РУССКИЙ - РОССИЙСКИЙ
История, динамика, идеология двух атрибутов нации
Оп.: Трубачев О В поисках единства. М., 2005 С. 216-227.
См. библиографию.
Когда меня попросили выступить на тему, мне вспомнились прочитанные несколько лет назад в одном толстом журнале (помнится, это был «Новый мир») посмертные записки одного литератора, вновь ставшего популярным после 1985 года (помнится, это был Даниил Хармс). Там были, в частности, рассуждения, для меня, лингвиста, досужие и даже невежественные. Может быть, не стоило бы и вспоминать, но я все-таки позволю себе это. Суть рассуждений касалась популярного и сейчас вопроса о русской «странности»: «странным» тому литератору показалось то, что они именуются не существительным, как, якобы, нормально для других народов (англичанин, немец, француз), а — прилагательным: русские. Однако, имей он чуть больше знаний или просто — внимания к небрежно затронутому им вопросу, то писатель, думаю, согласился бы, что дело обстоит иначе. Названия (самоназвания) наций, народов вообще, как правило, адъективны: все эти Español, Italiano, Français, Deutsch, American, Magyar, Suomalainen — прилагательные, а значит, они типологически однородны с нашим самоназванием русский, русские, а не отличаются от него, и эту черту, кажется, тоже имеет смысл удержать в памяти, вместо того, чтобы соблазняться услышанным понаслышке.
Наше вступление прямо связано с национально-языковой атрибутикой, которой предстоит заняться. Специфика «русского» случая, к сожалению, не исчерпывается отмеченной простой ситуацией, но напротив, предъявляет нам свои сложности, суть которых — употребление синонимов. Другие примеры национально-языковой атрибутики в смысле синонимики, конечно, тоже известны, достаточно назвать hrvatski ili srpski jezik, испанский или кастильский, с их известной неустойчивостью. Русская специфика на этом фоне сохраняет свое своеобразие, со своими, подчас неправильно толкуемыми и понимаемыми тенденциями.
Собственно говоря, вначале все было относительно просто. От главного этнонима Русь, русь, более глубокой этимологией которого мы занимаемся в других местах [1], очень рано было образовано этническое определение русский, русьскыи, с неограниченным полем употребления. Это прежде всего обозначение страны — весьма устойчивое название Русьская земля, ср. в Слове о Законе и Благодати митрополита Илариона Киевского: Похвалим же и мы... великааго кагана нашh землеh Володимhра, вънука старааго Игор#, сына же славьнааго Св#тослава,.…………….. не въ худh бо и невhдомh земли владычьствоваша, нъ въ Русьцh, гаже вhдома и слышима ксть вьсhми четырьми коньци землh [2]//. И так теоретически — с Х века и более ранних веков, ср. по по всей земли Русьстhи. Церк. устав. Влад. 12. ХIII — ХI вв. (Картотека Древнерусского словаря, далее — КДРС, из которой почерпнуты в большинстве своем наши сведения, особенно ценные для нас ввиду невключения этнонимов в существующие древнерусские словари). Примеры показывают универсальность употребления слова русский от Владимира Святого практически до Петра I: рускiе товары, руские города, по орhху рускому величиною, съ версту рускую, замокъ русскiй, желъзный, в руских странах, русское двойное вино, рускiе люди, руской лес: сосна, ель, береза, дуб, вяз, ясень, рябина, липа, нвняг; князи рустин, руские серебряные деньги, митрополитъ русьскый, кобылка рыжа руская, русская телhга, Русскiй Переяславль (не уточняя датировок, отмечу лишь, что большинство данных КДРС принадлежат к XII веку и другим поздним векам). С этими данными согласны и показания других источников, напр., Памятники южновеликорусского наречия (отказные книги), изданные С. И. Котковым и Н. С. Котковой (М.,1977, рassim): руских воров, с руской стораны, на руской сторонh». Показательна возможность употребления русский на самом высоком политическом уровне: Слово о житии и преставлении великого князя Дмитрия Ивановича, царя русьскаго, 90-е гг. XIV века [3, с. 163]. В духе упомянутой универсальности словоупотребления русский могло обозначать и то, что мы сейчас назвали бы церковнославянским переводом грамматики начала XVI в. [4; 5], и явно просторечный, живой «русской природной язык» протопопа Аввакума.
Все шло к тому, чтобы и последующим нашим векам передать это широкое и незамутненное словоупотребление русский наших более ранних столетий, ср.: М. Д. Чулков, «Абевега русских суеверий», В. А. Левшин, «Русские сказки» — из предпушкинской эпохи, склонности языка народного бытописания Г. Р. Державина [3, с. 605, 644], не говоря о языковых предпочтениях самого Пушкина, к чему обратимся специально позже.
Здесь время взглянуть на языковую сторону вхождения Руси в Европу, ее, так сказать, европейской интеграции, на терминологию этого феномена, который, при обнаруженном к нему интересе, не получил окончательной характеристики. Для прототипов европейского названия нашей страны вполне подходили уже известные Русская земля, Русь, активно, кстати, употреблявшиеся еще в первых наших (рукописных) газетах, «Вестях-курантах», первой половины XVII в. Ничто не мешало, например, тем же голландцам, перенявшим у нас приблизительно тогда же название забытой богом Новой земли — Nowaja Zembla, перенять и наше главное самоназвание, Русская земля. Правда, тогда предпочли, по-видимому, перевод, каковым и явилось немецкое Rusland, собственно, «Русская земля» и его варианты. Но другой, древнейший вариант нашего самоназвания — Русь — очень рано получил в Центральной Европе удобное осмысление как плюраль Russi, Ruzzi (так у анонимного Баварского географа IX в.), совершенно в духе распространенных тогда же и там же других этнических плюралей. Перспектива у этих этнических плюралей была одна –– превращение в названия стран на -ia книжно-письменной, преимущественно латинской традиции средневековой Европы. Оттуда ведет свое начало название нашей страны в форме Russiа, ограниченно проникшее и в нашу письменность: гсдрю црю I великому кнзю Михаилу Fэдоровичю всэа Русии... 1626 г. [6]. Можно сказать, что значительная часть европейских стран сохранила такую форму названия России с того времени: сюда относятся франц. (1а) Russiе, англ. Russia. И наши южные братья-славяне зовут нас именем той же формы: сербохорв. Русujа, болг. Русuя. Последнее особенно любопытно, потому что как раз с Юга, из Византии, объясняют обычно принятую у нас форму на -о-; Россия из греч. 'Рωσσоτа (Фасмер III, с. 505). Ссылки при этом на канцелярию константинопольского патриарха понятны, по-гречески выглядит и ударение Россúя, ср. у Кариона Истомина, 1694 г., КДРС: велика часть есть аciu / держава в ней и Россiu. Уже чтение греч. ω двусмысленно: возможно -о-, возможно в позднее время и в диалектах -и-. Дальше весомость обретает европейский контекст, участие в котором Византии — после 1453 г. — все-таки минимально. Европейский контекст достаточно сложный. Начать с того, что необходимо рассматривать совокупность из трех форм: Россия — российский — россияне. Кроме нас, вся эта триада представлена у поляков: Rosja — rosуjski — Rosjanie. Уже стандартные украинские формы Росiя — росiйський — росiяни едва ли имеют большую временную глубину и, возможно, навеяны польским. «Малоруско-нїмецкий словар» Е. Желеховского и С. Недiльского (т. II, Львiв, 1886) дает только руський, руский (значения опускаю), но не знает ни росiйський, ни росiяни. Остается добавить, что для белорусов мы по-прежнему рускiя, мн. русские, и это тоже архаизм.
Остальное — инновации, целая группа инноваций.
Заимствованный, в основном западный, характер названия Россия довольно очевиден, об этом говорило бы удвоение -ss- как позднелатинский способ нейтрализации озвончения интервокального -s- (исходная греческая запись оτ 'Рως, обладает одинарной сигмой). Ударение «греческого» вида тоже не очень показательно ввиду реальности старопольского Rosyjа, типа Аzyjа — Аzjа, как о том говорит производное от него rosyjski. Так что все сводить к влиянию русской формы на польскую, как делает Фасмер, не кажется убедительным. В названии Россия представлено искусственное образование (ср. Вг?сkпеr, с. 463), следы которого ведут на Запад. Любопытно, что думал на этот счет Даль (2-е изд. IV, с. 114): «только Польша прозвала нас Россией, россиянами, российскими, по правописанию латинскому, а мы переняли это, перенесли в кириллицу свою и пишем русский!»
КДРС не знает россиян раньше эпохи Петра, зато потом они встречаются у Ломоносова, в рассуждении о «высоком штиле» [3, с. 536], и у Карамзина, «Из записок одного молодого Россиянина» (1792 г.) [3, с. 748]. Печать искусственности лежит и на этом образовании, несмотря на то, что модель на -(j)аninъ вполне славянская, ср. кратко ниже.
Обращаясь к слову российский, отметим его нехарактерность для живого среднего стиля. Ни в одном из известных мне четырех томов «Вестей-курантов» с 1600 по 1650 год российский не отмечено ни разу, безгранично господствует русский, идет ли речь о простых людях, боярах, послах, царевнах, гонцах, рубежах, подданных. Ср. то же по данным книги С. И. Коткова «Очерки по лексике южновеликорусской письменности XVI — XVIII вв.». (М., 1970, рassim). Искусственный атрибут российский, напротив, зарекомендовал себя сначала претензиями на высокое, «царское» словоупотребление, ср. адресат послания Ивана Грозного «во все Российское царство», 1564 г. [3, с. 282], «Новая повесть о преславном Российском царстве», 1610-1611 гг. [3, с. ЗОО], благолепие российское, Сказание Авраамия Палицына, 1620 г. (КДРС), Царство Росiйския державы (Космография 1620 г., КДРС), Росийское государство в сочинении Котошихина, в грамоте Михаила Федоровича 1614 г. (КДРС). Вместо Руская земля, читаем росискую землю (Волокол. пат. 2, КДРС). Наблюдается распределение: кнзеи российских, но русских людеи, w руских вестях [7]. Дело порой доходит, явно вторично, до смешения: грамотку... российским письмом грамотки русским же письмом. Посольство Толочанова, сер. XVII в. (КДРС), причем российское равно русскому и семантически, и функционально. Выученик Славяно-греко-латинской академии Ф. Поликарпов помещает в своем «Лексиконе» 1704 г. характерное: Рускiй, зри рωссiйскiй, последнее же находим у него как бы в дополнениях пропущенных слов, Wставлша#с# речен¿#: рwссiйск¿й, ρωσσα??ος, rutenus [8]. Явная избыточность атрибута российсский благоприятно сказалась на его карьере, в унисон патетическому сочинительству и сочинителям. Этой моде, удаляющейся от ровного стиля посольской канцелярии, воздали обильную дань на рубеже эпох многие, в их числе и Поликарпов, от дальнейших опытов которого разумный Петр ждал «не высоких слов славенских, но простого русского языка». Известно, что И. А. Мусин-Пушкин так сформулировал Ф. Поликарпову критику царя: «Посольского приказу употреби слова» [3, с. 380]. Но дело было сделано, и совершенно избыточное российский начало свой триумфальный ход уже не только в витиеватом высоком стиле, но буквально вытесняя атрибут русский в его фондовых значениях, и если Кантемир еще пишет о сложении стихов русских, а Сумароков — «о русском языке» и Тредиаковский — о «простом русском языке», то Ломоносову этого явно недостаточно, он заявляет о правилах российского стихотворства (1739), позднее пишет «Российскую грамматику» (1755), говорит о «российском языке». Мода на все «российское» наступает в патетическом и героическом XVIII веке широким фронтом от «Истории российской» В. Н. Татищева, Российской земли в известной оде Ломоносова 1747 года, комедии «Слава российская» (еще при жизни Петра) вплоть до российских матросов и российских кавалеров, героев популярных повестей. Сюда же, разумеется, «Древняя Российская вивлиофика» и «Опыт исторического словаря о российских писателях» просветителя Н. И. Новикова, словоупотребление российский гражданин у Княжнина и такой венец искусственного словотворения, как название национальной героической поэмы М. М. Хераскова «Россияда». Нельзя пройти мимо опытов трактовки также и всего древнерусского как «древнего российского», так что есть повод говорить не только и не столько об извитии словес и патетике, но и о своеобразной модернизации. Составители тома I «Истории русской литературы» (Л., 1980) почему-то так и не заметили, что в этом вытеснении русского российским, о чем в этой «Истории» вообще ни слова, обозначилась тенденция смены общественной парадигмы, как мы назвали бы это сейчас. О какой смене общественной парадигмы идет речь — это вопрос, уже выходящий за рамки моего нынешнего сообщения, но остается фактом эта тенденция, это мироощущение, пришедшее вместе с XVIII веком, когда ряду отечественных деятелей стало как бы тесно в Русской земле, их манили, как Карамзина, «священный союз всемирного дружества», «всех братьев сочеловеков» [3, с. 748].
Опыты вытеснения русского российским того времени легли на почву, а точнее сказать — на арену обширной деятельности иллюминатов, просветителей, попросту говоря, масонов. У Екатерины II были, видимо, свои резоны увидеть в этой деятельности не одну лишь пользу. Важна ли была борьба синонимов русский — российский на общем, казалось, неизмеримо более значительном общественно-историческом фоне и, короче, заметил ли кто-нибудь вообще ту игру синонимов или — все прошли мимо, не заметив, как наши литературоведы по XVIII веку? Нет, все оказалось гораздо тоньше и многозначительнее. По-настоящему великие деятели и художники доказывают это нам практикой своего творчества. Это и народ русский как субъект карамзинской «Истории государства Российского» и его же «Письма русского путешественника» 1790-х годов. Радищев, язык которого считают темным, в предельно ясной форме высказался о русском человеке как вершителе Истории Российской [9].
И, наконец, подлинное раскрытие всей искусственности эксперимента с русским-российским XVIII века смог дать нам, как мы того и ожидали от него, наш Пушкин. Мы смеем это утверждать, даже не имев возможности обратиться именно сейчас к картотеке Большого академического словаря в Петербурге, но имея, к счастью, под рукой «Словарь языка Пушкина» (т. III, М., 1959), фиксировавший количество словоупотреблений. И вот результат: в языке Пушкина российский 'прил. к Россия: русский' встретилось 53 раза, а русский как прилагательное и существительное в общей сложности — 572 раза, в десять раз больше! Пушкин, сам будучи сыном XVIII века, не обманулся поверхностной модой предшественников, кстати, им высоко чтимых, и показал, что он также и в этом разумный консерватор. Россиянин, кстати, у Пушкина отмечено только в десяти примерах.
Я резюмирую эту часть своих наблюдений над терминологическим феноменом вхождения нашей страны в Европу, считая долгом отметить, что, при всей искусственности терминов Россия, российский, наши далекие предшественники в общем правильно восприняли их как символ нашей европейской интеграции, иначе трудно было бы понять остальное отмеченное выше. Но спрашивается, было ли это единственно возможным способом? То, что это не так, показывает опыт других стран, дальних и ближних. Германия, например, сохранила свое старинное и очень национальное самоназвание Deutsch-1аnd, буквально 'Народная земля', латинское Сеrmania немецкая культура применяет лишь в смысле 'Германии' Тацита; Англия сама себя по-прежнему называет 'Английской землей, землей англов', Еng(1)-1аnd, а не Аngliа по-латински, то есть по принципу "Русская земля", хотя названия стран и областей по латинской модели на -iа широко популярны в англоязычной культуре, ср. названия американских штатов Реnnsylvniа, Сеоrgiа, Virginiа. Обратимся к славянским странам и с интересом отметим, что самая латинизированная из них, Польша, как раз продолжает именовать себя по принципу, оставленному нами, — Роlskа (sс. lis. ziemia) 'Польская (земля)'! По такому же славянскому принципу называется соседняя Словакия — Slovensko. Нашу Россию там называют Ruskо. Несмотря на мощное влияние западных соседей, Чехия так и не приняла латинское название Воhaemiа. Хорватия, называемая нами (и всей Европой) по образцу латинских названий стран на -ia (в частности, Сroatia; точно так же мы «латинизируем» Чехия, Словакия, прежде — Чехословакия), упорно сохраняет славянский способ самообозначения Нrvatskа. Аналогично, на -ska, оформлялось в старину и название Сербской земли, и Болгарской, в новое время мы имеем там Србujа и България, что напоминает нам известные центрально-европейские инновации на -ia, но пикантность вопроса в том, что на Юге нельзя исключать воздействия не только однотипных греческих образований на -iа, но и, скажем, турецкого самоназвания Тurkiye 'Турция' (при всей возможной неясности отношений последнего к центрально-европейским названиям стран на iа).
Чему еще может научить нас славянский, славистический опыт? Сербские образования Србujанац 'серб из внешних, более отдаленных областей', сюда же србujански, Србљанин, 1inguа seruianа 'сербский язык' (в письменности Дубровника ХV — ХVIII вв.), способны, наконец, подсказать нам правильное употребление нашего россиянин, история которого, разумеется, не кончилась полтора века назад. Хуже того, и россиянин, и российский сейчас, может быть, как никогда употребляются крайне неточно. Небрежностью это можно назвать далеко не всегда и уж, конечно, не в тех случаях, когда оба слова — россиянин и российский — наделены отчетливой идеологической, политической установкой — вытеснить, заменить слово русский. Довольно длительное время вытеснению русского, как известно, служило и великолепно использовалось советское. Сейчас это прошло, но русское восстанавливается (если восстанавливается вообще!) с большими, искусственно чинимыми трудностями, и на сей раз препоны русскому возрождению чинятся весьма искусно с помощью ставших модными россиян и всего российского, вплоть до отдельных ведомственных предписаний употреблять российский вместо русский. Если еще принять во внимание, что на всех углах нам твердят со всей мощью СМИ о вхождении в новую Европу, и мы имеем дело с очередной европейской интеграцией, то параллели из прошлого, рассмотренные выше, могут пригодиться. Не повторяя подробно, то, что писал или говорил по этому поводу в других местах, все же укажу на концептуальность атрибута русский (русский язык, русская литература, русская культура, русская языковая картина мира, наконец, русский языковой союз, о котором я также писал, но здесь не могу отвлекаться). Всего этого с точностью не выразить словом российский, не вызвав непоправимой подмены понятий, не совершив грубой языковой ошибки. Между словами российский и русский отсутствует отношение взаимозаменяемости; русский этнично, а российский благодаря своей прямой зависимости от Россия имеет сейчас свой, только ему присущий, административно-территориальный статус. В отличе от русского, российский и россиянин, к тому же, шире (может включать и нерусского россиянина), семантически расплывчатее (возможно, этим и привлекает мозги, работающие на европейскую интеграцию?).
Какая бы то ни была интеграция, запрограммированная на дезинтеграцию (в нашем случае — России), вызывает у нас глубокие сомнения. Именно среди нынешних апологетов российского (за счет русского) приходилось встречать деятелей, способных при обсуждении закона о языках сначала — РСФСР, потом — Российской Федерации поступиться и государственным, и международным статусом русского языка во имя порой совершенно мифических суверенитетов. Наблюдаемая рецессивность словоупотребления русский — в пользу российского является плодом подобного просвещения. Пример: высокий государственный деятель в стране, на протяжении нескольких лет так и не решившийся публично произнести слово русский (разве что за исключением одиозного упоминания про «русский бунт, бессмысленный и беспощадный»). Я готов, впрочем, допустить, что мы имеем дело в повседневной практике не с одними только проявлениями недоброй воли и тенденций растворить русское в «российском». Не меньше случаев простого недопонимания, и именно с ними нужно работать и разъяснять. Я допускаю, например, что языковое (и прочее) различие между русский и российский часто просто не понимают на Западе, как не понимают его и наши расплодившиеся доморощенные переводчики с английского, когда переводят, например, Российская Федерация — Russian Federation, адекватно только — Federation оf Russia (иначе получается «Русская федерация»),
Можно продолжить изучение оппозиции русский-российский (а мы здесь имеем перед собой в настоящее время оппозиционную пару терминов) и дальше в плане лингвистической теории и типологии, в плане языкового перевода, приравняв, например, более широкое российский к нем. ungarlandisch (параллельного *ruβlandisch как будто еще не существует), а более специальное русский — к нем. ungarisch, имея в виду то вполне подходящее как параллель обстоятельство, что и старое королевство Венгрию населяли не одни венгры, но и словаки, хорваты, валахи. Позволительно взглянуть на оппозицию русский — российский как на оппозицию по семантической маркированности, когда один из терминов — маркированный (иначе — признаковый, интенсивный), а другой соответственно — немаркированный, «неотмеченный», беспризнаковый, экстенсивный. Похоже, в нашем случае маркированным будет русский, более определенный, четкий термин, а немаркированным — более расплывчатое, менее четкое российский. Наше наблюдение кажется нам небесполезным, тем более, что исследователь (один из исследователей) проблемы маркированности отмечает, со своей стороны, что именно маркированность относится к числу наименее инвентаризированных формальных признаков языка. С автором (а это был датско-американский лингвист X. Андерсен) нельзя не согласиться, потому что о нашей терминологической паре русский — российский он, например, даже и не думал, когда изрекал эти справедливые суждения: «...отношения маркированности присутствуют во всех случаях, где язык предоставляет своим носителям возможность выбора» [10].
ЛИТЕРАТУРА
1. Трубачев О.Н. Русь, Россия. Очерк этимологии названия // Русская словесность. 1994. № 3. С. 67-70 (с дальнейшей литературой).
2. Иларион. Слово о Законе и Благодати. Сост. В.Я. Дерягин. Реконструкция древнерусского текста Л.П. Жуковской. — М., 1994.
3. История русской литературы. Т. 1, Л., 1980.
4. Worth D.S. The origins of Russian grammar. Nоtes оn thе state оf Russian рhilology before thе аdvent оf рrinted grammars. Со1umbus. Оhiо. 1983. Р. 76. рускui языкъ.
5. Филин Ф.П. Истоки и судьбы русского литературного языка. — М., 1981. — С. 109.
6. Вести-куранты. 1600-1639 гг. Изд. Н.И. Тарабасова, В.Г. Демьянов, А.И. Сумкина. Под ред. С.И. Коткова. М., 1972. С. 73-74.
7. Грамотки XVII — начала XVIII века. Изд. Н.И. Тарабасова, Н.П. Панкратова под ред. С.И. Коткова, М., 1969, passim.
8. Роlikarpov F. Leksikon trejazycnyj. Dictionarium trilingue. Моskvа, 1704. Насhdruck und Еin1еitung von Н. Кеiреrt. О. Sаgnег, Мunсhеn, 1988 (= Specimina рhilologiae slavicae Нrsg. vоn О. Ноrbatsch. G. Freidhof und P.Kosta Bd. 79). S. 598, 798.
9. Ср. цитату из "Путешествия" Радищева: Моисеева Г.Н. Древнерусская литература в художественном сознании и исторической мысли России XVIII века. Л., 1980. С. 96.
10. Аndersen Н. Маrkedness Тhеоrу — thе first 150 уеаrs — Маrkedness in Synchrony and Diachrony. Еd by О. Мiseska Тomic. Мouton de Gruyter. Веrliп; New Vork.1989 [= Тrends in Linguistics. Studies and Моnographs 39. Ed. W. Winter]. Р. 41.
