является борьба за рынки и столкновение интересов капитала, и тогда эта причина должна быть дана во всех воюющих государствах, в том числе и в России. Если же последняя не имеет таких экономических интересов, которые могли бы побудить ее к войне, как доказывает Н. Н. Суханов, то отсюда следует, что для ряда государств причиной их участия в войне являются уже не экономические условия, а нечто другое. А это означает, что одна "борьба за рынки" бессильна объяснить данную войну, что для понимания ее возникновения приходится привлекать какие-то другие "факторы" помимо империализма.

Таков аргумент против империализма в рассматриваемом смысле, аргумент, даваемый самими же теоретиками данной доктрины. Этого факта было бы достаточно для формального "отвода" этой теории.

Но против нее можно привести немало возражений и по существу. Она исходит из аксиомы: борьба национального капитала за экономическое господство, неотъемлемо присущая капиталистическому строю, неизбежно приводит к войне. Примем условно это положение.

Тогда сам собой встает ряд вопросов: 1) Так как борьба интересов капитала дана не только между англо-французским капиталом, с одной стороны, и германо-австрийским - с другой, а она существует и между капиталом Англии и Франции, Франции и Италии, Англии и России, Германии и Австрии, короче - между капиталом любого государства с капиталом всех остальных государств - и союзных, и враждебных, то спрашивается: почему же война вспыхнула именно между германо-австрийско-турецкой коалицией с одной стороны и англо-бельго-франко-итало-русской - с другой? Почему в этой борьбе капитала государства распределились так, а не иначе? Почему борьба экономических интересов Англии и России, борьба несомненно данная, не вызвала войны между Англией и Россией, а почему-то породила войну между Россией и Германией? Этого конкретного расположения государств во враждебные коалиции теория империализма не могла и не может объяснить...

2) Пойдем дальше. Борьба капитала за рынки - явление постоянное для капиталистического строя. Она была и раньше. В силу этого встает вопрос: почему же война вспыхнула именно теперь, а не раньше и не позже? Ведь борьба капитала - факт постоянный? Где же и в чем же заключаются те иксы, которые, присоединившись к этой постоянной причине, вызвали современную распрю? Эти иксы, к сожалению, теоретиками империализма не указываются. А без них бесплодной оказывается и вся теория империализма в рассматриваемом отношении.

3) Сомнительной эта теория является и потому, что лица, стоящие на ее почве и орудующие одними и теми же данными, приходят в ряде вопросов к диаметрально противоположным выводам. В русской литературе образцами таких работ могут служить, с одной стороны, работы Мукосеева, с другой - Суханова. Исходя из одной и той же посылки и оперируя одними и теми же данными, один из них приходит к выводу, что виновником войны является германский капитал, другой - английский. Это факт, хотя и не имеет решающего значения, но он чрезвычайно симптоматичен. Он ясно показывает, как непрочна теория и как ненадежны выводы, извлекаемые с ее помощью.

В итоге сказанного становится понятным, почему приходится отрицательно отнестись и к теории экономического империализма как достаточной причине войны. Хотя она сейчас в "моде", хотя она используется теперь весьма и весьма многими, от этого, однако, она еще не становится истинной, доказанной и приемлемой.

4) Не годна теория экономическо-империалистического происхождения войны еще и по другому основанию, по тому, в силу которого вообще не годна теория экономического фактора, как и всякая другая "монистическая" доктрина факторов. Сущность всякой "монистической" теории заключается в том, что она пытается свести историю к уравнению с одним неизвестным, объяснить всю пеструю ткань общественных явлений одной или почти одной причиной. Марксизм, в частности, все пытается свести к единому основному экономическому фактору.

5) Небольшого размышления достаточно, чтобы признать всякую теорию "единого или единого главного фактора" не годной. В самом деле, если такое простейшее явление, как механическое движение, физика принуждена объяснить, по меньшей мере, двумя условиями - тяготением и инерцией, то сложнейшие общественные явления, в частности, войну, объяснить путем одного условия, одной причины - экономики - дело очевидно невозможное. Это - покушение с абсолютно не годными средствами. Мудрено ли поэтому, что все такие объяснения дают лишь чисто словесный анализ, бесплодный, пустой, напоминающий мне всегда Лесажевского доктора, все болезни лечившего одним лекарством - водой. Социология "единого фактора" - это социология того уровня, на котором когда-то стояла медицина знахарей, лечивших от всяких недугов угольками и нашептыванием.

Одного этого соображения достаточно, чтобы отвергнуть всякую теорию причин войны, которая пыталась бы усмотреть эту причину в одной экономике и в любом едином факторе.

Не мешает, применительно к марксизму, указать и еще на один факт. Один из выводов теории империалистического происхождения войны, вполне последовательно, всю ответственность за войну возлагает на буржуазию. Благодаря ей - гласит этот вывод - народы были втянуты в войну, которую они не хотели.

Для народника такой вывод возможен. Он не противоречит его теории "героев и толпы", его учению о роли личности в истории. Но как примирить этот тезис с концепцией марксизма? Ведь, конкретно, получается такая картина: собралась кучка капиталистов, жаждущих войны, которую весь народ не хочет. И эта кучка сумела втянуть в бойню миллионы людей, не желавших ее. Такая картина любопытна. Не только народничество, но даже сам Карлейль не доходил до такой картины. Ведь она означает не больше, не меньше как признание такого влияния за личностью, что она становится способной повести за собой целые миллионы противодействующих ей лиц. И это говорят марксисты, отличавшиеся всегда отрицанием какого-либо существенного значения и влияния личности? Поистине, в наши времена перепутались все карты и начинается настоящая логическая эквилибристика!

Вывод из всего сказанного прост и ясен.

1) Теория империализма вообще не годна для объяснения причин войны.

2) Народникам не было никаких резонов перескакивать со своей теории факторов на рельсы этой марксистской доктрины.

3) Задача народника заключается в том, чтобы применить к данному вопросу свою теорию, не потому, что она "своя", а потому, что она, по моему крайнему убеждению, более правильна и способна более успешно решить сложный вопрос о причинах данной войны.

Возможна ли в России реакция?

"Воля народа", 26 мая 1917 года, №23

Пока что мы оптимисты. Большинство из нас уверено, что реакция в России невозможна. Доказательством этого положения выставляют тот факт, что у нас нет крупных реакционных сил, что старый порядок почти что не имеет защитников, что крестьянский и рабочий класс всецело на стороне революции и т. д.

Все это, пожалуй, и верно, если под реакцией разуметь непременно возвращение старого порядка. Мало надежды на то, чтобы рухнувший и сгнивший строй снова сумел воскреснуть во главе со своим коронованным властителем.

Но такое понимание реакции узко и неточно. Более правильный смысл этого слова означает просто попятное движение революции, внезапное или постепенное ограничение ее завоеваний, короче, обратную сдачу завоеванных революцией позиций, или всех или только некоторых.

Если ставить вопрос так, то едва ли можно категорически отрицать возможность такого попятного движения. И история всех революций, и конкретные условия нашего переворота заставляют ответить на поставленный вопрос скорее положительно, чем отрицательно.

В самом деле, чему учит история всех революций? Тому, что всякая революция в своем развитии проходит два этапа: в первый период революционный маятник, раскачавшись, сносит все старое и в своем движении вперед достигает своего максимума: затем начинается второй этап: революционный маятник начинает ползти обратно, отдает одну позицию за другой, пока не останавливается на одном из пунктов, довольно далеком от ранее достигнутой максимальной точки. Французская революция начала с декларации прав, с полноты свобод и неотъемлемых прав гражданина, кончила консульской конституцией и такими законами о личных правах, которые эти свободы оставляли почти лишь на бумаге. То же нужно сказать и о всех дальнейших революциях Франции, вплоть до коммуны 1870 г., о прусской революции 1848 г., и почти о любой революции предыдущих столетий и революциях XIX и XX века, вплоть до младотурецкой и китайской. Таковы стадии большинства революций вообще.

Есть ли основание полагать, что русская революция будет исключением из данного правила? Едва ли.

Такой вывод звучит скептически и невесело, но... к сожалению, действительность не всегда бывает радостна. Таков общий вывод, вытекающий из рассмотрения механизма любой революции.

Подтверждается ли он изучением конкретного соотношения революционных и реакционных сил в России?

Займемся маленьким подсчетом. Есть ли сейчас в России недовольные революцией? Думается, да. Прежде всего ненавидит ее та бесформенная, но весьма значительная общественная группа, которая носит название "обывателя". Обыватель напуган революцией. Она отняла у него покой. Она нарушила его мир, увеличила опасности, внесла беспорядок в его жизнь, короче, дала ему минусы, а не плюсы. Обыватель всегда консерватор. Он любит порядок, чинопочитание, сложившийся уклад жизни. Революция все это перевернула вверх дном - и обыватель негодует. Пока он негодует втихомолку, но скоро, вероятно, его голос из шепота превратится в обывательский вопль.

Недовольны революцией буржуазные и либеральные классы. Маятник революции пошел дальше, чем они желали. И теперь они противники революции. Недовольны революцией все реакционные элементы русского общества. А их немало. Их не видно, но не рассеялись же они как дым от лица огня.

С каждым днем растет недовольство против революции и у несознательной части народных масс. Да, революция дала им многое. Рабочим она дала 8-часовой рабочий день, повышение заработной платы, крестьянству - сулит всю землю. Тем и другим дала волю.

Но вместе с тем она пока что не могла уничтожить проклятое наследие старого режима. Продовольственный кризис растет. Продуктов на рынке становится меньше и меньше. Очереди удлиняются. Бумажных денег много, но какая цена им, если на них нельзя получить необходимые продукты. Предприятия начинают закрываться, и рабочие выбрасываются на улицу. Нет абсолютной уверенности, что этот процесс не пойдет дальше.

Свобода дана, но вместе с ее благодеяниями растет и злоупотребление ею: учащаются убийства, кражи, грабежи, погромы, беспорядки, насилия, самовольные действия, поджоги и т. д. и т.д.

Все это в достаточном количестве дано уже, и с каждым днем растет.

В силу этого с каждым днем в душе многих все сильнее и сильнее растет "эмоция порядка". Она уже и теперь дает себя знать. "Дайте хоть какой-нибудь порядок, пусть скверный, но все же он лучше беспорядка!" - такова эта формула порядка, и теперь уже достаточно явственная, и теперь уже достаточно осязательная.

Все это факты с первого взгляда не очень важные, но далеко не безразличные. Конечно, если бы вся Россия была достаточно сознательна, таких фактов не было, и они ничем не грозили бы. Но достаточно ли есть у нас этой сознательности?

Когда же к ним присоединяются еще эксцессы, вроде отдельных вспышек гражданской войны, когда к этому добавляются факты вроде вольной кронштадтской республики, когда в эту и без того насыщенную атмосферу вносятся ленински-троцкистские лозунги, заставляющие отшатываться от них и нереакционные классы, когда единое и сильное правительство отсутствует и страна носится по волнам революции без руля и без ветрил, тогда поистине создается атмосфера, благоприятнейшая для всяких реакционных движений и поворотов.

Мудрено ли поэтому, что кое-где Совет Раб. и Солд. Депутатов принужден был вместо свободы объявить "осадное положение", т. е. непререкаемый фактор реакционного поворота. Когда такое явление из исключения станет массовым - это будет означать, что реакция началась, и реакция бесспорная. После таких явлений неизменно следуют всякие диктатуры, безжалостные усмирения и обратный отлив революционной волны.

Таков механизм любой революции.

Такая возможность не исключена и для русской революции. Горячее сердце протестует против него. Оно считает такой пессимизм невозможным, особенно теперь, когда пароксизм революции еще не прошел. Но "холодные размышления ума" диктуют иное.

Дай Бог, чтобы они не оправдались! Всеми силами души желаю, чтобы этот прогноз остался ложным. Но... ум и сердце не всегда сходятся.

Итог сказанного тот, что возможность реакции для нас не устранена, что начальные симптомы ее уже даны.

Предотвратить ее дальнейшее развитие можно лишь одним путем: путем слиянного, согласованного действия всех революционных сил, путем уничтожения внутри и междупартийной борьбы социалистической части общества, что даст возможность все силы употребить на закрепление революции, а не заставит их бесплодно гибнуть в междоусобной грызне! Для этого необходимо покончить с утопически-крайними лозунгами большевизма, не укрепляющего, а разрушающего революцию. Ибо чем необузданнее будет их размах, тем горшим будет возвращение назад, тем скорее мы очутимся у разбитого корыта революции.

Многим мой скептицизм не понравится, но... люблю Платона, а истина дороже. Предоставим жизни решить, оправдан или не оправдан этот скептицизм и уместно или неуместно мое предостережение.

Распыление революции

"Воля народа", 15 июня 1917 года, № 40

Еще один нож в спину революции. Под ним я разумею "Универсал Украинской Центральной Рады", объявляющей автономию Украины. Впрочем, один вчерашний день принес известие не только об этом ноже, но и о многих других. Таким же ножом является и резолюция финляндского областного комитета армии, флота и рабочих, требующая разрыва с союзниками; ножом является и резолюции матросов ряда кораблей и Свеаборгской крепости, требующая низвержения Временного правительства, и отказ царицынских и ростовских солдат выступить на фронт, и многое другое.

В иное время каждое из этих сообщений волновало бы нас чрезвычайно, привлекло бы к себе все внимание общества, заставило бы его энергично действовать. Теперь нет этой остроты реагирования. В тело русской революции всажено уже так много ножей, она получила и раньше так много ударов, что каждый новый удар становится не важным: одним больше, одним меньше, не все ли равно. Весь организм революции покрыт ранами, с каждым днем она все больше и больше обескровливается, с каждым днем ее болезнь становится более и более грозной.

Приблизительно месяц тому назад я спрашивал: кто выйдет победителем из взаимной борьбы - силы ли центробежные, разрушительные, или силы центростремительно-творческие. Тогда нельзя было дать определенный ответ. Симптомы болезни революционного организма были еще слишком слабы и неопределенны.

Теперь самый неисправимый оптимист принужден задуматься. За этот период почти не произошло никакого улучшения и усиления живой силы революции, а напротив, произошло уменьшение этой силы, ее распыление, ее самовозгорание во внутренней взаимной борьбе революционных сил. Единый, общий поток революционной стихии разбился на ряд отдельных ручейков, несущихся в разные стороны и бессильных, каждый в отдельности, преодолеть сопротивление прошлого.

В самом деле, что случилось с тем единством революционных сил, которое было в начале революции?

Рабочий класс и армия разделились. Часть их примкнула к большевизму и анархизму, часть держится около своих Советов. Одна часть революционного общества требует наступления, другая - борется с ним. Одни поддерживают Временное правительство, другие пытаются его низвергнуть.

Рядом с этой бесплодной тратой революционных сил значительная часть их растаскивается национальными побуждениями. Недавно финляндские социал-демократы потребовали объявления полной независимости Финляндии, теперь полную автономию Украины провозгласила Рада, завтра, вероятно, потребуют того же ряд других народностей. Что же в итоге останется от единого фонда сил революции?

Что останется от него, если принять во внимание далее те бесчисленные требования всех общественных групп, классов и профессий, которые с каждым днем становятся многочисленнее, растут и грозят истощить весь и без того уже весьма истощенный источник революционного потока.

Это истощение становится тем более неизбежным, что поступления в фонд революции все более и более уменьшаются. Работу сократили почти все классы, профессии и группы. Степень общественного труда сократилась и все более и более сокращается.

Кризисы растут и делаются острее. Нужда, голод и лишения - тоже. Фабрики начинают закрываться. С 15 июня предположено закрытие промышленных предприятий Московского района из-за недостатка сырья и топлива. Тысячи рабочих будут выброшены на улицу. Первый кадр для формирования батальонов реакции будет потенциально дан. Этот кадр будет в дальнейшем расти, ибо сокращение производства не ограничится Московским районом.

Это сокращение сделает нужду в предметах первой необходимости еще более острой. И без того уже назревшее недовольство тогда достигнет максимума. Его эффектом будет общий взрыв, стихийный, дикий бунт против нового порядка вещей.

К тому же результату приведет и сказочное падение русского рубля, а следовательно, и сказочный рост дороговизны. Каждый нож в революцию до сих пор вызывал этот эффект. Его же вызовут и новые ножи, с которых я начал свои заметки. В итоге - финансовый крах государства почти неизбежен. Добавьте к этому безумную, разлагающую тактику большевизма и анархизма, порожденных этими условиями и, в свою очередь, порождающих последние. Добавьте внешнюю опасность немецкого натиска, уже начавшегося, уже надвигающегося. Присоедините ко всему этому тысячи ежедневных событий, на которые мы, в силу притупленности нервов, уже перестали реагировать, учтите все это - и тогда станет ясным, что фонд революционных сил начинает истощаться, что остатки его приходится расходовать не столько на закрепление революции и ее творчество, а приходится тратить на тушение бесчисленных пожаров, возникающих ежедневно то тут, то там...

Революция распылилась. Революция начинает истощаться. Контрреволюция уже не грозит только, а напротив, она почти готова, почти дана, почти наступает. Наступает не в том смысле, что образовалось скопление чисто реакционных сил, готовых вооруженным путем раздавить новый порядок. Нет. Таких сил у нас мало и они не страшны. А наступает в том смысле, что созрели те условия, при которых, с одной стороны, силы революции начинают истощаться во внутренней борьбе, и с другой - каждая из распылившихся частей ее становится бессильной преодолеть лежащие на ее пути препятствия.

И что хуже и горше всего - это то, что этому истощению способствовали сами же поборники нового порядка. Вместо того чтобы ясно осознать тяжелое положение вещей, вместо того чтобы понять, что нельзя теперь же растаскивать по кусочкам силы революции для удовлетворения своих частных, маленьких требований и нужд, вместо того чтобы убеждать всех в той истине, что победа общих завоеваний революции обеспечивает тем самым и удовлетворение частных, классово-профессиональных, национальных, территориальных и др. нужд и что гибель революции равносильна и гибели всех частных завоеваний; короче - вместо того чтобы идти единым фронтом, сотни социальных единиц предпочли путь распыления, несогласованного действия, путь удовлетворения частных нужд в ущерб и за счет общих, поторопились, под разными предлогами, растащить по кускам единую силу революции и в итоге - обессилили, истощили ее... Не хватило выдержки. Не хватило капли терпения.

Я знаю, что многие с этим не согласятся. Многие скажут, что такое растаскивание и удовлетворение частных интересов и является подлинным закреплением революции; что раз на деле осуществлены эти местные чаяния, они всех противников нового строя ставят лицом к лицу с совершившимся фактом, который трудно изменить, трудно уничтожить.

Я слышал эту аргументацию не раз и разубеждать ее сторонников не буду. Скажу только: наивно думать, что отдельный ручеек революции может быть более многоводным тогда, когда основной источник истощается. Такого чуда не бывает. Его не может быть и теперь. Праздник революции кончается. Начинается ее похмелье. Диагноз не веселый, но едва ли ошибочный. Признаки его уже даны. То тут, то там вводится военное положение. Число взаимных схваток - и кровавых, и бескровных - растет. Пожары вспыхивают все чаще и чаще. Орудие критики начинает переходить в критику путем оружия. Призрак гражданской войны надвигается ближе и ближе...

Быть может, к великому несчастью, не так далек тот день, когда из призрака он станет фактом. И нельзя не пожалеть от души те темные и доверчивые массы, которые под гипнозом громких лозунгов сами его сеяли, сами раздували, не ведая, что творят. Нельзя их не пожалеть, ибо час расплаты будет горек для них и не заслужен ими. Но тем большего негодования заслуживают те вожаки, которые не столько невежественны и наивны, чтобы не знать и не видеть, куда и к чему они ведут доверившиеся им массы. Последним грех их не простится. Вожакам же история не простит их преступления. Они будут и должны быть заклеймлены историей как палачи революции и палачи доверившегося им народа!

Знаю, они снова будут обвинять "предостерегателей" в излишней пугливости. Знаю и то, что пока что снова и снова они будут уверять всех, что ничего не случилось, что все обстоит благополучно. Но... новоявленных Кандидов не исправишь. Спор с ними бесполезен. Предоставим снова решать спор тому нелицеприятному судье, который зовется жизнью.

Невеселыми вышли мои заметки. Но... пришла пора называть вещи своим именем и заменить розовые очки оптимистов иными, бесцветно-объективными очками трезвого и смелого констатирования подлинной действительности.

Три линии общественного водораздела и три основных фактора современных событий

"Воля народа", 29 июня 1917 года, № 52

Происходящая на наших глазах борьба социальных групп представляет чрезвычайно любопытное зрелище для теоретика социологии. Любопытное и в то же время весьма поучительное. Жизнь дает прекраснейший материал для проверки социологических теорий, в особенности для проверки правильности марксистского учения о классовой борьбе и классовом делении общества.

Наблюдая происходящие вокруг нас события, можно дать вполне определенный ответ на вопросы: исчерпывается ли история одной борьбой классов, исчерпывается ли общественная дифференциация делением на классы и суть ли последнее основная и главная линия общественного водораздела?

Жизнь отвечает на эти вопросы, и отвечает отрицательно. Она говорит: общественная борьба не исчерпывается борьбой классов; линии общественного водораздела не исчерпываются делением общества на классы. Помимо этого деления группировка общественных сил происходит по ряду других оснований и других критериев.

Если вникнуть в смысл совершающихся событий и попытаться схематически изобразить основные принципы, играющие роль в данной борьбе социальных сил, то можно утверждать, что в данный момент происходит, по меньшей мере, борьба трех принципов общественной дифференциации: принципа классового, принципа государственного, принципа национального.

Таковы те три основных стержня, вокруг которых происходит современная борьба и взаимным действием которых вызваны современные события.

Так ли это в действительности?

Если бы в данное время играл роль только принцип классовой борьбы, то картина событий должна была бы быть решительно иной. Междугосударственная борьба, в виде войны, в этом случае не должна была бы иметь место. Не объяснимы, с этой точки зрения, и сотни проявлений национального принципа (Украина, Польша, Чехия, Финляндия, Македония и т.д.), которые даны, которые неоспоримы. Если бы классовой борьбой исчерпывалась борьба общественных групп, то сейчас мы должны были бы иметь лишь повсеместное восстание трудовых классов против буржуазии и правящих кругов, мировую социально-политическую революцию, подобную той, о которой говорят нам большевики, а не то, что мы видим в действительности. Действительность же весьма убедительно показывает, как в сферу действия классового принципа врезывается государственный принцип и парализует влияние первого. По классовой теории рабочий класс Англии, Франции, Германии, Австрии, России и др. стран должен был бы очутиться в одном лагере, а буржуазия этих стран в другом, в противоположном. Увы! Ничего подобного нет. Плохо ли это или хорошо - вопрос другой. Но одно ясно и несомненно: рабочие германской коалиции оказываются в противоестественном союзе с ее буржуазией, рабочие союзных стран - в союзе со своими капиталистами. Само собой понятно, союз этот не полный, союз этот временный. Но все же это союз социально-важный, ибо он не останавливается даже перед войной рабочих одной коалиции с рабочими другой.

Вот этот-то факт и достаточен, чтобы утверждать, что классовая борьба оказалась депрессированной борьбой государственного начала. Влияние первой оказалась частично парализованным. В силу этого и линия общественного водораздела оказалась не единой, проходящей по руслу классового деления, а двойной, проходящей по руслу государственной группировки человечества. Последняя линия, идя по направлению иному, чем первая, сплошь и рядом сумела исказить траекторию классовой линии, и в итоге, при совместном действии, они дали картину современной борьбы общественных сил, не сводимую ни к тому, ни к другому из этих принципов.

Само собой разумеется, что принцип классовой борьбы, несомненно данный в истории, не мог быть целиком поглощенным принципом государственным. Он живет, он проявляется, он, в свою очередь, парализует и искажает линию государственной группировки и мешает и тормозит полному проявлению аффектов последней. Образцами такого действия классового принципа служат: борьба за мир, начатая трудовыми классами, борьба последних против капиталистов, данная в каждой стране, борьба против захватов, аннексий и контрибуций, диктуемых государственным началом, и т. д., и т. д.

Но группировка общественных сил не исчерпывается и этими принципами. В сферу их взаимного взаимодействия врывается новая сила, новый принцип, еще более усложняющий картину событий, придающий им еще более причудливые очертания. Я разумею так называемый принцип национальный.

Это совершенно особая линия водораздела, не сливающаяся ни с линией классового, ни с линией государственного деления общества. Наряду с последними он выступает самостоятельно, вступает в союз то с одним, то с другим, парализует то действие первого, то действие второго.

Примером и подтверждением может служить украинское движение.

Оно частично враждебно и государственному, и классовому принципу. В самом деле, оно по своей природе антагонистично государственному началу. Оно идет вразрез с государственными интересами России и даже Австрии. Оно пытается изменить линию государственного водораздела, бывшую до сих пор, и дать новую, решительно отличную от бывшей и стремящейся конкретно выразиться в линии самостийной Украины, составленной из украинцев России и Австрии. Первых оно отрывает от России, вторых - от Австрии. Таким образом, острым ножом вклинивается национальный принцип в события, диктуемые принципом государственным, перемешивает карты и в итоге дает новую картину, отличную от той, которая была бы без его влияния.

Частично враждебен этот национальный принцип и классовому. В один лагерь он объединяет классы антагонистичные: пролетария и капиталиста, малоземельного крестьянина и агрария-помещика. В украинском движении участвуют не только трудовые классы, но едва ли не в большей степени классы аграриев, толкаемые на этот путь своими чисто эгоистическими соображениями.

Сказанное об украинском национальном движении применимо и ко всем прочим национальным стремлениям.

Внешним и общим показателем этого частью подпочвенного, частью открытого национального течения служит формула "национального самоопределения", выдвинутая на сцену истории. Такая формула, конечно, не является требованием классового учения. С точки зрения последнего, при его логическом проведении до конца не приходится говорить ни о каком национальном самоопределении. Для него есть и даны только классы, а нет ни государств, ни национальностей. Для него этих вертикальных перегородок не должно быть, а есть только горизонтальные классовые перегородки.

Но логика жизни иная. И эта логика властно диктует свои приказы. И эти приказы приходится осуществлять.

Таковы те основные линии общественного водораздела, по которым текут события нашего времени. Ими объясняется та причудливая картина борьбы общественных сил и поведения социальных групп, зрителями и участниками которой мы являемся. Ими объясняются те факты общественных "притяжений" и "отталкиваний", которые мы наблюдаем. Ими объясняются та невыдержанность поведения и целых групп, и отдельных лиц, которая дана.

Да и какая выдержанность возможна, если один принцип (например, государственный) толкает индивида А и группу В в одном направлении, (в направлении резко враждебном к противоположному воюющему государству), другой, классовый, толкает в направлении ином (к солидарности к трудовым классам воюющих государств и к борьбе против своей и чужой буржуазии), третий, национальный, толкает в третьем направлении (к солидарности со всеми лицами своей национальности и к враждебности и к классовой, и к государственной группировке сил, поскольку они мешают воплощению в жизнь национального начала).

Индивид или группа в таких условиям похожи на шар, которого игрок, называемый историей, ударит то с одной стороны, направляя его по пути классовой борьбы, то с другой - по пути государственной борьбы, то с третьей - по пути национального начала. И движется шар то туда, то сюда. Не дойдя до одной цели, внезапно изменяет направление, стремясь к другой, и, не достигнув ее, новым ударом отбрасывается в третью сторону. И вычерчивает в итоге пути, в которых "сам черт ногу сломит".

Такими же шарами являются теперь люди, группы, классы и народы. Одна сила толкает их по одному пути, другая - по другому, третья - по третьему. Ни одна из сил не хочет уступить другой. Каждая тащит людей в разные стороны. Отсюда пестрота и сложность совершающихся событий. Отсюда их "нелогичность". Отсюда те взаимные трения, неожиданные конфликты и неожиданные соглашения, которыми жизнь угощает нас каждый день.

Поистине картина, достойная внимания теоретика. Другой вопрос - хороша ли она для участника событий. Едва ли можно сомневаться в том, что она сплошь и рядом ставит его в затруднительное положение. Сплошь и рядом ему приходится решать, какой принцип, из указанных трех принципов, выбрать и каким пожертвовать. Задача эта нелегкая.

Решать ее мы не беремся здесь. Скажем только, что в таких случаях лучшим критерием является тот, который исходит из принципа самоценности личности, обратной стороной которого является принцип общечеловечности.

Этот критерий наивысший. Все остальные - ценности второго порядка.

Трагедия революции

"Воля народа", 13 июля 1917 года, №64

Трудно быть в одно и то же время зрителем и участником той великой пьесы, которую сейчас дает история. И однако, это делать приходится. И делая это, приходится отметить новый этап в процессе революции. Этап ее спада. Невесело констатировать такой факт, но ничего не поделаешь, ибо такова действительность. Месяца два тому назад я писал, что всякая революция проходит через три основных этапа: первый - этап подъема, этап ее начала и роста, второй, наступающий после первого - этап обратного поворота революционного маятника. Раскачнувшись влево и достигнув максимального отклонения, революционный маятник начинает ползти обратно. Третий этап - этап окончательного установления общественного равновесия, закрепления того нового порядка, который представляет среднюю равнодействующую между старым режимом и тем положением революционного маятника, который является максимальным его отклонением влево. В зависимости от ряда условий это окончательное положение общественного равновесия бывает ближе то к последнему, то к первому пункту. Чаще всего, однако, бывает последнее.

Те же этапы, по-видимому, суждено пройти и русской революции. История не знает привилегий и заставляет все страны и народы проходить в общем один и тот же стаж. И русская революция с добросовестностью послушного ученика этот стаж проходит. Был первый этап. Революционный маятник безудержно полетел влево, ликвидируя в своем полете все остатки старого режима и человеческой несвободы.

Снесена была монархия и заменена фактической республикой. Больше того. Снесена была всякая власть. Республика не исключает сильной власти. У нас же не было почти никакой. Снесены были всяческие ограничения свобод. Установлены были такие пределы личных прав человека и гражданина, каких не знала ни одна страна. Принудительная основа общественного порядка заменена была основой, покоящейся на доброй воле, на полной свободе говорить, действовать и поступать, как кому заблагорассудится. Уничтожено было неравенство всех форм и видов: и сословное, и религиозное, и национальное. Амнистированы были и политические, и уголовные преступники. Отменена была смертная казнь.

Снесены были всякие принудительные ограничения не только граждан, но и военной части общества. Старая дисциплина была уничтожена в корне. Ее основы - разрушены.

В итоге тут и там с человека были сняты все принудительные путы. Каждый оказался свободным от них. Всякий в своих словах, мыслях, поступках оказался предоставленным своей совести, своей воле и своему разумению.

Маятник революции летел вверх и сносил одну принудительную преграду за другой.

И люди, еще вчера носившие на себе цепи самодержавного рабства, еще вчера покорно гнувшие шею перед тяжестью всяческих ограничений и бесправия, еще вчера безропотно тянувшие тяжелую колымагу старого режима, почувствовав свободу, возможность сбросить этот гнетущий груз, стали разрывать одну цепь за другой, сметать одну преграду за другой, сбрасывать одно ограничение за другим.

Люди опьянели от свободы. И, опьянев, заговорили кто что хочет, делали, кому что заблагорассудится. Вспыхнули тысячи аппетитов. Появились тысячи сепаратизмов. Каждый аппетит заявлял себя суверенным. Каждый требовал удовлетворения. Ни один не хотел знать, уместно ли в данный момент его требование или нет; вредно ли оно для того целого, частью которого он является, или нет.

Всякий требовал, требовал и требовал. Требуя и добиваясь осуществления своих желаний, растаскивал, распылял общий фонд революции, ослаблял ее силы и в итоге... все, вместе взятые, этот фонд растащили. Революцию распылили... Революцию истощили...

Теперь фонд живых сил революции истощен. До последнего момента у нее хватало еще энтузиазма, внутреннего благородства, великодушной снисходительности и всепрощающей кротости ко всем, кто тратил ее силы. Вместо наказания виновных до сих пор революция прощала. Вместо грозного окрика революция увещевала. Вместо расправы революция апеллировала к высоким мотивам. Вместо принудительного усмирения революция защищала свободу каждого поступать и действовать по своему усмотрению. До сих пор ее живой силы хватало на это...

Теперь - она иссякла. Маятник революции дрогнул. Он уже не ползет вверх. Напротив, он начинает стремительно лететь вниз.

Повторяется в сотый раз то, что сотни раз уже было в истории. Как и у нас, во всякой большой революции маятник последней сначала резко раскачивался влево. Разве не то же было и во время Французской революции? Разве и здесь, в ее первые медовые месяцы, не были снесены всякие ограничения свободы? Декларация прав человека и гражданина, полная свобода совести, слова, печати, собраний, союзов, уничтожение всякого неравенства, попытки отмены смертной казни (предложения Лен. Сен-Фаржо и Кондорсэ) и т. д., и т. д.- все это было и во Французской революции. И как скоро все это пошло там насмарку, шаг за шагом появлялись ограничения, росли, множились, и в итоге свободу, как основу порядка, заменили принуждением, неограниченные конституционные гарантии превратили в весьма скромную и в весьма стеснительную свободу слова, печати, союзов, собраний и т. д. Снисхождение и прощение заменили террором. Бездейственную власть - диктатурой.

В меньшем масштабе и не столь резко, но то же происходило почти во всех революциях.

То же происходит и у нас.

Весна и стремительный полет революции влево кончились. Она начинает ощетиниваться. Она берется за орудие принуждения. Она начинает отбирать обратно то, что она же сама дала. Неважно, кто это делает. Социологу не интересно, чьими руками совершается это обратное отбирание даров революции. Ему важно лишь, что это так.

До сих пор мы имели безвластие - с одной стороны, и полную свободу гражданина - с другой. Теперь это состояние исчезло. На место безвластия объявлено правительство с неограниченными полномочиями. Использует ли эти полномочия данное Временное правительство или другое - это неважно. Для меня несомненно лишь одно, что кто-то их использует.

Тон правительственных актов начинает резко меняться. Ноты снисхождения, длинные и благородные слова увещания слышатся в этих актах реже и реже. Место их занимают краткие, ясные и решительные ноты приказа, слова повеления.

Неограниченная свобода личных прав уже исчезла. Введены ограничения. Кривая арестов резко ползет кверху. Начинают закрываться газеты. Воспрещаются определенные виды агитации. То, что еще недавно допускалось, начинает преследоваться. На улицах меньше говорящих толп. Лица серьезные. Жесты резче. Слова - скромные. Призывы - умеренные.

Голоса крайних левых делаются глуше. Голоса правых громче, смелее, призывы их решительнее.

При конфликтах и эксцессах место слов занимают действия, действия лиц, вооруженных штыками и ружьями. Аргументы логики заменяются аргументами приказов и выполняющих их вооруженных сил.

Место гарантий, которые ограничили права любого агента власти, занимают "неограниченные полномочия" последних. Раз даны "неограниченные полномочия" - о гарантиях речи быть не может.

Шаг за шагом революция начинает идти обратно и отнимать то, что она же щедрой рукой бросила в первые весенние месяцы своего расцвета. Фонд ее живых сил растащили. Он исчерпан. И в силу законов необходимости она прибегает к иным средствам.

Начинается ее трагедия, величайшая из всех трагедий, когда-либо кем-либо написанных. Она принуждена отбирать то, что сама дарила, разрушать то, что сама создала. И эта трагедия, как эхо, в тысячах душ откликнется тысячами личных трагедий. Трагедий, заключающихся в том, что это самоограничение революции тысячи революционеров принуждены будут делать собственными руками. Тысячи лиц силою рока обязаны будут отрицать то, что утверждали, вводить меры, которые им противны, прибегать к средствам, которые они отрицают.

Как яркое проявление такой трагедии можно указать на фактическое введение недавно отмененной смертной казни. Она уже введена на фронтах. Ряду лиц дано право применять расстрел. О том же ходатайствует и ряд комиссаров. Во вчерашних газетах появилось ходатайство Б. Савинкова и др. о предоставлении им такого права. Это ли не трагедия? Революционер, взявший на себя великий крест террора во имя уничтожения смертной казни, автор "Коня бледного", человек, как и тысячи других лиц, после отмены смертной казни со вздохом облегчения сказавший "ныне отпущаеши", волею судьбы снова принужден взяться за это страшное орудие и принужден ходатайствовать о предоставлении ему такого права.

"Я, Борис Савинков, бывший комиссар 7-й армии и мой помощник Владимир Гобечиа привели 7-ю армию в состояние, которое дало возможность наступать. Герои пали в бою, и армия, увлеченная ими, сражалась доблестно, а теперь их нет и она бежит. Как я отвечу за пролитую кровь, если не потребую, чтобы немедленно были введены с железной решимостью в армии порядок и дисциплина, которые не позволили бы малодушным безнаказанно по своей воле оставлять позиции, открывать фронт, губить этим целые части и товарищей, верных долгу, покрывая незабываемым срамом революцию и страну. Выбора не дано: смертная казнь тем, кто отказывается рисковать своею жизнью для родины за землю и волю".

"Выбора не дано: смертная казнь тем... " Один ли он, кому поставлена такая дилемма? Не перед ней ли стоит и А. Ф. Керенский, и Церетели, и все Временное правительство? Не перед ней ли стоят сотни тысяч тех, кто был и остается истинным противником смертной казни? И что всего трагичнее, как и Савинков, все они обязаны будут сказать "да", все они скажут: иного выхода нет. Можно ли представить себе большую трагедию?

Можно ли изобрести более яркое доказательство поворота революции? Можно ли еще сомневаться в том, что этот поворот наступил? Революция поистине начала отбирать то, что она дала.

Значит ли все сказанное, что революция погибла? Означает ли все это, что остается для каждого один путь - путь безвольного предоставления естественному ходу вещей, путь сидения "сложа руки"? Нет, не значит.

Все указанное говорит лишь о том, что предоставленная революцией свобода оказалась доступной для значительной части общества. Вместо употребления этой свободы эта часть злоупотребила ею. Вместо укрепления революции она подрывала ее. Вместо порядка свободы она установила беспорядок анархии.

В силу этого во имя собственного спасения революция принуждена самоограничить себя и объем своих завоеваний. Проявлением этой самозащиты и являются констатируемые факты. Там, где нападающего на революцию не останавливает сила убеждения, место последнего должна заменять сила принуждения. Революция к этому приступила. Отсюда понятно, почему революция "ощетинилась".

Новый уклон революции

"Воля народа", 15 июля 1917 года, № 66

Продолжаю констатировать те уклоны, которые совершает революционный процесс.

Вчера я отметил поворот революционного маятника. Этот поворот я характеризовал как самоограничение революции в целях спасения и укрепления основных ее завоеваний.

Сегодня приходится отмечать новый уклон революционного процесса, уклон, который можно характеризовать как движение от классового интернационализма в упрощенно марксистском смысле к внеклассовой государственности.

В одной из предыдущих "Заметок социолога" я писал, что группировка социальных сил в данный момент идет не только по линии классового интернационализма, но и по линии внеклассовой государственности. Эти две линии не совпадают. Мало того, они часто противоречат друг другу.

В этом-то именно факте и заключался основной трагизм русской революции, основной источник ее трудного положения, основное противоречие, заложенное в самом ее существе.

Современная революция есть прежде всего и больше всего борьба классов. Направление развития революции и тактика революционных классов неизбежно должны идти по линии классового водораздела. С этой точки зрения все развитие революционного процесса есть борьба за власть и за социальные блага класса эксплуатируемых и эксплуатирующих, капиталистов и пролетариев, крупных землевладельцев и малоземельного крестьянства.

В пределах одного государства эта борьба противополагает один класс другому, но каждый из классов роднит с тождественным классом других государств. Классовый принцип наставляет пролетариат России бороться с российской буржуазией, сближает первых с пролетариатом других стран, вторую - с буржуазией других государств. Отсюда лозунг: "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!", которому соответствует тождественный ему призыв: "Буржуа всех стран, соединяйтесь!"

По этой классовой линии и пошла и должна была пойти русская революция. Почти с первых дней ее появления эта линия определилась ясно. С первых же дней мы услышали требование повышения заработной платы, восьмичасового рабочего дня, примирительных камер и т. д., вплоть до конфискации фабрик и обобществления средств и орудий производства. Буржуазия боролась, но в первые дни была бессильна и потому принуждена была во многом уступить пролетариату.

Рядом с этим всплыли и другие классовые противоречия. Противоречие интересов трудового малоземельного крестьянства и интересов земельных собственников. Началась борьба по этой линии. Крестьянство требовало запрета земельных сделок и т. д. вплоть до передачи земли в руки трудового крестьянства. Революция пыталась частично идти по этому пути. Временное правительство должно было выбирать, на кого оно хочет опираться: на трудовые ли слои населения - тогда оно должно было сделаться их представителем и вести политику в направлении удовлетворения их интересов, или на буржуазные классы, тогда и политика его должна была быть надлежащей. До сих пор правительство пыталось идти по первому пути и ставило своей задачей удовлетворение трудовых классов. В силу этого из его состава должны были выходить и откалываться представители иных классов, не трудовых. Механически откололись Гучков, Милюков, далее - Коновалов, Шингарев, Мануйлов, Львов...

Революция неслась по линии классовой борьбы вперед и вперед. Число социалистов во Временном правительстве росло и росло.

Некоторые партии шли по этому пути до конца и ставили последние точки над 1. "Вся власть Советам", "Война до конца... с капиталистами", "Немедленно вся земля трудовому народу", эти и подобные лозунги большевизма были прямолинейным, строго последовательным выводом из классового принципа революции.

Если бы не было войны - весьма возможно, что в дальнейшем революция пошла бы именно по этому пути.

Но факт войны перепутал карты. Война возникла и идет не по линии классовой борьбы, а по линии борьбы государственной. То, что требуется первой, отрицается второй, и обратно. Классовая борьба внутри государства ослабляет силу государства и вредит успешному ведению войны. Единение всех классов, требуемое целями успешной борьбы с внешним врагом, вредит классовой борьбе и ослабляет ее.

Таким путем русская революция поставлена была в безвыходное положение. Это положение четко отметил Н. В. Чайковский в своей речи в Исполнительном комитете Совета Крестьянских, Рабочих и Солдатских Депутатов. Война звала к единению классов, революция - к борьбе классов. Война требовала борьбы со всеми классами других воюющих государств; революция требовала солидарности с родственными классами воюющих стран.

Русское общество попало в тупик. Пойти по линии государственности равносильно было ограничению или уничтожению классовой борьбы, составляющей живой нерв революции.

Отсюда понятным становится то "хромание на оба колена", которое проявилось в революционных классах с первых дней революции.

Но в общем и целом нужно сказать, что до последних недель из этих двух борющихся принципов побеждал принцип классовой борьбы. С первых же дней революции война отошла на задний план. Авансцену революции заняла "беспощадная борьба до конца... с капиталистами". О войне не думали или думали мало. О войске также. О дисциплине тоже. Все внимание, все силы сконцентрировались вокруг классовой борьбы. Что касается войны, то большевики и меньшевики-интернационалисты категорически зачеркнули ее. Они ясно провозгласили: "Да здравствует классовая борьба внутри государства, и долой международную борьбу!" Вполне последовательно они вывели отсюда и лозунги братания, сепаратного мира и т. д., т.д. Остальные социалистические партии обнаружили то же игнорирование интересов войны и защиты. В их резолюциях с трудом проходили фразы вроде "поддержания боеспособности армии" и проваливались формулы "активной защиты страны от посягательств внешнего врага". Короче, линия чистого классового интернационализма торжествовала на всех пунктах над линией внеклассовой государственности.

Революция неслась все дальше и дальше по этой линии и неизбежно откалывала от себя все те круги и классы, которым эта линия была чуждой и которым дорога была линия государственности...

Но затем стали замечаться признаки иного уклона. В резолюциях, в поведении наиболее авторитетных организаций революционной демократии, в резолюциях социалистических партий сначала едва заметно, потом резче и резче стали проскальзывать иные нотки, - нотки внеклассовой государственности. Поддержка "Займа Свободы", воззвание к крестьянам о доставке хлеба, к рабочим о необходимости умерить требования, отказ от братанья и сепаратной войны, отказ от власти Советов, признание необходимости продолжать ее, наконец, признание наступления и последние воззвания, взывающие к революционному энтузиазму для борьбы с врагом, и т.д.- все это симптомы от классового интернационализма к внеклассовой государственности.

Внутренние и внешние катастрофы последних дней поставили точку над i. Линии классового интернационализма остались верны одни большевики. Тот факт" что все социалистические партии от них отшатнулись и даже исключили их из своей среды, - лучший и красноречивейший свидетель такого поворота. Линия внеклассового национализма, хотя и с большим опозданием, начинает брать перевес над классовым интернационализмом.

Особенно симптоматично в этом отношении сообщение, напечатанное в "Речи". Вот оно.

"Временное правительство, обсудив в заседании 12 июля обостряющееся положение в стране и признав, что для спасения страны необходимо прибегнуть к самым решительным мероприятиям, пришло к заключению о необходимости осуществлять свою тяжелую миссию в полном согласии и солидарности ее всеми честными, преданными стране элементами. В этих целях Временное правительство постановило: созвать в самом ближайшем будущем в Москве совещание представителей наиболее авторитетных общественных организаций для выслушивания сообщения правительства о современном положении дел в стране и о задачах ближайшего времени".

Социальный смысл его ясен. В силу тяжелого положения страны, в силу ограниченности и недостаточности социальной базы, на которую опирается правительство, оно вынуждено идти на путь подлинной коалиции и солидарности со всеми "честными и преданными стране элементами". От мнимого union sacre ("священного единения") революция пытается перейти к реальному внутригосударственному сотрудничеству классов.

Мы хорошо знаем, что это означает. А означает оно, раз эта цель осуществится, отход революции от плохо укрепленных передовых позиций, до которых она докатилась, назад, на менее передовые, но зато, возможно, более укрепленные позиции. Буржуазные классы бескорыстно не пойдут на эту сделку. В пользу их придется сделать уступки, и, быть может, весьма значительные. На это глаза закрывать не приходится.

И тем не менее, ясно сознавая все это, я лично не могу не приветствовать этой попытки.

Не могу не приветствовать потому, что слишком ясно отдаю отчет в том, что революция поставлена на карту. Положение дел таково, что грозит погубить все завоевания революции. И, сознавая это, я говорю: лучше сохранить основные ее завоевания, чем погубить все.

Одним из путей, ведущих к этой цели, служит намечаемый Временным правительством путь - создание реальной коалиции классов для спасения и революции, и страны.

Но, указывая на это, не могу не указать и на другое, на то, что в этих уступках должна быть известная граница. Если требуемые буржуазией уступки таковы, что могут отколоть от революции трудовые классы государства, тогда коалиция не плюс, а минус. Она не только не спасет страну, а, напротив, еще более ухудшит ее положение. Если одни трудовые классы бессильны вытащить государственную колымагу из болота гибели, то тем более бессильны это сделать одни буржуазные классы.

Это следует помнить.

Отсюда мораль: только при взаимных уступках, при взаимной готовности идти на жертву возможно осуществление реальной коалиции, необходимой для спасения страны. И, конечно, эти жертвы должна в большей степени дать буржуазия, ибо ее жертвы есть лишь отказ от некоторых из ее привилегий, тогда как всякая жертва со стороны трудового народа есть отказ от осуществления вполне справедливых и вполне законных прав, которыми он был обделен до сих пор.

Больная Россия

"Воля народа", 23 августа 1917 года, № 99

"Больной человек" - так называют фигурально Турцию. Не пришла ли пора применить это название и к России, к нам самим?

Россия - больной человек, и больной опасной болезнью. Почти весь организм государства расстроен. Куда ни ткни - везде разложение, чего ни коснись - всюду неблагополучно. Страна, как дряблый, изношенный организм, распадается, разлезается на части, и чем дальше, тем сильнее.

Это было замечено уже давно. У беспристрастных наблюдателей уже давно возник вопрос: выживет ли этот больной человек? Сумеет ли он выздороветь от своих недугов? И пока господствовал старый режим - казалось, что спасенья нет, что гибель возможна.

Но вот пришла революция. Самый факт ее возникновения явился симптомом надежды, решительной здоровой реакции организма против убивающих ее недугов. Однако эти надежды мало-помалу стали увядать. Вскоре наметились такие процессы, которые можно было принять не только за реакцию выздоровления, но и за лихорадочную, предсмертную вспышку организма, окончательно уносящую последние силы.

Все это звучит невесело. Но все это, к сожалению, недалеко от правды.

В самом деле, где и в чем искать утешения? Виден ли какой-нибудь просвет в той темноте, в которую нас завела история?

Обратитесь к основным группам населения и попробуйте смело оценить их поведение. Много ли радостного вы усмотрите?

Страна гибнет. Казалось бы, здоровое общественное тело должно все затрепетать от священной тревоги, загореться энтузиазмом революции, напрячь все мускулы и стремительно ринуться на самозащиту. Что же мы видим?

Тревоги нет. В стране царит какой-то штиль безразличия. Царствует губительный паралич.

Живут себе да живут, пока гибель не наступила. И кажется, что так и умрут "без шума и следа", когда эта гибель придет.

Это ли признак здоровой реакции? Здоровое тело в минуту опасности смыкается в одно единое целое, в один фронт против врагов.

А что мы видим у нас? Как раз обратное. Единения нет. Каждый тянет в свою сторону. Кажется, было уже достаточно и воззваний к единству, и доказательств его необходимости, и поучительных уроков гибельности разъединения, устроено было и Московское Совещание, короче - пущены были в ход все средства, - и, однако, единения классов нет как нет. Они грызутся друг с другом, наносят взаимно удары, забыли, что враг идет все ближе и ближе, и, кажется, додрались уже до того, что враг скоро голыми руками возьмет всех дерущихся.

Спрашивается, неужели и это признак здорового развития общественных сил?

Подойдите к тем же социальным классам с другой стороны. Спросите себя, насколько каждый из них стоит на высоте понимания своих задач, интересов страны и даже своих собственных интересов?

Вот перед вами торгово-промышленный класс. Обнаружил ли он особенно теперь деловитость, практичность, энергию? В чем проявилась его инициатива? В чем выразились его жертвы? За время войны он не брезгал получать колоссальные прибыли за счет государства. А когда истребовались от него жертвы - при каждой мере, ограничивающей его доход, он вопит "караул! нас грабят!" и всю вину за неумение и слабость валит то на государство, то на революцию, то на рабочих.

Взгляните и на идеологов либеральной и нелиберальной буржуазии, на гг. Милюковых, Родзянко, Рябушинских. Обнаруживают ли они сколько-нибудь правильное понимание задач момента. Вместо единения они проповедуют большевистского типа теорию общественного раздора, держат себя непримиримо, на уступки и жертвы не идут; вместо действительной работы над спасением родины занимаются, увы! разжиганием классовой борьбы и взваливанием всей вины за бедствия на плечи революционной демократии. Разве отказ идти на коалицию в то время, когда революционная демократия обнаружила склонность к ней, не есть разжигание и проявление классовой борьбы? Разве отказ идти на жертвы не заставляет и другие классы поступать также?

Разве такие вызовы, как решения последнего Совещания членов Гос. Думы, не являются лучшим способом дразнения классовых антагонизмов и поводом для контршагов с обратной стороны?

А что от всего этого выигрывает страна? Ничего. Страна от этого гибнет еще быстрее, истощается и ослабляется еще сильнее.

О какой же политической дальновидности тут говорить. Не видна она и в их рецептах. Кажется, вся программа спасения России, предлагаемая этими кругами, сводится к одному положению: репрессии, репрессии и репрессии. И больше ничего.

Во имя репрессий и путем их нужно уничтожение советов и комитетов, во имя репрессий они мечтают о генерале на белом коне, во имя их и для них они готовы низвергнуть Врем. правительство и т. д.

Рецепт простой, как видим, но его простота и говорит о примитивности политики и убожестве политической мысли этих кругов.

В ней не видно здравого ума (ибо здравый ум говорит ясно, что одними репрессиями да генералами родины не спасешь, хотя бы потому, что нет пока что лиц, согласных заливать кровью Россию), ни просто такта.

Однако это не трогает либерально-буржуазных спасителей. Родина гибнет, а они изо всех сил атакуют пролетариат и демократию. Родина гибнет, а они мечтают о низвержении власти. Родина гибнет, а они плотно заперли свои кошельки и ждут, и ждут чего-то, по-видимому, своей добычи... То же, в разной степени, творится всюду. Разве наша армия на высоте? Разве похожа она и в лице высшего командного состава и солдат на революционную армию Франции эпохи великой революции? Та побеждала, наша - побеждается; та наступала, наша бежит. А высший командный состав?

Лучше не говорить о нем. Правильно было сказано, что он в большинстве бесталанен.

А рабочие? Тоже много ошибок наделано ими. Только в разлагающейся, невежественной и усталой стране мог большевизм всех толков приобрести такую популярность. Только в бедной умом стране рабочие могли забыть об обороне всей страны и всецело заняться классовыми интересами. Только в больной стране могла развиться та гипертрофия классовых эгоизмов, в которой повинен и пролетариат.

Меньше других погрешило крестьянство. Но и за ним есть грехи: апатия, нежелание помочь стране хлебом и т. д.

Интеллигенция? Лучше не будем говорить о ней. Недаром за время революции ее превратили в партию "испуганных интеллигентов".

Идеологи социалистического движения? В подавляющей массе они оказались политиками приготовительного класса. Вначале заняли позиции ошибочные. Твердили себе и другим, что они "авангард социализма в Европе". Это полуграмотные-то люди с массами, только что сбросившими ярмо деспотии. Не испытав своих сил на спасении себя и родины, они взялись за задачу куда более грандиозную - за спасение мира. Ни больше, ни меньше. И спасали. Сотни лиц, не зная социализма, ни азбуки его, учили гордо западных социалистов. И так шло долго. Потом, когда жизнь стала преподносить щелчок один за другим, наиболее вдумчивые идеологи постепенно стали вставать на правильный путь. Но и встав, не упреждали событий, а плелись за ними.

Теперь демократия многому научилась. Многое поняла, но еще не вся и далеко не все... Большевизм растет. Невежества по-прежнему много. Эксцессов можно ждать каждую минуту. И надежной базы нет по-прежнему.

На что же полагаться? На кого опираться для спасения революционной страны? Где те вполне здоровые кадры и классы, которые могли бы быть спасителями государства?

А положение отчаянное. До конца года нужно 15 миллиардов. Откуда их взять?

Хлеба хватит только до половины зимы. Чем будет питаться голодное население?

Транспорт с каждым днем становится хуже и хуже. В городах не хватит топлива. Фабрики и заводы закрываются.

Армия отступает дальше и дальше.

Взаимная ненависть растет и растет.

Где же просвет? Что будет, когда начнется явочная или законная демобилизация армии? Что ждет нас, когда из-за куска хлеба будут кидаться друг на друга, разразится эпидемия голодных бунтов, погромов, насилий? Что будет, когда враг подступит к столице?

Мир?

О, если бы он спасал и облегчал положение. Но и этого выхода нет.

Разложение идет. Самая настоящая, подлинная анархия приближается.

И в то время, когда гибель почти уже налицо, что мы делаем? Митингуем без конца. Кидаем лозунги один прекраснее другого. Тешим себя иллюзиями и гордыми словами. Либо устраиваем заговоры. Сводим личные классовые счеты. Грызем друг другу горло и "политиканствуем". Или, наконец, бездействуем. Махнув на все рукой и успокоив себя тем, что "авось кривая вывезет", тянем день за днем, плывем по течению к бездне, пока наша лодка в один прекрасный День не будет опрокинута.

Дела почти никто не делает. Не видно живой воли, яркого ума и твердой руки. Изо дня в день все дальше и дальше катимся по наклонной.

И если мы так же и дальше будем вести себя, очевидно, гибели не миновать, варварство вернется, вернутся и тени прошлого. Невесело, тяжело становится, когда пытаешься хоть чуточку заглянуть за завесу грядущего.

Россия больна, серьезна больна. День ото дня болезнь становится смертельнее.

Неужели же великому народу суждено умереть? Неужели дни его сочтены.

А если нет, то почему же не видно здоровой реакции? Почему ни вино революции, ни удары поражений, ни экономический кризис не могут вызвать ни единодушия, ни героизма, ни энтузиазма, ни жертвенности, ни воли к жизни!

Не хочется верить, что дело обстоит так безнадежно. Где-то в глубине души все еще таится надежда, что спасение возможно. Нельзя кидать оружие, не попробовав борьбы до конца. Положение слишком серьезно. Нельзя дальше вести себя так, как было.

Кое-что намечается уже иное, более здоровое. Остается это здоровое развивать.

Смело смотря в глаза действительности, не прикрашивая ее в угоду желанию, необходимо всему народу понять ужас положения и, поняв, всеми силами, единодушно, энергично попытаться спасти себя, страну и революцию. Иначе - болезнь приведет к могиле.

Об обывателе и обывательщине

"Воля народа", сентябрь 1917 г., № 111

В лихорадке современной политической сумятицы, в потоке резолюций, одобрений и протестов, после множества руководящих и скучных статей позволительно иногда побаловать себя парадоксами и "несерьезными" рассуждениями. Этим правом я собираюсь воспользоваться сегодня и заняться социологическими соображениями об одной общественной группе, всего более опасной и для порядка, и для блага страны, и для судеб революции.

Читатель, вероятно, думает, что речь идет либо о большевиках, либо о подлинных реакционерах. К счастью или к сожаленью, ни о тех, ни о других. Они и так достаточно надоели, да и большой опасности, с моей точки зрения, они не представляют. Речь идет - просто-напросто об обывателе и об обывательщине как социальном явлении.

Как известно, серьезные социологи такой общественной группы или класса не знают. И, однако, такая группа или класс, несомненно, существовали и существуют.

Не знают серьезные социологи и партии обывателей. И, однако, такая партия беспартийных обывателей дана. Больше того, это самая распространенная и самая многочисленная партия. Она везде и нигде. Она не имеет своего центрального комитета, но зато, как воздух, пропитывает и входит во все партии, во все комитеты и сидит в мозгу большинства партийных и беспартийных "граждан".

Как божество, она "вездесуща, всемогуща, неизменяема", хотя и не всегда вседовольна и всеблаженна...

Подобно божеству, она однолика, но в то же время имеет не три лица, а миллионы отдельных лиц и образов.

Что же ее характеризует или, говоря по-мудреному, что является конститутивным признаком?

Ответ гласит: интересы своего живота и чисто личного благополучия. Всякий обыватель на весь мир смотрит и все оценивает sub speciae интересов своего живота. Ему нет дела ни до чего, что не относится к этой "ценности". Над ним можно делать все, что угодно, лишь бы ваши проделки не касались его благополучия. Обыватель все терпит и все сносит, что не касается интересов его живота. Самые возвышенные лозунги бессильны возбудить его энтузиазм. Самые отвратительные преступления не в состоянии вывести его из равновесия, если только они не затрагивают его благополучия. В этих случаях он для приличия скажет пару слов, зевнет и успокоится на мудром правиле: "Моя хата с краю, ничего не знаю", "Меня это не касается".

Сотни и тысячи великих энтузиастов пытались вывести его из этого состояния. Напрасно. Самые прекраснейшие слова отскакивали от него, как горох от стены, ибо эти слова не касались его "живота". Тысячи подвижников гибли из-за него - он оставался спокоен и равнодушен. Тысячи едких сатириков плевали ему в лицо; он стирал рукавом плевок и ничуть не возмущался. "Пусть плюется, от плевка ведь ничего не станется", - добродушно отвечал он на это.

Зато, как только дело коснется его "живота", как только пронесется веяние, грозящее его благополучию, тут он весь настораживается и сразу становится на дыбы.

Почуяв своего врага, он делается беспощаден, неумолим, оскаливает зубы и не простит никому покушения на свое благополучие.

Из аморфно-простодушного он становится сразу желчным, беспощадно-критическим и буйным. То дряблыми, то старчески сухими губами он начинает шипеть, ругаться, шептаться, то громко, то тихо перемывать косточки своим врагам. Рождается сплетня, яд клеветы, шепот или лай недовольства ползет, ширится и отравляет всех, кто покусился на благополучие обывателя... То трусливо, то дико он начинает лягаться и бить своими копытами кого угодно, будет ли его врагом Христос или разбойник, подвижник или мерзавец.

Таков эскизный портрет обывателя. Такова сущность обывательщины, такова тактика и программа минимум и максимум этой партии.

Теперь и спросим себя: не видим ли мы вокруг себя членов этой партии? Не кишат ли они всюду и везде?

Увы! Да.

Это обыватель шепчет: "Лучше уж старое, что ли. При царе-то жили, всего было вдоволь. А теперь, вишь, свобода пришла. Хлеба нет, мяса нет, ничего нет. Вот тебе и свобода".

Это обыватель распинает беспощадно на кресте тех, кто падает под тяжестью великого креста, взятого на плечи ради грехов сего мира... "Керенский! А что твой Керенский! Что он сделал-то... лучше, что ль, стало при нем... В тысячу раз хуже... Проваливай ты со своим Керенским!..."

Обывателю нет дела до того, кто виноват в бедствиях и можно ли винить кого-нибудь в них. Он распнет кого угодно и пойдет за кем угодно, будь то Керенский или Корнилов, Бог или черт, лишь бы этот черт дал ему кусок хлеба и не беспокоил его призывами к подвигу, к жертвам, к великим, но трудным достижениям.

Когда вы слышите большевистское "долой министров-капиталистов, буржуи - виновники войны", не думайте, что это говорит большевик. Это вопит обыватель, благополучие которого задето и который готов обвинить кого угодно. Когда слышите обратное: "революционная демократия и Советы - виновники гибели России", опять-таки не думайте, что это говорит человек с определенным убеждением. Нет! Это урчит обывательский живот, принявший облик кадета или буржуя.

Когда враг угрожает родине и солдат вместо защиты бежит от врага, бежит, сломя голову, или выкрикивая гордые слова: "без аннексий и контрибуций", знайте, это бежит обыватель, и только обыватель, спасающий свою живот. Что ему родина, что ему революция! Плевать ему и на родину, и революцию, раз он может лишиться живота...

Когда страна нуждается в деньгах, а капиталист прячет их в кубышке или в банках - это капиталист-обыватель. И какие бы фразы он не говорил - ему не скрыть своего обывательского клейма. Когда во имя спасения революции от рабочего требуется увеличение часов его работы, а он, прикрывшись наскоро заученными лозунгами классовой борьбы, добивается 8-часового рабочего дня, это не демократ, не пролетарий, а просто обыватель, ставящий революцию и все что угодно ниже интересов своего живота.

Вижу ли я буйную толпу, несущую знамена с надписями: "немедленный мир и хлеб" и бессмысленно разрушающую то, чему еще вчера она поклонялась, я говорю: "Это идут обыватели, готовые разрушить все из-за полфунта хлеба; это идут илоты, боящиеся за свои животы; Это идут обыватели, не способные на лишения из-за величайших ценностей".

Обыватель прикрепляется к колеснице демагогов и Корниловых. Обыватель разбивает рынки. Обыватель ищет теплого местечка, когда все гибнет. Обыватель сотнями, при всякой опасности, заполняет вокзальные залы и мчится в места спокойные и безмятежные.

Обыватель захватывает все права и не хочет знать никаких обязанностей.

Обывателем полна Россия. В тысяче ликов всюду и везде выступает он: и в храме, и на митинге, и на улице, и в тихом доме.

Я не опасаюсь ни контрреволюции, ни чистого большевизма. Не от них придет гибель. Я боюсь обывателя и обывательщины, принимающей формы то большевизма, то реакционера, то беспартийного шептуна.

Если придет гибель - она придет от обывателя. Если революция не даст ему хлеба и не насытит его утробу, он проклянет и революцию, и республику, и продаст их за чечевичную похлебку любому проходимцу, если он сумеет дать ему или уверить его в прибавке его пайка.

Если вожди революции не сумеют оберечь благополучие обывателя и потребуют от него жертв, обыватель низвергнет их и пойдет за кем угодно, кто обещает ему "изобилие плодов земных во временах мирных".

Первый проходимец тогда станет его кумиром. Обыватель разобьет себе лоб в своем поклонении этому проходимцу; а когда увидит, что проходимец также не в состоянии охранить его животы, он низвергнет и его и заменит другим. Обыватель - источник опасности.

В нем условие гибели или победы революции. До сих пор своими бедствиями мы были обязаны ему, многоликому, принимавшему формы то буйствующих большевиков, то безответственных подрывателей власти, то беспощадных критиков демократии, то капиталистов, не желающих жертвовать ничем, то позорно бегущих солдат, то мятежных корниловцев. Это он своим равнодушием гасит священную тревогу в России. Это его эгоизму мы обязаны отсутствию духа жертвенности и классовой борьбе, истощающей страну.

От обывателя гибнет Россия. И если она погибнет - то погибнет от него же...

И теперь, когда в такой моде всякие лозунги, начинающиеся со слова "долой", мне хочется к сотне лозунгов присоединить новый, гласящий: "Во имя спасения страны и революции долой обывателя и обывательщину!"

Славянофильство наизнанку

"Воля народа", сентябрь 1917 года, №116

Когда-то Достоевский сказал: "Дайте русскому школьнику, ничего не знающему в астрономии, карту неба, и он на второй день принесет вам ее исправленной".

Эта характерная для нас, русских, черта всего резче выявилась в славянофильстве как цельном мировоззрении относительно спасительной роли России и ее превосходстве по сравнению с западными народами.

"Россия покорит мир своими порядками", - восклицал Кошелев.

"Мы вынесем из Европы шестую часть мира... Зерно будущего развития человечества. Россия может сделаться орудием Провидения", - писал Шевырев, противопоставляя Россию "гнилому Западу".

"Моему отечеству суждено явить миру плоды вожделенного вселенского просвещения и освятить западную пытливость восточной верой", - с той же самонадеянностью писал и Погодин.

Еще резче ту же мысль выражали Краевский, Киреевский, Одоевский, Аксаков и другие славянофилы. "Народ-богоносец", - кратко заявлял Аксаков. "Могущество сил, уделенных нам Провидением, так огромно, что его хватило бы не только на наше собственное усовершенствование, но и на то, чтобы влить в человечество целый мир новых идей, оздоровить Запад и спасти его. Будет русское завоевание Европы, - писал Одоевский, - но духовное, ибо один русский ум может соединить хаос европейской учености, отрясти прах всех авторитетов и превзойти их".

Все славянофильство было проникнуто идеей, что Россия выше других народов, что ей почти нечему учиться у Запада, тогда как Западу есть чему поучиться у нас, что Запад прогнил и что задача нашей страны - спасти Запад и человечество, прийти им на помощь.

Все это говорилось убежденно и искренно. "Русский школьник" в лице славянофилов, только что кое-чему научившийся у Запада, уже третировал его и, в своем лице, бедную, темную, крепостную Россию возводил на роль учителя и спасителя "прогнившего, запутавшегося в своих умствованиях" Запада.

Эта картина достойна внимания. О ней не мешает вспомнить и теперь, ибо славянофильство в различных формах не умирало и живет до сих пор. Теперь же оно в особой моде.

Говоря это, я имею в виду прежде всего большевизм наших дней, а косвенно и значительную часть нашей революционной демократии.

Разве большевизм не представляет того же славянофильства наизнанку? Вглядитесь в его идеологию, прислушайтесь к его фразеологии, к статьям, заданиям и речам большевиков и вы не можете не поразиться полным его сходством с основным содержанием славянофильства. "Русская революционная демократия - передовой авангард мирового социализма". "Мы застрельщики революции".

"Мы должны прийти на помощь западно-европейскому пролетариату в его борьбе с империализмом. Мы должны помочь ему".

"Мы показали, как следует бороться за мир и вести классовую борьбу. Пусть наши западные товарищи поучатся у нас".

"Мы должны спасти мир от войны и мы его спасем". "Пусть знает западный пролетариат, что в своей борьбе он может рассчитывать на наш опыт, уменье, волю и полную поддержку".

Эти гордые фразы - обычны в устах большевика. Ими грешила и значительная часть нашей революционной демократии.

Опьянев от удачи, возомнив себя и в самом деле "авангардом и передовым отрядом мирового социализма", мы, подобно славянофилам, уверовали, что и впрямь мы спасители человечества, что западный пролетариат может рассчитывать на нашу великодушную поддержку, что мы милостиво готовы учить его и не отказываемся принять на себя великую миссию спасения человечества от войны и от всех зол империализма.

Уверовав в сие, мы гордо обратились с воззваниями к "народам мира" и послали на Запад аргонавтов искать и добывать мир всему миру. Больше того. Согласно формуле Ленина, Россия уже переросла формы демократической республики. Она, по его мнению, может претендовать на большее: на правительство типа Парижской Коммуны. Запад еще не дорос до правительства, состоящего из социалистического большинства, а мы уже требуем диктатуры пролетариата. "Омещанившийся" Запад никак не додумался до явочного установления мира, мы додумались. Обуржуазившаяся западная демократия не посмела провозгласить и осуществить теперь же "беспощадную войну до победы над капиталом". Большевики додумались. Они со смелостью "передового авангарда" изо дня в день провозглашают беспощадную войну крестьян с помещиками, рабочих с капиталистами и революционной демократии - с мировым империализмом.

Империалистический Запад не в силах восстановить Интернационал. Мы смело беремся за эту задачу.

Что же все это, как не славянофильство наизнанку? Разве нет здесь того же самомнения, которое было у славянофильства? Разве не идет здесь речь о той же провиденциальной роли России, которую вели и славянофилы? И кто это говорит? Марксисты, большевики, всегда упрекавшие народников в симпатии к славянофильству и требовавшие выварки России в фабричном котле.

Когда видишь, как маленькие, ничем не одаренные, ничего не давшие человечеству люди надевают на себя тогу спасителей мира, когда свихнувшиеся российские интеллигенты Луначарские и Троцкие, Ленины и Зиновьевы и, еще хуже того, люди, подобные Поссе, всю жизнь блуждавшие в трех соснах, выступают в роли чуть ли не Спартаков, сиречь помазанников и избранных вождей мира, когда видишь, как темный, до 80% своих членов безграмотный, а в остальной части - едва умеющий читать и писать российский пролетариат, не имеющий опыта борьбы, под гипнозом революционной фразеологии всерьез начинает думать, что он и впрямь "передовой, самый просвещенный и самый лучший отряд Интернационала", - когда видишь все это, невольно вспоминаются славянофилы и "русский школьник" Достоевского...

Когда же на митингах и в газетах слышишь эти речи и теперь - теперь, когда революция бьется в судорогах истощения, когда Россия гибнет от темноты, невежества, дикости, неуменья жить и неуменья созидать, когда жизнь наносит удары за ударом и показывает всю нашу отсталость, невольно становится досадно, становится неловко и за нашу революционную демократию, и за ее "вождей" перед западными собратьями и товарищами.

Если в прошлом претензии славянофилов едко были осмеяны рядом лиц и в особенности Чаадаевым, то что же могут сказать о нас западные вожди социализма и западный пролетариат.

Не вправе ли они повторить по нашему адресу слова великого Чаадаева: "Одинокие в мире мы (русские), ничего не дали миру, мы не внесли ни одной идеи в массу идей человеческих, ничем не содействовали прогрессу человеческого разума и все, что нам досталось от этого прогресса, исказили... Нам, русским, не достает последовательности в уме и мы не владеем силлогизмом Запада... Мы растем, но не созреваем, движемся вперед, но по кривой линии, которая не ведет к цели, мы подобны детям, которых не приучили правильно мыслить". Не вправе ли будут западные товарищи, подобно Чаадаеву, и теперь сказать о нас: "Мы, русские, не принадлежим ни к одному из великих семейств человеческого рода, мы не принадлежим ни к Западу, ни к Востоку. У нас нет традиций ни того, ни другого, и мы не затронуты всемирным воспитанием человечества". Не могут ли они повторить и о нашей революции то же, что говорил великий западник о нашей истории: варварство, грубое невежество и свирепое и унизительное владычество искаженных и дурно понятых идей Запада.

Они вслух этого не говорят, ибо они достаточно воспитаны. Но дипломатичный и любезный отказ их идти на Стокгольмскую конференцию после проявления бессилья и неорганизованности нашего "передового авангарда" не есть ли молчаливый, но красноречивый приговор их над нами?

Грядущее молодого поколения

"Воля народа", 29 сентября 1917 года, № 131

Для того чтобы жизнь любого общества могла функционировать правильно, необходимо, чтобы в данном обществе была некоторая уверенность в "завтрашнем дне". Как в жизни любого человека те или иные широкие задания и планы могут осуществляться лишь при уверенности, что завтра он не умрет, так же и в жизни общества тот или иной порядок, те или иные улучшения могут проводиться при той же общей предпосылке жизнеспособности данного общества и коллективной уверенности, что оно будет жить, что в ближайшее время не умрет.

В нашем государстве в данное время эта уверенность почти отсутствует. Жизнь большинства людей стала жизнью "из момента в момент". Уверенности в будущем почти нет. Общее настроение таково, что "день прошел - и слава Богу". А сколько дней еще суждено прожить каждому и стране - это едва ли кто знает. Еще меньше людей, верующих в то, что все обойдется благополучно, что краха абсолютного не будет. Сознание большинства как-то свыклось с мыслью о всяких ужасах и катастрофах. Они уже мало пугают.

При таких условиях естественно, что жизнь каждого человека и всей страны в целом превратилась в жизнь по инерции. По инерции еще работает какой-то государственный аппарат. По инерции каждый что-то делает. Но нужно ли это, удастся ли такими усилиями предотвратить катастрофу, не потому ли все эти частные усилия в смуте общего развала - на это немногие могут ответить уверенно и убежденно.

При таких условиях трудно сейчас осуществлять в стране органическую, планомерно проводимую реформу.

При таких условиях наша мысль редко выходит за пределы настоящего и ближайшего дня, редко она ставит и отвечает на вопросы более далекого будущего, непосредственно не связанного со "злобами момента".

А между тем этих вопросов немало. Они чрезвычайно серьезны, интересны теоретически и чреваты последствиями практически. Одним из таких вопросов является вопрос о нашем молодом поколении, о том, которое идет нам на смену, которое должно будет продолжать начатое дело и строить будущую Россию. Каким оно выступит на сцену? Явится ли оно сильным и по духу, и по телу, впитавшим в себя дух революции, любовь к свободе, правде и к великому строительству, или же явится оно дряблым, слабым, разочарованным, не способным ни к чему великому, смелому, поистине революционному?

Таков вопрос, над которым очень и очень не мешает подумать. Пытаясь всмотреться в даль грядущего и учитывая впечатления настоящего, окружающего детские и молодые души, не можешь рисовать очень отрадные картины.

Из двух указанных возможностей более вероятной кажется вторая, а не первая...

Детская душа - зеркало жизни. Она чрезвычайно чутка, отзывчива и впечатлительна. Всякий факт жизни, коснувшийся ее, отражается на ней и оставляет борозды, неизгладимые на всю жизнь. В впечатлениях детей, особенно первых годов сознательной жизни, весь секрет дальнейшего характера человека. Если исключить из факторов, влияющих на образование и уклад человека, наследственность, то дальнейшее окончательно предопределяется характером той общественной среды, в которой человек живет. Она дает человеческой душе основной тон и окончательную форму. Она же, особенно в детские годы, проводит те решающие борозды, которые определяют навсегда и волю, и ум, и совесть человека.

Можно ли назвать социально здоровой ту атмосферу и те условия, в которых сейчас находится молодое поколение? Какой след должны оставить в душе ребенка те события, которые происходят сейчас?

Несомненно, сам факт переворота должен был бы отразиться на них положительно. Всеобщая радость, общий энтузиазм первых дней переворота произвели на детскую душу прекрасное, освежающее впечатление.

А дальше? - Дальше наступило нечто иное.

Начнем с факта питания. Кризис его отразился и должен отразиться прежде всего на детях. Сколько бледных детских лиц видим мы теперь на каждом шагу. Нет молока. Нет крупы. Нет хорошего хлеба. Нет сахара. Нет мяса.

Если взрослый организм и тот чувствует на себе этот недостаток питания, то что же сказать о нежном, хрупком организме ребенка. Следствием таких условий является рост детской смертности, истощение организма, малокровие, плохая нервная система, короче - непоправимый физический ущерб, предопределяющий собой нездоровье организма на всю жизнь.

Таковы условия материального питания детей.

А какова психическая атмосфера? Будем кратки. Учебные заведения и школы почти не функционируют. Значит, год учения и обучение почти выкинуты со счета. Всякое внешкольное и внесемейное воспитание у нас отсутствовало. Слабые зародыши его теперь окончательно сошли на нет. Домашнее воспитание теперь еще более упало. Дороговизна заставляет работать сейчас больше, чем раньше. Детям уделяется меньше и меньше внимания. Люди заняты и перезаняты. Кроме того - общее недовольство сказывается и в семье. Родители стали нервнее, раздражительнее, чем раньше. Все это плохие условия.

А общественная атмосфера? Она еще отвратительнее. Вместо слов любви дети окружены словами всеобщей ненависти. Классовая, межгосударственная и межиндивидуальная вражда доведены до высшего давления. Всюду лозунги: бей, убивай, захватывай, конфискуй и т. д. Мораль борьбы затмила мораль солидарности. Чувство права исчезло. Царит самовластие и произвол. Нет радости. Лица угрюмы и злы. Общая разочарованность. Всюду тревога за себя, за других, за родину. И как завершение этой картины - ежедневно растущие погромы, убийства, грабежи, дикие сцены саморасправы, восстания и усмирения, кровь и выстрелы. Зарево пожаров и насилия.

Таков тот общественный воздух, которым дети дышат. Можно ли думать, что такие условия могут благоприятно отразиться на детях и способствовать созданию сильных волей, умом и совестью людей? Трудно ждать этого. Вероятно обратное.

Потому-то и приходится с тревогой всматриваться в отдаленное будущее нашей родины. Приходится бояться того, что будущие строители будут "не горячими и не холодными", а только теплыми. Что могут они дать, если выступят на сцену слабыми телом, истощенными, анемичными, с дряблой волей, разочарованные с юных лет, апатичные ко всему, не верящие и не ждущие чудес от революции?

Если они будут такими, то, очевидно, на десятки лет развитие России и народа будет остановлено. Вместо движения вперед топтание на месте. Вместо гражданина-республиканца - безвольный обыватель.

Радости мало в настоящем, но невесело становится и тогда, когда пытаешься заглянуть в грядущее...

И предусматривая его, хочется сказать: "Берегите детей! Не беда, если настоящее печально. Но беда, если и будущее безнадежно. А будущее в детях!"

Словесный фетишизм революции

"Воля народа", октябрь 1917 года, №136

В ряду многих фактов, характеризующих психическую жизнь дикарей, известен факт фетишизма слов - верование в тождество слова с предметом, им обозначаемым, - верование в магическое действие слов, формул и заклинаний. Фоссе говорит, что для древних ассиро-вавилонян "имя и предмет означало одно и то же", "упомянуть о желаемом - значит породить его, сказать о несчастье - значит вызвать его". Отсюда произошли молитвы, заговоры и заклинания. На этой же стороне первобытной психологии основаны и такие явления, как былые споры никонианцев и раскольников из-за слова Иисус или Исус, как недавний бунт афонских "имяславцев"...

Этот фетишизм слов красной нитью проходит через всю умственную историю человечества... и, по-видимому, он не исчез и до сих пор.

Наша революция дает достаточно примеров своеобразного, преломленного сообразно требованиям времени фетишизма слов.

Первым его проявлением служит факт словесной гипертрофии в нашей революции. Слов и фраз в ней - океаны. Льются и льются они без конца и, что главное, из-за слов люди забывают самое дело. Слова, подобно ассиро-вавилонянам или бушменам, принимают за дело.

Производство слов в виде сотен тысяч резолюций идет полным ходом. Как будто вся суть в том, чтобы состряпать лишнюю резолюцию. Пока ее нет - мы волнуемся, спорим. Готова она - мы успокаиваемся. Со вздохом облегчения говорим: "Слава Богу, дело сделано". Каково будет ее влияние - это нас не заботит, это мы считаем делом десятым. Так было до сих пор, так продолжается и ныне... Это ли не своеобразный фетишизм слов, вера в магическое влияние резолюции? Далеко ли ушел этот словесный фетишизм от фетишизма жителей Таити или австралийских негритосов?

Еще резче он проявляется во многих ходячих лозунгах. Казалось бы, для всякого сознательного человека те или иные лозунги постольку имеют смысл, поскольку они ведут к тем или иным практически важным результатам. Теперь мы согласимся, что едва ли следовало драться, сжигать других и быть сжигаемыми из-за того, Иисус или Исус будет правильным именем Христа. Но не похожи ли на это многие лозунги современности? Пример.

Большевики и "левые" эсеры требуют немедленной передачи теперь же всех земель в ведение земельных комитетов. Из-за этого требования они готовы немедленно свалить правительство и звать к погромам.

Не будем спорить по существу. А учтем следующее:

1) Большая часть помещичьих земель фактически в руках крестьян.

2) Поля уже засеяны. Жатвы сняты.

3) До Учредительного собрания осталось полтора месяца, в течение которых никаких фактических выгод крестьянам не даст формальная передача земель земельным комитетам.

Следовательно, практически сейчас этот лозунг не дает ничего. Окончательно же вопрос будет решать Учредительное собрание. Иными словами, лозунг, на деле лозунг формальный и, как таковой, бесплоден.

Казалось бы, в силу этого нет резонов сотрясать из-за него небо и землю, свергать власть, разгонять предпарламент и поносить всех инакомыслящих буржуями и капиталистами.

На деле же мы видим обратное.

Гг. большевики и иже с ними готовы из-за него, как раскольники за слово Исус, погубить весь мир или вызвать "трус, потоп, огонь и меч".

Это ли не фетишизм слов? Далеко ли такая тактика ушла от "тактики" бушмена или тотентота?

То же видим мы и на требовании отмены смертной казни. Само по себе такое требование законно и справедливо. Но оно обязывает к большому - к борьбе не только со смертной казнью, налагаемой государством, но к борьбе со всякой смертной казнью, как производимой отдельной личностью, так и толпой.

Что же мы видим? Большевики выходят из себя, протестуя против смертных приговоров, революционных судов, которых едва ли вынесено более десятка, а эти слова не говорят и ничуть не протестуют против смертных казней, чинимых толпой в форме самосуда. А их уже насчитываются тысячи. Вешают людей за измену супругу. Забивают людей насмерть из-за кражи. Зарывают в землю из-за пустяков. Расстреливают за "здорово живешь". И делают это частенько сами же большевики. Сколько смертных казней вынесли они 3-5 июля над неповинными людьми! Сколько их произведено их эпигонами в Астрахани, в Нижнем, и в десятках других мест.

Почему же гг. большевики, кичащиеся своим требованием отмены смертной казни, не добиваются отмены этих форм убийства, и почему они и иже с ними так легко сами выносят смертные приговоры? Чисты ли руки их самих?

Или они и здесь копируют мораль бушмена, гласящую: "если я украду чужую жену - это добро, если украдут мою - это зло".

В перефразировке это гласит: "если другие выносят смертные приговоры - это зло, если мы сами это делаем - это добро".

Нет! Гг. большевистские моралисты! На такой морали вы далеко не уедете. И по существу, и по форме этот пример дает новую иллюстрацию словесного фетишизма, царящего в наши дни.

Или взять знаменитую формулу мира: "без аннексий и контрибуций, на основе самоопределения народов". Многие ли отдают отчет в ее противоречивости? Есть ли в ней определенное конкретное общезначимое для всех содержание? Многие ли из употребляющих ее понимают хотя бы общий ее смысл?

А между тем - она на устах у всех. Мозолят ее так и этак. Готовы из-за нее отшвырнуть всю союзную демократию; не без ее помощи во многом расстроили армию и т. д.

Если бы словесного фетишизма не было - такие явления были бы невозможны.

И так всюду. Вникните в массовую психологию. Посмотрите, какое сакраментальное значение приобрели в ней слова: "интернационал", "пролетарий", "буржуй", "империалист" и т. д., вглядитесь, что люди делают и какие ужасы творят из-за этих слов, большей частью неправильно понимаемых ими, и тогда поймете, что революция полна словесным фетишизмом, что современный большевик в этом смысле - новое издание первобытного негритоса, а его психология хранит все черты первобытной психики...

Когда-нибудь в будущем явится новый Тейлор. То-то богатый материал соберет он из революционной психики нашего времени для доказательства жизненности атавизмов и бессмертия первобытных навыков...

А историк - не человеческого прогресса, но - человеческой глупости, напишет, вероятно" целый том "Истории человеческой глупости" на основе материала, данного революцией.

Случайные невеселые параллели

"Воля народа", 16 октября 1917 года, №146

Многие теперь любят сравнивать нашу революцию с великой французской революцией. Это сравнение допустимо в ряде вопросов. Но увы! Едва ли оно служит к нашей выгоде.

Когда изучаешь деятелей того народа и сравниваешь их с деятелями нашего времени - какая глубокая разница представляется между первыми и вторыми. Там титаны мысли, совести и воли, здесь - маленькие люди... Сравните деятелей Конституанты, Законодательного собрания и Конвента с современными вождями различных партий и направлений и вы не можете не прийти к указанному выводу.

Есть ли у нас фигуры, подобные Сийесу и Мирабо или Бриссо, Кондорсэ и Верньо или Дантону, Робеспьеру и Марату, или даже "интернационалисту" того времени Анахарзису?

Увы! - ни одной. Ни среди правой, центра и левой наших дней нет ни одной фигуры, которую можно было бы поставить рядом с любым из крупных деятелей французской революции. Неужели же можно сравнивать "опереточного бандита" Троцкого с Робеспьером или лидерами эбертистов? Нельзя поставить рядом с Кондорсэ ни одного из представителей революционных партий, и никто из наших либералов не сравнится с Мирабо или Сийесом.

Правда, деятели французской революции также казались друг другу весьма маленькими людьми. Поэтому и мы можем впадать в аберрацию, недооценивая действующих лиц великой трагедии, происходящей на наших глазах.

Но едва ли это так... Помимо исторической перспективы о величии героев французской революции говорят их дела и оставленное ими человечеству наследство. Не им ли человечество обязано всеми современными общественными идеями и политическими лозунгами? Не их ли наследством живем мы до сих пор в своей политике? Они впервые выковали и осуществили почти все, что выставляют современные революции на своих знаменах. Они имеют право на звание великих, ибо велики сокровища, оставленные ими человечеству.

А что дали современные герои революции? Что они оставили в наследство будущим поколениям? Брошена ли нами в мир хотя бы одна новая великая идея, способная зажечь человеческие души и питать их в течение десятков и сотен лет? Увы! Нет. Мы только повторяем старые заветы, да и то, боюсь, повторяем, нередко искажая их.

Пока нами не создано ни одного нового великого политического института, не написано ни одной новой нормы права, подобной "Декларации прав человека и гражданина". Ни в истории идей, ни в истории политических учреждений мы не вписали ни одной страницы, которую не знало бы прошлое и которая в том или ином виде не была бы высказана великими деятелями французского переворота.

А характеры? Не стоит и сравнивать... Где у нас Кондорсэ, нашедший в себе силу духа взаперти, в постоянной опасности быть схваченным и отправленным на эшафот написать свою знаменитую "картину прогресса человеческого разума"? Где у нас Верньо с знаменитой репликой Робеспьеру, с его непоколебимым мужеством перед смертью, свидетельствуемым его речью и письмами к Конвенту?

Быть может, нигде это различие не проявляется столь резко, как в сравнении поведения Ленина и Дантона. Первый после предъявления к нему обвинения скрылся и скрывается до сих пор. Второй идет на эшафот и в ответ на уговоры друзей бежать отвечает: "Разве я могу на подошвах моих сапог унести отечество?"

Если когда-нибудь новый Олар будет писать историю русской революции и воскрешать образы ее деятелей, то едва ли он придет к тем же выводам, к которым пришел историк французской революции...

Тот же контраст дан и в поведении масс. Французская революция шла под знаменем патриотизма и центростремительных сил. Она, быть может, впервые собрала рассыпанную храмину Людовика XIV и Людовика XV и создала, по выражению Мирабо, из "пестрого агрегата отдельных наций" - единую французскую нацию. Наша же революция идет под знаменем сепаратизмов - национальных, классовых, сословных, групповых и т. д., разорвавших и разрывающих единую Россию на куски, истощающие революцию и распыляющие ее силы...

Патриотизм и центростремительность спасли Францию. Сепаратизм, отсутствие чувства родины и центробежность губят Россию.

Этот патриотизм создал победоносную армию французской революции с ее знаменами, гласившими: "Дисциплина и повиновение закону" и "Французский народ. Или свобода, или смерть". Сепаратизм и отсутствие патриотизма нашу армию дезорганизовали, превратили ее в значительной степени в пестрое, распущенное стадо, не способное не только побеждать численно слабого врага, но даже успешно отражать его нападения...

Если бы эти печальные параллели были результатом исторической аберрации, склонной умалить современников и преувеличенно ценить прошлое, то оставалось бы только радоваться этому.

Но увы! Это не аберрация. Против такого допущения говорят не только слова, но и дела, не только предположения, но и факты, и, к сожалению, факты неоспоримые.

Существует ли единая Россия?

"Воля народа", 7 ноября 1917 года, №165

С глубокой тревогой и с глубокой печалью приходится сказать, что Россия дошла до последних пределов развала. Разруха дошла настолько далеко, что государственный организм почти весь разрушен. Действительность по своему трагизму превзошла самые пессимистические предположения. Единого государства и единого общества нет, вот истина, которая должна быть высказана прямо и решительно. Гниль и разложение проникли во все области социальной жизни нашей родины и подточили все устои государства как целого.

С какой бы стороны ни подойти к России, всюду мы видим ясные и несомненные признаки отсутствия единства государства и единства нации.

Одним из признаков целостности общества или государства служит наличность единой государственной власти с ее принудительными полномочиями.

Есть ли сейчас у нас такая власть? Ее нет. Если до последней смуты было хотя бы фиктивное Временное правительство, то теперь нет и этой фикции. Где и кто составляет в данный момент правительство России? Его нет. Вместо него даны сотни правительств в Петрограде, Москве, на Дону, на фронте, в Киеве, в Финляндии и т. д. Даже в одном городе, как, например, в Петрограде, и то нет единой власти. Есть власть в Смольном, есть Комитет спасения, есть Городская дума. Одни подчиняются Ленину и компании, другие Комитету, третьи Думе.

То же творится и всюду по лицу нашей родины.

Другим признаком единства общества или государства служит наличность одних, обязательных для всех, законов или норм права.

Есть ли в России сейчас такие принудительные, обязательные для всех законы? Есть ли, иными словами, правовое единство государства? Ответ следует отрицательный. Таких норм нет. Существовавший свод действующих законов - не действует. Он систематически нарушается, и нет принудительной силы, которая могла бы заставить эти законы исполнять. "Основные законы" России еще не написаны и потому понятно их бездействие. Нормы права, определяющие область административного управления и самоуправления, только в зародыше. Гражданское право государства в основных своих частях (право собственности, право пользования и распоряжения, в ряде областей в сфере обязательственного права и т. д.) упразднено и не действует. Уголовное право точно так же сведено "на нет". Самые тяжкие преступления остаются безнаказанными. И не только безнаказанными, но больше того: они возведены на высоту гражданской доблести и революционного подвига. Для доказательства достаточно взять красногвардейцев, последнюю гражданскую войну, захват власти большевиками и т. д.

То же отсутствие единства государства проявляется и в отсутствии единого государственного судебного аппарата. Последний почти целиком парализован. Следствие и суд бездействуют. Места их заняли самосуды и саморасправы.

Нет и единой экономической организации государства. Хозяйственная жизнь страны и хозяйственное ее единство разрушены. Подробно доказывать это не приходится.

Государственное хозяйство дошло до последних пределов расстройства и истощения. Фабрично-заводское производство почти умерло. Страна живет еще старыми запасами, по инерции, но они истощились, и крах промышленности наступил. Финансы государства иссякли, финансовое обращение в стране - в состоянии анархии. Банки еще открыты и кое-какие операции еще производятся. С грехом пополам государство до сих пор еще платило свои обязательства и жалование служащему; теперь вопрос о полном банкротстве государства - вопрос количества дней... Оно неизбежно... Оно наступает благодаря последнему преступлению большевиков...

Наконец, нет у нас и морального единства, данного в каждом едином обществе. Если общество или государство едино - в нем не может быть открытой войны между его членами и группами. Мы же живем в печальной атмосфере гражданской войны и взаимной ненависти. Рядом лиц и даже партий, вроде большевистской, открытая война классов возведена в принцип и проводится в жизнь. Убийство сочленов своего государства не только дозволяется, но даже и рекомендуется.

И тыл, и фронт распались на части, ведущие между собою подлинную войну по всем правилам стратегии и со всеми ужасами военного состояния... Какое еще нужно доказательство морального разложения государства!

Если же заглянуть в эту область глубже, то придется ужаснуться от того нравственного распада, который проник в самую глубину наших душ. Поистине человек человеку стал волком. Права, долг, обязанность - эти слова забыты. Общество напоминает приговоренных, старающихся весело провести последние минуты. Всякий заботится только о себе. Всякий старается урвать только себе кусок.

Солдаты идут домой. Им нет дела до судьбы родины. Рабочие? Они почти не работают, но от высокой платы не отказываются. Капиталисты спасают жизнь. Кто занят картами, кто танцами и балами, кто постреливает в ближних и т. д.

Не стоит приводить других доказательств. С какой бы стороны мы не подошли к России - вывод получим один: государство наше как нечто единое перестало существовать. Оно не только распадается, оно уже распалось, распалось и горизонтально, в смысле территориального целого и единой нации, и вертикально - в смысле единого аппарата с законодательными, судебными и административными функциями.

Мы свидетели и очевидцы этого разложения.

Что же делать? - встает вопрос.

Для тех, кто еще не упал духом, кто еще сохранил любовь к родине, кто еще считает своим долгом бороться за свободу, ответ один: нужно Россию строить заново. Процесс разложения докатился до своего предела. Будут еще ужасы, будут еще небывалые потрясения, будут и голод, и убийства, и погромы, и варварства, все это будет еще, и жертв, невинных жертв, падет еще много, но все это будет не новостью. Все это явится последними "эффектными" взрывами разваливающейся и горящей России, все это будет последними, смертными вздохами безнадежного больного.

Пройдут эти последние валы, разрушение дойдет до конца - и настанет тишина, мертвая тишина на пепелище России...

И тогда встанет великая задача: из обломков старой России нужно будет строить новую Россию, новую родину. К этой задаче нужно готовиться.

Кто ее может и должен выполнять? Подлинные живые силы народа, глубоко почвенные, умеющие хранить высоту идеалов и способные делать великое дело. Эти силы есть еще в нашей родине. До сих пор разбросанные, оттиснутые на задний план "красногвардейской" демократии или занятые будничной работой, они вполне себя не выявляли. Теперь наступает момент для них. Та "псевдодемократия", которая до сих пор пенилась на гребне политических волн, отживает свой век. Нагипнотизированная дикими лозунгами плохого "интернационализма", по существу же представлявшая собой темные массы, руководимая демагогами и мерзавцами, эта "псевдодемократия" в стиле "красной гвардии" - изживает самое себя. Она растеряла всякий идеализм, запуталась в своем анархизме и убила себя в царстве дикого разрушения. Бессмысленно разрушать она могла, но строить что-либо бессильна. Пока еще она властвует, но конец ее царству близок.

На сцену теперь должна выступить, с одной стороны, интеллигенция как носительница ума и совести, с другой - подлинная демократия в лице кооперации, земско-городской России и сознательной деревни. Наступает их время. Это объединение подлинной демократии должно начаться теперь же.

Вал разрушительных стремлений подходит к концу. Он страшен и грозен. Но этот вал последний... Разрушение дошло до предела.

Приходит время для созидания новой родины и самосозидания новой, ответственной, глубоко идеалистической и в то же время глубоко практической демократии.

Пора приступить к этим задачам.

О чем говорит террор большевиков

"Воля народа", 21 ноября 1917 года, №177

Итак, мы в царстве политики террора, доведенного большевиками до таких границ, какие едва ли знал и царский режим.

Этот факт с социологической точки зрения весьма симптоматичен и заслуживает пояснения.

Он закон потому, что является частным случаем общего социологического закона, этот закон гласит:

"При прочих равных условиях всякая власть тем меньше нуждается в мерах террора, тем реже и скупее практикует принудительно-репрессионные меры, чем более она и ее политика соответствует социально-политическим условиям страны и настроению народа. И обратно: чем меньше соответствие между властью и ее политикой, с одной стороны, и между страной и народом, с другой, тем чаще и щедрее прибегает такая власть к террору и тем расточительнее она пользуется беспощадными карами как средствами управления".

Это положение является общим законом. Проследить и проиллюстрировать его можно на всей истории. При прочих равных условиях, в эпохи соответствия политики власти настроению народа власть не нуждается в беспощадных карательных мерах. Ее приказы исполняются без нажима карательного рычага, исполняются потому, что и сама она, и ее политика не встречают оппозиции со стороны масс. Иначе бывает тогда, когда этого согласия нет, когда народ и страна перерастают власть и ее политику, либо когда власть и ее политика опережают страну.

Тогда террор, как средство управления, неизбежен. В этом случае власть может проводить свои мероприятия не иначе как только принудительно-карательными мерами, видом которых являются меры террора. Аресты и обыски, устрашения и "милости", тюрьмы и виселицы, самосуды и смертные казни, денежные пени и конфискации, полицейская опека и деспотизм, уничтожение свободы печати и др. неотъемлемых прав, короче, весь арсенал карательных мер в подобных случаях становится неизбежен. Становится неизбежным потому, что добровольного подчинения власти нет и у последней нет иного средства для правления, кроме кар и параллельных им наград. Иллюстрацией сказанного могут служить последние годы царского режима. Чем большей становилась бездна между царизмом и страной, бездна, углублявшаяся с каждым годом, тем щедрее и щедрее прибегала царская власть к карательно-наградному приему для того, чтобы властвовать над страной. Беспощадное преследование политических "преступников", аресты, обыски, смертная казнь - все это предпринималось в то время. Вся страна переведена была на военное положение, или положение "чрезвычайной страны". Короче - мобилизация была как карательный аппарат, им только царская власть и держалась. В тех же целях, с другой стороны, царское правительство богато и щедро награждало своих прислужников: сыщики, охранники, жандармы, городовые и все лица царских прислужников, начиная с мелкого филера, кончая сановником, получали богатые куши, солидные оклады и щедрые награды.

Теперь мы видим то же самое. Если бы большевистская власть и ее политика соответствовали настроению страны, ей не было бы надобности в мерах террора. Последние были бы не нужны. Но действительность показала другое.

Террор господами захватчиками возведен в систему. Карательно-наградной аппарат пущен ими в ход в небывалых размерах. Массовые аресты, повальные обыски, исключения из службы, самосуды и насилия, надзор и шпионство, ограничения свобод и роспуски дум, запреты и суровые угрозы, закрытия обществ и общин, все это, вплоть до лишения "виновных" хлебных карточек, практикуется новыми "властителями" с неограниченной щедростью. Их методы управления - точная копия приемов властвования царского режима в его упадочные годы. Это сходство наблюдается даже в деталях. Монархизм имел штат филеров и охранников. То же делают и новые правители. Монархизм имел свою армию в лице жандармов и городовых. То же в лице красной гвардии создали и "комиссары". Монархизм щедро платил и питал своих защитников. То же делает и военно-революционный комитет, давая щедрое содержание из народных сумм своим "охранникам". Монархизм не брезгал людьми и брал к себе на службу любого мерзавца. Немало мерзавцев уже приютилось и в рядах большевиков.

Все это ясно говорит, насколько власть большевиков соответствует стране. Описанное же объясняет и причины большевистского террора. Раз правительство Ленина не принято страной, раз его политика не соответствует желаниям народа, раз нет соответствия между ним и гражданами России, раз оно бойкотируется последними и встречает отовсюду оппозицию, ясно, что ему опираться не на что, ясно так же, что оно может удержать власть только путем карательно - наградного пресса.

И чем более неустойчивым будет становиться его положение, тем безрассуднее оно будет хвататься за самые крайние меры. Подобно Протопопову оно установит всюду пулеметы, наймет сотни убийц и палачей и будет расстреливать и хватать всех, кого можно. Впрочем, все это в широком масштабе делается и теперь...

Отсюда вывод: судьба ленинизма предрешена. Террором можно продержаться некоторое время, но удержать власть надолго нельзя. Как не спасли царизм крутые меры последнего, так не могут спасти большевиков и их меры террора. Жестокость и щедрость последних говорят, что никакой социальной базы у военно-революционного комитета и народных комиссаров нет. Гибель "новой власти" близка, и она неизбежна... Об этом говорит прежде всего система террора, введенная ими.