Шейла Фицпатрик

СТАЛИНСКИЕ КРЕСТЬЯНЕ

К оглавлению

2. Коллективизация

ВАКХАНАЛИЯ

В начале 1930 г., зимой, когда крестьяне обычно не работали и сидели по домам, буря, подготовлявшаяся почти два года, наконец разразилась с неистовой силой. Вдохновленные Сталиным, заявившим в декабре, что пришла пора приступить к «ликвидации кулачества как класса», коммунисты и комсомольцы толпами хлынули на село, чтобы разделаться с кулаками, коллективизировать деревню, закрыть церкви и вообще втащить отсталое крестьянство за шиворот в социалистический двадцатый век. В основе действий этих воинствующих модернизаторов, разглагольствующих, запугивающих, арестовывающих непокорных, лежал незамысловатый принцип: либо вступайте в колхозы, по сути говорили они крестьянам, либо рискуете оказаться в числе кулаков и отправиться на Соловки или в Сибирь.

Крестьяне, со своей стороны, отвечали плачем, стенаниями и всякого рода пассивным сопротивлением исподтишка, но в целом проявляли покорность судьбе, записывались в колхозы, не находя другого выхода и не поднимая открытого мятежа. Конечно, многие видели в колхозах возврат к крепостному праву, но это было, по крайней мере, знакомое зло, к тому же данное зло они переживали все вместе, сообща, а не предоставленные самим себе, как несчастные кулаки. Высылка кулаков вызывала у некоторых крестьян сочувствие, но большинство относилось к ней равнодушно (или с тайной надеждой получить в конечном итоге больший кусок пирога?). Самое худшее в раскулачивании было то, что оно носило неупорядоченный, произвольный характер: кто угодно мог пасть жертвой несчастного стечения обстоятельств или чужой злобы, хотя, конечно, одни подходили на эту роль гораздо больше, чем другие.

В беспримерном наступлении на вековые крестьянские ценности и традиции, которое велось в течение января и февраля 1930 г., по всей видимости, наибольшее возмущение вызывала атака на религию. Однако не стоит заблуждаться: вряд ли крестьяне долго сохраняли вновь обретенную демонстративную приверженность к православной церкви. Чаще всего они скоро переставали соблюдать обряды, выказывали равнодушие или ударялись в сектантство. Просто это была самая надежная почва для сопротивления коммунистам (ибо в данной области последние могли иногда позволить себе отступить, и порой так и делали), а может быть, крестьяне считали благоразумным, заявляя свой про-

тест, уладить таким образом отношения с Богом на случай, если тот все-таки собирается обрушить громы и молнии на богохульников и нечестивцев.

Коллективизация

Четких инструкций по проведению коллективизации не было. Распоряжение правительства провести в некоторых областях «сплошную коллективизацию» показывает лишь назревшую неотложность задачи, однако никто не объяснил, какую форму коллективного хозяйства желает создать советская власть, не говоря уже о том, как этого достичь. Политбюро утвердило подробный примерный устав сельскохозяйственной артели только 1 марта 1930 г., в тот самый день, когда первый оголтелый натиск коллек-тивизаторов был остановлен статьей Сталина «Головокружение от успехов». Даже тогда Политбюро не сказало открыто — если вообще имело это в виду, — что колхоз должен создаваться на основе прежней сельской общины. В результате полные энтузиазма местные руководители заболели «гигантоманией», стремясь, чтобы коллективные хозяйства были как можно больше и лучше (на бумаге), и это гораздо сильнее вредило делу, чем если бы их планы были теснее связаны с реальностью.

То, что центр не дал надлежащих инструкций по проведению коллективизации и раскулачивания, нельзя рассматривать как обычный просчет. Скорее, это представляется определенной стратегией, главной целью которой было заставить местные кадры стремиться сделать максимум возможного и тем самым достичь быстрых результатов, а заодно и узнать пределы этого максимума. Руководители на местах, из кожи вон лезшие, чтобы коллективизировать сельское хозяйство в своем районе, могли не знать, что в сущности означает коллективизация, но они отлично знали, что при ее проведении «лучше перегнуть, чем недогнуть» (как для их собственной карьеры, так и для дела). Знали они и то, что, соблюдая букву закона, революционных социальных перемен не достигнешь. Руководитель Колхозцентра так напутствовал свою армию перед великой битвой: «Если в некотором деле вы перегнете и вас арестуют, то помните, что вас арестовали за революционное дело»1.

Как заявлялось в передовице смоленской областной газеты в январе 1930 г., коммунисты, проводящие коллективизацию и раскулачивание, не должны хныкать и спрашивать центр, как им выполнять поставленные задачи, ибо это — признак «правизны». Подобная «тенденция мягкотелости, примиренчества, попытка отсрочивания практического проведения в жизнь политики ликвидации кулачества» является «главной опасностью» в настоящее время — т.е. это считалось большей опасностью, чем любые

ошибки, проистекающие от чрезмерного рвения, воинственности и спешки2.

Такой метод, дававший коммунистам полную волю следовать собственной интуиции, характерный для менталитета пролетарской Культурной Революции, в значительной степени объясняет хаотическую смесь тяги к насилию, пылкой убежденности и утопизма, проявляемых коммунистической стороной в возникшей конфронтации. Это, конечно, объясняет и то, почему было сделано так много вопиющих ошибок (неверно оценивались как реальные возможности, так и намерения партийной верхушки). Не имея четких инструкций относительно природы колхозов, которые они должны были организовывать, местные руководители зачастую предпочитали форму коммуны, где обобществлялось все и даже трапезы происходили совместно, всем прочим менее радикальным формам. Порой они даже ухитрялись превзойти обычную для коммун 20-х гг. степень обобществления имущества: в одном уральском районе одежду обобществили тоже, и крестьяне должны были, выходя на работу в поле, брать какую придется одежду из общей кучи, «что вызвало недовольство среди колхозников»3.

Коллективизаторы часто старались обобществить в крестьянских хозяйствах все вплоть до поросят и кур, считая, что их заслуга будет больше, если они отрапортуют, что создали коммуну, а не артель. В Татарской республике некоторые призывали обобществлять «все, кроме домов». Тот же максимализм заставлял некоторых руководителей утверждать, что крестьяне, с тех пор как они вступили в колхоз, не вправе иметь личные приусадебные участки или продавать продукцию с этих участков на рынке, и даже отрицать законность существования самих крестьянских рынков. В целом ряде мест Центрально-Черноземной области зимой 1929—1930 гг. рынки и базары, как сообщалось, были закрыты административным распоряжением4.

Не только работники районных и сельских советов принимали самое активное участие в коллективизации. Для этой кампании проводилась широкая мобилизация городских коммунистов, комсомольцев, рабочих и студентов, командировавшихся в село кто на краткий, кто на долгий срок. Преимуществом этих людей было то, что они не имели никаких местных связей, а недостатком — то, что они чаще всего ничего не знали ни о деревне, ни о сельском хозяйстве. С точки зрения крестьян, все они были «чужаками». Некоторым из них была доверена серьезная, долгосрочная миссия, например, «25-тысячникам» — рабочим-добровольцам с крупных предприятий, из числа которых вышли многие колхозные председатели первых лет коллективизации. Другие являлись обычными сорвиголовами «комсомольско-хулиганского» типа, обуреваемыми жаждой действия (обычно заключавшегося в том, чтобы пить и громить церкви).

Порой в одну и ту же деревню наезжали несколько разных бригад и оставались там неделями. Одна женщина, специалист по дошкольному образованию, мобилизованная в такую команду, рассказывала, что ее бригада, представлявшая Ленинградское отделение Союза научных работников, оказалась в некой деревне Псковского района одновременно с другой бригадой — с завода «Красный Треугольник». По меньшей мере 18 человек собирались каждую ночь, еще больше приходили днем, и несколько ошеломленные сельчане покорно кочевали с собрания на собрание и с них — на лекции по таким далеким от происходивших событий предметам, как наука и устройство детских садов: «Как объясняли мне, они боятся что-нибудь пропустить, как бы без них чего не решили, а кроме того, сейчас время свободное (поскольку была зима. — Д/.Ф.)...»5

Собрания представляли собой существенный момент начального процесса коллективизации. Как мы увидим дальше, в зимнюю кампанию 1929 — 1930 гг. принципу добровольности придавалось не слишком много значения, тем не менее, как и во многих других случаях взаимоотношений коммунистов с крестьянами, коммунисты ревностно заботились о соблюдении демократической формы. Это означало, что крестьян нужно было всеми правдами и неправдами убедить поставить подпись под документом о коллективизации. Отсюда и бесконечные собрания всей сельской общины (за исключением кулаков, объявленных недостойными вступления в колхоз), продолжавшиеся по многу часов изо дня в день. Коммунисты объясняли, упрашивали, угрожали до хрипоты, стараясь заставить крестьян проголосовать за колхоз. Крестьяне иногда слушали молча и скептически, но нередко спорили, выдвигали возражения или пытались найти такую форму согласия, которая на деле ни к чему бы их не обязывала.

На этих собраниях крестьяне демонстрировали все свое мастерство в тактике уклончивости и проявляли чудеса изобретательности. Сообщалось о множестве разных уловок, позволявших прервать собрание, прежде чем от собравшихся потребуют подписи. В решающий момент врывались старухи, распевающие «Христос воскрес». Печи начинали нещадно дымить. Кто-нибудь прибегал с известием, что в соседней деревне пожар. Или, для разнобразия, еще пример: «Вбегают ребятишки с криком: "Дяденька, дяденька, вашу лошадь угнали". Все присутствующие словно по команде выбегают на улицу. Собрание срывается»6.

Временами эта уклончивость принимала явно издевательский оттенок. Например, крестьяне, казалось, были счастливы записаться в колхоз — и в последнюю минуту отказывались. В одном селе бригада городских рабочих, приехавшая провести собрание по поводу коллективизации, обрадовалась было, когда сельский исполнитель «привел организованную группу в 25 крестьян, которые шли с пением революционных песен, но на собрании все выступали против коллективизации...»7

Много было подобных примеров издевательства крестьян над представителями власти, в особенности городскими чужаками. В одном селе Ленинградской области сельский сход принял ряд постановлений по поводу коллективизации — непогрешимо просоветских по форме, однако отрицательных, а не положительных по содержанию. В Таганрогском районе собрание бедноты и середняков проголосовало следующее постановление: «В колхоз не пойдем, семфондов сдавать не будем, т.к. задавили хлебозаготовки, но решение сплошной коллективизации приветствуем»8.

Коллективизаторы использовали разного рода угрозы, пытаясь заставить крестьян вступить в колхоз. Наиболее обычным было предложение выбирать между двумя альтернативами: записаться в колхоз или быть высланным в качестве кулака. Так, один председатель райисполкома на Урале объезжал сельсоветы в сопровождении начальника районной милиции и говорил крестьянам: «Кто в колхоз — записывайся у меня, кто не хочет — у нач. милиции» (двенадцать человек, отказавшиеся вступить в колхоз, были арестованы тут же на месте)9.

Альтернативы, предлагавшиеся другими коллективизаторами, мало отличались от вышеприведенной: в колхоз или на Соловки; в колхоз или в Нарым. В одном селе Центрально-Черноземной области10 представитель райкома отдал приказ, чтобы все крестьяне вступили в колхоз в течение 24 часов. «Лодыри», обещал он, даже если они бедняки или середняки, предстанут перед революционным трибуналом. И это была не пустая угроза: много было известно случаев, когда крестьяне, отказывавшиеся вступить в колхоз, действительно арестовывались или заносились в список на высылку как кулаки11.

Порой коллективизаторы даже размахивали на собраниях револьверами, угрожая застрелить отказывающихся вступать в колхоз^. В одном селе крестьян терроризировали ночными вызовами в сельсовет, где их иногда задерживали на несколько дней. Очевидец писал в органы власти:

«Ночными вызовами, арестами и угрозами люди были доведены до крайней степени затаенного страха. Я видел, как издевались над народом местные заправилы Берсенев, Копылов, Рябцев. Они говорили: "Горе вам, не подчиняющимся нам". Никто не смел жаловаться, ибо за жалобы жестоко расплачивались»13.

В другом районе поступали несколько мягче:

«"Коллективизаторы" ходили по дворам с оркестром. Вызывали на улицу крестьян. Если он соглашался вступить в колхоз, оркестр играл бравурный туш, если отказывался — капельмейстер взмахивал своей палочкой и медные трубы устрашали нерешительного единоличника — "похоронным маршем"»14.

Местные власти использовали в качестве средств убеждения прямое насилие и унижения, хотя в разных местах — в разной степени. Чудовищный случай был на Урале (этот регион вообще отличался высокой степенью насилия при проведении коллективи-

зации): коллективизатор из района вызывал отдельных крестьян на допрос по поводу их отношения к колхозу, и там их «били кулаками, прижигали папиросами тело, ставили на колени, выдергивали бороды, инсценировали расстрел». Часто сообщалось о том, как непокорных крестьян сажали «в холодную». Одну женщину схватили, когда она только вышла из бани, с мокрыми волосами, и потащили на допрос. Во время допроса «у нее коса замерзла в сплошную сосульку»15.

Коллективизаторы придумывали самые разнообразные унижения, например, заставляли крестьян раздеваться и пить воду из ведра, словно лошади. Поразительно, какую важную роль, судя по слухам, в этих издевательствах играли волосы. Один уполномоченный из района, как говорили, выдирал у крестьян клочья волос из бород, насмешливо восклицая: «Вот утильсырье — это заграничный товар». Во время этой коллективизационной вакханалии произошел и еще более нелепый эпизод: убедив крестьян проголосовать за колхоз, группа коммунистов обрезала волосы у 180 женщин, объясняя это тем, «что волосы женщины носят зря, волосы можно продать, купить трактор, и тогда будем пахать на тракторе»16.

Прием с раздеванием могли использовать обе стороны. Были случаи, когда должностные лица таким образом унижали крестьян, например, в Челябинске крестьянок подвергали личному обыску, заставляя раздеваться до сорочек в присутствии мужчин. А вот в Западной области такую своеобразную форму принял крестьянский протест. Когда представители власти ходили от дома к дому, описывая имущество перед коллективизацией, их «встретила у себя одна женщина совершенно нагой и говорила: "Ну-ка, описывайте"»17.

Местные власти, так заботившиеся о соблюдении демократической формы при записи в колхозы, как только подписи были получены, начинали творить произвол, безжалостно отбирая в колхоз лошадей и коров без всяких разговоров и даже без предупреждения: «Я пошла в ЕПО за керосином, вернулась домой, а корову за это время уже увели», — рассказывала одна крестьянка. Если хозяева запирали животных в хлеву, то, например, в одном уральском районе, «срывались замки и скот уводился силой», хотя женщины «с ножами и вилами» пытались остановить их1**.

Подобная манера забирать в колхоз скот у коллективизированных хозяйств несомненно несла на себе отпечаток метода принудительной конфискации, применяемого к хозяйствам раскулаченным. У некоторых отбирали семенное зерно, невзирая на возмущенные протесты крестьян, а иногда и другие ценности. На Урале один председатель сельсовета, «взяв 7 человек понятых, совершил налет на престарелых женщин коммуны, живущих в одном доме, отобрал 520 рублей денег и внес их в коммуну, написав заявление от имени старух, что деньги они вносят добровольно»19.

Результатом всего этого стал высокий (по крайней мере на бумаге) процент коллективизированных хозяйств за очень короткое время наряду с огромными потерями экономических ресурсов деревни. По официальным данным, к 20 февраля 1930 г. крестьянские хозяйства в Советском Союзе были коллективизированы на 50%, причем в Центрально-Черноземной области — на 73 — 75%. Однако крестьяне начали забивать и продавать скот, или боясь раскулачивания в том случае, если у семьи было две лошади либо две коровы, или не желая отдавать животных в колхоз даром. Бойни не справлялись с возросшей нагрузкой; и, хотя целый ряд организаций, в том числе Союз кооперативов и совхозы, покупали у крестьян скот и пытались сохранить поголовье, большое количество купленных животных пало из-за отсутствия надлежащего ухода, нехватки кормов и помещений20.

Раскулачивание

Массовую экспроприацию кулаков формально проводили специальные комиссии при сельсоветах, возглавляемые «работниками райисполкомов» (в том числе, по-видимому, представителями ОПТУ) и включавшие представителей сельсоветов, местных парторганизаций, а также деревенской бедноты и батраков21.

Когда Сталин на встрече с аграрниками-марксистами в декабре 1929 г. провозгласил политику «ликвидации кулачества как класса», составить списки на раскулачивание оказалось нетрудно (по крайней мере в принципе). Такие списки уже имелись в местных избирательных участках, поскольку кулаки находились среди лишенных права голоса на выборах в Советы. Но в рискованном положении были и многие лица, не попавшие в список лишенцев, — например, зажиточные середняки, экономически близкие к кулакам, или известные деревенские смутьяны (особенно те, кто выступал против коллективизации). «Кулачество и АСЭ настроены панически, — ежечасно ожидают своего выселения», — говорится в одном зимнем рапорте, сохранившемся в Смоленском архиве22.

Яркую картину положения пока еще не раскулаченных потенциальных жертв рисует письмо крестьянина Новгородской области родственнице, работающей на текстильной фабрике в Москве:

«Настя, дорогая Настя, у нас очень много неприятностей и дела очень плохи, имущество наше все описали, но голосу меня не лишили, и не знаю, выгонят меня из своего дома или нет... А брата Колю лишили голосу, и на 28 марта ночью приехали бригадники и отправили из своего дому со всей семьей неизвестно куда. Имущество и весь скот арестован, и не знаю, куда его денут. Наверно, беднота заберет этот скот. Беднота замучила весь народ, на кого захотят, на того и налепят, и им вся вера. Прошу тебя, Настенька, нельзя ли так куда сходить к начальникам

«67

вашим и узнать право, если такое гонение народу. У нас в одну ночь 60 семей убрали, и неизвестно куда, так что и я беспокоюсь, и если меня выгонят, то придется мне с моим семейством умирать с голоду...

Дай мне, пожалуйста, поскорее ответ, мне самому к Вам приехать походатайствовать или сама разузнаешь. Я давно приехал бы, так мне не дают разрешения поехать куда-либо. У нас насильно принуждают в колхоз, но народ не желает, были записавшиеся, но опять выписались...»23

Комиссия Политбюро, возглавляемая В.М.Молотовым, в середине января наметила основные руководящие установки по раскулачиванию, включая распоряжение отправить около 60000 кулаков в «концентрационные лагери» и сослать 150000 кулацких семей на Север, в Сибирь, на Урал и в Казахстан. С этого момента за дело взялось ОГПУ, мобилизовав для выполнения гигантской задачи весь свой аппарат, призвав отставных чекистов из резерва и добавив своим войскам «1000 штыков и сабель». Директива ОГПУ требовала раскулачить 3—5% всех крестьянских хозяйств24.

На Средней Волге крайком 20 января принял план: немедленно арестовать 3000 человек и организовать массовую высылку до 10000 кулацких семей за период 5—15 февраля. (Вероятно, такова была стандартная процедура, потому что власти в Москве и Иваново поступали так же, хотя намечаемые ими цифры были несколько ниже.) 29 января, когда крайком собрал секретарей райкомов, чтобы дать им инструкции, собрание приняло повышенные обязательства: арестовать 5000 кулаков и выслать до 15000 семей25. В целом ряде мест планы были перевыполнены, в частности, Центрально-Черноземная область достигла невероятной цифры — там подверглись раскулачиванию 15% всех крестьянских хозяйств26.

По сообщениям очевидцев, в Западной области многие районные руководители считали, что чем больше хозяйств они раскулачат, тем лучше, и постоянно вносили в списки новые имена. Порой эти имена выбирались произвольно, вследствие личных счетов или чрезмерного внимания к социальному происхождению. Так, в списках на раскулачивание оказалось, без всяких к тому оснований (как выяснилось впоследствии), множество сельских учителей. С Урала сообщали, что активисты одного заводского поселка раскулачили старика, который при царской власти был деревенским жандармом, хотя у того не было «ни земли, ни лошади, ни коровы». Другие попадали в число жертв, потому что их отцы когда-то до революции или при Временном правительстве занимали какой-либо пост в местных органах власти27.

Любой, кто проживал в одном доме с кулаком, даже в качестве жильца или работника, подлежал раскулачиванию или, по меньшей мере, подвергался конфискации имущества, неизбежно сопровождавшей этот процесс. В Свердловском районе, например,

дочь батрака Клавдия Ушакова работала днем на сельской фабрике, а по вечерам — у кулака Белякова за жилье. Когда Белякова раскулачили, заодно конфисковали и все имущество Ушаковой28.

Иногда встречались такие жертвы, которых скорее выбрала бы в этом качестве деревня, нежели коммунистическая партия. В эту категорию попадали многие непопулярные сельские активисты (учителя, бывшие красноармейцы), как можно видеть из их удовлетворенных впоследствии жалоб на незаконное раскулачивание. В одном селе в список кулаков внесли местного вора — в точности так же, как в дореформенную эпоху деревня сдала бы его в рекруты29.

Первым шагом к раскулачиванию была опись имущества кулаков. Проводилась она с целью помешать кулакам распродать имущество, пока власти не соберутся конфисковать его, но, конечно, зачастую в результате вся семья или некоторые из ее членов тайком скрывались ночью из деревни. Описи сеяли панику и отчаяние. Вот один пример:

«В деревне Маслово Ржевского района комиссией произведена опись у 62-летней старухи-вдовы за то, что муж ее торговал еще в дореволюционное время и умер 25 лет тому назад. Эта старуха живет бедно. Дети работают на поденных работах, активные. В результате эта гражданка пришла в сельсовет, с плачем говоря: "Лучше застрелите меня на родине, куда я пойду, мне 62 года"»30.

Нередко опись и конфискация происходили одновременно — а иногда имущество конфисковали без всякой описи. Обычно бригаду по раскулачиванию составляли несколько работников районного или сельского совета, которым иногда помогали местные бедняки и комсомольские активисты. Порой участие в раскулачивании принимали рабочие из близлежащих городов; в Западной области, а возможно, и в других местах, к делу привлекали и военных из местных гарнизонов, однако районное руководство быстро отказалось от подобной практики. Даже без военных раскулачивающие, в особенности комсомольцы, любили изображать участников боевой операции и ходили по деревне, размахивая винтовками, «грозя людям, стреляя собак»31.

Бывали случаи изнасилований и другие акты немотивированного насилия. В Башкирии одна волостная партийная ячейка решила следовать «линии Троцкого» (sic!) и ликвидировать местных кулаков в течение пяти дней, «...для чего была организована ударная группа, именовавшаяся "красными фашистами"... Эти "красные фашисты" на самом деле превращались в уголовников, допускали бесчинства, пьянство, присваивали вещи раскулаченных и т.д.»32.

Предположительно раскулачивающие должны были конфисковывать кулацкие средства производства и передавать их в качестве основного капитала новым коллективным хозяйствам. На практике, однако, они частенько хватали все, что попадалось под руку, и оставляли у себя добрую часть отобранного. (Впоследст-

вии, когда некоторые жалобы на неправильное раскулачивание были удовлетворены и экспроприация жаловавшихся объявлена незаконной, один коммунистический руководитель признавался: «Мы имеем целый ряд случаев... когда имущество неправильно раскулаченных полностью не возвращается только потому, что находится в личном пользовании тех, кто раскулачивал»33.)

Иногда раскулачивающие даже не скрывали, что видят в конфискации санкционированное ограбление. Под Вязьмой «при дележке имущества, изъятого у кулаков Бухаринского района, одному гражданину достались кровать и диван; он лег на диване и говорил — "Поспал поп, теперь поспим мы"». При конфискации отбирали одежду, порой снимая ее прямо с крестьян, и потом ее носили раскулачивающие. Когда, к примеру, рабочие из Иваново раскулачивали одного мельника, одна работница сняла с его дочери теплую юбку со словами: «Довольно тебе ходить в ней, надо и мне походить». В деревне вблизи Козельска лица, проводившие раскулачивание, ходили в овчинных тулупах, конфискованных у двух кулаков. Если раскулачивающим случалось найти еду и напитки, они зачастую поглощали их тут же, на месте. В Вельском районе члены бригады по раскулачиванию у одного зажиточного крестьянина «забрали яйца и сварили яичницу». Другая сельская бригада, «раскулачивая» священника, нашла у него большое количество меда: «...тут же его съели; ели все. Вообще при раскулачивании в Станищевском сельсовете была установка: "пей, ешь — это наше"»34.

Разумеется, подобное поведение не оставалось незамеченным. Обо всех приведенных выше случаях кто-то сообщил в высшие инстанции, и они пополнили собой перечень «перегибов», о которых говорилось в мартовской статье Сталина «Головокружение от успехов», призывавшей остановить вакханалию коллективизации. Этим «кем-то» мог быть какой-нибудь сосед, решивший написать на местных руководителей донос вроде приведенного ниже (присланного из Пермской области):

«При раскулачивании гр. з. Ашапа Тимшина Ивана Андреевича [те, кто] производили раскулачивание, съели тут же мед, папиросы положили в карман, а тоже и серебряные часы в опись не были внесены и положены в карман милиционером Игошевым. Каким-то образом кулацкие часы с золотым ободком попали секретарю Ординского райкома партии тов. Останину...»35

О присвоении имущества раскулаченных писали очень много, а вот сообщения о том, что раскулачивающие за взятки вычеркивали некоторые имена из списков на раскулачивание, встречаются сравнительно редко36. Тем не менее, представляется весьма вероятным, что некоторые председатели сельсоветов (имевшие доступ к подобным спискам) предупреждали старых друзей, чтобы те успели вовремя скрыться из района.

Раскулаченные семьи, наряду с экспроприацией, подлежали высылке (первая и вторая категории — за пределы области, тре-

тья категория — за пределы района). Иногда решение о высылке принималось с соблюдением всех необходимых формальностей, см., например, резолюцию, принятую сельсоветом в Ленинградской области:

«Выселить из пределов Новосельского района, как незаконного эксплуататора земли, как кулацкое хозяйство, которое нажито в дореволюционное время кабальными сделками (заклад билетов на воспитанников, торговля, кабальный наем рабочей силы), как служившего во время прихода белых старостой сельского о-ва, как индивидуальное хозяйство, имеющее нетрудовой доход, как вообще социально опасный элемент, кулака Егорова В.И., а также членов его семьи: жену Екатерину Васильевну и сыновей — Семена, Василия и Ивана»37.

Однако зачастую в определении дальнейшей судьбы раскулаченных царила сплошная импровизация, а какие-либо принципы и правила придумывались уже задним числом. Раскулачивание почти всегда означало немедленное выселение раскулаченных из дома. Но что должно последовать за выселением, было уже не так ясно. Иногда раскулачивающим казалось достаточным забрать у кулака движимое имущество, ободрать со стен обои и выгнать его на улицу. Такое решение в самом скором времени создавало проблемы для всей деревни: «Эти раскулаченные ходят и бродят по улицам, огородам и нервируют крестьянскую массу». В одном районе Татарской АССР раскулаченные, оставшиеся тут же, по соседству, терроризировали сельчан, которые вынуждены были «ложиться спать одевшись и с вилами в руках» из страха перед ночными налетами. В ответ местные власти начали настаивать на высылке кулаков, даже если те принадлежали всего лишь к третьей категории. Некоторые такие кулаки сами в отчаянии просили хоть как-то решить их судьбу:

«14 фев. с.г. к пом. прокурора по Карачевскому району и в наш оперпункт приходило до 20 кулаков с вопросами "куда идти, дайте квартиру, арестуйте, избавьте от детей"»^8

Одним из способов решения проблемы был арест кулаков. Наряду с милиционерами и работниками ОГПУ аресты проводили районные чиновники, работники сельсоветов, председатели колхозов и вообще все члены бригад по раскулачиванию. Арестованных отправляли, часто без всяких сопроводительных документов, не только в местную тюрьму или отделение милиции, но даже в райсоветы. Прокуратура лихорадочно пыталась придать этому хаосу сколько-нибудь законную форму, добиваясь, чтобы на каждого арестованного было хотя бы заведено дело: «Имели место случаи, когда прокурора буквально "ловят" в 11 — 12 час. ночи на заседания для дачи заключения по делам, которые в ту же ночь подлежат отправке»39.

По некоторым сообщениям, крестьяне равнодушно относились к судьбе кулаков или даже горячо приветствовали раскулачивание. Бедняки в одних случаях являлись инициаторами раскулачи-

вания, в других — принимали в нем активное участие. Были села, где не только выносили постановления, призывающие к раскулачиванию, но и требовали смертной казни для кулаков. Один очевидец утверждал, что не заметил среди крестьян Западной области никаких признаков жалости к кулакам, лишь временами проявлялось некоторое сочувствие к их детям40.

Однако гораздо больше было рассказов о сочувствии кулакам. В нескольких случаях целые села ходатайствовали об освобождении своих кулаков. По донесениям ОГПУ, в одном селе большинство крестьян проголосовали против изгнания местных кулаков, «т.к. они не чувствуют обиды с их стороны». В другом селе беднота «вынесла постановление "восстановить в правах ликвидированных кулаков"». Один колхоз в Московской области отказался принять имущество раскулаченных, мотивируя это тем, «что чужого и не нажитого своим трудом ему не нужно». «Кто эти кулаки? — писал один крестьянин в начале 1930 г. в местную газету. — ...те, которые пользовались чужим трудом, теперь таковых нет у нас в деревнях... В деревнях теперь раскулачивают... тех тружеников, которые никогда чужой труд не эксплоатировали, а все время живя не батраком, а отходя в отхожий промысел... и непосильным своим трудом улучшали свое собственное хозяйство»41.

Порой сельчане оказывали активное противодействие высылке кулаков. В Викуловском районе на Урале, когда вывозили кулаков, собралась целая толпа, кричавшая: «Выселять кулаков не дадим, долой коммунистов, бей их, собак!» Освободив кулаков, собравшиеся вознамерились отомстить за их арест председателю сельсовета, но тот вовремя скрылся42.

Еще чаще случалось, что крестьяне плакали, когда увозили кулаков. «В Брянском округе, при прохождении через ст. Болва эшелона с 200 выселяемыми кулаками, в том числе и попами, последние пели похоронно-религиозную песню — "Волною морской", чем вызвали у собравшихся на станции зрителей жалость, часть которых плакала...» На деревенских посиделках в Мануйлово молодые кулаки играли на аккордеоне такие жалобные песни, что «заставили плакать и всю молодежь». В другом селе бедняки устроили кулакам, уезжающим в ссылку, настоящие проводы. Случаи пышных общественных проводов с непременной водкой, похожих на проводы рекрутов в прежние времена, отмечались и на Урале43.

Многие крестьяне, очевидно, смотрели на раскулачивание как на часть общего наступления на село. «Арестами и высылкой кулаков коммунисты стараются запугать остальных, чтобы никто не мешал строить колхозы и чтобы все крестьяне шли в колхозы». Часто можно было слышать мнение, что, как только разделаются с кулаками, наступит очередь середняков или всей крестьянской общины44.

Антирелигиозная кампания

Антирелигиозная кампания кое-где затронула деревню еще до нового года, особенно вблизи городов. Появился ряд сообщений о закрытии церквей или передаче их «под временные зернохранилища» после уборочной страды 1929 г. В одном заводском поселке Владимирской области в конце года местные «парни» организовали антирождественское карнавальное шествие, затем собрались на крыльце церкви, где шла служба, и стали швырять в дверь камни45.

Однако по-настоящему широко кампания развернулась в январе 1930 г., одновременно с раскулачиванием и коллективизацией. Остается неясным, кто дал распоряжение о ее проведении, если такое распоряжение вообще было; по всей видимости, происходившее в основном являлось результатом местной инициативы. Как выразился один очевидец, «наша Калуга была объявлена районом сплошной коллективизации, и тут же началось сплошное закрытие церквей»46.

Закрывая церкви, так же как и заставляя крестьян записываться в колхозы, коммунисты, как правило, настаивали на соблюдении демократических форм. Им было важно, чтобы местное население приняло резолюцию с требованием закрыть церковь. Однако добиться такой резолюции честными методами было еще труднее, чем заставить крестьян проголосовать за коллективизацию, так что нередко приходилось прибегать к недозволенным приемам. В одном уральском селе, например, коллективизаторы безуспешно пытались получить согласие схода на закрытие церкви. Тогда они сменили тактику:

«Ретивые организаторы пошли по домам спрашивать каждого в отдельности и под угрозой налогов за Церковь заставили подписываться каждого, в то же время церковного старосту выселили и лишили всего имущества. Местные хулиганы выбили в Церкви 17 окон, когда церковники пришли жаловаться в сельсовет, им ответили "у вас есть бог, вы ему и жалуйтесь, пусть он вас и охраняет, а мы же взыщем с вас за изломанные окна". На другой день... хулиганы вновь выбили несколько окон. А из попов сделали мучеников. У местного попа отобрали крест, а религиозных женщин вызывали в сельсовет, стращали налогами...»47

Со священниками, а также с раввинами, пасторами, муллами и прочими служителями культа, повсеместно обращались как с кулаками; в первые месяцы 1930 г. многие из них были арестованы, «раскулачены» и высланы. Один активист из Союза воинствующих безбожников жаловался на бригады коллективизаторов, не желающие советоваться с его организацией: «У нас совершенно самовольно производят аресты и высылки, а потом посылают нас — пойдите, успокойте нашу массу, взволнованную нашими действиями». Некоторые священники подвергались нападению местных хулиганов, как, например, на Урале, где «...к местному

попу в 12 часов ночи ворвались 3 хулигана под видом борьбы с религией, произвели в квартире погром, избили священника и его 48

В результате всего за несколько недель, в самый разгар кампании по раскулачиванию и коллективизации, в сельской местности было закрыто значительное количество — едва ли не большинство — действующих церквей. Так, например, в Спас-Деменском районе Западной области, насчитывающем около 50000 чел. населения, имелось 11 церквей; в указанный период закрылись все кроме двух, а несколько месяцев спустя сообщалось, что и в двух оставшихся невозможно проводить службы, так как священники уехали, а церковное имущество конфисковано^.

Союз безбожников имел мало отношения к развертыванию антирелигиозной кампании. Хотя его лидеры, с одной стороны, радовались, видя столь неожиданное массовое движение, с другой стороны, оно вызывало у них тревогу. Уже в конце января они выражали озабоченность по поводу неподготовленности кампании и отсутствия политического такта, проявившихся при закрытии церквей и снятии колоколов, неблагоприятного влияния таких действий на темпы коллективизации и, конечно, по поводу того, что вся кампания проходит без какого бы то ни было руководства со стороны Союза. Ярославский заявил на собрании Союза безбожников в марте: «Перед нами налицо громадное антирелигиозное движение, идущее снизу. Нам нужно прямо сказать, что мы организационно этого движения не охватываем... например, закрытие церквей, снятие колоколов — все это произошло без всякого участия Союза Воинствующих Безбожников»50.

Большинство очевидцев называли инициаторами подобных действий комсомольских активистов. Обычно в сообщениях не говорится достаточно отчетливо, были ли эти молодые люди местными или приехавшими из города, однако наверняка среди них находились городские комсомольцы, посланные своими ячейками на село помогать проводить коллективизацию. Карнавальное исступление, с каким они кидались в атаку на церковь, рвение, с каким святотатствовали и богохульствовали, и негодование, вызываемое всем этим у сельских жителей старшего возраста, составляют один из наиболее драматических моментов коллективизации. '

В селе Новоуспенское Западной области комсомолец Василий Смирнов, его брат Сергей и их дружки, находившиеся в различной степени опьянения, превратили закрытие местной церкви в импровизированное театральное представление. Под предлогом описи церковного имущества они забрали ключи у церковного сторожа. «Прибыв в церковь, Смирновы и Боков зажгли свечи, нарядились в поповские облачения и в церкви открыли танцы. При выходе на улицу бродили по деревне в поповском облачении с разожженным кадилом в руках под звон колоколов, при этом Смирнов заявлял: "Пусть нас считают за хулиганов, а если попы в течение 300 лет так делают и ходят и им ничего не бывает, а

потому мы совершенно правильно поступали"». Затем вся компания спустилась в церковный подвал и, обнаружив там склеп местной помещичьей семьи, Жидковых, взломала его. «Увидев, что покойники забальзамированы, подняли жену б. помещика из гроба и поставили стоять, причем последней палкой проткнули живот...»51 Покончив с Жидковыми, братья Смирновы устроили в церкви танцы для деревенской молодежи. Из других сел Западной области, где закрывались церкви, поступали похожие сообщения. В одном из них говорится, что молодежь проголосовала за то, чтобы закрыть церковь и устроить в ее здании танцы, но среди людей старшего возраста «несколько женщин по поводу такого события плакали». В одной деревне Курской области секретарь райисполкома, закрыв церковь, изъял оттуда все ценности, а затем «нарядили лошадей в венцы и ризы и так с колхозниками подъехали к РИКу, где и состоялось собрание»52.

Публичное уничтожение икон, церковной утвари и прочих изъятых из церкви ценностей было излюбленным занятием комсомольских бригад. Иконы часто бросали в костер на площади, как в Горловке. Описывался один случай, когда комсомольцы принесли иконы на местный базар и разыграли пародию на казнь, стреляя по иконам и затем вешая на них таблички с надписью: «Мы, ударная бригада, расстреляли такого-то угодника за то-то и то-то». В другом месте расстрельная команда официально приговорила святых, изображенных на конфискованных иконах, к смерти «за сопротивление колхозному строительству» — и затем привела приговор в исполнение, расстреляв иконы53.

Многие коллективизаторы придерживались взгляда, что крестьяне, вступившие в колхоз, не должны держать в домах иконы или ходить в церковь. Новым колхозникам часто приказывали принести и сдать иконы. Иногда последние сжигались на площади, иногда с них снимали серебряные оклады «на нужды индустриализации»54. В одной деревне пионер предложил на собрании, чтобы все жители деревни, включая местного священника, сдали свои иконы. В результате были собраны и сожжены на площади в базарный день 8 возов икон. Это вызвало в деревне величайшее возмущение. Когда на следующем собрании один крестьянин «выразил мысль, что мы за бога», раздался «гром аплодисментов»55.

В итоге все подобные действия привели к тому, что демонстративная поддержка, оказываемая крестьянами церкви и своим священникам, достигла беспрецедентного размаха и в сопротивлении крестьян коллективизации появилась значительная символическая составляющая. Женщины в сопровождении священника часто ходили по деревне за коллективизаторами с плачем, причитаниями и пением отрывков из литургии. В Спас-Деменском районе, протестуя против закрытия церквей, «группа женщин до 300 чел. устроили шествие с пением "христос воскрес"»56.

Увидев парад комсомольцев в облачениях только что раскулаченного священника, крестьяне, записавшиеся было в колхоз, нередко пытались взять свои подписи обратно. В одной карельской деревне, где в колхоз вступили все крестьяне, все они тут же вышли из него, когда учитель-комсомолец произнес речь с призывом закрыть церковь: «Собрались бабы, докладчик еле избежал самосуда». В другой деревне во время организации колхоза арестовали священника, и весь процесс был сорван: «Собираются бабы, поднимают крик. Разгоняют собрание, а бабы заявляют: "До тех пор не уймемся, пока попов не дадите". И пришлось отпустить попа» 57.

В одном селе Западной области все 200 хозяйств вышли из колхоза, после того как местные активисты сняли в церкви иконы и «тут же изрубили топором, в целях отделения металлических частей для утильсырья». На Средней Волге возмущение, вызванное антирелигиозной кампанией, повело к «открытым антисоветским выступлениям» во многих местах. В Сибири, где за первый квартал 1930 г. были сняты 90% колоколов и закрыты 250 церквей, на религиозной почве разразилась «жестокая классовая борьба», по словам члена местного отделения Союза воинствующих безбожников. Сами безбожники пугались дела своих рук. Тот же корреспондент сообщал, что в закрытых церквях «самовозгораются свечи, ночью слышится пение молитв и даже коммунисты боятся проходить мимо этих церквей»58.

БОРЬБА

Кампания коллективизации .зимой 1930 г. явилась началом жесточайшей борьбы между государством и крестьянами, продолжавшейся более трех лет. Открытый мятеж был не в обычае у крестьян, особенно в Центральной России. Преобладала форма пассивного сопротивления, но уж она приняла широчайшие масштабы, включая отказ проводить сев, угрожавший как существованию самих крестьян, так и успеху государственных планов. Первые ответные шаги режима были примирительными («Головокружение от успехов», март 1930 г.). Однако он и не думал отказываться от основной цели коллективизации и вскоре перешел к политике жестоких репрессий и экономического вымогательства. К концу 1932 г. сельское хозяйство было коллективизировано более чем на 60% — и главные зернопроизводящие районы страны оказались на пороге голода, знаменовавшего собой кульминацию борьбы за коллективизацию.

4 Головокружение от успехов*

В начале марта 1930 г. Сталин опубликовал свою статью «Головокружение от успехов», в которой осуждал «перегибы», допу-

щенные местными руководителями, и нарушение ими принципа добровольности коллективизации, особенно в местностях с нерусским населением (т.е. на окраинах Советского Союза, где оказывалось наиболее ожесточенное сопротивление). По словам Сталина, некоторые представители власти на местах чересчур форсировали темпы коллективизации, принуждали крестьян, вместо того чтобы убеждать, и зашли слишком далеко в обобществлении крестьянской собственности, обобществляя коров, свиней и даже кур. В действительности, заявлял Сталин, полностью обобществленная коммуна — вовсе не та форма колхоза, к которой следует стремиться. Главной целью должна быть артельная форма, при которой крестьяне могут иметь в личном хозяйстве корову, огород, мелкий скот и птицу59.

Сталин не отрекся публично от антирелигиозной кампании, хотя и отозвался с презрением о «"революционерах", которые дело организации артели начинают со снятия с церквей колоколов». Но Центральный Комитет принял в то же самое время постановление, осуждающее насильственное закрытие церквей без согласия местного населения, которое «льет воду на мельницу контрреволюции и не имеет ничего общего с политикой нашей партии»60.

Причина столь внезапного отступления, по-видимому, заключалась в том, что партийные лидеры запаниковали, когда в феврале стали поступать сообщения о возмущении крестьян во многих местах, включая Украину, Казахстан, Сибирь и Центрально-Черноземную область. Положение казалось крайне опасным, объясняли они в секретном письме местным партийным организациям несколько месяцев спустя:

«Если бы не были тогда немедленно приняты меры против искривлений партлинии, мы имели бы теперь широкую волну повстанческих крестьянских выступлений, добрая половина наших "низовых" работников была бы перебита крестьянами, был бы сорван сев, было бы подорвано колхозное строительство и было бы поставлено под угрозу наше внутреннее и внешнее положение»61.

Если теперь, задним числом, опасность и кажется преувеличенной, то для такого преувеличения высшее партийное руководство имело основания: ему многое нужно было объяснить местным парторганизациям, которые оно сделало козлами отпущения за просчеты, лежавшие в значительной степени на его совести. Статья «Головокружение от успехов» была откровенным предательством местных коммунистических кадров и вызвала у многих из них гневную реакцию. «Местных работников статья Сталина просто ошарашила. Некоторые до сих пор еще утверждают, что статья Сталина появилась несвоевременно, т.е. говорят "все шло хорошо, появилась статья Сталина и все испортила"», — сообщали из Западной области. Прочитав «Головокружение от успехов», один партийный секретарь в Поволжье «"с горя" напился и в сердцах изорвал портрет т. Сталина»62.

Крестьяне, разумеется, реагировали совершенно иначе. Многим из них статья «Головокружение от успехов» давала зеленый свет, позволяя выйти из колхоза. В следующие несколько недель буквально миллионы крестьян сняли свои подписи из списков членов колхоза: за одну ночь деревни, на бумаге «коллективизированные на 90%», снова становились обычными деревнями, хотя и потерявшими значительное количество тяглового и прочего скота. По стране доля крестьянских хозяйств, зарегистрированных как коллективизированные, сократилась с 57% в марте до 28% два месяца спустя; в Центрально-Черноземной области с 83% до 18%63.

Однако выход из колхоза оказался не таким простым делом. Первейшую проблему представляло возвращение крестьянам скота, если он был отобран колхозом. Конфискованное имущество чаще всего вернуть было практически невозможно. В некоторых случаях обобществленные животные пали от небрежного ухода или были проданы; в других — колхоз или лицо, в распоряжении которого они находились, не желали их отдавать. Как откровенно высказался на местной партийной конференции один районный партийный руководитель: «Мы признаем, что допустили перегибы, мы говорим голословно, что признаем ошибки, но факт остается фактом, что у мужика, который имел жеребенка и лошадь, мы этого жеребенка продали»64. Кроме того, много скота забили сами крестьяне в знак протеста против коллективизации, а крестьянин без лошади или коровы не мог выжить как хозяин-единоличник.

Второй проблемой для крестьянина, вступившего в колхоз и решившего из него выйти, являлось получение обратно земли. Община в результате коллективизации развалилась и больше не могла решать вопросы распределения наделов. Теперь определять, какая часть деревенских земель должна составлять наделы крестьян, было делом местного сельсовета или самого колхоза — властные полномочия этих двух организаций и их взаимоотношения между собой еще не определились с достаточной ясностью. Разумеется, колхоз был заинтересован в том, чтобы сохранить за собой лучшие земли. Крестьянин, выходивший из колхоза, не мог просто потребовать обратно полоски или участок, которые он обрабатывал раньше. Он получал новый надел, как правило, хуже старого, и зачастую с такими проволочками, что практически покинуть колхоз до весеннего сева в 1930 г. оказывалось невозможным. Нередко колхоз лишал крестьян доступа к пастбищам и воде65.

Вскоре стало ясно, что государство вовсе не желает отпускать крестьян из колхозов, несмотря на «Головокружение от успехов», и что провозглашенный принцип добровольности — чистое надувательство. Совершая в конце марта инспекционную поездку по южным зернопроизводящим областям, Молотов сказал Северо-Кавказскому крайкому, что лучше всего не давать крестьянам

уходить из колхозов, пока не закончен весенний сев. Конечно, это противоречит подтвержденному Центральным Комитетом принципу добровольности, признал он, но тактика партии заключается в том, чтобы «сманеврировать» — укрепить колхоз и, прежде всего, упрочить его положение нового «хозяина» в деревне, засеяв как можно большую площадь деревенских земель66.

Продолжавшиеся экспроприации, аресты и высылка кулаков также показывали истинные намерения режима. Сталинские рассуждения о «перегибах» в марте никак не касались раскулачивания. Несколько месяцев спустя он заметил, что раскулачивать середняков — неправильно, однако по отношению к кулакам его позиция осталась неизменной: «Терпеть дальше этих пауков и кровопийц незачем», — сказал он колхозникам 25 апреля. Весной 1931 г. по всей стране прокатилась новая волна раскулачивания, даже более мощная, чем в прошлом году. Деревни нечерноземной полосы, где сельское хозяйство было менее распространено, до сих пор часто вообще избегали раскулачивания (наверное, потому, что там и не было настоящих кулаков). Теперь и до них дошла очередь, а зернопроизводящие районы, принявшие на себя удар в первый раз, пострадали вторично67.

Эти меры принесли желаемый эффект. В весенней посевной 1930 г. лишь 26% крестьянских хозяйств участвовали в качестве членов колхозов, и в течение года это число повысилось незначительно. Зато с января по март 1931 г. — когда прошла вторая волна раскулачивания — цифра резко подскочила с 30% до 42%. К концу посевной 1931 г. в Советском Союзе оказались коллективизированы более половины всех крестьянских хозяйств, и более 60% — после уборки урожая68.

Сопротивление крестьян

В первые месяцы 1930 г. много говорилось о крестьянских волнениях, вызванных коллективизацией, но наиболее серьезные открытые выступления случались на окраинах, в Казахстане, Сибири, в горах Северного Кавказа, в казачьих областях на юге России и на Украине. В центральных районах России волнения характеризовались сравнительно небольшими масштабами. В Тамбовской области было несколько вооруженных восстаний «бывших антоновцев», принимавших участие в мятеже 1921 г., но вообще для Европейской России подобные явления не были нормой. В большинстве случаев речь шла о кратких инцидентах, когда местные крестьяне в количестве нескольких сотен человек, а то и меньше, собирались перед сельсоветом или в районном центре, протестуя против отдельных актов раскулачивания или закрытия церквей69.

Одно из самых нашумевших происшествий такого рода имело место 22 февраля в Астраханской области. Пьяная толпа в не-

сколько сотен человек, вооруженных кольями, топорами и вилами, собралась по сигналу набата и осадила здание сельсовета, где забаррикадировалась комиссия по раскулачиванию. В последовавшей за тем свалке были убиты и ранены 6 коммунистов. В Брянской области три-четыре сотни крестьян напали на комсомольских активистов, снимавших колокола с церквей, избили их и выгнали из деревни. Когда расследовать этот инцидент приехали представители власти из района и области, толпа набросилась на них с кольями и вилами'О.

Зачастую ведущую роль в выступлениях против коллективизации играли женщины, что, по-видимому, сильно беспокоило партийное руководство, особенно после волны «бабьих бунтов», прокатившейся в феврале по Северному Кавказу. Однако вряд ли справедлив был вывод, будто женщины сильнее настроены против коллективизации, чем их мужья. Громогласные протесты женщин, скорее, выражали общее настроение сельской общины, — но такая форма протеста с меньшей вероятностью влекла за собой карательные меры со стороны властей. Мужчины, по мнению одного очевидца, были вполне согласны со своими женами, но считали, что для них безопаснее держаться на заднем плане, предоставляя активно действовать женщинам («Бузи, Матрена, тебе ничего не будет»). Представители власти не осмеливались арестовывать женщин, даже в том случае, когда пятьдесят человек их сорвали собрание с криком: «Долой колхозы! Вздуем выступающего! Вернем царя!» Особенно старухи могли безбоязненно дать волю своей ярости, подобно той семидесятилетней крестьянке, которая сорвала сход: «вышла церед всеми и стала плясать и петь антиколхозные частушки»71.

Кроме того, совершалось бесчисленное множество нападений на отдельных коллективизаторов, застигнутых врасплох. Часто бывали случаи, когда какой-нибудь крестьянин или несколько крестьян подкарауливали ночью «25-тысячника», поджигали избу председателя сельсовета, стреляли из-за угла в представителя советской власти. В одном сибирском селе было совершено зверское нападение на учителя — советского активиста, его «несколько раз ударили топором, приговаривая: "Вот тебе за хлеб, вот тебе за церковь, вот тебе за коммунию"». Порой и женщины набрасывались на коллективизаторов, но они, в отличие от мужчин, редко действовали в одиночку. В Западной области женщины «схватили председателя сельсовета и насыпали снегу в штаны». В Дагестане «разъяренные толпы женщин» кричали: «..."долой колхоз", "отдай сельскохозяйственный налог", "верни права лишенцам". Агронома бросились бить. Сельсовет разгромлен...»?2.

Одной из самых распространенных форм протеста, поистине сокрушительной по своим экономическим последствиям, стал забой скота. В Центрально-Черноземной области за первые три месяца 1930 г. было забито 25% крупного рогатого скота, 53% свиней, 55% овец и 40% кур. По возможности крестьяне старались

выручить за свой скот деньги: по всей России государственные бойни и конторы по заготовке мяса и кож не справлялись с возросшей нагрузкой, а на Северном Кавказе, где страховка за потерю лошади превышала ее рыночную стоимость, многие забивали лошадей ради страховки. Но, несомненно, чаще всего забой скота происходил исключительно в знак протеста, и за ним следовали дни, когда семья объедалась мясом, — своего рода прощание с прежней жизнью. На вопрос, зачем им понадобилось забивать лошадь или корову, крестьяне обычно давали один из двух стандартных ответов, безусловно свидетельствующих скорее о хитрости, чем о наивности (как часто думали должностные лица): «Идите в колхозы без средств производства — там дадут» или «Колхозы машины дадут — режь скот»73.

Прочие формы сопротивления относились к разряду пассивных. Уже в самые первые месяцы коллективизации крестьяне начали проявлять ту апатию, вялость, несамостоятельность, какие стали так характерны для них в последующие десятилетия существования советских колхозов. Один руководитель из Москвы, ездивший в марте с инспекцией по областям, был поражен настроениями крестьян, полагавших, что в колхозе кто-то все для них сделает. Они осаждали председателей, требуя настелить им полы, выдать мясо, обувь и другие вещи. Один председатель, которого колхозники изводили просьбами дать им молоко и масло, «выпрыгнул в окно и убежал»74.

В своих мемуарах генерал Григоренко (сам крестьянин по происхождению) рисует интересную картину степной украинской деревни Архангелки, которую он в качестве парторга посетил летом 1930 г. Несмотря на то что уборочная страда была в разгаре, деревня казалась вымершей. «Восемь человек работали на одной молотилке в одну смену. Остальные работники — мужчины, женщины, молодежь — сидели вокруг или лежали в тенечке. Когда я пытался заговорить, мне отвечали неохотно, с полнейшим равнодушием. Если я говорил, что зерно осыпается и портится, то слышал в ответ: "Конечно, портится"... Люди чувствовали такое отвращение к принудительной коллективизации, что совершенно поддались апатии»75.

Многие крестьяне, пытаясь сопротивляться законными средствами, писали просьбы и ходатайства. В основном писали в областные центры или в Москву, не рассчитывая найти правосудие у себя в районе. Огромное число жалоб и просьб было связано с действиями бригад по коллективизации и раскулачиванию, из них большая часть касалась раскулачивания. В Сибири, например, на 1 июня 1930 г. было зарегистрировано более 35000 жалоб на несправедливое раскулачивание или лишение права голоса, и почти 50% из них признаны оправданными. В Центрально-Черноземной области, по неполным данным, прокуратура поддержала более 30000 жалоб середняков, протестовавших против неправильного раскулачивания76.

Мельница слухов

Деревенские слухи раз и навсегда приклеили коллективизации ярлык «второго крепостного права», но в них редко содержался призыв к восстанию; чаще всего муссировалась тема возможной войны, передавались известия о международном осуждении антирелигиозной кампании и коллективизации, выражалась надежда на чудесное избавление униженного и оскорбленного российского крестьянства с помощью иностранцев. «Весной будет война». «Скоро будет война, крестьяне воевать не хотят и не будут, красноармейцы откажутся идти в окопы, и тогда Советская власть падет». Говорили «о резне коммунистов, когда падет соввласть, упоминали о Ворфоломеевской ночи»77.

Все эти слухи, очевидно, возникали в результате чтения и толкования крестьянами советских газет. Об угрозе иностранной интервенции газеты твердили более или менее постоянно еще с 1927 г. Более свежую пищу для разговоров дало язвительное, но в основном точное освещение в советской печати негативной международной реакции на дело меннонитов (препятствия, которые советская власть чинила немецким колонистам, пожелавшим, отчасти в знак протеста против коллективизации, эмигрировать из страны); сообщалось в ней также о весьма жестком послании папы римского в январе 1930 г., призывавшем прекратить гонения на верующих в Советском Союзе.

Слухи, ходившие в Западной области, где жило довольно значительное число католиков, изображали папу героической личностью и потенциальным спасителем: «Папа римский за нас заступается»; «Папа римский объявил войну большевикам». Похожие слухи распространялись и в других частях страны даже спустя больше года после папского послания. Православные крестьяне на Южном Урале весной 1931 г. говорили, «что римский папа защищает верующих, требуя взамен от них сильнейшего отпора колхозному движению». В одной деревне Московской области, всего в 40 км от промышленного центра Орехово-Зуево, среди крестьян можно было услышать: «Войска папы римского с барабанным боем двигаются к Москве»7^.

Если от папы помощь не придет, может быть, вмешаются другие члены международного сообщества? «Весь мир за нас»; «Весь мир против советской власти», — говорили наиболее оптимистично настроенные крестьяне. В Западной области были «упорные слухи», будто какой-то английский корабль спас сотни людей, заключенных на Соловках, «из милосердия к обездоленным в СССР». В казачьем районе на Дону один священник заверял свою паству, что «христолюбивое воинство будет наступать из Америки», а на Урале даже прошел слух, будто рабочие Америки (жизнь которых часто служила темой для советских газет) услышали «вопли обиженных крестьян» и написали Сталину, выражая

свое возмущение по поводу коллективизации и закрытия церквей^.

Целую лавину слухов вызвала кампания по сбору металлолома и прочего утильсырья на нужды индустриализации и экспорта. Даже по советским стандартам эта кампания представляла верх нелепости. В 1929—1930 гг. настоящая лихорадка охватила школы, молодежные организации, добровольные общества, соревновавшиеся друг с другом, кто соберет рекордное количество утиля. Союз воинствующих безбожников, к примеру, разослал своим членам список материалов, которые необходимо собирать, включавший жестянки, старую обувь, вишневые косточки, пробки, веревки, куски резины и человеческие волосы. Коллективиза-торы, снимавшие колокола и оклады с икон, часто оправдывали свои действия именно лозунгами этой кампании («Металл на нужды индустриализации!» )80.

Насилие, бесчеловечность, эксплуатация — вот преобладающие мотивы слухов, связанных с кампанией по сбору утильсырья. Помимо переплавки колоколов и иконных окладов самой популярной темой служил сбор человеческих волос. Говорили, будто всем женщинам обрежут косы, сдадут в утиль и экспортируют в Китай; будто старообрядцам будут отрезать бороды и «обстриженные волосы... отправлять за границу и обменивать на тракторы»81. Как ни странно, тема утильсырья пришлась по душе как той, так и другой стороне: выше в этой главе уже рассказывалось о случаях, когда коллективизаторы действительно отрезали косы, «чтобы купить трактор», или выдирали волосы из бород «на утильсырье».

Мысль о коллективизации как втором крепостном праве была основным мотивом слухов в начале 30-х гг. «Человек, который попадет в колхоз, очутится в рабстве, как при крепостном праве». Аббревиатуру ВКП (Всесоюзная коммунистическая партия) расшифровывали как «второе крепостное право». Впрочем, хотя обычный термин «крепостное право» и употреблялся порой, как показывают вышеприведенные примеры, но чаще крестьяне, говоря о коллективизации, использовали слово «барщина»: «В колхозы сгоняют насильно и вводят барщину»; «В колхозе будет барщина, приезжают 25000 рабочих баринами»82.

Отражение тем и образов, используемых слухами, можно увидеть в гневных письмах крестьян Западной области в газеты и органы советской власти. «Все как-то непонятно, в особенности для темного крестьянина, — пишет Прокофий Максимович Киселев из деревни Завидовка. — Вот пример, к чему и что вышло примерно с гужповинностью, т.е. можно считать, или принудработа крестьянину за то, что он живет в соввласти, потому что на мужике ездили как раньше, так и ездят теперь. Или это еще ворочается старое крепостное право». «Колхоз это такая барщина, — вторит ему другой крестьянин, — лишь только не хватает кнута»83.

Неправда, будто крестьяне вступают в колхозы добровольно, пишет бедняк Иван Чугунков: «Вы же силой гоните ее [массу] в колхоз. Для примера я возьму свой сельсовет Юшковский, к нам приезжала бригада красноармейцев, этой бригадой были охвачены все населенные уголки, и вы думаете, что они организовали колхоз, нет, не организовали, батрак и бедняк выступали против этого строительства и говорили, не хотим мы барщины, не хотим крепостного права»84.

Коллективизация — плохая идея, говорится в письме Игната Рубцова из деревни Бордашевка. Предполагаемый «актив бедноты» — это всего лишь «полдесятка лоботрясов, пьяниц, которые способны на всякие вещи». Всякий, кто усердно работает, теперь кулак, пишет другой крестьянин, «а те, которые пьянствовали, бродяжничали, во власти обирают его до ниточки, в пользу колхоза»85. Лучше отказаться от глупой мысли о коллективизации, советует крестьянин, пожелавший остаться неизвестным. Дела идут в десять раз хуже, чем было при царе, лучше дать крестьянам свободно торговать, дать им обувь, и еще: «Дайте молодежи гулянье открывать, почему вы в деревне закрыли, даже в деревню нельзя ходить, сидим, как козы дикие, в помещении»86.

ГОЛОД

Голодом 1932 — 1933 гг. завершилась борьба между государством и крестьянами из-за планов обязательных зернопоставок, неразрывно связанных с коллективизацией. Так считают не только большинство историков — точно так же считали и крестьяне, обвинявшие Советское правительство за этот голод даже сильнее, чем обвиняли его за голод в Поволжье в 1921 —1922 гг. (возникший в результате реквизиций) или его имперского предшественника за голод 1891 г. (в результате высоких налогов и большого экспорта зерна). Хотя голод 1932 — 1933 гг. — случай вопиющий, однако некоторая доля ответственности государства — и народное мнение об ответственности государства — являются скорее нормой, чем исключением, в современной истории голода. Как указывает экономист Амартья Сен, голод редко случается исключительно по причине засухи или неурожая и редко является следствием абсолютного дефицита продуктов питания в стране87.

В следующих разделах речь идет главным образом о трех аспектах голода 1932—1933 гг. Первый аспект — борьба за хлебозаготовки и ее связь с крестьянским сопротивлением коллективизации. Второй — как эта борьба отражалась и интерпретировалась крестьянами, с одной стороны, и властью — с другой. Третий аспект — жестокие репрессии среди крестьян в первые месяцы 1933 г., когда голод был в самом разгаре88.

Борьба за хлебозаготовки

Голод можно объяснить тем, что государство установило слишком большие планы хлебозаготовок. Но тогда возникает вопрос, каков же был реальный потолок этих планов и как его можно было определить. Урожай 1932 г. был всего третьим по счету с начала коллективизации, и государство еще только пыталось понять, сколько оно может выжать из крестьян при новом порядке. Крестьяне же, со своей стороны, делали все возможное, чтобы понять, до какого минимума они могут сбить планы обязательных поставок — даже снижая общий объем произведенной продукции, если будет на то необходимость.

Государство составляло планы заготовок, наугад определяя размеры будущего урожая. И это было только начало. Как только всем объявлялись планы на текущий год, тут же следовала обычная реакция — начиная от рядовых колхозников и далее вверх по ступеням административной лестницы, от сельсовета до района, области и даже республики — все пытались торговаться. Каждый колхоз, район и область доказывали, что по ряду объективных причин спущенный им план невозможно выполнить. При этом каждый колхоз, район и область знали, что если они в этом году выполнят план полностью, точно и в срок, то в следующем году им его повысят, а то и спустят дополнительный план еще в этом году.

Крестьяне имели обыкновение всячески преувеличивать свои трудности и преуменьшать собранный урожай. Районные руководители это прекрасно понимали и в разговоре с колхозными председателями не обращали внимания на подобные доводы. Однако, разговаривая с областным руководством, они пользовались тем же приемом. В области, в свою очередь, грубо обрывали жалобы района — и включали их в отчеты, направлявшиеся в республиканские органы и в Москву. Даже администраторы, пламенно преданные делу коммунизма, не могли устоять перед этой несокрушимой логической цепочкой. Действие ее несколько нарушалось крайне жесткими мерами принуждения, включавшими немедленный арест, которые высшие органы власти применяли к низшим. Но государственное принуждение — не слишком надежный метод, чтобы узнать, сколько зерна реально могут дать колхоз, район или область. Достигая определенного уровня, оно лишь препятствовало передаче достоверной информации с мест в Москву и тем самым мешало правительству принимать взвешенные решения89.

И с точки зрения крестьян, и с точки зрения государства, новая практика проведения хлебозаготовок имела сильное сходство с традиционным ритуалом сбора податей. В каждой деревне сборщику податей приходилось выслушивать скорбные повествования: посевы гибли на корню, на скотину нападал мор, все мужчины уходили в отход, горели избы и амбары и т.д. и т.п. Сбор-

щик был привычен к таким историям, однако кое-что могло оказаться правдой. Его работа и заключалась в том, чтобы определить положение данной конкретной деревни по сравнению с остальными и сумму, которую он реально может с нее получить.

Тем не менее, некоторые характерные черты отличали хлебозаготовки начала 30-х гг. от веками заведенного порядка. Во-первых, это было дело новое, не позволявшее опираться на опыт прошлого; Москва и ее уполномоченные сильнее подвергались риску неверно оценить ситуацию.

Во-вторых, под давлением первого пятилетнего плана Москва более чем обьгано была склонна к иррациональным суждениям. С одной стороны, власти питали глубокое убеждение, что следует максимально повысить планы хлебозаготовок и экспорт зерна для обеспечения нужд промышленности. С другой стороны, за время первой пятилетки они приобрели привычку принимать совершенно фантастические экономические планы. Подобная привычка, несомненно, даже для промышленности являлась пагубной, но все же не такой фатальной, как для сельского хозяйства. Если планы промышленного производства оказывались чересчур завышены, то рабочие все равно получали свою зарплату и свои карточки. Если же завышались и безжалостно выжимались планы хлебозаготовок, крестьяне рисковали остаться без еды на зиму и без семян для весеннего сева.

Третья характерная черта хлебозаготовок начала 30-х гг. — враждебное отношение крестьян к коллективизации. Оно выражалось повсеместно в нежелании работать на колхоз — в том, что руководитель сибирской партийной организации Сергей Сырцов назвал «производственной апатией и производственным нигилизмом, которые проявляются у значительной части крестьянства, вошедшей в колхозы», — и особенно в нежелании сеять хлеб, пока большую часть урожая отбирают в счет хлебозаготовок. «Хлеб все равно заберут», — говорили крестьяне Днепропетровской области весной 1933 г., отказываясь начинать сев даже несмотря на то, что получили специальную семенную ссуду. Ежегодные «посевные кампании» в начале 30-х гг. превратились в постоянные схватки между государством, твердо намеренным поддерживать на прежнем уровне размеры колхозных посевов и обеспечить их соответствие планам хлебозаготовок, и крестьянами, решавшими сократить посевы «государственного» хлеба, даже рискуя при этом остаться голодными^О.

Как и во время реквизиций в гражданскую войну, борьба за хлебозаготовки приняла наиболее ожесточенный и отчаянный характер в главных зернопроизводящих районах страны: на Украине, Северном Кавказе, Средней Волге и в Центральном сельскохозяйственном районе России, включавшем Тамбовскую и Воронежскую области. Именно эти местности, и Казахстан в придачу, оказались охвачены голодом в 1932 — 1933 гг. В нечерноземных

областях севера и запада борьба была менее острой, и голода в тот период они не испытали.

После прекрасного урожая в 1930 г. государство повысило планы хлебозаготовок. Но урожай 1931 г. уже не был так хорош, особенно на Украине, сильно отставшей от спущенного ей плана поставок зерна. В 1931 г. в счет хлебозаготовок там отбиралось 33% собранного урожая — в сравнении с 27% в 1930 г. На Северном Кавказе, представлявшем собой богатый хлебный рынок, государство забрало в 1931 г. 63% урожая, тогда как в 1930 г. — 46%91. В результате неурожая и высоких норм зернопоставок у колхозов осталось очень мало зерна для распределения между колхозниками. (Процедура проведения хлебозаготовок, установленная государством на тот момент, позволяла колхозу взять 10 — 15% урожая авансом для раздачи своим членам немедленно после уборочной, затем предписывала сдать зернопоставки и создать семенной фонд. Лишь по выполнении всех этих требований колхоз мог пустить оставшееся на натуральную оплату работы колхозников в течение года. Однако в начале 30-х гг. для этой цели зачастую ничего не оставалось, и колхозники могли получить только аванс.)

Подобные планы хлебозаготовок во многих областях поставили крестьян в трудное положение и повсеместно рассматривались как несправедливые и грабительские. Государство не только забирало гораздо больше зерна, чем крестьяне сочли бы возможным выбросить на рынок как излишек, но и платило за него крайне мало. В 1931 г. заготовительные организации платили колхозам 5 — 6 руб. за центнер ржи и 7 —8 руб. за центнер пшеницы, что, по словам советского историка, было куда ниже их себестоимости92.

Крестьяне реагировали по-разному. Одни разочаровывались в колхозе и подавались в отход; другие писали жалобы Сталину93; большинство же принималось воровать. Весной в Западной Сибири целые группы колхозников совершали налеты на колхозные амбары, где хранились семена, уводили коров и лошадей из колхозного стада. Летом 1932 г., когда созрел новый урожай, набеги на колхозные поля и групповое хищение зерна стали во многих местах обычным явлением. Сообщали даже о сельских сходах, на которых собравшиеся крестьяне решали забрать зерно, прежде чем оно достанется государству. Иногда налеты совершались «бандитами» и «кулаками», т.е. крестьянами, не вступившими в колхоз, но чаще это было дело рук самих колхозников, «воровавших» собственное зерно, чтобы не дать государству отнять его путем хлебозаготовок94.

Кое-где крестьян толкал на воровство в первую очередь голод, однако в других местах главным побудительным мотивом явно служил гнев. Воровали всякую колхозную собственность — «лопаты, колеса, все что угодно» — и порой исключительно по злобе, поскольку украденные вещи находили тут же, поблизости, изломанными и выброшенными. Центрально-Черноземная область

весной и летом 1933 г. была охвачена такой эпидемией воровства, что колхозники боялись выходить в поле, оставляя избы без присмотра^.

Государство ответило законом от 7 августа 1932 г. (как говорят, плодом личного творчества Сталина), объявив во всеуслышание, что колхозное зерно и вообще все, принадлежащее колхозу, является государственной собственностью, «священной и неприкосновенной», и те, кто эту собственность расхищает, дорого за это заплатят. Закон гласил: «Покушающиеся на общественную собственность [включая колхозную] должны быть рассматриваемы как враги народа». Лица, виновные в краже зерна из амбара, колосков с поля или скота, подлежали высшей мере наказания (расстрелу) с конфискацией всего имущества96.

Главным объектом преследования по закону от 7 августа стали крестьяне. За первый квартал 1933 г. трое из пяти осужденных по новому закону являлись колхозниками. Среди жертв оказались взрослые и дети, до уборки урожая пробиравшиеся на поля с ножами и ножницами и срезавшие колоски, старый колхозный сторож, стянувший три картофелины, после того как три дня не ел, и колхозница, укравшая три пуда пшеницы из колхозной кладовой и получившая 10 лет ссылки; у нее осталось трое маленьких детей «в тяжелом материальном положении». Закон от 7 августа делал основной упор на борьбу с кулаками как источником наибольшей угрозы для социалистической собственности, однако крестьяне толковали его смысл по-своему. «Добрались до бедняков и середняков», — вот что говорили о новом законе в деревне97.

Среди крестьян после уборки урожая царили уныние и отчаяние. Таким же было и настроение коммунистов — как тех, кто из Москвы забрасывал руководителей на местах приказами выполнить план хлебозаготовок любой ценой, так и тех, кто работал в зернопроизводящих районах и понимал, к чему это может привести. Конфронтация усиливалась.

Колхозники вслух говорили о своем нежелании сдавать зерно. По некоторым сообщениям с Украины и Северного Кавказа, «многие колхозники выступали на собраниях против навязанных им хлебозаготовительных планов, отказывались выходить на работу». Местные руководители доносили, что крестьяне убирают хлеб так же вяло, как сеяли его весной. Например, в колхозе «Молотов» на Средней Волге посевная длилась 42 дня и уборка урожая затянулась «до глубокой осени», из-за чего много зерна пропало. Несмотря на огромные усилия, предпринимаемые государством, чтобы помешать расхищению и сокрытию зерна на всех стадиях, от созревания до уборки и обмолота, крестьяне не переставали воровать и пытались прятать хлеб от заготовителей. Случались нападения на подводы, вывозящие зерно из района, иногда, чтобы преградить им дорогу, разрушали мосты98.

Если план хлебозаготовок после уборочной 1932 г. не выполнялся, как было, например, на Украине, Москва вторично посылала заготовительные отряды. Впрочем, такое случалось и в тех местностях, которые свой план выполнили: им спускался дополнительный, так называемый «встречный» план. Крестьяне, разумеется, протестовали, доказывая, что у них осталось зерно только на семена и для собственного потребления до нового урожая. Но они говорили так и раньше — это заготовители привыкли слышать от них всегда. Обычно государство заявляло, что заготовители ни в коем случае не должны трогать семенные фонды, даже если им нужно любой ценой выполнить план.

В конце декабря 1932 г. Политбюро, в бешенстве и смятении из-за провала хлебозаготовок, издало распоряжение, чтобы колхозы, не выполнившие план, сдали «все имеющееся зерно, в том числе и так называемые семенные фонды (курсив мой. — Ш.Ф.)»99. Порочный круг замкнулся. Если крестьяне будут отказываться сеять, то государство и не будет оставлять им семена для посева. После этого, по логике вещей, не придется ждать ни урожая, ни зернопоставок. Игра будет окончена.

Восприятие и оценка

Между тем, что говорила и думала о голоде власть, и тем, что говорили и думали о нем крестьяне, лежит глубокая пропасть. Мнение власти было известно крестьянам, и они порой высмеивали и опровергали его. Мнение крестьян не так хорошо было известно власти, несмотря на старательно собираемую ОГПУ информацию, поскольку довести эту информацию до сведения руководителей-автократов, не желавших ее знать, было делом нелегким и опасным. Память о голоде и в корне различное к нему отношение обеих сторон сохранялись на протяжении всего предвоенного периода. Именно эта страница истории сформировала определенный взгляд на советскую власть в сознании крестьянства, так же как и взгляд на крестьянство в сознании руководителей партии и государства.

Советские средства массовой информации не признавали факт голода в Советском Союзе, зато все газеты зимой и весной 1932 — 1933 гг. наперебой рассказывали своим читателям о страшном голоде и неурожаях во всем остальном мире. «Это не кризис, это катастрофа», — трубил один заголовок. Речь шла о Польше, где крестьяне якобы вынуждены были просить милостыню, чтобы прокормиться. «Вымирающие деревни» — называлась другая статья — о Чехословакии. «Катастрофа сельского хозяйства... Голод несмотря на хороший урожай. Рост крестьянских волнений» — это о Китае. «Зарубежное крестьянство в тисках нищеты и разорения» — так была озаглавлена передовица, сообщавшая, что фермеры в Соединенных Штатах и Канаде находятся на грани

банкротства, а в Польше, Словакии, Закарпатской Украине, Венгрии, Румынии, Югославии и Болгарии — катастрофический неурожай пшеницы100.

Замалчивая голод, советская печать следовала примеру Сталина. В январе 1933 г. он похвалялся заслугами советской власти «в уничтожении... обнищания и пауперизма в деревне», а в феврале—в самый разгар голода — заявил, выступая перед колхозными активистами, что коллективизация спасла «не менее 20 миллионов бедняков... от нищеты и разорения»101.

Как же в таком случае объяснялось появление крестьян с несомненными признаками голодного истощения, переполнявших железнодорожные вокзалы и станции, попрошайничавших на улицах Харькова и Москвы? На языке советских газет это называлось спектаклем, уловкой, чтобы вызвать сочувствие. Мнимые жертвы, оказывается, «пытались инсценировать "голод"», занимались «симуляцией голода и голодания*. Появившиеся в городах Поволжья нищие «выдавали себя за разоренных колхозников». Те, кто пытался бежать с Украины в Россию, были вовсе не жертвами голода, а пропагандистами-антисоветчиками, распространявшими слухи о голоде по наущению Польши. Голод представлял собой всего лишь предлог, чтобы не выполнять обязательства по хлебозаготовкам: например, один крестьянин «морил семью голодом и агитировал' "Вот видите, семья с голоду пухнет, а с меня семена требуют"»102.

Наряду с подобными утверждениями, отдающими патологией, Сталин предложил довольно рациональный, хотя и односторонний, анализ причин голода. Крестьяне устроили «итальянку», говорил он. Нежелание работать в колхозе и сдавать зерно государству — это форма политического протеста. Отвечая писателю М.А.Шолохову, протестовавшему против насильственных методов, которые коммунисты применяли к голодающим крестьянам в его родных местах, на Кубани, Сталин заявил, что Шолохов кое-что упускает из виду: «...уважаемые хлеборобы вашего района (и не только вашего района) проводили "итальянку" (саботаж!) и не прочь были оставить рабочих, Красную Армию — без хлеба. Тот факт, что саботаж был тихий и внешне безобидный (без крови), — этот факт не меняет того, что уважаемые хлеборобы по сути дела вели "тихую" войну с советской властью. Войну на измор, дорогой тов. Шолохов...»10-*

Если предположить, что крестьяне вели войну, то вела ее и власть. Так, по словам украинского партийного руководителя П.Постышева, обязательные зернопоставки являлись не только средством обеспечения государства хлебом, но и «орудием», «методом перевоспитания». Заставляя колхозников выполнять план, власть приучала их к социализму и колхозам10^.

Весть о голоде разнеслась среди крестьян по беспроволочному телеграфу слухов, проникла даже в Нечерноземье, не затронутое голодом непосредственно, например в Западную область. Отход-

ники приносили новости о голоде на Украине, мгновенно распространявшиеся по окрестным селам. Молчание советской печати не осталось незамеченным и способствовало усилению скептицизма, с каким крестьяне и раньше относились к прочитанному в газетах или услышанному от официальных пропагандистов. «...Вы нам пишете, что в иностранных державах очень большое количество ходит без работы и нищих и голодных, но... наоборот, не за рубежом, а в СССР», — писал один крестьянин М.И.Калинину несколько лет спустя105.

С точки зрения крестьян, отказ в помощи голодающим областям со стороны государства являлся нарушением общественного договора между правительством и народом, а может быть, знаком того, что государство и не заключало такого договора с колхозниками. Это было хуже, чем при крепостном праве, потому что барин все же помогал своим крестьянам при крайней нужде. В голодающем Среднем Поволжье считали само собой разумеющимся, что ответственность за голод всецело несет государство, и подозревали здесь скорее злой умысел, чем несчастное стечение обстоятельств. Оставался один вопрос: зачем государству это нужно?

По мнению одних, жадность заставила его настолько завысить планы хлебозаготовок и тем самым вызвать голод. Был такой слух, будто голод и создание магазинов Торгсина106 — две стороны единой стратегии, направленной на то, чтобы выкачать у населения припрятанные запасы золота. Как полагали другие, очевидно под влиянием заявлений, подобных постышевскому, о воспитательной роли хлебозаготовок, голод должен был показать крестьянам, что им лучше смириться с коллективизацией, или покарать их за плохую работу в колхозах. Наиболее едкое замечание на этот счет, ходившее в 1933 г. в саратовских и пензенских селах, сравнивало методы государства по «перевоспитанию» крестьян с методами знаменитого циркового дрессировщика Дурова, не кормившего своих животных за непослушание107.

РЕПРЕССИИ

Объединенный пленум ЦК партии и Центральной контрольной комиссии в январе 1933 г. подчеркнул намерение высшего руководства проводить безжалостную репрессивную политику в отношении крестьянства. Каганович объявил о создании для этой цели новых контролирующих инстанций в деревне — политотделов МТС. Десятки тысяч городских коммунистов были мобилизованы для работы в этих политотделах (повторялась, в еще более грозном виде, мобилизация 25-тысячников 1929 г.). Перед ними стояла задача очистить колхозы от «чуждых» элементов, провести чистку местных партийных кадров (обращая особое внимание на «умеренных», заявлявших, что голод не позволяет им выполнить

план хлебозаготовок) и обеспечить проведение посевной на колхозных полях, в особенности в главных зернопроизводящих — следовательно, голодающих, а местами и мятежных — районах страны: на Северном Кавказе, Нижней и Средней Волге и в Центрально-Черноземной области108.

В первые месяцы 1933 г. начались жесточайшие репрессии против колхозов, не выполнивших свои обязательства по зернопоставкам, главным образом на Украине и Северном Кавказе. Для таких случаев завели «черные доски». Попасть на черную доску для колхоза почти равнялось коллективному смертному приговору. Это означало изъятие всех товаров из местных кооперативных магазинов, полное запрещение торговли, опечатывание складов с зерном, предназначенным для потребления, изъятие семенного фонда, который распределялся окрестным колхозам. Если после всего этого колхоз не исправлялся, его распускали и все его имущество (включая скот и инвентарь) конфисковывали. Применялось и еще более суровое наказание: высылка на север целых колхозов с Северного Кавказа109.

В то же время прокатилась новая волна арестов, ссылок и исключений из колхозов «кулаков» и «подкулачников». В некоторых отношениях она отличалась от прежних кампаний по раскулачиванию. Во-первых, большинство этих «кулаков» не имели ничего общего с соответствующей социально-экономической категорией: это были просто крестьяне, которых власти считали смутьянами. Во-вторых, большая часть жертв состояла в колхозах, и от колхозов часто требовали содействия в преследованиях. Так, например, в один колхоз на Средней Волге явился местный чиновник (вероятно, работник политотдела МТС) со списком «кулаков» данного колхоза (некоторых из них планировалось отдать под суд за не определенные пока преступления) и потребовал, чтобы колхоз сам провел у себя чистку и исключил их из своих членов. По словам представителя Наркомата земледелия, присутствовавшего в качестве наблюдателя, состоялось «чрезвычайно бурное» колхозное собрание, продолжавшееся до 4 часов утра. Большинство в конце концов проголосовало за исключение «кулаков», однако неохотно, «при упорном сопротивлении» друзей обвиняемых («подкулачников»)110.

Как объяснял Сталин, кулаки сменили тактику. Они не осмеливались больше открыто бороться против советской власти и колхозов, а противодействовали тайно, «тихой сапой», под маской покорности и лояльности:

«Они сидят прямо в колхозе, занимают должности кладовщиков, завхозов, счетоводов, секретарей и т.д. Они никогда не скажут: "Долой колхоз". Они "за" колхоз. Они за хлебозаготовки — но требуют создавать всякие резервы для животноводства, страховки и пр.; требуют, чтобы колхоз "выдавал на общественное питание от 6 до 10 фунтов в день на работника"».

Несмотря на внешне миролюбивое поведение, заявлял Сталин, эти кулаки совершают дерзкие акты саботажа, вредительства, ломают машины, поджигают амбары, губят лошадей и другой скот. А сверх того, они воруют. «Они чуют как бы классовым инстинктом, что основой советского хозяйства является общественная собственность, что именно эту основу надо расшатать»111.

В это же время Сталин сделал несколько весьма отрезвляющих замечаний по поводу колхозов. Коммунисты не должны «идеализировать» колхоз, «переоценивать» его, «превращать в икону», предупреждал он. Колхозная форма организации — это «оружие, и только оружие», которое может быть использовано как государством, так и против государства (например, при недавних восстаниях колхозов на Северном Кавказе). Коммунисты должны без колебаний карать любое проявление неподчинения в колхозе. Всем колхозам или колхозникам, не признающим советскую власть, следует нанести «сокрушительный удар»112.

У нас нет достоверных цифр, позволяющих определить масштабы репрессий в первые месяцы 1933 г., но дело, несомненно, приняло серьезный оборот. На Ленинградскую область, скорее потребляющую, чем производящую зерно, удар не был направлен в первую очередь, к тому же руководитель ленинградской партийной организации (С.М.Киров) был известен тем, что проводил коллективизацию сравнительно мягкими методами, но даже там более 7000 крестьянских семей — т.е. одна семья на каждые два колхоза — были вычищены из колхозов как кулацкие, подвергнуты аресту и высылке113.

Легко понять, почему советские кампании чисток автоматически приводили к перегибам, если обратить внимание на бюрократическую процедуру отчетности. Каждый политотдел МТС должен был заполнять печатную форму, озаглавленную: «Очистка колхозов от классово-чуждых и антиколхозных элементов. Выдвижение новых кадров». По каждому колхозу ответственный за него работник МТС вносил следующие цифры: сколько снято и вычищено руководителей и рядовых колхозников; сколько выдвинуто. Естественно, работники, желающие отличиться, хотели видеть в обеих колонках высокие результаты, по возможности превышающие установленные или подразумевавшиеся плановые цифры, так же как они старались перевыполнить планы хлебозаготовок или увеличить размеры засеянной в колхозе площади. В Центрально-Черноземной области политотделы МТС смогли отрапортовать, что вычистили 3677 чел., занимавших руководящие должности в колхозах (председателей, бухгалтеров, бригадиров, конюхов и пр.), и сняли еще 20000. Кроме того, они разоблачили, исключили из колхозов и арестовали почти 11000 «классово-чуждых элементов», проникших в колхозы в качестве рядовых чле-

нов114.

Удар по тормозам

Репрессии, свирепствовавшие в течение всего десятилетия, в первые месяцы 1933 г. достигли своего пика. Государство очень скоро почувствовало, какое бремя возложило на себя, проводя принудительные меры с такой интенсивностью. Еще в 1932 г. проблемы, связанные с расселением огромного количества высланных, заставили правительство попытаться — по всей видимости, безрезультатно — приостановить поток депортируемых из Центральной России115.

В мае 1933 г. в партийные и правительственные учреждения, судебные органы и органы внутренних дел была разослана секретная инструкция, подписанная Сталиным и Молотовым и призывавшая прекратить массовые репрессии. «В результате наших успехов, — заявлялось в ней, — в деревне наступил момент, когда мы уже не нуждаемся в массовых репрессиях, задевающих, как известно, не только кулаков, но и единоличников, и часть колхозников». За исключением чрезвычайных случаев, пора отказаться от применения массовых высылок и «острых форм репрессии в деревне»116.

Эта секретная инструкция дает запоминающуюся картину разгула репрессий и арестов, прочно вошедших в практику коммунистического руководства, испытывавшего давление как сверху, так и снизу. Областные руководители, говорится в инструкции, постоянно просят Москву санкционировать все новые высылки крестьян: «В Центральном Комитете и Совнаркоме... находятся заявления о немедленном выселении около 100000 семей». Массовый характер приняли «беспорядочные аресты»:

«Арестовывают председатели колхозов и члены правлений колхозов. Арестовывают председатели сельсоветов и секретари ячеек. Арестовывают районные и краевые уполномоченные. Арестовывают все, кому не лень и кто, собственно говоря, не имеет никакого права арестовывать. Не удивительно, что при таком разгуле практики арестов органы, имеющие право ареста, в том числе и органы ОГПУ и особенно милиция, теряют чувство меры и зачастую производят аресты без всякого основания, действуя по правилу: "Сначала арестовать, а потом разобраться"»117.

Отметив, что подобные методы «изжили себя», ЦК и Совнарком приказывали «немедленно прекратить массовые выселения». Выселить из областей их нынешнего проживания предписывалось не более 12000 крестьянских семей. Правом ареста должны были обладать исключительно работники прокуратуры, ОГПУ и милиции. Только лица, обвиняемые в таких тяжких преступлениях, как контрреволюционная деятельность, терроризм, вредительство, бандитизм и убийство, могли содержаться под стражей до суда, причем работникам ОГПУ, прежде чем произвести арест, необходимо было получить санкцию прокурора. Исключение составлял широкий спектр политических обвинений (терроризм, взрыв, под-

жог, шпионаж, дезертирство, политический бандитизм, оппозиционная политическая деятельность)118.

Согласно инструкции, на тот момент в тюрьмах СССР находились 800000 заключенных (не считая тех, кто был в исправительно-трудовых лагерях и колониях)11!). Это число в течение двух месяцев должно было быть снижено вдвое, чтобы разгрузить тюрьмы. Мелких правонарушителей следовало отпускать на свободу, прочих — отправлять в исправительно-трудовые лагеря ОГПУ; кулаков, приговоренных к 3 — 5 годам заключения, — высылать вместе с семьями в специальные места поселения120.

Майская инструкция, по всей видимости, успешно приостановила массовые высылки и принудительное переселение крестьян. В дальнейшем в течение 30-х гг. они не достигали такого размаха, как в 1930 г., хотя к подобной практике вновь вернулись в 40-е гг., когда были депортированы целые этнические группы и большое количество жителей вновь присоединенных к Советскому Союзу Прибалтийских государств и бывшей территории Восточной Польши. Что же касается произвольных арестов, то это явление, разумеется, не исчезло совсем из деревенской жизни в последующее десятилетие. Однако майская инструкция способствовала некоторому ослаблению репрессий, и количество «несанкционированных» арестов, проводимых в деревне лицами, не имеющими на то права, никогда больше не достигало пика, отмеченного в безумные первые годы коллективизации.

3. Исход

Для миллионов крестьян коллективизация повлекла за собой не вступление в колхоз, а уход из деревни. На каждые 30 человек, ставших колхозниками в 1929—1932 гг., 10 — оставляли крестьянский труд и становились наемными рабочими. При этом некоторые поступали на работу в совхозы, однако большинство покидало деревню совсем. В начале 30-х гг. миграция из села в город достигла беспрецедентных масштабов. Более 2,5 млн крестьян переселились в город в 1930 г., 4 млн — в 1931 г., тогда как в конце 20-х гг. в среднем переезжало около 1 млн в год. Все 12 крупнейших городов Советского Союза сильно разрослись за этот период; шесть из них — быстро растущие промышленные центры: Свердловск и Пермь на Урале, Сталинград и Горький на Волге, Сталино (Юзовка) в Донбассе и Новосибирск в Сибири — в 1929—1932 гг. удвоили и утроили свое население. Число жителей Москвы почти удвоилось — с 2 млн чел. до 3,7 млн чел. (на 181%). Следующие по величине города империи — Ленинград, Баку и Харьков — выросли почти так же резко1.

За период 1928—1932 гг. из деревни в город переселилось в общей сложности около 12 млн чел. Такой сильный отток населения был частью вынужденным, частью добровольным. Одни крестьяне насильно высылались из своих сел в связи с раскулачиванием, и почти половина из них в конце концов стали рабочими на предприятиях. Другие бежали сами из страха перед раскулачиванием или ненависти к колхозам. Третьи уезжали потому, что в результате промышленного роста в годы первой пятилетки в городах создавались новые рабочие места2.

Коммунистические теоретики 20-х гг., как правило, считали, что деревня перенаселена. Один уважаемый экономист, специалист по отходничеству, исчислял «избыток» сельского населения в 10 млн чел.; оценки других колебались от 5 млн до 30 млн3. Быстрая индустриализация должна была, по их мнению, перетянуть этот избыток в состав городской рабочей силы. Однако никто, по-видимому, не ожидал великого исхода, совершившегося в таких масштабах и с такой внезапностью в годы первой пятилетки.

Невозможно представить себе все влияние коллективизации на российскую деревню, не принимая во внимание этот исход. Количество крестьянских хозяйств в Советском Союзе сократилось с 26 млн в 1929 г. до 19 млн в 1937 г.4. Такая огромная убыль населения неизбежно означала деморализацию деревни даже в том случае, если бы колхозная система оказалась менее эксплуататорской и более привлекательной. Мужчины уезжали чаще, чем женщины, а среди покидавших деревню мужчин большинство состав-

ляли молодые, сильные, энергичные — у них было больше возможностей уехать. Оставшиеся в деревне часто теряли супруга или взрослых сыновей, от которых можно было бы ждать поддержки в старости.

Как это ни парадоксально, массовый отъезд крестьян одновременно и снижал вероятность активного сопротивления коллективизации, и лишал колхоз большей части его сторонников в деревне. С уходом столь многих молодых мужчин российские села теряли потенциальных предводителей вооруженных восстаний; кроме того, надежда найти работу за пределами села умеряла гнев и отчаяние крестьян. В то же самое время великий исход уносил в своем потоке значительное число «советских элементов» деревни: юных комсомольцев, которые помогали закрывать церкви и жечь иконы, пока не уезжали учиться или строить Магнитку; ветеранов Красной Армии, которых нередко посылали в другие места в качестве организаторов и администраторов; отходников и сельских ремесленников, которые могли найти работу на предприятии. Крестьянин, занимавший в 20-е гг. прогрессивную, современную, урбанистически ориентированную, просоветскую позицию, в начале 30-х гг. обладал наибольшими возможностями для устройства в городе. К 1932 г. нередко оказывалось, что самые стойкие защитники первых колхозов и самые пламенные их противники уже покинули деревню навсегда.

Те, кто оставался, были, по многим признакам, деморализованы и сломлены массовыми высылками и самой коллективизацией. Безусловно, бывают случаи, когда крестьянство даже при сильной миграции может сохранить чувство самоуважения, осознание ценности своего труда и образа жизни (стоит вспомнить Ирландию), однако такие примеры крайне редки. Деморализованную российскую деревню 30-х гг. можно сравнить с деревней в южной Италии 50-х гг., когда высокая степень эмиграции и ощущение экономического гнета привели к обесцениванию крестьянской жизни в глазах самих крестьян5. После коллективизации стало почти аксиомой мнение, что «хорошей жизни» можно добиться только за пределами села и самые смышленые из крестьянских детей непременно должны ехать в город, как только подрастут. «Умные давно из колхоза уехали; остаются только дураки», — так считали повсюду в деревне, хотя и не всегда говорили это вслух6.

ПУТИ ПЕРЕМЕЩЕНИЯ

Те почти 12 миллионов крестьян, которые в годы первой пятилетки уехали из деревни, покидали ее разными путями. Самый страшный и тернистый путь выпал раскулаченным, отбывавшим под конвоем ОГПУ в места заключения или в ссылку. Затем следует назвать паническое бегство крестьян, боявшихся раскулачи-

4 — 1682

вания или, в 1932 г., — голода. Третий путь был «нормальным» — крестьяне шли в отход, чтобы заработать денег на стороне, и не возвращались. Иногда превращение крестьянина в постоянного наемного рабочего совершалось внезапно, иногда — затягивалось на годы. Выбрать этот путь крестьян побуждали различные мотивы. Одни уезжали, потому что чувствовали отвращение к коллективизации, других манили новые рабочие места, открывавшиеся в городах и на стройках. В сознании многих мигрантов, несомненно, оба эти мотива неразрывно переплетались.

Во время кампании раскулачивания в начале 30-х гг. кулаков разделили на категории по степени опасности, которую они представляли для общества. Хуже всего было попасть в первую категорию: таких кулаков отправляли в лагеря, а тех из них, кого считали «наиболее злостными к.р. элементами», расстреливали. Семьи кулаков первой категории высылались. Комиссия Молото-ва установила приблизительное число кулаков первой категории, подлежащих отправке в лагеря, в 60 000 чел. Кулаков второй категории ОГПУ депортировало вместе с семьями в спецпоселения на Север, в Сибирь, на Урал и в Казахстан. По рекомендации комиссии Молотова депортации подлежали 150000 семей7.

Кулаков менее тяжких категорий экспроприировали (т.е. конфисковывали все имущество и выселяли их из дома), так же как принадлежащих к первой и второй категории, но от них не требовали покинуть район проживания, и местные власти должны были проследить за их обустройством на самых плохих землях. В придачу к официальным категориям тут же появилась неофициальная — «самораскулаченные». Это были крестьяне, попавшие или боявшиеся попасть в список на раскулачивание. Они распродавали свое имущество и бежали, не дожидаясь экспроприации. Между тем, подобные действия считались противозаконными: согласно указу правительства от 1 февраля 1930 г. кулацким семьям запрещалось продавать имущество и самовольно покидать место жительства8.

Наиболее сильный и драматический эффект произвела первая волна раскулачивания в 1930 г., однако вторая кампания 1931 г. превосходила ее по своим масштабам почти вдвое (по недавно полученным из бывшего Советского Союза данным, была раскулачена четверть миллиона хозяйств). Экспроприации и высылки продолжались и в 1932 г., и в первые месяцы 1933 г. Районные и областные руководители с головой ушли в это дело, не обращая внимания на попытки центра снизить темпы и стенания перегруженных работой должностных лиц в местах ссылки. Само собой, «планы», намеченные комиссией Молотова, были многократно перевыполнены, во всяком случае в отношении высылки. Недавно обнаруженные в архивах материалы позволяют довести предполагаемое число семей, раскулаченных и сосланных в 1930 и 1931 гг., до 381000. Согласно памятной записке, посланной Сталину Г.Ягодой, главой ОГПУ, в январе 1932 г. 1,4 млн чел. были

высланы и переселены на Урал, в Сибирь, Казахстан и Северный край. Хотя высылки, по самым скромным оценкам, продолжались еще 18 месяцев, цифра Ягоды, по-видимому, не была превзойдена, учитывая высокую смертность среди спецпереселенцев в пути и на новом месте. Когда в начале 1935 г., через полтора года после того, как прекратились массовые депортации, в спецпоселениях провели перепись, там жили почти 1,2 млн кулаков и членов их семей^.

Около 60% сосланных кулаков в конце концов стали работать на производстве, где после нескольких первых лет их положение уже мало чем отличалось от положения остальных (вольных) рабочих, разве что ссыльным не разрешалось покидать место ссылки. В начале 1935 г. примерно 640000 сосланных кулаков и членов их семей трудились на промышленных предприятиях, составляя отдельный корпус огромной (более 10 млн чел.) армии крестьян, вступивших в ряды наемной рабочей силы в первой половине 30-х гг. Ю.

После десятилетий почти полного молчания о жизни сосланных кулаков начали появляться мемуары и записи устных рассказов. К наиболее примечательным произведениям такого рода относятся воспоминания Ивана Твардовского, брата поэта Александра Твардовского. Их отец Трифон Твардовский был кузнецом в одном селе Западной области. К началу коллективизации Александр уже уехал учиться в Смоленск, собирался вступить в партию и начал приобретать известность как «пролетарский поэт». Весной 1930 г. семью Твардовских обложили тяжелым индивидуальным налогом, и отец скрылся, уйдя в отход — в Донбасс. Годом позже, после лихорадочных и бесплодных скитаний Ивана и его старшего брата Константина по Волге, Черному морю и Донбассу, семью раскулачили. Всех, кто оставался дома, забрали в райцентр, чтобы отправить в ссылку. Там к ним присоединились Константин, сидевший в тюрьме в Смоленске (по-видимому, за неуплату индивидуального налога), и Трифон, взятый под стражу сразу по возвращении из Донбасса. Александр, который, возможно, знал, а возможно, и не знал, что случилось с его семьей, остался в стороне и отделался сравнительно легко, хотя следующие пять лет жизнь его была омрачена тем, что в любой момент постыдная тайна — наличие раскулаченного отца — могла раскрыться и тогда его карьера рухнула бы.

После раскулачивания семью Твардовских запихнули в товар ный поезд вместе с другими ссыльными и отправили на Урал, где несколько лет прошли в скитаниях с места на место, безуспешных попытках вернуться на Смоленщину, постоянной борьбе за суще ствование и за сохранение связи между членами семьи. Они под держивали контакты с родным селом: друживший с ними сосед играл для ссыльных Твардовских роль «почтового ящика», но через несколько лет им пришлось признать, что вернуться они не смогут. Тогда они стали добиваться получения паспортов и ГОрОД- ^в УУ

ской прописки, чтобы заложить более прочный фундамент новой жизни — жизни городских рабочих. В конце концов, в разной степени преисполнившись ожесточения против существующего строя и Александра, ставшего к середине 30-х гг. восходящей звездой советской литературы, они кое-как приспособились к новому существованию в качестве рабочих и городских жителей11.

Многие нераскулаченные или раскулаченные, но не высланные крестьяне бежали из деревни, боясь, что их постигнет такая же судьба. Из всего числа крестьян, официально раскулаченных в 1930 — 1932 гг. (приблизительно 600000 семей), выслано было, наверное, около половины. Из оставшихся некоторое, неизвестное нам, число расстреляли или отправили в Гулаг, а всех прочих, выселенных из домов и лишенных всего имущества, оставили на произвол судьбы. В принципе местные власти должны были переселить этих кулаков третьей категории на бросовые земли в пределах района, но на практике такое вряд ли случалось. Большинство бежало из деревни и находило работу в городе. Наравне с ними бежали и члены четверти миллиона семей, называвшихся «самораскулаченными», т.е. те, кто продавал имущество и скрывался прежде, чем у государства доходили руки до экспроприации. Несколько миллионов крестьян — мужчин, женщин и детей — покинули деревню подобным образом12.

Материалы, касающиеся таких побегов, разрознены и неполны. В Смоленском архиве есть беглые упоминания о ряде случаев. Крестьянин по фамилии Балашев до 1921 г. работал на производстве, но в 20-е гг. вернулся к земле. Он преуспел, и в результате получил в 1931 г. индивидуальное «твердое задание», не только обременительное само по себе, но и опасное, потому что «твердозаданец» был ближайшим кандидатом в кулаки. Попав в категорию «твердозаданцев», он сразу покинул деревню и вернулся к жизни рабочего на производстве. В деревне Щетинино «кулак Горенский продал дом, кузницу, имущество, до основания вырубил лес, уехал в Гжатск, где купил дом, оставил в нем семью и сам уехал в Москву». Локшина, вдова мельника, после того как в 1932 г. ее лишили права голоса, уехала в Москву и стала работать на кожевенном заводе. В Комаричском районе четыре мельника бросили свои мельницы и бежали13.

Иногда эти отрывочные сведения дают нам некоторое представление о процессе и механизме отъезда. Так, кулаки, проживавшие в поселке Покровщина Западной области, провели собрание и решили: «Нам сейчас остается только одно, — скорее сниматься с места и скорее уезжать, пока еще не арестованы». Из Ставропольского края 1 марта 1930 г. поступило донесение, что «кулацкие хозяйства ночью нагружают свое имущество на подводы... и увозят в неизвестном направлении». Для таких отъезжающих было весьма желательно, хотя и не жизненно важно, иметь документы, удостоверяющие их некулацкое происхождение. Петр Щербаков из села Верное Западной области был раскулачен, но

100

подкупил председателя сельсовета, подарив тому швейную машинку, и получил документ о том, что является «середняком»; оба вместе пили всю ночь, после чего Щербаков навсегда покинул село. Группе раскулаченных крестьян из Мордовии не так повезло с документами, зато их односельчане создали свое землячество на московском автозаводе, так что раскулаченным удалось получить там работу и места в заводском общежитии1'*.

«Лысый Митрофан» из родной деревни писателя Михаила Алексеева Выселки в Саратовском крае бежал от раскулачивания в казахские степи, оставив жену и детей. В деревне его больше не видели, но, по непроверенным слухам, он позже стал председателем колхоза-миллионера в Казахстане. Приблизительно в это же время уехали из Выселок и многие другие. Деревенский летописец Иннокентий Данилович даже составил список:

«В Саратове их около двухсот — к ним следует прибавить потомство, родившееся уже в городе и знавшее о Выселках лишь по рассказам отца да матери; в Алма-Ате — десять; в Новосибирске — пять; в Воркуте — семь; на Камчатке — одиннадцать, на Сахалине — десять».

Среди уехавших был, например, середняк Епифан Леснов, работавший впоследствии на стройках и заводах в Москве и Киеве. Он, как рассказывал Иннокентий Данилович, «испугался колхоза, заколотил наглухо окна, жену под мышку — и айда в город. Взял я грех на свою душу — раздобыл ему в сельском Совете нужную справку. Укатил мой Епифан. Выпили с ним на прощание поллитровку — и все...»15.

Для многих уехавших важнейшим побудительным мотивом служил соблазн городской жизни и работы на производстве. Быстрый рост индустриальной рабочей силы начался в 1929 г. В 20-е гг. найти работу на заводе было трудно, в промышленности царила сильная безработица, и профсоюзы делали все возможное, чтобы удержать предприятия от найма новоприбывших из деревни, не имеющих профсоюзного билета. Профсоюзы и в 1929 г. относились к наплыву крестьян в город без всякого энтузиазма, в частности, потому, что согласно первому пятилетнему плану даже к концу пятилетки (1932 г.) предполагалось существование около полумиллиона безработных. Однако в начале 1930 г. биржи труда с трудом могли обеспечить предприятия достаточным количеством рабочих, несмотря на то что на них были зарегистрированы свыше полумиллиона безработных, и всю первую половину года периодически выражалась острая тревога по поводу нехватки рабочих рук в развивающихся отраслях промышленности16.

С этого момента и до временного кризиса в 1932 г. спрос на рынке рабочей силы превышал предложение. Крестьяне, покидающие деревню, — четыре пятых из них находились в трудоспособном возрасте (16 — 59 лет) — без труда находили работу по причине большого спроса на неквалифицированную рабочую силу в промышленности, строительстве, государственной торговле и об-

101

щепите. Большинство из них приезжали в город сами, часто еще не имея ясного представления, являются ли они мигрантами или отходниками, которые рано или поздно вернутся в деревню. Некоторых набирали предприятия; в принципе они должны были заключать с колхозами договоры по оргнабору и вербовать рабочих из числа колхозников, но на практике брали любого, кто являлся на сборный пункт. (В донесении 1931 г. из Центрального земледельческого района отмечалось, что из 22000 крестьян, набранных в одном районе для работы на шахтах Донбасса, «довольно значительный процент» оказались членами кулацких семей.) В Советском Союзе за этот период удвоилось общее число наемных работников с ежемесячным окладом, и были созданы 16 — 17 млн новых рабочих мест. По меньшей мере 10 млн новых рабочих составляли крестьяне10.

Невозможно определить точно, скольких отъезжающих крестьян «притягивала» промышленность, а скольких «отталкивала» коллективизация. Нет никаких сомнений в том, что с открытием новых рабочих мест в промышленности после «мертвого сезона» в период революции, гражданской войны и нэпа многие уехали бы искать работу в город при любых обстоятельствах. Когда работа в городах была доступна, молодые и бедные крестьяне постоянно отправлялись туда за лучшей долей. Подобный путь описан в воспоминаниях Н.П.Сапожникова, крестьянина из бедной семьи уральских казаков, ставшего знатным сталеваром в Магнитогорске. Сапожников закончил шестой и последний класс местной школы в конце 20-х гг. «...На этом мое образование закончилось, — пишет он, — восьмилетка была в городе, ехать туда было не на что. В то время до нашей станицы дошли слухи, что у горы Магнитной будут строить чугуноплавильный завод... Слух о том, что у горы Магнитной величайший в мире завод строиться будет, взбудоражил всех — и старых и малых. Рассказывали, что народу туда едет видимо-невидимо. Собрались и мы: я и двоюродный брат»18.

Конечно, нам не дано знать, имелись ли у Сапожникова другие причины для отъезда, кроме тех, о которых он счел нужным написать в своих воспоминаниях, опубликованных в сборнике, прославляющем советскую индустриализацию. Скорее всего, им, как и многими другими людьми, двигали смешанные мотивы. Молодой крестьянский паренек из семьи, оказавшейся после коллективизации в тяжелом положении, мог покинуть деревню как из-за семейных проблем, так и из-за собственного стремления в город. Точно так же и сын раскулаченного, бежавший из села и нашедший пристанище на заводе, мог «сочинить» историю своего отъезда в сапожниковском духе и поверить в собственное сочинение.

Среди уезжавших в город были крестьяне, сравнительно хорошо настроенные по отношению к коллективизации. Как это ни покажется парадоксальным, но таково было естественное следствие того факта, что меньшинство сельских жителей, имевших в 20-е гг.

102

городскую, советскую ориентацию, одинаково способны были как поддерживать колхозы, так и приветствовать новые возможности, открывавшиеся в городе. Эту группу «покидающих, любя» составляли отходники, сельские ремесленники (кузнецы, портные, строители), которым проще было стать индустриальными рабочими, молодежь, вовлеченная в орбиту комсомола, которая рассеивалась в самых разных направлениях (учеба, служба в армии, работа на производстве). Многие из бывших красноармейцев, столь зримо присутствовавших на селе в эпоху, предшествовавшую коллективизации, тоже исчезли оттуда в начале 30-х гг., по-видимому, перейдя в городскую промышленность или разраставшийся бюрократический аппарат.

Беглый портрет крестьянина, не так уж плохо относящегося к колхозу, но собравшегося уезжать, можно найти в воспоминаниях Е.Герасимова о коллективизации в Спасе-на-Песках. Как-то раз в 1930 г., проезжая деревню Макрушино, Герасимов застал любопытную сцену: молодой парень-колхозник тащил за рога обобществляемую корову, а бывшая ее владелица держала животное за хвост, крича, что не отдаст. Муж этой женщины стоял, молча наблюдая за событиями: «Его хата с краю, он хоть и записался в колхоз, но вербовщик, приехавший из города, уже завербовал его на ударную стройку пятилетки — в кармане и аванс, и договор. А за бабу свою он не ответчик. Ну что с ней поделаешь? Известно — темнота, несознательность, дурость одна деревенская»19.

Среди отъезжающих были и настоящие колхозные энтузиасты. Например, 18-летний Николай Миняев из Московской области пламенно защищал колхоз и ссорился по этому поводу с отцом. В результате подобных ссор в деревне не стало места для них двоих — и сын уехал:

«В 1929 г. мне пришлось вести большую "войну" с отцом, который не хотел вступать в колхоз... Я ушел от него. Стал жить у своего приятеля, комсомольца Ивана Климова. Вскоре мы с Климовым поехали в Баку, и я поступил на судостроительный завод. Комсомольская организация мобилизовала меня в торговый флот Каспийского бассейна. Там я работал на судне матросом второго класса».

Тем временем Миняев-старший вступил в колхоз. Через несколько лет Николай вернулся, женился на деревенской девушке, но в 1935 г. снова стал подумывать об отъезде. Не то чтобы у него убавилось энтузиазма в отношении колхоза — просто и он, и его жена закончили семилетку, а это значило, что им, как и множеству других молодых энтузиастов 30-х гг., нужно было уехать, чтобы продолжить образование. Она собиралась стать актрисой. Он хотел быть инженером20.

Писатель М.Алексеев показывает еще один случай отъезда энтузиаста, связанный на этот раз со стремлением сделать карьеру на советской работе. Мишка Зеленов, секретарь и комсомольской,

103

и партийной ячеек в родной деревне писателя Выселки, был в начале 30-х гг. «самым большим активистом на деревне», одним из первых организаторов колхозов и нес личную ответственность за снятие колоколов с местной церкви. По версии односельчан, «в самое-то худое время Мишка в город подался, испужался, знать, трудностей».

У Зеленова, конечно, была своя версия происшедшего. «Меня выдвинули», — говорил он. Зеленое получил высокий административный пост в Саратове, периодически наезжал в свою деревню и предавался воспоминаниям о героической борьбе за коллективизацию и первых днях колхоза21.

В июле 1932 г. многие выступавшие на Третьей украинской партийной конференции сообщали, что из-за голода крестьяне украинских сел бегут в Москву, Ленинград, на Северный Кавказ, в украинские города в поисках пищи и средств к существованию. Социалистический эмигрантский журнал привел одно такое сообщение: «На юго-востоке... деревня голодает. Железнодорожные станции Украины, Дона и Северного Кавказа и пр. хлебороднейших в прошлом районов теперь переполнены толпами голодающих крестьян из ближайших деревень, которые умоляют проезжающих дать "корочку хлеба"...»".

Создался значительный контингент крестьян-беженцев, бродивших по стране. В 1933 г. М.И.Калинин получил слезное письмо от крестьян, которые в 1932 г. были исключены из колхоза и «сделались бродячими по всему Советскому Союзу». Обойдя Сибирь, Среднюю Азию, Северный Кавказ и даже Дальний Восток, «многие вернулись на свое родное место и теперь не имеют крова и куска хлеба». Около 40000 крестьян бежали из голодающих районов из-под Саратова и Куйбышева в 1932 — 1933 гг., найдя пристанище в Гавриловском районе Тамбовской области. Им повезло больше, чем другим: по сообщению от 1937 г., они получили землю и лошадей как единоличники и неплохо зарабатывали на жизнь извозом23.

В Казахстане массовый исход принял особенно драматический характер. В 1932 г. целое племя казахов-кочевников — «не менее 2 млн», по недавно появившимся советским материалам, — свернули свои юрты, сели на лошадей и ушли из колхозов, где были поселены. Одни пересекли китайскую границу, другие отогнали свои табуны в Поволжье, третьи не знали, куда податься. «Огромные толпы» казахов заполонили железнодорожные станции и города Казахстана. Караганда, по словам очевидца, «буквально была окружена кольцом откочевщиков»24.

Многие украинские крестьяне подавались на шахты Донбасса. Но некоторым путешествие было не по силам, как, например, деду советского журналиста Юрия Черниченко. Двоюродный брат Черниченко рассказывал:

«Мы в то время жили в Донбассе, в Сталино, в тот год к нам приехало 15 человек родственников. Знаешь, страшно вспомнить

104

то время: опухшие, голодные... Отец спросил у теток, почему старика не привезли. Тетя Варя сказала — очень плохой, не доехал бы... "Но вы-то доехали — и он бы доехал". Стали по возможности собирать и отправлять посылки. Но дедушка был слаб ходить на почту и поручал получать посылки невестке Степаниде, она получала и кормила свою семью, все остались живы, а дедушки не стало...»25.

Коммунисты тоже бежали из голодающих районов. Около 30000 коммунистов исчезли с Северного Кавказа в разгар голода, а в Казахстане половина всех членов партии покинула свои посты26. В автобиографическом романе М.Алексеева «Драчуны» описывается саратовская деревня после того, как последние заготовительные отряды покинули ее осенью 1932 г., вывезя последние запасы хлеба по «встречному плану», и пришла зима. Деревня казалась забытой, брошенной всем остальным миром на произвол судьбы. Среди тех, кто уехал, был и отец писателя, председатель сельсовета, который незадолго до этого развелся с женой. Он получил работу в райцентре и переехал туда с другой женщиной27.

Анализ миграции городского населения в Советском Союзе показывает превышение прироста над убылью на 2,7 млн чел. в

1932 г. — меньше, чем рекордные 4,1 млн чел. в 1931 г., но выше, чем показатель предыдущего 1930 г. Впрочем, еще за не сколько месяцев до введения паспортов и городской прописки в 1933 1934 г. передвижение по железной дороге было запрещено без специального разрешения, власти старались не пускать крестьян в большие города и выгоняли нищих. Сотни тысяч крестьян были арестованы на станциях и отправлены назад в свои деревни28. 1935 Кроме различных возможностей, предоставлявшихся в городе, у крестьянина, решившего покинуть деревню и/или колхоз, был еще один выбор — пойти работать в совхоз в качестве наемного работника. Государственные планы модернизации сельского хозяйства предусматривали как создание колхозов, так и широкое развитие государственных хозяйств. Географическое положение совхозов совпадало с положением прежних коммерческих хозяйств и плантаций, чьи земли совхозы отчасти унаследовали: они были сконцентрированы в Поволжье, на Северном Кавказе, в Западной Сибири, на Украине и в Крыму.

С августа 1929 г. по август 1930 г. число лиц, работавших в совхозах, выросло с 663000 чел. до 1100000 чел., а в августе 1931 г. составило более 2 млн чел. Своего максимума оно достигло в августе 1932 г. — почти 2,7 млн чел. Только 44% от этого количества составляли постоянные работники; за следующие 5 лет количество постоянных работников уменьшилось незначительно, а вот общее число работников, включая временных, резко упало. В 1937 г. в совхозах работали только 1,2 млн чел. (66% из них — постоянно). Совершенно очевидно, что крестьяне использовали совхозы как убежище на время голода, так же как бездомные

105

дети использовали детские дома зимой. Когда кризис миновал, многие вернулись в деревню и снова стали работать в колхозе29. В отличие от крестьян, совхозные рабочие получали вожделенную социальную категорию «пролетарии» (как батраки в 20-е гг.), но в начале 30-х гг. это их преимущество было одним из очень немногих — и его главный практический результат, преимущественный доступ к среднему и высшему образованию для детей, в глазах большинства сельчан стоял в лучшем случае на втором месте. Совхозы начала 30-х гг. не могли привлечь крестьян из-за плохих условий быта и низкой оплаты труда. Работать в совхозе, как правило, означало жить в наскоро возведенных временных жилищах самого примитивного типа — бараках и землянках. Типичное совхозное жилье начала 30-х гг. не имело ни отопления, ни кухни, ни водопровода, ни ванной. Рабочие скудно питались в общей столовой, где часто не хватало самого необходимого, например ложек и мисок. До 1933 г. совхозным рабочим запрещалось держать скот или возделывать приусадебные участки. Крестьянам довоенного периода пойти в совхоз казалось не лучше, а возможно, и хуже, чем в прежние времена пойти батрачить на местного кулака, когда заставляет нужда30.

РЕГУЛИРОВАНИЕ ПЕРЕМЕЩЕНИЯ

После революции внутренние паспорта были упразднены. В 20-е гг. правительство предпринимало лишь формальные попытки контролировать или отслеживать перемещения крестьян31; главным образом они регулировались нехваткой рабочих мест и усилиями профсоюзов, стремившихся ввести в промышленности практику найма на работу только членов профсоюза. Естественно, когда в 1929 г. поток крестьянских мигрантов стал нарастать, профсоюзы забили тревогу по поводу «крестьянизации» рабочей силы в промышленности, поскольку уровень безработицы тогда все еще оставался высоким, а промышленный рост, предусмотренный первым пятилетним планом, был делом будущего. Партийное руководство тоже забеспокоилось, ибо, как показывали проверки, те, кто покидал деревню и устраивался на производство, были не бедняками, как в прошлые годы, а зажиточными крестьянами и кулаками, не видевшими для себя будущего в занятии сельским хозяйством3^.

Тем не менее, руководство не предпринимало каких-либо серьезных мер, чтобы остановить этот поток, а за несколько месяцев соотношение спроса и предложения на рьшке рабочей силы изменилось. К лету 1930 г. многие развивающиеся промышленные предприятия стали испытывать острую нехватку рабочих рук, а биржи труда оказались неспособны удовлетворить их требования. Высшее руководство, занимавшееся вопросами труда и занятости,

106

уже обдумывало в панике, какие меры принуждения и поощрения могут заставить крестьян в достаточном количестве уехать из деревни и поступить на производство. Как это ни кажется смешно в свете последующего развития событий, но они боялись, что коллективизация помешает притоку крестьян в промышленность. Один руководитель мрачно заметил в январе 1930 г.:

«Жизнь в деревне начинает улучшаться, и не будет такой притягательной силы идти в город на заработки, которая была до настоящего времени. Не будет той колоссальной нужды, которая гнала многих идти в город на заработки»33.

Главной причиной тревоги служило то, что новые коллективные хозяйства энергично отстаивали свое право контролировать перемещения своих членов (как это делала община в пореформенную эпоху) и, вдобавок, пытались вычитать из платы колхозникам все их заработки, полученные на стороне. Работники, ведавшие вопросами труда и занятости, сообщали о сильнейшем сопротивлении колхозных правлений отходничеству колхозников в 1929 — 1930 гг. Вербовщики с промышленных предприятий стали часто натыкаться на резкий отпор колхозной верхушки («Когда мы указываем, что это неправильно, что срывает строительство, они отвечают, у нас свое строительство») или вынуждены были платить колхозу большие деньги за то, чтобы он дал своим членам разрешение на отъезд34.

Столкновение интересов колхозов, желавших удержать при себе своих членов, и промышленных предприятий, стремившихся завербовать их на работу, было воспроизведено и на уровне высокой политики. Первые полтора года после начала коллективизации (в 1930 г.) мощная промышленная бюрократия (возглавляемая членом Политбюро Серго Орджоникидзе) настойчиво добивалась признания приоритета нужд промышленности в решающие годы первой пятилетки, тогда как правительственное учреждение, занимавшееся вопросами коллективизированного сельского хозяйства (Колхозцентр, возглавляемый Я.А.Яковлевым), боролось за интересы колхозов35.

Несмотря на сильнейший отток крестьян из деревни в город и на промышленные стройки в последующие два года, промышленность продолжала страдать из-за острой нехватки рабочих рук, потому что не существовало эффективного механизма, который мог бы взаимно регулировать предложение рабочей силы (поступавшей в основном из областей Центральной России) и спрос на нее (существовавший в первую очередь на новых предприятиях и стройках в отдаленных частях страны). Советские «промышленники» чувствовали, что дефицит рабочей силы ставит первый пятилетний план под угрозу срыва.

Партийное руководство, сильно недооценивавшее в тот момент масштабы миграции из села после коллективизации, согласилось с точкой зрения «промышленников». Нет больше смысла рассчитывать на самотек рабочей силы из деревни, сказал Сталин на встре-

107

че с руководителями советской промышленности в июне 1931 г. В результате успеха коллективизации, уничтожившей нищету в деревне, традиционное «бегство мужика из деревни в город» осталось в прошлом36. (Когда в конце года были подсчитаны цифры миграции село — город, оказалось, что превышение количества приезжающих в город над количеством отъезжающих оставалось на своем обычном высоком уровне: 4 млн чел. в год.)

Решение, принятое по итогам июньской встречи, демонстрировало победу интересов промышленности над интересами коллективизированного сельского хозяйства. Указ правительства об отходничестве, изданный 30 июня 1930 г., явился ответом на мольбы промышленных руководителей и со всей определенностью устанавливал, что колхоз не имеет права препятствовать отъезду своих членов для работы на производстве, а, напротив, должен всячески содействовать ему. Согласно указу колхозу не позволялось вычитать из платы колхознику его заработки на производстве. Колхозники, бывшие в отходе, имели равные права на долю урожая с теми, кто участвовал в уборочной. Если отходник из колхоза решал остаться рабочим на предприятии, ему не нужно было для этого разрешение колхоза, а колхоз не должен был наказывать членов его семьи, оставшихся в деревне37.

Закон о паспортизации

Уже через восемнадцать месяцев власти снова пришлось задуматься, так ли желательна неконтролируемая миграция из села в город. Главной причиной для этого послужили вспыхнувший в основных зернопроизводящих районах Советского Союза голод и последовавшее с наступлением зимы 1932 г. бегство умирающих от голода крестьян в города, вызвавшее кризис. Города, и так уже переполненные мигрантами прошлых лет, оказались не в силах справиться с новым притоком. Карточная система, от которой зависело выживание городских жителей, грозила полностью рухнуть. Кроме того, промышленность, хаотично развивавшаяся в последние три года, исчерпала возможности роста, и ее нужда в рабочей силе временно была удовлетворена с лихвой.

Три важных меры, предпринятые зимой 1932 — 1933 гг., должны были оградить города от наплыва голодающих крестьян и предотвратить развал городской системы снабжения и распределения. Во-первых, закон о трудовой дисциплине призван был сократить число пользующихся рабочими карточками и смягчить жилищный вопрос. Во-вторых, реорганизация карточной системы предотвращала дублирование карточек и связывала их получение непосредственно с местом работы. Третьей мерой, наиболее важной и имевшей самые длительные последствия, являлось введение внутренних паспортов и городской прописки, направленное на то, чтобы остановить приток крестьян в города и, в то же время,

108

очистить города от нежелательных и нетрудовых элементов. Кроме того, приближалось время весеннего сева, и новый закон должен был ограничить отъезд крестьян из колхозов.

Хлебные карточки были введены в советских городах в

1929 г., а в следующие несколько лет большинство основных про дуктов питания и промышленных товаров стали отпускаться по карточкам. Число людей, охваченных централизованной системой распределения хлеба по карточкам, выросло с 26 млн чел. в 1930 1931 г. до 33 млн чел. в 1931 г. и 40 млн чел. — в 1932 г. Это значит, что государству в 1932 г. пришлось кормить на 7 млн ртов больше, нежели в 1931-м, и подобное увеличение количества едо ков превосходило даже 4-миллионный прирост городского населе ния в том же году38. 1932 Закон о трудовой дисциплине от 15 ноября 1932 г. не просто давал директорам предприятий право, но и вменял в обязанность увольнять любого работника, прогулявшего хотя бы один день без специального на то разрешения. В законе подчеркивалось, что уволенные работники должны быть немедленно выселены с ведомственной жилплощади и лишены карточек. В качестве дополнительной меры правительство в начале декабря реорганизовало карточную систему, передав непосредственно в ведение предприятий как выдачу карточек, так и отпуск по ним товаров своим работникам через систему закрытых распределителей. Администрация предприятий стала выдавать новые карточки в начале года, и тут же посыпались сообщения, что из системы распределения удалось исключить «десятки тысяч прихлебателей» и «мертвых душ»39.

Новый закон, провозглашающий введение внутренних паспортов, был издан 27 декабря 1932 г. Паспорта выдавались «всем гражданам Союза ССР в возрасте от 16 лет, постоянно проживающим в городах, рабочих поселках, работающим на транспорте, в совхозах и на новостройках», — иными словами, всем городским жителям, и наемным работникам, даже совхозным, но не крестьянам (неважно, будь они колхозниками или единоличниками). Чтобы получить паспорт, граждане должны были быть прописаны в городе по новой, более строгой системе. В новом паспорте указывались полное имя владельца, его возраст, национальность, социальное положение, постоянное место жительства и место работы.

С введением городской прописки население городов подверглось основательной чистке. Лицам, которые не работали на государство, не учились и вообще «не занимались общественно-полезным трудом» (за исключением инвалидов и пенсионеров), отказывали в прописке и изгоняли их из города. Особые усилия направлялись на то, чтобы избавить рабочие поселки и стройки от «укрывающихся кулацких, уголовных и иных антиобщественных элементов». Лицам, не получившим паспортов, предписывалось покинуть город в течение 10 дней40.

109

Введение вновь внутренних паспортов, долгое время поносившихся как инструмент репрессий при царизме, было шагом неожиданным и (для многих коммунистов старшего поколения) непонятным. Авель Енукидзе, секретарь ЦИК, находившийся, как и многие, в замешательстве, пытался, однако, объяснить, что данная мера не является такой регрессивной и репрессивной, какой кажется. Правительству, говорил он, не оставалось иного выбора, кроме как принять меры, чтобы остановить «это бессмысленное, иногда бесцельное, передвижение огромной массы населения из деревни в город и из города в город» в последние восемнадцать месяцев. Косвенным образом Енукидзе признал некий антикрестьянский оттенок этих мер, заявив, что они направлены на защиту городов не только от городских тунеядцев и преступников, но и от «гастролеров из деревни, которым не по душе пришлась коллективизация сельского хозяйства»41.

Как указывал японский историк Нобуо Шимотомаи, настроение партийного руководства в то время приобрело характер отчетливо антиколхозный, а не только антикулацкий, как прежде. Нападки на крестьянство — иногда под маской нападок на кулаков, иногда открыто — занимали центральное место в комментариях по поводу новых законов. В редакционной статье одной газеты, комментирующей закон о прогулах, цитировалось изречение Ленина о том, что работник-крестьянин стремится дать советскому государству «работы поменьше и похуже и содрать с "него" денег побольше» 42.

Месяц спустя «Правда» в своей передовице, посвященной закону о паспортизации, пошла еще дальше. Неохотно признавая, что среди вновь набранных рабочих есть люди, достойные восхищения, особенно «рабочая молодежь и колхозники», она напирала на то, что новостройки заполонили «сотни классово-чуждых пролетариату и деклассированных людей, которым чудятся возможности легкой наживы, которые пытаются разложить, ослабить железную дисциплину социалистического труда». В представлении «Правды» прибытие новых рабочих-крестьян превратилось в злонамеренное вторжение кулаков, решивших «прожить привычно, т.е. паразитически, не трудясь». «Разоблачаемые в "родных" селах и районах передовыми колхозниками, партийцами и комсомольцами, сотни и тысячи кулаков и их приспешников... устремляются, проникают в жизненные центры нашей страны — в города, на новостройки, в рабочие поселки»43.

Все это, несомненно, отражало растущие параноидальные страхи высшего руководства, непосредственно связанные с голодом и его замалчиванием. В одной примечательной секретной телеграмме по поводу бегства крестьян, разосланной партийным организациям приблизительно в то же время, Сталин и Молотов заявляли, что бегство крестьян в города определенно не является результатом голода. Массовый исход крестьян с Украины, утверждали они, организовали «враги Советской власти — эсеры и

НО

агенты Польши», которые хотят вести в России антисоветскую пропаганду и подстрекать против советской власти крестьян в районах, не затронутых голодом44.

Газетные комментарии подчеркивали связь закона о паспортизации с законом о прогулах, принятым в ноябре 1932 г., который обязывал промышленные предприятия увольнять прогульщиков, лишать их карточек и выселять из ведомственного жилья45. После того как закон о прогулах ударил по «псевдорабочим, дезорганизующим труддисциплину и разваливающим производство», «последующим шагом» было «вытряхнуть этот социальный мусор из переуплотненных городов, разгрузить наши индустриальные центры от людей, не несущих никакого общественно-полезного труда». Удаление «отбросов», заявляли газеты, позволит «сохранить жилищный фонд советских индустриальных центров для размещения тех кадров рабочих и специалистов, в которых страна действительно нуждается». Оно даст возможность избавиться от кулаков, воров, спекулянтов и мошенников и справиться с проблемами, вызванными наплывом раскулаченных, часть которых стала спекулировать карточками. «Очистить, разгрузить наши города, новостройки, рабочие поселки от этих паразитических элементов — важнейшая задача», — утверждала «Правда», настолько важная «политическая задача», что решать ее призвано ОГПУ46.

Паспортизация началась в Москве 5 января 1933 г., и первыми паспорта получили рабочие девяноста ведущих предприятий. Лица, не получившие паспортов, должны были покинуть город, и им запрещалось селиться в любом другом городе, где введена паспортная система47.

«Нью-Йорк тайме» сообщала в январе, что «уже понемногу начался отъезд людей из Москвы» в связи с близящейся паспортизацией. По словам газеты, «недавняя проверка, проведенная на Московском электрическом заводе, одном из крупнейших заводов города, показала, что из 5000 (примерно) его работников 800 человек не получили паспортов, так как были отнесены к категориям бывших белогвардейцев, кулаков, лишенцев и уголовных преступников». Несколько недель спустя та же газета поместила на своих страницах репортаж из Финляндии о «поголовном выселении» из Ленинграда лиц, не получивших паспортов: «Огромные толпы народа бродят по дорогам вокруг города в поисках пищи и крова... Некоторых из выселенных отвезли по железной дороге в сельскую местность минимум за 60 миль от Ленинграда»48.

По словам, очевидно, хорошо информированного корреспондента «Социалистического вестника», первоначально планировалось выселить из одной только Москвы полмиллиона человек, но «несчастные, обреченные на разорение, привели в движение такие силы, что число выселяемых сейчас уменьшено: из Москвы, например, выселят лишь 300 тыс. (!), а всего из крупных городов предполагают выселить 800 тысяч. Выселяемые обречены прямо

111

на голод и бездомность, т.к. у них отбирают продовольственные карточки и им не позволяют взять с собою свою мебель и даже размер разрешенного к вывозу платья ограничен». Помимо тех, кому было отказано в прописке и предписано выехать из города, многие люди из группы риска (бывшие кулаки, нэпманы и прочие, лишенные права голоса), по всей видимости, покинули его добровольно, как только была объявлена паспортизация4^.

Весна 1933 г. ознаменовалась ревностными усилиями по выявлению и удалению из промышленности «классовых врагов», а также сокращению штатов работников, которых нужно было оплачивать и обеспечивать карточками. В Баку, где нашли работу многие раскулаченные, «напряженная борьба на заводах за чистоту рабочих рядов» началась вместе с паспортизацией и продолжалась всю первую половину 1933 г. Было арестовано множество «кулаков», и в отчетах намекалось на забастовки и «умышленную дезорганизацию производства»5*).

В то же время правительство приняло меры, чтобы не дать голодающим крестьянам покидать свои села. Препятствуя бегству голодающих с Украины в РСФСР, в большей части которой голода не было, советский нарком путей сообщения А.А.Андреев издал приказ, воспрещающий продажу железнодорожных билетов в сельской местности на Украине без предъявления командировочных удостоверений от местных властей; наряды ОГПУ проверяли все поезда на границе, вылавливая безбилетников. В других регионах страны тоже использовались кордоны и заградительные отряды, чтобы помешать передвижениям крестьян. Согласно недавней советской публикации, весной 1933 г. были пойманы и водворены назад в свои села 220000 крестьянских беженцев51.

Кроме того, правительство спешно приняло 17 марта 1933 г. новый закон об отходничестве, налагавший на этот вид деятельности гораздо большие ограничения. По новому закону отходники должны были получать разрешение колхоза на отъезд; каждый, кто уезжал или оставался вдали от колхоза без такого разрешения, исключался из колхоза и не мог рассчитывать на уже заработанную выплату по трудодням. В особенности «всех летунов колхозников, которые к севу самовольно уходят из колхоза, а потом к уборке и молотьбе возвращаются», новый закон предупреждал о том, что они не будут участвовать в ежегодном распределении хлеба после уборки урожая5^.

ЖИЗНЬ ПРИ ПАСПОРТНОЙ СИСТЕМЕ

Ограничения передвижения крестьян, введенные в ответ на зимний кризис 1932 — 1933 гг., надолго пережили сам кризис. Внутренняя паспортная система действовала на протяжении всей советской эпохи, а крестьяне получили право на автоматическое

112

получение паспорта не раньше 70-х гг. Точно так же осталось в силе требование, чтобы колхозники получали разрешение колхоза на отход; практически закон 1933 г. об отходничестве в целом так и не был отменен, несмотря на то что целый ряд позднейших указов и политических заявлений противоречили его статьям об исключении из колхоза53. Эти ограничения раздражали крестьян. Во время всесоюзного обсуждения новой Конституции в 1936 г. многие из них писали, что колхозники должны иметь право работать там, где хотят, а колхоз не должен отказывать им в разрешении на отъезд для работы за его пределами54.

На практике, однако, ограничения передвижения крестьян вовсе не были так строги, как в теории. Исключение составлял лишь 1933 г., первый год существования паспортной системы, когда были предприняты действительно серьезные и довольно успешные усилия, чтобы сократить отходничество и крестьянскую миграцию в город. Начиная с 1934 г., несмотря на формальные ограничения, вызывавшие раздражение и недовольство колхозников и заставлявшие их чувствовать себя гражданами второго сорта, для трудоспособных колхозников уехать на время или навсегда не являлось особой проблемой, а в иные годы, когда в промышленности не хватало рабочих рук, правительство активно поощряло их к этому.

После кризиса 1933 г. наблюдался постепенный рост городской экономики в течение 30-х гг., количество наемных работников увеличилось с 24 млн чел. в 1932 г. до 34 млн чел. в 1940 г. Это увеличение было не таким резким, как в годы первой пятилетки, когда число занятых на предприятиях удвоилось почти за четыре года, однако достаточным, чтобы требовать постоянного притока рабочей силы из деревни. По расчетам советских ученых, за период 1935 — 1940 гг. около 7 млн крестьян стали наемными рабочими. Большинство из них были колхозниками, уезжающими на работу в города. Городское население возросло с 40 млн чел. в 1933 г. до 56 млн чел. в 1939 г., что показывает соотносимые масштабы миграции из села в город55.

Это ни в коей мере не противоречило намерениям власти. Главным ее приоритетом большую часть периода 30-х гг. оставался промышленный рост, а промышленность могла развиваться, только постоянно вербуя новых рабочих из крестьян. Вряд ли колхозы были заинтересованы в том, чтобы отдавать своих лучших работников, но, как дал понять Сталин в 1931 г., там, где интересы промышленности и колхозов вступали в конфликт, побеждать должна была промышленность. И действительно, в конце 30-х гг., когда увеличившийся призыв в армию, казалось, исчерпал ресурсы рабочей силы в колхозах, Сталин, тем не менее, призвал колхозы выполнить свой долг перед промышленностью и давать ей по меньшей мере полтора миллиона молодых колхозников в год. В результате активисты-общественники Щербинского райо-

113

на на Кубани вызвали другие районы на соревнование — чьи колхозы обеспечат больше работников для производства5**.

Существовали разные способы перемещения. Для молодых колхозников основными путями служили продолжение образования и призыв в армию. Для остальных отход — временный отъезд на заработки за пределы колхоза — часто бывал первым шагом к отъезду навсегда. Масштабы отходничества из колхозов достигли примерно 4 млн чел. в год во второй половине 30-х гг., приблизительно на таком же уровне было отходничество в конце 20-х — до сильного оттока сельского населения в годы первой пятилетки57. Каждый год многие отходники возвращались в колхоз, но кое-кто и не возвращался. Порой это было следствием осознанного решения влиться в ряды городского рабочего класса, и на такое решение указывало, например, то, что человек перевозил из деревни в город жену и детей. Но зачастую осознанное решение не принималось: просто отходник все реже и реже наведывался в деревню (к своей жене и родным), пока, наконец, не переставал приезжать совсем.

Уехать из колхоза на заработки вне сферы сельского хозяйства можно было двумя способами. Первый способ представлял собой традиционный индивидуальный отход: отдельные крестьяне уезжали по собственной инициативе и искали работу самостоятельно. Многие, ушедшие работать на производство, и все, работавшие в других сферах деятельности, выбрали путь индивидуального отходничества. Второй способ назывался «организованный набор рабочей силы» (оргнабор): колхоз подписывал с промышленным предприятием договор, обязуясь послать на данное предприятие определенное количество работников на конкретный период времени; предприятие обещало обеспечить транспорт, жилье и пр. На практике метод оргнабора применялся в первую очередь для вербовки крестьян из Центральной России на работу в отдаленные местности (на лесоповал, шахты, стройки, новые предприятия Сибири и Урала и т.д.). Хотя статистика по этому вопросу скудна и крайне запутана, представляется, что в конце 30-х гг. примерно половина покидавших деревню уезжала по орг-набору, а другая половина шла в индивидуальный отход58.

Несмотря на свое название, оргнабор вовсе не являлся высокоорганизованным и умело планируемым методом вербовки рабочей силы. После упразднения в 1933 г. Наркомата труда не существовало никакого центрального правительственного органа, ответственного за набор и распределение рабочей силы. Хотя в конце 30-х гг. и предпринимались попытки рационализировать практику вербовки рабочих для производства59, рациональное планирование так и не стало ее отличительным признаком. Специалист по экономической географии описывает функционирование системы оргнабора в 30-е гг. следующим образом:

«В этом деле редко, а то и никогда не осуществлялось централизованное планирование или руководство, и вместо целенаправ-

114

ленного перемещения избытка сельского населения в местности с дефицитом рабочей силы в промышленности реальный процесс набора протекал в крайне анархических формах. Отдельные предприятия посылали вербовщиков, обещавших набрать массу потенциальных рабочих в селах, и без того страдающих от острой нехватки рабочих рук. Завербованным порой приходилось отправляться на огромные расстояния — встречаясь по пути с другими завербованными, движущимися в обратном направлении. Завербованные были неопытными сельчанами и не отвечали требованиям квалифицированного труда. Во время вербовки много денег расходовалось на выплату авансов крестьянам, уже набравшим авансы от других вербовщиков...»60.

Промышленные предприятия в густонаселенной Европейской России и на большей части Украины обычно без труда находили рабочих и без специальной процедуры оргнабора. На практике они даже предпочитали обходиться без оргнабора, потому что иначе им пришлось бы подписывать договор, гарантирующий работникам жилье, которого ни одно предприятие в 30-е гг. не имело в достаточном количестве. Например, завод «Калинин» в 1937 г. сообщал, что хотя он и нанял в этом году более тысячи рабочих, но не подписывал никаких договоров оргнабора — и не мог бы этого сделать, поскольку у него нет жилья для новых работников. На липецкой фабрике, в том же году нанявшей по орг-набору меньше 10% своих новых работников, найм рабочих «у проходной» казался гораздо более легким выходом, хотя на это смотрели косо и заводская администрация вынуждена была оправдываться за свои действия в ежегодных отчетах61.

Полезным находили оргнабор предприятия, расположенные вдалеке от ресурсов крестьянской рабочей силы: большие новые промышленные объекты на Урале, в Сибири и на Дальнем Востоке, лесозаготовки, шахты в отдаленных частях страны и т.п. Шахты и металлургические заводы Донбасса практиковали оргнабор в деревне точно так же, как вербовали рабочих в Центральной России до революции. Вся процедура была на самом деле очень схожа с процедурой вербовки капиталистическими предприятиями при царизме. Вербовщики раздавали взятки, обещали золотые горы и рассказывали заманчивые истории о чудесной жизни на шахтах и заводах, как делали их предшественники в царское время, а колхоз в данном случае играл роль прежней сельской общины62.

В принципе советский вербовщик, проводящий оргнабор, должен был приехать в колхоз, обсудить с председателем и правлением возможность отправки группы работников на свое предприятие, рассказать колхозникам об условиях труда и затем составить договор, взаимовыгодный и для колхоза, и для предприятия. Если это был вербовщик с шахты, он мог предложить колхозу уголь, разные технические услуги и дефицитные товары вроде гвоздей, стекла и труб.

115

На деле процесс вербовки протекал несколько иначе. Чтобы приступить к делу, вербовщик, по-видимому, давал взятку и председателю колхоза, и председателю сельсовета. Он редко давал себе труд подумать, какой набор промышленных товаров и услуг может быть полезен данному колхозу, а просто предлагал деньги. В документах центральной Угольной администрации подобные выплаты деликатно именовались «соцпомощью», и в 1937 г. обычная ставка была — около 10 руб. за каждого завербованного колхозника. Впрочем, вербовщики жаловались, что такая ставка слишком низка, чтобы привлечь колхозные правления, особенно если колхозники должны будут оставаться на шахтах во время уборочной63.

Угольная промышленность в 1937 г. завербовала 5145 крестьян, причем свыше 4000 из них — в колхозах, но вряд ли хоть в одном случае вербовки составлялся формальный договор. Вербовщики объясняли это тем, что, несмотря на все их усилия, колхозные правления «обычно отказываются заключать договоры... накладывающие на них какого-либо рода обязательства»64.

При некоторых обстоятельствах оргнабор мог быть делом более тягостным и принудительным, чем в описанных выше случаях. Так бывало, когда местные власти мобилизовали крестьян на краткосрочные тяжелые работы на лесозаготовках или каком-нибудь срочном строительстве. На лесозаготовки крестьяне мобилизовались со своими лошадьми, как когда-то при гужевой повинности (разница была в том, что теперь крестьянам платили). На колхозы это ложилось тяжелым бременем, вызывавшим сильное возмущение. Кроме того, состав рабочей силы на большинстве таких объектов отличался своеобразием. Северная лесная промышленность почти не имела постоянных работников и в этом отношении зависела в равной степени от Гулага и колхозов. Например, в 1937 г. в коллективе Усть-Ваенгской механизированной лесопилки трудились 115 местных жителей, 200 заключенных из колоний и 103 крестьянина, мобилизованных из Куйбышевской области. Из 13000 сплавщиков, работавших летом 1939 г. в Архангельском крае, меньше четверти составляли постоянные работники, половину — крестьяне-оргнаборщики, остальные были заключенными65.

Молодым покинуть колхоз было сравнительно легко. Во-первых, молодые мужчины, призванные на службу в армию, по окончании срока службы получали паспорт, и многие предпочитали не возвращаться в колхоз. В сталинскую эпоху, да и в течение двух десятилетий, прошедших после смерти Сталина до реформы паспортов в начале 70-х гг., это публично не признавалось, но на подобные факты часто ссылались крестьяне в своих жалобах в органы власти. К примеру, в одном письме Сталину и Калинину из Восточной Сибири приводилось такое «лучшее доказательство» бедственного положения коллективизированной деревни: «...красноармейцы, отслужившие срок службы в РККА, очень редко при-

116

виваются к колхозу, а большинство разузнают, чем в колхозе пахнет, и сматываются на производство в город»66.

Во-вторых, дорогу из колхоза открывало образование. Это касалось не только сравнительно небольшого числа колхозников, способных поступить в институты и техникумы, автоматически по окончании получавших паспорта и по большому счету никогда не возвращавшихся в колхоз67. В какой-то степени это касалось всех молодых колхозников, желавших продолжить образование после окончания местной сельской школы (в начале 30-х гг., как правило, четырехлетки; к концу десятилетия — семилетки). Если молодой колхозник или колхозница уезжали в город, чтобы закончить семь классов, шансы на то, что он или она вернутся жить в колхоз, значительно уменьшались.

Даже шестинедельные курсы колхозных бухгалтеров, водителей грузовиков или трактористов в райцентре могли дать предприимчивому молодому крестьянину билет в большой мир. В 30-е гг. таких курсов была масса, и выбор кандидатов для обучения на них являлся одной из важнейших прерогатив колхозного правления. (Были и курсы для председателей колхозов, и сообщения о председателях, уезжавших на такие курсы и больше не возвращавшихся.) Счетоводство и бухгалтерия явно представляли собой специальности, которые могли найти применение и вне колхоза. Впрочем, на практике колхозные механизаторы — колхозники, обученные водить грузовик или трактор, производить простейший ремонт механизмов или работать на токарном станке, по-видимому, пользовались даже большим спросом. В результате текучесть кадров среди колхозных механизаторов была невероятно высокой: едва обучившись, они находили работу с ежемесячным окладом на МТС, в совхозе или на заводе и исчезали из колхоза.

На это исчезновение трактористов обратил особое внимание на встрече с колхозными активистами в 1933 г. нарком земледелия Я.А.Яковлев:

«ЯКОВЛЕВ: У нас много трактористов-летунов — сегодня он здесь, а завтра где там — этого никто не знает. Мы проверяли в ряде МТС, где же их трактористы?.. Процентов 30—40 насчитают. А остальные где? А эти остальные делают так: месяц поучился, удостоверение получил — "Я тракторист" — и сбежал из села. А вы, ударники, прощаете им. Верно? Сколько у вас трактористов сменилось за последние годы? Половина? (Голоса: Больше!) Больше, безусловно! Во многих МТС на тракториста учатся сейчас столько же людей, сколько работало в прошлом году. Это значит, что многие МТС превращали в проходной двор: тракторист в одну дверь вошел, в другую вышел...»68.

Разумеется, молодым колхозным механизатором, уходившим работать в город, паспорта автоматически не выдавались, так же как и другим отходникам, решившим не возвращаться в село. Но совершенно очевидно, что если у колхозника была постоянная ра-

117

бота в городе, то легализация его статуса как городского жителя не стоила особого труда — и ни в коем случае не представляла такой чудовищной проблемы, как, например, в настоящее время получение вида на жительство для нелегальных иммигрантов в Соединенных Штатах.

Как дети, так и родители в деревне прекрасно понимали, что образование и профессиональное обучение открывают дорогу в городскую жизнь. Несомненно, именно по этой причине крестьяне в 30-е гг., как оказалось, придавали большое значение образованию. Когда в 1936 г. их попросили присылать свои замечания к проекту новой Конституции, они особенно подчеркивали важность права на образование и доступа в среднюю и высшую школу для крестьянской молодежи, несмотря на то что дети, получившие образование, как с грустью признавали некоторые, были потеряны для села и родителям не приходилось ожидать от них поддержки в старости69.

Часто крестьяне жаловались на то, что колхозные правления не отпускали колхозников на курсы бухгалтеров, водителей, трактористов и т.п.; или посылали их на курсы, но отказывались оплачивать учебу; или не разрешали окончившему курсы работать за пределами колхоза, который нуждался в работниках данной специальности70. Были и не менее пламенные жалобы на правления, не разрешавшие уезжать колхозникам, которые хотели уйти работать на производство. Колхоз не должен отказывать в таких разрешениях, заявляли в своих письмах крестьяне, надо, чтобы «...каждый трудящийся мог работать, где ему нравится... Многие колхозники имеют желание работать на заводах и могут дать хорошие показатели в своей работе и улучшить свою жизнь»71.

То, что молодые имели возможность уехать из села и действительно уезжали толпами, вызывало у старшего поколения смешанные чувства. С одной стороны, здесь была тревога о будущем (кто будет заботиться о родителях в старости, если дети уедут?) и даже обида. С другой стороны, достижения молодого поколения могли стать для старших источником гордости. Понятно, что публицисты 30-х гг. всячески старались подчеркнуть именно этот второй момент. Популярным журналистским приемом было заставлять крестьян какого-либо села (колхоза) перечислять имена своих детей или односельчан, уехавших учиться и получивших хорошо оплачиваемые городские профессии. Вот один пример:

«Три старика из села Новорусаново, Жердевского района — Тучин, Короткое и Коротин — заинтересовались вопросом, кто из их односельчан учится в средних и высших учебных заведениях и кто стал специалистом. Они подсчитали... что 75 являются студентами вузов, а 439 чел. занимаются в начальных и неполных средних школах. Сын колхозника Авдеева стал летчиком, сын Михалова учится в дорожном техникуме, дочь Шашина стала учительницей и т.д. В дореволюционное время из этого села обу-

118

чалось только 40 чел.; да и те в большинстве из кулацких и поповских семей»72.

В соседнем районе такие же подсчеты были сделаны в селе Налжи, оказавшемся родиной более сорока бывших колхозников и сельчан — все моложе 33 лет, — которые пополнили ряды новой интеллигенции, в том числе 9 учителей, 2 агрономов, 3 летчиков, 3 бухгалтеров и 7 офицеров Красной Армии73.

Трудно сказать, испытывали ли крестьяне на самом деле такого рода гордость за своих уехавших детей или журналисты несколько присочинили. В любом случае крестьяне, несомненно, осознавали, что сельская жизнь обесценилась в глазах младшего поколения — и, таким образом, в их собственных глазах тоже. Крестьянские письма Сталину и Калинину в 1937 г. несут на себе отчетливый отпечаток упадка духа, и их авторы скрепя сердце соглашаются с мнением молодых, что в городе жизнь лучше. Один крестьянин из Восточной Сибири с ностальгией вспоминает добрые старые дни нэпа, «когда люди интересовались жить и работать в крестьянстве» и в селах царило экономическое оживление и ключом била жизнь. Теперь же, продолжает он, все изменилось:

«С 1930 г. с коллективизацией все богатство провалилось, как сквозь землю... Люди работают словно принудительно, большинство уходят из колхозов в город, совершенно не интересуются жить в колхозе... Уходят люди в город на производство — дескать, там порядки лучше»74.

В том же духе писал Калинину другой крестьянин из Кировской области:

«Я читаю... о достижениях колхозов, но все это поверхностно... Положение свидетельствует фактом, а именно текущностью колхозников из колхозов. И в настоящее время в колхозах осталось, если считать старое население, которое было до колхозов, только осталось 50%.

Но чем объяснить текущность колхозников из колхозов, я думаю, тем, что колхозы и колхозники обижены правительством. А именно то, что сравнить рабочих на фабриках, то они гораздо живут лучше колхозников, но если доказать этот факт — есть колхозники, которые уехали из колхозов уже года 2 и пристроились на предприятиях, пишут, что в настоящее время жить на заводе и фабриках стало лучше, чем в колхозах. Там каждый день известно, сколько он заработает, пишут, можно зарабатывать от 15 руб. и больше и на заводе все можно купить, и мануфактуру и другие товары можно купить сколько угодно, и пишут, что я живу здесь гораздо лучше, чем в колхозе.

Но попробуй купить колхозник в своей местности — так что мануфактуры здесь не купишь, и колхозники ходят плохо одетые... Сейчас у нас существует живая очередь, в которую колхозники не поспевают, да им из деревни ходить некогда...»75.

119