СТАЛИНИЗМ В СОВЕТСКОЙ ПРОВИНЦИИ
К оглавлению
Памяти нашего друга и соавтора Рольфа Биннера мы посвящаем эту книгу.
Марк Юнге, Бернд Бонвеч и весь коллектив авторов
I. Оперативный приказ № 00447: выполнение в провинции
1 Использование термина «репрессии» вместо термина «преследования» должно рассматриваться критически, поскольку в этом случае как бы ретушируется активный аспект действий государства в пользу реактивного (ре-прессии). Conquest R. The Great Terror, 1934-1938. London, 1968 (на немецком: Conquest R. Am Anfang starb Genosse Kirow. D?sseldorf, 1970; 2-е издание вышло в свет под заглавием «Der Gro?e Terror»: M?nchen, 1992); Antonow-Owsejenko A. Stalin. Portr?t einer Tyrannei. M?nchen, 1984; Medvedev R. Let History Judge. The Origins and Consequences of Stalinism. Rev. ed. Oxford, 1989 (1-е издание на немецком: Medwedew R. A. Die Wahrheit ist unsere St?rke. Geschichte und Folgen des Stalinismus / hrsg. von D. Joravsky, G. Haupt. Frankfurt, 1973). Большой террор — или «большая чистка», как он именовался раньше в советском обиходе, — наложил свой отпечаток на восприятие сталинизма, начиная со времени московских показательных процессов 1936-1938 гг. При этом в центре внимания находились только преследования старых и новых партийно-государственных элит Советского государства1. Это было вполне понятно: именно представители элит выступали обвиняемыми не только на московских процессах, за которыми наблюдал весь мир, но и на других, едва ли замеченных внешним миром, показательных процессах и политических разбирательствах, состоявшихся на территории Советского Союза в 1936-1938 гг. На скамье подсудимых оказались тогда старые большевики и молодые партийные функционеры, руководители советской индустрии, транспорта и сельского хозяйства, государственные чиновники, военные, преподаватели вузов, инженеры, редакторы газет, писатели, представители интеллигенции в целом, которая тогда в большей или меньшей степени преследовалась открыто. Все они были осуждены по обвинению в мнимых антисоветских преступлениях — от государственной измены до антисоветской агитации — к расстрелу или лагерному заключению. Те из них, кому удалось выжить, своими воспоминаниями и рассказами создали для потомков картину Большого террора. В научных исследованиях видение Большого террора нашло отражение прежде всего в многократно издававшейся на многих языках работе Роберта Конквеста и было подкреплено в трудах Роя Медведева, Антона Антонова-Овсеенко и других советских историков2. Сложившаяся картина Большого террора теперь должна быть существенно дополнена так называемыми массовыми операциями 1937-1938 гг. Массовые операции (этот термин родился в стенах НКВД) из-за дефицита информации и узости источниковой базы были практически неизвестны вплоть до распада Советского Союза, поскольку осуществлялись в обстановке строжайшей тайны. К их числу относятся прежде всего «национальные операции», в ходе которых преследовались жившие в СССР иностранцы и представители национальных меньшинств — немцы, поляки, литовцы, греки и т.д.1, а также операции по выполнению приказа НКВД № 00447, т. е. репрессивная кампания против бывших «кулаков», уголовников и других так называемых антисоветских элементов, которая на жаргоне сотрудников НКВД именовалась «кулацкой операцией». Еще одно до сего момента практически не изученное звено массовых преследований, осуществленных внесудебными органами, образует деятельность «милицейских» троек. Они были созданы для «рассмотрения дел об уголовных и деклассированных элементах и о злостных нарушителях положения о паспортах» в мае 1935 г., но свою основную репрессивную активность начали проявлять начиная с августа 1937 г.2 Председателем «милицейской» тройки выступал обычно начальник соответствующего УНКВД или его заместитель, членами — областной прокурор, начальник УРКМ и начальники тех отделений милиции, которые готовили дела для рассмотрения тройкой1. Максимальное наказание, которое имели право выносить милицейские тройки, составляло 5 лет лагерей. Массовые преследования привели к тому, что отнюдь не представители элиты советского государства, а «простые» граждане, вплоть до членов маргинальных групп, численно составили самую значительную группу жертв Большого террора. Толчок к террору дал приказ № 00447 от 30 июля 1937 г. за подписью народного комиссара внутренних дел Н. И. Ежова. Это 15-страничный документ, который впервые с купюрами был опубликован в 1992 г. в профсоюзной газете «Труд» и «Московских новостях». Утвержденный Политбюро ЦК ВКП(б) 31 июля 1937 г., документ приказывал подвергнуть лагерному или тюремному заключению сроком на 8-10 лет или «высшей мере наказания» (расстрелу) бывших кулаков, уголовников, активистов религиозных общин, бывших членов политических партий, противников большевиков в Гражданской войне, а также казаков и бывших должностных лиц царской администрации. По сегодняшним оценкам, в рамках данной операции, продлившейся с августа 1937 г. до ноября 1938 г., осуждено почти 800 тыс. чел.: около половины — к расстрелу, другая половина — к длительным срокам заключения. Приговоры выносились в ускоренном порядке внесудебными органами — пресловутыми тройками, образованными на областном, краевом2 и республиканском уровнях. В их состав, как правило, входили начальник управления НКВД, первый секретарь обкома (крайкома) ВКП(б) или республиканского ЦК и областной (краевой, республиканский) прокурор. Операция по приказу № 00447 вошла в число крупнейших бюрократически организованных государственных преступлений XX в.: с ее выполнением террор в Советском Союзе приобрел новое качество. Вместе с проводившимися сепаратно, но практически одновременно «национальными операциями», где в качестве внесудебной инстанции выступали так называемые двойки, и с деятельностью «милицейских» троек террор сделался поистине Большим3. Для изучения реализации приказа № 00447 авторы этой статьи несколько лет назад выступили инициаторами большого международного исследовательского проекта. Его цели и содержательные результаты представлены ниже.
1. Реализация приказа № 00447: исследовательский проект
Приказ № 00447 от 30 июля 1937 г. вверг Советский Союз в волны репрессий, которые, несмотря на большое число жертв, осуществлялись «при закрытых дверях», хотя их нельзя назвать и тайными в собственном смысле этого слова, так как имелось очень много посвященных лиц и соучастников преступления. Истинные причины осуществления этой «массовой акции» неясны. До сих пор отсутствуют источники, которые дали бы ответ о мотивах главных действующих лиц в Москве. Многие исследователи Советского Союза выбрали вполне легитимный путь и, опираясь на имеющиеся источники и известные факты, делают общие выводы о причинах и истинном смысле этого трудно поддающегося адекватной интерпретации явления. Авторы данного тома выбрали другой путь, направив свои усилия на изучение операции в более узком смысле: на основе многочисленных документов они попытались понять, каким образом операция, централизованно управляемая Политбюро и Народным комиссариатом внутренних дел СССР, реализовывалась подчиненными им учреждениями и органами на среднем и низшем уровнях, оставалась ли у чекистов собственная свобода действий, и если да, то по каким критериям и какими методами осуществляли они преследования и аресты, вели допросы и выносили приговоры, оказало ли это в какой-либо степени воздействие на результаты «массовой акции». Авторы изучали пути и методы реализации приказа в различных регионах бывшего Советского Союза на основе предварительно выработанных одинаковых вопросов ко всем участникам проекта. В сферу исследования вошли Донецкая, Киевская, Калининская (Тверская), Новосибирская и Свердловская1 области, а также Алтайский край. Предполагалось, что такое географическое рассредоточение поможет высветить и региональную специфику, и общие черты изучаемого явления. Такой методологический подход предопределил сотрудничество с местными институтами и рабочими группами во всех исследуемых регионах. С украинской и российской стороны в осуществлении проекта были задействованы ученые восьми университетов и академических институтов1. При этом в проект были включены и архивы — не только как места хранения и поиска документов, но и в качестве исследовательских подразделений2. Таким образом, был найден способ, позволивший соединить в рамках регионов и за их пределами интересы исследователей и архивистов, плодотворно использовать специфические знания и опыт участников проекта.
Внимание акцентировалось на том, чтобы впервые систематически изучить историю организации и ход карательной акции: возникновение, проведение и завершение операции по приказу № 00447. Цель, которую проект не ставил и не мог поставить из-за дефицита источников, как уже говорилось выше, — исследовать причины, побудившие высшее политическое руководство СССР летом 1937 г. принять решение о проведении массовых преследований, а затем — 17 ноября 1938 г. — резко сменить курс и положить конец Большому террору. Для исследовательской стратегии проекта весьма важным был вопрос: повлияла ли специфика операции на местах (и насколько существенно в сравнении с намерениями московского центра) на ее результаты? Этот посыл исходил из рассуждений о том, что до сего времени интересы исследователей были направлены исключительно на рассмотрение приказа № 00447 из перспективы центральных руководящих инстанций партии и НКВД. Конкретное проведение акции оставалось неизученным, равно как в безвестности пребывали и ее жертвы. Таким образом, целью проекта стало изменение исследовательской перспективы, внимание исследователей заострялось на изучении реализации приказа и результатов акции «на местах», в провинциях Советского Союза. Это, в свою очередь, открывало возможность для того, чтобы освободить жертвы массовой операции от роли статистов, а голые цифры трансформировать в конкретных людей и человеческие коллективы. Перенесение центра тяжести исследования на изучение истории жертв в меньшей степени являлось актом исторического «пиетета», впрочем, вполне оправданного, если учесть, что речь шла о тысячах и тысячах репрессированных, находившихся в почти полном забвении. В большей степени подобный подход — необходимая предпосылка для анализа и понимания механизмов сталинского террора. В этом случае в поле зрения историка попадают и каратели1 приказа № 00447 или, по меньшей мере, их практические действия. Однако внимание в первую очередь уделялось не им.
При выборе регионов выдвигались определенные критерии: регионы должны были репрезентативно представлять «провинции» бывшего Советского Союза и отличаться друг от друга в экономическом, социально-демографическом, географическом и этническом отношении. Внимание обращалось на то, чтобы у исследуемых «провинций» был разный профиль: как места ссылки «кулаков» и других «врагов» советской власти, так и области, которые в меньшей степени затронуло это явление; промышленные и сельскохозяйственные области; центральные и приграничные местности СССР; регионы с национальными меньшинствами и без них. По меньшей мере одна область должна была относиться к европейской части РСФСР и одна — к «старому» промышленному району Урала2. Рабочая гипотеза проекта выразилась в предположении, что при одинаковых исходных установках приказа центры тяжести при его выполнении в различных регионах были разными, иными словами: республиканские, краевые, областные и районные специфические особенности существенно влияли на реализацию приказа и формирование групп репрессированных. В результате выбор пал на бывший ЗападноСибирский край, с 28 сентября 1937 г. разделенный на Новосибирскую область и Алтайский край1, Калининскую2 (Тверскую) и Свердловскую области3 в РСФСР, а также на Киевскую4 и Донецкую5 (Сталинскую) области соответственно в центральной и восточной Украине. В каждом из выбранных для осуществления проекта регионе — республике, крае или области — была организована рабочая группа. Связь осуществлялась как между группами, так и между группами и центром руководства проектом (Москва и Бохум). Для всех рабочих групп был предложен широкий и устойчивый спектр тем, обязательный для исследования. Изучались категории преследуемых, роль партийных, советских и карательных органов, осуществлявших акцию: 1. бывшие «кулаки»; 2. 3. «бывшие»: бывшие белые, царские чиновники, служащие царских карательных органов и жандармерии; 4. 5. бывшие меньшевики, эсеры и анархисты; 6. 7. заключенные тюрем и лагерей; 8. 9. уголовные, «социально вредные» и «социально опасные» элементы; 10. 11. члены религиозных общин; 12. 13. участники локальных антикоммунистических восстаний 19181922 и 1930-1933 гг.; 14. 15. каратели: органы НКВД, партия и прокуратура. 16. 1. Разработку тем взяли на себя члены рабочих групп, которые опирались на местные архивы и регулярно обменивались между собой информацией1. Через год была организована координационная встреча с участием немецкой стороны. После двух лет совместной работы во всех регионах, включенных в проект, прошли конференции с привлечением местных исследователей в качестве «супервизоров» и немецких историков. Подведение итогов состоялось на международной конференции 12-15 октября 2006 г. в Германском историческом институте (Москва) с участием всех рабочих групп и известных специалистов по Большому террору. На восьми секциях, работавших во время конференции, обсуждались проблемы, связанные с различными категориями преследуемых и ролью карательных органов. Деятельность каждой секции направлялась двумя историками, получившими международное признание: опираясь на собственные работы и различные методологические подходы, они критически анализировали доклады участников проекта, руководили отдельными рабочими группами и заключительной дискуссией. Их замечания нашли отражение в представленных в этом сборнике статьях2. Результатом проекта стал ряд публикаций. Среди них выделяется сборник «Сталинизм в советской провинции, 1937-1938. Массовая операция на основе приказа № 00447». Во введении к сборнику подводятся общие результаты исследовательского проекта, основное место в книге занимают статьи участников рабочих групп из регионов осуществления проекта3. Этот сборник дополняют несколько томов документов, различных по тематике и географии. Один из них — «Вертикаль Большого террора» — содержит важные документы, связанные с приказом № 00447: они извлечены из ранее изданных сборников и дополнены не публиковавшимися еще материалами из центральных и местных архивов. Опубликованные в этом томе сведения о подготовке, ходе и завершении операции в целях воссоздания максимально полной картины событий не ограничиваются только регионами, включенными в поле зрения проекта; введенные в научный оборот источники раскрывают механизм управления операцией со стороны московского партийного руководства и верхушки НКВД; так создается основа для более качественной оценки событий1. Региональный уровень операции освещает подготовленный в Барнауле сборник под заглавием «Массовые репрессии в Алтайском крае»2. Здесь полностью представлены пять архивно-следственных дел3: речь идет о делах представителей важнейших целевых групп приказа № 00447 — «кулака», священника, уголовника, колхозника и рабочего. Другие документы сборника тематически подчинены этим делам. Осуществление акции на Украине — на первом плане в сборнике «"Через трупы врага на благо народа". "Кулацкая операция" в Украине 1937-1938 гг.»4. Данный том, в название которого вынесены слова Н. С. Хрущева, произнесенные в 1937 г., — это обширное собрание ранее не публиковавшихся документов НКВД из архива Службы безопасности Украины. Чтобы читатель мог составить собственное мнение о ходе следствия, составители полностью публикуют два следственных дела, давая возможность на их примере понять механизм взаимодействия между центром и периферией, между республиканскими структурами и отдельными областями Украины — иногда вплоть до районного уровня. Завершает выпуск публикаций в рамках проекта сборник «Massenmord und Lagerhaft. Die andere Geschichte des Gro?en Terrors»: это переведенные на немецкий язык важнейшие документы из трех вышеназванных документальных изданий5. В качестве самостоятельной работы, подготовленной в рамках проекта, вышла в свет книга Алексея Теплякова «Машина террора», в которой репрессии в Западной Сибири описываются в широком содержательном и временном контексте6.
Инновацией проекта в отношении источников стало то, что реализация приказа № 00447 хорошо проиллюстрирована документами как в горизонтальной, так и в вертикальной перспективе. Это, конечно же, помогает читателям воспринимать весь материал, связанный с приказом № 00447, как «диалог», как взаимодействие центра и периферии, видеть события одновременно и «сверху», и «снизу», познавать характер действий участников операции и самого режима. «Финальные вопросы» о причинах и мотивах принятия на высшем уровне решений о начале и завершении операции, а также многочисленных решений, принятых в ее ходе, остаются без ответа, потому что в доступных исследователям документах они в лучшем случае затронуты лишь поверхностно. Несмотря на это, документы дают возможность узнать многое о характере действий участников операции, а также о характере самого режима. Обычная метода публикации собраний документов заключается, как правило, в том, чтобы дать документам возможность «говорить самим за себя». Поэтому по сложившейся традиции документы лишь снабжаются скупым теоретическим введением и упорядочиваются хронологически в рамках определенной темы. Публикаторы выбрали для издания «своих» документов по Большому террору иной путь: хотя документы и упорядочены по тематико-хронологическому принципу, но каждая отдельная глава снабжена подробным введением, которое и позволяет документам «говорить». При этом авторы разъясняют исторический контекст обстоятельств, освещающихся в документах, устанавливают связи между отдельными источниками, указывают читателю на дополнительные архивные материалы и исследовательскую литературу, объясняют суть полемики в исследованиях. Целью здесь выступает не столько превалирование интерпретации, сколько достижение максимальной прозрачности.
2. Источники
Необходимой предпосылкой осуществления проекта были интенсивные архивные исследования. Тем не менее трудно переоценить значение для проекта в качестве информационной базы уже опубликованных, близких по теме собраний документов. Здесь необходимо указать на следующие многотомные сборники документов: «Трагедия советской деревни», «Лубянка. Сталин и Главное управление госбезопасности НКВД...» и «История сталинского ГУЛАГа»1. Один из томов «Трагедии советской деревни» содержит самое обширное собрание документов и статистику по «кулацкой операции». В весьма информативных комментариях сотрудники московского «Мемориала» Арсений Рогинский и Никита Охотин, много лет занимающиеся темой преследований, дополнительно ввели здесь в научный оборот ранее неизвестные архивные материалы, в то время как пионер историографии советского крестьянства Виктор Данилов во введении к многотомному исследованию разработал тему значения «кулацкой операции» для колхозной деревни1. В случае с документами о приказе № 00447, уже опубликованными в вышеназванных сборниках, речь, как правило, идет о материалах московского центра. Отдельные документы с мест можно найти в региональных Книгах памяти жертв политических репрессий и зачастую в труднодоступных изданиях, опубликованных небольшими тиражами в республиках, краях и областях бывшего Советского Союза2. Большую помощь исследователям оказывают библиотеки общества «Мемориал» и Музея и общественного центра «Мир, прогресс, права человека» имени Андрея Сахарова (Москва), которые располагают почти полным комплектом Книг памяти и целенаправленно собирают местные публикации по интересующей нас теме3. Правда, уже вышедшие в свет документальные публикации содержат незначительное количество источников и информации об операции по приказу № 00447 на региональном и местном уровнях4, о взаимо- отношениях между центром и периферией1. Материалы же о жертвах даются лишь в извлечениях2.
Естественно, что настоятельной задачей всех участников проекта стала компенсация имеющегося дефицита источников. Для ее реализации были выбраны края и области, в которых архивы ФСБ уже передали значительную часть своих дел на хранение в государственные архивохранилища. Отсутствие же недоступных для исследователей документов, содержащих важнейшую информацию о приказе № 00447 и по-прежнему хранящихся в архивах ФСБ, было в определенной степени восполнено благодаря практически беспрепятственному доступу в архив Службы безопасности Украины (СБУ) и за счет использования отдельных документов из архивов ряда регионов бывшего СССР3. Участвовавшие в проекте исследователи, без сомнения, использовали все виды опубликованных и неопубликованных источников для решения поставленных задач. В поле их зрения находились следственные дела, которые оформлялись органами НКВД на региональном и местном уровнях в рамках реализации приказа № 00447. В соответствии с положениями действующего в России с 2006 г. нового закона об архивах возможность получить доступ к этим делам практически сведена к нулю. Но так как исполнители проекта приступили к исследованиям по «кулацкой операции» еще в 2001 г., т. е. до вступления в силу соответствующего закона, им удалось получить следственные дела жертв приказа № 00447. Количество сохранившихся в архивохранилищах бывшего СССР дел составляет многие сотни тысяч. На каждого человека, арестованного на основании приказа № 00447, как и в случае с «обычными» арестами, сотрудники НКВД или милиции должны были завести следственное дело. Дело — это своего рода иллюстрация процесса следствия — от ордера на арест, домашнего обыска и ареста до осуждения: оно содержит справки различных органов власти, прежде всего сельского совета или работодателя; в нем подшиты протоколы допросов, показания свидетелей, обвинительное заключение, приговор, справка о расстреле или заключении в лагерь. Но история пожелала, чтобы на этом следственные дела жертв не были закончены. Они зачастую содержат, как уже упоминалось, документы более поздних реабилитационных процедур, большей частью протоколы допросов свидетелей и сотрудников карательных органов в «хрущевское» время. В редких случаях в делах можно найти документы о реабилитации или доследовании в 1939-1941 годах. Строго говоря, в случае с архивно-следственными делами речь идет о документах, в которых жертвы рассматриваются преимущественно глазами карателей. Ведь жертвы операции были в основном «простыми» людьми, не получившими порой и минимального образования; только в исключительных случаях в делах зафиксированы их собственноручные автобиографические данные. Большинство осужденных вообще не имели возможности каким-либо образом высказать свое мнение. В делах нет личных писем, приватных бумаг, или же они не сохранились1. Тем не менее архивно-следственные дела содержат и правдивую информацию, которая, к примеру, наличествует в регулярно подшивавшихся к делу жалобах лагерников в прокуратуру. В них обстоятельства дела, как правило, описываются подробно, с деталями, содержатся просьбы о пересмотре. В делах есть и ходатайства членов семей, адресованные прокуратуре. Архивно-следственные дела изучались участниками рабочих групп в соответствии с вышеназванными специфическими темами (целевые группы жертв и роль карателей). Для того чтобы в отношении каждой группы жертв получить дифференцированную и вместе с тем убедительную картину, каждым из членов рабочих групп исследо- валось, с одной стороны, возможно большее количество архивноследственных дел (не менее 50 по каждой группе); с другой стороны, путем равномерного распределения выборки дел на весь период осуществления преследований достигалась уверенность в том, что возможные изменения в ходе массовой операции не остались незамеченными. Изучение роли карателей осуществлялось как при помощи архивно-следственных дел, так и на основании других материалов НКВД, прокуратуры и партии, хранящихся в региональных и центральных архивах.
Применительно к процессу следствия был разработан ряд направляющих вопросов, которые легли в основу при обработке дел: 1. Что служило документальной базой для начала следствия: регистрационные записи и дела, уже имевшиеся в НКВД (учеты и дела-формуляры), специальные запросы НКВД и милиции в адрес различных учреждений, партийных инстанций и т. д. или доносы? 2. 3. От кого исходила инициатива ареста? 4. 5. Пользовались ли карательные органы и местные власти возможностью устранить с помощью приказа нарушителей общественного спокойствия или иных нежелательных личностей? 6. 7. Какие стереотипы поведения можно установить на основе следственных дел, особенно применительно к бывшим «кулакам»? Как они попали после ссылки или заключения в свою бывшую деревню или в то место, где были арестованы? Каким был их социальный и профессиональный статус к моменту ареста? Какую роль играло в рамках преследований требование о возврате реквизированной собственности или предъявление претензий на восстановление в старых правах? 8. 9. Как соотносились друг с другом субъективные и объективные причины преследований, т. е. принадлежность к определенной категории преследуемых или к социальной категории и поведение, заслуживающее — по советским критериям — наказания? 10. 11. Были ли аресты целенаправленными? 12. 13. В какой степени были формализованы следственные процедуры? 14. 15. Есть ли доказательства манипулирования протоколами допросов и показаниями свидетелей? 16. 17. В чем проявлялось сотрудничество НКВД, местных элит и населения? 18. 10. Было ли признание вины арестованными предпосылкой осуждения, какую роль играли пытки как средство достижения признания?
11. Кто выступал свидетелем против обвиняемого/подсудимого, были ли «купленные» или «штатные» свидетели, которые — по каким бы то ни было причинам — выступали регулярно по разным делам? 12. 13. Что можно сказать о сотрудниках НКВД, которые вели следствие? 14. 15. Есть ли различия в оформлении следственных дел в разных регионах? 16. Эти «направляющие» вопросы помогли участникам рабочих групп сравнить и обобщить полученные ими результаты обработки источников. Правда, в источниках не было ответов на все вопросы. Так, своеобразный дефицит источников проявился в том, что они практически не содержали достоверной информации о событиях, приведших к аресту. Только в отношении следствия, уже после ареста, дела начинают «говорить». Тем не менее авторы надеются, что сделанные ими обобщения опираются на достоверный документальный фундамент.
3. «Обвинительный материал» против НКВД
Наиболее используемыми источниками для реконструкции и оценки массовых преследований в исследованиях традиционно выступают следственные материалы прокуратуры, протоколы допросов и очных ставок чекистов, а также приговоры в отношении сотрудников НКВД, вынесенные Военной коллегией Верховного суда СССР или военными трибуналами войск НКВД соответствующих республик, краев и областей в 1938-1941 гг. и в ходе хрущевской десталинизации. К ним следует добавить оправдательные письма и жалобы чекистов и милиционеров, адресованные партийному руководству и прокуратуре и зачастую направленные уже из заключения. Для реконструкции событий привлекаются и материалы собраний ячеек ВКП(б) органов госбезопасности и милиции, состоявшихся после ноября 1938 года1. См. протоколы собраний сотрудников УНКВД в Сталино, Харькове, Киеве и Молдавской АССР, а также отсылки на другие архивные документы, опубликованные в сборнике «Через трупы врага на благо народа». Эти источники содержат ценную информацию о структуре и фактическом ходе массовых операций. Такие материалы возникли в два различных, но связанных между собой периода времени. Сначала речь шла об уголовном расследовании мнимого заговора и преступлений народного комиссара внутренних дел Ежова и его многочисленных «сообщников» в органах НКВД и милиции различного уровня. Эти следственные процедуры начались сразу же по завершении массовых операций 17 ноября 1938 г.1 После нападения Германии на Советский Союз 22 июня 1941 г. они были до известной степени прекращены. Арестованные сотрудники НКВД, как правило, освобождались с обоснованием, что в военных условиях уголовное преследование в их отношении является «нецелесообразным», и направлялись на фронт в разведывательно-диверсионные группы и штрафные роты2.
Существовал ли официальный приказ, который требовал прекращения преследований в отношении проштрафившихся чекистов и сотрудников милиции, неизвестно1. Возможно, здесь, как и во многих других случаях, действия предпринимались на основании «сигналов» сверху, без какого-либо прямого приказа.
Допросы и осуждения сотрудников НКВД в довоенный период осуществлялись военными трибуналами войск НКВД соответствующих краев и областей и, как правило, основывались на расследованиях прокуратуры по фактам нарушения «социалистической законности». Напротив, арестованный руководящий персонал краевых и областных управлений НКВД осуждался в Москве Военной коллегией Верховного суда СССР2. Многие чекисты, попавшие под подозрение или уже осужденные, направляли письма в высокие инстанции или непосредственно руководителям партии и правительства с просьбой о помиловании. Один из наиболее известных примеров подобной практики — письмо П. А. Егорова, адресованное в декабре 1938 г. И. В. Сталину3. Егоров с начала операции по приказу № 00447 был начальником Особого отдела 78-й стрелковой дивизии в Томске и одновременно начальником Особого отдела Томского ГО НКВД1.
Второй период расследований и осуждений персонала НКВД охватывает время десталинизации, начавшейся после смерти Сталина в марте 1953 г. и закончившейся со смещением Н. С. Хрущева в октябре 1964 г. В это время проводилась реабилитация осужденных в 1937-1938 гг., в связи с чем прокуратура провела новые допросы сотрудников НКВД, часть из них была отдана под суд2. Документы реабилитационных процедур вошли в следственные дела в качестве приложений. Среди них, но только в извлечениях, — материалы судебных разбирательств и допросов сотрудников НКВД3. Полные материалы военных трибуналов войск НКВД по-прежнему под замком, доступ к ним может быть получен только в порядке исключения. С помощью названных документов возможно получить информацию о внутреннем состоянии органов НКВД, иерархии инстанций и сотрудников, степени взаимовлияния центра и периферии, а также о механизме арестов и ведения следствия. У этой источниковой базы существенный недостаток: ее документы представляют версию событий, изложенную сотрудниками карательных органов, зачастую ставшими уже жертвами1. Без критического подхода к такой группе источников и без использования дополнительных документальных материалов, позволяющих внести коррективы прежде всего в следственные дела, исследователи зачастую рискуют сделать недифференцированные и ложные выводы2. Это касается в особенности двух утверждений, широко распространенных в литературе: 1) следственные дела, как правило, фальсифицировались, а показания от арестованных добывались под пытками3; 2) в аппарате НКВД не верили всерьез, что аресту подвергаются истинные шпионы и вредители, и были принуждены проводить бессистемные аресты4. Материалы следственных дел и расследований преступлений НКВД, предпринятых прокуратурой после 17 ноября 1938 г., а также противоречивая информация из показаний сотрудников НКВД дают основание усомниться в однозначности первого тезиса5. Возможно, в отношении «мелких рыбешек», «низовки» операции по приказу № 00447, в зависимости от принадлежности к целевой группе, фальсификация и пытки применялись гораздо в меньшей степени, чем это было принято считать до сих пор6. Нельзя забывать и о региональной специфике. Так, при изучении около 100 следственных дел в архивах Калининской области возникает впечатление, что существовала определенная иерархия жертв операции. В случае с «церковниками», членами бывших социалистических партий или же им симпатизирующими и «белыми» пытки и фальсификации применялись в боль- шей мере, чем в случае с «кулаками», колхозниками, служащими и уголовниками, которые и составляли большую часть арестованных и осужденных. То обстоятельство, что в Калининской области и Молдавской АССР от жертв не добивались в обязательном порядке признательных показаний, подчеркивает необходимость дифференцированного подхода к оценке материалов.
Что касается второго тезиса о том, что сотрудники НКВД оказались марионетками и жертвами центрального руководства, — материалы, имеющиеся в распоряжении российских и украинских участников проекта Алексея Теплякова, Вадима Золотарева и Олега Лейбовича, свидетельствуют: аппарат НКВД также действовал в полном сознании того, что он служит на благо системы1. Подобную позицию можно охарактеризовать скорее как «каратели по убеждению», но не как «каратели по принуждению». «...Мы — я, весь основной состав, работали не покладая рук, с чувством гордости и понимания того, что на нас была возложена великая историческая миссия расчистить путь к коммунизму от шпионского, право-троцкистского мусора», — писал с обезоруживающей открытостью В. Д. Качуровский, сотрудник УНКВД по Новосибирской области, позже уволенный из органов НКВД за «перегибы»2. Сотрудники НКВД использовали зачастую с большим энтузиазмом, как свидетельствуют документы, предоставленный им карт-бланш наконец-то посчитаться с теми «элементами», которых до «кулацкой операции» им не так-то легко было привлечь к ответственности. Качуровский формулирует это так: «Воодушевленный общим настроением, мне хотелось быть в шеренге передовых, быть таким же орлом»3. При этом в массовом порядке осуждались люди, чья вина не была доказана, как это установила прокуратура в ходе расследования 1939 г.4 Факторами, способствовавшими формированию «палачей-энтузиастов», как подчеркивают Александр Ватлин и Алексей Тепляков, были низкий уровень образования, привычка к абсолютному послушанию, страх быть самим репрессированными, т. е. прессинг и приспособление, психические девиации, безнаказанность, система привилегий, клановость чекистов и длительная традиция репрессивной практики1. Вышеназванные источники необходимо использовать с осторожностью еще и потому, что они в большой степени подверглись инструментализации и воздействию со стороны государства: партийная и государственная верхушка использовала в конце 1930-х гг. огульные обвинения в массовых пытках, фальсификациях и «арестах ни в чем не повинных людей», как гласила стандартная формулировка, для того чтобы возложить единоличную ответственность за «перегибы» и «нарушение социалистической законности» исключительно на НКВД и тем самым замаскировать главную роль партии и государства в репрессиях. Таким образом, речь в первую очередь шла о политической легитимации мероприятий, направленных против НКВД, а не о расследовании собственно преступлений. При этом здесь ни в коем случае не оспаривается факт применения пыток и фальсификаций в ходе «кулацкой операции», тем более что даже угроза применения пыток и обычные для периода операции нечеловеческие условия содержания арестованных в переполненных тюрьмах с полным правом также могут расцениваться как пытки. Речь идет лишь о том, чтобы обратить внимание на то, что обвинение в пытках и фальсификациях также использовалось как инструмент, чтобы переложить всю вину за преступления на карательные органы. До сего момента это обстоятельство не находило своего отражения в исследованиях из-за специфической источниковой базы, или же ему уделялось недостаточное внимание. Показания сотрудников НКВД практически никогда не подвергались проверке на достоверность. К сожалению, в исследованиях зачастую с этими показаниями обходятся так, будто только благодаря им теперь становится известна истинная правда о деятельности НКВД — такая, как аресты по данным адресных бюро и т. д.2 Некритичное восприятие показаний чекистов, позиций НКВД и прокуратуры таит в себе еще одну опасность, а именно упустить из виду другую, замаскированную, цель массовых преследований, конкретнее — то, что в 1937-1938 гг. смертью и длительным лагерным заключением каралось повторное незначительное отклонение от трактуемого все более узко кредо лояльности по отношению к режиму. Таким образом, органам НКВД часто совсем не требовались фальси- фикация и пытки для того, чтобы установить наличие состава преступления. В материалах прокуратуры только мимоходом указывается на то, что для ареста и осуждения на смерть или длительное лагерное заключение отдельных людей или целых групп было достаточно минимального компрометирующего материала. Исходя из этого, можно сделать вывод: и после прекращения массовых операций органы власти не видели действительной проблемы в применении преступных следственных методов и процедур. Поэтому следует признать как само собой разумеющееся, что показания чекистов, арестованных после окончания массовых операций, в которых изобличались преступления органов НКВД в ходе «кулацкой операции», в принципе получались теми же самыми методами, как и показания тех людей, которых те же самые чекисты незадолго перед этим арестовывали, допрашивали и приговаривали. Одно лишь то, что жертвы массовых преследований реабилитировались или амнистировались в 19391941 гг. только спорадически, обязывает нас быть объективными и не освобождать от ответственности за содеянное ни НКВД, ни партию и государство, ни общество.
Итак, как правило, в случае с имеющимися источниками о нарушениях «социалистической законности» речь идет о таких документах, в которых события описываются с точки зрения карателей, и они требуют соответствующего подхода. Доступ же к источникам, в которых сильнее отражено видение событий с точки зрения жертв, напротив, становится все проблематичней. Это касается в особенности следственных дел людей, осужденных в рамках приказа № 00447. Такие документальные свидетельства государственного насилия в последние годы были доступны лишь в немногих государственных архивах и сейчас снова оказались «защищенными» от исследователей высокими бюрократическими барьерами. Гораздо большая часть подобных документов по-прежнему хранится в архивах ФСБ, недоступная общественности. Еще в 1957 г. заведующий Отделом агитации и пропаганды ЦК КПСС Д. Т. Шепилов выдвинул лозунг, актуальный и поныне: «Самое важное, что партия практически уже устранила беззакония, исправила допущенные нарушения. Сейчас надо не писать историю, а делать ее»1. Полностью в соответствии с этой установкой в 2006 г. Министерством юстиции Российской Федерации был разработан и зарегистрирован архивный закон, который под предлогом «защиты тайны личной жизни» препятствует научному использованию архивноследственных дел жертв массовых преследований. Документы могут быть доступны для научной работы только по прошествии 75 лет1. При этом речь идет лишь о небольшой части дел, не хранящихся в архивах спецслужб. Работа со следственными делами в полном объеме возможна только в том случае, если получено юридически подтвержденное согласие родственников или потомков жертвы, которых в большинстве случаев найти очень трудно, а чаще вообще невозможно. Фактически этот регламент противоречит указу бывшего Президента Российской Федерации Б. Ельцина от 23 июня 1992 г.2 Новый закон не защищает права жертв, а лишь затягивает научное выяснение обстоятельств массовых преступлений, совершенных государством, и препятствует получению ответа на вопрос о технологии преследований и об их участниках помимо сотрудников НКВД. Однако именно профессиональный анализ следственных дел мог бы помочь не только потомкам жертв, но и обществу в постижении механизмов следствия НКВД и объяснить, как, например, удалось вынудить их отцов и дедов, совершенно нормальных людей, дать ложные показания или подписать фантастические признания, выступить в качестве свидетелей против соседей, коллег и знакомых.
4. Случай и произвол: тезисы исследований
Историческое изучение и оценка массовых преследований 1930-х гг. продолжаются в настоящее время3. В отличие от девяностых годов двадцатого столетия, теперь в центре дискуссий в меньшей степени причины начала Большого террора, которые О. Хлевнюк еще раз систематизировал в следующем виде: усиление личной власти Сталина, уничтожение потенциальной «пятой колонны» перед лицом военной опасности, решение проблемы бывших, возвратившихся из мест ссылки «кулаков», борьба против все еще сильной религиозности населения и религии как конкурирующей идеологии, ликвидация преступности1. В большей степени речь сегодня идет об общей оценке террора применительно к характеру сталинской системы, об установлении его масштабов, о реконструкции его реализации и о констатации воздействия террора на жертвы.
Но прежде всего исследователи озабочены вопросом рациональности или иррациональности, произвола и случайности в качестве главной отличительной черты применения насилия и массовых преследований. Общество «Мемориал», которое, как никто другой в России, прилагает большие усилия для раскрытия преступлений сталинского времени и добилось на этом пути признания и успехов, в своих тезисах, сформулированных в 2007 г. по поводу 70-летия Большого террора, отразило эту контроверзу: речь в них идет о «почти мистической непостижимости происходящего». Для большинства населения «логика арестов казалась загадочной и необъяснимой, не вяжущейся со здравым смыслом», поистине «гигантской лотереей». Возможность ареста обуславливалась принадлежностью «к любой категории населения», названной в одном из оперативных приказов, или «связями — служебными, родственными, дружескими — с людьми, арестованными ранее». 1937 год принес с собой «неизвестные до тех пор мировой истории масштабы фальсификации обвинений». Выдвигались «произвольные» и «фантастические» обвинения в контрреволюционном заговоре, шпионаже, подготовке террористических актов, диверсий и т. д. Предварительное расследование представляло собой, по мнению «Мемориала», «возрождение в XX веке норм средневекового инквизиционного процесса»: приговоры, выносимые без присутствия обвиняемого, судебные псевдопроцессы, отсутствие защиты и фактическое объединение ролей следователя, обвинителя, судьи и палача в одном лице. Признание вины было главным доказательством, а пытки применялись в массовом масштабе2. Эти высказывания характеризуют государственное насилие 1937— 1938 гг. как акт хаотического произвола и слепой случайности. Подобную точку зрения можно найти также у ряда исследователей, примеру у А. Ватлина (Московский государственный университет), который, фокусируясь на региональном аспекте репрессий и на тех, кто совершал преступления на местах, пишет: «Именно здесь [на районном уровне в Московской обл.] абсурдность сталинских репрессий достигла своего абсолюта, торжествовал анкетный принцип и произвол слепого случая»1. Действительно, случай и произвол были важными отличительными чертами событий 1937-1938 гг. Тот, кто считает иначе, ставит себя в сложное положение. Но нельзя не признавать того, что — во многом из-за дефицита источников — восприятие террора репрессированными элитами и официальная версия показательных процессов были непосредственно перенесены на характеристику всех событий Большого террора2. Подобное видение отображено и в суждении Карла Шлегеля о всех жертвах Большого террора: «Только немногие из тех, кого преследовали и казнили, знали, почему они были выбраны»3. Но при более пристальном рассмотрении, напротив, выявляется, что по меньшей мере в случае с «массовыми операциями» «слепой случай» едва ли может быть охарактеризован как главенствующий элемент. И в конце концов, из исследования А. Ватлина также следует, что решающую роль играл отнюдь не «произвол слепого случая». Точное описание Ватлиным проведения массовых преследований, в том числе выбора жертв и участия в репрессиях различных учреждений и организаций, демонстрирует, что произвол и лотерея имели свою внутреннюю логику и методу. Ватлин констатирует, что в авральных условиях работы органов (штурмовщины) летом 1937 г. не было времени для агентурной работы. Только участие институтов государства и партии в отборе будущих жертв позволило обеспечить массовый и всеобъемлющий характер карательной акции. При выборе жертв пользовались списками неблагонадежных сотрудников предприятий и учреждений, а также обращались к спискам исключенных из партии. Даже информация из справочных бюро была задействована органами для выявления потенциальных жертв4. В конце концов Ватлин констатирует, что существовали некоторые группы населения, «безусловно» относившиеся к жертвам5. Из описанных автором случаев становится к тому же ясно, что наряду с социальным и политическим происхождением влияние на выбор жертв имели и конкретные причины: несчастные случаи на производстве, критиче-
ские высказывания, контакты с иностранцами, отказ подписаться на государственные займы, доносы1. Однако даже тем историкам, которые отводят случаю и произволу решающую роль в преследованиях 1937-1938 гг., таким, как исследователи «Мемориала» и другие, в равной степени свойственно осознание того, что наряду с «кажущейся бесцельностью» совершенно очевидно имелись определенные «группы риска», которые преследовались особенно, как это констатирует Карл Шлегель2. Так, Никита Охотин и Арсений Рогинский из «Мемориала» пишут в своей работе, посвященной «немецкой операции» НКВД: «Само собой разумеется, массовые репрессии 1937-1938 гг. были беспримерными не только в отношении их масштабов, а также в отношении их жестокости. Но они имели свою собственную логику, свои структуры и свои правила, которые, несмотря на многочисленные нарушения, гарантировали высокую степень управляемости процессом репрессий»3.
Новой тенденцией исследований является интерпретация террора, отрицающая толкование его как «слепого», «произвольного» и «беспорядочного». Напротив, она предполагает наличие у его инициаторов определенных рациональных целей и намерений, которые, однако, касаются не каких-либо конкретных действий в отдельных случаях, а общества в целом4. В центре подобных рассуждений находятся концепции, опирающиеся на идею Зыгмунта Баумана (Zygmunt Baurnann) о «создании однозначности» в этническом, политическом и социальном смыслах, или, как это формулируют Баберовски и Деринг-Мантейфель, достижении «порядка через террор»5. Но для этих авторов также очевидно, что применение безудержного террора как средства достижения цели стало самоцелью6. В результате Большой террор характеризуется как «вакханалия убийств» или очередной «вал развязанного государством насилия», которое оказалось невозможно контролировать и которое в конце концов — особенно в том, что касается конкретных арестов и расследований, — приобрело совершенно незапланированное развитие. Именно такой вывод сделал Бернд Бонвеч, подчеркнув последний аспект1. Недостаточный, а в конце и полностью утраченный контроль описывается следующим топос, заимствованным у Моше Левина: «Политика Москвы в главном заключалась в том, чтобы "открыть шлюзы". Но вырвавшиеся из них потоки она не смогла контролировать»2. Аналогичным образом Баберовски и Деринг-Мантейфель пишут о «динамике безграничного отправления насилия», что привело к тому, что «террор стал самостоятельным явлением, а его первоначальный мотив оказался предан забвению»3. Леонид Наумов и Виктор Данилов также отказываются признавать за центральным механизмом распределения лимитов, т. е. за механизмом выделения московским центром квот преследования местным управлениям НКВД в рамках приказа № 00447, какие-либо реальные функции контроля или управления ходом операции. Лимиты трактуются ими не как высшие границы репрессивной активности, а как ее минимумы4. Все вышеприведенные характеристики действительно охватывают ряд существенных аспектов реальности 1937-1938 гг. Но они не объясняют в той мере, в какой это возможно и необходимо сделать с опорой на новые источники, соотношения случайности, произвола, планомерности и предвидения в рамках Большого террора. В ряду других исследований истории массовых операций все снова и снова заявляет о себе позиция сотрудников спецслужб. Но систематическое изложение своей точки зрения удалось пока только Олегу Мозохину, сотруднику Центрального архива ФСБ и члену российского «Общества изучения истории отечественных спец- служб». Он прежде всего предпринимает попытку спасти честь мундира тайной полиции, что находится в полном созвучии с наметившейся тенденцией реабилитации осужденных сотрудников НКВД1. В полном соответствии с названием своей книги «Право на репрессии» Мозохин выступает против недопустимой, с его точки зрения, криминализации советской тайной полиции. «Внесудебные полномочия» были делегированы органам НКВД высшим законодательным органом страны2. Таким образом, Мозохин сводит роль органов тайной полиции к чисто исполнительным функциям: «...ни одно решение не принималось органами безопасности и прокуратуры самостоятельно. Политбюро жестко контролировало деятельность этих ведомств, периодически заменяя руководящий кадровый состав партийными работниками... Все вопросы репрессивной политики государственных органов рассматривались, организовывались и направлялись через Политбюро»3.
Если дальше следовать аргументации Мозохина, то исключительную ответственность за Большой террор несет не НКВД, а Политбюро. Не без основания он выводит создание внесудебных органов, таких, как Особое совещание, «двойки» и «тройки», в которых НКВД играл доминирующую роль, из законов и постановлений Политбюро. То же самое справедливо для сферы компетенции этих органов, а также в отношении многочисленных приказов, директив и инструкций, которыми направлялась и сопровождалась их деятельность. Тем не менее, описывая деятельность НКВД в период Большого террора, Мозохин все же слишком явно защищает органы государственной безопасности от возможной критики. По его мнению, как прелюдия к массовым операциям, так и непосредственно Большой террор в первую очередь являлись немного неадекватной, но в своей основе вполне легитимной реакцией политического руководства СССР на внешнеполитические и глобальные экономические угрозы и только во вторую — реакцией на борьбу за власть внутри политической элиты (левый и правый «уклоны»)4. Подоплеку репрессий составляли психическая предрасположенность Сталина, его борьба за личную власть, а также его стремление внедрить бюрократическую систему. Уже для 1934 г. Мозохин констатирует: «Внешнее давление блокировало тенденцию к некоторому смягчению карательной политики Советского государства, наметившуюся в это время»1. И в 1937-1938 гг. доминирующую роль при выборе главного направления массовых репрессий также сыграли военная опасность, обеспечение безопасности границ и гарантирование выпуска соответствующей промышленной продукции2. В качестве важнейшей целевой группы преследований в этот период выступают бывшие идейные противники И. В. Сталина, располагавшие политическим опытом и влиянием в партии и государстве3. Очевидные внутриполитические факторы, включая охранительную и террористическую повседневность, рассматриваются Мозохиным только мимоходом. Практически без внимания остаются собственные предложения НКВД, направленные на борьбу с «недостатками», равно как стиль и методы этой борьбы. Таким образом, из поля зрения выводятся как собственная заинтересованность и свобода действий НКВД в репрессиях, так и солидарная ответственность органов тайной полиции за преступления. Если же обсуждения темы все же невозможно избежать, как в случае с приказом № 00447, органы НКВД оправдываются тем, что на них оказывалось давление, они науськивались, их вводили в заблуждение и не в последнюю очередь «притесняли» как их собственное высшее руководство, так и политики4. Мозохин демонстрирует свою принципиальную незаинтересованность в дискуссии: анализ других исследований у него полностью отсутствует, он использует и парафразирует исключительно и эксклюзивно только «объективные» материалы из Архива Президента Российской Федерации и Центрального архива ФСБ. Мозохин О. Б. Право на репрессии. С. 14.
2 Там же. С. 141,151,155,159-160,166-169,172,177,182.
3 Там же. С. 15.
4 Там же. С. 146,158,161,171.
Другая форма оправдания НКВД наблюдается у В. П. Данилова, который стремился найти среди сотрудников органов госбезопасности противников подготовки и реализации массовых операций. Данилов объясняет факт ареста в июле 1937 г. ряда высокопоставленных сотрудников НКВД (А. Б. Розанов, И. М. Блат, П. Г. Соколов, П. Б. Рудь, Р. И. Аустрин) их неприятием массовых репрессий, в основе которого — личный негативный опыт, связанный с коллективизацией и индустриализацией 1928-1933 гг. Кроме того, утверждается, что вызванное 16 июля 1937 г. в Москву для инструктажа «руководство местных органов НКВД встретило директиву от 2 июля нега- тивно [...] в этой среде было нежелание участия в кровавой расправе с тысячами невинных людей»1.
Другие авторы констатируют, что даже на низшем уровне в НКВД существовало критическое отношение к террору и способность дистанцироваться от требуемых свыше карательных мероприятий. Такая позиция объясняется точным знанием как ситуации на местах, так и «врагов», скорее оцениваемых чекистами как безвредные. Эта исследовательская позиция создает впечатление, что карательные органы на местах адекватно оценивали ситуацию, но ничего не могли противопоставить предписанным сверху карательным мероприятиям2. Одним из вариантов данной интерпретации являются дискутируемые харьковским историком Вадимом Золотаревым высказывания ряда сотрудников УНКВД по Харьковской области, согласно которым операция сначала протекала «нормально» и только под давлением центра, оказанным во время командировки заместителя народного комиссара внутренних дел Л. Н. Вельского в начале августа 1937 г., в отдельных областях Украины произошли эксцессы3. Начальник одного из Особых отделов УНКВД по ЗападноСибирскому краю Егоров полагал, что операция вышла из-под контроля уже после октября 1937 г., причем Егоров также следует образцу, согласно которому это произошло в результате негативных инструкций и приказов московского руководства НКВД4. Пикантным образом сотрудники НКВД разделили такую оценку ситуации с заместителем народного комиссара внутренних дел СССР М. П. Фриновским, который в своем заявлении от 13 апреля 1939 г. о проведении приказа № 00447 в масштабах Советского Союза утверждал, уже находясь под арестом, что карательные мероприятия «в первые месяцы [...] протекали нормально»5. В новейшей публикации «Сталин, НКВД и репрессии 19361938 гг.» ее авторы — начальник кафедры истории отечества и органов безопасности Академии ФСБ РФ Владимир Николаевич Хаустов и сотрудник Института истории экономики Стокгольмской школы экономики Леннарт Самуэльсон (Stockholm School of Economics, Institut for Research in Economic History) — в первую очередь интересуются ролью Сталина в осуществлении массовых репрессий, при этом под массовыми репрессиями подразумевается также преследование элит1. Их вывод в отношении массовых операций (приказ № 00447 и «национальные» операции) гласит, что Сталин здесь, в отличие от широкого и детального участия в акции против элит, вмешался только в двух случаях, а именно в начале 1938 г., «расширив сферу применения внесудебных репрессий» и направив их против служащих железных дорог и бывших политических конкурентов большевиков — эсеров, анархистов, меньшевиков и т. д.2 В общем и целом, по их мнению, осуществление массовых операций было поручено местному партийному и чекистскому руководству. Сталин не вмешивался в их проведение, «ограничиваясь общими указаниями об увеличении лимитов, поощряя усердие НКВД»3. Из этих рамок полностью выпадает интерпретация Виктором Даниловым «кулацкой операции» как составной части политики «кнута и пряника» в отношении сельскохозяйственного сектора. Согласно его аргументации, в качестве «кнута» операция по приказу № 00447 должна была оказать давление на сельское население, а другие мероприятия, такие, как облегчение процедуры для вступления единоличников в колхозы, снижение налогов и плановых цифр заготовок, напротив, должны были сигнализировать населению о готовности государства пойти навстречу деревне4. Но и в данном случае в первую очередь речь идет о мотивах и причинах операции в целом и почти не затрагивается вопрос о соразмерности и логике ее проведения, впрочем, как и в большинстве интерпретаций террора.
5. Реализация приказа № 00447: сводный итог
1 Хаустов В., Самуэльсон Л. Сталин, НКВД и репрессии 1936-1938 гг. М„ 2008. С. 6.
2 Там же. С. 273-274, 282.
3 Там же. С. 281, 286,328.
4 Данилов В. П. Советская деревня в годы «Большого террора». С. 40-42.
В работе над проектом «Большой террор в советской провинции 1937-1938 гг.» последовательно исследовалась перспектива конкретного проведения самой массовой операции, систематически докумен- тировались и анализировались все ее этапы. Основные результаты проекта, изложенные в вышеупомянутых документальных изданиях и в ряде статей данного тома, собранные воедино, способны воссоздать общую картину.
Основополагающий методологический посыл проекта — выбор исследуемых регионов по определенным критериям — привел к следующему выводу: в рамках приказа № 00447 произошел широкий перенос полномочий и компетенции от московского партийного и чекистского центра к подчиненным органам НКВД республиканского, краевого, областного и районного уровня. Это важнейшее отличие «кулацкой операции» в сравнении с остальными операциями, включая преследования элит в «нормальном» судебном порядке. Как симптоматический можно оценить уже зафиксированный в приказе № 00447 принцип действия, в соответствии с которым приговоры тройки не нуждались в предварительном одобрении Москвы. Напротив, протоколы троек, следственные дела и регистрационные карты посылались в НКВД, в Москву, лишь тогда, когда приговоры уже были вынесены и зачастую приведены в исполнение. Только начиная с 15 сентября 1938 г. такое же перенесение компетенции стало практиковаться в ходе «национальных операций», а соответствующий контингент стал осуждаться так называемыми национальными или особыми тройками. До этого момента «двойки» должны были получить подтверждение своего решения в Москве. Именно в предоставлении регионам этого собственного «пространства действия» заключается одна из важных причин, обусловивших серьезные различия в конкретном проведении приказа инстанциями и местными сотрудниками НКВД. С одобрения свыше специфику проведения операции и основные ее моменты определяли как локальные проблемы, нужды и предпосылки (географическое положение, социальная и этническая структура, соотношение городского и сельского населения, уровень индустриализации и коллективизации, исторические предпосылки), так и предпочтения и стиль соответствующего управления НКВД. Это в особенности касается пяти сфер: 1) количество осужденных, включая соотношение вынесенных приговоров к смертной казни и к лагерному заключению; 2) длительность проведения операции в отдельных регионах; 3) выбор и «обработка» целевых групп в рамках задач, поставленных московским центром; 4) технология осуждения через тройку; 5) различия в составлении и ведении следственных дел, которые очевидны, но, вероятно, имеют второстепенное значение. По меньшей мере, никаких прямых последствий этих различий установить не удалось. Таблица 2
Сроки окончания операции по приказу № 00447 в исследуемых регионах
Западно-Сибирский край (Алтайский край, Новосибирская обл.) В Алтайском крае до 15.3.1938 г.,
в Новосибирской обл. — до 8.9.1938 г. Калининская обл. До 26.3.1938 г. Свердловская обл. До мая 1938 г. (?) Донецкая/Сталинская/ Ворошиловградская обл. До 27.9.1938 г. Киевская/Житомирская обл. После 5.9.1938 г. В отношении выбора целевых групп выяснилось следующее: управления НКВД, осуществлявшие операцию в изучаемых краях, областях и районах, в рамках указанных в приказе категорий врагов в ходе проведения операции совершенно очевидно преследовали те группы, которые они расценивали как проблемные для своего региона1. В Прикамье основной удар обрушился на спецпереселенцев: эта группа населения была здесь сравнительно многочисленной. В Свердловской области в целом и в Западно-Сибирском крае (после его разделения — в Алтайском крае и Новосибирской области) с размахом велась «борьба» с многочисленными фиктивными организациями Российского общевоинского союза (РОВС)2. В Донецкой области, отличавшейся высоким уровнем рабочей миграции, особенно сильно преследовались маргиналы. В Киевской области карательные органы уделили особое внимание религиозным общинам различных конфессий и течениям в православной церкви. В сельскохозяйственном Алтайском крае управление НКВД сфокусировалось на «нарушителях спокойствия» в колхозах и совхозах. Большую роль сыграло также пограничное положение края. Лица с иностранными корнями и связями, если они подвергались аресту, практически всегда приговаривались к смертной казни как шпионы. Помимо этого, в действиях УНКВД по Алтайскому краю отобразилась районная специфика. В районах, на территории которых в 1921 г. проходило большое Сорокинское крестьянское восстание, участие в нем — даже косвенное — чрезвычайно ужесточало выносимые приговоры. В Ярославской области руководство НКВД особое значение придавало борьбе с уголовной преступностью. В Ленинградской области этот аспект также играл важную роль вплоть до завершения операции 30 июня 1938 г. На Украине же уголовники, напротив, начиная с января 1938 г. только в исключительных случаях осуждались через «кулацкие» тройки, а в целом по Советскому Союзу криминальные «элементы» стали подвергаться более мягким наказаниям. С этого момента их, как правило, осуждали через «милицейские» тройки, которые имели право выносить приговоры на срок «только» до 5 лет.
Таким образом, становится очевидным, что основные направления осуществления приказа № 00447 в изучаемых регионах оказались весьма различными. Главное заключалось в том, имелись ли там в достаточном количестве представители четко идентифицируемых «вражеских» целевых групп, названных в приказе № 00447, т. е. «бывшие» (причисленные к царскому режиму), бывшие «кулаки», сектанты, уголовники, бывшие члены небольшевистских партий и т. д.; если нет, то для выполнения «лимитов» необходимо было обнаружить менее отчетливо идентифицируемых «врагов», что в условиях все ужесточавшихся репрессивных мер не представляло труда. При производстве следственных дел и непосредственно при ведении следствия сотрудники НКВД действовали в регионах в жестко определенных рамках. Но и здесь имелось место для «творчества». В Харьковской области, к примеру, с начала операции конструировались многочисленные групповые дела, в изучаемых же в рамках проекта регионах первоначально доминировали индивидуальные дела (за исключением карательной акции против РОВС). И только в ходе операции все больше и больше людей осуждалось в составе групп и организаций. Инкриминируемое участие в вымышленных группах ужесточало выносимое наказание, но прежде всего облегчало чекистам доказательство приписываемых обвинений, так как эти доказательства теперь не требовалось представлять в отношении каждого отдельного члена группы. Здесь случай и произвол, как указывалось, играли большую роль. В Калининской области руководство УНКВД не придавало особого значения признательным показаниям обвиняемых, что облегчало процесс следствия как для преследуемых, так и для преследователей. Если бы это не звучало цинично, можно бы было сказать, что в результате процесс следствия стал почти человечным1. В остальных изучаемых регионах следователи в обязательном порядке добивались признаний, причем источниковая база пока не дает ответа, основывался ли такой порядок с самого начала на предписаниях из Москвы или каждый начальник требовал его осуществления по аналогии с обычным делопроизводством. От региона зависела и «технология» осуждения через тройку. В Донецкой, Киевской и Ярославской областях уголовники проходили вместе с «кулаками» и «другими контрреволюционными контингентами» по одному протоколу тройки. В Западно-Сибирском крае, соответственно в Новосибирской области и Алтайском крае, для уголовников особые протоколы писались отдельно. В Одесской области протоколы оформлялись раздельно для осужденных к ВМН и ИТЛ, во всех остальных регионах такая дифференциация отсутствует. К сожалению, не удалось установить, какие причины или какие последствия имели эти различия в формальностях. 1 В Молдавской АССР признание обвиняемых, очевидно, не было обязательным условием: 96 % лиц, осужденных здесь тройкой, не признались в своей контрреволюционной деятельности. См.: Лубянка. Сталин и Главное управление госбезопасности НКВД, 1937-1938. С. 657, прим. 74. Персональный «стиль» руководства отдельных руководящих сотрудников НКВД мог заметно повлиять на осуществление операции. Так, народный комиссар внутренних дел УССР А. И. Успенский, преступая все мыслимые границы законности, принимал активное участие в искоренении «организованной» преступности, а именно в уничтожении главным образом мелких преступников. А. М. Ершов и С. Ф. Реденс, начальники УНКВД по Ярославской и по Московской областям, попытались направить удар главным образом против уголовных преступников. Некоторые начальники УНКВД, такие, как Г. Ф. Горбач, демонстрировали безграничную личную жестокость. Д. М. Дмитриев, начальник УНКВД по Свердловской области, персонально потратил много сил на создание больших, связанных между собой, заговорщицких сценариев. Его, очевидно, увлекла борьба с РОВС, и подчиненные Дмитриева повсюду «вскрывали» ячейки и организации белоэмигрантского союза. В этом отношении итогом рассмотрения карательной акции на местах может стать несколько заостренный вывод о том, что гонители сами создавали «врагов» тем, что порой весьма вольно толковали плановые задания.
Несмотря на такую местную специфику, влияние московского центра на ход событий оставалось доминирующим. Взаимодействие между центром и периферией было (это убедительно подтверждают украинские материалы) весьма тесным. Приказы, директивы, меморандумы и циркуляры руководства НКВД тотчас же находили свое воплощение в регионах. Так, после того как 17 декабря 1937 г. последовал приказ, потребовавший карать смертью все попытки побега из лагерей, он стал немедленно соблюдаться, вопреки предусмотренному в Уголовном кодексе наказанию за это преступление — максимум три года лишения свободы (в дополнение к уже имевшемуся сроку). Приказы об усилении преследований социалистов-революционеров и других политических конкурентов большевиков последовали в январе и феврале 1938 г., органы НКВД моментально обратили внимание на эти «контингенты». То же самое справедливо и для январского приказа 1938 г. об усилении «обслуживания» железнодорожного транспорта. Московский центр вмешивался в проведение «кулацкой операции» и с помощью предписаний, имевших региональный «радиус действия». Локально ограниченные инициативы центра также могли иметь губительное воздействие. Так, соответствующее указание Н. И. Ежова привело к тому, что на Украине «кулацкая операция» превратилась, начиная с февраля 1938 г., в машину убийства так называемых националистов. В целом центр зарекомендовал себя как подталкивающая и радикализирующая террор сила. Своими мероприятиями он поощрял уже имевшуюся в провинции тенденцию, направленную на расширение круга лиц, затронутых массовой операцией. При этом наметилась еще одна тенденция, согласно которой, с одной стороны, грань между субъективными и объективными критериями ареста и осуждения, о которых речь пойдет ниже, все более размывалась, а с другой стороны, аресты осуществлялись и приговоры выносились все чаще без учета субъективных факторов, таких, как индивидуальное поведение или — зачастую скрытые — намерения конкретного человека, но все в большей и большей степени — в зависимости от «объективных» признаков, сформулированных Москвой. Кроме того, по инициативе той же Москвы с января 1938 г. центр тяжести преследований был перенесен с «кулаков» и уголовников на «другие контрреволюционные элементы», что особенно проявилось на Украине. То, что Москва, несмотря на свободу, которая была предоставлена региональным подразделениям НКВД, ни в коем случае не выпустила из рук контроль за операцией, показывают следующие, разнообразно применявшиеся на республиканском, краевом и областном уровнях, инструменты управления, направленные на ориентацию, вознаграждение, стимулирование, наказание и юстировку и, наконец, на остановку операции: смещение и назначение членов троек, изощренный механизм одобрения запросов мест о повышении лимитов (верхних границ) и подотчетность в форме регулярных меморандумов (докладных записок), а на районном уровне — обязательное следственное делопроизводство в качестве контрольного инструмента государства, гарантировавшего проведение «правильных» преследований. За соблюдением процедуры отчетности (это установлено в результате изучения операции на Украине) следили строго. В статистическом отношении операция была «охвачена» центром исчерпывающим образом. Отношения между центром и периферией оставались, даже несмотря на все возможности для проявления регионами самостоятельной инициативы, «нейтралистскими» и строго иерархическими. И тем не менее они основывались на взаимовыгодном интересе и частично осуществлялись в рамках странного, становившегося все более и более зловещим «диалога», в котором шла «торговля» судьбами тысяч людей, подлежавших в течение короткого срока аресту и осуждению. В ходе такой торговли народный комиссар внутренних дел Украины по прагматическим соображениям просил о повышении лимита для заключения в лагерь, а Москва, наоборот, по прагматическим же соображениям, одобрила повышение лимита для применения высшей меры наказания, и именно потому, что места лишения свободы были переполнены. Подобные события разыгрывались и в других регионах1. Baberowski J. Der rote Terror. S. 193-194.
Партийная и чекистская периферия была заинтересована в массовых преследованиях, для того чтобы в известной степени под прикрытием «кулацкой акции» наискорейшим и радикальнейшим образом получить возможность для решения местных проблем. В этом смысле периферия во что бы то ни стало пыталась повлиять на ход вещей. Конфликты между центром и периферией возникали по вопросу об изменениях главных направлений удара. Союзное руководство НКВД, а также республиканский НКВД Украины настаивали на ликвидации враждебно настроенных групп и организованной преступности. Местные подразделения НКВД и милиции, напротив, стремились устранить преимущественно отдельных лиц, которых они затем искусственно объединяли в группы. Организованная преступность существовала, но ее нелегко было обнаружить. Таким образом, выбор жертв определял не столько основательный розыск, сколько дефицит времени и соревнование чекистов за лавры. Московский центр, равно как и республиканские органы, столкнулись в этом отношении с явно неразрешимой проблемой осуществления эффективного контроля, вытекавшей из характера приказа № 00447. В конечном счете эту проблему центр последовательно не отслеживал.
Управление из центра ярко проявилось и в окончательном завершении массовых операций 17 ноября 1938 г., после того как уже были приняты или санкционированы решения о частичном завершении карательных акций. Массовые операции были остановлены по инициативе центра не потому, что успешно завершилась очистка страны от всех «врагов», а как любое другое бюрократическое мероприятие, причем никаких обоснований этого не приводилось. Ответственность за «изначально включенный в стоимость побочный ущерб», за последствия форсированной динамики и навязанного упрощения следственного процесса Политбюро возложило на НКВД. Восстановление права и законности, насколько это было вообще возможно, стало не более чем приспособлением к изменению политического курса. Широкое расследование преступлений, поставленных в вину НКВД, несмотря на начатое «гонение на гонителей», не состоялось. Политическое руководство страны также не было в нем заинтересовано. Тем не менее в послеоперационный период на информационном уровне закладывались основы для реабилитации, осуществлявшейся при Н. С. Хрущеве. В результате изучения операции в исследуемых регионах проект подтвердил: главный удар приказа № 00447, бесспорно, был направлен против простого населения Советского Союза. Этот вывод уже не оспаривается научной общественностью1. Причем «простое» население не всегда отождествляется с малообразованным или с населением с низким социальным статусом, хотя репрессии в отношении «других контрреволюционных элементов», как они обозначались в приказе № 00447, затронули именно этот слой. Дефиниция «простое» употребляется здесь в смысле «далекое от власти и связанных с ней привилегий».
Исследования в ряде избранных регионов помогли очертить контуры как жертв, так и карателей «кулацкой операции». Иногда даже можно говорить об определенных типажах. Так, в Алтайском крае в своей массе репрессируемые были мужчинами — отцами семейств, в продуктивном рабочем возрасте и с начальным школьным образованием. Что же касается карателей, то, как показал проект, их круг был намного более широк, чем только компетентные сотрудники НКВД. В него входили члены сельских и городских советов, большие и малые выгодоприобретатели колхозной системы, а также члены ВКП(б), представлявшие обвинение в качестве свидетелей и информаторов. Поэтому в принципе можно предположить, что представители именно этого круга широко привлекались органами НКВД и милиции, так как ожидалось, что они если не по убеждению, то из лояльности в отношении государства и органов госбезопасности выступят с требуемыми показаниями. Установленный факт, что местные «элиты» посредством систематического участия в арестах и следствии устранили из своей собственной среды «нарушителей спокойствия», «саботажников», конкурентов и критически мыслящих лиц, может рассматриваться в расширение тезиса Виктора Данилова о «кнуте и прянике» в том смысле, что чистка «снизу» (приказ № 00447) была также замышлена или использовалась как дополнительное мероприятие по консолидации уже неоднократно «почищенных» советских элит1. В этом контексте имеются явные указания и на то, что экономические проблемы, трудности функционирования промышленных и сельскохозяйственных предприятий были важным мотивом преследования части простого населения и маргинальных групп. Есть все основания высказать это предположение, поскольку НКВД и милиция выступали также как органы, осуществлявшие контроль за работой колхозов, совхозов, заводов и фабрик. Именно члены периферийных групп общества (попрошайки, безработные, бездомные, проститутки, пьяницы, хулиганы, мелкие уголовники, воры, игроки и т. д.) стали жертвами преследований в исследуемых регионах в более высокой мере, чем это ожидалось, т. е. их доля среди жертв операции была непропорционально высокой. Это чрезвычайно важный, если вообще не главный результат всего проекта. Свое подтверждение он нашел и в исследованиях в Воронеж- Данилов В. П. Советская деревня в годы «Большого террора». С. 40. О циклах чисток элит в ряде регионов см.: Наумов Л. Сталин и НКВД. С. 523-531. ской области1. В целом по СССР доля членов маргинальных групп от общего количества жертв операции по приказу № 00447 составила около 17 %. Тем самым получает подтверждение один из главных исходных тезисов проекта, в соответствии с которым власти намеревались использовать и использовали приказ № 00447 как для политической, так и для социальной «чистки» советского общества. На этом фоне кажется абсолютно логичным, что московский центр никогда не осуждал сложившуюся практику, согласно которой требуемая в приказе № 00447 и в других директивах концентрация репрессивных усилий органов НКВД на уголовниках-рецидивистах весьма вольно толковалась и в определенной степени по-своему интерпретировалась на районном и областном уровнях. Только один-единственный раз народный комиссар внутренних дел Украины Леплевский упрекнул своих подчиненных за такое переосмысление изначальных установок приказа, впрочем, этот упрек остался без каких-либо серьезных последствий. В результате НКВД и милиция при аресте и осуждении в меньшей степени принимали во внимание тяжесть преступления и в гораздо большей — один лишь факт повторения любого девиантного поступка, что и рассматривалось как решающий момент для того, чтобы в рамках «кулацкой операции» передать рассмотрение уголовного дела на тройку. В соответствии с этой методой в сети внесудебных карательных органов попадали (в случае с уголовниками) не убийцы, не крупные мошенники, не профессиональные спекулянты и члены банд, не преступники-рецидивисты и т. п. — в них прежде всего оказывались мелкие члены маргинальных групп, такие, как тунеядцы, алкоголики, мелкие уголовники, бездомные, хулиганы и т. п., становившиеся в массовом порядке жертвами «кулацкой операции». Они представляли собой легко поддающуюся аресту группу «нежелательных» и «ненужных» элементов, которая всегда была докучливой и обременительной, но в «нормальных» условиях функционирования советского права ее нелегко было привлечь к судебной ответственности. Теперь же предоставлялся шанс «отделаться» от нее быстрым способом.
1 Bonwetsch В. «Der Gro?e Terror». S. 139.
Это молчаливое переистолкование целевых групп не в последнюю очередь можно объяснить высокой динамикой преследований, свободой рук карательных органов на местах, действовавших в условиях жесткого дефицита времени и сражавшихся между собой за лавры, а также ужесточившимися критериями лояльного и «общественно полезного» поведения. При таком подходе обнаруживался целый «резервуар» потенциальных жертв, которые подлежали осуждению именно по объективным критериям — таким, как отсутствие постоянного места работы или жительства, — или с помощью широко толкуемого понятия «социально вредные элементы». Поскольку для проведения основательного расследования всегда было слишком мало времени, наличие которого является необходимым условием для борьбы с настоящей преступностью, органы на местах предпочли пойти более легким путем. Все это, само собой разумеется, не имело ничего общего с «большой политикой». От вычленения этой группы до угрозы «военной опасности», осознание которой, очевидно, присутствовало на высшем руководящем уровне (от московского центра до республиканского руководства) и, без сомнения, во многом определяло «климат» преследования, была очень большая дистанция. Таким образом, в конкретной деятельности карательных органов проблема военной опасности не играла какой-либо роли в преследовании уголовников, но имела значение в случае с «бывшими» политическими противниками большевиков и подобными группами. Здесь следователи реагировали на невидимые сигналы, исходившие от «большой политики» и служившие для карательных подразделений дополнительным аргументом в пользу репрессий, даже если антисоветские взгляды жертв уже давали основание для обвинения1. Введенные в научный оборот участниками проекта архивные материалы привели к выводу, что террор в ходе «кулацкой операции» не может быть огульно охарактеризован как чередование «слепых» и «произвольных» репрессий и нагромождение «случайных ликвидации для выполнения лимитов», как это делают ряд исследователей, которые не имеют представления о подлинном течении операции2. Действительно, в смысле выдвинутых против жертв и положенных в основание приговоров обвинений критикуемая нами точка зрения верна. Эти обвинения были безмерно раздуты, не подкреплялись уликами или отличались искажением объективных доказательств и подтасованными свидетельскими показаниями. В большей или меньшей степени обвинительный материал частично измышлялся, фальсифицировался, изготовлялся по заказу органов и подкреплялся признаниями обвиняемых, полученными путем физического или психического давления. В этом смысле террор был «случайным», «слепым» и «произвольным».
Однако именно здесь и подстерегает историков, которые пытаются интерпретировать эти процессы на основе выдвинутых обвинений, серьезная проблема. Возможно, причина скрывается в почти автоматической ориентации на более известные события в рамках политических преследований элит. В этом случае доказательство и признание «контрреволюционных преступлений» действительно играли важнейшую роль. У всех жертв это навсегда осталось в памяти как тяжелейшая мука. То, что мир мог только подозревать перед лицом признаний московских показательных процессов, позже все снова и снова подтверждалось в многочисленных воспоминаниях выживших. Следователи настаивали на признательных показаниях, даже если они и были абсурдными, они добивались признаний физическими и психическими пытками. Но этот опыт, согласно которому признания обвиняемых были в конечном счете единственным доказательством вины, нельзя по аналогии переносить на массовые операции, как это случается сплошь и рядом. Здесь признание также играло роль, но ни в коем случае не центральную: признание в «кулацкой операции» было дополнительным «успехом» соответствующего сотрудника НКВД, от него такого результата неоднократно требовало начальство, но получение признаний происходило здесь скорее рутинно. В основной массе случаев признание вины не было необходимым условием ни для уголовного преследования, ни для вынесения приговора. Поэтому «следствие» могло быть таким коротким — несколько дней от ареста до осуждения, в полной противоположности к широко известным делам «политических», которые месяцами находились под следствием и истязались на ночных допросах: обвиняемые этой категории, если они не признавались в инкриминируемых преступлениях, действительно были проблемой для следователей. Факт признания вины в ходе массовых операций утратил свое прежнее значение и был вытеснен на задний план комбинацией из 1) объективных критериев, таких, как принадлежность к определенной категории населения, к примеру к «бывшим», политическим противникам большевиков или социальным «уклонистам»; 2) субъективных факторов, таких, как индивидуальное поведение или личные намерения (в большинстве случаев скрывавшиеся); 3) констатации рецидивной «аномальности» отдельно взятого лица в прошлом и настоящем. Поэтому нельзя не признать, что произвол до определенной степени имел свою методику. Так, имелись определенные группы риска, которые относились к основным жертвам «кулацкой операции»: их везде искали целенаправленно. В конце концов, выделенные Москвой «лимиты» арестов, а также осуждений к ВМН и лагерному заключению основывались на данных из регионов, которые, в свою очередь, большей частью базировались на документально подтвержденных сведениях о «подозрительных» лицах. В особенности документы из украинских архивов, но также и немногие полные материалы из архивов других исследуемых регионов подтверждают тезис, согласно которому преследования — при всем их произволе — имели свою внутреннюю логику и были более целенаправленными и регламентированными, чем это зачастую представляется. При рассмотрении целевых групп террора обнаруживается, что для одних групп, начиная с Октябрьской революции, именно «социальное происхождение», насколько оно в принципе было отягчающим в советских условиях, играло роль «первоначального подозрения» и одновременно негативно воздействовало на выносимый приговор, у других этого не происходило. Для священников во всех исследуемых регионах определяющую роль при аресте и осуждении играли социальное происхождение и/или классовая принадлежность. Существенное воздействие на подозрительность органов и на утяжеление наказания всегда оказывало оппозиционное политическое прошлое. Отнесение жертвы к «кулакам» также являлось причиной ареста и осуждения, но удивительным образом одно только это не обуславливало автоматически вынесения высшей меры наказания даже в ходе карательной акции, на жаргоне карателей называвшейся «кулацкой операцией». Напротив, благоприятное в советском смысле «социальное происхождение» не защищало от тяжелейших наказаний в случае с нерадивыми или иным образом провинившимися рабочими, не говоря уже об уголовниках или маргиналах. Это, в свою очередь, служит указанием на то, что актуальное поведение или актуальная социальная позиция также играли важную роль. Необходимо далее различать причины ареста и стратегии осуждения. Для гарантированного осуждения конкретного обвиняемого была, очевидно, необходима комбинация причин, потому что каждая из них в отдельности (ошибочные действия на рабочем месте, неблагоприятное социальное происхождение, вызывающая социальная позиция, политическая и идеологическая независимость, а также социальная девиация) являлась недостаточной. Но в зависимости от целевой группы операции и соответствующего этапа реализации приказа не все критерии были необходимы, или они обладали в разные моменты различным весом. Сведения о причинах ареста в архивноследственных делах, напротив, чрезвычайно редки. Поэтому остается спорным, в каком соотношении находились «субъективные» и «объективные» причины, т. е. принадлежность к определенной преследуемой или социальной категории населения и подлежащее по советским меркам наказанию индивидуальное поведение. Факт остается фактом: отдельные категории жертв сверхпропорционально часто подвергались арестам и осуждались (священнослужители всех конфессий, сторонники бывших социалистических партий — конкуренты большевиков, «белые», участники антикоммунистических восстаний), а другие категории, напротив, гораздо реже («кулаки», крестьяне, уголовники). Это свидетельствует об основанном по иерархическому критерию дифференцированном образе действий карательных инстанций, при котором причиной ареста и осуждения выступала не только одна неблагоприятная классовая принадлежность. В целом возникает ощущение, что местными органами НКВД на различных уровнях при трансформации арестов в осуждения или при переносе имен из списков арестованных в списки осужденных осуществлялась целенаправленная селекция; в ходе ее было возможно, хотя и в чрезвычайно небольших размерах, даже освобождение уже арестованных1. Похожим для всех регионов был бюрократизированный и организованный по принципу разделения труда процесс осуждения жертв, в котором ключевую роль при подготовке и назначении приговоров играл секретарь соответствующей тройки. Стремление охарактеризовать эту конвейерную юстицию такими терминами, как «произвол», «эксцессы», или считать ее основными свойствами «безудержность» и «безграничность» при более точном рассмотрении является лишь моральным разоблачением и осуждением, которое невольно умаляет серьезность того, что в действительности произошло. Последовательная бюрократизация проявляется также в сравнении «кулацкой операции» с другими — и более ранними, и более поздними — массовыми карательными акциями. Так, сопоставление ее с кампанией раскулачивания начала 1930-х гг. демонстрирует следующее: выбор целевых групп и технология проведения операции имеют большое сходство с деятельностью троек времен коллективизации, но приказ № 00447 осуществлялся под большим контролем, с большей степенью бюрократизации и более иерархизированно под руководством НКВД. На этот раз произошло резкое разделение на тех, кто проводил операцию (НКВД и милиция), и на тех, кто служил поставщиками информации и свидетелями обвинения (члены сельских и городских советов, благоприобретатели колхозной системы, партийные функционеры). Партия, ее подразделения и партийные коллективы, создававшие необходимый общественный климат для проведения такой операции, также остались в сравнении с 1930— 1931 гг. вне операции. Преследования в рамках «кулацкой операции», в отличие от выставленных напоказ судебных процессов против советских и партийных элит, вообще были лишены публичности. Исследования в ходе проекта показали: гражданам было безразлично, аплодировать ли в качестве «привлеченной» общественности в залах суда вынесенным приговорам в отношении руководителей предприятий или выступать в отделениях милиции в качестве свидетелей обвинения против своих соседей, коллег по работе, знакомых или совершенно случайных людей. Ужасающе безвольно, если не добровольно, преследуя собственные интересы, они давали возможность втянуть себя в рутину арестов и следствия. Для первых действующих лиц областных организаций ВКП(б) и прокуратуры это утверждение справедливо без каких-либо оговорок. В результате возложенной на них обязанности подписывать протоколы троек они стали сообщниками и соучастниками преступления. По меньшей мере партийные секретари краевого/областного уровня дополнительно сыграли активную роль во время подготовительной фазы «кулацкой операции» и остались верными этой роли вплоть до ее завершения. Новым, до сего времени неизвестным, качеством «кулацкой операции» в сравнении с операциями начала 1930-х гг. стало систематическое участие в преследованиях милиции («нормальной» полиции). Ее сотрудники, как правило, готовили дела преступников для рассмотрения тройкой; также милиция предоставляла «докладчиков», которые подготавливали для протоколов тройки короткие резюме уголовных дел. Прокуратура же, чьей непосредственной задачей был контроль за законностью карательных процедур, в случае с приказом № 00447 оказалась практически исключена из числа действующих лиц. Это также является характерным отличием «кулацкой операции» от более ранних акций. Только в ноябре 1938 г. прокуратура снова сыграла свою роль в завершении операции и возвращении тайной полиции и милиции в границы их прежней компетенции, в данном случае — даже решающую. Приказ № 00447 поставил печальный рекорд по количеству осужденных в течение короткого срока, жестокости наказания, степени упрощения следственных процедур, быстроте приведения приговоров в исполнение. Здесь «прорыв» был осуществлен в масштабах, неизвестных ранее в СССР. Абсолютно единственным в своем роде остается, согласно сегодняшним знаниям, предпринятое во всесоюзном масштабе распределение лимитов на преследования, которые централизованно устанавливались Москвой вплоть до краевого/областного уровня. Только на уровне районов начальник соответствующего краевого или областного управления НКВД мог по собственному усмотрению распределять полученные лимиты. Особое значение «кулацкой операции» подтверждает также ее сравнение с другими одновременно осуществлявшимися карательными акциями, такими, как реализация «национальных» приказов, публичные преследования политических противников большевиков — «правых», «троцкистов» и т. д. Это сравнение стало возможно на основании отчетов начальников УНКВД, которые были подготовлены по требованию Москвы в январе 1938 г. В результате становится очевидным, что операция по приказу № 00447 в исследуемых регионах всегда была самой масштабной карательной акцией, особенно в 1937 г. Однако стоит отметить, что в качестве составной части сценария вселенского заговора, в который в отчетах, как правило, сплетались все массовые операции, приказ № 00447 не занимал такого значительного места. Это отражает то обстоятельство, что в сознании руководства НКВД приказ № 00447 служил для того, чтобы преследовать «мелкую рыбешку», т. е. тех, кто скорее мог служить потенциальным базисом целевых групп других оперативных приказов и карательных акций, чем зачинщиками и вожаками. Несмотря на эту подчиненную роль приказа № 00447, бесспорно одно: приказ имел свой собственный, отличный от других приказов и карательных инстанций, профиль. Основой для этой оценки послужили приведенные в чекистских отчетах поводы для ареста и осуждения целевых групп соответствующих приказов и карательных инстанций. В случае с «милицейской» тройкой, деятельность которой была направлена против лиц, совершавших чаще всего мелкие бытовые или экономические проступки или виновных в девиантном социальном поведении, в качестве обоснования приводились исключительно внутриполитически важные социальные и экономические аспекты1. В случае с «кулацкой» тройкой социальные и экономические причины арестов и осуждений также играли важную роль. Но, помимо этого, есть большое количество указаний на то, что среди арестованных или осужденных имелись силы, которые по национальным или классовым мотивам желали свержения советской власти. Наиболее существенное отличие от дел, завершенных «милицейской» тройкой, состоит в том, что в случае с некоторыми целевыми группами приказа № 00447 (священники, «бывшие», а также члены социалистических партий — конкурентов большевиков) все время фигурировали такие важные внешнеполитические темы, как военная опасность (пятая колонна) и сотрудничество с фашистскими режимами. Переход от «кулацкой операции» к репрессиям в отношении правых и троцкистов, т. е. в отношении как бывших, так и настоящих партийно-советских элит, дает возможность для обоснования арестов и осуждений причинами экономического, национально-этнического и лоялистского свойства. В обоих случаях они составили значительную часть обвинения, хотя, конечно, в общем и целом обвинения в международной заговорщицкой деятельности в случае с видными членами элит занимали гораздо больше места. Вместе с тем социальные аспекты и классовая принадлежность, занимавшие большее место в «кулацкой операции» в сравнении с международной политикой, практически не играли никакой роли в обвинениях элит. Основания для «национальных операций» дают прежде всего обвинения в шпионаже, нарушении границы, контрабанде, саботаже и сотрудничестве с иностранными консульствами. При этом существенную роль играют внешняя угроза или даже военная опасность, что в исследованиях предположительно называется главной причиной Большого террора. Что же касается приказа № 00447, то, сравнивая его с другими приказами и операциями, можно сделать вывод: со своими значимыми — внутриполитическими и внешнеполитическими — обоснованиями арестов и осуждений целевых групп он был, подобно двуликому Янусу, фундаментом Большого террора. В отношении жесткости приговоров (доля приговоров к ВМН от общего числа осужденных), выносимых судебными и внесудебными карательными инстанциями, «кулацкая операция», несмотря на весьма щедро выделяемые лимиты по 1-й и 2-й категориям, удивительным образом располагается в центре шкалы, как это наглядно подтвердили материалы украинских архивов. На первом месте безоговорочно находится Военная коллегия Верховного суда СССР, которая главным образом занималась осуждением представителей элит. Потом следуют «национальные операции», где карательными инстанциями выступали «двойки», а с 15 сентября 1938 г. — так называемые особые тройки. Приказ № 00447, согласно своему основному направлению удара против «мелкой рыбешки», по состоянию на январь 1938 г. располагался в нижней части шкалы. Еще меньше смертных приговоров выносили военные трибуналы, специальные коллегии судов и Особое совещание, которые занимались репрессированием менее значительных представителей элит. В самом низу находились «милицейские» тройки, осуждавшие мелких уголовников и представителей прочих маргинальных групп. В целом в ходе реализации проекта укрепилось представление, согласно которому отдельные операции и карательные инстанции Большого террора занимались преследованием и осуждением соответствующих специфических целевых групп и имели свои определенные центры тяжести. Это соответствует общему принципу поведения советской исполнительной власти сталинской эпохи, а именно кампанейскому подходу для достижения целей, которые в сущности относятся к нормальным задачам органов управления, а также частому обращению к созданию чрезвычайных органов, ибо у политического руководства возникало впечатление, что «нормальные» власти без подобного побуждения и помощи особых органов не в состоянии выполнить возложенные на них задачи. В случае с «кулацкой операцией» подобная задача называлась бы в обычной ситуации решением экономических и социальных проблем вплоть до борьбы с преступностью.
В ответ на поставленный вопрос, не имела ли специфика проведения акции в областях и краях в сравнении с ее видением в Москве собственного — возможно значительного — воздействия на результаты массовой операции, может быть дан только амбивалентный ответ: массовые преследования по приказу № 00447 развили высокую динамику, в результате чего подчиненные карательные инстанции в ходе реализации приказа по собственному усмотрению интерпретировали концепцию московского центра, приспосабливая ее к местным отношениям и нуждам. Но, так как большая «свобода рук» периферии и учреждение рассчитанных на максимальную гибкость внесудебных органов — троек — были частью концепции московского центра, не может идти и речи об утрате контроля за операцией. В большей степени можно говорить о «контролируемом», или «калькулируемом», обособлении мест. Марк Юнге, Бернд Бонвеч, Рольф Биннер
II. Реализация приказа № 00447: региональные перспективы
Статьи участников региональных рабочих групп проекта тематически сгруппированы в трех разделах: «Жертвы», «Каратели» и «Региональные исследования» (статистика и микроистория). В разделе «Жертвы» в центре внимания — целевые группы приказа № 00447: бывшие «кулаки», члены религиозных общин, политические противники большевиков и уголовники. Изучение преследований бывших «кулаков», а также причисленных к ним колхозников и единоличников проводилось в рамках четырех регионов: сельскохозяйственного Алтайского края и развитых в промышленном отношении Калининской, Донецкой и Свердловской областей. Виктор Николаевич Разгон (Барнаул) начинает исследование с разработки темы массовой манипуляции следственных органов социальным происхождением крестьян, или «кулаков». Около 40 % осужденных в Алтайском крае по приказу № 00447 в качестве так называемых кулаков не были в начале 1930-х гг. ни раскулачены, ни лишены избирательных прав. Их причислили к «кулакам» на основе «объективных» критериев, таких, как владение имуществом до коллективизации, использование ранее наемных работников и т. д. Несмотря на то что Сталин в декабре 1935 г. на собрании комбайнеров изрек свою знаменитую максиму: «Сын за отца не ответчик», вплоть до смерти вождя это правило не касалось деятельности карательных органов1. Потому неудивительно, что в группу кулаков попали сыновья и иные родственники тех крестьян, которых власти по советским понятиям действительно считали кулаками. Процент «фальшивых» кулаков в Алтайском крае увеличился еще на 18 % — с 40 % до 58 % — за счет того, что социальное происхождение арестованных менялось сотрудниками НКВД или сельскими советами в ходе следствия: середняки становились «кулаками». Автор сопоставляет этот результат с другими факторами, имевшими значение при выборе жертв (предыдущими судимостями, экономически безнадежным положением отдельных колхозов, столкновением груп- Правда. 1935. 2 дек. С. 3. Речь Сталина перед комбайнерами опубликована на титульной странице газеты от 4 декабря 1935 г. повых интересов и сведением личных счетов), и подводит читателей к выводу, что для вычленения группы риска использовались многие факторы, хотя нельзя констатировать наличие их четкой иерархии. Вполне возможно, это обуславливалось крайней бедностью доказательной базы по каждому отдельно взятому пункту обвинения и попыткой следствия компенсировать это аккумуляцией обвинений. В конечном итоге В. Н. Разгон устанавливает, что все жертвы, без исключения, осуждались к смерти и большим срокам заключения на основе ничтожных проступков.
Владислав Валерьевич Шабалин (Пермь) также посвятил свою работу изучению преследований сельского населения. Жертвы среди этого слоя составили на территории Прикамья четверть осужденных по приказу № 00447, в то время как в Алтайском крае — две трети. В отличие от В. Н. Разгона, при ответе на вопрос о значении критериев, сыгравших роль при выборе жертв, в частности таких, как социальный статус, он не пришел к однозначному выводу. Он полагает, что «выполнение плана по арестам решалось любыми способами», особенно в ноябре 1937 г., очевидно потому, что «сверху» осуществлялся особый нажим. Вместе с тем В. В. Шабалин пишет, что сотрудники НКВД использовали сведения о прошлом и настоящем потенциальных жертв, которые содержались в документах по месту их работы, а также агентурные материалы, показания свидетелей и доносы; вступали в контакт с деревенским активом, чтобы установить возможные экономические проступки и антисоветское поведение. Свое объяснение широкого спектра факторов для преследований на территории Прикамья автор иллюстрирует описанием специфики ситуации, возникшей с августа 1937 г.: с началом массовых преследований были созданы особые политические и юридические условия для арестов и осуждений «подозрительных» лиц, «которые когда-то вроде в чем-то участвовали, но чья вина не могла быть должным образом обоснована». В ходе новой кампании для их осуждения хватило ранее недостаточных улик: дополнительный, или комплектный, обвинительный материал был теперь не нужен. Евгения Рафаэльевна Юсупова (Барнаул) сосредоточила внимание на изучении отдельного фактора, игравшего значительную роль при выборе жертв в Алтайском крае, — участии в Сорокинском крестьянском антикоммунистическом восстании начала 1921 г. В условиях поиска возможных «врагов» советской власти такой подход со стороны органов госбезопасности понятен, хотя со времени восстания прошло к тому времени уже 16 лет. Юсупова констатирует, что следователями НКВД и секретарем тройки обращалось особое внимание на то, кто и с каким политико-социальным прошлым принимал в свое время участие в восстании. При этом для определения меры наказания, очевидно, решающее значение имели не столько классификация обвиняемого в качестве зачинщика восстания, сколько сведения о его прошлом, напрямую не связанные с участием в восстании. Социальное происхождение, предыдущие судимости, партийная принадлежность и служба в белых армиях — вот те критерии, которые определяли вынесение приговора к ВМН или к лагерному заключению. Это полностью соответствовало логике бюрократически организованной машины преследований: участие в восстании в сочетании с деятельностью в качестве священника, хотя бы и в прошлом, напрямую вело к смертному приговору, точно так же, как сочетание повстанческого прошлого и бывшего членства в партии социалистов-революционеров. «Кулацкое» прошлое и участие в восстании в 70 % случаев приводило к смерти. Что касается повстанцев, отнесенных к «середнякам», то из них были расстреляны «только» 45 %. Правда, тринадцати (из четырнадцати) беднякам, принявшим участие в восстании, был вынесен смертный приговор, т. е. практически всем. Эта статистическая девиация может быть объяснена только на основе скрупулезного изучения архивноследственных дел. Что очень хорошо показывает работа Е. Р. Юсуповой, так это наличие регионально-специфических направлений преследований в рамках приказа № 00447. Только после разделения Западно-Сибирского края на Новосибирскую область и Алтайский край в конце сентября 1937 г. и связанного с этим учреждения в Алтайском крае собственной тройки аресты участников Сорокинского восстания резко увеличились. Андрей Борисович Суслов (Пермь) задается вопросом: в какой степени была затронута приказом № 00447 и без того стигматизированная группа спецпереселенцев? Спецпереселенцы — бывшие «кулаки», в начале 1930-х гг. переселенные в Свердловскую область, — в принудительном порядке работали на местных промышленных предприятиях и составляли там до 30 % персонала1. По мнению А. Б. Суслова, в глазах НКВД они представляли уже готовую группу жертв. Их доля среди жертв приказа № 00447 в Прикамье — одна треть. Большая часть осужденных спецпереселенцев, а именно 61 %, была расстреляна. Автор высказывает недоумение по поводу характерной разницы между тяжестью обвинения и суровостью вынесенных приговоров. Так, при тяжелейшем обвинении в шпионаже было вынесено меньше приговоров к ВМН, чем при обвинении во «вредительской деятельности», на деле сводившейся к мелочным проступкам. Автор предполагает, что чекисты и сами не были уверены О спецпереселенцах см.: Суслов А. Б. Спецконтингент в Пермской области. 1929-1953 гг. Екатеринбург; Пермь, 2003. в том, что их малообразованные «подопечные» способны на шпионскую деятельность. Но это только авторское предположение, которое, очевидно, не следует из самих следственных дел. Важным для понимания механики следствия является сделанное А. Б. Сусловым наблюдение, согласно которому 51 из 64 свидетелей, привлеченных для «изобличения» арестованных спецпереселенцев, сами имели «черные пятна» в биографии, а значит, легко могли поддаваться давлению со стороны персонала НКВД.
Инна Геннадьевна Серегина (Тверь) провела критический анализ следственных дел в отношении 50 «кулаков»: рассмотрела их структуру, оценила информационное содержание и степень манипуляции фактами. Сделанный ею осторожный вывод гласит: нельзя однозначно сказать, что все следственные дела являются документами, подвергавшимися тотальной фальсификации. Особый методологический подход продемонстрировали Андрей Николаевич Кабацкое и Анна Семеновна Кимерлинг (Пермь) при изучении преследований в регионе Прикамья Свердловской области. Для Кабацкова критерием отнесения жертв операции к определенной социальной группе выступает социальный статус на момент ареста. Преимущество такого подхода — в дистанцировании от взгляда сотрудников НКВД на жертвы, который фиксировался на социальном происхождении. Последнее же зачастую основывалось на приписках, как это продемонстрировал в своей статье В. Н. Разгон. При весьма расширенном толковании статуса рабочего А. Н. Кабацков насчитывает среди жертв операции на территории Прикамья Свердловской области 44,8 % рабочих. Но исходить из того, что рабочий класс как таковой являлся целевой группой приказа № 00447, как это делает автор, было бы все же ошибкой. В случае с массовыми преследованиями социальное происхождение, истинное или приписанное чекистами, играло большую роль. Но в исследовании А. Н. Кабацкова обращается внимание на то, что советский рабочий класс не имел «родословной». На Урале сочетание занятости в сельском хозяйстве с трудом на промышленном предприятии было традицией. Поэтому сразу же после революции, когда заводы находились в руинах, многие рабочие уходили в деревню, а в период форсированной индустриализации возвращались в промышленность. В этом смысле «социальное происхождение» из крестьян и «социальный статус» рабочего были здесь для жертв операции в порядке вещей. Только приписка их к «кулакам» была спорной. Но при этом очевидно, что именно такие, преследуемые как «кулаки», крестьяне становились в 1930-е гг. беглецами из новой «крепостной» деревни в «свободные» города, главными мигрантами сталинского социального устройства, пытались раствориться в новом рабочем классе, миллионными массами кочевавшем с одной «великой стройки» коммунизма на другую, чтобы начать новую жизнь, лишенную опасного прошлого.
В этой связи было бы интересно понять, действительно ли рабочие и служащие, как утверждает А. Н. Кабацков, просто оказались в неправильном месте в неправильное время. По меньшей мере, необходимо очень серьезно проверить, не играло ли решающую роль для их арестов экстремальное ужесточение критериев в отношении девиантного поведения. Более точно следовало бы проверить, не являлось ли социальное происхождение, если только оно действительно было единственной причиной ареста, также и целью обвинения. Следственные дела и внутренняя переписка НКВД, особенно материалы из архивов Свердловской и других областей бывшего Советского Союза и московского центра, содержат дополнительную информацию для выяснения этих вопросов, которая могла бы быть использована более интенсивно. Например, такую: «Куда делись люди, с которыми мы боролись 20 лет назад, — это махновцы, петлюровцы, кулаки, белогвардейцы. Они переоделись в колхозные рабочие блузы. Не лучше обстоит дело и в сельском хозяйстве. [...] Кулачество здесь осело, вот здесь на шахте 5/6 Калиновка, оделось в рабочую блузу и делает свои дела»1. А в правилах проведения оперативного учета, принятых в НКВД в начале 1936 г., говорится, что «бывшие кулаки, торговцы и владельцы предприятий, бывшие служители культа и т. п., которые к моменту привлечения к следствию работают на предприятиях, учреждениях или в колхозах в качестве рабочих, служащих и колхозников, должны быть показаны как кулаки, "бывшие люди" и т. д.»2. А. С. Кимерлинг дополнительно выявляет среди жертв операции высокую долю служащих, что является особенностью карательной акции в союзном масштабе3. Преследования религиозных общин изучались на примере четырех различных регионов: Западно-Сибирского края, Прикамья Свердловской области, Калининской и Киевской областей. Одну из своих главных задач Андрей Иванович Савин (Новосибирск), Татьяна Геннадьевна Леонтьева (Тверь), Михаил Геннадьевич Нечаев и Степан Викторович Уткин (Пермь) видели не столько в том, См.: Стенограмма выступления директора Селидовской МТС тов. Ахтырского на заседании пленума Сталинского горкома КП(б)У. 13.07.1938 г. // «Через трупы врага на благо народа». «Кулацкая операция» в Украине 1937-1938 гг./сост. М. Юнге, Р. Биннер, С. А. Кокин, Г. В. Смирнов, С. Н. Богунов, Б. Бонвеч, О. А. Довбня, И. Е. Смирнова. См.: Трагедия советской деревни. Коллективизация и раскулачивание. Документы и материалы: В 5 т. Кн. 2. М., 2006. С. 569. Тезисы А. С. Кимерлинг в большей степени справедливы для акции НКВД в отношении РОВС. См. также: Тепляков А. Г. Машина террора. ОГПУ-НКВД Сибири в 1929-1941 гг. М., 2008. С. 357, 359,378. чтобы продемонстрировать специфику репрессий против конфессий в 1937-1938 гг., сколько указать на их преемственность1. Тем не менее авторы подтверждают, что давление на конфессии (вплоть до арестов) существенно увеличилось после февральско-мартовского пленума ЦК ВКП(б) 1937 г. и уже в июле 1937 г., с выходом приказа № 00447, систематически стал осуществляться «последний удар» по религиозным общинам. Спорным остается вопрос о том, по чьей инициативе — местных руководителей ВКП(б) и УНКВД или центра — религиозные объединения были включены в качестве целевой группы операции по приказу № 00447. В качестве общих причин антицерковных акций авторы традиционно указывают на результаты переписи 1937 г. и подготовку к выборам в Верховный Совет СССР. Однако это предположение, как правило, не основывается на использованных источниках.
А. И. Савин посвятил свою работу изучению преследований протестантских и неопротестантских церквей баптистов, евангельских христиан, адвентистов, меннонитов и др. Он считает, что включение «сектантов» в качестве целевой группы операции было обусловлено сложившейся еще в 1920-е гг. репрессивной традицией в их отношении, а также активным стремлением евангельских верующих в 1930-е гг. сохранить и укрепить свои общины, существовавшие в основном нелегально. Инициатором нового давления на «сектантов» после февральско-мартовского пленума ЦК ВКП(б) выступило высшее руководство партии и НКВД СССР, их с воодушевлением поддержали местные власти и региональные органы НКВД, рассматривавшие верующих как идеологических конкурентов и «возмутителей спокойствия». Автор подчеркивает, что бюрократическое оформление карательной акции в отношении евангельских верующих происходило без особых трудностей: большинство из них состояли на оперативном учете, ранее подвергались суду и аресту, религиозные же собрания зачастую с полным правом квалифицировались чекистами как нелегальные. В ходе операции «сектанты» преследовались с не меньшей жестокостью, чем православный клир: 85 % всех осужденных тройкой в Алтайском крае евангельских верующих были приговорены к расстрелу. На жестокость приговоров в отношении «сектантов» исследователь указывает как на одну из главных специфических черт операции: если ранее вынесение смертного приговора в отношении верующих было скорее исключением из правила, то в ходе реализации приказа № 00447 основная масса «сектантов» уничтожалась физически, репрессиям подвергались жены и близкие родственники пресвитеров и проповедников. Это обстоятельство соответствовало общему принципу — преследовать членов семей «врагов народа» в уголовном порядке, а с августа 1937 г. наличие такого состава преступления было узаконено1. Т. Г. Леонтьева осуществила анализ преследований православных служителей культа и мирян в Калининской области. В ряду непосредственных причин арестов священников она указывает на стигматизированность жертв как врагов режима. В качестве дополнительных причин автор называет активные жалобы клира и верующих, адресованные властям, а также рекрутирование священников из «бывших». Основные события развернулись в сельской местности: за время операции в городах было арестовано 80, в деревне — 218 «церковников». Т. Г. Леонтьева полагает, что в ходе операции «верхи» решали стратегическую задачу искоренения религии, а на местах избавлялись от «диссидентов-одиночек». К тому же местные власти стремились возложить на якобы занимавшихся «подрывной деятельностью» «попов» ответственность за собственные провалы в хозяйствовании. Репрессиям в отношении православного духовенства Пермской епархии (Свердловская область) посвящена статья М. Г. Нечаева и С. В. Уткина. Авторы подчеркивают «умозрительность» выводов историографии в отношении гонений на духовенство и видят свою главную задачу в создании достоверной статистики, являющейся «наиболее уязвимым» местом исследований. Работа написана на основе архивно-следственных дел, дополненных материалами партийных органов. Ее отличает широкий исторический контекст: преследования духовенства в ходе приказа № 00447 рассматриваются во взаимосвязи с предшествующей репрессивной деятельностью «органов» на территории Свердловской области. Это позволило авторам сделать вывод о начале подготовки массовой карательной акции против верующих еще в конце 1936 г. и резком усилении активности органов НКВД в марте 1937 г. Авторы исходят из того, что 243 члена общин, в том числе 160 священников епархии, были арестованы прежде всего потому, что они принадлежали к церкви как функционеры организации. Заслуживает внимания установленный факт массовых репрессий в отношении дружественного режиму обновленческого духовенства, которое преследовалось наравне с «сергианцами» — приверженцами митрополита Сергия. Стремление следователей НКВД добиться от большинства жертв показаний Medvedev R. Let History Judge. Oxford, 1989. S. 349; Сборник законодательных и нормативных актов о репрессиях и реабилитации жертв политических репрессий. М, 1993. С. 86-93. об их роли в избирательной кампании в Верховный Совет СССР, возможно, указывает на одну из основных причин репрессий в отношении священнослужителей.
Иван Валерьевич Цыков (Тверь) на примере Калининской области изучал репрессии в отношении отдельной группы внутри православной церкви — монашества. В распоряжении автора оказалось ограниченное количество следственных дел, что заставило его существенно сузить проблемное поле исследования. Достоверная информация была получена им о 14 представителях «черного» духовенства (это около половины осужденных в области монахов), все они были ранее судимы, 10 из них не имели постоянного места жительства или работы. По мнению И. В. Цыкова, именно маргинальное положение монашествующих и послужило причиной их ареста, сама же «принадлежность к монашеству [...] не играла существенной роли, поскольку выдвигаемые обвинения носили преимущественно политический характер». В заключительной части работы автор частично отрицает свой же тезис, утверждая, что «принадлежность к монашеству ставила человека перед угрозой репрессий». Андрей Алексеевич Колесников (Барнаул) рассматривает осуждение в рамках приказа православного клира и особенно активных членов общин (на жаргоне НКВД — «актива») Алтайского края. Он считает, что главной особенностью операции в отношении православных верующих стал удар по «низшему эшелону», т. е. репрессии в основном были направлены против «белого» духовенства и мирян — членов церковных советов и «активных церковников», бывших преимущественно жителями сельской местности. На основе изучения архивно-следственных дел автор приводит в статье исчерпывающую статистику различных фаз и аспектов операции на краевом уровне, а также представляет статистическую характеристику жертв по ряду параметров. Данные Колесникова свидетельствуют, что удар наносился органами НКВД «зряче»: из 328 верующих, осужденных тройкой, более половины были арестованы в предоперационный период, т. е. до 5 августа 1937 г. Для «изобличения» священнослужителей органы НКВД в 80 % случаев использовали лиц, находившихся под следствием, в том числе «подельников» обвиняемых, что давало возможность получать требуемые показания. Таким образом, А. А. Колесников утверждает, что по церковным делам «свидетелей, в обычном понимании, не потребовалось», и обращает внимание читателей на то, что, помимо физического уничтожения (92,1 %) осужденных, позиции церкви серьезно подрывались изъятием в ходе арестов церковных книг, утвари, икон, прочих культовых предметов и, конечно же, закрытием храмов. В центре исследований Наталии Николаевны Аблажей (Новосибирск) и Виктории Александровны Волошенко (Донецк) — репрессии в отношении бывших военнослужащих царской армии, казачества и тех, кто в 1917-1921 гг. с оружием в руках выступал против большевиков. Исследователи указывают на то, что одновременное проведение в Западно-Сибирском крае и на Украине двух массовых операций — «кулацкой» и «ровсовской» — существенно осложняет изучение механизма репрессий в рамках приказа № 00447, поскольку при сопоставлении обеих операций обнаруживается поразительное сходство контингентов репрессированных, сроков проведения и методов судопроизводства1. В Сибири аресты по «ровсовской» операции осуществлялись с июля 1937 г. до середины марта 1938 г., на Украине — в апреле-мае 1938 г.: это связано с активизацией массовых операций после визита Н. И. Ежова. Н. Н. Аблажей и В. А. Волошенко пришли к выводу о том, что «ровсовскую операцию», с одной стороны, необходимо изучать в качестве самостоятельной, но, с другой стороны, ее правомерно рассматривать и как составную часть репрессий, осуществлявшихся в рамках реализации оперативного приказа № 004472. Основную методологическую сложность для исследователей представляло выяснение критериев, по которым жертвы репрессировались в рамках той или другой операции: ведь большая часть жертв регистрировалась и осуждалась как «кулаки». Н. Н. Аблажей основное внимание уделила оценке масштабов «кулацкой» и «ровсовской» операций, динамике репрессий, выявлению доли «бывших», т. н. белых, осужденных по обеим операциям. Восстановив динамику и ход проведения «кулацкой» и «ровсовской» операций, В. А. Волошенко утверждает, что репрессии в Донбассе превысили общеукраинские показатели в несколько раз по количеству осужденных «белогвардейцев» в силу значительной доли последних среди осужденных как по «кулацкой» линии, так и по «делу РОВС». Удалось доказать, что для 1937-1938 гг. доля приговоренных к ВМН из числа «белых» составила как в Сибири, так и в Донбассе около 80 % от общего числа осужденных бывших военных. Анализ социального состава «белых» наглядно демонстрирует, что доминирующим поводом для репрессий было их политическое прошлое. Абсолютное большинство бывших военнослужащих на момент ареста не ассоциировали себя с категорией «бывших», подчеркивая принадлежность к типичным для советского общества социальным слоям. Исследование Юрия Ивановича Шаповала (Киев) освещает на примере Киевской области преследования в рамках приказа № 00447 в отношении «украинских националистов». В годы Большого террора националисты — почти без исключения характеризуемые как «буржуазные» — вновь стали целевой группой террора в советских республиках и национальных автономиях. На основании документации УНКВД Киевской области Ю. И. Шаповалу удалось привести данные по ряду областей и в целом по УССР о количестве осужденных по обвинению в «украинском национализме» как в рамках «кулацкой операции», так и по «национальным» операциям. Автор делает вывод, что основные репрессии в отношении «националистов» в ходе «кулацкой операции» прошли в два этапа: первый относится к подготовительному периоду весны-лета 1937 г.; второй, ставший следствием исправления «недочетов в проведении массовых операций на Украине», выявленных после февральского визита Ежова, — к весне 1938 г. Исследователем установлено, что если для 1937 г. характерны индивидуальные дела, то в 1938 г. резко увеличилось количество групповых «националистических» дел. Статистический анализ, проведенный Ю. И. Шаповалом, показывает, что в 1937-1938 гг. по обвинениям в национализме прежде всего осуждались крестьяне и, следовательно, категория «националистов», которым в основном выносились приговоры к ВМН, искусственно расширялась. Доказательства их вины строились на фальсификации или на гротескном искажении банальностей. Валерий Павлович Суворов (Тверь) и Ольга Анатольевна Довбня (Донецк) акцентировали внимание на репрессиях по т. н. партийной окраске: В. П. Суворов — в отношении меньшевиков и анархистов в Калининской области, О. А. Довбня — в отношении «троцкистов» и представителей антибольшевистских партий в Донецкой (Сталинской) области в 1937-1938 гг. Хотя меньшевики и анархисты, в отличие от эсеров, не были обозначены в приказе № 00447 как контингент, подлежащий репрессиям, В. П. Суворову удалось выявить значительное количество лиц, репрессированных за принадлежность к якобы существующим меньшевистским и анархическим антисоветским организациям. О. А. Довбня систематизировала данные о лицах, репрессированных по партийной окраске, по девяти категориям: троцкисты и правотроцкисты, эсеры, меньшевики, дашнаки, члены украинских организаций и партий, бундовцы, анархисты, черносотенцы, эсеро-анархисты. Часть арестов в Калининской области прошла в «нормальных» условиях накануне «кулацкой операции» весной-летом 1937 г., а их резкий рост здесь отмечался в феврале-марте 1938 г. Пики арестов в Донбассе пришлись на конец 1937 — начало 1938 г. и апрель 1938 г.; в 1937 г. в этом регионе среди арестованных доминировали троцкисты, эсеры и меньшевики, а также представители украинских националистических партий, в 1938 г. — эсеры и меньшевики. Оба исследователя связывают увеличение количества осужденных по данной категории с выходом директивы НКВД СССР от 14 февраля 1938 г. «Об оперативных мероприятиях по меньшевикам и анархистам» и ее реализацией на местах органами госбезопасности и партийными организациями; они также отмечают массовую фальсификацию партийной принадлежности арестованных. Установлено, что в Калининской области среди репрессированных меньшевиков и анархистов абсолютное большинство составляли ссыльные, в то время как в Донбассе — рабочие и служащие транспорта и промышленности. При этом на Украине фиксируется в целом очень высокий процент лиц (более 70 %), осужденных в рамках преследований мнимых и явных политических противников большевиков по 1-й категории. Но при этом из материалов следствия не прослеживается, к какой политической партии принадлежали осужденные к ВМН. В приказе № 00447 уголовники называются вслед за «кулаками» второй по важности целевой группой репрессий. В письме Сталина от 3 июля 1937 г. упоминаются только «кулаки» и уголовники. Необычным во всем этом было то, что уголовники подвергались репрессиям наравне с классическими врагами большевиков. Рольф Биннер и Марк Юнге (Бохум) искали объяснение этому феномену на двух уровнях. В рамках первого они обозначили включение уголовников в число целевых групп как социально-технологический компонент приказа, в рамках второго — объяснили истребление и жестокое наказание уголовных элементов в СССР изменениями в восприятии криминалитета в теории и на практике в 1920-1930-е годы. Виктор Александрович Иванов (Санкт-Петербург) доказывает на примере Ленинградской области важную роль милиции в проведении операции по приказу № 00447. Милиция наравне с органами НКВД участвовала в подготовке операции. Одним из заместителей начальников оперативных секторов НКВД всегда был милицейский чин. Милиция предоставляла свои вооруженные подразделения для производства арестов и принимала участие в допросах. Здесь еще можно добавить, что почти все дела уголовников были подготовлены милицией. В. А. Иванов в своей работе противоречит утверждению о том, что массовый террор способствовал успеху в борьбе с криминалитетом. Напротив, исследователь не смог установить понижения уровня преступности. Однако при рассмотрении следственных дел автор ограничился изучением ограниченного числа сенсационных случаев. При этом остается открытым вопрос: как велась повседневная работа сотрудников милиции применительно к уголовникам? В разделе «Каратели» дискутируется участие органов НКВД и других государственных органов — вплоть до самого низшего административного уровня — в организации и проведении приказа № 00447. На основе имеющихся источников стало возможным исследовать также специфическую роль ВКП(б), а в особенности партийных ячеек органов НКВД, в репрессиях. НКВД занимал главное место в иерархии преследований, но в них были задействованы также другие учреждения и партийные организации, хотя последние, как правило, действовали под недвусмысленным руководством НКВД и не имели собственной свободы движения. В качестве сравниваемых регионов были задействованы Западно-Сибирский край, включая выделенные из него позднее Алтайский край и Новосибирскую область, а также Свердловская и Харьковская (Украина) области. Главным источником реконструкции и оценки массовых преследований для Алексея Георгиевича Теплякова (Новосибирск), Вадима Анатольевича Золотарева (Харьков) и Олега Леонидовича Лейбовича (Пермь) стали материалы следствия, протоколы допросов, очных ставок, свидетельских показаний, тексты обвинительных заключений и приговоров и другие документы судебных разбирательств 19391941 гг. и 1950-х гг. Военной коллегии Верховного суда СССР, военных трибуналов войск НКВД и прокуратуры в отношении сотрудников НКВД. Авторы склоняются к тому, чтобы подчеркнуть централизованное и иерархическое управление тайной полицией в интересах достижения намеченных целей, и выдвигают на первое место давление на органы сверху. «Каратели в качестве действующих лиц» — как неотъемлемая составная и организующая часть системы — с определенной свободой действий и своими собственными интересами появляются, в особенности у О. Л. Лейбовича и В. А. Золотарева, только на периферии повествования1. О роли в массовых преследованиях других государственных органов речь идет в трех статьях. Задачи сельских советов на основании документальных источников ряда регионов, особенно Калининской области и Алтайского края, исследуются в публикации Рольфа Биннера и Марка Юнге (Бохум). На первое место поставлен вопрос: в какой степени этот самый низший уровень управления советским государством был задействован в проведении операции по приказу № 00447? В результате для всех исследуемых регионов выяснено, Относительно статей о роли НКВД см. в настоящем издании: Юнге М., Бонвеч Б., Биннер Р. Оперативный приказ № 00447: выполнение в провинции. Раздел 3 «"Обвинительный материал" против НКВД». что сельсоветы и «деревенский актив», поддержанные кругом мелких благоприобретателей колхозной системы, сыграли активную роль при выборе жертв и тесно сотрудничали с органами НКВД. Вопрос о том, имели ли групповые интересы, личная вражда, интриги и слухи в ходе операции большее влияние на процессы, чем обычно, остался без ответа.
Александр Валерьевич Чащухин (Пермь) не смог установить прямо доказуемого участия государственных органов, таких, как прокуратура, советы, спецотделы и отделы кадров больших промышленных предприятий Прикамья Свердловской области, в проведении «кулацкой операции». Прокуратура, напротив, вплоть до самого низового уровня имела приказ в случаях жалоб консультировать органы НКВД. Однако описывать прокуратуру как ничем не проявившее себя учреждение, подчиненное НКВД, ни в коем случае недопустимо: в 1937 г. она резко повысила собственную репрессивную активность в отношении элит, а также в случаях громких уголовных преступлений. Автор не смог установить и персональной связи между списками «неблагонадежных» лиц, составленными советами в ходе подготовки к выборам, или списками уволенных, составленными отделами кадров, и людьми, осужденными тройками. Это свидетельствует в пользу предположения, что одно только социальное происхождение («кулак», «белый», бывший чиновник царских карательных органов или бывший священник и т. д.), отмеченное в списках отделов кадров и избирательных комиссий, само по себе не было достаточным основанием для передачи дела на рассмотрение тройки. Для того чтобы дело дошло до ареста, свою роль должны были сыграть, как показывают следственные дела, дополнительные факторы, такие, как (неоднократное) вызывающее политическое и социальное поведение, строптивость по отношению к властям и, предположительно, плохая работа. Кроме того, следует признать, что спецотделы имели дело преимущественно с высококвалифицированными рабочими, которые только в исключительных случаях подпадали под действие приказа № 004471. 1 По вопросу аналогичных подразделений в МТС ср.: Тепляков А. Г. Институт заместителей начальников политотделов по работе ОГПУ — НКВД в МТС и совхозах Сибири в середине 1930-х гг. // Урал и Сибирь в сталинской политике / под ред. С. Папкова, К. Тэраямы. Новосибирск, 2002. С. 173-185. 2 Chinsky Р. Micro-histoire de la Grande Terreur. La fabrique deculpabilite а Гёге stalinienne. Paris, 2005. P. 135. Ирина Александровна Гридунова (Барнаул) занималась изучением последствий реабилитации, последовавшей сразу за массовыми операциями, которую Павел Шинский (Pavel Chinsky) характеризует как «ручеек»2. Согласно Гридуновой, в 1939-1941 гг. реабилитационная кампания проводилась вовсе не из гуманных соображений и не из желания утвердить в стране социалистическую законность. Первую часть своего тезиса она доказывает тем, что в 1939-1940 гг. было отменено только 0,35 % приговоров, т. е. один из каждых трехсот, вынесенных тройкой при УНКВД по Алтайскому краю1. В отношении второй части тезиса возможна дискуссия: не была ли эта реабилитационная кампания задумана как попытка своеобразной инвестиции в будущее более четко регулируемой законом карательной политики, которая на первом этапе потерпела неудачу, столкнувшись с реальностью, так как нарушения закона расследовались теми же средствами, с помощью которых они совершались? По мнению Гридуновой, главной задачей прокуратуры в 1939-1941 гг. было собрать компрометирующие материалы по фактам нарушения органами НКВД «социалистической» законности, указать тайной полиции таким образом ее прежнее место в системе власти, а вместе с тем освободить партию от ответственности за проведение репрессий и восстановить субординацию между ВКП(б) и НКВД. Рядовые сотрудники НКВД в общей сложности были подвергнуты символическим наказаниям.
Участие региональных организаций коммунистической партии в массовых преследованиях нашло свое отражение в двух работах. Анна Анатольевна Колдушко (Пермь) оценивает партийные материалы на районном уровне. Ее исследование носит традиционный характер. Массовые репрессии для автора в первую очередь означают преследования партийных кадров, т. е. элиты. При этом партия представлена исключительно как жертва всеобъемлющих репрессий и объект мелочной опеки со стороны НКВД. Тем не менее она констатирует, что (бывшие) члены партии только в исключительных случаях были осуждены в рамках самой значимой репрессивной акции — по приказу № 004472. Ирине Евгеньевне Смирновой (Донецк) единственной удалось в своей работе на документах Донецкой областной партийной организации показать двойственное положение партии — и как жертвы, и как карателя. Партия стала карателем тогда, когда восприняла «кулацкую операцию» как единственную возможность обновления общества, превращения его в нечто стерильно чистое. Она выступила как активное звено при организации операции, создавая необходимую атмосферу для преследования целевых групп приказа, тем более что тесная взаимосвязь между партией, НКВД и милицией ни в коей мере не пострадала, как это утверждалось, начиная с 1939 г. Помимо этого, партийные ячейки в НКВД и милиции вплоть до самого низа были непосредственно вовлечены в планирование и проведение «кулацкой операции». Третий и последний раздел включает в себя подведение статистических итогов «кулацкой операции», а также исследования, выполненные в жанре «микроистории». В статистическом отношении сравниваются три региона: Алтайский край, Новосибирская и Донецкая области. Сергей Андреевич Папков (Новосибирск) на основе протоколов тройки УНКВД по Новосибирской области выявил полное число репрессированных до конца декабря 1937 г. и установил существенную разницу между местными данными и цифрами московской статистики. Он восполнил имевшийся статистический пробел в действиях тройки между 5 октября и 13 ноября 1937 года1. Обширные статистические материалы обработали Галина Дмитриевна Жданова (Барнаул) и Владимир Николаевич Никольский (Донецк). Критически переосмыслив источники, они реконструировали число жертв операции по приказу № 00447 и пришли к аналогичному с С. А. Папковым выводу: доверять репрессивной статистике центральных органов НКВД можно в ограниченной степени. Представленный авторами статистический материал впервые публикуется в детализированной и дифференцированной форме, с указанием состава групп жертв и циклов репрессий. Согласно исследованию Г. Д. Ждановой, приказ № 00447 в Алтайском крае ощутимо затронул простое сельское население в работоспособном возрасте. Наибольшее число жертв, приговоренных к ВМН, пришлось на интеллигенцию, духовенство, лиц иностранного происхождения и членов партий, составлявших ранее конкуренцию большевикам. В. Н. Никольский публикует дополнительный статистический материал в целом по Украине, к примеру, о том, какие отрасли народного хозяйства представляли жертвы операции. Преследования в целом отображают структуру разных областей, хотя «кулацкая операция» сохраняла свою очевидно выраженную «сельскую» направленность и в индустриальных районах. Дополнительно для Украины, управлявшейся приказами центра, необходимо еще установить смещение
Без дел из Горно-Алтайска и без дел, подготовленных милицией. Анализ следственных дел немногих осужденных членов партии не предпринимался.
основного направления репрессий на преследование «националистов» и экстремальное ужесточение вынесенных приговоров. В отношении Алтайского края этого не требуется. Причины же подобного развития операции или этих дивергенций должны быть еще раз проверены.
Исследования в рамках «микроистории» были проведены в отношении трех районов Западно-Сибирского края, Калининской и Свердловской областей. В этих статьях главным образом исследуется процесс формирования целевых групп операции на районном уровне, а также репрессивные методы местных органов НКВД и милиции. Сергей Андреевич Панков (Новосибирск), Сергей Андреевич Шевырин (Пермь) и Елена Юрьевна Виноградова (Тверь) сначала единодушно показали в целом критическую экономическую и социальную ситуацию, сложившуюся в исследуемых районах и деревнях, вину за которую необходимо было возложить на «козлов отпущения». Это послужило отправной точкой для изображения «кулацкой операции» как мероприятия, компенсирующего грубые структурные, экономические и политические ошибки партии и государства и позволяющего НКВД, милиции и местным партийно-государственным элитам насильственным способом устранять критиков режима и недовольных, тунеядцев и пьяниц, уголовников и нарушителей спокойствия — всех так или иначе неблагонадежных лиц. У С. А. Папкова речь идет даже о «прагматическом» выборе жертв. При этом, как убедительно показывают авторы, в ходе операции была широко открыта дверь для сведения личных счетов и столкновения групповых интересов. Причины арестов и осуждения варьируются во всех районах в зависимости от целевых групп операции и структуры районов, но и здесь наблюдается целый «букет» факторов. Как правило, имела место комбинация неправильного поведения на рабочем месте, усугублявшаяся неблагоприятным социальным происхождением, политическим или идеологическим диссидентством и социальной девиацией. На основании минимальных критериев оформления следственных дел (показания свидетелей, справки сельских или городских советов и немногочисленные доносы агентуры) для районных отделов НКВД открывались широкие возможности для манипуляций и пополнения следственного материала, при этом большинство дававших показания свидетелей были выдвиженцами и советскими активистами. Именно последние примеры еще раз показывают, какой длительный путь проделывал приказ из Москвы до его осуществления в отдаленной сибирской деревне и каким модификациям он при этом подвергался. Но они также свидетельствуют, что, несмотря на все это, приказ доходил до мест и там выполнялся. В целом же здесь завершается описание «диалога» между «верхами» и «низами», который наряду с общими явлениями подобного процесса также подчеркивает и специфическую сущность Советского Союза при Сталине. * * *
Вместе с участниками проекта мы хотим поблагодарить тех, без чьей неустанной помощи проект не мог быть осуществлен: в Барнауле — Григория Николаевича Безрукова, Василия Федоровича Гришаева, Николая Ивановича Кудряшова, Наталию Юрьевну Мерцалову, Наталию Ивановну Разгон; в Бохуме — Марию Браукхофф (Maria Brauckhoff), Паулу Порбек (Paula Porbeck), Ширин Шнир (Shirin Schnier), Евгению Завытска (Evgenja Savytska), Беату Яспер-Воловников (Beate JasperVolovnikov), Сюзанну Вирт (Susanne Wirth), Андрия Зубовникова (Andriy Zubovnikov); в Казани — Алексея Ф. Степанова;
в Кемерово — Владимира Васильевича Белинова, Ольгу Александровну Юдину, Анатолия Анатольевича Лопатина, Светлану Васильевну Омеличкину, Елену Николаевну Ручинскую, Сергея Николаевича Терехина, Анатолия Владимировича Виноградова, Юрия Александровича Захарова, Елену Петровну Здвижкову; в Киеве — Виктора Павловича Астрелина, Владимира Дмитриевича Говоруна, Валентину Ивановну Носер, Ирину Анатольевну Беленок, Сергея Тарасенко, Сергея Анатольевича Кокина, Сергея Николаевича Богунова, Георгия Витальевича Смирнова; в Москве — Геннадия Аркадьевича Бордюгова, Валерия Августовича Брун-Цехового, Андрея Владимировича Доронина, Матиаса Уля (Matthias Uhl), Коринну Кур-Королев (Corinna KuhrKorolev), Сергея Валерьевича Кудряшова, Ларису Александровну Роговую, Бригитту Циль (Brigitte Ziehl); в Твери — Виктора Александровича Феоктистова, Виктора Прокофьевича Гаврикова, Любовь Николаевну Антонову, Андрея Андреевича Луговкина. Сердечная благодарность также всем, не упомянутым здесь по имени. Свою благодарность мы хотим выразить редактору Людмиле Сергеевне Макаровой, а также рецензентам Андрею Ивановичу Савину и Алексею Георгиевичу Теплякову за их многочисленные замечания. Перевод немецких текстов осуществлял Андрей Иванович Савин (Новосибирск). Мы признательны за бесконечное терпение и содействие в подготовке и издании нашей книги немецкому фонду им. Фрица Тиссена (Fritz-Thyssen-Stiftung) и Германскому историческому институту в Москве. Марк Юнге, Бернд Бонвеч, Рольф Биннер
