СТАЛИНИЗМ В СОВЕТСКОЙ ПРОВИНЦИИ
К оглавлению
Памяти нашего друга и соавтора Рольфа Биннера мы посвящаем эту книгу.
Марк Юнге, Бернд Бонвеч и весь коллектив авторов
I. Оперативный приказ № 00447:
выполнение в провинции
1 Использование термина «репрессии» вместо термина «преследования» должно рассматриваться критически, поскольку в этом случае как бы ретушируется активный аспект действий государства в пользу реактивного (ре-прессии). Conquest R. The Great Terror, 1934-1938. London, 1968 (на немецком: Conquest R. Am Anfang starb Genosse Kirow. D?sseldorf, 1970; 2-е издание вышло в свет под заглавием «Der Gro?e Terror»: M?nchen, 1992); Antonow-Owsejenko A. Stalin. Portr?t einer Tyrannei. M?nchen, 1984; Medvedev R. Let History Judge. The Origins and Consequences of Stalinism. Rev. ed. Oxford, 1989 (1-е издание на немецком: Medwedew R. A. Die Wahrheit ist unsere St?rke. Geschichte und Folgen des Stalinismus / hrsg. von D. Joravsky, G. Haupt. Frankfurt, 1973). Большой террор — или «большая чистка», как он именовался раньше в советском обиходе, — наложил свой отпечаток на восприятие сталинизма, начиная со времени московских показательных процессов 1936-1938 гг. При этом в центре внимания находились только преследования старых и новых партийно-государственных элит Советского государства1. Это было вполне понятно: именно представители элит выступали обвиняемыми не только на московских процессах, за которыми наблюдал весь мир, но и на других, едва ли замеченных внешним миром, показательных процессах и политических разбирательствах, состоявшихся на территории Советского Союза в 1936-1938 гг. На скамье подсудимых оказались тогда старые большевики и молодые партийные функционеры, руководители советской индустрии, транспорта и сельского хозяйства, государственные чиновники, военные, преподаватели вузов, инженеры, редакторы газет, писатели, представители интеллигенции в целом, которая тогда в большей или меньшей степени преследовалась открыто. Все они были осуждены по обвинению в мнимых антисоветских преступлениях — от государственной измены до антисоветской агитации — к расстрелу или лагерному заключению. Те из них, кому удалось выжить, своими воспоминаниями и рассказами создали для потомков картину Большого террора. В научных исследованиях видение Большого террора нашло отражение прежде всего в многократно издававшейся на многих языках работе Роберта Конквеста и было подкреплено в трудах Роя Медведева, Антона Антонова-Овсеенко и других советских историков2. Сложившаяся картина Большого террора теперь должна быть существенно дополнена так называемыми массовыми операциями 1937-1938 гг. Массовые операции (этот термин родился в стенах НКВД) из-за дефицита информации и узости источниковой базы были практически неизвестны вплоть до распада Советского Союза, поскольку осуществлялись в обстановке строжайшей тайны. К их числу относятся прежде всего «национальные операции», в ходе которых преследовались жившие в СССР иностранцы и представители национальных меньшинств — немцы, поляки, литовцы, греки и т.д.1, а также операции по выполнению приказа НКВД № 00447, т. е. репрессивная кампания против бывших «кулаков», уголовников и других так называемых антисоветских элементов, которая на жаргоне сотрудников НКВД именовалась «кулацкой операцией». Еще одно до сего момента практически не изученное звено массовых преследований, осуществленных внесудебными органами, образует деятельность «милицейских» троек. Они были созданы для «рассмотрения дел об уголовных и деклассированных элементах и о злостных нарушителях положения о паспортах» в мае 1935 г., но свою основную репрессивную активность начали проявлять начиная с августа 1937 г.2 Председателем «милицейской» тройки выступал обычно начальник соответствующего УНКВД или его заместитель, членами — областной прокурор, начальник УРКМ и начальники тех отделений милиции, которые готовили дела для рассмотрения тройкой1. Максимальное наказание, которое имели право выносить милицейские тройки, составляло 5 лет лагерей. Массовые преследования привели к тому, что отнюдь не представители элиты советского государства, а «простые» граждане, вплоть до членов маргинальных групп, численно составили самую значительную группу жертв Большого террора. Толчок к террору дал приказ № 00447 от 30 июля 1937 г. за подписью народного комиссара внутренних дел Н. И. Ежова. Это 15-страничный документ, который впервые с купюрами был опубликован в 1992 г. в профсоюзной газете «Труд» и «Московских новостях». Утвержденный Политбюро ЦК ВКП(б) 31 июля 1937 г., документ приказывал подвергнуть лагерному или тюремному заключению сроком на 8-10 лет или «высшей мере наказания» (расстрелу) бывших кулаков, уголовников, активистов религиозных общин, бывших членов политических партий, противников большевиков в Гражданской войне, а также казаков и бывших должностных лиц царской администрации. По сегодняшним оценкам, в рамках данной операции, продлившейся с августа 1937 г. до ноября 1938 г., осуждено почти 800 тыс. чел.: около половины — к расстрелу, другая половина — к длительным срокам заключения. Приговоры выносились в ускоренном порядке внесудебными органами — пресловутыми тройками, образованными на областном, краевом2 и республиканском уровнях. В их состав, как правило, входили начальник управления НКВД, первый секретарь обкома (крайкома) ВКП(б) или республиканского ЦК и областной (краевой, республиканский) прокурор. Операция по приказу № 00447 вошла в число крупнейших бюрократически организованных государственных преступлений XX в.: с ее выполнением террор в Советском Союзе приобрел новое качество. Вместе с проводившимися сепаратно, но практически одновременно «национальными операциями», где в качестве внесудебной инстанции выступали так называемые двойки, и с деятельностью «милицейских» троек террор сделался поистине Большим3. Для изучения реализации приказа № 00447 авторы этой статьи несколько лет назад выступили инициаторами большого международного исследовательского проекта. Его цели и содержательные результаты представлены ниже.
1. Реализация приказа № 00447: исследовательский проект
Приказ № 00447 от 30 июля 1937 г. вверг Советский Союз в волны репрессий, которые, несмотря на большое число жертв, осуществлялись «при закрытых дверях», хотя их нельзя назвать и тайными в собственном смысле этого слова, так как имелось очень много посвященных лиц и соучастников преступления. Истинные причины осуществления этой «массовой акции» неясны. До сих пор отсутствуют источники, которые дали бы ответ о мотивах главных действующих лиц в Москве. Многие исследователи Советского Союза выбрали вполне легитимный путь и, опираясь на имеющиеся источники и известные факты, делают общие выводы о причинах и истинном смысле этого трудно поддающегося адекватной интерпретации явления. Авторы данного тома выбрали другой путь, направив свои усилия на изучение операции в более узком смысле: на основе многочисленных документов они попытались понять, каким образом операция, централизованно управляемая Политбюро и Народным комиссариатом внутренних дел СССР, реализовывалась подчиненными им учреждениями и органами на среднем и низшем уровнях, оставалась ли у чекистов собственная свобода действий, и если да, то по каким критериям и какими методами осуществляли они преследования и аресты, вели допросы и выносили приговоры, оказало ли это в какой-либо степени воздействие на результаты «массовой акции». Авторы изучали пути и методы реализации приказа в различных регионах бывшего Советского Союза на основе предварительно выработанных одинаковых вопросов ко всем участникам проекта. В сферу исследования вошли Донецкая, Киевская, Калининская (Тверская), Новосибирская и Свердловская1 области, а также Алтайский край. Предполагалось, что такое географическое рассредоточение поможет высветить и региональную специфику, и общие черты изучаемого явления. Такой методологический подход предопределил сотрудничество с местными институтами и рабочими группами во всех исследуемых регионах. С украинской и российской стороны в осуществлении проекта были задействованы ученые восьми университетов и академических институтов1. При этом в проект были включены и архивы — не только как места хранения и поиска документов, но и в качестве исследовательских подразделений2. Таким образом, был найден способ, позволивший соединить в рамках регионов и за их пределами интересы исследователей и архивистов, плодотворно использовать специфические знания и опыт участников проекта.
Внимание акцентировалось на том, чтобы впервые систематически изучить историю организации и ход карательной акции: возникновение, проведение и завершение операции по приказу № 00447. Цель, которую проект не ставил и не мог поставить из-за дефицита источников, как уже говорилось выше, — исследовать причины, побудившие высшее политическое руководство СССР летом 1937 г. принять решение о проведении массовых преследований, а затем — 17 ноября 1938 г. — резко сменить курс и положить конец Большому террору. Для исследовательской стратегии проекта весьма важным был вопрос: повлияла ли специфика операции на местах (и насколько существенно в сравнении с намерениями московского центра) на ее результаты? Этот посыл исходил из рассуждений о том, что до сего времени интересы исследователей были направлены исключительно на рассмотрение приказа № 00447 из перспективы центральных руководящих инстанций партии и НКВД. Конкретное проведение акции оставалось неизученным, равно как в безвестности пребывали и ее жертвы. Таким образом, целью проекта стало изменение исследовательской перспективы, внимание исследователей заострялось на изучении реализации приказа и результатов акции «на местах», в провинциях Советского Союза. Это, в свою очередь, открывало возможность для того, чтобы освободить жертвы массовой операции от роли статистов, а голые цифры трансформировать в конкретных людей и человеческие коллективы. Перенесение центра тяжести исследования на изучение истории жертв в меньшей степени являлось актом исторического «пиетета», впрочем, вполне оправданного, если учесть, что речь шла о тысячах и тысячах репрессированных, находившихся в почти полном забвении. В большей степени подобный подход — необходимая предпосылка для анализа и понимания механизмов сталинского террора. В этом случае в поле зрения историка попадают и каратели1 приказа № 00447 или, по меньшей мере, их практические действия. Однако внимание в первую очередь уделялось не им.
При выборе регионов выдвигались определенные критерии: регионы должны были репрезентативно представлять «провинции» бывшего Советского Союза и отличаться друг от друга в экономическом, социально-демографическом, географическом и этническом отношении. Внимание обращалось на то, чтобы у исследуемых «провинций» был разный профиль: как места ссылки «кулаков» и других «врагов» советской власти, так и области, которые в меньшей степени затронуло это явление; промышленные и сельскохозяйственные области; центральные и приграничные местности СССР; регионы с национальными меньшинствами и без них. По меньшей мере одна область должна была относиться к европейской части РСФСР и одна — к «старому» промышленному району Урала2. Рабочая гипотеза проекта выразилась в предположении, что при одинаковых исходных установках приказа центры тяжести при его выполнении в различных регионах были разными, иными словами: республиканские, краевые, областные и районные специфические особенности существенно влияли на реализацию приказа и формирование групп репрессированных. В результате выбор пал на бывший ЗападноСибирский край, с 28 сентября 1937 г. разделенный на Новосибирскую область и Алтайский край1, Калининскую2 (Тверскую) и Свердловскую области3 в РСФСР, а также на Киевскую4 и Донецкую5 (Сталинскую) области соответственно в центральной и восточной Украине. В каждом из выбранных для осуществления проекта регионе — республике, крае или области — была организована рабочая группа. Связь осуществлялась как между группами, так и между группами и центром руководства проектом (Москва и Бохум). Для всех рабочих групп был предложен широкий и устойчивый спектр тем, обязательный для исследования. Изучались категории преследуемых, роль партийных, советских и карательных органов, осуществлявших акцию: 1. бывшие «кулаки»; 2. 3. «бывшие»: бывшие белые, царские чиновники, служащие царских карательных органов и жандармерии; 4. 5. бывшие меньшевики, эсеры и анархисты; 6. 7. заключенные тюрем и лагерей; 8. 9. уголовные, «социально вредные» и «социально опасные» элементы; 10. 11. члены религиозных общин; 12. 13. участники локальных антикоммунистических восстаний 19181922 и 1930-1933 гг.; 14. 15. каратели: органы НКВД, партия и прокуратура. 16. 1. Разработку тем взяли на себя члены рабочих групп, которые опирались на местные архивы и регулярно обменивались между собой информацией1. Через год была организована координационная встреча с участием немецкой стороны. После двух лет совместной работы во всех регионах, включенных в проект, прошли конференции с привлечением местных исследователей в качестве «супервизоров» и немецких историков. Подведение итогов состоялось на международной конференции 12-15 октября 2006 г. в Германском историческом институте (Москва) с участием всех рабочих групп и известных специалистов по Большому террору. На восьми секциях, работавших во время конференции, обсуждались проблемы, связанные с различными категориями преследуемых и ролью карательных органов. Деятельность каждой секции направлялась двумя историками, получившими международное признание: опираясь на собственные работы и различные методологические подходы, они критически анализировали доклады участников проекта, руководили отдельными рабочими группами и заключительной дискуссией. Их замечания нашли отражение в представленных в этом сборнике статьях2. Результатом проекта стал ряд публикаций. Среди них выделяется сборник «Сталинизм в советской провинции, 1937-1938. Массовая операция на основе приказа № 00447». Во введении к сборнику подводятся общие результаты исследовательского проекта, основное место в книге занимают статьи участников рабочих групп из регионов осуществления проекта3. Этот сборник дополняют несколько томов документов, различных по тематике и географии. Один из них — «Вертикаль Большого террора» — содержит важные документы, связанные с приказом № 00447: они извлечены из ранее изданных сборников и дополнены не публиковавшимися еще материалами из центральных и местных архивов. Опубликованные в этом томе сведения о подготовке, ходе и завершении операции в целях воссоздания максимально полной картины событий не ограничиваются только регионами, включенными в поле зрения проекта; введенные в научный оборот источники раскрывают механизм управления операцией со стороны московского партийного руководства и верхушки НКВД; так создается основа для более качественной оценки событий1. Региональный уровень операции освещает подготовленный в Барнауле сборник под заглавием «Массовые репрессии в Алтайском крае»2. Здесь полностью представлены пять архивно-следственных дел3: речь идет о делах представителей важнейших целевых групп приказа № 00447 — «кулака», священника, уголовника, колхозника и рабочего. Другие документы сборника тематически подчинены этим делам. Осуществление акции на Украине — на первом плане в сборнике «"Через трупы врага на благо народа". "Кулацкая операция" в Украине 1937-1938 гг.»4. Данный том, в название которого вынесены слова Н. С. Хрущева, произнесенные в 1937 г., — это обширное собрание ранее не публиковавшихся документов НКВД из архива Службы безопасности Украины. Чтобы читатель мог составить собственное мнение о ходе следствия, составители полностью публикуют два следственных дела, давая возможность на их примере понять механизм взаимодействия между центром и периферией, между республиканскими структурами и отдельными областями Украины — иногда вплоть до районного уровня. Завершает выпуск публикаций в рамках проекта сборник «Massenmord und Lagerhaft. Die andere Geschichte des Gro?en Terrors»: это переведенные на немецкий язык важнейшие документы из трех вышеназванных документальных изданий5. В качестве самостоятельной работы, подготовленной в рамках проекта, вышла в свет книга Алексея Теплякова «Машина террора», в которой репрессии в Западной Сибири описываются в широком содержательном и временном контексте6.
Инновацией проекта в отношении источников стало то, что реализация приказа № 00447 хорошо проиллюстрирована документами как в горизонтальной, так и в вертикальной перспективе. Это, конечно же, помогает читателям воспринимать весь материал, связанный с приказом № 00447, как «диалог», как взаимодействие центра и периферии, видеть события одновременно и «сверху», и «снизу», познавать характер действий участников операции и самого режима. «Финальные вопросы» о причинах и мотивах принятия на высшем уровне решений о начале и завершении операции, а также многочисленных решений, принятых в ее ходе, остаются без ответа, потому что в доступных исследователям документах они в лучшем случае затронуты лишь поверхностно. Несмотря на это, документы дают возможность узнать многое о характере действий участников операции, а также о характере самого режима. Обычная метода публикации собраний документов заключается, как правило, в том, чтобы дать документам возможность «говорить самим за себя». Поэтому по сложившейся традиции документы лишь снабжаются скупым теоретическим введением и упорядочиваются хронологически в рамках определенной темы. Публикаторы выбрали для издания «своих» документов по Большому террору иной путь: хотя документы и упорядочены по тематико-хронологическому принципу, но каждая отдельная глава снабжена подробным введением, которое и позволяет документам «говорить». При этом авторы разъясняют исторический контекст обстоятельств, освещающихся в документах, устанавливают связи между отдельными источниками, указывают читателю на дополнительные архивные материалы и исследовательскую литературу, объясняют суть полемики в исследованиях. Целью здесь выступает не столько превалирование интерпретации, сколько достижение максимальной прозрачности.
2. Источники
Необходимой предпосылкой осуществления проекта были интенсивные архивные исследования. Тем не менее трудно переоценить значение для проекта в качестве информационной базы уже опубликованных, близких по теме собраний документов. Здесь необходимо указать на следующие многотомные сборники документов: «Трагедия советской деревни», «Лубянка. Сталин и Главное управление госбезопасности НКВД...» и «История сталинского ГУЛАГа»1. Один из томов «Трагедии советской деревни» содержит самое обширное собрание документов и статистику по «кулацкой операции». В весьма информативных комментариях сотрудники московского «Мемориала» Арсений Рогинский и Никита Охотин, много лет занимающиеся темой преследований, дополнительно ввели здесь в научный оборот ранее неизвестные архивные материалы, в то время как пионер историографии советского крестьянства Виктор Данилов во введении к многотомному исследованию разработал тему значения «кулацкой операции» для колхозной деревни1. В случае с документами о приказе № 00447, уже опубликованными в вышеназванных сборниках, речь, как правило, идет о материалах московского центра. Отдельные документы с мест можно найти в региональных Книгах памяти жертв политических репрессий и зачастую в труднодоступных изданиях, опубликованных небольшими тиражами в республиках, краях и областях бывшего Советского Союза2. Большую помощь исследователям оказывают библиотеки общества «Мемориал» и Музея и общественного центра «Мир, прогресс, права человека» имени Андрея Сахарова (Москва), которые располагают почти полным комплектом Книг памяти и целенаправленно собирают местные публикации по интересующей нас теме3. Правда, уже вышедшие в свет документальные публикации содержат незначительное количество источников и информации об операции по приказу № 00447 на региональном и местном уровнях4, о взаимо- отношениях между центром и периферией1. Материалы же о жертвах даются лишь в извлечениях2.
Естественно, что настоятельной задачей всех участников проекта стала компенсация имеющегося дефицита источников. Для ее реализации были выбраны края и области, в которых архивы ФСБ уже передали значительную часть своих дел на хранение в государственные архивохранилища. Отсутствие же недоступных для исследователей документов, содержащих важнейшую информацию о приказе № 00447 и по-прежнему хранящихся в архивах ФСБ, было в определенной степени восполнено благодаря практически беспрепятственному доступу в архив Службы безопасности Украины (СБУ) и за счет использования отдельных документов из архивов ряда регионов бывшего СССР3. Участвовавшие в проекте исследователи, без сомнения, использовали все виды опубликованных и неопубликованных источников для решения поставленных задач. В поле их зрения находились следственные дела, которые оформлялись органами НКВД на региональном и местном уровнях в рамках реализации приказа № 00447. В соответствии с положениями действующего в России с 2006 г. нового закона об архивах возможность получить доступ к этим делам практически сведена к нулю. Но так как исполнители проекта приступили к исследованиям по «кулацкой операции» еще в 2001 г., т. е. до вступления в силу соответствующего закона, им удалось получить следственные дела жертв приказа № 00447. Количество сохранившихся в архивохранилищах бывшего СССР дел составляет многие сотни тысяч. На каждого человека, арестованного на основании приказа № 00447, как и в случае с «обычными» арестами, сотрудники НКВД или милиции должны были завести следственное дело. Дело — это своего рода иллюстрация процесса следствия — от ордера на арест, домашнего обыска и ареста до осуждения: оно содержит справки различных органов власти, прежде всего сельского совета или работодателя; в нем подшиты протоколы допросов, показания свидетелей, обвинительное заключение, приговор, справка о расстреле или заключении в лагерь. Но история пожелала, чтобы на этом следственные дела жертв не были закончены. Они зачастую содержат, как уже упоминалось, документы более поздних реабилитационных процедур, большей частью протоколы допросов свидетелей и сотрудников карательных органов в «хрущевское» время. В редких случаях в делах можно найти документы о реабилитации или доследовании в 1939-1941 годах. Строго говоря, в случае с архивно-следственными делами речь идет о документах, в которых жертвы рассматриваются преимущественно глазами карателей. Ведь жертвы операции были в основном «простыми» людьми, не получившими порой и минимального образования; только в исключительных случаях в делах зафиксированы их собственноручные автобиографические данные. Большинство осужденных вообще не имели возможности каким-либо образом высказать свое мнение. В делах нет личных писем, приватных бумаг, или же они не сохранились1. Тем не менее архивно-следственные дела содержат и правдивую информацию, которая, к примеру, наличествует в регулярно подшивавшихся к делу жалобах лагерников в прокуратуру. В них обстоятельства дела, как правило, описываются подробно, с деталями, содержатся просьбы о пересмотре. В делах есть и ходатайства членов семей, адресованные прокуратуре. Архивно-следственные дела изучались участниками рабочих групп в соответствии с вышеназванными специфическими темами (целевые группы жертв и роль карателей). Для того чтобы в отношении каждой группы жертв получить дифференцированную и вместе с тем убедительную картину, каждым из членов рабочих групп исследо- валось, с одной стороны, возможно большее количество архивноследственных дел (не менее 50 по каждой группе); с другой стороны, путем равномерного распределения выборки дел на весь период осуществления преследований достигалась уверенность в том, что возможные изменения в ходе массовой операции не остались незамеченными. Изучение роли карателей осуществлялось как при помощи архивно-следственных дел, так и на основании других материалов НКВД, прокуратуры и партии, хранящихся в региональных и центральных архивах.
Применительно к процессу следствия был разработан ряд направляющих вопросов, которые легли в основу при обработке дел: 1. Что служило документальной базой для начала следствия: регистрационные записи и дела, уже имевшиеся в НКВД (учеты и дела-формуляры), специальные запросы НКВД и милиции в адрес различных учреждений, партийных инстанций и т. д. или доносы? 2. 3. От кого исходила инициатива ареста? 4. 5. Пользовались ли карательные органы и местные власти возможностью устранить с помощью приказа нарушителей общественного спокойствия или иных нежелательных личностей? 6. 7. Какие стереотипы поведения можно установить на основе следственных дел, особенно применительно к бывшим «кулакам»? Как они попали после ссылки или заключения в свою бывшую деревню или в то место, где были арестованы? Каким был их социальный и профессиональный статус к моменту ареста? Какую роль играло в рамках преследований требование о возврате реквизированной собственности или предъявление претензий на восстановление в старых правах? 8. 9. Как соотносились друг с другом субъективные и объективные причины преследований, т. е. принадлежность к определенной категории преследуемых или к социальной категории и поведение, заслуживающее — по советским критериям — наказания? 10. 11. Были ли аресты целенаправленными? 12. 13. В какой степени были формализованы следственные процедуры? 14. 15. Есть ли доказательства манипулирования протоколами допросов и показаниями свидетелей? 16. 17. В чем проявлялось сотрудничество НКВД, местных элит и населения? 18. 10. Было ли признание вины арестованными предпосылкой осуждения, какую роль играли пытки как средство достижения признания?
11. Кто выступал свидетелем против обвиняемого/подсудимого, были ли «купленные» или «штатные» свидетели, которые — по каким бы то ни было причинам — выступали регулярно по разным делам? 12. 13. Что можно сказать о сотрудниках НКВД, которые вели следствие? 14. 15. Есть ли различия в оформлении следственных дел в разных регионах? 16. Эти «направляющие» вопросы помогли участникам рабочих групп сравнить и обобщить полученные ими результаты обработки источников. Правда, в источниках не было ответов на все вопросы. Так, своеобразный дефицит источников проявился в том, что они практически не содержали достоверной информации о событиях, приведших к аресту. Только в отношении следствия, уже после ареста, дела начинают «говорить». Тем не менее авторы надеются, что сделанные ими обобщения опираются на достоверный документальный фундамент.
3. «Обвинительный материал» против НКВД
Наиболее используемыми источниками для реконструкции и оценки массовых преследований в исследованиях традиционно выступают следственные материалы прокуратуры, протоколы допросов и очных ставок чекистов, а также приговоры в отношении сотрудников НКВД, вынесенные Военной коллегией Верховного суда СССР или военными трибуналами войск НКВД соответствующих республик, краев и областей в 1938-1941 гг. и в ходе хрущевской десталинизации. К ним следует добавить оправдательные письма и жалобы чекистов и милиционеров, адресованные партийному руководству и прокуратуре и зачастую направленные уже из заключения. Для реконструкции событий привлекаются и материалы собраний ячеек ВКП(б) органов госбезопасности и милиции, состоявшихся после ноября 1938 года1. См. протоколы собраний сотрудников УНКВД в Сталино, Харькове, Киеве и Молдавской АССР, а также отсылки на другие архивные документы, опубликованные в сборнике «Через трупы врага на благо народа». Эти источники содержат ценную информацию о структуре и фактическом ходе массовых операций. Такие материалы возникли в два различных, но связанных между собой периода времени. Сначала речь шла об уголовном расследовании мнимого заговора и преступлений народного комиссара внутренних дел Ежова и его многочисленных «сообщников» в органах НКВД и милиции различного уровня. Эти следственные процедуры начались сразу же по завершении массовых операций 17 ноября 1938 г.1 После нападения Германии на Советский Союз 22 июня 1941 г. они были до известной степени прекращены. Арестованные сотрудники НКВД, как правило, освобождались с обоснованием, что в военных условиях уголовное преследование в их отношении является «нецелесообразным», и направлялись на фронт в разведывательно-диверсионные группы и штрафные роты2.
Существовал ли официальный приказ, который требовал прекращения преследований в отношении проштрафившихся чекистов и сотрудников милиции, неизвестно1. Возможно, здесь, как и во многих других случаях, действия предпринимались на основании «сигналов» сверху, без какого-либо прямого приказа.
Допросы и осуждения сотрудников НКВД в довоенный период осуществлялись военными трибуналами войск НКВД соответствующих краев и областей и, как правило, основывались на расследованиях прокуратуры по фактам нарушения «социалистической законности». Напротив, арестованный руководящий персонал краевых и областных управлений НКВД осуждался в Москве Военной коллегией Верховного суда СССР2. Многие чекисты, попавшие под подозрение или уже осужденные, направляли письма в высокие инстанции или непосредственно руководителям партии и правительства с просьбой о помиловании. Один из наиболее известных примеров подобной практики — письмо П. А. Егорова, адресованное в декабре 1938 г. И. В. Сталину3. Егоров с начала операции по приказу № 00447 был начальником Особого отдела 78-й стрелковой дивизии в Томске и одновременно начальником Особого отдела Томского ГО НКВД1.
Второй период расследований и осуждений персонала НКВД охватывает время десталинизации, начавшейся после смерти Сталина в марте 1953 г. и закончившейся со смещением Н. С. Хрущева в октябре 1964 г. В это время проводилась реабилитация осужденных в 1937-1938 гг., в связи с чем прокуратура провела новые допросы сотрудников НКВД, часть из них была отдана под суд2. Документы реабилитационных процедур вошли в следственные дела в качестве приложений. Среди них, но только в извлечениях, — материалы судебных разбирательств и допросов сотрудников НКВД3. Полные материалы военных трибуналов войск НКВД по-прежнему под замком, доступ к ним может быть получен только в порядке исключения. С помощью названных документов возможно получить информацию о внутреннем состоянии органов НКВД, иерархии инстанций и сотрудников, степени взаимовлияния центра и периферии, а также о механизме арестов и ведения следствия. У этой источниковой базы существенный недостаток: ее документы представляют версию событий, изложенную сотрудниками карательных органов, зачастую ставшими уже жертвами1. Без критического подхода к такой группе источников и без использования дополнительных документальных материалов, позволяющих внести коррективы прежде всего в следственные дела, исследователи зачастую рискуют сделать недифференцированные и ложные выводы2. Это касается в особенности двух утверждений, широко распространенных в литературе: 1) следственные дела, как правило, фальсифицировались, а показания от арестованных добывались под пытками3; 2) в аппарате НКВД не верили всерьез, что аресту подвергаются истинные шпионы и вредители, и были принуждены проводить бессистемные аресты4. Материалы следственных дел и расследований преступлений НКВД, предпринятых прокуратурой после 17 ноября 1938 г., а также противоречивая информация из показаний сотрудников НКВД дают основание усомниться в однозначности первого тезиса5. Возможно, в отношении «мелких рыбешек», «низовки» операции по приказу № 00447, в зависимости от принадлежности к целевой группе, фальсификация и пытки применялись гораздо в меньшей степени, чем это было принято считать до сих пор6. Нельзя забывать и о региональной специфике. Так, при изучении около 100 следственных дел в архивах Калининской области возникает впечатление, что существовала определенная иерархия жертв операции. В случае с «церковниками», членами бывших социалистических партий или же им симпатизирующими и «белыми» пытки и фальсификации применялись в боль- шей мере, чем в случае с «кулаками», колхозниками, служащими и уголовниками, которые и составляли большую часть арестованных и осужденных. То обстоятельство, что в Калининской области и Молдавской АССР от жертв не добивались в обязательном порядке признательных показаний, подчеркивает необходимость дифференцированного подхода к оценке материалов.
Что касается второго тезиса о том, что сотрудники НКВД оказались марионетками и жертвами центрального руководства, — материалы, имеющиеся в распоряжении российских и украинских участников проекта Алексея Теплякова, Вадима Золотарева и Олега Лейбовича, свидетельствуют: аппарат НКВД также действовал в полном сознании того, что он служит на благо системы1. Подобную позицию можно охарактеризовать скорее как «каратели по убеждению», но не как «каратели по принуждению». «...Мы — я, весь основной состав, работали не покладая рук, с чувством гордости и понимания того, что на нас была возложена великая историческая миссия расчистить путь к коммунизму от шпионского, право-троцкистского мусора», — писал с обезоруживающей открытостью В. Д. Качуровский, сотрудник УНКВД по Новосибирской области, позже уволенный из органов НКВД за «перегибы»2. Сотрудники НКВД использовали зачастую с большим энтузиазмом, как свидетельствуют документы, предоставленный им карт-бланш наконец-то посчитаться с теми «элементами», которых до «кулацкой операции» им не так-то легко было привлечь к ответственности. Качуровский формулирует это так: «Воодушевленный общим настроением, мне хотелось быть в шеренге передовых, быть таким же орлом»3. При этом в массовом порядке осуждались люди, чья вина не была доказана, как это установила прокуратура в ходе расследования 1939 г.4 Факторами, способствовавшими формированию «палачей-энтузиастов», как подчеркивают Александр Ватлин и Алексей Тепляков, были низкий уровень образования, привычка к абсолютному послушанию, страх быть самим репрессированными, т. е. прессинг и приспособление, психические девиации, безнаказанность, система привилегий, клановость чекистов и длительная традиция репрессивной практики1. Вышеназванные источники необходимо использовать с осторожностью еще и потому, что они в большой степени подверглись инструментализации и воздействию со стороны государства: партийная и государственная верхушка использовала в конце 1930-х гг. огульные обвинения в массовых пытках, фальсификациях и «арестах ни в чем не повинных людей», как гласила стандартная формулировка, для того чтобы возложить единоличную ответственность за «перегибы» и «нарушение социалистической законности» исключительно на НКВД и тем самым замаскировать главную роль партии и государства в репрессиях. Таким образом, речь в первую очередь шла о политической легитимации мероприятий, направленных против НКВД, а не о расследовании собственно преступлений. При этом здесь ни в коем случае не оспаривается факт применения пыток и фальсификаций в ходе «кулацкой операции», тем более что даже угроза применения пыток и обычные для периода операции нечеловеческие условия содержания арестованных в переполненных тюрьмах с полным правом также могут расцениваться как пытки. Речь идет лишь о том, чтобы обратить внимание на то, что обвинение в пытках и фальсификациях также использовалось как инструмент, чтобы переложить всю вину за преступления на карательные органы. До сего момента это обстоятельство не находило своего отражения в исследованиях из-за специфической источниковой базы, или же ему уделялось недостаточное внимание. Показания сотрудников НКВД практически никогда не подвергались проверке на достоверность. К сожалению, в исследованиях зачастую с этими показаниями обходятся так, будто только благодаря им теперь становится известна истинная правда о деятельности НКВД — такая, как аресты по данным адресных бюро и т. д.2 Некритичное восприятие показаний чекистов, позиций НКВД и прокуратуры таит в себе еще одну опасность, а именно упустить из виду другую, замаскированную, цель массовых преследований, конкретнее — то, что в 1937-1938 гг. смертью и длительным лагерным заключением каралось повторное незначительное отклонение от трактуемого все более узко кредо лояльности по отношению к режиму. Таким образом, органам НКВД часто совсем не требовались фальси- фикация и пытки для того, чтобы установить наличие состава преступления. В материалах прокуратуры только мимоходом указывается на то, что для ареста и осуждения на смерть или длительное лагерное заключение отдельных людей или целых групп было достаточно минимального компрометирующего материала. Исходя из этого, можно сделать вывод: и после прекращения массовых операций органы власти не видели действительной проблемы в применении преступных следственных методов и процедур. Поэтому следует признать как само собой разумеющееся, что показания чекистов, арестованных после окончания массовых операций, в которых изобличались преступления органов НКВД в ходе «кулацкой операции», в принципе получались теми же самыми методами, как и показания тех людей, которых те же самые чекисты незадолго перед этим арестовывали, допрашивали и приговаривали. Одно лишь то, что жертвы массовых преследований реабилитировались или амнистировались в 19391941 гг. только спорадически, обязывает нас быть объективными и не освобождать от ответственности за содеянное ни НКВД, ни партию и государство, ни общество.
Итак, как правило, в случае с имеющимися источниками о нарушениях «социалистической законности» речь идет о таких документах, в которых события описываются с точки зрения карателей, и они требуют соответствующего подхода. Доступ же к источникам, в которых сильнее отражено видение событий с точки зрения жертв, напротив, становится все проблематичней. Это касается в особенности следственных дел людей, осужденных в рамках приказа № 00447. Такие документальные свидетельства государственного насилия в последние годы были доступны лишь в немногих государственных архивах и сейчас снова оказались «защищенными» от исследователей высокими бюрократическими барьерами. Гораздо большая часть подобных документов по-прежнему хранится в архивах ФСБ, недоступная общественности. Еще в 1957 г. заведующий Отделом агитации и пропаганды ЦК КПСС Д. Т. Шепилов выдвинул лозунг, актуальный и поныне: «Самое важное, что партия практически уже устранила беззакония, исправила допущенные нарушения. Сейчас надо не писать историю, а делать ее»1. Полностью в соответствии с этой установкой в 2006 г. Министерством юстиции Российской Федерации был разработан и зарегистрирован архивный закон, который под предлогом «защиты тайны личной жизни» препятствует научному использованию архивноследственных дел жертв массовых преследований. Документы могут быть доступны для научной работы только по прошествии 75 лет1. При этом речь идет лишь о небольшой части дел, не хранящихся в архивах спецслужб. Работа со следственными делами в полном объеме возможна только в том случае, если получено юридически подтвержденное согласие родственников или потомков жертвы, которых в большинстве случаев найти очень трудно, а чаще вообще невозможно. Фактически этот регламент противоречит указу бывшего Президента Российской Федерации Б. Ельцина от 23 июня 1992 г.2 Новый закон не защищает права жертв, а лишь затягивает научное выяснение обстоятельств массовых преступлений, совершенных государством, и препятствует получению ответа на вопрос о технологии преследований и об их участниках помимо сотрудников НКВД. Однако именно профессиональный анализ следственных дел мог бы помочь не только потомкам жертв, но и обществу в постижении механизмов следствия НКВД и объяснить, как, например, удалось вынудить их отцов и дедов, совершенно нормальных людей, дать ложные показания или подписать фантастические признания, выступить в качестве свидетелей против соседей, коллег и знакомых.
4. Случай и произвол: тезисы исследований
Историческое изучение и оценка массовых преследований 1930-х гг. продолжаются в настоящее время3. В отличие от девяностых годов двадцатого столетия, теперь в центре дискуссий в меньшей степени причины начала Большого террора, которые О. Хлевнюк еще раз систематизировал в следующем виде: усиление личной власти Сталина, уничтожение потенциальной «пятой колонны» перед лицом военной опасности, решение проблемы бывших, возвратившихся из мест ссылки «кулаков», борьба против все еще сильной религиозности населения и религии как конкурирующей идеологии, ликвидация преступности1. В большей степени речь сегодня идет об общей оценке террора применительно к характеру сталинской системы, об установлении его масштабов, о реконструкции его реализации и о констатации воздействия террора на жертвы.
Но прежде всего исследователи озабочены вопросом рациональности или иррациональности, произвола и случайности в качестве главной отличительной черты применения насилия и массовых преследований. Общество «Мемориал», которое, как никто другой в России, прилагает большие усилия для раскрытия преступлений сталинского времени и добилось на этом пути признания и успехов, в своих тезисах, сформулированных в 2007 г. по поводу 70-летия Большого террора, отразило эту контроверзу: речь в них идет о «почти мистической непостижимости происходящего». Для большинства населения «логика арестов казалась загадочной и необъяснимой, не вяжущейся со здравым смыслом», поистине «гигантской лотереей». Возможность ареста обуславливалась принадлежностью «к любой категории населения», названной в одном из оперативных приказов, или «связями — служебными, родственными, дружескими — с людьми, арестованными ранее». 1937 год принес с собой «неизвестные до тех пор мировой истории масштабы фальсификации обвинений». Выдвигались «произвольные» и «фантастические» обвинения в контрреволюционном заговоре, шпионаже, подготовке террористических актов, диверсий и т. д. Предварительное расследование представляло собой, по мнению «Мемориала», «возрождение в XX веке норм средневекового инквизиционного процесса»: приговоры, выносимые без присутствия обвиняемого, судебные псевдопроцессы, отсутствие защиты и фактическое объединение ролей следователя, обвинителя, судьи и палача в одном лице. Признание вины было главным доказательством, а пытки применялись в массовом масштабе2. Эти высказывания характеризуют государственное насилие 1937— 1938 гг. как акт хаотического произвола и слепой случайности. Подобную точку зрения можно найти также у ряда исследователей, примеру у А. Ватлина (Московский государственный университет), который, фокусируясь на региональном аспекте репрессий и на тех, кто совершал преступления на местах, пишет: «Именно здесь [на районном уровне в Московской обл.] абсурдность сталинских репрессий достигла своего абсолюта, торжествовал анкетный принцип и произвол слепого случая»1. Действительно, случай и произвол были важными отличительными чертами событий 1937-1938 гг. Тот, кто считает иначе, ставит себя в сложное положение. Но нельзя не признавать того, что — во многом из-за дефицита источников — восприятие террора репрессированными элитами и официальная версия показательных процессов были непосредственно перенесены на характеристику всех событий Большого террора2. Подобное видение отображено и в суждении Карла Шлегеля о всех жертвах Большого террора: «Только немногие из тех, кого преследовали и казнили, знали, почему они были выбраны»3. Но при более пристальном рассмотрении, напротив, выявляется, что по меньшей мере в случае с «массовыми операциями» «слепой случай» едва ли может быть охарактеризован как главенствующий элемент. И в конце концов, из исследования А. Ватлина также следует, что решающую роль играл отнюдь не «произвол слепого случая». Точное описание Ватлиным проведения массовых преследований, в том числе выбора жертв и участия в репрессиях различных учреждений и организаций, демонстрирует, что произвол и лотерея имели свою внутреннюю логику и методу. Ватлин констатирует, что в авральных условиях работы органов (штурмовщины) летом 1937 г. не было времени для агентурной работы. Только участие институтов государства и партии в отборе будущих жертв позволило обеспечить массовый и всеобъемлющий характер карательной акции. При выборе жертв пользовались списками неблагонадежных сотрудников предприятий и учреждений, а также обращались к спискам исключенных из партии. Даже информация из справочных бюро была задействована органами для выявления потенциальных жертв4. В конце концов Ватлин констатирует, что существовали некоторые группы населения, «безусловно» относившиеся к жертвам5. Из описанных автором случаев становится к тому же ясно, что наряду с социальным и политическим происхождением влияние на выбор жертв имели и конкретные причины: несчастные случаи на производстве, критиче-
ские высказывания, контакты с иностранцами, отказ подписаться на государственные займы, доносы1. Однако даже тем историкам, которые отводят случаю и произволу решающую роль в преследованиях 1937-1938 гг., таким, как исследователи «Мемориала» и другие, в равной степени свойственно осознание того, что наряду с «кажущейся бесцельностью» совершенно очевидно имелись определенные «группы риска», которые преследовались особенно, как это констатирует Карл Шлегель2. Так, Никита Охотин и Арсений Рогинский из «Мемориала» пишут в своей работе, посвященной «немецкой операции» НКВД: «Само собой разумеется, массовые репрессии 1937-1938 гг. были беспримерными не только в отношении их масштабов, а также в отношении их жестокости. Но они имели свою собственную логику, свои структуры и свои правила, которые, несмотря на многочисленные нарушения, гарантировали высокую степень управляемости процессом репрессий»3.
Новой тенденцией исследований является интерпретация террора, отрицающая толкование его как «слепого», «произвольного» и «беспорядочного». Напротив, она предполагает наличие у его инициаторов определенных рациональных целей и намерений, которые, однако, касаются не каких-либо конкретных действий в отдельных случаях, а общества в целом4. В центре подобных рассуждений находятся концепции, опирающиеся на идею Зыгмунта Баумана (Zygmunt Baurnann) о «создании однозначности» в этническом, политическом и социальном смыслах, или, как это формулируют Баберовски и Деринг-Мантейфель, достижении «порядка через террор»5. Но для этих авторов также очевидно, что применение безудержного террора как средства достижения цели стало самоцелью6. В результате Большой террор характеризуется как «вакханалия убийств» или очередной «вал развязанного государством насилия», которое оказалось невозможно контролировать и которое в конце концов — особенно в том, что касается конкретных арестов и расследований, — приобрело совершенно незапланированное развитие. Именно такой вывод сделал Бернд Бонвеч, подчеркнув последний аспект1. Недостаточный, а в конце и полностью утраченный контроль описывается следующим топос, заимствованным у Моше Левина: «Политика Москвы в главном заключалась в том, чтобы "открыть шлюзы". Но вырвавшиеся из них потоки она не смогла контролировать»2. Аналогичным образом Баберовски и Деринг-Мантейфель пишут о «динамике безграничного отправления насилия», что привело к тому, что «террор стал самостоятельным явлением, а его первоначальный мотив оказался предан забвению»3. Леонид Наумов и Виктор Данилов также отказываются признавать за центральным механизмом распределения лимитов, т. е. за механизмом выделения московским центром квот преследования местным управлениям НКВД в рамках приказа № 00447, какие-либо реальные функции контроля или управления ходом операции. Лимиты трактуются ими не как высшие границы репрессивной активности, а как ее минимумы4. Все вышеприведенные характеристики действительно охватывают ряд существенных аспектов реальности 1937-1938 гг. Но они не объясняют в той мере, в какой это возможно и необходимо сделать с опорой на новые источники, соотношения случайности, произвола, планомерности и предвидения в рамках Большого террора. В ряду других исследований истории массовых операций все снова и снова заявляет о себе позиция сотрудников спецслужб. Но систематическое изложение своей точки зрения удалось пока только Олегу Мозохину, сотруднику Центрального архива ФСБ и члену российского «Общества изучения истории отечественных спец- служб». Он прежде всего предпринимает попытку спасти честь мундира тайной полиции, что находится в полном созвучии с наметившейся тенденцией реабилитации осужденных сотрудников НКВД1. В полном соответствии с названием своей книги «Право на репрессии» Мозохин выступает против недопустимой, с его точки зрения, криминализации советской тайной полиции. «Внесудебные полномочия» были делегированы органам НКВД высшим законодательным органом страны2. Таким образом, Мозохин сводит роль органов тайной полиции к чисто исполнительным функциям: «...ни одно решение не принималось органами безопасности и прокуратуры самостоятельно. Политбюро жестко контролировало деятельность этих ведомств, периодически заменяя руководящий кадровый состав партийными работниками... Все вопросы репрессивной политики государственных органов рассматривались, организовывались и направлялись через Политбюро»3.
Если дальше следовать аргументации Мозохина, то исключительную ответственность за Большой террор несет не НКВД, а Политбюро. Не без основания он выводит создание внесудебных органов, таких, как Особое совещание, «двойки» и «тройки», в которых НКВД играл доминирующую роль, из законов и постановлений Политбюро. То же самое справедливо для сферы компетенции этих органов, а также в отношении многочисленных приказов, директив и инструкций, которыми направлялась и сопровождалась их деятельность. Тем не менее, описывая деятельность НКВД в период Большого террора, Мозохин все же слишком явно защищает органы государственной безопасности от возможной критики. По его мнению, как прелюдия к массовым операциям, так и непосредственно Большой террор в первую очередь являлись немного неадекватной, но в своей основе вполне легитимной реакцией политического руководства СССР на внешнеполитические и глобальные экономические угрозы и только во вторую — реакцией на борьбу за власть внутри политической элиты (левый и правый «уклоны»)4. Подоплеку репрессий составляли психическая предрасположенность Сталина, его борьба за личную власть, а также его стремление внедрить бюрократическую систему. Уже для 1934 г. Мозохин констатирует: «Внешнее давление блокировало тенденцию к некоторому смягчению карательной политики Советского государства, наметившуюся в это время»1. И в 1937-1938 гг. доминирующую роль при выборе главного направления массовых репрессий также сыграли военная опасность, обеспечение безопасности границ и гарантирование выпуска соответствующей промышленной продукции2. В качестве важнейшей целевой группы преследований в этот период выступают бывшие идейные противники И. В. Сталина, располагавшие политическим опытом и влиянием в партии и государстве3. Очевидные внутриполитические факторы, включая охранительную и террористическую повседневность, рассматриваются Мозохиным только мимоходом. Практически без внимания остаются собственные предложения НКВД, направленные на борьбу с «недостатками», равно как стиль и методы этой борьбы. Таким образом, из поля зрения выводятся как собственная заинтересованность и свобода действий НКВД в репрессиях, так и солидарная ответственность органов тайной полиции за преступления. Если же обсуждения темы все же невозможно избежать, как в случае с приказом № 00447, органы НКВД оправдываются тем, что на них оказывалось давление, они науськивались, их вводили в заблуждение и не в последнюю очередь «притесняли» как их собственное высшее руководство, так и политики4. Мозохин демонстрирует свою принципиальную незаинтересованность в дискуссии: анализ других исследований у него полностью отсутствует, он использует и парафразирует исключительно и эксклюзивно только «объективные» материалы из Архива Президента Российской Федерации и Центрального архива ФСБ. Мозохин О. Б. Право на репрессии. С. 14.
2 Там же. С. 141,151,155,159-160,166-169,172,177,182.
3 Там же. С. 15.
4 Там же. С. 146,158,161,171.
Другая форма оправдания НКВД наблюдается у В. П. Данилова, который стремился найти среди сотрудников органов госбезопасности противников подготовки и реализации массовых операций. Данилов объясняет факт ареста в июле 1937 г. ряда высокопоставленных сотрудников НКВД (А. Б. Розанов, И. М. Блат, П. Г. Соколов, П. Б. Рудь, Р. И. Аустрин) их неприятием массовых репрессий, в основе которого — личный негативный опыт, связанный с коллективизацией и индустриализацией 1928-1933 гг. Кроме того, утверждается, что вызванное 16 июля 1937 г. в Москву для инструктажа «руководство местных органов НКВД встретило директиву от 2 июля нега- тивно [...] в этой среде было нежелание участия в кровавой расправе с тысячами невинных людей»1.
Другие авторы констатируют, что даже на низшем уровне в НКВД существовало критическое отношение к террору и способность дистанцироваться от требуемых свыше карательных мероприятий. Такая позиция объясняется точным знанием как ситуации на местах, так и «врагов», скорее оцениваемых чекистами как безвредные. Эта исследовательская позиция создает впечатление, что карательные органы на местах адекватно оценивали ситуацию, но ничего не могли противопоставить предписанным сверху карательным мероприятиям2. Одним из вариантов данной интерпретации являются дискутируемые харьковским историком Вадимом Золотаревым высказывания ряда сотрудников УНКВД по Харьковской области, согласно которым операция сначала протекала «нормально» и только под давлением центра, оказанным во время командировки заместителя народного комиссара внутренних дел Л. Н. Вельского в начале августа 1937 г., в отдельных областях Украины произошли эксцессы3. Начальник одного из Особых отделов УНКВД по ЗападноСибирскому краю Егоров полагал, что операция вышла из-под контроля уже после октября 1937 г., причем Егоров также следует образцу, согласно которому это произошло в результате негативных инструкций и приказов московского руководства НКВД4. Пикантным образом сотрудники НКВД разделили такую оценку ситуации с заместителем народного комиссара внутренних дел СССР М. П. Фриновским, который в своем заявлении от 13 апреля 1939 г. о проведении приказа № 00447 в масштабах Советского Союза утверждал, уже находясь под арестом, что карательные мероприятия «в первые месяцы [...] протекали нормально»5. В новейшей публикации «Сталин, НКВД и репрессии 19361938 гг.» ее авторы — начальник кафедры истории отечества и органов безопасности Академии ФСБ РФ Владимир Николаевич Хаустов и сотрудник Института истории экономики Стокгольмской школы экономики Леннарт Самуэльсон (Stockholm School of Economics, Institut for Research in Economic History) — в первую очередь интересуются ролью Сталина в осуществлении массовых репрессий, при этом под массовыми репрессиями подразумевается также преследование элит1. Их вывод в отношении массовых операций (приказ № 00447 и «национальные» операции) гласит, что Сталин здесь, в отличие от широкого и детального участия в акции против элит, вмешался только в двух случаях, а именно в начале 1938 г., «расширив сферу применения внесудебных репрессий» и направив их против служащих железных дорог и бывших политических конкурентов большевиков — эсеров, анархистов, меньшевиков и т. д.2 В общем и целом, по их мнению, осуществление массовых операций было поручено местному партийному и чекистскому руководству. Сталин не вмешивался в их проведение, «ограничиваясь общими указаниями об увеличении лимитов, поощряя усердие НКВД»3. Из этих рамок полностью выпадает интерпретация Виктором Даниловым «кулацкой операции» как составной части политики «кнута и пряника» в отношении сельскохозяйственного сектора. Согласно его аргументации, в качестве «кнута» операция по приказу № 00447 должна была оказать давление на сельское население, а другие мероприятия, такие, как облегчение процедуры для вступления единоличников в колхозы, снижение налогов и плановых цифр заготовок, напротив, должны были сигнализировать населению о готовности государства пойти навстречу деревне4. Но и в данном случае в первую очередь речь идет о мотивах и причинах операции в целом и почти не затрагивается вопрос о соразмерности и логике ее проведения, впрочем, как и в большинстве интерпретаций террора.
5. Реализация приказа № 00447: сводный итог
1 Хаустов В., Самуэльсон Л. Сталин, НКВД и репрессии 1936-1938 гг. М„ 2008. С. 6.
2 Там же. С. 273-274, 282.
3 Там же. С. 281, 286,328.
4 Данилов В. П. Советская деревня в годы «Большого террора». С. 40-42.
В работе над проектом «Большой террор в советской провинции 1937-1938 гг.» последовательно исследовалась перспектива конкретного проведения самой массовой операции, систематически докумен- тировались и анализировались все ее этапы. Основные результаты проекта, изложенные в вышеупомянутых документальных изданиях и в ряде статей данного тома, собранные воедино, способны воссоздать общую картину.
Основополагающий методологический посыл проекта — выбор исследуемых регионов по определенным критериям — привел к следующему выводу: в рамках приказа № 00447 произошел широкий перенос полномочий и компетенции от московского партийного и чекистского центра к подчиненным органам НКВД республиканского, краевого, областного и районного уровня. Это важнейшее отличие «кулацкой операции» в сравнении с остальными операциями, включая преследования элит в «нормальном» судебном порядке. Как симптоматический можно оценить уже зафиксированный в приказе № 00447 принцип действия, в соответствии с которым приговоры тройки не нуждались в предварительном одобрении Москвы. Напротив, протоколы троек, следственные дела и регистрационные карты посылались в НКВД, в Москву, лишь тогда, когда приговоры уже были вынесены и зачастую приведены в исполнение. Только начиная с 15 сентября 1938 г. такое же перенесение компетенции стало практиковаться в ходе «национальных операций», а соответствующий контингент стал осуждаться так называемыми национальными или особыми тройками. До этого момента «двойки» должны были получить подтверждение своего решения в Москве. Именно в предоставлении регионам этого собственного «пространства действия» заключается одна из важных причин, обусловивших серьезные различия в конкретном проведении приказа инстанциями и местными сотрудниками НКВД. С одобрения свыше специфику проведения операции и основные ее моменты определяли как локальные проблемы, нужды и предпосылки (географическое положение, социальная и этническая структура, соотношение городского и сельского населения, уровень индустриализации и коллективизации, исторические предпосылки), так и предпочтения и стиль соответствующего управления НКВД. Это в особенности касается пяти сфер: 1) количество осужденных, включая соотношение вынесенных приговоров к смертной казни и к лагерному заключению; 2) длительность проведения операции в отдельных регионах; 3) выбор и «обработка» целевых групп в рамках задач, поставленных московским центром; 4) технология осуждения через тройку; 5) различия в составлении и ведении следственных дел, которые очевидны, но, вероятно, имеют второстепенное значение. По меньшей мере, никаких прямых последствий этих различий установить не удалось. Таблица 2
Сроки окончания операции по приказу № 00447 в исследуемых регионах
Западно-Сибирский край (Алтайский край, Новосибирская обл.) В Алтайском крае до 15.3.1938 г.,
в Новосибирской обл. — до 8.9.1938 г. Калининская обл. До 26.3.1938 г. Свердловская обл. До мая 1938 г. (?) Донецкая/Сталинская/ Ворошиловградская обл. До 27.9.1938 г. Киевская/Житомирская обл. После 5.9.1938 г. В отношении выбора целевых групп выяснилось следующее: управления НКВД, осуществлявшие операцию в изучаемых краях, областях и районах, в рамках указанных в приказе категорий врагов в ходе проведения операции совершенно очевидно преследовали те группы, которые они расценивали как проблемные для своего региона1. В Прикамье основной удар обрушился на спецпереселенцев: эта группа населения была здесь сравнительно многочисленной. В Свердловской области в целом и в Западно-Сибирском крае (после его разделения — в Алтайском крае и Новосибирской области) с размахом велась «борьба» с многочисленными фиктивными организациями Российского общевоинского союза (РОВС)2. В Донецкой области, отличавшейся высоким уровнем рабочей миграции, особенно сильно преследовались маргиналы. В Киевской области карательные органы уделили особое внимание религиозным общинам различных конфессий и течениям в православной церкви. В сельскохозяйственном Алтайском крае управление НКВД сфокусировалось на «нарушителях спокойствия» в колхозах и совхозах. Большую роль сыграло также пограничное положение края. Лица с иностранными корнями и связями, если они подвергались аресту, практически всегда приговаривались к смертной казни как шпионы. Помимо этого, в действиях УНКВД по Алтайскому краю отобразилась районная специфика. В районах, на территории которых в 1921 г. проходило большое Сорокинское крестьянское восстание, участие в нем — даже косвенное — чрезвычайно ужесточало выносимые приговоры. В Ярославской области руководство НКВД особое значение придавало борьбе с уголовной преступностью. В Ленинградской области этот аспект также играл важную роль вплоть до завершения операции 30 июня 1938 г. На Украине же уголовники, напротив, начиная с января 1938 г. только в исключительных случаях осуждались через «кулацкие» тройки, а в целом по Советскому Союзу криминальные «элементы» стали подвергаться более мягким наказаниям. С этого момента их, как правило, осуждали через «милицейские» тройки, которые имели право выносить приговоры на срок «только» до 5 лет.
Таким образом, становится очевидным, что основные направления осуществления приказа № 00447 в изучаемых регионах оказались весьма различными. Главное заключалось в том, имелись ли там в достаточном количестве представители четко идентифицируемых «вражеских» целевых групп, названных в приказе № 00447, т. е. «бывшие» (причисленные к царскому режиму), бывшие «кулаки», сектанты, уголовники, бывшие члены небольшевистских партий и т. д.; если нет, то для выполнения «лимитов» необходимо было обнаружить менее отчетливо идентифицируемых «врагов», что в условиях все ужесточавшихся репрессивных мер не представляло труда. При производстве следственных дел и непосредственно при ведении следствия сотрудники НКВД действовали в регионах в жестко определенных рамках. Но и здесь имелось место для «творчества». В Харьковской области, к примеру, с начала операции конструировались многочисленные групповые дела, в изучаемых же в рамках проекта регионах первоначально доминировали индивидуальные дела (за исключением карательной акции против РОВС). И только в ходе операции все больше и больше людей осуждалось в составе групп и организаций. Инкриминируемое участие в вымышленных группах ужесточало выносимое наказание, но прежде всего облегчало чекистам доказательство приписываемых обвинений, так как эти доказательства теперь не требовалось представлять в отношении каждого отдельного члена группы. Здесь случай и произвол, как указывалось, играли большую роль. В Калининской области руководство УНКВД не придавало особого значения признательным показаниям обвиняемых, что облегчало процесс следствия как для преследуемых, так и для преследователей. Если бы это не звучало цинично, можно бы было сказать, что в результате процесс следствия стал почти человечным1. В остальных изучаемых регионах следователи в обязательном порядке добивались признаний, причем источниковая база пока не дает ответа, основывался ли такой порядок с самого начала на предписаниях из Москвы или каждый начальник требовал его осуществления по аналогии с обычным делопроизводством. От региона зависела и «технология» осуждения через тройку. В Донецкой, Киевской и Ярославской областях уголовники проходили вместе с «кулаками» и «другими контрреволюционными контингентами» по одному протоколу тройки. В Западно-Сибирском крае, соответственно в Новосибирской области и Алтайском крае, для уголовников особые протоколы писались отдельно. В Одесской области протоколы оформлялись раздельно для осужденных к ВМН и ИТЛ, во всех остальных регионах такая дифференциация отсутствует. К сожалению, не удалось установить, какие причины или какие последствия имели эти различия в формальностях. 1 В Молдавской АССР признание обвиняемых, очевидно, не было обязательным условием: 96 % лиц, осужденных здесь тройкой, не признались в своей контрреволюционной деятельности. См.: Лубянка. Сталин и Главное управление госбезопасности НКВД, 1937-1938. С. 657, прим. 74. Персональный «стиль» руководства отдельных руководящих сотрудников НКВД мог заметно повлиять на осуществление операции. Так, народный комиссар внутренних дел УССР А. И. Успенский, преступая все мыслимые границы законности, принимал активное участие в искоренении «организованной» преступности, а именно в уничтожении главным образом мелких преступников. А. М. Ершов и С. Ф. Реденс, начальники УНКВД по Ярославской и по Московской областям, попытались направить удар главным образом против уголовных преступников. Некоторые начальники УНКВД, такие, как Г. Ф. Горбач, демонстрировали безграничную личную жестокость. Д. М. Дмитриев, начальник УНКВД по Свердловской области, персонально потратил много сил на создание больших, связанных между собой, заговорщицких сценариев. Его, очевидно, увлекла борьба с РОВС, и подчиненные Дмитриева повсюду «вскрывали» ячейки и организации белоэмигрантского союза. В этом отношении итогом рассмотрения карательной акции на местах может стать несколько заостренный вывод о том, что гонители сами создавали «врагов» тем, что порой весьма вольно толковали плановые задания.
Несмотря на такую местную специфику, влияние московского центра на ход событий оставалось доминирующим. Взаимодействие между центром и периферией было (это убедительно подтверждают украинские материалы) весьма тесным. Приказы, директивы, меморандумы и циркуляры руководства НКВД тотчас же находили свое воплощение в регионах. Так, после того как 17 декабря 1937 г. последовал приказ, потребовавший карать смертью все попытки побега из лагерей, он стал немедленно соблюдаться, вопреки предусмотренному в Уголовном кодексе наказанию за это преступление — максимум три года лишения свободы (в дополнение к уже имевшемуся сроку). Приказы об усилении преследований социалистов-революционеров и других политических конкурентов большевиков последовали в январе и феврале 1938 г., органы НКВД моментально обратили внимание на эти «контингенты». То же самое справедливо и для январского приказа 1938 г. об усилении «обслуживания» железнодорожного транспорта. Московский центр вмешивался в проведение «кулацкой операции» и с помощью предписаний, имевших региональный «радиус действия». Локально ограниченные инициативы центра также могли иметь губительное воздействие. Так, соответствующее указание Н. И. Ежова привело к тому, что на Украине «кулацкая операция» превратилась, начиная с февраля 1938 г., в машину убийства так называемых националистов. В целом центр зарекомендовал себя как подталкивающая и радикализирующая террор сила. Своими мероприятиями он поощрял уже имевшуюся в провинции тенденцию, направленную на расширение круга лиц, затронутых массовой операцией. При этом наметилась еще одна тенденция, согласно которой, с одной стороны, грань между субъективными и объективными критериями ареста и осуждения, о которых речь пойдет ниже, все более размывалась, а с другой стороны, аресты осуществлялись и приговоры выносились все чаще без учета субъективных факторов, таких, как индивидуальное поведение или — зачастую скрытые — намерения конкретного человека, но все в большей и большей степени — в зависимости от «объективных» признаков, сформулированных Москвой. Кроме того, по инициативе той же Москвы с января 1938 г. центр тяжести преследований был перенесен с «кулаков» и уголовников на «другие контрреволюционные элементы», что особенно проявилось на Украине. То, что Москва, несмотря на свободу, которая была предоставлена региональным подразделениям НКВД, ни в коем случае не выпустила из рук контроль за операцией, показывают следующие, разнообразно применявшиеся на республиканском, краевом и областном уровнях, инструменты управления, направленные на ориентацию, вознаграждение, стимулирование, наказание и юстировку и, наконец, на остановку операции: смещение и назначение членов троек, изощренный механизм одобрения запросов мест о повышении лимитов (верхних границ) и подотчетность в форме регулярных меморандумов (докладных записок), а на районном уровне — обязательное следственное делопроизводство в качестве контрольного инструмента государства, гарантировавшего проведение «правильных» преследований. За соблюдением процедуры отчетности (это установлено в результате изучения операции на Украине) следили строго. В статистическом отношении операция была «охвачена» центром исчерпывающим образом. Отношения между центром и периферией оставались, даже несмотря на все возможности для проявления регионами самостоятельной инициативы, «нейтралистскими» и строго иерархическими. И тем не менее они основывались на взаимовыгодном интересе и частично осуществлялись в рамках странного, становившегося все более и более зловещим «диалога», в котором шла «торговля» судьбами тысяч людей, подлежавших в течение короткого срока аресту и осуждению. В ходе такой торговли народный комиссар внутренних дел Украины по прагматическим соображениям просил о повышении лимита для заключения в лагерь, а Москва, наоборот, по прагматическим же соображениям, одобрила повышение лимита для применения высшей меры наказания, и именно потому, что места лишения свободы были переполнены. Подобные события разыгрывались и в других регионах1. Baberowski J. Der rote Terror. S. 193-194.
Партийная и чекистская периферия была заинтересована в массовых преследованиях, для того чтобы в известной степени под прикрытием «кулацкой акции» наискорейшим и радикальнейшим образом получить возможность для решения местных проблем. В этом смысле периферия во что бы то ни стало пыталась повлиять на ход вещей. Конфликты между центром и периферией возникали по вопросу об изменениях главных направлений удара. Союзное руководство НКВД, а также республиканский НКВД Украины настаивали на ликвидации враждебно настроенных групп и организованной преступности. Местные подразделения НКВД и милиции, напротив, стремились устранить преимущественно отдельных лиц, которых они затем искусственно объединяли в группы. Организованная преступность существовала, но ее нелегко было обнаружить. Таким образом, выбор жертв определял не столько основательный розыск, сколько дефицит времени и соревнование чекистов за лавры. Московский центр, равно как и республиканские органы, столкнулись в этом отношении с явно неразрешимой проблемой осуществления эффективного контроля, вытекавшей из характера приказа № 00447. В конечном счете эту проблему центр последовательно не отслеживал.
Управление из центра ярко проявилось и в окончательном завершении массовых операций 17 ноября 1938 г., после того как уже были приняты или санкционированы решения о частичном завершении карательных акций. Массовые операции были остановлены по инициативе центра не потому, что успешно завершилась очистка страны от всех «врагов», а как любое другое бюрократическое мероприятие, причем никаких обоснований этого не приводилось. Ответственность за «изначально включенный в стоимость побочный ущерб», за последствия форсированной динамики и навязанного упрощения следственного процесса Политбюро возложило на НКВД. Восстановление права и законности, насколько это было вообще возможно, стало не более чем приспособлением к изменению политического курса. Широкое расследование преступлений, поставленных в вину НКВД, несмотря на начатое «гонение на гонителей», не состоялось. Политическое руководство страны также не было в нем заинтересовано. Тем не менее в послеоперационный период на информационном уровне закладывались основы для реабилитации, осуществлявшейся при Н. С. Хрущеве. В результате изучения операции в исследуемых регионах проект подтвердил: главный удар приказа № 00447, бесспорно, был направлен против простого населения Советского Союза. Этот вывод уже не оспаривается научной общественностью1. Причем «простое» население не всегда отождествляется с малообразованным или с населением с низким социальным статусом, хотя репрессии в отношении «других контрреволюционных элементов», как они обозначались в приказе № 00447, затронули именно этот слой. Дефиниция «простое» употребляется здесь в смысле «далекое от власти и связанных с ней привилегий».
Исследования в ряде избранных регионов помогли очертить контуры как жертв, так и карателей «кулацкой операции». Иногда даже можно говорить об определенных типажах. Так, в Алтайском крае в своей массе репрессируемые были мужчинами — отцами семейств, в продуктивном рабочем возрасте и с начальным школьным образованием. Что же касается карателей, то, как показал проект, их круг был намного более широк, чем только компетентные сотрудники НКВД. В него входили члены сельских и городских советов, большие и малые выгодоприобретатели колхозной системы, а также члены ВКП(б), представлявшие обвинение в качестве свидетелей и информаторов. Поэтому в принципе можно предположить, что представители именно этого круга широко привлекались органами НКВД и милиции, так как ожидалось, что они если не по убеждению, то из лояльности в отношении государства и органов госбезопасности выступят с требуемыми показаниями. Установленный факт, что местные «элиты» посредством систематического участия в арестах и следствии устранили из своей собственной среды «нарушителей спокойствия», «саботажников», конкурентов и критически мыслящих лиц, может рассматриваться в расширение тезиса Виктора Данилова о «кнуте и прянике» в том смысле, что чистка «снизу» (приказ № 00447) была также замышлена или использовалась как дополнительное мероприятие по консолидации уже неоднократно «почищенных» советских элит1. В этом контексте имеются явные указания и на то, что экономические проблемы, трудности функционирования промышленных и сельскохозяйственных предприятий были важным мотивом преследования части простого населения и маргинальных групп. Есть все основания высказать это предположение, поскольку НКВД и милиция выступали также как органы, осуществлявшие контроль за работой колхозов, совхозов, заводов и фабрик. Именно члены периферийных групп общества (попрошайки, безработные, бездомные, проститутки, пьяницы, хулиганы, мелкие уголовники, воры, игроки и т. д.) стали жертвами преследований в исследуемых регионах в более высокой мере, чем это ожидалось, т. е. их доля среди жертв операции была непропорционально высокой. Это чрезвычайно важный, если вообще не главный результат всего проекта. Свое подтверждение он нашел и в исследованиях в Воронеж- Данилов В. П. Советская деревня в годы «Большого террора». С. 40. О циклах чисток элит в ряде регионов см.: Наумов Л. Сталин и НКВД. С. 523-531. ской области1. В целом по СССР доля членов маргинальных групп от общего количества жертв операции по приказу № 00447 составила около 17 %. Тем самым получает подтверждение один из главных исходных тезисов проекта, в соответствии с которым власти намеревались использовать и использовали приказ № 00447 как для политической, так и для социальной «чистки» советского общества. На этом фоне кажется абсолютно логичным, что московский центр никогда не осуждал сложившуюся практику, согласно которой требуемая в приказе № 00447 и в других директивах концентрация репрессивных усилий органов НКВД на уголовниках-рецидивистах весьма вольно толковалась и в определенной степени по-своему интерпретировалась на районном и областном уровнях. Только один-единственный раз народный комиссар внутренних дел Украины Леплевский упрекнул своих подчиненных за такое переосмысление изначальных установок приказа, впрочем, этот упрек остался без каких-либо серьезных последствий. В результате НКВД и милиция при аресте и осуждении в меньшей степени принимали во внимание тяжесть преступления и в гораздо большей — один лишь факт повторения любого девиантного поступка, что и рассматривалось как решающий момент для того, чтобы в рамках «кулацкой операции» передать рассмотрение уголовного дела на тройку. В соответствии с этой методой в сети внесудебных карательных органов попадали (в случае с уголовниками) не убийцы, не крупные мошенники, не профессиональные спекулянты и члены банд, не преступники-рецидивисты и т. п. — в них прежде всего оказывались мелкие члены маргинальных групп, такие, как тунеядцы, алкоголики, мелкие уголовники, бездомные, хулиганы и т. п., становившиеся в массовом порядке жертвами «кулацкой операции». Они представляли собой легко поддающуюся аресту группу «нежелательных» и «ненужных» элементов, которая всегда была докучливой и обременительной, но в «нормальных» условиях функционирования советского права ее нелегко было привлечь к судебной ответственности. Теперь же предоставлялся шанс «отделаться» от нее быстрым способом.
1 Bonwetsch В. «Der Gro?e Terror». S. 139.
Это молчаливое переистолкование целевых групп не в последнюю очередь можно объяснить высокой динамикой преследований, свободой рук карательных органов на местах, действовавших в условиях жесткого дефицита времени и сражавшихся между собой за лавры, а также ужесточившимися критериями лояльного и «общественно полезного» поведения. При таком подходе обнаруживался целый «резервуар» потенциальных жертв, которые подлежали осуждению именно по объективным критериям — таким, как отсутствие постоянного места работы или жительства, — или с помощью широко толкуемого понятия «социально вредные элементы». Поскольку для проведения основательного расследования всегда было слишком мало времени, наличие которого является необходимым условием для борьбы с настоящей преступностью, органы на местах предпочли пойти более легким путем. Все это, само собой разумеется, не имело ничего общего с «большой политикой». От вычленения этой группы до угрозы «военной опасности», осознание которой, очевидно, присутствовало на высшем руководящем уровне (от московского центра до республиканского руководства) и, без сомнения, во многом определяло «климат» преследования, была очень большая дистанция. Таким образом, в конкретной деятельности карательных органов проблема военной опасности не играла какой-либо роли в преследовании уголовников, но имела значение в случае с «бывшими» политическими противниками большевиков и подобными группами. Здесь следователи реагировали на невидимые сигналы, исходившие от «большой политики» и служившие для карательных подразделений дополнительным аргументом в пользу репрессий, даже если антисоветские взгляды жертв уже давали основание для обвинения1. Введенные в научный оборот участниками проекта архивные материалы привели к выводу, что террор в ходе «кулацкой операции» не может быть огульно охарактеризован как чередование «слепых» и «произвольных» репрессий и нагромождение «случайных ликвидации для выполнения лимитов», как это делают ряд исследователей, которые не имеют представления о подлинном течении операции2. Действительно, в смысле выдвинутых против жертв и положенных в основание приговоров обвинений критикуемая нами точка зрения верна. Эти обвинения были безмерно раздуты, не подкреплялись уликами или отличались искажением объективных доказательств и подтасованными свидетельскими показаниями. В большей или меньшей степени обвинительный материал частично измышлялся, фальсифицировался, изготовлялся по заказу органов и подкреплялся признаниями обвиняемых, полученными путем физического или психического давления. В этом смысле террор был «случайным», «слепым» и «произвольным».
Однако именно здесь и подстерегает историков, которые пытаются интерпретировать эти процессы на основе выдвинутых обвинений, серьезная проблема. Возможно, причина скрывается в почти автоматической ориентации на более известные события в рамках политических преследований элит. В этом случае доказательство и признание «контрреволюционных преступлений» действительно играли важнейшую роль. У всех жертв это навсегда осталось в памяти как тяжелейшая мука. То, что мир мог только подозревать перед лицом признаний московских показательных процессов, позже все снова и снова подтверждалось в многочисленных воспоминаниях выживших. Следователи настаивали на признательных показаниях, даже если они и были абсурдными, они добивались признаний физическими и психическими пытками. Но этот опыт, согласно которому признания обвиняемых были в конечном счете единственным доказательством вины, нельзя по аналогии переносить на массовые операции, как это случается сплошь и рядом. Здесь признание также играло роль, но ни в коем случае не центральную: признание в «кулацкой операции» было дополнительным «успехом» соответствующего сотрудника НКВД, от него такого результата неоднократно требовало начальство, но получение признаний происходило здесь скорее рутинно. В основной массе случаев признание вины не было необходимым условием ни для уголовного преследования, ни для вынесения приговора. Поэтому «следствие» могло быть таким коротким — несколько дней от ареста до осуждения, в полной противоположности к широко известным делам «политических», которые месяцами находились под следствием и истязались на ночных допросах: обвиняемые этой категории, если они не признавались в инкриминируемых преступлениях, действительно были проблемой для следователей. Факт признания вины в ходе массовых операций утратил свое прежнее значение и был вытеснен на задний план комбинацией из 1) объективных критериев, таких, как принадлежность к определенной категории населения, к примеру к «бывшим», политическим противникам большевиков или социальным «уклонистам»; 2) субъективных факторов, таких, как индивидуальное поведение или личные намерения (в большинстве случаев скрывавшиеся); 3) констатации рецидивной «аномальности» отдельно взятого лица в прошлом и настоящем. Поэтому нельзя не признать, что произвол до определенной степени имел свою методику. Так, имелись определенные группы риска, которые относились к основным жертвам «кулацкой операции»: их везде искали целенаправленно. В конце концов, выделенные Москвой «лимиты» арестов, а также осуждений к ВМН и лагерному заключению основывались на данных из регионов, которые, в свою очередь, большей частью базировались на документально подтвержденных сведениях о «подозрительных» лицах. В особенности документы из украинских архивов, но также и немногие полные материалы из архивов других исследуемых регионов подтверждают тезис, согласно которому преследования — при всем их произволе — имели свою внутреннюю логику и были более целенаправленными и регламентированными, чем это зачастую представляется. При рассмотрении целевых групп террора обнаруживается, что для одних групп, начиная с Октябрьской революции, именно «социальное происхождение», насколько оно в принципе было отягчающим в советских условиях, играло роль «первоначального подозрения» и одновременно негативно воздействовало на выносимый приговор, у других этого не происходило. Для священников во всех исследуемых регионах определяющую роль при аресте и осуждении играли социальное происхождение и/или классовая принадлежность. Существенное воздействие на подозрительность органов и на утяжеление наказания всегда оказывало оппозиционное политическое прошлое. Отнесение жертвы к «кулакам» также являлось причиной ареста и осуждения, но удивительным образом одно только это не обуславливало автоматически вынесения высшей меры наказания даже в ходе карательной акции, на жаргоне карателей называвшейся «кулацкой операцией». Напротив, благоприятное в советском смысле «социальное происхождение» не защищало от тяжелейших наказаний в случае с нерадивыми или иным образом провинившимися рабочими, не говоря уже об уголовниках или маргиналах. Это, в свою очередь, служит указанием на то, что актуальное поведение или актуальная социальная позиция также играли важную роль. Необходимо далее различать причины ареста и стратегии осуждения. Для гарантированного осуждения конкретного обвиняемого была, очевидно, необходима комбинация причин, потому что каждая из них в отдельности (ошибочные действия на рабочем месте, неблагоприятное социальное происхождение, вызывающая социальная позиция, политическая и идеологическая независимость, а также социальная девиация) являлась недостаточной. Но в зависимости от целевой группы операции и соответствующего этапа реализации приказа не все критерии были необходимы, или они обладали в разные моменты различным весом. Сведения о причинах ареста в архивноследственных делах, напротив, чрезвычайно редки. Поэтому остается спорным, в каком соотношении находились «субъективные» и «объективные» причины, т. е. принадлежность к определенной преследуемой или социальной категории населения и подлежащее по советским меркам наказанию индивидуальное поведение. Факт остается фактом: отдельные категории жертв сверхпропорционально часто подвергались арестам и осуждались (священнослужители всех конфессий, сторонники бывших социалистических партий — конкуренты большевиков, «белые», участники антикоммунистических восстаний), а другие категории, напротив, гораздо реже («кулаки», крестьяне, уголовники). Это свидетельствует об основанном по иерархическому критерию дифференцированном образе действий карательных инстанций, при котором причиной ареста и осуждения выступала не только одна неблагоприятная классовая принадлежность. В целом возникает ощущение, что местными органами НКВД на различных уровнях при трансформации арестов в осуждения или при переносе имен из списков арестованных в списки осужденных осуществлялась целенаправленная селекция; в ходе ее было возможно, хотя и в чрезвычайно небольших размерах, даже освобождение уже арестованных1. Похожим для всех регионов был бюрократизированный и организованный по принципу разделения труда процесс осуждения жертв, в котором ключевую роль при подготовке и назначении приговоров играл секретарь соответствующей тройки. Стремление охарактеризовать эту конвейерную юстицию такими терминами, как «произвол», «эксцессы», или считать ее основными свойствами «безудержность» и «безграничность» при более точном рассмотрении является лишь моральным разоблачением и осуждением, которое невольно умаляет серьезность того, что в действительности произошло. Последовательная бюрократизация проявляется также в сравнении «кулацкой операции» с другими — и более ранними, и более поздними — массовыми карательными акциями. Так, сопоставление ее с кампанией раскулачивания начала 1930-х гг. демонстрирует следующее: выбор целевых групп и технология проведения операции имеют большое сходство с деятельностью троек времен коллективизации, но приказ № 00447 осуществлялся под большим контролем, с большей степенью бюрократизации и более иерархизированно под руководством НКВД. На этот раз произошло резкое разделение на тех, кто проводил операцию (НКВД и милиция), и на тех, кто служил поставщиками информации и свидетелями обвинения (члены сельских и городских советов, благоприобретатели колхозной системы, партийные функционеры). Партия, ее подразделения и партийные коллективы, создававшие необходимый общественный климат для проведения такой операции, также остались в сравнении с 1930— 1931 гг. вне операции. Преследования в рамках «кулацкой операции», в отличие от выставленных напоказ судебных процессов против советских и партийных элит, вообще были лишены публичности. Исследования в ходе проекта показали: гражданам было безразлично, аплодировать ли в качестве «привлеченной» общественности в залах суда вынесенным приговорам в отношении руководителей предприятий или выступать в отделениях милиции в качестве свидетелей обвинения против своих соседей, коллег по работе, знакомых или совершенно случайных людей. Ужасающе безвольно, если не добровольно, преследуя собственные интересы, они давали возможность втянуть себя в рутину арестов и следствия. Для первых действующих лиц областных организаций ВКП(б) и прокуратуры это утверждение справедливо без каких-либо оговорок. В результате возложенной на них обязанности подписывать протоколы троек они стали сообщниками и соучастниками преступления. По меньшей мере партийные секретари краевого/областного уровня дополнительно сыграли активную роль во время подготовительной фазы «кулацкой операции» и остались верными этой роли вплоть до ее завершения. Новым, до сего времени неизвестным, качеством «кулацкой операции» в сравнении с операциями начала 1930-х гг. стало систематическое участие в преследованиях милиции («нормальной» полиции). Ее сотрудники, как правило, готовили дела преступников для рассмотрения тройкой; также милиция предоставляла «докладчиков», которые подготавливали для протоколов тройки короткие резюме уголовных дел. Прокуратура же, чьей непосредственной задачей был контроль за законностью карательных процедур, в случае с приказом № 00447 оказалась практически исключена из числа действующих лиц. Это также является характерным отличием «кулацкой операции» от более ранних акций. Только в ноябре 1938 г. прокуратура снова сыграла свою роль в завершении операции и возвращении тайной полиции и милиции в границы их прежней компетенции, в данном случае — даже решающую. Приказ № 00447 поставил печальный рекорд по количеству осужденных в течение короткого срока, жестокости наказания, степени упрощения следственных процедур, быстроте приведения приговоров в исполнение. Здесь «прорыв» был осуществлен в масштабах, неизвестных ранее в СССР. Абсолютно единственным в своем роде остается, согласно сегодняшним знаниям, предпринятое во всесоюзном масштабе распределение лимитов на преследования, которые централизованно устанавливались Москвой вплоть до краевого/областного уровня. Только на уровне районов начальник соответствующего краевого или областного управления НКВД мог по собственному усмотрению распределять полученные лимиты. Особое значение «кулацкой операции» подтверждает также ее сравнение с другими одновременно осуществлявшимися карательными акциями, такими, как реализация «национальных» приказов, публичные преследования политических противников большевиков — «правых», «троцкистов» и т. д. Это сравнение стало возможно на основании отчетов начальников УНКВД, которые были подготовлены по требованию Москвы в январе 1938 г. В результате становится очевидным, что операция по приказу № 00447 в исследуемых регионах всегда была самой масштабной карательной акцией, особенно в 1937 г. Однако стоит отметить, что в качестве составной части сценария вселенского заговора, в который в отчетах, как правило, сплетались все массовые операции, приказ № 00447 не занимал такого значительного места. Это отражает то обстоятельство, что в сознании руководства НКВД приказ № 00447 служил для того, чтобы преследовать «мелкую рыбешку», т. е. тех, кто скорее мог служить потенциальным базисом целевых групп других оперативных приказов и карательных акций, чем зачинщиками и вожаками. Несмотря на эту подчиненную роль приказа № 00447, бесспорно одно: приказ имел свой собственный, отличный от других приказов и карательных инстанций, профиль. Основой для этой оценки послужили приведенные в чекистских отчетах поводы для ареста и осуждения целевых групп соответствующих приказов и карательных инстанций. В случае с «милицейской» тройкой, деятельность которой была направлена против лиц, совершавших чаще всего мелкие бытовые или экономические проступки или виновных в девиантном социальном поведении, в качестве обоснования приводились исключительно внутриполитически важные социальные и экономические аспекты1. В случае с «кулацкой» тройкой социальные и экономические причины арестов и осуждений также играли важную роль. Но, помимо этого, есть большое количество указаний на то, что среди арестованных или осужденных имелись силы, которые по национальным или классовым мотивам желали свержения советской власти. Наиболее существенное отличие от дел, завершенных «милицейской» тройкой, состоит в том, что в случае с некоторыми целевыми группами приказа № 00447 (священники, «бывшие», а также члены социалистических партий — конкурентов большевиков) все время фигурировали такие важные внешнеполитические темы, как военная опасность (пятая колонна) и сотрудничество с фашистскими режимами. Переход от «кулацкой операции» к репрессиям в отношении правых и троцкистов, т. е. в отношении как бывших, так и настоящих партийно-советских элит, дает возможность для обоснования арестов и осуждений причинами экономического, национально-этнического и лоялистского свойства. В обоих случаях они составили значительную часть обвинения, хотя, конечно, в общем и целом обвинения в международной заговорщицкой деятельности в случае с видными членами элит занимали гораздо больше места. Вместе с тем социальные аспекты и классовая принадлежность, занимавшие большее место в «кулацкой операции» в сравнении с международной политикой, практически не играли никакой роли в обвинениях элит. Основания для «национальных операций» дают прежде всего обвинения в шпионаже, нарушении границы, контрабанде, саботаже и сотрудничестве с иностранными консульствами. При этом существенную роль играют внешняя угроза или даже военная опасность, что в исследованиях предположительно называется главной причиной Большого террора. Что же касается приказа № 00447, то, сравнивая его с другими приказами и операциями, можно сделать вывод: со своими значимыми — внутриполитическими и внешнеполитическими — обоснованиями арестов и осуждений целевых групп он был, подобно двуликому Янусу, фундаментом Большого террора. В отношении жесткости приговоров (доля приговоров к ВМН от общего числа осужденных), выносимых судебными и внесудебными карательными инстанциями, «кулацкая операция», несмотря на весьма щедро выделяемые лимиты по 1-й и 2-й категориям, удивительным образом располагается в центре шкалы, как это наглядно подтвердили материалы украинских архивов. На первом месте безоговорочно находится Военная коллегия Верховного суда СССР, которая главным образом занималась осуждением представителей элит. Потом следуют «национальные операции», где карательными инстанциями выступали «двойки», а с 15 сентября 1938 г. — так называемые особые тройки. Приказ № 00447, согласно своему основному направлению удара против «мелкой рыбешки», по состоянию на январь 1938 г. располагался в нижней части шкалы. Еще меньше смертных приговоров выносили военные трибуналы, специальные коллегии судов и Особое совещание, которые занимались репрессированием менее значительных представителей элит. В самом низу находились «милицейские» тройки, осуждавшие мелких уголовников и представителей прочих маргинальных групп. В целом в ходе реализации проекта укрепилось представление, согласно которому отдельные операции и карательные инстанции Большого террора занимались преследованием и осуждением соответствующих специфических целевых групп и имели свои определенные центры тяжести. Это соответствует общему принципу поведения советской исполнительной власти сталинской эпохи, а именно кампанейскому подходу для достижения целей, которые в сущности относятся к нормальным задачам органов управления, а также частому обращению к созданию чрезвычайных органов, ибо у политического руководства возникало впечатление, что «нормальные» власти без подобного побуждения и помощи особых органов не в состоянии выполнить возложенные на них задачи. В случае с «кулацкой операцией» подобная задача называлась бы в обычной ситуации решением экономических и социальных проблем вплоть до борьбы с преступностью.
В ответ на поставленный вопрос, не имела ли специфика проведения акции в областях и краях в сравнении с ее видением в Москве собственного — возможно значительного — воздействия на результаты массовой операции, может быть дан только амбивалентный ответ: массовые преследования по приказу № 00447 развили высокую динамику, в результате чего подчиненные карательные инстанции в ходе реализации приказа по собственному усмотрению интерпретировали концепцию московского центра, приспосабливая ее к местным отношениям и нуждам. Но, так как большая «свобода рук» периферии и учреждение рассчитанных на максимальную гибкость внесудебных органов — троек — были частью концепции московского центра, не может идти и речи об утрате контроля за операцией. В большей степени можно говорить о «контролируемом», или «калькулируемом», обособлении мест. Марк Юнге, Бернд Бонвеч, Рольф Биннер
II. Реализация приказа № 00447: региональные перспективы
Статьи участников региональных рабочих групп проекта тематически сгруппированы в трех разделах: «Жертвы», «Каратели» и «Региональные исследования» (статистика и микроистория). В разделе «Жертвы» в центре внимания — целевые группы приказа № 00447: бывшие «кулаки», члены религиозных общин, политические противники большевиков и уголовники. Изучение преследований бывших «кулаков», а также причисленных к ним колхозников и единоличников проводилось в рамках четырех регионов: сельскохозяйственного Алтайского края и развитых в промышленном отношении Калининской, Донецкой и Свердловской областей. Виктор Николаевич Разгон (Барнаул) начинает исследование с разработки темы массовой манипуляции следственных органов социальным происхождением крестьян, или «кулаков». Около 40 % осужденных в Алтайском крае по приказу № 00447 в качестве так называемых кулаков не были в начале 1930-х гг. ни раскулачены, ни лишены избирательных прав. Их причислили к «кулакам» на основе «объективных» критериев, таких, как владение имуществом до коллективизации, использование ранее наемных работников и т. д. Несмотря на то что Сталин в декабре 1935 г. на собрании комбайнеров изрек свою знаменитую максиму: «Сын за отца не ответчик», вплоть до смерти вождя это правило не касалось деятельности карательных органов1. Потому неудивительно, что в группу кулаков попали сыновья и иные родственники тех крестьян, которых власти по советским понятиям действительно считали кулаками. Процент «фальшивых» кулаков в Алтайском крае увеличился еще на 18 % — с 40 % до 58 % — за счет того, что социальное происхождение арестованных менялось сотрудниками НКВД или сельскими советами в ходе следствия: середняки становились «кулаками». Автор сопоставляет этот результат с другими факторами, имевшими значение при выборе жертв (предыдущими судимостями, экономически безнадежным положением отдельных колхозов, столкновением груп- Правда. 1935. 2 дек. С. 3. Речь Сталина перед комбайнерами опубликована на титульной странице газеты от 4 декабря 1935 г. повых интересов и сведением личных счетов), и подводит читателей к выводу, что для вычленения группы риска использовались многие факторы, хотя нельзя констатировать наличие их четкой иерархии. Вполне возможно, это обуславливалось крайней бедностью доказательной базы по каждому отдельно взятому пункту обвинения и попыткой следствия компенсировать это аккумуляцией обвинений. В конечном итоге В. Н. Разгон устанавливает, что все жертвы, без исключения, осуждались к смерти и большим срокам заключения на основе ничтожных проступков.
Владислав Валерьевич Шабалин (Пермь) также посвятил свою работу изучению преследований сельского населения. Жертвы среди этого слоя составили на территории Прикамья четверть осужденных по приказу № 00447, в то время как в Алтайском крае — две трети. В отличие от В. Н. Разгона, при ответе на вопрос о значении критериев, сыгравших роль при выборе жертв, в частности таких, как социальный статус, он не пришел к однозначному выводу. Он полагает, что «выполнение плана по арестам решалось любыми способами», особенно в ноябре 1937 г., очевидно потому, что «сверху» осуществлялся особый нажим. Вместе с тем В. В. Шабалин пишет, что сотрудники НКВД использовали сведения о прошлом и настоящем потенциальных жертв, которые содержались в документах по месту их работы, а также агентурные материалы, показания свидетелей и доносы; вступали в контакт с деревенским активом, чтобы установить возможные экономические проступки и антисоветское поведение. Свое объяснение широкого спектра факторов для преследований на территории Прикамья автор иллюстрирует описанием специфики ситуации, возникшей с августа 1937 г.: с началом массовых преследований были созданы особые политические и юридические условия для арестов и осуждений «подозрительных» лиц, «которые когда-то вроде в чем-то участвовали, но чья вина не могла быть должным образом обоснована». В ходе новой кампании для их осуждения хватило ранее недостаточных улик: дополнительный, или комплектный, обвинительный материал был теперь не нужен. Евгения Рафаэльевна Юсупова (Барнаул) сосредоточила внимание на изучении отдельного фактора, игравшего значительную роль при выборе жертв в Алтайском крае, — участии в Сорокинском крестьянском антикоммунистическом восстании начала 1921 г. В условиях поиска возможных «врагов» советской власти такой подход со стороны органов госбезопасности понятен, хотя со времени восстания прошло к тому времени уже 16 лет. Юсупова констатирует, что следователями НКВД и секретарем тройки обращалось особое внимание на то, кто и с каким политико-социальным прошлым принимал в свое время участие в восстании. При этом для определения меры наказания, очевидно, решающее значение имели не столько классификация обвиняемого в качестве зачинщика восстания, сколько сведения о его прошлом, напрямую не связанные с участием в восстании. Социальное происхождение, предыдущие судимости, партийная принадлежность и служба в белых армиях — вот те критерии, которые определяли вынесение приговора к ВМН или к лагерному заключению. Это полностью соответствовало логике бюрократически организованной машины преследований: участие в восстании в сочетании с деятельностью в качестве священника, хотя бы и в прошлом, напрямую вело к смертному приговору, точно так же, как сочетание повстанческого прошлого и бывшего членства в партии социалистов-революционеров. «Кулацкое» прошлое и участие в восстании в 70 % случаев приводило к смерти. Что касается повстанцев, отнесенных к «середнякам», то из них были расстреляны «только» 45 %. Правда, тринадцати (из четырнадцати) беднякам, принявшим участие в восстании, был вынесен смертный приговор, т. е. практически всем. Эта статистическая девиация может быть объяснена только на основе скрупулезного изучения архивноследственных дел. Что очень хорошо показывает работа Е. Р. Юсуповой, так это наличие регионально-специфических направлений преследований в рамках приказа № 00447. Только после разделения Западно-Сибирского края на Новосибирскую область и Алтайский край в конце сентября 1937 г. и связанного с этим учреждения в Алтайском крае собственной тройки аресты участников Сорокинского восстания резко увеличились. Андрей Борисович Суслов (Пермь) задается вопросом: в какой степени была затронута приказом № 00447 и без того стигматизированная группа спецпереселенцев? Спецпереселенцы — бывшие «кулаки», в начале 1930-х гг. переселенные в Свердловскую область, — в принудительном порядке работали на местных промышленных предприятиях и составляли там до 30 % персонала1. По мнению А. Б. Суслова, в глазах НКВД они представляли уже готовую группу жертв. Их доля среди жертв приказа № 00447 в Прикамье — одна треть. Большая часть осужденных спецпереселенцев, а именно 61 %, была расстреляна. Автор высказывает недоумение по поводу характерной разницы между тяжестью обвинения и суровостью вынесенных приговоров. Так, при тяжелейшем обвинении в шпионаже было вынесено меньше приговоров к ВМН, чем при обвинении во «вредительской деятельности», на деле сводившейся к мелочным проступкам. Автор предполагает, что чекисты и сами не были уверены О спецпереселенцах см.: Суслов А. Б. Спецконтингент в Пермской области. 1929-1953 гг. Екатеринбург; Пермь, 2003. в том, что их малообразованные «подопечные» способны на шпионскую деятельность. Но это только авторское предположение, которое, очевидно, не следует из самих следственных дел. Важным для понимания механики следствия является сделанное А. Б. Сусловым наблюдение, согласно которому 51 из 64 свидетелей, привлеченных для «изобличения» арестованных спецпереселенцев, сами имели «черные пятна» в биографии, а значит, легко могли поддаваться давлению со стороны персонала НКВД.
Инна Геннадьевна Серегина (Тверь) провела критический анализ следственных дел в отношении 50 «кулаков»: рассмотрела их структуру, оценила информационное содержание и степень манипуляции фактами. Сделанный ею осторожный вывод гласит: нельзя однозначно сказать, что все следственные дела являются документами, подвергавшимися тотальной фальсификации. Особый методологический подход продемонстрировали Андрей Николаевич Кабацкое и Анна Семеновна Кимерлинг (Пермь) при изучении преследований в регионе Прикамья Свердловской области. Для Кабацкова критерием отнесения жертв операции к определенной социальной группе выступает социальный статус на момент ареста. Преимущество такого подхода — в дистанцировании от взгляда сотрудников НКВД на жертвы, который фиксировался на социальном происхождении. Последнее же зачастую основывалось на приписках, как это продемонстрировал в своей статье В. Н. Разгон. При весьма расширенном толковании статуса рабочего А. Н. Кабацков насчитывает среди жертв операции на территории Прикамья Свердловской области 44,8 % рабочих. Но исходить из того, что рабочий класс как таковой являлся целевой группой приказа № 00447, как это делает автор, было бы все же ошибкой. В случае с массовыми преследованиями социальное происхождение, истинное или приписанное чекистами, играло большую роль. Но в исследовании А. Н. Кабацкова обращается внимание на то, что советский рабочий класс не имел «родословной». На Урале сочетание занятости в сельском хозяйстве с трудом на промышленном предприятии было традицией. Поэтому сразу же после революции, когда заводы находились в руинах, многие рабочие уходили в деревню, а в период форсированной индустриализации возвращались в промышленность. В этом смысле «социальное происхождение» из крестьян и «социальный статус» рабочего были здесь для жертв операции в порядке вещей. Только приписка их к «кулакам» была спорной. Но при этом очевидно, что именно такие, преследуемые как «кулаки», крестьяне становились в 1930-е гг. беглецами из новой «крепостной» деревни в «свободные» города, главными мигрантами сталинского социального устройства, пытались раствориться в новом рабочем классе, миллионными массами кочевавшем с одной «великой стройки» коммунизма на другую, чтобы начать новую жизнь, лишенную опасного прошлого.
В этой связи было бы интересно понять, действительно ли рабочие и служащие, как утверждает А. Н. Кабацков, просто оказались в неправильном месте в неправильное время. По меньшей мере, необходимо очень серьезно проверить, не играло ли решающую роль для их арестов экстремальное ужесточение критериев в отношении девиантного поведения. Более точно следовало бы проверить, не являлось ли социальное происхождение, если только оно действительно было единственной причиной ареста, также и целью обвинения. Следственные дела и внутренняя переписка НКВД, особенно материалы из архивов Свердловской и других областей бывшего Советского Союза и московского центра, содержат дополнительную информацию для выяснения этих вопросов, которая могла бы быть использована более интенсивно. Например, такую: «Куда делись люди, с которыми мы боролись 20 лет назад, — это махновцы, петлюровцы, кулаки, белогвардейцы. Они переоделись в колхозные рабочие блузы. Не лучше обстоит дело и в сельском хозяйстве. [...] Кулачество здесь осело, вот здесь на шахте 5/6 Калиновка, оделось в рабочую блузу и делает свои дела»1. А в правилах проведения оперативного учета, принятых в НКВД в начале 1936 г., говорится, что «бывшие кулаки, торговцы и владельцы предприятий, бывшие служители культа и т. п., которые к моменту привлечения к следствию работают на предприятиях, учреждениях или в колхозах в качестве рабочих, служащих и колхозников, должны быть показаны как кулаки, "бывшие люди" и т. д.»2. А. С. Кимерлинг дополнительно выявляет среди жертв операции высокую долю служащих, что является особенностью карательной акции в союзном масштабе3. Преследования религиозных общин изучались на примере четырех различных регионов: Западно-Сибирского края, Прикамья Свердловской области, Калининской и Киевской областей. Одну из своих главных задач Андрей Иванович Савин (Новосибирск), Татьяна Геннадьевна Леонтьева (Тверь), Михаил Геннадьевич Нечаев и Степан Викторович Уткин (Пермь) видели не столько в том, См.: Стенограмма выступления директора Селидовской МТС тов. Ахтырского на заседании пленума Сталинского горкома КП(б)У. 13.07.1938 г. // «Через трупы врага на благо народа». «Кулацкая операция» в Украине 1937-1938 гг./сост. М. Юнге, Р. Биннер, С. А. Кокин, Г. В. Смирнов, С. Н. Богунов, Б. Бонвеч, О. А. Довбня, И. Е. Смирнова. См.: Трагедия советской деревни. Коллективизация и раскулачивание. Документы и материалы: В 5 т. Кн. 2. М., 2006. С. 569. Тезисы А. С. Кимерлинг в большей степени справедливы для акции НКВД в отношении РОВС. См. также: Тепляков А. Г. Машина террора. ОГПУ-НКВД Сибири в 1929-1941 гг. М., 2008. С. 357, 359,378. чтобы продемонстрировать специфику репрессий против конфессий в 1937-1938 гг., сколько указать на их преемственность1. Тем не менее авторы подтверждают, что давление на конфессии (вплоть до арестов) существенно увеличилось после февральско-мартовского пленума ЦК ВКП(б) 1937 г. и уже в июле 1937 г., с выходом приказа № 00447, систематически стал осуществляться «последний удар» по религиозным общинам. Спорным остается вопрос о том, по чьей инициативе — местных руководителей ВКП(б) и УНКВД или центра — религиозные объединения были включены в качестве целевой группы операции по приказу № 00447. В качестве общих причин антицерковных акций авторы традиционно указывают на результаты переписи 1937 г. и подготовку к выборам в Верховный Совет СССР. Однако это предположение, как правило, не основывается на использованных источниках.
А. И. Савин посвятил свою работу изучению преследований протестантских и неопротестантских церквей баптистов, евангельских христиан, адвентистов, меннонитов и др. Он считает, что включение «сектантов» в качестве целевой группы операции было обусловлено сложившейся еще в 1920-е гг. репрессивной традицией в их отношении, а также активным стремлением евангельских верующих в 1930-е гг. сохранить и укрепить свои общины, существовавшие в основном нелегально. Инициатором нового давления на «сектантов» после февральско-мартовского пленума ЦК ВКП(б) выступило высшее руководство партии и НКВД СССР, их с воодушевлением поддержали местные власти и региональные органы НКВД, рассматривавшие верующих как идеологических конкурентов и «возмутителей спокойствия». Автор подчеркивает, что бюрократическое оформление карательной акции в отношении евангельских верующих происходило без особых трудностей: большинство из них состояли на оперативном учете, ранее подвергались суду и аресту, религиозные же собрания зачастую с полным правом квалифицировались чекистами как нелегальные. В ходе операции «сектанты» преследовались с не меньшей жестокостью, чем православный клир: 85 % всех осужденных тройкой в Алтайском крае евангельских верующих были приговорены к расстрелу. На жестокость приговоров в отношении «сектантов» исследователь указывает как на одну из главных специфических черт операции: если ранее вынесение смертного приговора в отношении верующих было скорее исключением из правила, то в ходе реализации приказа № 00447 основная масса «сектантов» уничтожалась физически, репрессиям подвергались жены и близкие родственники пресвитеров и проповедников. Это обстоятельство соответствовало общему принципу — преследовать членов семей «врагов народа» в уголовном порядке, а с августа 1937 г. наличие такого состава преступления было узаконено1. Т. Г. Леонтьева осуществила анализ преследований православных служителей культа и мирян в Калининской области. В ряду непосредственных причин арестов священников она указывает на стигматизированность жертв как врагов режима. В качестве дополнительных причин автор называет активные жалобы клира и верующих, адресованные властям, а также рекрутирование священников из «бывших». Основные события развернулись в сельской местности: за время операции в городах было арестовано 80, в деревне — 218 «церковников». Т. Г. Леонтьева полагает, что в ходе операции «верхи» решали стратегическую задачу искоренения религии, а на местах избавлялись от «диссидентов-одиночек». К тому же местные власти стремились возложить на якобы занимавшихся «подрывной деятельностью» «попов» ответственность за собственные провалы в хозяйствовании. Репрессиям в отношении православного духовенства Пермской епархии (Свердловская область) посвящена статья М. Г. Нечаева и С. В. Уткина. Авторы подчеркивают «умозрительность» выводов историографии в отношении гонений на духовенство и видят свою главную задачу в создании достоверной статистики, являющейся «наиболее уязвимым» местом исследований. Работа написана на основе архивно-следственных дел, дополненных материалами партийных органов. Ее отличает широкий исторический контекст: преследования духовенства в ходе приказа № 00447 рассматриваются во взаимосвязи с предшествующей репрессивной деятельностью «органов» на территории Свердловской области. Это позволило авторам сделать вывод о начале подготовки массовой карательной акции против верующих еще в конце 1936 г. и резком усилении активности органов НКВД в марте 1937 г. Авторы исходят из того, что 243 члена общин, в том числе 160 священников епархии, были арестованы прежде всего потому, что они принадлежали к церкви как функционеры организации. Заслуживает внимания установленный факт массовых репрессий в отношении дружественного режиму обновленческого духовенства, которое преследовалось наравне с «сергианцами» — приверженцами митрополита Сергия. Стремление следователей НКВД добиться от большинства жертв показаний Medvedev R. Let History Judge. Oxford, 1989. S. 349; Сборник законодательных и нормативных актов о репрессиях и реабилитации жертв политических репрессий. М, 1993. С. 86-93. об их роли в избирательной кампании в Верховный Совет СССР, возможно, указывает на одну из основных причин репрессий в отношении священнослужителей.
Иван Валерьевич Цыков (Тверь) на примере Калининской области изучал репрессии в отношении отдельной группы внутри православной церкви — монашества. В распоряжении автора оказалось ограниченное количество следственных дел, что заставило его существенно сузить проблемное поле исследования. Достоверная информация была получена им о 14 представителях «черного» духовенства (это около половины осужденных в области монахов), все они были ранее судимы, 10 из них не имели постоянного места жительства или работы. По мнению И. В. Цыкова, именно маргинальное положение монашествующих и послужило причиной их ареста, сама же «принадлежность к монашеству [...] не играла существенной роли, поскольку выдвигаемые обвинения носили преимущественно политический характер». В заключительной части работы автор частично отрицает свой же тезис, утверждая, что «принадлежность к монашеству ставила человека перед угрозой репрессий». Андрей Алексеевич Колесников (Барнаул) рассматривает осуждение в рамках приказа православного клира и особенно активных членов общин (на жаргоне НКВД — «актива») Алтайского края. Он считает, что главной особенностью операции в отношении православных верующих стал удар по «низшему эшелону», т. е. репрессии в основном были направлены против «белого» духовенства и мирян — членов церковных советов и «активных церковников», бывших преимущественно жителями сельской местности. На основе изучения архивно-следственных дел автор приводит в статье исчерпывающую статистику различных фаз и аспектов операции на краевом уровне, а также представляет статистическую характеристику жертв по ряду параметров. Данные Колесникова свидетельствуют, что удар наносился органами НКВД «зряче»: из 328 верующих, осужденных тройкой, более половины были арестованы в предоперационный период, т. е. до 5 августа 1937 г. Для «изобличения» священнослужителей органы НКВД в 80 % случаев использовали лиц, находившихся под следствием, в том числе «подельников» обвиняемых, что давало возможность получать требуемые показания. Таким образом, А. А. Колесников утверждает, что по церковным делам «свидетелей, в обычном понимании, не потребовалось», и обращает внимание читателей на то, что, помимо физического уничтожения (92,1 %) осужденных, позиции церкви серьезно подрывались изъятием в ходе арестов церковных книг, утвари, икон, прочих культовых предметов и, конечно же, закрытием храмов. В центре исследований Наталии Николаевны Аблажей (Новосибирск) и Виктории Александровны Волошенко (Донецк) — репрессии в отношении бывших военнослужащих царской армии, казачества и тех, кто в 1917-1921 гг. с оружием в руках выступал против большевиков. Исследователи указывают на то, что одновременное проведение в Западно-Сибирском крае и на Украине двух массовых операций — «кулацкой» и «ровсовской» — существенно осложняет изучение механизма репрессий в рамках приказа № 00447, поскольку при сопоставлении обеих операций обнаруживается поразительное сходство контингентов репрессированных, сроков проведения и методов судопроизводства1. В Сибири аресты по «ровсовской» операции осуществлялись с июля 1937 г. до середины марта 1938 г., на Украине — в апреле-мае 1938 г.: это связано с активизацией массовых операций после визита Н. И. Ежова. Н. Н. Аблажей и В. А. Волошенко пришли к выводу о том, что «ровсовскую операцию», с одной стороны, необходимо изучать в качестве самостоятельной, но, с другой стороны, ее правомерно рассматривать и как составную часть репрессий, осуществлявшихся в рамках реализации оперативного приказа № 004472. Основную методологическую сложность для исследователей представляло выяснение критериев, по которым жертвы репрессировались в рамках той или другой операции: ведь большая часть жертв регистрировалась и осуждалась как «кулаки». Н. Н. Аблажей основное внимание уделила оценке масштабов «кулацкой» и «ровсовской» операций, динамике репрессий, выявлению доли «бывших», т. н. белых, осужденных по обеим операциям. Восстановив динамику и ход проведения «кулацкой» и «ровсовской» операций, В. А. Волошенко утверждает, что репрессии в Донбассе превысили общеукраинские показатели в несколько раз по количеству осужденных «белогвардейцев» в силу значительной доли последних среди осужденных как по «кулацкой» линии, так и по «делу РОВС». Удалось доказать, что для 1937-1938 гг. доля приговоренных к ВМН из числа «белых» составила как в Сибири, так и в Донбассе около 80 % от общего числа осужденных бывших военных. Анализ социального состава «белых» наглядно демонстрирует, что доминирующим поводом для репрессий было их политическое прошлое. Абсолютное большинство бывших военнослужащих на момент ареста не ассоциировали себя с категорией «бывших», подчеркивая принадлежность к типичным для советского общества социальным слоям. Исследование Юрия Ивановича Шаповала (Киев) освещает на примере Киевской области преследования в рамках приказа № 00447 в отношении «украинских националистов». В годы Большого террора националисты — почти без исключения характеризуемые как «буржуазные» — вновь стали целевой группой террора в советских республиках и национальных автономиях. На основании документации УНКВД Киевской области Ю. И. Шаповалу удалось привести данные по ряду областей и в целом по УССР о количестве осужденных по обвинению в «украинском национализме» как в рамках «кулацкой операции», так и по «национальным» операциям. Автор делает вывод, что основные репрессии в отношении «националистов» в ходе «кулацкой операции» прошли в два этапа: первый относится к подготовительному периоду весны-лета 1937 г.; второй, ставший следствием исправления «недочетов в проведении массовых операций на Украине», выявленных после февральского визита Ежова, — к весне 1938 г. Исследователем установлено, что если для 1937 г. характерны индивидуальные дела, то в 1938 г. резко увеличилось количество групповых «националистических» дел. Статистический анализ, проведенный Ю. И. Шаповалом, показывает, что в 1937-1938 гг. по обвинениям в национализме прежде всего осуждались крестьяне и, следовательно, категория «националистов», которым в основном выносились приговоры к ВМН, искусственно расширялась. Доказательства их вины строились на фальсификации или на гротескном искажении банальностей. Валерий Павлович Суворов (Тверь) и Ольга Анатольевна Довбня (Донецк) акцентировали внимание на репрессиях по т. н. партийной окраске: В. П. Суворов — в отношении меньшевиков и анархистов в Калининской области, О. А. Довбня — в отношении «троцкистов» и представителей антибольшевистских партий в Донецкой (Сталинской) области в 1937-1938 гг. Хотя меньшевики и анархисты, в отличие от эсеров, не были обозначены в приказе № 00447 как контингент, подлежащий репрессиям, В. П. Суворову удалось выявить значительное количество лиц, репрессированных за принадлежность к якобы существующим меньшевистским и анархическим антисоветским организациям. О. А. Довбня систематизировала данные о лицах, репрессированных по партийной окраске, по девяти категориям: троцкисты и правотроцкисты, эсеры, меньшевики, дашнаки, члены украинских организаций и партий, бундовцы, анархисты, черносотенцы, эсеро-анархисты. Часть арестов в Калининской области прошла в «нормальных» условиях накануне «кулацкой операции» весной-летом 1937 г., а их резкий рост здесь отмечался в феврале-марте 1938 г. Пики арестов в Донбассе пришлись на конец 1937 — начало 1938 г. и апрель 1938 г.; в 1937 г. в этом регионе среди арестованных доминировали троцкисты, эсеры и меньшевики, а также представители украинских националистических партий, в 1938 г. — эсеры и меньшевики. Оба исследователя связывают увеличение количества осужденных по данной категории с выходом директивы НКВД СССР от 14 февраля 1938 г. «Об оперативных мероприятиях по меньшевикам и анархистам» и ее реализацией на местах органами госбезопасности и партийными организациями; они также отмечают массовую фальсификацию партийной принадлежности арестованных. Установлено, что в Калининской области среди репрессированных меньшевиков и анархистов абсолютное большинство составляли ссыльные, в то время как в Донбассе — рабочие и служащие транспорта и промышленности. При этом на Украине фиксируется в целом очень высокий процент лиц (более 70 %), осужденных в рамках преследований мнимых и явных политических противников большевиков по 1-й категории. Но при этом из материалов следствия не прослеживается, к какой политической партии принадлежали осужденные к ВМН. В приказе № 00447 уголовники называются вслед за «кулаками» второй по важности целевой группой репрессий. В письме Сталина от 3 июля 1937 г. упоминаются только «кулаки» и уголовники. Необычным во всем этом было то, что уголовники подвергались репрессиям наравне с классическими врагами большевиков. Рольф Биннер и Марк Юнге (Бохум) искали объяснение этому феномену на двух уровнях. В рамках первого они обозначили включение уголовников в число целевых групп как социально-технологический компонент приказа, в рамках второго — объяснили истребление и жестокое наказание уголовных элементов в СССР изменениями в восприятии криминалитета в теории и на практике в 1920-1930-е годы. Виктор Александрович Иванов (Санкт-Петербург) доказывает на примере Ленинградской области важную роль милиции в проведении операции по приказу № 00447. Милиция наравне с органами НКВД участвовала в подготовке операции. Одним из заместителей начальников оперативных секторов НКВД всегда был милицейский чин. Милиция предоставляла свои вооруженные подразделения для производства арестов и принимала участие в допросах. Здесь еще можно добавить, что почти все дела уголовников были подготовлены милицией. В. А. Иванов в своей работе противоречит утверждению о том, что массовый террор способствовал успеху в борьбе с криминалитетом. Напротив, исследователь не смог установить понижения уровня преступности. Однако при рассмотрении следственных дел автор ограничился изучением ограниченного числа сенсационных случаев. При этом остается открытым вопрос: как велась повседневная работа сотрудников милиции применительно к уголовникам? В разделе «Каратели» дискутируется участие органов НКВД и других государственных органов — вплоть до самого низшего административного уровня — в организации и проведении приказа № 00447. На основе имеющихся источников стало возможным исследовать также специфическую роль ВКП(б), а в особенности партийных ячеек органов НКВД, в репрессиях. НКВД занимал главное место в иерархии преследований, но в них были задействованы также другие учреждения и партийные организации, хотя последние, как правило, действовали под недвусмысленным руководством НКВД и не имели собственной свободы движения. В качестве сравниваемых регионов были задействованы Западно-Сибирский край, включая выделенные из него позднее Алтайский край и Новосибирскую область, а также Свердловская и Харьковская (Украина) области. Главным источником реконструкции и оценки массовых преследований для Алексея Георгиевича Теплякова (Новосибирск), Вадима Анатольевича Золотарева (Харьков) и Олега Леонидовича Лейбовича (Пермь) стали материалы следствия, протоколы допросов, очных ставок, свидетельских показаний, тексты обвинительных заключений и приговоров и другие документы судебных разбирательств 19391941 гг. и 1950-х гг. Военной коллегии Верховного суда СССР, военных трибуналов войск НКВД и прокуратуры в отношении сотрудников НКВД. Авторы склоняются к тому, чтобы подчеркнуть централизованное и иерархическое управление тайной полицией в интересах достижения намеченных целей, и выдвигают на первое место давление на органы сверху. «Каратели в качестве действующих лиц» — как неотъемлемая составная и организующая часть системы — с определенной свободой действий и своими собственными интересами появляются, в особенности у О. Л. Лейбовича и В. А. Золотарева, только на периферии повествования1. О роли в массовых преследованиях других государственных органов речь идет в трех статьях. Задачи сельских советов на основании документальных источников ряда регионов, особенно Калининской области и Алтайского края, исследуются в публикации Рольфа Биннера и Марка Юнге (Бохум). На первое место поставлен вопрос: в какой степени этот самый низший уровень управления советским государством был задействован в проведении операции по приказу № 00447? В результате для всех исследуемых регионов выяснено, Относительно статей о роли НКВД см. в настоящем издании: Юнге М., Бонвеч Б., Биннер Р. Оперативный приказ № 00447: выполнение в провинции. Раздел 3 «"Обвинительный материал" против НКВД». что сельсоветы и «деревенский актив», поддержанные кругом мелких благоприобретателей колхозной системы, сыграли активную роль при выборе жертв и тесно сотрудничали с органами НКВД. Вопрос о том, имели ли групповые интересы, личная вражда, интриги и слухи в ходе операции большее влияние на процессы, чем обычно, остался без ответа.
Александр Валерьевич Чащухин (Пермь) не смог установить прямо доказуемого участия государственных органов, таких, как прокуратура, советы, спецотделы и отделы кадров больших промышленных предприятий Прикамья Свердловской области, в проведении «кулацкой операции». Прокуратура, напротив, вплоть до самого низового уровня имела приказ в случаях жалоб консультировать органы НКВД. Однако описывать прокуратуру как ничем не проявившее себя учреждение, подчиненное НКВД, ни в коем случае недопустимо: в 1937 г. она резко повысила собственную репрессивную активность в отношении элит, а также в случаях громких уголовных преступлений. Автор не смог установить и персональной связи между списками «неблагонадежных» лиц, составленными советами в ходе подготовки к выборам, или списками уволенных, составленными отделами кадров, и людьми, осужденными тройками. Это свидетельствует в пользу предположения, что одно только социальное происхождение («кулак», «белый», бывший чиновник царских карательных органов или бывший священник и т. д.), отмеченное в списках отделов кадров и избирательных комиссий, само по себе не было достаточным основанием для передачи дела на рассмотрение тройки. Для того чтобы дело дошло до ареста, свою роль должны были сыграть, как показывают следственные дела, дополнительные факторы, такие, как (неоднократное) вызывающее политическое и социальное поведение, строптивость по отношению к властям и, предположительно, плохая работа. Кроме того, следует признать, что спецотделы имели дело преимущественно с высококвалифицированными рабочими, которые только в исключительных случаях подпадали под действие приказа № 004471. 1 По вопросу аналогичных подразделений в МТС ср.: Тепляков А. Г. Институт заместителей начальников политотделов по работе ОГПУ — НКВД в МТС и совхозах Сибири в середине 1930-х гг. // Урал и Сибирь в сталинской политике / под ред. С. Папкова, К. Тэраямы. Новосибирск, 2002. С. 173-185. 2 Chinsky Р. Micro-histoire de la Grande Terreur. La fabrique deculpabilite а Гёге stalinienne. Paris, 2005. P. 135. Ирина Александровна Гридунова (Барнаул) занималась изучением последствий реабилитации, последовавшей сразу за массовыми операциями, которую Павел Шинский (Pavel Chinsky) характеризует как «ручеек»2. Согласно Гридуновой, в 1939-1941 гг. реабилитационная кампания проводилась вовсе не из гуманных соображений и не из желания утвердить в стране социалистическую законность. Первую часть своего тезиса она доказывает тем, что в 1939-1940 гг. было отменено только 0,35 % приговоров, т. е. один из каждых трехсот, вынесенных тройкой при УНКВД по Алтайскому краю1. В отношении второй части тезиса возможна дискуссия: не была ли эта реабилитационная кампания задумана как попытка своеобразной инвестиции в будущее более четко регулируемой законом карательной политики, которая на первом этапе потерпела неудачу, столкнувшись с реальностью, так как нарушения закона расследовались теми же средствами, с помощью которых они совершались? По мнению Гридуновой, главной задачей прокуратуры в 1939-1941 гг. было собрать компрометирующие материалы по фактам нарушения органами НКВД «социалистической» законности, указать тайной полиции таким образом ее прежнее место в системе власти, а вместе с тем освободить партию от ответственности за проведение репрессий и восстановить субординацию между ВКП(б) и НКВД. Рядовые сотрудники НКВД в общей сложности были подвергнуты символическим наказаниям.
Участие региональных организаций коммунистической партии в массовых преследованиях нашло свое отражение в двух работах. Анна Анатольевна Колдушко (Пермь) оценивает партийные материалы на районном уровне. Ее исследование носит традиционный характер. Массовые репрессии для автора в первую очередь означают преследования партийных кадров, т. е. элиты. При этом партия представлена исключительно как жертва всеобъемлющих репрессий и объект мелочной опеки со стороны НКВД. Тем не менее она констатирует, что (бывшие) члены партии только в исключительных случаях были осуждены в рамках самой значимой репрессивной акции — по приказу № 004472. Ирине Евгеньевне Смирновой (Донецк) единственной удалось в своей работе на документах Донецкой областной партийной организации показать двойственное положение партии — и как жертвы, и как карателя. Партия стала карателем тогда, когда восприняла «кулацкую операцию» как единственную возможность обновления общества, превращения его в нечто стерильно чистое. Она выступила как активное звено при организации операции, создавая необходимую атмосферу для преследования целевых групп приказа, тем более что тесная взаимосвязь между партией, НКВД и милицией ни в коей мере не пострадала, как это утверждалось, начиная с 1939 г. Помимо этого, партийные ячейки в НКВД и милиции вплоть до самого низа были непосредственно вовлечены в планирование и проведение «кулацкой операции». Третий и последний раздел включает в себя подведение статистических итогов «кулацкой операции», а также исследования, выполненные в жанре «микроистории». В статистическом отношении сравниваются три региона: Алтайский край, Новосибирская и Донецкая области. Сергей Андреевич Папков (Новосибирск) на основе протоколов тройки УНКВД по Новосибирской области выявил полное число репрессированных до конца декабря 1937 г. и установил существенную разницу между местными данными и цифрами московской статистики. Он восполнил имевшийся статистический пробел в действиях тройки между 5 октября и 13 ноября 1937 года1. Обширные статистические материалы обработали Галина Дмитриевна Жданова (Барнаул) и Владимир Николаевич Никольский (Донецк). Критически переосмыслив источники, они реконструировали число жертв операции по приказу № 00447 и пришли к аналогичному с С. А. Папковым выводу: доверять репрессивной статистике центральных органов НКВД можно в ограниченной степени. Представленный авторами статистический материал впервые публикуется в детализированной и дифференцированной форме, с указанием состава групп жертв и циклов репрессий. Согласно исследованию Г. Д. Ждановой, приказ № 00447 в Алтайском крае ощутимо затронул простое сельское население в работоспособном возрасте. Наибольшее число жертв, приговоренных к ВМН, пришлось на интеллигенцию, духовенство, лиц иностранного происхождения и членов партий, составлявших ранее конкуренцию большевикам. В. Н. Никольский публикует дополнительный статистический материал в целом по Украине, к примеру, о том, какие отрасли народного хозяйства представляли жертвы операции. Преследования в целом отображают структуру разных областей, хотя «кулацкая операция» сохраняла свою очевидно выраженную «сельскую» направленность и в индустриальных районах. Дополнительно для Украины, управлявшейся приказами центра, необходимо еще установить смещение
Без дел из Горно-Алтайска и без дел, подготовленных милицией. Анализ следственных дел немногих осужденных членов партии не предпринимался.
основного направления репрессий на преследование «националистов» и экстремальное ужесточение вынесенных приговоров. В отношении Алтайского края этого не требуется. Причины же подобного развития операции или этих дивергенций должны быть еще раз проверены.
Исследования в рамках «микроистории» были проведены в отношении трех районов Западно-Сибирского края, Калининской и Свердловской областей. В этих статьях главным образом исследуется процесс формирования целевых групп операции на районном уровне, а также репрессивные методы местных органов НКВД и милиции. Сергей Андреевич Панков (Новосибирск), Сергей Андреевич Шевырин (Пермь) и Елена Юрьевна Виноградова (Тверь) сначала единодушно показали в целом критическую экономическую и социальную ситуацию, сложившуюся в исследуемых районах и деревнях, вину за которую необходимо было возложить на «козлов отпущения». Это послужило отправной точкой для изображения «кулацкой операции» как мероприятия, компенсирующего грубые структурные, экономические и политические ошибки партии и государства и позволяющего НКВД, милиции и местным партийно-государственным элитам насильственным способом устранять критиков режима и недовольных, тунеядцев и пьяниц, уголовников и нарушителей спокойствия — всех так или иначе неблагонадежных лиц. У С. А. Папкова речь идет даже о «прагматическом» выборе жертв. При этом, как убедительно показывают авторы, в ходе операции была широко открыта дверь для сведения личных счетов и столкновения групповых интересов. Причины арестов и осуждения варьируются во всех районах в зависимости от целевых групп операции и структуры районов, но и здесь наблюдается целый «букет» факторов. Как правило, имела место комбинация неправильного поведения на рабочем месте, усугублявшаяся неблагоприятным социальным происхождением, политическим или идеологическим диссидентством и социальной девиацией. На основании минимальных критериев оформления следственных дел (показания свидетелей, справки сельских или городских советов и немногочисленные доносы агентуры) для районных отделов НКВД открывались широкие возможности для манипуляций и пополнения следственного материала, при этом большинство дававших показания свидетелей были выдвиженцами и советскими активистами. Именно последние примеры еще раз показывают, какой длительный путь проделывал приказ из Москвы до его осуществления в отдаленной сибирской деревне и каким модификациям он при этом подвергался. Но они также свидетельствуют, что, несмотря на все это, приказ доходил до мест и там выполнялся. В целом же здесь завершается описание «диалога» между «верхами» и «низами», который наряду с общими явлениями подобного процесса также подчеркивает и специфическую сущность Советского Союза при Сталине. * * *
Вместе с участниками проекта мы хотим поблагодарить тех, без чьей неустанной помощи проект не мог быть осуществлен: в Барнауле — Григория Николаевича Безрукова, Василия Федоровича Гришаева, Николая Ивановича Кудряшова, Наталию Юрьевну Мерцалову, Наталию Ивановну Разгон; в Бохуме — Марию Браукхофф (Maria Brauckhoff), Паулу Порбек (Paula Porbeck), Ширин Шнир (Shirin Schnier), Евгению Завытска (Evgenja Savytska), Беату Яспер-Воловников (Beate JasperVolovnikov), Сюзанну Вирт (Susanne Wirth), Андрия Зубовникова (Andriy Zubovnikov); в Казани — Алексея Ф. Степанова;
в Кемерово — Владимира Васильевича Белинова, Ольгу Александровну Юдину, Анатолия Анатольевича Лопатина, Светлану Васильевну Омеличкину, Елену Николаевну Ручинскую, Сергея Николаевича Терехина, Анатолия Владимировича Виноградова, Юрия Александровича Захарова, Елену Петровну Здвижкову; в Киеве — Виктора Павловича Астрелина, Владимира Дмитриевича Говоруна, Валентину Ивановну Носер, Ирину Анатольевну Беленок, Сергея Тарасенко, Сергея Анатольевича Кокина, Сергея Николаевича Богунова, Георгия Витальевича Смирнова; в Москве — Геннадия Аркадьевича Бордюгова, Валерия Августовича Брун-Цехового, Андрея Владимировича Доронина, Матиаса Уля (Matthias Uhl), Коринну Кур-Королев (Corinna KuhrKorolev), Сергея Валерьевича Кудряшова, Ларису Александровну Роговую, Бригитту Циль (Brigitte Ziehl); в Твери — Виктора Александровича Феоктистова, Виктора Прокофьевича Гаврикова, Любовь Николаевну Антонову, Андрея Андреевича Луговкина. Сердечная благодарность также всем, не упомянутым здесь по имени. Свою благодарность мы хотим выразить редактору Людмиле Сергеевне Макаровой, а также рецензентам Андрею Ивановичу Савину и Алексею Георгиевичу Теплякову за их многочисленные замечания. Перевод немецких текстов осуществлял Андрей Иванович Савин (Новосибирск). Мы признательны за бесконечное терпение и содействие в подготовке и издании нашей книги немецкому фонду им. Фрица Тиссена (Fritz-Thyssen-Stiftung) и Германскому историческому институту в Москве. Марк Юнге, Бернд Бонвеч, Рольф Биннер
1. ЖЕРТВЫ
«КУЛАКИ»
В. Н. Разгон (Барнаул)
РЕПРЕССИИ ПРОТИВ БЫВШИХ «КУЛАКОВ» В АЛТАЙСКОМ КРАЕ В 1937-1938 гг.
1. Слепой террор или целенаправленная акция
В исторической литературе сложилось два основных подхода к оценке Большого террора 1937-1938 гг. Один исходит из представления о нем как слепом, бессистемном и безадресном, не выбирающем своих жертв; другой же подход состоит в том, что Большой террор представлял собой целенаправленную репрессивную акцию в отношении определенных «социально враждебных групп» и «элементов»1. Вместе с тем исследователи, рассматривающие Большой террор как целенаправленную акцию, расходятся в вопросе о его причинах. Часть авторов солидарна в том, что советское руководство воспринимало ситуацию, имевшую место в 1937-1938 гг., как предвоенную и поэтому репрессии были обращены против тех социальных элементов населения, которые режим в связи с растущей военной угрозой рассматривал в качестве потенциальной «пятой колоны»2. Часть же исследователей полагает, что террор имел не только краткосрочную репрессивную функцию, вызванную военной угрозой, а должен был служить целям социальной инженерии, являться инструментом социальной технологии, выступить в качестве последней фазы социальной чистки, за которой открывались возможности для построения основанного на бесклассовой идиллии коммунистического общества3. Некоторые авторы обращают внимание и на экономические факторы Большого террора1. Несмотря на явные экономические успехи первых пятилеток, в народном хозяйстве обозначились «узкие места»: срывы и спад производства в химической и энергетической отраслях, аварии на транспорте, кризис в сельском хозяйстве, вызванный неэффективностью переживавшей стадию становления колхозной системы и перекачкой финансовых средств из сельского хозяйства в промышленность для обеспечения планов ускоренной индустриализации. И городское, и сельское население проявляло недовольство сложившимся дефицитом промышленных потребительских товаров и перебоями с поставками продовольствия. Разворачивая террористическую операцию, власти преследовали цель «списать» экономические трудности на вредительскую деятельность антисоветских и социально враждебных элементов. В текстах решения Политбюро ЦК от 2 июля 1937 г. и оперативного приказа народного комиссара внутренних дел № 00447 от 30 июля 1937 г., в рамках реализации которых и проводилась массовая репрессивная акция, именуемая в исторической литературе Большим террором, указывалось, что именно социально враждебные элементы «являются главными зачинщиками всякого рода антисоветских и диверсионных преступлений, как в колхозах и совхозах, так и на транспорте и в некоторых отраслях промышленности»2.
Углубить и конкретизировать представление о социальных и экономических факторах Большого террора может обращение к материалам судебно-следственных дел репрессированных. Наиболее многочисленную группу репрессированных в процессе реализации приказа № 00447 составили бывшие кулаки, не случайно в документах того времени эту репрессивную акцию называли «кулацкой» операцией. Особенно значительным удельный вес репрессированных по целевой группе «бывшие кулаки» был в сельскохозяйственных регионах страны. К таковым относился и Алтайский край, где осужденные специально созданным для выполнения операции внесудебным репрессивным органом — тройкой УНКВД по Алтайскому краю — по категории «бывшие кулаки» составили 73,2 % от общего числа репрессированных (согласно подсчетам, сделанным по протоколам тройки, заседавшей с 30 октября 1937 г. по 15 марта 1938 г., - 8 924 из 12 195 чел.3).
Этот процент несколько завышен, так как итоговая цифра включает осужденных тройкой при НКВД по общеуголовным статьям только за 1937 г., поскольку соответствующие протоколы с литерой «У» за 1938 г. не обнаружены в архиве ГУВД Алтайского края, где они находятся на хранении. Не учтены сведения по Ойротскому оперсектору, по которому мы не располагаем данными о разделении осужденных по категориям: на кулаков, уголовников, другие контрреволюционные элементы1.
Несколько иные сведения содержатся в сводке № 33 ГУГБ НКВД об арестованных и осужденных на основании приказа НКВД СССР № 00447 от 30 июля 1937 г., в которой приведены сведения на 1 марта 1938 г. Согласно этой сводке, по Алтайскому краю тройкой было осуждено 12 183 чел., в том числе бывших кулаков — 6 251, или 51,3%. Если даже руководствоваться этими данными, то процент кулаков среди репрессированных на Алтае был выше, чем в целом по стране, — 43,1 %2. Нами были изучены архивно-следственные дела на 290 чел., репрессированных как «бывшие кулаки». Дела эти рассматривались на заседаниях тройки при УНКВД по Западно-Сибирскому краю (до образования тройки УНКВД по Алтайскому краю она рассматривала дела по оперсекторам, отошедшим в образованный Алтайский край) в августе 1937 г. и тройки при УНКВД по Алтайскому краю в октябре, ноябре 1937 г. и марте 1938 г. Эти дела были отобраны путем 10-процентной механической выборки из общей совокупности дел на «кулаков», персоналии которых выявлялись по электронной базе данных отдела спецдокументации управления архивного дела администрации Алтайского края и протоколам заседаний тройки УНКВД по Алтайскому краю3. Анализ содержания данного комплекса судебно-следственных дел, и прежде всего содержащихся в них реабилитационных материалов — анкет, справок, показаний осужденных и свидетелей, справок из райисполкомов, сельсоветов и архивов, на основании которых в ходе пересмотра дел в 1939-1941 гг. и реабилитационных мероприятий, проводившихся в 1950-1960-е гг., уточнялось социальное происхождение репрессированных, — показывает, что около 40 % от всех репрессированных в 1937-1938 гг. по целевой группе «бывшие кулаки» составили лица, не раскулачивавшиеся и не лишавшиеся избирательных прав в период коллективизации, т. е. кулаками фактически не являвшиеся: их принадлежность к этой социальной группе была сфальсифицирована работниками НКВД в ходе следствия. Среди тех, кто действительно раскулачивался (и этот факт подтвержден показаниями свидетелей или архивными справками во время реабилитации), примерно 2/3 составляли кулаки — главы домохозяйств на момент раскулачивания и 1/3 — несовершеннолетние или совершеннолетние, но не отделенные дети (сыновья), которые раскулачивались и часто оказывались в ссылке вместе с родителями. В следственных делах дети кулаков проходят в основном как бежавшие из мест ссылки (для кулаков с Алтая — это Нарым), что отражает восприятие ими ссылки на поселение как незаслуженного наказания, платы за «грехи отцов» и свидетельствует об их попытках посредством побега изменить свою судьбу. Среди тех, кто не подвергался раскулачиванию, тоже есть дети кулаков, выделившиеся из отцовских хозяйств еще до начала коллективизации и по показателям своей хозяйственной состоятельности под раскулачивание и лишение избирательных прав не попавшие. Они составляют 1/5 часть от общего числа тех, кто был репрессирован в 1937-1938 гг. по «кулацкой категории», но в действительности раскулачиванию не подвергался. Безусловно, эта группа — отделившихся кулацких детей — создавала широкую социальную основу для репрессий, поскольку дети кулаков рассматривались инициаторами и проводниками репрессий как «враги по рождению», чья социальная враждебность советскому строю была заложена чуть ли не на генетическом уровне1. Показательной в этой связи является справка от 27 января 1938 г. Ново-Петровского сельсовета Панкрушихинского района на арестованного органами НКВД Д. Ф. Истомина: «Его отец потомственный кулак. Его дед Михаил служил псаломщиком. Они имели по несколько двухэтажных домов. Но сын сейчас Истомин Дмитрий Федорович, как его не учи, как не перевоспитывай, он все в лес глядит. Одним словом, потомственные кулаки»2. Судя по протоколам и судебно-следственным делам, рассматривавшимся тройкой при УНКВД по Алтайскому краю, аресты отделившихся детей кулаков, которые официально не подвергались раскулачиванию и лишению избирательных прав, становятся мас- совыми с ноября 1937 г., после того как были репрессированы более «социально опасные элементы»: бывшие кулаки, освободившиеся из мест заключения после отбытия срока по приговорам, вынесенным тройками, действовавшими в период коллективизации, или в результате досрочного освобождения по амнистии или за «ударный труд»; кулаки и их дети, бежавшие из мест ссылки (такие побеги участились после принятия Конституции 1936 г.), и спецпоселенцы.
В целом даже за вычетом отделившихся детей кулаков, которые хотя и не раскулачивались, но воспринимались властью как потенциально враждебный элемент и в силу этого являлись социальной базой для рекрутирования жертв террора, около 40 % от всех осужденных по категории кулаков составили лица, не являвшиеся кулаками или детьми кулаков, не раскулачивавшиеся и не лишавшиеся избирательных прав (в ходе реабилитационных мероприятий было установлено, что они происходили из середняков или бедняков): их принадлежность к этой социально враждебной группе была сфальсифицирована в процессе следствия. Возможность для произвольного обращения с данными о социальном происхождении при проведении репрессивной кампании была заложена уже в самом тексте приказа № 00447. В разделе, где устанавливались контингенты, подлежащие репрессии, в числе прочих указывались также «кулаки, скрывшиеся от раскулачивания, которые ведут антисоветскую деятельность»1. Поэтому в справках сельсоветов, выдаваемых по требованию следователей НКВД, социальное происхождение арестованных нередко определялось такими терминами, как «невыявленный кулак», «недовыявленный кулак», «неразоблаченный кулак», «кулак, укрывшийся в колхозе» и т. п. По мере развертывания операции, с исчерпанием заранее составленных списков и агентурных разработок, число репрессированных, в отношении которых данные о социальном происхождении фальсифицировались (в обвинительных заключениях и приговорах тройки они проходили как кулаки, а в ходе реабилитационных проверок выяснялось, что они происходят из середняцко-бедняцкой прослойки), возрастало: среди тех, чьи дела рассматривались тройкой с 5 по 18 августа 1937 г., таковых было 24 %, в конце октября-ноябре 1937 г. — 30 %, а на завершающем этапе работы тройки, 14 и 15 марта 1938 г., — около 70 %. О том, что данные о принадлежности к основной целевой группе приказа — кулакам — фальсифицировались в ходе следствия, свидетельствуют показания причастных к этому должностных лиц, данные ими в ходе реабилитационных мероприятий. По свидетельству Оперативный приказ народного комиссара внутренних дел Союза ССР № 00447 от 30 июля 1937 г. // Юнге М., Биннер Р. Как террор стал «Большим». С. 85. сотрудника краевого управления НКВД Н. Л. Баева (1939 г.), во время «кулацкой операции» «имело место огульное приписывание кулацкого соцпроисхождения, поскольку сотрудники НКВД гнались за количеством»1. В реабилитационных материалах архивноследственных дел отложились и многочисленные свидетельства бывших председателей и секретарей сельсоветов о том, что справки об имущественном положении и социальном происхождении арестованных писались ими под диктовку сотрудников НКВД2. Так, секретарь Ненинского сельсовета Солтонского района Р. показывал на допросе, проводившемся в 1940 г. в рамках пересмотра одного из следственных дел, по которому в 1937 г. были осуждены 32 чел., что «справки и характеристики писались мною по указанию председателя сельсовета Леонтьева и сотрудников милиции [...] по их указанию нужно было писать в справках и характеристиках, что все эти люди кулаки (курсив мой. — В. Р.), занимались вредительством и антисоветской агитацией, саботировали в выполнении плана хлебозаготовок, эти сотрудники говорили, что раз они арестованы, значит, враги народа, а поэтому так нужно писать, несколько написанных мною справок, которые соответствовали действительности, они рвали и давали задание написать новые, говоря, что такие справки и характеристики не нужны [...]»3. В результате в справках, выданных сельсоветами Солтонского района в 1937 г., 30 из 32 арестованных значились как кулаки. А в ходе проверки, проведенной в 1940 г. в рамках следственных мероприятий по пересмотру этого дела, было установлено, что из 32 арестованных кулацкое происхождение имели лишь 8 чел. — 5 кулаков и 3 сына кулаков, а остальные происходили из середняков и бедняков — соответственно 21 и 3 чел.4 Из 28 чел., проходивших в 1938 г. по делу о повстанческой организации в с. Рогозиха Павловского района, как показала проверка, проведенная прокуратурой
в 1940 г., только 5 чел. лишались ранее избирательных прав и раскулачивались, хотя в обвинительном заключении, по которому они были осуждены в 1938 г., почти все они значились как кулаки1. Подобные же проверки, проводившиеся следователями прокуратуры по делу о контрреволюционной организации в селах Ново-Ильинского сельсовета Хабаровского района, выявили приписывание кулацкого происхождения 12 из 18 осужденных; по делу об антисоветской группе в Славгородском районе (Д. И. Брага и другие) — 16 из 17 осужденных; по делу о ровсовской организации в Алтайском районе — 4 из 8 чел.; по делу о контрреволюционной организации в Благовещенском районе (Е. Л. Иванков и другие) 14 из 18 чел. (проверка 1959 г.); по делу о контрреволюционной группе в Ново-Киевском районе (Колесник С. Т. и другие) — 8 из 8 чел. (проверка 1960 г.)2.
Можно высказать предположение, которое, впрочем, нуждается в подтверждении сравнительно-региональными исследованиями, что Алтайский край относился к тем территориям, где фальсификация кулацкого происхождения приобретала наибольшие масштабы, так как, во-первых, кулацкий элемент здесь в значительной степени был «изъят» органами НКВД еще до «кулацкой операции» — в ходе разоблачения «заговора в сельском хозяйстве» (1933 г.) и «ровсовской» операции (и в том и в другом случае бывшие кулаки составляли значительный контингент репрессируемых3); во-вторых, в связи с образованием Алтайского края местным работникам НКВД был выдан дополнительный лимит на репрессии, который также покрывался главным образом за счет репрессий «кулаков». Хотя на Алтае процент раскулаченных крестьянских хозяйств в период коллективизации был более значительным, чем в среднем по Сибири (в ряде районов раскулачивалось до 10 % крестьянских хозяйств1), подавляющая часть их была выслана в северные районы. В Сибирском крае, например, к 15 марта 1930 г. состояло на учете 75 тыс. кулацких хозяйств. Из них в 1930 г. заключены в тюрьмы и лагеря 10,5 тыс. чел., высланы в необжитые районы — 16 тыс. семей. Остальные были отнесены к третьей категории и должны были быть расселены в пределах районов и округов прежнего проживания — в специальных поселках за пределами коллективных хозяйств. Однако фактически такие поселки на Алтае создавались только для кулаков, высылаемых сюда из европейской части страны. В 1931 г. раскулачивание осуществлялось уже без выделения третьей категории, и основная часть кулаков, отнесенных к этой третьей категории в 1930 г., в 1931 г. была выслана в Нарымский край. Всего из ЗападноСибирского края в 1931 г. выслали в северные районы более 46 тыс. семей, т. е. подавляющая часть кулаков в течение 1930-1931 гг. оказалась в ссылке или в лагерях. К началу 1932 г. в кулацких списках во всех районах Западно-Сибирского края значилось 9,5 тыс. хозяйств, на 1 мая 1933 г. — 5,4 тыс. хозяйств2. Уже на первом этапе операции были арестованы лица, на которых у органов НКВД имелись агентурные разработки; бывшие кулаки, вернувшиеся из лагерей после отбытия заключения по приговорам, вынесенным тройками в период коллективизации (они состояли на спецучете в органах НКВД); кулаки, бежавшие из мест ссылки; спецпоселенцы. Затем настала очередь тех, кто раскулачивался, но избежал высылки в северные районы, «самораскулачившихся», отделившихся детей кулаков и т. д. Во многих случаях этих категорий могло не хватать для выполнения установленных лимитов на аресты, что порождало практику «приписывания» кулацкого происхождения. Фабрикация следственных дел на «кулаков» становилась особенно масштабной, когда репрессивная кампания набирала наибольшую динамику, — в период объявления о завершении операции: в ноябредекабре 1937 г. и марте 1938 г.; массовыми арестами подкреплялись также направлявшиеся в Москву запросы на повышение лимитов. Конкретная практика осуществления репрессивной операции в Алтайском крае содержала и множество частных случаев эскалации террора, порождавшей массовые приписки кулацкого происхождения. Только во время своего посещения Солтонского района в ноябре 1937 г., куда он приезжал для встречи с избирателями как кандидат в депутаты Верховного Совета СССР, начальник краевого управления НКВД С. П. Попов дал указание работникам местного отдела НКВД арестовать в районе в течение одной ночи до 300 чел. Как свидетельствовал в 1954 г. один из участников этой акции, бывший сотрудник райотдела НКВД Чупин, «в большинстве своем из числа этого количества арестовывали середняков и бедняков, в сельсоветах на них брали справки о том, что они — кулаки, [они] лишались избирательных прав и выселялись в Нарым»1. Довольно часто данные о социальном происхождении фальсифицировались и при организации крупных групповых процессов, в частности по принявшим массовый характер в Алтайском крае делам о контрреволюционной эсеровской организации, многочисленные филиалы которой местные работники госбезопасности вскрывали в различных районах края2.
Установление факта массовой «приписки» арестованным «кулацкого происхождения» не означает, что мы отвергаем версию о целенаправленности террора, поскольку изучение архивно-следственных дел показывает, что наряду с целевыми группами террора, прямо обозначенными в приказе № 00447, имелись и группы населения, которые можно обозначить как группы риска: они не совпали с целевыми группами приказа, но из них в ходе проведения репрессивной операции с высокой степенью регулярности рекрутировались жертвы террора.
2. Группы риска как социальная база для репрессий
Одну из таких групп составили лица, уже имевшие судимость и освободившиеся после отбытия наказания в исправительно-трудовых лагерях. В основном это были крестьяне, осуждавшиеся в конце 1920-х — первой половине 1930-х гг. за невыполнение налоговых обязательств или кражу колхозного хлеба, преимущественно по статье 61 УК и закону от 7 августа 1932 г. После отбытия наказания или досрочного освобождения они вновь арестовывались в 1937-1938 гг. и предавались суду троек. По подсчетам, сделанным нами на основе материалов архивно-следственных дел, среди всех репрессированных по социальной категории «бывшие кулаки», ранее судившиеся или находившиеся под следствием, составляли около 40 %, а среди тех, чья принадлежность к кулачеству была сфальсифицирована следователями, этот процент достигал 58 %. Однажды проявившие нелояльность к власти, они и в дальнейшем воспринимались ею как социально враждебный элемент1. Еще одной социальной группой риска были крестьянеединоличники. Хотя единоличники не назывались в тексте приказа в качестве отдельной целевой группы, тем не менее они составили 7,5 % от общего числа репрессированных алтайской тройкой по целевой группе «кулаки». В ряде случаев единоличники осуждались целыми группами. Так, на заседании тройки 24 ноября 1937 г. рассматривалось дело о контрреволюционной кулацкой организации, действовавшей в селах Камышенка и Александровка Родинского района. Из 12 чел., осужденных тройкой по этому делу, 10 были единоличниками. Представители сельской администрации, подавшие на них справки в райотдел НКВД, исходили из того, что это были люди со сложившимся антиколхозным мировоззрением, чуждые колхозному строю. По определению секретаря местного сельсовета, «все эти лица считались людьми, не желавшими распроститься со старым единоличным образом жизни»2. Насильственным устранением единоличников террор способствовал ликвидации остатков нежелательных экономических структур и, следовательно, упрочению колхозного строя, окончательному завершению процесса коллективизации. В ходе репрессивной кампании 1937-1938 гг. объектом репрессий стали и маргинальные слои населения — лица без определенных занятий и определенного места жительства: они составили 5 % от общего числа репрессированных по категории «бывшие кулаки». Таким образом, можно констатировать, что помимо целевых групп, обозначенных в приказе № 00447, в ходе проведения репрессивной операции обозначились и социальные группы риска (по тер- минологии работников НКВД, они происходили из «социально близкой» к кулакам прослойки1), представители которых на основании фальсифицированных данных — справок и характеристик, составленных в сельсоветах и правлениях колхозов под диктовку следователей НКВД; «признаний», выбитых физическими истязаниями или угрозами пыток, — включались в целевые группы репрессий; в рассматриваемом нами случае — в категорию «бывших кулаков». Хотя окончательные выводы о том, насколько велика была эта социальная зона риска, могут дать дальнейшие исследования по другим целевым группам и другим регионам, все-таки можно предположить, что наличие социальных групп риска способствовало эскалации террора и во многом придавало ему массовый характер.
Нередко кулацкое происхождение приписывалось и тем арестованным, которые репрессировались за то, что имели какие-то иные темные пятна в биографии (часть из них входила в другие контингенты, определявшиеся приказом как подлежавшие репрессии): состояли ранее в партиях эсеров, анархистов и других «контрреволюционных» партиях, исключались из ВКП(б) (исключенные из компартии как «социально чуждые» и за «искривление линии партии» составили 5,2 % от числа осужденных по кулацкой категории — 15 из 290 чел.), служили в белой армии (служба в колчаковской армии отмечена в анкетах 11 % осужденных по категории «бывшие кулаки» — у 32 из 290 чел.), принимали участие в крестьянских восстаниях в период военного коммунизма и коллективизации (6,9 % — 20 из 290 чел.). Часть отнесенных в ходе следствия к целевой группе «кулаки», таковыми в действительности не являвшихся, могла быть арестована на основании имевшихся у работников НКВД агентурных материалов, в которых могли содержаться сведения об их антисоветских и антиколхозных высказываниях, подпадающих под статью 58-10 об «антисоветской агитации». О количестве таких арестов, обоснованных агентурными разработками, трудно судить определенно, поскольку при поступлении архивно-следственных дел из ведомственного архива ФСБ на государственное хранение документы, содержащие сведения об оперативно-розыскных мероприятиях, не передавались.
3. Экономические факторы репрессий
Выше уже отмечалось стремление властей «списать» возникшие в годы первых пятилеток экономические трудности — срывы в выполнении плановых заданий, аварии в промышленности и на транспорте, кризис в сельском хозяйстве, дефицит товаров и продовольствия — на вредительскую и диверсионную деятельность социально враждебных групп и элементов, против которых была развернута кампания террора. О том, что Большой террор был обусловлен не только социальными, но и экономическими факторами, свидетельствует массовый характер обвинений во вредительской и диверсионной деятельности, которые предъявлялись подследственным в ходе репрессивной акции, проводившейся в рамках выполнения приказа № 00447. По рассматриваемой нами категории «бывшие кулаки» это были обвинения в хищении, порче и поджоге колхозного имущества, подрыве трудовой дисциплины и разложении колхозов, злонамеренной организации падежа скота и пр. В изученных нами архивно-следственных делах обвинения во вредительстве и диверсионной деятельности (пункты 7,9, 14 ст. 58 УК) содержатся почти в 40 % обвинительных заключений. Часто они предъявлялись наряду с обвинениями в антисоветской агитации и участии в контрреволюционных организациях (пункты 2,10,11 ст. 58 УК). При этом чаще всего «вредительством» объявлялись упущения в хозяйственной деятельности: поломка сельскохозяйственной техники, падеж скота из-за бескормицы или эпизоотии, срыв посевной кампании из-за непогоды или нехватки семенного материала и т. п.1 С самого начала операции работников НКВД, занимавшихся сбором компрометирующих сведений для составления списков подлежащих репрессии, руководство нацеливало на включение в них тех, кто допускал «антиколхозные проявления». Бывший начальник Алтайского райотдела НКВД Л. И. Иванов, назначенный на эту должность в конце 1937 г., а в начале операции занимавший должность помощника оперуполномоченного Бийского РО НКВД, свидетельствовал в 1956 г.: «В начале массовых арестов группе сотрудников Бийского РО НКВД [...], в которую входил и я, руководством Бийского РО НКВД было дано задание выехать в с. Плешково и собрать там данные на ранее судимых за контрреволюционные преступления, на кулаков, на лиц, плохо выполняющих госпоставки, на лиц, не вступивших в колхозы и ведущих антиколхозные и антисоветские разговоры [...]. Перед допросом свидетелей собирался актив села Плешково, в беседе с которым выяснялись те или иные факты антисоветских и особенно антиколхозных проявлений, имевших место в селе»2. Т. Е. Руденко, работавший во второй половине 1930-х гг. председателем Курского сельсовета Кулундинского района, будучи допрошен в 1954 г. в процессе реабилитационных мероприятий, свидетельствовал о том, что следователи в 1937 г. «спрашивали меня о всех
фактах падежа скота, нарушения трудовой дисциплины, убытках, понесенных за перепашку посевов, и, не интересуясь конкретными виновниками, записывали в протокол допроса, что это сделано тем или другим арестованным с целью вредительства»1. Начальник Новокиевского районного отделения НКВД Т. У. Баранов инструктировал своих подчиненных, чтобы они при составлении обвинительного заключения спрашивали у арестованных, «какие были недостатки в колхозе, как-то поломка тракторов, падеж скота, какие были пожары и т. д., а после чего писать все ему известные факты как им сделанные в контрреволюционных целях»2. О том, что руководство приказывало ему при составлении протоколов «все недостатки, имевшиеся в колхозах, подводить под вредительство», свидетельствовал и бывший сотрудник Змеиногорского райотдела милиции Ф. И. Бояринцев3.
Стремление властей объяснить провалы в экономике и продовольственные трудности злонамеренными действиями социально враждебных элементов нашло выражение и в таком достаточно распространенном в период Большого террора явлении, как переквалификация уголовных дел, возбужденных работниками прокуратуры по хозяйственным и должностным преступлениям, в политические и передача их на этом основании из судов на рассмотрение внесудебных чрезвычайных органов — троек. В качестве примера можно привести дело председателя колхоза «Красный россиец» Благовещенского района И. Н. Мошкина, который в июне 1937 г. был привлечен прокуратурой за хозяйственные преступления — хищение колхозного имущества, должностные злоупотребления и нанесение убытка колхозу, а затем, когда началась репрессивная операция по приказу № 00447, в проведении которой работники прокуратуры по указанию Прокурора СССР А. Я. Вышинского должны были всемерно содействовать органам НКВД, дело было передано из прокуратуры в НКВД и Мошкину было предъявлено обвинение во вредительстве и подрыве колхозного животноводства по пункту 7 ст. 58 УК4. В политические были также переквалифицированы первоначально рассматривавшиеся прокуратурой и нарсудом дело счетовода колхоза имени 19-летия Октября Тогульского района А. 3. Воронина, дело о хищениях в Солтонском райпотребсоюзе и другие дела5. С вредительской деятельностью социально чуждых элементов в деревне связывалось и невыполнение планов сдачи сельскохозяйственной продукции государству. Слабая поставка зерна урожая 1937 г. из Солтонского района (к 10 ноября 1937 г. район выполнил план поставок зерна только на 25 %, а в некоторых колхозах района этот процент не достигал и десяти) послужила основанием для выводов о плохой работе местного отдела НКВД по «изъятию кулацкого элемента». В результате последовавшей за этим репрессивной акции, инициированной начальником краевого управления НКВД С. П. Поповым, в ноябре 1938 г. в районе были арестованы более 200 человек1. Достаточно распространенным направлением репрессий в сельскохозяйственных регионах страны, в том числе и в Алтайском крае, в 1937 г. являлись осуждения по обвинению «во вредительстве при хранении зерна». В конце августа 1937 г. партийно-хозяйственному руководству на местах — вплоть до районных уполномоченных заготовительных организаций, заведующих элеваторами, складами и мельницами — была разослана подписанная Сталиным и Молотовым директива «О борьбе с клещом», в которой от них требовалось организовать борьбу с клещом под угрозой привлечения к «уголовной ответственности как вредителей и врагов народа». Эта угроза в дальнейшем была подтверждена циркуляром Прокуратуры СССР, разосланным 2 сентября и обязавшим прокурорские органы на местах по «сигналам о неблагополучии на складах [...] немедленно проводить расследование, окончанием в 5-дневный срок, привлекая виновных по статье 58-7 [...] как вредителей, врагов народа»2. Так как надлежащие условия для хранения и очистки зерна на большинстве элеваторов из-за невыделения достаточных финансовых средств отсутствовали, это открывало следственным органам широкие возможности для фабрикации дел о вредительстве на элеваторах и пунктах «Заготзерно». В Алтайском крае в октябре 1937 — марте 1938 г. практически на всех крупных элеваторах работниками прокуратуры и НКВД были «раскрыты» контрреволюционные группы вредителей, которые составлялись, как правило, из руководителей, инженеров и нескольких рядовых работников хлебоприемных пунктов. Часть из них осуждалась в судебном порядке, в том числе и через показательные судебные процессы3, другая часть проходила через тройку4.
Злонамеренным вредительством социально враждебных элементов объяснялись неудачи в организации социалистического соревнования в колхозах, неудачные попытки придать массовый и долговременный характер насаждавшемуся на Алтае так называемому ефремовскому движению1. В числе обвинений, предъявленных осужденному А. С. Кравчуку, жителю ст. Бурла Славгородского района, указывался, например, «развал стахановского звена»2. Руководитель ефремовского звена в колхозе имени Чапаева Хабаровского района Т. Удовик, который из-за нарушения технологии получил на своих опытных полях урожай даже более низкий, чем тот, который был собран на обычных полях колхоза, был арестован и предан суду тройки; среди предъявленных ему обвинений значилось и обвинение в «опошлении ефремовского движения»3. В ходе реализации приказа № 00447 распространенной была не только практика приписывания кулакам, их детям и выходцам из «социально близкой» среды актов хозяйственного вредительства и диверсий, в действительности ими не совершавшихся. Нередко, как показывает изучение архивно-следственных дел, обвинения во вредительстве и диверсионной деятельности предъявлялись тем, кому по своим должностным обязанностям надлежало обеспечивать сохранность социалистической собственности: сторожам — в случае пожаров, приводивших к потере хлеба или другого колхозного имущества; ветеринарам — при падежах скота в результате эпизоотии; трактористам — в случаях поломки тракторов; работникам зернохранилищ — в случаях порчи зерна из-за нехватки складских помещений или несвоевременной его переработки и т. д. Понятно, что часто они не имели никакого отношения к кулакам и кулацкое происхождение им приписывалось, с тем чтобы подвести их под самую распространенную целевую группу репрессивной акции, сама принадлежность к которой рассматривалась как основание, достаточное для ареста. Такого рода действия исполнителей репрессивной акции соответствовали и, в свою очередь, подкрепляли один из основных идеологических постулатов, пропагандировавшийся в обществе в период подготовки и проведения операции: злонамеренные диверсионные и вредительские действия кулачества и других социально чуждых элементов являются главной причиной «пробуксовки» механизма колхозного производства и кризиса сельского хозяйства. Антисоветские социальные элементы и прежде всего бывшие кулаки, часть из которых переселилась в города и промышленные поселки, представлялись «главными зачинщиками всякого рода антисоветских и диверсионных преступлений» не только в колхозах, но и на промышленных и транспортных предприятиях. По изученной нами группе дел около 20 % осужденных кулаков проживали в городах и рабочих поселках и работали на промышленных и транспортных предприятиях. Особенно часто вернувшиеся из заключения или избежавшие высылки кулаки устраивались в заготовительные организации, лесхозы, на горнорудничные предприятия, действовавшие в отдаленной труднодоступной местности, пытаясь избежать возможных новых репрессий, но и здесь их в 1937-1938 гг. находили, арестовывали и предавали суду тройки. Так, П. И. Кудрин, после того как в 1931 г. сельсоветом его хозяйство было признано кулацким и распродано, уехал с семьей в Тогульский район на золотые прииски, однако 7 октября 1937 г. был арестован и 3 ноября приговорен к расстрелу как член контрреволюционной группы, занимавшейся вредительством и антисоветской агитацией1. Такая же участь постигла и кулацкого сына И. Е. Осинцева, который проходил службу в армии, когда отца раскулачили и сослали с семьей в Нарым. После окончания службы он вернулся в родное село, но оказался бездомным. По показаниям одного из свидетелей, данным в 1965 г., он «жил очень бедно, даже не имел своего дома», поэтому завербовался на строительство Чуйского тракта. В 1937 г., являясь рабочим Бийского дорстроя, был репрессирован по обвинению в поджоге склада и антисоветской агитации2. Как показывают материалы архивно-следственных дел, среди осужденных по обвинению в диверсионной и вредительской деятельности на промышленных предприятиях также было немало тех, кто «подводился» работниками госбезопасности в ходе следствия под «кулацкий контингент», в действительности не имея кулацких социальных корней3.
4. Террор и колхозное руководство
Террор использовался не только партийно-государственным руководством для решения определенных политических, социальных и экономических задач — создавшейся ситуацией активно пользовались и местные хозяйственные руководители (в рассматриваемом нами случае это председатели колхозов и другие представители
сельского актива) для решения собственных проблем. Как показывает изучение архивно-следственных дел, обращения в органы власти писались ими на нарушителей трудовой дисциплины, колхозников, стремившихся выйти из колхоза и устроиться на работу на промышленные предприятия в райцентрах и городах и подававших тем самым «дурной пример» остальным колхозникам. Их обвиняли в «подрыве колхозов», «вредительстве» и т. п. Показателен в этом отношении пример с членом сельхозартели им. Микояна Родинского района Сапуновым, который в сентябре 1937 г., во время уборки урожая, обратился в правление колхоза и сельсовет с просьбой о выдаче ему справки на отходничество. Это привело к скандалу: прибывший в село для инспектирования хода уборки районный уполномоченный вместе с одним из членов сельсовета написали на Сапунова характеристику-донос, в которой обвиняли его в разложении трудовой дисциплины, и передали ее в местный отдел НКВД. 9 ноября 1937 г. Сапунов был арестован; к обвинительным материалам, включенным в его дело, была приложена и указанная характеристика1.
Объектами доносительства со стороны колхозного руководства становились односельчане, не желавшие вступать в колхоз и зарабатывавшие на жизнь промысловыми занятиями. Обращения колхозных руководителей в органы НКВД (в их обязанности входил контроль за выполнением колхозами плановых заданий по ремонту техники, севу, уборке урожая и т. д.) могли использоваться и как устрашающая мера, чтобы найти управу на тех колхозников, кто часто лишь числился в колхозах и не вырабатывал даже положенного минимума трудодней. К примеру, пимокат села Шебнюха Чарышского района М. И. Турин, хотя и вступил в местный колхоз им. Буденного, был арестован по заявлению председателя колхоза за то, что «катал пимы за деньги, а за трудодни работать не хотел»2. Об уклонении от работы или недобросовестной работе в колхозном производстве, невыполнении минимума трудодней часто упоминалось в справках и характеристиках, которые выдавались сельсоветами и правлениями колхозов, и факты эти использовались затем при формулировании обвинений. В справке-характеристике, выданной Каменским горсоветом на арестованного в январе 1938 г. члена сельхозартели имени Эйхе (базировалась в Камне-на-Оби) Д. Г. Деревянко, указывалось, что он «за 1937 год не имеет ни одного трудодня и справкой колхозника уклоняется от всех платежей [...]. Живет на средства от содержания индивидуального заезжего двора, надсмехается над колхозниками, что дураков работа любит, вы работайте на большевиков, а мы поживем и так»1. Жертвами репрессий становились также колхозники, критиковавшие руководство на колхозных собраниях2, сельские правдолюбцы, писавшие письма и заметки в газеты о недостатках и злоупотреблениях в работе колхозного руководства. В ноябре 1937 г. был арестован селькор Я. Я. Каптуревский, проживавший в поселке Воскресеновка Ключевского района, который — так было сказано в характеристике, поданной в районный отдел НКВД директором Буденновской МТС, где он работал комбайнером, — «делал и делает неоднократные попытки компрометировать председателя колхоза». Одновременно в НКВД был передан акт о выводе Каптуревским из строя комбайна, в результате по обвинению во вредительстве он был приговорен тройкой УНКВД по Алтайскому краю к заключению в исправительно-трудовой лагерь сроком на 8 лет3. Приговоренный тройкой к 10-летнему заключению И. С. Попов, обращаясь в 1939 г. к прокурору Алтайского края с заявлением о пересмотре дела, писал, что он «жертва ложных доносов и сведения личных счетов» со стороны председателя колхоза, бригадира и председателя ревизионной комиссии, которые «с корыстной целью в посевную кампанию 1937 г. в одной из клеток колхозных полей оставили посередине клетки незасеянное место площадью 5 гектар, семена, видно, продали на кутеж, потому что зерно выписано на всю площадь клетки». Когда с началом косовицы незасеянное место обнаружилось, Попов как селькор колхоза написал статью в газету и показал ее председателю колхоза, «который в пьяном виде разорвал эту статью и пригрозил мне, что он это обстоятельство мне в свое время вспомнит»4. Частыми жертвами доносительства становились председатели колхозных ревизионных комиссий, вскрывавшие факты хищения колхозным руководством финансов или материальных ценностей. В этом случае председатель колхоза своим обращением в НКВД упреждал обращение в судебно-следственные органы председателя ревизионной комиссии5. Показательным является и тот факт, что из 445 свидетелей, проходивших по изученным нами архивно-следственным делам, почти половину (44 %) составляли председатели колхозов, директора МТС, председатели и секретари сельсоветов, бригадиры, заведующие фермами и другие представители руководства. Скорее всего, в большинстве случаев их свидетельства были вынужденными, сделанными под нажимом следователей НКВД, но они также отражают стремление сельского руководства использовать ситуацию Большого террора в своих целях — для решения насущных производственных проблем: укрепления трудовой дисциплины, обеспечения выработки минимума трудодней, сдерживания выхода из колхозов, а также укрепления собственной власти над колхозниками1.
Некоторые из изученных архивно-следственных дел отражают имевшие место в хозяйственной практике 1930-х гг. конфликты между руководством колхозов и МТС, возникавшие из-за несвоевременного внесения колхозами натуроплаты за услуги МТС, некачественной вспашки полей и уборки урожая механизаторами МТС и т. п. Так, по свидетельству члена правления колхоза имени 1 мая Хабаровского района А. М. Рукаса, арестованного в 1937 г., предъявленное ему обвинение во вредительстве было «основано на постановлении собрания колхоза, каковое вынесено при активном участии директора Новоильинской МТС Руденко, который имел недовольство на правление колхоза за то, что в 1936 г. колхоз предъявил иск МТС за понесенные убытки по хлебоуборочной кампании и взыскал с МТС 3 700 руб. Директор МТС перевел это на личные счеты и повел агитацию против правления колхоза, добился на общем собрании 26 октября 1937 г. постановления о снятии с работы всего правления и отдачи под суд как вредителей. Собрание продолжалось в течение трех дней, так как колхозники правлением были довольны и не соглашались на указанное постановление, зная причину настойчивого требования директора МТС о снятии правления колхоза с работы»2.
5. Доносы населения как фактор эскалации террора
Материалы, содержащиеся в архивно-следственных делах, дают основания не только для конкретизации представлений о мотивации террора как государственной политики, но содержат и документальные свидетельства, необходимые для изучения процесса «подпитывания» террора снизу — действиями самого населения. Обстановка организованного властями массового террора создавала условия для расширения такого явления, как доносительство в советскую политическую полицию — НКВД. Самих текстов доносов в архивно-следственных делах сохранилось немного, но в жалобах, направлявшихся осужденными на пересмотр их дел, указания на доносительство как причину ареста встречаются довольно часто. Часть доносов порождалась социальной враждой, уходящей корнями еще в дореволюционное время и период Гражданской войны, другая часть — личными конфликтами и склоками, так как обстановка массового террора создавала благоприятные возможности для сведения различного рода личных счетов. Вместе с тем следует отметить, что немалая часть личных конфликтов проистекала из производственных столкновений и противоречий, порождаемых низкой эффективностью колхозной системы, созданной насильственной ломкой прежнего уклада сельской жизни и переживавшей драматический период своего становления. Характерным примером доносов, отражавших противоречия в деревенской среде, — противоречия, имевшие дореволюционное происхождение и остро проявившиеся в период Гражданской войны, — являются заявления, поступившие в августе 1937 г. в Ключевский райотдел НКВД от жителей сел Зеленая Поляна и Марковка Зеленополянского сельсовета Ключевского района — бывших красных партизан. Они обвиняли некоторых своих односельчан в пособничестве колчаковцам, участии в антипартизанских карательных акциях, а также в антисоветской и антиколхозной агитации. Не исключено, что эти доносы были инспирированы местными работниками НКВД ради выполнения разнарядки на аресты, ведь все семь заявлений написаны почти в одно и то же время, с 25 по 29 августа 1937 г., и одним почерком. Тем не менее сам этот факт свидетельствует о том, что для рекрутирования жертв террора активно использовались конфликты и противоречия, существовавшие в деревенской среде. О том, насколько эти противоречия были острыми и носили характер социальной вражды, свидетельствует тональность текстов доносов. В одном из них говорилось: «Я партизан, участник многих боев за власть Советов, не могу терпеть такой сволочи, какая у нас живет в колхозе и разлагает колхозные основы, а эти основы завоеваны мной во многих боях [..-]»1. О глубине этих противоречий свидетельствует и то обстоятельство, что авторы доносов, выступившие в качестве Заявление К. в Ключевский райотдел НКВД от 25 августа 1937 г. // ОСД УАД АК. Ф. Р. 2. Оп. 7. Д. 16260. Л. 113. свидетелей обвинения в 1937 г., подтвердили свои свидетельские показания — о службе осужденных у Колчака и в «черной банде», проведении ими антисоветской агитации — и в 1961 г., когда в рамках реабилитационных мероприятий проводились повторные допросы лиц, фигурировавших в качестве свидетелей в архивно-следственных делах периода Большого террора. В результате осужденные по данному делу (это группа из шести чел.) так и не были реабилитированы, поскольку проводившие проверку следователи УКГБ пришли к заключению, что «фактов необъективного проведения следствия получено не было» и проходившие по данному делу осуждены обоснованно.
Рядовые колхозники обращались с доносами в НКВД на своих односельчан из-за конфликтов на бытовой почве, а также на хозяйственных руководителей — председателей колхозов и особенно часто на бригадиров, своих непосредственных производственных начальников, которые нередко наказывали их штрафами за опоздания и невыход на работу, брак при посеве и уборке, ненадлежащий уход за скотом и т. п. Характерно в этой связи свидетельство бывшего бригадира колхоза имени Шмидта Топчихинского района А. 3. Колтовских, осужденного 23 ноября 1937 г. тройкой по обвинению во вредительстве к 10-летнему лагерному заключению. В своей жалобе на имя Прокурора СССР с просьбой о пересмотре дела, датированной 12 августа 1939 г., он пишет, что был арестован по доносу двух колхозников, «которые неоднократно снимались правлением колхоза как недисциплинированные колхозники. Я как бригадир тоже за невыполнение ими порученных работ снимал с работы их. Это было вызвано необходимостью, чтобы закрепить трудовую дисциплину в колхозе. А на почве этого эти колхозники подали на меня материал кляузный»1. Сын осужденного в 1937 г. бывшего бригадира полеводческой бригады колхоза «Путь Сталина» Михайловского района М. Маренича в своем заявлении в прокуратуру Алтайского края, поданном в 1960 г., просил реабилитировать отца, ибо тот пострадал по доносу одного из колхозников, которого отец-бригадир оштрафовал за брак при уборке урожая пшеницы. Оштрафованный заявлял односельчанам: «Маренич меня оштрафовал, за это он и подохнет в тюрьме». Как справедливо указывалось в заявлении, «в 1937 году было благоприятное время мщения, у кого на это были права, т. е. возможность [...]»2. Бригадиры как представители низового управленческого звена в колхозах оказывались как бы «между двух огней»: с одной стороны, на них доносили рядовые колхозники, а с другой — председатели колхозов, с которыми они тоже нередко конфликтовали на производственной почве. Не случайно среди всех репрессированных по целевой группе «бывшие кулаки» бригадиры составили 7 %.
Заключение
Изучение материалов следственных дел на «бывших кулаков» показывает, что Большой террор был сложным явлением: в нем переплетались целенаправленные действия властей по ликвидации или социальной изоляции враждебных групп населения, куда входили как целевые группы, определенные еще до начала репрессивной операции в рамках приказа № 00447, так и группы риска, обозначившиеся в ходе самой репрессивной кампании, — лица, имевшие в прошлом судимость или другие темные пятна в биографии, единоличники, деклассированные элементы и пр. Именно на них партийно-государственное руководство страны перекладывало вину за экономические трудности, возникшие в процессе социалистического строительства. Обстановкой террора активно пользовались и хозяйственные руководители, решавшие свои задачи по «очищению» колхозов от тунеядцев и нарушителей трудовой дисциплины, от лиц, подававших «дурной пример» другим колхозникам своим участием в промыслах и стремлением к «отходничеству» из колхозов, а также от «неудобных» элементов — правдолюбцев, критиковавших председателей сельхозартелей на колхозных собраниях, селькоров и членов ревизионных комиссий, вскрывавших недостатки в деятельности колхозного руководства и пр. Вместе с тем террор «подпитывался» и снизу — доносительством самого населения, порождавшимся как «вековой деревенской враждой», бытовыми склоками, так во многом и производственными конфликтами, обусловленными противоречиями колхозной системы.
В. В. Шабалин (Пермь) СЕЛЬСКОЕ НАСЕЛЕНИЕ ПРИКАМЬЯ КАК ЖЕРТВА МАССОВОЙ ОПЕРАЦИИ ПО ПРИКАЗУ № 00447
1. Террор в прикамской деревне: цифры и тенденции
Согласно приказу наркома внутренних дел № 00447 от 30 июля 1937 г. главным местом, где следовало искать враждебные существующей власти силы, являлась деревня. Именно здесь, по мнению руководства НКВД, действовали «бывшие кулаки», репрессированные в прошлом «церковники», бывшие участники «антисоветских вооруженных выступлений», члены «антисоветских политических партий», бывшие активные участники «бандитских восстаний», бывшие белые и т. п. Количество осевших в деревне врагов оценивалось в приказе как «значительное»1. Весь количественный материал, упоминаемый в данной статье, получен в результате анализа электронной базы данных, которая была составлена сотрудниками общества «Мемориал» и любезно предоставлена для исследовательской работы Государственным общественно-политическим архивом Пермской области (ГОПАПО). В базе содержится информация на 7 959 репрессированных. Доля сельского населения среди них составляет 25,7 %, или 2 049 чел. в абсолютных цифрах. Количество репрессированных сельских жителей значительно уступает количеству рабочих и кустарей и лишь ненамного превосходит количество служащих. Большинство из этих 2 049 чел. — рядовые и руководящие2 работники колхозов и крестьяне-единоличники. Кроме того, в итоговую цифру мы внесли работников неуставных сельхозартелей, рабочих (например, кузнецов и плотников)3, которые имели статус колхозников, наемных сельхозработников, а также людей, чья специальность с трудом включается в одну из перечисленных категорий либо по причине неясной формулировки профессии, либо из-за ее слабой распространенности (например, охотники, пастухи лесоучастков и железнодорожных разъездов). Также в итоговую цифру мы включили лиц, обозначенных аббревиатурой «БОЗ» (без определенных занятий) и «БОМЖ» (без определенного места жительства). Эти категории репрессированных были включены в наш список, во-первых, потому что вошедшие в них люди проживали вне города, во-вторых, потому что в документах их социальное положение было определено как «крестьяне» («колхозники»)1. Анализ биографических данных сельских жителей, арестованных в первые три месяца проведения операции, показывает, что большинство репрессированных являлись членами колхозов. В августе 1937 г. было изъято не менее 523 колхозников, а 185 пострадавших в этот месяц в следственных документах обозначены как крестьянеединоличники2. В сентябре эти показатели составили 199 и 50 чел. соответственно, в октябре — 526 и 141. Просмотренные нами архивноследственные дела также указывают на то, что большинство жертв массовой операции — это работники колхозов. Национальный состав рассматриваемой группы довольно разнообразен. Среди репрессированных представители 18 национальностей: татары (3,4 % от общего количества репрессированного сельского населения), башкиры (1,8%), белорусы (1,1%), чуваши (1,1%) и другие. Обращает на себя внимание высокий процент репрессированных коми-пермяков (22,3 %), особенно заметный на фоне 67,2 % пострадавших русских. Подобный расклад не соответствовал существовавшему тогда национальному составу населения Прикамья. Сложно дать однозначный ответ о причинах указанной диспропорции. На наш взгляд, здесь возможно сочетание нескольких факторов. Во-первых, подозрительность власти по отношению к национальным меньшинствам, и в частности к восточно-финским народам. Вполне допустимо предположение, что была устная или даже письменная санкция о репрессиях против коренных жителей. По крайней мере, нам известно о подобном приказе по татарскому населению г. Краснокамска. Второй фактор — это исполнительность сотрудников НКВД Коми-Пермяцкого округа, и прежде всего руководителя окротдела лейтенанта госбезопасности Беланова. Аресты сельских жителей начались в августе 1937 г.1 Последний зафиксированный арест относится к октябрю 1938 г. Пик арестов приходится все на тот же август 1937 г.2 После относительного спада в сентябре количество арестов резко увеличивается в октябре и почти достигает августовского показателя. Фактически большая часть из 2 049 пострадавших была «изъята» в первые три месяца проведения операции — 1 791 чел. После октября наступает спад арестов, который продолжается до января следующего года. В феврале и марте 1938 г. наблюдается незначительный всплеск арестов, не достигающий, впрочем, даже минимальных показателей 1937 г. Всплеск сменяется резким спадом репрессивных действий в апреле — октябре (10 чел.). Указанная выше тенденция наблюдается и на уровне районов, в наибольшей степени пострадавших от репрессий (по рассматриваемой категории): Юрлинском, Юсьвенском, Добрянском. В начале мая 1938 г. Москва утвердила предложение Свердловского обкома ВКП(б) об увеличении лимитов на аресты по первой категории. Областному НКВД разрешалось репрессировать еще 1 500 чел.3 Доступные на сегодня архивные материалы не дают нам данных о какой-либо новой волне арестов на территории Прикамья в конце весны или летом 1938 г. Возможно, новые массовые изъятия происходили в других частях области или их вообще не было. Последнее вполне вероятно, если учесть, что 22 мая 1938 г. лишился своего поста начальник УНКВД Свердловской области Д. М. Дмитриев, благодаря которому «кулацкая» операция на большей части Урала приобрела такие масштабы. Групповые дела фиксируются в 39 районах Прикамья, где проводились аресты сельских жителей. Не обнаружены такие дела в 10 районах. В некоторых районах количество граждан, проходивших по групповым делам, было очень большим. Например, из 125 арестованных в Юрлинском районе Коми-Пермяцкого округа 99 прошли по восьми групповым делам. По всем районам Прикамья по подобным делам прошло 1 139 человек. Наиболее «популярной» статьей, по которой проводили аресты и осуждали обвиняемых, являлась «антисоветская агитация» (ст. 58-10 УК) — сокращенно АСА (22,3 % и 23,2 % соответственно). Следующим по частоте применения шло обвинение в «контрреволюционном повстанчестве» — КРП (12,9 % и 13,8 %). В обоих случаях наблюдается примерное совпадение частоты применения. Обратный пример дает сочетание КРП и АСА. Если при аресте подобное обвинение предъявлялась в 9,5 % случаев, то осуждены по этим статьям были лишь 2,3 % из всей рассматриваемой группы. Большинство арестованных (60,5 %) были приговорены к смертной казни; 38,4 % арестованных — к 10 годам лагерей. Лишь незначительное количество осужденных получили приговоры, не предусмотренные приказом № 00447, — 3, 5 или 8 лет лишения свободы, 3 года гласного надзора. Выносились подобные приговоры, судя по информации электронной базы данных, лишь в конце операции, в октябре-ноябре 1938 года. Первые осужденные появились уже в августе 1937 г. (3,7 %). Максимальное количество приговоров — 32,7 % (671 чел.) — падает на сентябрь 1937 г. Как и в случае с арестами, наибольшая их часть приходится на три месяца: сентябрь, октябрь, ноябрь. За это время было осуждено 83,1 % (1 704 чел.) от всей рассматриваемой группы.
Приказ начальства о подготовке массовой операции поставил сотрудников райотделов НКВД в затруднительное положение. В достаточно короткие сроки они должны были подвергнуть репрессиям «значительное количество» «активно действующих врагов» существующей власти1. Кроме того, местное начальство в лице главы Свердловского управления НКВД Д. М. Дмитриева требовало искать среди кулаков членов повстанческих организаций. Но где после раскулачивания и других карательных акций взять требуемое количество врагов? Если бы они существовали в действительности, массовый террор начался бы раньше. В деревне, конечно, были люди, недовольные своей жизнью, ругающие местное начальство и центральную власть, однако, надо полагать, если бы всех их арестовали, колхозы бы обезлюдели. Перед чекистами открывалось два пути решения поставленной перед ними задачи. Первый путь более или менее привычный — допросы свидетелей, сбор информации в официальных органах. Несмотря на разрешение сверху вести следствие по упрощенной форме, многие сотрудники ГБ продолжали по инерции оформлять дела почти как положено. Количество свидетелей, допрошенных по тому или иному делу, могло доходить до нескольких десятков человек. В подавляющем большинстве дел находятся характеристики на арестованных, выданные сельсоветами, в которых содержится информация об имущественном положении, отношении к власти, участии в антисоветских выступлениях и т. п. Импульсом для допросов свидетелей и запросов в официальные инстанции являлись списки «контрреволюционного элемента», подготовленные еще до начала операции. Эти списки составлялись на основе «полуофициального сбора данных» и агентурных донесений, которые руководители НКВД считали достаточным основанием для арестов. Агентурные донесения есть не в каждом деле, но все-таки встречаются достаточно часто. Что же касается «полуофициального сбора данных», то об этом можно составить представление на основе показаний колхозника Ф. А. Маховикова, который по решению тройки в 1937 г. получил 10 лет лагерей. В 1959 г. он рассказал следователю о том, что стал случайным свидетелем разговора секретаря сельсовета с приезжим незнакомцем. Человек, приехавший в сельсовет, спросил: «Кто из колхозников является более зажиточным или облагался твердым заданием?»1 Председатель устно, без всяких формальностей, перечислил ряд фамилий. Эти воспоминания интересны тем, что называют источник и форму получения информации. Еще один источник информации для НКВД — доносы рядовых граждан. В нескольких делах это самые ранние по дате документы, и, вероятно, они также были импульсом для арестов. Второй путь выполнения приказа — прямая фальсификация, на которую подталкивали, с одной стороны, существующий план арестов и давление начальства, с другой стороны — ограниченность резерва врагов в колхозах и единоличных хозяйствах Прикамья. Рассмотрим эти пути.
2. -«Бывшие»
На каких людей в 1937 г. у НКВД имелся компрометирующий материал? В первую очередь речь шла о бывших кулаках, священниках и церковном активе, иногда о бывших белогвардейцах или лицах, сотрудничавших с белой армией, участниках антибольшевистских восстаний и, наконец, просто о недовольных своим положением сельских жителях. Сексоты, свидетели и доносчики сообщали в НКВД о разговорах, которые вели эти люди, о различных правонарушениях, но этого, видимо, было недостаточно для арестов до приказа № 00447. Приказ подводил необходимое обоснование для изъятий, ведь в нем говорилось: «[...] все эти антисоветские элементы являются главными зачинщиками всякого рода антисоветских и диверсионных преступлений, как в колхозах и совхозах, так и на транспорте и в некоторых областях промышленности»2. В августе 1937 г. в селе Ашап Ординского района арестовали крестьянку Н. М. Куляшову. Сотрудники НКВД собрали целый список обличительных документов, которые должны были представить 56-летнюю женщину как матерого врага советской власти. Здесь и агентурное донесение (это самый ранний документ, датированный 22 июля 1937 г.), и целых три характеристики сельсовета, и доносы, и свидетельские показания односельчан. Согласно этим документам, Куляшова имела кулацкое происхождение и сама являлась «кулачкой». В 1919 г. вместе с мужем выдавала колчаковцам коммунистов, отступала с белыми. В 1920-1930-е гг. дважды лишалась избирательных прав и организовывала протест против закрытия церкви, критиковала колхозы и различные советские мероприятия.
На допросах Куляшова отвергла обвинения в систематической контрреволюционной агитации, созналась лишь в том, что иногда допускала критические высказывания, а также в том, что в 1930 г. призывала не вступать в колхозы. Отвергла она и обвинения в противодействии закрытию церкви, заявив, что арестовывалась по подозрению в этом в 1930 г., но была отпущена. Что касается сюжета с выявлением и расстрелом коммунистов, то здесь она признала участие своего мужа, который умер в 1924 г., но не свое. Куляшова не убедила следователя и была расстреляна. В «Обвинительном заключении» от 4 сентября 1937 г. отразился весь набор собранного компромата. Что-то было усилено. К пункту 10 статьи 58, по которому изначально выдвигалось обвинение, добавился пункт 13 — контрреволюционная деятельность в период Гражданской войны. С точки зрения приказа № 00447, дело выглядело достаточно гладко. Однако сегодня при знакомстве с делом возникают вопросы. Главный: почему при таком количестве компрометирующих сведений Куляшову не арестовали раньше? Что мы видим в деле Куляшовой? Церковная и белогвардейская линии долгое время никого не интересуют и уже поэтому сомнительны; крепкое хозяйство — в дореволюционном прошлом. Остаются нелояльные разговоры, критика действий власти и нежелание участвовать в ее мероприятиях. Этого слишком мало для серьезного уголовного преследования, не говоря уже о ВМН. Органам явно не хватало набранного компромата. Нужны были совершенно особые политические и юридические условия для того, чтобы начали арестовывать людей, подобных Куляшовой, людей подозрительных, которые когда-то вроде в чем-то участвовали, но чья вина не могла быть должным образом обоснована. С этой точки зрения, ситуация Куляшовой типичная: подобные случаи встречаются и в других делах арестованных по приказу № 00447.
3. Фальсификации
Среди арестованных встречаются люди, объяснить арест которых практически невозможно. Вот дело, по которому проходила группа жителей Ворошиловского района, состоявшая из четырех колхозников и одного чернорабочего1. В «Обвинительном заключении» сообщается: «[...] следствием в достаточной степени установлена их причастность к контрреволюционной повстанческой организации, существовавшей в Ворошиловском районе»2. Это все. Присущие подобным документам подробности, вроде антисоветских разговоров, отсутствуют. По анкетам, которые заполнялись на арестованных, все они кулаки, трое еще и служили у белых, но доверия эти сведения не вызывают. Поиск оснований для ареста не дает положительных результатов. В деле нет ни агентурных донесений, ни протоколов допросов свидетелей, ни доносов, ни выписок из допросов лиц, проходивших по другим делам. Обвинение строится лишь на показаниях арестованных. Их допросы представляют собой 4-5 листов машинописного текста с признаниями в принадлежности к повстанческой организации. Все допросы выстроены по одной и той же схеме: «Вопрос: Вы обвиняетесь в том, что до ареста являлись активным участником контрреволюционной повстанческой организации в деревне Гунино. Подтверждаете Вы это? Ответ: Да, я это подтверждаю. Я действительно являлся активным участником контрреволюционной повстанческой организации в деревне Гунино»3. Некоторый свет на причины ареста этих людей проливают упоминавшиеся выше показания в 1959 г. кузнеца Ф. А. Маховикова. Если незнакомец, о котором говорил кузнец, действительно был сотрудником ГБ, то, скорее всего, импульсом для ареста послужил список «зажиточных» и облагавшихся твердым заданием. Однако в показаниях 1959 г. описывается и еще один вариант ареста. Когда арестованного Маховикова привели в правление колхоза, туда же пришел «нетрезвый старик». Он заявил сотруднику НКВД: «Вот вы невиновных людей арестовываете, а у нашего кладовщика Норина Сергея в кладовой гниет зерно»4. Тут же было собрано правление колхоза, приглашен С. Норин. Колхозники проверили пшеницу и сочли ее годной. Норина тем не менее арестовали и в числе прочих провели по рассматриваемому делу. Тема порченого зерна на допросе не поднималась. Два человека арестованы 8-9 октября 1937 г., остальные — 8 ноября 1937 г.
2 Норин Г. Н. и другие // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 13913. Л. 46.
3 Там же. Л. 22.
4 Там же. Л. 66.
Приведенный пример показывает нам, что проблема выполнения плана по арестам решалась любыми способами. Вероятно, к ноябрю 1937 г. был исчерпан, или почти исчерпан, запас оперативных материалов, что подталкивало сотрудников районных отделов НКВД к более грубым методам работы. Помимо перечисленных категорий арестованных мы можем выделить еще одну — это сельские жители, поводом для ареста которых являлись экономические преступления (бесхозяйственность, растраты), хулиганство, неправильные связи и т. п., выявленные незадолго до начала массовых репрессий. В обычных условиях их дела разбирались бы милицией или контрольными советскими органами, но в 1937 г. им давалась политическая оценка. Показательно в этом смысле дело Гуляевых, по которому проходило пять колхозников Юрлинского района. Группу «обслуживали» два секретных агента, сведения от которых стали одним из оснований для начала следствия. Основная масса компрометирующего материала в этом деле посвящена троим из этой группы. Вроде бы в 1918 г. они участвовали в антисоветском восстании. Сами они на допросах это обвинение отрицали. Все трое были идентифицированы как кулаки, которые вели антисоветские разговоры и т. п. Все указывает на то, что они принадлежат к той же категории арестованных, что и Куляшова, о которой шла речь выше. По этому же делу проходил К. А. Анферов, бывший кулак, если верить характеристике сельсовета1. Участие в восстании ему в вину не вменялось: в 1918 г. он был еще слишком молод. Весь компромат на него относится к 1936-1937 гг. Анферов в характеристике сельсовета обвинялся в воровстве фуража, разложении трудовой дисциплины, а также в том, что «доводил лошадей до самой низкой упитанности»2. Все это интерпретировалось как вредительство. В конце сентября 1937 г. Анферов был расстрелян.
4. Казус Морилова
В 1936-1937 гг. Кунгурский райотдел НКВД вел агентурную разработку под кодовым названием «Суслики». Информацию по этой разработке поставляли несколько секретных сотрудников, больше всего старался «Марилов». Судя по материалам расследования 1958 г., под этим псевдонимом скрывался некто Т. С. Морилов. В августе 1937 г. лица, находившиеся в разработке, были арестованы. Главным свидетелем по делу выступил односельчанин обвиняемых — Т. С. Морилов, который чуть ранее еще и написал на некоторых из них донос. Со слов Морилова, во время Гражданской войны арестованные были активными белогвардейцами. Картину, нарисованную Мориловым, дополнили другие свидетели, и на свет появилась очередная «к-р вредительская группа кулаков». Все арестованные получили по 10 лет лагерей. Самое любопытное в этой истории — личность Морилова. Он был очень беспокойным соседом: любил выпить, затевал драки. По деревне ходили слухи, что он пишет доносы. Однажды к Морилову с обыском нагрянула милиция и обнаружила у него документы, указывающие на то, что он служил в белой армии, охотился за партизанами и имел благодарность от колчаковского командования1. По всем признакам, Морилов, потенциальная жертва приказа № 00447, не просто служил в белой армии — он был карателем. Однако этот факт никого не заинтересовал, и Морилов остался на свободе. И дело, на наш взгляд, вовсе не в том, что он состоял сексотом, — это для ГБ не являлось препятствием для ареста. Дело в том, что с его помощью можно было создавать групповые дела, а следовательно, быстрее выполнять план. На разобранном выше примере мы видим, что агент мог играть в конструировании дела сразу несколько ролей: во-первых, свою роль источника, во-вторых, роль автора доносов и, в-третьих, открытую роль основного свидетеля. Подобные открытия заставляют более критично относиться к свидетельским показаниям как к источнику информации. При этом нельзя не считаться с тем, что многие свидетели в 1950-е гг. отказались от своих показаний 1930-х годов.
5. Групповые дела
Приказ № 00447 в Свердловской области был серьезно скорректирован местным руководителем НКВД Д. М. Дмитриевым: от подчиненных требовалось не просто обнаружить и репрессировать врагов, но еще и выявить разветвленную повстанческую организацию. Не все райотделы сразу смогли включиться в игру. Практиковались аресты одиночек без попыток расширить круг подозреваемых. Если группы и конструировались, то часто без доказательств связи с общеуральской повстанческой организацией, т. е. группы получались локальными. Как формировались локальные группы? Сотрудники НКВД старались выявить связи арестованного или намеченного к аресту. Вариантов контактов было несколько: профессиональные, родственные связи, принадлежность к церковному активу; часто в протоколах допросов встречается мотив совместного употребления спиртного. Высшее достижение сотрудников прикамских райотделов НКВД — превращение связанных между собой граждан в «повстанческие ячейки» и «взводы» большой общеуральской организации. Наибольших успехов в этом направлении достигли работники ГБ
Коми-Пермяцкого округа: они подключали к общеуральской организации как локальные группы, так и отдельных граждан.
Делалось это несколькими путями. Во-первых, в распоряжении окружного отдела НКВД находились список Ветошева1 и «памятная книжка» Вилесова2. По версии следствия, в этих документах под видом «стахановцев» и «ударников» значились члены повстанческой организации. Достаточно было обнаружить человека, например, в «памятной книжке», — и необходимость в других документах отпадала. Второй путь подключения обвиняемых к уральской организации, вспомогательный, — выписки из допросов уже арестованных и признавшихся людей.
Заключение
Приказ № 00447 указывал на деревню как главное место, где обитают враги советской власти. Несмотря на это, в Прикамье главный удар «кулацкой операции» был нанесен совсем не по сельской местности. Лишь четверть репрессированных в этом регионе граждан являлись деревенскими жителями. При этом самой пострадавшей подгруппой были колхозники, а если смотреть по национальной принадлежности, то русские, коми-пермяки, татары и башкиры. С точки зрения приказа № 00447, арестовывать следовало прежде всего «бывших». Однако их поведение далеко не всегда давало повод для ареста и тем более для жестокого наказания. К тому же количества этих «бывших» не хватало для выполнения плана арестов. Первая проблема снималась относительно легко: материалы следствия подгонялись под обвинение, невзирая на нестыковки. Вторую — решить было невозможно, и работники ГБ начали арестовывать людей, принадлежавших к категориям, не указанным в приказе, т. е. колхозников различных рангов. Судя по показаниям свидетелей 1950-х гг., среди них нередко встречались люди, лояльные к власти, и ценные работники. В 1937-1938 гг. следователи НКВД очутились в особой ситуации, когда совсем не обязательными сделались следственные процедуры и выполнение закона. Стало возможным для статистики арестовать «бывшего» за то, что он «бывший», или подозрительного, или вообще случайно подвернувшегося человека. Подавляющее большинство репрессированных сельских жителей было арестовано и осуждено в течение четырех месяцев: с августа по ноябрь 1937 г. Трудно с точностью установить причины резкого снижения количества арестов в сельском Прикамье. С одной стороны, возможно, сыграл свою роль климатический фактор. «Изъятия» деревенских жителей в зимних условиях не позволяли поддерживать необходимый темп выполнения и перевыполнения плана, чего требовали сверху. Гораздо рациональнее представлялось производить массовые аресты в больших городах, вроде Кизела или Перми. Основаниями для «изъятий» были агентурные донесения и показания свидетелей, датированные иногда 1935-1936 гг. Чаще всего арестованные обвинялись в антисоветской агитации и контрреволюционном повстанчестве, что влекло за собой расстрел или 10 лет лагерей. Большинство репрессированных сельских жителей обвинялись в том, что были участниками повстанческих объединений. Конструирование этих объединений следователи проводили на основе выявленных дружеских, официальных, родственных и религиозных связей арестованных. По требованию свердловского начальства обвиняемых включали в состав большой общеуральской повстанческой организации, однако не во всех районах следователи сразу начали выполнять это «пожелание». Зачастую придуманные группы имели локальный характер, т. е. их деятельность не распространялась за пределы места проживания арестованных.
Е. Р. Юсупова (Барнаул)
ПРЕСЛЕДОВАНИЕ УЧАСТНИКОВ СОРОКИНСКОГО ВОССТАНИЯ 1921 г. В АЛТАЙСКОМ КРАЕ
По-настоящему детальное и беспристрастное изучение советской эпохи во многом стало возможным благодаря начавшемуся процессу рассекречивания документов партийных архивов и архивов КГБ в конце 1980-х гг. Одно из приоритетных направлений в конкретноисторических исследованиях — изучение политических репрессий как одного из главных факторов, выражающих политическую сущность сталинизма. Несмотря на то что операция по репрессированию «бывших кулаков, уголовников и других антисоветских элементов» представляла собой ядро Большого террора, до сих пор ей уделялось недостаточно внимания в исторической литературе. Возможно, вследствие того, что приказ № 00447 был направлен не против элиты советского общества, т. е. интеллигенции, партийных деятелей, военных и т.п., а преимущественно против простого населения Советского Союза. Актуальность темы определяется тем, что существует пробел в изучении самого механизма проведения «кулацкой» операции на местах, в том числе и в Алтайском крае. К тому же в историографии практически отсутствуют специальные исторические работы, посвященные анализу репрессивных мер, направленных против конкретных целевых групп оперативного приказа № 00447. К таковым относятся и бывшие участники антисоветских крестьянских восстаний1. Между тем в ходе «кулацкой» операции репрессиям подвергались не только участники крестьянских восстаний периода коллективизации, но и более ранних крестьянских мятежей, происходивших в период военного коммунизма. Одним из таких проявлений антикоммунистического повстанчества было Сорокинское крестьянское восстание, произошедшее в начале 1921 г. и охватившее район Причумышья — восточную часть Барнаульского и северную часть Бийского уездов. В этом восстании, участники которого выступили под лозунгами «За чистую советскую власть», «Советы без коммунистов», по разным оценкам, приняли участие от 5 до 10 тыс. человек1. Цель нашего исследования состоит в том, чтобы на основе изучения судебно-следственных дел выявить особенности репрессивной политики в отношении участников крестьянских восстаний, являвшихся одной из целевых групп приказа № 00447. Предполагается также определить значение архивно-следственных дел в качестве источника для изучения истории самих крестьянских восстаний. На основе просмотра протоколов судебной тройки УНКВД по Алтайскому краю, содержащих приговоры в отношении жителей трех районов Причумышья — Сорокинского, Краюшкинского и Залесовского, территория которых входила в очаг крестьянского восстания, нами выявлены архивно-следственные дела на 134 «участника Сорокинского восстания», осужденных тройкой УНКВД по Алтайскому краю, заседавшей с 30 октября 1937 г. по 15 марта 1938 г. Лица, репрессированные как бывшие участники крестьянских восстаний, составили четверть от общего числа репрессированных тройкой жителей этих районов (26 %), а в Сорокинском районе, где находился эпицентр восстания, — 56 %.
1. Архивно-следственные дела как источник по истории Сорокинского восстания
Как показывает изучение архивно-следственных дел, в процессе расследования выяснялись характер участия и роль, которую подследственные играли в восстании. Участники восстания подразделялись на рядовых, которые составили самую многочисленную группу — 85 % от общего числа осужденных из этой целевой группы; вторую группу составили «командиры повстанческих отрядов» — 6 % от общего числа; третью группу, во многом примыкающую ко второй, — те, чье участие было квалифицировано следователями как «агитаторы-организаторы кулацкой банды» — 9 % (табл. 1). Наиболее суровые приговоры выносились тем, которые в материалах следствия проходили как «командиры повстанческих отрядов»: 88 % из них были приговорены к расстрелу. В отношении бывших ря- Абраменко И. А. Боевые действия коммунистических отрядов — частей особого назначения в Западной Сибири (1920-1923 гг.) // Сибирь и Дальний Восток в период восстановления народного хозяйства. Вып. 4. Томск, 1965. С. 83-84; Гришаев В. Ф. «За чистую советскую власть...» К истории крестьянских мятежей на Алтае, вызванных продразверсткой, раскулачиванием, насильственной коллективизацией. Барнаул, 2001. С. 72; Сибирская Вандея. Документы: В 2 т. / сост. и отв. ред. В. И. Шишкин. Т. 1 (1919-1920), Т. 2 (1920-1921). М.,. довых участников восстания процент смертных приговоров составил 69, а «агитаторов-организаторов» — 60 (табл. 1).
Таблица 1
Группировка репрессированных по характеру участия в восстании и приговорам
Характер участия в восстании Чел. % Из них приговорены
кВМН кИТЛ
чел. % чел. % агитатор-организатор кулацкой банды 10 9 6 60,0 4 40,0 командир повстанческого отряда (дивизиона, роты) 9 6 8 88,0 1 12,0 рядовой участник 115 85 79 69,0 36 31,0 Итого 134 100 93 70,0 41 30,0 Определенный интерес с точки зрения выяснения состава участников восстания представляют сведения о возрасте репрессированных на момент восстания (1920-1921 гг.) (табл. 2). В целом в материалах расследований, проводившихся в 19371938 гг., практически не содержится информации, которая могла бы внести уточнения в конкретные события, связанные с самим ходом крестьянских восстаний. Следователи не ставили перед собой задачу подробного выяснения действий повстанцев в период восстания, поскольку основу предъявляемых им обвинений в антисоветской деятельности составляли факты контрреволюционной деятельности, мнимые или реальные, относящиеся к 1936-1937 гг. Гораздо больше архивно-следственные дела содержат информации, способной пролить свет на историю политических репрессий 1937-1938 годов.
2. Анализ базы данных репрессированных участников восстания
На основе изучения материалов архивно-следственных дел нами была создана база данных, включающая такие сведения, как Ф.И.О, год рождения, место рождения, место жительства, место работы, должность, род занятий, профессия, национальность, партийность, образование, состав семьи, сведения о социальном положении на момент ареста, социальном происхождении, лишении избирательных прав, судимости, службе в царской и белой армиях, участии в бандах и антисоветских восстаниях, а также сведения о датах ареста, составления обвинительного заключения и вынесения приговора, о мере наказания, вынесенного тройкой, и пунктах 58-й статьи, на основании которых вынесено обвинение. Анализ возрастного состава репрессированных участников восстания показывает, что в восстании участвовала не только молодежь (лица, которым в 1920 г. было от 18 до 30 лет, составили 46 %), которую легко вовлечь в экстремистские действия, — почти половину участников восстания (49 %) составили крестьяне в возрасте от 30 до 50 лет, т. е. те, кто в большинстве своем были уже самостоятельными домохозяевами, сознательно сделавшими нелегкий выбор в пользу вооруженной конфронтации с властью, которая своей налоговой политикой фактически подрывала экономическую основу существования крестьянских хозяйств. Процент «возрастных» участников восстания в действительности был еще более значительным, если учесть, что многие из них к 1937-1938 гг. уже умерли. Как видно из табл. 3, подавляющее большинство дел на репрессированных участников Сорокинского восстания (92 %) были оформлены как одиночные, однако в большинстве протоколов допросов обвиняемых и свидетелей по таким делам фигурируют фамилии соучастников, а в обвинительных заключениях, как правило, содержатся обвинения в участии в контрреволюционной группе или организации. Довольно часто участников Сорокинского восстания обвиняли в принадлежности к контрреволюционной повстанческой эсеро-монархической организации, многочисленные филиалы которой алтайские чекисты в 1937-1938 гг. «вскрывали» во многих районах края. Участники восстаний рассматривались как потенциально важный контингент для фабрикации такого рода дел. По свидетельству бывшего начальника Кытмановского районного отдела НКВД В. Н. Шабалина на допросе в 1958 г., когда на места поступила директива переходить к формированию групповых дел, начальник 4-го отдела краевого управления НКВД П. Р. Перминов дал ему указание о широком развертывании следствия, «так как район Кытмановский имеет богатую базу как в прошлом повстанческий район»1.
О том, что следственные действия в отношении данной целевой группы приказа были ориентированы на выявление «организованной контрреволюции», свидетельствует более широкое применение к участникам восстаний, по сравнению с другими категориями репрессированных, пункта 11 статьи 58 УК, устанавливающего наказание за организационную деятельность, направленную на подготовку и совершение контрреволюционных преступлений, или участие в организации, образованной для подготовки и совершения таких преступлений: ко всем осужденным алтайской тройкой этот пункт статьи 58 применялся в 73 % случаев2, а в отношении участников восстаний — в 82 % (табл. 4). Нередко обвинение в «организованной контрреволюции» основывалось на самом факте участия в Сорокинском восстании. Таблица 4
Применение статьи 58 УК
Пункты ст. 58 УК РСФСР Число осужденных % 58-2 68 51 58-4 2 1,5 58-7 6 4,5 58-8 И 8,2 58-9 22 16,4 58-10 101 76 58-11 НО 82 Всего 134
Отмеченное выше формальное преобладание в следственном делопроизводстве одиночных дел над групповыми по отношению к участникам восстания в значительной мере объясняется тем обстоятельством, что отнесенные к данной целевой группе репрессировались на первом этапе проведения операции, когда еще не была принята установка на формирование групповых дел. Распределение по месяцам проведения операции данных об арестах и приговорах, вынесенных тройкой участникам Сорокинского восстания (табл. 5 и 6), показывает, что более 70 % от их общего числа арестованы на первом этапе проведения операции — в июле-ноябре 1937 г., а 60 % приговоров приходятся на первый месяц работы алтайской тройки — с 30 октября по 30 ноября 1937 года. Участники антисоветских восстаний, как правило, включались в число репрессируемых по первой категории, к которой относились наиболее социально враждебные элементы, подлежащие репрессии в первоочередном порядке. О том, что участники восстаний рассматривались в качестве наиболее враждебного элемента, свидетельствуют и данные о мерах наказания, вынесенных тройкой участникам Сорокинского восстания: почти 70 % из них были приговорены к расстрелу, тогда как соответствующий средний показатель, включающий приговоры по всем категориям репрессированных, составил по Алтайскому краю 46 Протокол допроса бывшего начальника Кытмановского районного отдела НКВД В. Н. Шабалина от 1 сентября 1958 г. // ОСД УАД АК. Ф. Р. 2. Оп. 7. Д. 6070. Л. 198. 2 См. статью Г. Д. Ждановой в настоящем сборнике. Чтобы составить более определенное представление о том, как проводилась операция по репрессированию антисоветских элементов на территории очага Сорокинского «кулацкого» восстания 1920-1921 гг., мы попытались выявить, существовала ли зависимость между мерой наказания и различными показателями, включенными в базу данных: социальное происхождение, социальное положение, судимость, партийность, служба и чин в белой армии, состав семьи. Если рассматривать зависимость меры наказания от социального происхождения, то можно констатировать, что процент смертных приговоров, вынесенных осужденным, имевшим социальное происхождение из священников, составил 100 %, из торговцев — 50 %, из кулаков — 70 %, из середняков — 45 % (табл. 7). Некоторая логичность картины нарушается тем обстоятельством, что процент приговоренных к ВМН бедняков был больше, чем кулаков и середняков, а именно 92 %. Видимо, фактор происхождения не играл определяющей роли при вынесении приговора по рассматриваемой целевой группе приказа. Таблица 7
Зависимость между социальным происхождением и мерой наказания
Кулаки: Чел. % к ВМН 54 70 кИТЛ 23 30 всего 77 100 Зажиточные-твердозаданцы1: к ВМН 6 50 кИТЛ 6 50 всего 12 100 Середняки: к ВМН 10 45 кИТЛ 12 55 всего 22 100 Бедняки: к ВМН 13 92 кИТЛ 1 8 всего 14 100
Крепкие хозяйства, обложенные наибольшим налогом, т. н. твердым заданием.
Анализ социального положения на момент репрессий показал, что 60 % из осужденных составляли колхозники и рабочие совхозов, 31,5 % — крестьяне-единоличники, 7 % — служащие, 1,5 % — рабочие промышленных предприятий. Обращает на себя внимание большое количество единоличников среди осужденных по рассматриваемой нами группе, скорее всего, это было связано с тем, что единоличники являлись одной из основных групп риска в ходе репрессивной операции. Так как в приказе № 00447 они не были названы в качестве целевой группы репрессий, их осуждали, подводя под другие подлежавшие репрессии контингенты: в районах бывших крестьянских восстаний довольно часто они проводились по целевой группе, обозначенной в приказе как «участники повстанческих, фашистских, террористических и бандитских формирований». Причем 84 % из числа единоличников, которые рассматривались как носители чуждого социально-экономического уклада, были приговорены к ВМН, тогда как среди колхозников процент приговоренных к расстрелу составил только 49 % (табл. 8). Анализ следственных дел бывших участников Сорокинского восстания подтверждает тезис о том, что одной из основных групп риска в рамках репрессивной кампании, проводившейся по оперативному приказу № 00447, были лица, ранее судимые. Таковые составили 66 % от общего числа репрессированных участников восстания — 88 из 134 чел. (табл. 9). Таблица 9
Судимость репрессированных
Распределение репрессированных по факту судимости Кол-во % всего ранее судимых 88 66 несудимых 46 34 Итого 134 100 Среди них те, кто арестовывался или осуждался за бандитизм в 1921-1923 гг., т. е. за участие в восстании, составляли 39,2 %; по статье 58, за контрреволюционную деятельность и агитацию в период коллективизации, — 14,0 %; самую большую группу (46,8 %) представляли судимые по другим статьям УК (в основном по статье 61 — за «саботаж при выполнении своих государственных обязанностей: уплата налогов PI Т. Д.» И ПО закону от 7 августа 1932 г.) (табл. 10). за бандитизм, дает основания предположить, что далеко не все, кто репрессировался в 1937-1938 гг. как участники восстаний, таковыми в действительности являлись. Хотя известно, что не все участники массовых крестьянских восстаний арестовывались после их подавления. Так, на вопрос следователя, почему их не арестовали сразу же после восстания, многие на допросах в 1937-1938 гг. отвечали, что они разошлись по домам после подавления восстания и поэтому информация об их непосредственном участии осталась неизвестной для чекистов1. Часть арестованных участников восстания после разбирательства были отпущены на свободу как действовавшие «несознательно», обманутые своими руководителями.
О том, что обвинение в участии в Сорокинском восстании в отношении многих из осужденных было сфальсифицировано следователями, свидетельствуют жалобы осужденных на пересмотр дел, подаваемые в 1939-1941 гг., и показания, данные на допросах в период реабилитационных мероприятий, проводившихся во второй половине 1950-х-первой половине 1960-х гг. По этим свидетельствам, из общего числа осужденных в 1920-1921 гг. за участие в Сорокинском восстании 12 чел. служили по мобилизации в РККА, 3 чел. временно отсутствовали — выезжали из района по хозяйственным и другим делам, одному из осужденных на момент восстания было лишь 11 лет2, еще один из осужденных, согласно свидетельским показаниям в 1956 г., участвовал в подавлении Сорокинского «кулацкого восстания» как боец ЧОН3. На основе изучения отложившихся в следственных делах материалов: жалоб осужденных, свидетельских показаний, справок и других реабилитационных документов4 — можно утверждать, что по крайней мере 31 из 134 чел. (22 %), осужденных в 1937-1938 гг. как участники Сорокинского восстания, в действительности не принимали участия в восстании5. Тот факт, что лишь 22,4 % из числа осужденных в 1937-1938 гг. как участники Сорокинского восстания судились в начале 1920-х гг. Участие в восстании, кроме того, приписывалось как отягощающее обвинение лицам, которые привлекались по другим целевым группам, в частности кулакам. Среди осужденных бывших участников Сорокинского восстания те, чье социальное происхождение было определено как кулацкое, составляли 60 %. Как уже отмечалось выше, под данную целевую группу репрессий в рассматриваемых районах подводились и единоличники. Можно предположить также, что некоторую часть осужденных в 1937-1938 гг. по этой категории составили не участники Сорокинского крестьянского восстания, а те, кто в период Гражданской войны принимал участие в восстании под руководством партизанских командиров Г. Ф. Рогова и И. П. Новоселова в мае 1920 года. Таблица 11
Зависимость меры наказания от прежней судимости
Статьи УК Чел. % За бандитизм 1921-1923 гг. к ВМН 19 со кИТЛ 12 39 всего со 100 По ст. 58 в 1927-1936 гг. к ВМН И 100 кИТЛ 0 0 всего 11 100 По другим статьям УК к ВМН 27 73 кИТЛ 10 27 всего 46 100 Зависимость между мерой наказания и прежней судимостью репрессированных выразилась в том, что самые суровые приговоры получили лица, судившиеся по статье 58 в период коллективизации, а также по другим статьям УК, тогда как те, кто был судим ревтрибуналами за участие в Сорокинском восстании, в 1937-1938 гг. были наказаны менее сурово. Видимо, по сравнению с участниками крестьянских мятежей начала 1930-х гг. они рассматривались властями в качестве менее социально опасных элементов за истечением длительного времени (табл. 11). Факты из биографий осуждаемых, связанные со службой в белой армии, сказывались на суровости выносимого приговора лишь в отношении лиц, имевших младшие офицерские чины (все они были приговорены к расстрелу), а среди рядовых участников Белого движения процент приговоренных к ВМН был даже меньше, чем в целом по рассматриваемой целевой группе, — 52 % (табл. 12). Таблица 12
Зависимость меры наказания от службы в белой армии
Служившие в белой армии Чел. % к ВМН 21 64 к заключению в лагерь 13 36 всего 34 100 В том числе младший офицерский состав 7 100 к ВМН 7 100 к заключению в лагерь 0 0 Рядовые 27 100 к ВМН 14 52 к заключению в лагерь 13 48 Не служившие в белой армии
к ВМН 69 68 к заключению в лагерь 31 32 всего 100 100 Таблица 13
Партийная принадлежность репрессированных и мера наказания
Из них приговорены, % Партийность Чел. % к ВМН к заключению в лагерь беспартийные 124 92,5 70 30 бывшие члены РКП(б)-ВКЩб) 8 6 50 50 бывшие члены партии эсеров 2 1,5 100 0 Итого 134 100 70 30 Абсолютное большинство репрессированных участников Сорокинского восстания, как того следовало ожидать, являлись беспартийными (92,5 %), 6 % проходили по следственным делам как исключенные из партии за искажение линии партии, развал комячейки, связь с кулацкими элементами, пьянство и т. п. и 1,5 % — как бывшие члены партии эсеров (табл. 13). Зависимость между мерой наказания и партийностью репрессированных выразилась в том, что к расстрелу в итоге были приговорены все бывшие представители партии эсеров (100 %). Процент приговоренных к высшей мере наказания среди беспартийных был выше, чем среди бывших членов партии (соответственно 70 и 50 %). Таблица 14
Состав семьи осужденного и мера наказания
Состав семьи осужденных Число % ОДИНОЧКИ к ВМН 2 66 кИТЛ 1 34 всего 3 100 2-3 чел. к ВМН 37 77 кИТЛ 11 23 всего 48 100 4-6 чел. к ВМН 38 64 кИТЛ 21 36 всего 59 100 7-9 чел. к ВМН 17 63 кИТЛ 10 37 всего 27 100 Анализ зависимости меры наказания от численности семьи осужденного показал, что явно выраженной связи здесь нет, можно предположить, что гуманистический аспект практически не принимался в расчет при вынесении приговоров, т. е., даже если у арестованного была многодетная семья, это обстоятельство почти никак не влияло на меру наказания. Хотя некоторое снижение процента смертных приговоров в отношении лиц, имевших многодетные семьи, все же прослеживается (77 % среди осужденных, имевших в семье от 2 до 3 чел., 64 % — в семье от 4 до 6 чел., 63 % — в семье от 7 до 9 чел.) (табл. 14). 3. Участие в восстании 1921 г. как причина ареста
Проследить, какую роль играло обвинение в участии в Сорокинском восстании в ряду других предъявлявшихся осужденным обвинений, можно на примере архивно-следственного дела по обвинению Листкова Елистара (Аристарха) Петровича1, 1892 года рождения, уроженца с. Залесово Томской губернии, русского, гражданина СССР, беспартийного, арестованного 16 февраля 1938 г. До ареста Листков проживал в с. Шмаково Залесовского района и с 1929 г. работал на Залесовском льнозаводе (это подтверждалось свидетелями, хорошо знавшими Листкова, и было зафиксировано в заключении по архивно-следственному делу репрессированного в марте 1965 г.)2. В анкете арестованного, составленной в феврале 1938 г. оперуполномоченным Залесовского РО НКВД, Листков проходил как крестьянин-единоличник без определенных занятий, имел семью из четырех человек. С 1914 по 1917 г. служил в царской армии рядовым, а на момент ареста имел середняцкое хозяйство, к суду не привлекался. Графы «Политическое прошлое» и «Участие в мятежах и восстаниях» заполнены клишированными фразами, использовавшимися и другими следователями: «бандит-каратель», «активный участник кулацкого восстания 1921 г.»3. В характеристике сельсовета в первую очередь назывался факт участия подследственного в восстании, с указанием должности: Листков участвовал в Сорокинском восстании в должности командира взвода. Эта фраза была подчеркнута цветным карандашом, тем же карандашом позже подписывалось обвинительное заключение. На этом факте из жизни арестованного следователи особо заостряли внимание для того, видимо, чтобы учесть его при вынесении приговора4. Протокол допроса обвиняемых, как правило, начинался с вопроса: «Вы принимали участие в Сорокинском кулацком восстании 1921 г. и в чем конкретно выразилось ваше участие? Расскажите подробно». Так было и в случае с Е. П. Листковым: ему задали именно этот вопрос. Вывод напрашивается сам собой: такое признание арестованного было одним из главных и необходимых признаний, которое хотели услышать следователи. Обвиняемый якобы дал следующий ответ: «Мое участие выразилось в том, что, находясь в банде, я командовал взводом. Принимал ряд боев с красными партизанами, участвовал в расстрелах коммунистов и красных партизан»1.
К этому протоколу подшиты протоколы допросов других обвиняемых, являвшихся соучастниками Листкова по восстанию. Схема обвинения была проста: обвиняемые, участвовавшие в «кулацком» восстании 1921 г., автоматически становились и участниками «контрреволюционной эсеровско-повстанческой организации», возникшей в 1936-1938 гг. на территории Залесовского района с целью свержения советской власти. Рассказы соучастников об их конкретных действиях в момент мятежа ни на слово не отличались друг от друга, по сути это был один грамотно и четко составленный рассказ: «В начале 1921 г. ряд сел Залесовского района были охвачены Сорокинским кулацким восстанием, в том числе и наше село. В указанном восстании принимала участие кулацко-зажиточная часть крестьянства. В результате восстания в нашем селе организовалась банда из кулаков, которая повела активную вооруженную борьбу с Советской властью. В организации этой банды мы с отцом принимали активное участие, когда банда была сформирована, то я был назначен командиром взвода и до ликвидации ее продолжал быть командиром. Когда же банда была разгромлена, то я скрылся, боясь репрессий со стороны красных партизан и регулярных войск РККА»2. Первое, что вменялось в вину в обвинительном заключении, — это участие в антикоммунистическом восстании 1921 г., а уже потом — принадлежность к «контрреволюционной эсеровско-повстанческой организации» в 1936-1938 гг.3 Даже в выписке из протокола заседания тройки УНКВД по Алтайскому краю от 24 марта 1938 г. в графе «Слушали» на первое место ставилось обвинение в бандитизме и другие характерные обвинения, а далее — участие в «контрреволюционной эсеровско-повстанческой организации»4. По окончании следствия Листков Елистар Петрович по постановлению тройки УНКВД по Алтайскому краю от 24 марта 1938 г. был осужден к высшей мере наказания, приговор приведен в исполнение 29 марта 1938 г. в Барнауле.
Заключение
Анализ архивно-следственных дел 1937-1938 гг. показал, что среди обвинений, предъявляемых участникам крестьянских восстаний, обвинение в бандитизме в 1921 г. являлось исходным, к нему затем добавлялись обвинения, связанные с «антисоветской деятельностью» репрессируемых в 1936-1938 гг.: участием в антисоветской агитации и особенно в контрреволюционных группах и организациях, за что по «законам» Большого террора полагалась высшая мера наказания. В ходе следствия выяснялись роль и характер участия в восстании, поэтому судебно-следственные дела могут служить и в качестве источника по истории самих восстаний. Кроме того, можно составить возрастную характеристику участников восстания, которая дает основания для вывода о вполне осознанном выступлении большинства участников восстания против советской власти, проводившейся ею экономической и налоговой политики. Изучение архивно-следственных дел участников Сорокинского восстания показывает, что участники восстаний рассматривались инициаторами и проводниками репрессивной акции, реализовавшейся в рамках приказа № 00447, в качестве одного из наиболее социально враждебных контингентов, о чем свидетельствует то обстоятельство, что они были в основном арестованы и репрессированы на первом этапе проведения операции. Об этом же говорит высокий процент смертных приговоров, принятых в отношении осужденных, отнесенных к данному контингенту репрессий: 70 % против 46 % в среднем по всем приговорам, вынесенным алтайской тройкой. Особенно суровым преследованиям подвергались лица, судившиеся ранее по 58-й статье УК РСФСР. Суровость приговора определялась также социальным происхождением осужденных из враждебных классов, принадлежностью в прошлом к партии эсеров, участием в офицерском корпусе Белого движения.
А. Б. Суслов (Пермь)
ТРУДПОСЕЛЕНЦЫ - ЖЕРТВЫ
«КУЛАЦКОЙ ОПЕРАЦИИ» НКВД
В ПЕРМСКОМ РАЙОНЕ СВЕРДЛОВСКОЙ ОБЛАСТИ
1. Постановка проблемы и методы исследования
«Великий перелом» породил такую категорию зависимого населения, как спецпереселенцы. Так стали называть тех, кого в ходе массовой коллективизации раскулачили и выселили в малоосвоенные районы. Впоследствии их называли «трудпоселенцами», потом — «спецпоселенцами — бывшими кулаками». Приступая к организации спецпереселения, политическое руководство страны пыталось одновременно решить несколько задач, способствовавших формированию цельной социально-политической системы: покончить с экономической самостоятельностью наиболее многочисленного социального слоя — крестьянства и ликвидировать его, огосударствить сельское хозяйство, уничтожить потенциальную оппозицию в лице зажиточных крестьян и всех недовольных советской властью на селе, мобилизовать необходимую рабочую силу на стройки первых пятилеток, освоить хозяйственно значимые территории для разработки лесных массивов, добычи полезных ископаемых и т. д. Спецпоселенцы становятся одной из наиболее дискриминированных категорий зависимого населения Советского Союза. В их отношении действовали ограничения свободы собраний, передвижения, неприкосновенности частной жизни, принуждение к труду. Кроме того, спецпоселенцы ощущали негативное отношение к себе со стороны власти и общества. Это отношение часто было не замаскировано, а иногда и нарочито подчеркнуто. Советская идеологическая машина немало постаралась, конструируя «образ врага», который, в частности, представал как «кулак», наделяемый а priori антисоветским и антинародным нутром. Необходимость справедливого возмездия становилась одним из моральных оправданий репрессий в отношении спецпоселенцев. Гипотеза исследования в том, что идеологические конструкции сталинского режима с необходимостью делали трудпоселенцев объектом карательных операций НКВД вовремя Большого террора 1937-1938 гг. В особенности это касается «кулацкой операции»1 НКВД, поскольку приказ № 00447 прямо называл кулаков в качестве контингента, подлежащего репрессиям. Задачей исследования является выяснение на основе имеющихся документов1 степени нацеленности массовых операций НКВД на трудпоселенцев, а также методов проведения в их отношении «кулацкой операции» на территории Пермского края. В частности определение доли трудпоселенцев в числе репрессированных в ходе секретных операций НКВД 1937-1938 гг., а также выявление «личной вины» жертв — с точки зрения карательных органов — будет способствовать выяснению направленности Большого террора. Определение зависимости мотивов обвинения от времени ареста поможет решению вопроса о предопределенности обвинений жертв репрессий в тех или иных «контрреволюционных» преступлениях в соответствии со сценариями операций, заданными высшими должностными лицами. Будут также изучены технологии фальсификации уголовных дел сотрудниками НКВД, использованные ими в отношении трудпоселенцев, что поможет уточнить наши представления о роли НКВД в проведении политики Большого террора, а также исследовать общее и особенное в фальсификаторской деятельности чекистов по отношению к исследуемой социальной группе. Имевшиеся в нашем распоряжении архивно-следственные дела жертв политических репрессий Пермского края содержат более двадцати типов разнообразных документов: приговоры, обвинительные заключения, протоколы допросов обвиняемых и свидетелей и т. п. Поскольку их источниковедческий анализ не является задачей данного исследования, ограничимся кратким замечанием по поводу лишь одного, важного и специфичного для него источника: протоколов допросов сотрудников НКВД, причастных к проведению секретных операций НКВД 1937-1938 гг. Такие допросы региональными органами НКВД — КГБ в достаточно массовом масштабе проводились дважды: в процессе «показательной порки» наиболее одиозных фальсификаторов НКВД в 1939-1940 гг. и в ходе частичной реабилитации жертв сталинского террора в 1955-1961 гг. Ряд сотрудников НКВД допрашивался в качестве обвиняемых, но большая часть — в качестве свидетелей. В показаниях чекистов бросается в глаза их стремление переложить свою личную вину на начальников регио- нальных управлений или городских отделов, следственных бригад и т. п., представив себя введенными в заблуждение и подневольными исполнителями, убежденными в верности генерального курса на искоренение «врагов народа». Степень достоверности этих показаний следует признать весьма высокой, с одной стороны, поскольку они подтверждаются свидетельствами жертв репрессий и рядом документов, имеющихся в делах. С другой стороны, чекисты не были заинтересованы в раскрытии своих противоправных действий и делали это вынужденно, «покупая» свою свободу или минимизируя наказание сотрудничеством со следствием.
В исследовании трудпоселенцев в качестве объекта карательных операций НКВД был использован ряд методов количественного анализа. При обработке баз данных эффективным оказалось применение метода группировок1. Применение этого метода позволило составить социальный портрет трудпоселенца, арестованного в ходе массовых операций НКВД в августе 1937 — ноябре 1938 года. Наличие базы данных позволило не только составить социальный портрет трудпоселенца, но и провести реляционный количественный анализ, который дает возможность взглянуть на проблему политических репрессий под несколько измененным углом зрения, отследить такие взаимозависимости различных факторов, которые в ином случае конструируются только умозрительно. Проделанный количественный анализ базировался на установлении парных корреляций признаков, между которыми гипотетически возможна существенная зависимость. Такой анализ позволяет нам точно определить, имелась ли достаточная зависимость двух качественно различных признаков, что дает возможность делать выводы о некоторых чертах репрессивной политики, опираясь на данные об объективно существовавших зависимостях1. Следует подчеркнуть, что вычисление коэффициента корреляции дает нам наглядную и измеримую точку отсчета при оценке значимости зависимости. В ином случае, при отсутствии возможности или желания применять статистические методы анализа, наши оценки можно было бы характеризовать как гипотетические. В данной работе исследовались зависимости ареста и национальности, характера обвинения, национальности и приговора. В целом количественный анализ базы данных жертв политических репрессий в Прикамье позволил с весьма высокой точностью скорректировать наши представления о «кулацкой операции» НКВД в Пермском крае.
2. Трудпоселенцы как объект «кулацкой операции» НКВД
В 1937-1938 гг. в Пермском крае проживало около 80 тыс. трудпоселенцев2 — так в это время называли переселенных в отдаленные 1 Для понимания результатов этого исследования необходимо знать следующее. В теории статистики существует целый ряд методов расчета парных корреляций. Многие из них подводят к вычислению различных коэффициентов корреляции. Как правило, величина коэффициента колеблется от 1 до —1. Отрицательное значение коэффициента означает обратную зависимость. Значение коэффициента, близкое к 0, означает отсутствие связи, равное 1 — функциональную связь, меньшее 0,3 — слабую связь, от 0,3 до 0,7 — среднюю или значимую, более 0,7 — сильную (см.: Статистика. М., 1997. С. 132). В основу нашего анализа положен расчет коэффициента ассоциации (Ка) и коэффициента Пирсона (С). Коэффициент ассоциации вычислялся по формуле:
_ а ((I - ?,) - (?у - а)) - (Хх - а)(?у - а)
a ((S - Sx) - (Iy - а)) - (2, - а)(1у - а)
где а — количество записей, удовлетворяющих как признаку х, так и признаку у (х и у — признаки, между которыми рассчитывается корреляция); I — сумма всех записей, входящих в выборку; Хх — сумма всех записей по признаку х; ?у — сумма всех записей по признаку у. Коэффициент Пирсона считается по следующей формуле:
V Ф2
с= у
1 + Ф2
где Ф2 — показатель средней квадратичной сопряженности, определенный путем вычитания единицы из суммы отношений квадратов частот каждой комбинации значений признаков к произведению частот соответствующего признака (см.: Статистика. С 140-142). 2
Точные сведения установить не представляется возможным. Т. к. Прикамье в то время входило в состав Свердловской области, сведения по пермскому региону отдельно не фиксировались; Пермская область в качестве самостоятельной административной районы кулаков, большая часть которых концентрировалась в так называемых трудпоселках с особым режимом. Как было установлено в рамках специального исследования1, снабжение, условия труда и быта трудпоселенцев в значительной степени зависели от предприятий, где они были обязаны трудиться.
Труд спецпереселенцев в Пермском крае использовался главным образом на предприятиях лесной и угольной промышленности. Доля спецпоселенцев на многих предприятиях Западного Урала, прежде всего в лесной и угольной промышленности, оставалась высокой на всем протяжении 1930-х гг. Вот, например, сведения о доле спецпоселенцев в различных подразделениях Губахинского коксохимического завода на сентябрь 1937 г. В ОКСе из 507 рабочих, ИТР и служащих насчитывалось 177 трудпоселенцев (34,9 %), на углефабрике из 298 — 70 (23,5 %), в коксовом цехе из 260 — 54 (20,8 %), в химцехе из 56 — 5 (9 %), в отделе главного механика из 123 — 39 (31,7 %), в отделе главного электрика из 52 — 15 (28,9 %), в железнодорожном цехе из 163 — 23 (14,1 %), на конном дворе из 56 — 18 (32,1 %), в автогараже из 23 — 3 (13 %), на центральном складе из 6 — 2 (33,3 %), в заводоуправлении из 95 — 7 (7,4 %), в ЖКО из 95 - 21 (22,1 %)2. Вполне естественно, что поиск «кулаков», подлежавших репрессиям по приказу № 00447, весьма интенсивно развернулся в трудпоселках. Об этом впоследствии свидетельствовали бывшие сотрудники НКВД, принимавшие участие в операциях. Так, Г. Ф. Черняков показал, что районным отделам НКВД было отведено несколько недель на подготовку «кулацкой операции», в ходе которой «были арестованы в основном кулаки-поселенцы и местные бывшие кулаки». Подготовка включала в себя в первую очередь составление списка жертв из числа трудпоселенцев, на которых имелись компрометирующие материалы3. О том же говорил Н. П. Тягунов, участвовавший в просмотре формуляров и агентурных дел на лиц, подлежавших оперативному учету, в число которых входили и трудпоселенцы. При этом, как свидетельствовал И. Н. Муллов, компрометирующие сведения заносились в формуляры весьма небрежно, к ним, например, относились такие проступки, как самовольные отлучки в город, невыход на работу ит. п.1 Часто обходились и без сбора компромата, благо клеймо «раскулаченный» уже было «черной меткой». В качестве подтверждения приведем слова бывшего следователя НКВД Зырянова, допрошенного по поводу арестов в Добрянском районе: «Наиболее упрощенные методы применялись в отношении трудпоселенцев. В большинстве своем аресты производились по списку, без ордера и только лишь после ареста производили соответствующее оформление»2. Заметим, что ряд сотрудников НКВД свидетельствует о том, что на начальном этапе проведения массовых операций многие чекисты стремились проводить аресты, опираясь на накопленные оперативные данные, указывающие на личную вину репрессируемых3. Очень быстро стало ясно, что аресты на основе этих данных позволяют «выбрать» лишь небольшую часть затребованного количества «врагов народа». Чекисты осознали, что жестко спрашиваемые с них «свыше» плановые показатели можно выполнить только при проведении массовых арестов по каким-либо формальным компрометирующим признакам, без предварительного расследования «преступных действий» каждого обвиняемого1. В этих обстоятельствах трудпоселенцы становятся очень удобной мишенью репрессий: «кулацкое» прошлое само по себе свидетельствует о враждебности, а компактное проживание и трудоустройство большинства трудпоселенцев позволяло и арестовывать большое количество людей в сжатые сроки, и представлять большие группы знакомых друг с другом людей как «контрреволюционные организации».
Как показывает анализ базы данных арестованных по политическим мотивам на территории Пермского края, трудпоселенцы действительно стали одной из целевых категорий репрессивной политики НКВД. В числе арестованных НКВД в августе 1937 — ноябре 1938 г., впоследствии осужденных тройками НКВД, каждый третий — трудпоселенец2. Выявлена сильная зависимость ареста в ходе массовых операций НКВД 1937-1938 гг. от трудпоселенческого статуса (Ка = 0,8). Арестовывались в основном трудпоселенцы трудоспособного возраста: от 18 до 30 лет - 32 %, от 31 до 40-25 %, от 41 до 50-21 %, от 51 до 60—15 %, от 61 и старше — 7 % выборочной совокупности. 96 % из них — мужчины. Среди трудпоселенцев свыше 20 национальностей более половины были русскими (56 %). Украинцев насчитывалось 19 %, белорусов — 11%, поляков — 4 %, татар — 3 %, немцев — 2 %, латышей — 1 %. Представители других национальностей составили менее 1 % выборочной совокупности. 79 % арестованных по политическим мотивам трудпоселенцев записаны как рабочие, 12 % отнесено к служащим и только 5 % — к крестьянам (в том числе 14 чел. названы «кулаками»); остальные составили менее 1 % выборки. Такое распределение вполне понятно: подавляющее большинство трудоспособного населения уральских трудпоселков работало на стройках, шахтах и других промышленных предприятиях. Заметим, что все они, за небольшим исключением, ранее были раскулачены1. Подавляющее большинство трудпоселенцев — люди малообразованные: не имели образования — 18 %, получили начальное образование — 74 %, неполное среднее, среднее и среднее специальное — 8 %, высшее и неполное высшее — 0,2 % (5 чел.). По месяцам аресты распределяются следующим образом. В августе 1937 г. было арестовано более 500 трудпоселенцев, пик арестов пришелся на декабрь 1937 — январь 1938 г., когда было арестовано более половины репрессированных в ходе массовых операций НКВД, с апреля 1938 г. аресты среди трудпоселенцев практически не велись — операции в трудпоселках завершились (см. табл. 1). Таблица 1
Аресты трудпоселенцев с августа 1937 г. по ноябрь 1938 г.
1937 г. кол-во, % 1938 г. кол-во, % август 503(19%) январь 621 (23 %) сентябрь 102 (4 %) февраль 103 (4 %) октябрь 358(14%) март 14 (0,5 %) ноябрь 58 (2 %) апрель 3 декабрь 881 (33 %) май 0
июнь 0
июль 0
август 0
сентябрь 0
октябрь 1
ноябрь 0 Всего 1902 Всего 742
Во всяком случае, сведения о раскулачивании имеются в 89 % учетных записей.
Треть арестованных в ходе операций трудпоселенцев (34 %) обвиняли в шпионаже, это было самое распространенное обвинение. Любопытно, что 22 % арестованных в ходе операции обвинялась в антисоветской (или контрреволюционной) агитации и пропаганде, причем для 10 % это было единственное обвинение, т. е. мотив этих арестов не вполне соответствовал целеполаганию приказов № 00447 и № 00485. Обвинительные заключения 10 % трудпоселенцев содержали запись о «контрреволюционной деятельности»; в повстанческой деятельности обвинялись — 19 %, в диверсионной деятельности — 27 %, в шпионаже — 34 %, во вредительстве — 13 %, в терроризме, в том числе в «террористических намерениях», — 5 %; доля других обвинений не превышала 1 %. Заметим, что в приговорах доля обвинений в шпионаже существенно снизилась — до 22 % (доля обвинений во вредительстве уменьшилась до 9 %; по другим обвинениям изменения несущественны — в пределах 2%). Среди репрессированных в ходе операций была велика доля приговоренных к высшей мере наказания — 61 %, причем для 46 % это наказание было сопряжено с конфискацией имущества. При этом имущество конфисковывали только у приговоренных к смертной казни. Значительная часть приговоров связана с различными сроками лишения свободы. Самым «популярным» сроком была «десятка» — десять лет лишения свободы, чаще всего в исправительно-трудовых лагерях. Такой срок получил каждый пятый (20 %) арестованный. К 5 годам лишения свободы были приговорены 8 % арестованных, к 8 годам — 6 %; другие сроки тройка не давала. Кроме того, двум процентам арестованных в качестве наказания был назначен «гласный надзор», как правило, на три года. 103 трудпоселенца (4 %) были освобождены по разным причинам («отсутствие преступления», «недоказанность», «истечение срока наказания» и т. п.), причем освобожденные «по отбытии срока» вышли на волю только в 1940-х годах. Использование методов реляционного количественного анализа позволило вывести ряд любопытных зависимостей. В частности, представляют несомненный интерес зависимости между временем ареста трудпоселенцев и характером обвинения. Выясняется, что в августе-ноябре 1937 г. самым распространенным обвинением была антисоветская агитация; зависимость обвинения и времени ареста очень существенная (Ка = 0,9). Характерна также высокая степень зависимости августовских арестов 1937 г. и обвинений в терроризме и террористических намерениях (Ка = 0,82). В декабре в антисоветской агитации обвиняют уже редко; зафиксирована слабая обратная зависимость между арестом в декабре и таким обвинением (Ка = -0,39). В декабре органы, в рамках выполнения указанных приказов, арестовывают «вредителей» и «диверсантов», в том числе среди трудпоселенцев; зависимость ареста в декабре и обвинения во вредительстве или в диверсионной деятельности значимая (Ка = 0,62 и 0,59 соответственно)1. Арестованные в 1937 г. редко обвинялись в шпионаже (Ка = -0,82). А в январе 1938 г., наоборот, шпионаж чаще всего инкриминировался арестованным трудпоселенцам (Ка = 0,86). В другие месяцы 1938 г. существенной зависимости не обнаружено. С февраля 1938 г. исчезают обвинения во вредительстве, арестованных изредка обвиняют в диверсиях, антисоветской агитации. Большая часть арестованных в этом месяце (65 чел.) обвинялась в повстанческой деятельности (Ка = 0,80). Обнаруженные зависимости времени ареста и характера обвинений демонстрируют кампанейщину в работе органов НКВД. Анализ связи национальности арестованных трудпоселенцев и предъявленных им обвинений позволил установить следующие закономерности. Поляки чаще всего обвинялись в шпионаже; степень зависимости очень высокая (Ка = 0,77). Естественно, другие обвинения им предъявлялись редко. Слабая зависимость установлена между принадлежностью к русской национальности и обвинением во вредительстве (Ка = 0,31). Тяжесть приговора не зависела от возраста (С = 0,1). В основном приговор мало зависел от национальности арестованного (С = 0,1). Однако зависимость применения высшей меры наказания от принадлежности к польской национальности оказалась значимой (Ка = 0,6); значимой зависимости вынесения смертного приговора от принадлежности к остальным национальностям не прослеживается (Ка < 0,3). Скорее всего, высокая доля расстрелянных трудпоселенцев-поляков, по сравнению с трудпоселенцами других национальностей, связана с «польской» операцией НКВД 1937-1938 гг., основной целевой группой которой были «польские шпионы». Тем более что выше уже отмечалась высокая вероятность обвинений арестованных поляков в шпионаже: четверо из пяти взятых в ходе операции поляков предстали перед тройкой как шпионы. Расстрел, скорее всего, представлялся тройке должной карой для «польского шпиона», поляка по этнической принадлежности. Применение высшей меры наказания могло быть связано с характером обвинения. Наличие обвинения в шпионаже, даже в совокупности с другими преступлениями, как это ни странно, чаще все- го означало, что приговор до «вышки» не дотянет (Ка = -0,52)1. То же самое означала запись о контрреволюционной деятельности (Ка = -0,72). Почему тройка по таким обвинениям в большинстве случаев не выносила смертный приговор (исключением, как отмечалось выше, были поляки), можно только догадываться. Может быть, причина тому — сомнения в достоверности признаний малограмотных трудпоселенцев в работе на иностранную разведку? Во всяком случае, установленная закономерность требует дальнейшего осмысления.
Некоторые обвинения, наоборот, означали достаточно высокую вероятность попасть под расстрел. В их числе «вредительство» (Ка = 0,74), «террористическая деятельность» или «террористические намерения» (Ка = 0,48), участие в подготовке восстаний или в повстанческих организациях (Ка = 0,40). Существенной зависимости других обвинений и применения высшей меры наказания не выявлено (Ка < 0,3).
3. Технологии выполнения «кулацкой операции» сотрудниками НКВД
В ходе выполнения «кулацкой операции» был отработан ряд технологий фальсификации уголовных дел. Часть дел касалась отдельных лиц. Но следователи стремились сфабриковать дела о контрреволюционных организациях. В таких случаях, как отмечал бывший помощник оперуполномоченного Кизеловского горотдела НКВД В. Н. Няшин, сначала на лиц, уже попавших в списки подлежащих аресту, оперативными работниками собирались какие-либо компрометирующие сведения: антисоветские высказывания, свидетельства о случившихся авариях и т. п.2 Затем следовали аресты. Далее фабриковались материалы дела в соответствии с заготовленным руководителем следственной группы сценарием. Протоколы допросов тех, кого представляли как «руководящих участников организации», обычно составлялись руководителями следственных групп или опытными оперативными работниками. Рядовым следователям выдавались их признательные показания, акты об авариях, доносы и т. п., на основании чего они должны были добиваться признаний подследственных в совершении диверсий, повлекших реальные происшествия: аварии, пожары и др., в реальной или вымышленной антисоветской агитации, в создании фантастических повстанческих организаций и т. д. Бывший оперуполномоченный Ворошиловского районного отдела НКВД М. А. Дьяконов впоследствии признался, что «существовал своего рода конвейер, то есть такой порядок, при котором по одному следственному делу работало несколько сотрудников РО, выполняя почти механически какое-то одно следственное действие. Так, одни сотрудники производили арест и обыск, другие [...] заполняли анкеты, третьи принимали от арестованных заявления, четвертые писали протоколы допроса арестованных, пятые корректировали эти протоколы в нужном для следствия духе и отдавали их для печатания на машинке и, наконец, последние — давали отпечатанные протоколы на подпись арестованным»1. «Обычно перед допросом арестованных руководителем следственной группы мне лично давался протокол допроса руководящего участника той или другой контрреволюционной организации, в котором как участники этой же организации были вписаны те арестованные, которых я должен был допрашивать, — вспоминает В. Н. Няшин. — При этом давались указания добиваться признательных показаний. Кроме того, в отношении некоторых арестованных имелись показания свидетелей о их антисоветских высказываниях. Материалами первичной документации также являлись акты различного рода аварий»2. Ему вторит бывший помощник оперуполномоченного В. О. Кужман: «Перед допросом того или другого обвиняемого мне давались выписки из показаний уже допрошенных арестованных, в которых было указано, что арестованный, которого должен допрашивать я, является участником контрреволюционной организации. Кроме того, давались акты или справки о якобы совершенных этим арестованным авариях по месту его работы [...]. Обычно такие протоколы составлялись опытными оперативными работниками или руководителями следственных групп»3. Бывший уполномоченный У СО Кизеловского горотдела Г. Г. Ермакова свидетельствует: «Работая в качестве следователя в бригаде Годенко и др., я от Годенко получала установки вести допросы арестованных без материалов, т. е. протокол допроса составлялся вымышленный из головы — по стандартной форме для всех следователей. В этом протоколе предлагалось записывать, что обвиняемый является членом к-р организации, руководимой определенным лицом (фамилию называл сам Годенко), производил разные диверсионные акты (вымышленные из головы) Протокол допроса свидетеля Дьяконова М. А. 13 сентября 1957 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12621. Л. 38-39. Протокол допроса свидетеля Няшина В. Н. 21 мая 1956 г. // Там же. Д. 10499. Т. З.Л.110. Протокол допроса свидетеля В. О. Кужмана. Май 1956 г. // Там же. Л. 115.
и знает ряд членов к-р организации, где записывались его знакомые и другие арестованные из группового дела»1.
В результате контрреволюционные организации, в которые входили трудпоселенцы, были «обнаружены» практически во всех районах размещения «раскулаченных». В качестве примера приведем выписку из обвинительного заключения по делу восемнадцати трудпоселенцев — «членов контрреволюционно-повстанческой организации, существовавшей среди трудссылки Добрянского района Свердловской области». Из нее видно, в каком направлении работала фантазия следователей, приписывавших несуществующей организации следующие задачи: «1. Оказание организованного сопротивления советской власти в период военного нападения на Советский Союз.
2. Вести разлагательскую работу среди трудпереселенцев. 3. 4. Организация массового побега трудпоселенцев из ссылки. 5. 6. Вести вредительства на строительствах и лесоразработках. 7. 8. Подрыв мощи сельхозартелей с совершением вредительских актов, тем самым дискредитировать политику коллективизации и вызвать недовольства у трудпоселенцев политикой партии и советской властью»2. 9. Руководители НКВД стремились нарисовать картину широкомасштабного заговора, нити которого идут из центра и дотягиваются до всех трудпоселков. В частности из обвинительного заключения по делу восьми трудпоселенцев поселка Янчер следовало, что в КомиПермяцком округе разоблачена контрреволюционная повстанческая организация «под руководством уральского повстанческого штаба, находящегося в г. Свердловске». «Контрреволюционная повстанческая организация на трудпоселке Янчер перестроена по военному принципу, первичной повстанческой единицей является взвод, формируемый по отдельным колхозам и трудпоселкам, четыре взвода объединяются в повстанческий отряд, который непосредственно подчинен в своей практической деятельности начальнику всех повстанческих отрядов в Коми-Пермяцком округе»1, — зафиксировано в обвинительном заключении. Чтобы замаскировать следы фальсификации, первичная документация, которая легла в основу обвинения, обычно уничтожалась. «По всем делам, направляемым по справкам на тройку, материалы первичной документации изымались, а впоследствии все они были уничтожены. В их уничтожении по указанию начальника горотдела я лично сам принимал участие»2, — показал В. О. Кужман. То же подтверждает Г. Г. Ермакова: «Я лично присутствовала при сжигании в печах в здании ГО НКВД разных материалов и документов после производства обысков и арестов. В этом принимали участие все сотрудники ГО НКВД. Я лично это делала по указанию секретаря Щелева»3. Чаще всего обвиняемые допрашивались по одному разу. Иногда допрос проводился уже после составления обвинительного заключения4. Следователю обычно удавалось добиться от подследственных признания вины. Имеется немало свидетельств склонения подследственных к самооговорам. При этом следователи иногда пытались апеллировать к чувству советского патриотизма. Например, И. С. Клочко пишет: «При первом допросе следователь НКВД (по фамилии мне неизвестный) предложил подписать ложное заявление лично от себя, о том, что я якобы участник подготовки вооруженного восстания против советской власти [...] если Вы, т. Клочко, хотите быть советским гражданином и понимаете, для чего это нам нужно, то Вам следовало бы подписать. Вы этим принесете Советской власти большую пользу»5. Бывший следователь К. И. Матвеевский во время расследования 1939 г. признался, что следователи убеждали того или иного трудпоселенца, что, «как только он подпишет такой документ, поедет работать в другой район»6. Если убеждение не помогало, в ход шли угрозы и принуждение. Так, И. С. Клочко в жалобе областному прокурору от 7 января 1940 г. указывал, что следователь «под угрозами и всякими действиями насилия заставил подписывать не зная что [...] редакция от моих глаз закрывалась промокательной бумагой как сверху, так и снизу, следователь только показывал мне место моей росписи, где я, под насилием держа в руках перо, подписывал не зная что»1.
Получить признательные показания помогала также «камерная обработка»: подсаживание в камеру к подследственному завербованных органами агентов, чаще всего тоже заключенных, которые с помощью различных аргументов (убеждение в скорейшем освобождении в случае признания, запугивание в случае отказа мучениями, угрозами, избиением и т. п.) подталкивали несчастных к выполнению требований следователя. Впоследствии, при пересмотре дел, многие отказывались от своих показаний. Так, Ф. Ф. Вяткин заявил, что подписал показания «под влиянием камерной агитации и увещеваний следователя»2. Бывший оперуполномоченный В. О. Кужман на допросе признался, что «в то время в Кизеловском горотделе широко применялся провокационный метод обработки арестованных в камерах, где они определенной группой лиц склонялись к даче признательных показаний. И вот после такой обработки арестованный, приходя на допрос, говорил, что он является участником организации, и иногда по подсказке следователя, а некоторые сами называли вербовщика. Некоторые арестованные, после камерной обработки, приходя на допрос, говорили следователю, чтобы он писал все, что ему нужно, и подписывали протокол [...]. Никакой проверки показаний обвиняемых не проводилось»3. Распространенным способом получения нужных признаний являлось доведение жертвы до изнурения. «Под сильными угрозами следователя я вынуждена была подписать, — писала в своей жалобе Л. Ф. Краснокутская, — так как я стояла на стойке 10 часов, согласилась подписать, но не имела понятия, что подписывала»4. Наконец, в арсенале следователей-фальсификаторов имелись пытки, к которым они довольно часто прибегали. «Ко мне во время следствия применялись физические меры воздействия — избивали, применяли стойки, оставляли без пищи», — свидетельствовал П. Н. Дядык5. А. Г. Яремко в своей жалобе писал, что после его отказа подписать заранее составленный следователями протокол допроса к нему «стали применять разные недопустимые меры физического воздействия — избиения, плевали в глаза, жгли бумагу на голове и т.п.»1. Материалы проведенных в 1939 г. расследований подтверждают показания подследственных. Например, в заключении по делу бывшего следователя А. А. Годенко зафиксировано, что он «совместно с быв. начальником горотдела Вайнштейном (арестован) систематически принимал участие в избиении арестованных»2. Необходимость закончить дела в кратчайшие сроки почти не оставляла следователям времени на сбор показаний свидетелей. Чаще всего в делах фигурируют 1-2 свидетеля, нередко из числа обвиняемых по этому или другому делу. Достаточно часто свидетельских показаний в деле не содержалось, обвинение строилось только на признании подследственного3. Иногда в свидетельские показания перекочевывали донесения от осведомителей. Так, показания свидетеля Ф. Е. Мальцева от 8 августа 1937 г., на основании которых был осужден и расстрелян трудпоселенец И. К. Чиркин, дословно совпадают с ноябрьской (1936 г.) оперсводкой от осведомителя, выступавшего под псевдонимом «Малышев»4. Стремление обеспечить необходимые по приказу показатели подталкивало следователей к максимальному упрощению процедуры с помощью простого подлога: никаких следственных действий не предпринималось; свидетели и обвиняемые не допрашивались, для написания «вымышленных» протоколов их присутствия не требовалось. В объяснении и. о. нач. Суксунского РО НКВД Горшкова от 17 апреля 1939 г. указывалось, что трудпоселенец Т. П. Варавкин был арестован «по кулацкой операции Чусовским РО НКВД без наличия на него компрометирующих данных»5. В постановлении о прекращении следственного дела отмечается, что показаний свидетелей и других подтверждающих документов не имеется, «показания составлялись без участия обвиняемого, вымышленно, о чем в своем объяснении подтвердил следователь, составлявший этот протокол»6. Часто следователь «помогал» обвиняемым вспомнить соучастников контрреволюционных преступлений, подбрасывая нужные фамилии. Об этом свидетельствует ряд очевидцев. Следы таких «прозрений» иногда можно увидеть и в архивных делах. Так, согласно протоколу допроса трудпоселенца С. М. Кабака он попросил следователя предъявить ему списки всех кулаков шахты имени Крупской, чтобы «восстановить в памяти всех лиц, которые мною были вовлечены в состав диверсионной группы», и «по просьбе обвиняемого ему эти списки предъявляются» (!!! — А. С). Далее подследственный назвал 35 членов созданной им группы1. Следователи часто требовали от подследственных и свидетелей подписать документы не читая. Поэтому в показаниях во время перепроверок дел, проводившихся в 1950-х гг., довольно часто можно встретить свидетельства о том, что следователь «составил протокол допроса и дал мне, не читая, подписать, что в этом протоколе было написано, я не знаю, т. к. сам его не читал»2 и т. п. Иногда следователи получали нужные им подписи обманом: подсовывали на подпись не те документы, которые собирались подписать свидетели или подследственные. В результате, например, десять передопрошенных в 1956 г. свидетелей по делу П. Н. Дядыка, И. М. Вилачева и других (всего 8 чел.) подтвердили подлинность их подписи под показаниями 1937 г., но никто не мог понять, как в протоколах оказались показания, которых они не давали3. Следователи часто прибегали к подтасовкам, которые создавали видимость объективности. Бывший помощник оперуполномоченного В. О. Кужман описывал эту процедуру так: «У арестованного спрашивали, где и кем он работал, а потом через него же выяснялось, имели ли место на этом участке в его смену какие-либо аварии. И если арестованный говорил, что аварии были, то ему эти аварии вписывались как диверсионные акты. Впоследствии согласно таких показаний арестованного на предприятии брали справку, где указывалось, что такие аварии действительно имели место. Какой-либо другой документации, в частности технических экспертиз по авариям, не проводилось»4. О том же свидетельствует проверка, проведенная в 1957 г. по делу 36 трудпоселенцев, якобы занимавшихся диверсионной работой на шахте имени Крупской: «Проверкой установлено, что некоторые факты, например выход из строя лебедки, воздушных труб и другого шахтного оборудования и инструментов действительно имели место, но это происходило не в результате умышленных и преступных действий кого-либо, а по техническим причинам. Случаев поджога лесопилки вообще не было»1. Сопоставление методов фальсификации уголовных дел в отношении трудпоселенцев и других социальных групп жертв Большого террора не позволило выявить существенных отличий: способы фабрикации дел были весьма схожими, различия в большей степени зависели от фантазии сотрудников НКВД, усвоенных ими приемов и т. п.2
4. Свидетели
Всего изучены данные на 64 свидетелей в 18 делах — на 62 мужчин и 2 женщин. Возраст: от 18 до 30 лет - 28 %, от 31 до 40 - 25 %, от 41 до 50 23 %, от 51 до 60 - 16 %, от 61 и старше - 8 %. Национальность: русские — 53 %, украинцы — 23 %, белорусы — 13 %, поляки — 2%, татары — 3 %, коми-пермяки — 2%, немцы — 1 %, латыши — 1 %, евреи — 1 %; представители других национальностей составили менее 1 %. Место рождения: большая часть — с Украины и из Белоруссии.
Образование: не имели образования — 17 %, получили начальное образование — 76 %, неполное среднее, среднее и среднее специальное - 7 %. Таким образом, отличия от среднестатистической картины не наблюдается. Социальное происхождение: как «кулаки» фигурируют 22 чел., «сын кулака» — 8 чел., «бедняки» — 3 чел., «крестьяне» (скорее всего, из середняков) — 23 чел.; несколько человек — не обозначено. Таким образом, более половины свидетелей — из кулаков. Это тем более очевидно, что 39 чел. фигурируют как трудпоселенцы (подавляющее большинство их было выслано в ходе раскулачивания), и еще 3 чел. значатся как тылоополченцы (ими становились, как правило, дети трудпоселенцев). Если учесть, что среди свидетелей имелось еще трое административно-высланных из крестьян и семеро, имевших ранее судимости (причем только один из них — трудпоселенец, осужденный за побег), можно утверждать, что подавляющее большинство свидетелей имело какие-либо темные пятна в биографии, что, вероятно, позволяло следователям ими манипулировать. Более серьезные компрометирующие данные о прошлом имеются лишь у одного свидетеля (участие в восстании).
Лишение избирательных прав зафиксировано в трех случаях, поэтому не является каким-либо значимым показателем: известно, что большая часть раскулаченных была лишена избирательных прав. В основном у всех рабочие, в том числе сельскохозяйственные, профессии — слесарь, плотник, лесоруб, рабочий тракторной бригады, рабочий сельхозартели. Иногда встречаются профессии: мастер, счетовод, продавец, избач. Один из свидетелей — староста поселка, одна — жена коменданта поселка.
Заключение
Таким образом, можно утверждать, что трудпоселенцы, по крайней мере в Пермском крае, стали одной из значимых социальных групп, против которых были направлены репрессивные действия НКВД в 1937-1938 гг., в частности операция по приказу № 00447. При этом целенаправленные поиски и аресты «врагов» в среде трудпоселенцев проводились не только в рамках «кулацкой», но и в рамках других операций НКВД августа 1937 — ноября 1938 г.1 Можно заметить, что первыми жертвами становятся обнаружившие хотя бы малейшие признаки нелояльности — обругавшие вождей в частной беседе, уехавшие на денек в город без разрешения коменданта, имеющие «темное пятно» в анкете и т. п., а затем уже случайные представители «целевой группы», арестованные для достижения требуемых количественных показателей. Органы НКВД применяли по отношению к трудпоселенцам такие же репрессивные методы, как и по отношению к другим социальным группам. Главной чертой этих методов была подмена объективного расследования фальсификациями, основанными на подлоге, насилии и т. д. В целом исследование репрессий в отношении к трудпоселенцам продвигает нас к более глубокому пониманию политики Большого террора, расширяя наши представления о выборе конкретных жертв секретных операций НКВД и методах фальсификации уголовных дел при их проведении. И. Г. Серегина (Тверь)
КРЕСТЬЯНСТВО КАЛИНИНСКОЙ ОБЛАСТИ В БОЛЬШОМ ТЕРРОРЕ:
СЛЕДСТВЕННЫЕ ДЕЛА БЫВШИХ КУЛАКОВ КАК ИСТОРИЧЕСКИЙ ИСТОЧНИК
1. Актуальность проблемы
История российского крестьянства является одним из примеров трагичности исторического процесса. На протяжении всей истории российской государственности крестьянство являлось, в широком смысле этого слова, российским кормильцем и вместе с тем наиболее бесправным и угнетенным слоем населения. И даже тогда, когда проводились реформы аграрной направленности, крестьянство в силу различных обстоятельств не могло в полной мере воспользоваться их результатами. В этом плане очень показательна история крестьянства советского периода, когда государство осуществляло радикальную перестройку аграрных отношений и когда сельское хозяйство и крестьянство, по сути дела, потеряли свою самоценность и превратились в средство достижения государственных целей. В этот период различные слои крестьянства неоднократно подвергались преследованию, насилию, репрессиям. В советской историографии государственная репрессивная политика по отношению к крестьянству практически мало изучалась. Советская аграрная политика рассматривалась как одна из закономерностей социалистического строительства, которая была вызвана специфической классовой сущностью крестьянства, организованного по старинке, являющегося носителем традиционного менталитета и дедовских представлений о жизни и нуждающегося в силу этого в воспитании, контроле, шефской помощи со стороны передового рабочего класса, а аграрные отношения — в соответствующей перестройке. Правда, в отдельные моменты истории, такие, как хрущевская оттепель и перестройка, для исследователей в большей или меньшей мере оказывалась возможной попытка рассмотреть аграрную политику и аграрные отношения несколько под иным, более объективным углом зрения и выдвинуть для изучения новые аспекты темы, например тему истории кулачества1. Вместе с тем Н. А. Ивницкий Ивницкий Н. А. Классовая борьба в деревне и ликвидация кулачества как класса (1929-1932 гг.). М., 1972; Гущин Н. Я. Классовая борьба и ликвидация кулачества как класса в сибирской деревне (1926-1933 гг.). Новосибирск, 1972. в полной мере испытал недовольство власти за то, что взялся за изучение столь щекотливой темы и ввел в научный оборот огромное количество архивных источников, недоступных ученым и общественности прежде.
Период перестройки и постперестроечное время оказались гораздо более благоприятными для исторической науки в плане изучения закрытых прежде тем советской истории, хотя и здесь были определенные трудности: неполная архивная обработка отдельных фондов, разбросанность материалов по архивам различной принадлежности, а следовательно, и различный уровень доступности архивных материалов исследователям. Хотя нельзя не отметить, например, и того, что начинается массовая реабилитация репрессированных в годы советской власти и часть материалов из архивов КГБ передается в более доступные в новых условиях партийные архивы. Это привело к актуализации проблемы репрессий в целом и темы Большого террора 1937-1938 гг. в частности изучение которого начинается на материалах различных регионов1. После развала Советского Союза эта работа активизировалась. Начинается издание Книг памяти жертв политических репрессий, посредством которых не только становятся известны имена репрессированных, но и складывается представление о масштабах репрессий2. Более открытой становится и история органов госбезопасности3. Значительный вклад в изучение истории политических репрессий в СССР внесли зарубежные исследователи, которые приступили к ее изучению значительно раньше и в меньшей мере ощущали на себе давление различных политических обстоятельств4. Взгляд зарубежных историков на любую конкретную проблему, тем более такую, как политические репрессии, является интересным и полезным в силу своей уникальности и наработанности принципов и подходов к изучению подобных тем. Неординарной и, думается, плодотворной является настоящая попытка объединить в рамках одного проекта усилия российских и зарубежных ученых, принадлежащих к различным научным школам, в изучении одной проблемы, что может позволить ей открыться новыми гранями. В целом различные аспекты истории крестьянства в Большом терроре получили освещение в российской и зарубежной историографии1. Это и неудивительно: крестьянство (в лице «бывшего кулачества», раскулаченного, лишенного своих корней из-за высылки, подвергшегося так называемому трудовому перевоспитанию, лишенного политических прав) продолжало составлять, несмотря на осуществлявшуюся модернизацию, основную массу населения СССР и являлось одной из целевых групп оперативного приказа народного комиссара внутренних дел СССР № 00447 от 30 июля 1937 г. (первой в приказе по определению контингентов, подлежащих репрессиям)2. Бывшее «кулачество» составляло наибольшую долю из общего количества репрессированных по приказу. В Калининской области за период с 1 января 1937 г. по 1 июля 1938 г., по данным УНКВД, было осуждено 12 169 чел., в том числе приговорено к высшей мере наказания (1-я категория по приказу № 00447) 5 063 чел. (42 %), к 10 и более годам ИТЛ (исправительно-трудовых лагерей) и тюремного заключения (2-я категория) — 6 446 чел. (53 %), 158 чел. были освобождены (1,2 %), 3,8 % были приговорены к менее значительным мерам наказания: ИТЛ и тюремному заключению на меньший срок, ссылке, высылке и т. д. Для сравнения приведем данные по годам. С 1 января 1937 г. по 1 января 1938 г. в Калининской области было осуждено 9 423 чел., в том числе приговорено к высшей мере наказания 3 386 чел. (35 %), к 10 и более годам ИТЛ и тюремного заключения — 5 514 чел. (59 %), 134 чел. (1,4 %) были освобождены, 4,6 % приговорены к другим, менее значительным, мерам наказания. В первом полугодии 1938 г. картина складывалась следующим образом: всего было осуждено 2 746 чел., к высшей мере наказания приговорено 1 677 чел. (61 %), к 10 и более годам ИТЛ и тюремного заключения — 932 чел. (34 %), освобождено — 24 чел. (0,9 %), приговорено к другим, более легким, мерам наказания — 4,1 % осужденных. См.: Юнге М., Биннер Р. Как террор стал «Большим». С. 329-331, 343-347. 2 См.: Там же. С. 84-93. Рассмотрим, как складывалась аналогичная статистика в отношении «бывшего кулачества». В 1937-1938 гг. в Калининской области по приказу № 00447 было осуждено 6 949 «бывших кулаков», что составляло 57 % от общего количества осужденных, из них к высшей мере наказания было приговорено 2 922 чел. (42 %), к 10 годам ИТЛ — 3 925 чел. (58 %). Другие меры наказания к «бывшим кулакам» не применялись. Из общего количества приговоренных к высшей мере наказания по Калининской области «бывшие кулаки» составляли 58 %, а из общего количества приговоренных к 10 и более годам ИТЛ и тюремного заключения — 61 %. Проведем сравнение по годам. С августа по декабрь 1937 г. было осуждено 5 293 «бывших кулака» (56 % от общего количества осужденных за 1937 г.), из них к высшей мере наказания было приговорено 1 874 чел. (35 %), к 10 годам ИТЛ — 3 417 чел. (65 %). Из общего количества приговоренных к высшей мере наказания по Калининской области в 1937 г. «бывшие кулаки» составляли 55 %, а из общего количества приговоренных к 10 и более годам ИТЛ и тюремного заключения — 62 %. В первой половине 1938 г. ситуация складывалась следующим образом: репрессировано 1 656 «бывших кулаков», что составляло 60 % от общего количества осужденных, в том числе к 1-й категории было отнесено 1 148 чел. (69 %), ко 2-й категории — 508 чел. (31 %). В это время «бывшие кулаки» составляли 68 % от общего количества приговоренных к высшей мере наказания и 55 % приговоренных к 10 и более годам ИТЛ и тюремного заключения1.
Таким образом, в первой половине 1938 г. в Калининской области произошло некоторое сокращение масштаба репрессий в целом и в отношении «кулачества» в частности по сравнению с 1937 г., но при этом нарастал их накал: в 1937 г. к 1-й категории было отнесено 35 %, а ко 2-й категории — 59 % репрессированного населения; в первой половине 1938 г. соответственно — 61 % и 34 %.
2. Следственные дела «бывших кулаков». Структура и информативные возможности
Массовым и наиболее доступным для исследователей источником по истории политических репрессий, наравне с данными Книг памяти жертв политических репрессий, являются следственные дела арестованных, которые уже начали вовлекаться в научный оборот2. Как показывает изучение, они несут уникальную информацию о Большом терроре: о судьбах людей, подвергшихся репрессиям и лишенных жизни, о механизмах ведения следствия и их соответствии условиям приказа № 00447; о становлении и развитии общественных и личных отношений между людьми. Вместе с тем при введении следственных дел в научный оборот возникает вопрос: насколько мы можем доверять им при изучении столь важной и сложной темы, как репрессивная политика советского государства в отношении различных групп населения в ходе Большого террора? Многие источники советского периода обоснованно критикуются как подвергавшиеся произвольной коррекции (статистика, плановые и отчетные материалы различных органов и организаций, воспоминания и др.). Учитывая методы ведения следствия, а также количественные показатели подлежащих репрессии, определяемые в приказе № 00447, вполне можно предположить, что материалы следственных дел являются не просто субъективизированными, как и любой другой письменный источник, но вполне могли подвергаться преднамеренной фальсификации, в силу чего они не заслуживают доверия и внимания исследователей. Для определения репрезентативности следственных дел их необходимо подвергнуть тщательному изучению. Как и любой источник, следственные дела нужно рассматривать с позиций внутренней и внешней критики. Такой подход будет способствовать извлечению максимальной информации о самом источнике и о жестоком времени 1937-1938 гг., которую он несет. Практически все изученные следственные дела сохранили внешний вид конца 1930-х гг. Единого подхода в обозначении дел на обложках не прослеживается, видимо, это не требовалось правилами делопроизводства того времени. Встречаются следующие заголовки: Дело № [...] по обвинению [...] по статье [...]; Дело № [,..] п0 обвинению [...] в контрреволюционной деятельности (с указанием районного отдела); Дело № [...] по обвинению [...] (с указанием места рождения и проживания); Дело № [...] на бывшего кулака [...] (слово «бывшего» дописано карандашом); Дело № [...] по обвинению гражданина [...]1. Видимо, каждый следователь опирался на свой собственный опыт оформления следственных дел, никаких установок в приказе на этот счет не существовало. На обложках большинства дел фиксируется время начала и окончания ведения следствия. В приказе № 00447 Дело № 7791 по обвинению Аболихина Василия Кузьмича. 22.12.37-24.12.37 // Тверской центр документации новейшей истории (ТЦДНИ). Ф. 7849. Д. 21729-с; Дело № 13527 по обвинению Козлова Ивана Дементьевича. 28.10.37-27.12.37 // Там же. Д. 24070-с; Дело по обвинению гр. Козлова Петра Дементьевича. 16.02.38 // Там же. Д. 6035-с; Дело на бывш. кулака Агафонова Ивана Агафоновича. 5.08.37 // Там же. Д21539-сидр. в разделе «Порядок ведения следствия» отмечается, что следствие необходимо проводить в ускоренном порядке1. Изученные нами материалы свидетельствуют, что в Калининской области длительность следствия по делам бывших кулаков существенно различалась: от трех дней до двух месяцев, в среднем оно занимало от полутора до двух недель. Сроки, указанные на обложках, зачастую не совпадают с датировкой документов, вошедших в состав дел. То, что не совпадают конечные даты, объясняется тем, что выписки из протоколов тройки УНКВД о вынесении приговоров и выписки из актов о приведении приговоров в исполнение подшивались к делу позднее и потому не включались в опись и датировку на обложке. Несовпадение в ряде случаев начальных дат на обложках дел с датами первых документов, вошедших в их состав, можно объяснить либо невнимательностью следователей, либо спешкой в ходе следствия и оформления дел, результатом которой также являлась хаотичность расположения (не в хронологической последовательности) документов в некоторых делах2. Не на всех титулах есть даты начала и окончания следствия. В таких случаях хронология определяется по датам документов, вошедших в дело.
На передачу дела обвиняемого на рассмотрение тройки УНКВД, вынесение приговора и приведение его в исполнение уходило от четырех дней до двух недель, в большинстве случаев около двух недель3. На приведение приговора в исполнение — от двух до пяти дней. При этом практически невозможно выявить какую-либо закономерность продолжительности следствия и быстроты вынесения приговора и приведения его в исполнение в зависимости от этапа осуществления операции в целом. Вместе с тем можно отметить, что с конца декабря 1937 г. ход следствия несколько убыстряется. Объем материалов изученных следственных дел различен, но в основном колеблется в пределах от полутора до двух десятков листов, редко — 40-60 и более листов. Очевидно, глубокого следствия не было, все совершалось быстро, как и было запланировано. Следствие производилось ускоренно и в упрощенном порядке. В соответствии с приказом № 00447 к делу должны были приобщаться ордер на арест, протокол обыска, материалы, изъятые при обыске, личные документы, анкета арестованного, агентурно-учетный материал, протокол допроса и краткое обвинительное заключение. Документы об исполнении приговора должны были приобщаться в отдельном конверте к следственному делу каждого осужденного1. Описи документов следственных дел
Следственные дела начинаются с описей документов, входящих в них. Описи составлялись следователями, ведущими дела, либо одним из следователей по делу. Документальный состав следственных дел достаточно однообразен, за небольшим исключением. Как правило, следственные дела состоят из следующих документов: ордера на арест обвиняемого, протокола обыска, произведенного у обвиняемого, анкеты арестованного, характеристики на подследственного (обвиняемого), протокола допроса подследственного (обвиняемого), протоколов допросов свидетелей (зачастую трех), обвинительного заключения, выписки из протокола тройки УНКВД Калининской области, выписки из акта о приведении наказания в исполнение — всего около 11 документов, то есть столько, сколько и требовалось в приказе. Вместе с тем в следственных делах встречаются и другие документы: справки районных исполнительных комитетов (РИКов) или сельсоветов о социальном положении обвиняемых, выписки из протоколов заседаний РИКов об исключении хозяйств из списков зажиточной части деревни, справки районных отделов или выписки об имеющихся судимостях, справки о состоянии здоровья обвиняемых, их семейном положении, об отбытии срока наказания, о выполняемых работах, заявления обвиняемых, справки об имущественном положении обвиняемых, выписки из протоколов заседаний тройки ОГПУ по предшествующим обвинениям, постановления о принятии дел к рассмотрению, постановления об избрании меры пресечения и предъявлении обвинения, протоколы об отказе от дачи показаний обвиняемыми, протоколы об объявлении окончания расследования. Некоторые из перечисленных документов, которые в основном встречаются в делах, начатых в начале — середине июля 1937 г., позволяют увидеть разницу протекания следствия до приказа № 00447 и после его получения. В описях встречаются исправления. Так, в опись одного из следственных дел после ее составления было внесено дополнение в позицию под № 8 — агентурное донесение на обвиняемого на одном листе, которое в деле отсутствует. В другом следственном деле за описью документов следует полутитульный лист «Материалы учетных данных (агентурные донесения, заявления, справки сельсоветов, протоколы допросов свидетелей и прочее)». В данном деле в наличии все виды перечисленных документов, за исключением аген-
См.: Юнге М., Биннер Р. Как террор стал «Большим». С. 91-92.
турных донесений. Видимо, агентурные донесения могли изыматься из дел при их рассекречивании в момент передачи в ТЦДНИ1.
Вместе с тем есть следственные дела, которые по составу документов очень сильно отличаются от основной их массы. В качестве примера можно привести следственное дело по обвинению Козлова Ивана Дементьевича, которое велось в течение одного месяца, с 28 ноября по 27 декабря 1937 г.2 В его составе 31 документ, в том числе 9 протоколов допросов свидетелей (некоторых из них допрашивали по два раза), а также целый комплекс различных справок (от Оленинской МТС, Озерецкого мясокомбината), квитанций, сообщений и других документов, подтверждающих различные обстоятельства жизни обвиняемого. В качестве еще одного примера можно привести следственное дело брата Козлова И. Д., Козлова Петра Дементьевича, состоящее из 40 документов, из которых 12 имеют непосредственное отношение к следствию 1937 г., а 28 документов — к периоду с июля 1954 г. по июнь 1998 г.: заявление Поляковой А. П. (дочери обвиняемого), протоколы допросов свидетелей (повторенные через много лет), различные справки, копия свидетельства о смерти и др. Вторая часть документов данного следственного дела сложилась в связи с заявлением Поляковой А. П. и Козлова М. П. (детей Козлова П. Д.) на имя Председателя Президиума Верховного Совета СССР К. Е. Ворошилова от 9 мая 1954 г., в котором они выражали просьбу пересмотреть дело их отца и дать ему возможность приехать к ним на жительство. Они не знали, что он был приговорен в 1937 г. к высшей мере наказания3. Отличается от других и следственное дело Табакова Александра Антоновича, которое начинается с документов 1934 — 1935 гг., связанных с убийством колхозного активиста Ширяева Ф. Н., по которому Табаков привлекался в качестве одного из обвиняемых. Его вина не была доказана, из-под стражи он был освобожден, дело было прекращено и сдано в архив в 1935 г.4 Однако некоторые материалы предыдущего обвинения вновь появляются в следственном деле Табакова А. А. в период Большого террора. Документы 1934-1935 гг. и 1937 г. располагаются с нарушением хронологической последовательности. Из материалов 1935 г. представлены протоколы допросов свидетелей, а также два донесения под псевдонимами «Масленка» и «Соловьев», в которых имеются показания о причастности Табакова А. А. к убийству Ширяева Ф. Н. и о его контрреволюционных настроениях1.
Ордера на обыск и арест, протоколы обысков
Далее рассмотрим ход следствия на примере конкретных документов и их информативных возможностей. Как правило, первым документом следственных дел является ордер на обыск и арест, который выдается на бланке, но не имеет строгих правил заполнения. Ордер имеет номер, число, информацию о том, какому сотруднику УНКВД по Калининской области или УРКМ УНКВД по Калининской области он выдан, имя гражданина, подлежащего обыску и аресту, его адрес. Ордер имеет примечание, в котором говорится о том, что все должностные лица и граждане обязаны оказывать обладателю ордера полное содействие. Ордер предъявляется обвиняемому, который после ознакомления с ним должен расписаться на нем. Иногда на ордере указывается срок его действия (одни сутки) и обозначается, в каких целях он выдан (например, на предмет обнаружения огнестрельного оружия), указывается дата производства обыска, что позволяет определить, допускались ли нарушения процессуальных норм при осуществлении обыска и ареста2. Анализ ордеров показывает, что нарушения допускались. Например, ордер на обыск и арест Абакшина Василия Васильевича был выдан 18 декабря 1937 г. сроком на одни сутки, а произведен обыск был 24 декабря 1937 г., т. е. с опозданием на несколько суток. В ордере указаны понятые, а также что при обыске ничего не было обнаружено. При предъявлении ордера и ознакомлении с ним за неграмотного Абакшина В. В. расписался его сын. Остается неизвестным, вызвал ли просроченный ордер возражения со стороны обвиняемого и его родственников или они не обратили на это никакого внимания, полностью подчиняясь государственной бумаге3. В ордере на обыск и арест Железнова А. А. было внесено неизвестно кем исправление в дату осуществления обыска и ареста: 5 октября переправлено на 6 октября 1937 г.4
Еще один пример, гораздо более разительный. В следственном деле Александрова Василия Глебовича в ордере, выданном 5 августа 1937 г. сотруднику УНКВД СССР по Калининской области Сучкову, допущена ошибка: «[...] на производство обыска в жилых и холодных стройках и независимо от результата подлежит аресту гр-н Глебов Василий Александрович» (курсив мой. — И. С). В ордере указывается адрес, по которому следует произвести обыск и арест. На обороте листа значится: «Ордер мне предъявлен 5.VIII-37» и стоит подпись Александрова В.1 В соответствии с анкетой арестованного у Александрова В. Г. низшее образование. В силу его малограмотности вполне возможно, что ордер был ему не предъявлен, а объявлен, как это и значится в документе, поэтому он вполне мог и не увидеть, что ордер выписан на обыск и арест Глебова В. А., а не Александрова В. Г. Тем не менее такая неточность, и то, что в ордер не были внесены соответствующие исправления, свидетельствует, с одной стороны, о спешке, в которой работали органы, а с другой стороны — что они практически ничего не опасались, так как были уверены, что проверки не будет. Ошибки в данном деле на этом не закончились. Комиссар оперотдела, заполняя протокол обыска, осуществленного 5 августа 1937 г., продолжает допускать ошибки: в частности, он пишет, что обыск произведен у гражданина Глепова Василия Александровича (не Глебова и не Александрова), адрес в протоколе указывается Александрова В. Г. — колхоз «Новая жизнь». В качестве понятого при обыске присутствовал житель того же колхоза Тушкин В. И. В протоколе отмечается, что в ходе обыска задержан гражданин Глепов В. А. и при обыске у него было изъято шесть писем и восемь фотографий (в деле ничего из изъятого обнаружено не было) и что при обыске жалоб не было высказано2. И только в анкете арестованного появляется исправление ошибки в фамилии: Глебов на Александров. В этой же анкете в графе «социальное происхождение» «середняк» исправлено на «кулак». В конце анкеты имеется заверение исправлений, но не фиксируется, каких и сколько3. Не на всех ордерах имеются подписи арестованных о том, что ордера были им предъявлены. В одних случаях результаты обыска фиксировались в ордере и протокол обыска и ареста не велся, в других — велся протокол. Из протоколов обыска и ареста видно, что при обыске и аресте достаточно часто присутствовали представители власти (председатель сельсовета, секретарь сельсовета, председатель колхоза, член сельсовета), они же нередко выступали свидетелями по делу. Как правило, в протоколах обыска отмечалось, что при обыске ничего не обнаружено и жалоб нет. Вместе с тем встречаются протоколы обыска, в которых перечисляются изъятые при обыске предметы: письма, книги, некоторые документы. В делах даже имеются конверты, в которых, видимо, эти вещи хранились, но в настоящее время они в большинстве случаев отсутствуют1. В некоторых конвертах имеются отдельные документы. Так, в конверте в деле Забелина В. А. хранятся следующие материалы: различные справки; переписка Забелина В. А. с М. С. Зеленцовым 1934 и 1937 гг. по вопросу о возможности его устройства на работу в Ленинграде; документы 1940 г., связанные с ходатайством жены Забелина В. А. о принесении протеста на решение тройки УНКВД Калининской области по делу ее мужа; переписка 1-го Спецотдела УНКВД Калининской области с 1-м Спецотделом НКВД СССР по делу Забелина В. А. Жене Забелина В. А. в ее ходатайстве в 1940 г. было отказано2. Таким образом, требования о производстве обыска выполнялись. Вместе с тем в приказе отмечалась обязательность изъятия оружия, боеприпасов, военного снаряжения, взрывчатых, отравляющих и ядовитых веществ, контрреволюционной литературы, драгоценных металлов в монетах, слитках и изделиях, иностранной валюты, множительных приборов и переписки3. Ничего из перечисленного, за исключением переписки и некоторых документов, не указанных в приказе, при обысках не обнаруживалось, и это фиксируется в ордерах и протоколах обысков изученных следственных дел.
Анкеты арестованных
В большинстве случаев следующим документом в следственных делах является анкета арестованного. Она представляет собой чрезвычайно информативный источник. С одной стороны, анкета свидетельствует о том, какие именно вопросы о жизни арестованных более всего интересовали власть. С другой стороны, содержание ответов на эти вопросы показывает, кого власть считала своим врагом. Кроме того, имеется возможность сравнить ответы арестованных с определениями контингентов, подлежащих репрессии, данными в приказе № 00447. В частности в соответствии с приказом репрессии подлежали бывшие кулаки, вернувшиеся после отбытия наказания и продолжавшие вести активную антисоветскую подрывную деятельность, а также бежавшие из лагерей или трудпоселков, скрывавшиеся от раскулачивания, ведущие антисоветскую деятельность, состоявшие в повстанческих, фашистских, террористических и бандитских формированиях1. Вопросы анкеты были направлены на получение об арестованном следующей информации: профессия, служебное положение, имущественное положение на момент заполнения анкеты и до 1929 г. (т. е. до начала массовой коллективизации), социальное положение в момент ареста, служба в царской, белой и красной армиях, социальное происхождение, национальность, гражданство, партийность, образование, наличие судимости и характер наказания, состояние здоровья и состав семьи.
Анкеты арестованных свидетельствуют о том, что жизнь каждого человека была неповторима. Вместе с тем на основе анализа анкет можно выделить некоторые общие черты, характерные для многих арестованных. На вопрос о месте работы наиболее частые ответы — в колхозе, временная работа в колхозе, реже называются другие места, например железнодорожная станция. Самая распространенная из называемых профессий — крестьянин-хлебопашец; единично упоминаются: булочник-бараночник, плотник, фельдшер, кузнец, хлебороб. Данные изученных анкет показывают, что до 1929 г. арестованные по преимуществу имели крепкое хозяйство с хорошим домом, надворными постройками, рабочим и продуктивным скотом, были хорошо обеспечены землей, сельскохозяйственным инвентарем, а нередко и сельскохозяйственными машинами. Иные владели небольшими предприятиями для переработки сельскохозяйственной продукции (заводами) с наемной рабочей силой. После раскулачивания у них оставалась очень незначительная часть прежнего хозяйства: дом, двор, корова или лошадь, сад; у некоторых хозяйство полностью было ликвидировано, значит, с экономической точки зрения они не представляли угрозы для государства, так как ничем не отличались от других селян. 1 Юнге М., Биннер Р. Как террор стал «Большим». С. 85.
На вопрос анкеты о социальном положении на 1937 г. даются различные ответы: «колхозник», «раскулаченный кулак», «кулак», «кулак-торговец-спекулянт», «хозяйство ликвидировано», «ничего нет», «из крестьян-кулаков», «рабочий» и т. д. Ответы арестованных свидетельствуют о том, что в народе не было четкого представления об определении социального положения, об этом также говорят и ответы свидетелей на анкетные вопросы протоколов. Аналогичная ситуация складывалась с определением социального происхождения. Арестованные характеризовали его следующим образом: «из крестьян», «крестьянин-кустарь», «раскулаченный кулак», «все имущество было изъято в 1930 г.», «с семьей выслан на Урал, оттуда бежал, семья возвращена обратно». Таким образом, для арестованных графа «социальное положение в момент ареста» сильно перекликалась с графой «социальное происхождение», и они давали на эти вопросы идентичные ответы. Большинство арестованных служили в царской армии, их служба приходилась на период Первой мировой войны, некоторые служили в Красной армии в период Гражданской войны рядовыми или специалистами (фельдшер), что, однако, не спасло их от преследования властью. Арестованные в основном были малограмотными (с образованием от одного до пяти классов сельской школы), некоторые — неграмотными. Как показывают изученные анкеты, как правило, арестованные подвергались арестам первый раз в период с 1929 по 1934 г., судимы были тройкой ОГПУ по статье 58 п. 10-11 и по статье 107 УК РСФСР за контрреволюционную деятельность и агитацию против советской власти, срок наказания от 3 до 5 лет ИТЛ, высылка в Архангельск, Северный край, Казахстан, отдаленные края СССР1. Некоторые обвиняемые подвергались арестам с конца 1920-х гг. до 1937 г. неоднократно. В качестве примера можно привести Кабанова Н. П., который арестовывался пять раз — в 1919, 1923, 1929,1934 и 1935 гг. При этом наказания 1929 и 1934 гг. позже были отменены2. В некоторых анкетах отмечается, что срок отбывался не полностью из-за плохого здоровья либо сокращался за хорошую работу. В 1937-1938 гг. арестовывались люди различных возрастов. Как свидетельствуют изученные анкетные данные, арестованные в возрасте от 30 до 50 лет составляли 33 %, от 50 до 60 лет — 29 %, от 60 лет и старше — 38 %. Таким образом, доля людей старше 60 лет, находившихся в неработоспособном возрасте, была значительной. Большинство арестованных крестьян считали себя здоровыми людьми, они имели семьи и от двух до шести детей разного возраста (от одного месяца до 40 лет). В некоторых следственных делах встречаются справки о состоянии здоровья арестованных. В отдельных случаях экспертиза, видимо, была достаточно объективной в плане освидетельствования состояния здоровья. Так, арестованный Аболихин В. К. (61 год), по собственным показаниям, считал себя вполне здоровым, в то время как проведенный медицинский осмотр выявил у него ряд заболеваний: ограничение движения в правом локтевом суставе, хроническое воспаление сердечной мышцы, в силу чего он был способен только к легкому физическому труду. Зато в другом случае, несмотря на боли в области сердца, которые квалифицировались как миокардиопатия, делалось медицинское заключение о годности арестованного к физическому труду без ограничений1. Характеристики сельских советов на арестованных
и другие документы, содержащие элементы характеристик
Практически во всех следственных делах имеются характеристики сельсоветов на граждан, подвергшихся аресту, с описанием экономического состояния хозяйств на момент раскулачивания. В них также сообщается о наказаниях, которым арестованные и их семьи подвергались в первой половине 1930-х гг., далее следуют характеристики действий арестованных после возвращения из мест лишения свободы. При этом всячески подчеркивалось, что люди не исправились и продолжают занимать прежнюю позицию по отношению к советской власти2. Вместо отсутствующих характеристик арестованных в следственных делах имеются справки сельсоветов и районных исполнительных комитетов об их имущественном положении и предшествующих арестах, которые по сути выполняют функции характеристик и по содержанию напоминают их. Таким образом, органы власти предоставляли следственным органам информацию, которая в тех условиях вполне могла послужить основанием для повторного ареста. Некоторые документы следственных дел косвенно это подтверждают. В следственном деле Габлина Н. И. имеется постановление о начале следственного дела, основанием для которого, как отмечается, послужил имеющийся на Габлина Н. И. материал о ведущейся им антисоветской деятельности. Такой материал можно было почерпнуть из характеристик и справок сельсоветов и РИКов, доносов, допросов свидетелей, предшествующих допросам обвиняемых. Иногда в следственных делах встречаются заявления обвиняемых с просьбой опросить конкретных людей, которые могли бы положительно охарактеризовать их. В частности Александров В. Г. просил допросить председателя колхоза «Новая жизь» Туманова С. С. и бригадира Лебедева Р., которые тем не менее не были привлечены к следствию1. Габлин Н. И. также просил допросить по его делу председателя и бригадира колхоза «Крестьянин». Допросы этих свидетелей были произведены, но они подтвердили, что Габлин Н. И. проводил антисоветскую агитацию2. Очевидно, что обвиняемые пытались привлечь в свою защиту наиболее авторитетных для власти людей. Протоколы допросов обвиняемых
Важной составной частью следственных дел являются протоколы допросов обвиняемых. Опираясь на изученные протоколы, можно предположить, что допросы велись спокойно, в корректной форме, следователи (служащие органов госбезопасности) обращались к обвиняемым на «вы». Но при этом вопросы, которые задавались обвиняемым, могли оказывать на них очень сильное психологическое давление, так как фактически это были вопросы-утверждения: «вы обвиняетесь в антисоветской агитации, в распространении провокационных слухов, направленных на срыв мероприятий партии и правительства [...]»; «следствию известно, что вы вели разлагательную работу»; «из свидетельских показаний известно, что вы [...]»; «зачитываю выдержку из свидетельских показаний о вашей контрреволюционной агитации» и т. д. Допросы обвиняемых, видимо, продолжались 30-40 минут. В некоторых протоколах указывается время начала и окончания допросов: 20 час. 35 мин. — 21 час. 05 мин., И час. 30 мин. — 12 час. 00 мин.1 Никаких угроз обвиняемым со стороны следователей в изученных протоколах не прослеживается. Можно привести наиболее жесткие высказывания следователей в адрес обвиняемых по протоколам допросов. При допросе Александрова В. Г. следователем было заявлено, что обвиняемый дает ложные показания, в то время как следствие требует правдивых2. Допрашивая Цапурина С. П., следователь заявил: «Следствие располагает достаточными данными о вашей антисоветской деятельности, требую правдивых показаний о вашей антисоветской агитации»3. В целом язык протоколов допросов обвиняемых свидетельствует о том, что в них зафиксирована устная речь конкретных людей с присущими ей нюансами, специфическими оборотами, речевыми ошибками. Практически во всех протоколах допросов обвиняемых фиксируется непризнание ими вины4. Как правило, обвиняемые подписывали протоколы допросов на каждой странице. Но встречаются случаи, когда они от этого отказывались, видимо, опасаясь, что протоколы могут не соответствовать действительности. Так, например, Габлин Н. И. отказался подписать предъявленное ему постановление об избрании меры пресечения, протокол допроса, протокол, фиксирующий отказ обвиняемого подписать протокол допроса, но подписал ордер на производство обыска и ареста, протокол обыска, анкету арестованного5.
Отказы обвиняемых подписывать документы фиксировались соответствующим образом (в конце протокола допроса, в специальном протоколе или акте) и заверялись подписями следователей, осуществлявших допрос, и некоторых других официальных лиц1. Создается впечатление, что перед следователями и не стояла задача получить обвинительные признания подследственных. Об этом ничего не говорится и в приказе № 00447.
Встречаются случаи, когда обвиняемых допрашивали дважды2. Повторные допросы обвиняемых осуществлялись, в частности когда аресты и первые допросы прошли до принятия приказа № 00447. Таким образом, часть дел, которые находились в производстве с конца июля 1937 г., органы госбезопасности пустили потом в ход уже в рамках новой кампании, проведя дополнительные допросы после 5 августа 1937 г. Иногда это делалось в упрощенном порядке, как в случае с Абрамовым И. И. Первый допрос обвиняемого был произведен 28 июля 1937 г., позже на обороте последнего листа протокола допроса было зафиксировано несколько дополнительных вопросов к обвиняемому и записаны показания Абрамова И. И., что никакой вины за собой он не признает, и стоит подпись другого сотрудника — начальника Емельяновского РО УНКВД Калининской области3. Иногда в таких случаях вместо дополнительных допросов в документах встречаются два обвинительных заключения. В качестве примера можно привести начатое 17 июля 1937 г. следственное дело Габлина Н. И. 31 июля 1937 г. было составлено обвинительное заключение, в соответствии с которым следственное дело Габлина Н. И. было направлено в 4-й отдел УГБ УНКВД по Калининской области «для заключения и передачи по подсудности». 13 сентября 1937 г. было составлено второе обвинительное заключение, по которому следственное дело Габлина Н. И. направлялось на рассмотрение тройки УНКВД по Калининской области. 20 сентября 1937 г. тройка приняла решение Габлина Н. И. расстрелять4. В протоколах допросов обвиняемых встречаются случаи, когда обвиняемые не только все отрицают и отказываются подписывать документы, но и пытаются объяснить свою позицию, которую, по их мнению, свидетели неправильно поняли. Так, обвиняемый Табаков А. А., которому вменяли в вину пораженческие настроения, на допросе пояснял, что он часто читал газеты, которые вывешивались рядом с колхозной конторой, и вел разговоры о войне в присутствии некоторых колхозников, которым объяснял, что если на Советский Союз нападет одна Германия, то победа Советского Союза будет обеспечена, а если на него нападет ряд капиталистических стран, то СССР потерпит поражение. Таким образом, он не считал свои настроения пораженческими и продолжал их отстаивать1. Можно привести аналогичный пример из следственного дела Цапурина С. П., который отвечал следователю, что в одном из разговоров он действительно сказал, что, «говорят, на Украине не стали пахать и сеять, и там будто бы умерло с голода несколько миллионов человек, так надо бы работать — и больше я ничего по этому вопросу не говорил, и в этом, я считаю, ничего антисоветского нет». Цапурин С. П. четко проговаривал слова, которые ему зачитывал следователь из свидетельских показаний, и отказывался от них: «антисоветского высказывания с моей стороны со словами — хотя бы скорее была бы война и т. д. — я не говорил, и это не признаю», «я никогда не говорил слов о том, что в колхозе замучали на работе, все берут в государство и т. д.»2 Харчевников Н. Г. так пояснял свою позицию: «С бывшими кулаками в редких случаях встречался. Разговоры вели на разные темы: о хозяйстве, о колхозном строе, были разговоры и о трудностях жизни, — но это я вел исключительно в кругу своих людей, не вынося эти разговоры в массу колхозников». И лишь в конце допроса Харчевников Н. Г. частично согласился с предъявляемым ему обвинением — целенаправленным сбором серебряной монеты советского образца (около одного пуда): «Да, сейчас сознаюсь, что, собирая серебряную валюту, я подрывал мощь СССР и нарушал вращение денег». Следствием это рассматривалось как частичное признание вины3. В тех случаях, когда первый вопрос следователя к обвиняемому ставился обобщенно: «Расскажите, чем вы занимались до революции, за что вы были раскулачены и высланы в 1931 г., как жили после возвращения из ссылки?» — в протоколах допросов встречаются достаточно подробные ответы о жизни арестованных и их семей в первые двадцать лет советской власти, видно, как особенно сильно менялась их жизнь после раскулачивания и высылки, как полностью нарушался традиционный жизненный уклад, люди теряли практически все привычные доходы1. Некоторые семьи разваливались из-за ареста главы семейства, имели место разводы, детей отдавали родственникам; другие — наоборот, держались вместе, глава семьи после отбытия наказания и возвращения, как правило, для поддержки семьи искал заработки на стороне, там, где его мало знали или не знали вообще — в других селениях и городах, одновременно желая скрыться от властей. Но в целом из протоколов допросов обвиняемых видно, что люди держались достойно. В протоколах также встречается информация о взаимоотношениях между знакомыми, односельчанами. Так, Кабанов Н. П., рассказывая на допросе об аресте 1919 г. за скупку краденой мануфактуры, отмечает, что был освобожден благодаря знакомству с работником местной ЧК из деревни Мышкино2. Протоколы допросов свидетелей
Следующую группу документов следственных дел составляют протоколы допросов свидетелей, в качестве которых, как правило, выступали крестьяне-середняки, а также активисты советской и колхозной работы, в основном беспартийные. Перечислим их должности и занятия: колхозники, председатели колхозов, председатели сельсоветов, члены правлений колхозов, бригадиры, зав. складами, кладовщики, счетоводы колхозов, избачи, заведующие различных районных отделов, начальник пожарной охраны поселка, сапожник, каменщик. В качестве свидетелей привлекались и те, кто лично был связан с обвиняемыми в прошлые годы, например, работал в их хозяйствах, мог иметь различного рода обиды на них. Некоторые свидетели выступали сразу по нескольким делам, при этом в один день их могли подвергать допросам неоднократно. Так было со свидетелем по делу Двоешкина А. Ф., который одновременно являлся свидетелем по делу Птичкина П. С, при этом информация из его показаний по делу Птичкина П. С. использовалась против Двоешкина А. Ф.3 Практически всем свидетелям следователи задавали одинаковые вопросы, допуская лишь незначительные вариации в их формулировке: «Что вам известно о социальном происхождении обвиняемого
и чем он занимается в настоящее время?»; «Введет ли обвиняемый контрреволюционную агитацию среди колхозников?»; «Знаете ли обвиняемого и какие у вас с ним взаимоотношения?»; «Какие факты контрреволюционной и антисоветской деятельности со стороны обвиняемого вам известны?»; «Кто может подтвердить факты антисоветской деятельности обвиняемого, о которых вы говорили?». И на эти определенной направленности вопросы давались соответствующие конкретные ответы. Свидетели давали экономические характеристики хозяйств обвиняемых зачастую в мельчайших подробностях, практически как в справках сельсоветов и анкетах арестованных. В качестве вины арестованным вменяли следующее: настроения против советской власти и партии, недовольство колхозным строем, призывы не принимать участия в выборах, неучастие в общих собраниях, спекуляция, агитация против выполнения государственных обязательств, антизаймовая агитация, угрозы в адрес работников Советов, поддержка церкви, попытки вернуть прежнюю собственность (дом, сад, хозяйство), восхваление политики Троцкого, антисталинские и пораженческие настроения, спаивание представителей местной власти, участие в антисоветских выступлениях в первые годы советской власти (например, «в савинковском кулацко-эсеровском восстании» 1918 г. в Чамеровской волости Весьегонского уезда) и т.д.1 Одному из обвиняемых вменялась скрытость поведения, замкнутость, необщительность, стремление на людях показать себя лучше, чем есть на самом деле, т. е. ведение скрытой антисоветской агитации2.
Некоторые свидетели давали не только обвинительные показания против подследственных, но и называли тех, кто может подтвердить их слова. В частности Габлин Г. С, допрашиваемый в качестве свидетеля по делу Габлина Н. И., сказал, что антисоветские высказывания Габлина Н. И. слышали помимо него еще несколько колхозников, но он помнит только Брызгана К. Ф., который через несколько дней также был привлечен к следствию в качестве свидетеля по делу Габлина Н. И.1 Не все свидетели давали обвинительные показания, и это нашло отражение в протоколах их допросов. Так, Юрасов В. П., работавший плотником в Лихославле, на вопрос, какие ему известны факты контрреволюционной и антисоветской деятельности Аболихина, ответил, что ему такие факты неизвестны, что ему никто и ничего об этом не говорил, хотя с 1933 г. по 1936 г. он работал председателем колхоза. Он также подтвердил, что не является родственником Аболихина, т. е. не намерен его защищать без причины2. Аналогично, хотя и более осторожно, вел себя на следствии колхозник колхоза «Крестьянин» Брызган К. Ф., выступавший свидетелем по делу Габлина Н. И., который сказал, что никогда не слышал антисоветских высказываний со стороны обвиняемого, хотя тот на такие высказывания и способен. В некоторых показаниях свидетелей прослеживается попытка представить высказывания обвиняемых не как контрреволюционные, а как непонимание ими сути обсуждаемого вопроса. В частности бригадир колхоза «Крестьянин» Габлин И. С, выступавший свидетелем по делу Габлина Н. И., говорил, что, когда была выпущена новая сталинская Конституция, Габлин Н. И. считал, что теперь можно говорить что хочешь даже против существующего строя. Габлин И. С. пытался разъяснить Габлину Н. И., что при новой Конституции бдительность должна быть еще большей и тех, кто будет выступать против существующего строя, наказывать будут еще строже3. Конечно же, следствие не обращало внимания на такие показания при вынесении решения по делу. 1 Дело по обвинению Габлина Никиты Ивановича по ст. 58 п. 10 УК РСФСР.
17.07.37-28.07.37 //ТЦДНИ. Ф. 7849. Д. 21588-с. Л. 13. 2
Дело по обвинению Аболихина Василия Кузьмича. 22.12.37-24.12.37 // Там же.
Д- 21729-с. Л. 11.
3
Дело по обвинению Габлина Никиты Ивановича по ст. 58 п. 10 УК РСФСР. 17.07.37-28.07.37 // Там же. Д. 21588-с. Л. 17, 22. Дело по обвинению Баккиса Роберта Ивановича. 23.12.37 — [...] декабрь 1937 // Там же. Д. 24062-с. Л. 8-9. В некоторых случаях, когда свидетелей по одному и тому же делу допрашивал один оперуполномоченный, который сам вел протокол, можно встретить совершенно одинаковые показания, принадлежавшие разным людям. Так, в следственном деле Баккиса Роберта Ивановича полностью совпадают, вплоть до написания, показания Мотонова К. Ф. и Климова И. М.: «В июле м-це с. г. Боккес (вместо Баккис. — И. С.) в пос. Старая Торопа около столовой СПО (сельское потребительское общество. — И. С), будучи в пьяном виде, в к-р (контрреволюционной. — И. С.) похабной оскорбительной форме высказывался по адресу вождей ВКП(б) и советского правительства»4. Оба свидетеля допрашивались 24 декабря 1937 г., в то время как обвиняемого Баккиса И. Р. допрашивали на следующий день, 25 декабря, при этом оперуполномоченный задавал ему вопросы в формулировках высказываний, зафиксированных в протоколах допросов свидетелей1.
Иногда практически полное совпадение текстов показаний свидетелей встречается и тогда, когда их допрашивали разные следователи. Так, в протоколе допроса председателя Дельского сельсовета Карасова А. А. от 29 декабря 1937 г. по делу Барина М. И. значится: «Помню в 1934 г. летом он говорил: В колхозе заставляют работать день и ночь, там все чувствуют себя подневольными. Все свое имущество отдали в колхоз и теперь им уже не пользоваться. Все, что сдано в колхоз, пропадет прахом. В марте или апреле сего года говорил: Раскулачили нас, оставили без средств к существованию. Власть довела до того, что сидим все голодные, даже картошки и то нет»2. В протоколе допроса председателя колхоза имени Буденного Дубинина В. С. от 30 декабря 1937 г. по делу Барина М. И. находим: «Для меня известно, что летом в 1934 г. Варин М. И. говорил: В колхозе заставляют работать день и ночь, имущество все отдай в колхоз и больше его не увидишь, в колхозе работают подневольно, в колхоз входить не надо. В марте или апреле сего года говорил: Раскулачили нас, оставили без средств к существованию. Власть нас довела до того, что все сидим голодные, а хлеб Советская власть отправляет испанцам»3. Анализируя данные тексты, вполне можно предположить, что следователи могли заполнять протоколы допросов свиделей по своему усмотрению либо переписывать показания из одного протокола в другой, пользуясь малограмотностью свидетелей, которые не могли заметить или не обращали внимания на неточности в протоколе. Опираясь на протоколы повторных допросов свидетелей по делам периода Большого террора, проводившихся во второй половине 1950-х гг., можно предположить, что были случаи, когда протоколы допросов свидетелей в 1937-1938 гг. заполнялись следователями без их вызова на допрос, хотя подписи свидетелей в протоколах есть4. Также можно предположить, что некоторые свидетели (председатели сельсоветов, председатели колхозов, бригадиры и др.), которым по должности часто приходилось выступать с обвинительными показаниями, могли договариваться друг с другом об их содержании. Некоторые следователи или другие работники органов НКВД, видимо, подвергали протоколы свидетелей корректировке, особенно в тех случаях, когда обвинения в адрес арестованного звучали не очень убедительно. Так, в конце протокола допроса в качестве свидетеля по делу Железнова А. А. председателя сельсовета Одинцова Г. А. позже, другими чернилами и более убористым почерком, была внесена запись к словам Одинцова Г. А.: «[...] что неоднократно мне самому приходилось слышать». При этом в протоколах допросов еще двух свидетелей по этому же делу показания против обвиняемого выглядят столь же голословными, как и показания Одинцова Г. А. Вот Макурин А. А. говорит о Железнове А. А.: «Меня он всегда сторонился, считая доносчиком на него» (следовательно, с Макуриным А. А. Железнов А. А. откровенно не разговаривал), а Гусев И. М. на предложение следователя: «Назовите конкретные факты антисоветской агитации со стороны Железнова» отвечает: «Лично я от Железнова антисоветской агитации не слышал». Вполне возможно, что именно эти обстоятельства подтолкнули следствие к внесению дополнения в протокол допроса свидетеля Одинцова Г. А., о котором говорилось выше1. Вместе с тем встречаются протоколы допросов свидетелей, в которых четко прописано со слов допрашиваемых: «привожу факты»; «могу назвать следующие факты антисоветских высказываний обвиняемого» и т. д.2 Однако мы не можем сказать такое буквально обо всех протоколах допросов свидетелей. Некоторые следователи подходили к ведению протоколов достаточно тщательно, придерживаясь определенных правил даже в условиях Большого террора или создавали видимость этого. Так, при допросе свидетеля Малолеткова И. В. по делу Двоешкина А. Ф. следователь допускает в протоколе два исправления и оба заверяет на полях. При этом во втором случае при замене одного слова другим смысл фразы кардинально не меняется3. В протоколах допросов свидетелей встречаются ошибки, которые, видимо, свидетельствуют о спешке и невнимательности сотрудников органов госбезопасности, которые их вели. Из следственного дела Агеева Федора Агеевича, например, видно, что еще до его ареста был допрошен один из свидетелей по будущему делу. В ходе допроса сле-
дователь, задавая свидетелю вопрос о фигуранте, путает его фамилию, называя его Агеенковым Ф. А. Называет Агеева Агеенковым и свидетель, и это вполне может говорить о том, что свидетель недостаточно хорошо знал человека, о котором давал обвинительные показания'.
Достаточно часто встречаются случаи, когда свидетелей допрашивали раньше, чем обвиняемых, используя потом их показания при допросах обвиняемых2. Так, четырех свидетелей по делу Табакова А. А. допрашивали с 25 по 29 августа 1937 г. Допрос всех свидетелей велся одним и тем же сотрудником Бежецкого РО НКВД, и показания их очень похожи. Ордер на арест Табакова А. А. был получен 20 сентября 1937 г., а допросы его были осуществлены 24 и 27 сентября 1937 г. — через месяц после допросов свидетелей. При этом материалы допросов свидетелей использовались при допросе обвиняемого. В таких случаях показания свидетелей фактически выполняли функцию доносов3. Можно привести еще пример. В ходе допроса одного из свидетелей следователь использует обращение «товарищ», что встречается крайне редко в следственных документах, самое распространенное обращение в них — «гражданин». Думается, что обращение «товарищ» в данном случае вполне может свидетельствовать о наличии у органов определенных контактов с данным человеком4. Документы обвинения и исполнения наказания
Обвинительные заключения очень короткие, в них в сжатой форме группируются сведения компрометирующего характера на обвиняемого из всех документов следственного дела, но чаще всего из протоколов допросов свидетелей, справок сельсоветов, характеристик обвиняемых, анкет арестованных. Их составляли следователи, которые вели дела; видимо, именно они выделяли подчеркиванием компрометирующие обвиняемых факты. За редким исключением, в обвинительных заключениях констатируется, что обвиняемые своей вины не признают, но она в полной мере доказывается показаниями свидетелей. Иногда допускались ошибки и в обвинительных заключениях. Так, обвинительное заключение по делу Евдокимова С. Е. было датировано 26 августа 1937 г., в то время как допрос одного из свидетелей проходил 27 августа, а допрос обвиняемого — 28 августа 1937 г.1 Конечно, это могла быть и ошибка, но это может свидетельствовать в какой-то мере и о том, что иногда обвинительные заключения готовились заранее, до окончания следствия.
По окончании следствия дело передавалось на расмотрение тройке УНКВД по Калининской области. Выписки из протоколов тройки практически полностью повторяли, хотя и в более сжатой форме, текст обвинительных заключений. Затем следовало постановление. Во всех изученных следственных делах тройка принимала постановление: расстрелять. Исполнения постановлений тройки фиксировались выписками из актов. В ходе работы со следственными делами бывших кулаков встретилось одно дело, в котором отсутствует выписка из акта об исполнении постановления тройки УНКВД по Калининской области2.
3. Следственные дела бывших кулаков как исторический источник
Итак, анализ следственных дел бывших кулаков показывает, что они являются важным и одним из наиболее доступных источников для изучения такого явления, как Большой террор в СССР. При работе со следственными делами встречаются свидетельства того, что отдельные документы или их части (в значительной мере протоколы допросов свидетелей) могли корректироваться следователями, которые вели допросы и протоколировали их, либо показания свидетелей могли предварительно режиссироваться. Вместе с тем протоколы допросов свидетелей содержат информацию, в которой следствие не было заинтересовано (факты, не только не подтверждающие вину арестованных, но и в какой-то мере опровергающие ее), что вполне может свидетельствовать о фиксировании в протоколах допросов в том числе и реальных показаний независимых свидетелей. Таким образом, на наш взгляд, нельзя однозначно сказать, что все следственные дела являются документами, подвергавшимися тотальной корректировке и фальсификации. Они должны вовлекаться в исследовательский процесс при использовании соответствующих методов работы с ними. Материалы следственных дел бывших кулаков — помимо информации о масштабах Большого террора, методах ведения следствия Дело по обвинению Евдокимова Семена Евдокимовича. 13.08.37-31.08.37 // ТЦДНИ. Ф. 7849. Д. 21329-с. Л. 12. Дело по обвинению Цапурина Семена Панфиловича Нерльского района Калининской области // Там же. Д. 21563-с. против одной из целевых групп приказа № 00447, роли, которую играли местные органы власти в ходе следствия, о восприятии политики власти частью населения — в какой-то мере свидетельствуют о взаимоотношениях внутри крестьянского мира и крестьянской семьи в момент их разрушения. Данные о том, что приходилось переживать крестьянским семьям, как они выживали в трудных ситуациях, можно почерпнуть из протоколов допросов обвиняемых: семьи зажиточных крестьян лишались хозяйства, дома, скарба, средств к существованию; невысланные члены раскулаченных семей либо вступали в колхозы, либо искали заработка в других местностях, стремились скрыться в городах. Так же поступали вернувшиеся из ссылки главы репрессированных семей. В такой ситуации люди могли расчитывать только на себя и на поддержку родственников и близких. Материалы следственных дел свидетельствуют, что некоторые родственники пытались узнать о судьбе дорогих им людей и в конце 1930-х гг., и на рубеже 1950-1960-х гг., а также на рубеже 1980-1990-х гг. Показания свидетелей, несмотря на их тенденциозность (из-за страха подвергнуться аресту, желания свести личные счеты с обвиняемыми) и возможную фальсификацию со стороны следствия; в определенной мере несут информацию о взаимоотношениях в деревне: зажиточные были у всех на виду, отношение к ним в целом было недоброжелательным, хотя и не все свидетели давали обвинительные показания против них; в деревне существовало напряжение, разжигаемое властью.
Вместе с тем необходимо отметить, что информативная насыщенность следственных дел неодинакова. Следственные дела бывших кулаков периода Большого террора, несмотря на их тенденциозность, субъективизированность, фальсифицированность и информационную ограниченность, являются памятниками культуры своего времени, в силу чего они несут объективную информацию о своем происхождении и о времени, которому принадлежат. Для проверки подлинности информации следственных дел их необходимо использовать в комплексе с другими источниками: официальными документами, статистикой, периодической печатью, материалами личного происхождения.
