Униженные и оскорбленные:
Мужская честь и мужское достоинство в средневековом суде
Оп.: Казус. Индивидуальное и уникальное в истории - 2006. М., 2007. С. 71-101
И все же начать, пожалуй, следует с женщин. Ведь они, в отличие от мужчин, были не слишком частыми гостями в средневековом суде: редко выступали в роли ответчика или истца, только в исключительных случаях (как, например, в делах о колдовстве) заслушивались в качестве свидетелей. Единственной, пожалуй, сферой уголовного судопроизводства, касавшейся преимущественно женщин и требовавшей их присутствия в зале суда, были дела, связанные с преступлениями, совершенными на сексуальной почве: с проституцией, изменами или абортами. И именно эти преступления, как, впрочем, и преступления, совершенные против женщин, но также связанные с сексуальной сферой (изнасилования, оскорбления, похищения), имели непосредственное отношение к вопросу о понимании чести и достоинства женщины в средние века. Как отмечает в своей недавней статье Клод Говар, именно сексуальное поведение играло первостепенную роль в формировании репутации женщины в средневековом обществе, сексуальная чистота была основой ее чести и достоинства. Это правило в равной степени распространялось как на знатных дам, так и на простолюдинок; на юных девушек и на замужних матрон.
Незамужняя особа обязана была быть (или казаться) «доброй девственницей» (bonne pucelle), дабы со временем удачно и без проволочек выйти замуж. Малейший намек на «распущенность» (vie dissolue), тем более, прямое обвинение в утрате невинности могли стать серьезным препятствием для заключения брака и уж во всяком случае полностью компрометировали девушку в глазах общественности. Именно так восприняли оскорбление, нанесенное дочери Жака де Марваля, ее родные. Некий Симон Шартье многократно публично обзывал ее «проcтитуткой» и «гулящей девкой» (putain, ribaude), что могло, по мнению братьев потерпевшей, «весьма помешать ей выйти замуж» (estre moult reculee de mariage). Если в данном случае за честь девушки вступались ее родственники, то в другом деле, приводимом К.Говар, речь шла об отпоре, который вынуждена была давать сама жертва: Перрот Тюрелюр, «страшась бесчестья, оскорбления и потери девственности», убила некоего Брюне, напавшего на нее и пытавшегося ее изнасиловать.
Страх Перрот был вполне оправдан, если учесть, насколько ее будущее зависело от ее чистоты и невинности. Недаром во многих случаях жертвы сексуального насилия и их родственники пытались умолчать об обстоятельствах дела, дабы скрыть позор и попытаться все же устроить судьбу несчастной. Этим стремлением объясняется, в частности, малое количество упоминаний о преступлениях такого рода в уголовных судебных регистрах.
Как отмечает Клод Говар, о достоинстве женщины не принято было говорить, предметом живого обсуждения ее репутация становилась лишь тогда, когда она бывала серьезно подорвана – и прежде всего, в результате сексуального насилия. В этом случае девушка превращалась – по крайней мере, в глазах окружающих – в публичную женщину, проститутку, выставляющую напоказ и на продажу собственное тело. Репутация таких женщин и их достоинство, вернее, отсутствие такового, также прочно увязывались с сексуальной сферой.
Интересно, что распущенное поведение могло в глазах сообщества сделать проституткой и вполне благополучную замужнюю особу. Например, некая Жанетт, супруга Гийомина Лорана, «принимала у себя священников, клириков и других [мужчин] так, что ни во что не ставила собственного мужа, и являлась публичной женщиной и вела себя как проститутка». Жанна, несмотря на наличие законного мужа Тибо, отличалась «дурным поведением и в течение двух лет находилась среди солдат». Столь же «дурное поведение» было свойственно и Маргерит, женщине замужней, однако живущей самым «греховным и распущенным образом со многими».
Достоинство замужней женщины, в не меньшей степени чем достоинство юной девушки, зависело от ее сексуальной чистоты и поведения. Равным образом любой эксцесс – оскорбление, изнасилование, адюльтер или следовавший за ним аборт – мог отразиться на ее репутации. Более того, подобные преступления ставили под удар жизнь всего общества. Так во всяком случае рассуждали королевские легисты во Франции XIII-XIV вв., пытаясь обосновать право светских судов рассматривать подобные дела. К середине XV в. этот процесс был завершен, так что королевский прокурор вполне имел право заявлять, что «похищение, адюльтер и аборт являются тяжкими уголовными преступлениями», за которые виновным полагалась смертная казнь. Сексуальная сфера оказывалась таким образом связана с самой жизнью женщины – преступницы или потерпевшей. Не случайно упоминавшаяся выше Перрот Тюрлюр боялась «бесчестия или смерти» (estre deshonoree ou morte) . С ее точки зрения, утрата девственности ничем не отличалась от утраты жизни.
Но как на этом фоне обстояло дело с честью и достоинством мужчины? Клод Говар решительно заявляет, что его репутация в средневековом обществе не была связана с сексуальной сферой. Если в оценке женщины преобладали морально-нравственные коннотации, то достоинство мужчины, по мнению исследовательницы, обычно связывалось с воинскими (рыцарскими) свершениями, с проявлением силы (и насилия), со службой королю (для людей знатных) или с профессиональными достижениями (для простолюдинов). Иными словами, в случае женщины упор делался на ее природу, естество, в случае мужчины – на его разум и ум.
Это суждение – безусловно, в общих чертах совершенно верное – требует все же, как мне кажется, уточнения. На мой взгляд, в средневековом обществе возникали ситуации, когда честь мужчины напрямую оказывалась связана с его сексуальной жизнью и половой идентичностью. И особенно ярко это проявлялось, как ни странно, именно в судебных или парасудебных конфликтах.
***
Начнем с одного из примеров, также приводимых в статье Клод Говар. В ноябре 1400 г. некий Робер де Саль, экюйе из Пуату, получил королевское письмо о помиловании. Речь шла о супружеской измене, виновными в которой признавались жена Робера и его слуга Мериго де Мень, незадолго до того принятый на службу. Застав их на месте преступления, Робер погнался за Мериго, успевшим сбежать через окно, но не смог его поймать. Тогда, призвав на помощь братьев жены, своего племянника и двух слуг, обманутый муж снарядил настоящую карательную экспедицию и устремился на поиски обидчика. На восьмой день утром он нашел его спящим в доме матери, пинками выгнал на улицу, отвел в ближайший лес, где «с помощью маленького ножика отрезал этому Мериго пенис и яички, говоря при этом, что не причинит ему никакого иного ущерба, кроме как в той части тела, которой тот оскорбил его жену». Судя по документам, сохранившимся в архивах Парижского парламента, Мериго пытался опротестовать письмо о помиловании, дарованное Роберу, однако безуспешно: решение по этому делу так и не было вынесено.
По мнению К.Говар, перед нами типичный пример того, как могла пострадать репутация женщины в результате преступления, совершенного на сексуальной почве. Однако вместе с тем, как представляется, должен был страдать и обманутый муж, честь семьи которого оказывалась под вопросом. В первую очередь это касалось его возможного будущего потомства, чье законное происхождение ему отныне было очень трудно доказать: адюльтер матери лишал ее сыновей права на наследство и также сказывался на их репутации.
Характерным примером такой ситуации может служить история борьбы за английский трон между Вильгельмом Завоевателем и Гарольдом, внебрачным сыном Эльфгивы, супруги Кнута Великого. На ковре из Байо мы можем наблюдать эту историю как бы в ретроспекции. Мы видим Гарольда, стоящего перед троном Вильгельма и пытающегося опровергнуть факт адюльтера Эльфгивы. Он указывает рукой на следующую сцену, которая на самом деле является воспоминанием о преступлении, совершенном около 30 лет назад: клирик соблазняет Эльфгиву, и для того, чтобы исход этой встречи не вызывал сомнений у зрителей, в самом низу изображен маленький голый человечек с выдающимися гениталиями, который воспроизводит жест клирика в зеркальном отражении.
Гарольд, как мы знаем, не смог доказать свои права на английский трон и потерпел сокрушительное поражение при Гастингсе в 1066 г. Однако его история лишний раз свидетельствует: адюльтер женщины больно ударял не только по ее репутации, но и по чести всей ее семьи, всех ее родственников - прежде всего по мужской линии. Такое восприятие адюльтера было характерно уже для раннего средневековья, сохранилось оно и позднее. Так, в 1408 г. письмо о помиловании смог получить Кардине де Претреваль, экюйе из Тура, подрезавший сухожилия на ногах (les nerfs des jarrèz) священника, повадившегося навещать вдовую мать истца, что было названо последним «бесчестием для всего его рода». В одном из писем о помиловании за 1385 г. говорилось о том, что некий Жак де Рошфор, клирик, соблазнивший замужнюю женщину, был убит ее мужем, дабы положить конец «угрозам ему самому, его роду и роду этой женщины». В 1400 г. письмо о помиловании было даровано Жаннену дю Бовею, отчиму замужней женщины (сожительствовавшей с каким-то бретонским сапожником), который принял участие в наказании виновного исключительно из-за «естественного чувства любви к этой Жаннетт, являющейся дочерью его жены, и из-за бесчестия, которое этот Торрой ему причинил».
Та же ситуация повторялась, если жертвой сексуального насилия оказывалась еще незамужняя девушка. Так, родственники Элоизы, ставшей возлюбленной Абеляра и родившей ему сына, расценили их отношения как позор для всей семьи. Они настояли на заключении брака, обещав хранить случившееся в тайне. Однако, как писал сам Абеляр, «желая загладить свой прежний позор, начали говорить всюду о состоявшемся браке и тем нарушили данное мне обещание». Так же воспринял изнасилование двоюродной сестры и некий молодой человек из Сен-Пьера-ле-Мутье, убивший ее обидчика «из чувства глубокой любви и уважения к своему роду, [для восстановления] своей собственной чести и чести своей кузины».
***
Если муж неверной женщины и/или его родственники-мужчины воспринимали адюльтер как личное оскорбление и мстили прежде всего за свое собственное унижение, то наказание, к которому они прибегали, часто свершалось над той частью тела обидчика, которой и был нанесен урон. Кастрация прелюбодея указывала прежде всего на сексуальный характер совершенного им преступления.
История незадачливого Мериго де Меня – далеко не единственный случай, когда кастрация становилась достойным ответом на нанесенное оскорбление. Так, в 1353 г. в Парижском парламенте было вынесено решение по делу о «случайной» кастрации некоего монаха. Будучи многократно застигнут в постели своей любовницы, он всякий раз отпускался ее мужем с миром – вплоть до того момента, когда терпению последнего, видимо, пришел конец. Однако, несмотря на все требования потерпевшего, ответчик смог получить письмо о помиловании. А в одном из писем о помиловании за 1482 г. прямо заявлялось, что его получатель не постеснялся «отрезать причиндалы» (couper les genitoires) любовнику своей жены.
Преступление, совершенное прелюбодеем, воспринималось средневековыми обывателями как «бесчестье» (deshonneur) и «оскорбление» (villenie), а потому восстановить достоинство потерпевших возможно было, лишь ответно обесчестив, унизив противника: именно этот принцип лежал в основе всего средневекового судопроизводства. В данном конкретном случае подобное унижение мыслилось возможным только посредством физического насилия над половыми органами преступника, чье достоинство таким образом напрямую связывалось с сексуальной сферой, ставилось в зависимость от тела мужчины, от самых интимных его частей. И если в истории с Мериго эта тема не получила эксплицитного выражения в силу специфики самого судебного документа, в котором она излагалась, то в случае с Абеляром она выходила на первый план и звучала совершенно определенно.
Отъезд Элоизы из дома и ее пребывание в монастыре Аржантейль дали ее дяде, канонику Фульберу, предлог обвинить Абеляра в желании постричь ее в монахини и навсегда о ней забыть: «Придя в сильное негодование, они составили против меня заговор и однажды ночью, когда я спокойно спал в отдаленном покое моего жилища, они с помощью моего слуги… отомстили мне самым жестоким и позорным способом, вызвавшим всеобщее изумление: они изуродовали те части моего тела, которыми я свершил то, на что они жаловались». Несмотря на то, что кастрация в данном случае противоречила неким неписаным правовым нормам (ведь пострадавший уже являлся мужем обесчещенной девицы), сам Абеляр никак не комментировал незаконность действий своих противников, подчеркивая прежде всего собственные нравственные страдания от перенесенного унижения: «Особенно терзали меня своими жалобами и рыданиями клирики и прежде всего мои ученики, так что я более страдал от их сострадания, чем от своей раны, сильнее чувствовал стыд, чем нанесенные удары, и мучился больше от срама, чем от физической боли. Я все думал о том, какой громкой славой я пользовался и как легко слепой случай унизил ее и даже совсем уничтожил;… как по всему свету распространится весть о моем величайшем позоре».
Тема сексуальных проступков (в частности, адюльтера) и следующей за ними кастрации виновного обыгрывалась и в средневековых нравоучительных «примерах» (exempla). Так, в сборнике Этьена де Бурбона рассказывалась история некоего развратника, столь сильно страдавшего вследствие своего поведения от боли в гениталиях, что он просил окружающих дать ему нож, дабы отрезать их и не позволять Дьяволу терзать его более. В сборнике Цезария Гейстербахского приводился похожий «пример» о священнике, убитом молнией во время сильной грозы. У него оказались сожжены гениталии, хотя все тело осталось нетронутым, из чего окружающие сделали вывод, что погибший был прелюбодеем. Приводящий эти истории в своем исследовании об “exempla” А.Я.Гуревич замечает, что чувство стыда, на которое делался в них особый упор, являлось важным средством социального контроля в средневековом обществе: «В “примерах”, касающихся сексуальных проступков, вина и стыд идут рука об руку».
***
Кастрация мужчины, виновного в сексуальном преступлении, заставляет нас вспомнить о законе талиона, известном еще по Закону XII таблиц и представлявшем собой промежуточную ступень между правом убить человека и принять от него денежный штраф. Однако, в самом Риме принцип талиона и, как следствие, система уголовных наказаний, предусматривавшая «символическое членовредительство» виновных, не получили особого развития. Напротив, подобные наказания были широко распространены в Византии, в частности, в случае адюльтера или иных преступлений на сексуальной почве. Как полагают историки, именно отсюда принцип талиона и был в целом воспринят на Западе.
Во Франции влияние принципа талиона ощущалось вплоть до конца средневековья не только в законодательной, но и в судебной практике. В частности, практически неизменными, начиная с XII в., оставались нормы права, касающиеся случаев богохульства. Согласно ордонансам Филиппа Августа (1181 г.), Людовика Святого (1268/1269 г.), Филиппа Смелого (1272 г.), Филиппа Красивого (1293 г.), Филиппа Валуа (1329 г.), за поношение Господа, Богоматери или святых виновному должны были проколоть язык каленым железом. То же наказание полагалось, если преступник оскорбил свою жертву. Так, в 1390 г. некий Шарло Конверс был приговорен к позорному столбу, прокалыванию языка и изгнанию за то, что обозвал сеньора де Турень «отродьем проститутки» (un ribaut putier). Галео де Шуасоль, экюйе и брат сира д’Эгремона, легко получил в 1380 г. письмо о помиловании за то, что отрезал кончик языка человеку, назвавшему его «сыном грязной проститутки» (filz d’une mauvaise putain). Отрезание языка за богохульство предусматривалось еще ордонансом Людовика XIV от 1666 г., правда, только в том случае, если это преступление совершалось в седьмой раз.
Весьма популярной мерой борьбы с воровством во Франции XIV-XV вв. считалось отрубание руки. Так, в 1357 г. Парижский парламент был вынужден рассматривать апелляцию одного из осужденных, несогласного с тем, что ему отрубили кисть правой руки, тогда как он просил отрубить кисть левой руки. В качестве возмещения причиненного ему ущерба вор требовал, чтобы его судье отрубили обе руки. Принцип «око за око, зуб за зуб», похоже, был весьма популярен в средневековом обществе. Податель судебного иска считал вполне законным, например, требование отрубить палец его обидчику взамен утраченного в стычке с ним. Точно так же можно было добиваться проведения пыток в отношении судьи, который прежде под тем или иным предлогом (но, конечно же, незаконно!) пытал самого истца.
Что же касается кастрации, то ее использование в качестве наказания за сексуальные преступления было известно уже салическим франкам: «Если раб причинит насилие чужой рабыне и вследствие этого преступления рабыня умрет, раб должен или уплатить господину рабыни 240 ден., что составляет 6 сол., или же должен быть кастрирован». То же наказание полагалось насильникам (mulierum oppressores) в XI в. Позднее, как видно из приведенных выше примеров, такая мера применялась почти исключительно в парасудебных ситуациях – в случае самосуда, хотя и считалась вполне допустимой: именно поэтому месть оскорбленных родственников так легко извинялась королевским судом.
Интересно, что в качестве нормы права (безусловно, также под влиянием византийского законодательства) кастрация прелюбодея рассматривалась в городах средневековой Италии: Флоренции, Перудже, Венеции. Здесь, как мне представляется, особое звучание приобретало «теоретическое» обоснование членовредительства, разработанное византийскими теологами. В основе его лежало понятие “porneia”, обозначающее любые незаконные сексуальные отношения и, в частности, адюльтер. С религиозной точки зрения, “porneia” являлась грехом телесным (а не духовным), что делало само тело опасным для окружающих, особенно, когда бывало обнажено и прекрасно. Именно поэтому в качестве единственного действенного средства для борьбы с данным грехом (или преступлением) византийские правоведы рассматривали членовредительство.
Ту же картину мы наблюдаем и в средневековой Италии: если мужчину, виновного в адюльтере, ждала кастрация, то женщине отрезали нос, дабы своей красотой она не привлекала более мужчин. И в том, и в другом наказании прежде всего подчеркивался производимый им диффамационный эффект, позволявший за счет унижения преступников восстановить честь и достоинство не только непосредственных жертв, но и всего городского сообщества. Таков был основной принцип итальянского судопроизводства, особенно, как отмечает Гвидо Руджеро, в отношении преступлений, совершенных на сексуальной почве. Тот же принцип, насколько можно судить, доминировал и в представлениях итальянцев о страданиях грешников в загробном мире. Изображая мучения, уготованные им в аду, художники, по мнению специалистов, часто воспроизводили знакомые из повседневной жизни сцены наказания преступников. Так, на картине Джотто «Страшный суд» перед зрителями представала некая пара, очевидно, признанная виновной в адюльтере: мужчина был подвешен на веревке, привязанной к члену (намек на кастрацию), а женщина висела на крюке, зацепленном за вагину (Ил. 2) Только в XV в. под влиянием гуманистических идей в итальянской системе уголовных наказаний произошли видимые изменения: «символическое членовредительство» начало постепенно уступать место денежным штрафам.
В отличие от Италии, во Франции – при всем понимании унизительности кастрации – на первый план выходил все же не ее диффамационный эффект, но, как ни странно, ее близость к смерти (убийству) виновного мужчины. Убийство действительно являлось здесь наиболее «популярным» в случае самосуда наказанием за адюльтер. Например, в 1392 г. письмо о помиловании было даровано Симону де Ламуа из Котентена, на протяжении восьми лет терпевшему сожительство собственной жены с местным кюре Робером Жильбером и даже согласившемуся взять на воспитание девочку, родившуюся от этой связи. Симон пытался обратиться в арбитражный суд, где заключил со своим соперником соглашение, и «упомянутый Жильбер пообещал и поклялся на святых евангелиях, а также пообещал принести клятву перед распятием, что более никогда не придет к истцу и к этой женщине в дом и не оскорбит ее». И все же «перемирие» длилось недолго: застав любовников на месте преступления, Симон убил их обоих.
Однако понимание равноценности двух возможных в случае адюльтера наказаний – убийства и кастрации – прослеживается и по нормативным документам, например в «Салической правде». Так, за кастрацию свободного мужчины полагалось заплатить точно такой же штраф, как за его убийство или кражу его жены – 8000 денариев. Наличие гениталий таким образом вполне логично связывалось с самой возможностью жизни, поскольку их отсутствие лишало мужчину надежды на продолжение рода, на отцовство.
Любопытную параллель к такому восприятию мужских половых органов мы находим в Библии. В книге Бытия упоминается интересная форма клятвы, имевшая хождение у евреев: «И сказал Авраам рабу своему, старшему в доме его, управляющему всем, что у него было: положи руку твою под стегно мое, и клянись мне Господом Богом неба и Богом земли, что ты не возьмешь сыну моему жены из дочерей Хананеев, среди которых я живу. Но пойдешь в землю мою, на родину мою, и возьмешь жену сыну моему Исааку… И положил раб руку свою под стегно Авраама, господина своего, и клялся ему в сем». Таким образом, если дело касалось продолжения рода (т.е. самой жизни), клятву приносили на пенисе того, кто, собственно, являлся наиболее заинтересованным лицом.
В более поздних, по сравнению с «Салической правдой», правовых документах кастрация в понимании как потерпевших, так и судей также приравнивалась к смерти (убийству). Судя по уголовным регистрам Парижского парламента, возмещение ущерба за кастрацию или надругательство над мужскими половыми органами составляло 10000 парижских ливров – столько же, сколько обычно требовали за создание угрозы жизни истца или за убийство. В некоторых случаях за «незаконной» кастрацией могла последовать казнь совершившего ее преступника. Именно такой приговор был вынесен в 1376 г. с целой группе обвиняемых, напавших на свою жертву ночью, около его дома. По свидетельству потерпевшего, они приехали к нему, когда уже стемнело и все спали, выпустили привезенную с собой курицу и заставили ее кричать. Истец, думая, что это лиса залезла в его курятник, вышел безоружным во двор, где был схвачен и кастрирован – всего лишь потому, что незадолго до того выиграл у своих обидчиков несколько судебных процессов.
Таким образом в позднесредневековой Франции кастрация воспринималась, скорее, как преступление, нежели как достойное наказание виновного. Не удивительно, что все рассмотренные выше случаи представляли собой ситуации парасудебного разрешения конфликта. Система французских судебных наказаний за сексуальные преступления и, в частности, за адюльтер вообще довольно долго оставалась слабо разработанной и, в связи с этим, сильно различалась в зависимости от провинции, где рассматривалось то или иное дело. Например, в Арле обычным наказанием за измену было изгнание виновных из города. В Тоннерре, напротив, адюльтер наравне с изнасилованием и убийством расценивался как тяжкое уголовное преступление и карался смертью. Неверных жен также весьма охотно заключали в монастыри. Кастрация же прелюбодея в качестве нормы права была известна, как кажется, только обычному праву Тулузы, о чем свидетельствует хорошо знакомая историкам миниатюра. (Ил. 3) Однако, как следует из документов судебной практики, на деле такая процедура не применялась: чиновники Тулузы (как и их коллеги в других городах Южной и Северной Франции) предпочитали иные наказания за адюльтер – имевшие, впрочем, также значение в первую очередь в плане диффамации, унижения достоинства преступивших закон мужчин.
***
Прежде всего к ним относился т.н. «бег» (course), известный нам по многочисленным документам, происходящим из Тулузы, Ажена, Периго, Эг-Морта, Сен-Бернара, Драгиньяна, Лурда и других городов. Суть этого наказания состояла в следующем.
Мужчина и женщина, признанные виновными в адюльтере, обязаны были пробежать через весь город по заранее установленному или определенному местной кутюмой пути – обычно от одних ворот до других. Впереди них бежал глашатай, трубивший в трубу и призывавший жителей насладиться зрелищем. Естественно, что, как и любое иное публичное наказание, «бег» проводился исключительно днем – “non de nocte sed de die”.
Для нас особенно важным представляется то обстоятельство, что очень часто претерпевающие наказание любовники должны были бежать по улицам города голыми. Схваченные на месте преступления “nudus cum nuda”, в точно таком же виде они расплачивались за свой проступок. Судя по документам, чаще всего они бывали раздеты полностью; иногда мужчина был раздет, а женщина одета; иногда мужчине оставляли его брэ, а женщине – нижнюю рубашку. При этом бегущая впереди женщина должна была держать в руках веревку, второй конец которой привязывали к гениталиям (per genitalia) ее любовника. В некоторых случаях, насколько можно судить по миниатюре из «Кутюм Тулузы», веревка бывала пропущена между ногами женщины, доставляя ей тем самым дополнительные мучения. (Ил. 4) «Бег» также мог сопровождаться публичным бичеванием, иногда – «до появления крови».
Такое наказание оставалось популярным в городах Южной Франции весьма долго - собственно, на протяжении всего позднего средневековья. В Тулузе «бег» использовали не только в XIII в., но и в конце XIV в. и даже в начале XV в. В XIV в. он упоминался в материалах судебной практики Драгиньяна, Периго, Руэрга, Фуа, Гурдона. И даже в конце XV в. он еще применялся в Кордесе. И хотя Жан-Мари Карбасс, посвятивший этому типу уголовного наказания специальную работу, настаивал на том, что в данном случае мы имеем дело исключительно с южнофранцузской практикой, недавнее исследование Сирила Понса показало, что точно так же «бег» был популярен и в некоторых городах Северной Франции, например, в Труа, в Лионе и его окрестностях.
В отдельных, правда, весьма редких случаях наказанием за адюльтер вместо привычного «бега» в Южной Франции могла стать смертная казнь виновного в преступлении мужчины. Как отмечает Ж.-М.Карбасс, происходило это только тогда, когда виновным в адюльтере признавался ученик или подмастерье, а соблазненной им женщиной была жена его мастера. Такое дело в конце XIII в. рассматривалось, в частности, в Тулузе, где перед судьями предстали ученик булочника (приговоренный затем к казни через повешение - “ad perdendum capud”) и его хозяйка.
Однако, в плане диффамации виновного, «бег» был, безусловно, значительно более эффективным наказанием, нежели смертная казнь. Пробежка по городу в голом виде, в компании собственной любовницы, под градом ударов вела к публичному осмеянию, унижению мужчины, к превращению его в преступника – и не только.
Особое значение здесь, как представляется, имело даже не раздевание мужчины, виновного в адюльтере, но веревка, привязанная к его гениталиям, самым серьезным образом угрожавшая его мужскому достоинству. Подобным образом достигался эффект имитации кастрации, приводившей не просто к унижению человека, но к символическому лишению его половой идентичности, к превращению его в женщину и, как следствие, к исключению его из общества полноценных мужчин.
***
Подобная трактовка «бега» могла бы выглядеть в высшей степени умозрительным заключением, если бы у нас не было весьма интересных параллелей именно к такому восприятию данного наказания. Параллели эти, правда, относятся к древнегреческому полисному праву, хотя их истинное происхождение до сих пор остается неясным.
В Греции адюльтер расценивался как прямой отказ от нормальной семейной жизни и рождения потомства, а потому – как угроза всему обществу в целом. Как свидетельствуют Гераклид и Николай Дамасский, за подобное преступление в некоторых полисах практиковался очень похожий на известный нам по средневековой французской уголовной практике вид наказания – пробежка (или «прогулка») мужчины по городу или по всей территории, прилегающей к городу, т.е. за его стенами, что означало символическое исключение данного человека из общества. Во время этой пробежки мужчина бывал связан, что в обычной жизни считалось совершенно неприемлемым по отношению к взрослому свободному человеку и унижало его, приравнивая таким образом к рабу.
Полин Шмитт-Пантель считала возможным уподобление этого типа наказания за адюльтер двум другим, принятым, в частности, в Афинах. Здесь мужчина, уличенный в связи с замужней женщиной, подвергался насильственной эпиляции либо процедуре “raphanidosis”, когда ему в анальное отверстие вставляли хрен (или редьку). То, что в Афинах выбривание низа живота было распространенной практикой у женщин, делало первое из этих наказаний чрезвычайно унизительным для претерпевающих его мужчин, поскольку таким образом их совершенно недвусмысленно уподобляли женщинам. То же относилось и ко второму наказанию – “raphanidosis” – в символическом ключе изображавшем соитие и также превращавшем мужчину в женщину и даже – в проститутку, услуги которой были доступны всем. Та же участь ждала преступивших закон мужчин в Гортине, где на них надевали корону из шерсти (ассоциирующуюся также с женщинами и их повседневными занятиями) и выставляли на всеобщее обозрение. Таких мужчин называли “anandros” – термином, буквально означающим «не мужчина» и отсылающим к образу греческого бога Адониса.
Символическое превращение в женщину – так же как и в рассмотренных выше примерах с имитацией кастрации в городах Южной Франции – лишало преступившего закон мужчину общества ему подобных, делало его изгоем, поскольку вместе с половой идентичностью он терял и право быть гражданином полиса.
***
Формальная и смысловая близость наказаний, полагающихся мужчине, виновному в адюльтере, в Древней Греции и средневековой Франции заставляет задуматься о возможном влиянии одной правовой системы на другую. К сожалению, в современной литературе, насколько можно судить, происхождение «бега» пока не рассматривалась. Жан-Мари Карбасс, настаивавший, как я уже упоминала, на исключительно южнофранцузском бытовании данного обычая, полагал, что его корни следует искать на Пиренейском полуострове, где «бег» также применялся в качестве наказания за адюльтер в XI-XII вв. Однако, откуда пришел этот обычай, сказать сложно. Единственной подсказкой может стать то обстоятельство, что наравне с «бегом» нормой права здесь являлась и кастрация прелюбодея, имевшая, очевидно, византийское происхождение. Вероятно, распространение «бега» в европейских средневековых судах также следует связывать с влиянием византийской и, как следствие, греческой правовой традиции. И, хотя прямых доказательств у нас нет, мы располагаем важным косвенным подтверждением этой гипотезы.
***
Исследуя систему наказаний за адюльтер в Древней Греции, связующим звеном между пробежкой по городу и наказаниями, буквально превращающими мужчину в женщину (обриванием и “raphanidosis”), П.Шмитт-Пантель называла еще один, весьма любопытный вид наказания – а именно, «прогулку на осле». Действительно, такой обычай практиковался в греческих полисах: мужчину, признанного виновным в адюльтере, усаживали на осла и возили по улицам города при скоплении народа. Связь этого наказания с пробежкой по городу таким образом представлялась очевидной. Но не менее ясной была и связь с наказаниями, ставящими под удар половую идентичность мужчины, умаляющими прежде всего его мужское достоинство.
В греческой культуре осел являлся, безусловно, фаллическим животным. Культ осла существовал на Крите, в древней Индии, в Малой Азии, во Фригии, в Египте и у древних семитов. В античности имели хождение многочисленные мифы, весьма непристойного содержания, главным героем которых выступал осел. Он был одним из участников «маскарадов», связанных с культом Диониса, которому по окончании торжеств жертвовался ослиный хвост: т.н. фаллогогий, главной отличительной чертой которых являлся торжественный вынос фаллоса. Осел символизировал плодородие, был связан с культом хлеба, винограда, вообще – любых плодов, дающихся землей. Он также почитался и как первый помощник в деле родовспоможения: ослиное копыто способствовало внутриутробному развитию плода и помогало при родах; повешенный в саду череп ослицы вызывал оплодотворение.
В Греции на осле часто приходилось ездить женщинам, признанным виновным в адюльтере, что, по мнению О.М.Фрейденберг, должно было указывать на унизительное для них символическое совокупление с этим животным. Следовательно, в тех случаях, когда верхом на осле оказывался мужчина-прелюбодей, он также как будто совокуплялся с ним и, посредством этой аналогии, уподоблялся женщине.
«Прогулка на осле» (azouade) была вполне распространенным наказанием за адюльтер и в средневековой Франции. Правда, здесь на это малопочтенное животное усаживали не любовника неверной жены, пойманного in flagranti, но ее незадачливого мужа, всеми способами пытавшегося скрыть прискорбный факт измены. Та же участь была уготована мужчине, если супруга имела обыкновение бить его, а он не предпринимал никаких ответных мер. Важно, что и в том, и в другом случае «виновный» должен был ехать на осле задом наперед – в позе, обладавшей недвусмысленными сексуальными коннотациями и уподоблявшей мужчину женщине.
Интересно, что подобный вид наказания – как и «бег» – являлся в средние века правовой нормой, и отказ подчиниться требованию суда карался штрафом. Главными же свидетелями и гарантами приведения приговора в исполнение в данном случае становились соседи семейной пары, которые и заставляли обманутого мужа прокатиться на осле по улицам города. Ближайший сосед вел животное под уздцы – правда, он не всегда на это соглашался. В случае категорического отказа опозоренного мужа садиться на осла, его роль мог также исполнить сосед. Порой конфликт между участниками процедуры приводил к кровопролитию. В 1376 г. в Санлисе супруги, приговоренные к «прогулке на осле», попытались сбежать от соседей, с которыми в конце концов подрались. В 1393 г. в Кальвадосе, в 1404 г. в Юре, а в 1417 г. в Сантонже были отмечены убийства соседей-мужчин, которым было поручено вести осла под уздцы. Тем не менее, обычай катать на осле мужа прелюбодейки оказался весьма живучим: к этому наказанию прибегали еще в конце XVI в., как во Франции, так и в Германии, где (например, в Дармштадте) даже назначался специальный человек, ухаживавший за ослом, предназначенным для подобных целей.
То обстоятельство, что на осле ехал не мужчина-прелюбодей, а именно муж неверной женщины, не должно нас слишком смущать, тем более, что иногда на его месте все же оказывался и ее любовник. Известно, что в Древней Греции не только мужчина, соблазнивший замужнюю женщину, но и ее супруг – в том случае, если он не принимал против нее никаких карательных мер – лишался гражданских прав. Очевидно, тот же подтекст мы можем выявить в «прогулке на осле» и в средневековье, тем более, что связь между двумя, на первый взгляд, весьма далеко отстоящими друг от друга – как в пространственном, так и во временном плане – правовыми системами в данном случае прослеживается довольно отчетливо.
***
Связующим звеном здесь снова становится Византия и ее уголовное судопроизводство, также знакомое с таким видом наказания как «прогулка на осле».
Прокопий Кесарийский в своей «Войне с вандалами» упоминает, что именно так в 426 г. император Валентиниан III наказал узурпатора Иоанна: «Валентиниан, захватив Иоанна живым, велел отправить его на ипподром Аквилеи, отрубить ему одну руку, провезти его перед народом посаженным на осла и, заставив испытать множество оскорблений от слов и действий мимов, казнил». В 742 г. император- иконоборец Константин V, по сообщению хрониста Феофана, применил то же наказание к лжепатриарху Анастасию: «Давая конские игры, приказал вывести Артавазда с детьми его и с друзьями, связанных, провести через ристалище со лжеименным патриархом Анастасием, ослепленным публично и на осле к хвосту посаженным». В 768 г. та же участь постигла лжепатриарха Константина: «В тот же день на гипподроме выдергали ему ресницы и брови, выдергали всю бороду и все волоса с головы; потом одели в шелковый без рукавов мешок, посадили на осла наизворот оседланного, за хвост которого он должен был держаться, и вели его через малый на великий гипподром, а весь народ и все стороны смеялись и плевали на него».
Понятно, что скорее всего именно через византийское судопроизводство «прогулка на осле» в качестве уголовного наказания оказалась воспринятой в средневековой Европе. Однако, обращает на себя внимание то, что в Византийской империи «прогулка» использовалась преимущественно в отношении узурпаторов власти, светской или церковной, тогда как французская “azouade” применялась в случае супружеской измены. Чтобы понять, как могло произойти подобное смещение правового контекста, следует, как мне кажется, обратить внимание на единственную постоянную величину интересующих нас процедур – на фигуру осла, неизменного участника того и другого наказания.
В греческой культуре, как я уже говорила выше, осел воспринимался как фаллическое животное, а «прогулка» на нем символизировала акт совокупления – будь то на празднике в честь Диониса или же при исполнении судебного приговора. То, что византийская история не дает нам примеров использования «прогулки на осле» в качестве наказания за обычный адюльтер, не означает на самом деле, что фигура осла утрачивала здесь свое древнее символическое значение. Напротив, случаи узурпации власти, как светской, так и особенно церковной, могли, как представляется, восприниматься именно как сексуальное насилие над «телом» государства или церкви (точно так же, как законное вхождение во власть ассоциировалось со священным браком).
Любопытным подтверждением такого понимания политического преступления может служить описание наказания, которому подвергся в 1185 г. свергнутый император Андроник I Комнин: «… император сказал им: «Сеньоры, вот Андром, который содеял столько зла и вам, и другим. Мне кажется, что я не смогу творить над ним правосудие, чтобы удовлетворить желание каждого из вас; и я отдаю его вам, чтобы вы сделали с ним, что захотите». И жители города очень возрадовались этому и схватили его… они не могли достигнуть согласия между собой, какой смертью покарать его и какие мучения причинить ему. Наконец нашелся мудрый человек, который сказал: «Сеньоры, коли хотите послушаться моего совета, то я научу вас, каким образом мы смогли бы достойно отомстить ему. У меня дома есть верблюд — это самое грязное и вонючее животное на земле. Возьмем Андрома, разденем его догола, а потом привяжем к спине верблюда лицом к заду животного и потом поведем верблюда по городу, от одного конца до другого. Тогда-то все мужчины и женщины, кому Андром причинил зло, смогут отомстить ему. И все согласились с тем, что сказал этот мудрый человек».
Однако «прогулка на осле» - или на верблюде – в случае с Андроником являлась, если верить Роберу де Клари, наказанием не просто за тираническое правление, но и, в частности, за многочисленные сексуальные преступления бывшего императора: «И пока везли Андрома от одного конца города до другого, подходили те, кому он причинил зло, и насмехались над ним, и били его, и кололи его… при этом они приговаривали: «Вы повесили моего отца», «вы силою овладели моей женой!». А женщины, дочерей которых он взял силой, дергали его за бороду и так подвергали его постыдным мучениям, что, когда они прошли весь город из конца в конец, на его костях не осталось ни куска живого мяса, а потом они взяли его кости и бросили их на свалку».
Неслучайно и кастрация в византийской традиции часто рассматривалась как знак добровольного или вынужденного отказа от претензий на власть. Так, рассказывая о паракимомене Василии, приближенном Василия II, Михаил Пселл отмечал: «С отцом Василия и Константина у него был общий родитель, но разные матери. Из-за этого его уже в раннем детстве оскопили, чтобы сын сожительницы при наследовании престола не получил преимущества перед законными детьми».
Обычай наказывать узурпаторов власти «прогулкой на осле», символизирующей преступные сексуальные притязания, из византийской практики был быстро заимствован европейскими правителями самого разного уровня. В 998 г. по приказу папы Григория V похожим образом расправились с антипапой Иоанном XVI. Ему отрезали уши, нос и язык, выкололи глаза и провезли на осле в вывернутых наизнанку одеждах, посадив задом наперед. В XI в., подавив восстание Георгия Маниака, Константин IX Мономах устроил триумф в честь победы, приказав прогнать мятежников (чей глава погиб в сражении) «не в строю и не в пристойном виде, но… на ослах, задом наперед, с обритыми головами, с кучей срамной дряни вокруг шеи». В 1121 г. антипапа Григорий VIII был схвачен папой Каликстом II, посажен задом наперед на верблюда и пущен по улицам города с обязательным условием держаться руками за хвост животного вместо поводьев. В 1161 г. весьма недружелюбно настроенные жители Милана похожим якобы образом встретили Беатрису, супругу императора Фридриха Барбароссы. Она «была сначала заключена в тюрьму, а затем с ней поступили самым варварским образом. Они усадили ее на мула лицом к хвосту, велев держаться за него как за поводья, и возили в таком виде по всему городу, а затем отвели к воротам и вышвырнули прочь. Дабы наказать [миланцев] за содеянное, император осадил и захватил город и приговорил его жителей к смерти, за исключением тех, кто смог принесли следующий выкуп. Резвому мулу сзади между ягодиц прикрепили связку фиг, и каждый, кто желал остаться в живых, со связанными за спиной руками должен был бежать за мулом и зубами срывать эти фиги. Это условие, несмотря на страх получить удар копытом, было многими принято и исполнено».
Еще в XVI в. «прогулка на осле» использовалась европейскими правителями в сугубо политических целях. Например, шведский король Густав Ваза в 1526 г. наказал подобным образом двух предателей, Педера Суннанвадера и Мастера Кнута. А в 1566 г. его сын, Эрик XIV, посадил на осла Нильса Стире, заподозрив его в измене. В своей «Истории Англии», созданной в конце XVI в., Ричард Грефтон обыгрывал образ «ослиного зада» применительно к Жанне д’Арк, пытавшейся завладеть Парижем. Благодаря мужеству английских войск, атака французов окончилась ничем, а их предводительница «была сброшена на самое дно городского рва, где она лежала под задом ослицы, пока ее, всю покрытую грязью и отбросами, не вынес оттуда слуга герцога Алансонского». Таково было справедливое наказание для «ведьмы» Карла VII, незаконно, с точки зрения автора хроники, претендовавшего на столицу королевства.
Возможно, что именно через понимание союза государя с его страной (или священника с его церковью) как символического брака, нарушение основ которого воспринималось как сексуальное насилие, «прогулка на осле» из наказания за политическое преступление трансформировалась в наказание за самый обычный адюльтер.
Однако, как мне представляется, наравне с использованием образа осла в политической и правовой культуре древности и средневековья, не стоит забывать и о том выдающемся месте, которое его фигура занимала в культуре смеховой, комической, карнавальной, также в первую очередь связанной с – пусть временным – попранием всех и всяческих церковных норм, религиозной и светской власти в целом.
***
Будучи изначально связанным с христианским культом, как с фигурой Девы Марии, так и с фигурой самого Христа, осел (и/или ослица) весьма почитались в средневековой Европе. В Вероне в церкви Богородицы стояла статуя осла, внутри которой, согласно преданию, хранились останки того самого осла (ослицы), на котором Христос въезжал в Иерусалим (Ил. 5). Эту «богородицу-ослицу» несколько раз в год выносили из храма, и четыре монаха, одетые в архиерейские одежды, обходили с нею город. Во Франции повсеместно большим почетом пользовалась св.Аньес (св.Ослица). Однако эти же самые темы из года в год возникали на городских карнавалах по всей Европе, что позволяло О.М.Фрейденберг говорить о параллельном заимствовании античной темы осла в христианском культе и в карнавальной культуре.
Собственно, уже в Византии символика осла обыгрывалась не только в серьезном, но и в комическом ключе. Например, в 600 г. во время брумалий по Константинополю водили осла, на которого был усажен пародийный двойник императора Маврикия в венце из чесночных стеблей. Сопровождавшая его свита распевала песню, высмеивавшую частную жизнь правителя. При императоре Михаиле III (IX в.) придворный шут Грилл пародировал патриарха, разъезжая по улицам города на белом осле. Сам василевс и его приближенные в одеждах архиепископов принимали участие в этом развлечении. И даже когда речь шла о поругании преступника, судьи не обходилось порой без участия мимов, как в случае с узурпатором Иоанном в 426 г.
Что же касается западноевропейской традиции, то для нас интерес, в частности, представляет справлявшийся во время Кёльнского фастнахта специальный «праздник субдиаконов», во время которого избирался шутовской папа или шутовской епископ. Его усаживали на осла и в сопровождении какого-нибудь чина из низшего духовенства провожали в церковь, где в его честь звучала хвалебная песнь и отправлялось богослужение. (Ил. 6) Можно вспомнить и хорошо известные исследователям «ослиные праздники», во время которых животное, покрытое золотым покрывалом, водили по улицам города, а затем вели в храм, где производили над ним торжественное богослужение. Обыгрывая таким образом сцену въезда в Иерусалим, все верховное и низшее духовенство принимало участие в празднике, пело славословия ослу и подражало ослиному реву. То же происходило, когда «представляли» сцену бегства Марии в Египет (Ил. 7). Тогда на осла сажали роскошно одетую девушку с ребенком на руках (нередко эту роль могла исполнять и какая-нибудь местная проститутка), которую также возили по улицам и в честь которой служили литургию, блея по-ослиному.
Именно в таких праздниках, как и в целом на карнавале сексуальная составляющая образа осла выходила на поверхность. Проститутка на осле в образе Богоматери была только одним из свидетельств такого прочтения античной темы. Не менее интересным, с данной точки зрения, представляется и образ шута – практически главного действующего лица любого карнавала.
Шут фигурировал на празднике в желто-красном костюме ми-парти (похожем на платья, которые обычно носили средневековые проститутки) или в сером костюме, имитирующем ослиную шкуру, и обязательно в шапочке, украшенной ослиными ушами. (Ил. 8) Похотливость, свойственная – или приписываемая – ослу всячески обыгрывалась и в поведении шута: то «королева» карнавала вела осла-шута на веревке, а он ее развлекал; то он сам приставал к женщинам и девушкам на улицах, обнимая их и хватая за грудь. (Ил. 9) На картине И.Босха «Семь смертных грехов» именно шут был изображен у входа в шатер, где разыгрывались сценки, символизирующие грех разврата (luxuria). (Ил. 10) Таким образом связь шута-осла с сексуальной стороной жизни, а также с сексуальным насилием не ставилась под сомнение средневековой карнавальной культурой.
Через эту культуру, как представляется, параллельно с культурой политической, также могло происходить заимствование интересующего нас вида наказания. И осел занимал в этом процессе весьма почетное место.
***
Вернемся, однако, к нашим главным героям - униженным и оскорбленным в зале суда. Конфликтные ситуации, рассмотренные выше, дают, как мне кажется, более точное представление о понимании мужской чести и мужского достоинства в средние века. Кроме того они позволяют говорить о некоторых, вполне определенных региональных различиях в системе европейского судопроизводства в XIII-XV вв.
Нет сомнения, что в средневековом обществе с сексуальной сферой связывались в первую очередь представления о репутации женщин. Однако, как я попыталась показать, в некоторых, совершенно конкретных ситуациях морально-нравственные коннотации оказывались важны и для определения того, что есть честь и достоинство мужчины. Сексуальное поведение женщин самым непосредственным образом влияло на репутацию их ближайших родственников. Такое восприятие женщины – «распутницы» и «проститутки» - фактом своей измены унижающей прежде всего собственного мужа (брата, отца или даже отчима), было, вероятно, в опосредованном виде заимствовано из греческого полисного права, где являлось доминирующим.
Оттуда же, как представляется, в средневековое европейское судопроизводство пришло понимание того, насколько недостойное сексуальное поведение самого мужчины может повлиять на его репутацию. Система наказаний за адюльтер, существовавшая в греческой и византийской правовых традициях и распространившаяся затем по всему средиземноморскому региону, совершенно недвусмысленно увязывала мужскую честь и мужское достоинство с сексуальной сферой и половой идентичностью человека. Любое из рассмотренных выше наказаний – будь то кастрация, «бег» или «прогулка на осле» - рассматривалось современниками прежде всего как жест унижения достоинства виновного. Таким образом в средневековом судопроизводстве оказывался воспринят не только греческий принцип назначения наказания, но и символический смысл последнего: унижение мужчины через уподобление его женщине и последующее исключение его из общества.
И все же – при сохранении общей основной тенденции – европейская судебная практика оказалась различной. Если в Италии основное внимание в плане диффамационного эффекта, уделялось кастрации, во Франции предпочтение отдавалось «бегу» по улицам города любовника неверной женщины и «прогулке на осле» ее обманутого мужа. Несшие практически идентичное наказание мужчины здесь в некотором смысле уподоблялись друг другу, ибо оба признавались окружающими виновными в том, что допустили подобное преступление. Отныне они не могли считаться достойными членами общества, устои которого подвергли угрозе. Они переставали быть собственно мужчинами, претерпевая символическую смерть, во многом оказывавшуюся значительно более эффективным наказанием, нежели смерть реальная.