СТАЛИНИЗМ В СОВЕТСКОЙ ПРОВИНЦИИ

К оглавлению

УГОЛОВНИКИ»

М. Юнге, Р. Биннер (Бохум)

ОТ «СОЦИАЛЬНО БЛИЗКОГО»

ДО «СОЦИАЛЬНО ОПАСНОГО» ЭЛЕМЕНТА:

ПРЕСТУПНИКИ И СОЦИАЛЬНАЯ ЧИСТКА

СОВЕТСКОГО ОБЩЕСТВА. 1918-1938 гг.

Не только преступник служит мерой его преступления, но также и общество с его вредом и опасностью.

Фридрих Ницше

В 1946 г. генеральный прокурор г. Фрайбурга Карл С. Бадер писал: «Исходным пунктом обсуждения вопроса о том, как общество, основывающееся на принципах права, должно классифицировать уголовников — заключенных концентрационных лагерей, было и остается то обстоятельство, что они также стали жертвами националсоциализма. В отношении уголовников-рецидивистов и даже в отношении самых закоренелых преступников в концлагерях и с помощью концлагерей было совершено преступление»1. Это мужественное выступление Бадера в защиту заключенных концлагерей, носивших на своих робах зеленые (уголовники) и черные (асоциальные элементы) углы, в течение десятилетий оставалось гласом вопиющего в пустыне. Только с начала 1980-х гг. англосаксонские и, с некоторым опозданием, немецкие историки стали изучать историю этих «забытых жертв». Клиенты мест заключения, преимущественно «обычные» преступники, долгое время считались недостойным объектом для исторического исследования. Также и в России вплоть до последнего времени уголовники относились к забытым и частично дискриминируемым жертвам даже на страницах Книг памяти политических репрессий. Исключением являются только издатели московского и ленинградского мартирологов, которые составили списки лиц, расстрелянных «в порядке исполнения приказа № 00447 [...] по уголовным и смешан-

ным1 статьям УК РСФСР», потому «что большая часть этих людей осуждена и расстреляна безвинно» или «потому что обвинение почти никогда не соответствовало жестокости наказания»2.

Рассматривая источники и исследования, мы задаемся вопросом: как в Советском Союзе 1930-х гг. мог произойти неожиданный поворот в политике в отношении преступности, в результате которого государство отказалось от первоначальной социально-утопической концепции, трактовавшей уголовников как «социально близкий элемент» по отношению к рабочему классу, и перешло в 1937 г. к массовым казням рецидивистов или осуждению их на длительные сроки лагерного заключения? Иерархически речь пойдет сначала о политическом центре власти в Москве и его возможных мотивах включения уголовников в число целевых групп оперативного приказа № 00447 против «кулаков, уголовников и других антисоветских элементов» от 30 июля 1937 г. После изучения директив центра на переднем плане исследования окажутся местные карательные органы и вопросы техники реализации оперативного приказа. Какие органы и в какой степени были задействованы, как и каким образом они претворяли в жизнь общие установки политического руководства? Отмечающаяся в исследованиях диспропорция, вызванная фиксацией историков на городской сфере, должна быть устранена за счет включения деревни в исследовательское поле. Пристальное рассмотрение отдельных следственных дел даст возможность детально представить практику отслеживания, ареста, составления обвинения и осуждения на примере конкретных лиц. Таким образом, наряду с ролью, самооценками и мотивами карателей более отчетливыми контурами будут очерчены образы жертв. Центр тяжести исследования находится на Украине.

1. Источники

Изучение темы наталкивается в России на большие сложности, так как следственные дела уголовников и протоколы троек3, которые большей частью отложились в архивах ГУВД отдельных краев и областей, все еще недоступны исследователям. Несмотря на это, авторам удалось получить частичный доступ к подобным материалам в Барнауле и Кемерово. Помимо этого мы смогли ознакомиться в Отраслевом государственном архиве Службы безопасности Украины (ОГА СБУ) с многочисленными и ключевыми для изучения «кулацкой операции» документами: обширной и многообразной статистикой жертв, директивами московского центра, народного комиссара внутренних дел Украины и начальников региональных управлений НКВД, с докладными записками об итогах «кулацкой операции», авторами которых выступали начальники областных управлений НКВД, а также со многими протоколами троек. Незаменимым источником стали опубликованные в пятом томе документального собрания «Трагедия советской деревни» материалы о проведении «кулацкой» операции, в первую очередь сводки ГУГБ НКВД СССР о количестве арестованных и осужденных на основании оперприказа НКВД СССР № 00447 на середину августа и конец сентября 1937 г., а также на начало января и начало марта 1938 года1.

2. Социальная девиация как тема исследования

В России уголовники и другие социальные «уклонисты» до сих пор не воспринимаются всерьез как группа жертв Большого террора. Бывший начальник УРКМ Ивановской области М. П. Шрейдер в своих мемуарах семидесятых годов писал: «И напрасно некоторые современные юридические работники необоснованно считают, что в 19371938 гг. и позднее в отношении уголовников якобы существовало нарушение социалистической законности (имея в виду приказ Ежова № 00447)»2. Беспощадной борьбе с криминалитетом зачастую подспудно выражается похвала: «Советский народ, жестко схваченный в "ежовые" рукавицы, посаженный в лагеря и беспощадно уничтожаемый, действительно все меньше и меньше совершал уголовных деяний»3. В Книге памяти жертв политических репрессий Калининской Трагедия советской деревни. Коллективизация и раскулачивание. Документы и материалы 1927-1939: В 5 т. Т. 5:1937-1939. Кн. 1:1937 / сост. В. Данилов, Р. Маннинг, Н. Охотин и др. М, 2004; Кн. 2: 1938-1939 / сост. В. Данилов, М. Кудюкина, Р. Маннинг и др. М., 2006. Шрейдер М. П. Воспоминания чекиста-оперативника // Архив НИПЦ «Мемориал», Москва. Машинопись. С. 95-96. За примечание благодарим А. Г. Теплякова. Лунеев В. В. Преступность XX века. Мировые, региональные и российские тенденции. М., 1997. С. 58. Станислав Кузьмин также пишет о жесткой, но в конце концов необходимой и успешной операции против уголовников, особенно в лагерях. См.: Кузьмин С. Волки преступного мира // Молодая гвардия. 1995. № 7. С. 273-274. области историк В. А. Смирнов пишет: «Надо признать, что управление [НКВД по Калининской области] приняло решительные меры по "очистке" нашего региона от уголовно-преступных элементов, неоднократно преследовавшихся за бандитизм, вооруженные грабежи, убийства, кражи и другие преступления уголовного характера»1. Омский историк В. М. Самосудов в своей книге создает впечатление, что уголовники только случайно попадали в число лиц, осужденных тройкой по политическим мотивам в ходе массовых преследований2.

Общественное мнение об уголовниках во многом сформировалось под воздействием «лагерной» литературы3. Французский историк Габор Риттершпорн (Gabor Rittersporn) и русский философ Михаил Рыклин первыми подвергли анализу наиболее влиятельные литературные произведения А. И. Солженицына и В. Шаламова на предмет того, как в них изображены уголовники4. Оба писателя описывают профессиональных уголовников — блатарей, которые изолированно от внешней социальной среды, совместно образовывают своеобразный тайный орден со своим специальным кодексом и эндогамным принципом его пополнения (рекрутирования). Асоциально настроенные и всегда готовые к насилию блатари терроризировали в лагерях «политических заключенных»5. Интересно, что Рыклин, несмотря на свои сомнения в отношении описания преступного мира как непроницаемого и гомогенного образования, что приводит к его «демонизации» и оставляет вне внимания факт сотрудничества преступного мира с режимом, также поддерживает основной структурный элемент позиции Шаламова и Солженицына, а именно идею дихотомии преступного мира (профессиональные уголовники) и «политических», что служит еще большему укоренению стереотипа1. Рыклин основывает на этом свой собственный тезис о «родственности [сталинского] режима и уголовного мира»2. При этом он излагает критику Шаламова и Солженицына, направленную против таких советских писателей, как И. Бабель, В. Каверин, Л. Леонов, И. Ильф и Е. Петров, которые идеализировали и поэтизировали уголовников. Далее Рыклин констатирует, что из этой литературы возникло представление об уголовниках как о «социально близком [по отношению к пролетариату] элементе», который может быть перевоспитан и «перекован». Наконец, Рыклин утверждает, что «усиленное повышение социального престижа уголовников было конституциональной составной частью советской [внутренней] политики», а «сближение советской идеологии с этой социальной [уголовной] средой, ее идеализированное превозношение» ни в коем случае не являлось недоразумением, а было свойственно этой идеологии3. Рассуждения Рыклина имеют одно серьезное слабое место. И без того едва ли существовавшая где-либо, кроме сферы пропаганды, политика «перековки» была окончательно ликвидирована самое позднее в начале 1937 г., вместе с закрытием одноименной лагерной газеты. «Социально близкий элемент» к этому моменту уже давно мутировал в «социально вредный элемент». Наряду с этим доминирующим и почти безнадежно негативным изображением преступного мира, потрясающе схожим с авторитарными сталинскими образцами мышления, в «лагерной» литературе снова и снова встречаются описания уголовников, которые с помощью своих превосходных знаний неписаных законов лагерной повседневности помогали выжить «политическим». Едва ли можно принять стремление отмежевать уголовников от «политических» только на основании их якобы морально и социально предосудительного поведения. Нам кажется разумной попытка Арч Гетти (Arch Getty), Габора Риттершпорна и Виктора Земскова «to separate ordinary criminality from genuine opposition to the system as well as from other reasons for which people were subjected to penal repression»: «отделить обычную преступность от оппозиции систе- ме, так же как и от других причин, по которым люди подвергались репрессиям»1. Она открывает возможность исследовать, различал ли режим, и если да, то почему и в какой форме, «политических» и «неполитических» преступников. Упомянутые авторы констатируют в своей работе на основе использованных ими документов властных органов, что важной функцией лагерной системы было подавление, наряду с действительной и воображаемой оппозицией, также социальной девиации2.

Научный подход к изучению преступности в период сталинизма находится пока в зародыше. В Российской Федерации первые документальные материалы и статистические данные в отношении реализации этого аспекта приказа № 00447 были опубликованы санкт-петербургским историком Владимиром Ивановым3. Главным результатом его исследования является то, что автор не смог ни обнаружить понижение уровня преступности после окончания Большого террора, ни подтвердить наблюдение о том, что якобы в ходе массовой операции главный удар был направлен против закоренелых преступников4. В большей степени речь шла о мелких уголовникахрецидивистах5. Если критически относиться к небольшому количеству англо-американских исследований по теме6, то можно констатировать излишнее подчеркивание и преувеличение — без сомнения имевшихся — политических мотивов в преследовании уголовников и социальной девиации, т. е. уголовники в этих работах в конечном счете причисляются к политическим противникам большевиков1. Этой позиции мы можем противопоставить следующий тезис: во-первых, преследование уголовников и социальных «уклонистов» носило отчетливые черты социальной технологии; во-вторых, доказуем факт специфического восприятия преступности и социальной девиации, начиная с момента возникновения Советского Союза.

3. Социально близкие элементы

Вождь немецкой социал-демократии Август Бебель нарисовал в своем впервые опубликованном в 1879 г. сочинении «Женщина и социализм» («Die Frau und der Sozialismus») утопическую картину свободного от преступников социалистического общества: «Воры исчезли, потому что исчезла частная собственность и каждый в новом обществе может легко и удобно удовлетворить свои потребности [...] Нет больше бродяг и нищих, они являются продуктом основанного на частной собственности порядка и исчезнут, как только он падет. Убийство? Для чего? Никто не может поживиться за счет другого, а убийство из ненависти, напрямую или косвенно, также зависит от социального состояния общества»2. В написанном в 1869 г. «Катехизисе революционера», знаменитом произведении русского революционного движения, автором которого был Сергей Нечаев, говорится: «Соединимся с лихим разбойничим миром, этим истинным и единственным революционером в России»3. В 1934 г. Иосиф Виссарионович Сталин на «съезде победителей» провозгласил социализм в СССР построенным. Три года спустя, в 1937 г., началось массовое преследование преступников и других маргинальных личностей, таких, как проститутки, попрошайки, бездомные, пьяницы, хулиганы и тунеядцы. Их осуждение производилось тройками в рамках приказа № 00447, как в случае из приведенного ниже документа: речь идет о выдержке из протокола заседания тройки УНКВД по Днепропетровской области (Украина) от 19 августа 1937 г. Выдержка публикуется в извлечении из оригинала, тройка рассматривала дело одного из так называемых уголовников.

Протокол № 13 заседания тройки Управления НКВД УССР Днепропетровской области

19 августа 1937 г. Совершенно секретно Экз. № 1

Председатель Начальник Управления НКВД, старший майор

тройки: Государственной] Безопасности — тов. КРИВЕЦ

Члены Секретарь обкома КП(б)У- тов. МАРГОЛИН

[тройки]: Облпрокурор — тов. ЦВИК

Секретарь Секретарь УНКВД — сержант Государственной]

ПОСТАНОВИЛИ:

БИРМАНА Наума Исааковича - РАССТРЕЛЯТЬ

тройки: Безопасности — тов. ЮРОВСКИЙ .

СЛУШАЛИ:

...8. Дело ОМЗ Днепропетровского УНКВД № [...] по обвинению БИРМАНА Наума Исааковича, 1913 г[ода] рож[дения]. Обвиняется в том, что, отбывая наказание в Днепропетровской тюрьме, систематически занимался камерным бандитизмом, избивая заключенных и воруя у них вещи. В 1937 году совершил 2 кражи и ряд избиений заключенных /докладчик тов. Кирков

Источник: ОГА СБУ. Ф. 4. Протоколы Донецкой области.

В этом же протоколе тройки содержатся приговоры к расстрелу или к 8-10 годам лагерей в отношении 82 чел. Конечно же, среди них были не только преступники, а еще и кулаки, попы, бывшие белые, царские чиновники, то есть классические политические враги большевиков. Чем этот конкретный случай привлекает внимание? Речь идет о молодом человеке 24 лет, родившемся незадолго до революции 1917 г. и выросшем в юном Советском государстве; он был осужден во время отбывания им срока наказания в тюрьме. Бирман обвинялся в «систематическом камерном бандитизме», причем термин «систематический» являлся ключевым словом обвинения. Дополнительно он охарактеризован как вор-рецидивист и хулиган, и называется ряд его преступлений. Обращает на себя внимание то обстоятельство, что обвинение сформулировано очень коротко, а вынесенный приговор совершенно несоизмерим по тяжести в сравнении с совершенными преступлениями. Обвиняемый был осужден заочно, а в распоряжение тройки о нем была предоставлена только эта небольшая справка, которую подготовил для тройки на основании следственного дела названный в самом конце выписки «докладчик» Кирков. Вопрос состоит в том, как соотносится нарисованная Бебелем утопическая картина свободного от преступности социалистического, или бесклассового, общества с массовым физическим устранением уголовников и других маргиналов в ходе Большого террора 1937-1938 гг. Как эта акция оправдывалась в государстве, в котором в 1920-е гг. доминировала антибуржуазная концепция уголовников как элемента, «социально близкого» рабочему классу? Каким образом «социально близкий элемент» превратился в «социально враждебный»?

Преступность в теории и пропаганде

В 1924 г. в Киеве тиражом 10 ООО экземпляров вышел в свет сборник работ под заголовком «Проблема преступности»1. В этом томе наряду с менее известными советскими авторами были опубликованы такие знаменитости, как социалист Карл Каутский, итальянский социалист, а с 1926 г. фашист Энрико Ферри, советский юрист и криминолог Михаил Гернет и голландский криминолог Н. Бонгер2. Авторов объединяет то, что все они отвергают теорию итальянского врача и антрополога Чезаре Ломброзо (Cesare Lombroso), в соответствии с которой преступные склонности обусловлены врожденными биологическими или психическими причинами3. Ломброзо зашел так далеко, что объявил преступную личность деградацией к более ранней стадии развития человечества (атавизмом), физически выражающейся, к примеру, через бледную кожу и оттопыренные уши. Каутский описывает суть теории Ломброзо следующим предложением: «Волк и при других условиях не станет вегетарианцем»4. Точно так же авторами сборника была отклонена теория «свободной воли» так называемой классической школы, которую особенно наглядно развивал в своих литературных произведениях Ф. М. Достоевский. В соответствии с ней преступники в момент совершения преступления в конце концов обладают возможностью сделать свободный выбор, несмотря на различные факторы, благоприятствующие преступлению1.

Сами авторы тома склонялись к социологической школе, которая называет главными причинами преступности социальные и экономические условия. В особенности дискутировались работы ее немецких и французских представителей, таких, как Франц фон Лист (Franz von Liszt), Густав Ашаффенбург (Gustav Aschaffenburg) и Адольф Кетле (Adolphe Quetelet). Но в целом дискуссия о социологической школе оказалась сконцентрированной в сборнике вокруг единственного пункта: ее представители резко критиковались за то, что большинство из них не хотели понимать, что преступность является неизбежным продуктом капиталистического общества, с его неравным распределением собственности и антагонизмом классов2. Реформы в капиталистическом обществе в виде взвешенной социальной политики признавались бесполезными. Один из советских авторов сборника, М. Зурский, так сформулировал этот тезис: «В самом капиталистическом обществе, говорим мы, лежат причины "преступности", и путем частичных реформ причины "преступности" не будут устранены [...] без окончательного уничтожения капиталистического общества невозможно устранить "преступность"»3. В другом месте он писал: «"Преступность", которую капиталистическое общество порождает с натуральной необходимостью, не может исчезнуть ранее, чем будут уничтожены основы этого общества»4. В качестве альтернативы в книге называется (а как же иначе!) социалистическое общество. Преступник и преступность, тем более что в вышеназванных цитатах они автором последовательно закавычены, в этом обществе исчезают и как теоретическая, и как практическая проблема. Под воздействием этого высокого идеологического барьера, или, лучше сказать, бремени, в Советском Союзе тем не менее развивались научные исследования преступности. Начиная с 1923 г. под руководством начальника административного отдела ВЦИК В. Л. Орлеанского была организована комиссия, состоявшая из криминологов, психиатров, антропологов и статистиков. С этого момента сначала в Москве, а потом и в других крупных городах каждый арестованный проходил через руки соответствующих экспертов1. Наряду с обычной информацией — такой, как предыдущие аресты, осуждения и личные данные, собирались сведения о социальном окружении преступника и данные психиатрической экспертизы. В случае с отдельными преступниками давалось заключение даже об их домашнем окружении и проводилось их обстоятельное исследование в специально устроенной психиатрической клинике2. Лазейку из строгих идеологических предпосылок, запрещавших искать причины преступности в социалистическом обществе, исследователи находили, характеризуя юное советское общество как переходное и выдвигая на передний план в качестве причин криминалитета микросоциальные и индивидуальные моменты, по возможности те, которые коренились в дореволюционном прошлом преступника3. С помощью объемной картотечной системы были составлены интересные статистики и обнародованы результаты. Но в 1929 г. комиссия неожиданно была включена в состав основанного еще в 1925 г. Госинститута по изучению преступности и преступника при НКВД и фактически распущена4. С этим подчинением научных исследований карательной структуре в СССР теряются всякие следы по меньшей мере частично публичной и вполне дифференцированной дискуссии о причинах преступности5. Материалы этого института, очевидно

ликвидированного в середине 1930-х гг., до сих пор остаются недоступными. Место публичных научных исследований заняла пропаганда. Если до этого момента утопическо-идеологические объяснения преступности находились на заднем плане, то тем заметнее они завладели главенствующими позициями теперь.

В августе 1933 г. многочисленная группа известных и менее известных писателей во главе с Алексеем Толстым, Максимом Горьким1, Виктором Шкловским и Мариэттой Шагинян посетила гигантскую стройку Беломорско-Балтийского канала. Согласно амбициозному проекту в течение только двух лет в тяжелейших климатических условиях предстояло соорудить канал, соединяющий Белое и Балтийское моря, который по своей длине превышал бы Панамский канал. В качестве строителей использовались — новация заключалась именно в этом — исключительно заключенные, которые динамитом и практически голыми руками соорудили канал, оплатив это достижение большими человеческими жертвами2. После посещения строительства писателями в 1934 г. была опубликована коллективная книга, в которой в литературной форме излагались впечатления «инженеров человеческих душ»3. Писатель Николай Погодин дополнительно написал пьесу и сценарий кинофильма. В 1936 г. фильм «Заключенные» вышел на экраны Москвы4. 1 Горький организовал поездку и принял участие в заключительной встрече, но не поехал на канал. См.: Bartels J. Das Kollektivbuch «Belomorkanal» als Beispiel f?r die Instrumentalisierung der Literatur im kulturellen Proze? der 30er Jahre. Masch, sehr. Magisterarbeit. Bochum, 1995. S. 206. 2 Klein J. Belomorkanal. Literatur und Propaganda in der Stalinzeit // Zeitschrift f?r slavische Philologie. 1995/96. № 55. S. 53-98. По вопросу о числе жертв строительства канала см.: Чухин И. Каналармейцы. История строительства Беломорканала в документах, цифрах, фактах, фотографиях, свидетельствах участников и очевидцев. Петрозаводск, 1990. о

Беломорско-Балтийский канал имени Сталина. История строительства. 19311934 гг. / под ред. М. Горького, Л. Авербаха, С. Фирина. М., 1934. 4 Заключенные. Режиссер Евгений Червяков, сценарист Николай Погодин (Стукало), операторы Михаил Гиндин, Борис Петров, композитор Юрий (Георгий) Шапорин. Производство: Мосфильм. Год выпуска: 1936. Актеры Михаил Астангов, Александр Чебан, Михаил Яншин, Борис Добронравов, Вера Янукова, Надежда Ермакович, Борис Тамарин, Мария Горичева, Павел Оленев, Константин Назаренко, Л. Иванов, Геннадий Мичурин, Марк Бернес. В расположенный далеко на севере лагерь НКВД прибывает эшелон с группой заключенных. Среди них вредитель — инженер Садовский и заядлый уголовник Костя-капитан, который быстро становится главарем барака и запрещает всем выходы на работу. Чекисты начинают упорную и тактичную борьбу за перевоспитание этих людей. Во всех этих произведениях с энтузиазмом воспевалась карательная система социалистического общества, которая теперь больше не была средством возмездия в отношении заключенных, а перевоспитывала, «перековывала» их в людей социализма. Писатель Михаил Зощенко в своем очерке особенно интересовался заключенными, которые «глубоко втянулись в жизнь, построенную на праздности, воровстве, обмане, грабежах и убийствах»1. Он задался вопросом: что будут делать эти люди, если им в стране, свободной от капитализма, являющемся обратной стороной преступности, рассказать что-нибудь о перевоспитании и социализме? Зощенко выбирает одного из таких заключенных, который обратил на себя его особенное внимание, а именно «товарища Роттенберга». Последний пришел к писателю и заявил следующее: «Буржуазный профессор Ломброзо говорит, что мы, преступники, уже рождены преступниками. Какая чушь... Мой отец — честный труженик... Моя мать — честная работница»2.

Зощенко взял на себя задачу опубликовать в обработанном виде написанную Роттенбергом его собственную биографию3. Ставший из-за дореволюционных общественных порядков игроком и прожигателем жизни, ее герой попадает в конце концов в 1932 г., после бесчисленных ужасных отсидок в тюрьмах и лагерях в России и за границей, в Белбалтлаг, на стройку канала. Лагерные педагоги из тайной полиции (ОГПУ) с отеческой строгостью убеждают его, за чашкой чая и коврижкой, выйти на работу и стать из преступника полезным членом советского общества, следующими аргументами. Сначала лагерный наставник:

«У нас [в лагере] трудно. Но если бы у нас был рай — к нам бы все стремились и делали бы преступления [...] Мы работаем для себя, а не для капитала. Мы хотим, чтоб наша страна процветала [...]».

Потом начальник лагерного отделения:

«Мы работаем, чтобы в стране было лучше. А если будет лучше — и тебе будет лучше. Мы работаем для блага народа. [...] Разве ты контрреволюционер? По-моему, ты нам социально-близкий. Иди нам навстречу, а мы о тебе позаботимся4. Будешь хорошо рабо-

тать — и мы тебя досрочно освободим и дадим тебе такую специальность, которая лучше твоей, и такую квалификацию, что все двери откроются перед тобой, когда выйдешь на волю. [...] И я подумал: [внутренний монолог заключенного Роттенберга] пристали ко мне как банные листья. Из вора хотят рабочего сделать». И потом немного позднее:

«Они начали рассказывать мне про новое государство. И тогда я им говорю: — Интересно, что воров не будет. [...] — Воров, — они говорят, — конечно, не будет, поскольку никому не надо будет красть. [...] Вор — это изнанка капитализма. [...] на другой день дал 140 процентов. [...] Нет, не было совестно, что я вор. Ну, я вор. Меня так направила жизнь. [...] Значит, я не виноват. И значит, я буду виноват, если другая жизнь, а я ворую»1.

Согласно Зощенко, Роттенберг стал образцовым рабочим, который, используя данную аргументацию, убедил многих других преступников, и его бригада перевыполняла план, вырабатывая до 240 %2. Практика борьбы с преступностью

1 Зощенко М. История одной перековки. С. 517-520.

2 В фильме «Заключенные» (1936, Москва, режиссер Е. Червяков) концепция М. Зощенко подверглась существенной переработке на основе написанного Погодиным сценария. 3 Протоколы комиссии до сих пор не обнаружены. Короткое изложение содержания см.: Письмо Ф. Э. Дзержинского в ЦКК РКП(б) о карательной политике советского государства, 17 февраля 1924 г. // История сталинского ГУЛАГа. Т. 2. Карательная система. Структура и кадры / сост. и отв. ред. Н. В. Петров. М., 2004. С. 582-583. Одна из подкомиссий Центральной комиссии по карательной политике молодого Советского государства рекомендовала в начале 1923 г. особенно мягко относиться к преступникам — выходцам из рабочего класса, а также преобразовать карательную политику в политику перевоспитания и исправления преступников3. Председатель Объединенного государственного политического управления Ф. Э. Дзержинский заявил о своем полном неприятии этой, как он ее назвал, «либеральной канители». При этом Дзержинский продемонстрировал, что теоретически он выступает как хороший социалист, констатировав, что преступность может быть преодолена только путем всеобщего улучшения социального и экономического положения, а также усиления чувства общественности и ответственности. Зато его практические предложения были характерны скорее для классической консервативной политики в сфере борьбы с преступностью. Дзержинский был против предоставления классового «бонуса» преступникам. Уголовное наказание он понимал как средство защиты власти рабочих и крестьян, а не как воспитательную меру. Республика не имеет права на сочувствие и не может тратить на преступников большие суммы. Преступников необходимо ссылать в уединенные, лишенные путей сообщения местности. Борьбу с преступностью следует вести «по методу коротких, сокрушительных ударов»1. Два пункта из своих представлений Дзержинский смог реализовать. Во-первых, в официальных директивах пенитенциарной политики, узаконенных в Уголовных кодексах 1922 и 1926 гг., не имелось положений об особенном отношении к рабочим. Во-вторых, на первый план в карательной политике была выдвинута защита юного рабоче-крестьянского государства, что еще более подчеркивалось тем, что термин «наказание» был заменен выражением «мера социальной защиты». Чего не смог добиться Дзержинский, так это осуществления своей концепции безжалостного и жесткого отношения к преступникам, по крайней мере — в полном масштабе. Уголовный кодекс был составлен с намерением задать борьбе с преступностью ясные законные рамки. Как важные достижения могут рассматриваться статьи 8 и 16 УК РСФСР, которые запрещали предъявлять обвинения лицам за их контакты с преступным миром или за преступную деятельность в прошлом. В тюрьмах и лагерях было запланировано, чаще на бумаге, производить перевоспитание заключенных. Требуемая шефом ОГПУ твердость была проявлена только в отношении широко распространенного бандитизма2. Эта линия карательной политики проводилась также с помощью внесудебного органа советской тайной полиции, так называемого Особого совещания при ОГПУ. Статистика преступности и других социальных отклонений демонстрирует для конца 1920-х гг. однозначную тенденцию их снижения. Но ситуация моментально изменилась в первые годы коллективизации и индустриализации, начиная с 1929 г. Следствием насильственного введения социалистических структур и отношений, которые знаменовались, в первую очередь в деревне, ограблением и депортациями так называемых кулаков, ликвидацией частной собственности и насильственным объединением в огромные коллективные хозяйства, стал взрывоподобный рост преступности и социальной девиации. Об этом свидетельствует (достоверная статистика в эти годы больше не публиковалась) то, что в конце концов народный комиссар внутренних дел Г. Г. Ягода поставил на первое место борьбу с уголовной преступностью, а не с политическими врагами. Вина за социальную катастрофу догматически возлагалась на классового врага, т. е. на остатки «старого» общества, которые снова подняли свои головы в момент глобальной перестройки общества. В дискуссиях о теории права в экстремальных условиях классовый враг был назван отнюдь не единственной целью наносимого государством удара. Была вычленена еще одна, вторая, категория, борьбу с которой надлежало вести со всей последовательностью: «явно (курсив наш. — Авт.) деклассированные элементы». Они отделялись, как более вредная категория, от подлежащих принудительному воспитанию рабочих, сбившихся с правильного пути1. Эта новая категория была задумана как гибкий рычаг карательной политики2. 1. В нее надлежало включать тех лиц, которых нельзя было однозначно идентифицировать как классовых врагов3. 2. 3. Эта категория с самого начала не исключала возможности преследования социально близких элементов или преступников — выходцев из рабочей среды. 4. 5. Благодаря ей термин «деклассированный» мог быть применен по отношению не только к закоренелым преступникам, но и к хулиганам, пьяницам, проституткам, т. е. к социальным маргиналам. 6. 1 В подготовленном в 1930 г. проекте нового Уголовного кодекса СССР статья 1, согласно Н. В. Крыленко, гласила, что для защиты диктатуры пролетариата от классовых врагов и подверженных чуждым влияниям элементов из рядов рабочего класса должна осуществляться система мер «прямого подавления в отношении классовых врагов и явно деклассированных элементов и мер принудительно-воспитательного воздействия в отношении трудящихся». См.: Крыленко Н. Проект уголовного кодекса Союза ССР // Проблемы уголовной политики. Кн. 1 / сост. Н. В. Крыленко, А. Я. Вышинский, Г. И. Волков, А. С. Шляпников. М., 1935. С. 14. 2 Гибкое приспособление права к быстро изменяющимся общественным условиям было главным требованием Н. В. Крыленко. См.: Там же. СИ. о

Прежде всего зам. наркома юстиции Г. И. Волков констатировал наличие тесной связи между политическими врагами и преступным миром. См.: Волков Г. И. Классовая природа преступления и советское уголовное право. М, 1935. См. дополнительно цитируемых там авторов на с. 6, прим. 2. В 1930 г. готовность к систематическому наказанию индивидуумов в зависимости от степени их социальной девиации находилась еще в зачаточном состоянии. Вопреки первоначальным планам, соответствующие положения не были включены в Уголовный кодекс. И тем не менее под однажды зародившуюся идею уже готовилась почва. Причины заключались, с одной стороны, в массовом распространении социальной девиации, с другой — в возросшем притязании государства контролировать и направлять общество с помощью паспортного режима и других регистрационных мероприятий, которые, в свою очередь, увеличивали значение социальной девиации в сознании политического и административного руководства страны1. Вынесение суровых приговоров в отношении «явно деклассированных элементов» стало достойным делом также благодаря писателю М. Зощенко. В одной из цитат из книги о строительстве БеломорскоБалтийского канала он как бы между прочим заявил, что в новом социалистическом обществе сознательно становятся преступниками все те, кто отвергает протянутую им режимом руку помощи.

4. Статистика

Сколько в СССР было осуждено в 1937-1938 гг. в рамках приказа № 00447 так называемых уголовников, мы точно не знаем2. Одна из сводок, датированная ноябрем 1938 г., содержит общие для всего Советского Союза чудовищные данные: 127 967 осужденных уголовников, из них 44 086 чел. (34,5 %) — к смертной казни и соответственно 83 729 чел. (65,2 %) — к лагерному заключению3. Эта цифра состав- ляет 16,7 % от общего количества 767 397 чел., осужденных в рамках приказа № 00447.

Так как здесь речь идет о цифрах, представленных руководству 1-м спецотделом НКВД СССР, т. е. аппаратом НКВД московского центра, и они должны быть еще перепроверены исследователями с помощью данных, поступавших непосредственно из областей и краев, то, следовательно, мы имеем дело с промежуточными данными. Но и они тем не менее верно отображают следующие тенденции. Август-декабрь 1937 г.

Среди 100 990 арестованных в 57 областях две недели спустя после начала массовой операции четверть (23 838) составляли уголовники. Этот факт подчеркивает, что к началу операции по приказу № 00447 уголовники составляли после кулаков (46 487) ее вторую по важности целевую группу («контрреволюционные элементы» — 17 592, другие или без указания «окраски» — 13 073). В общей массе приговоров, уже вынесенных в ходе начальной фазы операции, уголовники занимают даже первое место как по количеству осуждений, так и по их тяжести. Из 14 305 осужденных самую большую группу — 5 278 чел. — составляли уголовники (кулаки — 4 197, «другие к-р. элементы» — 2 813, другие или без указания «окраски» — 2 017). При этом 3 726 уголовников были приговорены к ВМН и 1 552 — к заключению в лагерь (кулаки 3 077:1 120, «контрреволюционные элементы» — 1 981:832, другие или без указания данных — 982:1 035 соответственно). До конца сентября ситуация в общем и целом оставалась без особых изменений: уголовники занимали вторую позицию вслед за кулаками среди всех групп репрессированных. Правда, по тяжести вынесенных приговоров они теперь были далеко позади вслед за «контрреволюционными элементами» и кулаками1. тиным и А. Б. Рогинским, то к числу лиц, осужденных к лагерному заключению, нами добавлены также те, кто был осужден к ссылке и тюремному заключению. См.: Справка НКВД СССР. 1 ноября 1938 г. //Трагедия советской деревни. Т. 5. Кн. 2. С. 306.

1 Из 143 339 осужденных 67 962 чел. составили кулаки, из них 40 676 чел. приговорены к ВМН и 27 286 — к ИТЛ. В случае с уголовниками соотношение выглядело следующим образом: осуждено 39 140 при отношении ВМН к ИТЛ 19 433:19 707; «контрреволюционные элементы»: 33 766 (23 020:12 746). См.: Сводка № 11. Не ранее 30 сентября 1937 г. // Там же. Т. 5. Кн. 1. С. 369-374. К январю 1938 г. картина изменилась окончательно. Среди 553 362 чел., осужденных в рамках «кулацкой операции», кулаки в количестве 243 712 чел. (44 %) бесспорно занимали первое место. На втором оказались «контрреволюционные элементы» (161 828; 29,2 %), от которых совсем недалеко отстали уголовники — Ш 993 чел., или 20,2 % от общего количества1. В отличие от других целевых групп операции, в случае с уголовниками укрепилась ставшая заметной уже в сентябре 1937 г. тенденция превалирования приговоров к осуждению в лагерь над приговорами к смертной казни. Соотношение приговоров к ВМН и к ИТЛ составляло теперь для этой группы 1:2 (36 063:75 930). В отношении других групп, напротив, смертная казнь применялась гораздо чаще, не достигая все же вплоть до конца 1937 г. пиковых показателей конца сентября 1937 г. Особенно жестоко в 1937 г. обошлись с «контрреволюционными элементами». В случае с ними соотношение приговоров к ВМН и лагерному заключению составило почти 1:1 (78 237: 83 591), тогда как у кулаков - 1:1,3 (105 124:138 588).

Если для сравнения привлечь данные по Украине, то там для уголовников соотношение ВМН и лагерного заключения в 1937 г. — 1:3 (3 373:9 665) — будет еще более «благоприятным», чем по СССР2. Если посмотреть в целом, то борьба с преступностью в рамках приказа играла здесь менее важную роль, чем в других местностях страны. Из 83 122 лиц3, в отношении которых был вынесен приговор, только около одной седьмой части (13 026; 15,7 %) были осуждены как уголовники4. Точно так же в противоположность всесоюзной статистике кулаки на Украине в 1937 г. не занимают столь однозначно первое место. Число осужденных «контрреволюционных элементов» — 29 545 чел. — относительно не так далеко отстает от количества осужденных кулаков — 40 181. К тому же соотношение приговоров к ВМН и лагерному заключению у обеих категорий почти одинаковое: 1:1,3 (12 518:17 027) для «других контрреволюционных элементов» и 1:1,5 (16 678:23 503) — для кулаков. Таким образом, «другие контрреволюционные элементы» здесь были осуждены не тяжелее, чем кулаки, но если сравнивать в масштабах всего СССР, то их доля среди осужденных на Украине была выше1.

Январь-июль 1938 г.

Если сравнивать 1937 и 1938 гг., то для Советского Союза можно констатировать следующее. В 1938 г. в целом уменьшилось количество осужденных. Согласно тенденциозной и не совсем точной, или заниженной, статистике, по состоянию на 1 июля 1938 г. было осуждено еще «только» 149 209 чел. (550 720 или 553 362 — в 1937 г.)2. Так же сильно понизилась в 1938 г. и доля осужденных уголовников: с 20,2 % в 1937 г. до 8,9 % (13 263 чел.). Удельный вес осужденных кулаков вырос с 44 % в 1937 г. до 50,8 % (75 827 чел.) в 1938 г. Доля «других контрреволюционных элементов» выросла с 29,2 % в 1937 г. до 40,3 % (60 118 чел.) в 1938 г.3 1 В предшествующем разделе из-за дефицита материала непосредственно из Украины авторы вынуждены были снова прибегнуть к неполной сводке московского центра. См.: Сводка № 29 // Трагедия советской деревни. Т. 5. Кн. 1. С. 387-393. 2 Из сводки первого специального отдела. Не ранее 1 июля 1938 г. // Там же. Т. 5. Кн. 2. С. 157. Июльская сводка 1938 г. дает для января 1938 г., в отличие от январской сводки, данные только о 550 720 осужденных лицах за 1937 г. См.: Сводка № 29 // Там же. Т. 5. Кн. 1. С. 387-393. Как уже было упомянуто вначале, отсутствуют данные о количестве лиц, осужденных в рамках приказа № 00447 в ряде краев и областей после 1 июля 1938 г. о

Из сводки первого специального отдела. Не ранее 1 июля 1938 г. // Там же. Т. 5. Кн. 2. С. 157. Для сравнения 1937 и 1938 гг. в отношении тяжести вынесенных приговоров в масштабах всего СССР в нашем распоряжении имеются только данные по состоянию на 1 марта 1938 г. До 1 марта всего было осуждено 11 046 уголовников. В случае с уголовниками отношение ВМН к лагерному заключению в абсолютных числах выглядит как 4 738:6 308. При соотношении 1:1,3 они наказывались заметно более жестоко, чем в 1937 г., но все же значительно «мягче», чем другие целевые группы террора. В отношении «других контрреволюционных элементов» при соотношении 1,1:0,9 (25 179:22 886) приговоры к ВМН выносились значительно чаще (кулаки соответственно 10 254:9 919). Как по абсолютным цифрам осуждений, так и по количеству смертных приговоров (более чем в два раза) «контрреволюционные элементы» (48 065 приговоров) безоговорочно вытеснили кулаков (20 173 приговора) с лидирующих позиций1. В отношении Украины за 1938 г. в нашем распоряжении имеется более точная статистика, чем в целом по СССР. Эти статистические выкладки демонстрируют, что осуждение уголовников в этой советской республике было полностью вытеснено на задний план. С января по 1 июля 1938 г. из 33 829 чел. «только» 1 074 (3 %) были осуждены как уголовники, правда, в противоположность тенденции 1937 г., большая их часть была приговорена к ВМН (821:253; 79,4 % на 20,6 %)2. Первая половина 1938 г. вообще была для Украины в рамках приказа № 00447 особенно кровавым периодом. Высшая мера наказания внезапно стала применяться сверхпропорционально. При этом «контрреволюционные элементы» лидировали в репрессивной статистике с большим отрывом. Их доля удвоилась в сравнении с кулаками и составляла теперь более двух третей осужденных. Именно в их отношении, а не в отношении кулаков теперь наносился главный удар, а уголовники наказывались сравнительно «мягко». Из 21 943 чел., отнесенных к «другим контрреволюционным элементам», 21 611, т. е. 98 %, были осуждены к расстрелу и только 332 чел. (2 %) отправлены в лагерь. Из 10 712 осужденных кулаков 10 561 чел. (98,6 %) были расстреляны и 151 (1,4 %) подверглись заключению в лагерь3.

Региональные центры борьбы с преступностью

В Оренбургской области на начальной стадии операции по приказу № 00447 сначала были осуждены исключительно уголовники, в том числе 294 — к ВМН и 18 — к лагерям. В Ярославле смертный приговор был вынесен в отношении 184 уголовников4. К 13 сентября в Ярославской области уже было расстреляно 246 уголовников, на их долю падало 38,7 % всех вынесенных смертных приговоров в отношении 635 чел.1 В ходе первой фазы «кулацкой операции» казни или заключение в лагерь уголовников находились на первом месте также и в других областях и краях, среди них выделялись Московская, Ленинградская и Северная области, а также Свердловск и Западно-Сибирский край2. В Киевской области до конца сентября 1937 г. уголовники были главной целевой группой арестов. Их доля среди 9 554 арестованных составила 41,7 %, кулаков — 38,8 %, «других контрреволюционных элементов» — 19,5 %3. В Азербайджане особое внимание преследованию уголовников и «членов семей бандитов» уделялось в подготовительный период «кулацкой операции», т. е. в июле 1937 г.4 Также в июле 1937 г. власти Западной области5 и Западно-Сибирского края6 намеревались в рамках готовящихся репрессий принять меры прежде всего в отношении уголовников.

В Марийской АССР к 1 января 1938 г. было осуждено столько же уголовников, сколько и кулаков. Доля уголовников в общем числе репрессированных составила при этом 40 %. Однако они наказывались не так жестоко, как кулаки и «контрреволюционные элементы»7. Похожая картина наблюдается и в Чечено-Ингушетии. Здесь число репрессированных уголовников равнялось числу «контрреволюционных элементов», а не кулаков. Доля кулаков среди осужденных составила только 21,8 %. Главное место среди осужденных, далеко опередив кулаков и «контрреволюционные элементы», занимают уголовники в Куйбышевской1 и Ивановской2 областях. Но все «рекорды» бьет Московская область. Секретарь Московского обкома ВКП(б) Н. С. Хрущев в июле 1937 г. планировал репрессировать 33 436 уголовников (80,9 %) из общего числа 41 305 чел., которых предстояло осудить в области в ходе операции по репрессированию «кулаков, уголовников и других антисоветских элементов». 6 500 уголовников он отнес к первой категории и 26 936 — ко второй3. В действительности к 1 января 1938 г. уголовники составили 56,3 % от 36 813 осужденных, в том числе 4 120 чел. были приговорены к ВМН и 16 597 — к лагерям4. В Ярославской области число осужденных уголовников было не таким высоким, как в Москве, но и здесь оно значительно превосходило цифры репрессированных кулаков и «контрреволюционных элементов»: от 3 045 чел. доля уголовников составляла 42,2% (1 285 чел.). Надо отметить, что в этой области уголовники осуждались экстремально жестоко. Ни в каком другом регионе смертная казнь так часто не применялась в отношении этой целевой группы приказа. Соотношение приговоров к ВМН и заключению в лагерь составляет почти 1:1 (600:685)5. На начало марта 1938 г. на основании сводки ГУГБ НКВД СССР № 33 можно назвать региональные центры, где осужденным уголовникам уделялось «особое» внимание6: Белорусская СССР: 8 027 (1-я категория — 996, 2-я категория — 7 031), доля от общего числа осужденных — 36,5 %; Марийская АССР: 1 225 (соответственно 239/986) = 45,37 % (уголовники — самая большая группа жертв); Чечено-Ингушская АССР: 2 794 (736/2 058) = 41,3 % (уголовники — самая большая группа жертв); Ивановская область: 2 201 (748/1 453) = 37 % (уголовники — самая большая группа жертв); Кировская область: 1 366 (333/1 033) = 36,9 %; Куйбышевская область: 5 074 (1 270/3 804) = 40,1 % (уголовники — самая большая группа жертв); Московская область: 22 178 (5 170/17 008) = 54,2 % (уголовники — самая большая группа жертв); Смоленская область: 2 279 (626/1 653) = 18,9 %; Тульская область: 2 495 (653/1 842) = 32,4 %.

И только в малом числе регионов доля уголовников среди осужденных была относительно небольшой: Северо-Осетинская АССР - 78 чел. (15/63) = 3,9 % от общего количества осужденных; Коми АССР - 31 чел. (6/25) = 10,4 %; Вологодская область — 167 чел. (46/121) = 4,8 %; Тамбовская область — 40 чел. (17/23) = 1 %; Орджоникидзевский край — 185 чел. (96/89) = 1,7 %.

Эти цифры свидетельствуют о том, что уголовники были одной из трех важнейших целевых групп первоначально рассчитанной на четыре месяца — с августа по ноябрь 1937 г. включительно — операции по приказу № 00447. В начальный период операции карательные структуры на местах уделяли особое внимание уничтожению преступников. В ходе «кулацкой» операции в отношении уголовников, в отличие от других целевых групп, наметилась тенденция превалирования приговоров к лагерному заключению над приговорами к ВМН. В 1938 г., на фазе продления операции, преследование уголовников стало играть подчиненную роль, но тем не менее его нельзя признать полностью маргинальным. Необходимо также указать на существенные региональные особенности, которые иногда противоречат общей тенденции. 5. Категории уголовников

В отчетах НКВД речь идет об «уголовниках» вообще. Но какие категории уголовников надлежало осудить по приказу Москвы в рамках приказа № 00447? Как выглядели соответствующие представления карательных органов среднего звена (к примеру, народного комиссара внутренних дел Украины) и областных управлений НКВД? Какие категории были в реальности арестованы и осуждены? Идет ли в этом случае речь преимущественно об опасных преступниках, убийцах и членах организованных уголовных банд, для которых в Уголовном кодексе РСФСР также предусматривалась смертная казнь или длительные сроки тюремного заключения?1 Имелись ли в реальной практике случаи грубого отклонения от буквы приказа № 00447 и других инструкций московского центра? Могут ли различные категории в целом, без оговорок, рассматриваться как уголовники? Какие можно выделить территориальные центры тяжести операции? Московский центр

В пункте 1.7 приказа № 00447 речь идет об уголовниках. Затронутый круг лиц может быть поделен на три большие группы, между которыми неизбежны пересечения. К первой группе могут быть отнесены участники организованной преступности или члены криминальных групп (бандиты, грабители), ко второй — воры-рецидивисты, к третьей — все остальные, совершившие менее тяжкие преступления. Однако последняя группа выделяется в тексте так же, как и рецидивисты, усилительными атрибутами, такими, как «контрабандистыпрофессионалы» и «аферисты-рецидивисты», и добавлением: «ведущие преступную деятельность и связанные с преступной средой». Пункт 1.8. приказа предписывал ликвидировать преступность в лагерях и трудпоселках. Репрессивные меры должно было предпринимать в отношении «уголовных элементов, находящихся в лагерях или трудпоселках и ведущих в них преступную деятельность»2. Для ответа на вопрос, какие целевые группы среди уголовников должны были преследоваться в ходе операции по приказу № 00447, вернемся к дискуссиям и практике советской карательной юстиции. Многие западные криминологи и сотрудники уголовной полиции 1920-1930-х гг. разделяли концепцию, согласно которой большая часть преступлений совершается зачастую небольшой, однородной по своему составу и не поддающейся ресоциализации группой преступников, классифицированной как «профессиональные преступники», рецидивисты, «закоренелые преступники». Если бы удалось уничтожить это рост жертв репрессий. Три более поздние сводки (последняя, № 36, датирована 6 сентября 1938 г.) уже не регистрировали изменения данных в краях и областях, в которых «кулацкая операция» была продолжена и после 1 марта 1938 г. См.: Трагедия советской деревни. Т. 5. Кн. 2. С. 552-553.

ядро криминальной среды, то возникла бы перспектива существенного снижения преступности1. Для Советского Союза 1930-х гг. также были характерны аналогичные представления, причем уже в 1920-е гг. тип уголовника — преступника-рецидивиста стоял на первом плане. В резолюции ВЦИК и СНК РСФСР «О карательной политике и состоянии мест заключения» от 19 июля 1927 г. говорилось:

«Признать необходимым применять суровые меры репрессии исключительно в отношении классовых врагов и деклассированных преступников — профессионалов и рецидивистов»2.

14 июля 1935 г. Г. Г. Ягода в докладной записке «О недостатках в работе следственных органов», адресованной Сталину и Молотову, утверждал: «Казалось бы, что всем, в том числе и работникам суда, должно быть ясно, что преступники-рецидивисты подлежат изоляции в первую очередь»3.

Позиция по этому вопросу преемника Ягоды на посту народного комиссара внутренних дел СССР особенно четко выражена в его часто цитируемом высказывании от 9 апреля 1937 г., сделанном в рамках дискуссии о решении проблемы занятости для 60 тыс. заключенных, ежемесячно [sic] освобождающихся из ИТЛ, ИТК и тюрем. НКВД, заявил Ежов, может обеспечить работой самое большее 6-7 тыс. чел., так как учреждения отказываются принимать на работу бывших лагерников. Если же они это тем не менее делают, продолжал Ежов, то отказываются выплачивать бывшим зекам подъемные на питание, не обеспечивают их жильем, а профсоюзы и парторганизации ими не занимаются. Но среди освобожденных заключенных Ежов выделял группу «неисправимых рецидивистов», которые отказываются от предложенной работы и стремятся и далее вести преступную жизнь. Согласно Ежову, именно освободившимися после отбытия срока рецидивистами, относящимися к этой группе, в первую очередь и совершаются самые тяжелые преступления: грабежи, разбои, убийства, квалифицированные кражи. В 1936 г. на их счет было отнесено 45,3 % вооруженных грабежей, 46,7 % невооруженных грабежей, 30,5 % случаев скотоконокрадства и 46,5 % квалифицированных краж. 42 % всех арестованных в 1936 г. воров и скотоконокрадов «были рецидивисты, большинство которых недавно освобождены из лагерей». Свое особое отношение к ранее судимым из преступного мира Ежов обосновывал еще и тем, что они составляют кадры для банд грабителей и воров, вовлекают в преступность новичков и неустойчивые элементы. Вместе с рядом целесообразных предложений, направленных на интеграцию большего числа освободившихся заключенных в трудовые коллективы, Ежов рекомендует тех рецидивистов, которые отбывали наказание по уголовным статьям, но не проявили в лагере стремления к возвращению к нормальной жизни, не освобождать по окончании срока, а осуждать лагерными судами или милицейскими тройками1 к трем годам лишения свободы. Вплоть до последнего пункта письмо Ежова было согласовано с Вышинским, который, однако, 7 июля 1937 г. быстро дистанцировался от него в духе мартовской кампании в «Известиях», где с его подачи были опубликованы выдержки из писем уголовников, публично заявлявших о своем разрыве с преступным прошлым2. Отмеченная у Ежова фиксация на рецидивистах как на самой опасной группе преступников нашла свое отражение в уже приведенном списке «контингентов, подлежащих репрессии» приказа № 00447 (см. выше), но еще более четко выражена она в циркуляре № 61 зам. наркома внутренних дел и главного лица, ответственного за планирование и проведение операции по приказу № 00447, — М. П. Фриновского, разосланном 7 августа 1937 г. всем начальникам управлений НКВД и РКМ3. В этом циркуляре, который давал детальные указания по борьбе с преступностью и одновременно являлся подробной разъяснительной инструкцией к приказу № 00447, еще раз указывалось, кто и за какие преступления должен караться тройкой: 1. преступники, совершившие вооруженный или насильственный грабеж; 2. рецидивисты (закоренелые преступники), осужденные за скотоконокрадство, уличный разбой и укрывательство краденого, а также содержатели притонов; 3. рецидивисты и уголовники, бежавшие из мест лишения свободы; 4. рецидивисты и уголовники без определенного места жительства, не занимающиеся общественно-полезным трудом, в отношении которых пока не доказано конкретное уголовное деяние, но которые и далее поддерживают контакты с преступной средой.

Пункт 3 циркуляра, регулирующий порядок передачи дел обвиняемых от милицейской тройки «кулацкой» тройке, фактически является дословным заимствованием статьи/параграфа 2 из инструкции Ягоды и Вышинского от 9 мая 1935 г., адресованной милицейским тройкам. Циркуляром № 61 часть преступлений, дела по которым до сих пор рассматривались милицейскими тройками, передавались вновь созданным тройкам «кулацкой» операции, что предполагало резкое ужесточение выносимых приговоров. Милицейская тройка могла выносить приговоры «только» до 5 лет лишения свободы. В заключении циркуляра особо подчеркиваемое Фриновским указание требовало от органов милиции проводить в районах постоянные облавы и тщательно проверять личности задержанных с тем, чтобы ни один рецидивист не ускользнул вследствие невнимательности1. Начальник УНКВД по Московской области С. Ф. Реденс описывает в своем рапорте об успехах «кулацкой операции» позитивные результаты борьбы с преступностью, обусловленные указанием Фриновского, приписывая ряду колхозников Рязанского района следующие заявления: «Колхозник д. Канищево Дмитриев заявил: "Этих воров не исправишь, их надо просто уничтожать. Органы НКВД последнее время действительно взялись за очистку деревни от воров". Колхозник д. Недостоево Крысанов заявил: "У нас в деревне есть совершенно неисправимые воры, как Александров, братья Захаровы, Мишин и др. Эти люди не могут жить, не совершая преступления. Их необходимо все время держать в тюрьме или уничтожать"»2. Среднее звено

Народный комиссар внутренних дел УССР И. M. Леплевский сделал в 1937 г. акцент на борьбе с организованной преступностью. Именно в этом направлении он пытался повлиять на ход «кулацкой» операции в зоне своей компетенции. От Леплевского мы знаем, что 10 июля 1937 г. он отправил Ежову шифрованной телеграммой затребованные Сталиным 3 июля 1937 г. сведения о находившихся на оперативном учете в Украине бывших кулаках и уголовниках. Циркуляр № 61 впервые был опубликован: Иванов В. А. Органы государственной безопасности... С. 52-53. С. Ф. Реденс Н. И. Ежову «О ходе изъятия контрреволюционного кулацкого и уголовного элемента». Не ранее 15 августа 1937 г. // Юнге М., Бордюгов Г. А., Биннер Р. Вертикаль Большого террора. С. 182. При этом он писал, что «данные по Донбассу и Днепропетровску явно преуменьшены»1. Вслед за этим обеим областям были предоставлены значительно более высокие лимиты, сведения о размере которых на сегодня найдены только для Днепропетровска: 1-я категория, бывшие кулаки — 1 500 чел. (до этого 190), уголовники — 1 ООО чел. (до этого 44); 2-я категория: бывшие кулаки — 2 ООО чел. (ранее 1 752), уголовники — 1 ООО чел. (ранее 219).

Помимо этого Леплевский 15 августа 1937 г. принял участие в двух заседаниях тройки УНКВД по Одесской области. Незадолго до этого он отправил всем начальникам управлений НКВД Украины свои оценки первых заседаний троек, подвергнув критике ход операции в отношении уголовников и заявив, что слишком многие осуждаются «по мелким уголовным преступлениям», которые подлежат рассмотрению судом или милицейской тройкой. Возможно, критика Леплевского основывалась на данных отчета «Дефекты, выявленные в процессе работы тройки по Киевской области»2, подготовленного в начале августа 1937 г. H. Д. Шаровым, начальником УНКВД по Киевской области. Указание Леплевского гласило: «На тройку дать дела действительно активных враждебных элементов, терроризирующих население, организаторов уголовнобандитских групп в городе и на селе»3. Эта директива может рассматриваться как кредо похода Леплевского против преступности. На это же указывает его приказ от 29 сентября 1937 г., в котором предписывалось начать операцию, цель которой — «решительное искоренение вооруженных грабежей и налетов, как в сельских районах, так и в городах, и навести революционный порядок»^. В этой связи в приказе требовалось проверить, насколько эффективно организована работа милиции. В случае необходимости должны были выноситься суровые приговоры. В киевском архиве сохранился ряд отчетов о проведении операции в украинских областях в сентябре-октябре 1937 г. Но уже спустя только полмесяца после появления директивы Леплевского его заместитель вынужден был признать в телеграмме, разосланной начальникам УГБ УНКВД и милиции, что количество «вооруженных и невооруженных грабежей» в четырех областях даже увеличилось: «Очевидно, оперативные мероприятия органов УРКМ не захватывают уголовно-бандитские кадры и не обеспечивают ликвидацию бандитизма»1.

При преемнике Леплевского, А. И. Успенском, которого Ежов отправил на Украину 25 января 1938 г., поход против преступности в рамках «кулацкой операции» уже не имел того значения, как в 1937 г., что наглядно доказывает статистика. Но изменение направления репрессивного удара не было автономным решением украинских властей, а последовало за указанием Москвы. В приказе Ежова «О недочетах подготовки и проведения массовых операций» на Украине конца февраля — начала марта 1938 г. критиковались «вредная погоня за голыми количественными показателями выполнения и перевыполнения "лимитов" и арест распыленной антисоветской низовки», но уголовники в этой связи не упоминались. Возможно, решающим фактором стало то, что Ежов подготовил для дальнейшего проведения приказа № 00447 в Украине (15 февраля 1938 г. Политбюро дало разрешение дополнительно репрессировать в республике 30 тыс. чел., что было самым крупным лимитом в истории «кулацкой операции») новый перечень групп репрессированных. 15 категорий, сведенных в таблицу, были ориентированы главным образом на специфику украинских условий: бывшие члены националистических украинских организаций, лица, поддерживающие контакты с украинской эмиграцией, бывшие члены политических партий Украины, члены недавно «вскрытой» украинской организации сопротивления и т. д. Но больше всего бросается в глаза отсутствие в этом перечне уголовников2. Успенский отреагировал на новый для Украины курс Ежова телеграммой, отправленной 1 марта 1938 г. А. А. Волкову, начальнику УНКВД по Полтавской области: «Уголовников [в] основном пропускайте через милицейские тройки, [на] судебных тройках рассматривайте только активных участников бандшаек, имея в виду, что по уголовникам дополнительных лимитов также не будет»3.

Возможно, такие же указания были отправлены и другим начальникам УНКВД украинских областей. В результате перенесения задачи борьбы с преступностью на другую инстанцию 27 марта 1938 г. последовал приказ «О быстрейшем рассмотрении дел тройками», который требовал интенсифицировать деятельность милицейских троек, называвшихся в документе также административными тройками. В августе 1938 г. Успенский подверг резкой критике невыполнение этого приказа и дополнительной директивы от 22 июля 1938 года1. Несмотря на то, что в 1938 г. борьба с преступностью уже не играла в Украине такой важной роли, как годом ранее, именно при Успенском произошло самое беззастенчивое и чудовищное нарушение законности в отношении этой группы жертв массовой операции. Специально для информирования народного комиссара внутренних дел отделом уголовного розыска (ОУР) УРКМ УССР составлялась ежедневная сводка, содержавшая сведения о наиболее громких преступлениях, так называемая «Суточная сводка о важнейших уголовных проявлениях и происшествиях по УССР». Эта сводка включала в себя от шести до восьми страниц, составлялась только в трех экземплярах, предназначавшихся наркому внутренних дел, его заместителю и отделу уголовного розыска, и ежедневно отправлялась начальником украинской милиции в Народный комиссариат внутренних дел. Каждая «Суточная сводка» содержала описание от шести до десяти наиболее крупных случаев уголовных преступлений во всех областях Украины и зачастую сообщала об их успешном раскрытии милицией. Среди кратких описаний преступлений превалировали убийства и вооруженные грабежи, как правило, практиковавшиеся «грабительскими группировками», а также другие виды организованной преступности (воровские банды, группы мошенников). Если упоминались биографии преступников, то указывались соцположение, предыдущие аресты и взятие на оперативный учет. Приводились сведения о ходе расследования: «Меры к розыску и аресту преступников приняты, следствие по делу ведется, закончено, дело о них направлено на рассмотрение особой тройки УНКВД». Народный комиссар внутренних дел А. И. Успенский не удовлетворялся только ознакомлением с «Суточной сводкой»; на полях страницы или поверх текста многих сообщений, начиная с апреля и по июнь 1938 г., 1 Телеграмма зам. наркома внутренних дел УССР М. Степанова начальникам областных УНКВД УССР об организации борьбы с бандитизмом. 16 октября 1937 г. // «Через трупы врага на благо народа». 2 Н. И. Ежов о «недостатках подготовки и проведения массовых операций» на Украине. Конец февраля — начало марта 1938 г. // Юнге М., Бордюгов Г. А., Биннер Р. Вертикаль Большого террора. С. 300. 3 Лощицький О. «Лаборатор1я-2». Полтава. Документальш матер1али про Macoei penpecii в 1937-1938 pp. // 3 архив1в ВУЧК-ГПУ-НКВД-КГБ. 2000. № 2-4. С. 129-178. Директива № 714 наркома внутренних дел УССР И. Леплевского и прокурора УССР Яченина начальникам областных управлений НКВД УССР и областным прокурорам УССР о быстрейшем рассмотрении дел уголовно деклассированных и социально вредных элементов и нарушителей паспортного режима милицейскими тройками. 27 марта 1938 г. // «Через трупы врага на благо народа»; Директива № 2235 наркома внутренних дел УССР И. Леплевского начальникам областных управлений НКВД УССР об ускорении работы милицейской тройки. 7 августа 1938 г. // Там же. он от руки писал: «Расстрелять по тройке. У.». Начальник его секретариата, М. И. Бриль, информировал соответствующего начальника УНКВД и председателя тройки той области, на территории которой было совершено преступление, о содержании «резолюции наркома внутренних дел», повторял описание дела из «Суточной сводки» и печатал на левой стороне документа: «Расстрелять по тройке. Успенский». Среди самолично вынесенных Успенским смертных приговоров один касался пятнадцатилетнего вора, два приговора — семнадцатилетних воров, четыре — были направлены против содержателей притонов, два — против убийц и подавляющее большинство — против членов «грабительских группировок». Преступление одной группы аферистов заключалось в том, что они во время своих разъездов по городам СССР «выдавали себя за работников НКВД, производили обыски у некоторых лиц и под этим предлогом забирали ценности и деньги». «Резолюционная» юстиция Успенского выглядит еще более чудовищной, если принять во внимание, что в «Суточных сводках» описание почти всех случаев (только за одним исключением) было снабжено, как правило, пометкой: «Расследование по делу продолжается».

Областной и районный уровень

1 Шрейдер М. П. НКВД изнутри. Записки чекиста. М, 1995. С. 74.

2 Собрание первичной парторганизации НКВД ст. Волноваха Волновахского района Донецкой области. Протокол № 17.29 июля 1937 г. // «Через трупы врага на благо народа». 3 Папков С.А. Сталинский террор в Сибири. 1928-1941. Новосибирск, 1997. С.211. М. П. Шрейдер (1902-1978) сообщает в своих воспоминаниях, что он в 1937 г. в качестве начальника УРКМ УНКВД по Ивановской области принимал участие в заседании милицейской тройки, которая даже самых закоренелых преступников могла осудить максимум к пяти годам ИТЛ. По его мнению, «опасные уголовные преступники получали слишком мягкие наказания»1. Мыслившие точно так же, как и Шрейдер, многие чекисты и сотрудники милиции видели в «боевом приказе наркома внутренних дел»2 действенный инструмент разгрома «контрреволюционного подполья» и «уголовщины». Достаточно вспомнить о реакции начальников подразделений УНКВД по Западно-Сибирскому краю: 25 июля 1937 г. они встретили разъяснения положений приказа № 00447, сделанные начальником управления С. H Мироновым, «шумным одобрением»3. M. А. Степанов, зам. народного комиссара внутренних дел У С С Р, заявил начальникам УГБ и милиции: «В настоящее время мы имеем все возможности ликвидировать грабежи»1. Не встречая в борьбе с преступностью трудностей, связанных с прокурорским надзором, не будучи связанными в своих действиях статьями Конституции (к примеру, статьей 127) и параграфами Уголовного кодекса, опираясь на авторитет высших органов партии и государства, давших им карт-бланш и сделавших их хозяевами над жизнью и смертью, многие руководители органов государственной безопасности и милиции верили, что цель — «окончательно ликвидировать уголовщину» — находится в непосредственной близости2. На закрытом партсобрании парткомитета УРКМ по Донецкой области 3 сентября 1937 г. был указан и путь ее достижения: «Внедрить в сознание каждого работника ОУР PKM необходимость выкорчевывания всех уголовников»3. Выполнение задачи областными управлениями НКВД

Каким же образом местные управления НКВД и милиции претворяли в жизнь установки центра, среднего звена карательных органов, а также и свои собственные представления о задачах операции? В тексте тех протоколов троек, к которым мы получили доступ (Барнаул, Ярославль, Киев, Донецк, Одесса), для приговоренных преступников указывается количество предыдущих осуждений, а также количество приводов/регистрации. По этим данным уголовников легко идентифицировать. Едва ли был хоть один осужденный преступник, у которого не было бы указано несколько более ранних судимостей и приводов в милицию. Пометки «без определенных занятий, БОЗ» или «общественно-полезным трудом не занимается», которые членами тройки рассматривались как отягчающий фактор, выдававший злой умысел осужденного, имеются в приговорах как в отношении уголовников, так и в отношении бывших кулаков и «других контрреволюционных элементов». С августа по 31 декабря 1937 г. только на Украине были осуждены с пометкой «БОЗ» 23 480 человек4. В январе 1938 г. по приказу Ежова всеми начальниками областных управлений НКВД был подведен итог осуществленных ими ка- рательных мер в ходе массовых операций за вторую половину 1937 г.1 Начальник УНКВД по Ярославской области А. М. Ершов своим рапортом создавал впечатление, что он буквально придерживался текста приказа № 004472. В его отчете 1 499 осужденных уголовников были поделены на три различные категории: первое место занимали 725 бандитов, совершивших грабежи (бандиты-грабители), на втором был 561 вор-рецидивист, на третьем — 213 бандитов, бежавших из лагерей. Эти цифры как бы убеждали, что в Ярославле основной удар наносился против организованной преступности или против объединившихся в группы уголовников. И в своем итоговом рапорте, указывая на главные направления реализации приказа № 00447, начальник УНКВД подчеркивал, что ему особенно важно было произвести «изъятие действительно бандитско-грабительского элемента».

Осуждение всех 213 бежавших из лагерей к смертной казни и отнесение их к бандитам свидетельствует о том, что совершившие побег заключенные в интерпретации шефа УНКВД по Ярославской области образовывали такую же важную или даже аналогичную целевую группу приказа, как и организованная преступность3. Конечно же, не случайно обе эти категории были слиты в одну во втором рапорте на имя Ежова. В отличие от Ярославской, в Киевской области под прицел координаторов «кулацкой операции» попали прежде всего ворырецидивисты или соответственно мелкие уголовники, вновь совершившие преступления. В двух докладных записках заместителя начальника киевского УНКВД И. Я. Бабича, датированных январем 1938 г., рецидивисты составляют 48,8 % (964 чел.) от общего количества осужденных уголовников 1 975 чел. и опережают бандитов (34,4 %; 681 чел.). Далее следовали скотоконокрады (14,4 %; 284 чел.), потом аферисты (36 чел.) и контрабандисты (10 чел.)1. В Ленинградской области фиксация на мелких уголовных элементах была еще более выраженной. По подсчетам петербургского историка В. А. Иванова, их доля составляет более чем половину — 55 % — от общего количества репрессированных уголовников (соответственно 4 016 из 7 289 чел.). К этой группе могут быть отнесены и выделенные Ивановым отдельно уличные грабители, отбиравшие у прохожих пальто и куртки («грабители, совершившие рывки» — 69 чел.), грабители, раздевавшие пьяных (123 чел.), а также 125 аферистов и мошенников. Таким образом, доля мелких уголовниковрецидивистов вырастает почти до 60 %. Второе место здесь занимает еще одна большая группа рецидивистов. Речь идет о хулиганах, неоднократно осужденных за совершенные правонарушения (хулиганы-рецидивисты) — 20,3 %, или 1 551 чел. В соответствии с советскими представлениями они тоже были уголовниками. Именно в 1937-1938 гг. с помощью троек против них усиленно велась борьба2. На третьем месте оказалась в этот раз более или менее организованная и вооруженная преступность. Ее доля составляет 16,8 %. При этом речь идет о 790 грабителях, 224 бандитах и вооруженных грабителях, 142 скотоконокрадах и 72 содержателях притонов и «малин». И только последнее место занимают убийцы (91 чел.) и «антисоветчики из деклассированных элементов» (86 чел.). 6. Следственные дела

Холодные цифры отчетов начальников УНКВД должны быть подвергнуты проверке с помощью дополнительных данных и в первую очередь на основании других источников, так как отчеты дают ярко выраженную тенденциозную информацию о том, каким образом соответствующее районное или областное управление НКВД легитимировало в глазах московского центра проведение массовой операции в зоне своей компетенции. За этой словесной ширмой скрывается истинный персональный состав жертв. В качестве дополнительного источника могут быть использованы следственные дела осужденных уголовников. Нашей приоритетной целью при этом являлось лишить флера законности приговоры к длительным срокам лагерного заключения и применение смертной казни. В составленной Ивановым статистике по Ленинградской области приводятся данные о количестве предыдущих судимостей (см. табл. 1). Из 7 289 осужденных уголовников все же 550 чел. вообще ранее не имели судимостей. Большинство репрессированных, а именно 3 623 чел., или 49,7 %, т. е. почти половина, имели от одной до двух судимостей. В отношении 42,7 %, или 3 116 чел., карательные органы смогли доказать наличие более чем трех судимостей, причем большинство из них (2 274 чел.) имели менее пяти судимостей. Статистика Иванова, основывающаяся на материалах карательных органов, удивительным образом не содержит сведений о характере предыдущих судимостей, таких, как длительность срока, статья и выносившая приговор инстанция. Это наводит на предположение, что дифференцированный подход к обвиняемым был излишним, а главную роль для передачи дела на рассмотрение тройки играло то обстоятельство, что человек уже имел судимость. В Харьковской области «рецидивисты» в 1937 г. также были самой главной целевой группой среди уголовников. Это обстоятельство выразительно подчеркивается в оперативном отчете УНКВД по Харьковской области от 10 января 1938 г.: «В числе осужденных Тройкой — значительное количество ранее подвергалось репрессиям, отбывших наказание»1. Большинство, а именно 992 чел., или 83,7 % от 1 185 осужденных уголовников, полностью отбыли свои сроки наказания (см. табл. 2). Только 95 чел. бежали из мест лишения свободы. Дела 56 чел. были непосредственно пересланы на тройку различными исправительными учреждениями. В случае с 42 лицами, «скрывшимися от репрессий», речь, очевидно, идет о тех, кто вообще ранее не привлекался к уголовной ответственности. Возможность проверить, по каким конкретным обвинениям и какие конкретно уголовники были осуждены, предоставилась нам только в отношении двух регионов, где мы имели доступ к следственным делам местных архивных информационных центров городских управлений внутренних дел (АИЦ ГУВД), а именно в Барнауле (Алтайский край) и Кемерово (ранее — часть Новосибирской области). Вследствие применявшейся процедуры, в соответствии с которой в архивах милиции оставались дела только тех лиц, кто не был осужден к ВМН, а дела расстрелянных передавались в архив тайной полиции, в нашем распоряжении лишь в виде исключения оказались дела нескольких лиц, осужденных к ВМН1. Хулиганы

Андрей Иванович Хомяков1 был осужден тройкой УНКВД по Новосибирской области 21 ноября 1937 г. к 10 годам исправительно-трудовых лагерей. В обвинительном заключении он на основании статьи 35 УК РСФСР (нарушение паспортного режима или незаконное оставление границ РСФСР или отдельных местностей внутри РСФСР) обвинялся как «социально вредный элемент» (СВЭ). Хомякову вменялось в вину следующее: в 1935 г. он, будучи единоличником, уклонился от уплаты налогов в размере 1 300 руб., бежав из дер. Васильевка Ленинск-Кузнецкого района и достав себе фиктивную справку сельсовета, на основании которой получил паспорт. До 27 октября 1937 г. он не занимался «общественно-полезным трудом» и поддерживал контакты с «преступными элементами». Кроме того, он занимался «пьянством и ограблением пьяных». Для «заметания своих преступных следов» он поступил на работу и продолжил заниматься своей преступной деятельностью. При определении социального положения в обвинительном заключении записали: происходит из крестьян-кулаков. На основании приведенных материалов и руководствуясь приказом НКВД СССР № 001922, было рекомендовано передать дело Хомякова через отдел уголовного розыска УРКМ при УНКВД на рассмотрение милицейской тройки. Обвинительное заключение подписано начальником УГРО Шепелевым и городским прокурором г. Ленинск-Кузнецкий Максимовым. Начальник ЛенинскКузнецкого ГО милиции Ж. Н. Шамсутдинов его завизировал3. Но в конце концов дело попало на рассмотрение не милицейской тройки4, а на «кулацкую» тройку, что часто случалось в Кемеровском районе. В деле обнаруживается несколько слабых мест. Обвиняемый привлек внимание милиции в первую очередь как хулиган, встречавшийся с подозрительными лицами в ресторанах с целью распития спиртных напитков, и, возможно, был замешан в обкрадывании пьяных. Поводом для ареста 16 октября 1937 г. послужила, очевидно, массовая драка перед одним из ресторанов5. Так как Хомяков ранее не арестовывался и не привлекался к ответственности по обвинению в хулиганстве и в его отношении не могли быть доказаны серьезные контакты с уголовниками, равно как и ограбление пьяных, то сотрудники милиции попытались «повесить» на него другие про-

дело Андрея Ивановича Хомякова // АИЦ ГУВД КемО. Ф. 10. Оп. 3. Д. 402.

Приказ о создании милицейских троек. Подробнее см. ниже.

Дело Андрея Ивановича Хомякова. Л. 8.

О милицейской тройке см. ниже.

Дело Андрея Ивановича Хомякова. Л. 3.

ступки. С этой целью инспектор гормилиции отправился в Майский сельсовет, к которому относилась деревня Васильевка, чтобы перепроверить изъятые у Хомякова при обыске справки сельсовета о его социальном происхождении в качестве единоличника и середняка, о снятии его с учета и связанную с этим возможность получить паспорт в другом месте1. И действительно, инспектор получил 1 ноября 1937 г. от председателя сельсовета, который к этому времени уже сменился, справку, в которой указывалось, что Хомякову не выдавались в 1935 г. соответствующие документы2. В связи с этим 3 ноября 1937 г. горотдел милиции принял решение привлечь Хомякова к уголовной ответственности по статье 100 (уклонение от налогов).

После того как милицейский инспектор получил справку сельсовета, которая в глазах милиции бесспорно доказывала факты подделки документов и уклонения от уплаты налогов, а также самовольную отлучку с места жительства и получение паспорта обманным путем, остальное было уже делом чекистской техники. Обвиняемый признал во время допроса 3 ноября 1937 г., проведенного сотрудником гормилиции Мезиным, все инкриминируемые ему преступления. Такие несущественные упущения, как то, что обвиняемый указывал, будто он уплатил долги по налогам, продав свое имущество, и справку сельсовета получил в 1935 г. от председателя Оберемкова (последний не был допрошен), а после того, как выехал из деревни, работал на различных предприятиях, т. е. ни в коем случае не был безработным, не вызвали вопросов ни у Мезина, ни у городского прокурора Одинцова, завизировавшего протокол допроса. Помимо этого, Мезин полностью отказался от привлечения свидетелей по этому делу. Свою лепту в осуждение «хулигана» внесло не только городское отделение милиции, но и отдел уголовного розыска, где и было составлено обвинительное заключение. УГРО использовал «поддельную» справку сельсовета как повод для превращения обвиняемого из середняка в кулака. Справка была выдана 5 сентября 1935 г. Майским сельским советом. См.: Дело Андрея Ивановича Хомякова. Л. 10 (конверт). 2 Там же. Стремление представить все дело как фальсификацию исказило бы факты. Все материалы, равно как и использованная в конце концов в обвинительном заключении статья 35 УК, которая предусматривала наказание в виде пяти лет лагерей только за особо тяжкие преступления, были «правильным образом» интерпретированы, поскольку тем самым была достигнута высшая цель — отправить хулигана на долгие годы в лагерь. То, что именно в этом и заключалось главное намерение карательных органов, а все остальное сразу после завершения массовых репрессий стало несущественным, показывает процедура реабилитации, начатая по делу в 1941 г. Хотя в ходе ее после многочисленных опросов свидетелей и выяснилось, что справка сельсовета 1935 г. не была фиктивной, что кулацкое происхождение вымышлено милиционерами, как и факт незаконного ухода из деревни, Хомяков не был ни реабилитирован, ни освобожден из лагеря1. Его реабилитация последовала только в конце 2001 года. Дело Николая Трофимовича Кочурина протекало несколько иначе. Осужденному к 10 годам лагерей на заседании тройки 13 ноября 1937 г., ему в обвинительном заключении вменялись преступления непосредственно по статье 74 пункт 2 и статье 73 пункт 1 (совершенное повторно хулиганство при отягчающих обстоятельствах и угроза убийством должностным лицам)2. В отношении Кочурина были доказаны четыре прежних судимости по статье 74 — уклонение от «меры социальной защиты»3, аресты по обвинению в дебошах и сопротивлении власти, а также подтвержденная свидетелями угроза убийством председателю колхоза. Упоминалось также его исключение из колхоза решением собрания колхозников как «социально вредного хулигана». Основываясь на этом и руководствуясь циркуляром 1534/с НКВД СССР, дело Кочурина передали отделу УГРО УРКМ УНКВД по Новосибирской области с тем, чтобы его рассмотрели на «кулацкой» тройке. В обвинительном заключении, однако, не упоминается, что в случае с четырьмя предыдущими судимостями речь идет о незначительных наказаниях, одно из которых, полученное в 1935 г., составляло восемь месяцев, остальные — по три месяца4. Кроме того, на основании материалов дела можно доказать, что председатель колхоза Евсюков работал плечом к плечу вместе с милицией, прокуратурой, председателем сельсовета и уполномоченным районного исполнительного комитета, чтобы избавиться от Кочурина. Евсюков позаботился уже в 1935 г. о том, чтобы Кочурин был приговорен к восьми месяцам исправительно-трудовых работ (ИТР). После этого Кочурин был публично заклеймен в стенной газете «За большевистский колхоз», в заметке под заголовком «Сыт, пьян и нос в табаке»5. 24 сентября и 17 октября Евсюков запрото- колировал, что Кочурин в результате неумеренного употребления алкоголя, будучи возчиком на телеге, нагруженной несколькими бочками с бензином, застрял при переезде реки, тем самым нанес ущерб озимому севу: из-за отсутствия бензина трактор простоял несколько часов (потом из этих нескольких часов в протоколе получилось уже несколько дней). Угроза убийством со стороны Кочурина также была описана Евсюковым как весьма конкретная1. 19 октября прокурор и уполномоченный райисполкома составили протокол, согласно которому Кочурин скрылся от ареста и теперь угрожал при повторной попытке задержания застрелить их и пустить «на фарш»2. Наконец, 27 октября последовал арест. Характеристика от 30 октября 1937 г., составленная председателем сельсовета Лудзишем, содержит всю эту информацию, часть которой потом дословно перекочевала в обвинительное заключение. Характеристика заканчивалась предложением: «[Кочурин] является опасным человеком для общества, терроризирующим население»3.

В приведенной далее в обвинительном заключении выдержке из резолюции собрания колхозников4 и в свидетельских показаниях — сначала председателя колхоза, а потом «простых колхозников» — упор также делается на угрозах в адрес населения. Тем не менее дополнительная информация из свидетельских показаний уточняет: главная вина Кочурина — в противодействии мерам дисциплинарного взыскания со стороны руководства колхоза. Угрозы в адрес населения сводились к тому, что он пригрозил другому деревенскому хулигану (одному из свидетелей), избившему его сына, посчитаться с ним. Мелкие уголовники-рецидивисты

Петр Михайлович Зимин был приговорен 10 сентября 1937 г. тройкой при УНКВД по Западно-Сибирскому краю к восьми годам ИТЛ. В выписке из протокола заседания тройки в качестве единственного обоснования приговора значится: «судим» и «связан с преступным элементом»5. Из обвинительного заключения становится ясно, что в случае с предварительной судимостью речь идет о сроке менее года. Помимо этого, Зимин привлек внимание органов двумя арестами по поводу случаев воровства. Ему вменялось, что с начала 1937 г. «общеполезным трудом не занимается», но «занимается преступной деятельностью», «имеет связь с преступным элементом», «сбывал краденые вещи» и «сам совершал кражи»: «14 июля 1937 г. на ж. Д- станции Темир-Tay совместно с отпущенным из Сиблага уголовником совершил кражу бочки напитка — медку, арестован и 28 августа освобожден, с обязательством не покидать Темир-Tay до момента суда. Скрылся на шахте Осипово1. 4 сентября на рынке в Осипово украл кошелек у рабочего Анисимова П. И.». Заканчивается обвинительное заключение решением передать дело Зимина на рассмотрение тройки УНКВД по Западно-Сибирскому краю по обвинению в преступлении по статьям 162 пункт «г» (кража из государственных и общественных складов [...] и иных хранилищ) и 165 пункт 1 (открытое похищение чужого имущества, соединенное с насилием). В качестве улики фигурирует приложенное к делу показание обокраденного рабочего, который, правда, не смог дать описания вора, так как был пьян и только подозревал Зимина в совершении кражи. Кроме того, один свидетель видел, как Зимин снял сапоги с «какого-то» пьяного. На основании этих данных рассмотрение дела безработного и бездомного Зимина было завершено в течение четырех дней. Ни в 1940 г. областной прокурор А. В. Захаров и его помощник Данилин, ни в 2003 г. государственный прокурор г. Кемерово Филенко не увидели связи между телеграммой в адрес ЦК ВКП(б), генерального секретаря И. В. Сталина и народного комиссара внутренних дел H. И. Ежова о ходе операции в крае и повышении лимитов и арестом Зимина и не признали возможным реабилитировать последнего, хотя указанные статьи в случае нормального судопроизводства с учетом соответствующего доказательного материала предусматривали в худшем случае наказание на срок один-два года лишения свободы с отбытием наказания в ИТЛ. Данилин, обосновывая свой отказ, воспроизводил приведенные пункты обвинения, а Филенко в 2003 г. объявил, что дело не подпадает под действие закона РСФСР о реабилитации от 18 октября 1991 г., так как речь, очевидно, идет не о политически мотивированном осуждении. Поводом для передачи на тройку дела осужденного за воровство Савелия Александровича Стороженко стало его социальное происхождение2. 21 ноября 1937 г. тройка при УНКВД по Новосибирской области осудила его к восьми годам ИТЛ, в выписке из протокола заседания под рубрикой «слушали» значится: сын кулака, ранее судимый. Обвиняется в «систематическом воровстве». В обвинительном заключении в качестве законной основы обвинения приведена ста- тья 35 и написано: «соцвредный элемент». Милиция установила, что Стороженко — сын кулака, арестованного за контрреволюционную деятельность органами НКВД. Уволенный 23 октября 1937 г. с работы «за систематические прогулы», Савелий Стороженко занимался попрошайничеством и имел связь с ворами. В октябре он украл из раздевалки в столовой № 5 пальто и продал его на рынке, в августе у рабочего У. похитил 77 рублей. На допросе Стороженко «виновным себя полностью признал». Кроме того, он был изобличен показаниями свидетелей У. и М. Другие материалы в деле отсутствуют.

На основе изложенного и руководствуясь приказом № 00192 материалы дела передали через отдел УГРО УРКМ УНКВД по Новосибирской области на рассмотрение милицейской тройки. Решение было завизировано начальником УГРО Шепелевым, городским прокурором и начальником ГО милиции г. Ленинск-Кузнецкий Шамсутдиновым. Но вместо этого дело снова поступило на рассмотрение «кулацкой» тройки. Из материалов дела выясняется, что Стороженко работал пожарным на шахте, а на решение о его увольнении по причине чрезмерного употребления спиртных напитков повлияло его социальное происхождение. В справке, выданной руководством шахты, он уже классифицируется как «соцвредный элемент». В случае с У. Стороженко обокрал своего коллегу, показания которого и стали основой для обвинения, поскольку в них детально сообщалось о прошлом и криминальных контактах Стороженко. Показания свидетеля М. в деле отсутствуют. В 1941 г. и. о. областного прокурора Кныр и его помощник Макеев, равно как и начальник отдела надзора ГО милиции Мансуров, не усмотрели ничего необычного ни в материалах дела, ни в мере наказания. Для них решение тройки было «полностью правомерным». В 1958 г. прокуратура также не нашла причин для критики. 13 ноября 2001 г. возможность реабилитации была окончательно отклонена с обоснованием: «[...] преступление общественного характера, не связанное с политическими репрессиями. В. П. Бухарина. Прокурор Кемеровской области». На вопрос о том, идет ли в случае с осужденными уголовниками речь преимущественно о закоренелых преступниках и убийцах, можно с полным правом ответить: нет. Среди них можно найти весьма небольшое количество убийц. В Ленинградской области, как уже упоминалось, по статистике В. А. Иванова, из 7 289 уголовников и «социально опасных элементов» только 91 (1,2 %) были убийцами2. Специальная проверка 30 архивно-следственных дел в Кемеровской области и Барнауле показала, что при этом речь идет, как правило, о лицах, отбывших свой срок за убийство, или о тех, в отношении Кого не смогли однозначно доказать факт совершения убийства1. Несмотря на отсутствие фундаментальных исследований, уже сегодняможноутверждать, что именно мелкиеуголовники-рецидивисты и повторно осужденные хулиганы («хулиганы-рецидивисты») были главными целевыми группами приказа, далеко опережавшими участников организованной преступности.

7. Затронутые области народного хозяйства

В рапортах о ходе операции по приказу № 00447 за вторую половину 1937 г. на Украине приводятся и такие детальные сведения, как указания на то, из каких сфер советского общества были «вычищены» уголовники. Статистические данные на январь 1938 г. для всей Украины подчеркивают взаимосвязь между безработицей, преступностью и опасностью в конце концов оказаться осужденным тройкой. Становится очевидным и то, что сельские районы чистка затронула в такой же степени, как и городские. Оборонная промышленность не сыграла здесь никакой роли.

Особенно впечатляющим оказывается сравнение этих отчетов, которые в связи с ожидавшимся завершением «кулацкой операции» планировались на местах как заключительные, с сообщением начальника УНКВД по Киевской области Н. Д. Шарова, направленным в начале октября 1937 г. народному комиссару внутренних дел УССР И. М. Леплевскому. Чтобы обозначить соответствующие отрасли народного хозяйства, которые затронул «оперативный удар против кулацкого, уголовного и контрреволюционного элемента», Шаров приводит осенью 1937 г. следующие данные1: Источник: Докладная записка начальника УНКВД УССР в Киевской области Н. Шарова наркому внутренних дел И. Леплевскому «О предварительных итогах операции по изъятию контрреволюционного, кулацкого, уголовного и прочего контрреволюционного элемента» на 5 октября 1937 г. 7 октября 1937 г. // «Через трупы врага на благо народа»; Докладная записка начальника УНКВД УССР в Киевской области Н. Шарова наркому внутренних дел И. Леплевскому об оперативно-следственной работе за период с 1 июня по 25 декабря 1937 г. 26 декабря 1937 г. // Там же. Таблица показывает, что в Киевской области в 1937 г. «оперативный удар» был нанесен главным образом отнюдь не по городской преступности. Напротив, центр его тяжести находился в сельской местности. В колхозах и совхозах за это время были арестованы 1 024 чел. Если к этой цифре добавить 475 уголовников с «кулацкими» корнями, бежавших из лагерей и трудпоселений, а также «индивидуальный сектор» в количестве 602 чел. с его единоличниками и кустарями, проживавшими преимущественно в сельской местности, то суммарная цифра в 2 101 чел. составит половину арестованных уголовников. Среди уголовников, скрывавшихся от наказания, и среди лиц так называемой категории «БОЗ» («без определенных занятий»), т. е. безработных и не занятых в народном хозяйстве, можно

также предполагать потенциальных сельских жителей. Тем не менее группа уголовников, «выходцев» из промышленности (337 чел.), из советского аппарата (139 чел.) и со строительства (246 чел.), составляющая 18,1 % от общего количества арестованных уголовников, достаточно велика. Но и среди членов этой группы, очевидно, находились представители сельского населения.

В этой связи в октябрьской записке Шарова обращает на себя внимание то, что уголовники представляли главную цель арестов органов НКВД Киевской области (см. по этому поводу выше). Их доля составляла здесь, как уже упоминалось, 41,7 %, кулаков — 38,8 %, «других контрреволюционных элементов» — 19,5 % (см. табл. 4). К странностям системы подсчетов Шарова относится также и то, что приведенное в его декабрьской статистике (см. табл. 4) число осужденных уголовников по состоянию на 26 декабря 1937 г. существенно меньше числа арестованных уголовников по состоянию на 4 октября 1937 г., и это при том, что указанные цифры разделяет временной промежуток протяженностью более чем в два месяца, а случаи освобождения арестованных были скорее исключением. Число осужденных уголовников составляет «только» 1 957 чел. (в октябре арестовано 3 984). Одновременно общее число арестов в сравнении с числом осужденных меньше на 1 677 чел. (арестовано на начало октября 9 554 чел., осуждено на конец декабря 11 231 чел.)1. Очевидно, речь идет либо о каком-то арифметическом трюке, либо о попытке «спрятать» высокое число арестованных уголовников, значительная часть которых, после того как следователи покопались в их прошлом, была приписана к рубрикам «кулаки» и «контрреволюционный элемент»2. Таким образом, практически все без исключения данные об отраслях экономики, из которых были изъяты уголовники, подверглись в декабрьском отчете серьезному сокращению. Особенно заметно это в отношении совхозов. Из 261 арестованного остались только 23 (см. табл. 4). Закономерным образом в декабрьском рапорте непропорционально выросло количество осужденных кулаков — до 5 386 по сравнению с октябрьскими 3 707 арестованными и других «контрреволюционных элементов» — до 3 888 по сравнению с 1 863 арестованными в октябре1. Наибольший прирост у обеих этих категорий отмечался под рубрикой «БОЗ». Количество лиц «без определенных занятий» выросло у кулаков с 4242 до 1 513 чел. и со 116 до 884 — V «контрреволюционного элемента». Это обстоятельство тем более удивительно, что эта категория в отношении уголовников потерпела наименьший урон — всего на 399 чел., уменьшившись с 1 636 чел. в октябре5 до 1 237 в декабре. В общем и целом эти цифры говорят о «переквалификации» около половины лиц, арестованных как уголовники. Во время следствия путем манипуляций с их социальным или политическим прошлым они были причислены к категориям классических политических врагов большевиков. Для начальника управления НКВД и его аппарата это имело только преимущества: в отношении этого круга лиц было «легче» применить более суровые наказания, чем в случае с «чистыми» уголовниками, и это было удобно чекистам. К тому же вышеприведенные показатели ставят под сомнение распространенный тезис о том, будто на Украине борьба с преступностью играла существенно менее важную роль, чем в СССР в целом. Октябрьская докладная записка Шарова, которая, очевидно, является документом, наименее подвергнутым редактированию, предоставляет теперь соответствующие данные в отношении тех сфер советского общества в Киевской области, из которых были удалены предполагаемые уголовники. Однозначным является тот факт, что даже в отношении уголовников в ходе операции была затронута преимущественно так называемая «низовка» (низший уровень, «статисты» массовых операций). Таким образом, уголовники, изъятые из советского аппарата, практически не попали на тройку: они составили самую малочисленную

группу. Главной целью карательных органов стали безработные (41 % арестованных), в том числе бежавшие из лагерей кулаки-уголовники без определенных занятий, а также уголовники, скрывшиеся от наказания. Высокие цифры арестованных — 25,7 % — дают также колхозы вместе с совхозами. Среди причин арестов — хищения социалистической собственности, растраты и коррупция, равно как хулиганство, пьянство и драки: это подтверждают и следственные дела. Высокая доля индивидуального сектора в арестах и осуждениях — 15,1 % — имела свои резоны: ослабить единоличный сектор и пресечь растущую спекуляцию. В промышленности, строительстве и советском аппарате доля от общего количества арестованных уголовников составляет 18,1 %, и здесь решающими аргументами для каждого конкретного ареста были хищения социалистической собственности, растраты и коррупция, но снова и снова при выборе кандидатов на тройку главной опасности подвергались хулиганы, пьяницы и возмутители спокойствия.

Данные по Ленинградской области подтверждают самый важный результат изучения проблемы на материалах Киевской области, а именно то, что прежде всего под прицел местных стратегов от госбезопасности попадали безработные и не занятые в народном хозяйстве. Здесь их доля составляет целых 76,2 % от 7 114 арестованных уголовников, или 5 423 чел.1 Их же доля среди всех арестованных под рубрикой «безработные», т. е. включая кулаков, белогвардейцев, «церковников» и другие «контрреволюционные элементы», составляет более 50 %2. В отличие от Киевской, в Ленинградской области группа уголовников, изъятых из промышленности (540 чел.), с оборонных предприятий (29), транспорта (96) и строительства (152), а также из советского аппарата (92), всего 909 чел., или 12,7 % от общего количества арестованных, является второй по величине. Из колхозов (384) и совхозов (81) было изъято 465 уголовников, или 6,6 %3. В отношении Харьковской области можно опереться на следующую таблицу. Здесь дополнительно указывается, какой инстанции были переданы на рассмотрение дела арестованных уголовников: соседнему управлению НКВД, различным судам или милицейской тройке.

Откуда изъято Всего Из них:

б. кулаков уголовн. проч. к-р элемент из колхозов 2 617 2 175 66 376 из совхозов 737 664 9 64 с промпредприятий в том числе: по тяжелой пром. — 155 „ легкой „ — 306 „ оборон. „ — 41 886 543 55 288 с транспорта 489 367 8 114 из сов. аппарата 694 120 - 574 со строительства 26 19 1 6 без определен, занятий 3 478 1733 1 103 642 Прочих 923 499 20 404 Всего: 9 850 6 120 1262 2 468 [...]

Источник: «Через трупы врага на благо народа».

8. Рассмотрение следственных дел милицией

В отличие от начала 1930-х, в 1937-1938 гг. милиция непосредственно, плечом к плечу с органами государственной безопасности, участвовала в массовых репрессиях. В Ленинградской области начальник УРКМ Кирокозов был членом центральной координирую- 509

щей группы, функционировавшей в области под руководством заместителя начальника УНКВД В. Н. Гарина. Начальнику городской милиции Ленинграда Красношееву были поручены организация и проведение операции в отношении уголовного элемента на территории Ленинградского оперативного сектора. Во все оперативные секторы Ленинградской области милиция предоставила зам. начальника сектора и минимум около четверти персонала1. Как и НКВД, милиция с готовностью ухватилась за возможность в конце концов осудить тех лиц, которые до этого «из-за недостатка улик», требования закона или по причине протестов органов правосудия не были осуждены в «достаточной мере». Теперь милиции было даже разрешено самостоятельно «готовить» свои дела для передачи на тройку. Ее сотрудники, также оказывавшие содействие НКВД в репрессировании остальных целевых групп приказа, как правило, проводили аресты уголовников, готовили следственные дела и предоставляли «докладчиков», излагавших короткое резюме дела2.

9. «Кулацкая» тройка как «удлиненная рука» милицейской тройки

«Кулацкая» тройка может интерпретироваться в отношении уголовников как «удлиненная рука» милицейской тройки. С одной стороны, существовал трансфер дел от милицейской тройки на «кулацкую», с другой — с января 1938 г. наблюдается обратное движение: передача дел с «кулацкой» на милицейскую тройку. Авторы обвинительных заключений уголовников, осужденных в апреле 1938 г. «кулацкими» тройками, регулярно ссылаются в большинстве областей, краев и республик на приказ № 00192 о создании милицейских троек (см. выше раздел «Следственные дела»). Конечно же, «кулацкая» тройка находилась в подчинении тайной полиции, а не милиции и могла выносить приговоры сроком выше пяти лет лишения свободы, включая смертную казнь. Но все же именно попытка административной борьбы с преступностью путем создания в 1935 г. милицейской тройки может рассматриваться как непосредственная подготовка включения уголовников в качестве целевой группы в приказ № 00447. В своем приказе «Об итогах борьбы PK милиции с преступностью за 1935 г.» от 17 марта 1936 г. Г. Г. Ягода указывает на решительные успехи милиции. Преступность Оперативный приказ начальника Управления НКВД по Ленинградской области Л. М. Заковского № 00117. 1.8.1937 г. // Юнге М., Бордюгов Г. А., Биннер Р. Вертикаль Большого террора. С. 117. Проанализированные выше следственные дела были все подготовлены милицией. О роли милиции при составлении протоколов троек см.: Биннер Р., Юнге М. Осуждение // Массовые репрессии в Алтайском крае. 1937-1938. Барнаул, 2008. была значительно потеснена в 1935 г. на трех главных направлениях: вооруженные и невооруженные грабежи сократились на 45 %, квалифицированные и простые кражи — соответственно на 32 % и на 17 %, скотокрадство — на 55 %. Тем не менее нарком приводил ряд пунктов, значительно омрачавших этот весьма позитивный баланс. Совершенно неудовлетворительной была борьба милиции с воровством в нережимных городах, чуть более успешными — ее операции против преступности в сельской местности. Реализация приказа наркома № 00192 также страдала недостатками1. Речь здесь идет о датированном 27 мая 1935 г. приказе о создании внесудебных органов (троек) «по рассмотрению дел об уголовных и деклассированных элементах и о злостных нарушителях положения о паспортах». Приказ полнос-тью не опубликован до сего времени, тем не менее состав, задачи, компетенция и круг рассматриваемых дел «особого суда», именуемого милицейской, обычной, судебной и административной тройкой, широко известны: ее председателем выступал начальник УНКВД или его заместитель, членами — начальник управления милиции и начальник соответствующего отдела милиции, чьи дела разбирались на тройке, как правило, начальник отдела уголовного розыска или начальник паспортного отдела. Предписывалось участие в заседаниях тройки прокурора соответствующей республики, края или области. Круг преступников, подсудных тройкам, включал в себя: 1. лиц, имевших судимости или приводы в милицию по поводу преступной деятельности, которые и далее поддерживали контакты с преступной средой; 2. лиц, не имевших судимости или приводов в милицию, но которые не занимались общественно полезным трудом, не имели определенного местожительства и поддерживали контакты с преступной средой; 3. профессиональных нищих; 4. лиц, нарушивших правила паспортной системы, введенной 27 декабря 1932 г.2 К этому необходимо добавить, что согласно распоряжению зама Ягоды, Я. С. Агранова, от 23 июля 1936 г. судебные тройки на короткое время были подключены к борьбе со спекуляцией3.

Вот выдержка из обвинительного заключения, которая дает ясное представление о круге преступников, осужденных милицейскими тройками: «XXX обвиняется в том, что с 1937 года общественно по- лезным трудом не занимается, определенного места жительства и рода занятия не имеет, гастролирует по городам, рабочим поселкам Кузбасса, обитаясь на вокзалах, базарах, магазинах, систематически занимаясь карманными кражами денег и документов у трудящихся, имеет тесную связь с уголовно-преступными элементами. Ведет бродячий образ жизни и не имеет при себе никаких документов в подтверждение своей личности»1. В следственных делах и приговорах милицейских троек эта группа преступников образует единственную категорию уголовников, упоминание о которой напрасно искать в Уголовном кодексе, — социально вредный («соцвредный элемент», СВЭ) или, упоминавшийся намного реже, социально опасный («соцопасный») элемент. Уже на обложке следственного дела, как правило, стоит: «Дело по обвинению XXX как СВЭ», временами с дополнением: «по статье 35 УК». Этот термин присутствует в определении о возбуждении уголовного дела, в обвинении и обязательно воспроизводится в тексте приговора: «XXX как соцвредный элемент заключить в ИТЛ сроком на три года». Он становится также стандартной формулировкой, употреблявшейся на допросе, в ходе которого обвиняемый принимал приписываемую ему социальную идентичность: «Я, XXX, в принадлежности к соцвредному элементу виновным себя полностью признаю»2. Клеймо «соцвредного элемента» не было открытием 1935 г.: оно занимало свое прочное место в словаре различных внесудебных троек и советском «новоязе» уже с конца 1920-х годов3.

Высшая мера наказания, присуждаемая милицейскими тройками, составляла пять лет лагерного заключения. В инструкции Ягоды и Вышинского от 9 мая 1935 г. установлено, что обвиняемый должен присутствовать при разбирательстве его дела тройкой, т. е. приговоры не должны были выноситься in absentia (в отсутствие обвиняемого), что было правилом для «кулацкой» тройки 1937-1938 годов. 1 АИЦ ГУВД КемО. Ф. 10. Оп. 4. Д. 167. Л. 8.

2 Там же. Оп. 5. Д. 933.

3 Тепляков А. Г. «Непроницаемые недра»: ВЧК-ОГПУ в Сибири. 1918-1929 гг. М„ 2007. С.. 4 См.: Справка т. Виганд о работе органов PK милиции по изъятию социально вредного и уголовного элемента по данным на 1 января 1938 г. Январь 1938 г. // «Через трупы врага на благо народа». В то время как показатели для большинства видов преступности в «хорошие» 1934-1936 гг. демонстрируют существенную тенденцию к снижению, число социально вредного элемента, осужденного милицейскими тройками, выросло с 122 726 чел. (1935 г.) до 141 318 (1936 г.). За 1937 г. известна суммарная цифра для Украины — 57 264 осужденных, причем начиная с августа 1937 г. число осужденных резко увеличивается4. По оценкам историков из общества «Мемориал» Н. Г. Охотина и А. Б. Рогинского, этими «малыми» тройками за 1937-1938 гг. было осуждено 420-450 тыс. человек1.

В циркуляре Фриновского № 61, разосланном 7 августа 1937 г., заместитель наркома внутренних дел попытался разграничить компетенции «кулацкой» и милицейской троек. Милицейская тройка должна была «максимально усилить работу». «На ней должны рассматриваться дела на беспартийных лиц, не имеющих постоянного места жительства и не занимающихся полезным трудом». От таких мер наказания, как «подписка о выезде из города и выселении из города», которые ранее в массовом порядке использовались милицейской тройкой, следовало отказаться ввиду их неэффективности. В заключение Фриновский потребовал от каждой из троек предоставления ему сведений об их работе шесть раз в месяц2. Очевидно, милицейские тройки просуществовали до ноября 1938 г., т. е. дольше, чем «кулацкие» тройки. Это, в свою очередь, означает, что с начала 1938 г. главная тяжесть внесудебной борьбы с преступностью легла на их плечи. Поэтому не должно удивлять то, что 21 мая 1938 г. Фриновский в своем приказе № 00319 критиковал ошибки в практике милицейских троек: они взяли на свое рассмотрение случаи воровства в крупных размерах, дела очевидных воров и других уголовников, которые потом, по причине ограниченной карательной компетенции троек, были наказаны слишком мягко, получив небольшие сроки. Кроме того, милицейские тройки, как правило, карали хулиганов-рецидивистов «только» денежными штрафами, не принимая во внимание, «что злостные хулиганы представляют из себя кадры, перерастающие в грабителей». Далее Фриновский приказал в будущем не ссылаться в обвинительных заключениях и протоколах троек на определенную статью УК. Напротив, в документах милицейских троек за 1935-1937 гг. зачастую можно встретить ссылку на статью 35 УК, в которой речь шла о том, что суд может рассматривать нахождение личности в пределах определенной местности как «общественно опасное». Теперь в документах должно было быть только указано, «что арестованный обвиняется и осуждается как СВЭ в порядке настоящего приказа». В «новых инструкциях для троек» (статьи 1-7), приложенных к приказу № 00319 и подписанных Фриновским и Вышинским, статьей 5 тройки обязываются обеспечить присутствие обвиняемого на судебном заседании. В статье 7 содержится распоряжение проводить карательную акцию «не в порядке кампанейства или путем массовой операции»: «При рассмотре-

Трагедия советской деревни. Т. 5. Кн. 2. С. 557.

Циркуляр М. Фриновского № 61 «Об усилении борьбы с грабителями и Уголовниками-рецидивистами». 7 августа 1937 г. // Юнге М., Бордюгов Г. А., БинНеР Р. Вертикаль Большого террора. С. 174. нии дел тройки должны тщательно и внимательно изучать все обстоятельства каждого дела и в точности руководствоваться инструкцией ЦК ВКП(б) и СНК СССР от 8 мая 1933 г.».

Выводы

В ходе борьбы с преступностью, которая велась с помощью «кулацкой» тройки, государственный правовой произвол выступил в трех ипостасях: законы беззастенчиво нарушались; судебная процедура экстремально упрощалась и ускорялась, не в последнюю очередь в результате передачи судебных функций самим исполнительным органам, т. е. милиции и тайной полиции; контроль за деятельностью карательных органов осуществлялся только иерархическими структурами самих же этих органов, а также политическим руководством в Москве. Руководство не могло воспрепятствовать тому, что, вопреки его установкам, тройки в действительности стали инструментом, с помощью которого милиция массовым образом арестовывала и судила во внесудебном порядке мелких уголовников-рецидивистов, злостных хулиганов, а также неоднократно попадавших в зону ее внимания безработных и лиц без определенного места жительства. Таким образом, стали достижимы быстрые и не требовавшие усилий результаты. Серьезная борьба с организованной преступностью в условиях конвейерного подхода едва ли могла осуществляться. Критика работы тройки, с которой выступил в начале октября 1937 г. начальник УНКВД по Киевской области Шаров, звучит еще более отчетливо: «1. На рассмотрение Тройки представляются дела на контингенты, не предусмотренные приказом: мелкие воры, лица, совершавшие уголовные преступления не систематически [...]

5. Не обращается внимание [на] не местных уголовников»1.

Таким образом, осуждение «уголовников» в рамках «кулацкой» тройки оказалось не чем иным, как актом действия все той же «милицейской» тройки, только уполномоченной выносить более суровые наказания и имеющей иной персональный состав. В условиях осуждения и ликвидации уголовников, основанных на принципе «раз-два и готово», неуспех акции был запрограммирован изначально. Преступность не могла быть сколько-нибудь серьезно побеждена подобным образом. Кроме этого, не происходило поддержки деятельности, направленной на осознание и устранение причин Докладная записка начальника УНКВД по Киевской области Н. Шарова о выявленных ошибках при работе тройки. 5 октября 1937 г. // «Через трупы врага на благо народа». преступности. Уже в 1939 г. и в следующие годы руководство страны было вынуждено снова принимать крутые меры для борьбы с преступностью. Это создавало впечатление, будто бы массового террора не было вовсе.

Еще одним результатом нашей работы является установление того факта, что в отношении уголовников военная опасность не играла практически никакой роли. Ни в следственных делах, ни в сообщениях и статистических отчетах начальников областных управлений НКВД не идет речь о борьбе с уголовниками как с потенциальными повстанческими кадрами на случай войны. Действительно, едва ли можно было включить в состав «пятой колонны» уголовников и так называемые социально вредные элементы, например судившихся тройками городских нищих. Скорее можно говорить о том, что сложная международная ситуация, прежде всего милитаристская активность Японии в Азии и гражданская война в Испании, в которой в значительной степени участвовала и Германия, косвенно повысили давление на советское руководство, заставляя последнее искать скорое решение социальных и экономических проблем. Борьба с уголовниками и другими социальными маргиналами представляет ту часть репрессий, в ходе которых особенно четко на первый план выступают аспекты социальной технологии, такие, как защита общества от вреда и опасностей и очистка его от «чуждых элементов»1. Рассмотрение следственных дел милицией и тесные связи госбезопасности с милицейской тройкой — важнейшие доказательства в пользу этого утверждения. Правительство, в свою очередь, изо всех сил старалось подтвердить свою легитимность, используя борьбу с преступностью2. Но то, что удар в итоге обрушился не на организованную преступность, как это было запланировано, а поразил в первую очередь мелких уголовников-рецидивистов и других менее опасных социальных отщепенцев, объясняется интересом исполнителей, которым было гораздо легче арестовывать «мелкую рыбешку» — пьяниц, проституток, попрошаек и т. п.

Совмещение экономических и политических мотивов наглядно демонстрируется уже в Конституции 1936 г.: «Лица, посягающие на общественную и социалистическую собственность, являются врагами народа» (§ 131).

Только в редких случаях в отношении уголовников, осужденных в рамках приказа № 00447, выдвигались обвинения по «политическим» статьям УК, такие, как террористические намерения в отношении партийных лидеров, угрозы в отношении партии и контрреволюционная агитация. В заключение мы хотели бы снова свести воедино массовое осуждение «неисправимых преступников-рецидивистов» с нашими рассуждениями в отношении изначально социально-утопической концепции, трактовавшей уголовников как «социально близкий» по отношению к пролетариату элемент. Для того чтобы сделать наш тезис более ясным, мы прибегнем к сравнению с политикой националсоциализма в отношении преступности и социальной девиации или асоциальных элементов1. 1 Здесь мы в первую очередь ссылаемся на следующие работы: «Gemeinschaftsfremde». Quellen zur Verfolgung von «Asozialen» 1933-1945 / hg. von W. Aya?. Koblenz, 1998. С. XI; Aya? W. Asoziale im Nationalsozialismus. Stuttgart, 1995; Wagner P. Volksgemeinschaft ohne Verbrecher. Konzeptionen und Praxis der Kriminalpolizei in der Zeit der Weimarer Republik und des Nationalsozialismus. Hamburg, 1996; Wachsmann N. From Indefinite Confinement to Extermination «Habitual Criminals* in the Third Reich // Social Outsiders in Nazi Germany / ed. by R. Gellately, N. Stoltzfuss. Princeton; Oxford, 2001. P. 165-191. 2 Сравни рассуждения о социалистической дисциплине: Крыленко Н. В. Проект уголовного кодекса Союза ССР. С. 6. Оба государства, немецкое и советское, характеризует безграничный социально-политический оптимизм, который отталкивался, в свою очередь, от радикального преобразования общества — в форме сообщества. Целью и самоочевидной вещью было полное освобождение общества от социальных проблем и конфликтов. Таким образом, на первый план выдвигались социально-технологические аспекты, т. е. защита общества — народного сообщества в Германии — от вреда и опасностей и исключения из него «чуждых элементов». Отклонение от общественной нормы, основывающейся на дисциплине и принуждении к труду, могло привести к заключению в лагерь, а с 1937-1938 гг. — стать причиной смерти2. Политика реинтеграции «уклонистов» — здесь мы включаем и Веймарскую республику — развивалась от филантропических начал к насильственно осуществлявшемуся перевоспитанию трудом. Как в Германии, так и в Советском Союзе чрезвычайно усилилась социальная и государственная чувствительность в отношении нарушения норм. Одинаковым в отношении обоих государств является и то, что в конце концов было осуществлено массовое уничтожение или изоляция соответствующей клиентуры. Главной целевой группой политики борьбы с преступностью обеих систем в результате стали мелкие уголовники-рецидивисты, злостные хулиганы и попавшие в поле зрения карательных органов безработные и бездомные. Акцент при этом был сделан на рецидивном девиантном поведении. В случае рецидива как конкретное содержание преступления, так и величина ранних судимостей, особенно в Советском Союзе, отступали на задний план и были, скорее, второстепенными факторами. Серьезное различие между Германией и Советским Союзом состояло в теоретической легитимации репрессий. В Германии в основе «исключения неполноценных из среды цвета немецкой нации» лежал евгенический вариант расизма, подкрепленный биологической моделью преступности, которая трактовала социальную девиацию и преступность как генетически обусловленный феномен и таким образом оправдывала их «искоренение»1. Подоплеку эскалации обуславливали вызванные действиями национал-социалистического режима военные условия, которые в конце концов придали социальной дезинтеграции массовые размеры. В Советском Союзе, напротив, расистско-биологическая модель не играла никакой доказуемой роли2. Почва для систематического истребления в этой стране была подготовлена тем, что размышлениям и исследованиям о причинах преступности и социальной девиации были положены жесткие теоретические границы. Социологическая модель была объявлена для социалистического общества недействи- тельной. Первоначально ситуацию спасала теория рудиментов и инфильтрации, видевшая причины преступности и социальной девиации в остатках старого капиталистического порядка (переходное общество)1. Перед лицом катастрофической социальной ситуации, вызванной в конце 1920-х гг. собственными действиями авангарда рабочего класса (коллективизация и индустриализация), теория рудиментов и инфильтрации была доведена до крайности, ключевым словом стало понятие «классовый враг». Но взрывчатая смесь образовалась только с помощью очередной идеологической конструкции, не нуждавшейся в биологическом обосновании: ответственность за девиантное поведение, точно так же как и в классической консервативной теории преступности, снова приписывалась свободной воле или свободному решению индивидуума, поскольку центральная социологическая категория — невинная «жертва социальных отношений» — утратила в социалистическом обществе свою действенность. Деформирующие личность капиталистические структуры были ликвидированы. У индивидуума теперь был выбор: либо интегрироваться в новое общество, либо поставить себя вне его2. Если же он слишком часто отвергал предложение социалистического общества об интеграции, что было четко видно по его повторяющемуся асоциальному поведению, то государство оставляло за собой право в массовом порядке изолировать (с 1935 г. через милицейскую тройку) или даже физически ликвидировать (в 1937-1938 гг. с помощью «кулацкой» тройки) эти особенно общественно вредные преступные элементы и социальных маргиналов3. Индустриализация социально-политического мышления достигла тем самым своего смертельного пика.

В. А. Иванов (Санкт-Петербург) ПРЕСТУПНИКИ КАК ЦЕЛЕВАЯ ГРУППА ОПЕРАЦИИ ПО ПРИКАЗУ № 00447 В ЛЕНИНГРАДСКОЙ ОБЛАСТИ

Замечено, что во времена «реабилитационных пандемий», не менее впечатляющих, чем «малые» и «большие» терроры в России, рано или поздно начинали говорить об уголовниках как жертвенных агнцах, свирепо перемолотых жерновами всеохватывающего репрессивного молоха, или, напротив, о чрезвычайной последовательности государственной политики по отношению к ним, послаблениях и даже всепрощенчестве. В этой связи нельзя было назвать последовательными позиции как Министерства внутренних дел Российской Федерации, уклонявшегося от дискурса по этой проблеме1, так и Федеральной службы безопасности страны, предпочитавшей идентифицировать лишь «политический» контекст деятельности своих недавних предшественников2. Возможно, это происходило потому, что эксперты названных ведомств, анализируя тенденции уголовной преступности в стране в 1937-1938 гг., на основе имеющихся статистических данных пришли к заключению, что массовый террор якобы способствовал успеху в борьбе с уголовной преступностью вообще. Первый раз такой тезис был выдвинут Н. И. Ежовым в спецсообщении И. В. Сталину 8 сентября 1937 г., в котором говорилось, что «в городах и на селе резко сократились грабежи и кражи»3. Вне сомнений, что теоретическое обоснование своим выводам современные специалисты находили в весьма солидных научных трудах, посвященных данному вопросу. Даже такой известный криминолог, как В. В. Лунеев, утверждал, что «советский народ, жестко схваченный в "ежовые" рукавицы, посаженный в лагеря и беспощадно уничтожаемый, действительно все меньше и меньше совершал уголовных деяний»4. Парадокс заключался в том, что на самом деле уголовных деяний в этот период меньше не становилось. К примеру, один из исследователей «черного рынка» в Ленинграде во второй половине 1930х гг., С. Б. Кокуев, отмечал, что спекуляция в разгар Большого террора приобрела в городе угрожающий характер1. Только в сельских районах Ленинградской области за должностные и хозяйственные преступления в 1934-1937 гг. было осуждено свыше 68 тыс. чел.2 В 1937-1938 гг. на территории Ленинградской области, куда входили Мурманский, Псковский, Новгородский округа и Череповецкий район, репрессии непосредственно коснулись 16 108 уголовников3. В 1935 г., в период разгрома «антисоветских политпартий», в Ленинграде после событий 1 декабря 1934 г. воздействию органов НКВД подверглись 60,6 тыс. «социально чуждых и уголовных элементов»4. Можно утверждать, что крупные операции против уголовников в Ленинградской области, как, видимо, и в других регионах, являлись частью плана политического центра по дискредитации воображаемой оппозиции, представлению ее как криминологически опасного, антиобщественного, антигосударственного и уголовно аморального фактора, объекта специального государственного насилия. 1 Кокуев С. Б. Дело Краузе Я. М. (1937-1940 гг.): Автореф.... канд. ист. наук. СПб.,

2005. С. 17-18. о

Иванов В. А. Миссия ордена. Механизм массовых репрессий в советской России в конце 20-х — 40-х гг. (на материалах Северо-Запада РСФСР). СПб., 1997. С. 156. 3 Его же. Реабилитация. Работы хватит надолго... // Жизнь и безопасность. 1996. №4. С. 180. 4 Служба регистрации архивных фондов Управления ФСБ РФ по Санкт-Петербургу и Ленинградской области (далее — СРАФ УФСБ РФ по СПб и области). Ф. 8. Оп. 20. П. 10. Л. 120 об. 5 Там же. Оп. 39. П. 22. Л. 52.

Еще осенью 1934 г., выступая на совещании оперативного состава НКВД-Центра, нарком внутренних дел СССР Г. Г. Ягода говорил, что активность контрреволюционных элементов в последнее время идет в основном по такому уголовному каналу, как воровство и хищение социалистической собственности. «Контрреволюция, прекрасно понимая, что основой советского строя является общественная собственность, будет и впредь прилагать все усилия к подрыву этой нашей базы. И если задачей НКВД является охрана революционного порядка, как и государственной безопасности, на основе революционной законности, то надо при этом помнить указание т. Сталина, что "основная забота революционной законности в наше время состоит, следовательно, в охране общественной собственности" [...] и что "борьба за охрану общественной собственности всеми мерами и всеми средствами, предоставляемыми в наше распоряжение законами советской власти, — является одной из основных задач нашей партии". (Из речи т. Сталина "Итоги первой пятилетки")»5. Позже, в закрытом письме ЦК ВКП(б) «Уроки событий, связанных с злодейским убийством тов. Кирова» № П 1450 от 18 января 1935 г., «праволевацкие уроды» классифицировались как низменная каста уголовников, которых следовало незамедлительно истреблять1. Политическое руководство страны боролось против уголовников, потому что их деятельность противоречила законам, которые оно подготовило. Уголовники не только подрывали авторитет режима в глазах населения, но и наносили заметный ущерб государству. Очевидно, только в этом контексте можно адекватно интерпретировать особенности очередной массовой операции по отношению к уголовным элементам в Ленинграде и области, санкционированной приказом НКВД СССР № 00447 от 30 июля 1937 г. и подготовленным на его основе оперативным приказом Управления НКВД СССР по Ленинградской области (УНКВД ЛО) № 00117 от 1 августа 1937 г.2 Они заключались, на наш взгляд, в том, что все предыдущие карательные акции против уголовников, откровенно попирающие и без того деформированное уголовное право и уголовный процесс3, теперь закрепляли положение, когда, во-первых, вообще отменялась уголовно-правовая процессуалистика (по процедуре ареста, дознания и следствия. — В. И.) и, во-вторых, внесудебные органы на местах обязаны были оформлять соответствующие постановления по физическому устранению (расстрелу) жестко лимитированного числа граждан из среды уголовников, а не выносить иные решения. Таким образом, практика выдачи государственных «лицензий на бессудное убийство» определенных групп населения, как и сама судебно-исполнительная процедура, полностью противоречила положениям действующей с 1936 г. новой Конституции СССР, Уголовного и Уголовно-процессуального кодексов РСФСР (ред. 1926 г.) о чрезвычайном характере санкций государства, превращала институт чрезвычайного законодательства в институт властвования. Приказ НКВД СССР № 00447 не был неожиданным для руководства УНКВД ЛО и тем более Смольного. После постановления Политбюро ЦК ВКП(б) «Об антисоветских элементах» от 2 июля 1937 г., где уголовники определялись как «главные зачинщики всякого рода антисоветских и диверсионных преступлений», и директивы НКВД СССР № 266/15545 от 3 июля в его развитие на места4 Ленинградским управлением НКВД была проделана определенная подготовительная работа.

Во-первых, были заблаговременно внесены изменения в порядок учета уголовных элементов, вернувшихся или бежавших из ИТЛ. В частности, в директиве УНКВД ЛО № 128878 от 16 июля 1937 г., подписанной начальником управления Л. М. Заковским, определялся порядок деятельности подчиненных структур на местах по организации данной работы1. Во-вторых, с середины июля и до начала операции УНКВД ЛО продолжало форсированно выявлять предполагаемые для массовых репрессий контингенты, в том числе и уголовников. Так, Л. М. Заковский 22 июля 1937 г. своей директивой № 129101 «дополнительно» к директиве от 16 июля разъяснил, «кто в порядке подготовки к операции по репрессированию бывших кулаков, уголовников и других враждебных элементов должен дополнительно пройти по первой и второй категории [...]»2. На первоначальном этапе подготовки к операции, сразу после постановления Политбюро ЦК ВКП(б) «Об антисоветских элементах» от 2 июля 1937 г., в котором всем секретарям обкомов ВКП(б) и руководителям УНКВД предлагалось в пятидневный срок представить в ЦК не только персональный состав троек, но и количество бывших кулаков и уголовников, подлежавших расстрелу, равно как и подлежавших высылке, Ленинградское УНКВД 9 июля доложило в НКВД СССР свои предварительные данные3.

Из телеграммы УНКВД ЛО № 16 от 9 июля 1937 г. на имя Н. И. Ежова, подписанной заместителем начальника УНКВД ЛО старшим майором госбезопасности В. Н. Гариным (Жебеневым), стало ясно, что намеченные цифры репрессируемых кулаков — 4 168 чел. и уголовников — 2 483 чел. являются ориентировочными. Они, как отмечал В. Н. Гарин, не были дополнены данными по 10 отдаленным районам Ленинградской области, а полученные первичные сведения еще нуждались в перепроверке и уточнении. Таким образом, на 9 июля УНКВД ЛО «планировало» в ходе операции расстрелять 639 кулаков и 169 уголовников. Окончательно утвержденные 30 июля цифры подлежащих репрессии в Ленинградской области в 14 тыс. чел., из которых по первой категории предполагалось репрессировать 4 тыс. чел., свидетельствовали О ТОМ, ЧТО В промежутке Между 9 И 30 ИЮЛЯ произошла ИХ Су- Ленинградский мартиролог. Т. 1. С. 39; СРАФ УФСБ РФ по СПб и области Ф 8 Оп.24. П.9.Л. 173-175. ' ' ' Там же. Л. 176-178. Если первая категория включала три десятка признаков то применительно ко второй категории допускалось определение «менее активные, но все же враждебные элементы»: Там же. Л. 177-178. Трагедия советской деревни. Т. 5. Кн. 1. С. 321.

щественная корректировка в сторону увеличения. Активное участие в этом процессе принимали, главным образом, УНКВД ЛО и обком ВКП(б).

Так, очевидно, зная о содержании шифротелеграммы НКВД СССР № 300 от 12 июля, направленной в адрес Л. М. Заковского, в которой ему предписывалось, имея при себе расчетные данные по репрессируемым контингентам, прибыть в Москву для подготовки к предстоящей операции, первый секретарь Ленинградского обкома ВКП(б) А. А. Жданов 13 июля послал на имя И. В. Сталина телеграмму, где просил от имени OK ВКП(б) «отсрочить представление количества лиц, подлежащих расстрелу и высылке, до 16 июля»1. Хотя Политбюро ЦК ВКП(б) после 11 июля больше не утверждало цифр, которые отправляли из регионов2, тем не менее в приказе НКВД СССР № 00447 для Ленинградской области определялась расчетная цифра репрессируемых не 6 651 чел., а 14 000 чел. 16 и 22 июля появились упомянутые выше директивы, ставшие важными регуляторами, ускорившими процедуру подготовки операции. Помимо всего прочего, начальник УНКВД ЛО Л. М. Заковский в ходе служебного совещания в Москве с начальниками управлений НКВД 16-17 июля внес предложение по заметному расширению признаков первой (расстрельной) категории, доведя их до 30, что почти вполовину превышало прежние параметры. Этим самым он планировал создать более широкий оперативный простор для изъятия репрессируемых контингентов, с одной стороны, и избавить руководство УНКВД от необходимости постоянных обоснований по их увеличению — с другой3. Наконец, подготовительная работа к операции была задокументирована соответствующей ведомственной нормативной базой на уровне самого УНКВД ЛО, представленной в форме: плана операции с вариантом организации 12 оперсекторов и количеством оперативных групп в них4; списка тюрем Ленинградской области и Карельской АССР с лимитом заключенных на середину июля 1937 г.5; перечня мест концентрации арестованных по операции6; определения районов проведения операции на территории Псковского, Мурманского и Кингисеппского округов1 и др. Предварительно назначенный руководителем операции заместитель начальника УНКВД Л О В. Н.Гарин уже к 20-м числам июля представил сведения о составе специальной группы (штаба) по проведению будущей операции и предложения по контингентам, подлежавшим репрессиям на территории Ленинградской области; мерам наказания репрессируемых; порядку проведения операции и ведения следствия; порядку приведения приговоров в исполнение; по организации руководства операцией и отчетности2.

Начальник Ленинградского областного управления РКМ УНКВД Л О майор милиции Г. А. Кирососянц-Киракозов, входивший в состав штаба по проведению операции, предварительно назначил руководить всеми мероприятиями по изъятию и репрессированию уголовных элементов своего заместителя майора милиции А. Ф. Красношеева, а во все оперсекторы Ленинградской области закрепил в качестве заместителей начальников опергрупп опытных сотрудников милиции и уголовного розыска. Помимо специальных вооруженных подразделений, приданных оперативным группам для изъятия уголовников, к операции привлекалось более 150 чел. из чекистского запаса, 480 курсантов погранучилища имени К. Е. Ворошилова и около 180 слушателей школы милиции3. Предварительные решения были приняты и по процедурным сторонам будущей операции. Так, для проверки и изучения дел, а также для оформления повесток предлагалось организовать, например, контрольную группу в количестве 8 чел., а для оформления протоколов Особой тройки, исполнения решения, учета осужденных и разработки статистических материалов сформировать учетную группу из сотрудников чекзапаса. Приведение в исполнение судебных приговоров, за исключением секторов Новгородского, Боровического и частично Псковского окротдела НКВД, планировалось производить в Ленинграде силами сотрудников комендатуры УНКВД ЛО. 1 СРАФ УФСБ РФ по СПб и области. Ф. 8. Оп. 24. П. 9. Л. 170-170 об.

2 Там же. Колл. док. Арх. № 219 (1937). Л. 152-168 об. Хотя Марк Юнге и Рольф Биннер сетуют на отсутствие каких-либо «следов этой операции» (см: Юнге М., Биннер Р. Как террор стал «Большим». Секретный приказ № 00447 и технология его исполнения. М., 2003. С. 10-11), на самом деле они есть, так как основная подготовительная работа по ее проведению регламентировалась нормативными актами Управления НКВД (она отражена в служебной переписке мест с центром), до сих пор засекреченными. 3 СРАФ УФСБ РФ по СПб и области. Колл. док. Арх. № 219 (1937). Л. 180.

Таким образом, по предварительным докладам руководства УНКВД ЛО и характеру служебной переписки, а также содержанию нормативных документов можно было заключить, что Ленинградское управление НКВД было готово к проведению операции по уголовным элементам к 25 июля 1937 года. Операция по репрессированию бывших кулаков, активных АСЭ и уголовников, отнесенных к первой категории, началась ночью 5 августа 1937 г. На основании утвержденного списка начальники окротделов и опергрупп производили аресты, которые оформлялись соответствующими ордерами. При аресте осуществлялись тщательный обыск и досмотр. Арестованные уголовники сосредотачивались в арестных помещениях, определенных заранее в каждом окротделе и опергруппе. По окончании следствия, которое проводилось ускоренно и в упрощенном порядке, следственные дела передавались на рассмотрение Особой тройки УНКВД ЛО, в состав которой вошли второй секретарь обкома ВКП(б) П. И. Смородин (до 4.09.1937 г.), начальник УНКВД ЛО Л. М. Заковский и прокурор Ленобласти Б. П. Позерн. Первое заседание Особой тройки было оформлено протоколом № 1 от 9 августа 1937 г. На рассмотрение тройки были представлены материалы на 117 арестованных бывших кулаков, антисоветских элементов и уголовников. В основном тройка рассматривала «смешанные» дела, отличающиеся тем, что в августе-октябре 1937 г. в них преобладали арестованные кулаки, а к концу года — уголовники. В некоторые протоколы Особой тройки были сведены только уголовные элементы. Так, в протоколе № 214 от 15 декабря 1937 г. были представлены исключительно уголовники и антисоветские элементы, связанные с уголовной средой. Заседаниями Особой тройки от 4, 10 марта, 17 апреля, 30 июня 1938 г. (протоколы № 308, 316, 342, 352 и др.) из 335 осужденных уголовников 326 чел. (98 %) были приговорены к расстрелу1. Составители «Ленинградского мартиролога» также приводят список репрессированных в 1937 г. в порядке исполнения приказа НКВД СССР № 00447 как «уголовников и социально опасных элементов»2. С началом операции ее организаторы сразу столкнулись с рядом трудностей, не учтенных ранее. Во-первых, выяснилось, что агентура и секретное осведомление органов госбезопасности и оперативных подразделений милиции вообще не были готовы к ее проведению. Отчасти это было вызвано последствиями организационных перемен, связанных с передачей в конце мая 1937 г. агентурной сети, прикрывающей все торговые и снабженческие организации Ленинградской области, в том числе и систему облпотребсоюза, из окружных отделов и РО НКВД органам милиции Ленинграда и области1. Позже совершенно секретным циркуляром НКВД СССР№ 181 от 9 августа 1938 г. признавались ошибочность и непродуманность этих мероприятий, парализовавших работу агентурной сети по выявлению законспирированного уголовного подполья, расхитителей государственной собственности, спекулянтов, растратчиков и аферистов2.

Речь шла о том, что, по мнению сотрудников госбезопасности, оперативный персонал милиции и уголовного розыска не в полной мере использовал агентурно-осведомительскую сеть, переданную им из подразделений госбезопасности для оперативного обслуживания товарно-проводящих сетей города и области, где «окопались многочисленные не разоблаченные уголовные и антисоветские элементы»3. Во-вторых, обозначились районы Ленинградской области (соответствующие секторы. — В. И.), где операция по уголовным элементам могла явно провалиться. Если в Крестецком, Мало-Вишерском, Лодейнопольском районах к ноябрю 1937 г. она проводилась в высоком темпе, то в Кингисеппском округе, на Кировской железной дороге, в Хвойнинском, Вознесенском, Подпорожском, Дедовическом и ряде других районов репрессии по ним приобрели вялотекущий характер. По оценке руководителя операции В. Н. Гарина, главная причина низких темпов репрессий заключалась в том, что от активистов из числа рабочих и колхозников в адрес органов НКВД перестали поступать в большом количестве письменные и устные заявления, «быстрая реализация которых в значительной мере способствовала дальнейшему изъятию контрреволюционного враждебного элемента и укреплению авторитета местных органов НКВД, как УГБ, так и милиции»4. В октябре в районы, отстававшие по развороту операции, из опергрупп секторов и Ленинграда были командированы оперативные бригады во главе с сотрудниками, показавшими хорошие образцы работы5. 1 ОСФ ИЦ ГУВД СПб и области. Ф.1. On. 1. Д. 39. Л. 8.

2 Там же. Ф. 2. On. 1. Д. 32. Л. 382.

3 Там же. Ф. 1. On. 1. Д. 39. Л. 8.

4 СРАФ УФСБ РФ по СПб и области. Ф. 8. Оп. 24. П. 9. Л. 183.

5 Там же. Л. 183.

6 Иванов В. А. Органы государственной безопасности и массовые репрессии на Северо-Западе в 30-50-е годы (историко-правовой обзор репрессивной документалистики). СПб., 1996. С. 51. Не оказал заметного влияния на темпы операции и циркуляр НКВД СССР № 61 от 7 августа 1937 г. «Об усилении борьбы с грабителями и уголовниками-рецидивистами», расширивший перечень дел и лиц, передаваемых на рассмотрение Особой тройки НКВД6. Этот совершенно секретный циркуляр НКВД, по существу, отменял юрисдикцию «Инструкции тройкам НКВД по рассмотрению дел об уголовных и деклассированных элементах и о злостных нарушителях положения о паспортах», введенную еще приказом НКВД СССР № 00192 от 27 мая 1935 г. и просуществовавшую до 21 мая 1938 г. (приказ НКВД СССР № 00319. - В. Я.)1. В-третьих, оказалось, что многие уголовники еще задолго до операции покинули фильтруемые районы, сменили места жительства или фамилию и т. п. О таком возможном развитии событий упоминалось еще в приказе по УРКМ УНКВД ЛО № 5с от 23 мая 1937 г. «О разграничении дел, оформляемых на Тройку УНКВД ЛО, и передаче установочной работы из Паспортного Отдела в Отдел Угрозыска»2. Вышедшая 13 сентября 1937 г. директива ГУРКМ НКВД СССР № 690350 констатировала тот факт, что с началом операции в НКВД СССР скопилось огромное количество заявлений арестованных уголовников, желающих восстановить прежние имена и фамилии3. Так, по Ленинградскому оперсектору проходили арестованные П. Матвеев (уголовное дело № 1588 от 9.10.1937 г.), И. Лебедев (уголовное дело № 151266 от 11.12.1937 г.), В. Никифоров (уголовное дело № 14202 от 9.01.1938 г.) и многие другие, умышленно скрывшие свои настоящие фамилии. Между тем, как уже отмечалось, уголовные элементы в Ленинградской области понесли в ходе операции ощутимые потери. С ее началом и до 1 января 1938 г. было арестовано и осуждено Особой тройкой УНКВД ЛО 7 114 уголовников, из них по первой категории — 2 905 чел. и по второй — 4 209 чел.4 Анализ переданных в архив ГУВД Санкт-Петербурга и Ленинградской области на постоянное хранение 27 мая 1970 г. из УКГБ СССР по Ленинградской области 82 протоколов заседаний Особой тройки УНКВД СССР по Ленинградской области за август 1937 — июнь 1938 гг. показал, что по ним в основном проходили лица, осужденные за общеуголовные преступления (разбой, грабеж, бандитизм, убийства и т. д.). Всего по протоколам проходило 8 077 уголовников, из них «за общеуголов- ные преступления» было осуждено 7 956 чел. (по 1-й кат. — 4 029; по 2-й — 3 927). За «контрреволюционные преступления» был привлечен 121 уголовник, из которых осуждены по 1-й категории — 88 чел., а по 2-й — 33. Уголовные элементы, осужденные за контрреволюционные преступления, проходили только по смешанным протоколам (архивные № 419-362, 420-364, 422-379)1. Таким образом, по итогам операции по приказу НКВД СССР № 00447 в Ленинградской области было расстреляно свыше 4 тыс. уголовников и почти 4 тыс. осуждены к различным срокам заключения.

Как стало видно из архивных документов, уголовники изымались в основном по признаку «без определенных занятий» (5 423 чел.), и лишь 540 чел. были арестованы как работники промышленных предприятий и чуть более 380 чел. в колхозах Ленинградской области. Остальные изъятые распределялись примерно так: со строительства — 152 чел., из совхозов — 81, с транспорта — 96, из оборонной промышленности — 29, из советского аппарата — 92 и прочих более 310 человек2. Эти же материалы показывают, что в делах на рассмотрении Особой тройки УНКВД ЛО в этот период в основном проходили бандиты и вооруженные грабители, убийцы, грабители; грабители, совершившие рывки; раздеватели пьяных, воры-рецидивисты, скотоконокрады, хулиганы-рецидивисты, притоносодержатели, аферисты-мошенники и антисоветчики из деклассированных (полууголовных. — В. И.) элементов. Притом если за пять месяцев операции было изъято лишь 69 грабителей, совершивших «рывки», 72 притоносодержателя, 90 убийц, 125 афериста и 123 раздевателя пьяных, то число задержанных по тяжелым преступлениям было более впечатляющим. Так, в тюрьмах УНКВД ЛО оказались 224 бандита и вооруженных грабителя, 790 грабителей, 1551 хулиганрецидивист и 4 016 воров-рецидивистов3. ОСФ ИЦ ГУВД СПб и области. Ф. 60 СО. «Коллекция уголовных дел...» Протоколы заседаний Особой тройки УНКВД ЛО с 9 августа 1937 г. по 30 июня 1938 г Арх. № 419-362,420-363,422-379. о

Иванов В. А. Миссия ордена. С. 438. 3 Там же. С. 440. Как выяснилось, основную массу арестованных и осужденных уголовников составили лица, бежавшие из многочисленных лагерей и колоний, расположенных на территории Ленинградской области и Карельской АССР. На основании телеграммы заместителя наркома внутренних дел СССР старшего майора госбезопасности М. И. Рыжова № 38671 от 17 декабря 1937 г., в которой беглецы подлежали осуждению Особыми тройками с вынесением им смертного приговора, к 1 марта 1938 г. в масштабах страны было расстреляно 3 425 бежавших заключенных1. И если в Ленинграде сбежавшие из мест заключения уголовники составляли примерно 2,3 %, то в области почти 5,4 %. При этом многие из них пребывали в положении «побегушника» от года до трех и более лет, не привлекаемые действующей судебной тройкой УНКВД ЛО, которую, в свою очередь, нельзя было упрекнуть в «бездеятельности». Только за 1937 г. по ее протоколам было рассмотрено дел на 19 054 чел., из которых 13 118 чел. оказались привлеченными к разного рода ответственности2. Высокой была и рецидивная составляющая арестованных по операции уголовников. Если к 1 января 1938 г. репрессиям подверглось 550 чел. (7 %) ранее не судимых, но подпадающих под изъятие как уголовные элементы, то 6 739 чел. (93 %) проходили по делам Особой тройки УНКВД ЛО как рецидивные преступники, имевшие от одной до пяти судимостей. 301 чел. из них (4,0 %) числились «в бегах» из ИТЛ и ИТК Ленинградской области3. Хотя в архивных уголовных делах нет убедительных материалов об организованной преступной деятельности арестованных в ходе операции уголовников, 1 730 чел. проходили в них как участники банд и других преступных групп, численность которых колебалась от 631 до 678. При этом большинство групп уголовного элемента сводилось милицейскими статистами в «общественно опасные»: 207 групп (635 участников) грабительские и 323 группы (954 участника) воровские. Остальные — бандитские и скотоконокрадские. Беззаконие и произвол властей в период подобных операций были обычным проявлением большевистской практики, которую академик А. Н. Яковлев назвал социальной болезнью XX века4. Большой террор коснулся и деклассированных преступных личностей. В этом смысле они также оказались жертвами государственного насилия в такой чудовищной форме, какой была представлена операция по приказу НКВД СССР № 004475. Многие из них были осуждены «без ссылки на закон», а в условиях нормального судопроизводства суд общей юрисдикции никогда не определил бы им ВМН. Совсем по-другому «работала» большевистская репрессивная машина в обстановке санкционированных внесудебных расправ. Так, в ходе изъятия уголовников-рецидивистов из числа ранее осужденных и находившихся в тюрьмах и колониях Ленинградской области к концу 1937 г. было расстреляно 645 заключенных1. В отчете УНКВД ЛО эти уголовники-«бытовики», имевшие неоднократные судимости, теперь проходили как бывшие полицейские, жандармы, царские и белые офицеры, церковники, торговцы и т. д. В Соловецкой тюрьме ГУГБ НКВД СССР Особой тройкой УНКВД ЛО было приговорено к расстрелу 1 627 заключенных, из которых только 179 чел. обвинялись по общеуголовным статьям, а все остальные — по «политическим»2.

Весьма типичную картину произвольной переквалификации состава преступления с общеуголовного на политический можно было проследить при ознакомлении с «Протоколом Особой Тройки УНКВД ЛО№151от10 ноября 1937 г.», материалы для заседания которой были подготовлены 3-м отделением ОЛМЗ УНКВД ЛО (то есть по делам заключенных, отбывающих наказание в тюрьмах и ИТК Ленинградской области)3. В этом протоколе рассматривалось 100 чел. Каждому из заключенных была кратко сформулирована фабула обвинения, в основном не подкрепленная никакими доказательствами. Все рассматриваемые на тройке лица имели от одного до пяти приводов и по 3-5 судимостей. К словам «отказчик от работ» часто от руки добавлялось «злостный»; «нарушитель режима» — «махровый»; если «хулиганство», то «свирепое» и т. п. Все 100 заключенных были приговорены к ВМН. Среди них, например, был выходец из крестьян дер. Логуново, некто М. А. Лыков, 1888 года рождения, малограмотный. Он обвинялся в том, что, находясь в ИТК № 1, «[...] будучи антисоветски настроен, входил в группу "Масонская ложа" и среди заключенных проводил антисоветскую агитацию, клеветал на руководителей ВКП(б) и извращал сталинскую конституцию»4. Несмотря на то, что М. Лыков виновным себя не признал, он, как значится в постановлении Особой тройки, «изобличается показаниями свидетелей Лобановского, Войчкова и других» и приговаривается к расстрелу. Практически во всех отделениях милиции Ленинграда и области их руководство и сотрудники воспользовались проводимой операцией для окончательного избавления от злостных нарушителей режима — уголовников с огромным рецидивным опытом, подводя их «под вышку», х. е. под расстрел. В случае с вором-рецидивистом Васильевым И. И., по кличке «Самозванец», это наиболее характерно. Имея с 1924 г. шесть судимостей, 17 приводов в милицию и неоднократные побеги из мест заключения, он стал «головной болью» сотрудников 2-го отделения Уголовного розыска УРКМ УНКВД ЛО, которые, задержав его 15 августа 1937 г., спешно оформили дело на рассмотрение Особой тройки (протокол № 5), она-то и приговорила его к расстрелу1. Операцию по приказу НКВД СССР № 00447 проводили органы госбезопасности и милиции с подключением судебных подразделений и прокуратур, партийных и хозяйственных структур, общественных и иных объединений Ленинграда и области. Поэтому они все несут ответственность за отступления от закона и принципов справедливости в ходе ее реализации. А отступления носили тотальный характер. Так, отдел БХСС УРКМ УНКВД, созданный в мае 1937 г. из недр УГБ УНКВД ЛО, с августа 1937 г. по ноябрь 1938 г. открыто переквалифицировал незначительные уголовные дела (спекуляция, мошенничество, растраты и т. п.) в «политические», контрреволюционные. Например, из следственного дела № 64044 (том 4., л. д. 168) видно, как на основании лишь одной сводки, без указания характера преступной деятельности, были арестованы Я. Фишер, А. Каплан и Н. Беликов. По следственному делу № 104855 (1937 г.) были арестованы без всяких компрометирующих материалов 53 глухонемых по группам, но по одной справке (том 2, л. д. 34-35), из них 35 чел. были постановлением Особой тройки УНКВД ЛО приговорены к ВМН (тома 1 и 4), а 18 чел. осуждены к 10 годам ИТЛ. Посылая 25 июля 1937 г. в «Большой дом» письмо, Э. Тотьмянин, председатель Ленинградского областного общества глухонемых, видимо, не догадывался о реальных последствиях его призыва «покончить со спекулятивной деятельностью некоторых инвалидов»2. Сотрудники ОБХСС УРКМ Я. М. Краузе, К. И. Лебедев, Д. Н. Немцов и Р. К. Шпор при прямом участии переводчицы И. Л. Игнатенко, умышленно искажавшей ответы и показания глухонемых, сфальсифицировали это дело. По другому сфабрикованному делу 13 октября 1937 г. в пригороде Ленинграда (р-н Удельная) была арестована помощница бывшего придворного врачевателя П. А. Бадмаева — Елизавета Федоровна СРАФ УФСБ РФ по СПб и области. Ф. 8. Оп. 24. П. 9. Л. 197. 2 Там же. Л. 197об.-198. ОСФ ИЦ ГУВД СПб и области. Ф. 60 СО. «Коллекция уголовных дел...» Протокол № 151 заседания Особой тройки УНКВД ЛО от 10 ноября 1937 г. Л. 1-54. 4 Там же. Л. 30.

Алферова-Юзбашева-Бадмаева. В ее следственном деле № 107810 (1937 г.) так и не удалось обнаружить никакого состава преступления. Однако это не помешало Особой тройке УНКВД ЛО 5 ноября 1937 г. осудить 60-летнюю Е. Ф. Бадмаеву на 8 лет ИТЛ, а ее имущество и деньги конфисковать1.

В этих и других делах при мотивировании ареста подозреваемых нередко использовались обвинительные заявления и жалобы их знакомых и даже ближайших родственников. Так, по делу Е. Ф. Бадмаевой использовались жалобы ее клиентов, лечившихся по тибетским и восточным методикам. Обвиненный в спекуляции В. Редзько — художник Зоологического музея АН СССР — назвал своего сына Владимира ярым антисоветчиком, хотя даже у следствия из «Большого дома» так и не нашлось соответствующих доказательств этому2. Размах операции по приказу НКВД СССР № 00447 в регионе при полнейшем отсутствии в первую очередь прокурорского и партийного контроля выдвинул целую преступную плеяду инициативных палачей как среди сотрудников местных органов госбезопасности, так и среди оперативных подразделений ленинградской милиции. Позже, с ноября 1938 по декабрь 1940 г., специальные Особые инспекции проверят деятельность некоторых из них, назвав ее «карьеристской, преступно-халатной» и т. п. На самом деле речь шла о преступлениях должностных лиц, какими бы служебными целями они ни прикрывались. Практически уже осенью 1937 г. и далее в Ленинградском УНКВД были возбуждены уголовные дела на таких сотрудников УГБ УНКВД ЛО, как Н. А. Альтварг (уг. д. 15409 - 1937 г.), С. А. Махин (уг. д. 15181 1937 г.), Э. И. Саулит (уг. д. 15409 - 1937 г.), Д. А. Поляков (уг. д. 18181 - 1938 г., т. 1), Ф. А. Алексеев (уг. д. 22260 - 1937/38 г., т. 4), П. А. Леонов (уг. д. 22682 - 1938 г., т. 3), Н. С. Драницын (уг. д. 35890 — 1937/38 г., т. 1), и многих других3. И если в следственных материалах первых уголовных дел 1937 г. против сотрудников упоминались главным образом такие обвинения, как «присвоение изъятых при обыске денег, вещей и драгоценностей», то в уголовных делах 1938 г. все чаще стали встречаться определения типа «нарушение революционной законности», «фальсификация материалов уголовного дела» и т. п. Отстраненными от исполнения служебных обязанностей, арестованными и отчасти осужденными оказались и милицейские чины, участвовавшие в массовых операциях 1937 г. в

Ленинграде и области. Среди них — В. Зарецкий, М. Рачков, М. Хомяков, А. Бабич, И. Куликов, А. Васьковцев, H. Меньшиков, И. Якунин, М. Резник, Я. Ершов, H. Смирнов, В. Филиппов, В. Силов и другие1.

Последствия операции по репрессированию уголовных элементов в Ленинградской области мало сказались на снижении криминогенной обстановки в регионе. Хотя из обычной среды обитания советских граждан и было «вырвано» за 1937-1938 гг. более 16 тыс. уголовных элементов2, опасность, массовость преступлений в Ленинграде и области в 1939-1940 гг. заметно не снизились. По данным УНКВД ЛО, в Ленинграде и области в 1939 г. только за хулиганство было осуждено 5 800 чел. Однако число уголовных преступлений, как отмечал в своем приказе начальник УН KB Д Л О С. А. Гоглидзе 21 декабря 1940 г., «в уходящем году резко увеличилось»3. Если за первое полугодие 1940 г. за хулиганство в городе было осуждено 1 447 чел., то во второй половине 1940 г. уже 4 5454. Скорее, напротив, органы НКВД, суда и прокуратуры столкнулись с действительно хорошо организованными преступными группами и новой стратегией их выживания. Все в том же приказе начальника УНКВД ЛО от 21 декабря 1940 г. указывалось на глубокую законспирированность уголовных элементов, объединенных в преступные группы и «усиленно ведущих вражескую работу». Об этом руководству управления еще в начале февраля 1940 г. докладывали начальники пяти оперативно-следственных групп, созданных 29 января 1940 г. для проведения операции по удалению из Ленинграда 1 100 уголовных и социально вредных элементов, с представлением дел на Особые совещания НКВД СССР5. Выполняя требования приказа НКВД СССР № 00447, Особая тройка УНКВД ЛО провела в 1937-1938 гг. 468 заседаний. С 9 августа по 31 декабря 1937 г. она провела 294 заседания. В 1938 г. было проведено 174 заседания Особой тройки, из них 52 заседания с 31 января по 30 июня (по делам бывших кулаков, антисоветских элементов и уголовников) и 122 заседания (по национальным признакам) с 29 сентября по 15 ноября 1938 года. Анализ материалов, представленных на Особую тройку УНКВД ЛО в 1938 г., показал, что последнее ее заседание по делам на бывших

кулаков и уголовников состоялось 30 июня 1938 г. (протокол № 352, л. 1-29). На этом заседании рассматривались дела на 35 чел., из которых 29 были приговорены к ВМН, а 6 чел. к различным срокам заключения.

В других районах страны репрессии против уголовников еще в марте 1938 г. взяли на себя судебные (милицейские) тройки, которые уже не имели права выносить смертных приговоров. В Ленинграде преследования уголовников продолжались и весной 1938 г. В ответ на просьбу 11 апреля 1938 г. Ленинградского обкома ВКП(б) к Сталину и Ежову разрешить дополнительно рассмотреть на Особой тройке по первой категории дела на 1 500 кулаков, эсеров и рецидивистов Политбюро ЦК ВКП(б) за подписью И. Сталина 14 апреля разрешило «дополнительно рассмотреть на Особой тройке» заявленное количество дел, в числе которых «прогнозировались» и рецидивистыуголовники1.

2. КАРАТЕЛИ

ГОСУДАРСТВЕННЫЕ ОРГАНЫ

А. Г. Тепляков (Новосибирск)

ОРГАНЫ НКВД ЗАПАДНОЙ СИБИРИ

В «КУЛАЦКОЙ ОПЕРАЦИИ» 1937-1938 гг.

1 Юнге М., Биннер Р. Как террор стал «Большим». Секретный приказ № 00447 и технология его исполнения. М., 2003; Ватлин А. Ю. Террор районного масштаба: «массовые операции» НКВД в Кунцевском районе Московской области 1937-1938 гг. М., 2004; Чухин И. И. Карелия-37: Идеология и практика террора. Петрозаводск, 1999; Бирюков А. М. Колымские истории. Новосибирск, 2004; Трагедия советской деревни. Коллективизация и раскулачивание: Документы и материалы: В 5 т. 1927-1939. Т. 5. Кн. 1: 1937. М., 2004; Т. 5. Кн. 2: 1938-1939. М., 2006 и др. 2 Гришаев В. Ф. Реабилитированы посмертно. Барнаул, 1995; Папков С. А. Сталинский террор в Сибири, 1928-1941. Новосибирск, 1997; Самосудов В. М. Большой террор в Омском Прииртышье. 1937-1938. Омск, 1998; Тепляков А. Г. Персонал и повседневность Новосибирского УНКВД в 1936-1946 // Минувшее. Исторический альманах. Вып. 21. СПб., 1997. С. 240-293; Уйманов В. Н. Репрессии. Как это было... (Западная Сибирь в конце 20-х — начале 50-х годов). Томск, 1995. 3 Папков С. А. Сталинский террор в Сибири. С. 230.

4 Советское государство и евангельские церкви Сибири в 1920-1941 гг.: Документы и материалы / сост. А. И. Савин. Новосибирск, 2004. С. 68-80. Тема «кулацкой операции» по приказу НКВД СССР № 00447 в последние годы стала предметом значительных исследовательских усилий1. Но в Сибири о ней до сих пор писали без особых подробностей. Сведения о данной операции сообщали В. Ф. Гришаев, С. А. Папков, В. М. Самосудов, А. Г. Тепляков, В. Н. Уйманов2, однако логичные выводы о том, что «массовые операции» преследовали цель «резко изменить социальную структуру в стране», ликвидировав остатки враждебных классов3, не сопровождались подробным анализом хода «кулацкой операции» и ее основательной статистикой. Исключением является работа А. И. Савина, в которой дан подробный ход террора 1937-1938 гг. в отношении одной из приоритетных групп «кулацкой операции» — так называемых «церковников-сектантов»4. Между тем актуальность изучения этой самой значительной репрессивной акции сталинского режима — не только в необходимости отдать моральный долг ее бесчисленным жертвам. Слабая информированность общества о преступлениях прошлого приводит к таким тревожным вещам, как постепенная юридическая реабилитация уничтоженных при Сталине чекистов руководящего звена — активных проводников массового террора. Так, в 1994 г. был реабилитирован нарком внутренних дел Мордовии С. М. Вейзагер, в 1997 г. — помощник начальника УНКВД по Иркутской области М. В. Рогожин, в 2002 г. — начальник Кочковского РО УНКВД по Алтайскому краю М. И. Станкевич, в 2003 г. — начальник Юргинского РО УНКВД по Новосибирской области Ф. Д. Бойтман1. В современной краеведческой и чекистской литературе нередко восхваляются активисты террора: например, кемеровских чекистов И. Я. Голубева и Ф. Д. Бойтмана современные публицисты, близкие к ФСБ, пытаются представить противниками репрессий2. Представляется необходимым изучение того, каковы были истоки «кулацкой операции», как и какими силами она проводилась, каким образом виделась самим чекистам, как они относились к ее обоснованности и масштабам, существовало ли в НКВД критическое отношение к ней, сколько людей было уничтожено в ходе данной акции и достигла ли она провозглашенных целей. К сожалению, для исследователей по-прежнему остаются малодоступными документы делопроизводства органов НКВД Сибири, прежде всего переписка с центром, отчеты, различные информационные сводки, обзоры и справки. Исключение составляют немногие материалы НКВД информационно-статистического характера, сохранившиеся в фондах партийных организаций, а также копии ценных оперативных документов, обнаруженные в ряде архивно-следственных дел на реабилитированных лиц. Очень многое можно почерпнуть из дел репрессированных чекистов и протоколов допросов оперативных сотрудников периода 1930- 1960-х гг., в изобилии сохранившихся в реабилитационных производствах. В делах чекистов, обвинявшихся в различных служебных преступлениях (в том числе как в недостаточном усердии в репрессиях, так и в нарушениях законности), содержатся информативные протоколы показаний и самих осужденных, и их коллег-свидетелей. В некоторых реабилитационных делах, особенно групповых или на видных деятелей номенклатуры, можно обнаружить целые подборки протоколов допросов карателей всех уровней — от начальников управлений НКВД до фельдъегерей и милиционеров — в которых с разной степенью подробности раскрывается механика репрессий.

Разумеется, показания участников террора — противоречивый источник. В протоколах допросов крупных работников НКВД, подвергавшихся избиениям, неосновательными являются признания в «заговорщицкой деятельности». Что касается репрессий, то это обвинение было более легким (либо статья 193-17 УК — должностное преступление, либо статья 58-7 — вредительство), и, как нам представляется, показания о терроре давались более свободно, в надежде избежать обвинений в заговоре. Тем более что следователи часто не требовали развернутых подробностей участия в массовых репрессиях, делая упор на незаконные ликвидации «честных» коммунистов и чекистов. Показательно очень распространенное обвинение арестованных крупных чекистов в том, что из-за организованных их руками необоснованных репрессий от меча НКВД скрылись настоящие враги. Большинство протоколов отмечено очевидным желанием допрашиваемых (особенно свидетелей) преуменьшить свой личный вклад в репрессии. Многие чекисты также утверждали, что обвиняемые охотно подписывали протоколы с признаниями под влиянием внутрикамерной обработки и убеждения в том, что признание необходимо в высших государственных интересах, в связи с чем избиения и пытки якобы применялись редко. Но в целом сведения об атмосфере в органах НКВД, об арестах и допросах, об уверенности или сомнениях чекистов в их правильности, о соревновании в репрессиях, о подробностях уничтожения людей — все это проверяется и дополняется информацией уцелевших жертв репрессий и в основном соответствует действительности. Таким образом, в наиболее существенных аспектах показания чекистов отличаются высокой степенью достоверности, а некоторые работники НКВД обнаруживали весьма основательное понимание логики «массовых операций», давали ценные характеристики как активистам террора, так и пытавшимся уклоняться от участия в репрессиях, сообщали неизвестные факты биографий тех или иных репрессированных лиц. Интересно сопоставление свидетельств о терроре, данных одними и теми же работниками НКВД сначала в 1939-1941 гг., а затем в период 1950-1960-х гг.: в обстановке хрущевской оттепели и благодаря истечению срока давности чекисты нередко более откровенно рассказывали о терроре, нежели в предвоенные годы. 1. Истоки и идеология операции

Крайне важно подчеркнуть преемственность «кулацкой операции» со всей прошлой политикой ВЧК-ОГПУ-НКВД, ибо вагентурнооперативной работе «органов» с самого начала их деятельности главенствовали методы террора и провокации. «Массовидное», по ленинскому выражению, уничтожение представителей враждебных классов и социальных групп легче всего было осуществлять с помощью придуманных заговоров. Кампании по истреблению как политических врагов, так и уголовников, проводившиеся сибирскими чекистами в 1920-х и начале 1930-х гг., стали хорошей подготовкой к террору 1937 г. Есть сведения, что только Алтайская губчека в 1920 г. расстреляла 10 тыс. чел. В 1925-1926 гг. во внесудебном порядке чекистами Сибирского края было расстреляно более 1 тыс. чел., обвиненных в бандитизме, причем три четверти из них оказались не бандитами, а «прочим» уголовным элементом. В Сибири за 1930 г. по политическим обвинениям тройкой было расстреляно около 5 тыс. чел. В апреле 1933 г. тройка ПП ОГПУ по Западно-Сибирскому краю приговорила к расстрелу 976 участников так называемого заговора в сельском хозяйстве, причем 327 чел. из них были казнены в течение одной ночи 37 работниками Барнаульского оперсектора ОГПУ1. Из показаний бывшего начальника Секретно-политического отдела (СПО) УНКВД по Запсибкраю И. А. Жабрева следует, что в среде сибирских чекистов первой половины 1930-х гг. «...было пуще- но крылатое выражение "соцзаказ". Под этим "соцзаказом" разумелось проведение заведомо фальсифицированных дел в зависимости от политической обстановки. [...] По агентурной разработке по указанию бывшего ПП ОГПУ [Н. Н.] Алексеева готовился провокационный налет на политотдел... Налета не было только потому, что Алексеев испугался размера провокационных действий в агентурных разработках и следствии...» Далее Жабрев пояснял, что налет готовился Барнаульским оперсектором ОГПУ с целью доказать факт «покушения» на начальника политотдела Калманской МТС К. В. Рыневича. Эти показания наглядно говорят о том, что к 1937 г. в арсенале чекистов давно уже имелись все те специфические методы, с помощью которых они стремительно фабриковали крупные дела. Предпринимая попытку психологического портрета чекистов районного звена, А. Ю. Ватлин полагает, что оперативные работники перенимали нравы уголовного мира, с которым «им приходилось ежедневно сталкиваться по долгу службы»1. Однако это обстоятельство более характерно для милицейских работников. Что касается чекистов, то они изначально были ориентированы на уничтожение «врагов народа», так что криминальная сторона их деятельности — результат сознательного воспитания.

Показания И. А. Жабрева от 09.02.1939 г. // Архив УФСБ по НСО. Д. п-10390. 1°7- Ватлин А. Ю. Террор районного масштаба. С. 111-112. Материалы реабилитационной проверки дела «Черные» от 1957 г // Апхив УФСБ по НСО. Д. п-17386. Т. 7. Л. 535-546. Ведя следствие, чекисты опирались на признания арестованных, поэтому для их внутрикамерной обработки создавались специальные группы из осведомителей. Так, в июле 1930 г. руководство полпредства ОГПУ по Сибкраю, решив вопрос о начале ликвидации агентурной разработки «Черные» (по ней репрессировано около 300 крестьян), потребовало от начальника Каменского окротдела ОГПУ «тщательно проработать вопрос о рассадке арестованных и обеспечении камер надежным осведомлением», для чего «одновременно с арестом лиц, проходящих по разработке, необходимо арестовать и осведомление [т. е. негласных агентов — А. Т.], связанное с ними». Все наиболее активные фигуранты, а также осведомители должны были быть препровождены в тюрьму окротдела «для рассадки по заранее заготовленным камерам». Чекисты обязывались, не выезжая из сел, сразу затребовать и получить от сельсоветов «исчерпывающие справки о социально-имущественном положении» арестованных2. О фальсификации справок сельсоветов в 1933 г. оперуполномоченным СПО Барнаульского оперсектора ОГПУ В. А. Барышевым, который представлял в качестве «кулаков» арестованных середняков и бедняков, показал в 1960 г. бывший чекист М. А. Клейменов1. В 1937-1938 гг. эти известные всем чекистам рецепты фальсификации социального происхождения и провокационного шантажно-пыточного следствия использовались в еще больших масштабах. Для чекистов 1930-х гг. было очевидно, что лица, учитываемые в ОГПУ-НКВД как враждебные и социально чуждые элементы, являются непосредственной угрозой безопасности государства и для истребления их годятся любые способы. После июньского пленума ЦК ВКП(б) 1937 г. чекисты получили прямое указание полностью уничтожить базу для потенциальной «пятой колонны». Как вспоминал оперработник А. М. Ничков, на оперативных совещаниях начальник УНКВД по Запсибкраю (с октября 1937 г. — Новосибирской области) Г. Ф. Горбач, его заместители И. А. Мальцев и Д. Д. Гречухин, а также начальник Контрразведывательного отдела (КРО) Ф. Н. Иванов разъясняли, что невидимая война уже началась и из империалистического лагеря в СССР идет массовая засылка террористов, шпионов, диверсантов. В связи с этим необходимо арестовывать не только их, «но изолировать всю базу для этих формирований». Начальство утверждало: «Не может быть, чтобы кулак, бывший торговец, офицер, каратель не являлся антисоветской личностью. Арестовывайте их. Мы обязаны здоровый организм Советского государства очистить от этого наноса»2. Влияние аналогичных установок прослеживается в заявлении рядового алтайского чекиста Н. Л. Баева в партийные инстанции: «Репрессированное кулачество, так называемый спецконтингент, троцкисты, правые, эсеры... вся эта нечисть являлась базой иностранных разведок, в той или иной мере пакостила партии и советской власти»3. Бывший начальник особого отдела дивизии в Томске П. А. Егоров писал Сталину, что оперсостав принял установки руководства НКВД «как прямую физическую ликвидацию всей контрреволюции, в том числе и пассивной, но являющейся базой для различных контрреволюционных формирований, деятельно следуя этим директивам, приступил к их реализации с полным сознанием исторической необходимости очистить нашу страну от этого контингента. [...] Вихрь операции увлек за собой весь оперсостав органов, все писали ложные протоколы с той только разницей — одни делали верно, выбирая исключительно контрреволюционный элемент, а другие без разбора били... по коммунистам и преданным людям страны. [...] Я, как и все, писал тоже протоколы, но я выбивал исключительно контрреволюцию, ни в одном моем протоколе вы не найдете человека, который бы не имел за собою какого-нибудь контрреволюционного или антисоветского багажа»1.

С точки зрения помощника Ф. Н. Иванова в КРО В. Д. Качуровского, операции, касавшиеся «враждебных национальностей», ознаменовались необоснованными репрессиями в отношении многих людей — «дров наломали крепко». Однако «операция по РОВС и кулакам... имела меньшее число ошибок и извращений потому, что шел сравнительно чистый [антисоветский] контингент». Качуровский подчеркивал, что «в операции по кулакам и РОВС я ничем не отличался от всех остальных работников... действовал теми же методами, заботясь только, чтобы удары шли в цель, т. е. на белогвардейцев, кулаков и им подобных»2. 1 Уйманов В. Н. Репрессии. С. 95; Письмо П. А. Егорова Сталину от декабря 1938 г. // ОСД УАД АК. Ф. р-2. Оп. 7. Д. п-5700. Т. 7. Л. 236. 2 Письмо В. Д. Качуровского в Новосибирский обком ВКП(б) от 14.04.1939 г. // Государственный архив Новосибирской области (ГАНО). Ф. П-4. Оп. 34. Д. 80. Л. 6-7. Следует отметить, что в показаниях от 12.11.1956 г. и 8.12.1956 г. Качуровский заявлял о 100-процентной недостоверности протоколов 1937-1938 гг., а также указывал и на факты массовых нарушений законности в деятельности чекистов первой половины 1930-х гг. См.: Архив УФСБ по НСО. Д. п-777. Л. 173, 177. Сталин позаботился, чтобы у начальников региональных управлений НКВД, которым отводилась ключевая роль в осуществлении «массовых операций», не было сомнений в том, что от них ждут инициативы в чистках. Отметим, что лично начальник УНКВД по Запсибкраю С. Н. Миронов-Король сыграл выдающуюся роль в организации террора. Возможно, никто из его коллег на местах не имел в первой половине 1937 г. такого большого влияния на Н. И. Ежова, который за подготовку целых семи фигурантов процесса «Антисоветского террористического центра» (Н. И. Муралова, Я. Н. Дробниса и других, осужденных вместе с Г. Л. Пятаковым и Г. Я. Сокольниковым) вознаградил Миронова званием комиссара госбезопасности 3-го ранга. В докладной записке от 17 июня 1937 г., где живописалась опасность только что «вскрытой» в Западной Сибири колоссальной организации Русского общевоинского союза (РОВС), Миронов прямо назвал «раскулаченных» крестьян, бывших белых офицеров, а также уголовников массовой базой для формирования повстанческих кадров. Дело РОВСа стало ответом Миронова на решения февральско-мартовского пленума ЦК ВКП(б) и установки союзного НКВД. На совещании руководства ГУГБ 19 марта 1937 г. Ежов заявил: «Мы громим врага, и громим крепко. Погромили троцкистов... громим эсеров, громим шпиков и немецких, и польских, и японских, но это пока что, как говорят, с наскока, это еще не все»1. Миронов смог предложить перспективу для по-настоящему массовых репрессий. «Ровсовское» дело стало исключительно ценным материалом для Ежова и Сталина, использовавших его для обоснования грандиозной чистки советского общества. Таким образом, июльский приказ Ежова № 00447 о «массовой операции» не просто застал С. Н. Миронова во всеоружии, но сам во многом стал следствием «творческих поисков» энергичного чекиста. Материалы, присланные Ежову из Новосибирска и касавшиеся РОВСа, были замечены вождем и послужили поводом для организации внесудебных органов на местах — с последующим изданием 30 июля специального приказа НКВД СССР № 00447. Формально с предложением Сталину о массовой внесудебной расправе над бывшими кулаками в одном отдельно взятом регионе обратился первый секретарь крайкома ВКП(б) Р. И. Эйхе, и в Москве начали создание троек именно с Западно-Сибирского края2. Пока неизвестно, была ли это «чистая» инициатива влиятельного сибирского наместника или же кандидату в члены Политбюро ЦК ВКП(б) Эйхе был дан соответствующий совет сверху. Скорее всего, без указаний не обошлось, ибо сразу за организацией «западносибирской» тройки НКВД последовало решение о распространении этого опыта на всю страну.

2. Подготовка «кулацкой операции»

Политбюро ЦК ВКП(б) 28 июня 1937 г. — в день окончания июньского пленума ЦК, на котором НКВД получил чрезвычайные полномочия, — приняло специальное решение «О вскрытой в Зап. Сибири к-р. повстанческой организации среди высланных кулаков», постановив создать для ускоренного рассмотрения следственных дел на «повстанцев» из РОВСа тройку в составе начальника УНКВД, крайпрокурора и первого секретаря крайкома ВКП(б). Не дожидаясь результатов разгрома «ровсовской» организации в Сибири, Сталин Jansen М., Petrov N. Stalin's Loyal Executioner: People's Commissar Nikolai Ezhov 1895-1940. Stanford, 2002. P. 83; Реабилитация: как это было. Документы Президиума ЦК КПСС и другие материалы. Том I. Март 1953 - февраль 1956. М., 2000. С. 318. Жуков Ю. Н. Репрессии и Конституция СССР 1936 г. // Вопросы истории. 2002. № 1. с. 23. велел предпринять аналогичные чистки повсеместно. Уже четыре дня спустя, 2 июля, Сталин написал директиву «Об антисоветских элементах», а Политбюро, подчиняясь ей, постановило распространить деятельность троек на все регионы страны и начать массовую операцию против «кулаков», уголовников и всех антисоветских элементов, обвиненных в том, что они «являются главными зачинщиками всякого рода антисоветских и диверсионных преступлений».

К 8 июля Сталин велел начальникам управлений НКВД прислать сведения о подлежавших репрессиям по 1-й и 2-й категориям. Значительная часть региональных чекистов не справились с поручением, затянув сроки1. Но Миронов успел: 8 июля он отправил шифровку в Москву, где указал, что по ПО городам и районам, а также 20 станциям края было учтено 25 960 чел., обреченных на репрессии, из которых «кулаки» составляли 57,2 %. Расстрелу подлежало 6 642 «кулака» (44,7 % всех «кулаков») и 4 282 уголовника (38,5 %), заключению — 8 201 «кулак» и 6 835 уголовников. Миронов указал, что в число этих «кулаков» частично вошла «низовка», подлежавшая аресту по делу РОВСа, но зато не вошли около 6 500 хозяйств беглых «кулаков» со всей страны, самовольно осевших в Нарыме за 1930-1935 годы. Начальник УНКВД заверял Ежова, что он уже подготовил 10 новых тюремных помещений, рассчитанных на 9 000 чел., что охранять и конвоировать заключенных будут, помимо милиции, небольшие группы комсомольцев, а в местах концентрации арестованных размещены гарнизоны войск НКВД. Для быстрейшего проведения следствия Миронов попросил разрешения в течение месяца использовать курсантов новосибирской межкраевой школы НКВД, «зачтя это в курс практических занятий»2. Для невиданной по масштабам карательной акции чекистским и партийно-советским руководством Западной Сибири были мобилизованы дополнительные ресурсы: из новосибирской базы «Сибстройпуть» изъято для УНКВД 17 автомобилей, у крайисполкома затребовано 10 тонн бумаги для оформления протоколов допросов3. Соседняя Омская область отстала от Запсибкрая более чем на порядок: 7 июля 1937 г. начальник УНКВД по Омской области Э. П. Салынь и первый секретарь Омского обкома ВКП(б) Д. А. Булатов отправили Ежову телеграмму с информацией о том, что учтено для репрессий 2 429 чел., в том числе 479 по первой категории. Ответом стало немедленное снятие Салыня, а сменивший его Г. Ф. Горбач рапортовал Ежову, что «ударной работой по состоянию на 1 августа с. г. арестовано по первой категории всего 3008 человек». 16 июля 1937 г. в Москве было собрано руководство местных органов НКВД для обсуждения вопроса о лимитах на осуждение «кулаков». Откликаясь на требования Сталина и Ежова, зафиксированные в постановлении Политбюро от 9 июля, Миронов предложил расстрелять 10,8 тыс. «кулаков» и уголовников; этот первоначальный лимит был по каким-то причинам уменьшен в Москве до 5 тыс., но впоследствии несколько раз повышался, превысив в итоге 9 тыс. чел. Некоторую растерянность ряда региональных начальников, не ожидавших, что придется — без всякого суда — быстро расстрелять не привычные сотни, а многие тысячи, диктатор воспринял как политическую непригодность. Сразу был снят и быстро уничтожен целый ряд руководителей региональных управлений НКВД. Остальным было объявлено, за что именно арестованы И. М. Блат, А. Б. Розанов, П. Г. Рудь, Э. П. Салынь и прочие, и они включились в настоящее соцсоревнование по арестам и казням. Вдова С. H. Миронова запомнила, как сильно в июле 1937 г. впечатлило ее мужа сообщение об аресте орденоносного начальника УНКВД по Челябинской области Блата1. Вернувшийся из Москвы с оперативного совещания местных начальников НКВД, проведенного Ежовым, Миронов уже 25 июля 1937 г. рассказал оперсоставу о решении ЦК ВКП(б) осуществить сплошные аресты всех лиц, учтенных в качестве антисоветского элемента, заявив, что для арестов достаточно одной агентурной сводки либо просто каких-либо материалов о чуждом социальном облике. А руководящим работникам управления он отдельно сообщил о масштабах предстоявших расстрелов — от тысячи и более человек на большую часть оперсекторов НКВД. Сталинское решение о ликвидации всех «бывших» вызвало у основной части рядовых чекистов большой энтузиазм2. Трагедия советской деревни. Т. 5. Кн. 1. С. 33-34; Яковенко М. М. Агнесса. М., 1997. С. 89. 2 Заявление В. А. Евтеева-Кутузова в Алтайский крайком ВКП(б) от 1940 г. // Центр хранения архивных фондов Алтайского края (ЦХАФАК). Ф. П-1. Оп. 6. Д. 242. Л. 50; Тепляков А. Г. Персонал и повседневность Новосибирского УНКВД в 1936-1946. С. 254; Боль людская. Книга памяти репрессированных томичей. Т. 5. Томск, 1999. С. 110-111. Начальник управления подавал и наглядный пример чекистской закалки: с началом работы тройки С. Н. Миронов лично участвовал в расстрелах осужденных. См., например: Акт о расстреле А. А. Табанакова от 07.08.1937 г. // ОСД УАД АК. Ф. р-2. °п- 7. Д. 5215. Т. 6. Л. 149. Следует отметить, что среди немалого числа чекистов, особенно в начальный период «массовых операций», было заметно неверие в дела, фабрикуемые их коллегами-передовиками. Не все оперработники оказались психологически готовы к чисткам такого масштаба. Еще до июльских повальных арестов, с которых началось репрессирование всех тех лиц, которые находились в агентурной разработке или проходили по оперативным учетам, некоторые чекисты показали себя либо «примиренцами», либо недостаточно расторопными следователями, не торопящимися применять «новые» методы следствия, хорошо, впрочем, известные многим оперработникам. Те, кто умело скрывал физические меры воздействия и добивался с их помощью требуемых результатов, обычно получали поощрения. Колебания своего аппарата Миронов пресекал с корнем, изгнав и арестовав многих неблагонадежных и колебавшихся. Еще весной 1937 г. по инициативе партийного руководства Ойротской АО Миронов заменил руководство местного НКВД. За недостаточное рвение в разоблачении «врагов народа» были сняты начальник облуправления Г. А. Линке, начальники отделов Я. А. Пасынков и А. А. Романов. Линке убрали с оперативной работы, а Пасынков с Романовым, сделав нужные выводы, стали вскоре рьяными активистами террора. Отметим, что секретарь Ойротского обкома ВКП(б) Юфит, негодовавший на то, что НКВД мало арестовывает, угрожающе заявил на партийном собрании ячейки Ойротского НКВД: «Начнем аресты с самих начальников». Но Миронов предпочел сохранить проштрафившихся чекистов1. Без грифа «секретно» / сост. И. Н. Кузнецов. Новосибирск, 1997. С. 154; Постановление бюро Запсибкрайкома ВКП(б) от 02.04 1937 г // ГАНО Ф П-3 On 1 Д. 804. Л. 1. 2 Резолюция партийного собрания УГБ УНКВД по ЗСК от 22.09.1937 г. // Там же. Ф.П-460. Оп. 1.Д.2.Л. 114; Уйманов В. Н. Репрессии. С. 111. Сотрудников, согласных на масштабные фальсификации, Миронов и другие начальники сибирских управлений НКВД выдвигали на руководящие должности, добивались выделения им наград и званий. Уже к концу сентября по УНКВД Запсибкрая, насчитывавшему порядка 1 ООО оперативников, 12 чел. были награждены орденами, 24 — знаками «Почетный работник НКВД» и боевым оружием, 33 — досрочно повышены в звании. Работники НКВД делились на обласканных начальством весьма многочисленных активистов, получавших награды, премии, а нередко и квартиры своих жертв, и остальных, находившихся под угрозой взысканий и прямых репрессий2. Разумеется, и «неактивные» чекисты внесли свой немалый вклад в массовые чистки. Уполномоченными ЦК и НКВД по проведению террора стаял именно начальники местных УНКВД. Эти лица получили возможность быстрого карьерного роста. Мироновские заместители и начальники отделов УНКВД по ЗСК — Г. Ф. Горбач, С. П. Попов, Д. Д. Гречухин — уже летом и осенью 1937 г., получив ордена, возглавили управления НКВД в Омске, Барнауле и Красноярске. В Омске после ареста начальника УНКВД Э. П. Салыня1 областным аппаратом руководили Г. Ф. Горбач (короткое время) и ранее работавший на Северном Кавказе К. Н. Валухин. Все выдвиженцы Миронова, особенно Г. Ф. Горбач, И. А. Мальцев и С. П. Попов, демонстрировали крайнюю жестокость и входили в число наиболее активных начальников региональных управлений НКВД.

3. Исполнители «кулацкой операции»

Кадровое обеспечение «массовых операций», с точки зрения начальства, требовало серьезной чистки от ненадежных. Таковых, впрочем, было меньшинство. Костяк рядового оперсостава образца 1937 г. составляли молодые чекисты примерно 30-летнего возраста, пришедшие в ОГПУ на волне коллективизации. Они умели допрашивать с пристрастием, расстреливать и были в большинстве своем психологически готовы к любым репрессивным акциям. Их начальники, часто имевшие опыт чисток периода Гражданской войны, тем более подходили для роли организаторов и активных проводников террора. Осужденный начальник особого отдела дивизии в Томске, чекист с 15-летним стажем, П. А. Егоров заверял Сталина, что всегда был «беспощаден к врагам народа, и не только агентурным и следственным путем боролся с ними, но много, много сам физически уничтожал их». Рядовой оперативник КРО УНКВД по Алтайскому краю И. И. Виер-Ульянов уверял судей трибунала: «Я сам боролся с врагами народа, не одну сотню я арестовал и расстрелял этих врагов»2. По оценке новосибирского чекиста В. Д. Качуровского, настроение на партсобраниях в 1937 г. во время докладов начальства об успехах УНКВД в разоблачении «врагов» доходило «до экстаза». А начальник Локтевского РО УНКВД по Алтайскому краю И. У. Абрамович на заседании райкома в 1938 г. заявил, что про него говорят, будто за время работы в Краюшкинском РО НКВД «все руки его стали по локти в крови», и он обещает «показать себя с этой стороны и в Локтевском районе». Чекисты в карательном усердии в полном смысле слова не щадили себя, и начальник СПО Кемеровского ГО НКВД И. Т. Ягодкин утверждал: «Работал до такого состояния, когда из рабочего кабинета скорая помощь увозила в больницу, очнувшись, снова включался в работу, отказался в 1938 г. от лечения»1.

Одновременно с «массовыми операциями» прошла серьезная чистка оперативного состава от всех потенциально ненадежных элементов. Работница отдела кадров УНКВД по ЗСК А. И. СозоненокГригорьева уже к исходу августа 1937 г. выявила 120 работников НКВД с наличием каких-либо компрометирующих данных. До апреля 1938 г. из УНКВД ЗСК — НСО уволили порядка трети работников. В течение 1937 г. по УНКВД ЗСК — НСО было арестовано свыше 70 чел., в 1938-м — не менее 66 чел., из этого количества чекистов репрессировано по неполитическим обвинениям около 30 чел., расстреляно не менее 40 чел. (30 %), освобождено в 1938-1941 гг. с прекращением дела или зачетом отбытого наказания 45 чел., досрочно освобождено и амнистировано 12 чел. Руководящих работников УНКВД ЗСК — НСО, от начальника отделения и выше, арестованных в 1937-1938 гг., было репрессировано 80 чел., из них расстреляно не менее 23 чел., умерло в заключении не менее четырех, один смог бежать из лагеря. Значительная часть арестованных чекистов была освобождена в 1939 г., но те, кто принадлежал к «враждебным национальностям», были обвинены в шпионаже и большей частью расстреляны; 12 чел. были репрессированы за сопротивление репрессиям либо недостаточное усердие в них, 17 — за нарушения законности2. г „/гт™03 А'Т: Персонал и повседневность Новосибирского УНКВД в 1936-1946 С. 254; Показа™я А. Т. Степанова от 1940 , // ОСД УАД АК. Ф. р-2. Он. 7. Д. н-6284

УНКВЛ / ГАНО Гп°/ г, f °ДКИНа °Т 20°6'1939 Г- В Ке-Р°-кий ГК ВКП (б) и УШхад //1 AHO. Ф. П-4. Оп. 34. Д. 75. Л. 239.

2 Подсчеты автора.

Вместе с чекистами неподходящей национальности и соцпроисхождения были изгнаны и репрессированы те, кто выражал какиелибо сомнения в кампании массовых чисток. По инициативе райкома ВКП(б) за «пособничество врагам народа» был снят, а затем арестован и расстрелян начальник Залесовского РО УНКВД по Алтайскому краю Е. М. Долматов, который с начала «массовой операции» и до 20 сентября 1937 г. не завел ни одного дела по «кулакам» и прочим контрреволюционным элементам. С начала 1936 г. в его отделении отсутствовали ликвидированные агентурные разработки и работа с негласным аппаратом: дел-формуляров оказалось всего 11, причем во всех этих досье агентурные материалы были старые. Начальник Куйбышевского РО УНКВД по НСО А. А. Супрунюк в феврале 1938 г. был арестован за освобождение задержанного в ноябре 1937 г. поляка, сына офицера, подозревавшегося в шпионаже, направление в архив списка контрреволюционеров по району, несвоевременный арест врагов народа. Фельдъегерь отдела связи УНКВД по НСО H. H. Филичев в ноябре 1937 г. «рассказал присутствующим в процессе выпивки об оперативных мероприятиях, проводимых УНКВД... обрисовав это в мрачных красках», за что был осужден на три года лагерей1. К собственно «кулацкой операции» арестованных чекистов не присоединяли — они шли как одиночки-«заговорщики», якобы поставлявшие сведения о работе НКВД в различные «шпионские» группы. Прямого дезертирства из «органов», как это было на Алтае в 1930 и 1933 гг. в случаях с Ф. Г. Добытиным и М. А. Клейменовым, насколько известно, не было2. Но самоубийства чекистов в 1937-1938 гг. были достаточно заметным явлением: на Алтае известны трое самоубийц, в Новосибирске — четверо, но только алтайский районный работник М. Ф. Сейфулин застрелился именно из-за нежелания участвовать в репрессиях, остальные испугались за свою судьбу из-за происхождения либо связей. Работники СПО УНКВД по ЗСК Г. Д. Погодаев и К. Г. Селедчиков, сотрудник новосибирской межкраевой школы НКВД С. С. Мадорский-Удалов покончили с собой в начале массовых операций, в период с 31 июля по 21 августа3. Уклонение чекистов от работы могло маскироваться беспробудным пьянством, к которому начальство, само зачастую злоупотреблявшее алкоголем, относилось довольно спокойно, если чекист был способен исполнять свои обязанности. Будучи руководителем группы курсантов новосибирской школы НКВД, оперативник КРО К. Г. Казанцев два дня пьянствовал и этим 23 августа 1937 г. сорвал некое оперзадание, за что был арестован на пять суток и отделался выговором по партийной линии. Активный оперработник Ойротского облуправления НКВД К. А. Хуснутдинов свое пьянство объяснял позднее именно желанием покинуть «органы»1.

Аресты чекистов нередко производились публично, прямо на партсобраниях и оперативных совещаниях, что производило глубокое впечатление на всех остальных. Новосибирский оперработник Л. А. Маслов показывал, что «Мальцев на совещании оперсостава арестовал одного начальника РО, который не выполнил его указаний об аресте кулаков...». На смену выбывшим было набрано пополнение из числа комсомольцев с производства и учебы. Для молодых рабочих и недоучившихся студентов, мобилизованных в НКВД и сразу увидевших беззаконие и полный произвол, это была трагедия: они попали в беспощадную систему подавления личности, которая требовала отказаться от всего человеческого. Начальство открыто запугивало рядовых сотрудников, утверждая, как начальник УНКВД по НСО И. А. Мальцев, что из «органов» выход возможен либо на пенсию, либо в тюрьму. В. С. Трубецкой из КРО показывал, что из-за арестов коллег чекисты даже между собой боялись обсуждать «правильность нашей работы». Его коллега А. Г. Постнов позднее говорил, что он «делал попытки уйти с этой работы, но по этому вопросу со мной не стали даже разговаривать»2. В целом новые чекисты довольно легко приняли условия игры, многие из них стали активистами террора и сделали быструю карьеру. Протокол заседания парткома УГБ УНКВД по ЗСК от 21.10.1937 г. // ГАНО Ф. П-460. On. 1. Д. 1. Л. 85; Показания К. А. Хуснутдинова от 26.11.1955 г // Архив УФСБ по НСО. Д. п-4436. Т. 2. Л. 227. 2 Показания Л. А. Маслова от 15.06.1941 г. // Архив УФСБ по НСО. Д. п-8213. Л. 408; Показания В. С. Трубецкого от 20.11.1956 г. // Там же. Д. п-4436. Т. 2 Л 331; Показания А. Г. Постнова от 13.09.1955 г. // Там же. Д. п-5271. Л. 292 Чистка управления от неблагонадежного элемента в самый разгар следствия по многим тысячам «врагов» вызвала большие кадровые затруднения. Для оказания экстренной помощи новосибирским чекистам в областной центр на несколько месяцев прибыло свыше 50 курсантов Московской пограничной школы НКВД, которые вели следствие такими же ударными темпами, как и остальные чекисты. В Барнауле штатным сотрудникам оказывали помощь курсанты, переброшенные из Алма-Атинской межкраевой школы НКВД. В аппараты УНКВД на целые месяцы прикомандировывались многочисленные оперработники районных отделений НКВД; в свою очередь, более опытные чекисты из Новосибирска и других городов периодически прикреплялись к некоторым районным аппаратам. При арестах у молодых оперативников проявлялись подчас нормальные человеческие реакции: одни могли добиться у разгневанного таким либерализмом начальника разрешения отпустить готовую родить женщину, другие, увидев перед собой инвалида без обеих.ног, «испугались и ушли»1. Иные получали удовольствие от осознания своей власти и безнаказанности, возможности присваивать ценности во время обыска, издеваться над приговоренными к расстрелу. В чекистской среде в обиходе были циничные клички: например, «борзописец», «колун», «смертельный колун». Барнаульского чекиста Т. К. Салтымакова коллеги называли «дядя-мухомор», поясняя, что от него «добровольно умирали люди»2. В ходе террора были продуманы многочисленные поощрения для чекистов: сначала произошло резкое повышение зарплаты, затем пролился дождь наград в связи с 20-летием ВЧК-НКВД. В итоге денежные премии и поощрения получила основная часть работников. Досрочно присваивались звания, от имени «железного наркома» вручались золотые часы и наградное оружие. Особо выделялась работа исполнителей приговоров: в декабре 1937 г. начальник УНКВД по Новосибирской области, начальник КРО и сразу четверо исполнителей получили ордена3. В период массовых операций к оперативной работе было привлечено большинство фельдъегерей; во многих районах они поголовно оказались мобилизованы на проведение арестов и допросов. Точно так же для оперработы использовали милицию, пожарных инспекторов, пограничников, начальников бюро исправительных работ. В городах Кузбасса к следствию привлекали шоферов, а в Мариинском райотделе арестованных допрашивала уборщица. В обысках порой участвовали и резиденты райотделов НКВД4. 4. Проведение операции

С июля 1937 г. в отделах УНКВД по Запсибкраю начали пересматривать учеты и отправлять оперативников на предприятия выявлять «кулаков», офицеров и прочих неблагонадежных. Новосибирск был разбит на участки, по которым сновали опергруппы. Первые массовые аресты обрушились на лиц, обвинявшихся по делу РОВСа, а уже в августе в эту террористическую кампанию попали жертвы «кулацкой операции». В конце июля 1937 г. опербригада работника СПО П. И. Молостова, в значительной степени составленная из курсантов межкраевой школы НКВД, ходила по предприятиям и стройкам, выясняя у администрации наличие «антисоветского элемента» — без всяких протоколов, ограничиваясь записями вроде «антисоветски настроен», «кулак» и т. д. Затем шли аресты. Люди Молостова ночью оцепили огромную площадку строительства будущего оперного театра и в течение трех дней арестовали до двухсот рабочих (арестов было бы еще больше, но многим потенциальным жертвам удалось бежать через заборы). Среди новосибирских чекистов шли разговоры, что это была не оперативная работа, а просто какая-то охота, когда работники НКВД бегали по баракам, где жили строители, и хватали тех, кто значился в наскоро изготовленных списках1. 1 Докладная записка Г. С. Майзуса в OK УНКВД НСО // Архив УФСБ по НСО. Д. п-4421. Т. 5. Л. 280-281; Д. п-7557. Л. 288. Ордера на арест, вероятно, оформлялись задним числом; в известных нам следственных делах часты факты подчисток и исправления фамилий в ордерах, которые вносились позднее, отсутствие дат в ордерах, исправление дат протоколов допросов, а также наличие чистых бланков протоколов обысков. См.: Материалы проверки архивно-следственного дела на Я. К. Ренца и др. //Архив УФСБ по НСО. Д. п-4514. Т. 4. Л. 187-188. В начале операции на места во главе бригад следователей посылались ответственные работники УНКВД, чтобы придать операции должное ускорение и показать пример в следствии местным оперативникам. Так, Кузбасс курировали М. И. Голубчик и Е. Ф. Дымнов, Нарымский округ — С. П. Попов и К. К. Пастаногов. В июле 1937 г. в Прокопьевск из УНКВД по ЗСК приехал начальник отделения СПО Е. Ф. Дымнов, который кратко проинструктировал местных чекистов, и те в полном составе были брошены на аресты. Один из них позднее показал: «Ночью к зданию городского отдела были подогнаны около 15 грузовых автомашин с вооруженной охраной. По указанию Дымнова мы выехали на поселок Южный, где в основном жили спецпоселенцы, и... подвергли аресту всех мужчин. Ордеров на арест у нас не было...2 брали всех подряд, кто окажется дома. [...] В этот раз было арестовано свыше 200 человек. [...] Руководством городского отдела, видимо, с участием Дымнова, был составлен список всех арестованных, которых вписали в заранее заготовленную схему повстанческой организации... Как правило, первые два-три дня арестованные отказывались подписывать протоколы. Тогда некоторые оперативные работники подвергали арестованных избиению или вели длительные допросы без обедов и сна. Была организована внутрикамерная обработка арестованных, чтобы склонить их к подписанию протоколов»1. В конце июля 1937 г. несколько опергрупп под руководством сотрудников управления УНКВД по ЗСК (среди них был и капитанпограничник С. Т. Марченко) прибыли в Нарымский округ, где принялись арестовывать жителей и затем отправлять их на баржах в окружной центр — г. Колпашево. Тогда же 20 курсантов новосибирской школы НКВД были переброшены в Бийск, где начальник оперсектора Г. Л. Биримбаум инструктировал их «не стесняться в средствах и методах», т. к. новая обстановка позволяет игнорировать процессуальные нормы. Как вспоминал оперативник Г. А. Скалыбердин, в Бийском оперсекторе НКВД начинающие чекисты сначала сочиняли по два-три листа протоколов в день, затем «нормы» возрастали2. В районы из УНКВД и оперсекторов поступали конкретные задания на аресты. Первоначальная «норма» арестованных на каждый район составляла не менее 100-200 чел. Начальник Муромцевского РО УНКВД по Омской области И. H. Воронович показывал, что в момент начала «кулацкой операции» начальник Тарского оперсектора НКВД О. С. Стильве сказал ему: «"Ты чекист, тебе понятно, кого изымать, ну и поезжай". Утвердил мне к изъятию человек около 200, и я с этим поехал. Дал установку также своему аппарату, что... если ты убежден, что он враг и не сознается, нужно всеми средствами заставить, добиться признания вплоть до того, что дать подписать ему готовый протокол». Массовые аресты поначалу вызвали в местных органах НКВД большую неразбериху. 13 августа 1937 г. вновь прибывший начальник Тобольского окружного отдела УНКВД по Омской области С. К. Тарасов сообщал в УНКВД, что большое количество заключенных арестовано без всяких материалов и даже без каких-либо учетных данных, причем никто из его подчиненных не знает точного числа арестованных. Аппараты Тобольского района и окротдела «к следствию еще не приступали, а продолжали еще подбирать [арестовывать. — А. Т.] остатки по 1-й категории... Весь наиболее квалифицированный аппарат определил на дела, которые представляют определенную ценность с точки зрения выводов на организованную деятельность и вскрытие контрреволюционных организаций, а весь остальной аппарат посадил на дела, которые нужно оформить для "тройки", чтобы скорее от них освободиться»1.

Как сообщал начальник Кожевниковского РО УНКВД по НСО Д. К. Салтымаков, после начала «массовой операции» он составил список на 150-160 чел., куда вошли бывшие кулаки, «антисоветский актив церковников и сектантов», бывшие участники Колыванского восстания 1920 г., бывшие белогвардейцы и часть адмссыльных. При этом на арестованных были получены справки сельсоветов о социальном происхождении и положении. Все они были арестованы в июлеавгусте 1937 г. В декабре 1937 г. начальник УНКВД по Алтайскому краю С. П. Попов дал начальнику Марушинского РО И. Г. Бисярину несколько дней на то, чтобы арестовать 200 «кулаков», отправив на помощь опербригаду из чекистов и милиционеров2. Исполнявший обязанности начальника Куйбышевского оперсектора УНКВД по НСО А. Г. Луньков показал, что ему осенью 1937 г. поступали из Новосибирска лимиты на аресты кулаков и прочих контингентов, которые работниками оперсектора развёрстывались по районным отделениям НКВД. Оперсектор должен был контролировать работу РО, но из-за огромного потока дел ограничивался формальным утверждением списков, поступавших с мест. Эти списки на аресты отсылались оперсектором в УНКВД, где они и санкционировались начальством. Луньков утверждал постановления об арестах и обвинительные заключения, «в большинстве своем не читая их». Следует отметить большую неравномерность численности работников в оперативных секторах: если Куйбышевский оперсектор состоял всего из нескольких оперативников (не считая фельдъегерей и милиционеров, фактически работавших вместе с чекистами), то в Славгородском оперсекторе УНКВД по Алтайскому краю в разгар «массовых операций» трудилось около 70 следователей, основная часть которых состояла из прикомандированных работников райотделов НКВД, фельдъегерей и милиционеров3. 1 Гришаев В. Ф. Реабилитированы посмертно. С. 39; Самосудов В. М. Большой террор в Омском Прииртышье. С. 53; Показания Г. С. Каменских от 17.11.1939 г. // Архив УФСБ по НСО. Д. п-7520. Т. 2. Л. 201. Уйманов В. Н. Репрессии. С. 315-316. См. статью В. Н. Разгона в настоящем издании. 3 Показания А. Г. Лунькова от 26.07.1956 г. // Архив УФСБ по НСО. Д. п-8139. Л. 300-304. О давлении руководства на местные органы НКВД красноречиво рассказывал В. Д. Качуровский: «В процессе работы [начальник Стаминского оперсектора НКВД] т. Ровинский вызывал к себе на короткое совещание начальников РО и ГО, входящих в его сектор. На этих совещаниях, продолжавшихся не более 1-2 часов... выдвигались требования: в эту пятидневку вы даете столько-то по кулакам и столькото по РОВС. Когда заявляешь, что цифра большая, аппарат не сумеет подготовиться и отработать материалы, то обычно услышишь: "Вы с ума сошли, с меня требуют столько-то, а вы даете единицы. Дайте официальное заявление, что у вас в районе кулаков и офицеров больше нет, а потом мы проверим и поговорим". Конечно, после такого вразумительного разговора едешь на место и соответственно накачиваешь аппарат. Во вр[емя] этих совещаний узнаешь, что лимит по такой-то категории убавился, а по такой-то прибавился»1. Основная работа по поиску «кулаков» выпала аппаратам районных отделений НКВД, где на «антисоветский элемент» велись нередко многочисленные агентурные разработки. Например, на 1 мая 1937 г. Асиновский РО УНКВД по ЗСК имел 8 разработок по «контрреволюционным организациям». Начальник Змеиногорского РО УНКВД по ЗСК М. А. Дятлов 13 июля 1937 г. сообщал в крайком ВКП(б) об аресте 30 «врагов» по нескольким делам в первой половине 1937 г. Поэтому новая кампания для провинциальных чекистов была трудной лишь с чисто технической стороны. По словам Л. А. Маслова, «кулаки... арестовывались по агентурным материалам, заявлениям граждан и, безусловно, без предварительной проверки, что неизбежно вело к аресту середняков...»2. Есть основания полагать, что значительная часть арестов «врагов» была произведена по доносам. Начальник Томского горотдела НКВД И. В. Овчинников отмечал, что «размах операции и огромная волна заявлений в ГО давали несравненно более, чем самая идеальная агентурная работа». Начальник Куйбышевского райотдела УНКВД по НСО И. Д. Малышев показал, что примерно в конце 1937 — начале 1938 г. «у нас за один месяц поступило около 200 заявлений, которые не проверялись... и на основании этих заявлений мы производили арест граждан» (в Куйбышеве в начале 1939 г. проживало около 13 тыс. чел.)3. Такие факты говорят о большой доносительной активности населения, хотя значительная часть заявлений была наверняка спровоцирована чекистами и исходила от агентуры.

Репрессии, в огромной степени затронувшие сексотов, которые вербовались из числа «подучетного элемента», дезорганизовывали привычную агентурную работу; учетные компрометирующие материалы были использованы в течение лета-осени, дальше людей брали по так называемым «выходам», опираясь на выбитые показания и игнорируя работу с осведомителями. Зам. начальника СПО УНКВД по НСО К. К. Пастаногов отмечал: «[Массовая] операция проводилась без агентурных данных, и поэтому допускались казусы, мы арестовывали близких нам лиц. К операции подготовка велась только два дня, а отсюда и качество...»1 Одним из основных методов чекистской работы являлось использование внутрикамерных агентов — как из числа штатных сексотов, так и завербованных арестантов — для обработки заключенных. Очень распространенным явлением была подделка документов — подписей арестованных под протоколами, справок о кулацком или офицерском прошлом, о якобы имевшейся судимости. Руководитель Ояшинской раймилиции НСО П. Л. Пилюга показывал, что в начале «кулацкой операции» райком партии мобилизовал на помощь РО НКВД несколько коммунистов, чтобы те собирали компрометирующие материалы и допрашивали свидетелей. Пилюга отмечал, что председатели сельсоветов охотно подписывали справки о «кулацком» происхождении всех арестованных, а свидетелями были в основном сексоты, которые хорошо знали и то, какие показания следует давать, и то, что в суд их не вызовут. Начальник Мошковского РО УНКВД по НСО С. И. Мельников имел группу «штатных» свидетелей, от которых путем обмана и запугивания вымогал нужные показания; при этом документы, характеризовавшие арестованных с положительной стороны, в РО уничтожались. А начальник Кемеровского горотдела НКВД И. Я. Голубев создал группу из 11 внештатных следователей и 17 подставных свидетелей, оговаривавших тех арестованных, на которых не было никаких материалов. Председатели сельсоветов легко выдавали справки о кулацком происхождении и вредительской деятельности арестованных. В Венгеровском районе Новосибирской области чекисты и милиционеры нередко «из-за нежелания лишней езды по населенным пунктам выполняли эту контрольную цифру за счет одного населенного пункта», почти полностью лишая его взрослого мужского Уйманов В. Н. Репрессии. С. 98; Протокол партийного собрания УНКВД НСО от 25.10.1937 г. // ГАНО. Ф. П-460. On. 1. Д. 2. Л. 135. населения, причем на всех арестованных оформляли дела как на кулаков, лишенных избирательных прав1.

Руководство НКВД требовало от чекистов на местах прежде всего отчеты о раскрытых «контрреволюционных организациях». 3. Ф. Дубоносов, будучи начальником одного из РО НКВД Алтайского края, сфабриковал дела на 92 «кулаков»-одиночек, но все эти дела начальство вернуло с тройки и заставило оформить в «организацию»2. Часть арестованных «кулаков» чекисты все же не смогли объединить в группы, и их осудили как «антисоветчиков-одиночек». Вернувшиеся на родину «раскулаченные» были одной из приоритетных мишеней. Высказывавшиеся ими настроения становились материалом для обвинений в антисоветской агитации. Типичные судьбы тех, кого провели в 1937 г. как одиночек, видны из дел на «раскулаченных» жителей Запсибкрая — 49-летнего С. И. Гусельникова и 53-летнюю А. Е. Афанасьеву. Этих вернувшихся на родину ссыльных обвинили в антиколхозной агитации и расстреляли. Аксинья Афанасьева бежала из нарымской ссылки и вернулась в родную деревню Шелковниково Болотнинского района Запсибкрая. Арестована была 28 июля 1937 г. и, согласно показаниям местного председателя колхоза В. И. Печкина, по доносу которого семью Афанасьевых в 1931 г. выслали, обвинялась в распространении контрреволюционных листовок, полученных от церковников. Допросы были проведены болотнинскими милиционерами, обвинительное заключение утверждено Новосибирским оперсектором УНКВД. 15 августа 1937 г. тройка осудила Афанасьеву к высшей мере наказания. У жителя Легостаевского района Степана Гусельникова в 1929 г. отобрали мельницу, а в 1933 г. его осудили на 10 лет лагерей по указу от 7 августа 1932 г. После досрочного освобождения Гусельников вернулся в родное село, где год спустя, в октябре 1937 г., был арестован начальником Легостаевской раймилиции за распространение пораженческих слухов и агитацию против колхозов и госзайма. Обвинительное заключение было составлено начальником РО НКВД, утверждено руководством Черепановского оперсектора УНКВД по НСО, и уже 28 октября Гусельников, не признавший вины, был осужден тройкой к расстрелу1.

Сами факты принадлежности арестованных к «раскулаченным», наличия былой судимости, а также критики начальства, плохой работы в колхозе, пьянства, бродяжничества были достаточным поводом для осуждения. Но от чекистов требовалось оформление арестованных в заговорщицкие группы, которые по заданиям различных «центров», помимо антисоветской агитации, занимались еще и организованным вредительством, диверсиями, террором и шпионажем. Фантазия следователей-фальсификаторов подогревалась прямыми установками руководства, лично вносившего в протоколы допросов обширные изменения и дополнения. Лексика чекистов отразила это обстоятельство. Новосибирский работник СПО С. С. Корпулев в письме в правительственные инстанции писал: «Не случайно в лексиконе начальников отделов появилось такое выражение: "В этот протокол надо добавить пару бомбежек, кусочек террорка, добавить повстанчество, привести несколько фактов диверсий — тогда он будет полноценным"». Методы допроса массы арестованных были соответствующими: младший брат начальника ГУЛАГа Ю. Д. Берман, работавший в КРО УНКВД ЗСК-НСО, показывал, что в особом корпусе новосибирской тюрьмы «приходилось видеть, как в кабинете у следователей стояло по несколько человек на ногах лицом к стенке, а на стенке было написано: "Если враг не сдается, то его уничтожают" и "Кто первый подписывает?"»2. Требование признания вины было обязательным и в Новосибирской области, и в Омской области, и в Алтайском крае. Бывший работник Ленинск-Кузнецкого горотдела НКВД А. И. Савкин показал, что арестованных держали сутками сидя и стоя «без еды и сна» и что он не помнит ни одного из них, кто бы подписал признание без физического и морального воздействия. А следователи от бессонницы «доходили до такого состояния, что не могли здраво рассуждать, и лично я был в таком состоянии, что своей жене не верил, что она советский человек». Помощник начальника КРО УНКВД по НСО И. И. Коннов разрешал своим подчиненным составлять протоколы о непризнании вины не более чем на 10 % арестованных. Непризнававпшхся жестоко избивали, нередко до смерти: показания самих чекистов говорят, что в тюрьмах Новосибирска и Барнаула из всех кабинетов слышались крики истязаемых1. Новосибирский оперативник С. П. Чуйков в 1940 г. показывал, что документы на арест оформлялись по большим спискам, подписанным начальством отдела, где были только установочные данные и какойлибо компромат (офицер, кулак, участник контрреволюционной организации) без указания на его источник. Прокурор на списке писал, что «арест с № 1 по №... санкционирую». Это соответствовало указанию Прокурора СССР А. Я. Вышинского от 7 августа 1937 г. о том, что «соблюдение процессуальных норм и предварительные санкции на арест не требуются». Составленные в страшной спешке данные часто были ошибочны: чекисты приходили с ордером туда, где давно уже не жил подозреваемый, или он уже был арестован, или этот адрес вообще не существовал. Тройка же осуждала за один вечер к расстрелу до 500-1 000, а то и почти 2 000 человек2. Истребление классово чуждых, как и в прежние годы, шло с полной поддержкой партийной власти. Многие секретари райкомов проявляли инициативу в разоблачении «врагов», нередко резко критиковали местные органы НКВД за медлительность. Однако в самом начале так называемых массовых операций произошел беспрецедентный эпизод, связанный с попыткой оспорить партийную стратегию на развязывание массового террора. Это случай с первым секретарем Назаровского райкома ВКП(б) Красноярского края А. Г. Башаровым, который, получив от секретаря крайкома П. Д. Акулинушкина директиву «об оказании помощи органам НКВД в изъятии контрреволюционных, уголовных и кулацких элементов, взял эту директиву под сомнение и выехал за разъяснением в Западно-Сибирский крайком ВКП(б)». Башаров верил, что только Р. И. Эйхе, кандидат в члены Политбюро, бывший руководитель общесибирской партийной организации и самый высокопоставленный коммунист Сибири, сможет объяснить растерянному аппаратчику, что же сейчас происходит в стране. Но даже секретарю райкома без предварительной договоренности оказалось невозможно попасть в главный штаб ВКП(б) Западной Сибири. Башаров, чтобы облегчить себе получение пропуска в зда- Показания А. И. Савкина от сентября 1956 г. // Архив УФСБ по НСО. Д. п-4421. Т. 5. Л. 422-423; Показания П. Н. Стрижова от 1939 г. // Там же. Д. п-4457. Т. 3. Л. 110-110 об.; Приговор ВТ СибВО от 19.04.1958 г. в отношении Ф. Н. Иванова // Там же. Д. п-8440. Л. 197; Гришаев В. Ф. Реабилитированы посмертно. С. 44.

2

Брюханов Б. Б., Шошков Е. Н. Оправданию не подлежит. Ежов и ежовщина 1936-1938 гг. СПб., 1998. С. 76-77; Письмо С. П. Чуйкова в НКВД СССР от 1940 г. // Архив УФСБ по НСО. Д. п-4505. Л. 355; Д. п-4436. Т. 2. Л. 291. ние, «отрекомендовал себя представителем ЦК ВКП(б) и, так как не сумел подтвердить это документами, был арестован и направлен в сопровождении работника НКВД в Красноярск по месту работы. В пути следования Башаров выскочил в окно поезда, получил сильные ушибы и был опять задержан. По приезде в Красноярск Башаров дважды пытался покончить жизнь самоубийством. С 10.VII.-1937 г. по 25.VI.-1939 г. Башаров находился в психиатрической больнице (в г.г. Красноярске, Москве, Харькове) и с 25.VII.-1939 г. находится на пенсии». Таким образом, лишь психическое расстройство спасло Башарову жизнь.

Секретарь Запсибкрайкома ВКП(б) Р. И. Эйхе очень активно вел себя на заседаниях тройки, а также присутствовал на допросах. Как показывал бывший оперативник С. Я. Труш, он, зайдя в кабинет начальника УНКВД Г. Ф. Горбача, видел, как тот «в присутствии сидевшего у него Эйхе и меня рукой ударил арестованного». Самым активным образом в работе тройки и рассмотрении следственных дел участвовал первый секретарь Алтайского крайкома ВКП(б) Л. H. Гусев, проявлявший инициативу в арестах и легко находивший общий язык с начальником УНКВД С. П. Поповым. Известно, например, что Гусев упрекнул барнаульских чекистов, сказав: «Почему у вас до сих пор китайцы по улицам бродят?..» Тамошний начальник СПО П. Р. Перминов хвастался коллегам, что откорректированный им протокол допроса был «одобрен в крайкоме партии»1. В октябре 1937 г. секретарь Омского обкома ВКП(б) Д. А. Булатов, тогда же снятый за покровительство «врагам», признался на пленуме обкома, что из-за занятости хозяйственными вопросами нередко уходил с заседаний тройки, которая поначалу медленно рассматривала дела: «...когда набили руку — до 100 чел. пропускали». Работник СПО Тюменского горотдела УНКВД по Омской области Д. С. Ляпцев в 1957 г. показывал: «Первое время тройка требовала зачитывать показания отдельных обвиняемых и свидетелей, а потом, когда дел стало больше, то докладывалось только то, что указывалось потом в решении тройки. Таким образом, решение тройки повторяло то, что было указано в наших повестках. Разбора состава преступления на заседаниях тройки не было. В отдельные дни в течение часа я докладывал тройке дела на 50-60 человек»2. Начальник Куйбышевского РО УНКВД по НСО И. Д. Малышев с ноября 1937 г. составлял справки для доклада на тройке: «На тройке я успевал только называть фамилии привлеченных... [И. А.] Мальцев говорит: "Дальше, следующее дело". И так проходили [через] тройку все дела». Докладчиками на заседаниях тройки были и работники оперсекторов, и начальники РО НКВД, и сотрудники областных аппаратов. Например, алтайский чекист H. Л. Баев в начале 1938 г. писал повестки на тройку более чем по 90 делам, присланным из Чарышского РО НКВД. Начальник КРО УНКВД по НСО Ф. H. Иванов показал, что на тройке «никогда вопрос по существу дела не разбирался, дела сваливали в приемной, а тройка решала вопрос по одной повестке...»1. В показаниях алтайского чекиста Т. К. Салтымакова говорилось: «Были случаи, когда без обвинительного заключения дела рассматривались на тройке, а потом дооформлялись... Обвинения строились на показаниях обвиняемого, не проверялись и не документировались... арестованные искусственно вязались между собой, так как оформлялись преимущественно групповые дела и пускались на тройку по 30-40 чел. и больше... Повестки [для заседаний тройки]... писались и корректировались... главным образом [начальником отделения СПО К. Д.] Костроминым или зам. нач. отдела [И. Я.] Юркиным, пом. нач. отдела [И. Я.] Шутилиным. Ими давалась шапка, как тогда выражались, или окраска организации, группы, и сюда подбирались дела. Повестка дня тройки являлась основным документом...» Известно, что в Новосибирске часть лиц была расстреляна тройкой вообще без обвинительных материалов, а «следствие» затем оформили задним числом2. Прокурорские работники оказывали непосредственную помощь в проведении операции. С августа по 17 декабря 1937 г. прокуратура Новосибирской области выявила сотни «кулаков-контрреволюционеров», из них по 43 районам арестовали 383 чел., дела на которых были переданы в УНКВД «для рассмотрения в особом порядке и фактически рассмотрены». При этом прокурорские работники отчетливо видели размах фальсификаций. В январе 1938 г. прокурор Алтайского края H. Я. Поздняков сказал подчиненному: «По краю арестовано свыше 30 000 человек, но действительных преступников из них не бо-

лее одного процента». Как отмечал начальник OK УНКВД А. Т. Степанов, на заседаниях тройки «со стороны Позднякова были попытки повлиять на вынесение приговоров. Но Попов вместе с Гусевым, не считаясь с ним, определяли подсудимым высшую меру наказания. Об этом мне в циничном тоне передавал начальник 1-го спецотдела [М. И.] Данилов, секретарь тройки...»1.

Нередко партийный секретарь и прокурор не присутствовали на заседаниях тройки, а подписывали протокол позднее. Судьбы людей зачастую решали замещавшие начальников УНКВД сотрудники. Так, в отсутствие начальника УНКВД по НСО Г. Ф. Горбача в конце 1937 г. на заседаниях тройки единолично присутствовал его заместитель И. А. Мальцев, который, согласно сведениям работника КРО Г. И. Беймана и других чекистов, за одно заседание осуждал сотни арестованных, приговаривая к расстрелу до 90 % (Мальцев на следствии признал, что «иногда» единолично решал дела, отправленные на тройку)2. 1 Гришаев В. Ф. Реабилитированы посмертно. С. 176, 183.

2 Письмо Б. И. Сойфера Сталину от 27.05.1939 г. // ГАНО. Ф. П-4. Оп. 34. Д. 74. Л. 178; Обзорная справка по архивно-следственному делу № 977721 на И. А. Мальцева // Архив УФСБ по НСО. Д. п-8440. Л. 183. 3 Обвинительное заключение по делу К. К. Пастаногова от 15.10.1940 г. // Там же. Д. п-872. Т. 1. Л. 87; Показания А. Т. Степанова от 1940 г. // ОСД УАД АК. Ф. р-2. Оп. 7. Д. п-7328. Т. 2. Л. 165-168; Показания Т. К. Салтымакова от 19.01.1940 г. // Там же. Д. п-4136. Т. 1. Л. 714; Апелляция П. Е. Помялова в КПК при ЦК ВКП(б) от 1939 г. // РГАНИ. Ф. 6. Оп. 2. Д. 391. Л. 150-150 об. 4 О недостоверности статистики НКВД см.: Трагедия советской деревни. Т. 5. Кн. 2. С. 568. Известно, что П. Р. Перминов и М. И. Данилов по указаниям С. П. Попова изготовляли фиктивные отчеты о якобы вскрытых на Алтае «организациях» для отправки в Москву. Аналогичные действия вменялись в вину начальнику СПО УНКВД по НСО К. К. Пастаногову, который в очковтирательских целях сообщал в НКВД СССР «спецсводки вымышленного характера». Для многих регионов были характерны искажения социального и национального облика репрессированных в докладах начальству. Так, начальник ДТО ГУГБ НКВД Восточно-Сибирской железной дороги П. Е. Помялов арестовал по Иркутской области более 3 ООО чел., а в докладе в НКВД СССР ложно указал, что среди всех арестованных рабочих было только 366 чел. (вместо 1 106), а деклассированных — 252 (вместо 12)3. По всей видимости, работники НКВД на местах повсеместно фальсифицировали сведения о социальном и национальном составе репрессированных, в связи с чем официальная статистика «массовых операций» не может считаться полностью достоверной4. Основной удар по «кулакам» наносил аппарат СПО УНКВД ЗСК, но активность проявлял также и Дорожно-транспортный отдел ГУГБ НКВД Томской железной дороги. Аппарат КРО на Алтае и в Новосибирской области занимался преимущественно делом РОВСа и «национальными операциями». Но показания сержанта госбезопасности П. А. Черепанова говорят о том, что часть «кулацких» организаций создавалась и в отделе контрразведки. Осенью 1937 г. Черепанов входил в следственную группу КРО по делу РОВС и занимался следствием по «кулакам» в барнаульской тюрьме. Начальник КРО Ф. Н. Иванов, заявив, что по кулакам «дело обстоит очень плохо» (многие сидят уже несколько месяцев и могут быть освобождены прокуратурой, часть дел на них из-за неудовлетворительного оформления дела даже снята с рассмотрения тройкой), убрал нескольких оперативников с дела РОВС и перебросил на следствие по «кулакам» с заданием организовать из одиночных арестованных заговорщицкую группу1. Масштабы чистки «социально вредных» были близки к чисткам «врагов народа». За январь-ноябрь 1937 г. в Новосибирске было изъято около 7 тыс. чел. «социально вредного и уголовно преступного элемента» (до 5 % взрослого мужского населения города), из которых около 5 тыс. к концу года были уже осуждены тройкой. Арестовывали облавами ранее судимых, бездомных, неработающих, как и при чистке больших городов в 1933 г. С рецидивистами расправлялись в рамках «кулацкой операции», менее опасные преступники судились милицейской тройкой. Представителям преступного мира наряду с общеуголовными предъявлялись и политические статьи УК: так, 9 августа 1937 г. за бандитизм и антисоветскую агитацию тройкой был осужден к высшей мере наказания житель Кыштовского района ЗСК А. С. Духович2. Репрессии достигли апогея к концу 1937 г. и поддерживались на высоком уровне также в первые месяцы 1938 г. Как рассказывал С П. Попов, на московском совещании руководящего состава НКВД в январе 1938 г. никто из начальников местных управлений не заявлял, что массовые операции можно считать законченными: «Когда выступил с докладом Г. Ф. Горбач и заявил, что им в Новосибирской области арестовано и осуждено 55 000 чел., Фриновский, перебив Горбача, обратился к присутствующим: "Вы слышали? 55 тысяч арестованных! Ай да Горбач! Вот молодец!" Горбач доказывал, что операцию необходимо продолжать»3. Есть основания полагать, что, по крайней мере, новосибирские чекисты во главе с пользовавшимся большим доверием Ежова Г. Ф. Горбачом смогли осудить и расстрелять «кулаков» больше, чем предусматривали лимиты. Так, на 1 марта 1938 г. расстрельный лимит для Новосибирской области составлял 9 350 чел., а общий — 22 3501. Однако две недели спустя Горбач сообщал Ежову, что 15 марта 1938 г. тройка закончила рассмотрение дел по «кулацкой операции», осудив к этому дню 23 759 чел., в том числе по первой категории — 10 365, или 43,6 %. Из расстрелянных было: «кулаков» — 6 841 чел., уголовников — 1 749, прочих — 1 775. Таким образом, хотя в первоначальном лимите для Западно-Сибирского края (25 960 чел.) на 14 843 «кулаков» приходилось 11 117 уголовников (43 %), на деле же криминального элемента в итоге репрессировали в 2,5 раза меньше — 4 152 чел. (17,5 % от общего количества осужденных на 15 марта 1938 г.). Из числа осужденных уголовников основную часть (2 403 чел., или 57,9 %) отправили в лагеря. Резкое уменьшение лимитов в отношении криминального элемента говорит о существенном изменении карательных приоритетов в ходе развертывания и проведения операции. Трагедия советской деревни. Т. 5. Кн. 2. С. 59. 2 Там же. Т. 1.С.605. Политбюро и крестьянство: высылка, спецпоселение. 1930-1940: В 2 кн. Кн. 1. М, 2005. С. 846; Телеграмма Г. Ф. Горбача в НКВД СССР от 15.03.1938 г. // ЦА ФСБ. Ф. 3. Оп. 5. Д. 1678. Параллельная массовая «безлимитная» операция по РОВСу, охватывавшая сходный контингент (в нем большой процент занимали городские жители, отнесенные к «бывшим», но ссыльные крестьяне составляли более 50 %2), была закончена тогда же, в ходе ее репрессировано в Новосибирской области примерно столько же — 24 383 чел., но процент расстрелянных оказался вдвое выше — 86,7 % (21 129 чел.). По Сиблагу и Томасинлагу НКВД к 15 марта было расстреляно 2 399 заключенных. Всего, таким образом, по РОВСу, «кулакам», лагерникам, уголовникам и «прочим» оказалось осуждено 50 541 чел., из них к расстрелу — 33 893. Показательно, что Горбач включил итоги РОВСа и лагерные расстрелы в «кулацкую операцию», подтвердив тем самым родственность данных карательных акций. А по национальным операциям (не считая дел по правым, троцкистам, а также дел, рассмотренных судами) к 15 марта оказалось осуждено тройкой порядка 12,5 тыс. чел.3 Наиболее жестокие приговоры выносились привлеченным по РОВСу, национальным операциям и заключенным лагерей; что касается «кулаков» и уголовников, то большая их часть была отправлена в лагеря. Однако жестокое уничтожение «кулаков» и «ровсовцев» продолжалось, хотя и в меньших масштабах, до поздней осени 1938 г. Секретарь Новосибирского обкома ВКП(б) И. И. Алексеев 4 сентября 1938 г. отправил в Москву запрос на репрессирование тройкой еще одной тысячи человек «активного кулацко-белогвардейского элемента», дополнительно установленного в одном лишь Кемерове. Правда, неизвестно, утвердило ли Политбюро этот запрос. Но тройка УНКВД по Новосибирской области в сентябре-ноябре 1938 г. активно приговаривала к смерти не только «инонационалов», но и лиц, привлекавшихся ранее по «кулацкой» и «ровсовской» операциям. Например, 8 сентября 1938 г. тройкой были приговорены к расстрелу 7 участников «террористической белоофицерской группы» во главе с бывшим поручиком Колчака С. Е. Лыхиным, работавшим бухгалтером кондитерской базы. А приговоренный тройкой в Новосибирске 2 ноября 1938 г. по крупному групповому делу за антисоветскую агитацию к ВМН активный «церковник» В. Н. Сосновский был казнен 20 ноября — уже после запрета со стороны ЦК ВКП(б) и НКВД СССР приводить в исполнение смертные приговоры троек. Расстрелами в городах занимались специально созданные опергруппы, руководимые начальствующим составом. Так, в Кемеровском горотделе НКВД осужденных расстреливала бригада под руководством помощника начальника горотдела Н. А. Белобородова, в Сталинске (Новокузнецке) акты о расстрелах подписывал начальник ГО НКВД А. С. Ровинский. «Расстрельная нагрузка» на местные небольшие тюрьмы при провинциальных оперсекторах НКВД в этот период была небывалой. В Славгородской тюрьме УНКВД по Алтайскому краю 1 декабря 1937 г. расстреляно 114 чел., 2 декабря — 33, 3 декабря — 74, а 22 января 1938 г. — 298 чел. Часто расстрелянных зарывали на территории самой тюрьмы: такие факты известны для Барнаула и Бийска, Колпашева и Тобольска, Салехарда и Канска1. Подчас даже всего состава местного органа НКВД, включая милиционеров и фельдъегерей, было недостаточно для организации расстрелов. В таких случаях партийные органы шли навстречу. Партийносоветские структуры изначально были пронизаны атмосферой нетерпимости и доносительства, что деформировало психику номенклатуры и воспитывало подозрительность ко всем и беспощадность к «врагам». Партийные руководители нередко не уступали в жестокости работникам карательной системы. Характерным выглядит эпизод с заведующим орготделом Курьинского райкома ВКП(б) и членом Западно-Сибирского крайисполкома П. И. Улитиным, который в

Кузбасс (Кемерово). 1999. 29 окт.; Тепляков А. Г. Сибирь. С. 252.

июне 1931 г. с помощью партийных активистов с. Таловка (заместителя председателя сельсовета, парторга сельхозартели, работника МТС и др.) организовал убийство «вредного» священника А. С. Добронравова, мешавшего «мероприятиям партии и Сов. власти». Исполнитель застрелил священника за право получить партийный билет и вскоре после убийства получил рекомендацию в качестве кандидата в члены компартии. Поэтому нет ничего удивительного, что участие в расстрелах «врагов» воспринималось коммунистами как необходимая помощь работникам НКВД. Так, 22 апреля 1938 г. начальник следственной тюрьмы УНКВД по Омской области М. Г. Конычев и начальник Тобольского окротдела НКВД А. М. Петров подписали «Акт обследования работы Тобольского окротдела НКВД по приведению приговоров к ВМН», где, в частности предписывалось: «Прекратить приглашать для приведения приговоров товарищей из партактива и не осведомлять об этой работе лиц — не сотрудников НКВД»1.

Дело колхозника колхоза «Труженик» Крапивинского района НСО Григория Чазова проливает свет на технологию расправ периода «ежовщины». Чазова арестовали 5 декабря 1937 г., обвинили во вредительстве, а затем доставили в отделение кемеровской тюрьмы в с. Ягуново, где содержалось 312 чел. Около девяти вечера 22 марта 1938 г. всех заключенных по одному стали выводить из камеры и направлять за дом, где уже была приготовлена братская могила. Чазова комендант тюрьмы сзади ударил по голове, «а двое неизвестных, насунув ему шапку на глаза, повели за дом и сильным толчком бросили его в глубокую яму. Упав в яму, Чазов почувствовал под собой тела стонущих людей. По этим людям неизвестные ему лица ходили и стреляли в них. Чазов, лежа между трупами, не шевелился и таким образом остался жив. А когда расстреливавшие люди уехали, оставив яму незакопанной, — вылез и пошел домой в колхоз, находившийся за 45 километров от места происшествия»2. Значительная часть чекистских жертв оказалась уничтожена крайне жестокими способами. Бывший начальник Куйбышевского оперсектора НКВД Л. И. Лихачевский в августе 1940 г. показывал: «Осуждено к ВМН за 1937-1938 годы было ок. 2-х тысяч чел. У нас применялось два вида исполнения приговоров — расстрел и удушение... Всего удушили примерно 600 чел. [...] В одной комнате группа в 5 чел. связывала осужденного, а затем заводили в др. комнату, где веревкой душили. Всего уходило на каждого человека по одной минуте, не больше». Некоторые из палачей соревновались в умении убить осужденного с одного удара ногой в пах. Политрук барнаульской тюрьмы Ю. Г. Логвинов рассказывал, что приговоренных к расстрелу в 1937-1938 гг. по приказу начальника УНКВД по Алтайскому краю С. П. Попова пытали, а потом «убивали ломом и сваливали в большую яму, которую я, будучи на работе в тюрьме, осматривал». Работники Минусинского оперсектора УНКВД по Красноярскому краю, экономя патроны, раненых добивали ломом. И на Алтае, и в Новосибирской области чекисты перед расстрелом нередко подвергали своих жертв, особенно женщин, изощренным издевательствам, в т. ч. сексуального характера. И если у А. Ю. Ватлина при изучении деятельности следователей Кунцевского РО УНКВД по Московской области сложилось мнение об отсутствии у них садистских наклонностей, то практика работы сибирских, а также, например, украинских чекистов говорит об обратном. Например, работник СПО Харьковского УНКВД И. С. Друшляк на допросе откровенно показал о своей досаде, когда его начальники, вооружившись резиновыми палками, сами увели арестованного для избиения: «Я тогда еще обиделся, что меня не пригласили...» Ограбление расстрелянных стало традицией со времен Гражданской войны. А. И. Мосолова, зампреда Омской губчека, в 1921 г. губком РКП(б) исключил из партии (ненадолго) именно за самовольное распределение вещей расстрелянных среди подчиненных и красноармейцев. В 1937-1938 гг. мародерство было особенно массовым, а конфискованные у «врагов народа» вещи открыто продавались в специальных магазинах. Известно, что помощник начальника алтайского управления НКВД Г. Л. Биримбаум и начальник оперотдела В. Ф. Лешин в 1938 г. присваивали деньги, отобранные у арестованных1. Повальное мародерство чекистов-начальников наблюдалось и в Новосибирской области: бесследно исчезло богатое имущество заведующего крайздрава М. Г. Тракмана, а изъятые у арестованных золотые вещи подчас записывались как медные. Начальник отделения КРО УНКВД Г. И. Бейман в 1938 г. обвинялся в шпионаже и присвоении вещей арестованных на 50 тыс. рублей, за что был расстрелян. В сейфе арестованного начальника Учетно-статистического отдела УНКВД Ф. В. Бебрекаркле обнаружились золотые часы, украшения, золотые коронки и сберегательные книжки арестованных. В том же 1938 г. за хищение денег и облигаций у арестованных был осужден помощник начальника СПО УНКВД М. И. Длужинский. Бывший начальник особой инспекции новосибирской облмилиции И. Г. Чуканов свидетельствовал, что начальником УНКВД Мальцевым «поощ- Тепляков А. Г. Сибирь. С. 254-255, 262-266; Ватлин А. Ю. Террор районного масштаба. С. 112; Показания И. С. Друшляка от 1939 г. // ЦГА Службы безопасности Украины (СБУ). Д. 45704. Т. 1. Л. 62 (сведения В. А. Золотарева). рялось мародерство, он не принимал никаких мер к тем, кто снимал ценности с арестованных, приговоренных к ВМН»1.

Об открытом сопротивлении чекистам со стороны арестованных мало что известно. Но, например, в декабре 1937 г. офицер-пограничник Р. П. Либер в Новосибирске оглушил с помощью пресс-папье и обезоружил следователя, после чего ранил двоих чекистов. Есть сведения о побеге из подвала минусинской тюрьмы троих смертников, воспользовавшихся пьянством исполнителей, а также о ряде попыток бегства во время арестов2. Карательные органы внимательно отслеживали реакцию населения на массовые аресты. В начале ноября 1937 г. из УНКВД каждый день сообщали в Новосибирский обком ВКП(б) мнения людей о грядущем юбилее советской власти, указывая на обилие высказываний горожан вроде: «Мужа арестовали, держат в тюрьме, дома горе, а тут иди на демонстрацию и делай веселое лицо. Издеваются над человеческим достоинством». 2 ноября 1937 г. на дверях новосибирского отделения Госбанка появилась листовка за подписью «Комитет организации восстановления свободы», содержавшая «клевету на руководителей партии и правительства» и призыв «на активную борьбу с советской властью». А в Кемерове жена арестованного, А. Петровская, «пыталась передать за границу на имя Роллана письменную мерзко-клеветническую информацию». Вот цитаты из этой перехваченной агентурой телеграммы: «От имени миллионов обездоленных, униженных, оскорбленных обращаюсь к вам с призывом поднять голос гнева и протеста против произвола и насилия. В стране Советов царит небывалый террор, тюрьмы переполнены до отказа, сотни тысяч идут этапом с криками "дайте хлеба"»3.

Итоги «операции»

1 Архивно-следственное дело по обвинению М. Г. Тракмана // Архив УФСБ по НСО. Д. п-4436. Т. 2. Л. 308; Архивно-следственное дело по обвинению И. 3. Рабиновича и др. // Там же. Д. п-17292. Л. 38, 61, 75; Архивно-следственное дело по обвинению Ф. В. Бебрекаркле // Там же. Д. п-777. Л. 42; Архивно-следственное дело по обвинению Ю. А. Иордана// Там же. Д. п-3659. Л. 163; Показания И. Г. Чукановаот 31.03.1939 г.// Там же.Д. П-8213.Л. 390. 2 Тепляков А. Г. Сибирь. С. 264; Архивно-следственное дело по обвинению А. А. Зейзы и др. // Архив УФСБ по НСО. Д. п-4510. Л. 33-34, 74; Протокол партийного собрания УГБ УНКВД по ЗСК от 14.06.1937 г. // ГАНО. Ф. П-460. On. 1. Д. 2. Л. 91. 3 Докладные записки УНКВД по НСО в обком партии от 5 и 7 нояб. 1937 г. // ГАНО. Ф. П-4. Оп. 34. Д. 31. Л. 24,42. Цифровые итоги «кулацкой операции» в Западной Сибири можно оценить пока только приблизительно. По данным НКВД СССР (весьма неполным и только на 1 марта 1938 г.), чекисты Алтайского края расстреляли в рамках приказа № 00447 5 638 чел., Новосибирской области —8 351 чел., в Омской — 11 250, а всего — 25 239 чел.1, из которых уголовники составили 3 390, или 13,4 %. Если приплюсовать жертв дела РОВС, то цифру уничтоженных можно смело удвоить — до 50 тыс. чел. Отличалась ли «кулацкая операция» от остальных массовых экзекуций 1937-1938 гг.? Представляется, что она была более масштабной, а для чекистов выглядела абсолютно логичной и не потребовала каких-то специальных развернутых обоснований, как, например, «польская операция»2. Некоторые из осужденных за «перегибы» начальников УНКВД старались признавать свою вину только в отношении репрессированных коммунистов. Так, С. Н. Миронов показал: «За период своей антисоветской деятельности в Новосибирске до августа 1937 г. я принес большой ущерб государству. Он определяется не только количеством невинных жертв, но и теми настроениями населения, которое воспринимало эти аресты. [...] Я, как участник заговора, пропускал через тройку липовые дела на лиц, среди которых была некоторая часть ни в чем не повинных партийных и советских активистов... и за все невиновные жертвы, попавшие в это число, несу ответственность». Однако бывший заместитель Миронова, А. И. Успенский, в 1939 г. признал, что в Нарыме производились массовые необоснованные аресты «бывших кулаков», а Г. Ф. Горбач незадолго до расстрела показал, что в результате его «вредительской работы» в Ояшинском и ЛенинскКузнецком районах Новосибирской области массовые операции по арестам «кулацкого элемента» задели также середняков «и, кроме того, там [в г. Ленинске-Кузнецком. — А. Т.] приговора в исполнение были приведены в таком месте и так, что на второй день какой-то человек натолкнулся на место, где был обнаружен труп»3. Сверхвысокий масштаб репрессий руководители НКВД готовы были поддерживать и далее, но были остановлены решением Сталина, который счел цели чистки достигнутыми. Недаром алтайский чекист Н. Л. Баев подчеркивал, что начальник УНКВД Попов «в течение одного-двух лет при помощи своих "методов" мог истребить половину взрослого населения в Алтайском крае»4. Поэтому невозможно согласиться с тезисом Р. Конквеста, разделяемым и С. А. Пайковым1, о том, что Большой террор закончился в связи с невозможностью поддерживать заданный уровень репрессий имевшимся в наличии карательным аппаратом. Как в начале 1920-х и в начале 1930-х гг., массовые чистки прекращались в соответствии с политическими решениями верхов, когда цели очередного витка террора считались достигнутыми.

Чекисты осуществляли «кулацкую операцию» либо с энтузиазмом, в ожидании наград и карьерного роста, либо покоряясь атмосфере страха перед террором, царившей в НКВД. Поскольку чекистский аппарат традиционно формировался из идейных коммунистов, профсоюзно-комсомольских активистов и лиц из войск ОГПУ-НКВД, то все чекисты с юных лет находились в атмосфере насильственной ломки общества и были согласны с ней. Они ощущали враждебность значительной части населения и верили в то, что враги повсюду. При поступлении в «органы» чекист сразу сталкивался с атмосферой всеобщей подозрительности, доносительства и постоянных арестов. В объявляемых личному составу приказах постоянно звучала информация о разоблаченных врагах из собственного лагеря. В 1931 г. за должностные преступления был расстрелян бывший начальник КРО Томского окротдела ОГПУ Б. Д. Грушецкий, в 1932 г. — покончил с собой в тюрьме оперработник Нарымского оперсектора М. X. Толстыкин, обвиненный в связях с троцкистами. В 1932 — 1933 гг. были осуждены по политическим обвинениям не менее трех работников Томского и Нарымского оперсекторов ОГПУ. В 1935 г. арестовали заместителя начальника особого отдела УНКВД по Омской области Ю. И. Маковского. Только во второй половине 1936 — начале 1937 гг. арестам подверглись более десяти сотрудников УНКВД по ЗСК. Большая часть чекистов как под влиянием официальной пропаганды, так и в силу специфического воспитания внутри чекистского коллектива была убеждена в необходимости физической ликвидации «кулаков» и прочих чуждых элементов, а награды за усердное проведение террора воспринимала как должное. Об этом наглядно свидетельствует крайняя жестокость репрессий. Характерно, что обвиненные за издевательства над осужденными при исполнении расстрелов работники Минусинского оперсектора УНКВД по Красноярскому краю, обращаясь с прошениями о помиловании, утверждали, что ими при массовых расправах двигало чувство классовой ненависти2. Чем ниже был должностной уровень чекистов, тем чаще проявлялись колебания — но только в методах, а не в целях. Работники, испытывавшие сомнения в обоснованности повального террора, подчинялись начальству под страхом неизбежных репрессий в случае обвинений в «саботаже» массовых операций (тем не менее грозные обвинения в неудовлетворительной борьбе с «врагами» настигли немалое число сотрудников НКВД). Чекисты заставляли себя верить в правильность указаний начальства о массовых арестах и вымогательстве признательных показаний, часто доносили на колебавшихся коллег; какие-либо сомнения отбрасывались или заглушались алкоголем. С особенной жестокостью чекисты относились к арестованным «предателям» из собственных рядов. «Кулацкая операция», основывавшаяся на предшествовавшем опыте массовых репрессивных кампаний, явилась одной из вершин профессиональной нагрузки для карательных органов Сибири. Она тесно сочеталась с очень близкой к ней по масштабам «ровсовской» операцией и охватывала предельно широкий спектр опасного, с точки зрения властей, элемента, в том числе уголовного. С помощью открытого террора была уничтожена масса населения, подозревавшегося в нелояльности; одновременно данная акция послужила мотором для проведения в тот же период массовых репрессий по национальному признаку. «Массовые операции» для органов госбезопасности имели весьма серьезные последствия. Чистка среди чекистов полностью заменила руководящий состав НКВД, разрушила сложившиеся в его аппарате неформальные, зачастую клановые связи. Значительная часть оперсостава была уволена либо репрессирована, другая часть пошла на выдвижение, на многие годы составив костяк руководящего состава аппарата госбезопасности. В ходе террора произошло, несмотря на внутриведомственные репрессии, увеличение численности работников НКВД и укрепление их позиций в государственном аппарате. После прекращения массовых операций органы госбезопасности не считали свою задачу по очистке СССР выполненной до конца и летом-осенью 1941 г. вновь обрушили шквал репрессий на уцелевших «бывших»1. В послевоенный период остатки «враждебных классов» также подвергались политическим преследованиям. Тепляков А. Г. Управление НКВД по Новосибирской области накануне и в начальный период Великой Отечественной войны // Западная Сибирь в Великой Отечественной войне (1941-1945 гг.). Новосибирск, 2004. С. 276-284. В. А. Золотарев (Харьков)

ОСОБЕННОСТИ РАБОТЫ УНКВД

ПО ХАРЬКОВСКОЙ ОБЛАСТИ ВО ВРЕМЯ

ПРОВЕДЕНИЯ МАССОВОЙ ОПЕРАЦИИ

ПО ПРИКАЗУ № 00447

Решение высшего партийного и советского руководства СССР о проведении операции против кулацких, уголовных и других антисоветских элементов не только способствовало росту Большого террора 1937-1938 гг., но и привело к перестройке оперативной деятельности и организационной структуры карательных органов, поскольку существующая в то время система работы НКВД не позволяла чекистам четко и в срок реализовывать возложенные на них задачи по уничтожению «врагов народа». И если о реорганизации НКВД СССР, проведенной Н. И. Ежовым, в общих чертах уже известно благодаря работам А. И. Кокурина, Н. В. Петрова и К. В. Скоркина1, то особенности деятельности органов госбезопасности и их сотрудников по реализации мероприятий Большого террора, хотя частично и нашли свое отражение в ряде исследований2, требуют дальнейшего изучения. Из каких отделений состояли отделы Главного управления государственной безопасности (ГУГБ) НКВД СССР, управлений государственной безопасности (УГБ) НКВД союзных республик, УГБ УНКВД краев и областей? Кто ими руководил? Каким был количественный и качественный состав оперативных чекистских подразделений? Какими конкретно следственными делами занимались каждый сотрудник, отделение и отдел? Какая была психологическая обстановка и ротация кадров внутри каждого подразделения? Без ответа на эти и многие другие вопросы, по нашему глубокому убеждению, невозможно в полной мере изучить и понять феномен Большого террора.

Автор в своих работах неоднократно касался вопросов проведения «кулацкой операции», особое внимание уделяя при этом «человеческому фактору» — деятельности конкретных сотрудников НКВД1. Цель работы — анализ специфики проведения операции по приказу НКВД СССР № 00447 на территории Харьковской области в 1937-1938 годах. При написании статьи использовались: 1) приказы по личному составу УНКВД по Харьковской области и приказы по личному составу НКВД УССР, хранящиеся в Управлении внутренних дел (УВД) Харьковской области; 2) протоколы оперативных совещаний и партийных собраний областных УНКВД УССР, хранящиеся в Отраслевом государственном архиве Службы безопасности Украины (ОГА СБУ) в Киеве; 3) Протоколы заседаний тройки УНКВД по Харьковской области, хранящиеся в ОГА СБУ; 4) архивноследственные дела осужденных по приказу НКВД СССР № 00447, хранящиеся в ОГА СБУ, Государственном архиве Харьковской области (ГАХО), архивах временного хранения документов (АВХД) управлений СБУ по Харьковской области; 5) материалы к заседаниям Политбюро ЦК КП(б)У, хранящиеся в Центральном государственном архиве общественных организаций Украины (ЦГАООУ) в Киеве; 6) протоколы заседаний Кагановического райкома КП(б)У г. Харькова, хранящиеся в Государственном архиве Харьковской области; 7) архивно-следственные дела осужденных сотрудников НКВД, хранящиеся в ОГА СБУ, АВХД управлений СБУ по Харьковской, Одесской, Запорожской, Днепропетровской, Черниговской, Донецкой и Луганской областям.

Первоначально задача проведения массовой операции по приказу НКВД СССР № 00447 в Харьковской области (XO) возлагалась только на областное управление НКВД. Восстановить штатный состав последнего из-за отсутствия необходимых документов в архивах не представляется возможным. Известно, однако, что УГБ УНКВД ХО в июле-августе 1937 г. состояло из шести отделов: 2-го (оперативного), 3-го (контрразведывательного), 4-го (секретно-политического), 5-го (особого, он же особый отдел ГУГБ НКВД Харьковского военного округа), 6-го (транспортного), 9-го (специального) и одного отделения — 8-го (учетно-статистического). Функции 1-го отдела (охрана партийных и советских работников) в УНКВД ХО выполнял 2-й отдел. 7-го (иностранного) отдела с 1937 г. как в центральном аппарате НКВД УССР, так и в украинских областных УГБ УНКВД не существовало. Не было в УГБ НКВД УССР и УГБ УНКВД и 10-го (тюремного) отдела. Функции последнего исполняло управление мест заключения (в областях — отдел). Сохранился поименный список личного состава двух отделов УГБ УНКВД ХО — 3-го и 5-го за июль 1937 г., но неизвестно, были ли эти отделы укомплектованы полностью. 3-й отдел УГБ состоял из 11 отделений: 1-е — западное, 2-е — польское, 3-е — среднеевропейское и восточное, 4-е — украинское, 5-е — белая контрреволюция, 6-е — оборонная промышленность, 7-е — тяжелая промышленность, 8-е — легкая промышленность, 9-е — сельскохозяйственное, 10-е — информативное, 11-е — оперативно-учетное. В отделениях работало от трех до восьми человек, всего в отделе было 49 чекистов1. 5-й отдел УГБ состоял из 7 отделений: 1-е — штаб и разведка, 2-е — мотомеханические и специальные части, 3-е — кавалерия, пехота, вузы, 4-е — авиация и склады, 5-е — Осоавиахим и начальствующий состав запаса, 6-е — войска НКВД и милиция, 7-е — организационная и мобилизационная работа. В отделениях работало от трех до девяти чекистов, всего в отделе служило 29 чел.2 Что касается еще одного ведущего отдела УГБ УНКВД ХО — 4-го, то удалось выяснить его личный состав лишь на май 1938 г. Отдел состоял из 8 отделений: 1-е — правотроцкистское, 2-е — антисоветские политические партии, 3-е — украинская контрреволюция, 4-е — совхозное, 5-е — сельское, 6-е — вузовское, 7-е — церковно-сектантское, Справка о личном составе 3-го отдела УГБ УНКВД Харьковской области на июль 1937 г. // Архив управления внутренних дел по Харьковской области (АУВД ХО). Коллекция приказов по личному составу УНКВД ХО. Справка о личном составе 5-го отдела УГБ УНКВД Харьковской области на июль 1937 г. // Там же. 8_е — оперативный учет. В отделениях работало от двух до восьми сотрудников, а всего отдел насчитывал 42 человека1.

Поскольку «кулацкая операция» проводилась в основном против сельских жителей (так, в Харьковской области из общего числа осужденных областной тройкой НКВД в 1937 г., согласно официальной статистике, было 2 501 городской житель и 7 349 сельских, а всего по республике в том же году осуждено областными тройками 27 714 городских жителей и 55 408 сельских2), то ее «ответственными исполнителями» должны были стать прежде всего сотрудники госбезопасности районных отделений (РО) НКВД. Однако в силу объективных причин самостоятельно провести операцию периферийные чекисты просто не могли. Во-первых, штатный состав РО НКВД в ХО был невелик — от двух до шести человек. Во-вторых, в 1937-1938 гг. в большинстве РО НКВД был существенный некомплект сотрудников. На декабрьском совещании 1938 г. начальник Шевченковского РО НКВД А. М. Работа жаловался, что на протяжении полутора лет работает сам, без секретаря и помощника оперуполномоченного. Ему вторил начальник Изюмского РО НКВД И. Ф. Куделинский, заявивший, что «из положенных по штату 4-х человек в райотделении имеются лишь два»3. В-третьих, служебные помещения большинства РО НКВД были неприспособлены для проведения следственной работы, содержания большого количества арестованных и исполнения смертных приговоров. Поэтому для проведения «кулацкой операции» при областных УНКВД в соответствии с частью 3 приказа НКВД СССР № 004474 были организованы так называемые межрайонные оперативные следственные группы (МРОСГ), которые «обслуживали» по нескольку районов, базировались в одном городе — центре куста, самостоятельно проводили следствие и исполняли приговоры. В отличие от РСФСР, где во многих краях и областях территория делилась на оперативные секторы, а уже потом на оперативные группы, в украинских УНКВД существовали только МРОСГ, обслуживавшие от 15 до 25 районов5. Подобная практика создания оперативных следственных групп уже существовала в Украине в начале 1930-х гг. при проведении «раскулачивания», выселении, ликвидации «повстанческих центров» на селе и филиалов всевозможных контрреволюционных организаций — «Союза освобождения Украины», «Весны», «Украинского национального центра» и т. д. Исходя из слов начальника отдела кадров УНКВД Киевской области, старшего лейтенанта государственной безопасности Г. С Григорьева о том, что в связи с организацией МРОСГ все помощники оперуполномоченных будут сняты с работы в РО1, можно предположить, что для качественного проведения следствия планировалось усиление РО НКВД опытными работниками, но реализовать этот план не удалось из-за хронической нехватки следователей в УНКВД. Наоборот, с осени 1937 г. наиболее опытные начальники РО НКВД прикомандировывались для усиления следствия к областному УНКВД, официально оставаясь на своих должностях. Следует также отметить, что подготовка «кулацкой операции» проводилась в довольно нервной обстановке, поскольку после назначения 14 июня 1937 г. новым наркомом внутренних дел УССР комиссара ГБ 2-го ранга И. М. Леплевского в республике бурными темпами стал раскрываться «антисоветский заговор». Его главой был объявлен бывший нарком внутренних дел УССР, комиссар ГБ 1-го ранга В. А. Балицкий, а участниками — многие руководящие сотрудники центрального аппарата НКВД УССР и областных УНКВД. Стенограмма закрытого партсобрания коллектива УНКВД по Киевской области за 14-16 декабря 1938 г. // ОГА СБУ, Киев. Ф. 16. Оп. 31. Д. 37. Л. 237. 2 Показания Ветлицына-Южного И. Г. от 08.10.1957 г. // ОГА СБУ, Харьков. Личное дело № 9808. Л. 10. 3 Постановление пленума ЦК КП(б)У от 3-4.07.1937 г. // ЦГАООУ. Ф. 1. On. 1. Д. 533. Л. 3. Для харьковских чекистов гром грянул 4 июля 1937 г.: в этот день после проведения совещания с руководящими сотрудниками УНКВД и начальниками РО НКВД, посвященного началу подготовки массовых репрессий кулаков и уголовников, застрелился начальник областного управления, комиссар ГБ 3-го ранга С. С. Мазо, оставив предсмертную записку: «Товарищи, остановитесь! К чему приведет избиение коммунистов и выколачивание из них ложных показаний?»2 По нашему мнению, это самоубийство было вызвано не столько протестом против нарушения «социалистической законности», сколько страхом быть репрессированным: днем ранее пленум ЦК КП(б)У вывел С. С. Мазо из числа кандидатов в члены ЦК «как недостойного»3. Это неприятное известие буквально за час до рокового выстрела начальнику УНКВД сообщил по телефону председатель Харьковского облисполкома Г. К. Прядченко: «Наши дела плохи — меня и тебя вывели из ЦК КП(б)У»1. После самоубийства С. С. Мазо по управлению прошла волна разоблачительных партийных собраний, на которых сотрудники как только могли клеймили друг друга за близость к бывшему начальнику и другим арестованным чекистам. Среди прочих был исключен из партии «за родственные связи с троцкистами [...] за близкие отношения с врагом народа Мазо» начальник 3-го отдела УГБ УНКВД, капитан ГБ Л. С. Арров2, подчиненные которого играли ключевую роль в подготовке «кулацкой операции». Кроме того, в конце июля — первых числах августа были арестованы ответственные сотрудники УГБ УНКВД области: начальник 2-го (оперативного) отдела, старший лейтенант ГБ С. А. Ольшанский3; заместитель начальника 5-го отдела, капитан ГБ А. Я. Санин4; инспектор при начальнике управления, старший лейтенант ГБ И. Г. Ветлицын-Южный5. В такой довольно нервной обстановке врид начальника УНКВД, полковник И. Б. Шуйский издал 23 июля 1937 г. оперативный приказ № 509, в котором оповещал личный состав, что «ввиду особой серьезности и важности предстоящей операции по изъятию контрреволюционного кулацкого, уголовного и антисоветского деклассированного элемента» для руководства операцией организуется штаб в составе: инспектор при начальнике УНКВД, капитан ГБ Д. Н. Медведев (начальник штаба); помощник начальника 6-го отдела УГБ, старший лейтенант ГБ К. С. Курпас (заместитель начальника штаба); помощник начальника УРКМ УНКВД, капитан милиции С. Н. Голов; начальник отделения 3-го отдела УГБ, старший лейтенант ГБ И. П. Авдеев; врид начальника 8-го отделения УГБ, техник-интендант 2-го ранга М. Д. Шошин. Штаб должен был немедленно приступить к работе, а его начальник — «обеспечить должную оперативность в работе и установить своевременную и четкую информацию и отчетность в центр о ходе операции по всем районам области». Для этого при штабе организо- вывалась специальная учетно-информационная группа из четырех человек во главе с оперуполномоченным 4-го отдела УГБ, младшим лейтенантом ГБ Я. Ф. Черновым.

«Для непосредственного руководства операцией по районам области и помощи райаппаратам НКВД» районы области были объединены в семь так называемых «кустов»: Харьковский (начальник МРОСГ — начальник отделения 3-го отдела УНКВД, старший лейтенант ГБ И. П. Авдеев), Полтавский (начальник МРОСГ — начальник Полтавского горотдела НКВД, капитан ГБ И. А. Вепринский), Лубенский (начальник МРОСГ — начальник отделения 4-го отдела УГБ, старший лейтенант ГБ П. И. Катков), Купянский (начальник МРОСГ — начальник 9-го (специального) отдела УГБ, младший лейтенант ГБ Г. М. Николашкин), Сумский (начальник МРОСГ — помощник начальника отделения 5-го отдела УГБ, старший лейтенант ГБ А. А. Берестнев), Кременчугский (начальник МРОСГ — начальник отделения 3-го отдела УГБ, старший лейтенант ГБ И. Б. Колкер), Изюмский (начальник МРОСГ — помощник начальника отделения 5-го отдела УГБ, старший лейтенант ГБ И. Н. Пташинский). Был утвержден и персональный состав МРОСГ, который насчитывал от 7 до 13 чел. Члены МРОСГ должны были «в полном составе быть по своим кустам 25 июля к 22 часам и приступить к подготовке операции». Начальникам территориальных городских и районных отделов НКВД, которые являлись центрами кустов, надлежало «обеспечить все условия для работы» МРОСГ. Начальники отделов УГБ УНКВД ХО и начальник Управления рабоче-крестьянской милиции (УРКМ) должны были 26 июля к 12 часам представить «подробно разработанные планы проведения операции по г. Харькову и пригородной зоне» Д. Н. Медведеву. Последнему, в свою очередь, поручалось «выработать единый план проведения операции по г. Харькову и пригородной зоне и 26 июля до 24-х часов» представить его начальнику УНКВД ХО на утверждение. Отметим, что из 77 членов МРОСГ только 37 чел. (48 %) были сотрудниками УГБ. 31 сотрудник (40,3%) работал в УРКМ, четверо (5,2 %) — в отделе пожарной охраны, двое (2,6 %) — в финансовом отделе, по одному (1,3 %) — в отделах шоссейных дорог и актов гражданского состояния. 13 сотрудников УГБ работали в 5-м отделе, 12 — в 3-м, трое — в 4-м, двое — в 6-м, двое — в 9-м (специальном). Такая расстановка кадров, по нашему мнению, неслучайна. Сотрудники 5-го (особого) отдела УГБ имели большой опыт в проведении массовых операций по депортации советских граждан и подавлении крестьянских волнений в начале 1930-х гг. Контрразведчики (сотрудники 3-го отдела УГБ) в 1937-1938 гг. были основными исполнителями всех массовых национальных операций (польской, немецкой, харбинской, греческой и других), и работа по выполнению приказа № 00447 стала для них первой пробой сил. Наличие только трех сотрудников 4-го (секретно-политического) отдела, специализирующихся на борьбе с так называемыми «троцкистами, правыми, бывшими членами антисоветских партий и украинскими националистами», свидетельствует, на наш взгляд, о том, что никаких громких групповых дел и агентурных разработок по этим категориям «врагов народа» по «кулацкой операции» вначале не предусматривалось. Следует отметить, что из 37 сотрудников МРОСГ, работавших в УРКМ, только 10 имели специальные звания. Отсутствие специальных званий у остальных 27 милиционеров свидетельствует об их небольшом оперативном стаже1. Поскольку требования к квалификации сотрудников МРОСГ со стороны руководства были не очень высокими, им предстояло провести «политически несложную операцию». В подтверждение этой версии говорит и назначение руководителем операции Д. Н. Медведева. Будущий Герой Советского Союза, знаменитый партизан и писатель считался в то время политически неблагонадежным, и руководство УНКВД Харьковской области направило в июле 1937 г. в НКВД СССР документы на его увольнение из органов госбезопасности «в связи с наличием у него брата активного троцкиста, ныне арестованного за к-р (контрреволюционную. — В. 3.) троцкистскую деятельность ГУГБ НКВД СССР, с которым Д. Н. Медведев имел связь, посещал квартиру последнего [...] Медведев, находясь на работе в органах ГПУ-НКВД с 1920 года, оперативно себя не проявил и аттестационными данными характеризуется отрицательно»2. Составляя это представление на имеющего репутацию «неудобного и склочного человека» Д. Н. Медведева, руководство УНКВД «забыло» о его письме, в котором он просил направить его «в Москву на розыски брата Александра с легендой о том, что я якобы за троцкистские колебания исключен из партии и уволен из органов ЧК», чтобы в «кратчайшие сроки войти в доверие к Александру и разработать его и его связи»3. И хотя приказ НКВД СССР № 1275 об увольнении Д. Н. Медведева в запас «за связь с братом-троцкистом, ныне арестованным органами НКВД», датирован 27 июля 1937 г., руководство УНКВД области из-за оперативной необходимости сняло его с работы только 9 сентября 1937 года4. Задержка с увольнением Д. Н. Медведева, по нашему мнению, вызвана массовыми кадровыми изменениями в УНКВД. Уже на второй день после начала «кулацкой операции», 6 августа 1937 г., УНКВД возглавил капитан ГБ Л. И. Рейхман, прибывший с должности заместителя начальника УНКВД по Киевской области. Еще через день, 8 августа, приказом НКВД УССР было сменено руководство всех ведущих начальников отделов УГБ УНКВД Харьковской области. 2-й отдел возглавил старший лейтенант ГБ Л. А. Чернов, занимавший до того пост заместителя начальника 1-го отдела (охраны) УГБ НКВД УССР; 3-й отдел возглавил старший лейтенант ГБ И. Б. Фишер (с поста начальника 3-го отдела УГБ УНКВД Винницкой области); 4-й отдел — старший лейтенант ГБ А. М. Симхович (с поста начальника 4-го отдела УГБ УНКВД Винницкой области); 5-й отдел — старший лейтенант ГБ В. Л. Писарев (с поста начальника 3-го отдела УГБ УНКВД Одесской области)1. Мы не случайно привели должности, с которых новоиспеченные начальники отделов УГБ УНКВД прибыли в Харьков. Как видим, все они не имели опыта работы в области, плохо знали личный состав и местную обстановку и наверняка имели свой взгляд на особенности проведения операции по приказу НКВД СССР № 00447. Вышеупомянутая четверка чекистов приступила к работе в Харькове 15 августа. Следует также отметить, что с первых чисел августа 1937 г. 6-й отдел УГБ возглавлял капитан госбезопасности Л. Д. Леопольд, прибывший с поста помощника начальника УНКВД Донецкой области. Таким образом, ротация руководящих кадров в УНКВД области была практически стопроцентной. Приказ НКВД УССР по личному составу № 308 от 08.08.1937 г. // АУВД ХО. Коллекция приказов по личному составу НКВД УССР. За несколько дней до начала проведения «кулацкой операции» в сценарий ее выполнения пришлось вносить первые коррективы, поскольку согласно приказам НКВД СССР № 00409 от 14 июля 1937 г. и НКВД УССР № 00155 от 28 июля 1937 г. шестые (транспортные) отделы УГБ в украинском наркомате внутренних дел и в областных УНКВД были расформированы, а их личный состав передавался во вновь образованные Дорожно-транспортные отделы (ДТО) ГУГБ НКВД СССР соответствующих железных дорог. Сотрудники 6-го отдела УГБ УНКВД Харьковской области и большинства оперативных пунктов УГБ железнодорожных станций области составили костяк ДТО ГУГБ НКВД Южных железных дорог с административным центром в Харькове. Сотрудники оперативных пунктов УГБ железнодорожных станций Изюм и Купянск влились в состав ДТО ГУГБ НКВД Северо-Донецких железных дорог с административным центром в г. Артемовск Донецкой области, а чекисты оперативного пункта железнодорожной станции Гребенка вошли в состав ДТО ГУГБ НКВД Юго-Западных железных дорог с административным центром в Киеве1. ДТО ГУГБ НКВД были, по сути, отдельными оперативнотерриториальными подразделениями госбезопасности, имеющими в своем составе оперативное, контрразведывательное, секретно-политическое и особое отделения и самостоятельно проводившими аресты, следствие и расстрелы. Формально всеми дорожно-транспортными отделами напрямую руководил 6-й отдел ГУГБ НКВД СССР, но в оперативном отношении ДТО и их подразделения — отдельные дорожнотранспортные отделения (ОДТО), образованные из оперативных пунктов, подчинялись начальнику УНКВД той области, в которой располагались. Именно создание дорожно-транспортных отделов и стало, по нашему мнению, главной причиной издания 1 августа 1937 г. специальной директивы, предписывающей дорожно-транспортным отделам арестовывать предусмотренный приказом № 00447 контингент, заводить и оформлять дела на тройках в пределах обслуживаемых дорог, а отнюдь не тот факт, «что при разработке кулацкой операции, повидимому, забыли про транспортные органы», как утверждает в своей работе О. Б. Мозохин2. Отметим также, что ДТО ГУГБ НКВД железных дорог в УССР не имели своих особых троек, а законченные дела они направляли на рассмотрение особых троек областных УНКВД3. Таким образом, ликвидировать «антисоветский кулацкий и деклассированный элемент» в Харьковской области должны были сразу четыре самостоятельных чекистских подразделения: областное УНКВД и дорожно-транспортные отделы ГУГБ НКВД Южной, Юго-Западной и Северо-Донецкой железных дорог. Вопрос согласованности действий этих территориальных органов госбезопасности по проведению массовых операций требует дальнейшего исследования, но с большой долей вероятности можно предположить, что в августе 1937 г. репрессии в Харьковской области проводились по разработанному УНКВД ХО плану и под его руководством. Понятно, что такая организационная и кадровая чехарда внутри УНКВД области не могла не сказаться на четкости проведения массовой операции, и чекисты просто не успевали своевременно регистрировать арестованных в 8-м (учетно-статистическом) отделе УГБ Приказ по личному составу УНКВД ХО № 660 от 1 сентября 1937 г. // АУВД ХО. Коллекция приказов по личному составу НКВД УССР. Мозохин О. Б. Право на репрессии: внесудебные полномочия органов государственной безопасности (1918-1953). Жуковский; М, 2006. С. 154. Протокол очной ставки от 30.12.1938 г. между Г. И. Кочергинским и Ф. П. Бондарчуком // ОГА СБУ, Донецк. Д. 5758. Т. 5. Л. 38. УНКВД ХО. Только в ходе проверки 15 августа были обнаружены 243 арестованных, дела которых не регистрировались до 20 суток: из них по 3-му отделу — 174 чел., по 4-му отделу — 44 чел., по 5-му отделу — 8 чел., по 6-му — 14 чел. и по аппарату особоуполномоченного (занимался делами арестованных сотрудников НКВД) — 3 чел. Это вызвало чрезмерную путаницу в учете, которая лишала возможности проводить четкий контроль за движением уголовных дел, их классификацией, а иногда приводила и к ошибочным арестам, когда вместо одних граждан арестовывались другие, на которых не было никакого компрометирующего материала1.

Такая организация работы в УНКВД сказалась и на работе тройки. В сводке НКВД УССР от 7 сентября 1937 г. отмечалось: «[...] отстают тройки при УНКВД по Харьковской области и НКВД МАССР — осужденные по 1-й категории не составляют и 50 % лимита, число же осужденных по 2-й категории вообще незначительно»2. По областям осужденные по 1-й и 2-й категориям по отношению к положенному лимиту составляют следующий процент:

1 кат. 2 кат. Киевская 78,9% 60,9% Одесская 119,2% 49,6% Винницкая 96,6% 28,0% Д/Петровская 66,3% 19,8% Донецкая 65,6% 15,3% Черниговская 63,7% 10,1 % Харьковская 48,8% 1,6% МАССР 22,0% 3,8% Источник: Сводка об осужденных областными тройками кулаках, уголовниках и прочих контр-революционных элементах за время с начала операции по 7 сентября 1937 года // ГДА СБ Украши. Ф. 9. Спр. 32. Арк. 29-32. Вместе с тем МРОСГ, которые занимались исключительно выполнением приказа № 00447, просуществовали в Харьковской области до 19 августа 1937 г. В тот день и. о. начальника УНКВД Л. И. Рейхман подписал приказ о начале «польской операции» согласно приказу НКВД СССР № 00485. Следует отметить, что если в союзном приказе указано шесть категорий граждан, подлежащих репрессиям, то УНКВД Харьковской области1 добавило еще десять. Теперь подлежали арестам жители области, которые хотя и не являлись этническими поляками, но были «галичанами, военнослужащими армии Петрушевича»; «реэмигрантами, петлюровцами и белыми, возвратившимися из Польши»; «выходцами из Польши и погранполосы, в отношении коих имеются компрометирующие материалы»; «клерикально-националистическим элементом»; «бывшими контрабандистами и лицами, осужденными в прошлом по шпионским делам и как участники контрреволюционных националистических организаций»; «посетителями польского консульства»; «лицами, имеющими родственные и другие связи в Польше»; «лицами, разрабатываемыми по подозрению в польском шпионаже, независимо от их национальности». Выполнение новой массовой операции проводили МРОСГ, базирующиеся в Харькове, Полтаве, Сумах, Кременчуге, Купянске, Лубнах, Изюме. В этих семи населенных пунктах концентрировались «арестованные по польской операции в районах области»2. Создавать дополнительные группы специально для следствия по полякам в УНКВД не стали, а возложили его на плечи тех же опергрупп, которые выполняли приказ № 00447, поскольку теперь большинство арестованных кулаков могли рассматриваться как потенциальные «польские шпионы». «Польская операция» требовала от следователей гораздо большей квалификации. Об этом свидетельствует и новый руководящий состав МРОСГ, которые возглавили: Харьковскую — Л. И. Рейхман; Полтавскую — И. Б. Фишер; Сумскую — А. М. Симхович; Кременчугскую — Д. Н. Медведев; Изюмскую — заместитель начальника 3-го отдела УГБ, старший лейтенант ГБ Д. И. Торнуев; Лубенскую — заместитель начальника 5-го отдела УГБ, старший лейтенант ГБ А. Д. Тышковский; Купянскую — помощник начальника УНКВД, капитан ГБ Я. А. Пан. Мы не случайно приводим должности новых начальников МРОСГ: по сравнению с «кулацкой операцией» это был более высокий должностной уровень. Состав МРОСГ постоянно менялся, поскольку постоянно менялся руководящий состав УНКВД. Лихорадочная ротация кадров была характерной чертой «ежовщины». За год подготовки и проведения «кулацкой операции» в июле 1937 — июле 1938 г. в УНКВД Харьковской области сменилось семь начальников управлений (С. С. Мазо, И. Б. Шумский — врид, Л. И. Рейхман — и. о., А. М. Симхович — и. о., Г. Г. Телешев, Д. А. Перцов — и. о., Г. М. Кобызев); четыре заместите-

ля начальника УНКВД (И. Б. Шумский, Л. И. Рейхман, А. М. Симхович — и. о., Д. А. Перцов); два помощника начальника УНКВД (Я. А. Пан, В. А. Демин); два начальника 2-го отдела УГБ (С. А. Ольшанский, Л. О. Чернов); пять начальников 3-го отдела УГБ (Л. С. Арров, Д. И. Торнуев — и. о., И. Б. Фишер, И. А. Шапиро, П. И. Барбаров); пять начальников 4-го отдела (Л. Т. Якушев, Л. Н. Ширин — и. о., А. М. Симхович, Б. К. Фрей — и. о., С. А. Гинесин); пять начальников 5-го отдела УГБ (И. Б. Шумский, А. Я. Санин — и. о., А. Д. Тышковский — и. о., В. Л. Писарев, Г. А. Хатемкин — и. о.); два начальника 6-го отдела УГБ (А. С. Глуховцев, Д. С. Леопольд)1.

Любопытен социальный портрет 25 руководителей УНКВД (установить объективные данные В. А. Демина пока не удалось). Социальное происхождение: служащие — 20 (80 %); рабочие — 2 (8 %); крестьяне — 1 (4 %); нет данных — 2 (8 %). Национальность: евреи — 18 (72 %); русские - 5 (20 %); украинец - 1 (4 %); белорус - 1 (4 %). Образование: высшее — 1 (4 %); среднее — 6 (24 %); начальное — 17 (68 %); нет сведений - 1 (4 %). Одной из главных причин ротации было образование в УССР в конце сентября 1937 г. четырех новых областей. Много опытных харьковских чекистов поехали «поднимать» новые УНКВД. Так, только 12 октября 1937 г. во вновь образованное УНКВД Полтавской области было переброшено 37 сотрудников УНКВД Харьковской области2. Само же УНКВД Харьковской области испытывало серьезные кадровые трудности. В штатном расписании в 19371938 гг. оставалось немало вакансий даже на ключевых должностях: должность начальника УНКВД была вакантна с 6 августа 1937 г. по 3 марта 1938 г. и с 1 по 20 мая 1938 г., начальника 3-го отдела УГБ — с 1 октября 1937 г. по 14 января 1938 г. и с 7 марта по 19 апреля 1938 г., начальника 4-го отдела УГБ — с 20 апреля по 9 июня 1938 г., начальника 5-го отдела УГБ — с 1 ноября 1937 г. по 28 мая 1938 года. Золотарьов В. А. ЧК-ДПУ-НКВС на Харювщиш. С. 457-462.

2 Приказ НКВД УССР по личному составу № 391 0т 12.09.1937 г. //АУВД ХО. Коллекция приказов по личному составу НКВД УССР. 3 Аттестация А. Т. Танцюры за 1938 г. // ОГА СБУ, Харьков. Д. 683. Л. 1.

К оперативной работе привлекалось все больше так называемых особоучетчиков, которые работали наравне со штатными сотрудниками. Показателем успешной работы зачастую было количество законченных дел. «Танцура А. Т. [...] работал на следствии честно и самоотверженно, провел ряд следственных дел, по которым обвиняемые осуждены по 1-й категории», — читаем в аттестации на одного из чекистов запаса3. На следствии работали и курсанты Харьковского военно-пограничного училища, которые «били любого, только бы перед ними был арестованный»1. Первый этап «кулацкой операции», по мнению чекистов, происходил строго в рамках инструкции и «социалистической законности». Так, сотрудник одного из РО НКВД, И. А. Кирилюк, позднее свидетельствовал: «В 1937 г. мы получили указание из УНКВД оформить всех кулаков на тройку. В соответствии с этими указаниями мы брали справки из сельсоветов и дела докладывали на тройку. Тогда еще все было в порядке»2. Разумеется, что под «порядком» сотрудники НКВД понимали выполнение операции строго согласно приказу № 00447 и социалистической законности — «отсутствие битья». «Ненормальности» в следственной работе, по мнению рядовых чекистов, начались со второй половины августа 1937 г., когда в УНКВД и в райотделах начались массовые избиения арестованных. Причем учил подчиненных бить арестованных лично Л. И. Рейхман, что поначалу производило на чекистов «потрясающее впечатление»3. Отправляя чекистов в районы, Л. И. Рейхман издал директиву: через старожилов выявить хоть какой-нибудь материал на односельчан и по этому материалу арестовывать людей. Здесь же он давал и «лимиты» на аресты4. Конечно же, Л. И. Рейхман вводил «методы физического воздействия» в широкую практику не по своей инициативе. Еще в июне 1937 г. И. М. Леплевский на совещании начальников УНКВД так называемых «промышленных областей» — Харьковской, Днепропетровской и Донецкой — разъяснил, что при широком наступлении на врагов не следует бояться проводить массовые аресты и применять к арестованным битье и что он уже ввел «физическую обработку» в практическую работу центрального аппарата НКВД и советует делать то же самое в областях. Невысокий и худощавый И. М. Леплевский лично внедрял «прогрессивные методы следствия», избивая арестованных на глазах у подчиненных5. Но особый размах массовое избиение арестованных приобрело с приездом на Украину в августе 1937 г. заместителя наркома внутрен- них дел СССР, комиссара ГБ 2-го ранга Л. Н. Вельского. По словам тогдашнего начальника отделения 5-го отдела УГБ НКВД УССР, младшего лейтенанта ГБ А. Р. Долгушева: «Вельский же всем дал ясную установку на оперативном совещании работников наркомата: "шпик или участник организации, все равно он будет расстрелян. Так, чтобы взять от него — дайте ему в морду". Все с одобрением отнеслись к этому»1.

В Украину Л. Н. Вельский был направлен для инспекционной проверки центрального аппарата НКВД и для постановки работы троек при УНКВД. 9 августа 1937 г. он провел второе по счету заседание тройки УНКВД Харьковской области (первое состоялось 8 августа), на котором были осуждены по первой категории 156 чел., в том числе 43 бывших кулака, 22 бандита-грабителя, 25 воров-рецидивистов, 2 афериста; по второй категории — 26 чел., в том числе 2 бывших кулака, 3 бандита-грабителя, 9 воров-рецидивистов. Следует отметить, что во время своих инспекционных поездок по республике Л. Н. Вельский продолжал «давать установки избивать арестованных»2. Отметим, что избивать упорствующих арестованных и корректировать протоколы их допросов он требовал на совещаниях и в других регионах СССР, в частности в Туркмении3. Я. С. Ротштейн, работавший в 1937-1938 гг. оперуполномоченным 4-го отдела УГБ УНКВД Харьковской области, позднее свидетельствовал: «Мы добивались от арестованных показаний в большинстве случаев палкой, кулаком и в результате в полусознательном состоянии люди, подчас невиновные, давали показания, лежа на полу подписывали протоколы о своей причастности к контрреволюционной организации [...]. Мы от усталости валились с ног, мне скажут, возможно, что это неправда? Нет, правда, товарищи! Я лично кончал работу начиная с августа 1937 г. по 25 июня 1938 г. в 6-7 часов утра. Я не знал отдыха, работал очень часто без выходных дней»4. Красноречивы слова бывшего начальника Первомайской МРОСГ Одесской области Я. В. Зислина. Он писал: «Во время работы и в разгар работы по тройке, когда под моим руководством, как начальника опергруппы (руководил 21 районом), наносили удары не сотням, а тысячам врагов, у меня создалось такое положение, что в течение 1,5 месяцев лежала при смерти жена и крохотный ребенок, однако я не посчитался с семьей, работы не оставил, и создалось такое положение, что я оставил их одних, совершенно беспомощных, так как я сознавал, что долг перед партией выше всего, я ни перед чем не останавливался, и у меня не было даже возможности побеспокоиться об их судьбе, не было кому меня подменить, и я, с болью в душе, оставлял при смерти семью и не колебался ни на одну йоту, выполнял свой долг коммуниста-чекиста [...]. Во время разгара работы тройки я заболел дизентерией (кровавый понос), проболел 2 недели, но работу не оставил ни на одну минуту. Больной, разбитый, но работал [...]. Ни одной тройки я не пропустил. Были случаи, когда я в полуобморочном состоянии докладывал дела и доводил их до конца»1.

Били не только в Харькове, но и в районах. Поголовное избиение заключенных в Миргородском РО НКВД привело к тому, что несколько арестованных покончили жизнь самоубийством2. Знало ли об этом партийное руководство? Знало и поощряло. Первый секретарь Харьковского обкома партии, кандидат в члены Политбюро ЦК КП(б)У А. В. Осипов на одном из оперативных совещаний УНКВД заявил: «Лучше хорошо побить врага и отвечать за то, что бил, чем не трогать и за это нести ответственность перед партией»3. Возникает вопрос: были ли протесты сотрудников УНКВД против беззакония, творившегося во время проведения «кулацкой операции»? Таких фактов, к сожалению, пока не выявлено. Как в годы бериевских чисток (1938-1940 гг.), так и в годы хрущевской реабилитации (1954-1964 гг.) выжившие харьковские чекисты, рассказывая о своем якобы внутреннем протесте по отношению к истреблению партийных и советских кадров, проведению массовых так называемых национальных операций, вопрос неправомерности уничтожения «кулаков» не затрагивали. Социально и национально чуждые украинскому крестьянству сотрудники УНКВД Харьковской области видели в нем не только «классового врага», но и «недобитых петлюровцев», с которыми боролись всю свою чекистскую жизнь. Поэтому очередной виток репрессий против «кулаков» они рассматривали как само собой разумеющееся. Правда, 26 августа 1937 г. на территории Малоданиловского сельсовета Дергачевского района застрелился начальник отделения 4-го 1 Стенограмма закрытого партийного собрания коллектива УНКВД по Киевской области за 14-16 декабря 1938 г. // ОГА СБУ, Киев. Ф. 16. Оп. 31. Д. 95. Л.. 2 Протокол закрытого партийного собрания сотрудников УНКВД по Ворошиловградской области от 14 декабря 1938 г. // ОГА СБУ, Ворошиловград. Д. 6737-р. Л. 42. 3 Павлюков А. Ежов: Биография. М, 2007. С. 317.

4 Стенограмма закрытого партийного собрания коллектива УНКВД по Киевской области за 14-16 декабря 1938 г. // ОГА СБУ, Киев. Ф. 16. Оп. 31. Д. 95. Л. 26-29. отдела УГБ УНКВД Харьковской области, старший лейтенант ГБ М. П. Иванов, но чем было вызвано это самоубийство, неизвестно. Выходец из малоземельной крестьянской семьи, он с 1920 г. служил в органах советской госбезопасности и был причастен ко многим ее грязным делам. В декабре 1935 г. — мае 1937 г. он возглавлял 8-е (церковное) отделение секретно-политического отдела УГБ НКВД УССР и репрессировал немало церковников; лично проводил следствие по делу митрополита А. Грисюка, получившего пять лет лагерей1.

С момента начала массовой операции по приказу № 00447 на 10 января 1938 г. в Харьковской области было арестовано 11 148 чел., из которых 302 чел. были переданы в УНКВД по Полтавской области; дела на 996 чел. направлены в различные судебные инстанции и на административную тройку; 9 850 — осуждены тройкой УНКВД Харьковской области (по 1-й категории — 3 450 чел., по 2-й категории — 6 400 чел.)2. Причем, как отмечал Л. И. Рейхман, «в число кулацкой операции входят показанные в соответствующих разделах» 1 808 «украинских националистов», 896 «церковно-сектантских контрреволюционеров» и 639 «белых контрреволюционеров». Всего 3 343 человек3. Заметим, что, таким образом, почти 34 % осужденных по приказу № 00447 не были ни кулаками, ни уголовниками, а попадали под категорию «других антисоветских элементов». «Изъятие осужденного контрреволюционного элемента было произведено» УНКВД ХО (см. табл. I)4. Аттестация начальника отделения СПО УГБ НКВД УССР старшего лейтенанта государственной безопасности М. П. Иванова за 1936 г. // ОГА СБУ, Харьков. Д. 9915. Л. 17. 2 Отчет об оперативной работе УНКВД Харьковской области за 1937 г. // ОГА СБУ, Киев. Ф. 16. Оп. 31. Д. 38. Л. 171. 3 Там же. Л. 34.

4 Там же. Л. 171-172.

Таблица 1 Откуда изъято Всего Из них

бывших кулаков уголовников прочих контрреволюционных элементов 1 2 3 4 5 Из колхозов 2 617 2 175 66 376 Из СОВХОЗОВ 737 664 9 64 С промышленных предприятий 886 543 55 288

Отвечает ли официальная статистика УНКВД Харьковской области по «кулацкой операции» реальному положению дел? По нашему мнению, нет: ведь практически всех начальников учетно-статистических отделов (позднее — 1-х спецотделов) НКВД в центре и на местах в 1938-1939 гг. обвиняли в фальсификации статистических данных. Не стало исключением и УНКВД Харьковской области. Причем чекистские «игры с цифрами» возникли за несколько лет до «ежовщины». Еще во время проведения в 1932 г. операции по выселению кулачества сотрудники учетно-статистического отдела Харьковского областного отдела ГПУ включали в графу «кулаки» середняков и бедняков1. В своем рапорте от 9 января 1939 г. на имя заместителя наркома внутренних дел УССР, капитана ГБ Н. Д. Горлинского начальник 1-го спецотдела УНКВД Харьковской области, младший лейтенант ГБ Г. М. Николашкин писал, что «при составлении статистических таблиц за последний квартал 1936 г., за весь 1937 г. и за первую половину 1938 г. особое внимание было обращено на то, как отражено социальное лицо арестованных». Руководству УНКВД области не нравилось, когда было «показано много арестованных рабочих, служащих и колхозников», и поэтому «статистические таблицы переделывались по нескольку раз». Главным приемом фальсификации было «изменение социального положения осужденного»: если тот или иной «социально близкий элемент» — рабочий или колхозник — в прошлом судился за уголовное преступление, то его относили в графу «деклассированный элемент»; если происходил из семьи торговца — записывали «бывшими людьми». В эту же графу записывали и тех рабочих или крестьян, которые служили в белых армиях2. Корректировали цифры не только в Харькове, но и в центральном аппарате НКВД УССР. По словам сотрудников, «оперативная отчетность для Москвы, которая представлялась отделами УГБ, коренным образом перерабатывалась сначала» начальником секретариата НКВД УССР, капитаном ГБ Э. А. Инсаровым, а потом наркомом И. М. Леплевским3. Беззаконию способствовал и упрощенный порядок рассмотрения дел на тройке. Капитан госбезопасности И. А. Шапиро, возглавлявший в январе-марте 1938 г. 3-й отдел УГБ УНКВД Харьковской области, позднее свидетельствовал: «Следствия по делам арестованных производились горотделами и межрайопергруппами. Законченные следственные дела представлялись для проверки и заключения отраслевым отделам областных управлений, где начальники отделов, их заместители, а также и начальники отделений должны были детально ознакомиться с каждым делом, а затем доложить прокурору, который почти каждый день работал с утра до полуночи в помещении управления [...]. Следственные дела докладывались начальниками межрайопергрупп и начальниками отделов УГБ»1. Его же подчиненные вспоминали, что «Шапиро лично просматривал дела, не доверяя подчиненным [...] требовал, чтобы в деле были официальные документы о социальном положении обвиняемого»2. М. В. Леонов, работавший в 1937 г. прокурором Харьковской области и бывший членом тройки УНКВД, в 1956 г. заявил, что, подписывая дела, он с материалом дела не знакомился, поскольку приходилось подписывать большое количество справок и он физически не мог бы проверить материалы по ним. Его сменщик Бондарь тоже признался, что «материалов следствия не читал, поскольку "был перегружен по работе и верил сотрудникам НКВД"»3. Тщательный анализ цифр осужденных по приказу № 00447, представленных УНКВД Харьковской области в НКВД УССР, показывает, что без фальсификации здесь действительно не обошлось. Так, из отчета «Об оперативной работе УРКМ УНКВД по Харьковской области с 1 июня 1937 г. по 1 января 1938 г.» видно, что тройкой УНКВД области было осуждено 1 329 уголовников (по 1-й категории — 431 чел., по 2-й категории — 898 чел.)4. В то же время из табл. 1 видно, что УНКВД Харьковской области за этот же период было «изъято» 1 262 уголовника. Спрашивается: где были арестованы еще 67 уголовников? Известно также, что из 6 120 репрессированных кулаков по 1-й категории было осуждено 1 810 чел., по 2-й — 4 3105. Суммировав количество осужденных кулаков и уголовников по 1-й категории, получим 2 241 чел., по 2-й категории — 5 208 чел. Получается, что по приказу № 00447 харьковскими чекистами было осуждено 2 241 чел.,

которые по своему социальному положению не принадлежали ни к кулакам, ни к уголовникам: из них 1 209 чел. — по 1-й категории, 1 192 чел. — по 2-й категории.

Как уже отмечалось выше, по приказу № 00447 тройкой УНКВД Харьковской области было осуждено 3 343 чел., отнесенных к националистам, церковно-сектантским и белым контрреволюционерам. Добавив этих 3 343 чел. к 6 120 «официально осужденным» кулакам, получим 9 463 чел., но никак не заявленные 9 850 чел. Допустим, что недостающих 387 осужденных взяли из 1 269 изъятых уголовников, но по каким же тогда статьям были осуждены оставшиеся 872 чел.? И совсем непонятно, куда же девались 1 262 «изъятых» уголовника. Даже если допустить, что все 996 чел., переданных, как уже отмечалось, в другие инстанции, были из числа уголовников, то все равно остается 266 уголовников. Непонятно также, как соотносятся между собой 1 262 уголовника, изъятых по приказу № 00447, и 1 329 уголовников, осужденных по представлению УРКМ УНКВД Харьковской области. Возможно, это две разные группы уголовников, и тогда в Харькове было расстреляно 2 591 человек. Исходя из вышеизложенного, можно сделать следующие выводы:

1. В июле-августе 1937 г. райотделения НКВД не имели возможности своими силами обеспечить выполнение приказа № 00447 и для ее проведения на периферии были созданы межрайонные оперативные следственные группы из числа сотрудников УНКВД. 2. 3. Межрайонные группы обслуживали несколько районов области, сами проводили аресты, следствие и исполнение приговоров. 4. 5. Личный состав межрайонных групп изначально был плохо укомплектован (сотрудники УГБ составляли менее 50 %), что объясняется скоротечностью следствия и отсутствием требования разворота групповых дел по приказу № 00447. Следствие проводилось в основном сотрудниками контрразведывательного и особого отделов. 6. 7. Первая волна репрессий по приказу № 00447 проходила по «объективным признакам», в основном по справкам из сельсоветов, и руководство УНКВД не требовало от подчиненных разворота следственных дел. 8. 9. С середины августа 1937 г., после образования дорожнотранспортных отделов НКВД железных дорог, «кулацкую операцию» в области стали проводить не только сотрудники УНКВД, но и сотрудники ДТО, что привело к несогласованным действиям. 10.

6. С началом «польской операции» 20 августа 1937 г. межрайонные группы стали действовать комплексно и вести следствие сразу по нескольким массовым операциям. 7. 8. В отличие от «кулацкой» другие массовые операции предполагали групповые дела, поэтому межрайонные группы стали широко использовать в своей работе методы физического воздействия, которые прививались подчиненным лично начальниками УНКВД иДТО. 9. 10. Со второй половины 1937 г. к работе межрайонных групп стали привлекаться чекисты запаса, мобилизованные коммунисты и комсомольцы, сотрудники неоперативных отделов УНКВД, не имеющие следственных навыков, что привело к еще большим искривлениям в следствии. 11. 6. О. Л. Лейбович (Пермь)

«КУЛАЦКАЯ ОПЕРАЦИЯ» НА ТЕРРИТОРИИ ПРИКАМЬЯ В 1937-1938 гг.

В настоящей статье предпринята попытка реконструировать ход массовой операции, проводившейся местными репрессивными органами на территории современного Пермского края (в тексте также — Прикамья) в соответствии с приказом № 00447 НКВД СССР от 30 июля 1937 года1.

1. Литература и источники

Террор 1937-1938 гг., обращенный против низов советского общества, стал предметом исторических исследований в последнее десятилетие XX в., после того как были рассекречены и опубликованы соответствующие директивные документы, прежде всего уже упомянутый оперативный приказ наркома внутренних дел СССР. За полтора десятилетия тема массовых операций обросла множеством интерпретаций, детально рассмотренных в монографии немецких историков М. Юнге и Р. Биннера2. Дискуссия об источниках и содержании террористических практик, в массовом порядке примененных властью к людям физического труда — рабочим, колхозникам, артельщикам, продолжается и по сегодняшний день. В ней можно выделить два контрапункта. Первый объясняет случившееся развитием и обострением социальных конфликтов в новом обществе, в т. ч. на предприятиях, в колхозах, учреждениях, бараках и коммуналках. Репрессивная политика, проводимая властями в 1937-1938 гг., представляет собой террористический ответ на общественный запрос, исходящий из толщ советского общества: очиститься раз и навсегда от вредных и бесполезных элементов. Так, Ш. Фицпатрик находит в приказе № 00447 идею о том, «что социальных улучшений можно добиться, избавив общество от "нечистых", отклоняющихся от нормы, маргинальных его членов». В. Бакулин социальные конфликты переводит на язык бытовых столкновений: «Многие из них (простых людей. — О. Л.) шли в лагеря или под расстрел по доносам своих коллег по работе, соседей и т. д. на почве зависти, личного недоброжелательства и т. п.»1 С этой точкой зрения отчасти солидарны М. Юнге и Р. Биннер. Согласно второму подходу, массовый террор в своем развитии стал не чем иным, как «неприцельной пальбой по толпе» обезумевших от страха местных начальников2. Все эти, а также и другие менее жестко выраженные концептуальные подходы являются гипотетическими построениями, поскольку для их всесторонней верификации нужен совсем иной комплекс источников, нежели тот, на основании которого они сформулированы, но также и иное методологическое обоснование, интегрирующее в себе как собственно исторические методы, так и исследовательские техники в области социальной психологии, культуры повседневности и пр., разрабатываемые школой «Анналов» и «уликовой парадигмой» К. Гинзбурга. В такой ситуации представляется возможным предложить для исследования собственную гипотезу, которую можно сформулировать следующим образом: массовые операции на территории Прикамья могут быть поняты только в общем контексте политической ситуации в стране, которая характеризовалась прежде всего «кадровой революцией», проводимой сверху террористическими методами. Формальные разграничения между акциями, направленными против «антисоветских элементов» в городе и деревне, и чисткой властных аппаратов имеют ничтожный характер, сплошь и рядом игнорируемый организаторами и исполнителями Большого террора. Источники, на основании которых проводилось исследование, неполны, противоречивы и зашифрованы. Неполнота определяется, наверное, в первую очередь характером операции. Она была настолько тщательно законспирирована, что приказы и распоряжения ее участникам доводились в устной форме, как правило, на оперативных совещаниях или просто по телефону. После завершения операции в Ворошиловском райотделе НКВД не смогли обнаружить ни одной директивы, так или иначе ее касающейся3. В делах есть указа-

ния на то, что по приказу начальства часть следственных материалов была уничтожена еще в 1938 году1.

Служебная документация органов НКВД (материалы оперативных совещаний, доклады, директивы, сводки) остается недоступной. Сохранилась переписка между НКВД СССР и Политбюро ЦК ВКП(б), частично опубликованная в сборниках «Лубянка. Сталин и Главное управление госбезопасности НКВД. 1937-1938» и «Трагедия советской деревни. Коллективизация и раскулачивание. 1927-1939»2. Все иные выявленные документы из фондов Государственного общественно-политического архива Пермской области (ГОПАПО), касающиеся деятельности территориальных органов НКВД, относятся к разряду косвенных источников. Как правило, это копии обзорных справок по делам, некогда заведенным на сотрудников карательных органов, а также копии протоколов допросов свидетелей, приобщенные к следственным материалам на лиц, подвергнутых впоследствии реабилитационным процедурам3. Документы партийных организаций скудны. Переписка между райотделами НКВД и районными партийными комитетами в тот период была сведена к минимуму: из отдела в райком поступали списки арестованных членов партии; из райкома в отдел — списки исключенных из ВКП(б) по политическим мотивам или партийцев, подозрительных по своему происхождению. В стенограммах конференций, в протоколах заседаний районного бюро, в партийных характеристиках можно обнаружить разрозненные сведения о реакции населения на происходившие события и восстановить — с поправкой на доминирующую политическую риторику — образ мысли их участников и свидетелей. Доклады руководителей НКВД на пленумах, как правило, не стенографировались. В распоряжении исследователя находятся разрозненные протоколы партийных собраний сотрудников НКВД, нерегулярно собираемых в указанный период. В этих материалах очень фрагментарно, односторонне и поверхностно отображается внутренняя жизнь учреждений, проводивших массовую операцию, выявляются сдвиги в коллективной психологии исполнителей Большого террора. Статистические материалы почерпнуты из базы данных на лиц, подвергшихся репрессиям по политическим мотивам на территории Пермской области. Указанная база представляет собой развернутую сводку по всем доступным архивно-следственным делам, тщательно составленную и постоянно выверяемую и дополняемую сотрудниками архива. Она включает в себя 16 пунктов, в т. ч. социальное положение; дату ареста; кем арестован; обвинение, предъявленное при аресте; компрометирующие материалы; дату осуждения; кем осужден; обвинение, указанное в приговоре; сам приговор и др. В базе учтены 7 959 жителей Прикамья, осужденных Особой тройкой Свердловского УНКВД в 1937-1938 годах1. При анализе статистических материалов массовой операции выявилось противоречие между официальными докладами, направляемыми руководством областного управления НКВД в центр, и данными, подсчитанными архивными работниками на основании имеющихся в их распоряжении дел. Вот характерный пример. В начале мая 1938 г. Политбюро ЦК ВКП(б) утверждает предложение «Свердловского обкома ВКП(б) об увеличении лимита по делам кулаков и контрреволюционных элементов на 1 500 чел. по первой категории»2. Особая тройка, стало быть, в ближайшие месяцы должна работать неустанно. Смотрим в базу и видим следующее. 1 «При окончании операции все документы были изорваны техническим персоналом», — показал на на допросе оперуполномоченный Кизеловского ГО НКВД. См.: Протокол допроса свидетеля Герчикова С. Б. 10.12.1939 // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12558. Т. 3. С. 113. 2 Лубянка. Сталин и Главное управление госбезопасности НКВД. Архив Сталина. Документы высших органов партийной и государственной власти. 1937-1938. М., 2004; Трагедия советской деревни. Коллективизация и раскулачивание: Документы и материалы: В 5 т. 1927-1939. М., 2000-2006; История сталинского ГУЛАГа. Т. 1. М., 2004. о

Исключение составляют сохранившиеся архивно-следственные дела, прекращенные в 1938-1939 гг., на руководителей районных (городских) отделов НКВД Г. М. Файнберга (ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 8665) и Н. X. Малютина ( ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 16402). Замечу, что до недавнего времени в доступе к архивным материалам имела место парадоксальная ситуация, ныне исправленная: исследователь мог знакомиться со следственными делами, заведенными на лиц, впоследствии признанных невиновными, но такие же дела на нереабилитированных сотрудников НКВД были для него закрыты. Возникает вопрос: чему верить — решению Политбюро или архивно-следственным делам, переданным в ГОПАПО? Если даже принять во внимание, что Прикамье составляло лишь часть Свердловской области, то все равно количество репрессированных по первой категории — 55 в мае, 6 в июне, 108 в августе — никак не соотносится с общим количеством. В апреле тройка реально не работала: к высшей мере был приговорен один человек. Зачем было запрашивать новые лимиты, да еще в таком объеме? Можно только предположить, что в предшествующие месяцы Свердловское управление НКВД перекрыло все лимиты (в феврале только жителей Прикамья расстреляно 400 чел., в марте — 335), так что появилась необходимость оформить приговоры задним числом. 1 О технологии производства такого рода документов см: Казанков А., Лейбович О. Справка из сельсовета // РЕТРОспектива. 2007. № 2. С. 52-56. Документы по «кулацкой операции», сохранившиеся в архивах, требуют специальной процедуры по их дешифровке. Исполнители приказа № 00447 делали все, чтобы разнести всех ликвидированных по категориям, в нем указанным. Так, подростки-колхозники становились матерыми кулаками-белогвардейцами, кадровые рабочие — эсерами, мирные служащие — повстанцами-террористами. Сотрудники НКВД не стеснялись фабриковать даже справки из сельсоветов1. Замечу для курьеза, что сомнения в подобного рода справках еще в 1936 г. высказывал на страницах «Правды» партийный публицист М. Кольцов: «Бумажонка невзрачная, на серой бумаге, слепым шрифтом отбитая, с плохо оттиснутым штампом, с неразборчивыми подписями и глухим содержанием [...] Она написана хмуро, невнятно, сквозь зубы. Проверить бумажку трудно, часто невозможно. А всетаки бумажка действует. Ее обносят по кабинетам, бережно прячут в личном столе [...] А на самом деле — это тихая лживая бумажка, никем не проверенная и никем не подтвержденная»1. Характер выявленных материалов — неполных, фрагментарных, частью заведомо фальсифицированных — определил и специфику исследования. Многие сюжеты остаются непроясненными, ключевые выводы — гипотетичными.

2. Подготовка «кулацкой операции»

Подготовка к массовой акции по истреблению антисоветского элемента началась в первый летний месяц. В июне начальник Свердловского УНКВД Д. М. Дмитриев создал для этой цели оперативный штаб, которому поручил непосредственное руководство и планирование предстоящей операции2. За несколько недель до ее начала штаб организовал кустовые совещания с начальниками районных и городских отделов НКВД. Там они получили приказ «в кратчайший срок подготовить списки лиц из числа кулаков [...] Списки должны были быть подготовлены по специальной форме с указанием установочных данных и компрометирующих материалов на этих лиц». Первоначально о предполагаемых арестах не было сказано ни слова, и только впоследствии, когда списки были составлены и проверены вышестоящими инстанциями, против каждой фамилии появились римские цифры, выполненные карандашом: I или II. Начальникам райотделов НКВД определили численность людей, «подлежащих аресту, причем было сказано, что если в ходе следствия дела будут развертываться, то никаких ограничений в проведении последующих арестов не будет»3. Оперативные работники получили приказ «учесть по обслуживаемым ими объектам контрреволюционный элемент: полуофициальным сбором данных и через агентуру составить списки с установочными данными и краткой характеристикой его деятельности [,..]»4. В процессе подготовки операции обозначился новый функциональный персонаж — штатный свидетель несостоявшихся преступлений, на самом деле — агент НКВД, готовый дать показания на несколько десятков соседей, сослуживцев, товарищей по работе. Один из них — агент по снабжению «Шахтстроя» — «по просьбе сотрудников Кизеловского горотдела НКВД» подписал, «не читая, около 150 свидетельских показаний на разных лиц»1.

Была в процессе подготовки и политическая составляющая. На совещании в Кудымкаре капитан ГБ Ревинов разъяснил своим слушателям, что бывших кулаков следует ликвидировать не за старые грехи или конкретные преступления, а потому, что они представляют собой политическую опасность, являясь социальной базой «правых»2. «Правые» по тогдашней политической риторике — это ударная сила реставрации буржуазно-помещичьего строя или враги народа, оккупировавшие руководящие должности в партийных, советских и хозяйственных учреждениях Урала. Прежде чем начать операцию, органы НКВД произвели политическую зачистку территорий, нанеся удары по «штабам». Аресты номенклатурных работников являлись необходимым политическим основанием для массовых акций против рабочих, колхозников, мелких служащих. Разоблачение страшного заговора во властных инстанциях развязывало чекистам руки для крупномасштабной карательной акции, оправдывало в их собственных глазах применение террористических мер по отношению к беззащитным людям, обеспечивало если не поддержку, то хотя бы одобрение населения и, наконец, создавало общественную атмосферу страха и неуверенности. Имело значение и то обстоятельство, что по сценарию проведения массовой операции ее руководители нуждались в особом материале: в людях с общественным положением, грамотных и полностью деморализованных, способных сыграть назначенные им роли главарей повстанческих и диверсионных организаций3. 1 Заключение по материалам расследования о нарушении социалистической законности бывшим сотрудником УНКВД Свердловской области, а впоследствии бывшим начальником Кизеловского ГО НКВД и бывшим начальником УНКВД Пермской обл., мл. лейтенантом гос. безопасности Шаховым Дмитрием Александровичем. 5.02.1955 // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12837. С. 516 об. " См.: Протокол допроса свидетеля Чернякова Григория Федоровича, г. Молотов. 18.01.1956 // Там же. Д. 11912. С. 246. 3 См.: Справка по архивно-следственному делу № 980732 по обвинению Шахова Д. А., / Там же. Д. 11908. Т. 1.С. 168. Можно предположить, что на основании полученных списков Свердловское УНКВД разметило территорию области, выделив те районы, по которым планировалось нанесение основного удара, в том числе Коми-Пермяцкий округ, Ворошиловский район (Березники, Соликамск, Губаха), Пермь и прилегающие к ней города и поселки. Под прицельный огонь попали те районы, где были расквартированы трудовые поселенцы, занятые в промышленности, строительстве, на транспорте, в лесном и сельском хозяйстве. Именно туда позднее отправятся оперативные группы и следственные бригады из Свердловска.

3. Сценарий «кулацкой операции»

Летом 1937 г. начальник Свердловского управления НКВД, комиссар ГБ 3-го ранга Д. M. Дмитриев «дал директиву начальникам городских и районных отделений НКВД», согласно которой «аппаратом УНКВД вскрыта в Свердловской области руководимая право-троцкистами контрреволюционная повстанческая организация, которая [...] создана по принципу формирования воинских частей, делится на корпуса, роты, взводы со штабом контрреволюционных повстанческих организаций в гор. Свердловске»1. Организация располагает вооружением, которое до поры до времени хранится на складах Осоавиахима. «Дмитриев предложил следствие по делам арестованных кулаков вести в направлении выяснения их принадлежности к повстанческой организации, — пересказывал содержание летней директивы Н. Я. Боярский — в 1937 г. помощник начальника Свердловского УНКВД, — [...] особо подчеркнул, что именно кулаки являются основными кадрами повстанческих формирований на Урале»2. В августе того же года Д. M. Дмитриев рапортовал Н. И. Ежову: «По показаниям арестованного бывшего полковника генштаба Эйтнера, бывшего члена бюро обкома ВКП(б) Яна, бывшего начальника Камского пароходства Кандалинцева и допросам арестованных кулаков устанавливается существование Уральского повстанческого штаба — рабочего органа подготовки вооруженного восстания. Штаб был создан блоком уральских троцкистов, правых, эсеров, белоофицерской организацией и представителем крупной повстанческой организации митрополитом Петром Холмогорцевым [...] По решению штаба область была разделена на 6 повстанческих округов, во главе которых стояли повстанцы-руководители [...] По другим показаниям было создано семь повстанческих округов. Первичными повстанче- скими соединениями являлись взводы, организация которых сосредотачивалась в колхозах»1.

Для того чтобы убедить Москву в разоблачении разветвленного военного заговора, одних показаний было мало. Руководство Свердловского УНКВД нуждалось в вещественных доказательствах, а именно в списках повстанцев и складах оружия. Дмитриев требовал от руководителей следственных бригад любой ценой найти списки участников повстанческих формирований, нужные для организации показательного судебного процесса. Приходилось их сочинять задним числом или использовать бумаги, составленные совсем по иному поводу. В Кудымкаре в кабинете арестованного секретаря райкома ВКП(б) Я. А. Ветошева «нашли список стахановцев, принудили этого секретаря дать показания, что это список участников организации, потом всех этих стахановцев посадили, а затем, как повстанцев, расстреляли»2. С оружием поступали проще. Шашки и винтовки изымали со складов Осоавиахима, грузили в автомобили и отправляли в Свердловск, в хозяйственный отдел УНКВД. Из того же Кудымкара так было переправлено около трех тонн оружия. «Фактов обнаружения и изъятия оружия в складах-тайниках я не помню», — рассказывал спустя 18 лет Г. Ф. Коньшин, перевозивший со склада на склад казенные ружья3. 1 Дмитриев — Ежову. 13.08.1937 //Лубянка. Сталин и Главное управление госбезопасности НКВД. С. 323-324. о

Показания свидетеля Зайцева М. Г. 14.12.1939 / Обзорная справка по архивноследственному делу №980732 по обвинению Шахова Д. А. // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1.Д. 11912. С, 134. 3 Протокол допроса Коныпина Г. Ф., г. Кудымкар. 28.04.1955 // Там же. Д. 7485. С. 120. 4 См.: Показания арестованного Боярского Н. Я. 25.04.1939 / Обзорная справка по архивному следственному делу № 980732 по обвинению Шахова Д. А. // Там же. Д. 11912. С. 136. Не будет безосновательным предположить, что начальник Свердловского УНКВД руководствовался в первую очередь карьеристскими соображениями. Из реплик, запомнившихся его собеседникам, следует, что Дмитриев готовил большой показательный процесс против уральских правых, на котором намеревался превзойти своих столичных учителей4. «Комиссар» (так за глаза называли Дмитриева его подчиненные) конструировал большую «амальгаму». В ней трудпоселенцам отводилась роль солдат и унтер-офицеров большой контрреволюционной армии, возглавляемой партийными секретарями, комдивами и директорами крупнейших предприятий. Его подчиненные на местах составляли такие же «амальгамы», но меньшего масштаба. Начальник Пермского горотдела В. Я. Левоцкий на оперативных совещаниях демонстрировал схему городской контрреволюционной организации: квадраты и прямоугольники, аккуратно соединенные стрелками. В центре, в кружке, обозначавшем штаб, были перечислены главари: секретари горкома, мастер по металлу, учитель средней школы; на периферии — пронумерованные повстанческие роты и взводы. Чтобы схема выглядела красиво, Левоцкий «специально приглашал чертежника с завода № 10 или № 19»1. У сценария, сочиненного в стенах Свердловского УНКВД, была, как кажется, и иная, технологическая, сторона. Члены оперативного штаба были профессионалами следственной работы и поэтому представляли, каких усилий будет стоить хотя бы оформление альбомных справок и индивидуальных дел на 10 тыс. чел. Были вполне резонные опасения не уложиться в установленные сроки. И вот, чтобы облегчить задачу, они и предложили своим подчиненным готовить групповые дела на десятки лиц сразу, то есть не только арестовывать списками, но таким же способом отправлять на расстрел.

4. Идеология «кулацкой операции»

Для того чтобы сотрудники органов НКВД с достаточным рвением, не задавая ненужных вопросов, приступили к массовой операции, отменявшей все и всяческие ранее установленные нормы, нужна была идея. Оперативникам на разные голоса внушали, что они находятся на переднем крае борьбы со злобным, коварным и заклятым врагом, который может притвориться кем угодно — рабочим, инженером, колхозником, партийным работником, командиром Красной армии. И задача органов — разоблачить их, т. е. сорвать маски и заставить раскрыть свое подлое контрреволюционное нутро. «Перед нами сидят враги, и имеются на них показания других обвиняемых, — так передавал смысл полученных инструкций оперативник НКВД, — [...] в большинстве на обвиняемых уже имеется решение и сомневаться в том, что он не враг, не стоит»2. Высказывание это замечательно тем, что в нем содержатся все составные части чекистской идеи: все подследственные — враги, иначе бы они не были арестованными; их контрреволюционную сущность вскрыло руководство, более осведомленное, более бдительное, более мудрое, нежели рядовые следователи; судьба арестованных предрешена их собственными преступлениями; следователь исполняет роль вершителя правосудия. Справка по архивно-следственному делу № 796219 по обвинению Былкина В. И., Королева М. П. и других. 7.03.1956 // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 10033. С. 142. Протокол допроса свидетеля Кужмана В. О. 16.06.1939 // Там же. Д. 11908. Т. 1. С. 181. Мы занимались людьми, которые были «активом базы иноразведок и вели активную к/р деятельность», — рапортовал новому областному шефу из Соликамска парторг Ворошиловского отдела НКВД1. Процесс превращения советского гражданина во врага производился методом его принудительной дезидентификации. Вот типичный случай, происшедший в Краснокамске. К следователю Аликину привели на допрос двух человек, в которых он опознал рабочих — нацменов, вчерашних колхозников, к тому же совсем неграмотных. Следователь пошел к начальнику: не тех взяли. «Придя к Королеву, я выругался и сказал, какие же это контрреволюционеры? Самые настоящие, — ответил начальник». И через какое-то время следователю выдали справку, в которой было удостоверено, что он ведет дело татарских кулаков и белогвардейцев. А руководитель следственной группы еще и добавил, «что это мусульманские протектораты Японии»2. «Одиночек в борьбе с Советской властью нет», — разъяснял специфику будущей операции начальник СПО УНКВД Ревинов. Слушатели тогда восприняли эти слова вполне конкретно: приказано раскрывать контрреволюционные группы3. Может быть, докладчик ничего другого и не имел в виду, однако по мере расширения репрессивных практик явственно обозначилось второе дно таких высказываний. Враги представлялись не только коварными и вездесущими — каждый из них был частицей большого вселенского зла, агентом или функцией всемирного заговора против Страны Советов, проще говоря, щупальцем зловещего чудовища, расположившегося в потустороннем буржуазном мире, где-то между Берлином и Токио, вредителем и шпионом по совместительству. Шпион — это сначала синоним иностранца. Затем подозрительным по шпионской части объявили любого инонационала. Василий Яковлевич Левоцкий говорил своим подчиненным: «Пермь надо сделать русской, а тут есть много татар, евреев»4. В конце концов все термины: «враг народа», «белокулак», «правый», «троцкист», «антисоветский актив» — были покрыты общим именем — «шпион». С ним следует также поступать по-вражески: обманывать, запутывать, обкручивать. «Мне Левоцкий и Былкин говорили, что если не обманешь обвиняемого, то не добьешься признания», — объяснялся на суде следователь Поносов1. Инструктируя курсантов Свердловской школы НКВД, прикомандированных в Кочевский райотдел, помощник начальника Свердловского управления Н. Я. Боярский наставлял своих слушателей: «В борьбе с врагами любые методы хороши»2. Так идея приобретала технологические черты.

5. Технология проведения «кулацкой операции»

Массовые аресты начались 5 августа. За первые двое суток на территории Прикамья органы изъяли более тысячи человек. Всего же в течение августа было взято вдвое больше. Аресты производились, как правило, ночью. В бараки, рабочие общежития входили вооруженные люди — сотрудники оперативных отделов НКВД, милиционеры, пожарники, кое-где мобилизованные партийные активисты. По спискам выхватывали полусонных людей, отбирали паспорта и справки, ничего не объясняя, заставляли их одеваться и на грузовиках, а кое-где и пешком доставляли в пустующие складские помещения, амбары, недостроенные заводские здания3. Далее события разворачивались совсем не по сценарию. Местные начальники не очень поняли, что от них в действительности хотят. Некоторые вообще не обратили внимания на директиву Свердловского УНКВД об уральском штабе и действовали в соответствии с оперативным приказом наркома. «В настоящее время бывших кулаков, повстанцев, членов следственных комиссий при белых, служителей культа и других оперировано 24 человека, — докладывал в Свердловск сотрудник Ординского райотдела НКВД Накоряков, — как показывает анализ дел — формуляров и агентурных, заведенных на этих людей, видно, что по большинству контрреволюционная деятельность в настоящее время не установлена, т. е. агентура на вскрытие к-р деятельности была не направлена»4. Другие начали формальное следствие, добиваясь от каждого арестованного признания в антисоветской деятельности. Те, естественно, запирались, не желая подтверждать агентурные донесения об их антисоветских высказываниях и террористических намерениях в адрес больших начальников, а уж тем 1 Мочалов А. Д. - Викторову М. П., г. Соликамск. 1.08.1938 // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1.Д. 15357. Т. 2. С. 129. 2 Из протокола судебного заседания Военного трибунала Московского округа войск НКВД в г. Москве. 1939 // Там же. Д. 6857. Т. 6. С. 160. о

Протокол допроса свидетеля Чернякова Г. Ф.. г. Молотов. 18.01.1956 // Там же. Д. 11912. С. 246. 4 Выписка из протокола № 8/103 заседания бюро Ленинского районного комитета ВКП(б) от 25.02.1939 // Там же. Ф. 105. Оп. 186. Д. 1457. С. 5. более соглашаться с нелепыми обвинениями, что они-де являются членами какой-то боевой организации. Следствие растянулось на недели. 85 % людей, арестованных 5 или 6 августа, были выставлены на тройку к последней декаде сентября. Причем в альбомные справки приходилось вписывать АСА — антисоветскую агитацию. В общем, концепция заговора терпела крах. В тайне операцию также сохранить не удалось. В очередях открыто говорили и даже партийным агитаторам повторяли, «что в Перми идут массовые аресты, чтобы люди не голосовали»1. И тогда Свердловское УНКВД приняло чрезвычайные меры: в помощь городским отделам были направлены оперативные следственные группы с самыми широкими полномочиями. В КомиПермяцкий округ выехала группа Н. Я. Боярского; в Пермь, а затем в Березники — группа Я. Ш. Дашевского; в Кизел — группа М. Б. Ермана; в Соликамск — группа А. Г. Гайды2.

Они учили своих подчиненных, как впредь нужно действовать. Дашевский, например, предложил разделить арестованных на две группы — руководителей и рядовых членов. От первых следовало брать обширные показания о контрреволюционной повстанческой деятельности. Дмитриев к тому времени уже дал установку «исключить из справок антисоветские разговоры и [...] предложил писать шпионаж, диверсию и террор»3. Данные, содержащиеся в этом протоколе (он назывался ведущим), затем предлагалось включать в протоколы рядовых участников организации. Сами протоколы нужно было писать заранее — без участия допрашиваемых. И только потом другой следователь должен убедить арестанта подписать этот протокол. Ведущий протокол был обширным, не менее 20-24 машинописных страниц; рядовой, напротив, коротким: в нем было всего несколько основных пунктов: признание в контрреволюционной повстанческой деятельности, наименование подпольной антисоветской организации, указание на определенное лицо, завербовавшее его в эту организацию, дата вербовки, а также лица, причастные к этой организации, и конкретная вражеская деятельность — своя и других лиц4. 1 Кочкарев, и. о. секретаря Ленинского PK ВКП(б) г. Перми, — в Горотдел НКВД//ГОПАПО. Ф. 78. Оп. 1.Д. 112. С. 242. 2 См.: Там же. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12206. С. 20; Д. 11898. С. 61-62; Д. 12558. Т. 3. С. 105-106. 3 Из протокола судебного заседания Военного трибунала Московского округа войск НКВД в г. Москве. 1939 // Там же. Д. 6857. Т. 6. С. 172. 175-176. 4 См.: Из протокола допроса свидетеля Джиловяна Завена Сумбатовича, г. Молотов. 20.05.1955 // Там же. Д. 10231. С. 122. К октябрю 1937 г. были не только выполнены выданные НКВД СССР лимиты, но и исчерпаны составленные ранее агентурные дела. Д. М. Дмитриев без особого труда добился в Москве новых квот на аресты — на этот раз под предлогом ликвидации базы иностранных разведок на Урале, «инобазы», и нанесения удара по эсеровским и меньшевистским подпольным организациям. Территориальные органы НКВД должны были действовать быстро и энергично, брать под арест и оформлять на тройку сотни и тысячи людей «без наличия каких-либо компрометирующих материалов, уличающих их в антисоветской деятельности»1. Людей свозили в тюрьмы из разных мест Свердловской области, зачастую без каких бы то ни было сопроводительных документов. Там на них составляли анкеты, на основании которых следователи сочиняли заявление. В Соликамске это практиковалось «при поступлении в тюрьму»2, в иных тюрьмах — позднее, уже в камерах. Техника «взятия заявлений» была простой, но эффективной. Условия содержания заключенных в камерах или в специально оборудованных временных помещениях были таковы, что сами следователи называли их бесчеловечными3. Специально отобранные следователями арестанты — их называли по-разному: колунами, агитаторами, колольщиками — начинали свою работу. Суть ее сводилась к тому, чтобы убедить своих товарищей по заключению написать заявления и дать нужные показания. Несколько «колунов», подкармливаемых за счет следователей, агитировали сокамерников подписать заявления, убеждали, что это нужно для органов или для советской власти; что подписавших вскоре освободят, разве что переведут в другое поселение. Затем на клочке бумаги через надзирателя передавали список арестантов, согласившихся подписать заявление, — и снова принимались за работу. «До чудес дело доходило с этими упрощенными методами следствия, — писал со знанием дела А. Г. Гайда. — В Соликамской тюрьме группой следователей в 4-5 чел. (руководили Годенко, Клевцов и Белов) в работе с инобазой они делали 96 признаний в день. Арестованные буквально стояли в очередь, чтобы скорее написать заявление о своей контрреволюционной деятельности, и все они потом были осуждены по первой категории»4. Затем наступал следующий этап. Следователи сочиняли протоколы допросов, в которые вносили показания о диверсионных актах, шпионаже и вредительстве. Во вредительство включали сведения об авариях, нарушениях технологической дисциплины и неполадках в работе. Если фактов не хватало, их приходилось сочинять. «Левоцкий говорил, что надо прекратить писать в протоколах разбор железных дорог и пожары, что надо придумать другие формы обвинения. "Неужели чекисты не могут придумать?"» — вспоминал на суде один из пермских оперативников1. Если обвиняемый отказывался подписать признание, его все равно «[...] пропускали (на тройку. — О. Л.) по показаниям других арестованных, а в обвинительных заключениях писали, что виновным себя не признал, но изобличается другими обвиняемыми»2. Следователю приходилось очень много писать. Для перепечатки составленных протоколов не хватало ведомственных машинисток. В Кизеле, например, их собирали по всему городу, «даже подписок [о неразглашении. — О. Л.] с них не брали»3. Кроме того, сочинитель протоколов должен был составлять и альбомные справки, в которых в сжатом виде формулировать состав преступления. Его работа проверялась и редактировалась начальством. Такое дело поручали людям грамотным, проверенным и опытным, при чинах и должностях. Начальство, если была такая возможность, оберегало их от черной работы — арестов и участия в допросах. В оперативных группах эти люди считались «белой костью». В Москве их называли «журналистами»4. Здесь к ним даже кличек не прилепили, в отличие от их младших собратьев, вынуждавших подследственных подписать признательный протокол, грозивший или смертью, или многолетним сроком заключения. Таких следователей называли «колунами», как и внутрикамерных агентов, или «диктовалыциками». Работа у них была адская. «Каждому следователю давалось на допрос арестованного с получением признания — 15 минут»5. 1 Из протокола судебного заседания Военного трибунала Московского округа войск НКВД в г. Москве. 1939//ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1.Д. 6857. Т. 6. С. 161. 2 Из протокола допроса Гаврилова Григория Николаевича. 26.05.1955 // Там же. Д. 15357. Т. 2. С. 136. Протокол допроса свидетеля Герчикова С. Б. 10.12.1939 //Там же. Д. 12558. Т. 3. С. 113. 4 Поварцов С. Причина смерти — расстрел. Хроника последних дней Исаака Бабеля. М., 1996. С. 47 (примечание). 5 Заключение по материалам расследования о нарушении социалистической законности... Шаховым Д. А. // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12837. С. 516. Умельцы из Ворошиловского горотдела НКВД изобрели прогрессивный метод допросов. Они собирали в чистой и светлой комнате 20-30 подследственных, сажали их за столы, включали радио или заводили патефон и долго и проникновенно убеждали собравшихся покончить с затянувшимся делом, пойти навстречу органам и советской власти, подписать протоколы и вернуться спустя какое-то время к своим семьям. Отказывались очень немногие; таких отправляли в карцер1.

Для районов, позднее вошедших в Пермскую область, самым скорострельным месяцем стал декабрь. В самом конце 1937 г. следственным бригадам удалось сократить сроки от ареста до приговора до двух — четырех недель. Из общего числа людей, арестованных 17 декабря, до нового года были осуждены 82 %. Из тех, кого взяли позже на день, к 30 декабря пропустили по Свердловской тройке 92 %. Удар по «инобазе» на деле явился вторым этапом «кулацкой операции». Так требовала Москва, так его понял и Дмитриев. «На арест кулаков сверх этого я имел отдельное распоряжение заместителя наркома — комкора Фриновского», — оправдывался он на следствии2. Второй этап был наиболее массовым и наименее целенаправленным. Технологические усовершенствования, упрощавшие и фальсифицировавшие следственные действия, привели к тому, что под удар органов попадали люди, бывшие опорой власти: кадровые рабочие, колхозники, члены партии и комсомольцы. Предложенный сценарий, хоть и оптимизировал процесс репрессий, своей политической цели не достиг. Амбициозным планам Д. М. Дмитриева не суждено было сбыться. Центр так и не разрешил местному УНКВД проводить процесс против уральских правых в Свердловске. В апреле 1938 г. тройка Свердловского УНКВД фактически прекращает работу, чтобы еще раз возобновить ее в августе. Но уже в мае Дмитриева настигла ударная волна перманентной чистки в центральном аппарате НКВД. Его смещают с должности, назначают на короткое время начальником Гушосдор НКВД СССР. Его заместитель Я. Ш. Дашевский становится в нем начальником эксплуатационного отдела; в июне 1938 г. Дмитриев арестован, в марте 1939 г. — расстрелян3. В июле были взяты организаторы «кулацкой операции» Я. Ш. Дашевский, Н. Я. Боярский и самый рьяный исполнитель — В. Я. Левоцкий. Осенью пришел черед Шейхмана, а в следующем году — Шахова, Былкина, Беланова, Варшавского и других. Перед арестом Варшавский сделал доброе дело: «без необходимой перепроверки материалов огульно освобождал арестованных из-под стражи»1.

Итоги операции

«Кулацкая операция», по замыслу ее организаторов, напомню, была призвана «беспощадным образом разгромить банду [...] антисоветских элементов, защитить трудящийся советский народ от их контрреволюционных происков и навсегда покончить с их подлой подрывной работой против основ советского государства». На территории будущей Пермской области исполнители приказа подвергли репрессии около 8 ООО чел. Из них 5 060 чел. (63,8 %) были расстреляны в течение года. Среди репрессированных преобладали рабочие — 44,8 %., или 3 565 чел. Как минимум половина из них была занята на предприятиях тяжелой промышленности, в том числе примерно четверть от общего числа составляли квалифицированные работники, обслуживающие машины и механизмы. Немалую долю составляли служащие — 1 151 чел., или 15,5 % в общем составе репрессированных, среди них врачи, инженеры, экономисты. Доля работников сельского хозяйства — колхозников, рабочих совхозов, единоличников — составляет 25,7 %, или 2 049 чел. И хотя во всех отчетах, посылаемых Свердловским УНКВД в Москву, речь шла о «заклятых врагах Советской власти» — кулаках, белоповстанцах, карателях, на самом деле под оперативный удар попали обыкновенные рабочие, крестьяне, служащие. Такое смещение социальных ориентиров, как представляется, не было вызвано случайными причинами — головотяпством, самоуправством, карьерными соображениями или злой волей местных организаторов репрессивной акции. Оно определялось более серьезными факторами. Как явствует из документов, «кулацкая операция» являлась лишь одним из звеньев в «выкорчевывании» вражеских элементов из всех социальных институтов советского общества, в том числе и из его властных учреждений. Установить связь между секретарем райкома ВКП(б), обвиненным в заговорщической деятельности, и конюхом из «бывших» можно было только через длинную цепочку посредников, в которую обязательно входили и колхозные бригадиры, и сельские активисты, и стахановцы, и зоотехники, и ветеринары. Иначе говоря, соединение политической чистки партийных учреждений и предотвращение кулацкой контрреволюции влекли за собой репрессивные практики по отношению к третьим элементам — рабочим, служащим и колхозникам, соприкасавшимся в своей производственной деятельности или в бытовом общении с обреченными на истребление социальными группировками. В ходе операции в группу риска попадали как активисты — стахановцы, ударники труда, составлявшие ближайшее социальное окружение партийного и хозяйственного аппарата, так и работники, подозрительные по своим прежним и нынешним связям с раскулаченными, замеченные в недобросовестном отношении к трудовым обязанностям, в недостаточной лояльности к системе. По всей вероятности, инициаторы операции надеялись, что после чистки в деревнях и рабочих поселках стихнет ропот по адресу советской власти, ее учреждений и символов, политики и пропаганды. Люди перестанут петь непристойные частушки о вожде народов и рассказывать злые анекдоты о руководителях ВКП(б). Станут более дисциплинированными и лояльными. Эти надежды не оправдались. Во время подписной кампании на государственный заем в июле 1938 г. в том же Кизеле шахтерытрудпоселенцы с большой неохотой покупали облигации на сумму, не превышающую 10-20 % от месячной заработной платы. По разнарядке полагалось подписывать рабочих и служащих как минимум на месячный оклад. Не получилось. С трудом дотянули до 50 %. Люди не только не хотели расставаться с деньгами, но и публично высказывались по поводу нового налога: «Зачем нам этот заем? Советская власть и так хочет заморить нас голодом, а мы ей хочем (!) помогать»; «Подписываться я не буду, в СССР, говорят, нет принудительного труда, а на деле он существует, нас заставляют насильно работать, а также подписываться на заем»; «На черта мне нужен Ваш заем? У меня Советская власть арестовала мужа, да ей же и помогай»1. В делах партийных комитетов содержится множество документов, свидетельствующих о том, что массовая операция цели своей не достигла. И в рабочей, и в колхозной среде сохранились очаги недовольства властями; время от времени проявлялись оппозиционные настроения; не затих ропот. Несмотря на кажущуюся целесообразность в обосновании операции, на рационализацию примененных в ней технологий, она остается бессмысленной бойней, завершившейся казнью ее собственных организаторов и особо рьяных исполнителей. «Кулацкая операция» была обречена на такой исход, поскольку в ее основание были заложены сугубо идеологические, не верифицируемые принципы. Приказ № 00447 имплицитно содержал в себе несколько положений. В советском обществе обостряется классовая Шахов - Погудину, г. Кизел. 12.07.1938 // ГОПАПО. Ф. 61. Оп. 16. Д. 114. С 133-136. борьба в новой — вредительской — форме. Против советской власти выступают прежние эксплуататорские классы под водительством партийных заговорщиков. Страна стоит на пороге открытого политического противостояния. Для того чтобы предотвратить контрреволюционный переворот, следует нанести опережающий, превентивный удар одновременно и по социальной базе контрреволюции, и по ее организованному авангарду. Такой задачей и объясняются громадные квоты внесудебной репрессии. Против отдельных лиц — беглых кулаков или бывших эсеров, на свой страх и риск ведущих партизанскую войну с системой, предлагаемые меры представляются чрезмерными. Авторы (они же идеологи) приказа исходили из теории заговора, согласно которой все виды социальной дезорганизации: аварии на производстве, низкая урожайность сельского хозяйства, перебои в торговле и пр. — являются запланированными результатами вражеских акций, а вовсе не спутниками ускоренной индустриализации или врожденными пороками планового хозяйства. Им почему-то казалось, что неприятие советской власти или (и) сталинской политики сосредоточено в определенной, заранее маркированной социальной группе, но не является хотя бы периферийной частью общественных настроений, разлитых по всему обществу.

Приняв концепцию приказа, местные органы НКВД привели его в исполнение надлежащим, единственно возможным, способом, доведя до абсурда заложенные в нем принципы. М. Юнге, Р. Биннер (Бохум)

СПРАВКИ СЕЛЬСОВЕТА КАК ФАКТОР

В ОСУЖДЕНИИ КРЕСТЬЯН

Сельский совет (сельсовет) был самым низшим административным органом Советского государства в составе сельских районов1. Так, на территории Сарапинского сельсовета Крапивинского района Новосибирской области в 1938 г. располагались четыре колхоза2. В свою очередь, в состав колхоза «Красный боец» Ажендоровского сельсовета этого района входило 25 домохозяйств в количестве 124 чел., в том числе 57 работоспособных лиц в возрасте от 16 лет и старше. Молодежь в возрасте 12-16 лет составляла 10 человек3. Аппарат сельсовета, состоявшего примерно из 20 членов, возглавляли председатель и непосредственно помогавший ему секретарь. Они оба получали зарплату от государства и выбирались на два года4. В середине 1930-х гг. в РСФСР 76 % председателей сельских советов состояли в коммунистической партии, которая в это время была слабо представлена в деревне5. К компетенции сельсоветов относились, к примеру, координация и контроль за работой колхозов, дорожное строительство, организация всевозможных кампаний, таких, как ликвидация неграмотности, проведение выборов, регистрация рождений, смертей и браков6.

В данном контексте к числу задач сельсовета относилась еще одна, о которой практически не упоминается: сельские советы были задействованы во внесудебных карательных операциях в отношении сельского населения с начала проведения коллективизации1, именно они поставляли НКВД важную информацию о конкретных людях2, оформляя ее в виде справок или характеристик.

1. Характеристики

Характеристики, иногда именуемые справками, были составной частью следственных дел осужденных и являются незаменимым источником для изучения массовых операций. В первую очередь характеристика сельсовета снабжала НКВД основными, в том числе не всегда регистрируемыми органами, данными, необходимыми для точной идентификации личности: фамилия, имя, дата и место рождения, место жительства, профессия и место работы. Данные об имущественном состоянии до 1917 г., до 1929 г. и на момент ареста являлись, по сути дела, справкой о социальном происхождении и статусе, к ним же относилась информация о лишении избирательных прав. Далее в характеристике указывались наказания, вынесенные народными судами, другими судебными инстанциями и органами НКВД. Наряду с этими, скорее объективными, данными, характеристика играла роль своего рода свидетельства о политической благонадежности в прошлом и настоящем. Она информировала о занятиях во время революции 1917 г. и Гражданской войны, о принадлежности к политическим партиям и об отношении к советской власти («политическая физиономия») вплоть до поведения на рабочем месте.

Справка Паниковского сельсовета Нелидовского района Калининской области о Павле Ивановиче Цветкове. 7 августа 1937 г.

РСФСР

Паниковский сельсовет

Нелидовский район Калининской области

7 августа 1937 г.

№ [нет записи]

Нелидово, Калининской области

Справка

Выдана для Нелидовского райотдела, [а именно] о том, что гражданин деревни Селы Паниковского сельсовета Павел Иванович Цветков происходит из кулацкой семьи. В 1930 г. за эксплуататорскую деятельность он был обложен индивидуальным заданием1 и лишен избирательного права. В 1918 г. один из руководителей контрреволюционного восстания. Затем ушел в подполье2. В 1935 г. работал в колхозе кузнецом. Препятствовал ремонту уборочных машин и нарушал тем самым сбор урожая. Поэтому был отстранен от работы. В настоящее время проживает на территории сельсовета. Человек, занимающий антисоветскую позицию. Настоящая справка выдана

председателем сельсовета М. XX

Секретарь Воробьев3

Источник: ТЦДНИ. Ф. 7849. Д. 22712-с. Л. 4.

Включая в характеристики клеймящие ярлыки, такие, как «крупный кулак», «контрреволюционная деятельность или агитация», «человек с антисоветскими настроениями»4, «непримиримый противник советской власти», «бродяжнический элемент»5 и «социально опасный или вредный элемент, требующий изоляции от общества»6, председатели сельсоветов безвозвратно делали себя соучастниками внесудебных органов, решавших вопросы жизни и смерти людей. Эта лексика из характеристик широко использовалась и часто воспроизводилась в свидетельских показаниях, обвинительных заключениях и приговорах троек. Марковин Александр Васильевич (1883-1937) — бывший дьякон, осужден 29 декабря 1937 г. тройкой УНКВД по Калининской области к расстрелу1. В характеристике читаем: «Является непримиримым врагом Советской власти и систематически ведет резкую к/р агитацию пораженческого характера»2. Свидетель № 1, простой колхозник, повторяет: «Марковин как непримиримый враг по отношению Сов. власти на всем своем пути вел резкую к-р агитацию»3. То же самое говорит свидетель № 2, председатель колхоза «Новый путь»: «Мне известно, что Марковин, как и раньше, остался непримиримым врагом советской власти»4. Золотов Николай Петрович (1877-1937) — столяр, осужден 15 октября 1937 г. тройкой УНКВД по Калининской области к ВМН3. Справка Степуринского сельсовета Калининской области гласит: «Крупный кулак, бродящий по колхозам, и среди населения проводил к-р агитацию террористического характера»6. Свидетель № 1, середняк, по его собственным показаниям, очень хорошо знавший Золотова: «Он в прошлом крупный кулак, эксплотатор наемной робочей силы. [...] БОЗ, бродяжничает по колхозам [...] проводит к-р агитацию террористического характера»7. В обвинительном заключении еще раз указано: «Крупный кулак, эксплотатор наемной рабочей силы. [...] Проводил к-р агитацию»8. В протоколе тройки читаем снова: «бродяжничая по деревням... вел к-р агитацию пораженческого характера»9. 1 Марковин Александр Васильевич. Следственное дело. 22 декабря 1937 г. // ТЦДНИ. Ф. 7849.Д.21172-С.Л. 1-16. 2 Ср.: Характеристика Сушигородского сельсовета от 23 декабря 1937 г. // Там же. Л. 5. ' См.: Допрос свидетеля К. // Там же. Л. 11. 4 См.: Допрос свидетеля М. // Там же. Л. 13.

3 Золотов Николай Петрович. Следственное дело // Там же. Д. 21675-с. Л. 1-13.

6 См.: Справка Степуринского сельсовета Калининской области на Золотова Н. П. // Там же. Л. 4. 7 См.: Допрос свидетеля XY от 30 августа 1937 г. // Там же. Л. 7-8.

8 Ср.: Обвинительное заключение на Золотова Н. П. от 23 сентября 1937 г. // Там же. Л. 11. 9 См.: Выписка из протокола тройки УНКВД по Калининской области от 15 октября 1937 г. // Там же. Л. 12. Наряду с функцией обеспечения информацией следователей НКВД, характеристики имели своей задачей легитимировать приговор тройки. Этот приговор основывался на чрезвычайно скудном доказательном материале, как правило, состоящем из «самопризнания» обвиняемого и двух-трех показаний свидетелей. Поэтому не вызывает удивления тот факт, что в протоколах тройки УНКВД по Алтайскому краю характеристики сельсоветов наряду с показаниями свидетелей были непосредственно приведены в качестве улик1.

2. Влияние НКВД

Не вызывает сомнения то обстоятельство, что характеристики, как правило, составлялись по инициативе НКВД, что подтверждается стандартными формулировками типа «выдана настоящая Нелидовскому РО НКВД»2. В какой степени влияние НКВД отразилось в содержании характеристик, являлось темой разбирательства многих реабилитационных процедур 1950-х гг. При этом председатели сельсоветов в своих показаниях заявляли, что сотрудники НКВД требовали от них вносить в характеристики подтасованные данные о социальном происхождении или статусе арестованных. Конкретно это выражалось в том, что середняков производили в кулаки: «Указанные характеристики мне предъявлены и зачитаны. Они действительно подписаны мною. Содержание их в основном соответствует действительности [...]. Неправильно только указано, что Сабуровы А. Я., А. А., И. П., Сабуров В. Ф. и Сабуров Г. М., Кудымов Д. К., Чечулин и Леханов были кулаками, на самом деле они имели середняцкие хозяйства и раскулачены не были»3. Другой председатель сельсовета показывал: «Так, по требованию работников НКВД, запрашивавших эти характеристики, в последних неправильно проставлялось якобы кулацкое соцпроисхождение и соцположение тех или иных лиц»4. Далее, по заявлениям председателей сельсоветов, сотрудники НКВД, а также милиции требовали от них приписывать обвиняемым преступления, о которых им ничего не было известно1. Согласно показаниям одного из председателей сельсоветов, влияние органов заходило настолько далеко, что сотрудники НКВД предоставляли ему заранее изготовленные характеристики: «Эти сотрудники приносили в с/с заранее изготовленные ими черновые справки на интересующих их лиц и давали переписывать и подписывать работникам сельсовета»2.

На собрании партийной ячейки одного из районных отделов НКВД Донецкой области, состоявшемся 27 февраля 1938 г., в прозвучавшей в адрес одного из сотрудников НКВД критике сообщалось: «Аресты со стороны Воднева производились без ордеров, ордера выписывались и получали справки от сельсоветов после арестов, справки, которые не носили характера компрометирующих материалов, Водневым рвались и бросались в мусорную кошелку [-]»3. Свидетельствам такого рода противопоставляются показания сотрудников НКВД, принимавших участие в проведении «кулацкой операции», в которых оспаривается какое-либо воздействие органов на сельсоветы. Так, А. Н. Факеев, бывший с октября 1937 г. по июнь 1938-го начальником Ключевского РО НКВД, заявил на допросе в 1955 г.: «Справки на арестованных лиц писали председатели сельсоветов, лично я только говорил им, на кого нам нужна справка. Установок председателям сельсоветов о том, чтобы они писали справки ложные, не соответствующие действительности, соц. положения арестованного, я не давал и председателей сельсовета в РО УНКВД не вызывал»4. 3. Влияние функционеров колхозов и «сельского актива»

В ходе реабилитации в 1958 г. был назван еще один источник воздействия на содержание характеристик: сообщения председателям сельсоветов и секретарям, поступавшие из колхозов. Так, секретарь Родинского сельсовета Алтайского края показал на допросе, что характеристики составлялись им на основании устных и письменных данных из колхозов1. Один из бывших сотрудников Бийского РО НКВД Алтайского края подчеркивал тесное сотрудничество между НКВД, сельсоветами и сельским активом: «[...] было дано задание выехать в село Плешково и собрать там данные на ранее судимых за контрреволюционные преступления, на кулаков, на лиц, плохо выполняющих госпоставки, на лиц, не вступающих в колхозы и ведущих антиколхозные и антисоветские разговоры [...]. На таких лиц мы заполучили от сельсоветов отрицательные справки-характеристики, допросили несколько свидетелей о некоторых фактах антисоветских и антиколхозных высказываний [...]. Перед допросом свидетелей собирался актив села Плешково, в беседе с которыми выяснялись те или иные факты антисоветских и, особенно, антиколхозных проявлений, имевшие место в селе. Затем эти факты записывались в протоколы допроса так, чтобы было видно, что арестованные антисоветские проявления допускали организованно»2. 30 января 1939 г., непосредственно после завершения операции по приказу № 00447, ряд сотрудников Знаменского РО и РОМ НКВД Алтайского края также дали показания, как они аналогичным образом увеличили число подлежащего аресту контингента помимо взятых на оперативный учет лиц: «[...] как на встречу в с/совет шли: председатель] с/сов[ета] Кива, заместитель] директора Знаменской МТС Гарин, инструктор PK ВКП(б) Титов и счетовод МТС Колесников и тут же договорились пойти к председателю] с/сов[ета] Кива [...]. [Сотрудник НКВД С. А.] Касаткин у Кива спросил [про] кулаков, тот ему рассказал, Касаткин писал в тетрадь, но справок на них не брал, пробыли в с/совете не больше 2-х часов и выехали на одной автомашине с директором МТС Гариным, инструктором PK ВКП (б) Титовым и Колесниковым, доехали до села Погореловки, они слезли, а мы с Касаткиным поехали в с. Даниловку Херсонский с/сов[ет]. Прибыли часов в 12 дня 5/VII-37 г., в с/совете не оказалось никого, я съездил за председателем с/сов[ета]. Он был в колхозе на растояние 7 км, председатель прибыл, Касаткин с ним также побеседовал часика 2. Записал на листок бумаги о живущих кулаках в Херсонском с/совете]»1.

Один из сотрудников Солтонского РОМ НКВД Алтайского края позже сообщал: «Никаких компроматериалов также не давалось. Лично я прибыл в Карабинский сельсовет и, посоветовавшись с председателем] сельсовета Д. и другими активистами села, в течение примерно 5 часов арестовал 35 чел.»2. Сотрудник УНКВД по Сталинской области Воронин заявляет чуть менее определенно: «Нужно сказать, что сельсоветы и шахткомы приспособились к нашим органам и дают штампованные характеристики на арестованных нами»3.

4. Сельсовет как инициатор

1 Протокол допроса свидетеля В. С. Костюченко, сотрудника Знаменского РО УНКВД по Алтайскому краю. [г. Барнаул], 30.1.1939 // Массовые репрессии в Алтайском крае. 2 Протокол допроса свидетеля Б., бывшего сотрудника Солтонского РОМ НКВД, [г. Барнаул], 28.4.1954 // Там же. 3 Общее закрытое партийное собрание парторганизации УГБ УНКВД по Сталинской области. Протокол № 3. 28 января 1939 г. /'/ «Через трупы врага на благо народа». 4 Заявление председателя Ново-Калининского сельсовета от 3 июля 1937 г. // ТЦДНИ. Ф. 7849.Д.21077-С.Л. 1-53. До сего дня у нас есть только одно документальное свидетельство того, что председатель сельсовета выступил инициатором арестов. Это заявление председателя Ново-Калининского сельсовета от 3 июля 1937 г., которым руководство УНКВД по Калининской области информировалось о кулацкой группе, проводившей антисоветскую агитацию, в результате чего колхоз якобы не мог выполнить свои обязательства перед государством. Одновременно автор письма предлагал себя в качестве свидетеля4. Один из сотрудников НКВД сделал 5 августа 1937 г. пометку на письме: «Товарищу Синодову, допросите Ю. (председателя сельсовета. — Авт.). Кулаков включите в список на операцию по I категории]»5. Уже 6 августа были выданы постановления на арест, а 10 августа тройка приговорила всех шестерых обвиняемых по этому делу к ВМН.

5. Момент составления характеристик

Часть характеристик была составлена перед арестом подозреваемых. Из этого можно сделать вывод о том, что они играли свою роль при выборе лиц, подлежавших аресту. Примерно такое же количество характеристик было составлено в срок до 20 дней уже после ареста.

6. Другие функции председателя сельсовета в ходе следствия

Помимо роли автора характеристики, председатель сельсовета чаще всего присутствовал при аресте в качестве официального лица. К тому же следственные дела содержат «Справку об имущественном положении жителя», в которой в трех графах указывалось имущественное положение обвиняемого до 1917 г., до 1929 г. и на момент ареста. На основании этих данных председатель сельсовета определял социальный статус арестованного и информировал органы НКВД о том, является ли арестованный лишенцем, т. е. лицом, утратившим избирательное право, и если да — на основании каких критериев, к примеру: «Как служивший жандармом в течение 17 лет до Октябрьской Революции»1. Председатель сельсовета зачастую в ходе следствия выступал и как свидетель, а вместе с ним — секретарь сельсовета, председатели колхозов, в большинстве случаев также являвшиеся членами сельсовета. Все они с готовностью, добровольно, давали показания, которые подтверждали, расширяли и детализировали обвинения, уже приведенные в характеристиках сельсоветов. Снова и снова повторялись обвинения в отказе от дачи подписи под государственными обязательствами, критике выборов в Верховный Совет СССР, в сравнении с лучшей жизнью при царизме, надежде на изменение положения в результате войны с Германией или Японией, в позитивных упоминаниях бывшей внутрипартийной оппозиции и репрессированного командования РККА, а также в критике бедственного положения в колхозах. Как правило, свидетели дословно цитировали высказывания обвиняемых, причем дополнительно указывалось, где, когда и в чьем присутствии высказывался арестованный. Сверх этого свидетели приводили многочисленные конкретные примеры мнимой Зубакин Константин Дмитриевич. Следственное дело. 15.03.1938 г. // ТЦДНИ. Ф.7849. Д.22815-С.Л. 1-19. вредительской деятельности на рабочем месте. Широко распространенные халатность, разгильдяйство и недостаток дисциплины трансформировались при этом в злой умысел.

Выводы

Хрущев уже знал ответ на вопрос, кто, кроме Сталина, несет ответственность за массовую операцию: «НКВД арестовывало этих людей, НКВД проводило следствие и НКВД выносило им приговоры. Тройки, состоявшие из сотрудников НКВД, творили что хотели»1. Имеющиеся в нашем распоряжении документы говорят о другом. Круг действующих лиц в «кулацкой операции» был куда шире: партийные секретари краев и областей были членами троек, и именно они подписывали многочисленные запросы в адрес Политбюро ЦК о повышении лимитов. Милиция обрабатывала следственные дела уголовников с момента ареста до передачи их на рассмотрение тройки. Комсомольцы оказывали помощь НКВД и милиции на всех этапах операции. Сельский совет как самое нижнее подразделение государственного карательного аппарата тоже принадлежит к числу соучастников преступления. В его характеристиках бывшие кулаки, вернувшиеся или бежавшие из лагерей и «кулацких» поселков, как и бывшие кулаки в колхозах, в соответствии с приказом № 00447 препарировались как жертвы. Деревня окончательно должна была стать местом, свободным от кулаков. Наряду с этим сельсовет использовал возможность заклеймить неудобных, критически настроенных, не желавших работать людей как «социально опасные или, соответственно, как социально вредные элементы» и удалить их руками НКВД из деревни2. При этом сельсовет не останавливался перед тем, чтобы фальсифицировать их социальное происхождение и статус, выдавая середняков за кулаков. К кругу жертв характеристик сельских советов относились не только кулаки, но и так называемые «бывшие люди», прежде всего жандармы и сотрудники царской юстиции. Уничтожающий язык характеристик достигает своего кульминационного пункта в требованиях изолировать деревенских священников от общества. Поэтому нет ничего удивительного в том, что последние относятся к наиболее пострадавшей целевой группе операции. Не в последнюю очередь мы также хотим квалифицировать частые выступления членов сельских советов, председателей колхозов и прочих активистов в качестве свидетелей как организованное доносительство. То же самое относится к большинству справок сельских советов, особенно когда они «высвечивают» высокую личную заинтересованность их авторов1. Другие примеры см.: Справка Чесноковского сельского совета Барнаульского района на баптиста Я. С. Косолапова. Не ранее 30 сентября 1937 г. // Советское государство и евангельские церкви Сибири в 1920-1941 гг.: Документы и материалы / сост. А. И. Савин. Новосибирск; СПб., 2004. С. 335. См. особенно: Справка Родинского сельского Совета о социальном положении обвиняемого К. [1937 г.] // Массовые репрессии в Алтайском крае.