Эрик Хобсбаум

ЭПОХА КРАЙНОСТЕЙ

Короткий двадцатый век: 1914-1991

Двадцатый век: взгляд с птичьего полета

Двенадцать мнений о двадцатом веке

ИСАЙЯ БЕРЛИН (философ, Великобритания): «Должен сказать, что лично я большую часть двадцатого века прожил, не испытав серьезных лишений. Все же я считаю его самым ужасным столетием в западной истории». ХУЛИО КАРО БАРОХА (антрополог, Испания): «Существует явное противоречие между

жизненным опытом одного человека—детством, юностью и старостью, которые прошли спокойно и без особых приключений, и событиями два-дцатого века (...) страшными событиями, которые пережило человечество».

ПРИМО ЛЕВИ (писатель, Италия): «Мы, прошедшие лагеря смерти, не можем быть беспристрастными свидетелями. К этой неутешительной точке зрения я постепенно пришел, перечитав то, что пишут люди, выжившие в лагерях, включая меня самого. Мы являемся не только очень небольшой, но и аномальной группой людей, которым благодаря везению, ловкости или лжи никогда не пришлось достигнуть самого дна. Те, кому не повезло и кто увидел лицо Горгоны, не вернулись обратно или молчат».

РЕНЕ Дюмон (агроном, эколог, Франция): «Мне он видится только как век массового уничтожения и войн».

РИТА ЛЕВИ МОНТАЛЬЧИНИ (лауреат Нобелевской премии, ученый, Италия): «Несмотря ни на что, в этом веке произошли революционные изменения «лучшему (...) например, расцвет прессы и возрастание роли женщины после многовекового угнетения».

Уильям Голдинг (лауреат Нобелевской премии, писатель, Великобритания): «Не могу отделаться от мысли, что это был самый жестокий век в истории человечества». 1.2. Двадцатый век

ЭРНСТ ГОМБРИХ (историк искусств, Великобритания): «Главная отличительная черта двадцатого века — необычайный рост населения земного шара. Это бедствие, катастрофа. Мы не знаем, что с этим делать».

ИЕГУДИ МЕНУХИН (музыкант, Великобритания): «Если бы мне пришлось подводить итог двадцатого века, я бы сказал, что он породил величайшие мечты, когда-либо посещавшие человечество, и разрушил все иллюзии и идеалы».

СЕВЕРО ОЧОА (лауреат Нобелевской премии, ученый, Испания): «Наиболее фундаментальным достижением является развитие науки, действительно ставшее беспрецедентным (...)Это и есть главная характерная черта нашего столетия».

РЕЙМОНД ФЕРТ (антрополог, Великобритания): «С точки зрения технологий я бы выделил среди наиболее важных достижений двадцатого века развитие, электроники, а с точки зрения идей — переход от относительно рационального и научного видения вещей к нерациональному и менее научному».

ЛЕО ВАЛИАНИ (историк, Италия): «Наш век продемонстрировал, как эфемерны идеалы справедливости и равенства, однако также и то, что если нам удается сберечь свободу, то всегда можно все начать сначала (...}Не стоит впадать в отчаяние даже в самых безысходных ситуациях».

ФРАНКО ВЕНТУРИ (историк, Италия): «Историки не могут ответить на этот вопрос. Для меня двадцатый век—это только вечно повторяющаяся попытка понять это». (Agosti and Borgese, 1992, p. 42, 210,154, 76, 4, 8, 204, 2, 62, 80,140,160) I

28 июня 1992 года президент Франции Миттеран совершил внезапную незапланированную поездку в Сараево, в то время находившееся в эпицентре балканской войны, которой суждено было унести к концу этого года многие тысячи человеческих жизней. Цель его визита заключалась в том, чтобы напомнить мировой общественности о серьезности боснийского кризиса. Естественно, присутствие известного, немолодого и явно болезненного государственного деятеля под огнем артиллерии и стрелкового оружия вызвало много высказываний и выражений восхищения. Однако один аспект этого поступка Миттерана фактически не вызвал никаких комментариев, хотя он безусловно яв- Взгляд с птичьего полета 13

лялся очень важным: его дата. Почему президент Франции выбрал для своего визита именно этот день? Потому что 28 июня было годовщиной убийства в 1914 году в Сараеве эрцгерцога Австро-Венгрии Франца Фердинанда, через считаные недели приведшего к началу Первой мировой войны. Каждому образованному европейцу, ровеснику Миттерана, была очевидна связь между датой и местом—намек на историческую катастрофу, ускоренную политическим просчетом. Можно ли было лучше подчеркнуть потенциальный подтекст боснийского кризиса? Однако почти никто не придал значения этой аллюзии, за исключением нескольких профессиональных историков и старожилов. Историческая память коротка.

Разрушение прошлого или, скорее, социальных механизмов, связывающих современный опыт с опытом предыдущих поколений,— одно из самых типичных и тягостных явлений конца

двадцатого века. Большинство молодых мужчин и женщин в конце этого века выросли в среде, в которой отсутствовала связь с историческим прошлым. Это делает профессию историка, обязывающую помнить то, что забывают другие, более необходимой в конце второго тысячелетия, чем когда-либо раньше. Однако именно по этой причине историки должны быть больше, чем простыми летописцами, хроникерами и составителями, хотя это также является их необходимой обязанностью. В 1989 году всем правительствам земного шара, и в особенности всем министерствам иностранных дел, очень помогла бы конференция на тему мирного урегулирования после двух мировых войн, о котором большинство из них явно забыло.

Однако цель этой книги — не рассказ об истории «короткого двадцатого века» (периода с 1914 года по 1991 год). Я хочу пенять и объяснить, почему история повернула именно в том, а не в другом направлении, и проследить связь между событиями. Для каждого моего ровесника, пережившего весь «короткий двадцатый век» или большую его часть, это интересно и с автобиографической точки зрения. Ведь мы ведем речь в расширенном (и уточненном) виде о собственном опыте и собственных воспоминаниях. Мы говорим, как люди, которые, каждый по-своему, в определенном месте и в определенное время были вовлечены в его историю, как актеры в пьесе (какой бы незначительной ни была наша роль) и как очевидцы. Наши взгляды на это столетие сформировались под влиянием его ключевых событий. Мы—часть этого столетия. Оно— часть нас. Об этом не следует забывать читателям, принадлежащим к другой эпохе, например студентам, поступающим в университеты, для которых даже вьетнамская война является доисторическим событием.

Для историков моего поколения прошлое составляет неотъемлемую часть не только потому, что мы принадлежим к той генерации, когда улицы и общественные места все еще называли в честь общественных деятелей и событий (станция Вильсона в довоенной Праге, станция метро «Сталинград» в Пари- 14 Двадцатый век

же), когда мирные договоры все еще подписывались, вследствие чего имели названия (Версальский договор), и военные мемориалы напоминали о вчерашнем дне, но и потому, что общественные события вкраплены в структуру нашей жизни. Они являются не только опознавательными знаками нашей личной истории, но и тем, что формирует общественную и частную жизнь. Для автора этих строк зо января 1933 года—не просто дата назначения Гитлера рейхсканцлером Германии. Это зимний полдень в Берлине, когда пятнадцатилетний подросток и его младшая сестра возвращались домой из школы и где-то по дороге увидели газетный заголовок, сообщавший об этом событии. Его буквы до сих пор стоят у меня перед глазами. Однако прошлое является частью настоящего не только для престарелых историков. На огромных пространствах земного шара каждый, достигший определенного возраста, независимо от своего образования и жизненного пути, прошел через одни и те же главные испытания. Все они коснулись нас в той или иной степени. Мир, начавший трещать по всем швам в конце 198о-х годов, сформировался под влиянием революции 1917 года в России. На всех нас лежит ее отпечаток, поскольку мы привыкли думать о современной промышленной экономике в терминах бинарной оппозиции «капитализм» и «социализм»—как об альтернативах, исключающих одна другую. Термин «социалистическая» отождествляется с экономикой, организованной по образцу СССР, «капиталистическая» — со всей остальной экономикой. Сейчас становится ясно, что это разделение являлось произвольным и до некоторой степени искусственным и понять его можно только в определенном историческом контексте. Однако даже когда я пишу эти строки, не так просто представить себе, хотя бы ретроспективно, другие принципы классификации, более реалистичные, чем те, благодаря которым США, Япония, Швеция, Бразилия, Федеративная Республика Германия и Южная Корея были занесены в одну категорию, а государственные экономики и системы советского региона, разрушившиеся после 1980-х годов,— в тот же разряд, что и экономики Восточной и Юго-Западной Азии, которые явно не были подорваны. В мире, пережившем конец советской эпохи, привычки и представления тем не менее сформировались под влиянием тех, кто победил во Второй мировой войне. Те же, кто оказался побежденным или связан с ними, не только принуждены были молчать, но и фактически оказались вычеркнуты из истории и интеллектуальной жизни, оставшись лишь в роли врага в мировом нравственном сражении добра против зла (именно это может произойти с теми, кто потерпел поражение в «холодной войне», хотя, скорее всего, не в таких масштабах и не на такое длительное время). Таково одно из последствий эпохи религиозных войн, главной чертой которых является нетерпимость. Даже те, кто подчеркивал плюрализм своих идеологий, не считали мир достаточно

вместительным для долговременного сосуществования с соперни-Взгляд с птичьего полета

сь, вследствие чего имели риалы напоминали о вче-ия вкраплены в структуру 'ельными знаками нашей венную и частную жизнь, эсто дата назначения Гит-нь в Берлине, когда пятна-)ащались домой из школы юбщавший об этом собы-яи.

е только для престарелых пара каждый, достигший зования и жизненного пу-се они коснулись нас в той л швам в конце igSo-x го-года в России. На всех нас ь о современной промыш-и «капитализм» и «социа-фугую. Термин «социали-ованной по образцу СССР, икой. Сейчас становится до некоторой степени ис-гнном историческом кон-просто представить себе, икации, более реалистич-,ия, Бразилия, Федератив-:сены в одну категорию, а региона, разрушившиеся «си Восточной и Юго-За-

ивычки и представления 'о победил во Второй ми-связан с ними, не только !ись вычеркнуты из исто-в роли врага в мировом то может произойти с тетя, скорее веего, не в та-:ово одно из последствий является нетерпимость, гий, не считали мир дос-ществования с соперничающими светскими религиями. Религиозные и идеологические конфронтации, характерные для двадцатого столетия, выстроили баррикады на пути историка, главная задача которого состоит не в том, чтобы судить, а в том, чтобы понять даже то, что трудно постичь умом. Однако на пути этого понимания стоят не только наши страстные убеждения, ко и исторический опыт, который их сформировал. Первые легче преодолеть, поскольку известное французское выражение «tout comprendre с'est toutpardonner» («понять—значит простить») верно далеко не всегда. Понять эпоху нацизма в истории Германии и соотнести ее с историческим контекстом не означает забыть о геноциде. Во всяком случае, тот, кто жил в этот необычный век, вряд ли сможет воздержаться от его оценки. Однако гораздо труднее его понять. II

Как нам постичь смысл «короткого двадцатого века», т. е. периода с начала Первой мировой войны до развала Советского Союза, который, как мы можем видеть в ретроспективе, образует единую историческую эпоху, теперь подошедшую к концу? Мы не знаем, что придет вслед за ним и каким станет третье тысячелетие, хотя можем определенно сказать, что оно будет формироваться под влиянием двадцатого века. Однако нет серьезных сомнений в том, что в конце igSo-x и начале 199°'х годов закончилась одна эпоха в мировой истории и началась другая. Это очень важно для современных историков, поскольку, хотя они могут строить предположения о будущем в свете своего понимания прошлого, их занятие совсем не похоже на работу букмекеров на скачках. Единственные скачки, на анализ которых они могут претендовать, уже выиграны или проиграны. Во всяком случае, достижения предсказателей за последние тридцать или сорок лет независимо от их профессиональной квалификации были столь ничтожны, что лишь правительства и институты экономических исследований все еще верят им или говорят, что верят. Возможно, со времен Второй мировой войны эти достижения стали еще меньше. В этой книге «короткий двадцатый век» по своей структуре напоминает триптих или исторический «сандвич». За «эпохой катастроф», длившейся с 194 года до окончания Второй мировой войны, последовал тридцатилетний период беспрецедентного экономического роста и социальных преобразований, который, возможно, изменил человеческое общество более кардинально, чем любой другой сравнимый по протяженности период. В ретроспективе его можно рассматривать как некую разновидность золотого века. Именно таким он и казался сразу же после своего окончания в начале 1970-* годов. В последние десятилетия двадцатого столетия началась новая эпоха распада, неуверенности и кризисов, а для обширных частей земного шара, таких как

Двадцатый век

Африка, бывший СССР и бывшие социалистические страны Европы,—эпоха катастроф. После того как на смену igSo-M годам пришли iggo-e, настроения тех, кто раздумывал о прошлом и будущем двадцатого столетия, можно было охарактеризовать как упаднические. В 199о-е годы стало казаться, что «короткий двадцатый век» двигался через недолгий период «золотой эпохи» по дороге от одного кризиса к другому в неизвестное и сомнительное, хотя и не обязательно апокалиптическое будущее. Что же до метафизических рассуждений о «конце истории», историки могут предсказать точно — будущее наступит. Единственным совершенно точным общим правилом в истории является то, что, пока существует человечество, она будет продолжаться. Соответствующим образом построено и содержание этой книги. Она начинается с Первой

мировой воины, ознаменовавшей крушение западной цивилизации девятнадцатого века. Экономика этой цивилизации была капиталистической, конституционные и правовые структуры— либеральными, облик ее основного класса—буржуазным, успехи в науке, образовании, материальном и нравственном прогрессе — выдающимися. Она являлась европоцентрической, поскольку именно Европа была колыбелью революций в науке, искусстве, политике и промышленности, ее экономика проникла в большинство стран земного шара, а солдаты завоевали и поработили их; ее население (включая широкий и все увеличивающийся поток европейских эмигрантов и их потомков) росло, достигнув наконец трети человечества, а ее главные государства образовали мировую политическую систему*.

Период с начала Первой мировой войны до окончания Второй мировой войны стал для этого общества «эпохой катастроф». На протяжении сорока лет оно переживало одно бедствие за другим. Бывали времена, когда даже трезвые консерваторы не надеялись на его выживание. Оно было расшатано двумя мировыми войнами, за каждой из которых следовали волны мировых восстаний и революций, приведшие к власти систему, претендовавшую на то, чтобы стать исторически неизбежной альтернативой буржуазному и капиталистическому обществу. Сначала эта система воцарилась на одной шестой части земного шара, а после Второй мировой войны охватила треть мирового населения. Огромные колониальные владения, созданные до «эпохи империи» и во время нее, расшатались и рассыпались в пыль. Вся история современного империализма, столь прочного и уверенного в себе в день смерти королевы Великобритании Виктории, длилась не больше человеческой жизни, например жизни Уинстона Черчилля (1874— 1965).

* Я постарался описать и объяснить развитие этой цивилизации в трехтомной истории «долгого девятнадцатого века» (с 178о-х годов по 1914 год), где попытался проанализировать причины, приведшие к ее упадку. В этой книге время от времени, по мере необходимости, я буду обращаться к этим работам: «Эпоха революции, 1789—1848», «Эпоха капитала, 1848—1875» и «Эпоха империи, 1875—194й-Взгляд с птичьего полета

Более того, беспрецедентный мировой экономический кризис поставил на колени даже самые развитые капиталистические экономики и, казалось, разрушил созданную единую универсальную мировую экономику—выдающееся достижение либерального капитализма девятнадцатого века. Даже США, которых обошли стороной войны и революции, казалось, были близки к краху. Во время упадка экономики фактически исчезли институты либеральной демократии, что происходило с 1917 по 1942 год почти повсеместно, кроме окраин Европы и некоторых частей Северной Америки и Тихоокеанского бассейна, по мере наступления фашизма и его сателлитных авторитарных движений и режимов.

Демократию спас только временный и странный союз между либеральным капитализмом и коммунизмом для защиты от претендовавшего на мировое господство фашизма, поскольку победа над гитлеровской Германией была, несомненно, одержана Красной армией, которая только и могла это сделать. Во многих отношениях время возникновения союза капитализма и коммунизма против фашизма (в основном 1930-е и 1940-6 годы) является доминантой истории двадцатого века и ее ключевым моментом. Это было время исторического парадокса в отношениях капитализма и коммунизма, находившихся в течение большей части двадцатого века (за исключением краткого периода антифашизма) в состоянии непримиримого антагонизма. Победа Советского Союза над Гитлером стала победой режима, установленного Октябрьской революцией, что продемонстрировало сравнение экономики царской России во время Первой мировой войны и советской экономики во время Второй мировой войны (Gatrell/Harrison, 1993) • Без этой победы западный мир сегодня, возможно, состоял бы (за пределами США) из различных вариаций на авторитарные и фашистские темы, а не из набора либерально-парламентских государств. Один из парадоксов этого странного века заключается в том, что главным долгосрочным результатом Октябрьской революции, цель которой состояла в мировом свержении капитализма, стало его спасение как в военное, так и в мирное время, т. е. сообщение ему стимула—страха, способствовавшего его самореформированию после Второй мировой войны, а также обогащение капиталистической экономики методиками экономического планирования, содействовавшими ее преобразованию.

Однако с большим трудом пережив тройное испытание депрессией, фашизмом и войной, либеральный капитализм очутился перед лицом мирового наступления революции, которая теперь могла объединиться вокруг СССР, в результате Второй мировой войны ставшего сверхдержавой.

И все-таки, как мы теперь можем видеть в ретроспективе, причина успеха мирового наступления социализма на капитализм заключалась в слабости последнего. Если бы не произошло крушения буржуазного общества девятнадцатого века во время «эпохи катастроф», то не произошла бы Октябрьская

Двадцатый век

революция и не возник бы СССР. Экономическая система (названная социалистической), состряпанная наскоро на руинах аграрной евразийской громады бывшей Российской империи, нигде в мире не рассматривалась в качестве реальной глобальной альтернативы капиталистической экономике (да и сама не считала себя таковой). Только Великая депрессия 193о-х годов заставила считаться с этой системой, ставшей защитой от фашизма, благодаря которому СССР стал необходимым орудием поражения Гитлера и как следствие— одной из двух сверхдержав, противостояние которых являлось мировым доминирующим фактором всю вторую половину «короткого двадцатого века», при этом (как мы теперь можем понять) во многих отношениях стабилизируя его политическую структуру. Если бы либеральный капитализм не сдал своих позиций, СССР в середине двадцатого века в течение полутора десятилетий не стоял бы во главе социалистического лагеря, захватившего треть человечества, причем какое-то время даже казалось, что социалистическая экономика может обогнать в своем развитии капиталистическую. Как и почему капитализм после Второй мировой войны, ко всеобщему и своему удивлению, стал развиваться ускоренными темпами, вступив в беспрецедентную и, возможно, аномальную «золотую эпоху» 1947—1973 годов, вероятно, является основным вопросом, стоящим перед историками двадцатого века, по которому до сих пор нет согласия. Я тоже не претендую на истину в последней инстанции. Может быть, более глубокий анализ должен подождать до того времени, когда в ретроспективе «длинный цикл» второй половины двадцатого века можно будет увидеть полностью. Однако, хотя мы сейчас и можем дать в целом оценку «золотой эпохе», кризисные десятилетия, которые мир пережил после нее, еще не закончились (по крайней мере, ко времени написания этих строк). Но о чем уже можно говорить с большой уверенностью, так это о необычайных масштабах и последствиях экономических, социальных и культурных преобразований—наиболее быстрых и фундаментальных в известной нам истории человечества. Различные аспекты этого явления обсуждаются во второй половине книги. Историки двадцатого века, глядя на него из третьего тысячелетия, возможно, сочтут влияние этого периода на историю двадцатого века решающим, поскольку изменения D человеческой жизни, которые он принес с собой во всем мире, были столь же глубоки, сколь и необратимы, и продолжаются до сих пор. Журналисты и авторы философских эссе, решившие, что вместе с крушением империи Советов история закончилась, ошибались. Более верно говорить о том, что в третьей четверти двадцатого века закончился семи- или восьмитысячелет-ний период человеческой истории, начавшийся с изобретения сельского хозяйства в каменном веке, хотя бы только потому, что закончилась долгая эпоха, в которой подавляющее большинство человечества жило сельским хозяйством и скотоводством. Взгляд с птичьего полета

система (названная социа->арной евразийской грома-рассматривалась в качест-тической экономике (да и трессия 193 Q-X годов заста-от фашизма, благодаря ко-ния Гитлера и как следст-е которых являлось миро-1 ну «короткого двадцатого лногих отношениях стаби-эеральный капитализм не ека в течение полутора де-эго лагеря, захватившего [залось, что социалистиче-капиталистическую. >й войны, ко всеобщему и 1 темпами, вступив в бес-з эпоху» 1947—1973 годов, херед историками двадца-»же не претендую на исти-экий анализ должен поденный цикл» второй поло-юстью. Однако, хотя мы >, кризисные десятилетия, ясъ (по крайней мере, ко ) говорить с большой уве-госледствиях экономиче-наиболее быстрых и фун-:тва. Различные аспекты ги. Историки двадцатого но, сочтут влияние этого )скольку изменения в че-:ем мире, были столь же !Х пор. Журналисты и ав-'тцением империи Сове-D говорить о том, что в t- или восьмитысячелет-обретения сельского хо-закончилась долгая эпо-ва жило сельским хозяй-По сравнению с нею история противостояния «капитализма» и «социализма», как мне кажется, будет иметь более ограниченный исторический интерес, сравнимый с религиозными войнами шестнадцатого и семнадцатого веков и крестовыми походами. Для тех, кто жил в любой период «короткого двадцатого века», эта эпоха, естественно, занимает важное место, так же как и в этой книге, поскольку она написана историком двадцатого века для читателей начала двадцать первого века. Детально рассмотрены социальные революции, «холодная война», природа, границы,

фатальные ошибки «реального социализма» и его крах. Тем не менее важно помнить, что значительное и долговременное влияние режимов, порожденных Октябрьской революцией, стало мощным катализатором модернизации отсталых аграрных стран. Случилось так, что главные достижения социализма совпали с «золотой эпохой» капитализма. Нет смысла углубляться в вопрос о том, насколько эффективны или даже насколько осознанно организованы были альтернативные стратегии, нацеленные на то, чтобы похоронить мир наших предков. Как мы увидим, до начала 19бо-х годов достижения этих двух систем казались одинаковыми, что после разрушения Советского Союза выглядит абсурдно. Вспомним, что британский премьер-министр в разговоре с американским президентом в то время называл СССР государством, «работоспособная экономика которого (...) вскоре превзойдет капиталистическую на пути к материальному процветанию» (Ноте, 19&9> Р- зоз)- Однако следует лишь заметить, что в igSo-e годы социалистическая Болгария и несоциалистический Эквадор имели больше общего, чем каждая из этих стран имела с Болгарией и Эквадором образца 1939 года.

Крах советского социализма и его огромные и все еще не в полной мере осмысленные, но в основном негативные последствия стали самым сенсационным явлением кризисных десятилетий, последовавших за «золотой эпохой». К тому же им суждено было стать десятилетиями мирового кризиса. Этот кризис в различной степени и различным образом повлиял на государства земного шара, причем он коснулся всех стран, независимо от их политических, социальных и экономических систем, поскольку в «золотую эпоху» впервые в истории была создана единая, все более интегрированная универсальная мировая экономика, во многих случаях пересекающая границы государств, т. е. транснациональная экономика, проникавшая все больше через барьеры государственных идеологий. В результате были подорваны признанные институциональные устои всех режимов и систем. Вначале трудности, возникшие в igyo-e годы, рассматривались лишь как временная пауза в «большом скачке» мировой экономики, и страны всех экономических и политических типов и моделей искали временные решения. Но постепенно становилось все более ясно, что наступила эпоха долговременных трудностей, и капиталистические страны стали пытаться найти радикальные решения, зачастую следуя курсу теологов неограниченного свободного рынка, отвергавших по- 2 О Двадцатый век

литику, так хорошо служившую мировой экономике в «золотую эпоху», но теперь, казалось, терпевшую неудачу. Однако последователи принципа неограниченной свободы предпринимательства были не более удачливы, чем лее остальные. В 1980-6 и начале i990-x годов капиталистический мир вновь зашатался под бременем тех же трудностей, которые возникли в годы между Первой и Второй мировыми войнами и, казалось, были устранены в период «золотой эпохи»: массовой безработицы, резких экономических спадов, извечного противостояния нищих и богачей, ограниченных государственных доходов и неограниченных расходов. Социалистические страны с их ослабевшей и ставшей уязвимой экономикой оказались так же и даже более радикально оторваны от своего прошлого и, как мы знаем, устремились к распаду. Этот распад можно считать вехой окончания «короткого двадцатого века», так же как Первую мировую войну можно считать вехой его начала. На этой стадии моя история завершается.

Она завершается (как должна завершаться любая книга, законченная в начале 1990-х годов) взглядом в неизвестное. Распад одной части мира выявил нездоровье всех остальных. После того как i98o-e годы сменились 1990-ми, стало очевидно, что мировой кризис стал всеобщим не только в экономике, но и в политике. Крушение коммунистических режимов от полуострова Истрии до Владивостока не только породило огромную зону политической нестабильности, хаоса и гражданских войн, но и разрушило систему, стабилизировавшую международные отношения в течение сорока лет. Око также выявило ненадежность тех внутренних политических систем, которые в существенной степени опирались на эту стабильность. Экономическая нестабильность подрывала политические основы либеральной демократии, парламентской и президентской, так хорошо функционировавшие в развитых капиталистических странах после Второй мировой войны. Она также подрывала и все политические системы третьего мира. Базовые политические единицы — территориальные, суверенные и независимые государства-нации, включая самые старые и стабильные, оказались разорванными на части силами наднациональной и транснациональной экономики, а также давлением со стороны желающих отделиться регионов и этнических групп. Некоторые из них (такова ирония истории) требовали для себя устаревшего и нереального статуса карликовых суверенных государств-наций. Будущее политики оставалось туманным, однако ее кризис в конце «короткого двадцатого века» был очевиден.

Еще более очевидным, чем кризис мировой экономики и мировой политики, явился социальный и нравственный кризис — следствие происходивших с 195°-х годов изменений в жизни людей,— который также нашел широкое, хотя и неоднородное распространение во время кризисных десятилетий. Это был кризис убеждений и представлений, на которых строилось современное общество после того, как в начале девятнадцатого века модернизаторы Взгляд с птичьего полета

выиграли свое знаменитое сражение против ретроградов,—кризис рационалистических и гуманистических исходных посылок, разделяемых и либеральным капитализмом, и коммунизмом. Эти общие исходные посылки сделали возможным короткий, но плодотворный союз этих противоборствующих систем против фашизма, отвергавшего идеи гуманизма. Консервативный немецкий обозреватель Михаэль Штюрмер справедливо заметил в 1993 году, что предметом разногласий являлись убеждения Запада и Востока:

Существует странный параллелизм между Западом и Востоком. На Востоке государственная доктрина настаивала на том, что человечество является хозяином своей судьбы. Однако даже мы верили в менее официальную и менее экстремальную версию того же самого лозунга: человечество находится на пути к тому, чтобы стать хозяином своей судьбы. Притязание на всемогущество полностью исчезло на Востоке и лишь отчасти у нас, однако кораблекрушение потерпели обе стороны. (Bergedorf, 98, р. 95)

Парадоксально, что эпоха, единственной целью которой, основанной на беспрецедентных достижениях науки и техники, являлась помощь человечеству, закончилась отрицанием идей гуманности значительной частью общества, включая тех, кого считали западными мыслителями. Однако нравственный кризис состоял не только в отрицании исходных посылок современной цивилизации, но также в разрушении исторически сложившихся структур построения человеческих отношений, унаследованных современным обществом от доиндустриальногс и докапиталистического общества, которые, как мы теперь можем видеть, создали условия для развития первого. Это был кризис не какой-то одной формы организации общества, но кризис всех ее форм. Странные призывы к возрождению «общинного духа» были голосами не нашедших себя и не думающих о будущем поколений. Они звучали в период, когда подобные слова, потеряв свое традиционное значение, стали пустыми фразами.

По выражению поэта Т. С. Элиота, «так мир кончается — не взрывом, а нытьем». «Короткий двадцатый век» закончился и тем, и другим. III

Что общего имел мир образца 1990-х годов с миром образца 1914 года? Его население составляло пять или шесть миллиардов человек, примерно в три раза больше, чем накануне Первой мировой войны, несмотря на то что во время «короткого двадцатого века» больше людей, чем когда-либо раньше в исто- 22 Двадцатый век

рии, было послано на смерть в результате решений, принимавшихся другими людьми. Недавние подсчеты «мегасмертей» в двадцатом веке дали цифру в 187 миллионов (Brzezinski, ig93\ что составляет более одной десятой всего населения земного шара в 1900 году. Большинство людей 1990-х были более высокими и здоровыми, чем их родители, лучше питались и гораздо дольше жили, во что с трудом верится после катаклизмов igSo-x и 1990-х годов в Африке, Латинской Америке и бывшем СССР. Мир стал несравнимо богаче, чем когда-либо раньше, по своим возможностям производства товаров и услуг и по их бесконечному разнообразию. Иначе просто не удалось бы поддерживать население в несколько раз большее, чем когда-либо раньше в мировой истории. Большинство людей до начала 198о-х годов жили лучше своих родителей, а в развитых странах даже лучше, чем они когда-либо могли мечтать. В течение нескольких десятилетий в середине двадцатого века казалось даже, что в наиболее богатых странах найдены способы распределения по крайней мере некоторой части этого огромного богатства среди рабочих с определенной степенью справедливости, однако в конце двадцатого века неравенство вновь одержало верх. Оно также широко распространилось в бывших социалистических странах, где раньше все были более или менее равны в своей бедности. Человечество стало гораздо более образованным, чем в 1914 году. Фактически впервые в истории большинство человеческих существ можно было назвать грамотными, по крайней мере в официальной статистике, хотя значение этого достижения было гораздо менее ясно в конце двадцатого века, чем в 1914 году,

принимая во внимание огромную и все увеличивающуюся брешь между минимумом знаний, официально считающимся грамотностью (часто граничащим с понятием «практически неграмотный»), и уровнем образованности элиты.

Мир наводнили передовые и революционные технологии, созданные на базе достижений естественных наук, которые в 1914 году можно было лишь прогнозировать. Возможно, самым ярким их результатом явилась революция на транспорте и в средствах коммуникаций, фактически победившая время и пространство. В результате обычной семье ежедневно и ежечасно стало доступно больше информации и развлечений, чем в 1914 году было доступно императорам. Люди получили возможность разговаривать друг с другом через океаны и континенты, нажав лишь несколько кнопок. В культурном отношении исчезло преимущество города перед деревней. Почему же тогда двадцатое столетие закончилось не праздником в честь этих беспрецедентных достижений, а ощущением тревоги? Почему, как показывают эпиграфы к этой главе, столь многие умы, склонные к анализу, смотрели на него без удовлетворения и уверенности в будущем? Не только потому, что оно являлось, без сомнения, самым кровавым столетием из всех, которые нам известны, по масштабам, частоте и длительности войн, шедших Взгляд с птичьего полета

непрерывным потоком, на короткое время прекратившись лишь в 1920-6 годы, а также по небывалому размаху катастроф, выпавших на долю человечества, от самых жестоких в истории случаев голода до систематического геноцида. В отличие от «долгого девятнадцатого века», периода почти непрерывного материального, интеллектуального и нравственного прогресса, т. е. улучшения условий жизни цивилизованного общества, с 1914 года наблюдалось явное снижение уровня жизни, в то время считавшегося нормой для средних классов развитых стран и все шире распространявшегося в более отсталые регионы и менее образованные слои населения. Поскольку это столетие научило и продолжает учить нас, что человеческие существа могут приспособиться к жизни в самых жестоких и теоретически невыносимых условиях, не так просто оценить масштабы (к сожалению, все увеличивающиеся) возврата к тому, что наши предки в девятнадцатом веке называли «стандартами варварства». Мы забываем, что старый революционер Фридрих Энгельс испытал ужас от взрыва бомбы, брошенной ирландскими республиканцами в Вестминстере, поскольку, как бывший солдат, он считал, что война должна вестись против военных, а не против мирных людей. Мы забываем, что погромы в царской России, бросившие вызов общественному мнению и заставившие русских евреев миллионами пересекать Атлантику с i88i по 1914 годы, были бы почти незаметны по сравнению с современными массовыми убийствами: жертвы этих погромов исчислялись десятками, а не сотнями, не говоря уже о миллионах. Мы забываем, что некогда международная конвенция обусловливала, что военные действия «не должны начинаться без предварительного явного и недвусмысленного предупреждения в форме аргументированного объявления войны или ультиматума с условным объявлением войны». Кто вспомнит, когда была последняя война, начинавшаяся с такого «явного или условного объявления войны»? Как давно какая-либо война закончилась формальным договором о мире, обсуждавшимся воюющими государствами? В ходе двадцатого века войны все больше велись против экономик и инфраструктур государств, а также против их гражданского населения. С начала Первой мировой войны число потерь среди мирного населения намного превышало военные потери во всех воюющих странах, кроме США. Многие ли вспомнят строки, смысл которых в 1914 году считался само собой разумеющимся:

Цивилизованные военные действия, как нам говорят учебники, должны ограничиваться, насколько это возможно, выведением из строя вооруженных сил противника, иначе война продолжалась бы до уничтожения одной из воюющих сторон. «Совершенно обоснованно (...) в государствах Европы эта практика переросла в привычку». (Encyclopedia Britannica, XI ed, 1911, art: War)

Двадцатый век

Мы не совсем безразличны к возрождению насилия и даже убийств в качестве нормы во время

действий, предпринимаемых современными государствами во имя общественной безопасности,

однако не в полной мере осознаем, сколь драматичный поворот назад оно составляет в долгой

эпохе правового развития, начавшейся с первым официальным запрещением пыток в одной из

западных стран в i/8o-e годы и длившейся до 1914 года.

Тем не менее мир образца конца «короткого двадцатого века» нельзя сравнивать с миром образца

его начала в терминах исторической бухгалтерии— «больше» или «меньше». Этот мир стал

качественно иным, по крайней мере в трех отношениях.

Во-первых, он больше не был европоцентрическим, и это породило в Европе, в начале двадцатого века являвшейся признанным центром власти, богатства, интеллекта и западной цивилизации, упадок и разрушения. Число европейцев и их потомков уменьшилось с одной трети человечества до одной шестой его части, причем европейские страны, которые едва были способны воспроизводить свое население, тратили огромные усилия (за исключением США до 1990-х годов) на то, чтобы оградить себя от потока иммигрантов из бедных стран. Отрасли промышленности, которые первоначально стали развиваться в Европе, переместились в другие регионы мира. Заокеанские страны, для которых Европа некогда служила примером, обратили свои взгляды в другую сторону. Австралия, Новая Зеландия, даже омываемые двумя океанами США видели будущее в Тихоокеанском бассейне.

«Великие державы» Европы образца 1914 год3 исчезли, как исчез СССР, наследник царской России, или были низведены до регионального или провинциального статуса, возможно, за исключением Германии. Сама попытка создать единое наднациональное «европейское сообщество» и возродить чувство европейской самобытности, чтобы заменить им старые привязанности к историческим нациям и государствам, продемонстрировала глубину этого упадка.

Имела ли эта перемена важное значение для кого-либо, кроме историков политики? Вероятно, нет, поскольку она повлекла за собой лишь незначительные изменения в экономической, культурной и интеллектуальной конфигурации мира. Еще в 1914 году США являлись главной промышленной державой и главным инициатором, моделью и движущей силой массового производства и массовой культуры, покоривших мир в течение «короткого двадцатого века». США, несмотря на свою самобытность, были заокеанским продолжением Европы и ставили себя в один ряд со Старым Светом в рамках западной цивилизации. Независимо от своих планов на будущее США оглядывались назад из 1990-х годов на «американское столетие» как на эпоху своего расцвета и триумфа. Группа государств, индустриализация которых осуществилась в девятнадцатом веке, оставалась самым значительным средото-Взгляд с птичьего полета

чием богатства, экономического и научно-технического могущества на земном шаре. Здесь люди имели самый высокий из до сих пор существовавших жизненный уровень. В конце двадцатого века это с лихвой возмещало деиндустриализацию и перемещение производства на другие континенты. В этом отношении впечатление полного упадка старого европоцентрического западного мира было лишь кажущимся.

Более важной явилась вторая трансформация. В период с 1914 до начала 1990-х годов земной шар превратился в единый работающий организм, каким он не был, да и не мог быть, до 1914 года. Для многих целей, особенно экономических, земной шар теперь фактически является базовой организационной единицей, а прежние структурные единицы, такие как национальные экономики, определяемые политикой территориальных государств, стали тормозом для транснациональной деятельности. Уровень, достигнутый к 1990-м годам в строительстве «глобальной деревни» [выражение, придуманное в 19бо-е годы (Maduhan, 1962)], наблюдателям середины двадцать первого столетия не покажется особенно впечатляющим, тем не менее именно благодаря этому уровню произошли преобразования не только в некоторых экономических и технических видах деятельности и научных разработках, но и в важных аспектах частной жизни, главным образом благодаря огромным достижениям на транспорте и в средствах коммуникаций. Возможно, самая поразительная отличительная черта конца двадцатого века — это конфликт между ускоряющимся процессом глобализации и неспособностью государственных учреждений и коллективного поведения человеческих существ привыкнуть к нему. Как ни странно, в своем частном поведении люди с меньшим трудом привыкали к спутниковому телевидению, электронной почте, отпускам на Сейшелах и трансокеаническим переездам.

Третья трансформация, в некоторых отношениях самая болезненная,— это разрушение старых моделей социальных взаимоотношений, а в связи с этим разрыв связей между поколениями, т. е. между прошлым и настоящим. Это особенно хороню видно на примере наиболее развитых стран западного капитализма, где ценности абсолютного асоциального индивидуализма являются преобладающими как в официальных, так и в неофициальных идеологиях, хотя те, кто их придерживается, зачастую сожалеют об их социальных последствиях. Сходные тенденции, усиленные разрушением традиционных обществ и религий, а также крушением или саморазрушением общества, наблюдались и в странах «реального социализма74.

Такое общество, состоящее из сборища эгоцентричных, думающих только о своих собственных интересах индивидуалистов, которых в других условиях нельзя было бы объединить вместе, и имела всегда в виду теория капиталистической экономики. Еще с «эпохи революции» наблюдатели всех идеологических окрасок предсказывали разрушение старых социальных связей и еле-

Двадцатый век

дили за развитием этого процесса. Вспомним Коммунистический манифест: «Буржуазия (...) безжалостно разорвала разнородные феодальные связи, привязывавшие человека к своим „природным господам", и не оставила никаких других связей между людьми, кроме голой корысти». Однако новое революционное капиталистическое общество на практике функционировало несколько иначе.

На самом деле, новое общество функционировало не благодаря массовому разрушению всего того, что оно унаследовало от старого общества, а благодаря избирательному приспособлению наследия прошлого для своих нужд, Нет никакой «социологической загадки» в готовности буржуазного общества «внедрить радикальный индивидуализм в экономику и разорвать все традиционные социальные отношения в этом процессе (т. е. там, где они ему мешали), в то же время избегая „радикального экспериментаторского индивидуализма" в культуре (а также в сфере поведения и морали}» (Daniel Bell, 1976, p. iS). Наиболее эффективным способом создания промышленной экономики, основанной на частном предпринимательстве, было сочетание ее с мотивациями, не имевшими ничего общего с логикой свободного рынка, например с протестантской этикой, воздержанием от немедленного вознаграждения, этикой тяжелого труда, семейным долгом и верой, но не с бунтом индивидуализма, отвергающего общественную мораль.

И все же Маркс и другие пророки разрушения старых ценностей и социальных связей были правы. Капитализм являлся долговременной и непрерывно революционизирующейся силой. По логике вещей он должен был закончиться с разрушением тех частей докапиталистического прошлого, которые считал удобными и очень важными для своего развития. Он должен был закончиться после того, как был срублен по крайней мере один сук из тех, на которые он опирался. Однако этот процесс идет уже с середины двадцатого столетия. Под влиянием небывалого экономического подъема «золотой эпохи» и последующих лет, вызвавших самые кардинальные социальные и культурные изменения в обществе со времен каменного века, этот сук начал трещать и ломаться. В конце двадцатого века впервые появилась возможность увидеть, каким может стать мир, в котором прошлое, включая прошлое, перешедшее в настоящее, утратило свою роль, а прежние сухопутные и морские карты, по которым люди, поодиночке и коллективно, ориентировались на своем жизненном пути, больше не дают представления о суше, по которой мы шагаем, и о море, по которому мы плывем. Глядя на них, мы не в состоянии понять, куда может привести нас наше путешествие.

С такой ситуацией часть человечества столкнулась уже в конце двадцатого века, а большинству это предстоит в новом тысячелетии. К тому времени, возможно, станет более ясно, чем сейчас, куда мы движемся. Однако уже теперь мы можем оглянуться на путь, приведший нас сюда, что я и попытался

Взгляд с птичьего полета

сделать в настоящей книге. Мы не знаем, под воздействием чего будет формироваться будущее, хотя я не смог преодолеть искушения поразмышлять над некоторыми его проблемами, поскольку они возникли в период, который только что закончился. Будем надеяться, что новый мир, идущий на смену старому, окажется более справедливым и жизнеспособным. Старый век завершился не самым лучшим образом.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

«Эпоха катастроф»

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Эпоха тотальной войны

Шеренги серых лиц с застывшей маской страха, Они стремятся к смерти из траншей, А время глухо бьет на их запястьях, Потупив взгляд и зубы сжав, надежда Скользит в крови. Останови их,

Иисус!

Зигфрид Сассун (.1947, Р- 7*)

Ввиду обвинений воздушных атак в «варварстве», вероятно, было бы лучше для соблюдения приличий сформулировать менее жесткие правила и по-прежнему номинально ограничить бомбардировки только военными по виду объектами (...) чтобы не слишком подчеркивать тот факт, что воздушная война сделала такие ограничения устаревшими и невозможными. Вероятно, должно пройти время до того, как начнется следующая война, пока население не станет более образованным в вопросе значения военно-воздушных сил. Правила авиационных бомбардировок, 1921 (Townshend, 1986, р. гбг)

(Сараево, 1946). Здесь, как и в Белграде, я вижу на улицах большое количество молодых женщин с седеющими или совершенно седыми волосами. Их лица измучены, но все еще молоды, а формы тел выдают их юность еще очевиднее. Мне кажется, что я вижу, как рука последней войны прошлась по головам этих хрупких существ.

Подобное зрелище нельзя сохранить для будущего. Эти головы вскоре станут совсем седыми и исчезнут. Жаль. Ничто не могло бы рассказать более наглядно следующим поколениям о нашем времени, чем эти юные седые женщины, у которых украдена беззаботность юности. Пускай память о них останется хотя бы в этой краткой записи. Андрич. Записки у обочины (Andric, 1992, р. 50) 3 2 «Эпоха катастроф»

«Во всей Европе гаснет свет,— произнес министр иностранных дел Великобритании Эдуард Грей, глядя на светящиеся в темноте огни Уайтхолла в ту ночь, когда Германия и Великобритания вступили в войну 1914 года,— и при жизни мы не увидим, как он зажжется вновь». В Вене великий сатирик Карл Краус уже готовился написать на документальном материале выдающуюся антивоенную драму-репортаж, названную им «Последние дни человечества». Оба они смотрели на мировую войну как на конец света и в этом были не одиноки. Однако она не стала концом света, хотя были моменты во время длившегося тридцать один год мирового конфликта, начавшегося с объявления Австрией войны Сербии 28 июля 1914 года и закончившегося безоговорочной капитуляцией Японии 14 августа 1945 года (через четыре дня после взрыва первой атомной бомбы), когда конец значительной части человечества казался не столь отдаленным. Несомненно, именно тогда Бог или боги, по мнению верующих, создавшие наш мир и все в нем сущее, должны были сильно пожалеть о том, что сделали.

Человечество выжило. Тем не менее огромное сооружение цивилизации девятнадцатого века рухнуло, когда в пламени мировой войны сгорели подпиравшие его опоры. Не осознав этого, нельзя понять и сути двадцатого века. На нем лежит отпечаток войны. Он жил и мыслил понятиями мировой войны даже тогда, когда орудия молчали и рядом не рвались бомбы. Его история, и в особенности история исходного периода распада и катастрофы, должна начинаться с тридцати лет мировой войны.

Для людей, ставших взрослыми до 1914 года, контраст этот был столь драматичен, что многие из них, включая поколение родителей пишущего эти строки, по крайней мере жители Центральной Европы, вообще отказывались признавать неразрывную связь с прошлым. Слово «мир» означало для них «мир до 1914 года»—ведь потом пришло время, которое больше не заслуживало подобного названия. Это можно понять—до 1914 гоАа в течение целого столетия не было ни одной значительной войны, т. е. войны, в которую были бы вовлечены все или большая часть государств, являвшихся основными действующими лицами на международной арене того времени,— шесть европейских «великих держав» (Великобритания, Франция, Россия, Австро-Венгрия, Пруссия, после 1871 года ставшая Германией, объединенная Италия), США и Япония. Была только одна непродолжительная война, где столкнулись более двух «великих держав»—Крымская война 1854—1856 годов, в которой Россия воевала с Великобританией и Францией. Вообще, большинство войн с участием крупных государств было весьма скоротечно. Возможно, самым длительным в этот период был не международный конфликт, а гражданская война в США (i86i— 1865). В то время продолжительность войн измерялась месяцами или даже (как в вой-Эпоха тотальной войны

не между Пруссией и Австрией в 1866 году) неделями. Между 1871 и 1914 годами в Европе просто не происходило войн, в которых армии крупных держав пересекали бы границу врага, хотя на Дальнем Востоке Япония воевала с Россией (1904—1905) и одержала победу, приблизив тем

самым русскую революцию.

Мировых войн не было вообще. В восемнадцатом веке Франция и Великобритания участвовали в ряде конфликтов, поля сражений которых простирались от Индии через Европу до Северной Америки, пересекая мировые океаны. Но между 1815 и 1914 годами ни одна из главных держав не сражалась против другой за пределами своих ближайших владений, хотя захватнические походы империалистических (или претендующих на это) держав против более слабых заокеанских соперников были обычным явлением. Большинство из них являлось захватническими войнами с неравными возможностями, как, например, войны США против Мексики (1846—1848) и Испании (1898) и различные кампании по расширению границ британской и французской колониальных империй, хотя терпению побежденных один или два раза пришел конец, когда французы вынуждены были в :86о-х годах уйти из Мексики, а итальянцы в 1896 году из Эфиопии. Даже наиболее грозные конкуренты современных государств с арсеналами, постоянно пополнявшимися самыми передовыми орудиями уничтожения, могли в лучшем случае надеяться только на отсрочку неминуемого поражения. Подобные экзотические конфликты скорее служили материалом для приключенческой литературы или газетных отчетов о технических новшествах середины девятнадцатого века, чем напрямую затрагивали большинство населения государств-победителей.

Все изменилось в 1914 году. В Первую мировую войну оказались втянуты все крупные мировые державы и фактически все европейские государства, за исключением Испании, Нидерландов, трех Скандинавских стран и Швейцарии. Кроме того, за пределы собственных территорий были направлены, часто впервые, войска заокеанских стран. Канадцы воевали во Франции, австралийцы и новозеландцы ковали свое национальное самосознание на полуострове в Эгейском море (мыс Галлиполи стал их национальным мифом), и что еще более важно, Соединенные Штаты не прислушались к советам Джорджа Вашингтона, предостерегавшего от «европейских сложностей», и послали свои войска в Европу, предопределив тем самым ход истории двадцатого века. Индийских солдат отправляли воевать на Ближний Восток и в Европу, на Западе появились китайские трудовые батальоны, а во французской армии сражались африканцы. Хотя военные действия за пределами Европы и не имели принципиального значения (за исключением ближневосточных операций), война на море опять приобрела всемирный характер: ее первое сражение произошло в 1914 году у Фолклендских островов, а решающие кампании с участием немецких подводных лодок и транспортного флота союзников развернулись над поверхностью и в глубинах северных морей и Атлантики.

2-2294

«Эпоха катастроф»

То, что Вторая мировая война являлась мировой без всяких преувеличений, вряд ли требует доказательств. Добровольно или нет, в нее были вовлечены фактически все независимые государства мира, хотя республики Латинской Америки участвовали в ней только в самой незначительной степени. Колонии имперских держав в этом вопросе вообще не имели выбора. За исключением будущей Ирландской Республики, Швеции, Швейцарии, Португалии, Турции и Испании в Европе и, возможно, Афганистана за ее пределами, фактически все страны земного шара были вовлечены в войну, или подверглись оккупации, или пережили и то и другое. Что касается полей сражений, то названия островов Меланезии и поселений в пустынях Северной Африки, Бирме и на Филиппинах стали не менее известны читателям газет и слушателям радио (по существу это была война информационных сводок), чем названия сражений в Арктике, на Кавказе, в Нормандии, под Сталинградом и Курском. Вторая мировая война стала уроком мировой географии.

Локальным, региональным и мировым войнам двадцатого века суждено было стать гораздо более широкомасштабными, чем всем происходившим ранее. Из семидесяти четырех международных войн, имевших место между i8i6 и 1965 годами, которые американские специалисты, любящие заниматься подобной статистикой, классифицировали по количеству убитых на поле сражения, четыре главные произошли в двадцатом веке: две мировые войны, война Японии против Китая в 1937—1939 годах и корейская война. На полях сражений в каждой из них было убито более миллиона человек. В самой массовой по документам международной войне постнаполеоновского периода девятнадцатого века, войне между Пруссией (Германией) и Францией 1870— 1871 годов, было убито около 150 тысяч человек, что по количеству погибших примерно сопоставимо с войной в Чако 1932—1935 годов между Боливией (население з миллиона) и Парагваем (население

1,4 миллиона). Одним словом, 1914 год открыл эпоху массового уничтожения (Singer, 1972, р. 66,131).

Объем книги не позволяет обсуждать причины Первой мировой войны, которые автор этих строк попытался кратко обрисовать в работе «Эпоха империй». По существу, она началась как европейская война между Тройственным союзом (Францией, Великобританией и Россией), с одной стороны, и «центральными державами» (Германией и Австро-Венгрией)—с другой. Сербия и Бельгия были немедленно втянуты в нее после нападения Австрии на первую (что фактически развязало конфликт) и Германии на вторую (что являлось частью стратегического плана немцев). Турция и Болгария вскоре присоединились к «центральным державам», с другой стороны Тройственный союз также оформлялся в мощную коалицию. Подкупом в него была вовлечена Италия. Там же оказались Греция, Румыния и (в основном номинально) Португалия. К союзникам присоединилась и Япония—по существу только для того, чтобы захватить позиции Германии на Дальнем Востоке и в Эпоха тотальной войны

западной части Тихого океана, однако ее интересы не простирались дальше пределов этого региона. И что более важно—в 1917 году Тройственный союз поддержали США, что в конечном счете и явилось решающим фактором.

Перед Германией, как и во время Второй мировой войны, встала проблема войны на два фронта помимо Балкан, где она оказалась благодаря своему союзу с Австро-Венгрией. Однако, поскольку в этом регионе находились три из четырех «центральных держав» (Турция, Болгария и Австрия), проблема здесь не стояла столь остро. Германия предполагала молниеносно разгромить Францию на западе, а затем с такой же стремительностью победить Россию на востоке до того, как царская империя сможет привести в действие всю свою колоссальную военную машину. Таким образом, как и во Второй мировой войне, Германия планировала молниеносную кампанию (которая впоследствии будет названа блицкригом), поскольку ничего другого ей просто не оставалось. Этот план почти увенчался успехом. Немецкая армия двинулась на Францию, помимо других маршрутов и через нейтральную Бельгию, и была остановлена только за несколько десятков миль от Парижа на реке Марне через пять-шесть недель после объявления войны. (В 1940 году подобному плану суждено было осуществиться.) Затем немцам пришлось немного отступить, после чего обе стороны (французы уже пополнили свои войска остатками бельгийской армии и британскими наземными силами) наскоро построили параллельные линии оборонных укреплений, которые протянулись без перерыва от побережья Ла-Манша во Фландрии до швейцарской границы, оставив значительную часть Восточной Франции и всю Бельгию под немецкой оккупацией. В течение следующих трех с половиной лет их позиции существенно не изменились. Это и был знаменитый Западный фронт, ставший той страшной мясорубкой, какую история войн, вероятно, еще не видела. Миллионы людей смотрели друг на друга через брустверы из мешков с песком, наваленных над траншеями, в которых они жили вместе с крысами и вшами. Время от времени их генералы пытались вырваться из этого тупика. Дни, недели все нарастающих шквальных обстрелов, впоследствии названных одним немецким писателем «стальным ураганом» (Ernst Junger, 1921), должны были подавить оборону противника и заставить его прижаться к земле, когда по команде волны людей через защищенные колючей проволокой брустверы бросятся в атаку к нейтральной полосе, в хаос полузатопленных воронок от снарядов, поваленных деревьев, грязи и брошенных трупов, чтобы затем устремиться вперед на косящий их пулеметный огонь. Попытка немцев прорвать оборону под Верденом в феврале—июле 1916 года вылилась в сражение с участием 2 миллионов солдат, из которых больше миллиона были ранены и убиты. Попытка провалилась. Наступление англичан на Сомме, имевшее целью заставить немцев отойти от Вердена, стоило Великобритании 420 тысяч убитых, причем 6о ты-

«Эпоха катастроф»

сяч выбыло из строя в первый день наступления. Неудивительно, что в памяти англичан и французов, которые большую часть войны сражались на Западном фронте, она запечатлелась как «великая война», оставившая по себе более страшные воспоминания, чем Вторая мировая. Французы потеряли почти 2о% мужского населения призывного возраста, и если включить сюда военнопленных, раненых, инвалидов и людей с обезображенными лицами, еще долго служивших зримым напоминанием о войне, окажется, что лишь один из трех французских солдат прошел

Первую мировую войну невредимым. Шансы 5 миллионов английских солдат выйти из войны без увечий были примерно такими же. Англичане потеряли целое поколение—полмиллиона мужчин до тридцати лет (Winter, 1986, р. 8з), главным образом среди высших слоев общества. Юные джентльмены, долг которых призывал их стать офицерами и подавать пример мужества, шли в бой во главе своих солдат и гибли первыми. Была убита четверть оксфордских и кембриджских студентов до двадцати пяти лет, служивших в британской армии в 1914 году (Winter, 1986, р. д8). Немцы, хотя число их убитых было даже больше, чем у французов, из своей гораздо более широкой призывной возрастной группы потеряли убитыми не так много — около :з%- Однако даже значительно меньшие потери США (иб тысяч убитых по сравнению с 1,6 миллиона французов, почти 8оо тысячами англичан и i,8 миллиона немцев) ярко демонстрируют крово-пролитность Западного фронта. Во Второй мировой войне потери США были в 2,5—3 раза больше, чем в Первой, но американские войска в 1917—J9i8 годах участвовали в военных действиях всего полтора года по сравнению с тремя с половиной годами во Второй мировой войне и воевали только на одном узком участке, а не по всему миру.

Ужасам войны на Западном фронте суждено было иметь еще более мрачные последствия. Безусловно, подобный опыт ужесточил методы ведения войны и политики: если на поле брани можно было не считаться ни с человеческими, ни с иными потерями, почему, собственно говоря, не поступать так и в политических конфликтах? Большинство людей, прошедших Первую мировую войну главным образом в качестве новобранцев, вернулись с нее убежденными пацифистами. Однако некоторые солдаты, пройдя эту войну, в результате общения со смертью укрепились в чувстве превосходства над другими людьми—в особенности над женщинами, детьми и теми, кто не воевал. Им суждено было пополнить первые ряды послевоенных ультраправых. Адольф Гитлер являлся лишь одним из тех, для кого опыт фронтовика в дальнейшей жизни стал определяющим. Впрочем, прямо противоположная реакция имела равно негативные последствия. После войны политикам, по крайней мере в демократических странах, стало совершенно ясно, что такой кровавой бани, как в 1914—i9 & годах, избиратели больше не потерпят. После 1918 года стратегия Англии и Франции, так же как и поствьетнамская полита -Эпоха тотальной войны

ка США, была основана на этой исходной предпосылке. В1940 году это помогло Германии одолеть не только Францию (вынужденную съежиться за своими недостроенными укреплениями, а когда они были разрушены, оказавшуюся просто не в состоянии воевать дальше), но и Англию, боявшуюся быть втянутой в обширную наземную войну, подобную той, которая выкосила ее население в 1914—19*8 годах. Впоследствии демократические правительства не смогли преодолеть искушения, заботясь о жизнях своих собственных граждан, совершенно не считаться с потерями населения враждебных государств. Сбрасывать атомную бомбу на Хиросиму и Нагасаки в 1945 году не было никакой необходимости, поскольку победа к тому времени была уже совершенно очевидна. Целью этой акции было спасение жизней американских солдат. Да и соображение, что это сможет помешать союзнику США—СССР укрепить притязания на главенствующую роль в поражении Японии, возможно, тоже присутствовало в умах американских политиков.

В то время как Западный фронт пребывал в кровавом тупике, на Восточном происходили изменения. В первый месяц войны немцы сокрушили неудачное наступление русских войск в сражении под Танненбергом, а затем с помощью австрийцев изгнали Россию из Польши. Несмотря на редкие контрнаступления русских, было очевидно, что «центральные державы» одерживают верх, а Россия ведет лишь оборонительные бои, сопротивляясь наступлению немцев. На Балканах «центральные державы» также владели ситуацией, несмотря на неудачные военнь-е действия трещавшей по швам империи Габсбургов. Их местные противники, Сербия и Румыния, в пропорциональном отношении понесли самые большие потери в военной силе. Союзники, даже оккупировав Грецию, не смогли продвинуться вперед вплоть до крушения «центральных держав» летом 1918 года. План Италии открыть еще один фронт против Австро-Венгрии в Альпах провалился, главным образом потому, что большинство итальянских солдат не видело смысла воевать за государство, которое они не считали своей родиной и на языке которого мало кто мог говорить. После крупного поражения при Калоретто в 1917 году, оставившего память о себе в романе Эрнеста Хемингуэя «Прощай, оружие», итальянцам даже пришлось просить помощь у союзнических армий. Пока Франция, Великобритания и Германия выматывали друг друг?, на Западном фронте, Россия все более дестабилизировалась в результате войны, которую она явно

проигрывала, а Австро-Венгерская империя все быстрее приближалась к краху, подталкиваемая местными националистическими движениями, что не вызывало никакого энтузиазма у союзников, справедливо предвидевших в результате нестабильную Европу.

Проблема преодоления тупика на Западном фронте была ключевой для обеих сторон, так как без победы здесь ни одна из них не могла одержать верх, тем более что к этому времени война на море тоже зашла в тупик. За исклю-«Эпоха катастроф»

чением отдельных рейдов, предпринимаемых противником, союзники контролировали океаны, однако на Северном море английский и немецкий военный флот, столкнувшись, парализовали действия друг друга. Результат единственной попытки затеять масштабную битву на море (1916) был весьма спорным, но поскольку это заставило немецкий флот возвратиться на свои базы, в конечном итоге преимущество осталось за союзниками.

Каждая из сторон старалась преуспеть, используя технические новшества. Немцы, традиционно сильные в химии, варварски применяли на полях сражений ядовитые газы, однако это не принесло ожидаемого результата. Следствием этих действий стал единственный случай истинно гуманного отношения государств к подобным способам ведения войны—Женевская конвенция 1925 года, благодаря которой мир дал торжественное обещание не использовать химических средств на полях сражений. И действительно, хотя все государства продолжали разрабатывать химическое оружие и ожидали, что противник будет делать то же самое, ни одна из сторон не применяла его во время Второй мировой войны, хотя никакие гуманные чувства не помешали итальянцам травить газами население своих колоний. Резкое падение нравственных ценностей цивилизации после Второй мировой войны в конце концов возвратило применение отравляющих газов. Во время ирано-иракской войны в 1980-6 годы Ирак, в то время с энтузиазмом поддерживаемый западными государствами, широко использовал их против неприятельских солдат и мирного населения. Англичане первыми начали применять бронемашины на гусеничном ходу, позже известные под названием «танк», однако недальновидные британские генералы тогда еще не понимали их возможностей. Обе стороны использовали новые и пока еще ненадежные аэропланы наряду со сконструированными Германией сигарообразными наполненными водородом дирижаблями, производя опыты воздушных бомбардировок, к счастью без особого эффекта. Воздушные налеты также заняли подобающее место во Второй мировой войне, особенно как средство устрашения мирного населения.

Единственным новым оружием, имевшим решающее значение во время военных действий 1914— 1918 годов, стала подводная лодка. Это произошло оттого, что обе стороны, будучи не в состоянии одолеть друг друга на поле боя, решили устроить блокаду мирного населения противника. Поскольку все снабжение в Великобританию поставлялось по морю, немцам казалось, что они могут отрезать этот путь, активизировав атаки своих подводных лодок против британского морского флота. Эта затея в 1917 году была близка к успеху, пока не были найдены эффективные способы противодействия. Главным образом благодаря ей в войну вступили Соединенные Штаты. Англия в свою очередь постаралась блокировать снабжение Германии, чтобы парализовать немецкую военную экономику и истощить немецкое население. Эти Эпоха тотальной войны 39

попытки оказались более успешны, чем предполагалось, поскольку, как мы увидим, немецкая военная экономика вовсе не была столь эффективной и рациональной, как об этом с гордостью всегда заявляла Германия, в отличие от немецкой военной машины, которая как в Первой, так и во Второй мировой войне намного превосходила все другие. Превосходство германской армии могло в тот момент оказаться решающим, если бы союзники начиная с 1917 года не получили поддержки США с их практически неограниченными ресурсами. Однако Германия, даже скованная союзом с Австрией, одержала полную победу на востоке, ввергнув Россию из войны в революцию и лишив ее в 1917—i9 годах большой части ее европейских территорий. Вскоре после позорного мира в Брест-Литовске (март 1918 года) немецкая армия, которая теперь без помех могла сосредоточиться на западном направлении, совершила успешный прорыв на Западном фронте и вновь двинулась на Париж. И хотя благодаря притоку американских солдат и снаряжения союзники восстановили свои силы, некоторое время казалось, что планы Германии близки к осуществлению. Но это был последний рывок обессиленной страны, предчувствовавшей свое близкое поражение. Когда летом 1918 года союзники начали наступление, до окончания войны оставалось всего несколько недель. «Центральные державы» не только признали свое поражение, их правительства потерпели полный крах. Осенью 1918 года революция захлестнула Центральную и Юго-Восточную Европу так же,

как годом раньше она охватила Россию (см. следующую главу). От границ Франции до Японского моря ни одно прежнее правительство не удержалось у власти. Шатались даже государства, входившие в коалицию победителей, хотя трудно поверить, что Великобритания и Франция не устояли бы как стабильные политические субъекты, чего нельзя сказать об Италии. Из побежденных стран ни одна не избежала революции.

Если бы величайшие министры и дипломаты прошлого, все еще служившие примером для руководителей министерств иностранных дел их стран,— скажем, Талейран ига Бисмарк — поднялись из могил, чтобы взглянуть на Первую мировую войну, они, безусловно, задались бы вопросом: почему здравомыслящие политики не попытались остановить эту кровавую бойню при помощи компромиссных решений до того, как она разрушила карту мира 1914 года? Мы тоже вправе задать этот вопрос. Никогда еще войны, не преследовавшие ни революционных, ни идеологических целей, не велись с такой беспощадностью до полного истребления и истощения. Но в 1914 году камнем преткновения была отнюдь не идеология. Она, разумеется, разделяла воюющие стороны, но лишь в той степени, в которой мобилизация общественного мнения является одним из средств ведения войны, подчеркивая ту или иную угрозу признанным национальным ценностям, например опасность русского варварства для немецкой культуры, неприятие французской и британской 4 О «Эпоха катастроф»

демократиями германского абсолютизма и т. д. Более того, даже за пределами России и Австро-Венгрии находились политики, предлагавшие компромиссные решения и пытавшиеся оказывать воздействие на союзников тем упорнее, чем ближе становилось поражение. Почему же главные противоборствующие державы вели Первую мировую войну как игру, которую можно было лишь полностью выиграть или полностью проиграть?

Причина заключалась в том, что эта война, в отличие от предыдущих, которые, как правило, преследовали узкие и вполне определенные цели, не ограничивала себя подобными пределами. В «эпоху империи» политика и экономика слились воедино. Международная политическая конкуренция возникла благодаря экономическому росту и соревнованию, и ее характерной чертой было то, что она не знала границ. «Естественные границы» «Стандард Ойл», Германского банка или «Алмазной корпорации Де Бирс» находились на краю вселенной или, вернее, в пределах возможностей их экспансии (Hobsbawm, 19*7, Р- 3*S). Более конкретно: для двух главных противников, Германии и Великобритании, границей могло стать только небо, поскольку Германия стремилась занять то господствующее положение на суше и на море, которое занимала Великобритания, что автоматически переводило бы на второстепенные роли и так сдававшую позиции британскую державу. Вопрос стоял так: или — или. Для Франции тогда, как и впоследствии, ставки были менее глобальны, но не менее важны: она жаждала отплатить Германии за свой неизбежно снижающийся экономический и демографическим статус. Кроме того, на повестке дня стоял вопрос, останется ли она великой державой. В случае обеих этих стран компромисс не решал проблем, он давал лишь отсрочку. Сама по себе Германия, вероятно, могла бы ждать, пока все увеличивавшиеся размеры и растущее превосходство выдвинут ее на то место, которое, как считали германские власти, принадлежит ей по праву и которое она рано или поздно все равно займет. И действительно, доминирующее положение дважды побежденной Германии, больше не претендовавшей на статус главной военной державы в Европе, в начале 199°~х годов стало куда более убедительным, чем все притязания милитаристской Германии до 1945 года. Именно вследствие этого, как мы увидим, Англия и Франция после Второй мировой войны были вынуждены, пусть неохотно, смириться со своим переходом на вторые роли, а Федеративная Республика Германия при всей своей экономической мощи признала, что в мире после 1945 года статус монопольно господствующего государства стал ей не по силам. В igoo-x годах, на пике имперской и империалистической эпохи, претензии Германии на исключительное положение в мире («немецкий дух возродит мир», как тогда говорили) и противодействие этому Великобритании и Франции, все еще бесспорно «великих держав» европоцентрического мира, являлись причиной непримиримого антагонизма. На бумаге, без сомнения, был возможен компромисс по тем Эпоха тотальной войны

или иным пунктам почти мегаломанических * военных целей, которые обе стороны сформулировали сразу же после начала войны, но на практике единственной военной целью, имевшей значение, была полная и окончательная победа, которая во Второй мировой войне стала именоваться «безоговорочной капитуляцией противника».

Эта абсурдная и саморазрушительная цель погубила и победителей, и побежденных. Она ввергла побежденных в революцию, а победителей в банкротство и разруху. В 1940 году Франция была захвачена меньшими по численности германскими силами с оскорбительной быстротой и легкостью и подчинилась Гитлеру без сопротивления оттого, что страна была почти смертельно обескровлена войной 1914—:9:8 годов. Великобритания так и не смогла стать прежней после 1918 года, поскольку подорвала свою экономику, исчерпав во время войны все ресурсы. Более того, абсолютная победа, скрепленная навязанным карательным миром, разрушила даже те слабые шансы, которые еще существовали, на восстановление того, что хотя бы отдаленно напоминало прежнюю стабильную буржуазную либеральную Европу, что сразу же понял экономист Джон Мейнард Кейнс. Исключив Германию из европейской экономики, нельзя было больше надеяться на стабильность в Европе. Но это соображение было последним, что могло прийти в голову тем, кто настаивал на исключении Германии из европейского процесса.

Мирный договор, навязанный побежденным главными уцелевшими победителями (США, Великобританией, Францией, Италией), который не совсем точно называют Версальским договором **, исходил из пяти главных соображений. Во-первых, произошло крушение многих режимов в Европе, а в России возникло альтернативнее революционно-большевистское государство, поставившее целью перевернуть мировой порядок и ставшее магнитом, отовсюду притягивавшим революционные силы (см. главу 2). Во-вторых, необходимо было установить контроль над Германией, которой в одиночку почти удалось разгромить коалицию союзников. По вполне понятным причинам это явилось (идо сих пор остается) главной заботой Франции. В-третьих, возникла необходимость перекроить карту Европы как с целью ослабления Германии, так и для того, чтобы заполнить огромные незанятые пространства, образовавшиеся в Европе и на Ближнем Востоке в результате одновременного крушения Российской, Австро-Венгерской и Османской империй. Главными претендентами на их наследство, по крайней мере в Европе, выступили различные националистические движения, которые старались поддержи-

* Мегаломания — мания величия (примеч. пер.).

** Формально по Версальскому договору мир был заключен только с Германией. Различные парки и загородные королевские дворцы дали названия другим мирным договорам: Сен-Жер-мен—с Австрией, Трианон — с Венгрией, Севр — с Турцией, Нейи — с Болгарией.

42 «Эпоха катастроф»

вать государства-победители при условии, что те останутся антибольшевистскими. Фактически основным принципом перекраивания карты Европы стало создание государств-наций по этнически-языковому принципу. В основу этого принципа было положено «право наций на самоопределение». Президент США Вильсон, чьи взгляды рассматривались как выражение мнения державы, без которой война была бы проиграна, являлся страстным приверженцем этой веры. Надо сказать, что, как правило, ее придерживались (и до сих пор придерживаются) те, кто далек от этнических и языковых реалий регионов, предназначенных для разделения на однородные нации-государства. Эта попытка закончилась провалом, последствия которого до сих пор можно увидеть в Европе. Национальные конфликты, раздиравшие континент в 199о-х годах, явились отголосками тех самых версальских решений *. Перекраивание карты Ближнего Востока шло вдоль традиционных границ империалистических владений, по обоюдному согласию Великобритании и Франции. Исключением стала Палестина, где британское правительство, во время войны стремившееся к международной еврейской поддержке, неосторожно и весьма неопределенно пообещало создать «национальный дом» для евреев. Палестинской проблеме суждено было стать еще одним кровоточащим напоминанием о последствиях Первой мировой войны.

Четвертой группой вопросов стали вопросы внутренней политики стран-победительниц (т. е. фактически Великобритании, Франции и США) и разногласия между ними. Самым важным результатом этой политической деятельности явился отказ американского конгресса ратифицировать мирный договор, написанный большей частью президентом (или для него). В результате США отказались от участия в договоре, что имело далеко идущие последствия. И наконец, страны-победительницы отчаянно пытались найти такой способ мирного урегулирования, который сделал бы невозможным развязывание еще одной войны вроде той, которая только что опустошила мир. Эта попытка потерпела явное поражение. Через двадцать лет мир снова был охвачен войной.

Создание свободного от большевизма пространства и перекраивание карты Европы совпали друг с другом, поскольку самым действенным способом борьбы с революционной Россией, если она случайно выживет (что в 1919 то-ду отнюдь не казалось бесспорным), было изолировать ее за

«санитарным кордоном» (cordon из антикоммунистических государств. Поскольку территория этим государствам была в большой степени или полностью вы-

* Гражданская война в Югославии, сепаратистские волнения в Словакии, выход Прибалтийских республик из бывшего СССР, конфликт между Венгрией и Румынией по поводу Трансильва-нии, сепаратизм в Молдове (Молдавии, бывшей Бессарабии), закавказский национализм — таков неполный перечень проблем, которых не существовало до 1914 года, поскольку для этого не было причин.

Эпоха тотальной воины 43

делена из бывших российских земель, их враждебность к Москве могла быть гарантирована. По порядку с севера на юг этими странами являлись: Финляндия—бывшее автономное княжество, которому Ленин разрешил выйти из состава России; три маленькие балтийские республики (Эстония, Латвия, Литва), еще не имевшие исторического опыта собственной государственности; Польша, независимость которой была восстановлена после более чем векового перерыва, и чрезвычайно разросшаяся Румыния, удвоившая свою площадь за счет империи Габсбургов и Бессарабии, до этого принадлежавшей России. Большая часть этих территорий была отторгнута от России Германией и, если бы не большевистская революция, несомненно вернулась бы обратно к России. Попытка распространить этот «кордон» на Кавказ потерпела неудачу, в основном благодаря тому, что революционной России удалось договориться с некоммунистической, но также революционной Турцией, не испытывавшей дружеских чувств к британским и французским империалистам. Поэтому краткое существование независимых республик в Армении и Грузии, появившихся в результате Брест-Литовского мира, так же как и попытки англичан отторгнуть богатый нефтью Азербайджан, не пережило победы большевиков в гражданской войне 1918— 1920 годов и советско-турецкого договора 1921 года. Одним словом, на востоке союзники признали границы, навязанные Германией революционной России там, где им не помешали это сделать силы, находящиеся вне их контроля.

На территории бывшей Австро-Венгрии также имелись большие участки, которые предстояло поделить. В результате Австрия и Венгрия были сведены к чисто немецким и мадьярским образованиям и превратились в задворки Европы. Сербия увеличилась до современной Югославии путем присоединения Словении (до этого принадлежавшей Австрии), Хорватии (до этого при надлежавшей Венгрии), а также ранее независимого маленького родового королевства пастухов и контрабандистов — Черногории, сурового горного края, где жители реагировали на беспрецедентную потерю независимости массовым обращением в коммунизм, при котором, как они думали, высоко ценится мужество и героизм. Коммунистическая идея также ассоциировалась у них с православной Россией, чью веру непокоренные жители Черногории столько веков защищали против турок. Новая Чехословакия родилась в результате объединения бывшего промышленного центра империи Габсбургов с некогда принадлежавшими Венгрии землями, на которых проживали словацкие и русинские крестьяне. Румыния разрослась в многонациональный конгломерат, Польша и Италия также извлекли выгоду из этого передела. Не имелось никаких исторических прецедентов или логики в комбинациях с Чехословакией и Югославией, создание которых явилось результатом националистической идеологии, проповедовавшей как силу общих этнических корней, так и нежелательность появления слишком мелких национальных 44 «Эпоха катастроф»

государств. Все южные славяне (=югославы) были объединены в одно государство, то же произошло и с западными славянами чешских и словацких земель. Как и следовало ожидать, все эти политические браки поневоле оказались не слишком прочными. Кстати, за исключением остатков Австрии и Венгрии, потерявших большую часть своих территорий, но на практике не лишившихся своих национальных меньшинств, новые государства, отторгнутые от России и от империи Габсбургов, оказались не менее многонациональными, чем их предшественники. Чтобы держать Германию постоянно ослабленной, ей был навязан карательный мир, оправдываемый тем аргументом, что это государство единственное несет ответственность за войну и все ее последствия (пункт о «военных преступлениях»). Это достигалось не столько за счет отторжения ее территорий (земли Эльзаса и Лотарингии вернулись обратно к Франции, а значительный регион на западе — к восстановленной в прежних границах Польше—тот самый «польский коридор», который отделял Восточную Пруссию от остальной Германии), сколько за счет лишения Германии ее мощного морского и воздушного флота, уменьшения ее армии до юо тысяч человек, навязывания теоретически бессрочных репараций (возмещения военных издержек, понесенных победителями), а также военной оккупации части Западной Германии. Не в последнюю очередь это было достигнуто и путем лишения Германии всех ее заморских колоний— они были распределены между Великобританией с ее доминионами, Францией и, в меньшей

степени, Японией (из-за растущей непопулярности империализма они теперь назывались не колониями, а «подмандатными территориями»). Внешнее управление отсталыми народами, вверенное человечеством имперским державам, должно было гарантировать им не эксплуатацию, но всемерное процветание. За исключением статей, касающихся территориальных вопросов, к середине 1930-х годов от Версальского договора ничего не осталось.

Что касается механизма предупреждения следующей мировой войны, то было очевидно, что союз великих европейских цержав, поддерживавший равновесие на континенте до 1914 года, полностью разрушен. Альтернатива, которую навязывал упрямым европейским политикам президент Вильсон со всем либеральным пылом принстонского ученого-политолога, предполагала учреждение всемирной Лиги Наций (т. е. независимых государств), которая решала бы все возникающие проблемы мирным и демократическим путем до того, как они выйдут из-под контроля, преимущественно путем открытых переговоров («гласно достигнутых открытых соглашений»), поскольку война, ко всему прочему, перевела привычные и разумные международные переговорные процессы в область «тайной дипломатии». В значительной степени это явилось реакцией на секретные договоренности, заключенные во время войны союзниками и перекроившие послевоенную Европу и Ближний Вое-Эпоха тотальной войны

ток с поразительным отсутствием хоть какого-то ьнимания к жизненным интересам обитателей этих регионов. Большевики, обнаружив эти секретные документы в царских архивах, поспешили их опубликовать, чтобы довести до сведения всего мира, после чего стало необходимо свести к минимуму ущерб, нанесенный этими разоблачениями. Фактически учреждение Лиги Наций явилось частью процесса мирного урегулирования, однако она потерпела почти полную неудачу, превратившись просто в организацию для сбора статистических данных. Впрочем, в начале своей деятельности Лига Наций решила один или два второстепенных территориальных вопроса, не подвергавших особому риску мир во всем мире,— в частности, спор между Финляндией и Швецией по поводу Аландских островов *. Отказ США от участия в Лиге Наций лишил последнюю какого-либо реального веса.

Нет необходимости углубляться в исторические детали периода между Первой и Второй мировыми войнами, чтобы увидеть, что версальские решения просто не могли стать фундаментом для прочного мира. Они были обречены с самого начала, и поэтому следующая война стала практически неизбежна. Как уже упоминалось, США почти сразу же официально вышли из договора, а в мире, который больше не был европоцентрическим, ни одно соглашение, не поддержанное страной, теперь являвшейся главной мировой державой, не могло иметь веса. Как мы увидим, это было справедливо не только для политики, но и для экономики. Две главные европейские и, несомненно, главные мировые державы, Германию и Советскую Россию, временно не только исключили из международной игры, но сделали все, чтобы лишить их статуса независимых игроков. При возвращении на сцену одной (или обеих) этих держав достигнутый мир, опиравшийся только на Великобританию и Францию, поскольку Италия также оставалась недовольной, не смог бы устоять. Между тем рано или поздно, вместе или порознь, Германия и Россия неизбежно должны были вновь появиться на политической сцене. Незначительный шанс сохранить мир исчез после отказа стран-победительниц допустить побежденных к процессу мирного урегулирования. Вскоре стало ясно, что полное подавление Германии, как и абсолютная изоляция Советской России, невозможно, но осознание реального положения вещей шло медленно и трудно. В частности, Франция крайне неохотно отказалась от надежды удерживать Германию слабой и беспомощной (англичан, в отличие от французов, не терзали воспоминания о поражении и оккупации). Что ка-

* На Аландских островах, расположенных между Финляндией и Швецией и являющихся частью Финляндии, жило исключительно шведскоговорящее население, в то время как в только что обретшей независимость Финляндии агрессивно насаждался финский язык. Для присоединения островов к Швеции Лига Наций разработала схему, которая гарантировала исключительное использование шведского языка на их территории и защищала их от нежелательной иммиграции с материковой части Финляндии. «Эпоха катастроф»

сается СССР, то страны-победительницы предпочли бы, чтобы этого государства вообще не было. Став на сторону контрреволюционных сил в гражданской войне в России и посылая войска для их поддержки, они не выказывали никакого желания признать существование Страны Советов. Их коммерсанты отклоняли предложения самых выгодных концессий для иностранных инвесторов, сделанные Лениным, которому нужно было любыми способами налаживать экономику, почти

уничтоженную мировой войной, революцией и начавшейся гражданской смутой. Советская Россия была вынуждена развиваться в изоляции. Преследуя политические цели, оба отверженных государства Европы — Советская Россия и Германия — сблизились в начале 1920-х годов. Возможно, следующей войны можно было избежать или, по крайней мере, отсрочить ее наступление, если бы довоенная экономика была восстановлена в прежнем виде как глобальная система экономического роста и процветания. Однако через несколько лет, в середине 192о-х годов, когда казалось, что военная и послевоенная разруха уже позади, разразился самый глубокий экономический кризис со времен промышленной революции (см. главу з). В результате в Германии и Японии к власти пришли милитаристы и ультраправые, являвшиеся сторонниками политики целенаправленной ломки существующего порядка путем резкой конфронтации, при необходимости военной, а не постепенных изменений путем переговорных процессов. С этого времени новую мировую войну можно было не только предвидеть, но и предсказать в плановом порядке. Те, кто вырос в 1930-е годы, ожидали ее. Страшные видения эскадрилий самолетов, сбрасывающих бомбы на города, и жутких фигур в противогазах, на ощупь, как слепцы, прокладывающих путь сквозь завесу ядовитого газа, часто являлись воображению моего поколения: во втором случае эти видения оказались ошибочными, в первом—пророческими. II

Обстоятельствам, приведшим ко Второй мировой войне, посвящено гораздо меньше исторической литературы, чем обстоятельствам начала Первой мировой. Причины этого понятны. За редчайшим исключением, ни один серьезный историк никогда не сомневался, что Германия, Япония и, в меньшей степени, Италия являлись агрессорами. Страны, втянутые в войну против этих трех государств, неважно, капиталистические или социалистические, не хотели воевать, и большинство из них делало все возможное, чтобы этого избежать. На вопрос о том, кто или что послужило причиной Второй мировой войны, можно ответить в двух словах: Адольф Гитлер. Ответы на вопросы истории, безусловно, не так просты. Как мы видели, создавшаяся в результате Первой мировой войны обстановка в мире в осно- Эпоха тотальной войны 47

ве своей не могла быть стабильной не только в Европе, но и на Дальнем Востоке, и поэтому никто не думал, что мир продлится долго. Существующим положением не были удовлетворены не только побежденные государства, которые (в особенности Германия) полагали, что имеют достаточно причин для недовольства. Все партии в Германии, от коммунистов на крайнем левом фланге до национал-социалистов на крайнем правом, единодушно считали Версальский договор несправедливым и неприемлемым. Парадоксально то, что если бы в Германии действительно произошла революция, то она могла породить менее опасную для всего мира страну. Два побежденных государства, ставших по-настоящему революционными, Россия и Турция, были слишком заняты собственными проблемами, включая защиту своих границ, чтобы обострять международную напряженность. В 193о-е годы они являлись стабилизирующими силами, причем Турция оставалась нейтральной и во время Второй мировой войны. Однако Япония и Италия, несмотря на то что они воевали на стороне победителей, также чувствовали себя обделенными, хотя японцы расценивали ситуацию более реалистично, чем итальянцы, чьи имперские аппетиты значительно превосходили их возможности. В результате Первой мировой войны Италия приобрела значительные территории в Альпах, на Адриатике и даже в Эгейском море — почти все, что обещали ей союзники за переход на их сторону в 1915 году. Однако торжество фашизма в Италии — контрреволюционного и поэтому ультранационалистического и империалистического движения—ясно говорило о ее неудовлетворенности (см. главу s). Что касается Японии, то весьма значительные сухопутные и морские военные силы превратили ее в едва ли не са мую грозную державу на Дальнем Востоке, особенно после того как Россия сошла со сцены. Международное признание этого обстоятельства было закреплено Вашингтонским военно-морским соглашением 1022 года, которое раз и навсегда положило конец морскому владычеству Великобритании, установив соотношение 5:5:3 для численности американских, британских и японских военно-морских сил соответственно. И все же Япония, индустриализация которой шла с курьерской скоростью (хотя по абсолютному объему ее экономика оставалась все еще на весьма скромном уровне—2,5% мирового промышленного производства в конце 1920-х годов), без сомнения, чувствовала, что заслуживает гораздо большего куска дальневосточного пирога, чем ей было выделено имперскими державами. Более того, фактически не обладая никакими природными ресурсами, необходимыми для современной экономики, Япония остро ощущала свою зависимость. Ее импорт в любое время мог быть заблокирован с помощью иностранных военно-

морских сил, а экспорт полностью зависел от американского рынка. Военное давление с целью создания близлежащей материковой империи в Китае (этот вариант обсуждался) могло помочь укоротить японскую систему коммуникаций, этим сделав ее более защищенной.

«Эпоха катастроф»

И все же не шаткость мира после igi8 года явилась главной причиной Второй мировой войны. Ею стала агрессия трех недовольных держав, с середины 1930-х годов связанных друг с другом различными договоренностями. Вехами на пути к войне стали вторжение Японии в Маньчжурию в 1931 году, вторжение Италии в Эфиопию в 1935 году, вмешательство Германии и Италии в гражданскую войну в Испании в 1936—1939 годах, вторжение Германии в Австрию в начале 1938 года, расчленение Чехословакии, осуществленное Германией в том же году, немецкая оккупация того, что осталось от Чехословакии, в марте 1939 года (сопровождавшаяся оккупацией Албании Италией) и немецкое вторжение в Польшу, которое фактически и привело к началу войны. Можно упомянуть еще об одной группе ключевых негативных событий: провал мер, предпринятых Лигой Наций против Японии, отсутствие действенных шагов против Италии в 1935 году, неспособность Великобритании и Франции должным образом отреагировать на одностороннее расторжение Германией Версальского договора и, в особенности, на повторный захват ею Рейнской области в 1936 году; отказ этих стран от вмешательства в гражданскую войну в Испании («политика невмешательства»), провал их ответных мер на оккупацию Австрии, их уступки немецкому шантажу в отношении Чехословакии (Мюнхенское соглашение 1938 года), а также отказ СССР от дальнейшего противостояния Гитлеру в 1939 ГоДУ (пакт Гитлера—Сталина в августе 1939 года). И все же, хотя одна из сторон явно не желала войны и делала все возможное, чтобы ее избежать, а другая прославляла ее и, как в случае Гитлера, активно к ней стремилась, ни один из агрессоров не хотел той войны, которая в итоге получилась, в тот момент, когда она все-таки началась, и с теми врагами (по крайней мере с некоторыми из них), с которыми пришлось воевать. Япония, несмотря на влияние военной машины на ее политику, несомненно, предпочла бы добиться своей цели — создания восточноазиатской империи—безжировой войны, в которую она оказалась втянутой только потому, что в нее вступили США. Какой войны хотела Германия, когда и против кого она собиралась воевать—все эти вопросы по-прежнему остаются спорными, поскольку Гитлер не был человеком, который документирует свои замыслы. Тем не менее две вещи нам ясны. Состоявшееся в 1939 году нападение на Польшу (поддержанную Великобританией и Францией) не входило в планируемую им игру, а война, в которую он в конце концов оказался втянут,—не только против СССР, но и против США—стала кошмаром для каждого немецкого генерала и дипломата.

Германии (как впоследствии и Японии) молниеносная наступательная война нужна была по тем же причинам, что ив 1914 году. Объединенные и скоординированные, ресурсы потенциальных врагов каждой из этих стран были неизмеримо больше, чем их собственные. Кроме того, ни Германия, ни Япо-тоталъной воины

ния никогда серьезно не готовились к длительней воине и не делали ставку на новое оружие с длительным сроком производства (англичане, напротив, зная о превосходстве противника на суше, с самого начала вкладывали деньги в дорогостоящее и технологически сложное оружие, планируя долгосрочную войну, в которой они и их союзники должны опередить противника по производству современного вооружения). Японии, в отличие от Германии, удалось избежать столкновения с коалицией противников, поскольку она не принимала участия ни в войне Германии против Франции и Великобритании в 1939—I94Q годах, ни в войне против России после 1941 года. В отличие от всех остальных держав, она столкнулась с Красной армией в неофициальной, но имевшей важное значение войне 1939 года на границе Сибири и Китая, понеся при этом большие потери. В декабре 1941 года Япония вступила в войну только против Великобритании и США, но не против СССР. К несчастью для Японии, единственная держава, с которой ей пришлось воевать, США, настолько превосходила ее по своим ресурсам, что фактически была обречена на победу.

Некоторое время казалось, что Германии повезло больше. В 1930-х годах, когда война уже приближалась, Великобритании и Франции не удалось договориться с Советской Россией, которая в конце концов предпочла союз с Гитлером. В то же время американские политики удерживали

президента Рузвельта от оказания реальной помощи стороне, которую он решительно поддерживал. Поэтому в 1939 году война началась как чисто европейская, а после вторжения Германии в Польшу (которая была завоевана и поделена с лояльным теперь СССР за три недели) продолжалась как западноевропейская война Германии с Великобританией и Францией. Весной 1940 года Германия с оскорбительной легкостью опустошила Норвегию, Данию, Нидерланды, Бельгию и Францию, оккупировав первые четыре страны, а Францию поделив на две зоны: одна, зона непосредственной оккупации, находилась под управлением немцев, а во второй было создано марионеточное французское государство (его правители, собранные из различных группировок французской реакции, больше не хотели называть его республикой) со столицей в провинциальном курортном городке Виши. Только Великобритания продолжала воевать с Германией, сплотив все силы нации под руководством Уинстона Черчилля и полностью отказавшись от любого соглашения с Гитлером. Именно в это время фашистская Италия опрометчиво решила выбраться за ограду нейтралитета, за которой ее правительство до этого предусмотрительно отсиживалось, и открыто поддержать Германию.

Фактически война в Европе закончилась. Даже если бы море и британские военно-воздушные силы не позволили Германии вторгнуться в Великобританию, трудно было представить, что в результате войны последняя могла бы вернуть свои позиции на континенте, не говоря уже о том, чтобы победить «Эпоха катастроф»

Германию. Несколько месяцев в 1940—1941 годах, когда Великобритания сражалась в одиночку, стали великим моментом в истории английского народа, во всяком случае тех англичан, которым посчастливилось остаться в живых, но силы были слишком неравны. Американская программа перевооружения «Защита Западного полушария», выдвинутая в июне 1940 года, фактически исходила из того, что дальнейшее предоставление оружия британцам бесполезно, и даже после того как Великобритания выстояла, она рассматривалась американцами главным образом в качестве отдаленного форпоста. Между тем передел Европы уже произошел. СССР по договору с Германией оккупировал европейские владения царской империи, утраченные в 1918 году (за исключением части Польши, захваченной Германией), и часть Финляндии, против которой зимой 1939—1940 годов Сталин затеял бездарную войну, немного отодвинувшую советские границы от Ленинграда. Между тем Гитлер занялся пересмотром версальских договоренностей (оказавшихся столь недолговечными) в отношении бывших владений Габсбургов. Как и следовало ожидать, попытки Великобритании расширить войну на Балканах привели к тому, что весь полуостров, включая греческие острова, был захвачен Германией.

Германия даже пересекла Средиземное море и вторглась в Африку, когда ее союзницу Италию, вызывавшую своими военными действиями еще большее разочарование, чем Австро-Венгрия во время Первой мировой войны, едва не вышвырнули из африканских колоний англичане, атаковавшие со своей главной базы в Египте. В это время африканский корпус германской армии, возглавляемый одним из самых талантливых генералов, Эрвином Ром-мелем, угрожал всем английским соединениям на Ближнем Востоке.

Военные действия возобновились с новой силой после нападения Гитлера на СССР 22 июня 1941 года—решающей даты во Второй мировой войне. Это вторжение, вынудившее Германию начать войну на два фронта, было столь бессмысленным, что Сталин просто не верил, что Гитлер строит подобные планы. Но для Гитлера завоевание обширной восточной материковой империи, богатой природными ресурсами и рабской силой, представлялось вполне логичным шагом. Он, подобно многим военным экспертам (за исключением японских), фатально недооценивал способность Советов к сопротивлению. Кстати, для этого имелись серьезные основания: развал Красной армии в результате чисток 193°'х годов (см. главу is), тяжелое состояние страны, общие последствия террора и бездарное вмешательство в военную стратегию самого Сталина. Действительно, первоначальное продвижение немецких армий было столь же молниеносным и казалось таким же успешным, как их кампании на Западе. К началу октября они подошли к окраинам Москвы, и есть свидетельства, что в течение нескольких дней Сталин был настолько деморализован, что обдумывал условия заключения мира. Но этот момент про-Эпоха тотальной войны 5-л

шел, и огромные пространства земли, людские ресурсы, физическая выносливость русских и их патриотизм, а также стремление победить любой ценой остановили продвижение немцев и дали СССР время собраться с силами. Не последнюю роль в этом сыграли талантливые военачальники (некоторые из них были только что освобождены из лагерей). 1942—1945 годы стали единст-

венным периодом времени, когда Сталин приостановил террор.

То, что война с Россией не была завершена за три месяца, как ожидал Гитлер, для Германии означало поражение, поскольку она не была подготовлена к длительной войне и не смогла бы ее выдержать. Несмотря на свои победы, она имела и производила гораздо меньше военных самолетов и танков, чем Великобритания и Россия, не говоря уже о США. Новое немецкое наступление, начавшееся в 1942 году после изнурительной зимы, казалось столь же успешным, как и все остальные, и продвинуло немецкие войска далеко на Кавказ и в низовья Волги, но уже не могло повлиять на исход войны. Немецкие войска были остановлены, разбиты, окружены и в итоге вынуждены сдаться под Сталинградом (лето 1942—март 1943) - После этого началось наступление русских войск, в конечном итоге приведшее их в Берлин, Прагу и Вену. После Сталинграда все уже понимали, что поражение Германии—лишь вопрос времени. Между тем война, бывшая до этого в основном европейской, стала по-настоящему мировой. Это произошло частично благодаря росту антиимпериалистических настроений (тогда еще без труда подавляемых) в колониях и зависимых территориях Великобритании, по-прежнему остававшейся величайшей из мировых империй. Сторонников Гитлера среди буров Южной Африки удалось интернировать (правда, они вновь вышли на политическую арену после войны, создав в 1948 году режим апартеида), а захват власти Ра-шидом Али в Ираке весной 1941 года—быстро пресечь. Гораздо важнее было то, что благодаря победам Гитлера в Европе влияние колониальных держав в Юго-Восточной Азии значительно ослабло, а образовавшийся вакуум заполнила Япония, претендовавшая на протекторат над беззащитными остатками французских владений в Индокитае. США не собирались терпеть экспансию «держав оси» * в этой части мира и начали оказывать жесткое экономическое давление на Японию, чья торговля и снабжение полностью зависели от морского сообщения. Именно этот конфликт привел к войне между двумя странами. После нападения японцев на Пёрл-Харбор 7 декабря 1941 года война приобрела общемировой характер. Через несколько месяцев японцы захва-

* «Державы оси»—коалиция, возглавляемая Германией, Италией и Японией, противостоявшая союзникам во Второй мировой войне. Была заключена серия соглашений между Германией и Италией, сопровождавшаяся провозглашением «оси», связывающей Рим и Берлин (25 октября 1936 года), а затем германо-японским антикоминтерновским пактом, направленным против СССР (примеч. пер.). ''Эпоха катастроф»

тили всю территорию Юго-Восточной Азии, континентальную и островную, угрожая напасть на Индию из Бирмы, а с острова Новая Гвинея—на безлюдную северную часть Австралии. Скорее всего, война с США была для Японии неизбежна., поскольку уйти от столкновения можно было в единственном случае — отказавшись от надежд создать мощную экономическую империю (цветисто названную «великой восточноазиатской сферой всеобщего процветания»), являвшуюся основной целью японской политики. В свете тех пагубных последствий, которые повлекла за собой неспособность европейских стран сопротивляться Гитлеру и Муссолини, едва ли можно было ожидать, что США под руководством Ф. Д. Рузвельта станут реагировать на экспансию Японии так же, как Великобритания и Франция реагировали на экспансию Германии. Во всяком случае, американское общественное мнение рассматривало Тихий океан (в отличие от Европы) как зону влияния США, наподобие Латинской Америки. Американский «изоляционизм» просто прикрывал нежелание вмешиваться в европейские дела. Фактически именно западное (т. е. американское) эмбарго на японскую торговлю и замораживание японских активов побудило Японию к действию, иначе ее экономика, полностью зависевшая от импорта, поступавшего морским путем, была бы задушена незамедлительно. Но игра, которую она начала, была крайне опасной и в конечном итоге оказалась самоубийственной. Япония стремилась использовать единственный, быть может, шанс в короткий срок создать вожделенную империю Южного полушария. Причем она понимала, что для этого потребуется парализовать действия американского военного флота— единственной силы, которая могла бы вмешаться в ее планы. А это означало, что США, многократно превосходящие Японию по военной мощи и ресурсам, немедленно начнут войну, в которой у Японии не было шансов на победу.

До сих пор неясно, почему Гитлер, полностью поглощенный войной с Россией, без всякой причины объявил войну и США, тем самым предоставив правительству Рузвельта возможность вступить в европейскую войну на стороне Великобритании, не встречая никакого политического сопротивления на родине. У Вашингтона было очень мало сомнений, что нацистская Германия представляла гораздо более серьезную или, по крайней мере, гораздо более глобальную опасность для США и остального мира, чем Япония. Поэтому США сознательно решили сосредоточиться на разгроме Германии перед тем, как одолеть Японию, и соответственно распределили свои ресурсы.

Расчет оказался верным. Потребовалось еще три с половиной года, чтобы одержать победу над Германией, после чего Япония была поставлена на колени за три месяца. Безрассудство Гитлера не имеет разумного объяснения, хотя мы знаем, что он упрямо и фатально недооценивал возможность США вступить в войну, не говоря уже об их экономическом и техническом потенциале, по-Эпоха тотальной воины

скольку считал, что демократии вообще неспособны к действию. Единственная демократия, которую он принимал всерьез, была британская, хотя ее он вполне справедливо считал не полностью «демократичной».

Решение Гитлера напасть на Россию и объявить войну США предопределило исход Второй мировой войны. Однако ясно это стало не сразу, поскольку «державы оси» достигли пика своего успеха к середине 1942 года и не теряли военную инициативу вплоть до 1943 года. Кроме того, западные союзники не возобновляли активных действий в Европе до 1944 года, поскольку, воюя в Северной Африке и Италии, должны были преодолевать мощное сопротивление немецких войск. Между тем основным оружием западных союзников против Германии являлись боевые самолеты, что, как показали более поздние исследования, было крайне неэффективно и приводило в основном к уничтожению мирного населения и разрушению городов. Наступление продолжали только советские войска; при этом лишь на Балканах (главным образом в Югославии, Албании и Греции) вдохновляемое коммунистами вооруженное сопротивление создавало для Германии (а еще больше для Италии) серьезные военные проблемы. Тем не менее Уинстон Черчилль был прав, когда после нападения на Пёрл-Харбор утверждал, что при условии «правильного распределения подавляющих сил» грядущая победа не вызывает сомнений (Kennedy, р. 347)- С конца 1942 года никто не сомневался, что «Большой союз» победит «державы оси». Союзники уже начали размышлять о том, как распорядиться предстоящей победой.

Нет необходимости прослеживать дальнейший ход военных действий, заметим только, что на западе Германия ожесточенно сопротивлялась даже после того, как союзники в июне 1944 года открыли второй фронт в Европе. В отличие от 1918 года в Германии не наблюдалось никаких признаков антигитлеровской революции. Только немецкие генералы, составлявшие ядро традиционной прусской военной машины, в июне 1944 года подготовили заговор с целью свержения Гитлера, поскольку являлись здравомыслящими патриотами, а не энтузиастами в духе вагнеровских «Сумерек богов». Не имея массовой поддержки, они потерпели неудачу и были уничтожены сторонниками Гитлера. На востоке, в Японии, приближение краха было еще менее заметным. Она была полна решимости воевать до конца, и именно поэтому для ускорения ее капитуляции на Хиросиму и Нагасаки были сброшены атомные бомбы. Победа в 1945 году была абсолютной, а капитуляция—безоговорочной. Побежденные государства были полностью оккупированы победителями. Формальный мир не заключался, поскольку политической власти, не зависимой от оккупационных сил, просто не существовало — по крайней мере, в Японии и Германии. Более всего на мирные переговоры походила серия конференций 1943—1945 годов, на которых главные союзные державы— СССР, США и Великобритания—договаривались о разделе военной добычи и

«Эпоха катастроф»

(не слишком успешно) пытались наметить основы послевоенных отношений друг с другом. Речь идет о конференциях в Тегеране в 1943 году, в Москве осенью 1944 года, в Ялте в начале 1945 года и в Потсдаме в августе 1945 года. Максимального успеха в ходе этих переговоров удалось достичь только в выработке принципов политических и экономических отношений между государствами, включая создание ООН. Этим вопросам посвящена особая глава (см. главу 9) • Вторая мировая война велась с гораздо большим ожесточением, чем Первая. Противники воевали «до полной победы», без каких бы то ни было уступок и компромиссов с обеих сторон (исключая Италию, в 1943 году перешедшую на сторону противника и сменившую политический режим, с которой в силу этого обращались не как с оккупированной территорией, а как с побежденной страной, имеющей законное правительство. Этому способствовал и тот факт, что союзники не могли изгнать немецкие войска и опиравшуюся на них фашистскую «социальную республику» Муссолини с половины территории Италии в течение почти двух лет). В отличие от Первой мировой войны, такая непримиримость с обеих сторон не требует специального объяснения. Это

была «война вер» или, говоря современным языком, война идеологий. Несомненно также, что для большинства участвовавших в ней стран это была война за выживание. Преступления нацистов в Польше и на оккупированных территориях СССР, а также судьба евреев, о систематическом истреблении которых постепенно становилось известно недоверчивому человечеству, ясно показывали, что установление немецкого национал-социалистского режима несет с собой рабство и смерть. Поэтому война велась без всяких ограничений. Вторая мировая война превратила массовую .войну в войну тотальную.

Ее потери поистине неисчислимы, невозможны даже приблизительные подсчеты, поскольку в этой войне (в отличие от Первой мировой) мирных граждан погибло не меньше, чем солдат, причем многие самые ужасные побоища происходили в такое время и в тех местах, где никто не был в состоянии (или не хотел) подсчитывать потери. Согласно имеющимся оценкам, число людей, непосредственно погубленных этой войной, в три — пять ра? превышает потери Первой мировой войны (Milward, 1979, Р- 270; Petersen, 1986). Или, говоря иначе, погибло от ю до 2о% всего населения СССР, Польши и Югославии; от 4 до 6% населения Германии, Италии, Австрии, Венгрии, Японии и Китая. Потери Великобритании и Франции были гораздо меньше, чем в Первой мировой войне,— около i% всего населения, но в США — несколько выше. Однако все эти цифры приблизительны. Потери СССР, по разным подсчетам, составляли у, п, 2о и даже 50 миллионов. Но важна ли статистическая точность, когда порядок цифр столь астрономичен? Разве геноцид был бы менее ужасен, если бы историки пришли к заключению, что истреб-Эпоха тотальной войны

лено не 6 миллионов евреев (неточные и почти наверняка завышенные цифры первоначального подсчета), а 5 или даже 4? Что изменится, если мы узнаем, что в результате девятисот дней блокады Ленинграда (1941—1944) от голода и истощения погиб не миллион, а лишь три четверти или полмиллиона людей? В самом деле, можно ли представить себе эти цифры? Что, например, для читателя этих строк означает тот факт, что из 5,7 миллиона русских военнопленных в Германии умерло з,3 миллиона? (Hirschfeld, 1986} Единственным достоверным фактом, касающимся военных потерь, является тот, что в целом мужчин погибло больше, чем женщин. В 1959 году в СССР на четверо мужчин в возрасте от 35 до so лет все еще приходилось семь женщин (Milward, 1979, Р- 212). Восстанавливать здания после войны гораздо легче, чем человеческие жизни.

III

Нам кажется вполне естественным, что современные способы ведения войны затрагивают все население, мобилизуя большую его часть; что для производства оружия, используемого в невероятных количествах, требуется перестройка всей экономики; что война производит неисчислимые разрушения и полностью подчиняет себе жизнь вовлеченных в нее стран. Однако все эти черты присущи лишь войнам двадцатого века. Разумеется, и раньше случались крайне разрушительные войны; некоторые из них могли послужить прообразом современных тотальных войн, как, например, войны революционной Франции. До наших дней гражданская война i86i— 1865 годов остается самой кровавой в истории США. В ней погибло столько же американцев, сколько во всех последующих войнах с участием США, вместе взятых, включая обе мировые войны, Корею и Вьетнам. Тем не менее до двадцатого века войны, затрагивающие все общество, являлись исключением. Джейн Остен писала свои романь: во время наполеоновских войн, ко неосведомленный читатель вряд ли догадался бы об этом, потому что их нет на страницах ее книг, хотя молодые джентльмены, появляющиеся з романах, без сомнения, принимали в них участие. Невозможно представить, чтобы какой-нибудь романист мог писать так о воюющей Великобритании двадцатого века.

Чудовище тотальной войны обрело силу далеко не сразу. Тем не менее начиная с 1914 года войны бесспорно стали массовыми. Уже в Первую мировую в Великобритании было призвано на фронт 12,5% всего мужского населения, в Германии—12,5%, во Франции—почти 17%. В годы Второй мировой войны мобилизации подверглось около 2о% всей активной рабочей силы {Milward, 1979, Р- 2i6). Заметим вскользь, что такой уровень массовой мобилизации, продолжавшейся много лет, можно поддерживать только с помощью совре-«Эпоха катастроф*-

менного высокопродуктивного производства или же при наличии экономики, большая часть которой находится в руках непризывной части населения. Традиционные аграрные экономики обычно могут мобилизовать столь большую часть своей рабочей силы только посезонно, по

крайней мере в умеренном поясе, поскольку в земледельческом году есть периоды, когда требуются все свободные руки (например, при сборе урожая). Даже в индустриальных обществах столь значительное отвлечение рабочей силы оборачивается огромной нагрузкой на оставшихся трудящихся. Именно поэтому в результате современных массовых войн окрепло влияние профсоюзов и произошла революция в труде женщин—временная после Первой мировой войны и постоянная—после Второй.

Кроме того, войны двадцатого века являлись массовыми в том смысле, что в ходе военных действий использовались и истреблялись невиданные ранее объемы материальных ресурсов. Отсюда немецкое выражение Materialschlacht («битва материалов») для описания сражений на Западном фронте в 1914— 1918 годах. Наполеону, к счастью для Франции, имевшей в то время крайне ограниченные производственные возможности, в i8o6 году удалось выиграть сражение под Йеной и тем самым сокрушить Пруссию, использовав всего лишь Г50О артиллерийских снарядов. Между тем накануне Первой мировой войны Франция планировала выпуск ю—12 тысяч снарядов ежедневно, а к концу войны ее промышленность вынуждена была производить уже 2оо тысяч снарядов в день. Даже царская Россия могла производить 150 тысяч снарядов в день, или 4,5 миллиона в месяц. Неудивительно, что в итоге в машиностроении произошла настоящая революция. Что касается не столь разрушительной военной атрибутики, то можно вспомнить, что во время Второй мировой войны армия США заказала более 519 миллионов пар носков и более 219 миллионов пар штанов, а немецкие войска, верные бюрократической традиции, за один только год (i943) заказали 4,4 миллиона пар ножниц и 6,2 миллиона подушечек для печатей военных канцелярий (Milward, 1979, Р- 68). Массовой войне требовалось массовое производство. А производство в свою очередь требовало организации и управления—даже если целью являлось уничтожение человеческих жизней максимально быстрыми и эффективными способами, как в немецких концентрационных лагерях. Предельно обобщая, тотальную войну можно назвать самым большим предприятием, известным до этого человечеству, которое требовало четкой организации и руководства.

Подобное положение дел создавало принципиально новые проблемы. Военные вопросы всегда являлись прерогативой правительств с тех пор, как в семнадцатом столетии они отказались от услуг наемников и взяли в свои руки руководство регулярными армиями. Фактически армии и войны очень скоро превратились в «производства», комплексы экономической деятельно-Эпоха тотальной войны

сти, заметно превосходившие любой частный бизнес. Вот почему в девятнадцатом веке они столь часто служили источником знаний и управленческого опыта для многочисленных частных предприятий, развивавшихся в промышленную эпоху, например для строительства железных дорог или сооружения портов. Более того, почти все правительства занимались производством вооружений и военного имущества, хотя к концу девятнадцатого века оформился своеобразный симбиоз правительств и специализированных частных фирм по производству оружия. Это явление было особенно заметно в высокотехнологичных секторах, таких как производство артиллерии и военных кораблей; оно предвосхитило то, что мы теперь называем «военно-промышленным комплексом» (см. Эпоха империй, глава гз). Тем не менее главной чертой периода, простирающегося от французской революции до Первой мировой войны, являлось то, что экономика, насколько это было возможно, в военное время продолжала работать так же, как и в мирное («business as usual»), хотя, разумеется, даже тогда определенные отрасли никак не могли отгородиться от войны—например, легкая промышленность, которой нужно было выпускать военную форму с гораздо более высокой производительностью, чем в мирное время. Главным вопросом, волновавшим правительства, являлся финансовый. Чем оплачивать войну? Делать ли это за счет займов или путем прямого налогообложения? И на каких условиях? В результате управление военной экономикой перешло в руки государственных казначейств и министерств финансов. Первая мировая война, продлившаяся намного дольше, чем предполагали правительства, и потребовавшая гораздо больше людей и оружия, сделала производство по принципу «business as usual», а с ним и владычество финансовых ведомств невозможным, хотя чиновники государственного казначейства (подобно молодому Мейнарду Кейнсу в Великобритании) по привычке продолжали сокрушаться по поводу готовности политиков добиваться победы, не считаясь с финансовыми затратами. И они, безусловно, были правы. Великобритании потратила на обе мировые войны гораздо больше, чем могла себе позволить, что имело длительные негативные последствия для ее экономики. При ведении войны современными методами нужно не только рационально расходовать деньги, но и планировать экономические

процессы.

В ходе Первой мировой войны правительства постигали это на собственном опыте. К началу Второй мировой они подошли уже вполне подготовленными, главным образом благодаря урокам прошлой войны, которые их чиновники тщательно изучили. И все же только по прошествии времени правительствам стало ясно, насколько всеохватывающим должно быть управление экономикой в военных условиях и насколько существенно плановое производство и распределение ресурсов (иное, чем в мирное время). В начале Второй мировой войны только два государства, СССР и, в меньшей степени, на-«Эпоха катастроф»

цистская Германия, имели хоть какие-то механизмы подобного контроля над экономикой, что неудивительно, поскольку советские идеи планирования первоначально вдохновлялись и до некоторой степени основывались на тех знаниях о немецкой плановой экономике 1914—19А7 годов, которыми располагали большевики (см. главу 13). Некоторые государства, особенно Великобритания и США, не имели даже зачатков подобных механизмов.

Парадокс заключается в том, что среди плановых экономических систем эпохи тотальных войн военные экономики западных демократий — Великобритании и Франции в Первую мировую войну, Великобритании и США во Вторую—значительно превзошли Германию с ее традициями и теориями рационально-бюрократического управления (о советском планировании см. главу is). О причинах этого можно только гадать. Немецкая военная экономика менее систематично и эффективно могла мобилизовать все свои ресурсы для войны и не слишком заботилась о мирном населении. Жители Великобритании и Франции, пережившие Первую мировую войну, стали даже относительно более здоровыми, чем прежде, хотя и несколько обеднели, однако реальный доход рабочих этих стран повысился. Немцы же в основном обнищали, а реальные доходы их рабочих заметно упали. Аналогичные сравнения по результатам Второй мировой войны затруднительны, поскольку Франция очень скоро сошла со сцены, США были богаче и испытывали гораздо меньшие трудности, СССР—беднее и находился в куда менее благоприятном положении. Военная экономика Германии эксплуатировала всю Европу, но завершила войну, понеся гораздо больший ущерб, чем западные страны. Благодаря плановой военной экономике, ориентированной на равенство, самопожертвование и социальную справедливость, более бедная в целом Великобрита ния, чье потребление на душу населения к 1943 году снизилось на 2о %, закончила войну с более благоприятными показателями питания и здоровья населения. Что касается немецкой системы, то она была несправедлива в самой основе. Германия эксплуатировала ресурсы и рабочую силу всей оккупированной Европы и обращалась с негерманским населением как с низшей расой, а в некоторых случаях (с поляками, а главным образом с русскими и евреями) — фактически как с рабами, о выживании которых едва ли стоит заботиться. Число иностранных рабочих в Германии постоянно росло и к 1944 году составило пятую часть рабочей силы страны (зо % из них было занято в военной промышленности). Но даже при таком положении дел местный пролетариат мог похвастаться лишь тем, что его реальные заработки остались на уровне 1938 года. В Великобритании детская смертность и общий уровень заболеваемости населения во время войны пошли на спад. А в оккупированной и порабощенной Франции, традиционно славившейся своими продовольственными богатствами и после 1940 года в войне не участвовавшей, средний вес и выносливость населения всех возрастов понизились. Эпоха тотальной войны 59

Тотальная война безусловно произвела революцию в управлении. Но насколько она революционизировала технологию и производство? Другими словами, ускорилось или замедлилось в результате экономическое развитие? Война, без сомнения, способствовала техническому прогрессу, поскольку конфликт между развитыми воюющими странами являлся не только противостоянием армий, но и конкуренцией технологий, обеспечивающих армию эффективным оружием. Если бы не Вторая мировая война и не страх, что нацистская Германия тоже может использовать достижения ядерной физики в собственных целях, не была бы создана атомная бомба и в двадцатом веке не были бы затрачены огромные средства, необходимые для производства любого вида ядерной энергии. Другие технические новшества, изобретенные в первую очередь для военных целей,— сразу приходят на ум аэронавтика и компьютеры—нашли гораздо более эффективное применение в мирное время. Однако это не противоречит факту, что война и подготовка к ней явились главным стимулом ускорения технического прогресса, поскольку на это отпускались огромные средства, чего почти наверняка не произошло бы в мирное время, когда средства выделяются более медленно и осторожно (см. главу 9)-

Впрочем, взаимосвязь войны и технического прогресса не следует переоценивать. Более того, современная индустриальная экономика строится на постоянных технических новациях, которые, несомненно, имели бы место и без всяких войн (в полемических целях можно даже предположить, что в мирное время обновление идет быстрее). Главное состоит в том, что войны, в особенности Вторая мировая, в значительной степени способствовали распространению технических знаний, без сомнения, дав огромный импульс промышленной организации и способам массового производства. Правда, в конечном счете они способствовали лишь приближению перемен, а не коренным преобразованиям.

Ускорила ли война экономический рост? С одной стороны, безусловно нет. Слишком велики бьи.и потери производственных ресурсов, не говоря уже о сокращении работающего населения. 25 % довоенных основных фондов в СССР было разрушено во время Второй мировой войны, 13% в Германии, 8% в Италии, 7% во Франции и только з % в Великобритании (следует учитывать, что эти цифры отчасти компенсировались новым военным строительством). Что касается СССР, то в этом экстремальном случае общий экономический эффект войны был сугубо отрицательным. В 1945 году сельское хозяйство страны лежало в руинах, так же как и великие стройки первых пятилеток. Осталась только мощная, но совершенно не применимая к мирным задачам военная промышленность, голодающие люди и массовые разрушения.

С другой стороны, на экономику США войны, несомненно, оказали благотворное влияние. Уровень ее развития в обеих войнах был совершенно бес- 0 О «Эпоха катастроф»

прецедентным, особенно во Второй мировой войне, когда темпы экономического роста составляли го % в год — больше, чем когда-либо до или после. В обеих войнах США выигрывали оттого, что, во-первых, были удалены от мест сражений и являлись главным арсеналом для своих союзников и, во-вторых, благодаря способности американской экономики расширять производство более эффективно по сравнению с другими экономическими системами. Возможно, именно долгосрочные экономические последствия обеих мировых войн смогли гарантировать экономике США то глобальное превосходство, которое сохранялось на протяжении всего двадцатого века и начало постепенно сглаживаться только к его завершению (см. главу 9). В 1914 году это была уже самая крупномасштабная, но еще не доминирующая экономическая система. Войны, которые укрепили ее, ослабив (относительно или абсолютно) ее соперников, внесли важные перемены в такое положение дел.

Если считать, что США (в обеих войнах) и Россия (особенно во Второй мировой войне) представляют собой две крайности экономического воздействия войн, то остальной мир располагается где-то между этими крайностями, но в целом ближе к российскому, а не к американскому варианту. IV

Остается оценить последствия эпохи войн для человечества. Уже упоминавшееся нами число людских потерь является лишь частью проблемы. Как ни странно, при гораздо меньшем числе жертв Первая мировая война произвела более серьезное впечатление на современников, чем Вторая с ее огромными потерями (по понятным причинам это не касается СССР), о чем свидетельствует широчайшая известность памятников жертвам и культ павших на Первой мировой. Вторая мировая война не создала ничего равноценного Могиле Неизвестного Солдата, а после нее празднование годовщины Дня памяти павших (и ноября 1918 года) постепенно утратило былую торжественность, с которой это событие отмечалось после Первой мировой войны. Возможно, го миллионов убитых явились большим потрясением для тех, кто совершенно не ожидал таких жертв, чем 45 миллионов для людей, уже переживших мясорубку войны.

Безусловно, тотальность военных действий и решимость обеих сторон вести войну любой ценой и без всяких ограничений оставили след в памяти человечества. Без них трудно объяснить нарастающую жестокость и бесчеловечность двадцатого века. Несомненно, причиной этого стала волна варварства, поднявшаяся после 1914 года. Известно, что к началу двадцатого века пытки были официально запрещены во всей Западной Европе. С1945 года мы опять без особого отвращения приучили себя к тому, что негуманное отноше-Эпоха тотальной войны

ние к людям практикуется по крайней мере одной третью государств—членов ООН, включая самые старые и цивилизованные (Peters, 1985).

Рост всеобщей жестокости произошел не только благодаря высвобождению скрытого внутри человека потенциала варварства и насилия, который война естественным образом узаконивает, хотя после Первой мировой войны это, несомненно, проявилось у определенного типа бывших фронтовиков, особенно тех, кто служил в карательных отрядах и подразделениях ультраправых националистов. С какой стати мужчинам, которые убивали сами и были свидетелями того, как убивали и калечили их друзей, испытывать угрызения совести, преследуя и уничтожая врагов правого дела?

Одной из основных причин такой жестокости явилась непривычная демократизация войны. Тотальные конфликты превратились во «всенародные войны» по двум причинам. Во-первых, это произошло потому, что гражданское население и его жизнь стали преимущественной, а иногда и главной стратегической целью. Во-вторых, потому, что в демократических войнах, как и в демократической политике, враг, как правило, демонизируется—его надо сделать в должной степени ненавистным или хотя бы достойным презрения. Войны, с обеих сторон ведущиеся профессионалами, особенно обладающими сходным социальным статусом, не исключают взаимного уважения, соблюдения правил и даже благородства. У насилия свои законы, наглядным примером чего могут служить военные летчики в обеих войнах. Об этом Жан Ренуар снял свой пацифистский фильм «Великая иллюзия». Профессиональные политики и дипломаты, когда они не слишком зависят от требований избирателей и прессы, могут объявлять войны или договариваться о мире, не испытывая ненависти к противнику, как боксеры, пожимающие друг другу руку перед началом боя и пропускающие вместе по стаканчику после его окончания. Однако тотальные войны нашего столетия очень далеки от войн эпохи Бисмарка. Ни в одной войне, в которой затронуты массовые национальные чувства, не могут соблюдаться ограничения былых аристократических войн. Надг сказать, что во Второй мировой войне природа гитлеровского режима и поведение немцев в Восточной Европе (включая даже старую, ненацистскую германскую армию) во многом явились причиной этой демонизации. Еще одной причиной такой жестокости стала совершенно новая черта войны — ее обезличенность. Убийства и увечья превратились в отдаленные последствия нажатия кнопки или поворота рычага. Техника сделала жертвы войны невидимыми. Не стало врага, которого можно было рассмотреть через прицел винтовки или проткнуть штыком. На прицеле орудий Западного фронта находились не люди, а статистика—причем даже не реальная, а предполагаемая статистика, как показал «подсчет потерь» противника во время американо-вьетнамской войны. Далеко внизу под брюхом бомбардировщика

«Эпоха катастроф»

находились не люди, которым суждено быть сожженными заживо или лишенными крова, а только цели. Застенчивые молодые военные, которые, безусловно, не смогли бы всадить штык в живот какой-нибудь беременной крестьянке, не испытывали угрызений совести, сбрасывая снаряды на Лондон и Берлин или атомную бомбу на Нагасаки. Трудолюбивые немецкие бюрократы, которые наверняка пришли бы в ужас, если бы их лично заставили отправлять на смерть несчастных евреев, спокойно составляли железнодорожные расписания для регулярного отправления «поездов смерти» в польские концентрационные лагеря, не испытывая при этом чувства личной причастности. Величайшими жестокостями нашего столетия стали обезличенные жестокости дистанционных решений, особенно когда они могли быть оправданы печальной производственной необходимостью.

Так мир приучился к принудительному изгнанию людей и их уничтожению в астрономических масштабах—явлениям столь непривычным до этого, что для них пришлось придумать новые слова, такие как «апатрид» (лицо без гражданства) и «геноцид». Первая мировая война привела к истреблению турками до сих пор точно не установленного числа армян (самая распространенная цифра—1,5 миллиона), что можно считать первой в новейшее время попыткой уничтожения целого народа. Впоследствии произошло более известное массовое истребление нацистами около 5 миллионов евреев—о достоверности этой цифры тоже до сих пор идут споры (Hilberg, 1985}- В результате одной только Первой мировой войны и русской революции с насиженных мест были сорваны миллионы людей, ставшие беженцами или жертвами столь же масштабных принудительных «обменов населения» между странами. В общей сложности г,з миллиона греков были репатриированы в Грецию, главным образом из Турции, 400 тысяч турок высланы в государство, которое заявляло на них права, около 2оо тысяч болгар переселены на сократившуюся в размерах историческую родину; помимо этого, i,s или 2 миллиона российских подданных,

спасавшихся от русской революции или воевавших на стороне побежденных во время гражданской во"шы, оказались лишенными родины. Главным образом по этим причинам, а не из-за бегства спасавшихся от геноцида 320 тысяч армян был изобретен новый документ для тех, кто во все более бюрократизирующемся мире не имел бюрократических оснований для проживания ни в одной стране,— «нансеновский паспорт» Лиги Наций, названный в честь великого норвежского исследователя, избравшего своей второй профессией помощь обездоленным. По приблизительным подсчетам, за 1914—19 годы в мире появилось от 4 до 5 миллионов беженцев. Однако этот первый поток выброшенных за борт людей был несопоставим с потоком беженцев Второй мировой войны ни по численности, ни по бесчеловечности обращения с ними. Подсчитано, что к маю 1945 года в Европе находилось около 40,5 миллиона принудительно перемещенных лиц, не считая Эпоха тотальной войны

насильственно угнанных на работу в Германию, и немцев, бежавших от наступающих советских войск (Kulischer, 1948, р 253—273}- Около 13 миллионов немцев были изгнаны с территорий Германия, аннексированных Польшей и СССР, а также из Чехословакии и районов Юго-Восточной Европы, в которых они издавна проживали (Ho/born, р. 363). Их приняла новая Федеративная Республика Германия, предложившая дом и гражданство любому вернувшемуся немцу, так же как новое государство Израиль предложило право на репатриацию любому еврею. Когда, кроме эпохи массового бегства людей, государства могли серьезно делать подобные предложения? Из и 332 7оо «перемещенных лиц» разных национальностей, обнаруженных в Германии армиями победителей в 1945 году, го миллионов вскоре вернулись к себе на родину, хотя половина из них была вынуждена сделать это вопреки своему желанию (Jacobmeyer, 1986). Однако существовали не только европейские беженцы. Деколонизация Индии в 1947 году породила 15 миллионов беженцев, вынужденных пересекать новые границы между Индией и Пакистаном в обоих направлениях, не считая 2 миллионов, убитых во время волнений среди гражданского населения, сопровождавших деколонизацию. В результате корейской войны (еще одного побочного следствия Второй мировой войны) появилось около 5 миллионов корейских беженцев. После создания Израиля (что тоже явилось последствием Второй мировой войны) около 1,з миллиона палестинцев было зарегистрировано Ближневосточным агентством ООН по делам палестинских беженцев; в свою очередь, к началу тдбо-х годов 1,2 миллиона евреев мигрировали в Израиль, большей частью также в качестве беженцев. Одним словом, глобальная катастрофа, вызванная Второй мировой войной, без преувеличения стала самой массовой в истории человечества. Не менее трагическим последствием этой катастрофы является то, что человечество научилось жить в таком мире, где убийства, насилие и массовое изгнание стали повседневностью, на которую мы просто не обращаем внимания.

Тридцатилетие, ппошедшее со времени убийства австрийского эрцгерцога в Сараеве до безоговорочной капитуляции Японии, следует считать столь же разрушительным периодом, каким для Германии семнадцатого века стала Тридцатилетняя война. И Сараево — первое Сараево,— безусловно, стало началом всеобщей эпохи катастроф и кризисов в мировой истории, что является предметом рассмотрения настоящей и последующих четырех глав. Тем не менее поколениям, живущим после 1945 года, тридцатилетняя война не оставила по себе память того же рода, как ее более локальная предшественница семнадцатого века.

Это произошло отчасти оттого, что непрерывной эпохой войн она представляется лишь историку. Для тех, кто ее пережил, то был опыт двух различных, хотя и связанных между собой войн, разделенных относительно мир-

«Эпоха катастроф»

ным межвоенным периодом, составившим от 13 лет для Японии (чья вторая война началась в 1931 году в Маньчжурии) до 23 лет для США (которые не вступали во Вторую мировую войну вплоть до декабря 1941 года). Так произошло еще и потому, что каждая из этих войн имела свою собственную историческую природу и характер. Обе стали кровавыми бойнями, не знавшими аналогий, оставив в памяти ужасы «технического» истребления людей, наполнявшие дни и ночи следующих поколений: отравляющие газы и воздушные бомбардировки после Первой мировой войны, грибообразное облако атомного взрыва — после Второй. Обе войны закончились социальным крахом и (как мы увидим в следующей главе) революциями на обширных территориях Европы и Азии. Обе оставили воюющие стороны истощенными и ослабленными, за исключением США, которые вышли из обеих войн, не только не понеся потерь, но обогатившись

и став экономическим владыкой мира. И все же насколько разительно различие между этими войнами! Первая мировая война ничего не решила. Те надежды, которые она породила— на мирное сосуществование народов под руководством Лиги Наций, на возрождение мировой экономики образца 1913 года и даже (среди тех, кто приветствовал русскую революцию) на свержение мирового капитализма в течение нескольких лет и даже месяцев поднявшимися угнетенными массами,—все эти надежды были вскоре развеяны. К прошлому не было возврата, будущее постоянно откладывалось, настоящее оказалось горьким и мучительным, за исключением нескольких недолгих лет в середине ig2o-x годов. Вторая мировая война, напротив, способствовала решению многих вопросов, по крайней мере на несколько последующих десятилетий. Острые социальные и экономические проблемы, присущие капитализму «эпохи катастроф», казалось, сгладились. Экономика западного мира вступила в золотой век, западная политическая демократия, опираясь на небывалый рост жизненного уровня, демонстрировала свою прочность, война была изгнана в страны третьего мира. С другой стороны, выяснилось, что революция также нашла пути для развития. Прежние колониальные империи прекратили существование или находились на грани исчезновения. Союз коммунистических стран, объединившихся вокруг СССР, теперь превратившегося в сверхдержаву, казалось, мог бросить вызов Западу в экономическом соревновании. На поверку все это оказалось иллюзией, но рассеиваться она начала не ранее 19бо-х годов. Насколько нам теперь известно, стабилизировалась даже международная обстановка, хотя в то время ситуация выглядела несколько иначе. В отличие от первой послевоенной эпохи, бывшие враги — Германия и Япония — вновь интегрировались в западную экономику, а новые враги— США и СССР—так и не дошли до открытой схватки. Даже революции, которыми закончились обе войны, были совершенно различными. Социальные потрясения после Первой мировой войны были Эпоха тотальной войны

порождены отвращением к тому, что большинство современников считало бессмысленной бойней. Эти революции носили антивоенный характер. Революции, произошедшие после Второй мировой войны, возникли на волне народной борьбы против общего врага—Германии, Японии, т. е. против империализма. Эти революции, как бы ни были они кровопролитны, их участники считали справедливыми. Но с точки зрения историка оба типа послевоенных революций, как и обе мировые войны, можно рассматривать как единый процесс. К этому предмету мы теперь и обратимся.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Мировая революция

При этом [Бухарин] добавил: «Думаю, что мы вступили в тот период революции, который может

продлиться пятьдесят лет, прежде чем она, наконец, победит во всей Европе, а затем и во всем

мире».

Артур Рэнсом. Шесть недель в России в 1919 (Ransome, 1919, Р- 54)

Как ужасно читать поэму Шелли (не говоря уже о песнях египетских крестьян зооо-летней

давности), осуждающую угнетение и эксплуатацию. Наверное, их будут читать и в будущем, когда

все еще сохранятся угнетение и эксплуатация, и люди скажут: «Еще в те дни...»

БертолъдБрехт, читая «Маску анархии» Шелли в 1938 году (Brecht, 1964)

Вслед за французской революцией в Европе произошла русская революция, и это еще раз

напомнило миру, что даже самый могущественный из захватчиков может быть побежден, если

судьба отечества находится Б руках бедноты, пролетариата, рабочих людей.

Из стенной газеты итальянских партизан ig-u бригады Эусебио Джамбоне, 1944 (Pavone, 1991, р.

406)

Порождением войны двадцатого века стала революция, в частности русская революция 1917 года

(в результате которой появился Советский Союз, на завершающем этапе тридцатилетия мировых

войн превратившийся в сверхдержаву), а в более общем смысле революция как общемировая

константа в истории двадцатого столетия. Сама по себе война не обязательно приводит к кризису,

распаду и революции в воюющих государствах. В действительности до 1914 года наблюдалась как

раз противоположная практика, во всяком случае в отношении прочных режимов, не

испытывавших проблем с легитимностью власти. Наполеон I горько жаловался, что австрийский

император мог благополучно властвовать, проиграв сотню сражений, а король Пруссии—пережив

Мировая революция

военную катастрофу и потеряв половину своих земель, в то время как сам он, дитя французской революции, оказался бы под угрозой после первого поражения. Но в двадцатом веке влияние мировых войн на государства и народы стало столь огромным и беспрецедентным, что они были вынуждены напрягаться до последних пределов, а то и до точки разрушения. Только США вышли из мировых войн почти такими же, как вступали в них, разве что став еще сильнее. Все остальные государства в конце войны ждали серьезные потрясения.

Казалось очевидным, что прежний мир обречен. Старое общество, старая экономика, старые политические системы, как говорят китайцы, «утратили благословение небес». Человечеству нужна была альтернатива. К 1914 году она уже существовала. Социалистические партии, опираясь на поддержку растущего рабочего класса своих стран и вдохновленные верой в историческую неизбежность его победы, олицетворяли эту альтернативу в большинстве стран Европы (Эпоха империй, глава s)- Казалось, нужен лишь сигнал, и народ поднимется, чтобы заменить капитализм социализмом, а бессмысленные страдания мировой войны—чем-то более позитивным, например кровавыми муками и конвульсиями рождения нового мира. Русская революция или, точнее, большевистская революция в октябре igi/ года была воспринята миром в качестве такого сигнала. Поэтому для двадцатого столетия она стала столь же важным явлением, как французская революция 1789 года для девятнадцатого века. Не случайно история двадцатого века, являющаяся предметом исследования этой книги, фактически совпадает со временем жизни государства, рожденного Октябрьской революцией.

Однако Октябрьская революция имела гораздо более глобальные последствия, чем ее предшественница. Хотя идеи французской революции, как уже известно, пережили большевизм, практические последствия октября 1917 года оказались гораздо более значительными и долгосрочными, чем последствия событий 1789 года. Октябрьская революция создала самое грозное организованное революционное движение в современной истории. Его мировая экспансия не имела себе равных со времен завоеваний ислама в первый век его существования. Прошло всего лишь тридцать или сорок лет после прибытия Ленина на Финляндский вокзал в Петрограде, а около трети человечества оказались живущими при режимах, прямо заимствованных из «Десяти дней, которые потрясли мир» (Reed, 1919), под руководством ленинской организационной модели — коммунистической партии. После второй волны революций, возникших на заключительной стадии длительной мировой войны 1914—1945 годов, большинство охваченных ими стран пошло по пути СССР. Предметом настоящей главы является именно эта двухступенчатая революция, хотя сначала мы рассмотрим первую, определяющую революцию 1917 года и тот особый отпечаток, который она наложила на своих последователей. Влияние, оказанное ею, было поистине огромно. О О «Эпоха катастроф»

В течение значительного периода «короткого двадцатого века» советский коммунизм претендовал на то, чтобы стать альтернативной капитализму более прогрессивной системой, исторически призванной одержать над ним победу, поскольку большую часть этого периода даже многие из тех, кто отвергал притязания коммунизма на превосходство, были уверены, что он победит. За исключением достаточно существенного периода 1933—1945 годов (см. главу s), международную политику всего «короткого двадцатого века», начиная с Октябрьской революции, легче всего расценивать как извечную борьбу сил старого порядка против социальной революции, победу которой напрямую связывали с судьбой Советского Союза и международного коммунизма. По мере того как проходил «короткий двадцатый век», подобное представление о мировой политике как о дуэли двух конкурирующих социальных систем (каждая из которых после 1945 года объединилась вокруг сверхдержавы, обладавшей оружием массового поражения) становилось все менее реалистичным. К igSo-M годам это так же мало значило для международной политики, как крестовые походы. Тем не менее можно понять, откуда возникло такое представление. Вспомним, что с еще большей убежденностью, чем даже французская революция в якобинский период, Октябрьская революция считала себя не столько национальным, сколько всемирным явлением. Она совершалась не для того, чтобы дать свободу и социализм России, а чтобы стать началом мировой пролетарской революции. Для Ленина и его товарищей победа большевизма в России являлась прежде всего началом сражения за победу большевизма в более широком мировом масштабе, которая только в этом случае имела смысл. То, что царская Россия созрела для революции, вполне ее заслуживала и что эта революция

несомненно свергнет царизм, признавалось всеми здравомыслящими наблюдателями в мире начиная с г870-х годов (см. Эпоху империи, главу 12). После 1905—1906 годов, когда царизм был фактически поставлен революцией на колени, никто серьезно в этом не сомневался. Некоторые историки утверждают, что, если бы не катастрофа Первой мировой войны и большевистской революции, царская Россия превратилась бы в процветающее либерально-капиталистическое индустриальное государство и была уже на пути к нему, однако потребуется микроскоп, чтобы обнаружить предпосылки этого до 1914 года. В действительности нерешительный и непрочный царский режим, едва оправившись от революции 1905 года, снова оказался перед лицом растущей волны социального недовольства. Несмотря на преданность армии, полиции и государственного аппарата, в последние месяцы перед началом войны казалось, что страна вновь находится на грани революции. Однако, как и во многих воевавших государствах, массовый энтузиазм Мировая революция

и патриотизм в начале войны разрядили политическую ситуацию (в случае России ненадолго). К1915 году проблемы царского правительства опять казались непреодолимыми, так что революция, произошедшая в марте 1917 года, вовсе не стала неожиданностью*. Она опрокинула русскую монархию и была встречена с радостью всем западным политическим миром, кроме самых закоренелых традиционалистов-реакционеров.

И все же, за исключением романтиков, видевших прямой путь от коллективизма российской деревни к социалистическому обществу, все наблюдатели были уверены, что русская революция не может быть социалистической. Для подобных преобразований не было условий в крестьянской стране, являвшейся олицетворением бедности, невежества и отсталости, где промышленный пролетариат, назначенный Марксом на роль могильщика капитализма, составлял всего лишь очень малую, хотя и сплоченную часть общества. Эту точку зрения разделяли даже русские революционеры-марксисты. Само по себе свержение царизма и упразднение системы крупного землевладения могло, как и ожидалось, вызвать буржуазную революцию. Классовая борьба между буржуазией и пролетариатом (которая, согласно Марксу, может иметь только один исход) затем продолжалась бы в новых политических условиях. Конечно, Россия не находилась в изоляции, и революция в этой огромной стране, простиравшейся от Японии до Германии, одной из небольшого числа «великих держав», определявших ситуацию в мире, не могла не иметь огромных международных последствий. Сам Карл Маркс в конце жизни надеялся, что русская революция послужит неким детонатором, вызвав пролетарскую социалистическую революцию в промышленно более развитых западных странах, где имелись для нее все условия. Как мы увидим, в конце Первой мировой войны казалось, что все именно так и произойдет. Существовала лишь одна сложность. Если Россия не была готова к марксистской пролетарской социалистической революции, значит, она не была готова и к либерально-буржуазной революции. Однако даже те, кто мечтал только об этой революции, должны были найти способ осуществить ее, не опираясь на малочисленный и ненадежный российский либеральный средний класс — незначительное меньшинство населения, не обладавшее ни репутацией, ни общественной поддержкой, ни традициями участия в представительных органах

* Поскольку Россия все еще использовала юлианский календарь, на тринадцать дней отстававший от григорианского, принятого в остальном христианском и западном мире, Февральская революция на самом деле произошла в марте, а Октябрьская —7 ноября. Именно Октябрьская революция реформировала русский календарь, как она реформировала и русскую орфографию, продемонстрировав глубину своего влияния. Хорошо известно, что даже подобные незначитель ные изменения обычно требуют социально-политических потрясений. Так, самым долгосрочным последствием французской революции мирового масштаба явилось введение метрической системы мер. 7 О «Эпоха катастроф»

власти. Кадеты—партия буржуазных либералов—получили менее 2,5% депутатских мандатов в избранном свободным голосованием (и вскоре распущенном) Учредительном собрании 1917— 9 годов. Иначе буржуазно-либеральную революцию в России можно было осуществить лишь с помощью восстания крестьян и рабочих, которые не знали и не интересовались тем, что это такое, под руководством революционных партий, имевших другие цели; однако, вероятнее всего, силы, делавшие революцию, перешли бы от буржуазно-либеральной стадии к более радикальной «перманентной революции» (используя выражение Маркса, воскрешенное во время революции 1905 года молодым Троцким). В 1917 году Ленин (чьи мечты в 1905 году не шли дальше создания буржуазно-демократической России) сразу же понял, что либеральной лошадке не победить на российских революционных скачках. Это была реалистичная оценка. Однако в 1917 году он, как и остальные российские и нероссийские марксисты, понимал, что в России просто не существовало

условий для социалистической революции. Русским революционерам-марксистам было ясно, что их революция должна распространиться куда-нибудь в другое место..

По всем признакам казалось, что именно так и произойдет, поскольку Первая мировая война закончилась массовым крушением политических систем и революционным кризисом, в частности в потерпевших поражение странах. В 1918 году все четыре правителя побежденных держав (Германии, Австро-Венгрии, Турции и Болгарии) лишились своих тронов, как и царь побежденной Германией России, свергнутый еще в 1917 году. Кроме того, социальная нестабильность, в Италии чуть не закончившаяся революцией, ослабила даже те европейские государства, которые вышли из войны победителями.

Как мы уже говорили, общественные системы европейских стран, принимавших участие в войне, начали разрушаться под воздействием страшных военных перегрузок. Волна патриотизма, сопровождавшая начало войны, пошла на спад. К 1916 году усталость от войны начала превращаться в угрюмое и тихое недовольство бесконечной и бессмысленной бойней, которой, казалось, никто не хочет положить конец. В19 4 году противники войны чувствовали свою беспомощность и одиночество, однако в 1916 году они уже понимали, что говорят от имени большинства. Насколько круто изменилась ситуация, было продемонстрировано, когда 28 октября 1916 года Фридрих Адлер, сын лидера и основателя австрийской социалистической партии, обдуманно и хладнокровно застрелил в венском кафе австрийского премьер-министра графа Штюргка (в ту эпоху еще не знали о службе безопасности). Это была акция публичного антивоенного протеста.

Антивоенные настроения, безусловно, укрепили политические позиции социалистов, все более решительно возвращавшихся к прежней оппозиционности войне, провозглашенной ими до 1914 года. В действительности некоторые партии (например, в России, Сербии и Великобритании) никогда не пе-Мировая революция

реставали быть противниками войны, и даже когда социалистические партии ее поддерживали, именно в их рядах можно было найти ее главных громогласных противников*. В это же время организованное рабочее движение, возникшее в гигантской военной промышленности всех воюющих держав, стало главным центром антикапиталистической и антивоенной деятельности. Профсоюзные активисты на фабриках—опытные работники, искушенные в переговорах с владельцами («цеховые старосты» в Великобритании, «betriebsobleute» в Германии) — стали символами радикализма, так же как мастера и механики новых, оснащенных современной техникой военных кораблей, похожих на плавучие фабрики. И в России, и в Германии главные военно-морские базы (Кронштадт, Киль) стали основными революционными центрами. Во время гражданской войны в России 1918—1920 годов восстание на французских военных кораблях в Черном море явилось причиной прекращения французской военной интервенции против большевиков. Так антивоенные настроения приобрели цель и организаторов. Именно в это время австро-венгерские цензоры, проверявшие корреспонденцию своих солдат, стали замечать изменение тона в их письмах. «Если бы только Господь ниспослал нам мир» превратилось в «с нас хватит» или даже в «говорят, что социалисты собираются заключить мир».

Поэтому неудивительно (по сведениям тех же цензоров), что русская революция явилась первым политическим событием в мировой войне, нашедшим отражение даже в письмах крестьянских и рабочих жен. Естественно (особенно после того, как Октябрьская революция привела к власти большевиков), что устремления к миру и социальной революции слились воедино: в трети всех писем, перлюстрированных с ноября 1917 по март 1918 года, выражались надежды на обретение мира с помощью России, еще в одной трети— с помощью революции, а в остальных 2о% — при сочетании того и другого. То, что русская революция должна иметь исключительное международное влияние, было ясно всегда: даже ее первый этап 1905—1906 годов заставил пошатнуться самые древние империи, от Австро-Венгрии и Турции до Персии и Китая (Эпоха империй, глава 12). К1917 году вся Европа превратилась в пороховой погреб, в любую минуту готовый взорваться. II

Россия, созревшая для социальной революции, измученная войной и находящаяся на грани поражения, стала первым из режимов Центральной и Восточ-

* По этой причине в 1917 году влиятельная Независимая социал-демократическая партия Германии (НСДПГ) откололась

от большинства социалистов (СПГ), продолжавших поддерживать войну.

«Эпоха катастроф»

ной Европы, рухнувших под тяжестью стрессов и перегрузок Первой мировой войны. Этот взрыв

ожидался, хотя никто не мог предсказать время и обстоятельства детонации. За несколько недель до Февральской революции Ленин в своем швейцарском изгнании все еще сомневался, доживет ли он до нее. Царское правление рухнуло в тот момент, когда демонстрация женщин-работниц (во время празднования традиционного для социалистического движения «женского дня»—8 марта, совпавшего с массовым увольнением рабочих на известном своей революционностью Путиловском заводе) для проведения всеобщей забастовки отправилась в центр столицы через покрытую льдом реку, по существу, требуя лишь хлеба. Слабость режима проявилась, когда царские войска и даже всегда послушные казаки остановились, а потом отказались атаковать толпу и начали брататься с рабочими. Когда после четырех дней волнений войска взбунтовались, царь отрекся и был заменен либеральным Временным правительством не без некоторой симпатии и даже помощи со стороны западных союзников, боявшихся, что находящийся в безнадежном положении царский режим может отказаться от участия в войне и подпишет сепаратный мир с Германией. Четыре анархических дня, когда Россией никто не управлял, положили конец Империи*. Болеетого, Россия уже настолько была готова к социальной революции, что массы Петрограда немедленно расценили падение царя как провозглашение всеобщей свободы, равенства и прямой демократии. Выдающимся достижением Ленина стало превращение этой неуправляемой анархической народной волны в большевистскую силу. Итак, вместо либеральной и конституционной, ориентированной на Запад России, готовой и стремящейся воевать с Германией, возник революционный вакуум: с одной стороны беспомощное Временное правительство, а с другой—масса народных Советов, спонтанно выраставших повсюду, как грибы после дождя * *. Советы действительно обладали властью или, по крайней мере, правом вето у себя на местах, но понятия не имели, как эту власть использовать. Различные революционные партии и организации — большевики, меньшевики, социал-демократы, социал-революционеры и многочисленные мелкие левые фракции,— выйдя из подполья, старались утвердиться в

* Человеческая цена, заплаченная за это, была выше, чем цена октябрьского переворота, хотя и относительно скромной: ранены и убиты были 53 офицера, 6о2 солдата, /3 полицейских и 587 гражданских лиц (W. Я. Chamberlain, 1965, vol. i, p. 85). ** Такие «Советы», по-видимому, берущие свое начало от российских самоуправляемых деревенских общин, возникли как политические объединения среди фабричных рабочих во время революции 1905 года. Поскольку собрания избираемых напрямую делегатов были повсеместно знакомы организованному рабочему движению и апеллировали к их врожденному чувству демократии, термин «Совет» в переводе на местные языки иногда имел сильную интернационалистскую окраску. Мировая революция

этих органах, чтобы координировать их и подстраивать под свою политику, хотя первоначально только Ленин видел в них альтернативу правительству («вся власть Советам»). После свержения царизма лишь малая часть населения знала, что представляли собой лозунги революционных партий, а если даже и знала, то вряд ли могла отличить их от лозунгов их противников. Народ больше не признавал никакую власть, даже власть революционеров, хотя те и претендовали на первенство.

Городская беднота требовала хлеба, рабочие — увеличения заработной платы и сокращения рабочего дня. Основным требованием крестьян, составлявших 8о% населения, являлась земля. И все сходились в желании прекращения войны, хотя масса солдат—бывших крестьян, из которых состояла армия,— сначала выступала не против войны как таковой, а против жесткой дисциплины и грубого обращения высших чинов. Лозунги с требованием хлеба, мира и земли завоевали быстро растущую поддержку, как и те, кто их распространял. В основном это были большевики, число которых из небольшой группы в несколько тысяч в марте 1917 года к началу лета увеличилось до четверти миллиона. Вопреки мифологии «холодной войны», представлявшей Ленина организатором переворотов; единственным подлинным преимуществом, которым обладали большевики, была способность понимать то, чего хотят массы, и вести их в нужном направлении. Когда Ленин понял, что, вопреки программе социалистов, крестьяне хотят раздела земли на семейные участки, он немедленно призвал большевиков к этой форме экономического индивидуализма.

Напротив, Временному правительству и его сторонникам не удалось осознать свою неспособность заставить Россию подчиняться его законам и декретам. Когда коммерсанты и управляющие пытались наладить трудовую дисциплину, они лишь восстанавливали против себя рабочих. Когда Временное правительство настаивало на том, чтобы бросить армию в новое наступление в июне 1917 года, армия уже не хотела воевать, и крестьяне-солдаты отправились домой в свои дерерни, чтобы вместе с семьями принять участие в дележе земли. Революция распространялась вдоль

линий железных дорог, по которым они возвращались назад. Еще не настало время для немедленного свержения Временного правительства, но начинал с лета недовольство усиливалось и в армии, и в главных городах, что было на руку большевикам. В основном крестьянство поддерживало наследников народников — социал-революционеров (Эпоха капитала, глава 9), хотя их радикальное левое крыло тяготело к большевикам и даже непродолжительное время входило в их правительство после Октябрьской революции.

Когда большевики (в то время в основном рабочая партия) почувствовали свою власть в главных российских городах и особенно в столицах, Москве и Петрограде, и получили поддержку армии, положение Временного прави-«Эпоха катастроф»

тельства стало еще более шатким, особенно в августе 1917 года, когда ему пришлось обратиться к революционным силам в столице для отражения попытки контрреволюционного переворота, предпринятой генералом Корниловым. Поднявшаяся волна поддержки неумолимо толкала большевиков к немедленному захвату власти. В действительности, когда пришел этот момент, власть не столько нужно было захватить, сколько подобрать. Говорят, что больше людей пострадало на съемках великого фильма Эйзенштейна «Октябрь», чем во время настоящего штурма Зимнего дворца 7 ноября 1917 года. Временное правительство, которое никто не стал защищать, просто растаяло в воздухе.

С момента падения Временного правительства и до настоящего времени идут постоянные споры по поводу Октябрьской революции, как правило, не имеющие смысла. Главный вопрос состоит не в том, был ли это военный или мирный государственный переворот, осуществленный врагом демократии Лениным, а в том, к чему могло привести падение Временного правительства. С начала сентября Ленин пытался убедить колеблющихся соратников не только в том, что власть может легко ускользнуть от них, если очень быстро не захватить ее путем спланированной акции, когда она находится так близко. Так же настойчиво он ставил вопрос: «Смогут ли большевики удержать государственную власть, если они ее захватят?» Что реально могли сделать те, кто попытался бы управлять проснувшимся вулканом революционной России? Ни одна партия, кроме большевиков, не была готова взять на себя эту ответственность, а ленинская статья «Большевики должны взять власть!» наводит на мысль, что далеко не все члены партии разделяли его уверенность. Имея благоприятную политическую ситуацию в Петрограде, Москве и северных армиях и получив на короткое время возможность немедленного захвата власти, было действительно трудно выбрать другой путь. Военная контрреволюция только начиналась. Находившееся в безнадежном положении Временное правительство, не желавшее подчиниться Советам, могло сдать Петроград германской армии, подошедшей уже к северной границе теперешней Эстонии и находившейся в нескольких милях от столицы. Ленин редко боялся смотреть в лицо даже самым мрачным фактам. Он понимал, что, если большевики упустят время, поднявшаяся волна анархии может спутать их карты. В конце концов ленинские аргументы убедили его соратников. Если революционная партия не захватила власть, когда текущий момент и массы призывали ее, чем она тогда отличается от нереволюционной партии? Однако дальнейшие перспективы были неясны, даже если предположить, что власть, захваченную в Петрограде и Москве, можно будет распространить на остальную Россию и удержать вопреки анархии и контрреволюции. План Ленина поручить новому Советскому правительству (т. е. первоначально партии большевиков) «социалистическое преобразование Российской Мировая революция

республики» по существу являлся авантюрой по превращению русской революции в мировую или, по крайней мере, в европейскую революцию. Разве можно вообразить, часто говорил он, что победа социализма «может произойти (...) если не будет полностью уничтожена русская и европейская буржуазия»? Между тем главной и единственной задачей большевиков было удержать власть. Заявления нового режима о том, что его цель—это социализм, были лишь пустыми декларациями. На деле он занялся национализацией банков, установлением «рабочего контроля» над существующими предприятиями, т. е. официально взял под контроль всю их деятельность со времени революции, требуя непрекращающегося производства. Больше говорить было не о чем *. Новый режим удержался. Он пережил позорный мир, навязанный Германией в Брест-Литовске за несколько месяцев до того, как она сама потерпела поражение; в результате были потеряны Польша, балтийские земли, Украина и значительные части Южной и Западной России, а также фактически и Закавказье (Украину и Закавказье впоследствии удалось вернуть). Союзники не

видели оснований вести себя благородно по отношению к мировому центру подрывной деятельности. Различные контрреволюционные «белые» армии и режимы поднялись против Советов, финансируемые союзниками, которые посылали британские, французские, американские, японские, польские, сербские, греческие и румынские войска на русскую землю. В худшие периоды жестокой и хаотичной гражданской войны 1918—1920 годов Советская Россия уменьшилась до клочка территории в Северной и Центральной России где-то между Уралом и теперешними прибалтийскими государствами с незащищенным перстом Петрограда, указующим на Финский залив. Единственными важными преимуществами, которые имел новый режим, из ничего создавший победоносную Красную армию, являлись неавторитетность и разобщенность «белых», восстановивших против себя российское крестьянство, и вполне обоснованные подозрения западных держав по поводу отправки своих мятежных солдат ч матросов на войну с революционными большевиками. К концу 1920 года большевики одержали побед}'. Итак, вопреки ожиданиям, Советская Россия выжила. Власть большевиков просуществовала не только дольше, чем Парижская коммуна в 1871 году (как заметил Ленин с гордостью и облегчением через два месяца и пятнадцать дней после переворота), но сохранилась в годы непрекращающегося кризиса и катастроф, германского нашествия и позорного мира, потери территорий, контрреволюции, гражданской войны, иностранной военной ин-

* «Я говорил им: делайте все, что хотите, берите все, что вам нужно, мы поддержим вас, но заботьтесь о производстве, заботьтесь о том, чтобы производство было полезным. Переходите на полезные работы, вы будете делать ошибки, но вы научитесь» (Ленин. Доклад о деятельности Совета народных комиссаров, и (24) января 1918 г.) (Lenin, 1970, р. 55*) •

«Эпоха катастроф»

тервенции, голода и экономического упадка. Она не могла иметь стратегии и перспективы, каждый день выбирая между решениями, необходимыми для сиюминутного выживания и теми, которые грозили немедленной катастрофой. Кто в состоянии учесть возможные отдаленные последствия для революции решений, которые должны приниматься немедленно, иначе — конец и никаких отдаленных последствий уже не будет? Один за другим все необходимые шаги были сделаны. Когда новая Советская республика выбралась из ужасов сражений, оказалось, что ее ведут в направлении, далеком от того, которое имел в виду Ленин, выступая на Финляндском вокзале.

И все-таки революция выжила. Это произошло по трем главным причинам: первая — она обладала исключительно сильным аппаратом государственного строительства, состоявшим из шестисоттысячной централизованной и дисциплинированной коммунистической партии. Какова бы ни была ее роль до революции, эта организационная модель, без устали пестуемая и защищаемая Лениным с 1902 года, добилась своей цели. Фактически всем революционным режимам двадцатого века пришлось взять за основу ее принципы. Во-вторых, было совершенно очевидно, что это единственное правительство, которое могло и хотело сохранить Россию как единое государство. Поэтому оно получило значительную поддержку многих русских патриотов, в частности офицеров, без которых не могла быть создана новая Красная армия. По этим причинам с исторической точки зрения выбор в 1917—19!8 годах происходил не между либерально-демократической или нелиберальной Россией, а между существованием России и ее распадом, как случилось с другими устаревшими и побежденными империями, например с Австро-Венгрией и Турцией. В отличие от них большевистская революция в целом сохранила многонациональное территориальное единство старого царского государства по крайней мере в течение следующих семидесяти четырех лет. Третьей причиной было то, что революция разрешила крестьянству взять землю. Когда дошло до дела, коренная масса великорусского крестьянства — основа этой страны, как и ее новой армии, решила, что для них больше шансов получить землю при «красных», чем при возврате прежних помещиков. Это дало большевикам решающее преимущество в гражданской войне 1918- -1920 годов. Однако, как оказалось, русские крестьяне были слишком большими оптимистами. III

Мировой революции, которая оправдала бы решение Ленина вести Россию к социализму, не произошло, вследствие чего Советская Россия была ввергнута в период разрухи, отсталости и изоляции. Выбор ее будущего развития был Мировая революция

предопределен или, по крайней мере, точно обозначен (см. главы гз и i6). Волна революций

прокатилась по земному шару в течение двух лет после Октября, и надежды приведенных в боевую готовность большевиков казались не лишенными оснований. «Volker, hort die Signale» («Люди, слушайте сигналы») была первая строчка припева Интернационала в Германии. Сигналы звучали, громко и отчетливо, из Петрограда и, после того как в 1918 году столица была перенесена в более безопасное место,— из Москвы*. Они были слышны везде, где имели влияние рабочие и социалистические движения, независимо от их идеологии. «Советы» были созданы рабочими табачного производства на Кубе, где мало кто знал, где находится Россия. Годы 1917— 1919 в Испании стали известны как «большевистское двухлетие», хотя местные левые были страстными анархистами, т. е. политически находились на противоположном полюсе от Ленина. Революционные студенческие движения вспыхивали в Пекине в 1919 году и Кордобе (Аргентина) в 1918 году, вскоре распространившись по всей Латинской Америке и породив местных революционных марксистских лидеров и их партии. Индейский националист и повстанец М. Т. Рой попал под влияние революционных идей в Мексике, где местная революция, вступившая- в наиболее радикальную фазу в 1917 году, сразу же объявила о своем духовном родстве с революционной Россией. Маркс и Ленин стали ее иконами вместе с Монтесумой и Эмилиано Сапатой, вдохновляя на борьбу рабочих-индейцев. Изображения этих вождей все еще можно увидеть на громадных фресках мексиканских художников-революционеров. Через несколько месяцев Рой приехал в Москву, чтобы сыграть главную роль в формировании новой антиколониальной политики Коминтерна. Благодаря жившим ,в Индонезии голландским социалистам (таким, как Хенк Снеевлит) Октябрьская революция оказала влияние на самую массовую организацию индонезийского национально-освободительного движения— «Сарекат Ислам». «Эта акция русского народа,—писала провинциальная турецкая газета,—когда-нибудь в будущем превратится в солнце и озарит все человечество». Далеко в глубине Австралии суровые стригали овец (в большинстве своем ирландские католики), не выказывавшие никакого интереса к политической теории, приветствовали Советы как государство рабочих. В США финны, в течение долгого времени являвшиеся наиболее убеж-

* Столицей царской России был Санкт-Петербург. Во время Первой мировой войны это название звучало слишком по-немецки и поэтому было заменено на Петроград. После смерти Ленина город был переименован в Ленинград (1924), а после развала СССР вернулся к своему первоначальному названию. Советский Союз (примеру которого следовали его некоторые угодливые сателлиты) был необычайно привержен политической топонимии, часто осложненной зигзагами и поворотами партийной линии. Так, Царицын на Волге стал Сталинградом, сценой эпического сражения во Второй мировой войне, но после смерти Сталина был переименован в Волгоград. Во время написания этих строк он все еще носит это название. «Эпош катастроф»

денными социалистами в эмигрантских землячествах, в массовом порядке становились коммунистами, проводя в мрачных шахтерских поселках Миннесоты митинги, «на которых упоминание имени Ленина заставляло сердце биться (...) В мистической тишине, почти в религиозном экстазе, мы восхищались всем, что приходило из России» (Koivisto, 1983}- Одним словом, Октябрьская революция стала событием, которое потрясло мир.

Даже многие из тех, кто знал о революции не понаслышке, что, как правило, менее всего вызывает религиозный экстаз, стали ее приверженцами—от военнопленных, вернувшихся домой на родину убежденными большевиками и впоследствии ставших коммунистическим лидерами своих стран, подобно хорватскому механику Иосифу Броз (Тито), до журналистов, как, например, Артур Рэнсом из «Manchester Guardian» (незначительный политик, больше известный как автор замечательных детских книжек о море). Еще меньший приверженец большевизма, чешский писатель Ярослав Гашек, будущий автор «Похождений бравого солдата Швейка», впервые в жизни обнаружил, что стал борцом за идею и, что самое удивительное, начал меньше пить. Он принимал участие в гражданской войне как комиссар Красной армии, после чего вернулся к более привычной пьяной жизни среди пражской анархической богемы на том основании, что послереволюционная Советская Россия его разочаровала.

Тем не менее события, произошедшие в России, стимулировали не только революционеров, но, что более важно, и революции в других странах. В январе 1918 года, через несколько недель после взятия Зимнего дворца, когда большевики тщетно пытались любой ценой заключить мир с наступающей германской армией, волна массовых политических забастовок и антивоенных демонстраций прокатилась по Центральной Европе. Она началась в Вене, распространилась через Будапешт и чешские регионы в Германию и закончилась восстанием австро-венгерских военных моряков на Адриатике. Так как последние сомнения по поводу поражения «центральных держав» были развеяны, их армии в конце концов распались. В сентябре болгарские солдаты-крестьяне вернулись домой, провозгласили республику и отправились маршем на Софию, но сразу же были

разоружены с помощью немцев. В октябре империя Габсбургов распалась на части после окончательного поражения на итальянском фронте. На ее месте были созданы новые государства- нации в надежде (которая оправдалась), что победившие союзники предпочтут их опасностям большевистской революции. И действительно, первой реакцией Запада на призыв большевиков к народам заключить мир и опубликование ими секретных соглашений, в которых союзники поделили между собой Европу, явились «Четырнадцать пунктов» президента Вильсона, разыгравшего националистическую карту против ленинского интернационализма. Зона небольших государств-наций должна была создать род карантинного пояса Мировая революция "J 9

против «красного вируса». В начале ноября мятежные матросы и солдаты распространили германскую революцию с военно-морской базы в Киле по всей стране. Была провозглашена республика, и место императора, отправившегося в голландское изгнание, в качестве главы государства занял социал-демократ и бывший шорник*.

Революция, сметя все режимы от Владивостока до Рейна, стала воплощением антивоенного протеста. С установлением мира ее взрывоопасность была в основном исчерпана. Социальное содержание революции оставалось туманным; правда, для солдат-крестьян Австро-Венгерской, Османской и Российской империй, мелких государств Юго-Восточной Европы и их семей оно состояло из четырех пунктов: требования земли, недоверия к столицам, чужеземцам (особенно евреям) и правительству. Благодаря этим требованиям крестьяне на больших пространствах Центральной и Восточной Европы стали сторонниками революции (однако не большевиков), за исключением Германии (кроме Баварии), Австрии и некоторых районов Польши. Их расположения пришлось добиваться с помощью земельной реформы даже в таких консервативных и контрреволюционных странах, как Румыния и Финляндия. С другой стороны, там, где они составляли большинство населения, это служило гарантией того, что социалисты (не говоря уже о большевиках) не победят на всеобщих демократических выборах. Подобное положение не обязательно создавало крестьянские бастионы политического консерватизма, однако служило фатальной помехой для левых социалистов или (как в Советской России) вело их к разочарованию в демократии. По этой причине большевики, сами требовавшие созыва Учредительного собрания (революционная традиция, известная с 1789 года), распустили его сразу же после начала работы, через несколько недель после Октября. Создание небольших государств-наций в соответствии с планами Вильсона, хотя и не устраняло национальные конфликты в зонах революций, также ослабляло возможность большевистской революции, что, безусловно, являлось целью союзников-миротворцев.

С другой стороны, влияние русской революции на европейские перевороты 1918—1919 годов было столь очевидным, что в Москве оптимистически смотрели на перспективы распространения революции среди мирового пролетариата. Тем не менее историкам (и даже некоторым местным революционерам) было ясно, что имперская Германия является социально и политически стабильным государством с мощным, но в основном умеренным рабочим движением, которое, конечно, не стало бы стремиться к вооруженной революции, если бы не война. В отличие от царской России и трещавшей по швам Австро-Венгрии, в отличие от Турции—пресловутого «европейского больно-

* Фридрих Эберт (1918—1925) (примеч. пер.).

О О «Эпоха катастроф»

го», а также в отличие от диких вооруженных обитателей гор юго-востока континента, в этой стране вряд ли можно было ожидать переворотов. И действительно, по сравнению со стремившимися к активным действиям революционными массами побежденных России и Австро-Венгрии, германские революционные солдаты, матросы и рабочие оставались такими же умеренными и законопослушными, какими их рисовали в своих анекдотах русские революционеры («там, где есть табличка, запрещающая публике ступать на траву, немецкие товарищи пойдут только по тропинке»).

И все же это было государство, где революционные матросы пронесли знамя Советов через всю страну, где исполнительный орган берлинских рабочих и солдатских депутатов учредил социалистическое правительство, где февраль и октябрь, казалось, слились воедино, поскольку власть в столице попала в руки социалистов-радикалов сразу же после отречения кайзера. Однако все это оказалось иллюзией, следствием полного, хотя и временного паралича старой армии, государства и властных структур под влиянием двойного шока от окончательного поражения и революции. Через несколько дней старый режим, превратившись в республику, снова оказался в

седле и больше серьезно не беспокоился по поводу социалистов, которые даже не смогли получить большинства на первых выборах, хотя те проводились через несколько недель после революции*. Еще меньше новое правительство беспокоила вновь созданная на скорую руку коммунистическая партия, чьи лидеры, Карл Либкнехт и Роза Люксембург, были вскоре застрелены наемными убийцами.

Тем не менее революция 1918 года в Германии укрепила надежды российских большевиков, тем более что в Баварии в 1918 году была провозглашена социалистическая республика, просуществовавшая, правда, очень недолго, а весной 1919 года, после убийства ее лидера, недолговечная Советская республика была провозглашена в Мюнхене, столице немецкого искусства, интеллектуальной контркультуры и (что политически менее опасно) пива. Эти события совпали с другой, более серьезной попыткой распространения большевизма в западном направлении — созданием Венгерской Советской республики, просуществовавшей с марта по июль 1919 года**. Обе эти попытки были подавлены с предсказуемой жестокостью. Более того, разочарование в социал-демократах вскоре привело к радикализации немецких рабочих, многие из которых отдали предпочтение независимым социалистам, а после 1920 года— коммунистической партии, которая в результате стала самой крупной

* Умеренное большинство социал-демократов получило чуть менее 38% голосов, а революционные независимые социал- демократы—около 7>5%-

** Ее поражение разметало по всему миру диаспору политических и интеллектуальных беженцев. Среди них были Александр Корда, впоследствии ставший киномагнатом, и будущий актер Бела Лугоши, больше всего известный как звезда первого фильма ужасов «Дракула».

Мировая революция 01

партией данного толка за пределами Советской России. После всего этого разве нельзя было ожидать в Германии аналога Октябрьской революции? Однако igig год, явившийся годом наивысшего подъема социальных волнений на Западе, принес поражение этой единственной попытке распространить большевистскую революцию за пределы России. Хотя в 1920 году революционная волна быстро пошла на убыль, большевистское руководство в Москве не оставляло надежд на революцию в Германии до конца 1923 года.

Однако именно в 1920 году большевики совершили то, что при взгляде в прошлое кажется главной их ошибкой,— произвели раскол международного рабочего движения. Они сделали это путем структурирования международной коммунистической организации по образцу авангарда ленинской партии, состоявшего из элиты штатных «профессиональных революционеров». Октябрьская революция, как мы видели, завоевала широкие симпатии среди социалистических движений всего мира, вышедших из мировой войны более радикальными и многократно умножившими свои силы. Как правило, в социалистических и рабочих партиях имелись большие группы людей, считавших, что следует вступить в новый, Третий (или Коммунистический) интернационал, созданный большевиками для замены Второго интернационала (1889—19И-), скомпрометированного и ослабленного мировой войной, которой он не смог противостоять *. За это проголосовали социалистические партии Франции, Италии, Австрии и Норвегии и независимые социалисты Германии, оставив в меньшинстве неперестроившихся оппонентов большевизма. Однако Ленину и большевикам нужно было не международное движение социалистических сторонников Октябрьской революции, а корпус абсолютно преданных, дисциплинированных активистов, что-то вроде мировой ударной группы для революционных завоеваний. Партии, не желавшие принять ленинскую структуру, не допускались в новый Интернационал или исключались из него, поскольку он мог быть только ослаблен «пятыми колоннами» оппортунизма и реформизма, не говоря уже о том, что Маркс как-то назвал «парламентским кретинизмом». В предстоящем сражении было место лишь для солдат. Однако все это имело смысл только при одном условии: мировая революция по-прежнему находится на подъеме и ее сражения произойдут в ближайшем будущем. Однако, несмотря на то что ситуация в Европе была далека от стабильности, в 1920 году стало ясно, что большевистская революция не стоит на повестке дня на Западе, хотя также было очевидно и то, что в России большевики утвердились надолго. Без сомнения, видя, как в Европе встречали Интернационал, можно было решить, что Красная армия, одержавшая по-

* Так называемым Первым интернационалом являлась основанная Карлом Марксом Международная ассоциация рабочих (1864—1872).

О 2. «Эпоха катастроф»

беду в гражданской войне, а теперь рвавшаяся к Варшаве, распространит революцию на Запад. Это могло стать побочным результатом короткой русско-польской войны, спровоцированной территориальными амбициями Польши. Возродив свою государственность после полутора

столетий перерыва, Польша требовала восстановления границ восемнадцатого века, которые теперь находились далеко в глубине Белоруссии, Литвы и Украины. Наступление Советов, которое оставило замечательный литературный памятник — «Конармию» Исаака Бабеля, приветствовали многие современники, от австрийского романиста Йозефа Рота, впоследствии автора элегий, воспевавших Габсбургов, до Мустафы Кемаля, будущего главы Турции. Но среди польских рабочих не удалось поднять восстания, и Красная армия повернула назад от ворот Варшавы. С этого времени волнения на Западном фронте прекратились. Перспектива революции переместилась в Азию, которой Ленин всегда уделял большое внимание. И действительно, с 1920 по 1927 годы надежды мировой революции возлагались на Китай, где ширилось национально-освободительное движение, сначала под руководством Гоминьдана, а затем партии Национального освобождения, чей лидер Сунь Ятсен (г866—1925) приветствовал советскую модель, советскую военную помощь и рождение китайской коммунистической партии. Планировалось, что в 1925—1927 годах Гоминьдан в союзе с коммунистами совершит великое наступление на север со своих баз в Южном Китае, в результате чего впервые после падения империи в I9H году большая часть Китая должна была оказаться под контролем единого правительства. Но глава националистов генерал Чан Кайши направил свои силы против коммунистов и разгромил их. Впрочем, даже когда еще не имелось доказательств, что Восток пока не созрел для пролетарской революции, надежды на Азию не могли компенсировать провал революции на Западе.

К1921 году этот факт уже не вызывал сомнений. Революция шла на спад и в Советской России, хотя политическая власть большевиков была непоколебима. На Западе революция вообще была снята с повестки дня. Третий конгресс Коминтерна понял это, но полностью не признал, потребовав создания «объединенного фронта» с теми самыми социалистами, которых Второй кон гресс Коминтерна вычеркнул из армии революционеров. Речь шла о подготовке будущих поколений революционеров. Но было уже слишком поздно. Движение окончательно раскололось, большинство левых социалистов, как отдельных деятелей, так и партий, опять вернулись в социал- демократический лагерь, руководимый в основном умеренными антикоммунистами. В ев ропейском левом движении коммунисты составили меньшинство, причем (за исключением Германии, Франции и Финляндии) довольно малочисленное, хотя и страстно убежденное. Этому положению не суждено было измениться до 1930-х годов (см. главу s). Мировая революция О 3

Годы революции породили не только огромную отсталую страну, руководимую коммунистами и преданную идее построения общества, альтернативного капиталистическому, они породили также дисциплинированное международное движение и, что не менее важно, поколение преданных идее революционеров, идущих под знаменем Октября и руководимых из штаб-квартиры в Москве. (Несколько лет существовали надежды вскоре перенести ее в Берлин, и немецкий, а не русский оставался официальным языком Интернационала в период между мировыми войнами.) Новое движение не знало, как развивать мировую революцию после стабилизации обстановки в Европе и поражения коммунизма в Азии. Беспорядочные попытки коммунистов инициировать разрозненные вооруженные восстания (в Болгарии и Германии в 1923 году, в Индонезии в 1926 году, в Китае в 1927 году, а также запоздалое и неподготовленное восстание в Бразилии в 1935 году) потерпели поражение. В мире в период между мировыми войнами чувствовалось приближение катастрофы, что вскоре доказали наступление Великой депрессии и приход к власти Гитлера (см. главы з—5)- Однако это не объясняет внезапного резкого перехода Коминтерна в период 1928—1934 годов к ультрареволюционной риторике и фракционному левачеству, поскольку, несмотря на речи и декларации, на практике революционное движение тогда нигде не было готово взять власть. Эту оказавшуюся политически пагубной смену ориентиров скорее можно объяснить изменением международной политики Советской коммунистической партии после прихода к руководству Сталина. Возможно, также имела место попытка компенсировать все более очевидное расхождение между интересами СССР как государства, которое неизбежно должно сосуществовать с другими государствами (СССР с 1920 года стал приобретать международное признание), и интересами движения, чьей целью являлось свержение всех остальных правительств.

В конце концов государственные интересы Советского Союза одержали победу над интересами Коминтерна, который Сталин низвел до инструмента советской государственной политики под жестким контролем коммунистической партии, чистя, перетасовывая и реформируя его кадры по

своему желанию. Мировая революция принадлежала риторике прошлого. Теперь любая революция была приемлема только в том случае, если: а) она не входила в противоречие с советскими государственными интересами и б) могла быть подчинена прямому контролю Советов. Западные правительства, которые видели в наступлении коммунистических режимов после 1944 года по существу расширение власти Советов, без сомнения, понимали намерения Сталина; их понимали и «неперестроившиеся» революционеры, горько обвинявшие Москву в том, что она препятствует всем попыткам коммунистов взять «Эпоха катастроф»

власть в свои руки, даже тогда, когда они оказались успешными, как в Югославии и Китае (см. главу s).

Тем не менее до самого конца Советская Россия даже в глазах многих своекорыстных и коррумпированных представителей ее номенклатуры оставалась чем-то большим, нежели просто одной из великих держав. Освобождение мира и создание альтернативы капиталистическому обществу являлось, помимо прочего, ее главной целью. Ради чего еще могли бездушные московские бюрократы финансировать и вооружать партизан прокоммунистического Африканского национального конгресса, чьи шансы свергнуть систему апартеида в Южной Африке на протяжении десятилетий были ничтожно малы? (Как ни странно, китайский коммунистический режим, критиковавший СССР за предательство революционных движений после разрыва отношений между двумя этими странами, не имел сравнимых с СССР практических достижений в поддержке освободительных движений третьего мира.) Правда, в конце концов в СССР поняли, что человечеству не суждено измениться в результате вдохновленной Москвой мировой революции. Даже искреннее убеждение Никиты Хрущева в том, что социализм «похоронит» капитализм благодаря своему экономическому превосходству, постепенно угасло в долгом сумраке брежневской эпохи. Вполне возможно, что именно благодаря окончательному крушению веры в мировую роль этой системы она рухнула без всякого сопротивления (см. главу тб). Однако ни одно из этих сомнений не омрачало стремлений первого поколения тех, кого вдохновлял сияющий свет Октября, посвятить свою жизнь мировой революции. Подобно ранним христианам, большинство социалистов перед Первой мировой войной верило в великие апокалиптические изменения, которые уничтожат все зло и создадут общество без несчастий, угнетения, неравенства и несправедливости. Марксизм придал тысячелетним надеждам научную основу и историческую неизбежность, а Октябрьская революция доказала, что великие преобразования начались.

Общее число солдат безжалостной в осуществлении благородных целей армии освобождения человечества составляло, возможно, не более нескольких десятков тысяч; число профессиональных революционеров, «менявших страны чаще, чем пару обуви», как сказал Бертольд Брехт в стихотворении, написанном в их честь, составляло, вероятно, не более нескольких сотен. Ни тех, ни других не надо путать с теми, кого итальянцы в те годы, когда их коммунистическая партия насчитывала миллион, называли «коммунистическим народом»,— миллионами сторонников и рядовых членов, для которых мечта о новом и справедливом обществе также была реальностью, хотя на практике они являлись обычными активистами старого социалистического движения, чья приверженность была скорее классовой и общественной, а не лич-

Мировая революция О 5

ной преданностью. Однако, хотя число их былс невелико, без них нельзя понять двадцатый век. Ленинская «партия нового типа», костяк которой составляли профессиональные революционеры, явилась той силой, с помощью которой всего лишь через тридцать лет после Октября треть человечества оказалась живущей при коммунистических режимах. Вера и безоговорочная преданность штабу мировой революции в Москве давали коммунистам возможность видеть себя (говоря социологически) частью всемирной Церкви, а не секты. Промосков-ские коммунистические партии теряли лидеров в результате чисток, но до тех пор, пока душа не ушла из этого движения после 1956 года, оно не раскололось, в отличие от раздробленных групп отколовшихся марксистов, пошедших за Троцким, и еще более раздробленных маоистских «марксистско-ленинских» групп, появившихся после 1960 года. Как бы ни были они малочисленны (когда в Италии в 1943 году был свергнут Муссолини, итальянская коммунистическая партия состояла примерно из 5000 мужчин и женщин, главным образом вышедших из тюрем и вернувшихся из изгнания), коммунисты являлись тем же, чем были большевики в феврале 1917 года,—ядром миллионной армии, потенциальными руководителями населения и государства.

Для людей того поколения, особенно для тех, кто, пусть даже в детстве, пережил годы переворота, революция была событием, совершившимся при их жизни и говорившим о том, что дни капитализма сочтены. Новейшая история казалась современникам преддверием окончательной победы, которую смогут разделить лишь некоторые солдаты революции («мертвые в отпуску»), как сказал русский коммунист Левине незадолго до того, как был казнен при подавлении советской республики в Мюнхене в 1919 году). Если само буржуазное общество имело столько причин сомневаться в будущем, почему они должны были быть уверены в его выживании? Однако их собственная жизнь демонстрировала его реальность.

Обратимся к истории молодой немецкой пары, встретившейся благодаря баварской революции 1919 года,— Ольги Бенарио, дочери процветающего мюнхенского адвоката, и Отто Брауна, школьного учителя. Впоследствии Ольге довелось участвовать в подготовке революции в Западном полушарии, работая вместе с Луисом Карлосом Престесом (за которого она фиктивно вышла замуж), организатором долгого похода повстанцев через бразильскую сельву, убедившим Москву оказать поддержку восстанию в Бразилии в 1935 году. Восстание было подавлено, и Ольга была депортирована бразильскими властями в гитлеровскую Германию, где в конце концов погибла в концлагере. Тем временем ОТТО, которому повезло больше, отправился совершать революцию на Восток в качестве военного эксперта Коминтерна в Китае и, как оказалось, стал единственным белым, принимавшим участие в О О «Эпоха катастроф»

знаменитом «великом марше» китайских коммунистов (пережитый опыт разочаровал его в Мао). После этого он работал в Москве, а затем вернулся к себе на родину в Германию, к тому времени ставшую ГДР. Когда еще, кроме первой половины двадцатого века, жизнь людей могла сложиться подобным образом?

Итак, в послереволюционном поколении большевизм впитал все остальные социально-революционные традиции или вытеснил их на периферию. До 1914 года во многих странах анархизм являлся гораздо более действенной революционной идеологией, чем марксизм. За пределами Восточной Европы Маркс рассматривался скорее как духовный наставник массовых партий, чей неизбежный, но отнюдь не революционный приход к власти он предсказал. К 1930-м годам анархизм перестал быть важной политической силой даже в Латинской Америке, где красно-черное знамя всегда вдохновляло большее число борцов, чем красное. (Даже в Испании анархизм исчез в результате гражданской войны. При этом многократно выросла популярность коммунистов, до этого обладавших незначительным влиянием.) Социал-революционные группы, существовавшие за рамками московского коммунизма, считали Ленина и Октябрьскую революцию своими духовными ориентирами и, как правило, возглавлялись бывшими деятелями Коминтерна, размежевавшимися с ним по идеологическим причинам или изгнанными оттуда во время все более безжалостной охоты на еретиков, начавшейся после того, как Иосиф Сталин захватил и упрочил власть над Советской коммунистической партией и Интернационалом. Немногие из этих отколовшихся центров достигли каких-либо политических успехов. Самый авторитетный и знаменитый из еретиков, изгнанник Лев Троцкий — один из лидеров Октябрьской революции и создатель Красной армии—потерпел полное поражение в своих практических начинаниях. Его «Четвертый интернационал», собиравшийся конкурировать со сталинским Третьим интернационалом, не имел фактически никакого влияния. Когда он был убит по приказу Сталина в своем мексиканском изгнании в 1940 году, его политическое влияние было очень незначительным.

Одним словом, быть революционером все больше означало быть последователем Ленина и Октябрьской революции и почти обязательно членом или сторонником какой-нибудь промосковской коммунистической партии, особенно когда после победы Гитлера в Германии эти партии поддержали политику объединения против фашизма, которая позволила им выйти из сектантской изоляции и завоевать массовую поддержку не только рабочих, но и интеллигенции (см. главу s). Молодежь, жаждавшая свержения капитализма, прониклась крайними коммунистическими убеждениями и приветствовала международное движение, руководимое Москвой. Марксизм, возрожденный Октябрем в качестве революционной идеологии, теперь воспринимался ис- Мировая революция О 7

ключительно в интерпретации московского Института марксизма-ленинизма, ставшего международным центром распространения этой теории. Больше никто не предлагал теорий, объясняющих мировые процессы, и не пытался, а главное, не был в состоянии изменить их. Такое

положение дел сохранялось до 1956 года, когда разложение сталинской идеологии в СССР и упадок промосков ского международного коммунистического движения вовлекли в общественную жизнь некогда оттесненных на обочину мыслителей, традиции и организации левого движения. Но даже после этого они продолжали существовать в гигантской тени Октября. Хотя каждый, обладающий минимальным знанием истории идеологии, мог обнаружить идеи Бакунина и даже Нечаева, а не Маркса у студенческих радикалов в 1968 году и позже, это не привело к сколько-нибудь заметному возрождению анархистских теорий и движений. Напротив, 1968 год породил повальную моду на марксистскую теорию (как правило, в версиях, которые изумили бы самого Маркса) и множество различных марксистско-ленинских сект и групп, объединившихся на основе критики Москвы и старых коммунистических партий как недостаточно революционных и ленинских.

Парадоксально, что это формально самое полное восприятие социально-революционной традиции произошло в тот момент, когда Коминтерн явно отошел от своей первоначальной революционной стратегии 1917—19 3 годов или, скорее, наметил стратегию захвата власти, совершенно противоположную той, которой он придерживался в 1917 году (см. главу Б)- Начиная с 1935 года критическая левая литература была полна обвинений в том, что руководимые Москвой движения упустили, отвергли, более того, предали возможность совершить революцию, потому что Москва больше не хочет ее. До тех пор пока пресловутое «монолитное» руководимое Советами движение не начало распадаться изнутри, эта критика имела мало значения. Пока коммунистическое движение сохраняло свое единство, сплоченность и поразительный иммунитет к расколу, оно являлось единственным светочем для сторонников мировой революции. Более того, вряд ли можно отрицать тот факт, что страны, которые отказались от капитализма во время второго этапа мировой социальной революции, проходившего с 1944 по 1949 °Д. сделали это под влиянием промосковских коммунистических партий. Только после 1956 года появилась возможность выбора между несколькими революционными движениями, реально претендовавшими на политическую и подрывную эффективность. Но даже эти разновидности троцкизма, маоизма, а также группы, вдохновленные кубинской революцией 1959 года (см. главу 15), в той или иной степени являлись ленинскими по происхождению. Старые коммунистические партии все еще оставались, как правило, самыми многочисленными партиями крайнего левого толка, но к этому времени их прежний коммунистический энтузиазм угас. О О «Эпоха катастроф»

Сила мировых революционных движений заключалась в коммунистической форме организации ленинской «партии нового типа», явившейся новым словом в социальном строительстве двадцатого века и сравнимой с созданием христианских монашеских орденов в Средние века. Эта форма делала даже малочисленные организации крайне эффективными. Партия могла требовать от своих членов полной преданности и самопожертвования, больше, чем могла требовать военная дисциплина, а также абсолютной сосредоточенности на выполнении решений партии любой ценой, что производило глубокое впечатление даже на противников. Тем не менее связь между моделью «авангардной партии» и великими революциями, которые она была предназначена совершить (что иногда ей удавалось), далеко не ясна, хотя совершенно очевидно, что эта модель получила признание уже после победы революций или во время войн. Ленинская коммунистическая партия в основном строилась как элита (авангард) лидеров или, точнее (до того, как революция одержала победу), как контрэлита, а социальная революция, как показал 1917 год, определяется поведением масс в тех ситуациях, когда ни элиты, ни контрэлиты не могут управлять ими. Оказалось, что ленинская модель имела большую притягательность для молодых членов прежних элит, особенно в странах третьего мира, вступавших в коммунистические партии гораздо охотнее настоящих пролетариев, несмотря на героические и отчасти успешные попытки активизировать последних. Распространение коммунизма в Бразилии в 1930-х годах происходило главным образом за счет притока в партию младших офицеров и молодых интеллектуалов из семей крупных землевладельцев (Martins Rodrigu.es, 1984, Р- 39°—397)-С другой стороны, чувства настоящих «народных масс» (иногда даже активных сторонников «авангарда») зачастую расходились с идеями их лидеров, особенно во время массовых восстаний. Так, мятеж испанских генералов против правительства Народного фронта в июле тдзб года немедленно спровоцировал социальную революцию в крупных областях Испании. То, что восставшие, особенно анархисты, приступили к коллективизации средств производства, было неудивительно, хотя коммунистическая партия и центральное правительство позднее

противодействовали этим преобразованиям и, где могли, отменяли их (плюсы и минусы подобных действий продолжают обсуждаться в политической и исторической литературе). К тому же мятеж генералов породил самую мощную волну антиклерикализма и убийств священнослужителей, став отголоском народных волнений 1835 года, когда жители Барселоны в ответ на неудачно прошедшую корриду подожгли несколько церквей. Около семи тысяч духовных лиц (т. е. 12—13 % всего количества священников и монахов, однако лишь небольшое число монахинь) были убиты; Мировая революция

только в одной епархии Каталонии (Героне) было уничтожено более шести тысяч статуй святых (Hugh Thomas, 1977, Р- 270—271; М. Delgado, 1992, р. 56).

Этому ужасающему эпизоду сопутствовали два обстоятельства. Во-первых, его осудили представители левого крыла испанских революционеров, хотя они и не являлись убежденными антиклерикалами, включая и традиционно презирающих Церковь анархистов. Во-вторых, и исполнители, и многие свидетели увидели в этом подлинный смысл революции—коренное изменение порядков общества и его ценностей, и не на один короткий символический миг, а навсегда (М. Delgado, 1992, р. 52—53)- Это хорошо понимали лидеры, утверждая, что главными врагами являются капиталисты, а не священники, однако в глубине души массы думали иначе. (Но были бы народные массы настроены столь же антиклерикально в менее «мужском» обществе, чем иберийское? Серьезные исследования на тему отношения женщин к таким событиям, возможно, могли бы пролить некоторый свет на этот вопрос.)

Однако разновидность революции, при которой политический порядок и власть внезапно испарились, оставив мужчин и женщин (насколько последним это разрешено) на улице, предоставленных самим себе, оказалась редкой в двадцатом столетии. Даже наиболее близкий нам по времени пример внезапного крушения существующего строя — иранская революция 1979 года—отнюдь не была стихийной, несмотря на необычайно единодушные выступления народных масс Тегерана против шаха, большинство из которых были спонтанными. Благодаря структуре иранского клерикализма новый режим уже имелся в остатках старого, хотя и не сразу приобрел четкие формы (см. главу is).

действительности типичная постоктябрьская революция «короткого двадцатого века» (мы не учитываем здесь локальные волнения) или была инициирована государственным переворотом (как правило, военным) и захватом столицы, или являлась следствием продолжительного вооруженного противостояния (как правило, в сельских районах). Поскольку младших офицеров радикальных ити левых взглядов было достаточно много в бедных, отсталых странах, где военная жизнь обеспечивала перспективы успешной карьеры для способных и образованных молодых людей, не имеющих семейных связей и средств, подобные перевороты являлись типичными для таких государств, как Египет (выступление «свободных офицеров» в 1952 году), Ирак (революция 1958 года), Сирия (несколько переворотов, начиная с 195о-х годов) и Ливия (свержение монархии в 1969 году). Военные являются неотъемлемой частью революционной истории Латинской Америки, хотя там они редко брали в свои руки государственную власть, руководствуясь левыми взглядами. С другой стороны, к удивлению большинства наблюдателей, в 1974 году именно военный путч, совершенный молодыми офицерами, разочаровавшимися и приобретшими радикальные взгляды в ходе долгой и безус-
О «Эпоха катастроф»

пешной колониальной войны, сбросил самый старый диктаторский режим Б мире («революция красных гвоздик» в Португалии). Однако их союз с сильной коммунистической партией, вышедшей из подполья, и различными радикальными марксистскими группами просуществовал недолго, к облегчению Европейского сообщества, в которое Португалия вскоре вступила. Социальная структура, идеологические традиции и политические функции вооруженных сил в развитых странах заставляли военных, интересовавшихся политикой, выбирать правые партии. Перевороты в союзе с коммунистами или даже с социалистами не совпадали с их интересами. Правда, в освободительных движениях во французской колониальной империи бывшие солдаты подготовленных Францией в своих колониях туземных войск (гораздо реже офицеры) сыграли заметную роль, особенно в Алжире. Их опыт, полученный во время Второй мировой войны и после нее, был в основном негативным, и не только по причинам традиционной дискриминации, но также потому, что выходцев из колоний в войсках «Свободной Франции» генерала де Голля,

как и большинство иностранных участников Сопротивления во Франции, как правило, отодвигали на вторые роли.

Среди солдат армии «Свободной Франции» на официальных парадах победы после освобождения было гораздо больше белых, чем среди тех, кто в действительности заслужил славу, сражаясь в рядах Сопротивления. Тем не менее в целом колониальные армии имперских держав, даже когда ими командовали сами туземцы, оставались лояльными или, вернее, аполитичными, даже с учетом 50 тысяч индийских солдат, служивших в «индийской национальной армии» под руководством японцев (М. Echenberg, 1992, р- 141—145, М. Barghava and A. Singh Gill, 1988, р. ю; Т. R. Sareen, 1988,, p. 20—21). VI

Путь к революции через долгую партизанскую гойну был открыт довольно поздно, лишь в двадцатом веке; возможно, это произошло потому, тго такие методы борьбы, осуществляемые в основном в сельских регионах, исторически ассоциировались с устаревшими идеологиями, которые скептически настроенные городские наблюдатели легко путали с консерватизмом или даже с реакцией и контрреволюцией. В конце концов партизанские войны времен французской революции и Наполеона неизменно были направлены против Франции и никогда в поддержку этой страны или ее революции. Само слово «герилья» (guerrilla) вошло в марксистский словарь только после кубинской революции 1959 года. Большевики, которые во время гражданской войны вели регулярные боевые действия наряду с нерегулярными, использовали термин «партизан», ставший общепринятым во время Второй мировой войны Мировая революция 9 Л

благодаря движению Сопротивления, поддерживаемому Советами. Оглядываясь в прошлое, удивляешься, почему действия партизан не сыграли почти никакой роли во время гражданской войны в Испании, хотя там должно было быть достаточно возможностей для их деятельности в республиканских районах, оккупированных силами Франко. Коммунисты стали организовывать довольно значительные партизанские центры после Второй мировой войны. Ранее в багаже творцов революции такого средства просто не имелось.

Исключением стал Китай, где эту новую стратегию начали применять некоторые (но не все) коммунистические лидеры после того, как Гоминьдан в 1927 году под руководством Чан Кайши выступил против своих бывших коммунистических союзников, а коммунистические восстания в крупных городах потерпели сокрушительное поражение (как произошло в Кантоне в 1927 году). Мао Цзэдун, главный сторонник новой стратегии, которая в конце концов сделала его лидером коммунистического Китая, исходил не только из того, что после пятнадцати лет революции обширные регионы Китая находились вне зоны контроля центральной власти, но, как преданный почитатель «Речных заводей», великого классического романа китайского социал-бандитизма, видел в партизанской тактике традиционную для его страны форму социальной борьбы. Вне сомнения, каждый получивший классическое образование китаец заметил бы сходство между созданными Мао в 1927 году в горах тремя первыми партизанскими зонами и горной крепостью героев «Речных заводей», подражать которым молодой Мао призывал своих коллег-студентов еще в 1917 году (Schram, 1966, р. 43—44)-

Однако стратегия Китая, какой бы героической и вдохновляющей она ни была, казалась не подходящей для стран с налаженными современными внутренними коммуникациями и наличием правительств, имевших обыкновение управлять всей территорией, как бы это ни было далеко и физически трудно. Между прочим, вначале методы Мао не были особенно успешны и в самом Китае, где националистическое правительство, осуществив несколько военных кампаний, в 1943 году вынудило коммунистов оставить созданные ими свободные советские территории в главных регионах страны и отступить в ходе легендарного «великого марша» в отдаленный малонаселенный пограничный регион на северо-западе.

После того как бразильские мятежные лейтенанты, последователи Луиса Карлоса Престеса, в конце ig2o-x годов вышли из лесов и начали строить коммунизм, больше ни одно значительное левое движение в мире не пошло по партизанскому пути. Исключением стала борьба генерала Сесара Аугусто Сандино против американской морской пехоты в Никарагуа (1927—1933), пятьдесят лет спустя вдохновившая сандинистскую революцию. (До сих пор непонятно, зачем Коминтерн пытался представить партизаном Лампьяу, зна-«Эпоха катастроф»

менитого бразильского разбойника и героя тысячи дешевых изданий.) Даже Мао стал путеводной звездой революционеров лишь после кубинской революции.

Мощным стимулом для выбора партизанского пути в революции явилась Вторая мировая война, когда возникла необходимость противостоять оккупации гитлеровской Германии и ее союзников на большей части континентальной Европы, а также на обширных территориях европейской части Советского Союза. Сопротивление, в особенности вооруженное, значительно возросшее после нападения Гитлера на СССР, мобилизовало различные коммунистические группировки. Когда гитлеровская армия была наконец побеждена с помощью местных движений Сопротивления (см. главу з), а фашистские и оккупационные режимы в Европе рухнули, в нескольких странах, где вооруженное Сопротивление было наиболее успешным, социал-революционные силы под контролем коммунистов пришли к власти или попытались это сделать. Так произошло в Югославии, Албании, однако не получилось в Греции из-за военной поддержки, оказанной правящему режиму Великобританией, а позднее и США. Возможно, нечто подобное могло произойти, хотя и ненадолго, в Северной Италии, но по причинам, о которых до сих пор идут споры в рядах потерявшего былую силу левого движения, коммунисты не попытались это сделать. Коммунистические режимы, после 1945 года установленные в Восточной и Юго-Восточной Азии (в Китае, Северной Корее и французском Индокитае), также следует считать наследниками партизанского движения военного времени. Даже в Китае победоносное шествие Мао к власти началось только после того, как японской армии в 1937 году удалось разгромить главные силы националистического правительства. Подобно тому как Первая мировая война породила первую волну социальной революции, Вторая мировая война инициировала ее вторую волну, хотя и совершенно иначе. На этот раз именно военные действия, а не отвращение к ним привели к власти революционеров.

Характер и политика новых революционна ix режимов рассматриваются в другом месте (см. главы 5 и 13). Здесь нас интересует сам революционный процесс. Революции середины двадцатого века, произошедшие после побед в длительных войнах, отличались от классических сценариев 1789 года или Октября, а также от постепенного распада старых режимов, таких как императорский Китай или Мексика времен Порфирио Диаса (Эпоха империй, глава 12), по двум причинам. Во-первых (и в этом они имеют сходство с революциями, произошедшими в результате успешных военных переворотов), здесь не было никаких сомнений в том, кто совершил революцию и пришел к власти — политические группы, объединившиеся с победоносными армиями СССР, поскольку ни Германия, ни Япония, ни Италия не могли быть побеждены только силами Сопротивления. Этого не произошло даже в Китае. (При Мировая революция

этом победоносные западные армии, разумеется, противостояли прокоммунистическим режимам.) Не было междуцарствия и вакуума власти. Наоборот, случаи, когда многочисленные силы Сопротивления не смогли прийти к власти сразу же после крушения гитлеровской Германии и ее союзников, наблюдались там, где западные союзники поддерживали прежнее правительство в освобожденных странах (Южная Корея, Вьетнам) или где внутренние антигитлеровские силы сами были расколоты, как произошло в Китае. Там коммунисты после 1945 года все еще должны были бороться с коррумпированным и теряющим власть, но являвшимся союзником победителей правительством Гоминьдана, зачем без энтузиазма наблюдал СССР.

Во-вторых, путь партизан к власти неизбежно вел их из городов и промышленных центров, где традиционно базировались социалистические рабочие движения, в сельскую глубинку, поскольку партизанскую войну легче всего вести в лесах, горах, густом кустарнике, на малонаселенных территориях вдали от больших городов. По словам Мао, прежде чем завоевать город, деревня должна его окружить. В Европе городские восстания—парижское летом 1944 года, миланское весной 1945 года — произошли лишь перед окончанием войны. Варшавские события 1944 года явились наказанием за преждевременное городское восстание: у повстанцев в запасе оказался лишь один выстрел, хотя и громкий. Одним словом, для большинства населения даже революционной страны повстанческий путь к революции означал, что придется долго ждать перемен, которые придут откуда-то извне, не имея возможности сделать ничего существенного. По-настоящему активными борцами сопротивления неизбежно оказывалось весьма незначительное меньшинство.

На своей территории партизаны, конечно, не могли действовать без массовой поддержки, не в последнюю очередь потому, что в длительных конфликтах их силы должны были пополняться из местных жителей. Тем не менее отношение партизан к массам было отнюдь не таким простым, как в известном высказывании Мао о партизанской рыбе, плавающей в народной воде. В типичной партизанской стране почти любая преследуемая группа лиц, объявленных вне закона, не

нарушавшая местных норм поведения, могла пользоваться широкой поддержкой населения в борьбе против иностранных солдат и центрального правительства. Однако глубоко укоренившееся в сельской местности деление на врагов и друзей также означало, что победившие друзья автоматически рисковали приобрести врагов. Китайские коммунисты, создававшие сельские советские районы в 1927—1928 годах, к своему удивлению, обнаружили, что обращение в коммунизм деревни, в которой доминировал один род, помогало созданию сети «красных деревень», базировавшейся на родственных кланах, но также вовлекало в войну против их традиционных врагов, создававших такую же сеть «черных деревень». Коммуни-«Эпоха катастроф»

сты жаловались, что «иногда классовая борьба переходила в сражение между двумя деревнями. Бывали случаи, когда нашим войскам приходилось осаждать и разрушать целые деревни» (Rate-China, 1973, Р- 45—46). Удачливые партизаны научились преодолевать эти трудности, однако (о чем свидетельствуют воспоминания Милована Джиласа о войне югославских партизан) освобождение являлось гораздо более сложным делом, чем обычное восстание угнетенных местных жителей против иностранных завоевателей. VII

Больше ничто не могло омрачить радости коммунистов, оказавшихся во главе всех государств от Эльбы до китайских морей. Мировая революция, о которой они мечтали, была уже на пороге. В результате второй волны революций вместо одинокого, слабого и изолированного Советского Союза возникло около дюжины государств, возглавляемых одной из двух мировых сверхдержав, по праву заслуживавших это название (термин «сверхдержава» возник в 1944 году). К тому же не исчезла движущая сила мировой революции, поскольку деколонизация бывших империй была еще в полном разгаре. Разве не сулило все это дальнейшего наступления коммунизма? Разве международная буржуазия сама не боялась за будущее оставшихся оплотов капитализма, по крайней мере в Европе? Разве французским промышленникам, родственникам молодого историка Ле Руа Ладюри, восстанавливавшим после войны свои фабрики, не приходила в голову мысль, что в конечном итоге или национализация, или Красная армия освободят их от всех проблем? Как вспоминал Ле Руа Ладюри, будучи уже немолодым консерватором, эти настроения укрепили его решение в 1949 ГоДУ вступить во французскую коммунистическую партию (Le Roy Ladurie, 1982, p. 37). Разве заместитель министра торговли США не докладывал президенту Трумэну в марте 1947 года, что большинство европейских стран стоит на краю пропасти и их можно столкнуть туда в любое время; а остальные тоже находятся в угрожающем положении? (Loth, 1988, р. 137) Все это определяло умонастроение людей, возвращавшихся из подполья, с фронтов, из Сопротивления, тюрем, концлагерей или изгнания, чтобы взять на себя ответственность за будущее стран, большинство из которых лежало в руинах. Возможно, некоторые из них заметили, что капитализм оказалось гораздо проще разрушить там, где он был слаб или едва существовал. Вряд ли можно было отрицать резкое увеличение левых настроений в мире. Однако новые коммунистические власти в своих преобразованных государствах волновались отнюдь не о будущем социализма. Они думали о том, как восстановить разрушенные страны, преодолеть враждебность населения, об опасно- Мировая революция 9 5

сти агрессии капиталистических держав против еще не окрепшего социалистического лагеря. Парадоксально, но сходные опасения тревожили сон западных политиков и идеологов. И «холодная война», наступившая после второй волны мировой революции, стала воплощением этих ночных кошмаров. Обоснованные или нет, эти страхи Запада и Востока тоже являлись порождением эпохи мировой революции, начавшейся в октябре 1917 года. Однако эта эпоха уже близилась к закату, хотя ее эпитафию стало возможно написать лишь через сорок лет. Тем не менее она изменила мир, хотя и не так, как ожидали Ленин и его последователи, вдохновленные Октябрьской революцией. Достаточно пальцев на руках, чтобы сосчитать те немногие государства за пределами Западного полушария, которые избежали того или иного сочетания революции, гражданской войны, сопротивления иностранной оккупации или профилактической деколонизации, предпринятой обреченными на распад империями (в Европе такими исключениями стали Великобритания, Швеция, Швейцария и, возможно, Исландия). Даже в Западном полушарии (опуская многие резкие изменения в правительствах, в местном масштабе всегда считавшиеся революциями) основные социальные революции — мексиканская, боливийская, кубинская—резко изменили латиноамериканскую сцену. Подлинные революции, совершенные во имя коммунизма, исчерпали себя. Однако еще не пришло

время для панихиды, поскольку китайцы, пятая часть населения планеты, продолжают жить в стране, управляемой коммунистической партией. И все же очевидно, что возврат к эпохе прежних режимов сегодня так же невозможен, как он был невозможен для Франции после окончания революционной и наполеоновской эпохи или как возвращение бывших колоний к прежней жизни. Даже там, где опыт коммунизма был кардинально пересмотрен, настоящее бывших коммунистических стран и, вероятно, их будущее несет и еще долго будет нести в себе специфические черты контрреволюции, которая сменила революцию. Нет способа вычеркнуть советскую эпоху из российской и мировой истории, как будто ее не существовало вовсе, так же как нет способа вернуть Санкт-Петербург в 1914 год.

Однако косвенные последствия эпохи переворотов, начавшейся после 1917 года, были столь же глубоки, как и ее прямые последствия. После русской революции постепенно начался процесс освобождения колоний и деколонизация; тогда же было положено начало как политике жестокой контрреволюции (в форме фашизма и других подобных движений—см. главу 4), так и политике социал-демократии в Европе. Часто забывают о том, что до 1917 года все рабочие и социалистические партии (за исключением лежащих на периферии Австралии и Океании) до наступления социализма выбирали путь постоянной оппозиции. Первые европейские социал-демократические и коалиционные правительства появились в 1917—19*9 годах (Швеция, Финляндия,

«Эпоха катастроф»

Германия, Австрия, Бельгия), за которыми через несколько лет последовали Великобритания, Дания и Норвегия. Мы забываем, что сама умеренность таких партий в значительной степени являлась реакцией на большевизм, как и готовность старой политической системы интегрировать их.

Одним словом, историю «короткого двадцатого века» нельзя понять без русской революции и ее прямых и косвенных последствий. Фактически она явилась спасительницей либерального капитализма, дав возможность Западу выиграть Вторую мировую войну против гитлеровской Германии, дав капитализму стимул к самореформированию, а также поколебав веру в незыблемость свободного рынка благодаря явной невосприимчивости Советского Союза к Великой депрессии. Это мы и рассмотрим в следующей главе.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Погружение в экономическую пропасть

Ни один из когда-либо созывавшихся конгрессов Соединенных Штатов, проверив состояние

нашего государства, не обнаруживал более обнадеживающей перспективы, чем та, которая

возникает сейчас (...) Огромные богатства, созданные нашей промышленностью и бизнесом и

приумноженные нашей экономикой, получили широчайшее распространение среди населения

страны и мощным потоком вышли за ее пределы, чтобы содействовать мировому развитию и делу

благотворительности. Потребности людей перешли из сферы необходимости в сферу роскоши.

Постоянный рост производства отвечает возросшему спросу на родине и расширению внешней

торговли. Страна может оценивать настоящее с удовлетворением и смотреть в будущее с

оптимизмом.

Президент Кэлвин Кулидж, Послание к конгрессу,

4 декабря 1928

Перед войной безработица стала самым распространенным, самым коварным и разрушительным

недугом нынешнего поколения, она является типичной социальной болезнью западной

цивилизации нашего времени.

«The Times», 23 января i$43

Предположим, что Первая мировая война явилась причиной лишь временного, хотя и

катастрофического крушения стабильных до этих пор экономики и культуры. После устранения

последствий войны экономическая жизнь могла бы вернуться к нормальной исходной точке, как

это произошло в Японии, которая, похоронив зоо тысяч человек, погибших при землетрясении

1923 года, расчистила руины и заново отстроила свою столицу, ставшую гораздо более

защищенной от землетрясений, чем прежде. Каким же мог бы быть мир в период между войнами

при таких обстоятельствах? Мы не знаем этого, да и не-

«Эпоха катастроф»

зачем заниматься домыслами о том, чего не было и почти наверняка не могло произойти. Однако вопрос этот небесполезен, поскольку помогает нам осознать глубокое влияние на историю двадцатого века мирового экономического кризиса, разразившегося в период между мировыми войнами.

Если бы не он, вне всякого сомнения, не появился бы Гитлер. Однако почти наверняка не было бы и Рузвельта. Кроме того, маловероятно, что советскую систему стали бы рассматривать в качестве серьезного экономического соперника и альтернативы мировому капитализму. Да и для неевропейского восточного мира последствия этого экономического коллапса были крайне драматичны. Одним словом, мир второй половины двадцатого века нельзя понять, не осознав влияния произошедшего экономического краха. Это и является предметом настоящей главы. Первая мировая война разрушила прежний мир лишь частично,'главным образом в Европе. Мировая революция, ставшая наиболее драматичным аспектом крушения буржуазной цивилизации девятнадцатого века, распространялась все более широко: от Мексики до Китая и, приобретая форму движений за колониальное освобождение, от Магриба до Индонезии. Однако достаточно просто найти регионы земного шара, жителей которых описанные события не коснулись, в частности Соединенные Штаты Америки, а также обширные пространства Африки к югу от Сахары. Тем не менее Первая мировая война сопровождалась крахом подлинно мирового масштаба, по крайней мере там, где оказались затронуты рыночные отношения. Кстати, именно самоуверенные Соединенные Штаты, также оказавшиеся не защищенными от катаклизмов, обрушившихся на менее счастливые континенты, стали эпицентром самого мощного мирового потрясения, когда-либо отмеченного историками экономики,— межвоенной Великой депрессии. Одним словом, между мировыми войнами капиталистическая мировая экономика потерпела такой крах, что трудно было представить, как она сможет возродиться.

Функционирование капиталистической экономики никогда не бывает равномерным, и колебания различной амплитуды, часто очень резкие, являются неотъемлемой частью этого процесса. Так называемый «торговый цикл» подъемов и спадов был знаком всем бизнесменам начиная с девятнадцатого века. Считалось, что этот цикл с некоторыми изменениями повторяется каждые 7—и лет. Несколько более длительная периодичность впервые была замечена в конце девятнадцатого века, когда специалисты проанализировали неожиданные осложнения предыдущих десятилетий. За беспрецедентным мировым ростом производства, длившимся с 1850 года до начала i870-x годов, последовали два с лишним десятилетия экономической нестабильности (ученые-экономисты говорили о Великой депрессии, что не совсем верно), а затем наступил новый резкий подъем (Эпоха капитала, Эпоха империи, гла- Погружение в экономическую пропасть 9 9

ва 2). В начале 192о-х годов русский экономист Н. Д. Кондратьев, впоследствии ставший одной из первых жертв сталинских чисток, выявил наблюдавшуюся с конца восемнадцатого века закономерность экономического развития, которая проявлялась в виде серии так называемых «длинных волн» протяженностью от so до 6о лет. Однако ни он, ни кто-либо еще не смог дать удовлетворительного объяснения этим колебаниям, а скептически настроенные статистики, как всегда, отрицали их существование. С тех пор теория «длинных волн» известна в литературе по мировой экономике под его именем. В частности, Кондратьев сделал заключение, что в конце каждой «длинной волны» мировой экономики происходит спад. Он оказался прав*. В прошлом волны и циклы, длинные, средние У. короткие, бизнесмены и экономисты учитывали так же, как фермеры учитывают прогноз погоды, которая тоже имеет свои спады и подъемы. Они считали, что с этим ничего не поделаешь; циклы создавали перспективы или проблемы, могли привести к процветанию или банкротству отдельных лиц или целых отраслей промышленности. Только социалисты во главе с Карлом Марксом считали, что циклы являются частью процесса, в ходе которого капитализм порождает непреодолимые внутренние противоречия, ставящие под вопрос существование капиталистической системы как таковой. Остальные ожидали, что мировая экономика должна развиваться и процветать, что она и делала в течение более ста лет, за исключением внезапных коротких катастроф, носивших циклический характер. Непривычным в новой ситуации стало то, что, возможно, в первый и пока единственный раз в истории капитализма эти колебания, казалось, действительно угрожают существованию системы. Более того, было похоже, что в некоторых важных отраслях экономики этот извечный подъем

прекратился.

История мировой экономики, начиная с промышленной революции, являлась историей ускорения технического прогресса, непрерывного, хотя и неравномерного экономического роста и постоянно расширяющейся «глобализации», т. е. все более сложной и разветвленной системы всемирного разделения труда, все более густой сети товарных и финансовых потоков, объединяющих все части мировой экономики Б единую всемирную систему. Тех-нический'Прогресс даже ускорился в «эпоху катастроф», оказывая влияние на ход мировых войн и одновременно претерпевая изменения под их воздействием. Хотя для большинства людей главные экономические события этой эпохи были разрушительны, кульминацией чего стала Великая депрессия 1929—1933 годов, экономический рост не прекращался даже в это время. Он

* Тот факт, что на основе теории «длинных волн» Кондратьева стали возможны эффективные прогнозы (что весьма нетипично для экономических теорий), убедил многих историков и даже некоторых Экономистов: в этом, несомненно, что-то есть, даже если мы не знаем, что именно.

100 «Эпоха катастроф»

просто замедлился. В экономике США, самой масштабной и богатой экономике того времени, средний рост валового национального продукта на душу населения между 1913 и 1938 годами составлял лишь скромные о,8 % в год. Начиная с 1913 года за 25 лет прирост мирового промышленного производства составил более 8о%; иными словами, наращивание этого показателя происходило в два раза медленнее, чем в предыдущую четверть века (W. W. Rostow, 1978, р. 662). Как мы увидим далее (глава д), контраст с эпохой, наступившей после 1945 года, оказался еще более разительным. Но все-таки если бы какой-нибудь марсианин наблюдал за кривой нашего экономического развития с достаточно большого расстояния, чтобы рассмотреть те неравномерные колебания экономики, которые человеческие существа испытывали на земле, то он (она или оно) сделал бы заключение, что мировая экономика, без всякого сомнения, продолжает развиваться.

И все же в одном отношении это было не так. Глобализация экономики, казалось, прекратилась в период между Первой и Второй мировыми войнами. По любым оценкам, интеграция мировой экономики находилась в застое или даже в упадке. Предвоенные годы явились периодом наиболее масштабной за всю человеческую историю массовой миграции, но затем эти потоки иссякли или, скорее, были остановлены военными разрушениями и политическими ограничениями. За пятнадцать лет, предшествовавших 1914 году, в США переселились почти 15 миллионов человек. В последующие пятнадцать лет этот поток уменьшился до 5,5 миллиона; в 193о-е и военные годы он почти полностью прекратился—в США перебрались менее трех четвертей миллиона человек (Historical statistics, I, p. 105, Table С 8д—101). Миграция жителей Испании и Португалии в Латинскую Америку снизилась с одной целой и трех четвертых миллиона за десятилетие с 1911 по 1920 год до менее четверти миллиона в 1930-е годы. В конце i92o-x годов мировая торговля восстановилась после потрясений Первой мировой войны и послевоенного кризиса, немного превысив уровень 1913 года, затем опять сократилась во время Великой депрессии. К концу «эпохи катастроф» (т. е. к 1948 году) ее объем существенно не превышал уровня, достигнутого перед Первой мировой войной (IV. W. Rostow, 1978, р. ббд). С начала iSgo-x годов по 1913 год мировая торговля выросла более чем в два раза. Следовательно, с 1948 по 1971 год она должна быпа вырасти пятикратно. Этот застой тем удивительнее, если вспомнить, что Первая мировая война породила значительное число новых государств в Европе и на Ближнем Востоке. Казалось бы, увеличившаяся протяженность государственных границ должна была автоматически привести к увеличению торговли между государствами, поскольку коммерческие сделки, ранее осуществлявшиеся внутри одной и той же страны (например, Австро-Венгрии или России), не расценивались как международные. (Статистика мировой торговли учитывает только товары, которые пересекают границы.) Точно так же Погружение, в экономическую пропасть 101

многомиллионные массы спасавшихся от войны беженцев (см. главу и) должны были по идее привести к росту, а не сокращению мировых миграционных потоков. Но во время Великой депрессии иссякли даже международные финансовые потоки. Между 1927 и 1933 годами количество международных кредитов снизилось более чем на 90%.

тенденцию. Современники сосредоточили свое внимание на более заметной причине для тревоги и были почти наверняка правы. Каждое государство теперь делало все возможное для того, чтобы защитить свою экономику от внешней угрозы, т. е. от мировой экономики, которая явно переживала большие сложности.

Поначалу и отдельные предприниматели, и правительства ожидали, что после временных разрушений, принесенных Первой мировой войной, мировая экономика каким-нибудь образом возвратится к параметрам счастливых довоенных лет, которые они считали нормой. К тому же стремительный послевоенный подъем, по крайней мере в странах, не ослабленных революцией и гражданской войной, безусловно, казался обнадеживающим признаком, хотя и бизнесмены, и правительства были озабочены чрезмерным ростом влияния рабочих и их профсоюзов, который вел к повышению производственных затрат из-за более высокой заработной платы и сокращения рабочего дня. Однако процессы восстановления оказались более сложными, чем ожидалось. KI920 году быстрый подъем прервался, и денежная система рухнула. Это подорвало влияние рабочего класса—уровень безработицы в Великобритании никогда после этого не падал ниже ю %, профсоюзы потеряли половину своих членов за двенадцать последующих лет, этим еще раз склонив чашу весов в пользу работодателей, а надежды на экономическое процветание оставались иллюзорными.

Англосаксонский мир, Япония и «нейтральные» государства предпринимали все возможное для дефляции, чтобы вернуть свою экономику к старым твердым принципам стабильной валюты, гарантированной устойчивым финансовым положением и золотым стандартом, но это не могло предотвратить влияния последствий войны. Между 1922 и 19x6 годами им более или менее удалось преуспеть в своих начинаниях. Однако в обширной зоне государств, потерпевших поражение в войне и испытавших политические потрясения, от Германии на западе до Советской России на востоке, произошел сокрушительный обвал денежной системы, сравнимый только с крахом экономики

Погружение з экономическую пропасть IOI

Что же явилось причиной этого застоя? Высказывались различные предположения; например, что самая обширная из мировых экономик, экономика США, становилась фактически самодостаточной, за исключением снабжения некоторыми видами сырья; она никогда особенно не зависела от внешней торговли. Однако даже государства, в экономике которых внешняя торговля играла значительную роль, такие как Великобритания и Скандинавские страны, имели ту же тенденцию. Современники сосредоточили свое внимание на более заметной причине для тревоги и были почти наверняка правы. Каждое государство теперь делало все возможное для того, чтобы защитить свою экономику от внешней угрозы, т. е. от мировой экономики, которая явно переживала большие сложности.

Поначалу и отдельные предприниматели, и правительства ожидали, что после временных разрушений, принесенных Первой мировой войной, мировая экономика каким-нибудь образом возвратится к параметрам счастливых довоенных лет, которые они считали нормой. К тому же стремительный послевоенный подъем, по крайней мере в странах, не ослабленных революцией и гражданской войной, безусловно, казался обнадеживающим признаком, хотя и бизнесмены, и правительства были озабочены чрезмерным ростом влияния рабочих и их профсоюзов, который вел к повышению производственных затрат из-за более высокой заработной платы и сокращения рабочего дня. Однако процессы восстановления оказались более сложными, чем ожидалось. К J920 году быстрый подъем прервался, и денежная система рухнула. Это подорвало влияние рабочего класса—уровень безработицы в Великобритании никогда после этого не падал ниже го %, профсоюзы потеряли половину своих членов за двенадцать последующих лет, этим еще раз склонив чашу весов в пользу работодателей, а надежды на экономическое процветание оставались иллюзорными.

поражение в войне и испытавших политические потрясения, от Германии на западе до Советской России на востоке, произошел сокрушительный обвал денежной системы, сравнимый только с крахом экономики 102 «Эпоха катастроф»

коммунистического мира после 1989 года. В экстремальном случае Германии 1923 года стоимость денежной единицы уменьшилась до одной миллионной ее стоимости в 1913 году, что на практике означало, что цена денег упала до нуля. Даже в менее экстремальных случаях последствия были огромны. Дед автора этих строк, получавший страховку как раз в то время, когда в Австрии началась инфляция *, любил рассказывать о том, как, получив значительную сумму девальвированными деньгами, он обнаружил, что ее хватило как раз на то, чтобы купить выпивку в его любимом кафе.

Одним словом, частные накопления исчезли полностью, лишив бизнес притока капитала, что в достаточной степени объясняет привлечение в немецкую экономику иностранных займов в последующие годы. Это сделало ее особенно уязвимой после наступления Великой депрессии. В СССР ситуация была не намного лучше, хотя здесь уничтожение частных денежных вкладов не имело таких экономических и политических последствий. Когда в 1922— 1923 годах эта чудовищная инфляция прекратилась, главным образом благодаря решению правительства остановить печатание бумажных денег в неограниченных количествах и обменять старые дензнаки на новые, жители Германии, имевшие стабильный доход и сбережения, разорились, хотя в Польше, Венгрии и Австрии деньги до некоторой степени сохранили свою ценность. Тем не менее отрицательное воздействие пережитого опыта на среднюю и мелкую буржуазию этих стран было очень велико. Этот опыт подготовил Центральную Европу к приходу фашизма. Механизмы подготовки привыкания населения к долгим периодам патологической инфляции (например, путем «индексации» зарплаты и других доходов — это слово было впервые использовано в ig6o-e годы) были изобретены лишь после Второй мировой войны**.

К1924 году эти послевоенные волнения поутихли, и казалось, что можно думать о переходе к нормальной жизни. Фактически наблюдался возврат мирового экономического роста, хотя некоторые из производителей сырья и продуктов питания, особенно североамериканские фермеры, испытывали затруднения, поскольку цены на первичную продукцию вновь понизились после короткого подъема. «Ревущие двадцатые» не были благоприятными для фермеров США. Кроме того, безработица в большей части Западной Европы оставалась небывало высокой по стандартам довоенного времени. Почти забыт тот факт, что даже во время экономического бума в 1924—1929 году она в среднем равнялась го—12 % в Великобритании, Германии и Швеции и не ме-

* В девятнадцатом веке, в конце которого цены значительно снизились по сравнению с его началом, люди настолько привыкли к стабильности или уменьшению цен, что слова «инфляция» было достаточно, чтобы описать то, что мы теперь называем «гиперинфляция».

** Ни балканские, ни балтийские правительства никогда полностью не теряли контроля над инфляцией, хотя она и была значительной. •

Погружение в экономическую пропасть 10 3

нее 17—18% в Дании и Норвегии. Лишь в США, где среднее число безработных составляло 4%, экономика бурно развивалась. Эти факты говорят о слабости экономики того периода. Падение цен на сырьевые товары (которым не дали упасть ниже, создав огромные резервы) лишь продемонстрировало, что потребность в них отстает от возможностей производства. Также нельзя обойти стороной тот факт, что резкий подъем производства в значительной степени произошел благодаря огромным потокам международного капитала, хлынувшим в эти годы в мировую промышленность, и особенно в промышленность Германии. Займы только одной этой страны, получившей около половины всего мирового экспорта капитала 1928 года, составили от 2оооо до зоооо миллиардов марок, половина которых являлась краткосрочными займами (Arndt, 1944, Р-47\ Kindleberger, 1973)- Это также сделало немецкую экономику крайне уязвимой, что подтвердилось после 1929 года, когда американские деньги были из нее изъяты. В связи с этим ни для кого не явился большим сюрпризом тот факт (за исключением патриотов одноэтажной Америки, чей образ стал известен западному миру благодаря вышедшему в 1922 году роману «Бэббит» американского романиста Синклера Льюиса), что мировая экономика через несколько лет снова зашла в тупик. Коммунистический Интернационал устами своих идеологов на самом пике подъема предрекал следующий экономический кризис, ожидая, что он приведет к новому витку революций. В действительности этот кризис вскоре привел к совершенно противоположному результату. Но чего не ожидал никто, и возможно, даже революционеры в

своих самых оптимистических мечтах, так это мирового охвата и глубины кризиса, начало которому положил известный даже неспециалистам обвал на нью-йоркской бирже 29 октября 1929 года. Он был почти равносилен краху мировой капиталистической экономики, которая теперь оказалась заключенной в порочный круг, когда снижение каждого экономического показателя (но не безработицы, которая взлетела до астрономических цифр) усиливало спад всех других. Как предрекали высокопрофессиональные эксперты Лиги Наций, хотя к ним мало кто прислушивался, резкий спад в экономике США вскоре распространился на другой центр мировой экономики — Германию (Ohlin, 1931)-Промышленное производство в США упало примерно на треть с 1929 по 1931 год, производство в Германии снизилось примерно на такую же величину, однако это усредненные цифры. Так, в 1929—1933 годах объемы продаж крупнейшей электрической компании «Вестингауз» упали на две трети, а ее чистая прибыль за два года сократилась на 76% (Shots, 1983, р. бо). Кризис поразил и производство первичной продукции — продуктов питания и сырья, поскольку цены на них, больше не поддерживаемые фондами кредитования, как раньше, стали стремительно падать. Цены на чай и пшеницу упали на две трети, на шелк-сырец—на три четверти. Это имело губительное влияние (на-«Эпоха катастроф»

зовем лишь страны, перечисленные Лигой Наций в 1931 году) на Аргентину, Австралию, страны Балканского полуострова, Боливию, Бразилию, (Британскую) Малайю, Канаду, Чили, Колумбию, Кубу, Египет, Эквадор, Финляндию, Венгрию, Индию, Мексику, нидерландскую Индию (теперешнюю Индонезию), Новую Зеландию, Парагвай, Перу, Уругвай и Венесуэлу, чья внешняя торговля в значительной степени зависела от продажи нескольких основных видов сырья. Все это в буквальном смысле сделало депрессию глобальной.

Экономики Австрии, Чехословакии, Греции, Японии, Польши и Великобритании, крайне чувствительные к сейсмическим потрясениям, приходящим с Запада (или Востока), также были подорваны. За пятнадцать предшествующих лет Япония утроила производство шелка, снабжая обширный и все расширяющийся американский рынок шелковых чулок. Теперь он временно исчез—и сразу же на 90 % сократилось количество японского шелка, поставлявшегося в Америку. Между тем цена на другой основной предмет экспорта японского сельскохозяйственного производства—рис—так же резко упала, как и во всех остальных основных производящих рис регионах Южной и Восточной Азии. Затем упали цены на пшеницу, причем настолько, что пшеница стала дешевле риса, поэтому многие жители Востока вынуждены были переключиться с одного на другое. К тому же резкое увеличение производства ча-паттис и лапши еще более ухудшило положение фермеров в экспортирующих рис странах, таких как Бирма, французский Индокитай и Сиам (теперешний Таиланд) (Latham, 1981, p. i/S). Сельскохозяйственные производители пытались возместить падение цен путем выращивания и продажи большего урожая, что заставило цены падать еще быстрее.

Для фермеров, зависевших от рынка, особенно экспортного, это означало разорение или возвращение к последнему традиционному оплоту — натуральному хозяйству. Это было пока еще возможно в большинстве стран зависимого мира, и поскольку жители Африки, Южной и Восточной Азии и Латинской Америки все еще в основном были крестьянами, такая возможность, без сомнения, облегчила их существование. Олицетворением краха капитализма и глубины депрессии стала Бразилия. Владельцы кофейных плантаций отчаянно пытались предотвратить обвал цен, сжигая кофе вместо угля в топках своих паровозов (Бразилия поставляла от двух третей до трех четвертей всего количества кофе, продаваемого на мировом рынке). Тем не менее Великая депрессия явилась гораздо менее тяжелым испытанием для в основном земледельческой Бразилии, чем экономические катаклизмы i98o-x годов, отчасти потому, что экономические запросы бедных слоев населения в то время были еще крайне скромными.

И все же даже в аграрных колониях население бедствовало, что было заметно по снижению на две трети импорта сахара, муки, рыбных консервов и Погружение в экономическую пропасть Ю5

риса на Золотой Берег (теперешнюю Гану), где рухнул державшийся на крестьянском труде рынок какао, не говоря уже о 9*3 %-ном падении импорта джина (Ohlin, 1931, Р- 52). Для тех, кто по определению не имел доступа к средствам производства или контроля над ними (кроме возможности вернуться домой в деревню), а именно для мужчин и женщин, нанятых за плату, основным последствием депрессии стала безработица беспрецедентных масштабов и длительности. В худший период депрессии (1932—1933) 22—23 % британских и бельгийских рабочих, 24% шведских, 2у% американских, 29% австрийских, 31% норвежских, 32% датских и

44% немецких рабочих оказались на улице. И что не менее существенно, даже во время периода оживления экономики после 1933 года среднее число безработных в 1930-е годы не стало ниже гб—17% в Великобритании и Швеции и ниже 2о % в остальных Скандинавских странах, Австрии и США. Единственным государством Запада, преуспевшим в преодолении безработицы, была нацистская Германия в период между 1933 и 1938 годами. Иными словами, на памяти трудящихся еще не было экономической катастрофы такого масштаба, как эта.

Но еще более драматическим положение становилось оттого, что общественных резервов социального обеспечения, включая пособие по безработице, в то время или просто не существовало, как в США, или, если сравнивать со стандартами конца двадцатого века, было явно недостаточно, особенно при длительной безработице. Вот почему социальная защищенность всегда являлась жизненно важной заботой рабочих, поскольку была спасением при потере работы, гарантировала защиту от болезней, несчастных случаев и страшной перспективы нищей старости. Вот почему рабочие мечтали видеть своих детей на скромно оплачиваемой, но надежной работе с твердой перспективой пенсии. Даже в Великобритании—стране, в наибольшей степени защищенной программами страхования от безработицы, перед началом Великой депрессии они охватывали менее 6о% рабочих—и то только благодаря тому, что Великобритания уже с 1920 года была вынуждена адаптироваться к массовой безработице. В других странах Европы число рабочих, претендовавших на пособия по безработице, варьировалось от нуля до примерно одной четверти от всего количества (за исключением Германии, где оно составляло более 40%) (Flora, 1983, Р- 4бг). Люди, даже привыкшие к периодам временной безработицы, были доведены до отчаяния, когда они нигде не могли найти работу, а их скудные сбережения и кредит в местной бакалейной лавке были исчерпаны.

Итак, становятся понятны колоссальные разрушительные последствия массовой безработицы для политики промышленно развитых стран, поскольку именно она явилась главным следствием Великой депрессии для основной массы населения. Какое дело было безработным до приводимых историками-

юб

«Эпоха катастроф»

экономистами доказательств того, что большая часть рабочей силы нации, которая не была безработной даже в самые худшие времена, действительно стала зажиточной, поскольку в период между мировыми войнами происходило снижение цен, а цены на продукты питания снижались быстрее, чем остальные, даже в самые тяжелые годы депрессии. С тех времен в памяти остались видения общественных кухонь, где готовился суп для безработных, и «голодные марши» из поселков, в которых не строили пароходы и не варили сталь. Озлобленные люди отправлялись в столицы, чтобы обвинить тех, кого они считали ответственными за свои беды. Политики также не могли не видеть, что в германской коммунистической партии (увеличивающейся почти столь же быстро, как и нацистская партия в годы депрессии, а в последние месяцы до прихода Гитлера к власти еще быстрее) 8$ % были безработными (Weber, I, р. 243)-

Неудивительно, что на безработицу смотрели как на тяжелую и, возможно, смертельную болезнь государства. «Перед войной,— писал автор передовицы в лондонской „rimes" в разгар Второй мировой войны,— безработица стала самой распространенной, самой коварной и разрушительной болезнью нашего поколения: это характерная социальная болезнь западной цивилизации» (Arndt, 1944, Р- 230). Никогда ранее за всю историю индустриализации не могла быть написана подобная фраза. Она больше говорит о послевоенной политике западных правительств, чем длительные архивные изыскания.

Как ни странно, чувство беды и растерянности, вызванное Великой депрессией, в большей степени ощущалось среди бизнесменов, экономистов и политиков, чем среди простого населения. Массовая безработица, обвал цен на сельскохозяйственную продукцию тяжело ударили па бедным гражданам, но они не сомневались, что имеются некие политические решения (слева или справа) для преодоления этих неожиданных напастей, насколько бедные люди могут вообще ожидать, что их скромные запросы будут удовлетворены. Именно отсутствие каких-либо перспектив в рамках старой либеральной экономики сделало положение политиков, принимающих решения, столь затруднительным. Чтобы преодолеть внезапные краткосрочные кризисы, они должны были, как они считали, разрушить фундамент процветающей мировой экономики. В период, когда мировая торговля за четыре года упала на 6о% (1929—193 ), государствам пришлось создавать все более высокие барьеры для защиты своих национальных рынков и валют от мировых экономических

бурь, очень хорошо понимая, что это означает разрушение мировой системы многосторонней торговли, на которой, как они полагали, должно строиться мировое экономическое процветание. Краеугольный камень такой системы, так называемый «статус страны наибольшего благоприятствования», исчез из почти 6о% 510 торговых соглашений, подписанных между 1931 и 1939 годами, но даже там, где он остался, его рамки были ограничены Погружение в экономическую пропасть

(Snyder, 1940) *. Но когда же этому суждено было закончиться и имелся ли выход из порочного круга?

Ниже мы рассмотрим прямые политические последствия этого наиболее драматичного эпизода в истории капитализма. Однако о его самом важном долгосрочном последствии нужно упомянуть прямо сейчас. Если говорить коротко, Великая депрессия на полвека покончила с либерализмом в экономике. В 1931—1932 годах Великобритания, Канада, вся Скандинавия и США отказались от золотого стандарта, всегда считавшегося основой стабильных экономических расчетов, а к 1936 году к ним присоединились даже такие убежденные сторонники золотого стандарта, как бельгийцы и голландцы, и в конце концов даже французы**. Великобритания в 1931 году отказалась от свободной торговли, что почти символично, поскольку с i840-x годов она являлась такой же основой британской экономики, как американская конституция является основой политической самобытности Соединенных Штатов. Отступление Великобритании от принципов свободы экономических операций в общемировой экономике подчеркивает общее стремление к национальному самосохранению в то время. Более конкретно: Великая депрессия заставила западные правительства"поставить социальные соображения над экономическими в своей государственной политике. Угроза в случае, если это не будет сделано,—подъем не только левых, но (как доказала Германия и некоторые другие страны) и правых радикалов—была слишком велика.

Итак, правительства в защите сельского хозяйства от иностранной конкуренции уже не ограничивались простым введением тарифов, хотя там, где они прежде делали это, теперь тарифные барьеры были подняты еще выше. Во времена депрессии они привыкли поддерживать сельское хозяйство с помощью гарантированных цен на сельхозпродукцию, скупая излишки или платя фермерам, чтобы они не производили продукцию, как это делали США после 1933 года. Истоки странных парадоксов «единой сельскохозяйственной политики» Европейского сообщества, из-за которой в к)70-х и igSo-x годах все более приходившие в упадок фермерские хозяйства угрожали разорить Сообщество через субсидии, на которые они имели право, берут свое начало в Великой депрессии.

Что касается рабочих, то после войны полная занятость, т. е. ликвидация массовой безработицы, стала краеугольным камнем экономический полити-

Пункт, касающийся «страны наибольшего благоприятствования», на самом деле означает прямо противоположное тому, о чем, казалось бы, в нем говорится, а именно: торговый партнер имеет те же права, как и «страна наибольшего благоприятствования», т. е. ни одна страна не находится в привилегированном положении.
* В классическом варианте золотой стандарт означает денежную единицу, т. е. долларовую банкноту, цена которой равна цене золота определенного веса, на которое, если в этом возникнет необходимость, банк может ее обменять.

ю8

«Эпоха катастроф»

ки в странах реформированного демократического капитализма, чьим самым знаменитым, но не единственным пророком и первопроходцем являлся британский экономист Джон Мейнард Кейнс (1883—1946). Его аргументы в пользу ликвидации перманентной массовой безработицы были в равной мере политическими и экономическими. Сторонники Кейнса справедливо считали, что потребности, возникающие у получающих доход полностью занятых рабочих, могут оказывать стимулирующее воздействие на ослабленную экономику. Однако причина, по которой данный метод наращивания потребностей получил такой исключительный приоритет (британское правительство вступило на этот путь еще до окончания Второй мировой войны), состояла в том, что массовая безработица считалась политически и социально взрывоопасной, что и было доказано во время депрессии. Эта вера была столь сильна, что, когда через много лет массовая безработица возвратилась, особенно во время экономического спада начала igSo-x годов, специалисты (включая автора этих строк) с уверенностью ожидали наступления социальной нестабильности и были удивлены, когда ее не последовало (см. главу 14).

А произошло это, без сомнения, в огромной степени благодаря другой профилактической мере, предпринятой во время Великой депрессии, утвердившейся после нее и ставшей одним из ее результатов: введению современных систем социального страхования. Кого сейчас удивляет, что в

США в 1935 году был принят Закон о социальном обеспечении? Мы так привыкли к преобладанию обширных систем социальной поддержки в странах промышленного капитализма (за некоторым исключением в Японии, Швейцарии и США), что забыли, как мало перед Второй мировой войной было государств, имевших программы социального обеспечения в современном их значении. Даже Скандинавские страны только начинали внедрять их. Да и сам термин «государство всеобщего благоденствия» вошел в употребление только в 1940-х годах. Шок, произведенный Великой депрессией, усиливался еще благодаря тому, что единственная страна — СССР,— решительно отвергшая капитализм, оказалась защищенной от нее. В то время как остальной мир или, по крайней мере, либеральный капиталистический мир Запада продолжат загнивать, в СССР происходила массовая стремительная индустриализация в соответствии с новыми пятилетними планами, С 1929 по 1940 год советское промышленное производство как минимум утроилось. Оно выросло с 5% мирового промышленного производства в 1929 году до i8°/o в 19з8-м, в то время как общая доля США, Великобритании и Франции упала с 59 Д° 52%. К тому же в СССР не было безработицы. Эти достижения производили на иностранных наблюдателей различных мировоззрений, включая малочисленный, но влиятельный поток экономистов, в качестве туристов посещавших Москву в 1930— 1935 годах, более сильное впечатление, чем очевидная примитивность и не-Погружение в экономическую пропасть IO 9

эффективность советской экономики и варварская жестокость сталинской коллективизации и массовых репрессий. Ведь они пытались осознать не столько феномен СССР, сколько крушение их собственной экономической системы, глубину краха западного капитализма. В чем состоял секрет советской системы? Можно ли было благодаря ей чему-то научиться? Перекликаясь с российскими пятилетками, слова «план» и «планирование» прочно утвердились в западной политике. Социал-демократические партии (как, например, в Бельгии и Норвегии) разрабатывали партийные «планы». Сэр Артур Солтер, британский государственный деятель, человек в высшей степени респектабельный, с безупречной репутацией, один из столпов общества, написал книгу «Исцеление», в которой доказывал необходимость планирования для того, чтобы вырваться из порочного круга Великой депрессии. Группа британских умеренных государственных чиновников и функционеров основали «мозговой центр» из представителей нескольких партий под названием «Бюро политического и экономического планирования». Молодые консерваторы, такие как будущий премьер-министр Гарольд Макмиллан (1894—19 ), стали выразителями идей «планирования». Даже убежденные нацисты переняли эту идею—в-1933 году Гитлер представил свой четырехлетний план. По соображениям, которые будут рассмотрены в следующей главе, международный резонанс успехов нацистов в борьбе с депрессией после 1933 года был гораздо слабее. II

Почему же капиталистическая экономика не смогла функционировать в период между мировыми войнами? Важнейшей составной частью любого ответа на этот вопрос является ситуация в США. Ведь если экономические трудности стран, принимавших участие в войне, можно объяснить потрясениями военного и послевоенного периодов, то США находились далеко от театра военных действий и принимали в них только краткосрочное участие, если это вообще так можно назвать. Отнюдь не подорвав их экономику, Первая мировая война, так же как и Вторая, оказала на нее весьма ощутимое положительное влияние. К 1913 году США уже являлись самой крупной экономической державой в мире, производя более трети всей мировой промышленной продукции — почти столько же, сколько Германия, Великобритания и Франция, вместе взятые. В 1929 году США выпускали более 42 % мировой продукции, в то время как три названные европейские промышленные державы производили менее 28% (Hilgerdt, 1945, Table Ы4-}- Эти цифры говорят о многом. В частности, в то время как производство стали в США в 1913—1920 годах выросло примерно на четверть, в остальном мире оно упало примерно на треть 110 «Эпоха катастроф»

(Rostow, 1978, р. 194, Table Ш.зз). Одним словом, после окончания Первой мировой войны США господствовали во многих отраслях мировой экономики (что имело место и после Второй мировой войны). И только Великая депрессия временно прервала это господство.

К тому же война не только укрепила положение Соединенных Штатов как наиболее влиятельного в мире промышленного производителя, но и превратила их в самого могущественного мирового кредитора. Великобритания во время войны потеряла около четверти своих зарубежных инвестиций, главным образом в США,—она вынуждена была отказаться от них для покупки во-

енных ресурсов; Франция потеряла половину своих инвестиций, в основном в результате революции и развала в Европе. Между тем американцы, начавшие войну в качестве страны-должника, закончили ее в качестве основного международного кредитора. Поскольку США сконцентрировали свои операции в Европе и Западном полушарии (британцы все еще оставались самыми крупными инвесторами в Азии и Африке), их влияние на Европу стало решающим. Таким образом, без учета роли США нельзя искать объяснения мирового экономического кризиса. К тому же в 1920-х годах это была главная в мире страна-экспортер и, после Великобритании, главная страна-импортер. Что касается сырья и продуктов питания, то на долю США приходилось почти 40 % совокупного импорта пятнадцати наиболее развитых промышленных государств— факт, имеющий важное значение для объяснения разрушительного влияния депрессии на производителей таких продуктов потребления, как пшеница, хлопок, сахар, каучук, шелк, медь, олово и кофе (Lary, р. 28—29). Это являлось лишним доказательством того, что США должны были стать главной жертвой депрессии. Если их импорт упал на уо% с 1929 по 1932 год, то и экспорт снизился на такую же величину. Мировая торговля в 1929— 1939 годах сократилась менее чем на треть, однако экспорт США упал почти наполовину.

Отсюда вовсе не следует, что нужно недооценивать чисто европейские причины этой проблемы, большей частью политические. Версальской мирной конференцией (1919) Германию были наложены огромные, однако четко не обозначенные обязательства по репарациям за ущерб, причиненный странам-победительницам, и их военные издержки. Для оправдания этого в мирный договор была внесена статья, в которой Германия называлась единственным ответственным за развязывание войны государством (так называемая «статья о военных преступлениях»), которая была не только сомни • тельной с исторической точки зрения, но к тому же сыграла на руку немецкому национализму. Сумма, которую должна была выплатить Германия, не была четко определена, поскольку США предлагали установить ее, исходя из платежеспособности Германии, а другие союзники (главным образом фран-Погружение в экономическую пропасть III

цузы) настаивали на получении от Германии полкой стоимости военных издержек. Их основной целью (по крайней мере Франции) было удержание Германии ослабленной для того, чтобы иметь возможность оказывать на нее давление. В 1921 году сумма репараций была определена в 132 миллиарда золотых марок, что составляло в то время 33 миллиарда долларов, хотя каждому было ясно, что выплатить их невозможно.

Вопрос о репарациях приводил к бесконечным дебатам, периодическим кризисам и их урегулированию под американским руководством, поскольку США, к неудовольствию своих бывших союзников, хотели увязать вопрос репараций с вопросом союзнических военных долгов Вашингтону. Это было почти так же недостижимо, как и сумма, требуемая от Германии, которая была в полтора раза больше, чем весь национальный доход этой страны в 1929 году. Британский долг США равнялся половине британского национального дохода, долг Франции—двум третям ее дохода (Hill, 1988, p. is—гб). «План Дэйв-са» 1924 года четко определил сумму, которую ежегодно должна была выплачивать Германия; «план Янга» в 1929 году изменил схему выплат, в связи с чем был основан Банк международных расчетов в Базеле (Швейцария) — первое из международных финансовых учреждений, во множестве появившихся после Второй мировой войны (во время написания этих строк банк благополучно существует). Из практических соображений все выплаты, как немецкие, так и союзнические, прекратились в 1932 году. Свои долги США продолжала выплачивать только Финляндия.

Если не вдаваться в детали, на повестке дня стояли два вопроса. Первый был поставлен молодым Джоном Мейнардом Кейнсом, жестоко раскритиковавшим Версальскую конференцию (в которой он принимал участие как рядовой член британской делегации) в работе «Экономические последствия заключенного мира» (1920). Он утверждал, что без восстановления немецкой экономики возрождение стабильного либерального порядка в Европе невозможно. Политика Франции, ставившая своей целью удержание Германии ослабленной ради собственной безопасности, только ухудшала положение. К тому же французы были слишком слабы, чтобы навязать свою политику, даже тогда, когда они на короткое время в 1923 году оккупировали промышленный центр Западной Германии на основании того, что Германия отказывается платить долги. В конце концов они вынуждены были примириться с начатой в 1924 году политикой «оздоровления» Германии, укрепившей немецкую экономику. Второй вопрос касался условий выплаты репараций. Те, кто хотел ослабления Германии, требовали выплат наличными деньгами, а не продуктами производства (что было более удобно) или отчислениями от доходов немецкого

экспорта, поскольку это укрепило бы немецкую экономику по сравнению с ее соперниками. В результате они ввергли Германию в тяжелые займы, так что репарации выплачивались из крупных американских кредитов 112 «Эпоха катастроф »

середины 1920-х годов. Для противников Германии это означало дополнительную возможность заставить ее запутаться в долгах вместо того, чтобы расширять свой экспорт для достижения внешнего баланса. В действительности же наблюдался стремительный рост немецкого экспорта. Однако само соглашение, как мы уже видели, сделало и Германию, и Европу в очень большой степени зависимыми от американских кредитов, уменьшение которых началось еще до наступления финансового краха 1929 года. Карточный домик репараций рухнул во время депрессии. Но к тому времени окончание этих платежей не могло оказать положительного воздействия ни на Германию, ни на мировую экономику, поскольку последняя была разрушена как единая система, и поэтому в 1931—1933 годах исчезли все основания для международных расчетов.

Однако тяжесть экономического краха в период между мировыми войнами можно лишь частично объяснить военными и послевоенными потрясениями и политическими осложнениями в Европе. С экономической точки зрения нам следует рассмотреть этот вопрос с двух сторон. С одной стороны, имел место разительный и все увеличивающийся дисбаланс мировой экономики, обусловленный разными темпами развития США и остального мира. Мировая экономическая система фактически не работала, поскольку в отличие от Великобритании, до 1914 гоДа являвшейся ее центром, США не особенно нуждались в остальном мире и поэтому, опять-таки в отличие от Великобритании, знавшей, что система мировых платежей опирается на английский фунт, и беспокоившейся о его стабильности, США не утруждали себя заботами о стабилизации мировой экономики. США не испытывали особой зависимости от остального мира, поскольку после Первой мировой войны нуждались в импорте меньшего количества капитала, рабочей силы и, в конечном итоге, меньшего количества товаров, чем когда-либо ранее, за исключением некоторых видов сырья. Американский экспорт, хотя и имевший важное международное значение — Голливуд фактически монополизировал международный кинорынок,— вносил гораздо меньший вклад в национальный доход, чем в любой другой промышленно развитой стране. Насколько велико было значение этого «изъятия» США из мировой экономики, можно спорить. Однако совершенно ясно, что подобное объяснение депрессии оказало влияние на экономистов и политиков США в 1940-е годы и помогло убедить Вашингтон взять на себя ответственность за стабильность мировой экономики после 1945 года (Kindleberger, 1973).

Второй причиной депрессии считают неспособность мировой экономики поддерживать спрос на уровне, необходимом для ее устойчивой экспансии. Основы благосостояния в ig2o-e годы не были прочными даже в США, где сельское хозяйство фактически уже находилось в упадке, а заработная плата, вопреки мифу о «великой джазовой эпохе», не взлетела вверх, а фактически Погружение в экономическую пропасть

застыла на одном уровне в последние сумасшедшие годы подъема (Historical Statistics of the USA, I, p. 164, Table Dj22—727}. Происходило то, что всегда происходит во время рыночного бума,— зарплаты отставали, а прибыли росли непропорционально быстро, и у богатых в руках оказывался все больший кусок национального пирога. Но поскольку массовый спрос отставал от роста производительности индустриальной системы, зародившейся в лучшие годы Генри Форда, результатом стали перепроизводство и спекуляция. Это, в свою очередь, инициировало начало краха. И снова (какими бы ни были мнения историков и экономистов, все еще продолжающих дебаты по этому вопросу) современники, проявлявшие интерес к политике правительства, были глубоко обеспокоены слабостью спроса (не в последнюю очередь и Джон Мейнард Кейнс). Когда наступила экономическая катастрофа, в США ее углубило то обстоятельство, что уменьшение спроса пытались преодолеть путем повсеместного распространения потребительского кредита (читатели, еще помнящие ситуацию в конце 198о-х годов, могут освежить свои воспоминания). Банки, уже пострадавшие от резкого роста цен на недвижимость (который, как водится, с помощью поддавшихся самообольщению оптимистов и все увеличивающегося финансового жульничества * достиг своего пика за несколько лет до «большого краха»), обремененные безнадежными долгами, отказались выделять кредиты на новое жилищное строительство и на рефинансирование существующего. Однако это не защитило от банкротства сотни из них**. В это же время (1933) почти половина всех закладных на жилье в Америке была

просрочена и каждый день тысяча собственников лишалась права выкупа заложенного имущества (Miles etal, 199*. Р- ю8). Долги одних только покупателей автомобилей составляли 1400 миллионов долларов из общей персональной задолженности в 6500 миллионов долларов по краткосрочным и среднесрочным ссудам (Ziebura, р. 49)- Причиной такой незащищенности экономики от кредитного бума являлось то, что покупатели не использовали свои кредиты на покупку традиционных товаров первой необходимости — пищи, одежды и тому подобного. Как бы ни был беден человек, он не может уменьшить свои потребности в бакалейных товарах ниже определенного уровня и эта потребность не удвоится в случае удвоения его дохода. Вместо этого люди покупали современные потребительские товары длительного пользования. Но покупку машин и домов можно вполне было отложить. В лю-

* Недаром в ig2o-e годы был очень популярен психолог Эмиль Куйе (1857—1926), который предлагал самовнушение в качестве способа поднятия настроения. Нужно было постоянно повторять фразу: «С каждым днем мои дела идут все лучше». ** Банковская система США не позволяла создавать гигантские банки, как в Европе, с филиалами по всей стране и поэтому являлась системой довольно слабых местных банков или, в лучшем случае, банков с филиалами в пределах штата. 114 «Эпоха катастроф »

бом случае спрос на такие товары был и остается достаточно гибким и зависит от уровня дохода. Итак, несмотря на непродолжительность депрессии, благодаря чему уверенность в будущем не была подорвана, ее последствия были печальны. В1929—1931 годах автомобильное производство в США уменьшилось наполовину, выпуск граммофонных пластинок для бедных прекратился вообще. Одним словом, «в отличие от строительства железных дорог и кораблей, внедрения новых марок стали и станков, уменьшавших расходы, для распространения новых изделий и нового образа жизни требовались высокие и постоянно растущие доходы и твердая уверенность в завтрашнем дне» (Rostow, 1978, р. 219). Однако именно она и исчезла.

Самая жесточайшая циклическая депрессия рано или поздно заканчивается, и после 1932 года стали все заметнее признаки того, что худшее уже позади. И действительно, экономика некоторых стран стремительно развивалась. Япония и, на более скромном уровне, Швеция, к концу 1930-х годов почти удвоили уровень производства по сравнению с докризисным. К1938 году производство в Германии (в отличие от Италии) выросло на 25% по сравнению с 1929 годом. Даже самые инертные экономики, такие как британская, выказывали многочисленные признаки оживления. Тем не менее ожидаемого быстрого подъема не произошло. Мир по-прежнему пребывал в депрессии. Это наиболее ярко проявлялось на примере США—самой мощной из экономических систем. Всевозможные попытки стимулировать экономику, предпринятые в период «нового курса» президента Ф. Д. Рузвельта (иногда весьма противоречивые), не оправдали надежд. В 1937—1938 годах наметившийся подъем вновь был прерван кризисом, хотя и гораздо менее драматичным, чем крах 1929 года. Ведущая отрасль американской промышленности—автомобильное производство—так и не смогла достичь своего пика 1929 года, хотя в 1938 году несколько превосходила уровень 1920 года (Historical Statistics, tt, p. 716). Оглядываясь назад из i99Q-x годов, мы не можем не поражаться пессимизму тогдашних ученых-экономистов. Талантливым и знающим экономистам будущее предоставленного самому себе капитализма виделось как постоянная стагнация. Этот взгляд, представленный Кейнсом в памфлете, направленном против Версальского мирного договора, как и следовало ожидать, стал популярен в США после депрессии. Но разве любая развитая экономика не обречена на стагнацию? Как сказал сторонник еще одного пессимистического прогноза развития капитализма австрийский экономист Шумпетер, «В любой продолжительный период экономического нездоровья экономисты, поддающиеся настроениям своего времени, предлагают теории, в которых доказывается, что депрессия—это надолго» (Shumpeter, i954,p-\*12). Может быть, будущие историки, оглядываясь назад на последнюю четверть двадцатого века, будут так же поражены упорным нежеланием людей, живших

Погружение в экономическую пропасть 115

в i970-e и igSo-e годы, задумываться о возможности нового спада мировой капиталистической экономики.

Итак, мрачные предчувствия преобладали, несмотря на тот факт, что 1930-е годы стали десятилетием значительного технического прогресса в промышленности, например в производстве пластмасс. Кроме того, межвоенные годы явились периодом огромных достижений (по крайней мере в англосаксонском мире) в области развлечений, а также в области, позднее названной «средствами массовой информации». Массовое распространение получили радио и кино, не говоря уже об изобретении современной глубокой печати для иллюстрированных изданий (см. главу 6). Вряд ли стоит удивляться, что в мрачных серых городах, где царила

массовая безработица, словно сказочные дворцы начали вырастать огромные кинотеатры: билеты в кино стоили дешево, а самые молодые, как и самые старые, их обитатели, которых в наибольшей степени затронула безработица (так случалось и впоследствии), имели много свободного времени. Кстати, как заметили социологи, во время депрессии жены и мужья с большей охотой, чем раньше, совместно проводили свой досуг (Stouffer, Lazarsfeid, p. 55, 9?)-111

Великая депрессия утвердила интеллигенцию, политиков и обычных граждан в мысли, что в мире, в котором они живут, что-то в корне неправильно. Однако тех, кто знал, как это исправить, было очень мало среди власть имущих, которые пытались прокладывать курс с помощью старых навигационных инструментов светского либерализма или традиционной религии, используя карты девятнадцатого века, которым нельзя было больше доверять. Разве могли заслуживать доверия экономисты, даже самые выдающиеся, доказывавшие с большой убедительностью, что депрессия (которую они пережили и сами) не могла случиться в правильно руководимом рыночном обществе? Поскольку, утверждали они, в этом обществе (в соответствии с экономическим законом, названным в честь одного француза, жившего в начале девятнадцатого века) невозможно перепроизводство вследствие того, что оно может само себя корректировать. В1933 году, например, было не так просто поверить, что там, где потребительский спрос и, следовательно, потребление падают, процентная ставка снижается именно в той мере, которая необходима для стимулирования инвестиций, т. е. таким образом, чтобы возросшая потребность в них полностью закрыла брешь, образовавшуюся в результате уменьшившегося потребительского спроса. Однако в условиях стремительного роста безработицы люди (в отличие от британского министерства финансов) не особенно верили в то, что общественные работы уве-110 «Эпоха катастроф»

личат занятость, поскольку потраченные на них деньги будут просто переадресованы из частного сектора, который мог обеспечить такую же занятость. Экономисты, советовавшие оставить экономику в покое, и правительства, чьим основным инстинктивным желанием, кроме защиты золотого стандарта путем дефляции, было не отклоняться от традиционной финансовой политики, сбалансированного бюджета и снижения затрат, явно не могли улучшить положение. Более того, поскольку депрессия продолжалась, стали выдвигаться очень убедительные доказательства (и не только Дж. М. Кейнсом, в результате ставшим самым влиятельным экономистом последующего сорокалетия),, что такие меры лишь обостряют кризис. Те из нас, кто пережил годы Великой депрессии, все еще никак не могут понять, как ортодоксия чистого свободного рынка, в те времена столь очевидно дискредитированного, вновь смогла выйти на передовые позиции во время спада мировой экономики в конце igSo-x и 199°-х годов, который она точно так же не могла ни объяснить, ни преодолеть. До сих пор этому странному феномену суждено напоминать нам об основном свойстве истории, которое он иллюстрирует: о поразительно короткой памяти как теоретиков, так и практиков экономики. Он также служит ярким доказательством потребности общества &историках, которые по долгу службы напоминают о том, что их сограждане стремятся забыть.

Во всяком случае, в условиях свободного рынка, когда на экономику все больше оказывают влияние крупные корпорации, теряет значение принцип чистой конкуренции, и экономисты, критиковавшие Карла Маркса, смогли убедиться, что он оказался прав, предсказав все увеличивающийся рост концентрации капитала (Leontiev, 19??, Р- /S). Не обязательно быть марксистом или проявлять интерес к Марксу, чтобы заметить, как не похожа экономика свободной конкуренции девятнадцатого века на капитализм периода между Первой и Второй мировыми войнами. Задолго до обвала на Уолл-стрит один умный швейцарский банкир заметил, что стремление к автократическим экономикам — фашистской, коммунистической или основанной на господстве больших корпораций, независимых от своих акционеров,—объяснялось неспособностью экономического либерализма (и, добавлял он, социализма до 1917 года) реализоваться в качестве мировых программ (Somary, 1929, р. 174, *93) • Поэтому к концу 1930-х годов либеральные традиции конкуренции свободного рынка остались далеко позади. Мировую экономику можно было рассматривать как тройственную систему, состоящую из рыночного сектора, межправительственного сектора (в рамках которого друг с другом взаимодействовали плановые или контролируемые экономики, такие как японская, турецкая, немецкая и советская) и сектора внешнеторговых государственных или полугосударственных операций, охватывавшего, в частности, международные соглашения по продаже товаров (Staley, i939> Р-Погружение в экономическую пропасть

В связи с этим неудивительно, что Великая депрессия оказала глубокое влияние как на политиков, так и на общественное мнение. Не повезло тому правительству, которому выпало быть у власти во время этого катаклизма, независимо от того, было ли оно правым, как администрация президента Герберта Гувера в США (1928—1932), или левым, как лейбористские правительства Великобритании и Австралии. Изменения были, безусловно, не всегда такими резкими, как в Латинской Америке, где в 1930—1931 годах произошли смены правительств в двенадцати странах, в десяти из которых—в результате военного переворота. Как бы то ни было, к середине 193<>-х годов в мире осталось мало государств, чья политика не претерпела значительных изменений по сравнению с тем, что было до краха. В Японии произошел резкий сдвиг вправо, та же тенденция наблюдалась и в Европе. Исключением стали Швеция, в 1932 году вступившая в свой полувековой период социал-демократического правления, и Испания, где монархия Бурбонов в 1931 году вынуждена была уступить место неудачной и, как оказалось, недолговечной республике. Более подробно об этом будет сказано в следующей главе, а пока стоит заметить, что почти одновременная победа националистических, милитаристских и открыто агрессивных режимов в двух крупных военных державах— Японии (1931) и Германии (1933) —явилась самым зловещим и далеко идущим политическим следствием Великой депрессии. Путь ко Второй мировой войне был проложен в 1931 году.

Усилению правых радикалов, по крайней мере во время самого тяжелого периода депрессии, способствовали очевидные просчеты левых революционеров. Вместо того чтобы инициировать следующий этап социальной революции, как ожидал Коммунистический интернационал, депрессия до крайней степени ослабила международное коммунистическое движение за пределами СССР. В какой-то мере это явилось следствием самоубийственной политики Коминтерна, который не только недооценивал опасность национал-социализма в Германии, но и проводил политику сектантской изоляции (что при взгляде назад кажется совершенно невероятным), решив, что его главным врагом является организованное массовое рабочее движение социал-демократической и лейбористской направленности, названное им «социал-фашистским» *. К1934 году, после того как Гитлер разогнал немецкую коммунистическую партию (некогда являвшуюся главной надеждой Москвы на осуществление мировой революции и самой большой и быстро растущей частью Интернационала), когда даже китайские коммунисты, вытесненные со своих партизанских баз, превратились в усталый караван, бредущий в поисках да-

* Дело зашло настолько далеко, что в 1933 году Москва настаивала на том, чтобы итальянский коммунистический лидер Пальмиро Тольятти отказался от утверждения о том, что социал-демократия не является главной опасностью, по крайней мере в Италии. К тому времени Гитлер уже реально захватил власть. Коминтерн не изменил свою линию до 1934 года.

110 «Эпоха катастроф»

лекого и безопасного убежища, казалось, что уже почти ничего не осталось от прежнего организованного международного революционного движения, легального или нелегального. В Европе в 1934 году только французская коммунистическая партия все еще имела реальный политический вес. В фашистской Италии через десять лет после «похода на Рим» и в самый разгар мирового экономического кризиса Муссолини чувствовал себя настолько уверенно, что в ознаменование этой годовщины даже освободил из тюрем некоторых коммунистов (Spriano, ig6g, p. 397)- Всему этому суждено было измениться через несколько лет (см. главу з)- Однако остается фактом, что прямым результатом депрессии, во всяком случае в Европе, явились последствия, совершенно противоположные тем, которых ожидали революционеры.

К тому же уменьшение влияния левых не ограничилось только коммунистическим сектором, поскольку с победой Гитлера германская социал-демократическая партия также исчезла с горизонта, а год спустя австрийская социал-демократия пала после краткого вооруженного сопротивления. Британская лейбористская партия к тому времени уже стала жертвой депрессии или, скорее, своей неуместной в 1931 году приверженности экономическим традициям девятнадцатого века. Ее профсоюзы, потерявшие с 1920 года половину своих членов, стали слабее, чем были в 1913 году. В большинстве европейских стран социалисты находились в безвыходном положении.

Однако за пределами Европы ситуация была иной. Северная часть Американского континента довольно ощутимо устремилась влевэ: США под руководством президента Франклина Д. Рузвельта (i933—1945) экспериментировали с радикальным «новым курсом», а Мексика под руководством президента Лазаро Карденаса (i934—1940) возродила прежний динамизм начала мексиканской революции, особенно в вопросах аграрной реформы. Мощные социально-политические движения появились на охваченных кризисом канадских территориях, такие как Партия социального кредита и Объединенная федерация содружества (теперешняя Новая

демократическая партия), явно левые по меркам 1930 года.

Не так просто охарактеризовать политическое влияние депрессии на страны Латинской Америки. Хотя ее правительства или правящие партии и попадали, как кегли, когда крушение мировых цен на основные экспортные продукты производства подорвало их финансы, не все они легли в одном направлении. Большая часть из них упала скорее влево, чем вправо, пусть и на короткое время. Аргентина после длительного периода гражданских правительств вступила в эпоху военных и, хотя ее профашистски настроенные лидеры, такие как генерал Урибуру (1930—193 )> были вскоре выведены из игры, явно сделала поворот вправо, пусть даже в традиционалистском смысле. С другой стороны, Республика Чили использовала депрессию, чтобы свергнуть одного из редких для этой страны военных диктаторов, Карлоса Ибань-Погружение в экономическую пропасть И9

еса дель Кампо (1927—1930, предшественника генерала Пиночета, и резко устремилась влево. В1932 году эта страна даже ненадолго стала «социалистической республикой» под руководством блестящего полковника Мармадью-ка Грове Вальехо, а впоследствии создала мощный Народный фронт по европейскому образцу (см. главу s). В Бразилии депрессия прекратила существование олигархической «старой Республики» 1889—I93Q годов и привела к власти Жетулиу Варгаса, для которого лучше всего подходит ярлык социалиста-популиста. Под его руководством страна находилась последующие двадцать лет. В Перу сдвиг влево был более резким, хотя самая влиятельная из новых партий, Американский народно-революционный союз — одна из немногих успешных массовых рабочих партий европейского типа в Западном полушарии *, потерпела неудачу в своих революционных начинаниях (1930— 1932). В Колумбии поворот курса влево был еще более резким. К власти после тридцатилетнего правления консерваторов пришли либералы под руководством президента-реформатора, находившегося под сильным влиянием «нового курса» Рузвельта. Наиболее ярко проявился левый радикализм на Кубе, где инаугурация Рузвельта позволила жителям этого протектората США свергнуть ненавистного и, даже по кубинским стандартам, крайне коррумпированного президента.

В обширном колониальном секторе земного шара депрессия вызвала заметное увеличение антиимпериалистической активности, частично благодаря обвалу цен на потребительские товары, от которых зависела экономика колоний (или по крайней мере их государственные финансы и средний класс), частично потому, что метрополии устремились на защиту своего сельского производителя, совершенно не думая о влиянии последствий такой политики на колонии. Одним словом, европейские государства, чья экономическая политика определялась внутренними факторами, не в состоянии были в долгосрочной перспективе сочетать сохранение империй и учет бесконечно сложных производственных интересов (Holland, 1985, р-гз) (см. главу 7). По этой причине в большинстве стран колониального мира депрессия положила начало политическому и социальному недовольству местного населения, которое не могло не обратиться против колониальной власти, даже там, где политические национальные движения оформились лишь после окончания Второй мировой войны. Социальные волнения начались в британских владениях: в Западной Африке и Карибском бассейне. Непосредственной их причиной явился кризис местного экспорта—какао и сахара. Даже в странах с уже сложившимися антиколониальными национальными движениями годы депрессии вызвали обострение конфликтов, в частности там, где политические волнения достигли широких масс. Помимо всего прочего, то были го-

* Двумя другими были чилийская и кубинская коммунистические партии. 12 0 «Эпоха катастроф»

ды экспансии «братьев-мусульман» в Египте (организации, основанной в 1928 году) и второй волны национально-освободительного движения индийского народа под руководством Ганди (1931) (см. главу 7). Кроме того, победу республиканских ультра под руководством Де Валера на выборах в Ирландии в 1932 году, скорее всего, также можно рассматривать как запоздалую антиколониальную реакцию на экономический кризис.

Вероятно, ничто так ярко не демонстрирует не только мировой характер Великой депрессии, но и глубину ее влияния, как этот беглый взгляд с птичьего полета на мировые политические сдвиги, ставшие ее результатом за период, измеряемый всего лишь месяцами или несколькими годами, на пространстве от Японии до Ирландии, от Швеции до Новой Зеландии, от Аргентины до Египта. Тем не менее о глубине ее влияния не следует судить только по краткосрочным политическим последствиям, пусть даже очень значительным. Это была катастрофа, разрушившая все надежды на восстановление экономического и общественного уклада девятнадцатого века, длившегося так

долго. Период 1929—1933 годов стал пропастью, сделавшей невозможным возвращение в мир 1913 года. Старомодный либерализм умер или казался обреченным на вымирание. Три направления теперь состязались за право интеллектуально-политической гегемонии. Одним из них являлся марксизм. Казалось, что предсказания Маркса наконец-то воплощаются в жизнь, в чем была убеждена в 1938 году даже Американская экономическая ассоциация. Но еще более впечатляющим стало то, что именно СССР оказался застрахован от экономической катастрофы. Капитализм, лишенный своей веры в преимущества свободного рынка и реформированный путем некоего неофициального брака (или долговременной связи) с умеренной социал-демократией некоммунистических рабочих движений, являлся вторым направлением, ставшим наиболее эффективным после Второй мировой войны. Однако в краткосрочной перспективе это была не столько продуманная программа или политическая альтернатива, сколько ощущение того, что, раз депрессия уже позади, ей нельзя позволить вернуться, и в лучшем случае готовность к эксперименту, вызванная явным крахом классического рыночного либерализма. Так, политика шведской социал-демократии после 1932 года явилась сознательной реакцией на провалы экономического традиционализма, преобладавшего в губительной политике лейбористского правительства Великобритании 1929—1931 годов, во всяком случае по мнению одного из его главных архитекторов, Гуннара Мюрдаля. Теория, альтернативная обанкротившемуся свободному рынку, тогда еще только разрабатывалась. Работы «Общая теория занятости», «Спрос и деньги» Дж. М. Кейнса, внесшие в нее наиболее значительный вклад, были опубликованы лишь после 1936 года. Альтернативная практика правительств—макроэкономическое управление экономикой, основанное на анализе национального дохода,—возникла только после Погружение в экономическую пропасть 121

Второй мировой войны, и в последующие годы, хотя, вероятно, не без учета событий, происходивших в СССР, правительства и другие государственные институты в 1930-х годах все больше стали рассматривать национальную экономику как единое целое и оценивать ее параметры по совокупному продукту или доходу*.

Третьим направлением стал фашизм, который депрессия сделала мировым движением и, что более важно, главной мировой опасностью. Фашизм в своей немецкой версии (национал-социализм) извлек выгоды как из германской интеллектуальной традиции, которая (в отличие от австрийской) враждебно относилась к неоклассическим теориям экономического либерализма, широко распространившимся в мире начиная с :88о-х годов, так и из безжалостного курса правительства, решившего избавиться от безработицы любой ценой. Надо сказать, что с Великой депрессией немецкий фашизм разобрался более быстро и успешно, чем любое другое движение (достижения итальянского фашизма были гораздо менее впечатляющи). Однако не это обусловило его притягательность для потерявшей прежние ориентиры Европы. По мере того как депрессия углублялась, а волна фашизма росла, становилось все яснее, что в эпоху катастроф-не только мир, социальная стабильность и экономика, но также политические институты и интеллектуальные ценности либерального буржуазного общества девятнадцатого века не просто сдают свои позиции, но и терпят крах. К этому процессу мы теперь и обратимся.

* Первыми государствами, избравшими такой образ действий, в 1925 году были СССР и Канада. К 1939 году правительства уже девяти стран имели официальную статистику о национальном доходе, а Лига Наций вела такую статистику по 29 странам. Сразу же после Второй мировой войны были получены данные по 39 странам, в середине 195°-х—по 93- С этого времени показатели национального дохода, часто имевшие самое отдаленное отношение к реалиям жизни народов этих стран, стали почти такой же нормой для независимых государств, как национальный

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Отступление либерализма

В нацизме мы имеем феномен, с трудом поддающийся анализу. Под руководством лидера, в апокалиптической манере проповедующего мировую власть разрушения, и при наличии режима, основанного на самой отвратительной идеологии расовой ненависти, одна из наиболее культурно и экономически развитых стран Европы, сориентированная на войну, раздула мировой пожар, в котором погибло около so миллионов человек, и сотворила преступления, кульминацией которых стало механизированное массовое убийство миллионов евреев, по природе и масштабам не подвластное воображению. При взгляде на Освенцим история в бессилии опускает руки. Йен Кершоу (Ian Kershaw, 1993, Р- 3—4)

Умереть за Родину, за идею!.. Нет, это лишь полдела. Даже гибель на фронте—это... Смерть— ничто, ее не существует. Никому не дано увидеть собственную смерть. Но убийство—это дело. Это та граница, которую необходимо переступить. Да, это конкретный поступок вашей воли.

Потому что тогда вы заставляете волю другого человека подчиниться вашей. Из письма молодого итальянского добровольца-фашиста 1943—1945 гг. (Pavone, 1991, р. I

Из всех последствий «эпохи катастроф» те, кто родился в девятнадцатом веке, возможно, больше всего были потрясены крушением ценностей и институтов либеральной цивилизации, становление которых в их век считалось само собой разумеющимся, во всяком случае в развитых и развивающихся странах. Этими ценностями являлись недоверие к диктатуре и абсолютизму, приверженность конституционным правительствам, избранным путем свободных выборов, и представительным собраниям, гарантирующим власть закона, а также признанному набору прав и свобод для граждан, включающему Отступление либерализма 12.3

свободу слова, публикаций и собраний. Государство и общество следовало развивать с помощью ценностей интеллекта, публичных дебатов, образования, науки и улучшения условий человеческого существования. Казалось, что в течение столетия эти ценности явно прогрессируют и должны развиваться и дальше. В конце концов, к 1914 году даже две последние автократии в Европе, Россия и Турция, сделали шаги в направлении конституционного правления, а Иран позаимствовал конституцию у Бельгии. До 1914 года этим ценностям бросали вызов только традиционалисты вроде Римско-католической церкви, строя защитные баррикады догм против превосходящих сил современности, а также немногочисленные интеллектуальные бунтари и провозвестники приближающегося конца, как правило, выходцы из образованных семей и признанных культурных центров (таким образом, являвшиеся частью той самой цивилизации, которой они бросали вызов). Против этих ценностей выступали также силы демократии, в то время бывшие новым и тревожным явлением (см. Эпоху империи). Невежество и отсталость масс, их тяга к свержению буржуазного общества путем социальной революции и таящаяся внутри человека стихийная склонность к разрушению (качества, с такой легкостью используемые демагогами), без сомнения, являлись поводом для тревоги. Однако самые опасные из этих новых демократических массовых движений—социалистические рабочие движения,—как ни странно, и в теории и на практике являлись такими же страстными приверженцами ценностей ума, науки, прогресса, образования и личной свободы, как и все остальные. На первомайской медали немецкой социал-демократической партии на одной стороне был выгравирован Карл Маркс, а на другой — статуя Свободы. Они апеллировали к экономике, а не к конституционному правительству и цивилизованности. Было бы сложно считать правительство, руководимое Виктором Адлером, Августом Бебелем или Жаном Жоресом, концом цивилизации. Но в любом случае такие правительства казались пока еще весьма отдаленными.

В области политики происходило наступление институтов либеральной демократии, и вспышки варварства 1914—1918 годов, казалось, только ускорили это продвижение. За исключением Советской России, все режимы, возникшие в результате Первой мировой войны, как старые, так и новые, являлись в основном выборными парламентскими демократиями, даже Турция. В 1920 году Европа к западу от советской границы полностью состояла из таких государств. Основной принцип либерального конституционного правительства — выборы представительного органа и/или президента — к тому времени стал почти всеобщим в мире независимых государств, хотя следует помнить, что наличие шестидесяти пяти или около этого независимых государств в период между Первой и Второй мировыми войнами являлось главным образом европейским и американским феноменом, поскольку в это же 124 «Эпоха катастроф»

время треть населения земного шара жила при колониальном господстве. Единственными государствами, где в период с 1919 no 1947 год не проводились вообще никакие выборы, были изолированные и политически отсталые Эфиопия, Монголия, Непал, Саудовская Аравия и Йемен. Еще в пяти государствах за этот период выборы проводились только один раз, что тоже не говорит об их большой приверженности либеральной демократии. Этими государствами являлись Афганистан, Китай времен Гоминьдана, Гватемала, Парагвай и Таиланд, тогда называвшийся Сиамом. Однако существование выборов само по себе уже было свидетельством проникновения в эти государства либеральных политических идей, хотя бы теоретически. Не стоит, однако, думать, что существование выборов или частые сроки их проведения доказывают наличие демократического государства. Ни Иран, в котором с 1930 года выборы проводились шесть раз, ни Ирак, где за этот период выборы проводились трижды, даже в те времена не могли считаться оплотами демократии.

Тем не менее демократические режимы в тот период встречались достаточно часто. Однако в течение двадцати лет, начиная с «похода на Рим» Муссолини и до наивысшей точки успеха

«держав оси» во Второй мировой войне, продолжалось все более катастрофическое отступление от либеральных политических институтов.

В Европе в 1918—1920 годах законодательные органы были распущены или превратились в бесполезные придатки в двух государствах, в 1920-6—в шести, в i93o-e—в девяти, а немецкая оккупация во время Второй мировой войны разрушила конституционную власть еще в пяти государствах. Единственными европейскими странами с достаточно демократическими политическими институтами, которые функционировали без перерыва в течение всего периода между Первой и Второй мировыми войнами, были Великобритания, Финляндия, Ирландская Республика, Швеция и Швейцария.

На Американском континенте, еще одном регионе независимых государств, ситуация была более разнородной, однако едва ли предполагающей тотальное наступление демократических институтов. Список последовательно конституционных и неавторитарных государств в Западном полушарии был коротким: Канада, Колумбия, Коста-Рика, США и теперь забытая «южноамериканская Швейцария» — Уругвай с единственно подлинной в этом регионе демократией. Все прочие американские государства в период, длившийся с конца Первой мировой войны до конца Второй, колебались то влево, то вправо. Что касается остальной части земного шара, которая в .большинстве своем состояла из колоний и не была поэтому либеральной по определению, то там происходило явное отступление от либеральных конституций, если они вообще имелись. В Японии в 1930—1931 годы умеренно либеральный режим уступил место национал-милитаристскому. Таиланд сделал не-Отступление либерализма

сколько неуверенных шагов в направлении конституционного правления, а в Турции власть в начале гд2о-х годов взял в руки прогрессивный военный реформатор Кемаль Ататюрк. Это был не тот человек, который позволил бы выборам, какими бы они ни были, встать у себя на пути. На трех континентах— Азии, Африке, Австралии и Океании—лишь Австралия и Новая Зеландия являлись последовательно демократическими, поскольку большинство южно-африканцев оставались вне зоны действия конституции белых людей.

Одним словом, в период «эпохи катастроф» политический либерализм везде был отброшен назад, и это отступление резко ускорилось после того, как Адольф Гитлер в 1933 году стал рейхсканцлером Германии. В 1920 году в мире было примерно тридцать пять или даже более конституционных и выборных правительств (в зависимости от того, куда относить некоторые латиноамериканские республики). К1938 году в мире осталось около семнадцати таких государств, к 1944 году — около двенадцати из общемирового количества, составлявшего шестьдесят четыре государства. Тенденция была очевидной.

В это время угроза либеральным институтам шла исключительно с политического правого фланга. Об этом не стоит забывать, поскольку в период между 1945 и г9&9 годами считалось- почти само собой разумеющимся, что она исходит от коммунистов. До того времени термин «тоталитаризм», первоначально изобретенный для обозначения или самообозначения итальянского фашизма, применялся практически только по отношению к правым режимам. Советская Россия (начиная с 1923—СССР) находилась в изоляции и была не в состоянии, а после прихода к власти Сталина и не имела желания распространять коммунизм по всему миру. Социальная революция под руководством ленинской партии (или любым другим руководством) прекратила свое распространение после того, как ослабла волна революций, поднявшаяся после Первой мировой войны. Социал-демократические движения (марксистские) из подрывных превратились в прогосударственные, и их приверженность демократии не вызывала сомнений. В рабочих движениях подавляющего числа стран коммунисты составляли меньшинство, а там, где они были сильны, эти движения, как правило, или уже были запрещены, или близки к этому. Страх перед социальной революцией и ролью в ней коммунистов имел под собой почву, что доказала вторая волна революций, произошедших во время Второй мировой войны и после нее. Однако за двадцать лет отступления либерализма ни один по-настоящему либерально-демократический режим не был свергнут слева*. Опасность шла исключительно справа. Правые в тот период представляли собой не только угрозу конституционно-

* Наиболее близким к такому свержению случаем можно назвать аннексию Эстонии СССР в I94Q году, поскольку в то время это маленькое прибалтийское государство, пережив несколько лет авторитарного правления, вновь получило более демократическую конституцию.

126

«Эпоха катастроф»

му и представительному правлению, но идеологическую угрозу либеральной цивилизации как таковой, а также потенциально могущее распространиться по всему миру движение, для обозначения которого термин «фашизм» отчасти верен, однако не совсем точен. Он неточен потому, что отнюдь не все силы, свергавшие либеральные режимы, были фашистскими. Он отчасти верен потому, что фашизм в своей первоначальной итальянской модификации, а позже в форме немецкого национал-социализма стал вдохновителем других антилиберальных сил, поддерживал их и придал всем правым, существовавшим тогда в мире, чувство исторической уверенности: в 1930-е годы он казался прорывом в будущее. Как сказал эксперт в этой области, «не случайно <...) восточноевропейские диктаторы, чиновники и военные, а также Франко в Испании старались подражать фашистам» (Linz, 1975, Р- 206). Существовало три рода сил, свергавших либерально-демократические режимы, не считая более традиционной для Латинской Америки формы военных переворотов, приводивших к власти диктаторов, или каудилъо, априорно не имевших определенной политической окраски. По существу эти силы являлись реакцией на свержение старого социального строя B-i9i?—*9 о годах и всегда были направлены против социальной революции. Все они были авторитарными и враждебно относились к либеральным политическим институтам, правда, иногда исходя из прагматических, а не из принципиальных соображений. Старомодные реакционеры могли запретить некоторые партии, особенно коммунистические, однако не все. После свержения недолговечной Венгерской советской республики в 1919 ГоДУ адмирал Хорти, глава того, что он называл венгерским королевством, хотя оно больше не имело ни короля, ни военно-морского флота, управлял авторитарным государством, оставшимся парламентским (но не демократическим) в прежнем олигархическом духе восемнадцатого века. Эти режимы стремились поддерживать военных и поощрять полицию и другие институты, способные осуществлять физическое подавление, поскольку они являлись главным оплотом власти, защищавшим ее от свержения. Правые обычно и приходили к власти при поддержке этих сил. Кроме того, такие режимы тяготели к национализму, отчасти из-за недовольства политикой иностранных государств, проигранными войнами или прогнившими империями, отчасти оттого, что размахивание национальным флагом обещало власти легитимность и популярность. Однако были и другие примеры.

Старомодные сторонники авторитарной власти и консерваторы — адмирал Хорти, маршал Маннергейм (победитель в гражданской войне белых против красных во вновь обретшей независимость Финляндии), освободитель Польши, полковник, а впоследствии маршал Пилсудский, король Александр, вначале глава Сербии, а затем заново объединившейся Югославии; и генерал Отступление либерализма 12 7

Франсиско Франко, пришедший к власти в Испанки,— не имели никакой определенной политической программы, кроме антикоммунизма и предрассудков, традиционных для их класса. Они могли оказаться союзниками гитлеровской Германии и фашистских движений в своих собственных странах, но только потому, что в сложившихся обстоятельствах этот альянс правых сил считался естественным. Конечно, национальные интересы могли противоречить этому союзу. Уинстон Черчилль, в этот период являвшийся убежденным крайним правым тори, хотя и в не совсем традиционном смысле, выражал некоторые симпатии к Италии Муссолини и не мог заставить себя помогать Испанской Республике против сил генерала Франко, но когда немецкая угроза нависла над Великобританией, он превратился в сторонника международного антифашистского союза. С другой стороны, подобные реакционеры-традиционалисты нередко противостояли фашистским движениям в своих собственных странах, зачастую имея при этом значительную поддержку народных масс.

Второе направление правых сил стремилось к созданию так называемого «органического этатизма» (Linz, 1975, Р- 277, зоб—з*3) — консервативных режимов, не столько защищавших традиционный порядок, сколько сознательно воссоздававших его принципы для противостояния как либеральному индивидуализму, так и притязаниям рабочего класса и социалистов. За ними стояла идеологическая ностальгия по воображаемому средневековому феодальному обществу, в котором признавалось существование классов и экономических групп, но не было угрозы классовой борьбы. Это достигалось благодаря сознательному принятию социальной иерархии и признанию того, что каждая социальная группа или сословие играют свою роль в состоящем из них органическом обществе, признанном коллективным организмом. В результате возникали всевозможные виды «корпоративистских» теорий, заменявших либеральную демократию на

объединения по экономическим и профессиональным интересам. Иногда они называли себя «органической» демократией, которая якобы лучше настоящей, но на самом деле были неизменно связаны с авторитарным режимом и сильным государством, управлявшимся, как правило, бюрократами и технократами. Выборная демократия ограничивалась или даже упразднялась, и имела место «демократия с корпоративными поправками», по выражению венгерского премьера, графа Бетле-на (Ranki, 1971)- Наиболее яркие примеры таких корпоративных государств являли собой некоторые католические страны, например Португалия времен профессора Оливейры Салазара (1927—1974), Австрия после уничтожения демократии и до вторжения Гитлера (1934— 1938) и, до некоторой степени, франкистская Испания.

И все-таки, даже если происхождение и идеи реакционных режимов такого типа были старше фашизма и иногда весьма отличались от него, их не раз-

128

«Эполга катастроф»

делила четкая грань, поскольку они имели одних и тех же врагов и в основном одни и те же цели. Так, Римско-католическая церковь, глубоко и непоколебимо реакционная в полном соответствии с духом Первого Ватиканского собора i8/o года, не являлась фашистской. В действительности, благодаря своей враждебности именно к светским государствам с тоталитарными притязаниями, она должна была быть оппозиционной фашизму. Однако именно доктрина «корпоративного государства», наиболее полно воплощенная в католических странах, была в значительной степени взята на вооружение и разработана итальянскими фашистами, хотя их, безусловно, помимо всего прочего, привлекала и католическая традиция. Действительно, эти режимы иногда называли «клерикальным фашизмом». В католических странах фашизм мог возникнуть прямо из консервативного направления католицизма, как в движении «рексистов» Леона Дегреля в Бельгии. Часто отмечалась двойственность отношения Церкви к гитлеровскому расизму, однако гораздо реже упоминалось о значительной помощи, которую после войны оказывали лица, принадлежавшие к Церкви и часто занимавшие в ней важные посты, беглым нацистам и фашистам различного толка, включая многих обвиняемых в тяжких военных преступлениях. Не только со старомодными реакционерами, но и с фашистами Католическую церковь связывала общая ненависть к Просвещению восемнадцатого века, французской революции и ко всему тому, что, по ее мнению, являлось их следствием: демократии, либерализму и, конечно, больше всего к «безбожному коммунизму».

Эпоха фашизма фактически стала поворотным пунктом в истории Католической церкви. В немалой степени это произошло потому, что отождествление этой Церкви с правыми силами, главными международными вождями которых являлись Гитлер и Муссолини, создавало серьезные моральные проблемы для социально ориентированных католиков, не говоря уже о значительных политических проблемах, возникших у недостаточно антифашистски настроенных иерархов после того, как фашизм устремился к своему неизбежному поражению. И наоборот, антифашизм или просто патриотическое сопротивление иностранным захватчикам впервые позволили демократическому католицизму (христианской демократии) обрести легитимность внутри Церкви. По прагматическим причинам возникали политические партии, поддерживаемые сторонниками Римско-католической церкви в странах, где католики составляли значительную, хотя и меньшую часть населения, как правило, для того, чтобы защищать интересы Церкви против светского государства, как в Германии и Нидерландах. В католических странах Церковь противилась таким уступкам политике демократии и либерализма, хотя озабоченность наступлением «безбожного социализма» заставила ее сформулировать в 1891 году свою социальную политику (что являлось радикальным

Отступление либерализма 12 9

новшеством), в которой подчеркивалась необходимость дать рабочим то, что им причитается, и в то же время поддерживались такие священные ценности, как семья и частная собственность, однако не капитализм как таковой *. Это создало первый плацдарм для демократически и социально ориентированных католиков, которые занимались организацией таких форм защиты рабочих, как католические профсоюзы. За исключением Италии, где Папа Бенедикт XV (1914— 1922) на короткое время разрешил массовую католическую Народную партию, возникшую после Первой мировой войны (и впоследствии разогнанную фашистами), демократически и социально ориентированные католики по-прежнему играли очень незначительную роль в политике. Именно наступление фашизма в 193о-е годы способствовало их выходу из тени. Несмотря на немногочисленность, их голос был слышен, как, например, голоса известных интеллектуалов,

поддержавших Испанскую Республику. Однако в подавляющем большинстве католичество поддержало Франко. Только Сопротивление, которое они могли оправдать с точки зрения не идеологии, но патриотизма, дало им шанс, а победа позволила его осуществить. Но торжество политической христианской демократии в Европе, а через несколько десятилетий — в некоторых странах Латинской Америки, относится к более позднему периоду. Во время крушения либерализма Церковь, за редким исключением, приветствовала этот процесс. II

Существовал еще ряд движений, которые с полным основанием можно назвать фашистскими. Первым из них было итальянское движение, давшее название этому явлению, детище бывшего социалиста, бывшего журналиста Бенито Муссолини, имя которого (он был назван в честь мексиканского антиклерикала, президента Бенито Хуареса) символизировало страстный антикатолицизм его родины—области Эмилия-Романья. Сам Адольф Гитлер признавал свой долг перед Муссолини и проявлял к нему уважение, несмотря на то что дуче и фашистская Италия во время Второй мировой войны продемонстрировали свою слабость и нежизнеспособность. В свою очередь Муссолини перенял у Гитлера (правда, с большим опозданием) антисемитизм, который

* Это была энциклика «Reram Novaram», дополненная сорока годами позже ( во времена Великой депрессии, что не случайно) посланием «Quadragesimo Anno». Она остается краеугольным камнем социальной политики Католической церкви до сегодняшнего дня, о чем свидетельствует энциклика 1991 года Папы Иоанна Павла II «Centesimus Annus», выпущенная в столетнюю годовщину после публикации «Reram Novaram». Однако масштабы осуждения варьировались в зависимости от

политического контекста.

5-2294

130 «Эпоха катастроф»

совершенно отсутствовал в его движении до 1938 года, как и в истории Италии со времени ее объединения*. Однако сам по себе итальянский фашизм не привлек серьезного международного внимания, хотя и пытался вдохновлять и финансировать сходные движения в других странах. Иногда его влияние проявлялось в весьма неожиданных регионах, например в Израиле, где он привлек Владимира Жаботинского, основателя сионистского «ревизионизма», ставшего в 1970-6 годы, при Менахеме Бегине, господствующей идеологией в этой стране. Если бы не приход к власти Гитлера в начале 1933 года, фашизм не стал бы столь важным мировым движением. Фактически все фашистские движения за пределами Италии, достигшие определенных результатов, были созданы после прихода Гитлера к власти, например венгерская «Партия скрещенных стрел», получившая 25 % голосов во время первых в Венгрии выборов с тайным голосованием (1939).и румынская «Железная гвардия», получившая еще большую поддержку. В действительности даже движения, фактически полностью финансировавшиеся Муссолини, как, например, хорватское террористическое движение «Усташи» под руководством Анте Павелича, не достигли больших успехов и стали придерживаться фашистской идеологии лишь в 1930-е годы, когда часть из них обратилась к Германии за вдохновляющей идеей и финансированием. Более того, без победы Гитлера в Германии идея фашизма как мирового движения, ставшего правой альтернативой международному коммунизму, только со столицей в Берлине, а не в Москве, вообще бы не возникла. Однако фашизм не стал таким движением, хотя создал идеологическую почву для объединения коллаборационистов с немцами на территории оккупированной Европы во время Второй мировой войны. Именно по этим причинам многие ультраправые, особенно во Франции, несмотря на свою крайнюю реакционность, отказались сотрудничать с фашистами: они могли быть только националистами и никем больше. Некоторые из них даже примкнули к Сопротивлению. Более того, если бы Германия не стала преуспевающей державой, имеющей все больший вес в мире, фашизм не приобрел бы серьезного влияния за пределами Европы, а нефашистские реакционные правители не стали бы притворно сочувствовать фашизму, как, например, Салазар в Португалии, который в 1940 году заявлял: «С Гитлером мы связаны одной идеологией» (Delzell, 1970, р. 348).

* Следует сказать, к чести соотечественников Муссолини, что во время войны итальянская армия категорически отказывалась передавать евреев для уничтожения немцам или кому-либо еще на оккупированных ею территориях (в основном в Юго-Восточной Франции и на некоторых участках Балкан). Хотя итальянские власти также выказывали заметное отсутствие рвения в этом вопросе, погибло около половины малочисленного еврейского населения Италии; правда, некоторые из них были уничтожены как антифашисты, а не как евреи (Steinberg, 1990; Hughes, 1983).

Отступление либерализма 131

Что общего было у различных разновидностей фашизма, кроме общего сознания гегемонии Германии (после 1933 года), не так просто разглядеть. Теория никогда не была сильной стороной этих движений, опиравшихся на несовершенство интеллекта и рационализма и проповедовавших превосходство инстинкта и воли. Они привлекали всякого рода реакционных теоретиков в странах с активной консервативной интеллектуальной жизнью (Германия является типичным тому

примером), но то были декоративные, а не структурные элементы фашизма. Муссолини мог спокойно обойтись без своего домашнего философа Джованни Джентиле, а Гитлер, возможно, даже не знал о поддержке философа Хайдеггера. Фашизм нельзя отождествлять ни с определенной формой организации государства, как, например, корпоративное государство,— нацистская Германия быстро утратила интерес к подобным идеям, тем более что они противоречили единому и неделимому «Volks-gemeinschaft» («содружеству народа»). Даже такой бесспорно основной элемент, как расизм, первоначально отсутствовал в итальянском фашизме. С другой стороны, как мы уже видели, фашизм одобрял национализм, антикоммунизм, антилиберализм и т. п., в чем совпадал со взглядами других нефашистских правых элементов: Некоторые из них, особенно французские не фашистские реакционные группировки, поддерживали фашистскую политику уличного насилия.

Главным различием между фашистами и правыми было то, что фашизм существовал за счет мобилизации низов. По существу он принадлежал к эпохе демократической и народной политики, которую оплакивали традиционные реакционеры и пытались обойти поборники «органического государства». Фашизм гордился тем, что может мобилизовать массы, и символически поддерживал это в форме публичных театрализованных действ даже после прихода к власти (нюрнбергские факельные шествия, массы народа на площади Венеции, наблюдающие за жестикуляцией Муссолини, произносящего речи с балкона), что являлось характерным и для коммунистических движений. Фашисты были революционерами контрреволюции: своей риторикой, своим обращением к тем, кто считал себя жертвой общества, своими призывами к полному изменению существующего порядка, даже своим намеренным заимствованием символов и названий у революционеров, что так наглядно было продемонстрировано гитлеровской национал-социалистической рабочей партией с ее модифицированным красным флагом и немедленным введением в 1933 году большевистского i Мая в качестве официального праздника. Несмотря на то что фашизм брал на вооружение риторику о возвращении к старым традициям и получил большую поддержку от классов, которые действительно предпочли бы стереть из памяти прогрессивный прошлый век, это не было в настоящем смысле традиционалистское движение, как, например, движение карлистов Наварры, ставших одной из главных сил поддерж-132 «Эпоха катастроф»

ки Франко в гражданской войне, или движение Ганди за возвращение к ручным ткацким станкам и сельским идеалам. Фашизм подчеркивал важность многих традиционных ценностей, но в ином смысле. Он осуждал эмансипацию женщин («женщина должна сидеть дома и растить многочисленное потомство»), не одобрял разрушающего влияния современной культуры, особенно модернистского искусства, которое немецкие национал-социалисты называли «культурным большевизмом» и вырождением. Однако основные фашистские движения, итальянское и немецкое, не обращались к историческим оплотам консерватизма—Церкви и королю, наоборот, они полностью старались их вытеснить, насаждая лидеров—выбившихся из низов людей, легитимизированных поддержкой масс, светскими идеологиями, а иногда и культом. Прошлого, на которое они ссылались, не существовало. Их традиции были придуманными. Даже гитлеровский расизм не мог гордиться чистой, без примесей, линией предков (наличие которой так стараются найти у себя американцы, давшие заказ специалистам по генеалогии доказать их происхождение от неких саффолкских йоменов шестнадцатого века), хотя и создал свою псевдотеорию. В ней взята на вооружение смесь постдарвиновских теорий конца девятнадцатого века, претендовавшая на (и в Германии, увы, получившая) поддержку новой науки—генетики или, точнее, той отрасли прикладной генетики — «евгеники», целью которой являлось создание расы сверхлюдей путем селективного улучшения породы и ликвидации непригодных человеческих существ. Раса, предназначенная, по Гитлеру, властвовать миром, до 1898 года (когда некий антрополог придумал термин «нордическая»), даже не имела названия. Враждебный к наследию Просвещения восемнадцатого века и французской революции, фашизм также не мог официально принять современность и прогресс, однако на практике ему нетрудно было соединить безумный набор верований с техническими новшествами, кроме тех случаев, когда они шли вразрез с его идеологическими установками (см. главу i8). Фашизм был торжествующе антчлибералек. Он являлся наглядным примером того, как без труда можно соединить варварские представления о мире с самыми современными техническими достижениями. Конец двадцатого века с его фундаменталистскими сектами, для сбора средств использующими телевидение и компьютерные программы, еще лучше продемонстрировал нам этот феномен. На этом сочетании консервативных ценностей с методами уличной демократии и новым типом

идеологии бесчеловечной жестокости, по существу сконцентрированном в национализме, следует остановиться подробнее. Подобные нетрадиционные движения радикальных правых возникли в нескольких европейских странах в конце девятнадцатого века как реакция, с одной стороны, на либерализм (т. е. преобразование общества капиталистиче-Отступление либерализма 133

ским путем) и рост социалистических рабочих движений, а с другой стороны— на поток иностранцев, растекшийся по всему свету в результате самой масштабной миграции населения в истории человечества. Мужчины и женщины мигрировали не только через океаны и границы между государствами, но также из деревни в город и из одной области своей страны в другую, попадая из насиженных мест в незнакомые страны и, как бездомные, просясь в чужой дом. Почти пятнадцать из каждых ста поляков навсегда покинули свою страну, четверть миллиона человек в год покидали ее в качестве сезонных мигрантов (главным образом для того, чтобы влиться в ряды рабочего класса принявших их стран). Предвосхищая события конца двадцатого века, конец девятнадцатого проложил путь массовой ксенофобии, проявлением которой и стал расизм — защита чистоты нации против ее загрязнения или даже порабощения вторгшимися ордами людей «низшей» расы. Его можно заметить не только в боязни притока польских эмигрантов, толкнувшей великого немецкого либерального социолога Макса Вебера к временной поддержке Пан-германского союза, но во все более истерической кампании против массовой иммиграции, развернувшейся в США, из-за которой во время Первой мировой войны и даже после ее окончания страна статуи Свободы закрыла свои границы для тех, кого эта статуя так приветливо приглашала.

Объединяло эти движения чувство злобы и обиды, испытываемое простыми людьми в обществе, где они находились между молотом большого бизнеса и наковальней растущих рабоччх движений. Теперь они были лишены того достойного положения, которое занимали в прежнем общественном строе, и социального статуса в быстро меняющемся обществе, на который, по их мнению, имели право претендовать. Одним из типичных проявлений этих чувств стал антисемитизм, стимулировавший возникновение в некоторых странах в последней четверти девятнадцатого века специфических политических движений, в основе которых лежала ненависть к евреям. Евреи жили почти во всех странах земного шара и могли вполне стать символом всего самого ненавистного в этом полном несправедливостей мире, где благодаря распространению идей Просвещения и французской революции они получили все права и возможности. Они стали олицетворением ненавистных капиталистов/финансистов и революционных агитаторов, символом разрушительного влияния «безродных интеллектуалов» и новых средств массовой информации, несправедливости конкуренции, благодаря которой евреи получали самые лучшие места в профессиях, требовавших образования; они также являлись олицетворением иностранцев и чужаков, не говоря уже об укоренившейся вере косных представителей христианства в то, что именно они распяли Иисуса Христа.

Безусловно, неприязнь к евреям была широко распространена в западном мире, и их положение в обществе девятнадцатого века было весьма шатким. 134 «Эпоха катастроф»

Однако из-за того, что бастующие рабочие зачастую, даже будучи членами нерасистских рабочих движений, нападали на еврейских лавочников и считали своих хозяев евреями (что часто соответствовало истине во многих регионах Центральной и Западной Европы), нельзя считать их первыми национал-социалистами. Точно так же традиционный антисемитизм эдвардианских британских либеральных интеллектуалов, таких как группа Блумсбери *, не делал их сторонниками политического антисемитизма правых радикалов. Антисемитизм крестьян Центральной и Восточной Европы, где евреи практически были связующим звеном между крестьянином с продуктами его труда и внешней экономикой, являлся, несомненно, более застарелым и взрывоопасным. Он усилился, когда венгерские и румынские сельские общества начали все больше сотрясать катаклизмы современного мира. В отсталой крестьянской среде России еще верили легендам о евреях, приносящих в жертву христианских младенцев, поэтому социальные потрясения могли приводить к еврейским погромам, поощрявшимся реакционными властями царской империи, особенно после убийства революционерами царя Александра II в i88i году. Отсюда прямая дорога от первоначальных стихийных ростков антисемитизма к истреблению еврейской нации во время ВторОЙтлировой войны. Именно стихийный антисемитизм породил восточноевропейские фашистские движения, получившие народную поддержку, такие как румынская «Железная гвардия» и венгерская «Партия скрещенных стрел». Во всяком случае, на

бывших территориях Габсбургов и Романовых эта связь прослеживалась гораздо отчетливей, чем в германском рейхе, где стихийный сельский и провинциальный антисемитизм, хотя и глубоко укоренившийся, тем не менее был не столь жестоким, можно даже сказать, более терпимым. Евреев, которые после оккупации Вены в 1938 году бежали в Берлин, поражало отсутствие уличного антисемитизма. Сюда насилие пришло после указа сверху, изданного в ноябре 1938 года** (Kershaw, 1983). Но даже несмотря на это, нельзя сравнивать случайную и временную жестокость погромов с тем, что пришло поколением позже. Горстка убитых в i88i году, сорок или пятьдесят жертв кишиневского погрома 1903 года потрясли мир, и это понятно, поскольку до наступления фашизма даже такое количество жертв казалось немыслимым для мира, ожидавшего прихода цивилизации. Даже более крупномасштабные по-

* Группа английских писателей, философов и художников, в 1920-6 годы собиравшаяся в Блумсбери, районе Лондона. Помимо многих известных имен в группу входила знаменитая писательница и критик Вирджиния Вулф и будущий известный экономист Джон Мейнард Кейнс (примеч.. пер.).

** Речь идет о так называемой «хрустальной ночи» 9—ю ноября 1938 года, вылившейся в погромы, убийства и акты вандализма в отношении евреев. Акция была спровоцирована фашистскими властями в ответ на убийство польским евреем Гершелем Гришпаном в Париже немецкого дипломата Эрнста фон Рата (примеч. научного редактора). Отступление либерализма 135

громы, сопровождавшие массовые крестьянские восстания во время русской революции 1905 года, принесли по стандартам более позднего времени довольно скромные потери — всего около восьмисот погибших. Сравним это с Звоо евреев, убитых в Вильнюсе (Вильно) литовцами за три дня в 1941 году после вторжения немцев в СССР, еще до того, как началось систематическое истребление евреев.

Новые движения правых радикалов, использовавшие, правда коренным образом переработав их, эти старые традиции нетерпимости, апеллировали в основном к низшим и средним слоям европейского общества и были оснащены риторикой и теорией националистами-интеллектуалами, оформившись как направление в до-е годы девятнадцатого века. Даже сам термин «национализм» был придуман в это десятилетие для описания новых глашатаев реакции. Праворадикальные настроения усилились в рядах средней и мелкой буржуазии преимущественно в странах, где идеология демократии и либерализма не была господствующей, т. е. главным образом в государствах, на которые не оказала влияния французская революция или ее аналоги. Фактически во всех ведущих странах западного либерализма — Великобритании, Франции и США — общее преобладание революционной традиции воспрепятствовало возникновению каких-либо значительных фашистских движений. Неверно путать расизм американских популистов или шовинизм французских республиканцев с протофашизмом: то были левые движения. В условиях, когда торжестго свободы, равенства и братства больше не стояло на пути, древние инстинкты могли украсить себя новыми политическими лозунгами. Почти не приходится сомневаться в том, что активные сторонники свастики в австрийских Альпах были завербованы в основном из провинциальной интеллигенции — ветеринаров, землемеров и прочих специалистов, некогда бывших местными либералами—образованным и эмансипированным меньшинством в среде, где преобладал крестьянский клерикализм. Точно так же в конце двадцатого века распад классических пролетарских рабочих и социалистических движений дал возможность вырваться наружу природному шовинизму и расизму многочисленной армии рабочих, занятых в сфере неквалифицированного труда. До этого они опасались выражать свои взгляды и чувства публично из-за принадлежности к партиям, страстно их отрицавшим. Начиная с 19бо-х годов западная ксенофобия и политический расизм встречаются главным образом в общественном слое, занимающемся физическим трудом. Однако в десятилетия, когда фашизм еще только зарождался, его исповедовали те, кто не пачкал свои руки тяжелой работой.

Средняя и мелкая буржуазия являлась главной составной частью подобных движений в период становления фашизма. Этот факт не подвергают сомнению даже историки, стремящиеся пересмотреть традиционные представ-

136

«Эпоха катастроф»

ления о том, кто именно поддерживал нацистов в период между 1930 и 1980 годами (Childers, 1983; Childers, 1991, p. 8,14—15)- Возьмем всего лишь один случай из многих, чтобы показать состав таких движений и тех, кто оказывал им поддержку. В Австрии в период между мировыми войнами из национал-социалистов, избранных в качестве депутатов районных советов в Вене в 1932 году, i8% имели собственные предприятия, 56% были инженерно-техническими работниками, служащими и государственными чиновниками, а 14% составляли промышленные

рабочие. Из числа нацистов, избранных пятью австрийскими региональными ассамблеями за пределами Вены в том же году, i6 % являлись владельцами собственных предприятий и фермерами, 51% — служащими и ю% — промышленными рабочими (Larsen et al, 1978, p. 766— 767).

Это не означает, что фашистские движения не могли получить массовую поддержку среди рабочей бедноты. Румынскую «Железную гвардию» бедное крестьянство поддерживало при любом составе ее руководящих кадров. Избирателями венгерской «Партии скрещенных стрел» были в основном рабочие (коммунистическая партия находилась на нелегальном положении, а социал-демократическая партия была малочисленной из-за своей терпимости к режиму Хорти). После поражения австрийской социал-демократии в 1934 году начался заметный отток рабочих в нацистскую партию, особенно в австрийских провинциях. Кроме того, едва фашистские правительства, признанные всенародно, утвердили свое положение в обществе, как произошло в Италии и Германии, гораздо большее число, чем любят считать левые, до этого просоциалистически и прокоммунистически настроенных рабочих стало сочувствовать новым режимам. Однако, поскольку фашистские движения не имели особого успеха в традиционно сельском обществе (если только не получали подкрепления, как в Хорватии, от организаций, подобных Римско-католической церкви) и являлись заклятыми врагами идеологий и партий, связанных с организованным рабочим классом, их основных избирателей следовало, как и ожидалось, искать в средних слоях общества.

Насколько глубоким было первоначальное распространение фашизма в средних слоях общества — более сложный вопрос. Несомненно, его влияниг на молодежь этих слоев было сильно, особенно на студентов европейских университетов, которые в период между войнами, как известно, тяготели к ультраправым. Тринадцать процентов членов итальянского фашистского движения в i92i году (т. е. до «похода на Рим») были студентами. В Германии от 5 до ю% всех студентов были членами нацистской партии уже в 1930 году, когда подавляющее большинство будущих фашистов еще не начали проявлять интерес к Гитлеру (Kater, 1985, Р- 4Л7', Noette/Neumann, 1967, р- *9б). Как мы увидим, многочисленна была и прослойка бывших офицеров, выходцев из среднего класса,—тех, для кого Первая мировая война со всеми ее ужасами

Отступление либерализма 137

стала вершиной личных достижений, при взгляде с которой им открывались лишь тоскливые низменности будущей штатской жизни. Эти представители среднего слоя общества были, безусловно, наиболее восприимчивы к призывам нацистов. В общих чертах влияние правых радикалов проявлялось тем сильнее, чем больше была действительная или предполагаемая угроза положению среднего класса, поскольку рухнули структуры, призванные сохранять существующий порядок в обществе. В Германии двойной удар сначала «великой инфляции», обесценившей значение денег до нуля, и последовавшей вслед за ней Великой депрессии радикализировал даже таких представителей средних слоев, как средние и высшие государственные чиновники, чье положение казалось таким прочным и которые при менее драматических обстоятельствах были бы рады оставаться старомодными патриотами-консерваторами, тоскующими по кайзеру Вильгельму, но готовыми исполнить свой долг перед республикой, возглавляемой фельдмаршалом Гинденбургом, если бы она не рухнула у них на глазах. Большинство равнодушных к политике немцев в период между мировыми войнами тосковали по империи Вильгельма. Даже в 19бо-е годы, когда большая часть западных немцев полагала (чему не приходится удивляться), что Германия переживает свои лучшие времена, 42% из тех, кому было за шестьдесят, все еще считали жизнь до Первой мировой войны лучше, чем их сегодняшняя, а 32% оставались преданными «экономическому чуду» (Noelle/Neumann, 1967, Р- *9б). В период 1930—1932 годов избиратели, принадлежавшие к буржуазному центру и правому флангу, в массовом порядке вступали в нацистскую партию. Однако строителями фашизма являлись не они. Эти консервативные средние классы стали потенциальными или даже активными сторонниками фашизма в результате политических сражений в период между мировыми войнами. Казалось, угроза либеральному обществу и всем его ценностям исходит исключительно справа, а угроза социальному порядку— слева. Средние классы выбирали свою политику в соответствии с собственными страхами. Традиционные консерваторы, как правило, симпатизировали демагогии фашизма и были готовы объединиться с ним против главного врага. Итальянский фашизм имел довольно сильную поддержку прессы в 1920-е и даже в 193<>-е годы, за исключением либеральных левых газет. «Но для дерзкого эксперимента фашизма это десятилетие не было

плодотворным в искусстве управления государством»,— писал Джон Бьюкен, видный британский консерватор и автор триллеров (вкус к написанию триллеров, увы, редко сочетается с левыми убеждениями) (Graves/Hodge, 1941, Р- 248)-Гитлер был приведен к власти коалицией традиционных правых, с которыми он впоследствии расправился. Генерал Франко включил в свой национальный фронт не очень влиятельную в то время испанскую «Фалангу», потому что выступал в качестве представителя союза всех правых сил против комму-

138

«Эпоха катастроф»

нистической угрозы. К счастью, во Второй мировой войне он не присоединился к Гитлеру, послав тем не менее добровольческий отряд под названием «Голубая дивизия» воевать против коммунистов в России. Маршал Петен, безусловно, не был фашистом и не симпатизировал нацистам. Одна из причин, почему так трудно было после войны отличить убежденных французских фашистов и прогерманских коллаборационистов от сторонников виши-стского режима маршала Петена, заключалась в том, что между ними фактически не имелось четкой разницы. Те, чьи отцы ненавидели Дрейфуса, евреев и проклятую Республику (некоторые деятели вишистского режима были в то время уже достаточно взрослыми, чтобы хорошо сохранить это в памяти), сами постепенно становились фанатичными приверженцами Гитлера. Одним словом, «естественный» альянс правых в период между мировыми войнами составлял широкий спектр от традиционных консерваторов и старомодных реакционеров до крайних экстремистов, сторонников фашистской патологии. Традиционные силы консерватизма и контрреволюции в обществе были многочисленны, но зачастую инертны. Фашизм сообщил им динамику и, что, возможно, более важно, явил пример победы над силами, нарушающими порядок (разве не вошел в поговорку аргумент в пользу фашистской Италии: «Муссолини заставил поезда ходить по расписанию»?). Как динамизм действий коммунистов после 1933 года вдохновил лишенные направления и руководства левые силы, так и успех фашизма, особенно после захвата власти в Германии национал-социалистами, заставил смотреть на чего как на движение будущего. Сам факт, что в это время фашизм, хотя и на короткое время, появился на политической сцене консервативной Великобритании, показывает действенность подобной «демонстрации силы». ,То, что он обратил в свою веру одного из самых видных политических деятелей и получил поддержку одного из главных газетных магнатов, более важно, чем то, что порядочные политики вскоре покинули движение сэра Освальда Мосли, a «Daily Mail» лорда Ротермира довольно быстро прекратила свою поддержку Британского союза фашистов. Ведь Великобритания все еще повсеместно и справедливо считалась примером политической и социальной стабильности. III

Подъем правых радикалов после Первой мировой войны, несомненно, явился реакцией на ставшую реальной опасность социальной революции и прихода к власти рабочего класса, в частности на Октябрьскую революцию и ленинизм. Без этих факторов фашизм бы не возник. Хотя демагогически настроенные крайние правые в ряде европейских стран и создавали политическую шумиху и проявляли агрессивность еще с конца девятнадцатого века, до Отступление либерализма 139

1914 года они почти всегда находились под контролем. Апологеты фашизма, возможно, отчасти правы, считая, что Муссолини и Гитлера породил Ленин. Однако никоим образом нельзя оправдывать варварство фашистов, утверждая, что его якобы вдохновила жестокость русской революции, что любили делать некоторые немецкие историки в i98o-e годы (Notte, 1987}. Однако следует сделать две важные оговорки при утверждении, что подъем правых сил стал естественным ответом на подъем революционных левых. Во-первых, в этом случае недооценивается то влияние, которое оказала Первая мировая война на значительную часть общества—слой средней и мелкой буржуазии, солдат-патриотов и молодых людей, которые после ноября 1918 года не могли простить того, что их шанс стать героями упущен. Фронтовикам суждено было сыграть наиболее важную роль в мифологии праворадикальных движений (Гитлер сам был одним из них). Они составили значительную часть первых отрядов нацистских ультра. К их числу принадлежали офицеры, уничтожившие немецких коммунистов Карла Либкнехта и Розу Люксембург в начале 1919 года, итальянские squadristi * и немецкие freikorps. Пятьдесят семь процентов первых итальянских фашистов являлись бывшими военнослужащими. Как мы уже говорили, Первая мировая война приучила мир к насилию, и эти люди упивались возможностью дать волю своей нереализованной жестокости. Решительная приверженность левых из числа прогрессивных либералов антивоенным и

антимилитаристским движениям и глубокое отвращение народа к кровавой бойне Первой мировой войны привели к тому, что многие недооценили опасность возникновения относительно малочисленного, но в абсолютном значении важного меньшинства, для которого опыт, приобретенный в сражениях Первой мировой войны, явился основополагающим и воодушевляющим, для кого военная форма и дисциплина, жертвование—собой или другими, оружие, кровь и власть были тем, ради чего стоило жить настоящим мужчинам. Они не написали много книг о войне, хотя в Германии вышли одна или две Эти Рэмбо своего времени естественным образом влились в ряды правых радикалов.

Вторая оговорка состоит в том. что ответный удар правых был направлен не против большевизма как такового, а против всех движений, и в особенности против организованного рабочего класса, которые угрожали существующему порядку в обществе или могли быть обвинены в его развале. Символом этой угрозы был Ленин, а не социалистические рабочие партии, чьи лидеры были достаточно умеренными. Правых беспокоил рост могущества рабочих масс, их уверенность и радикализм, придавший прежним социалистическим

* Фашистские вооруженные отряды, терроризировавшие сельское население Италии (примеч. пер.').

140 «Эпоха катастроф»

партиям новую политическую мощь и фактически сделавший их обязательным атрибутом либеральных государств. Не случайно в ближайшие послевоенные годы главное требование, выдвигавшееся социалистическими лидерами еще с 1889 года,—восьмичасовой рабочий день— было удовлетворено почти во всей Европе.

Консерваторов пугало не столько превращение лидеров рабочих союзов и активистов оппозиции в министров правительств (хотя и это не вызывало у них восторга), сколько угроза, таившаяся в увеличении власти рабочего класса. По определению, все эти силы были левыми. В эпоху социальных сдвигов не было четкой границы, отделявшей их от большевиков. Безусловно, многие социалистические партии с радостью присоединились бы к коммунистам в ближайшие послевоенные годы, если бы те не отказали им в этом. Человек, которого Муссолини приказал убить после «похода на Рим», не был лидером коммунистов, это был социалист Маттеотти. Традиционные правые могли видеть в безбожной России воплощение всего зла в мире, но мятеж генералов-франкистов в 1936 году не был направлен против коммунистов как таковых, хотя бы только потому, что те составляли меньшинство в Народном фронте (см. главу s). Он был направлен против подъема народного движения, которое до начала гражданской войны поддерживало социалистов и анархистов. Считать фашизм последствием того, что сделали Ленин и Сталин, стали уже задним числом.

И все же необходимо понять, почему «правый бумеранг», столь внезапно набравший силу после Первой мировой войны, одержал свои решающие победы именно в обличье фашизма. Ведь экстремистские движения ультраправых существовали и до 1914 года — исповедовавшие истерический национализм и ксенофобию, идеализировавшие войну и насилие, фанатичные приверженцы насильственных методов подавления, страстные антилибералы, антидемократы, антипролетарии, антисоциалисты и антирационалисты, грезящие о возвращении к ценностям, отброшенным современностью. Они имели определенное политическое влияние в кругах правых политиков и в некоторых кругах интеллигенции, но никогда не обладали властью. После Первой мировой войны им дало шанс крушение старых режимов, а вместе с ними — старых правящих классов с их механизмами управления, влияния и гегемонии. Если старые режимы могли и дальше оставаться в рабочем состоянии, не было необходимости в фашизме. Он не прижился в Великобритании, несмотря на определенные попытки, о чем говорилось выше. Традиционные правые консерваторы оставались под контролем. Он не сделал никаких существенных успехов во Франции до поражения 194° года. Хотя традиционные французские праворадикальные организации (монархическое «Французское действие» и «Огненный крест» полковника Ла Рока) были вполне готовы сражаться с левыми, они не являлись чисто фашистскими. Кое-кто из их членов даже принимал участие в Сопротивлении. Отступление либерализма

С другой стороны, фашизм не был нужен ч тех обретших независимость странах, где к власти пришел новый националистический правящий класс или группа людей. Эти люди могли быть реакционерами и вполне могли предпочесть авторитарное правительство по причинам, которые будут рассмотрены ниже, но в Европе каждое устремление в сторону антидемократического правого фланга в период между мировыми войнами отождествлялось с фашизмом лишь с пропагандистскими целями. Не было влиятельных фашистских движений ни в новой Польше, где

у власти находились авторитарные военные, ни в чешской области Чехословакии, ставшей демократической, ни в правящем сербском ядре новой Югославии. Там, где существовали влиятельные фашистские или подобные им движения (в странах, чьи руководители были традиционными правыми или реакционерами,—в Венгрии, Румынии, Финляндии, даже во франкистской Испании, лидер которой не был фашистом), правительству не составляло большого труда держать эти движения под контролем, если только немцы не оказывали на него давления (как произошло в Венгрии в 1944 году). Это не означает, что немногочисленные националистические движения в старых или вновь образовавшихся государствах не поддерживали фашизм. Они делали это хотя бы потому, что ожидали финансовой и экономической поддержки из Италии, а после 1933 года и из Германии, как было во Фландрии (бельгийской), Словакии и Хорватии.

Оптимальными условиями для победы крайних правых фанатиков являлось старое государство, механизмы управления которого уже не были в состоянии функционировать, наличие массы разочарованных, растерянных и недовольных своей судьбой граждан, которые больше не знают, кому верить, наличие влиятельных социалистических движений, представляющих реальную или потенциальную угрозу социальной революции, но не могущих осуществить ее на практике, а также подъем национального возмущения, вызванный несправедливыми договорами о мире 1918—1920 годов. Это были те условия, при которых не имевшие поддержки старые правящие элиты были вынуждены обратиться за помощью к ультрарадикалам, как сделали итальянские либералы, в 1920—1922 году обратившиеся за помощью к фашистам Муссолини, а также немецкие консерваторы, прибегнувшие к поддержке гитлеровских национал-социалистов в 1932— 1933 годах. При этих условиях радикальные правые движения превратились в могущественные организованные, иногда даже одетые в форму военизированные отряды или, как в Германии во время Великой депрессии, в массовые армии недовольных избирателей. Однако ни в Германии, ни в Италии фашизм не завоевал власть, хотя в обеих этих странах он уделял большое внимание пышной риторике («захват улиц», «поход на Рим»). В обоих случаях фашизм пришел к власти при попустительстве прежнего режима или по его инициативе (как в Италии), т. е. конституционным способом. «Эпоха катастроф»

Новшество, привнесенное фашизмом, заключалось в том, что, придя к руководству, он отказался играть в старые политические игры и захватил власть везде, где только смог. Полный переход власти к фашистам и ликвидация всех врагов заняли больше времени в Италии (1922—1928 годы), чем в Германии (Д933—1934 годы), но когда это осуществилось, все внутренние политические ограничения были уничтожены, тем самым открыв путь для неограниченной диктатуры верховного лидера-популиста (дуче, фюрера).

Тут мы должны сразу же развенчать два в равной мере неверных тезиса о фашизме: один — придуманный фашистами, но взятый на вооружение многими либеральными историками, а второй—дорогой сердцу ортодоксального советского марксизма. Никакой «фашистской революции» не было, также фашизм не являлся порождением «монополистического капитала» или большого бизнеса.

В фашистских движениях имелись революционные элементы, поскольку в них участвовали люди, стремившиеся к коренному преобразованию общества, часто в явно антикапиталистическом и антиолигархическом направлении. Однако скаковой лошадке революционного фашизма не удалось даже взять старт. Гитлер быстро устранил тех, кто принимал всерьез составную часть «социалистическая» в названии «национал-социалистическая рабочая партия»—чего он сам, конечно, не делал. Мечта маленького человека о возврате к некой благословенной средневековой эпохе с потомственными землевладельцами, искусными ремесленниками наподобие Ганса Сакса * и девушками с белокурыми косами не могла быть воплощена в жизнь в крупных государствах двадцатого века (разве что в кошмарных планах Гиммлера о государстве с людьми чистой расы), и менее всего при режимах, которые, как итальянский и немецкий фашизм, твердо шли по пути модернизации и технического прогресса.

Чего действительно достиг национал-социализм, так это радикальной чистки старой имперской верхушки власти и государственных учреждений. В конце концов единственной группой, поднявшей в июле 1944 года восстание против Гитлера и в результате уничтоженной, стали несколько офицеров старой прусской армии. Разрушение старой элиты и прежних структур, после войны подкрепленное политикой оккупационных армий западных стран, в конечном итоге позволило обеспечить Федеративную Республику Германию гораздо более прочной основой, чем

была у Веймарской республики в 1918— 1933 году. Последняя, в сущности, осталась ничем иным, как побежденной империей, но без кайзера. У нацизма действительно существовала социаль-

* Ганс Сакс (i494—1576) — немецкий бюргер, мейстерзингер и поэт, имевший огромную популярность и эстетическое и религиозное влияние в свою эпоху. Он выведен в опере Рихарда Вагнера «Кольцо нибелунга» (примеч. пер.)-

Отступление либерализма 14 3

ная программа для широких масс, которая частично была осуществлена: отдых, спорт, в планах имелся «народный автомоб* 1лъ» «фольксваген», который стал после Второй мировой войны известен во всем мире как «жук». Но главным его достижением стало прекращение Великой депрессии, что нацисты сделали более эффективно, чем любое другое правительство, так как в их антилиберализме имелась своя положительная сторона—он не заставлял априорно верить в свободный рынок. И все же нацизм являлся не кардинально новым, а перекроенным старым режимом, в который были влиты новые силы. Подобно империалистической милитаристской Японии 1930-х годов (которую никто не мог назвать революционным государством), его нелиберальная капиталистическая экономика достигла поразительных успехов в развитии динамичной промышленной системы. Экономические и другие достижения фашистской Италии были гораздо менее впечатляющими, что она и продемонстрировала во Второй мировой войне. Ее военная экономика была крайне слабой. Разговор о «фашистской революции» оставался не более чем риторикой, в которую, правда, искренне верили многие рядовые итальянские фашисты. В Италии этот режим более откровенно защищал интересы старых правящих классов, да и возник он как защита от революционных волнений, начавшихся после 1918 года, а не как реакция на травмы Великой депрессии и неспособность правительства преодолеть их, как произошло в Германии. Итальянский фашизм, продолжавший процесс объединения Италии, начавшийся в девятнадцатом веке, получив более сильное и централизованное правительство, имел несколько значительных достижений. Он был единственным итальянским режимом, которому удалось разгромить сицилийскую мафию и неаполитанскую каморру. Однако его историческое значение состояло не в его целях и достижениях, а в его роли первого в мире инициатора новой версии победившей контрреволюции. Муссолини вдохновил Гитлера, и Гитлер никогда не переставал признавать приоритет итальянского фашизма. С другой стороны, он долгое время оставался аномалией среди радикальных правых движений из-за своей терпимости и даже определенного пристрастия к авангарду и модернизму в искусстве и в некоторых других отношениях, в частности (до тех пор пока Муссолини не стал сотрудничать с Германией в 1938 году) из-за полного отсутствия интереса к антисемитизму. Что касается тезиса о «монополистическом капитализме», то дело в том, что большой бизнес может договориться с любым режимом, не лишающим его права на собственность, и в свою очередь, каждый режим должен с ним договариваться. Фашизм не в большей мере являлся «выражением интересов монополистического капитала», чем американский «новый курс», британские лейбористские правительства или Веймарская республика. Большой бизнес начала 1930-х годов не особенно хотел, чтобы к власти пришел Гитлер, и предпочел бы более традиционный консерватизм. До Великой депрессии он 144 «Эпоха катастроф»

оказывал ему очень небольшую поддержку, зачастую запоздалую и нерегулярную. Однако после прихода Гитлера к власти бизнес стал с радостью сотрудничать с ним, используя рабскую силу и труд заключенных концлагерей во время Второй мировой войны. Большой и малый бизнес, несомненно, получил выгоду от экспроприации евреев.

Тем не менее следует заметить, что фашизм по сравнению с другими режимами предоставил несколько важных преимуществ капиталу. Во-первых, он предотвратил левую социальную революцию и, несомненно, казался главным оплотом защиты от нее. Во-вторых, он уничтожил рабочие союзы и другие ограничители прав работодателей в управлении рабочей силой. Безусловно, фашистский «принцип лидерства» являлся именно тем, что большинство владельцев и управляющих предприятий и раньше применяли по отношению к своим подчиненным, фашизм же разрешил это официально. В-третьих, развал рабочих движений помог бизнесу обеспечить чрезвычайно благоприятный выход из депрессии. В то время как в США в 1929—i94i годах верхние 5 % потребителей сократили свою долю совокупного национального дохода на 2о % (похожая, но более умеренная уравнительная тенденция имела место в Великобритании и Скандинавии), в Германии те же самые 5% за тот же период стали на 15 % богаче (Kuznets, 1956). В конечном итоге, как уже отмечалось, фашизм способствовал активизации и модернизации промышленной экономики—хотя, как оказалось, не так удачно в области долгосрочного научно-технического планирования, как западные демократии.

Стал бы фашизм таким значительным явлением в истории, если бы не оыло Великой депрессии? По всей вероятности, нет. Италия сама по себе не являлась удачным плацдармом для мировых потрясений. В 1920-6 годы никакое иное праворадикальное контрреволюционное движение в Европе, казалось, не имело перспектив по тем же причинам, по которым провалились попытки коммунистов совершить социальную революцию: поднявшаяся после 1917 года волна коммунизма спала, и экономика начала возрождаться. В Германии после ноябрьской революции столпы империалистического общества — генералы, государственные служащие и им подобные оказывали некоторую поддержку независимым полувоенным формированиям и другим правым экстремистам. Но происходило это главным образом из-за их желания (вполне понятного) видеть новую республику консервативной, контрреволюционной, а также имеющей возможности обеспечивать определенное международное пространство для политического маневрирования. Однако, поставленные перед необходимостью выбора, как, например, во время путча правых Отступление либерализма 145

(путч Каппа 1920 года) и мюнхенского мятежа 1923 года, когда впервые со страниц газет прозвучало имя Адольфа Гитлера, они без колебаний поддержали существующий порядок. После экономического подъема 1924 года число избирателей рабочей национал-социалистической партии уменьшилось до жалких 2,5—з %• На выборах 1928 года их оказалось в два раза меньше, чем у немногочисленной, но высокоорганизованной германской демократической партии, в пять раз меньше, чем у коммунистов и в десять раз меньше, чем у социал-демократов. Однако уже через два года национал-социалисты получили более i8% голосов избирателей, став второй по величине партией на германской политической сцене. Четыре года спустя, летом 1932 года, это была уже самая мощная партия, получившая более 37% всех голосов, хотя она не смогла сохранить такую поддержку, пока существовали демократические выборы. Без сомнения, именно Великая депрессия превратила Гитлера из второстепенного политика в потенциального и в конечном итоге реального хозяина страны.

Однако даже Великая депрессия не смогла бы дать фашизму ту силу и влияние, которыми он в полной мере воспользовался в 1930-6 годы, если бы страной, в которой он пришел к вдасти, не была бы Германия — государство, по своим размерам, экономическому и военному потенциалу, а также своему географическому положению предназначенное играть важную историческую роль в Европе при любой форме правления. Полное поражение в двух мировых войнах не помешало Германии закончить двадцатый век в качестве лидирующего государства в Европе. Так же как победа учения Маркса в самом большом государстве мира («одной шестой части суши», как любили говорить коммунисты) сделала коммунизм одной из главных международных сил даже в те времена, когда его политическое влияние за пределами СССР было незначительно, захват власти Гитлером в Германии подкрепил успех Муссолини в Италии и превратил фашизм в могущественное политическое течение. Линия агрессивного милитаристского экспансионизма, успешно проводимая обоими государствами (см. главу в), подкрепленная подобным же курсом Японии, оказала преобладающее влияние на международную политику этого десятилетия. Поэтому вполне естественно, что фашизм привлекал государства или движения со сходным курсом, и они попадали под его влияние, ища поддержки Германии и Италии и зачастую получая ее (если подчинялись политике экспансионизма).

В Европе по очевидным причинам такие движения были в подавляющем большинстве правыми. Так, внутри сионизма (в то время в основном являвшегося движением европейских евреев ашкенази) направление, взявшее за образец итальянский фашизм — «ревизионизм» Владимира Жаботинского, явно было правого толка в противоположность большинству социалистических и либеральных сионистских движений. Однако фашизм в гдзо-е годы не

146

«Эпоха катастроф»

мог не влиять на обстановку в мире хотя бы потому, что был связан с двумя динамичными и

активными державами. Но за пределами Европы условий, благодаря которым возникли

фашистские движения, почти не существовало. Поэтому там политическое положение и цели

появлявшихся фашистских или находившихся под влиянием фашизма движений были гораздо

более iy-манны.

Безусловно, некоторые характерные черты европейского фашизма нашли отклик и в других частях

света. Было бы странно, если бы муфтию Иерусалима и другим арабам, противившимся еврейской

колонизации Палестины, не пришелся по вкусу антисемитизм Гитлера, хотя в нем не было и следа от традиции сосуществования исламистов с неверными различного толка. Некоторые индусы высших каст в Индии (так же как и современные сингальские * экстремисты в Шри-Ланке), подобно арийцам, верили в свое превосходство над более темными расами Индостана. Бурские повстанцы, за свою прогерманскую настроенность интернированные во время Второй мировой войны (некоторые из них стали лидерами в эпоху апартеида, наступившую после 1948 года), тоже имели идеологическое родство с Гитлером и как убежденные расисты, и вследствие влияния на них ультраправого .крыла нидерландских кальвинистов. Это, однако, не противоречит утверждению, что фашизма, в отличие от коммунизма, не существовало в Азии и Африке (разве что среди некоторых местных европейских колонистов), потому что он не оказывал влияния на местную политическую ситуацию.

Подобное положение дел в общих чертах имело место даже в Японии, хотя эта страна была союзницей Германии и Италии, воевала на их стороне во время Второй мировой войны, и на ее политику правые оказывали решающее влияние. Сходство господствующих идеологий западного и восточного флангов «держав оси» безусловно велико. Японцы не имели себе равных по убежденности в расовом превосходстве и необходимости расовой чистоты для военных подвигов и самопожертвования, абсолютного повиновения приказам, самоотречения и стоицизма. Любой самурай подписался бы под девизом гитлеровских СС «Meme Ehre ist Treue» («моя честь—это верность») - Японское общество было обществом строгой иерархии, абсолютной преданности индивидуума своей нации и ее божественному Императору (если термин «индивидуум» в его значении для западного мира здесь вообще имел какой-либо смысл) и полного отрицания Свободы, Равенства и Братства. Японцы без труда понимали вагнеровские мифы о варварских богах, честных и отважных средневековых рыцарях и чисто германской природе гор и лесов, полных романтическими видениями. Подобно палачам немецких концлагерей, с наслаждением игравшим на фортепьяно квартеты Шуберта, они обла-

* Сингальцы—самая большая этническая группа в Шри-Ланке (примеч. пер.}-Отступление либерализма 147

дали способностью соединять варварское поведение с изощренным эстетическим вкусом. В той степени, в какой фашизм был переложим на язык дзен-буддизма, японцы вполне могли его приветствовать, хотя и не нуждались в нем. И конечно, среди дипломатов, аккредитованных в европейских фашистских государствах, но особенно в ультранационалистических террористических группах, занимавшихся уничтожением недостаточно патриотичных политиков, а также в Квантунской армии, которая в это время завоевывала и обращала в рабство Маньчжурию и Китай, имелись японцы, признававшие это духовное родство и агитировавшие за большее сближение с европейскими фашистскими державами.

И все же европейский фашизм нельзя отождествлять с восточным феодализмом, наделенным имперской национальной миссией. Он принадлежал эпохе демократии, защищающей нужды простого человека, в то время как сама концепция движения, стремящегося мобилизовать массы для каких-то новых и якобы революционных целей, объединив их вокруг самоизбранных лидеров, не имела смысла в Японии в царствование Хирохито. Здесь видению мира соответствовал скорее не Гитлер, а прусская армия с ее традициями. Одним словом, несмотря на имевшиеся совпадения с немецким национал-социализмом (сходство с Италией было гораздо меньше), Япония не являлась фашистской.

Что касается государств и движений, искавших поддержки Германии и Италии, особенно во время Второй мировой войны, когда казалось, что «державы оси» близки к победе, то их главным мотивом была не идеология, хотя некоторые из малочисленных националистических режимов в Европе, чье положение полностью зависело от германской поддержки, с готовностью объявили себя еще большими нацистами, чем СС,— например, режим Уста-ши в Хорватии. Тем не менее было бы абсурдом считать Ирландскую республиканскую армию или обосновавшихся в Берлине индийских националистов фашистами по той причине, что во Второй мировой войне, как и в Первой, некоторые из них обсуждали условия поддержки Германии по принципу «враг моего врага — мой друг». Например, лидер Ирландской Республики Фрэнк Райан, который вел такие переговоры, был настолько убежденным антифашистом, что во время гражданский войны в Испании вступил в интернациональную бригаду, чтобы воевать против генерала Франко, был захвачен франкистами и отправлен в Германию. Но подобные случаи не должны нас отвлекать. Однако остается континент, где идеологическое влияние европейского фашизма было неоспоримо,—это Америка.

В Северной Америке движения, вдохновляемые Европой, не выходили за пределы определенных эмигрантских сообществ, захвативших с родины идеологии своих стран, как, например, скандинавы и евреи, взявшие с собой «Эпоха катастроф»

приверженность социализму, или те, кто сохранял лояльность к стране, в которой родился. Таким образом, американцы добавили к своему изоляционизму немецкие и (правда, в гораздо меньшей степени) итальянские настроения, хотя и нет свидетельств, что там появилось много фашистов. Атрибуты фашизма—коричневые рубашки, руки, вздымаемые в салюте,—не были изначально свойственны местным правым и расистским движениям, наиболее известным из которых был ку-клукс-клан. Процветал антисемитизм, хотя его современная американская версия (проявившаяся, например, в популярных проповедях по радио отца Кафлина из Детройта), возможно, больше была обязана правому корпоратизму, вдохновленному европейским католицизмом. Для США 1930-х годов характерно то, что наиболее успешное и, возможно, самое опасное демагогическое популистское движение этого десятилетия—покорение Луизианы Хью Лонгом *—возникло из чисто леворадикальной традиции. Оно уничтожало демократию во имя демократии и апеллировало не к чувству обиды мелкой буржуазии или к антиреволюционным инстинктам самосохранения богатых, а к эгалитаризму бедняков. Не было оно и расистским. Движение под девизом «каждый человек—король» не могло принадлежать к фашистской традиции. Что касается Латинской Америки, то там влияние европейского фашизма было несомненно. Его проводниками выступали как отдельные политики (Хорхе Эльесер Гайтан (1898—1948) в Колумбии и Хуан Доминго Перон (1895— 1974) в Аргентине), так и целые режимы, например, Estado Novo («Новое государство») Жетулиу Варгаса (1937—1945 годы в Бразилии). Но на самом деле, вопреки беспочвенным страхам американцев по поводу наступления фашизма с юга, фашизм ограничил свое влияние самими латиноамериканским странами. Кроме Аргентины, открыто помогавшей «державам оси» как до прихода к власти Перона в 1943 году, так и после, правительства Западного полушария вступили в войну на стороне США, по крайней мере номинально. Тем не менее в некоторых южноамериканских странах войска были сформированы по немецкому образцу или обучались под руководством немецких или даже нацистских кадров. Фашистское влияние к югу от Рио-Гранде несложно объяснить. Оттуда США после 1914 года больше не выглядели, как это было в девятнадцатом веке, союзником внутренних сил прогресса и дипломатическим противовесом политике империй или бывших империй Испании, Франции и Великобритании. Американские империалистические территориальные захваты, начиная с Испании в 1898 году, мексиканской революции, не говоря уже о разви-

* Хью Лонг (1893—1935) —губернатор Луизианы и сенатор, чьи планы социальных реформ и радикального улучшения благосостояния населения контрастировали с осуществляемой им в своем штате жесткой и беспринципной диктатурой (примеч. пер.).

Отступление либерализма 149

тии нефтяной и банановой отраслей производства, породили антиамериканские антиимпериалистические настроения в латиноамериканской политике, которые приверженность Вашингтона в первой трети двадцатого века дипломатии канонерок и десантов морской пехоты только укрепила. Виктор Рауль Айя де ла Торре, основатель антиимпериалистического Американского народного революционного альянса (АНРА), амбиции которого простирались на весь континент74 планировал (после того как завоюет власть в родном Перу) обучать своих бойцов с помощью кадров Сандино, прославленного борца против янки в Никарагуа. (Именно долгая партизанская война под руководством Сандино против американской оккупации 1927 года вдохновила сан-динистскую революцию в Никарагуа в igSo-x годах.) К тому же ослабленные Великой депрессией США 1930-х годов ничем не напоминали прежнее государство-лидер. Отказ Франклина Д. Рузвельта от дипломатии канонерок и высадок морского десанта, которую осуществляли его предшественники, мог рассматриваться не только как признак «добрососедской политики», но и как проявление слабости (что было неверно). Латинская Америка гдзо-х годов не была склонна оглядываться на своего северного соседа.

С другой стороны, при взгляде через Атлантику фашизм, несомненно, казался самым победоносным движением этого десятилетия. Если существовал в мире пример, которому следовало подражать энергичным и амбициозным политикам континента, всегда бравшего пример с более развитых в культурном отношении государств, то этим потенциальным лидерам своих стран, постоянно искавшим рецепт, как стать современными, богатыми и великими, конечно, следовало обратиться к опыту Берлина и Рима, поскольку ни Лондон, ни Париж больше не предлагали новых политических идей, а Вашингтон пребывал в бездействии. (Москва

рассматривалась в основном в качестве модели социальной революции, что ограничивало ее политическую притягательность.)

И все же насколько отличались от европейских прототипов политические действия и достижения людей, не скрывавших своего восхищения Муссолини и Гитлером! Я вспоминаю то потрясение, которое испытал, услышав, как президент революционной Боливии без всякого колебания признал это в частной беседе. В Боливии солдаты и политики, вдохновленные примером Германии, стали организаторами революции Т95 года, национализировавшей оловянные рудники и давшей крестьянам-индейцам радикальную земельную реформу. В Колумбии великий народный трибун Хорхе Эльесер Гайтан, весьма далекий от выбора правого политического пути, захватил власть в либеральной партии и, несомненно, повел бы ее в радикальном направлении, если бы не был убит в Боготе д апреля 1948 года. Это событие немедленно спровоцировало народное восстание в столице (на сторону повстанцев перешла полиция) и провозглашение революционных коммун во многих районах «Эпоха катастроф»

страны. Что латиноамериканские лидеры действительно взяли от европейского фашизма, так это обожествление своих энергичных популистских лидеров. Массам, которые они собирались поднять на борьбу (к чему вскоре и приступили), было нечего терять. К тому же врагами, против которых были подняты эти массы, являлись не чужеземцы и евреи (хотя элемент антисемитизма в политике как Перона, так и других аргентинских лидеров несомненен), а олигархи — богачи и местная элита. Перон нашел главную свою поддержку у рабочего класса Аргентины и его основного политического органа, представлявшего собой разновидность партии, возглавлявшей массовое рабочее движение, развитие которого он всячески поощрял. Жетулиу Варгас в Бразилии сделал то же самое открытие. Но военные свергли его в 1945 году, а в 1954 вынудили покончить с собой. Городской рабочий класс, которому он дал социальную защиту в ответ на политическую поддержку, оплакивал его как народного героя. В то время как европейские фашистские режимы разрушали рабочее движение, вдохновленные этими режимами латиноамериканские лидеры такие движения создавали. Несмотря на несомненную связь с фашизмом, с исторической точки зрения мы не может отождествлять с ним движения, возникшие в Латинской Америке.

Тем не менее эти движения тоже нужно рассматривать как признак отступления и упадка либерализма в «эпоху катастроф». Хотя возникновение и победа фашизма явились самым ярким подтверждением отступления либерализма, было бы ошибкой, даже в 193о-е годы, связывать это отступление исключительно с фашизмом. Поэтому в заключение главы мы должны попытаться найти этому объяснение. Но сначала придется рассеять ошибочное мнение, отождествляющее фашизм с национализмом.

То, что фашистские движения стремились использовать националистические предрассудки, очевидно, хотя полуфашистские корпоративные государства, такие как Португалия и Австрия 1934—1938 годов, находясь в значительной степени под влиянием Католической церкви, должны были сдерживать свою безотчетную ненависть к народам и государствам, исповедующим другую веру, а также к атеистам. Кроме того, откровенный национализм был затруднителен для местных фашистских движений в странах, завоеванных и оккупированных Германией и Италией, или в странах, чьи судьбы зависели от победы этих государств над их собственными национальными правительствами. В некоторых случаях (Фландрия, Нидерланды, Скандинавия) они могли отождествлять себя с немцами, как часть обширной тевтонской расовой группы, однако более удобная установка (твердо поддерживаемая пропагандой доктора Геббельса во вре-Omcmyiuienue либерализма

мя войны), как ни парадоксально, являлась интернационалистской. Германия рассматривалась как основа и единственная гарантия будущего европейского порядка, с обычными обращениями к Карлу Великому и антикоммунизму. Об этой фазе развития европейской идеи историки послевоенного европейского сообщества не особенно любят вспоминать. Негерманские войска, воевавшие под немецким флагом во Второй мировой войне главным образом в составе СС, обычно подчеркивали этот транснациональный элемент.

С другой стороны, было очевидно, что не все националистические движения симпатизировали фашизму, и не только потому, что честолюбивые замыслы Гитлера и, в меньшей степени, Муссолини угрожали некоторым из них — например, полякам и чехам. Как мы увидим далее (глава з)> в ряде стран на борьбу против фашизма поднимались левые силы, особенно во время войны, когда сопротивлением «державам оси» руководил «национальный фронт» или

правительства широкого политического спектра, в котором не было лишь фашистов и коллаборационистов. Как правило, поддержка фашизма местными националистами зависела от того, приобрели они что-либо или потеряли с наступлением «держав оси» и была ли их ненависть к коммунизму или к какому-нибудь другому государству, национальности или этнической группе (евреям, сербам) сильнее, чем нелюбовь к немцам или итальянцам. Так, поляки, всегда отличавшиеся ярко выраженными антибольшевистскими и юдофобскими настроениями, не выражали особого желания сотрудничать с нацистской Германией, в отличие от жителей Литвы и некоторых территорий Украины (оккупированных СССР в 1939—J94 годах). Что же являлось причиной упадка либерализма в период между мировыми войнами даже в государствах, не принимавших фашизм? Западные радикалы, социалисты и коммунисты того периода были склонны рассматривать эпоху глобального кризиса как агонию капиталистической системы. Капитализм, утверждали они, не мог больше позволить себе роскошь иметь парламентскую демократию и либеральные свободы, которые, кстати, создали почву для развития умеренных реформистских рабочих движений. Оказавшись перед лицом неразрешимых экономических проблем и/или все более революционного рабочего класса, буржуазия в то время должна была прибегнуть к силе и принуждению, т. е. ей стал необходим фашизм. Поскольку и капитализму, и либеральной демократии суждено было совершить победное возвращение в 1945 году, легко забыть, что в этой точке зрения, несмотря на слишком большую пропагандистскую риторику, есть зерно истины. Демократические системы не работают, если не существует изначального согласия большинства граждан принимать свое государство и социальную систему или по крайней мере готовности добиваться компромиссных решений. Этому согласию в свою очередь во многом способствует процветающее общество. В большинстве стран Европы этих условий просто не «Эпоха катастроф»

существовало в период с 1918 года до Второй мировой войны. Казалось, что социальный перелом приближается или уже произошел. Страх революции был столь велик, что в большинстве стран Восточной и Юго-Восточной Европы, а также части стран Средиземноморья коммунистическим партиям едва-едва было разрешено выйти из подполья. Неразрешимые противоречия между идеологией правых и даже умеренных левых в 1930—1934 годах разрушили австрийскую демократию, хотя она вновь стала процветать с 1945 гоДа Р точно такой же двухпартийной системе, состоящей из католиков и социалистов (Seton Watson, 1962, p. 184) - Испанская демократия в 1930-е годы потерпела крах из-за тех же противоречий, что представляет разительный контраст с мирным переходом от диктатуры Франко к демократии, произошедшим в 1970-е годы.

Стабильность этих режимов была разрушена Великой депрессией. Веймарская республика пала главным образом потому, что Великая депрессия сделала невозможным сохранять ту неписаную договоренность между государством, работодателями и организованными рабочими, благодаря которой и поддерживалась стабильность. Капитал и правительство чувствовали, что не имеют никакого другого выбора и должны проводитк жесткий курс в экономической и социальной сфере, а массовая безработица довершила все остальное. Летом 1932 года национал-социалисты и коммунисты поделили абсолютное большинство голосов на выборах, а число мест партий, преданных Республике, уменьшилось и составило немногим более трети. И наоборот, несомненно то, что в основе стабильности демократических режимов после Второй мировой войны и, не в последнюю очередь, стабильности новой Федеративной Республики Германии, лежат экономические чудеса тех десятилетий (см. главу 9)- Там, где у правительства есть что распределять, чтобы удовлетворить всех, а жизненный уровень большинства граждан постоянно растет, что бы ни произошло, температура демократической политики редко повышается до точки кипения. Компромисс и согласие преобладают, поскольку даже самые страстные сторонники свержения капитализма понимают, что существующее положение вещей менее невыносимо на практике, чем в теории, а самые непримиримые поборники капитализма всегда принимают как само собой разумеющееся систему социального обеспечения и постоянные переговоры с профсоюзами рабочих о поднятии заработной платы и дополнительных выплатах.

Тем не менее, как показала Великая депрессия, это только часть ответа. Очень сходная ситуация— отказ организованных рабочих смириться со сниже нием заработной платы, вызванным депрессией, в Германии привел к падению парламентской республики и в конце концов к провозглашению Гитлера главой правительства, в Великобритании же—только к резкой смене лейбористского правительства на консервативное «национальное правительство» в рамках

Отступление либерализма 153

стабильной и непоколебимой парламентской системы*. Депрессия не вела автоматически к приостановке или уничтожению представительной демократии, что также явствует из ее политических последствий в США («нового курса» Рузвельта) и Скандинавии (победы социал-демократии). Только в Латинской Америке, где финансы правительства зависели в основном от экспорта одного или двух видов сырьевых товаров, цены на которые внезапно и резко упали (см. главу з), именно благодаря депрессии произошло почти немедленное автоматическое свержение находившихся у власти правительств, главным образом путем военных переворотов. Следует добавить, что смена политического курса на противоположный имела место также в Чили и Колумбии.

Либеральная политика была уязвима в своей основе, поскольку характерная для нее форма правления—представительная демократия—не всегда являлась убедительным способом управления государством, а во времена «эпохи катастроф» редко гарантировала условия, которые делали ее жизнеспособной, не говоря уже об эффективности.

Первым из этих условий было то, что государство должно основываться на легитимности и всеобщем согласии. Сама по себе демократия держится на этом согласии, но не создает его,-за исключением развитых и стабильных демократий, где сам процесс регулярных выборов дает гражданам—даже тем, кто находится в меньшинстве,— чувство, что избирательный процесс узаконивает избираемое правительство. Однако очень мало демократий периода между мировыми войнами ийАели прочную основу. До начала двадцатого века, кроме США и Франции, демократии были редки (Эпоха империи, глава 4). Безусловно, по крайней мере десять европейских государств после Первой мировой войны или полностью обновились, или так изменились по сравнению со своими предшественниками, что не обладали особой легитимностью в глазах своих граждан. Еще меньше демократий могло считаться стабильными. Политика государств в «эпоху катастроф» являлась в большинстве случаев кризисной политикой.

Вторым условием являлась совместимость между различными слоями народа, чьи независимые голоса должны были выбирать общее правительство. Официальная теория либерально-буржуазного общества не признавала понятие «народ» как совокупность групп, сообществ и других коллективов со своими интересами, хотя антропологи, социологи и политики делали это. Официально народ (теоретическое понятие, а не реальное сообщество человеческих существ) состоял из отдельных личностей, чьи голоса добавлялись к арифметическому большинству или меньшинству и преобразовывались в

* Этот вопрос в 1931 году расколол лейбористское правительство. Некоторые лейбористские лидеры и их либеральные сторонники перешли к консерваторам, которые выиграли следующие выборы с подавляющим большинством голосов и счастливо оставались у власти до мая 1940 года. 154 «Эпоха катастроф»

избранные органы, где большинство становилось правительством, а меньшинство—оппозицией. Там, где демократическое волеизъявление пересекало линии раздела между национальными группами населения государства, или там, где было возможно примирить их и разрядить напряженность между ними, демократия была жизнеспособной. Однако в эпоху революций и радикальных социальных конфликтов нормой стала классовая борьба, перешедшая в политику, а не классовый мир. Идеологическая и классовая непримиримость могла разрушить демократическое правительство. Кроме того, халтурно состряпанные мирные соглашения после igi8 года умножили то, что мы в конце двадцатого века считаем фатальной болезнью демократии, а именно разделение жителей исключительно по национально-этническим или религиозным признакам (Glenny, 1992, р. 146—14*0, как в бывшей Югославии и Северной Ирландии. Три религиозно-этнические группы, имеющие собственные политические блоки, как в Боснии, две непримиримые общины, как в Ольстере, шестьдесят две политические партии, каждая представляющая племя или клан, как в Сомали, не могут, как мы знаем, обеспечить основу для демократической политической системы, а могут служить основой лишь для нестабильности и гражданской войны, если только одна из противоборствующих сил или некая внешняя сила не является достаточно влиятельной, чтобы установить господство (недемократическое). Распад трех многонациональных империй—Австро-Венгрии, России и Турции—превратил три наднациональных государства (чьи правительства бь:ли нейтральны по отношению к многочисленным национальностям, которыми они правили) в большое количество национальных государств, каждое из которых включало одну, много две или три этнические группы.

Третьим условием являлось то, что демократическим правительствам не нужно было иметь особенно много власти. Парламенты появились не столько для того, чтобы управлять, сколько для

того, чтобы контролировать правящую власть, что до сих пор ярко выражено в отношениях между американским конгрессом и правительством. Это были механизмы, созданные в качестве тормозов, которым пришлось работать вместо двигателя. Хотя пользующиеся большими полномочиями законодательные органы, избранные на основе ограниченных, но все расширяющихся избирательных прав, становились обычным явлением со времен «эпохи революции», буржуазное общество девятнадцатого века предполагало, что основная масса его граждан будет занята не в сфере управления, а в сфере саморегулирующейся экономики и частных неофициальных объединений («гражданское общество») *. Оно обходи -

* В 198о-е годы на Востоке и Западе предавались основанной на этих посылках ностальгической риторике возврата в идеализированный девятнадцатый век, построенный на этих принципах. Отступление либерализма 155

ло трудности представительного правления путем выборных органов двумя способами: не ожидая слишком большой руководящей роли и даже законодательной деятельности от своих парламентов и считая, что правительство или, скорее, администрация могут функционировать независимо от парламента. Как мы видели (см. главу i), органы из независимых и несменяемых государственных чиновников стали необходимы в правительствах современных государств. Парламентское большинство требовалось лишь там, где нужно было вырабатывать или одобрять важные и спорные решения исполнительной власти, и главной задачей правительства было формирование или поддержание нужного числа сторонников, поскольку (за исключением Америки) исполнительная власть в парламентских государствах обычно не избиралась путем прямых выборов. В государствах с ограниченным избирательным правом (т. е. там, где электорат в основном состоит из обеспеченного, обладающего властью или влиянием меньшинства) это можно было сделать с помощью общественных договоренностей по вопросам «национальных интересов», а также используя патронажные ресурсы.

Двадцатый век увеличил количество случаев, когда от правительств требовалось управлять. Тот род государства, который ограничивает себя выработкой основных правил бизнеса и гражданского общества, а полиции, тюрьмам и вооруженным силам ставит задачей защиту от внутренней и внешней угрозы—«государство—ночной сторож»,—так же устарел, как и тот ночной сторож, который породил эту метафору.

Четвертым условием являлось богатство и процветание. Демократии 192о-х годов рухнули под напором революции и контрреволюции (Венгрия, Италия, Португалия) или национальных конфликтов (Польша, Югославия), демократии 1930-х годов — в результате депрессии. Чтобы убедиться в этом, стоит лишь сравнить политическую атмосферу Веймарской республики и Австрии 1920-х годов с обстановкой в Федеративной Республике Германии и Австрии после 1945 года. Даже национальными конфликтами стало легче управлять (до тех пор покг политики каждой партии меньшинства могли питаться из общей государственной кормушки). В этом, в частности, заключался секрет могущества Аграрной партии в Чехословакии — единственной подлинной демократии в Восточной и Центральной Европе: она обещала распределение благ независимо от этнических границ. Но в igso-e годы даже Чехословакия не смогла больше удержать вместе чехов, словаков, немцев,венгров и украинцев.

В подобных условиях демократия превратилась в механизм оформления разногласий между непримиримыми группами. Очень часто даже в самых благоприятных обстоятельствах она вообще не создавала стабильной основы для демократического правления, особенно когда теория демократического представительства выражалась в наиболее жестких версиях пропорциональ-

156

«Эпоха катастроф»

ного представительства*. Когда во времена кризиса оказалось невозможно достижение парламентского большинства, как это произошло в Германии (в отличие от Великобритании**), желание изменить положение вещей стало преобладающим. Даже в стабильных демократиях допускаемые этой системой политические разногласия многие граждане считают издержками, а не преимуществами демократии. Сама стилистика политики предполагает, что кандидаты и партии являются представителями общенациональных, а не узкопартийных интересов. Во времена кризиса издержки этой системы казались непреодолимыми, а преимущества сомнительными. При таких обстоятельствах нетрудно понять, что парламентская демократия в государствах-преемниках прежних империй, так же как и в большинстве стран Средиземноморья и Латинской Америки, была чахлым цветком, растущим на голых камнях. Самый сильный аргумент в ее пользу, заключающийся в том, что, как бы она ни была плоха, демократия все же лучше любой

альтернативной системы, неубедителен. В период между Первой и Второй мировыми войнами он только изредка звучал реалистично. Но даже в речах защитников демократии не было уверенности. Ее отступление казалось неизбежным, и даже в Соединенных Штатах авторитетные, однако излишне мрачные наблюдатели предполагали, что «такое может случиться и здесь» (Sinclair Lewis, J935)- Никто серьезно не предсказывал и не ожидал ее послевоенного расцвета, а еще менее ее возвращения, даже на короткое время, в качестве преобладающей формы правления повсеместно на земном шаре в начале 1990-х годов. Для тех, кто оглядывался назад из этого времени на период между мировыми войнами, отступление либеральных политических систем казалось кратким перерывом в их неуклонном покорении земного шара. К сожалению, с приходом нового тысячелетия противоречия политической демократии больше не кажутся безвозвратно ушедшими в прошлое и может случиться так, что мир вновь вступит в период, когда ее преимущества больше не будут выглядеть такими же очевидными, как в период 1950—1990 годов.

* Бесконечные преобразования демократических выборных систем — пропорциональные или иные выборы — это все попытки создать и поддерживать устойчивое большинство, обеспечивающее стабильность правительства в политических системах, которые по своей природе пре -пятствуют этому.

** В Великобритании отказ от принятия любой формы пропорционального представительства («победитель получает все») поддержал двухпартийную систему и оттеснил на периферию другие партии — например, влиятельную со времен Первой мировой войны либеральную партию, хотя она продолжала стабильно получать ю% всех голосов (как произошло и в 1992 году). В Германии пропорциональная система, хотя и предоставляла некоторые преимущества крупным партиям, тем не менее из пяти значительных и около дюжины мелких группировок не создала ни одной, которая бы получила хотя бы треть мест (за исключением нацистов в 1932 году). Если не было набрано большинства, конституция обеспечивала временное осуществление руководства исполнительной властью, т. е. приостановление демократии. ГЛАВА ПЯТАЯ

Против общего врага

Для юных, взрывных, как петарды, поэтов Завтра—высоких идей вдохновенье, Прогулки у озера в

сумерках летних, Сегодня—сраженье.

У.Х. Оден, «Испания», 1937

Дорогая мама, из всех людей, которых я знаю, ты единственная, кто сможет меня понять, и самые

последние мои мысли о тебе. Не вини никого в моей смерти, я сам выбрал свою судьбу.

Не знаю, о чем писать. Голова ясная, но не могу найти нужных слов. Я занял свое место в Армии

освобождения и умираю, когда уже начал сиять свет победы (...) Очень гкоро вместе с двадцатью

тремя другими товарищами меня расстреляют.

После войны ты должна обратиться за пенсией. Тебе позволят взять мои вещи из тюрьмы, я

оставил себе только отцовскую нижнюю рубашку, потому что не хочу дрожать от холода (...)

Еще раз до свиданья. Крепись!

Твой сын Спартаке

Спартака Фонтана, резчик по металлу, 22 года, член французского Сопротивления, группа

Мисака Манукяна, 1944

(Lettere, р. зоб)

Опросы общественного мнения родились в Америке в 193о-е годы, поскольку методика

распространения выборочных исследований рынка на политику, по существу, началась с опросов

Джорджа Гэллапа в 1936 году. Среди ранних результатов этой новой методики есть один, который

удивил бы всех американских президентов, предшественников Франклина Д. Рузвельта, и, без со-

«Эпоха катастроф»

мнения, могущий удивить читателей, выросших после Второй мировой вой ны. Из опроса

американцев в январе 1939 года на тему, кого в случае войны между Советским Союзом и

Германией они хотят видеть победителем, 8з % пожелали победы СССР, а 17%—Германии

(Miller, 1989, р. 283—284). В век конфронтации между антикапиталистическим коммунизмом,

олицетворением которого являлся СССР, и антикоммунистическим капитализмом, главным

представителем которого были США, ничто не выглядит более невероятным, чем это выражение

симпатии к стране, являвшейся колыбелью мировой революции или, по крайней мере,

предпочтение ее явно антикоммунистическому государству, чья экономика носила все признаки

капитализма. Это тем более странно, что сталинская тирания в СССР в то время находилась, по

всеобщему мнению, в своей самой жестокой стадии.

Конечно, такая историческая ситуация была исключительной и сравнительно кратковременной.

Она длилась с 1933 года (когда США официально признали СССР) по 1947 год (тогда, в начале

«холодной войны», два идеологических лагеря встретились лицом к лицу как враги), но реально

продолжалась с 1935 по г945 год. Другими словами, ее определяющим фактором стал расцвет и

падение гитлеровской Германии (1933—*945) (см. главу 4)> против которой объединились США и СССР, поскольку считали ее еще более опасной, чем каждая из этих держав считала другую. Причины подобного альянса выходят за рамки традиционных международных отношений. Именно благодаря им стал возможен стсль важный союз совершенно несовместимых в иных случаях государств и движений, который в итоге победил во Второй мировой войне. В конечном счете союз против Германии смог сложиться потому, что последняя была не просто государством, неудовлетворенным своим положением в мире, но государством, чья политика и честолюбивые замыслы определялись ее идеологией, т. е. тем, что она являлась фашистской державой. До тех пор пока этого старались не замечать или не придавали этому должного значения, привычные расчеты в духе realpolitik оправдывались. Можно было выступать чротив Германии или дружить с ней, стараться нейтрализовать ее или, если возникнет необходимость, воевать с ней, в зависимости от интересов государственной политики и общей ситуации. Фактически в те или иные периоды с 1933 по 1941 год все главные участники международной игры вели себя по отношению к Германии именно таким образом. Лондон и Париж проводили политику умиротворения Берлина (т. е. обещали уступки за чужой счет), Москва сменила противостояние на дружественный нейтралитет в ответ на территориальные приоб ретения, и даже Италия и Япония, чьи интересы объединяли их с Германией, обнаружили в 1939 году, что эти же интересы заставляют их оставаться в стороне на первых этапах Второй мировой войны. Однако гитлеровская логика ведения войны в конечном итоге втянула в нее всех, включая США. Против общего врага 159

По мере того как проходили 1930-е годы, становилось все более очевидно, что на карту ставится нечто большее, чем относительный баланс сил между нациями-государствами, образовывавшими международную (т. е. главным образом европейскую) систему. Безусловно, политику Запада—от СССР и Европы до Американского континента—можно лучше всего понять, представив ее себе не как состязание государств, а как международную идеологическую гражданскую войну. Хотя, как мы увидим дальше, это вряд ли поможет понять политику Африки и Азии, на которую преобладающее влияние оказывал колониализм (см. главу у). Как оказалось, решающий водораздел в этой гражданской войне проходил не между капитализмом как таковым и коммунистической социальной революцией, а между противоположными идеологическими семействами: с одной стороны, потомками Просвещения восемнадцатого века и великих революций, включая, безусловно, русскую революцию, с другой—их оппонентами. Короче говоря, граница пролегла не между капитализмом и коммунизмом, а между понятиями, которые девятнадцатый век определил как «прогресс» и «реакция» (хотя эти термины были уже не совсем применимы).

Это была международная война, поскольку по существу она затрагивала одни и те же вопросы в большинстве западных стран. Это была гражданская война, потому что границы между про- и антифашистскими силами делят на части каждое общество. Никогда еще не существовало периода времени, когда патриотизм в смысле автоматической лояльности к гражданскому национальному правительству не стоил так дешево. Когда Вторая мировая война закончилась, правительства по крайней мере десяти старых европейских стран возглавляли люди, которые в ее начале (или, как в случае Испании, в начале гражданской войны) являлись повстанцами, политическими эмигрантами или теми, кто считал собственное правительство аморальным и незаконным. Мужчины и женщины, зачастую принадлежавшие к элите, предпочли преданность коммунизму; т. е. СССР, преданности своей стране. «Кембриджские шпионы» и, возможно, принесшие больше практических результатов японские члены шпионской сети Зорге были только двумя группами из многих*. С другой стороны, специальный термин «квислинг» (по фамилии норвежского нациста) был создан для описания политических сил внутри государств, на которые напал Гитлер, сделавших свой выбор и присоединившихся к врагу своей страны по убеждению, а не из практических соображений.

* Утверждают, что информация Зорге о том, что Япония не собиралась нападать на СССР в конце 1941 года, основанная на самых достоверных источниках, позволила Сталину перебросить жизненно важные подкрепления на Западный фронт в то время, когда немцы уже находились в пригородах Москвы (Deakin and Starry, 1964, chapter 13; Andrew and Gordievsky, 1991, p. 281—282).

i6o

«Эпоха катастроф»

Это было верно даже по отношению к людям, движимым патриотизмом, а не глобальной

идеологией, поскольку теперь даже патриотизм подразделялся на категории. И убежденные

империалисты и антикоммунисты-консерваторы, такие как Уинстон Черчилль, и выходцы из реакционной католической среды, как де Голль, выбрали путь борьбы с Германией не потому, что имели какое-то особое предубеждение против фашизма, но из-за «une certaine idee de la France» * или некоей «британской идеи». Для таких людей их убеждения могли быть частью международной гражданской войны, хотя их концепция патриотизма не обязательно совпадала с концепцией их правительств. Приехав в Лондон и заявив там i8 июня 1940 года, что под его руководством «Свободная Франция» будет продолжать воевать с Германией, Шарль де Голль совершил акт протеста против законного правительства Франции, принявшего конституционное решение прекратить войну, которое поддерживало подавляющее большинство французского народа. Без сомнения, Черчилль в подобной ситуации действовал бы так же. Если бы Германия выиграла войну, его правительство поступило бы с ним как с изменником, как СССР после 1945 года поступил с русскими, воевавшими на стороне Германии против своей родины. Именно так словаки и хорваты, чьи страны получили первый глоток государственной свободы (частичной) в качестве сателлитов гитлеровской Германии, впоследствии стали делить лидеров своих воюющих государств на патриотических героев прошлого и на коллаборационистов, сотрудничавших с фашистским режимом на идеологической почве: представители каждого направления воевали и на той, и на другой стороне * *.

Но фактором, объединившим все эти национальные конфликты в единой глобальной войне, являвшейся одновременно и международной, и гражданской, стал расцвет гитлеровской Германии или, вернее, захватнические войны союза Германии, Италии и Японии, стержнем которого была гитлеровская Германия, в период между 1931 и 194 годами. Именно гитлеровская Германия отличалась наиболее явной и безжалостной приверженностью к разрушению институтов и ценностей западной цивилизации -эпохи революции» и обладала возможностями осуществить свои варварские замыслы. Шаг ja шагом потенциальные жертвы Японии, Германии и Италии наблюдали за захватническими, приближающими войну действиями государств, впоследствии названных «осью». Уже с 1931 года война казалась неизбежной. Появилось выражение: «„фашизм" означает „война"». В 193 году Япония оккупировала Маньчжурию, сформировав там марионеточное правительство. В1932 году та

* «Некая французская идея» (фр.~).

** Однако сказанное никак не оправдывает злодеяний, совершенных каждой стороной, которые, как, например, в случае Хорватии в 1942—1945 годах и с большой степенью вероятности в случае Словакии были более жестокими, чем злодеяния их противников, и не имели оправдания. Против общего врага

же Япония вторглась в Китай к северу от Великой стены и высадила свои войска в Шанхае. В 1933 году Гитлер пришел к власти в Германии с фашистской программой, которую он и не пытался скрывать. В 1934 году в Австрии в результате кратковременной гражданской войны была ликвидирована демократия и установлен полуфашистский режим, известный главным образом своим противодействием слиянию с Германией и (при поддержке Италии) подавлением нацистского переворота, в результате которого был убит премьер-министр Австрии. В 1935 году Германия расторгла мирные договоры и опять стала главной военно-морской державой, снова завладев (путем плебисцита) Саарской областью у своих западных границ и с оскорбительным пренебрежением выйдя из Лиги Наций. В том же году Муссолини, точно так же пренебрегая общественным мнением, вторгся в Эфиопию, которую Италия продолжала оккупировать в 1936— 1937 годах, также порвав отношения с Лигой Наций. В 1936 году Германия вернула себе обратно Рейнскую область. В это же время в результате военного переворота, который открыто поддержали Германия и Италия, начался главный конфликт—гражданская война в Испании, о которой подробнее будет сказано ниже. Две фашистские державы вступили в формальный блок «ось Берлин—Рим». Одновременно Германия и Япония заключили Антикоминтерновский пакт. Не удивительно, что в 1937 году Япония вторглась в Китай, вступив на путь открытых военных действий, которые не прекращались до 1945 года. В 1938 году Германия также ясно поняла, что наступило время завоеваний. В марте оккупации и аннексии подверглась Австрия, не оказавшая никакого военного сопротивления, а в октябре, после многочисленных угроз, в результате мюнхенского соглашения была расчленена Чехословакия, обширные территории которой Гитлер опять получил без всякого вооруженного сопротивления. Оставшаяся часть была оккупирована в марте 1939 года, что вдохновило Италию, уже несколько месяцев не демонстрировавшую свои имперские амбиции, на оккупацию Албании. Почти сразу же Европу парализовал польский кризис, опять-таки возникший из-за немецких территориальных притязаний. Он дал начало европейской войне 1939—1941 годов, переросшей во Вторую мировую войну.

Однако существовал еще один фактор, способствовавший сплетению нитей национальной политики в единую международную сеть: все более очевидная слабость либерально-демократических государств (тех, которые вышли победителями в Первой мировой войне), их неспособность или нежелание действовать, в одиночку или в союзе друг с другом, чтобы противостоять наступлению своих врагов. Как мы уже видели, именно этот кризис либерализма укрепил и аргументы, и мощь фашизма и авторитарных правительств (см. главу 4)- Мюнхенское соглашение 1938 года ясно продемонстрировало сочетание, с одной стороны, уверенной агрессивности, а с другой—страха и уступок. Вот почему для целых поколений само слово «Мюнхен» стало в речах

162

«Эпоха катастроф»

западных политиков синонимом малодушного отступления. Позор Мюнхена, который почувствовали почти сразу же даже те, кто подписал это соглаше ние, заключался не просто в предоставлении Гитлеру легкой победы, но в ощутимом страхе войны, который предшествовал этому, и в еще более явном чувстве облегчения, что ее удалось избежать, какова бы ни была цена. Дала-дье, подписавший смертный приговор союзнику Франции, опасался, что по возвращении в Париж будет освистан, однако был встречен исступленными аплодисментами. «Bande de cons» * говорят, презрительно пробормотал французский премьер. Популярность СССР и нежелание критиковать то, что там происходило, являлись главным образом следствием его твердого противостояния нацистской Германии, столь отличного от нерешительности Запада. Тем сильнее был шок, вызванный подписанием пакта о ненападении между СССР и Германией в августе 1939 года. II

Мобилизация всех потенциальных противников фашизма, т. е, противников немецкого лагеря, стала призывом к союзу всех политических сил, имевших общие мотивы для борьбы с наступлением «держав оси», а также к объединению правительств, готовых осуществлять такую политику. Фактически для подобной мобилизации потребовалось более восьми лет (точнее— десять лет, если датировать начало стремительного движения к мировой войне 1931 годом), поскольку ответ на все призывы был всегда нерешительным и неопределенным. В некоторых случаях призыв к объединению на антифашистской основе мог получить самый немедленный отклик, поскольку фашизм официально относился к либералам различного толка, неважно, являлись они социалистами или коммунистами, а также к различным демократическим и советским режимам как к врагам, которых нужно истреблять. Как говорится в старой английской поговорке, следовало держаться вместе, чтобы не быть повешенными поодиночке. Коммунисты, которые до этого являлись самой деструктивной силой на левом фланге Просвещения, сосредотачивая свои удары не против явного врага, а против ближайшего потенциального соперника (что, увы, свойственно политическим радикалам), после прихода Гитлера к власти раньше всех социал-демократов (см. главу 2) в течение восемнадцати месяцев поменяли свой курс и превратились в самых последовательных и самых рьяных поборников антифашистского союза. Это устранило главное препятствие к объединению левых, хотя полностью и не уничтожило взаимных подозрений.

* Придурки (фр.).

Против общего врага 10 3

По существу, стратегия, предложенная (совместно со Сталиным) Коммунистическим интернационалом (избравшим своим новым генеральным секретарем Георгия Димитрова, болгарина, смелое поведение которого перед нацистскими властями во время суда за поджог рейхстага в 1933 году повсеместно воодушевило антифашистов) *, строилась по принципу концентрических кругов. Объединенные силы рабочих (Единый фронт) стали основой более широкого союза избирателей и политиков с демократами и либералами (Народный фронт). Кроме того, поскольку наступление Германии продолжалось, коммунисты намечали еще более широкую коалицию — «Национальный фронт» для объединения всех, кто вне зависимости от собственной идеологии и политических взглядов считал своим главным врагом фашизм (или «державы оси»). Это расширение антифашистского союза вправо от политического центра (французские коммунисты протянули руку католикам, а британские коммунисты проявили готовность заключить в свои объятия известного своей ненавистью к красным Уинстона Черчилля) встречало противодействие крайних левых до тех пор, пока логика войны в конце концов не вынудила их к этому альянсу. Союз центристов с левыми имел политический смысл, и «народные фронты»- были

созданы во Франции (ставшей инициатором этого плана) и в Испании, отразив атаки местных правых и одержав убедительную победу на выборах в Испании [февраль I936 года) и во Франции (май 1936 года).

Эти победы выявили цену прошлой разобщенности—объединенные списки представителей левых и центра получили значительное парламентское большинство. Однако разительный сдвиг общественного мнения среди левых, особенно во Франции, в сторону коммунистической партии отнюдь не свидетельствовал о расширении политической поддержки антифашизма. Например, победа французского Народного фронта, сформировавшего французское правительство, которое впервые в истории страны возглавил социалист, интеллектуал Леон Блюм (1872—1950), была достигнута благодаря увеличению только на i% количества голосов, поданных за радикалов, социалистов и коммунистов на выборах 1932 года. Испанский Народный фронт одержал победу на выборах с немного большим перевесом (при этом почти половина

* Через месяц после прихода к власти Гитлера здание немецкого парламента в Берлине таинственным образом было сожжено. Нацистское правительство немедленно обвинило в этом коммунистическую партию и использовало этот случай для ее запрещения. Коммунисты, в свою очередь, обвинили нацистов в организации поджога с целью прозокации. Психически неуравновешенный революционер-одиночка родом из Голландии Зан дер Люббе, а также лидер коммунистической фракции в рейхстаге и три болгарина, сотрудники Коммунистического интернационала, работавшие в Берлине, были арестованы и осуждены. Ван дер Люббе, несомненно, участвовал в поджоге, четыре арестованных коммуниста, без сомнения, не участвовали, так же как и Димитров. Современные историки не поддерживают предположения о провокации нацистов.

164

«Эпоха катастроф»

избирателей проголосовала против нового правительства, а правые даже отчасти укрепили свои позиции). И все же эти победы вселили надежду, даже эйфорию в местные рабочие и социалистические движения. Иное положение дел было в британской лейбористской партии, расшатанной депрессией и политическим кризисом 1931 года, количество мест которой в парламенте уменьшилось до пятидесяти. Она не вернула себе прежнего количества избирателей и через четыре года, получив лишь немногим более половины от числа мест докризисного 1929 года. Между I931 и !935 годами количество голосов, отданных за консерваторов, уменьшилось с 6i до 54%- Так называемое «национальное» правительство Великобритании, возглавляемое с 1937 года Чемберленом, имя которого стало синонимом политики умиротворения Гитлера, опиралось на поддержку значительного большинства. Скорее всего, если бы в 1939 году не началась война и если бы выборы, как намечалось, были проведены в 1940 году, консерваторы вновь легко смогли бы их выиграть. За исключением большинства Скандинавских стран, где социал-демократы имели сильный перевес, фактически нигде в Западной Европе в 1930-х годах не было заметно признаков сколько-нибудь значительного сдвига избирателей влево. Напротив, наблюдался определенный сдвиг.влраво в тех частях Восточной и Юго-Восточной Европы, где выборы все еще проводились. Здесь мы видим резкий контраст между Старым и Новым Светом. Ничего похожего на тот резкий перенос центра тяжести от республиканцев к демократам, который произошел в США в 1932 году, нигде в Европе не наблюдалось (количество голосов, поданных за демократов на президентских выборах в США, за четыре года выросло с is—16 миллионов почти до 28 миллионов), однако следует сказать, что наибольшее число голосов на выборах Франклин Д. Рузвельт получил в 1932 году, к удивлению экспертов (но не избирателей) потерпев явную неудачу в 1936 году. Итак, антифашисты смогли объединить традиционных противников правых, хотя и не увеличили их ряды; им удавалось мобилизовать меньшинство лучше, чем большинство. Среди этого меньшинства интеллектуалы и люди искусства особенно прислушивались к их призывам (за исключением международного движения в литературе, вдохновленного националистическими и антидемократическими идеями,— см. главу 6), поскольку бесцеремонная и агрессивная враждебность национал-социалистов к традиционным ценностям цивилизации немедленно проявилась в близких им областях. Расизм нацистов привел к массовому бегству ученых-евреев и тех, кто придерживался левых взглядов, и они рассеялись по всему миру. В результате нетерпимости нацистов по отношению к интеллектуальной свободе немецкие университеты почти сразу же лишились примерно трети преподавателей. Атаки на модернистскую культуру, публичное сожжение еврейских и других нежелательных книг начались практически сразу же после того, как Гитлер вошел в пра-Против общего врага 10 5

вительство. Тем не менее, в то время как даже простые граждане осуждали наиболее жестокие зверства этой системы — концентрационные лагеря и превращение немецких евреев (включая всех, у кого лишь дед или бабка были евреями) в изолированный бесправный низший класс,—

поразительно большое число людей видело во всем этом в худшем случае лишь заблуждение. В конце концов, думали они, концлагеря в первую очередь являются средством сдерживания потенциальной коммунистической оппозиции и тюрьмой для подрывных элементов, т. е. тем, к чему многие консерваторы испытывали некоторую симпатию, тем более что в начале войны в них всех, вместе взятых, содержалось не более 8ооо человек (их распространение и превращение в univers concentration па ire страха, пыток и смерти для сотен тысяч, даже миллионов людей произошло позже). Кроме того, до войны политика нацистов, какой бы варварской она ни была по отношению к евреям, все же, казалось, видела окончательное решение «еврейского вопроса» в массовом изгнании, а не в массовом истреблении евреев. Простому, не принадлежавшему ни к какой партии наблюдателю Германия казалась, несмотря на некоторые отрицательные стороны своей политики, стабильной, даже экономически процветающей страной х народно избранным правительством. Но те, кто прочел книги, включая «Майн Кампф» фюрера, имели возможность разглядеть в кровожадной риторике расистских агитаторов, в насилии и убийствах в Дахау и Бухенвальде угрозу всему миру, основанную на обдуманном уничтожении завоеваний цивилизации. Западные интеллектуалы (хотя в то время это была лишь небольшая часть студентов, преимущественно детей крупной буржуазии и будущих ее представителей) стали, следовательно, первым социальным слоем, в igso-e годы единодушно выступившим против фашизма. Это была довольно небольшая прослойка, хотя и крайне влиятельная, не в последнюю очередь благодаря тому, что в нее входили журналисты, которые в нефашистских западных странах играли решающую роль в изменении взглядов на природу национал-социализма даже самых консервативных читателей и политиков.

На бумаге политика противодействия разрастанию фашистского лагеря выглядела логично и просто. Всем странам следовало объединиться против агрессоров (Лига Наций разработала такой план), не делать им никаких уступок и путем угроз и, если понадобится; реальных действий остановить их или разгромить. Нарком иностранных дел СССР Максим Литвинов (1876—1951) стал выразителем этой идеи «коллективной безопасности». Но проще сказать, чем сделать. Главным препятствием служило то, что даже государства, которые объединял страх перед агрессорами, имели разные интересы, которые можно было использовать для их раскола. В какой степени учитывалось самое явное расхождение во взглядах—расхождение между Советским Союзом, преданным идее повсеместного сверже-Ш О «Эпоха катастроф»

ния буржуазных режимов и империй, и другими государствами, видевшими в СССР основного зачинщика подрывной деятельности, не совсем ясно. В то время как правительства (все главные государства после 1933 года признали СССР) были всегда готовы прийти к соглашению с ним, когда это отвечало их целям, некоторые из их членов и учреждений продолжали считать большевизм, как у себя в стране, так и за рубежом, главным врагом в духе послевоенной «холодной войны». Британская разведка, по общему признанию, не имела себе равных по концентрации сил против «красной угрозы», до середины 1930-х годов считавшейся врагом номер один (Andrew, 1985, р. 530). Тем не менее даже многие убежденные консерваторы, особенно британские, понимали, что лучшим выходом из создавшегося положения стала бы война между Германией и СССР, которая ослабила бы и, возможно, уничтожила обоих врагов. Полнейшее нежелание западных правительств вступать в результативные переговоры с СССР даже в 1938— 939 годах, когда все уже понимали крайнюю необходимость антигитлеровской коалиции, слишком очевидно. Именно страх остаться в одиночестве против Гитлера в конечном итоге побудил Сталина, являвшегося с 1934 года убежденным сторонником союза с Западом против Германии, вступить в пакт Сталина—Риббентропа в августе J939 года, благодаря которому он надеялся оставить Россию вне войны, в то время как Германия и западные державы будут ослаблять друг друга к выгоде СССР, которому в соответствии с секретными статьями этого пакта отходила большая часть западных территорий, потерянных Россией после революции. Этот расчет оказался неверным. Так же как и неудачные попытки создать единый фронт против Гитлера, он продемонстрировал разногласия между государствами, благодаря которым стал возможен беспрецедентный, фактически не встречавший никакого противодействия рост мощи нацистской Германии между 1933 и 1939 годами.

Кроме того, государства имеют неравные перспективы в мире благодаря своей истории, географии и экономике. Европейский континент сам по себе не представлял большого, а, возможно, и вообще никакого интереса ни для Японии, ни для США, чьи политические амбиции простирались на акваторию Тихого океана и Американский континент, ни для Великобритании, которая все еще

претендовала на звание мировой империи и осуществление мировой морской стратегии, хотя и была слишком слаба для воплощения своих планов в жизнь. Страны Восточной Европы были стиснуты между Германией и Россией, что, безусловно, влияло на их политику, особенно когда стало ясно, что западные державы не в состоянии защитить их. Некоторые из них после 1917 года завладели бывшими российскими территориями и, даже будучи враждебно настроенными по отношению к Германии, тем не менее сопротивлялись любому антигерманскому союзу, который мог вернуть России отнятые у нее территории. Но, как продемонстрировала Вторая мировая Против общего врага

война, единственным действенным антифашистским союзом являлся только союз с участием СССР. Что касается экономики, го такие страны, как Великобритания, помнившие, что Первая мировая война оказалась выше их финансовых возможностей, пребывали в ужасе от перспективы перевооружения. Одним словом, существовала пропасть между признанием «держав оси» главной опасностью и тем, чтобы сделать что-либо для предотвращения этой опасности. Либеральная демократия (которой по определению не могло существовать в фашистских и авторитарных государствах) только расширяла эту пропасть. Она замедляла политические решения и препятствовала их принятию, особенно в США, и явно тормозила проведение в жизнь непопулярной политики. Без сомнения, некоторые правительства использовали это, чтобы оправдать свое собственное бездействие, но пример США показывает, что даже такой сильный и популярный президент, как Ф. Д. Рузвельт, был не в состоянии осуществлять антифашистскую внешнюю политику вопреки общественному мнению у себя на родине. Если бы не Пёрл-Харбор и не объявление Гитлером войны Соединенным Штатам, они почти наверняка продолжали бы оставаться в стороне от Второй мировой войны. Неизвестно, каков был бы тогда ее ход. Однако ослабляли решимость ключевых европейских демократий—Франции и Великобритании — не столько политические механизмы демократии, сколько воспоминания о Первой мировой войне. Это была рана, боль от которой чувствовалась и гражданами, и правительствами, поскольку последствия этой войны были беспрецедентны и глобальны. И для Франции, и для Великобритании в человеческом (не материальном) отношении они оказались гораздо более глубокими, чем последствия Второй мировой войны (см. главу i). Еще одну такую войну необходимо было предотвратить любой ценой. Она, безусловно, являлась самым крайним политическим средством.

Нежелание вступать в войну не нужно путать с отказом воевать, хотя потенциальный боевой дух французов, пострадавших больше, чем какая-либо другая воевавшая страна, был, несомненно, подорван потерями 1914—19*8 годов. Ни одно государство не вступило во Вторую мировую войну с радостью, даже Германия. С другой стороны, нерелигиозный пацифизм, хотя и очень популярный в Великобритании в 193°-е годы, никогда не был массовым движением и постепенно угас к 1940 году. Несмотря на большую терпимость к отказникам-пацифистам во Второй мировой войне, число тех, кто отстаивал свое право отказаться воевать, было невелико (Calvocoressi, 1987, Р- бз)-

На некоммунистическом левом фланге, где после 1918 года еще более страстно возненавидели войну и милитаризм, чем до начала Первой мировой войны, тем не менее лозунг «мир любой ценой» выражал позицию меньшинства, даже во Франции, где антивоенные настроения были наиболее сильны. В Великобритании Джордж Лэнсбери, пацифист, который благодаря кра-

168

«Эпоха катастроф»

ху лейбористов после выборов 1931 года оказался во главе этой партии, был умело и жестоко отстранен от власти в 1935 году. В отличие от французско! о правительства Народного фронта, возглавляемого социалистами в 1936— 1938 годах, британских лейбористов можно было критиковать не за недостаток твердости по отношению к фашистским агрессорам, но за отказ проводить необходимые военные мероприятия для осуществления эффективного противодействия, такие как перевооружение и призыв в армию. За это же по тем же причинам можно было критиковать и совершенно не склонных к пацифизму коммунистов. Левые, безусловно, находились в затруднительном положении. С одной стороны, сила антифашизма была в том, что под его флагом объединялись все те, кто боялся войны, как прошедшей, так и будущей с ее неведомыми ужасами. Явление фашизма оправдывало войну как средство борьбы с ним. Но противостояние фашизму без использования оружия не имело шансов на победу. К тому же надежда на то, чтобы победить фашистские Германию и Италию только с

помощью коллективного мирного противостояния, опиралась на иллюзии в отношении Гитлера и предполагаемых сил оппозиции внутри Германии. Во всяком случае все, кто жил в те времена, твердо знали, что война неотвратима, даже создавая неубедительные сценарии того, как ее избежать. Мы (историк имеет право прибегнуть и к своим собственным воспоминаниям) ожидали, что будем участвовать во Второй мировой войне и, возможно, умрем. И когда она разразилась, у нас, как и у антифашистов, не было другого выхода, кроме войны. Однако политическая дилемма левых не может быть использована для объяснения несостоятельности действий правительств хотя бы потому, что успешная подготовка к войне не зависела ни от решений, принимаемых (или не принимаемых) на партийных съездах, ни даже от имевшего место в то время страха перед выборами. Первая мировая война оставила неизгладимые шрамы в памяти правительств, в частности французского и британского. Франция вышла из нее обескровленной и ослабленной и все еще имела меньший международный вес, чем побежденная Германия. Без союзников она никак не могла противостоять возрожденной Германии, однако единственные европейские страны, интересы которых совпадали с ее интересами, Польша и государства — преемники империи Габсбургов, были слишком слабы для противостоянии Германии. Французы сделали ставку на линии фортификационных укреплений («линию Мажино», названную в честь вскоре позабытого министра), которые, как они надеялись, будут сдерживать атаки немцев, как это было под Верденом (см. главу г). Помимо этого они могли надеяться только на союз с Великобританией и, после 1933 года, с СССР.

Британские правительства в равной мере сознавали свою слабость. В финансовом отношении они не могли себе позволить еще одну войну. Со стра-Против общего врага

тегической точки зрения у них больше не было военно-морского флота, способного одновременно действовать в трех основных океанах и на Средиземном море. В то же время их главной заботой были не события, происходившие в Европе, а то, как с помощью явно недостаточных сил объединить мировую британскую империю, географически ставшую больше, чем когда-либо раньше, но при этом находившуюся на грани распада.

Таким образом, оба эти государства сознавали, что слишком слабы для того, чтобы поддерживать статус, обретенный ими в 1919 году. Они понимали, что ситуация нестабильна и ее невозможно сохранить. Они также осознавали, что ни одно из них, ничего не приобретя в следующей войне, многое может потерять. Вывод был ясен — нужно вести переговоры с вновь обретшей мощь Германией с целью создания более прочной европейской структуры, что, несомненно, означало необходимость идти на уступки. К несчастью, во главе Германии стоял Адольф Гитлер. О политике «умиротворения» так много и негативно писали начиная с 1939 года, что стоит вспомнить, насколько разумной она казалась столь большому количеству западных политиков, не исповедовавших антигерманские или антифашистские взгляды, особенно в Великобритании, где изменения на карте Европы, тем более Б «отдаленных странах, о которых мы очень мало знаем» (как говорил Чемберлен о Чехословакии в 1938 году), не слишком их волновали. (Французов по понятным причинам гораздо сильнее беспокоили любые инициативы на пользу Германии, которые рано или поздно обратились бы против них самих, но Франция была слишком слаба.) Можно было определенно предсказать, что Вторая мировая война разрушит британскую экономику и будет способствовать распаду на части огромной Британской империи, что в результате и произошло. Хотя такую цену социалисты, коммунисты, освободительные движения в колониях и президент Ф. Д. Рузвельт охотно готовы были заплатить за поражение фашизма, не стоит забывать, что она была чрезмерна с точки зрения благоразумных британских империалистов. И все же компромисс и переговоры с гитлеровской Германией были невозможны потому, что политические цели национал-социализма не имели границ в своем безрассудстве. Экспансия и агрессия являлись составляющей частью этой системы, так что даже в случае признания господства Германии, т. е. при отсутствии сопротивления наступлению нацизма, война все равно рано или поздно была бы неминуема, и скорее рано, чем поздно. Отсюда — главенствующая роль идеологии в политике тдзо-х годов: определяя цели нацистской Германии, она исключала realpolitik для другой стороны. Те, кто сознавал, что компромисс с Гитлером невозможен, т. е. реалистически оценивал ситуацию, полностью отрицали прагматические соображения. Они считали фашизм неприемлемым в принципе или (как в случае Уинстона Черчилля) «Эпоха катастроф»

руководствовались равно априорной мыслью о ценностях, которые защищала их страна и жертвовать которыми они не имели права. Парадокс Уинсто-на Черчилля заключался в том, что

политические взгляды этого великого романтика были последовательно неверны почти по всем вопросам, начиная с 1914 года (включая оценку военной стратегии, которой он гордился), кроме его отношения к Германии.

Наоборот, политические реалисты — сторонники политики «умиротворения» были очень далеки от реальности в своей оценке ситуации, даже когда невозможность урегулирования путем переговоров с Гитлером в 1938— 1939 годах стала очевидна каждому здравомыслящему наблюдателю. В этом была причина черной трагикомедии марта—сентября 1939 года, закончившейся войной, которой в то время и в том месте никто не хотел (даже Германия). В ходе этой войны ни Великобритания, ни Франция не имели никакого представления о том, что они должны делать как воюющие стороны, пока не были сметены блицкригом 1940 года. Несмотря на реальность, которую они сами осознавали, сторонники политики «умиротворения» в Великобритании и Франции все еще не могли сменить свой курс и начать вести серьезные переговоры о союзе с СССР, без которого война не могла быть ни отсрочена, ни выиграна и без которого гарантии того, что Германия не предпримет нападения, щедро и необдуманно распространяемые в Западной Европе Чемберле-ном без всяких переговоров и (как бы невероятно это не казалось) даже без уведомления СССР, были не более чем сотрясением воздуха. Лондон и Париж не хотели воевать, самое большее, на что они надеялись,— это испугать Германию демонстрацией силы. Такой сценарий не устраивал ни Гитлера, ни Сталина, представители которого безуспешно выдвигали предложения о совместных стратегических операциях на Балтике. Даже когда немецкие армии вторглись в Польшу, правительство Чемберлена все еще было готово вести переговоры с нацистской Германией, как и предполагал Гитлер (Watt, 1989, р. 215).

Однако Гитлер просчитался, и западные государства объявили войну, но не потому, что так хотели их правительства, а потому, что Гитлер своей политикой после Мюнхена выбил почву из-под ног миротворцев. Он сам своими действиями мобилизовал до этого инертные массы против фашизма. Фактически немецкая оккупация Чехословакии в марте 1939 года повернула общественное мнение Великобритании в сторону сопротивления нацизму и заставила правительство сделать то же самое вопреки его желанию. Это, в свою очередь, побудило к сопротивлению фашизму французское правительство, которое не могло не поддержать своего единственного верного союзника. Впервые борьба против гитлеровской Германии объединила, а не разобщила британцев, правда, пока еще не принеся результатов. После того как Гитлер быстро и безжалостно расправился с Польшей и поделил то, что осталось, с Против общего врага 1*71

сохранявшим обещанный нейтралитет Сталиным, «странная война» принесла странный мир в Западную Европу.

Никакая realpolitik не может объяснить проведение политики умиротворения после Мюнхена. Если война казалась почти неизбежной (а кто в 1939 году в этом сомневался?), единственное, что нужно было делать,— это готовиться к ней как можно лучше, но именно этого и не было сделано. Великобритания даже во времена Чемберлена была, безусловно, не готова принять господство Гитлера в Европе, несмотря на то что и после крушения Франции в стране все еще существовала партия сторонников мира путем переговоров—т. е. ценой признания своего поражения. Даже во Франции, где пораженчество было гораздо более распространенным явлением среди политиков и военных, правительство не собиралось испускать дух, пока французская армия не была разбита в июне 1940 года. Поведение европейских правительств было нерешительным, поскольку они не могли ни следовать логике политики силы, ни осудить противников этой политики (для которых невмешательство, может быть, было более важным, чем война с фашизмом как таковым), ни принять логику тех антикоммунистов, для которых «поражение Гитлера означало крушение авторитарных систем, составляющих оплот борьбы против коммунистической революции» (Thierry Maulnier, 1938 цит. по: Ory, 19/6, р. 24). Трудно сказать, чем руководствовались в своих действиях эти политики, поскольку ими двигал не столько здравый смысл, сколько предрассудки, страхи и надежды, тайно влиявшие на их решения. Здесь была и память о Первой мировой войне, и неуверенность руководителей, представлявших, какими могут стать их либерально-демократические политические системы и экономики после окончательного поражения. Но подобные настроения были более типичны для континента, чем для Великобритании. Здесь царила полная неуверенность в том, смогут ли в обстоятельствах полной непредсказуемости результаты политики противодействия оправдать ту чрезмерную цену, которую придется заплатить. Ведь в конце концов для большинства британских и французских политиков лучшим результатом все-

таки было сохранение во многом не удовлетворявшего их шаткого существующего порядка. И за всем этим стоял вопрос: если теперешняя ситуация все равно обречена, то не лучше ли фашизм, чем его альтернатива—социальная революция и большевизм? Если бы единственной имеющейся моделью фашизма была итальянская, то из числа консервативных и умеренных политиков колебались бы немногие. Даже Уинстон Черчилль был настроен проитальян-ски. Проблема была в том, что они столкнулись не с Муссолини, а с Гитлером. Также немаловажен тот факт, что очень многие правительства и дипломаты в 1930-х годах надеялись стабилизировать положение в Европе, придя к соглашению с Италией или, по крайней мере, посеяв рознь между Муссолини и его последователем. Этого не получилось, хотя Муссолини достаточно реа-1/2 «Эпоха катастроф»

листично смотрел на вещи и оставил за собой определенную свободу действий. Но в июне 1940 года он сделал заключение, ошибочное, хотя и имевшее под собой основания, что Германия одержала победу, и тоже вступил в войну. III

Проблемы, возникшие в гдзо-е годы как внутри государств, так и между ними, являлись, таким образом, транснациональными. Нигде это не было столь очевидно, как в гражданской войне в Испании 1936—1939 годов, ставшей наиболее ярким проявлением этого глобального противостояния.

Сквозь призму прошедших лет может показаться странным, что этот конфликт сразу же мобилизовал и левых, и правых как в Европе, так и в Америке, особенно пробудив симпатии западной интеллигенции. Испания являлась периферийной частью Европы, и ее история все время не совпадала с историей остальных европейских стран, отделенных от нее стеной Пиренеев. Она не вступала ни в одну из европейских войн со времен Наполеона, не должна была участвовать и во Второй мировой войне. Еще с начала девятнадцатого века ее дела мало заботили европейские правительства, хотя США спровоцировали короткую войну против Испании в 1898 году, чтобы отнять у нее последние остатки старой мировой империи шестнадцатого века — Кубу, Пуэрто-Рико и Филиппины *. На самом деле, вопреки убежденности поколения, к которому принадлежит автор этой книги, гражданская война в Испании не являлась первой фазой Второй мировой войны, и победа генерала Франко, которого, как мы видели, нельзя даже назвать фашистом, не имела важных мировых последствий. Она просто продлила изоляцию Испании (и Португалии) от остального мира еще на тридцать лет.

Однако внутренняя политика этой выпадающей из общей системы изолированной страны не случайно явилась символом мировой борьбы 193о-х годов. Она высветила фундаментальные политические проблемы того времени: с одной стороны, демократия и социальная революция, при том, что Испания была единственной страной в Европе, готовой к социальному взрыву, с другой — уникальный лагерь ортодоксальной контрреволюции и реакции, вдохновляемой Католической церковью, отвергавшей все, что произошло в мире начиная с Мартина Лютера. Как ни странно, ни русская коммунистическая партия, ни профашистские партии не имели здесь серьезного влияния

* Испания сохраняла прочное положение в Марокко, против чего выступали воинственные местные берберские племена (одновременно поставлявшие в испанскую армию внушительные боевые подразделения), а также на некоторых всеми забытых территориях на юге Африки. Против общего врага 173

до гражданской войны, поскольку Испания шла своим собственным путем противостояния ультралевых анархистов и ультраправых кар листов*.

Благонамеренные либералы, антиклерикалы и масоны, вышедшие из латинской традиции девятнадцатого века и отобравшие власть у Бурбонов в результате мирной революции 1931 года, не имели поддержки испанской бедноты ни в городах, ни в сельской местности и не могли разрядить обстановку при помощи действенных социальных (т. е. в первую очередь аграрных) реформ. В 1933 году они были отстранены от руководства консервативным правительством, проводимая которым политика подавления волнений и локальных бунтов, как, например, восстания астурийских шахтеров в 1934 году, лишь способствовала нагнетанию революционной напряженности. На этом этапе левые в Испании объединились с Народным фронтом, действовавшим в соседней Франции. Идея, что все партии должны создать единый блок избирателей против правых сил, была нужна левым, которые, правда, не особенно четко представляли себе, как действовать дальше. Даже анархисты в этой своей последней в мире массовой цитадели были склонны просить своих сторонников пользоваться порочной буржуазной процедурой выборов, которые они до того времени отвергали как недостойные настоящих революционеров (никто из анархистов действительно не запятнал себя выдвижением на этих выборах). В феврале

1936 года Народный фронт получил небольшой, но несомненно решающий перевес голосов и, благодаря согласованности своих действий, значительное большинство мест в кортесах (испанский парламент). Эта победа породила не столько сильное левое правительство, сколько отдушину для накопившегося общественного недовольства, что стало все более очевидным в последующие месяцы.

На этой стадии, когда политика традиционных правых потерпела фиаско, Испания вернулась к тому, первооткрывателем чего она являлась и что стало характерной чертой иберийского мира: pronunciamento, или военному перевороту. В то время как левые в Испании искали поддержку за пределами своих границ у Народного фронта, правые устремили свои взоры в сторону фашистских держав. Это произошло не столько благодаря умеренному местному фашистскому движению, «Фаланге», сколько благодаря Церкви и монархистам, которые не видели особой разницы между безбожниками-либералами и коммунистами и не желали идти на компромисс ни с кем из них. Италия и Германия надеялись извлечь некоторую моральную и, возможно, политическую пользу из победы правых Е Испании. Испанские генералы, начавшие серьезно замышлять переворот после выборов, нуждались в фи-

* Карлизм был монархистским и ультратрадиционалистским движением, имевшим сильную поддержку крестьянства, главным образом в Наварре. В гражданских войнах т8зо-х и i8yo-x годов карлисты оказывали поддержку одной из ветвей испанского королевского дома. «Эпоха катастроф»

нансовой поддержке и практической помощи, о которой они договорились с Италией. Однако времена победившей демократии и политической активности масс не являются идеальными для путчей, поскольку путчистам для успеха необходимо, чтобы население, не говоря уже о неприсоединившихся частях вооруженных сил, подчинялось их приказам. Поэтому военные путчисты, чьим командам не подчиняются, тихо признают свое поражение. Классическое/>гои?да-ciamento—это игра, в которую лучше всего играть тогда, когда массы временно находятся в затишье или при утративших легитимность правительствах. В Испании этих условий не было. Путч генералов i/ июля 1936 года одержал победу в нескольких городах, однако в других местах встретил ожесточенное сопротивление народа и местных властей. Путчистам не удалось захватить два главных города Испании, включая столицу Испании Мадрид. По этой причине в некоторых частях страны путч даже способствовал ускорению социальной революции, которую имел целью остановить. По всей Испании началась затяжная война между законно избранным правительством Республики, которое теперь увеличилось за счет социалистов, коммунистов и даже некоторых анархистов, но с трудом сосуществовало с силами массового сопротивления (которые дали отпор путчистам), и мятежными генералами, представлявшимися борцами за национальное освобождение против коммунизма. Самый молодой и в политическом отношении наиболее мудрый из генералов, Франсиско Франко (1892— 1975) оказался во главе нового режима, в ходе войны превратившегося в авторитарное государство с единственной правой партией, представлявшей собой конгломерат с диапазоном от фашистов до старых монархистов и карлистских ультра, носившей нелепое название «Испанская традиционалистская фаланга». Однако в гражданской войне обе стороны нуждались в поддержке, и обе обращались с призывами к своим потенциальным сторонникам за рубежом.

Реакция мирового антифашистского лагеря на путч генералов была быстрой и стихийной, в отличие от реакции нефашистских правительств, гораздо более осторожной, даже когда, подобно СССР и возглавляемому социалистами правительству Народного фронта, только что пришедшему к власти во Франции, они являлись решительными сторонниками Республики. (Италия и Германия немедленно послали мятежникам оружие и солдат.) Франция стремилась помочь Республике и оказывала ей некоторую помощь (что официально отрицалось) до тех пор, пока внутренние разногласия, а также британское правительство, глубоко враждебно относившееся к тому, что оно считало наступлением социальной революции и большевизма на Иберийском полуострове, не вынудили французов придерживаться официальной политики невмешательства. Средний класс и консерваторы на Западе в основном разделяли эту политику, хотя отнюдь не солидаризировались с генералами (за исключением Католической церкви и профашистов). Россия, хотя и пол-Против общего врага 175

ностью поддерживая республиканцев, вступила в инициированное Великобританией Соглашение о невмешательстве, конечной цели которого—недопущения помощи генералам-путчистам со стороны Италии и Германии—никто не старался достичь и где в конечном итоге «уклончивость сменилась лицемерием» (Thomas, 1977, Р- 395)- Начиная с сентября 1936 года Россия охотно, хотя и неофициально, посылала людей и технику для поддержки Республики. Политика

невмешательства, т. е. отказ Великобритании и Франции что-либо предпринимать в ответ на массированную интервенцию в Испанию «держав оси», что означало сдачу врагу Республики, утвердила как фашистов, так и антифашистов в презрении к подобному курсу. Это также чрезвычайно подняло авторитет СССР — единственного государства, оказывавшего помощь законному правительству Испании, и повысило престиж коммунистов как внутри страны, так и за ее пределами, и не только оттого, что они организовали эту помощь в международном масштабе, но также потому, что именно их действия стали основой вооруженной борьбы республиканцев. Но еще до того, как Советы мобилизовали свои ресурсы, все, от либералов до крайних левых, близко к сердцу приняли борьбу в Испании. Как писал самый тонкий и значительный британский поэт того десятилетия, У. X. Оден,

На плоскогорье знойной Африки обломок, Так грубо сросшийся с выдумщицей Европой, На плоскогорье, реками рифлением, Где наши мысли обретают плоть И возбужденья грозные приливы Отчетливы и глубоки.

И что более важно, именно здесь бесконечное, деморализующее отступление левых было остановлено республиканцами, сражавшимися против правых с оружием в руках. Еще до того, как Коминтерн начал создавать интернациональные бригадь- (первые из них прибыли на свои будущие базы в середине октября), и, безусловно, до того, как первые организованные колонны добровольцев, состоявшие из членов итальянского либерально-социалистического движения «Giustizia е Liberia», прибыли на фронт, некоторое количество иностранных добровольцев уже воевало в рядах республиканцев. В конечном итоге более сорока тысяч молодых иностранцев более чем пятидесяти национальностей * приехали сражаться и умереть в страну, которую до

* Они включали в себя около юооо французов, 5000 немцев и австрийцев, 5000 поляков и украинцев, 3500 итальянцев, 28оо американцев, 2ооо британцев, 1500 югославов, 1500 чехов, юоо венгров, юоо скандинавов и ряд других. Две-три тысячи русских вряд ли можно было назвать добровольцами. Говорили, что в рядах добровольцев около 7000 евреев (Thomas, 1977, р. 982—д&4', Раискег, 1991, p. is).

176

<Эполга катастроф»

этого многие из них видели только на школьном атласе. Важно отметить, что на стороне Франко воевало не более тысячи иностранных добровольцев (Thomas, 1977, Р- 9#о) • Для сведения читателей, выросших в высоконравственной обстановке конца двадцатого века, следует добавить, что они не были ни наемниками, ни, за исключением небольшого числа, авантюристами. Они приехали сражаться за правое дело.

Сейчас с трудом можно вспомнить, что означала Испания для либералов и левых в 1930-е годы, хотя для многих из нас, доживших до сегодняшних дней и ставших старше библейских старцев, она является единственным политическим прецедентом, даже через много десятилетий остающимся тем же примером искренних побуждений, что и в 1936 году. Теперь даже испанцам кажется, что все это принадлежит к доисторическому прошлому. Но тогда борцы против фашизма считали Испанию главным полем сражения. Она стала единственным местом, где непрерывно более двух с половиной лет длилась борьба, в которой они могли сражаться за правое дело не только с оружием в руках, но и путем сбора денег, помощи беженцам и бесконечных кампаний по оказанию давления на собственные малодушные и трусливые правительства. Постепенное, но необратимое наступление националистов, неотвратимость поражения и гибели Республики лишь подчеркнули, насколько необходимо безотлагательное создание союза против мирового фашизма. Дело в том, что Испанская Республика, несмотря на все наши симпатии и помощь (которая не помогла), с самого начала вела арьергардные бои. Через призму времени становится ясно, что это происходило благодаря ее собственной слабости. По стандартам народных войн двадцатого века, выигранных или проигранных, республиканская война 1936—1939 годов при всем своем героизме расценивается низко, отчасти потому, что она не смогла эффективно воспользоваться столь могущественным оружием против превосходящих сил противника, как партизанская война,— непонятное упущение страны, которая дала свое название этой форме нерегулярных военных действий. В отличие от националистов, имевших единое вгенное и политическое командование, Республика оставалась политически раздробленной и, несмотря на усилия коммунистов, не обладала единой военной волей и стратегическим командованием, во всяком случае до тех пор, пока не стало уже слишком поздно. Самое большее, что она могла делать,— это время от времени отражать наиболее жестокие атаки противника, тем самым продлевая войну, которая вполне могла закончиться в ноябре 1936 года после взятия Мадрида. В то время гражданская война в Испании вряд ли могла дать надежду на скорое поражение

фашизма. В международном масштабе она явилась миниатюрной версией европейской войны между фашистскими и коммунистическими государствами, причем последние явно были более осторожными и нерешительными, чем первые. Единственное, в чем были уверены западные де-Против общего врага

мократии,—это собственное желание остаться в стороне. На внутригосударственном уровне то была война, в которой мобилизация правых сил оказалась гораздо более эффективной, чем левых. Ее результатом стало полное поражение левых, несколько сотен тысяч убитых, несколько сотен тысяч беженцев, включая большую часть оставшейся в живых интеллектуальной и художественной элиты Испании, которая, за редчайшим исключением, сплотилась вокруг Республики. Коммунистический интернационал мобилизовал все свои внушительные возможности для защиты испанской Республики. Будущий маршал Тито, освободитель и лидер коммунистической Югославии, организовал поток новобранцев в интернациональные бригады в Париже. Пальмиро Тольятти, лидер итальянских коммунистов, фактически руководил неопытной испанской коммунистической партией и был среди тех, кто последним покинул страну в 1939 году. Эта партия также потерпела поражение и предвидела его, как и СССР, пославший своих наиболее опытных военных специалистов в Испанию (например, будущих маршалов Конева, Малиновского, Воронова и Рокоссовского и будущего командующего советским военно-морским флотом, адмирала Кузнецова).

И все же гражданская война в Испании предвосхитила и сформировала модель тех сил, которым суждено было через несколько лет после победы Франко разрушить фашизм. Она предугадала политику Второй мировой войны, уникальный союз национальных фронтов, объединивший для победы над врагом и социального обновления людей, от патриотов-консерваторов до революционеров, поскольку для тех, кто одержал победу, Вторая мировая война стала не только сражением на поле брани, но и битвой за лучшее общество (особенно в Великобритании и США). Никто не мечтал о послевоенном возвращении к 1939 "ОДУ или даже к 1928 или 1918 годам, как мечтали политики после Первой мировой войны о возвращении к миру 1913 года. Британское правительство под руководством Уинстона Черчилля посвятило себя заботе о создании «государства всеобщего благоденствия» и об отсутствии безработицы в самые страшные годы войны. Не случайно доклад Бевериджа, в котором содержались все эти рекомендации, появился в самый черный для Великобритании год войны—194 -й. В послевоенных планах США вопрос о том, как не допустить появления второго Гитлера, занимал лишь второстепенное значение. Главные интеллектуальные усилия послевоенных планирующих органов были направлены на извлечение уроков из Великой депрессии и 1930-х годов с тем, чтобы не дать им повториться. Что касается движений сопротивления в странах, побежденных и оккупированных «державами оси», «Эпоха катастроф»

то факт неотделимости освобождения от социальной революции или, по крайней мере, от значительных преобразований не требовал доказательств. Кроме того, повсюду в освобожденной от оккупации Европе, на востоке и западе, после победы к руководству государствами пришли антифашистские силы, объединившиеся, несмотря на идеологические различия. Первый и единственный раз в истории большинства европейских государств министры-коммунисты сидели рядом с консерваторами, либералами и социал-демократами, хотя подобному положению вещей не суждено было продлиться долго.

Даже сплоченный общей угрозой, этот странный союз противоположностей— Рузвельта и Сталина, Черчилля и британских социалистов, де Голля и французских коммунистов—был бы невозможен без некоторого ослабления враждебности и взаимных подозрений между сторонниками и противниками Октябрьской революции. Гражданская война в Испании в большой степени способствовала этому сближению. Даже антиреволюционные государства не могли не принять во внимание конституционности и моральной легитимности испанского правительства под руководством либерального президента и премьер-министра, когда оно обратилось к ним за помощью в борьбе против своих мятежных генералов. Даже те демократические государственные деятели, которые предали его из страха за собственную шкуру, испытывали стыд. Испанское правительство и, что более существенно, коммунисты, приобретавшие в нем все больший вес, настаивали на том, что социальная революция не является их целью, и делали все, что могли, чтобы контролировать и тормозить ее, к ужасу революционных энтузиастов. Революция, как настаивали и те и другие, не была их конечной целью, этой целью являлась защита демократии. Интересно то, что здесь имел место не оппортунизм или, как думали ультралевые пуристы, измена

революции, а намеренный поворот от бунтарства и конфронтации к переговорному, даже парламентскому пути к власти. Видя явно революционную реакцию испанского народа на военный путч*, коммунисты теперь могли сделать вывод, что по существу оборонительная тактика, навязанная безвыходным положением их движению после прихода Гитлера к власти, открыла перспективы к наступлению, т. е. «к демократии нового типа», возникшей из требований политики и экономики военного времени. Помещики и капиталисты, поддерживавшие мятежников, потеряли свою собственность, но не как помещики и капиталисты, а как предатели. Прав иге льст-

* По мнению Коминтерна, испанская революция была «неотъемлемой частью антифашистской борьбы и опиралась на широкие социальные слои. Это народная революция. Это национальная революция. Это антифашистская революция» (Ercoli, October 1936, цит. по Hobsbawm, 1986, р. 175).

Против общего врага 179

во должно было принять на себя руководство экономикой и ее планированием, но не из соображений идеологии, а руководствуясь логикой военного времени. Следовательно, победив, «такая демократия нового типа не может не быть враждебной духу консерватизма (...) Она гарантирует будущие экономические и политические победы испанского рабочего класса» (Ercoli, October 1936, цит. noHobsbaum, 1986, p. 176).

В брошюре Коминтерна, изданной в октябре 1936 года, с достаточной ясностью было обрисовано направление политики в антифашистской войне 1939—1945 годов. Эта война должна была вестись в Европе объединенными правительствами народного и национального фронтов или коалициями сопротивления с помощью государственных экономик и закончиться на оккупированных территориях массовым наступлением на государственный сектор и экспроприацией капиталистов, но не всех, а только немецких и тех, кто сотрудничал с Германией. В некоторых странах Центральной и Западной Европы эта дорога вела прямиком от антифашизма к «новой демократии», руководимой и затем подавленной коммунистами, но до начала «холодной войны» эти послевоенные режимы не ставили своей целью немедленный переход к социализму или отмену политического плюрализма и частной собственности*. В западных странах общие социальные и экономические последствия войны и освобождения не особенно отличались друг от друга при различной политической конъюнктуре. Социальные и экономические реформы проводились не в ответ на давление масс и страх революции (как после Первой мировой войны), а потому, что правительства исповедовали эти принципы (частично это были правительства традиционного реформистского типа, как демократы в США и лейбористская партия, пришедшая к власти в Великобритании, частично правительства национального возрождения и реформистов, возникшие непосредственно из различных антифашистских движений Сопротивления). Одним словом, логика антифашистской войны имела левое направление.

Однако уже в 1936 году, не говоря о 1939-м, смысл гражданской войны в Испании казался стертым, почти нереальным. После десяти лет очевидных провалов попыток Коминтерна создать антифашистский союз Сталин вычеркнул его из своей программы, по крайней мере на тот период времени, и не толь-

* Даже во время учредительной конференции нового органа «холодной войны»—Коммунистического информационного бюро (Коминформ) болгарский делегат Влко Червенков все еще описывал перспективы своей страны именно в таких терминах (Reals, 1954, Р- 66—67, 75—74)-

i8o

«Эпоха катастроф»

ко пошел на сделку с Гитлером (хотя обе стороны знали, что их союз не может продлиться долго), но даже заставил международное коммунистическое движение отказаться от антифашистской стратегии (бессмысленное решение, возможно, лучше всего объяснимое пресловутым отвращением Сталина даже к самому малому риску) *. Однако в 1941 году политика, проводимая Коминтерном, получила признание. Поскольку Германия вторглась в СССР и США тоже оказались втянуты в военные действия — одним словом, поскольку борьба против фашизма в конце концов приобрела мировой масштаб, политика стала играть в войне такую же роль, как и военные действия. В международном масштабе она явилась причиной союза капитализма США и коммунизма СССР. Внутри каждой из стран Европы (кроме тех, которые тогда были зависимы от западного империализма) она подталкивала к объединению всех, кто был готов противостоять Германии и Италии, т. е. способствовала созданию коалиции сопротивления широкого политического спектра. Поскольку все принимавшие участие в войне европейские страны, за исключением Великобритании, были оккупированы «державами оси», по существу войну вели

мирные граждане и войска, состоявшие из бывших мирных граждан, которые не признавали немецкая и итальянская армии. Это тЗътла жестокая партизанская война, заставившая каждого сделать свой политический выбор.

История европейских движений Сопротивления сильно мифологизирована, поскольку (за исключением отчасти самой Германии) легитимность послевоенных режимов и правительств по существу напрямую была связана с их участием в сопротивлении фашизму. Франция представляет собой яркий пример, поскольку там послевоенные правительства не являлись преемниками французского правительства 1940 года, заключившего мир с Гитлером и сотрудничавшего с Германией. Организованное сопротивление здесь было слабым и плохо вооруженным, по крайней мере до 1944 года, и не всегда пользовалось народной поддержкой. Послевоенная Франция была воссоздана генералом де Голлем на основе мифа о том, что Франция никогда не признавала своего поражения, хотя сам он как-то сказал: «Сопротивление было блефом, который удался» (Gillois, 1973, Р- *б4). Из участвовавших во Второй мировой войне французские мемориалы увековечили только бойцов Сопротивления и тех, кто присоединился к силам де Голля. Это был явный политический жест, и Франция является далеко не единственным государством, построенным на мифологии Сопротивления.

О европейских движениях Сопротивления следует сказать две вещи. Во-первых, их вклад в военные действия (возможно, за исключением России)

* Возможно, Сталин боялся, что активное участие коммунистов в антифашистской борьбе в Великобритании или во Франции будет расценено Гитлером как знак тайной измены и даст последнему основания для нападения на СССР.

Против общего врага lol

был незначителен до того момента, когда в 1943 году Италия вышла из войны, и нигде не имел решающего значения, за исключением, возможно, некоторых участков Балкан. Но следует повторить, что главное значение этих движений было политического и морального толка. Так, например, итальянская общественная жизнь изменилась после более чем двадцати лет фашизма, имевшего значительную поддержку даже среди интеллигенции, благодаря массовому повсеместному вступлению в ряды Сопротивления в 1943—1945 годах, включая вооруженное партизанское движение в Центральной и Северной Италии, в котором сражалось до юо тысяч человек и было убито 45 тысяч (Босса, I9&6, р. 297—302,375—389,5&9—5?о; Pavone, 1991, р. 4*3). В то время как итальянцы без колебаний отреклись от Муссолини, немцы, единодушно поддерживавшие свое правительство до конца, не могли так легко отказаться от эпохи нацизма 1933—1945 годов. Участники немецкого Сопротивления — коммунисты, консервативные военные, отдельные религиозные и либеральные диссиденты—были казнены или посажены в концентрационные лагеря. В то же время те, кто поддерживал фашизм или сотрудничал с оккупационными властями, оказались фактически вырваны из общественной жизни на целое поколение после 1945 года, хотя «холодная война» против коммунизма нашла тайное применение таким людям в западных военных и разведывательных операциях*.

Второе соображение по поводу Сопротивления заключается в том, что по очевидным причинам его политика носила левый уклон (за исключением Польши). В каждой стране фашисты, правые радикалы, консерваторы, местные богачи и те, кто боялся социальной революции, были склонны к сочувствию или нейтралитету по отношению к немцам. Так поступали мелкие сепаратистские и националистические движения. Будучи традиционно идеологически правыми, некоторые из них надеялись получить выгоду от своего коллаборационизма, особенно фламандские, словацкие и хорватские националисты. Так же, и об этом не нужно забывать, поступали и убежденные антикоммунистически74 элементы Католической церкви и легионы их консер-

* Тайные антикоммунистические отряды, с сущестьо:зании которых стало известно после их обнаружения одним итальянским политиком в 1990 году (в Италии они назывались «Gladio», или «Меч»), были созданы в 1949 году для продолжения вооруженного сопротивления советским оккупационным войскам в различных европейских странах. Оружие и деньги они получали от США, их обучением занималось ЦРУ и британские спецслужбы. Их существование скрывалось от правительств государств, на территории которых они ргсполагались, за исключением отдельных случаев. В Италии, а возможно, и где-то еще эти войска первоначально состояли из закоренелых фашистов, оставленных в качестве ядра сопротивления побежденными «державами оси» и впоследствии ставших фанатичными антикоммунистами. В 1970-6 годы, когда вторжение Красной армии больше не казалось реальным даже американским спецслужбам, члены «Gladio» нашли новое поле деятельности в качестве правых террористов, иногда маскируясь при этом под левых террористов.

1о2 «Эпоха катастроф»

вативных прихожан, хотя интересы церковных политиков, несомненно, были гораздо сложнее, чем у обычных коллаборационистов. Из этого следует, что правые, вступившие в Сопротивление, всегда были нехарактерным явлением на фоне своего политического окружения. Уинстон Черчилль и генерал де Голль не были типичными представителями своего слоя общества, хотя почти ни для одного нормального правого приверженца традиций с военными наклонностями

понятие патриотизма без защиты родины было невозможно.

Этим объясняется (если, конечно, для этого требуется специальное объяснение) удивительная популярность коммунистов в движениях Сопротивления и, следовательно, огромный рост их политического влияния во время войны. По этой причине европейские коммунистические движения достигли пика своего влияния в 1945—1947 годах, за исключением Германии, где они не смогли оправиться от жестокого разгрома в 1933 году и героических, но самоубийственных попыток сопротивления в последующие три года. Даже в странах, далеких от социальной революции, таких как Бельгия, Дания и Нидерланды, коммунистические партии получили го— 12% голосов—в несколько раз больше, чем когда-либо раньше, сформировав в три или четыре раза более крупные, чем раньше, блоки в парламентах своих стран. Во Франции они оказались самой многочисленной партией на выборах 1945 года, в первый раз обогнав своих старых соперников—социалистов. В Италии достижения коммунистической партии были еще более впечатляющими. Малочисленная, измученная и печально известная своими неудачами группа нелегалов, которой она была до войны (Коминтерн фактически угрожал ей роспуском в 1938 году), после двух лет Сопротивления стала массовой коммунистической партией с восьмьюстами тысячами членов, а вскоре (в 1946 году) достигла почти двух миллионов. Что касается стран, где война против «держав оси» велась по существу вооруженным внутренними силами Сопротивления—Югославии, Албании и Греции, то в партизанских войсках преобладали коммунисты. Британское правительство под руководством Черчилля, не имевшего ни малейшей симпатии к коммунизму, перенесло свою поддержку и помощь с роялиста Михайловича на коммуниста Тито, когда стало ясно, что последний несравнимо опаснее для немцев, чем первый. Коммунисты приняли участие в Сопротивлении не только потому, что ленинская «авангардная партия» являлась кузницей дисциплинированных и самоотверженных кадров, чьей главной целью были активные действия, но также оттого, что экстремальные ситуации, такие как нелегальность, репрессии и война, являлись именно тем, для чего были предназначены эти отряды «профессиональных революционеров». Разумеется, «они единственные предвидели возможность вооруженного сопротивления» (М. R. D. Foot, 1976, р. 84) • Этим они отличались от массовых социалистических партий, которые считали почти невозможной свою деятельность в отсутствие легальности (выбо-Против общего врага 1оЗ

ров, публичных собраний и всего остального, определявших их поступки). Перед лицом захвата власти фашистами и немецкой оккупации социал-демократические партии впали в летаргию, из которой вышли, как, например, австрийские и немецкие социалисты, в лучшем случае к концу войны, сохранив большинство прежних сторонников и желание продолжать прежнюю политику. Не уклоняясь от сопротивления, они были, по структурным причинам, недостаточно представлены в правительстве. В таком экстремальном случае, как Дания, социал-демократическое правительство находилось у власти, когда Германия оккупировала страну, и оставалось/ власти всю войну, хотя и не поддерживало фашистов. (После этого ему понадобилось несколько лет для восстановления своей репутации.)

Еще две особенности помогли коммунистам занять видное положение в рядах Сопротивления — их интернационализм и фанатичная убежденность, с которой они посвящали избранному делу свою жизнь (см. главу 2). Первый позволил им призвать в свои ряды мужчин и женщин, которым антифашистские лозунги были более близки, чем патриотические призывы. Например, во Франции это были беженцы гражданской войны в Испании, составившие большую часть отрядов вооруженного партизанского сопротивления на юго-западе страны — примерно двенадцать тысяч перед днем «Д» * (Pans Prades, 1975, Р- 66), и другие беженцы и эмигранты, в основном представители рабочего класса из семнадцати стран, которые в рамках подразделения МО/ (Маш-d'Oeuvre Immigree — «рабочие-эмигранты») выполняли самые опасные поручения партии. Например, группа Манукяна (состоявшая из армян и польских евреев) совершала нападения на немецких офицеров в Париже**. Вторая особенность породила то сочетание храбрости, самопожертвования и жестокости, поражавшее даже врагов, которое столь ярко описано в книге редкой правдивости «Война» югослава Милована Джиласа (Djilas, 1977}- Коммунисты в глазах политически умеренного историка являлись «храбрейшими из храбрых» (Foot, 1976, р. 86), и хотя дисциплина и организованность давали им лучшие шансы на ьыживание в тюрьмах и концлагерях, их потери были очень велики. Несмотря на нарекания на французскую компартию, чье руководство вызывало недовольство даже в рядах коммунистов, она могла с полным основанием претендовать на то, чтобы называться le parti desfusilles — «партия расстрелянных», поскольку

потеряла не менее пятнадцати тысяч своих борцов, казненных фашистами (Jean Touchard, 197?, Р-25#)- Неудивительно, что все это имело большую притягательность для смелых мужчин и жен-

* День высадки союзных войск в Нормандии (6 июня 1944 года) (примеч. пер.). ** Один из друзей автора, ставший в итоге заместителем командира MOI под руководством чеха Артура Лондона, был австрийским евреем польского происхождения, его задачей являлась организация антинацистской пропаганды в немецких войсках во Франции. «Эпоха катастроф»

щин, особенно для молодежи в странах, где массовая поддержка активного Сопротивления была не столь велика, как во Франции и Чехословакии. Коммунисты имели большую притягательность и для интеллектуалов, наиболее охотно встававших под знамена антифашизма. Из них было сформировано ядро внепартийных (но левых по своей природе) организаций Сопротивления. Роман французских интеллигентов с марксизмом и преобладание в итальянской культуре людей, связанных с коммунистической партией, длившееся целое поколение, были следствием Сопротивления. Становились ли интеллигенты участниками Сопротивлении, подобно одному ведущему послевоенному издателю, который с гордостью говорил о том, что все члены его фирмы взяли в руки оружие, став партизанами, являлись ли просто сочувствующими коммунистам, когда ни они сами, ни члены их семей не были активными участниками Сопротивления (они даже могли быть его противниками),—все они чувствовали притягательную силу компартии. За исключением своих повстанческих цитаделей на Балканах, коммунисты не делали больше попыток установить коммунистические режимы. Правда, у них не было возможности сделать это нигде к западу от Триеста, даже если они и хотели прийти к власти. Кроме того, Советский Союз, которому их партии были в высшей степени преданы, решительно препятствовал этим односторонним попыткам прихода к власти. Коммунистические революции, произошедшие в Югославии, Албании и позже в Китае, случились вопреки воле Сталина. Точка зрения Советов заключалась в том, что и в мировом масштабе, и в масштабе одной страны послевоенная политика должна продолжаться в рамках международного антифашистского альянса, т. е. они надеялись на длительное сосуществование или даже симбиоз капиталистической и социалистической систем и на дальнейшие социальные и политические изменения, осуществляемые в рамках «демократий нового типа», которые возникнут из военных коалиций. Этот оптимистический сценарий вскоре исчез во мраке «холодной войны» столь бесследно, что мало кто помнит, что Сталин принуждал югославских коммунистов сохранить монархию, а в 1945 году британские коммунисты выступали против роспуска военной коалиции Черчилля, т. е. против избирательной кампании, которая привела к власти лейбористское правительство. Однако нет сомнений, что Сталин серьезно имел такие планы и пытался доказать это, распустив Коминтерн в 1943 году и Коммунистическую партию США в 1944 году.

Решение Сталина, которое озвучил американский коммунистический лидер,— «Мы не станем поднимать вопрос о социализме в такой форме, чтобы не поставить под угрозу ине ослабить {...)единение» (Browder, 1944, цит. по: J. Starobin, 1972, р. 57),—проясняло намерения Советского Союза. По мнению несогласных с такой линией революционеров, это было окончательное прощание с мировой революцией для осуществления практических целей. Со-Против общего врага

циализм ограничивался лишь масштабами СССР и региона, определенного путем переговоров в качестве зоны его влияния, т. е. по существу территорией, оккупированной Красной армией в конце войны. Однако даже в пределах этой зоны влияния он оставался неясной перспективой на будущее, а не ближайшей программой новых «народных демократий». История, которая обращает мало внимания на политические цели, пошла по другому пути—за исключением одного аспекта. Раздел земного шара (или большой его части) на две зоны влияния, о котором договорились в 1944—*945 годах, оставался стабильным. Ни одна из сторон в течение тридцати лет не переступила разделяющей их черты более чем на короткое мгновение. Оба лагеря отказались от открытой конфронтации, этим гарантируя, что «холодная война» никогда не станет «горячей».

Недолгой мечте Сталина о послевоенном партнерстве СССР и США не суждено было укрепить мировой союз-либерального капитализма и коммунизма против фашизма. Этот союз, безусловно, был создан лишь против военной угрозы и никогда бы не возник, если бы не последовательный ряд агрессий нацистской Германии, завершившихся ее нападением на СССР и объявлением войны США. Тем не менее сама природа Второй мировой войны подтвердила закономерность, прослеживавшуюся во время гражданской войны в Испании 1936 года,—связь между мобилизацией военного и гражданского населения и социальными переменами. Со стороны союзников (в большей степени, чем со стороны фашистов) это была война реформаторов,

частично потому, что самая уверенная в себе капиталистическая держава не могла надеяться выиграть длительную войну без отказа от политики «business as usual», а отчасти потому, что сам факт Второй мировой войны подчеркнул ошибки межвоенных лет, из КОТОРЫХ неспособность объединиться против агрессоров была не самой большой.

Тесное соседство победы и надежды на социальные изменения также явствует из того, что мы знаем об эволюции общественного мнения в принимавших участие в войне или освобожденных от оккупации странах, в которых существовала свобода его выражения, за исключением, как ни странно, США, где начиная с 1936 года имело место снижение поддержки демократов и заметное усиление республиканцев. В этой стране господствовали внутренние интересы, к тому же она гораздо меньше пострадала от войны, чем какая-либо другая. Там, где проводились честные выборы, они показали резкий сдвиг влево. Самым ярким в этом отношении был феномен Великобритании, где на выборах 1945 года потерпел поражение любимый и почитаемый всеми воен-

10 О «Эпоха катастроф»

ный лидер Уинстон Черчилль и к власти пришла лейбористская партия, количество голосов у которой выросло на 50%. В следующие пять лет она находилась у руководства в период беспрецедентных социальных реформ. Обе главные партии в равной мере были вовлечены в управление страной в военное время, но теперь избиратели выбрали ту, которая обещала не только победу, но и социальные преобразования. Этот феномен в Западной Европе во время войны был повсеместным, хотя ни его масштабы, ни радикальность не стоит преувеличивать, что старались сделать пришедшие к власти партии, временно отмежевавшись от бывших фашистов и правых коллаборационистов.

Ситуацию в тех частях Европы, которые были освобождены партизанами или Красной армией, более сложно оценивать, хотя бы потому, что массовый геноцид, массовые перемещения и массовое изгнание или вынужденная эмиграция сделали невозможным сравнивать одни и те же страны до войны и после нее. На всей этой территории основная масса жителей государств, оккупированных «державами оси», считала себя их жертвами, за исключением политически разделенных словаков и хорватов, получивших номинально независимые государства под патронажем Германии, титульных наций в союзных с Германией Венгрии и Румынии и, конечно, обширной германской диаспоры. Это не означало, что они сочувствовали вдохновленным коммунистами движениям Сопротивления (за исключением, возможно, евреев, преследуемых всеми остальными), а также России (кроме балканских славян, традиционно являвшихся русофилами). Среди поляков в подавляющей массе царили и антигерманские и антирусские настроения, не говоря уже об антисемитизме. Малые балтийские народы, оккупированные СССР в 194° году, во время войны, когда у них имелся выбор, были одновременно настроены антирусски, антисемитски и прогермански. В Венгрии и Румынии не было ни коммунистов, ни Сопротивления. В Болгарии симпатии к коммунистам и к России были сильны, хотя там и не имелось регулярного Сопротивления. Компартия Чехословакии, и до этого всегда являвшаяся массовой партией, стала самой многочисленной партией в результате подлинно свободных выборов. Советская оккупация вскоре сделала подобные политические различия чисто теоретическими. Победы партизан—это не плебисциты, однако, без сомнения, большинство югославского народа приветствовали победу партизан Тито, за исключением проживавшего там небольшого числа немцев, сторонников хорватского режима Усташи (которым сербы жестоко отомстили за прошлые зверства Гитлера), и исторической Сербии, где движение Тито и соответственно антигерманские военные действия никогда не имели поддержки*. * Однако сербы в Хорватии и Боснии, так же как и черногорцы (17% офицеров партизанской армии были черногорцами), являлись решительными сторонниками Тито, так же как и значительная часть словенцев и хорватов, земляков Тито. Основные сражения партизан проходили в Боснии. Против общего врага

В Греции продолжалась гражданская война, несмотря на отказ Сталина помогать греческим коммунистам и прокоммунистическим силам в борьбе против британцев, оказывавшим помощь их противникам. О политических настроениях албанцев после победы коммунистов могли отважиться судить только эксперты по изучению родственных связей. Однако все эти страны уже стояли на пороге эпохи масштабных социальных преобразований.

Как ни странно, СССР оказался единственной участвовавшей в войне страной (не считая США), не претерпевшей в результате нее значительных социальных и институциональных изменений. Он начал и закончил эту войну под руководством Иосифа Сталина (см. глазу ;з). Однако совершенно очевидно, что в результате войны стабильность системы получила огромные перегрузки, особенно

в сельской местности. Если бы не извечная убежденность национал-социалистов в том, что славяне—всего лишь рабы и низшая раса, немецкие захватчики могли бы получить массовую поддержку многих народов Советского Союза. И наоборот, главной основой победы СССР явился патриотизм самой многочисленной национальности СССР — великороссов, составлявших ядро Красной армии, к которым обратился советский режим в момент катастрофы. Вторая мировая война официально стала известна в СССР как Великая Отечественная война, которой на самом деле она и являлась.

VII

В этом месте историк должен сделать усилие, чтобы не поддаться искушению заняться анализом одного только западного мира, поскольку лишь очень немногое из написанного выше в этой главе касается остальной большей части земного шара. Отчасти это имеет отношение к конфликту между Японией и континентальной Восточной Азией, поскольку Япония, где у руководства находились ультраправые националисты, являлась союзником нацистской Германии, а главными силами сопротивления в Китае были коммунисты. До некоторой степени все это имеет отношение и к Латинской Америке, мощному импортеру модных в Европе идеологий, таких как фашизм и коммунизм, в особенности к Мексике, возродившей свою великую революцию в гдзо-х годах под руководством президента Лазаро Карденаса (1934—1940) и решительно ставшей на сторону Испанской Республики в гражданской войне. После поражения, республиканцев Мексика фактически оставалась единственной страной, продолжавшей признавать их законным правительством Испании. Однако для большей части Азии, Африки и исламского мира фашизм, ни в виде идеологии, ни в виде политики государства-агрессора, никогда не являлся главным врагом. Им был империализм (или колониализм) и империалисти-

188

«Эпоха катастроф»

ческие государства, в подавляющем большинстве являвшиеся либеральными демократиями: Великобритания, Франция, Нидерланды, Бельгия и США, Кроме того, все империи, за исключением Японии, были государствами с преимущественно белым населением. Противники империи по логике являлись и потенциальными союзниками в борьбе за колониальное освобождение. Даже Япония, которая, как могут засвидетельствовать жители Кореи, Китая, Тайваня и некоторых других стран, породила свою собственную жестокую разновидность капитализма, могла обратиться за помощью к антиколониальным силам Юго-Западной и Южной Азии как защитница цветного населения против белого. Поэтому борьба против империй и борьба против фашизма имели противоположную направленность. Так, заключенный в 1939 году пакт Сталина с Германией, способствовавший расколу левых на Западе, позволил индийским и вьетнамским коммунистам спокойно сосредоточиться на борьбе против англичан и французов; в то же время нападение Германии на СССР в 1941 году вынудило их, как примерных коммунистов, сделать своей первоочередной задачей поражение «держав оси», т. е. отодвинуть вопрос освобождения собственных стран гораздо ниже в повестке дня. Подобная смена курса являлась не только непопулярной, но и бессмысленной со стратегической точки зрения в то время, когда колониальные империи Запада были как никогда уязвимы, находясь почти на грани краха. И конечно, местные левые, не испытывавшие на себе железной хватки Коминтерна, старались использовать эту возможность. Индийский национальный конгресс в 1942 году создал движение «Прочь из Индии!», а бенгальский радикал Субха Бос пополнил Армию освобождения пленными солдатами-индусами, захваченными во время первых молниеносных наступлений. Борцы за освобождение от колониализма в Бирме и Индонезии придерживались той же точки зрения. Reducto ad absurdum * этой антиколониальной логики явилась попытка экстремистской еврейской группировки в Палестине договориться с Германией (при посредничестве Дамаска, а затем вишистского правительства) о помощи в освобождении Палестины от Великобритании, что они считали первейшим приоритетом сионизма (один из членов группы, принимавший участие в этой миссии, Ицхак Шамир, впоследствии стал премьер-министром Израиля). Подобные действия, без сомнения, не предполагали никакой политической симпатии к фашизму, хотя антисемитизм нацистов мог привлекать палестинских арабов, враждовавших с еврейскими поселенцами, а некоторые этнические группы в Южной Азии могли отождествлять себя с высшей арийской расой, которая была придумана нацистской мифологией. Но это были частные случаи (см. главы

12 и is).

* Доведение до нелепости (лот.]. Против общего врага

Объяснения требует вопрос, почему в конечном итоге антиколониальные и освободительные движения в подавляющем большинстве имели левую тенденцию и поэтому оказались, по крайней мере в конце войны, в рядах мирового антифашистского лагеря. Фундаментальная причина этого явления состоит в том, что именно среди левых течений на Западе зародилась теория антиимпериализма и антиимпериалистическая политика и что поддержку освободительным движениям от колониального ига оказывали в подавляющем числе международные левые движения, главным образом (начиная с большевистского Съезда народов Востока в Баку в 1920 году) Коминтерн и СССР. Кроме того, активисты и будущие лидеры освободительных движений, в основном принадлежавшие к западнической элите своих стран, возвратившись после обучения из метрополий, чувствовали себя более свободно в нерасистском и антиколониальном окружении местных либералов, демократов, социалистов и коммунистов, чем в любом другом. Во всяком случае, все они были людьми передовых взглядов, которым ностальгические средневековые мифы, нацистская идеология и расистская направленность этих теорий напоминали о коммуналистских* и трайбалистских* * тенденциях, свидетельствовавших, по их мнению, об отсталости их стран, являвшейся следствием империалистической эксплуатации. Одним словом, союз с «державами оси» по принципу «враги моих врагов—мои друзья» мог быть только тактическим. Даже в Юго-Восточной Азии, где японское правление было менее репрессивным, чем правление старых колониальных держав, и осуществлялось небелыми против белых, он не мог быть долговечным, поскольку Япония, не говоря уже о ее глубоко укоренившемся расизме, не была заинтересована в освобождении колоний как таковых. Этот союз действительно оказался недолгим, поскольку Япония вскоре была побеждена. Ни фашизм, ни национализм «держав оси» не имели здесь особой привлекательности. С другой стороны, такой человек, как Джавахар-лал Неру, который (в отличие от коммунистов) без колебаний принял участие в акции под лозунгом «Прочь из Индии!» в 1942 году, кризисном для Британской империи, никогда не переставал верить, что свободная Индия построит социалистическое общество и что СССР будет союзником в ее усилиях и, возможно, даже прототипом этого общества.

То, что лидеры и сторонники идей колониального освобождения зачастую составляли меньшинство того населения, которое они собирались освободить, делало сближение с антифашизмом легче, поскольку в массе население колоний разделяло чувства и идеи, к которым вполне мог бы прибегнуть фа-

Коммунализм—религиозно-общинная рознь (пршиеч. пер.),
* Трайбализм — межплеменная вражда, а также фанатическая приверженность к своей группировке, фракции и т. п. (примеч. пер.)-

«Эпоха катастроф»

шизм (если бы не его приверженность расовому превосходству): традиционализм, религиозную и этническую нетерпимость, подозрительность к любому новаторству. Фактически все эти чувства и идеи еще не были реализованы полностью, а если в какой-то мере и были, то не стали господствующими. В мусульманском мире между 1918 и 1945 годами очень быстро шла массовая исламская мобилизация. Так, основанное Хасаном аль-Банной в 1928 году фундаменталистское движение «Братья-мусульмане», устойчиво враждебное к либерализму и коммунизму, стало главным выразителем недовольства египетских масс в 1940-х годах. Его политическая близость к идеологии «держав оси» была не только тактической, особенно если принять во внимание его враждебность к сионизму. Однако движения и политики, пришедшие к власти в исламских государствах, иногда на плечах фундаменталистски настроенных масс, являлись светскими и современно мыслящими. Египетские полковники, впоследствии совершившие революцию 1952 года, были просвещенными интеллектуалами, действовавшими в контакте с малочисленными группами египетских коммунистов, руководимых, кстати, в основном евреями (Perrault, 1987}- На Индийском субконтиненте Пакистан (порождение *930—1940-х годов) правильно называли «замыслом секуляризованных элит, принужденных, в силу территориальной разобщенности мусульманского населения и противодействия индуистского большинства, назвать свое политическое общество исламским, а не просто национально-сепаратистским» (Lapidus, 1988, р. 738). В Сирии руководство осуществляла Партия арабского социалистического возрождения (БААС), основанная в 1940-х годах двумя получившими образование в Париже школьными учителями, которые, несмотря на присущий арабам мистицизм, по своей идеологии являлись антиимпе-

риалистами и социалистами. Сирийская конституция не содержит ни единого упоминания об исламе. Политика Ирака (до войны в Персидском заливе 1991 года) определялась всевозможными комбинациями офицеров-националистов, коммунистов и баасистов, преданных арабскому единству и социализму (по крайней мере теоретически), но явно не заповедям Корана. Как в силу местных особенностей, так и благодаря тому, что алжирское революционное движение имело широкую поддержку масс (и, не в последнюю очередь, большого количества рабочих-эмигрантов зо Франции), ислам оказал сильное влияние на алжирскую революцию. Однако революционеры тогда (в 1956 году) пришли к выводу, что «их дело — это борьба, цель которой — победа над колониализмом, а не религиозная война» (Lapidus, 1988, р. 693), и предложили создать светскую демократическую республику, ставшую по конституции однопартийным социалистическим государством. Несомненно, антифашистский этап — единственный период, когда действующие коммунистические партии получили значительную поддержку и обрели влияние в некоторых частях исламского мира, особенно в Сирии, Ираке Против общего врага 19 л

и Иране, Только гораздо позже голоса прогрессивных светских лидеров были заглушены массовой политикой возрождения фундаментализма (см. главы 12 И 13).

Несмотря на столкновения интересов, обострившиеся после войны, взгляды антифашистов развитых западных стран и антиимпериалистов в их колониях совпадали в том, что и те и другие видели свое послевоенное будущее в свете социальных преобразований. СССР и местные коммунисты помогали преодолеть возникавшие противоречия. Однако, в отличие от европейского театра военных действий, неевропейские поля сражений не принесли коммунистам важных политических побед, за исключением тех мест, где, как и в Европе, задачи антифашистского и национального/социального освобождения совпали: в Китае и Корее, где колониалистами являлись японцы, и в Индокитае (Вьетнам, Камбоджа, Лаос), где главными врагами свободы оставались французы, местная администрация которых перешла на службу к японцам после того, как они оккупировали территорию Юго-Восточной Азии. В этих странах коммунизму было суждено победить в послевоенную эпоху под руководством Мао, Ким Ир Сена и Хо Ши Мина. В других местах лидеры государств, стремившихся к деколонизации, пришли из движений в основном левых, однако для них собственные проблемы значили больше, чем вопрос поражения или победы в войне с «державами оси». Однако даже они после разгрома фашизма считали ситуацию в мире достаточно оптимистичной. Две сверхдержавы не являлись сторонниками прежнего колониализма, по крайней мере на бумаге. Противники колониализма пришли к власти в центре самой огромной империи — Британской. Силы и легитимность старого колониализма были существенно подорваны. Шансы на освобождение казались велики, как никогда раньше. Так на самом деле и произошло, правда не без жестоких арьергардных боев со стороны старых империй.

VIII

Таким образом, поражение «держав оси», точнее, Германии и Японии не вызвало скорби в мире, за исключением самих этих стран, население которых до последнего дня сражалось с преданностью, упорством и огромной боеспособностью. В конце войны фашизму не удалось поднять на борьбу никого, кроме небольшой горстки правых радикалов (большая часть которых оставалась на политической обочине в своих собственных странах), нескольких националистических групп, надеявшихся осуществить свои цели при помощи союза с Германией, и наемников, завербованных в нацистскую армию на оккупированных территориях. Японцам удалось привлечь на свою сторону симпатию лишь на короткое время, сыграв на принадлежности к желтой, а не Против общего врага

и Иране. Только гораздо позже голоса прогрессивных светских лидеров были заглушены массовой политикой возрождения фундаментализма (см. главы 12 И 13).

как они оккупировали территорию Юго-Восточной Азии. В этих странах коммунизму было суждено победить в послевоенную эпоху под руководством Мао, Ким Ир Сена и Хо Ши Мина. В других местах лидеры государств, стремившихся к деколонизации, пришли из движений в основном левых, однако для них собственные проблемы значили больше, чем вопрос поражения или победы в войне с «державами оси». Однако даже они после разгрома фашизма считали ситуацию в мире достаточно оптимистичной. Две сверхдержавы не являлись сторонниками прежнего колониализма, по крайней мере на бумаге. Противники колониализма пришли к власти в центре самой огромной империи — Британской. Силы и легитимность старого колониализма были существенно подорваны. Шансы на освобождение казались велики, как никогда раньше. Так на самом деле и произошло, правда не без жестоких арьергардных боев со стороны старых империй.

VIII

19 2 «Эпоха катастроф»

белой расе. Притягательность европейского фашизма объяснялась тем, что ок обеспечивал защиту от рабочих движений, социализма, коммунизма и безбожной Москвы, являвшейся их вдохновительницей. Благодаря этому он получил значительную поддержку среди консервативно настроенных обеспеченных слоев, хотя большой бизнес всегда руководствовался скорее прагматическими, а не принципиальными соображениями. Однако эта притягательность разбилась о неудачи и поражения. В любом случае суммарным итогом господства двенадцати лет национал-социализма явилось то обстоятельство, что огромные пространства в Европе теперь оказались под властью большевиков.

Итак, фашизм пошел ко дну, как ком земли, брошенный в реку, фактически навсегда исчезнув с политической сцены, за исключением Италии, где умеренное неофашистское движение (Movimento Sociale Italiano), почитающее Муссолини, неизменно присутствует в итальянской политике. Это произошло не только благодаря исключению из политики фигур, ранее занимавших высокое положение в фашистских режимах (но не из государственных учреждений и общественной жизни). Это произошло даже не благодаря эмоциональному потрясению, которое пережили добропорядочные немцы (и, хотя и иначе, законопослушные японцы), чей мир рухнул в-физическом и моральном хаосе 1945 гоДа и ДЛЯ кого верность своим прежним взглядам только ухудшала положение. Фашизм мешал приспособиться к новой, поначалу с трудом приемлемой жизни под властью оккупационных правительств, навязывавших им свои институты власти и нормы поведения и прокладывавших рельсы, по которым теперь обязаны были катиться их поезда. Национал-социализм ничего не мог предложить послевоенной Германии, кроме воспоминаний. Типично, что в наиболее приверженной национал-социализму части гитлеровской Германии, особенно в Австрии (которая благодаря повороту международной дипломатии была причислена к невиновным), послевоенная политика вскоре стала такой же, какой она была до начала уничтожения демократии в 1933 году, разве что в ней начал просматриваться легкий левый уклон (Flora, 1983, р- 99)- Фашизм исчез вместе с прекращением мирового кризиса, который позволил ему возникнуть. Да он никогда и не был, даже теоретически, мировой программой или политическим проектом.

С другой стороны, антифашистский союз, каким бы искусственным и недолговечным он ни был, смог объединить исключительное по своему диапазону число сил. Более того, это был созидательный, а не разрушительный и, в некоторых отношениях, долгосрочный союз. Его идеологическую основу составляли общие ценности и устремления эпохи Просвещения и революций: прогресс на основе науки и здравого смысла, образование, всенародно избранное правительство, отсутствие всякого неравенства по рождению или происхождению, создание общества, обращенного в будущее, а не в прошлое. Некоторые из этих сходных черт существовали только на бумаге, хотя небе-Против общего врага 193

зынтересен тот факт, что политические образования, столь далекие от западных и фактически любых демократий, как Эфиопия при Менгисту, Сомали до свержения Сиада Барре, Северная Корея во времена Ким Ир Сена, Алжир и коммунистическая Восточная Германия, стали официально называть себя демократическими или народно-демократическими республиками. Подобные ярлыки фашистские, авторитарные и даже традиционно консервативные режимы в период между Первой и Второй мировыми войнами отвергли бы с презрением. В других отношениях общность устремлений не была столь далека от реальности. Западный конституционный капитализм, коммунистические системы и третий мир были одинаково преданы идее равенства рас и полов, т. е. они все потерпели неудачу в своих устремлениях, но не в путях, отличавших участь одного от другого. Все они являлись светскими государствами. Существенно также то, что после 1945 года фактически все эти государства сознательно отвергали главенствующую роль рынка и верили в активную роль государства в руководстве экономикой и ее планировании. С трудом можно вспомнить, что в эпоху неолиберальной экономической догмы, между началом 1940-х и 1970-х годов, самые престижные и влиятельные до этого сторонники полной рыночной свободы, как, например, Фридрих фон Хайек, считали себя и себе подобных пророками в пустыне, тщетно предупреждавшими беззаботный западный капитализм о том, что он стремительно движется «по дороге к рабству» (Hayek, 1944} • На самом же деле он вступал в эпоху экономических чудес (см. главу д)- Капиталистические правительства были убеждены, что только экономический интервенционизм * может воспрепятствовать возвращению к экономическим катастрофам периода между Первой и Второй мировыми войнами и избежать политической опасности радикализации населения и выбора им коммунизма, как оно некогда выбрало Гитлера. Страны третьего мира верили, что только действия государства смогут вывести их экономику из отсталости и зависимости. Деколонизированный мир, следуя примеру Советского Союза, должен был считать, что его будущим является социализм. Советский Союз и его только что расширившееся «семейство» не верили ни во что, кроме централизованного планирования. И все эти три мировые зоны вступили в послевоенный мир с убеждением, что победа над «державами оси», достигнутая благодаря не только политическому объединению и революционной политике, но благодаря крови и оружию, открыла новую эру социальных преобразований.

До некоторой степени они оказались правы. Никогда так резко не менялся земной шар и жизнь людей на нем, как в эпоху, начало которой ознамено-

* Политика вмешательства правительства в экономическую деятельность в стране или в политическую деятельность других стран (пршиеч. пер.)-

194 «Эпоха, катастроф»

вало облако в форме гриба над Хиросимой и Нагасаки. Но, как всегда, история обращала мало внимания на устремления людей, даже тех, от которых зависели судьбы государств. В действительности социальные преобразования не только не планировались, но и не предполагались. Во всяком случае, первым непредвиденным последствием их спонтанности явился почти немедленный распад великой антифашистской коалиции. Как только не стало фашизма, против которого необходимо было объединяться, капитализм и коммунизм опять были готовы считать друг друга смертельными врагами.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Искусство 1914—А945 годов

Париж сюрреалистов—это маленькая вселенная (...) Она ничем не отличается от большой

вселенной—космоса. Здесь тоже есть перекрестки, на которых вспыхивают призрачные

сигнальные огни, а невероятные аналогии и связи между событиями—обычное явление. Это край,

где рождается лирическая поэзия сюрреализма.

Вальтер Бенъямин. «Сюрреализм» (Walter Benjamin, «One Way Street», 1979, p. 231)

Похоже, новая архитектура с трудом приживается в США (...) Приверженцы нового стиля полны

энтузиазма, а некоторые из них действуют в назойливой и наставительной манере поборников

единого налога (...) Однако, за исключением области промышленного дизайна, не заметно, чтобы

они обрели много сторонников.

Г. Л. Менкен, 1931

Почему талантливые дизайнеры, явно не отличающиеся склонностью к анализу, иногда могут

предугадать форму вещей завтрашнего дня лучше, чем профессиональные аналитики,—один из

самых неясных вопросов истории, а для историков культуры один из самых важных. Он, безусловно, является ключевым для специалистов, желающих выяснить влияние «эпохи катастроф» на мир высокой культуры, на элитарное искусство, и прежде всего на авангард, поскольку общеизвестно, что эти виды искусства фактически предугадали крушение либерально-буржуазного общества еще за несколько лет до его начала (Эпоха империи, глава 9)- В 1914 году уже существовали все течения, которые включало в себя широкое и довольно неопределенное понятие «модернизм»: кубизм, экспрессионизм, футуризм, абстракционизм, функционализм, означавший в том числе и отказ от украшательства в архитектуре, отказ от тональностей в музыке, разрыв с традициями в литературе.

196

«Эпоха катастроф»

К этому времени большинство самых известных «модернистов» уже были зрелыми, создавшими много работ мастерами, иногда даже знаменитыми Даже Т. С. Элиот, чья поэзия не публиковались до 1917 года, к этому времени уже являлся частью авангардного пейзажа Лондона (вместе с Паундом он был сотрудником журнала «Blast» Уиндема Льюиса). Дети i88o-x годов, сорок лет спустя они по-прежнему оставались символами модернизма. И тот факт, что множество мужчин и женщин, родившихся уже после войны., смогло также пополнить списки выдающихся модернистов, менее удивителен, чем доминирование старшего поколения* *. (Так, даже преемники Шёнберга—Альбан Берг и Антон Веберн принадлежат к поколению i88o-x.) Фактически единственными формальными новшествами после 1914 года в мире авангарда были два течения — дадаизм, ставший предшественником сюрреализма в Западной Европе, и порождение Советов — конструктивизм на Востоке. Конструктивизм — переход к скелетообразным пространственным, преимущественно движущимся конструкциям, в реальной жизни имеющим ближайшие аналогии в каких-нибудь ярмарочных сооружениях (гигантских колесах, экскаваторных ковшах и т. д.), был скоро усвоен господствующими тенденциями в архитектуре и индустриальном дизайне, большей частью через деятельность немецкого художественно-ремесленного объединения «Баухауз» (о котором ниже). Наиболее претенциозные конструктивистские проекты, такие как знаменитая вращающаяся башня Татлина в честь Коммунистического интернационала, никогда не были построены или прожили недолгую жизнь в качестве оформления ранних советских публичных ритуалов. В действительности конструктивизм лишь ненамного расширил арсенал архитектурного модернизма.

Дадаизм зародился среди разнородной группы эмигрантов в Цюрихе (где другая группа эмигрантов во главе с Лениным дожидалась революции) в 1916 году как безнадежный, но ироничный нигилистический протест против мировой войны и общества, ее породившего, включая и его искусство. Поскольку это течение отрицало искусство вообще, оно не имело формальных черт, хотя позаимствовало несколько приемов из довоенного кубистского и футуристического авангарда, в особенности коллаж, или склеивание всяких остатков и обрезков, включая куски картин. В ход шло практически все, что могло вызвать шок у традиционных буржуазных любителей искусства. Принципом дадаизма был скандал. Так, демонстрация писсуара в качестве произведения искусства, устроенная Марселем Дюшаном (1887—1968) в Нью-Йор-

* Матисс и Пикассо, Шёнберг и Стравинский, Гропиус и Мис ван дер РОЭ, Пруст, Джеймс Джойс, Томас Манн и Франц Кафка,

Пейте, Эзра Паунд, Александр Блок и Анна Ахматова.

** Среди прочих здесь Исаак Бабель (1894). Ле Корбюзье (1897), Эрнест Хемингуэй (1899), Бертольд Брехт, Гарсиа Лорка и

Ганс Айслер (оба родились в 1898), Курт Вайль (1900), Жан Поль Сартр (1905) и У. X. Оден (1907).

Искусство igi4—1945 годов 197

ке в 1917 году, была полностью в духе дадаизмз, к которому он примкнул по возвращении из

США; но его последующий тихий уход от занятий всеми видами искусства (он предпочел игру в

шахматы) был совсем не в духе этого течения. Поскольку в дадаизме не могло быть ничего тихого.

Сюрреализм, также проповедовавший отказ от традиционного искусства, так же склонный к

публичным скандалам и даже в большей мере тяготевший к социальной революции, стал чем-то

более серьезным, чем просто протест, чего и можно было ожидать от движения, зародившегося во

Франции, стране, где каждая мода нуждается в теории. В действительности можно сказать, что,

поскольку дадаизм выдохся в начале 1920-х годов вместе с эпохой войны и революции, которые

его породили, сюрреализм возник из него как «призыв к возрождению творческой фантазии,

основанной на открытом психоанализом Бессознательном, а также на возродившемся интересе к

магическому, случайному, иррациональному, к символам и снам» (Willett, 1978)-

В некотором отношении это было возрождение романтизма в одеждах двадцатого века (Эпоха

революции, глава 14), но с более острым ощущением абсурдности и комизма происходящего. В отличие от главных модернистских авангардных течений, но подобно дадаизму, сюрреализм не интересовали формальные новации как таковые: было неважно, выражалось ли Бессознательное в беспорядочном потоке слов «автоматического письма» или в педантичной академической манере девятнадцатого века, в которой Сальвадор Дали (1904—1989) писал свои тающие, плавящиеся, текучие часы в пустынных пейзажах. Единственное, что было важно,— это осознание возможностей спонтанного воображения, не сдерживаемого рациональными системами контроля, создание гармонии из хаоса, жизненно необходимой логики из того, где логика отсутствует полностью или просто невозможна. «Замок в Пиренеях» Ре не Магритта (1896—1967), написанный в манере почтовой открытки, вздымается на вершине огромной скалы, как будто он здесь вырос. И лишь скала, похожая на гигантское яйцо, плывущее по небу над морем, выписана с реалистической тщательностью.

Сюрреализм стал подлинным дополнением к набору авангардных искусств, его новаторство подтверждалось способностью вызвать шок, непонимание, а иногда и смущенный смех даже среди ветеранов-авангардистов. Такой была моя собственная, вероятно еще юношеская, реакция на международную выставку сюрреалистов в Лондоне в 1936 году, а позднее и на работы приятеля-сюрреалиста, чье стремление создать точную копию маслом фотографии человеческих внутренностей оказалось выше моего понимания. Тем не менее при взгляде назад сюрреализм видится на редкость плодовитым течением, прежде всего во Франции, Испании и латиноамериканских странах, где было сильно французское влияние. Он оказал воздействие на известных поэтов во Франции (Элюар и Арагон), в Испании (Гарсиа Лорка), в Восточной 19 0 «Эпоха катастроф»

Европе и Латинской Америке (Сезар Валехо в Перу, Пабло Неруда в Чили). Безусловно, его отголоски можно было услышать значительно позднее з «магической прозе реализма» этого континента. Его образы, воплощенные в работах Макса Эрнста (1891—1976), Магритта, Хуана Миро (1893—1983) и Сальвадора Дали являлись отображением наших видений. Кроме того, в отличие от большинства более ранних западных авангардистских течений, он внес свой вклад и в основной вид искусства двадцатого века—кинематограф. Не случайно кино обязано сюрреализму приобретением не только в лице Луиса Бунюэля (igoo—1983), но также и главного французского кинодраматурга этого времени, Жака Превера (1900—1977). Фотожурналистика обязана символизму появлением Анри Картье-Брессона (1908).

Однако, если брать в общем, все это являлось продолжением авангардистской революции в области изящных искусств, которая началась еще до того, как мир, чье крушение она отображала, реально рухнул в пропасть. Говоря о революции «эпохи катастроф», следует отметить три особенности: авангард стал частью признанной культуры, он влился в ткань каждодневной жизни и, самое главное, резко политизировался, гораздо более, чем какие-либо другие виды искусства «эпохи революции». Кроме того, мы не должны забывать, что в течение всего этого периода он оставался изолированным от вкусов и интересов широкой публики даже на Западе, хотя и имел к ней большее отношение, чем она сама сознавала. Он не пользовался массовым интересом и любовью и был признаваем лишь меньшинством, хотя и несколько более многочисленным, чем до 1914 года.

Утверждение, что новый авангард стал основой современного искусства, означает не то, что он вытеснил классическое искусство, и модные течения, а то, что он стал дополнением к ним и подтверждением серьезного интереса к вопросам культуры. Мировой оперный репертуар оставался таким же, как и в «эпоху империи», поскольку ведущие оперные композиторы родились еще в начале i86o-x годов (Рихард Штраус, Масканьи) или даже раньше (Пуччи-ни, Леонкавалло, Яначек), и находился на периферии модернизма. Таким он в общих чертах остается до сих пор *. Тем не менее традиционный партнер оперы, балет, был перенесен на авангардную почву великим русским импресарио Сергеем Дягилевым (1872—1929) в основном во время Первой мировой войны. После его постановки балета «Парад» в 1917 году в Париже (декорации Пикассо, музыка Сати, либретто Жана Кокто, текст программки Гийома Аполлинера) декорации основоположников кубизма Жоржа Брака (1882—1963) и Хуана Гриса (1887—i927), музы-

* Немаловажно, что, за сравнительно редкими исключениями (Альбан Берг, Бенджамин Бриттен), основные произведения для

оперной сцены после 1918 года, например «Трехгрошовая опера» и «Порги и Бесс», были написаны не для официальных

оперных театров.

Искусство 1914—1945 годов 199

ка, написанная или переработанная Стравинским, де Фальей, Пуленком, стали частью

современного балета, а классическая хореография подверглась модернизации. До 1914 года, по

крайней мере в Великобритании, выставки постимпрессионистов подвергались насмешкам обывателей, а Стравинский вызывал скандалы везде, где появлялся, так же как и ярмарка Armory Show в Нью-Йорке и повсюду, где она проводилась. После Первой мировой войны обыватели смирились с провокационными выставками модернистов, вызывающими проявлениями независимости от дискредитировавшего себя предвоенного мира и манифестами культурной революции. С помощью модернистского балета, используя уникальное сочетание привлекательности для снобов, магнетизма моды (с помощью нового журнала «Vogue») и элитарного художественного статуса, авангард вырвался из тюрьмы. Благодаря Дягилеву, как писал один британский журналист-искусствовед в i92o-x годах, «толпа наслаждалась декорациями лучшего и самого осмеянного из живущих ныне художников. Он дал нам современную музыку без рыданий и современную живопись без смеха» (Mortimer, 1925).

Балет Дягилева стал лишь одним из проводников авангардного искусства, которое в каждой стране имело~свои особенности. Не было единым и авангардное искусство, распространявшееся в западном мире вопреки продолжавшейся гегемонии Парижа во многих областях элитарной культуры, еще усилившейся после 1918 года благодаря притоку в Париж американцев (поколения Хемингуэя и Скотта Фицджгральда). Единого высокого искусства старого мира в Европе больше не существовало. Париж соперничал с осью Москва— Берлин, пока победы Сталина и Гитлера не заставили замолчать русских и немецких авангардистов. На развалинах Австро-Венгерской и Османской империй писатели и поэты прокладывали свой обособленный путь в литературе, поскольку до возникновения антифашистской диаспоры в 193о-е годы никто серьезно не занимался переводами. Необычайный расцвет испаноязычной поэзии по обе стороны Атлантики был почти не известен в мире, пока на него не упал отсвет гражданской войны в Испании 1936— 1939 годов. Но даже виды искусства, в минимальной степени стесненные языковым барьером,— музыка и живопись—были менее интернациональны, чем это можно было предполагать, что показывает сравнение известности, например, Хиндемита в Германии и за ее пределами или Пуленка во Франции и вне ее. Просвещенные английские знатоки искусства, хорошо знакомые даже с малоизвестными представителями парижской школы, могли вообще не слыпшть имен таких немецких художников-экспрессионистов, как Эмиль Нольде и Франц Марк. На самом деле существовало только два вида авангардного искусства, приводивших в восхищение апологетов авангарда всех передовых стран, и оба они являлись детищем Нового Света: кино и джаз. Кино было взято на вооружение авангардом во время Первой мировой войны, хотя до этого не

«Эпоха катастроф»

пользовалось его вниманием (см. Эпоху империи). Стало обязательным не просто восхищение кино и его ярчайшим представителем Чарли Чаплином (которому посвятили свои произведения почти все поэты-современники), но многие авангардные художники сами стали заниматься производством фильмов, главным образом в Веймарской Германии и Советский России, где влияние авангарда было наиболее сильно. Интеллектуальное кино, которым в «эпоху катастроф» эстеты восхищались в маленьких специализированных кинозалах во всех уголках земного шара, состояло из таких авангардных творений, как, например, «Броненосец „Потемкин"» Сергея Эйзенштейна (1898— 1948), снятый в 1925 году и считавшийся шедевром всех времен. Эпизод со ступенями одесской лестницы из этого фильма, который никто, когда-либо смотревший этот фильм (как и я, видевший его в авангардном кинотеатре на Чаринг-Кросс в 1930 году), не сможет забыть, признан «классическим эпизодом Ы'МО: о кино и, возможно, самыми значительными шестью минутами в истории мирного кино» (Manvell, 1944, Р- 47—4в).

С середины 1930-х годов интеллектуалы оказывали предпочтение популистскому французскому кино Рене Клера, Жана Ренуара (что характерно, сыну художника), Марселя Карне, экс-сюрреалиста Превера и~Орика, бывшего члена авангардного музыкального объединения «Шестерка» («Les Six»). Они, как любили подчеркивать критики-неинтеллектуалы, доставляли меньше удовольствия, хотя, без сомнения, в художественном отношении имели гораздо более высокий уровень, чем огромное число фильмов, которые сотни миллионов (включая и интеллектуалов) смотрели каждую неделю во все более роскошных и огромных дворцах-кинотеатрах. Главным образом это была продукция Голливуда. С другой стороны, расчетливые голливудские продюсеры почти так же быстро, как и Дягилев, поняли, какую прибыль может принести авангардное искусство. «Дядюшка» Карл Леммле, владелец «Universal Studios», возможно, имевший наименьшие интеллектуальные амбиции из всех голливудских боссов, позаботился обзавестись самыми новыми идеями и самыми модными режиссерами-авангардистами во время

своих ежегодных поездок к себе на родину в Германию, в результате чего основная продукция его студии, фильмы ужасов (о Франкенштейне, Дракуле и т. п.) иногда оказывались довольно похожими копиями образцов немецкого экспрессионизма. Поток режиссеров из Центральной Европы, таких как Ланг, Любич и Уайлдер, устремившихся через Атлантику в Новый Свет (практически все они являлись интеллектуальной элитой своих стран), имел значительное влияние на Голливуд, не говоря о таких мастерах своего дела, как Карл Фройнд (1890— 1969) или Эжен Шаффтан (1893—1977)- Однако о развитии кино и массовых видов искусства мы поговорим ниже. Джаз того времени, т. е. «эпохи джаза», являвшийся своеобразной комбинацией музыки американских негров и синкопированной ритмичной танце-Искусство ipi4—1945 годов 2 01

вольной музыки в необычной обработке, резко отличался от традиционных стандартов и получил почти безоговорочное международное признание в авангардной среде не столько за свои собственные заслуги, сколько благодаря тому, что стал еще одним символом модернизма, века машин, разрыва с прошлым—словом, еще одним манифестом культурной революции. (На фотографии сотрудников «Баухауза» они изображены рядом с саксофоном.) До наступления второй половины двадцатого столетия подлинная страсть к тому джазу, который теперь считается главным вкладом США в музыку двадцатого века, была редкой в среде просвещенных интеллектуалов, вне зависимости от того, придерживались они авангардистских взглядов или нет. Его пропагандистов, одним из которых стал я сам после приезда в Лондон Дюка Эллингтона в 1933 году, было очень немного.

Будучи локальной разновидностью модернизма, в период между Первой и Второй мировой войнами джаз стал знаменем тех, кто стремился показать одновременно свою образованность и современность. Неважно, читал ли человек признанных авторов или нет (к примеру, в среде образованных английских школьников первой половины 1930-х годов такими авторами считались Томас Элиот, Эзра Паунд, Джеймс Джойс и Д. Г. Лоуренс), было неприлично не уметь умно рассуждать о них. Однако, возможно, более интересно то, что культурный авангард каждой страны переписал или переосмыслил прошлое с тем, чтобы приспособить его к современным требованиям. Англичанам велели забыть о Мильтоне и Теннчсоне и восхищаться Джоном Донном. Самый влиятельный английский критик того периода, Ф. Р. Ливис из Кембриджа, даже придумал канон, или «великую традицию» английских романов, которая была прямо противоположна действительной традиции, поскольку не включала в исторический ряд все, что не нравилось критику: например, всего Диккенса, за исключением одного романа, который до тех пор считался самым неудачным произведением писателя,—«Тяжелые времена»*. Для поклонников испанской живописи Мурильо теперь был выброшен за борт, однако восхищение Эль Греко стало обязательно для всех. Почти всё, имевшее отношение к «эпохе капитала» и «эпохе империи» (кроме авангардного искусства), не просто отвергалось — на него фактически не обращали внимания. Это демонстрировалось не только стремительным падением цен на произведения академического искусства девятнадцатого века (и одновременным, но все еще скромным повышением цен на живопись импрессионистов и более поздних модернистов): они практически не продавались до 19бо-х годов. Даже робкие попытки признать достоинства викторианской ар-

* Справедливости ради стоит сказать, что со временем профессор Ливис нашел, хотя и не без усилия над собой, более подходящие слова для характеристики творчества этого великого писателя. Искусство 1914—1945 годов 2 01

вальной музыки в необычной обработке, резко отличался от традиционных стандартов и получил почти безоговорочное международное признание в авангардной среде не столько за свои собственные заслуги, сколько благодаря тому, что стал еще одним символом модернизма, века машин, разрыва с прошлым—словом, еще одним манифестом культурной революции. (На фотографии сотрудников «Баухауза» они изображены рядом с саксофоном.) До наступления второй половины двадцатого столетия подлинная страсть к тому джазу, который теперь считается главным вкладом США в музыку двадцатого века, была редкой в среде просвещенных интеллектуалов, вне зависимости от того, придерживались они авангардистских взглядов или нет. Его пропагандистов, одним из которых стал я сам после приезда в Лондон Дюка Эллингтона в 1933 году, было очень немного.

Томас Элиот, Эзра Паунд, Джеймс Джойс и Д. Г. Лоуренс), было неприлично не уметь умно рассуждать о них. Однако, возможно, более интересно то, что культурный авангард каждой страны переписал или переосмыслил прошлое с тем, чтобы приспособить его к современным требованиям. Англичанам велели забыть о Мильтоне и Теннчсоне и восхищаться Джоном Донном. Самый влиятельный английский критик того периода, Ф. Р. Ливис из Кембриджа, даже придумал канон, или «великую традицию» английских романов, которая была прямо противоположна действительной традиции, поскольку не включала в исторический ряд все, что не нравилось критику: например, всего Диккенса, за исключением одного романа, который до тех пор считался самым неудачным произведением писателя,—«Тяжелые времена»*. Для поклонников испанской живописи Мурильо теперь был выброшен за борт, однако восхищение Эль Греко стало обязательно для всех. Почти всё, имевшее отношение к «эпохе капитала» и «эпохе империи» (кроме авангардного искусства), не просто отвергалось — на него фактически не обращали внимания. Это демонстрировалось не только стремительным падением цен на произведения академического искусства девятнадцатого века (и одновременным, но все еще скромным повышением цен на живопись импрессионистов и более поздних модернистов): они практически не продавались до ig6o-x годов. Даже робкие попытки признать достоинства викторианской ар-

202 «Эпоха катастроф»

хитектуры расценивались как намеренная провокация по отношению к истинно хорошему вкусу, ассоциировавшаяся с реакционностью. Автор, выросший среди великих памятников архитектуры либерально-буржуазного общества, окружавших центральную часть Вены, усвоил путем некоего культурного осмоса, что их следовало рассматривать как эклектичные или помпезные или и то и другое вместе. Подобные сооружения в массовом масштабе стали сносить в 1950-е и грбо-е годы—самое губительное для современной архитектуры десятилетие. Именно в связи с этим «Викторианское общество защиты зданий 1840—1914 годов» было создано в Великобритании только в 1958 году (более чем через двадцать лет после создания «Георгианской группы», целью которой являлась защита не столь сильно разрушаемого наследия восемнадцатого века). Воздействие авангарда на коммерческое кино само по себе говорит о влиянии модернизма на повседневную жизнь. Он делал это косвенно, через изделия, которые широкая публика не считала произведениями искусства и соответственно не думала судить по критериям эстетической ценности: главным образом через рекламу, промышленный дизайн, коммерческие печатные издания, графику и различные предметы обихода. Так,~бдин из пиков модернизма—знаменитый стул из трубок Марселя Брюйера (1902—1982) нес огромный идеологический и эстетический заряд (Giedion, 1948, р. 4Л8—495)-Однако ему суждено было оставить свой след в современном мире не в качестве манифеста, а в качестве скромного, но получившего широкое распространение переносного складного стула. Тем не менее нет никакого сомнения, что за те двадцать лет, что прошли с начала Первой мировой войны, модернизм наложил заметный отпечаток на жизнь крупных городов всего западного мира—даже в таких странах, как США и Великобритания, которые, казалось, были совершенно к нему невосприимчивы еще в 1920-6 годы. В обтекаемых формах, наводнивших американский дизайн подходящих и не подходящих для этого предметов с начала 1930-х годов, был слышен отзвук итальянского футуризма. Стиль «ар деко» (получивший название от парижской выставки декоративных искусств в 1925 году) перенял модернистскую угловатость абстракционизма. Книжная революция i93Q-x годов, произведенная изданием дешевых книг в мягкой бумажной обложке (издательство «Penguin Books»), несла знамя авангардистской типографии Йена Чичольда (1902— 1974)- Но прямой штурм модернизм пока еще откладывал. Лишь после окончания Второй мировой войны так называемый «интернациональный стиль» модернистской архитектуры изменил облик городов, хотя его главные пропагандисты и исполнители — Гропиус, Ле Корбюзье, Мис ван дер РОЭ, Фрэнк Ллойд Райт и т. д.—уже давно создавали свои работы. Авангард почти не оказал влияния (за исключением явной нелюбви к украшениям) на практику строительства общественных зданий, включая проекты, выполняемые по за-Искусство 1914—* 945 годов 2 0 3

казам левых муниципалитетов, которые по идее должны были поддерживать социально сознательную новую архитектуру. Большая часть массовой реконструкции рабочих кварталов «Красной Вены» в 1920-6 годы была осуществлена архитекторами, сыгравшими очень незначительную роль в истории архитектуры. Но не столь монументальные атрибуты

повседневной жизни быстро приобрели черты модернизма.

В какой степени на этот процесс повлияло прикладное искусство и «ар ну-ео», с помощью которых авангард вошел в повседневную жизнь, какое влияние оказали на него русские конструктивисты, революционизировавшие дизайн предметов массового потребления, а в какой степени это произошло благодаря удобству применения лаконичных авангардных форм в современном домашнем дизайне (например, дизайне кухни), оставим решать историкам искусства. Но остается фактом то, что недолговечное объединение, начинавшееся как политический и художественный авангардистский центр, задавало тон в архитектуре и прикладном искусстве в течение двух поколений. Это был «Баухауз» (igig—1933)—школа искусств и дизайна в Веймаре, а позднее в Дессау в Центральной Германии, чье существование совпало с Веймарской республикой («Баухауз74 был ликвидирован национал-социалистами вскоре после прихода Гитлера к власти). Список имен, ассоциировавшихся с «Баухаузом», похож на перечень персонажей сборника «Кто есть кто», посвященного передовому искусству,— от Рейна до Урала. Гропиус и Мис ван дер РОЭ, Лионель Фейнингер, Пауль Клее и Василий Кандинский, Малевич, Эль Лисицкий, Мохой-Надь и т. д. Влияние «Баухауза» основывалось не только на этих талантах, но (с 1921 года) на намеренном отходе от старых традиций в искусстве и использовании дизайна для практической пользы и промышленного производства: салоны автомобилей (Гропиус), сиденья в самолетах, рекламная графика (страсть русского конструктивиста Эль Лисицкого), не говоря уже о дизайне банкнот достоинством в один и два миллиона марок во время великой гиперинфляции в Германии в 1923 году.

Деятельности «Баухауза» (как показывают его нелады с некоторыми политиками) часто приписывали подрывной характер. Несомненно, политические убеждения оказывали решающее влияние на серьезные виды искусства «эпохи катастроф». В i930-e годы это коснулось даже Великобритании, все еще являвшейся гаванью социальной и политической стабильности среди моря европейской революции, и США, далеких от сойны, но не от Великой депрессии. Эти политические убеждения были, как правило, левыми. Радикальным любителям искусства было трудно, особенно в молодости, признавать, что творчество и прогрессивные взгляды могут не совпадать. Тем не менее глубоко реакционные взгляды, особенно в литературе, иногда выливавшиеся в сотрудничество с фашистами, были достаточно распространены в Западной Европе. Поэты Т. С. Элиот и Эзра Паунд в Великобритании, Уильям Батлер «Эпоха катастроф»

Йейтс (1865—1939) в Ирландии, романисты Кнут Гамсун (1859—1952) в Норвегии, страстный коллаборационист Д. Г. Лоуренс (1859—1930) в Великобритании и Луи Фердинанд Селин (1884— 1961) во Франции являются наглядными тому примерами. Выдающиеся таланты русской эмиграции нельзя, конечно, автоматически записать в «реакционеры», хотя некоторые из них были таковыми или стали впоследствии, поскольку отказ признать большевиков объединил эмигрантов разных политических взглядов.

Тем не менее вряд ли можно ошибиться, сказав, что после Первой мировой войны и Октябрьской революции и еще больше в эпоху антифашизма 1930-х и 1940-х годов авангардистами преимущественно являлись левые. Безусловно, война и революция политизировали ряд неполитических предвоенных авангардистских движений во Франции и России (большинство русских авангардистов, однако, не были сторонниками Октября). Поскольку влияние Ленина вернуло марксизм обратно в западный мир в качестве единственной серьезной теории и идеологии социальной революции, оно обеспечило превращение авангарда в то, что национал-социалисты, весьма справедливо, называли «культурным большевизмом». Дадаизм поддерживал революцию. Его наследник — сюрреализм колебался в выборе модели революции, отдавая предпочтение Троцкому перед Сталиным. Ось Москва—Берлин, оказавшая столь сильное влияние на культуру Веймарской республики, основывалась на общих политических симпатиях. Мис ван дер РОЭ создал памятник убитым лидерам спартаковцев Карлу Либкнехту и Розе Люксембург по предложению Германской коммунистической партии. Гропиус, Бруно Тот (i88o—1938), Ле Корбюзье, Ганс Майер и вся «бригада Баухауза» принимали советские заказы (правда, это происходило в то время, когда Великая депрессия сделала СССР не только идеологически, но и профессионально привлекательным для западных архитекторов). Даже не особенно политизированный германский кинематограф стал радикализироваться, о чем свидетельствует творчество замечательного режиссера Г. В. Пабста (1885—1967), которому гораздо больше нравилось снимать женщин, чем общественные события, и который позже с готовностью работал при фашистском режиме. Однако в последние годы Веймарской республики он снял несколько

крайне радикальных фильмов, включая «Трехгрошовую оперу» Брехта—Вайля. Трагедией художников-модернистов, левых и правых, стало то, что сходные с ними по убеждениям массовые движения и политики (не говоря уже о противниках) отвергали их. За частичным исключением итальянского фашизма, на который оказал влияние футуризм, новые авторитарные режимы, каклевые, так и правые, в архитектуре предпочитали старомодные монументальные здания и анфилады, в живописи и скульптуре — оптимистические сюжеты, на сцене—классику и идеологически выдержанную литературу. Гитлер, в котором, без сомнения, жил несостоявшийся художник, в конце концов Искусство 1914—1945 годов 205

нашел талантливого молодого архитектора Альберта Шпеера, способного воплотить в жизнь его гигантские замыслы. Однако ни Муссолини, ни Сталин, ни генерал Франко, способствовавшие созданию архитектурных динозавров, не начинали свою деятельность с удовлетворения личных амбиций. Ни немецкий, ни русский авангард не пережил эпохи Гитлера и Сталина, и две эти страны, ставшие зачинателями всего самого передового и выдающегося в искусстве 1920-х годов, затем почти исчезают с культурной сцены.

Оглядываясь назад, мы более ясно, чем современники, можем видеть, какой катастрофой в области культуры оказалась победа Гитлера и Сталина, т. е. насколько сильно авангардное искусство укоренилось на революционной почве Центральной и Восточной Европы. Похоже, что лучшие виноградные лозы искусства произрастали на выжженных лавой склонах вулканов. Это происходило не только потому, что революционеры от искусства получали большее официальное признание, а значит, и материальную поддержку, чем консерваторы, которым они пришли на смену, даже если политические власти не выражали энтузиазма по этому поводу. Анатолий Луначарский, «просвещенный комиссар», поощрял авангард, несмотря на то что Ленин обладал совершенно традиционным-вкусом в искусстве. Социал-демократическое правительство Пруссии перед своим изгнанием (без всякого сопротивления) в 1932 году властями ультраправого германского рейха вдохновило радикального дирижера Отто Клемперера устроить в одной из берлинских опер показ всех прогрессивных музыкальных шоу 1928—1931 годов. Видимо, неким необычным образом «эпоха катастроф» повысила восприимчивость и обострила чувства людей, живших в тот период в Центральной и Западной Европе. Они обладали жестким и безрадостным восприятием действительности, и эта жесткость и трагичность придавала талантам, которые сами по себе не были выдающимися, горький обличительный пафос. Один из примеров — Б. Травен, незначительный представитель эмигрантской анархистской богемы, некогда связанный с кратковременной мюнхенской советской республикой 1919 года, который впоследствии занялся литературой и стал писать трогательные рассказы о моряках и Мексике (фильм Хастона с Хамфри Богартом «Сокровище Сьерра-Мадре» был поставлен по мотивам одного из его произведений). Не будь этого трагического восприятия, он так и остался бы в заслуженной безвестности. Там, где такой художник терял чувство безысходности жизни, как, например, случилось с неистовым немецким сатириком Георгом Гроссом, когда он в 1933 году эмигрировал в США, не оставалось ничего, кроме профессионально сработанной сентиментальности.

Авангардное искусство Центральной Европы «эпохи катастроф» редко несло надежду, хотя его революционно настроенные представители по своим убеждениям являлись приверженцами оптимистического взгляда на будущее. Его наиболее яркие произведения, большинство которых было создано

2 0 0 «Эпоха катастроф»

до начала эпохи Гитлера и Сталина*, несли в себе дух апокалипсиса и трагедии: опера Альбана Берга «Воцек», «Трехгрошовая опера» (1928) и «Махэго-ни» (1931) Брехта и Вайля, «Мероприятие» (1930) Брехта и Эйслера, «Конармия» (1926) Исаака Бабеля, фильм Эйзенштейна «Броненосец Потемкин» (1925) и «Берлин, Александерплац» Альфреда Дёблина. Что касается крушения империи Габсбургов, то оно вызвало необычайно мощный поток литературы, от страстного обличительного пафоса «Последних дней человечества» Карла Крауса (1922) и двусмысленной буффонады «Бравый солдат Швейк» (1921) Ярослава Гашека до печального надгробного плача «Марша Радецкого» (1932) Йозефа Рота и бесконечного самокопания «Человека без качеств» (1930) Роберта Музиля. Ни одна серия политических событий двадцатого века не имела сравнимого по глубине влияния на воображение художников, хотя революция и гражданская война в Ирландии (1916—1922), повлиявшая на творчество О'Кейси, и мексиканская революция (1910—1920), нашедшая преломление в работах мастеров настенной росписи (но не русская революция), вдохновили искусство своих стран. Обреченная на крушение империя стала

метафорой западной элитарной культуры, которая сама была подорвана и находилась на грани краха. В странах Центральной Европы эти образы-долго еще появлялись в темных углах подсознания художников. Конец привычного порядка нашел отражение в «Дуинезских элегиях» (1913—1923) великого поэта Райнера Мария Рильке (1875—1926). Другой немецкоязычный писатель, живший в Праге, Франц Кафка (1883—1924), почти все произведения которого были опубликованы посмертно, передал еще более безысходное ощущение тупика, в который зашло человечество,—и личного и коллективного.

То было искусство, которое создавалось «в часы, когда рушился мир и почва ушла из-под ног», как писал ученый и поэт А. Е. Хаусман, весьма далекий от авангарда (Housman, 1988, р. 138). То было искусство, смотревшее на мир глазами «ангела истории», которого немецко-еврейский марксист Вальтер Беньямин (1892—1940) увидел в картине Пауля Клее «Angelas Novus»: Его лик обращен к прошлому. Там, где мы видим цепь событий, сн видит лишь катастрофу, обломки которой все множатся, уже достигая его ног. Если бы он только мог остаться, чтобы разбудить мертвых и склеить осколки разрушенного! Но от рая дует штормовой ветер, прижимая крылья ангела с такой силой, что он больше не может их сложить. Эта буря неумолимо несет его в будущее, к которому он повернулся спиной, а гру-

* «Никак не могу придумать, что сказать о Гитлере» («Mirfallt zu Hitler nichts etn»),—язвительно заметил великий австрийский сатирик Карл Краус. Это не помешало ему после долгого молчания посвятить около сотни страниц этому предмету. Его прозрения, однако, оказались не слишком глубокими.

Искусство 1914—1945 годов

да развалин у его ног вырастает до небес. Эта буря — то, что мы называем прогрессом. (Benjamin, 1971, Р- &4—Z5)

К западу от зоны революций и крушения старых режимов трагическое чувство неизбежности краха было менее острым, но будущее казалось так же покрыто тайной. Несмотря на шок после Первой мировой войны, связь с прошлым не была разорвана столь очевидно вплоть до 1930-х годов—десятилетия Великой депрессии, фашизма и неизбежного приближения войны*. Но даже в то время74 как можно заметить в ретроспективе, настроения западных интеллектуалов казались менее безнадежными и более оптимистическими, чем у их собратьев в Центральной Европе, разбросанных и изолированных друг от друга, или порабощенных жителей Восточной Европы, принужденных замолчать под угрозой террора. Интеллигенция Запада до сих пор чувствовала себя защитницей подвергающихся угрозе, но пока не разрушенных моральных ценностей, призванной возродить все то, что еще живо в обществе, если потребуется, путем его преобразования. Как мы увидим (глава i8), в большой степени слепота Запада-к происходящему в сталинском Советском Союзе являлась следствием убежденности, что СССР противопоставляет распаду разума ценности Просвещения, «прогресса» в старом добром смысле этого слова, гораздо более ясном, чем «ветер, дующий из рая» Вальтера Бень-ямина. Только у крайних реакционеров мир — непостижимая трагедия или, скорее, как в произведениях великого английского писателя того времени, Ивлина Во (1903—1966), черная комедия для стоиков; или, наконец, как у французского романиста Фердинанда Селина, кошмар даже для циников. Однако, хотя у самого тонкого и интеллектуального из молодых английских авангардных поэтов того времени—У. X. Одена (1907—1973) мы видим трагическое восприятие истории, группа, центром которой он являлся, находила это затруднительное положение человечества вполне приемлемым. Похоже, что самые талантливые авангардные английские художники—скульптор Генри Мур (1898—1986) и композитор Бенджамин Бриттен (1913—1976) — были готовы не обращать внимания на мировой кризис, если он не будет вторгаться в их жизнь. Однако избежать этого не удалось. Авангардные виды искусства все еще представляли идеи, ограниченные культурным пространством Европы, подвластных ей территорий и доминионов, и здесь пионеры революции в

искусстве часто следовали моде Парижа и

: Hitler rue/its em»),—язвитель-шало ему после долгого мол-рения, однако, оказались не

* Действительно, главные литературные отзвуки Первой мировой войны только начали проявляться к концу 192о-х годов, когда роман «На Западном фронте без перемен» Эриха Марии Ремарка (1929, голливудская экранизация 1930) был продан в количестве двух с половиной миллионов экземпляров за восемнадцать месяцев на двадцати пяти языках. 2 0 0 «Эпоха катастроф»

даже Лондона (что удивительно) *, но не Нью-Йорка. Это означает, что неевропейский авангард с трудом существовал за пределами Западного полушария, где он твердо держался одной рукой за художественный эксперимент, другой—за социальную революцию. Его самые известные представители того времени—мастера фресковой живописи эпохи мексиканской революции, критиковавшие Сталина и Троцкого, но поддерживавшие Сапату и Ленина, изображение которого по настоянию Диего Риверы (:886—1957) было включено во фрески нового Рокфеллеровского

центра в Нью-Йорке, к неудовольствию Рокфеллеров. То был триумф «ар деко», уступающий только росписи здания компании «Крайслер».

Однако для большинства художников, творивших вне западного мира, главным вопросом была современность, а не модернизм. Каким образом следовало их писателям превратить разговорный язык в богатый, выразительный и доступный литературный творческий язык современного мира, подобно тому как сумели это сделать бенгальские литераторы в Индии начиная с середины девятнадцатого века? Как следовало мужчинам (а возможно, теперь даже и женщинам) писать стихи на урду вместо классического персидского языка, до этого времени обязательного для таких целей, или по-турецки вместо классического арабского, который революция Ататюрка выбросила в мусорный ящик истории вместе с феской и паранджой? Как странам с древней культурой следовало относиться к своим традициям и искусству, которые, как бы прекрасны они ни были, не принадлежали двадцатому веку? Отказ от прошлого был достаточно революционен, чтобы сделать западный бунт одного периода современности против другого ненужным и даже бессмысленным. Тем более, когда художник-модернист являлся одновременно политическим революционером, что бывало почти всегда. Чехов и Толстой могли казаться более подходящими образцами, чем Джеймс Джойс, для тех, кто чувствовал, что их задача и вдохновляющая идея состоит в том, чтобы быть ближе к народу, создавать реалистическую картину его страданий и помогать ему подняться. Даже среди японских писателей, с 1920-х годов проявлявших интерес к модернизму (вероятно, благодаря знакомству с итальянским футуризмом), имелся обширный и даже временами преобладающий социалистический, а иногда и коммунистический «пролетарский» контингент (Кеепе, 1984, chapter 15). А первый великий современный китайский писатель Лу Синь (i88i— 1936) сознательно отвергал западные образцы и обращался к русской литературе, где «мы можем видеть добрую душу угнетенных, их страдания и борьбу» (Lu Hsiin, 1975, Р- 23).

* Аргентинский писатель Хорхе Луис Борхес (1899—1986) был, как известно, англофилом, ориентированным на английское искусство; первым языком выдающегося грека из Александрии поэта Константиноса Кавафиса (1863—1933) фактически был английский, так же как и (по крайней мере для писательских целей) у Фернанду Песоа (:888—1935), величайшего португальского поэта двадцатого столетия. Общеизвестно влияние Киплинга на Бертольда Брехта. Искусство 1914—1945 годов 2.0 9

Для большинства талантливых художников неевропейского мира, не заключенных в плен традиций и не подражавшие Западу, главной задачей стало приоткрыть завесу неизвестности и показать современникам реальную жизнь своих народов. Их направлением стал реализм. II

В определенной степени это желание объединяло искусство Востока и Запада, поскольку двадцатый век, что становилось все более ясно, был веком простых людей, и в нем доминировало искусство, создаваемое ими и для них. И два взаимосвязанных инструмента, репортаж и камера, как никогда раньше, приблизили мир простого человека и смогли его запечатлеть. Ни одно из них не являлось новым (Эпоха капитала, глава 15, и Эпоха империи, глава 9), но оба после 1914 года вступили в период расцвета. Писатели, особенно в США, не только считали себя архивариусами и летописцами, но также писали для газет и являлись журналистами: Эрнест Хемингуэй (1899— 1961), Теодор Драйзер (1871—1945), Синклер Льюис (1885—195*)- Репортаж (этот термин впервые появился во французских словарях в 1929 году, а в английских— в 1931-м) в i92o-e годы стал признанным жанром социально-критической литературы и визуального описания. В значительной степени на него оказал влияние русский революционный авангард, противопоставлявший правду факта массовым развлечениям, которые европейские левые всегда считали опиумом для народа. Чешский коммунист, журналист Эгон Эрвин Киш, именовавший себя «бегущим репортером» («Der rasende Reporter» называлась первая серия его репортажей 1925 года), ввел в обращение этот термин в Центральной Европе, а в западном авангарде репортаж получил распространение главным образом через кинематограф. Его истоки ясно видны в отрывках под названием «Кинохроника» и «Киноглаз», перекликавшихся с творчеством авангардного кинодокументалиста Дзиги Вертова, а также с сюжетной тематикой трилогии Джона Дос Пассоса (1896—1970) «США», написанной в период, когда этот романист придерживался левых взглядов. В руках левых авангардистов кинодокументалистика стала самостоятельным направлением. В 193о-е годы даже трезвые профессионалы газетного и журнального бизнеса стали претендовать на более высокий интеллектуальный и творческий статус, модернизировав кинохронику, обычно представлявшую собой незамысловатые сюжеты, заполнявшие свободные промежутки времени, и превратив ее в более монументальные документальные фильмы о «ходе времени». Кроме того, используя технические новшества авангардных фотографов, они положили начало золотому веку иллюстрированных журналов: «Life» в США, «Picture Post» в Великобритании, «Vu» во Франции.

Однако за

210 «Эпоха катастроф»

пределами англосаксонского мира расцвет репортажа начался только после Второй мировой войны.

Новая фотожурналистика обязана своими победами не только талантливым мужчинам (и даже нескольким женщинам), которые открыли фотографию как средство выражения, не только довольно иллюзорной вере в то, что «камера не может лгать», т. е. что она отображает реальную правду, и не только техническим усовершенствованиям, упрощавшим съемку (первая «лейка» была выпущена в 1924 году). Вероятно, больше всего своими победами новая фотожурналистика обязана всемирному господству кинематографа. Мужчины и женщины привыкали видеть реальность через объектив. Несмотря на распространение печатного слова (теперь все более перемежающегося фотографиями), кинематограф занял главенствующее место. «Эпоха катастроф» стала эпохой большого киноэкрана. В конце 1930-х годов на каждого англичанина, покупавшего ежедневную газету, приходилось двое, покупавших билет в кино (Stevenson, р. 39&> 4оз)- По мере того как углублялась депрессия и мир приближался к войне, посещаемость кинотеатров на Западе достигла небывалого уровня.

С помощью новых визуальных средств авангард и масеовое-искусство обогащали друг друга. Безусловно, в старых западных странах преобладание образованного слоя населения и определенная элитарность искусства повлияли даже на массовое производство фильмов, создав почву для расцвета немецкого немого кино в эпоху Веймарской республики, французского звукового кино 1930-х годов и итальянского кино в период, когда рассеялась дымовая завеса фашизма, скрывавшая его достижения. Из этих направлений французский либеральный кинематограф больше всех преуспел в синтезе интеллектуального и массового кино. Это было единственное интеллектуальное кино, никогда не забывавшее о важности сюжета (в особенности — о любви и преступлении), к тому же способное вызвать смех у зрителя. Там, где авангард (политический или художественный) шел только по своему особому пути, как в документальном кино или искусстве агитпропа, его работы редко воспринимались кем-либо, кроме небольшого числа избранных.

Однако значимым массовое искусство этого периода стало не благодаря авангарду. Это произошло благодаря его все более очевидной культурной гегемонии, хотя за пределами США, как мы видели, оно пока еще не могло избегнуть надзора интеллектуалов. Доминирующими видами искусства (или, скорее, развлечения) стали те, которые учитывали вкусы широких масс, а не только традиционные вкусы среднего класса, хотя последние все еще преобладали на европейской сцене, по крайней мере до тех пор, пока Гитлер не заставил замолчать тех, кто удовлетворял подобные эстетические потребности. Однако они не внесли значительного вклада в культуру. Наиболее интересным культурным явлением в обывательской среде стал бурно развив авший-

Искусство 1914—1945 годов 211

ся жанр, возникший еще до войны 1914 года, хотя тогда никто не предполагал его последующего триумфа,—жанр детективного рассказа, теперь разросшегося до величины романа. Здесь первенство принадлежало Великобритании (возможно, благодаря Шерлоку Холмсу А. Конан Доила, получившему всемирную известность в iSgo-x годах). Очень часто авторами детективов являлись женщины (что несколько странно) и писатели классического направления. Детективы родоначальницы этого жанра Агаты Кристи (1891—19?6) остаются непревзойденными до наших дней. В других странах подобные произведения в огромном большинстве следовали британской модели, т. е. сюжетом почти всех являлось убийство, раскрытие которого рассматривалось как салонная игра, требующая некоторой изобретательности, или как сложный кроссворд, содержавший зашифрованный ключ к разгадке, что было также британским фирменным продуктом. Этот жанр лучше всего рассматривать как своеобразный вызов общественному строю, находящемуся под угрозой, но еще не поверженному. Убийство, главное и почти всегда единственное преступление, которое должен раскрыть детектив, происходит в типичном месте (сельском домике или некоей знакомой читателю обстановке) и расследуется до тех пор, пока в-семействе или компании не находят одного злодея — гнилое яблоко в бочонке, подтверждающее здоровье всех остальных фруктов. Порядок восстанавливается благодаря интеллекту детектива — представителя этой же общественной среды. Отсюда, возможно, потребность в частное детективе, если, конечно, полисмен, в отличие ог большинства своих коллег, не является представителем высшего или среднего класса общества. Это был глубоко консервативный, хотя и уверенный в своих силах

жанр, в отличие от одновременно появившегося триллера с более истеричным секретным агентом (также, как правило, британским) — жанра, получившего широкую известность во второй половине двадцатого века. Его авторы, люди скромных литературных достоинств, часто занимались сходной деятельностью в разведке своих стран *.

К1914 году средства массовой информации уже приблизились к современным масштабам в ряде западных стран, однако расцвета они достигли в «эпоху катастроф». Тиражи газет в США росли гораздо быстрее, чем население, удвоившись в период между 1920 и 1950 годами. К этому времени в развитых странах на каждую тысячу человек продавалось примерно от зоо до 350 газет, а в странах Скандинавии и в Австрии—еще больше. Урбанизированные британцы, вероятно оттого, что их пресса была не местной, а общенациональ-

* Литературные предшественники современного «крутого» триллера или историй с частным детективом являлись гораздо более демократичными. Дэшел Хемметт (1894—1961) начинал как рядовой сыщик и печатался в дешевых массовых изданиях. Фактически единственный писатель, превративший детектив в подлинную литературу, бельгиец Жорж Сименон (1903—1989) -был самоучкой и литературным поденщиком.

212

•'Эпоха катастроф'

ной, покупали боо газет на тысячу человек (UN Statistical Yearbook, Пресса обращалась к образованным гражданам, хотя в странах массового начального образования она делала все возможное, чтобы удовлетворить вкусы не всегда грамотного населения, печатая много картинок и комиксов, что не приводило в восторг интеллектуалов, и изобретая яркий, хлесткий, псевдонародный язык. Безусловно, пресса того периода оказала влияние на литературу. Для того чтобы понимать фильмы, в отличие от чтения прессы, не требовалось большого образования, а после того как в конце 1920-х годов кино стало звуковым, для англоязычного населения задача и вовсе упростилась.

По сравнению с прессой, которая, как правило, интересовала только небольшую элитарную часть населения, кино почти сразу стало международным средством массовой информации. Отказ от универсального языка немого фильма с его собственными проверенными законами общения, возможно, послужил стимулом для того, чтобы разговорный английский стал международным языком мирового общения двадцатого века. Поскольку в это время начался расцвет Голливуда, то фильмы главным образом были американскими (за исключением Японии, где производилось примерно столько же полнометражных фильмов, как в США). Что до остального мира-, те накануне Второй мировой войны Голливуд выпускал примерно столько же фильмов, сколько все киностудии в других странах, вместе взятые, включая даже Индию, к тому времени уже производившую около 170 фильмов в год. Число кинозрителей здесь сравнялось с Японией и почти достигало уровня США. В1937 году Голливуд снял 567 фильмов, т. е. более го фильмов в неделю. Эти цифры наглядно показывают разницу возможностей капитализма и бюрократизированного социализма (СССР в 1938 году выпустил 41 фильм). Тем не менее по вполне очевидным языковым причинам столь явное мировое господство этой индустрии не могло продолжаться долго. И действительно, оно не пережило распада системы студий, в это время достигших своего расцвета и превратившихся в конвейер для массового производства грез, но потерпевших крах вскоре после Второй мировой войны.

Третьим, совершенно новым средством массовой информации было радио. В отличие от первых двух, его сложная структура находилась в частных руках, а радиус распространения по существу ограничивался развитыми странами. В Италии до 1931 года число радиоприемников не превышало числа автомобилей (/sofa, 1990). Накануне Второй мировой войны большое количество жителей США, Скандинавии, Новой Зеландии и Великобритании пользовалось радиоприемниками. В этих странах распространение радиовещания происходило очень быстрыми темпами. Иметь радоиприемник могли позволить себе даже малообеспеченные жители. В Великобритании в 1939 году из девяти миллионов радиоприемников половина была куплена людьми, зарабатывавшими от 2,5 до 4 фунтов в неделю (довольно скромный достаток), Искусство 1914—1945 годов 213

а остальные —людьми, заработок которых был еще меньше (Briggs, II, р. 254)-Не вызывает удивления, что в годы Великой депрессии число слушателей радио удвоилось, а скорость его распространения стала выше, чем была до или после этого периода. Причиной явилось то, что радио, как ничто другое, изменило жизнь бедняков, в частности жизнь бедных домохозяек. Оно принесло в их дом информацию о мировых событиях. Теперь даже самые одинокие уже не были так одиноки. Отныне им стало доступно все, что можно было сказать, спеть, сыграть или как-то иначе выразить в звуке. Новым средством массовой информации, о котором после Первой

мировой войны никто даже не слышал, в год обвала фондовой биржи пользовались го миллионов домохозяек в США, к 1939 году—более 27 миллионов, а к 1950 году—более 50 миллионов. В отличие от кино и даже обновленной прессы, радио не внесло коренных изменений в постижение действительности. Оно не изобрело новых способов видения или установления взаимоотношений между чувственным восприятием и идеями (см. Эпоху империи). Оно было лишь посредником. Но его возможность вещать одновременно для миллионов, при этом обращаясь к каждому из людей индивидуально,-сделала его невероятно могущественным средством массовой информации и (что немедленно поняли и правители, и коммерсанты) средством пропаганды и рекламы. К началу 1930-х годов президент США открыл для себя потенциальные возможности задушевных бесед по радио с населением, а король Великобритании—влияние королевских рождественских радиообращений к народу. Во Второй мировой войне с ее непрерывной потребностью в новостях радио добилось признания не только как средство массовой информации, но и как инструмент политического влияния. Количество радиоприемников значительно увеличилось во всех странах континентальной Европы, за исключением государств, наиболее пострадавших в войне (Briggs, Ш, Appendix С). В некоторых случаях число радиоточек удвоилось или даже утроилось. В большинстве неевропейских стран этот рост был еще ботее стремителен. С самого начала радиовещанием США руководили именно рыночные отношения, однако другие страны они завоевывали с трудом, поскольку правительства традиционно опасались отдавать кому-либо контроль над столь могущественным средством массовой информации. Британская радиовещательная компания Би-би-си поддерживала свою монополию на общественное вещание. Даже там, где правительство всё же терпело коммерческое радио, от него требовалось следование официальному курсу.

Сложно распознать новшества, внесенные радио, потому что они стали неотъемлемой частью повседневной жизни—спортивные комментарии, выпуски новостей, шоу знаменитостей, мыльные оперы и т. п. Наиболее кардинальное изменение, принесенное им,— подчинение жизни определенному 214 «Эпоха катастроф»

графику не только в сфере труда, но и в области досуга. Это средство массовой информации, как впоследствии и телевидение (до эпохи видео), хотя и было направлено главным образом на личность и семью, создало свою собственную общественную среду. Впервые в истории люди, до этого не знакомые друг с другом, встретившись, обладали одинаковой информацией, которую каждый из них получил по радио (или, позже, по телевизору) прошлым вечером: матч известных команд, любимое комедийное шоу, речь Уинстона Черчилля, содержание выпуска новостей. Видом искусства, на который радио повлияло в наибольшей степени, была музыка. Радио уничтожило акустические и механические ограничения радиуса действия звука. Музыка, последнее из искусств, которому суждено было вырваться из физического плена, ограничивающего возможности коммуникаций, еще до 1914 года (с появлением граммофона) вступила в эпоху механического воспроизводства, которое пока еще, однако, не было доступно широким массам. В период между Первой и Второй мировыми войнами граммофон и пластинки стали более доступны, хотя фактический обвал рынка пластинок во время американской депрессии продемонстрировал нестабильность этого роста. Однако звукозапись, несмотря на: то-что ее техническое качество и улучшилось к началу гдзо-х годов, имела свои пределы, хотя бы по продолжительности использования своей продукции. Кроме того, распространение здесь зависело от объема продаж. Радио впервые дало возможность непрерывно слушать музыку на расстоянии теоретически неограниченному числу слушателей. Таким образом, радио стало к тому же уникальным популяризатором музыки меньшинства (включая классическую) и самым мощным средством для продажи записей, каким, безусловно, остается до сих пор. Радио не видоизменило музыку — несомненно, оно повлияло на нее меньше, чем театр или кино, которые тоже скоро научились воспроизводить звук,— однако музыку в современной жизни, в качестве акустического фона в повседневном окружении, нельзя вообразить без радио.

Таким образом, на массовое искусство оказнвали влияние пресса, фотография, кино, звукозапись и радио. Однако начиная с конца девятнадцатого века в популярных местах развлечений больших городов зародились и достигли вершины популярности многие виды танцевального и музыкального искусства (см. Эпоху империи), а революция в средствах массовой информации сделала их доступными для гораздо более массовой аудитории. Так, аргентинское танго, превратившись из танца в песню, достигло вершины своего успеха и распространения в 1920-6 — Г93о-е годы. Когда его величайшая звезда Карлос Гардель (1890—1935) погиб в авиакатастрофе,

его оплакивала вся Латинская Америка. Благодаря записям остались его песни. Самба, ставшая символом Бразилии, как танго—символом Аргентины, появилась вследствие демократизации карнавала в Рио в 1920-6 годы. Однако наиболее впе-Искусство 1914—*945 годов 215

петляющим и в конечном итоге имевшим огромный резонанс явлением такого рода стал расцвет джаза в США—независимого вида музыкального искусства профессиональных (главным образом негритянских) артистов, развитие которого произошло в основном в результате миграции негров из южных штатов в большие города Среднего Запада и северо-востока США. Влияние некоторых из этих популярных новшеств и достижений было ограниченным за пределами их естественной среды. Это влияние было еще не столь революционным, как во второй половине двадцатого века (наглядный пример — рок-н-ролл, стиль, напрямую произошедший от американского негритянского блюза и ставший международным языком молодежной культуры). Тем не менее, хотя влияние средств массовой информации и других новшеств в этот период являлось менее революционным, чем во второй половине двадцатого века (за исключением кино), оно все же было очень значительным, как качественно, так и количественно, особенно в США, постепенно приобретавших неоспоримое первенство в этих областях благодаря своему экономическому превосходству, твердой приверженности свободной торговле и демократии и, после Великой депрессии, популистской политике Рузвельта. В области массовой культуры мир делился на «американский» и «провинциальный». За единственным исключением, ни одно другое национальное или региональное культурное веяние не утвердилось в мире, хотя некоторые имели большое местное влияние (например, египетская музыка в пределах исламского мира). Время от времени случайное экзотическое дуновение вплеталось в мировую коммерческую массовую культуру, как, например, карибские и латиноамериканские мотивы в танцевальную музыку. Уникальным исключением был спорт. В этой области массовой культуры (кто, видевший бразильскую команду в дни ее славы, будет отрицать, что это искусство?) влияние США оставалось ограниченным зоной политического влияния Вашингтона. Так же как крикет, являющийся массовым видом спорта только там, где некогда развевался британский флаг, бейсбол не получил в мире большого распространения, за исключением тех мест, где высаживались американские морские пехотинцы. Спортом, распространившимся по всему миру, на пространстве от полярных льдов до Эквадора, стал футбол. Это произошло благодаря мировому британскому экономическому присутствию, породившему команды, названные в честь британских фирм или состоящие из британских эмигрантов (например, «Сан-Паулу Атлетик Клуб»). Эта простая и зрелищная игра, не обремененная сложными правилами и экипировкой, которую можно проводить на любом более или менее ровном открытом пространстве требуемых размеров, обеспечила себе мировое распространение исключительно благодаря своим заслугам и, с учреждением Кубка мира в 1930 году (который выиграл Уругвай), стала подлинно интернациональной.

216

''Эпоха катастроф»

И все же, по нашим стандартам, массовые виды спорта, хотя и ставшие международными, оставались крайне неразвитыми. Их участники еще не включились в капиталистическую экономику. Даже звезды по-прежнему были любителями, как в теннисе (т. е. обладали традиционным буржуазным общественным положением), или профессионалами, заработки которых ненамного превышали заработки квалифицированных промышленных рабочих—как в британском футболе. Требовалось специально идти куда-то, чтобы посмотреть их игру, поскольку даже радио могло лишь одно—превращать реальное зрелище в децибелы голоса комментатора. До наступления эпохи телевидения и тех времен, когда гонорары спортсменов сравнялись с гонорарами кинозвезд, оставалось еще несколько лет. Но, как мы увидим (см. главы 9—и), не так уж долго.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Конец империй

Он стал революционером-террористом в 1918 году. Его гуру присутствовал на его свадьбе, и он никогда не жил со своей женой в течение всех десяти лет их брака, закончившегося с ее смертью в 1928 году. Держаться подальше от женщин являлось непреложным правилом революционеров (...) Он часто говорил мне о том, что индусы обретут свободу, сражаясь за нее подобно ирландцам. Когда мы были рядом, я прочитал книгу «Моя борьба за свободу Ирландии» Дэна Брина,

являвшегося идеалом Мастерды. Он назвал свою организацию «Индийская республиканская армия» в честь Ирландской республиканской армии. КалпанаДатт (Butt, 1945, Р- *<5—*7)

Священное племя колониальных чиновников смотрело сквозь пальцы и даже поощряло систему взяточничества и коррупции, которая позволяла без больших затрат осуществлять контроль над недовольным, а часто и враждебным населением. На деле это означает, что желание выиграть тяжбу, получить правительственный заказ, награду к юбилею или государственный пост может быть достигнуто, если сделать подарок чиновнику, от которого это зависит. «Подарок» мог не обязательно являться денежной суммой, что было слишком грубо, и европейцы в Индии предпочитали так не поступать. Он мог быть даром дружбы и уважения, щедрого гостеприимства или денежным пожертвованием на «доброе дело» и, кроме того, демонстрацией лояльности властям.

М. Кэритт (Carritt, 1985, Р- бз—64) I

В девятнадцатом веке несколько стран, в основном расположенных в Северной Атлантике, покорили оставшуюся неевропейскую часть земного шара с оскорбительной легкостью. Там, где они не утруждали себя оккупацией и 21о «Эпоха катастроф *

управлением ею, западные страны утвердили свое господство при помощи собственной экономической и социальной системы. Капитализм и буржуазное общество преобразовывали мир и управляли им, предложив свою модель (до 1917 года являвшуюся единственной) странам, не желавшим быть уничтоженными или отброшенными на обочину мощной рукой истории. После 1917 года советский коммунизм породил альтернативную модель общества, которая отличалась тем, что обходилась без частного предпринимательства и либеральных институтов. Поэтому историю двадцатого века стран незападного, точнее, несеверо-западного мира в большой степени определяли их взаимоотношения со странами, упрочившими свое положение в девятнадцатом веке и ставшими властителями человечества.

В этом отношении история «короткого двадцатого века» остается географически несимметричной и только в таком виде может рассматриваться историком, интересующимся динамикой глобальных изменений в мире. Это не означает, что он.должен разделять снисходительное, а зачастую и этноцентрическое или даже расистское чувство превосходства и необоснованного самодовольства, до сих пор распространенное в развитых странах. Безусловно, этот историк должен являться страстным противником тото,-что Е. П. Томсон назвал «чудовищной снисходительностью» к отсталому и нищему миру. И все же не вызывает сомнений то, что движущие силы мировой истории в течение большей части «короткого двадцатого века» являлись унаследованными, а не новыми. В большой степени они состояли из попыток элит небуржуазных обществ создать модель государства по образцу западных стран (которые большинство из них считало моделью общества, способствующего прогрессу, формой процветания власти и культуры) с помощью экономического и научно-технического развития по капиталистической или социалистической модели*. Не существовало никакой иной действующей схемы, кроме «вес-тернизации», иначе называемой «модернизацией». Наоборот, всевозможные синонимы слова «отсталый» (которым Ленин, не задумываясь, описывал положение своего собственного государства и «колониальных и зависимых стран»), существующие в словаре международной дипломатии для обозначения обретших независимость колоний («слаборазвитые», «развивающиеся» и т. д.), отличаются только степенью политкорректности.

* Стоит заметить, что простое разделение мира на «капиталистический» и «социалистический» является скорее политическим, чем аналитическим. Оно отображает возникновение массовых политических рабочих движений, социалистическая идеология которых на практике являлась не более чем концепцией имеющегося общества («капитализма»), вывернутой наизнанку. После октября rgi? года это было подкреплено длительной «холодной войной» между «красными» и их противниками. Вместо того чтобы относить экономические системы—скажем, США, ЮАной Кореи, Австрии, Гонконга, Западной Германии и Мексики — в один раздел «капиталистических», было бы вполне возможно занести их в разные рубрики.

Конец империй 219

Рабочую модель развития можно было сочетать с различными наборами верований и идеологий в той степени, в какой они ей не противоречили, т. е. в какой мере данная страна не запрещала, например, строительства аэропортов на основании того, что они не разрешены Кораном или Библией, противоречат традициям средневекового рыцарства или несовместимы с глубиной славянской души. С другой стороны, там, где эта система верований вступала в противоречие с процессом развития, причем на практике, а не только в теории, были гарантированы неудачи и

поражения. Какой бы глубокой и искренней ни являлась вера в то, что сила заклинаний заставит пули пролететь мимо, такое случалось крайне редко. Телефон и телеграф были более надежными средствами общения, чем телепатические пассы святых.

Это не означает полного отказа от традиций, верований или идеологий, ортодоксальных или претерпевших изменения, с помощью которых общество оценивало возникавшие процессы обновления мира, вступая с ними в контакт. Как традиционализм, так и социализм одинаково хотели утвердиться на пока не занятом духовном пространстве в центре торжествующего экономического (и политического) либерализма, разрушившего все связи между людьми, за исключением тех, которые были основаны (согласно Адаму Смиту) на «склонности к обмену» и на удовлетворении собственных интересов. В качестве системы моральных ориентиров, пути определения места человека в мире, способа осознать, что именно и в какой степени разрушили «развитие» и «прогресс», докапиталистические или некапиталистические идеологии и системы ценностей часто значили гораздо больше, чем канонерки, торговцы, миссионеры и колониальные чиновники. В качестве способа объединения масс в обществе,со старыми традициями против модернизации, как капиталистической, так и социалистической, или, точнее, против чужаков, которые ее импортировали, они, при определенных обстоятельствах, могли быть весьма эффективны, хотя на самом деле ни одно из успешных освободительных движений в отсталых странах до igyo-x годов не было вдохновлено и не достигло успехов с помощью традиционных или неотрадиционных идеологий. Однако этому противоречит один пример: непродолжительное увлечение идеей мусульманского халифата Б британской Индии (1920—1921), где выдвигались требования о назначении турецкого султана халифом над всеми правоверными, восстановлении Османской империи в границах 1914 года и установлении мусульманского контроля над святынями ислама (включая Палестину). Возможно, это подтолкнуло нерешительный Индийский национальный конгресс к акции массового гражданского неповиновения (Minau.lt, 1982). Наиболее характерными массовыми выступлениями под знаменами Церкви (влияние Церкви на простой народ было сильнее влияния монархии) являлись арьергардные бои, иногда очень упорные и героические, как, например, выступления крестьян против антиклерикальной мексиканской ре-2.2.0 «Эпоха катастроф»

волюции под лозунгом «Христос—наш король» (1926—193 )) в эпической манере описанные их главным историком в «Христиаде» (Meyer, 1973—1979)- Огромные возможности фундаменталистской религии в объединении масс ярко проявились в последние десятилетия двадцатого века. Именно в это время среди интеллектуалов стал моден возврат к тому, что их просвещенные деды называли варварством и суеверием.

И наоборот, идеологии, программы, даже методы и формы политической организации, побуждавшие зависимые страны к освобождению от зависимости, а отсталые—к преодолению отсталости, шли с Запада: либеральные, социалистические, коммунистические, националистические, а также частично или полностью антиклерикальные. Они использовали средства, изобретенные буржуазным обществом—прессу, публичные собрания, партии и массовые кампании. Историю третьего мира в двадцатом веке создавали элиты, иногда весьма немногочисленные, поскольку (помимо почти повсеместного отсутствия политических демократических институтов) лишь очень ограниченная прослойка общества обладала необходимыми знаниями, образованием или просто элементарной грамотностью. К примеру, до обретения независимости более 90% населения индийского субконтинента были неграмотными. Число образованных людей, знавших иностранный язык (английский), до 1914 года было еще более незначительным (примерно полмиллиона на триста миллионов населения, или один человек из шестисот) *. Даже в регионе с наиболее высокой тягой к образованию на тот период (Западной Бенгалии) после обретения независимости (i949—1950) приходилось только 272 студента колледжа на каждые юо тысяч жителей, что было в пять раз больше, чем в центре Северной Индии. Роль, которую играла эта немногочисленная группа образованных людей, была огромна. Тридцать восемь тысяч парсов округа Бомбей, одного из главных административных округов британской Индии (более четверти из них знала английский), в конце девятнадцатого века составили элиту торговцев, промышленников и финансистов всего субконтинента. Среди юо адвокатов верховного суда Бомбея, принятых на службу с 1890 по 1900 годы, были два главных национальных лидера независимой Индии—Мохандас Карамчанд Ганди и Валлабхаи Патель и будущий основатель Пакистана Мухаммед Али Джинна (Seal, 1968, р. 884; Misra, 1961, р. 328). Диапазон сфер деятельности представителей этой получившей западное образование элиты можно

проиллюстрировать на примере одного индийского семейства, с которым автор был знаком. Отец, землевладелец, преуспевающий адвокат и общественный деятель времен британского господства, стал дипломатом, а после 1947 года — губернатором штата. Мать в 1937 году была

* Основано на данных о количестве жителей, получивших образование в средних школах западного типа (Anil Seal, 1971, Р-2Г—22).

Конец империй 221

единственной женщиной-министром, представлявшей Индийский национальный конгресс в региональном правительстве. Трое из четверых детей (все они получили образование в Великобритании) вступили в коммунистическую партию, один из них стал главнокомандующим индийской армией, другой — членом ассамблеи своей партии, третий (после довольно пестрой политической карьеры) — министром в правительстве миссис Ганди, а четвертый сделал карьеру в бизнесе.

Это совершенно не означает, что вестернизированные элиты обязательно признавали все ценности государств и культур, взятых ими в качестве моделей. Их взгляды могли колебаться от полного уподобления Западу до глубокого недоверия к нему и одновременной убежденности в том, что только переняв нововведения Запада, можно сохранить или возродить свои собственные национальные ценности. Целью самого искреннего и успешного проекта обновления общества в Японии со времен реставрации Мэйдзи была не вестер-низация, а наоборот, возрождение японских традиций. Точно так же активные политики стран третьего мира взяли из идеологий и программ, которые они приспосабливали к своим условиям, не столько официальный текст, сколько контекст, применимый к «х странам. Так, социалисты (в версии советского коммунизма) обращались со своими призывами к правительствам обретших независимость колониальных стран не только потому, что вопросом освобождения от империализма всегда занимались левые силы метрополий, но в гораздо большей степени потому, что СССР являлся для них прообразом преодоления отсталости путем плановой индустриализации, проблемы, которая была для них гораздо более важной, чем освобождение тех, кого можно было в их странах назвать «пролетариатом». Аналогично, в случае бразильской коммунистической партии, несмотря на то что она всегда сохраняла твердую приверженность марксизму, с начала 1930-х годов основой ее политики стала разновидность эволюционного национализма, даже когда она противоречила интересам рабочих (Martins Rodrigues, p. 43/)- Тем не менее являлись ли цели тех, кто писал историю отсталых стран, осознанными или нет, модернизация, т. е. подражание западным моделям, стала необходимым и обязательным путем их достижения.

Это было тем понятнее, что перспективы элит стран третьего мира существенно отличались от перспектив населения их стран, за исключением общего для всех слоев чувства возмущения и обиды, вызванного расизмом белых, который испытывали на себе и магараджи, и подметальщики улиц. Впрочем, это чувство в гораздо меньшей степени разделяли мужчины, но главным образом женщины, привыкшие к угнетению в любом обществе, независимо от цвета кожи. За пределами исламского мира случаи, когда общая религия становилась основой социального единения (например, на базе непреложного превосходства над неверующими), были нетипичны. 222 «Эпоха катастроф» II

Мировая капиталистическая экономика в «эпоху империи» проникла практически во все части земного шара, преобразовав их, несмотря даже на то, что после Октябрьской революции ей временно пришлось задержаться у границ СССР. Именно по этой причине Великой депрессии 1929—1933 годов суждено было стать поворотным пунктом в истории антиимпериализма и освободительных движений в странах третьего мира. Независимо от экономики, благосостояния, культуры и политических систем этих стран до того, как они вошли в пределы досягаемости североатлантического спрута, они все оказались втянутыми в мировой рынок (если не были отвергнуты западными бизнесменами и правительствами как экономически бесперспективные, хотя и колоритные, как, например, бедуины великих пустынь, до тех пор пока на их негостеприимной родине не были найдены нефть и природный газ). Страны третьего мира имели значение для мирового рынка в основном как поставщики первичной продукции (сырья для промышленности и энергетики и сельскохозяйственных продуктов), а также в качестве места инвестиций северного капитала, главным образом в государственные займы, а также в инфраструктуры транспорта и коммуникаций, необходимые для эффективного использования ресурсов зависимых стран. В 1913 году более трех четвертей всех британских внешних капиталовложений (причем Великобритания экспортировала больше капитала, чем все остальные страны, вместе взятые) шло в государственные займы, железные дороги, порты и морской флот (Brown, 1963, р. 153).

Индустриализация отсталого мира еще не являлась определенной частью стратегии, даже в странах, находящихся на юге Латинской Америки, где казалось естественным перерабатывать такие производимые на месте продукты питания, как мясо, в более легко транспортируемую консервированную солонину. Однако консервирование сардин и разлив по бутылкам портвейна не совершили индустриализации в промышленности Португалии, на что, собственно, никто и не рассчитывал. В действительности основная схема, сложившаяся в уме большинства северных правительств и предпринимателей, предполагала, что страны зависимого мира должны импортировать их изделия и экспортировать свои первичные продукты. Это являлось основой экономики в эпоху до начала Первой мировой войны в странах, зависимых от Великобритании (Эпоха империи, глава 2), хотя, за исключением государств, куда капитализм был завезен белыми поселенцами, зависимый мир тогда не был особенно привлекательным рынком для производителей. Триста миллионов жителей Индостана и четыреста миллионов китайцев были слишком бедны, чтобы покупать какие-либо экспортные товары, и обеспечивали свои повседневные потребности с помощью местных товаров. К сча-Конец империй 223

стью для Великобритании, в эпоху ее экономической гегемонии их грошовых заработков было достаточно, чтобы поддерживать работу хлопчатобумажного производства в Ланкашире. Интересы этой державы, как и интересы всех северных производителей, очевидно, состояли в том, чтобы сделать рынок отсталых стран полностью зависимым от их продукции, т. е. увековечить его аграрную специализацию.

Ставили северные государства перед собой эту цель или нет, они ее не достигли, отчасти потому, что локальные рынки, созданные благодаря включению местных экономик в мировое рыночное сообщество, занимавшееся куплей и продажей, стимулировали развитие местного производства потребительских товаров, которые стало дешевле производить на месте, а отчасти потому, что многие экономики зависимых регионов, особенно азиатские, являлись сложными структурами с длительной историей процессов производства, высокой степенью разветвленное™ и мощными техническими и человеческими ресурсами и потенциалом. Поэтому в портовых городах—гигантских складах транзитных грузов, которые стали главными связующими звеньями между Севером и странами третьего мира (от Буэнос-Айреса и Сиднея до Бомбея, Шанхая и Сайгона}-, начала развиваться местная промышленность, временно защищая экономику от импорта, даже если это не входило в планы их властей. Не требовалось больших усилий, чтобы убедить производителей текстиля в Ахмадабаде или Шанхае, неважно, местных или представителей какой-нибудь иностранной фирмы, снабжать ближайший индийский или китайский рынок хлопчатобумажными изделиями, которые до этого по высокой цене импортировались из далекого Ланкашира. Фактически этот переворот, явившийся последствием Первой мировой войны, подорвал британское текстильное производство.

И все же, когда мы думаем, каким логичным казалось предсказание Маркса, что в конце концов промышленная революция распространится на остальной мир, остается лишь удивляться, сколь мал был отток промышленности из мира развитого капитализма перед окончанием «эпохи империи» и даже в начале 1970-х годов. В конце 193С-Х годов единственными главными изменениями на мировой карте индустриализации стали лишь те, которые являлись следствием советских пятилетних планов (см. главу 2). Даже в 19&о-е годы старые индустриальные центры Западной Европы и Северной Америки производили более /о % мирового объема валовой продукции и почти 8о°/о мировой «условно чистой промышленной продукции», т. е. объема промышленного производства (Harris, 1987, р-Ю2—юз). По-настоящему резкий отрыв от старого Запада (включая мощный подъем промышленности Японии, которая в 1960 году обеспечивала лишь около 4% мирового промышленного производства) произошел в последней трети двадцатого века. Лишь в начале 19?о-х годов экономисты начинают писать книги о «новом междуна-224 «Эпоха катастроф»

родном разделении труда», т. е. о начале деиндустриализации старых промышленных центров. Несомненно, империализму времен прежнего «международного разделения труда» была присуща тенденция к укреплению промышленной монополии стран, являвшихся старыми индустриальными центрами. В этом отношении марксисты в период между мировыми войнами, к которым после Второй мировой войны присоединились сторонники различных версий «теории зависимости», имели основания для своих атак на империализм, обвиняя его в стремлении к увеличению отсталости бедных стран. Но, как ни парадоксально, именно относительное несовершенство развития капиталистической мировой экономики, а точнее, транспорта и средств

связи обеспечивало локализацию промышленности в развитых странах. Не существовало ничего в логике прибыльного предприятия и в накоплении капитала, что навечно могло бы удержать производство стали в Пенсильвании или Руре, хотя неудивительно, что правительства промышленно развитых стран, особенно склонных к про текционизму или являвшихся большими колониальными империями, делали все возможное, чтобы не дать потенциальным конкурентам нанести урон собственным производителям. Но даже правительства империй могли иметь причины для индустриализации своих колоний, хотя единственной страной, делавшей это систематически, была Япония, развивавшая тяжелую промышленность в Корее (аннексированной в 1911 году) и, после 1931 года, в Маньчжурии и на Тайване, поскольку эти богатые ресурсами колонии находились достаточно близко от бедной природными ресурсами Японии, чтобы напрямую обеспечивать развитие национальной промышленности. Когда во время Первой мировой войны выяснилось, что производственные мощности самой большой из колоний, Индии, недостаточны для обеспечения обороноспособности и промышленной независимости, это привело к политике правительственного протекционизма и к прямому его участию в промышленном развитии страны (Мига, 1961, р. 239, 256). Если война заставила даже имперских чиновников почувствовать недостатки слабой колонна яьной промышленности, то депрессия 1929—1933 годов оказала на них финансовое давление. С уменьшением поступлений от сельского хозяйства доходы колониального правительства стало необходимо обеспечивать путем более высоких пошлин на промышленные товары, включая товары, произведенные в метрополиях—Великобритании, Франции или Голландии. Впервые западные фирмы, которые до этого импортировали товары беспошлинно, получили стимул для организации местных производственных мощностей на этих отдаленных рынках (Holland, 1985, р. *з)- Однако даже с учетом войны и кризиса страны зависимого мира в первой половине «короткого двадцатого века» оставались в основном аграрными. Именно поэтому «большой скачок» мировой экономики в третьей четверти двадцатого века обусловил столь резкий поворот в их судьбе.

С 1914 ГОДА ДО РАСПАДА СССР

Сараево; эрцгерцог Франц Фердинанд Австрийский с супругой выходят из ратуши примерно за час до своей гибели, послужившей поводом для начала Первой мировой войны (28 июня 1914 года.}.

Поле боя глазами умирающих; канадские солдаты среди воронок от снарядов (Франция, iqi8] .

Поле боя глазами оставшихся в живых: военное кладбище (Шалон-сюр-Марн, Франция).

Россия: солдаты под знаменами революции («Пролетарии всех стран, соединяйтесь!») (1917)-

Октябрьская революция: изображение Ленина (великого воледя пролетариата). Рабочие под знаменем «Вся власть С-оиетам!».

JWciiucKan Социалистическая федеративная Ссвтн'ля Реcnyfl.'iда

1 III А Я.

РАБОЧИМ НЕЧЕГО ТЕРЯГЬ, КРОМЕ СВОИХ ЦЕПЕЙ, Я ПРИОБРЕТУТ ОНИ ЦЕЛЫЙ МИР, «и. «

Мировая революция на советском первомайском плакате (ок. 1920). На красном знамени надпись: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

iSttdjsbnit¬c

№Щ

iajfti kit lindjgj£j^iiumj№iii3g№ grgrn: bicfс

laim bittci^jali^Sf^SiiSiiV^mi.j^^r «itLtt 'jii'ii.'.HiJi

г.'Г[-11 .Tnntгс- у in;lii!ir ^.i!?1]iinr.[;iiurl riiigtiogtiitonbru Sttlia.taS5.3uli 1923

Еще не забытый кошмар немецкой инфляции после Первой мировой войны: немецкая банкнота достоинством в двадцать миллионов марок (июль 1923 года).

BROOKLYN DAILY EAGLE

I ...-,; 1.1-м., .'..-,

CATC NEW*

WALL ST. IN PANIC AS STOCKS CRASH

Attempt Made to Kill Italy's Croum Pfince'f^

ВИШИ Hollvwood Fire fUaSmilSRSTOeW High Duty Group шжш

!ШШ1Ш: Destrovs Films HUffKHft 1Ш1ШИГ5 Gave S700.000 to «J^S™

РНЕШИТ Worth Millions МП'МОТ ШИШ Coolidge Drive !"-.:.'.r,j

гешшшнжзша ^^^

?sr~\mmw mmm \

: MKi мшгми Эщ£! 5es

? ?:?????? 1 1 Я ГМК

fuxniiiin^

шй

ю ют ими «

£кён£

метши ли

um utKt я н^О ко«tut

?-:fi

--:

Today

в News

™-"*- *у" Г^

?й§Ш=

§§®Ш1

Начало Великой депрессии: биржевой обвал на Уолл стрит (1929).

Британские безработные (19307с годы).

Вожди фашизма: у Адольфл Гитлера (i88g-T945) и Бенито Муссолини (г88з-1945) в Г938 году было много поводов для радости.

Британские безработные (1930-е годы).

Вожди фашизма: у Адольфа Гитлрра (1889-1945) и Бенито Муссолини (1883-1945) в 1938 году было много поводов для радости.

Дуче: юные итальянские фашисты маршируют перед Муссолини.

Фюрер: нацистский митинг в Нюрнберге.


\			->
'¥Ь>анпМ1		jML . / .?^rffiA- ~^ 1»	t ' • *
т^ тЕУ^	-» ^ш!	v-^№jC"4-^ vie ЛАСдл'Д	lijui::»Vj/;
L Jra^S	3 fifc.	Ж^Ш^Р51й	\|R i _д
		Ей»' ?';-:'--
		WxJkid ~'~	кИбши'^
		^0Щ-:.	Г
		1 . -,	*'..**

Гражданская война в Испании (i93b-i939): участники народного ополчения в Ьарселоне на самодельном бромевике (тдзб).

Триумф фашизма? Адольф Гитлер, покоритель Европы (1940-Т941). в оккупированном Париже.

Вторая мировая война: бомбы. Американский «боинг» «летающая крепость» бомбит Берлин.

Вторая мировая война: бронемашины. Советские танки атакуют в величайшем в истории танковом сражении (битва на Курской дуге, 1943)-

Война в тылу: горящий Лондон (1940).

Война в тылу: Дрезден в руинах (i945)-

Война в тылу: Хиросима после агомной бомбардировки (1945)-

Движение Сопротивления:

Иосип Epos, маршал Тито (1892-1980),

во время партизанской войны

за освобождение Югославии.

*1 л

(—iStt

OUR ALLIES THE

COLONIES

Британская империя перед падением: плакат времен Второй мировой войны.

Империя рушится: Алжир незадолго до обретения независимости (1961).

После распада империи: Индира Ганди (1977-1984). премьер-министр Индии, возглавляет ежегодный парад в День независимости (Нью-Дели).

'ХОЛОДНАЯ ВОЙНА»: РАКЕТЫ ГОТОВЫ К АПОКАЛИПСИСУ

(слева) АмерикансА^ая межконтинентальная ракета.

(внизу) Пусковая шахта для советских ракет класса «земля-земля».

Полярный мир: Берлинская стена (1961-1989), отделившая капитализм от «развитого социализма» козле Бранденбургских ворот.

Волнения в странах третьего мира: повстанческая армия Фиделя Кастро перед приходом к власти на Кубе (i января Г959 года) входит в освобожденный город Санта-Клара.

Guerrilleros: сальвадорские повстанцы

за изготовлением ручных гранат (1980-е годы).

От повстанцев третьего мира до студентов развитых стран: демонстрация против войны во Вьетнаме (Лондон, Гросвенор-сквер, Т968).

Социальная революция во имя Аллаха: первый, крупный социальный переворот двадцатого века вне традиций 1789-и 1917 года (Иран, Т979).

Человек, положивший конец «холодной войне»: Михаил Сергеевич Горьачев, в 1985-1991 годах Генеральный секретарь Коммунистической партии Советского Союза.

Конец «холодной войны»: падение Берлинской стены (19^9)-

Падение коммунизма в Восточной Европе: в Праге снимают с пьедестала бюст Сталина.

Конец империй

111

Практически все страны Азии, Африки и Латинской Америки, включая Карибский бассейн, чувствовали свою зависимость от событий, происходивших в нескольких государствах Северного полушария. Кроме того, большинство из этих стран находилось в той или иной форме зависимости от колониальных держав за пределами Американского континента. Это относилось даже к тем странам, где у власти оставались местные правительства (как, например, в протекторатах), поскольку было совершенно ясно, что мнение британского или французского

представителя при дворе местного эмира, бея, раджи, короля или султана имело решающее значение. Подобное положение вещей наблюдалось даже в таких формально независимых государствах, как Китай, где иностранцы обладали правами экстерриториальности и контролем за некоторыми главными функциями суверенных государств, например сбором налогов. В этих районах земного шара проблема избавления от иностранного правления должна была обязательно возникнуть. Иначе обстояли дела в Центральной и Южной Америке, почти полностью состоявших из независимых государств, хотя СШАДно никто более) имели тенденцию обращаться с более мелкими центральноамериканскими государствами фактически как со своими протекторатами, особенно в первой и последней третях двадцатого века.

С1945 года колониальный мир в столь значительной степени превратился в совокупность номинально суверенных государств, что при взгляде назад может показаться, что это положение вещей было не только неизбежно, но и являлось предметом желаний колониальных народов. Так почти наверняка происходило в странах, имевших долгую историю государственности, как, например, в великих азиатских империях—Китае, Персии, Османской империи и, возможно, еще в одной-двух странах, в частности в Египте, особенно когда там имелись государствообразующие народы («staatvoZfc»), такие как китайские хань или иранские мусульмане-шииты. В таких странах враждебное отношение народа к иностранцам можно было легко перевести в политическую плоскость. Не случайно все три государства — Китай, Турция и Иран—стали сценой важных революций, совершенных коренным населением этих стран. Однако подобные случаи были исключением. Чаще сама концепция постоянного территориально-политического образования с четко определенными границами, отделяющими его от других таких же образований, и подчиненного только одному постоянному правительству, т. е. идея независимого суверенного государства, которую мы считаем само собой разумеющейся, являлась бессмысленной для местных жителей (даже проживающих в районах постоянного земледелия), по крайней мере для той их части, которая получила хоть какое-то образование. Конечно, даже там, где существова-

226

«Эпоха катастроф»

ли людские сообщества с четко определенными признаками, которые европейцы назвали «племенами», идею о том, что они могут быть территориаль но обособлены от других людей, с которыми они сосуществуют, перемешиваются и делят круг обязанностей, было трудно понять, поскольку она имела мало смысла. В таких регионах единственной основой для подобных независимых государств в двадцатом веке являлись территории, на которые их разделили имперские завоевания и конкуренция, зачастую без всякого учета местных факторов. Таким образом, постколониальный мир оказался почти полностью разделен по границам, проложенным империализмом.

Кроме того, те обитатели стран третьего мира, которые больше всего ненавидели жителей Запада (как носителей всяческих безбожных и подрывных новшеств или просто потому, что сопротивлялись любым переменам в своем образе жизни, от которых, как они предполагали, возможно не без оснований, им станет только хуже), в равной мере являлись и противниками модернизации, в отличие от элиты, убежденной в ее необходимости. Это затрудняло создание общего фронта против империалистов даже в колониальных странах, где все порабощенное население в равной мере испытывало унижение от презрения колонизаторов к низшей расе.

Главный вопрос, стоявший перед национально-освободительными движениями среднего класса в таких странах, заключался в том, каким образом завоевать поддержку приверженных старым традициям и не одобряющих нововведений масс, не отказываясь при этом от своей программы модернизации общества. Активист Балгангадхар Тилак (1856—1920) на заре индийского национализма справедливо полагал, что лучшим способом завоевания поддержки масс, даже мелких собственников (и не только в его родной Западной Индии), являлась защита священных коров, поощрение браков десятилетних девочек и отстаивание духовного превосходства древнеиндийской («арийской») цивилизации и ее религии над современной западной цивилизацией и ее местными приверженцами. Первая важная фаза национально-освободительного подъема в Индии (с 1905 по грю годы) в основном проходила именно под такими «местническими» лозунгами. В конце концов Мохандас Карам-чанд Ганди (1869—1948) смог поднять многомиллионное деревенское население Индии с помощью тех же призывов к национальной индуистской духовности, однако стараясь не рвать связей с модернизаторами,

одним из которых по сути являлся он сам (см. Эпоху империи, главу 13), и избегать антагонизма с индийскими мусульманами, всегда присутствовавшего в воинственном индуистском национализме. Он создал образ политика-святого и образ революции как коллективного акта пассивного неповиновения и даже социальной модернизации (например, упразднения разделения на касты), используя реформистский потенциал, содержащийся в бесконечной изменчивости и всеобъемлющей многозначности индуизма. Его успех превзошел Конец империй 2.2. J

самые безудержные надежды (или опасения). Тем не менее он сам признавал в конце жизни, перед тем как был убит фанатичным последователем Тилака, что потерпел поражение в своем главном начинании. Оказалось невозможным согласовать побудительные мотивы, двигавшие массами, с поставленной задачей. В конечном итоге к власти в освобожденной Индией пришли те, кто «не пытался возродить старую Индию», кто «не одобрял и не понимал ее <...) кто смотрел на Запад и был увлечен западным прогрессом» (Nehru, 1936, р. 23—24). В период написания этой книги традиции тилакского антимодернизма, которые теперь представляет воинственная партия «Бхаратия Джана-та», все еще остаются главным центром народной оппозиционности и, как прежде, сеют рознь не только среди простого народа, но и в среде интеллектуалов. Кратковременная попытка Махатмы Ганди сделать индуизм одновременно популистским и обновленческим канула в историю.

Сходная модель возникла и в мусульманском мире, хотя здесь (по крайней мере до победы революций) модернизаторы всегда должны были уважать всеобщую религиозность народа независимо от собственных убеждений. Однако, в отличие от Индии, попытки вычитать в исламе идеи реформирования или модернизации общества-не были направлены на мобилизацию масс. Ученики Джемаля-ад-Дина аль-Афгани (1839—1897) в Иране, Египте и Турции, его последователя Мухаммеда Абдуха (1849—19°5) в Египте, Абд аль-Хамида Бен Бадиса (1889—194°) в Алжире распространяли свои идеи не в деревне, а в школах и колледжах, где призыв к сопротивлению европейскому влиянию находил благодарную аудиторию *. Тем не менее подлинные революционеры исламского мира, как мы уже видели (см. главу s), являлись не строгими приверженцами ислама, а светскими передовыми деятелями. Такие люди, как Кемаль Ататюрк, сменивший турецкую феску (которая сама являлась нововведением семнадцатого века) на котелок, а арабский алфавит на латиницу, фактически прервали связи между исламом, государством и правом. И все же, как снова подтверждает недавняя история, мобилизация народа проще всего достигается нг» основе антимодернистской массовой религиозности (например, исламского фундаментализма). Одним словом, глубокий конфликт разделил модернистов, также являвшихся и националистами (совершенно нетрадиционная установка для ислама), и остальной простой народ третьего мира.

Таким образом, антиимпериалистические и антиколониальные движения до 1914 года имели меньшее значение, чем можно было предполагать, исходя из того факта, что за полвека, прошедшие с начала Первой мировой войны,

* Во французской Северной Африке на верования сельского населения огромное влияние оказывали суфитские отшельники (марабуты), являвшиеся особыми объектами обличений реформаторов. 22 О «Эпоха катастроф»

произошла почти полная ликвидация западных и японской колониальных империй. Даже в Латинской Америке в тот период негативное отношение к экономической зависимости в целом и к зависимости от США в частности (США были единственным империалистическим государством, настаивавшим на своем военном присутствии в этом регионе) не являлось важной составляющей местной политики. Единственной империей, в некоторых регионах столкнувшейся с серьезными проблемами, т. е. с теми, которые нельзя было разрешить с помощью полиции, являлась Великобритания. К1914 году она вынуждена была признать автономию колоний, в которых белое население составляло большинство, с 1907 года известных как «доминионы» (Канада, Австралия, Новая Зеландия, Южная Африка), и, кроме того, вынуждена была предоставить автономию (гомруль) всегда причинявшей беспокойство Ирландии. Что до Индии и Египта, то там уже было ясно, что конфликт имперских интересов и местных требований автономии или даже независимости нуждается в политическом разрешении. После 1905 года можно было говорить даже об определенной поддержке массами национально-освободительного движения в этих странах. Первая мировая война породила череду событий, серьезно поколебавших структуру мирового колониализма, разрушивших две империи (Австро-Венгерскую и Османскую, владения которых поделили главным образом Великобритания и Франция) и на некоторое время выбивших почву из-под ног третьей империи, России (которая, правда, через несколько лет вернула себе свои

азиатские владения). Перегрузки, испытанные во время войны зависимыми странами, ресурсы которых требовались Великобритании, инициировали волнения в этих странах. Влияние Октябрьской революции и всеобщего крушения старых режимов, сопровождавшегося обретением фактической независимости двадцатью шестью южными графствами Ирландии (1921), впервые заставили империи почувствовать свою уязвимость. В конце войны египетская партия «Вафд» под руководством Саада Заглула, вдохновленная идеями президента Вильсона, впервые потребовала полной независимости для Египта. Три года борьбы (1919—1922) вынудили Великобританию превратить этот протекторат в полунезависимое государство под британским контролем—модель, которую Великобритания также использовала для управления всеми, кроме одной, азиатскими территориями, перешедшими к ней от Османской империи, а именно Ираком и Трансиорданией (исключением стала Палестина, где англичане осуществляли прямое правление, тщетно пытаясь согласовать обязательства, выданные ими во время войны евреям-сионистам за их антигерманскую позицию, с обещаниями, данными арабам за их поддержку в войне с турками). Более трудной задачей для Великобритании оказалось найти простую схему сохранения контроля над своей самой большой колонией, где лозунг самогоне?/ империй 22 9

управления (сварадж), впервые выдвинутый Индийским национальным конгрессом в 1906 году, теперь перешел в требование полной независимости. Годы революций (1918—1922) изменили политику национально-освободительного движения на этом субконтиненте, отчасти из-за того, что против британцев поднялось мусульманское население Индии, отчасти вследствие кровавой истерии, в которую впал один британский генерал в бурном 1919 году, приказав расстрелять безоружную толпу, когда было убито несколько сотен людей («армитсарская резня»), но главным образом благодаря волне рабочих забастовок в сочетании с кампанией гражданского неповиновения, начатой Ганди и все более радикальным Индийским национальным конгрессом. На какое-то время освободительное движение охватили почти мессианские настроения: Ганди провозгласил, что сварадж будет обеспечен к концу 1921 года. Правительство не пыталось умалить тот факт, что «сложившаяся ситуация вызывает большое беспокойство», поскольку города были парализованы из-за гражданского неповиновения, в сельской местности на обширных пространствах Северной Индии, Бенгалии, Ориссы и Ассама происходили волнения, а «большое количество мусульманского населения по всей стране было озлоблено и ожесточено» (СтсЬг5&5,1922,/>. 13). С этого времени по наши дни Индия периодически бывает неуправляема. Возможно, именно нежелание многих лидеров Конгресса, включая Ганди, ввергнуть свою страну в пучину жестоких стихийных восстаний и убежденность большинства лидеров национально-освободительного движения в том, что Великобритания действительно выступает за проведение реформ в Индии, спасли британского наместника раджу. После того как Ганди в начале 1922 года прекратил кампанию гражданского неповиновения, мотивируя это тем, что она привела к массовому убийству полицейских в одной из деревень, можно было с уверенностью утверждать, что британское правление в Индии зависело только от его политики сдержанности—гораздо больше, чем от полиции и армии.

Эта убежденность имела под собой почву. Хотя в Великобритании существовал мощный блок консерваторов-империалистов (несгибаемых, твердолобых и крайне консервативных), представителем которого стал Уинстон Черчилль, у британского правящего класса после fgig года фактически создалось мнение, что некая форма самоуправления в Индии, сходная со «статусом доминиона», в конечном итоге неизбежна и будущее Великобритании в Индии зависит от того, сможет ли она найти общий язык с индийской элитой, включая борцов за независимость. Конец абсолютного британского господства в Индии был теперь только вопросом времени. Поскольку Индия являлась ядром всей Британской империи, будущее этой империи как единого целого теперь казалось неопределенным, за исключением колониальной Африки и разбросанных в Тихом океане и Карибском море островов, где британский патернализм все еще правил безоговорочно. Никогда такое количество тер-230 «Эпоха катастроф»

риторий земного шара не находилось под формальным или неформальным контролем Великобритании, как в период между Первой и Второй мировыми войнами, но никогда еще британские лидеры не чувствовали меньшей уверенности в своей способности удержать имперскую власть. Главным образом именно поэтому, когда положение стало совсем неустойчивым, Британия в основном не сопротивлялась деколонизации. По этой же причине другие империи, особенно французская и голландская, после окончания Второй мировой войны

защищали свои колониальные позиции с оружием в руках. Но их империи не были расшатаны Первой мировой войной. Главной головной болью французов было то, что они еще не совсем завершили завоевание Марокко, однако воинственные берберы с Атласских гор являлись в большей степени военной, а не политической проблемой, по сути гораздо менее острой, чем в испанском Марокко, где горский интеллектуал Абд аль-Керим в 1923 году провозгласил «республику Риф». Получив горячую поддержку французских коммунистов и других левых сил, Абд аль-Керим все же потерпел поражение в 1926 году от французов, после чего горцы-берберы вернулись к своим привычным занятиям—участию в заграничных военных походах в составе французской и испанской колониальных армий и сопротивлению любому виду центральной власти у себя на родине. Прогрессивное антиколониальное движение во французских исламских колониях и во французском Индокитае возникло лишь через много лет после Первой мировой войны, если не считать его весьма умеренного предвестника в Тунисе. IV

Годы революций расшатали главным образом Британскую империю, но Великая депрессия 1929— 1933 годов ослабила все зависимые государства, поскольку для этих стран эпоха империализма практически являлась периодом почти непрерывного развития, не остановленного цаже Первой мировой войной, от которой большинство из них осталось в стороне. Конечно, большинство жителей этих стран еще не было достаточно вовлечено в расширяющуюся мировую экономику и не чувствовало последствий ее влияния, да и какое значение имело для бедных мужчин и женщин, испокон века пахавших и таскавших тяжести, в каком именно мировом контексте они это делают? И все же империалистическая экономика внесла значительные изменения в жизнь простых людей, особенно в регионах, ориентированных на экспорт первичной продукции. Иногда эти изменения находили свое отражение в политике, осуществлявшейся местными или иностранными правителями. Так, с превращением в период с 19оо-х по 1930-е годы перуанских гасиенд в прибрежные сахарные фабрики или высокогорные коммерческие овечьи ранчо, когда Конец империй 231

ручеек рабочих-индейцев, мигрировавших на побережье и в большие города, превратился в поток, новые идеи проникли в самые глухие районы страны. В начале 1930-х годов в Хуасиканче, одной из самых отдаленных общин, расположенной на высоте 3700 метров над уровнем моря на неприступных склонах Анд, уже обсуждался вопрос, какая из двух действующих в Перу национал-радикальных партий сможет лучше представлять ее интересы (Smith, 1989, Р- -Г/5)- Хотя гораздо чаще никто, кроме местных жителей, пока еще не знал об этих изменениях и не заботился о них.

Что, например, означало для экономических систем, в которых почти не использовались деньги или использовались для ограниченных целей, включение в экономику, где деньги являлись универсальным средством обмена, как случилось в системах южных морей? Значение товаров, услуг и сделок между людьми трансформировалось, соответственно изменились и нравственные ценности общества и, конечно, формы социального распределения. Среди крестьян, занимавшихся выращиванием риса в Негри-Сембилане (Малайзия), наследование велось по женской линии и принадлежавшая им земля обрабатывалась главным образом женщинами. Однако новые участки земли, расчищенные в джунглях мужчинами, на которых выращивались не основные культуры, а фрукты и овощи, могли переходить в наследственное владение мужчин. С распространением каучука, гораздо более доходного, чем рис, баланс власти между полами изменился, поскольку все более широкое распространение получало наследование по мужской линии. Это, в свою очередь, усилило позиции патриархально настроенных ортодоксальных исламистов, любыми средствами старавшихся привнести традиции ислама в свод местных правовых норм, не говоря уже о местном правителе и его родне, еще одном ручейке наследования по мужской линии в местном озере женского наследования (Firth, 1954)- В зависимых странах происходило множество таких изменений и преобразований в сообществах людей, прямой контакт которых с внешним миром был минимален. Его могли осуществлять, например, китайские торговцы, зачастую являвшиеся бывшими крестьянами или ремесленниками-эмигрантами из южных провинций, где местные обычаи привили им стойкость и упорство, а также искушенность в денежных вопросах, но которые были совершенно далеки от мира, в котором царили Генри Форд и «Дженерал Моторс» (Freedman, 1959)-

Пока еще мировая экономика как таковая, казалось, имела к этим странам весьма отдаленное отношение, поскольку ее непосредственное влияние не вызывало там резких изменений. Исключение составляли быстро растущие промышленные анклавы с дешевой рабочей силой,

такие как Индия и Китай (где с 1917 года началась организация труда по западным моделям и борьба рабочего класса за свои права), а также гигантские города-порты и промышленные центры, посредством которых зависимые страны осуществ-«Эпоха катастроф»

ляли связь с мировой экономикой: Бомбей, Шанхай (население которого вы росло с 2оо тысяч в середине восемнадцатого века до трех с половиной миллионов в 193о-е годы), Буэнос-Айрес и, в меньшей степени, Касабланка, чье население достигло 250 тысяч менее чем за тридцать лет с того времени, как там был построен современный порт (Bairoch, 1985, Р- 5*7, 52s)-Все изменила Великая депрессия. Впервые произошло столь явное столкновение экономических интересов зависимого мира и метрополий. Одной из причин являлось то, что цены на первичные продукты, от которых зависели страны третьего мира, обрушились гораздо более резко, чем цены на промышленные товары, которые они покупали на Западе (глава з)- Впервые колониальное иго и зависимость стали неприемлемы даже для тех, кто до этого извлекал из них выгоду. «Студенческие волнения происходили в Каире, Рангуне и Джакарте (Батавия) не потому, что студенты чувствовали приближение новой политической эпохи, а потому, что в результате депрессии прекратилась поддержка, делавшая колониализм столь привлекательным для поколения их отцов» (Holland, 1985, р. -Г2). Более того, впервые (не считая войн) жизнь простых людей сотрясали катаклизмы, не имевшие естественного происхождения, вызывавшие желание протестовать, а не молиться. В обществе создалась база для политического подъема, особенно там, где крестьяне оказались вовлечены в мировую рыночную экономику, продавая свой первичный продукт, как произошло на западном побережье Африки и в Юго-Восточной Азии. Депрессия одновременно дестабилизировала как внутреннюю, так и внешнюю политику зависимых стран. Таким образом, 1930-е годы явились критическим десятилетием для стран третьего мира не столько потому, что депрессия привела к политической радикализации, сколько оттого, что она способствовала налаживанию контакта политизированных меньшинств с народом. Это имело место даже в таких странах, как Индия, где национально-освободительное движение уже получило поддержку масс. Вторая волна гражданского неповиновения, поднявшаяся в начале 1930-х годов, новая компромисснря конституция, на которую согласилась Великобритания, и первые общенациональные выборы региональных органов власти 1937 года продемонстрировали растущую поддержку Индийского национального конгресса, число членов которого выросло с 6 тысяч в 1935 году до полутора миллионов в конце 1930-х годов (Tomlinson, 1976, р. 86). Еще ярче это проявилось в ранее не столь политизированных странах. В большей или меньшей степени стали вырисовываться основные очертания внутренней политики этих стран: латиноамериканский популизм, державшийся на авторитарных лидерах, искавших поддержки городского рабочего класса; политическая активизация профсоюзных лидеров, в будущем возглавивших партии, как произошло в британских колониях Карибского моря; революционное движение на базе мощной поддержки рабочих-эмигран-Конец империй 233

тов, вернувшихся из метрополии, как в Алжире; национальное сопротивление, возглавляемое коммунистами, имеющее крепкие связи с деревней, как во Вьетнаме. И наконец, годы депрессии ослабили связи между колониальными властями и крестьянскими массами, как произошло в Малайе, освободив пространство для зарождения будущей политики.

К концу 1930-х годов кризис колониализма распространился и на другие империи, хотя две из них, итальянская (только что завоевавшая Эфиопию) и японская (предпринимавшая попытки покорить Китай), все еще продолжали расширяться, хотя и недолгое время. В Индии новая конституция 1935 года— неудачный компромисс колониальных властей с набирающими мощь силами индийского национально-освободительного движения — оказалась самой большой уступкой Индийскому национальному конгрессу после его повсеместной победы на выборах. Во французской Северной Африке серьезные политические движения возникли первоначально в Тунисе, Алжире (имели место волнения также в Марокко), а массовые выступления под руководством коммунистов (как ортодоксов, так и новаторов) впервые приобрели значительный размах во французском Индокитае. Голландии удалось сохранить контроль в Индонезии, регионе, который «реагирует на волнения на Востоке, как никакая другая страна» (Van Asbeck, 1939), не оттого, что там не было волнений, а главным образом потому, что силы оппозиции—исламисты, коммунисты и светские борцы за национальное освобождение — были разобщены и настроены враждебно друг к другу. Даже на «дремлющих Карибах», как их называли в министерствах по делам колоний, стачки в нефтяной отрасли Тринидада и на плантациях и в городах Ямайки в

период с 1935 по 1937 год вылились в восстания и конфликты, охватившие весь остров, выявив скрытое до этого массовое недовольство.

Только территории Африки к югу от Сахары все еще оставались в состоянии покоя, хотя даже сюда годы депрессии принесли первые массовые забастовки рабочих, имевшие место после 1935 года и начавшиеся в централь-ноафриканском «медном поясе». В результате Лондон начал требовать от колониальных властей создания департаментов трзща, принятия мер по улучшению условий труда рабочих и стабилизации рабочих движений с учетом потоков мигрантов из деревень в шахты, усиливавших политическую и социальную дестабилизацию. Волна забастовок с 1935 по 1940 год прокатилась по всей Африке. Но они все еще не были политическими и не имели антиколониального оттенка, если не считать политическим распространения ориентированных на черное население религиозных движений, пророков и ниспровергателей всех земных властей, вроде проникшего в «медный пояс» из Америки движения «Сторожевой башни». Впервые колониальные правительства начали задумываться о разрушительном влиянии экономических изменений на сельскую Африку (переживавшую в то время эпоху подъема) и по-234 «Эпоха катастроф»

ощрять исследования по этому вопросу специалистов по социальной антропологии. Однако с политической точки зрения опасность казалась еше далеко. В сельской местности процветало белое чиновничество, иногда имевшее рядом угодливого местного властителя, специально избранного для этой цели там, где не было прямого колониального правления. В городах к середине 1930-х годов прослойка недовольных существующим положением образованных африканцев была уже достаточно значительной, чтобы поддерживать процветающую политическую прессу: «African Morning Post» на Золотом Берегу (Гана), «Vest African Pilot» в Нигерии и «Edaireur de la Cote d'lvoire.» на Бере гу Слоновой Кости («эта газета вела кампанию против высшего чиновничества и полиции, она требовала социальных преобразований, поднимала вопрос о безработице и об африканском фермерстве, пострадавшем от экономического кризиса») (Hodgkin, 1961, р. 32). Уже начали появляться лидеры местных политических националистических организаций, на которых оказали влияние идеи негритянского движения в США, французского Народного фронта, а также концепции, распространявшиеся в Западноафриканском студенческом союзе в Лондоне, и даже коммунистическое движение*. "Некоторые будущие президенты будущих африканских республик уже вышли на политическую сцену: Джомо Кениата в Кении (1893—1978), доктор Ннамди Азикиве, впоследствии ставший президентом Нигерии. Но пока все это не особенно тревожило европейские министерства по делам колоний. Казался ли в 1939 °ДУ всемирный распад колониальных империй не только возможным, но и неизбежным? Нет, если руководствоваться воспоминаниями тех лет автора этих строк о «школе», организованной для британских и колониальных студентов-коммунистов. Никто не ожидал этого, кроме пылких, полных надежд молодых коммунистов. Всё изменила Вторая мировая война. Помимо прочего, это была также война между империалистическими державами, причем до 1943 года великие колониальные империи терпели поражение, Франция пережила позорный крах, и многие ее владения уцелели только с разрешения «держав оси». Японией были захвачены все британские, голландские и другие западные колонии в Юго-Восточной Азии и на западе Тихого океана. Даже в Северной Африке Германия оккупировала небольшую территорию к западу от Александрии. В какой-то момент британцы серьезно рассматривали необходимость ухода из Египта. Только страны Африки к югу от Сахары оставались под жестким контролем западных государств, и Великобритании фактически без особого труда удалось ликвидировать итальянскую империю на Африканском Роге.

Но что оказывало самое разрушительное воздействие на старые колониальные державы, так это крепнущая убежденность местного населения в том,

* Однако ни один африканский лидер не был коммунистом.

Конец империй 235

что белые люди и их государства могут потерпеть поражение, да и сами колониальные державы, несмотря на то что одержали победу в войне, были слишком слабы для восстановления своих былых позиций. Проверкой на прочность британского раджи в Индии стало не массовое восстание, организованное Индийским национальным конгрессом в 1942 году под лозунгом «Прочь из Индии!», которое было подавлено без особого груда. Ею стал тот факт, что впервые до 55 тысяч индийских солдат стали перебежчиками, создав «индийскую национальную армию» под руководством лидера левого крыла Конгресса, Субхаса Чандры Боза, решившего искать поддержки у Японии в борьбе за независимость Индии (Bhargava/Singh Gill, 1988, р. ю, Sareen,

1988, p. 20—21). Японское правительство (вероятно, под влиянием руководства военно-морского флота, более проницательного, чем сухопутное командование), эксплуатируя цвет кожи своего населения, пыталось играть роль освободителя колоний, в чем достигло значительных успехов (за исключением зон проживания заморских китайцев и Вьетнама, где Япония поддерживала французскую администрацию). В Токио в 1943 году даже была проведена «ассамблея великих восточноазиатских народов» *, на которой присутствовали марионеточные президенты и премьер-министры поддерживаемых Японией Китая, Индии, Таиланда, Бирмы и Маньчжурии (однако не Индонезии, которой Япония пообещала независимость только после поражения в войне). Борцы за освобождение колоний являлись слишком большими реалистами, чтобы быть настроенными прояпонски, хотя и приветствовали поддержку со стороны Японии, особенно когда она была достаточно существенной, как в Индонезии. Когда во время войны Япония уже находилась на грани поражения, они выступили против нее, зная, какими слабыми на деле оказались старые западные империи. Также не прошел мимо их внимания тот факт, что два главных государства, одержавшие победу над «державами оси», СССР Сталина и США Рузвельта, оба по различным причинам были враждебно настроены по отношению к старому колониализму, хотя американский антикоммунизм вскоре сделал Вашингтон згщитником консерватизма в странах третьего мира.

Неудивительно, что крушение старых колониальных систем в первую очередь произошло в Азии. Сирия и Ливан (ранее принадлежавшие Франции) обрели независимость в 1945 году, Индия и Пакистан—в 1947-м, Бирма, Цейлон (Шри-Ланка), Палестина (Израиль) и голландская Ост-Индия (Индоне-

* Термин «азиатский» по неясным причинам вошел в обращение только после Второй мировой войны. «Эпоха катастроф»

зия) — в 1948-м. В 1946 году США формально присвоили Филиппинам, оккупированным ими с 1898 года, статус независимого государства. Японская империя рухнула в 1945 году. Исламская Северная Африка тоже трещала пс швам, однако все еще держалась. В большей части тропической Африки и на островах Карибского моря и Тихого океана все оставалось относительно спокойно. Только в некоторых частях Юго-Восточной Азии оказывалось серьезное сопротивление политической деколонизации, особенно во французском Индокитае (теперешние Вьетнам, Камбоджа и Лаос), где после освобождения от оккупации коммунистические силы сопротивления под руководством Хо Ши Мина провозгласили независимость. Франция при поддержке Великобритании и, позднее, США вела отчаянные арьергардные сражения, чтобы удержать свое влияние в стране и противостоять побеждающей революции. Но она потерпела поражение и вынуждена была вывести свои силы в 1954 году, однако США препятствовали объединению страны и поддерживали марионеточный режим в южной части разделенного надвое Вьетнама. После того как и этот режим оказался на грани свержения, США в течение десяти лет вели войну во Вьетнаме, пока наконец не были побеждены и вынуждены уйти оттуда в 1975 году, сбросив на несчастную страну больНГе бомб, чем было сброшено за всю мировую войну. Сопротивление в остальных частях Юго-Восточной Азии было более разрозненным. Голландцы (которые оказались гораздо способнее британцев в деколонизации своей Индийской империи без разделения ее на части) были слишком слабы, чтобы обеспечить необходимое военное присутствие на огромном Индонезийском архипелаге, большинство из островов которого было бы не прочь сохранить их в качестве противовеса засилью яванцев, численность которых составляла уже 55 миллионов. Они отказались от своих планов, когда поняли, что США не считают Индонезию важным фронтом борьбы против мирового коммунизма, в отличие от Вьетнама. Далекие от коммунистических идей новые индонезийские националисты в 1948 году довольно легко подавили восстание, возглавляемое местной коммунистической партией. В результате США решили, что голландские военные силы лучше пригодятся в Европе против предполагаемой советской угрозы, чем для сохранения их колониальных владений. Таким образом, голландцы ушлк, сохранив только один форпост колониализма—западную часть огромного меланезийского острова Новая Гвинея, которая в 1960-6 годы также перешла к Индонезии. В Малайе Великобритания оказалась между двух огней: с одной стороны, имелись традиционные султаны, прекрасно обходившиеся без империи, а с другой—две различные, но с одинаковым подозрением относившиеся друг к другу группы населения—малайцы и китайцы, каждая из которых была по-своему радикальна. Китайцы находились под влиянием коммунистической партии, которая имела здесь большой вес как единственная Конец империй 237

сила, оказывавшая сопротивление Японии. После начала «холодной войны» участие коммунистов, за исключением китайцев, в составе правительства бывшей колонии было исключено, однако после 1948 года Великобритании понадобилось 12 лет, so тысяч солдат, 6о тысяч полицейских и 2оо тысяч местных дружинников, чтобы сдерживать вооруженное сопротивление, в котором преимущественно участвовали китайцы. Безусловно, можно задаться вопросом: стала бы Великобритания платить такую цену, если бы малайское олово и каучук не были столь надежными источниками получения долларов, обеспечивая стабильность фунта? Как бы то ни было, деколонизация Малайи явилась довольно сложным делом и была завершена, к удовлетворению малайских консерваторов и китайских миллионеров, только в 1957 году. В1965 году Сингапур, в основном населенный китайцами, отделился, провозгласив свою независимость, и вскоре превратился в очень богатый город-государство.

В отличие от Франции и Голландии, Великобритания (благодаря опыту, приобретенному в Индии) понимала, что при наличии серьезного национально-освободительного движения единственным способом удержать преимущества империи является передача ему формальной власти. Великобритания ушла с Индийского субконтинента в 1947 году, до того, как ее неспособность удержать власть стала очевидной, и без всякого сопротивления. Цейлон (переименованный в Шри-Ланку в 1972 году) и Бирма также получили независимость, что для первого стало приятным сюрпризом, у второй же вызвало большие сомнения, поскольку бирманские борцы за национальное освобождение, хотя и возглавляемые антифашистской Лигой народного освобождения, в годы войны сотрудничали с Японией. Они были так враждебно настроены по отношению к Великобритании, что единственная из всех получивших независимость британских колоний Бирма немедленно отказалась вступить в Британское Содружество — ни к чему не обязывающее объединение, с помощью которого Лондон пытался сохранить хотя бы память о Британской империи. В этом она опередила даже Ирландию, провозгласившую себя республикой вне рамок Содружества в том же году. И все же, хотя быстрый и мирный уход Великобритании из самого большого сообщества, когда-либо находившегося в подчинении и управлении иностранного завоевателя, и стал заслугой британского лейбористского поавительства, пришедшего к власти в конце Второй мировой войны, вряд ли это можно было назвать полным успехом. Он был достигнут ценой кровавого раздела Индии на мусульманский Пакистан и объединяющую много религий, но преимущественно индуистскую Индию, в ходе которого примерно уоо тысяч населения стало жертвами религиозной вражды, а несколько миллионов было изгнано из домов, где жили еще их предки, на земли, которые теперь считались иностранным государством. Такое развитие событий не входило в планы ни индийских и мусульманских националистов, ни имперских властей.

238

«Эпоха катастроф»

Вопрос о том, каким образом к 1947 году превратилась в реальность идея о самостоятельном государстве Пакистан, сама концепция которого и назаА-ние были придуманы студентами лишь в 1932—1933 годах, продолжает интересовать не только ученых, но и любителей всевозможных прогнозов в мировой истории. Поскольку, как можно оценить в ретроспективе, раздел Индии по религиозным границам создал пагубный прецедент на будущее, здесь требуются некоторые разъяснения. В известной степени это не являлось чьей-либо виной. На выборах, проводившихся в соответствии с конституцией 1935 года, Индийский национальный конгресс одержал победу даже в большинстве мусульманских районов, а Мусульманская лига — национальная партия, претендующая на защиту интересов мусульманского меньшинства,—получила малое число голосов. Победа не выражавшего интересы какой-либо определенной религиозной группы светского Индийского национального конгресса, естественно, вызвала недовольство многих мусульман (большинство которых, как и большинство индусов, не принимали участия в голосовании). Они были недовольны тем, что к власти пришли индуисты (поскольку большинство лидеров Конгресса в преимущественно индуистской стране не могли не быть индуистами). Вместо того чтобы учесть эти опасения и дать мусульманам возможность представительства во власти, Конгресс в результате этих выборов усилил свои притязания на то, чтобы стать единственной общенациональной партией, представляющей как индуистов, так и мусульман. Именно это побудило Мусульманскую лигу под руководством ее грозного лидера Мухаммеда Али Джинны порвать с Конгрессом и вступить на путь потенциального сепаратизма. Однако лишь после 1940 года Джинна выдвинул лозунг самостоятельного мусульманского государства. Именно мировая война расколола Индию на две части. С одной стороны, эта была последняя

большая победа обессиленного британского раджи. В последний раз он мобилизовал людей и экономику Индии для войны за Великобританию, причем в масштабе даже большем, чем в 1914— 1918 годах, на этот раз против оппозиционных масс под руководством партии национального освобождения и, в отличие от Первой мировой войны, перед лицом надвигающейся угрозы военного вторжения Японии. Успехи были ошеломляющими, но цена их оказалась крайне высока. Оппозиционность Конгресса к войне заставляла его руководителей находиться вне политики и после 1942 года отправиться в изгнание. Тяготы военной экономики побудили влиятельные группы политических сторонников раджи среди мусульман, особенно в Пенджабе, отвернуться от него и привлекли их в Мусульманскую лигу (ставшую теперь массовой организацией) в тот самый момент, когда правительство в Дели, опасаясь срыва Конгрессом мобилизационных усилий, намеренно и систематически использовало вражду между мусульманами и индуистами для того, чтобы парализовать национально-освободительное движение. Те-Конец империй 239

перь можно с уверенностью сказать, что Великобритания «разделяла, чтобы властвовать». В своей последней отчаянной попытке выиграть войну раджа погубил не только себя самого, но и легитимность своего правления. Главное достижение Индийского субконтинента заключалось в том, что все его многочисленные национальные группы могли сосуществовать относительно мирно при наличии единого беспристрастного правления и закона. После того как война закончилась, механизм коллективной политики больше не мог работать.

К 195Q году деколонизация в Азии завершилась, за исключением Индокитая. Между тем регион западного ислама от Персии (Ирана) до Марокко претерпел ряд изменений вследствие национальных движений, революционных переворотов и восстаний, начавшихся с национализации западных нефтяных компаний в Иране (1951) и поворота к популизму в этой стране под руководством доктора Мухаммеда Моссадыка (:88о—1967), которого поддерживала в то время могущественная партия коммунистов «Тудэ». (Неудивительно, что коммунистические партии на Ближнем Востоке в результате полной победы СССР во Второй мировой войне приобрели заметное влияние.) Моссадык был свергнут в 1953 г°ДУ в результате переворота, устроенного секретными службами Англии и Америки. Революцию в Египте, осуществленную организацией «Свободные офицеры» под руководством Гамаль Абдель Насера (1918—1970), а также последующее свержение прозападных режимов в Ираке (1958) и Сирии нельзя было остановить, как в Иране, хотя Великобритания и Франция, объединившись с новым антиарабским государством Израиль, делали все возможное, чтобы свергнуть Насера во время суэцкого конфликта 1956 года (см. ниже). Франция оказывала отчаянное противодействие подъему национально-освободительного движения в Алжире (1954—1962), являвшемся одной из территорий (подобно Южной Африке и Израилю), где совместное существование местного населения с большими группами европейцев делало проблему деколонизации особенно трудноразрешимой. Алжирская война стала необычайно жестоким конфликтом, вследствие которого были узаконены пытки в армии, полиции и силах безопасности стран, претендовавших на звание цивилизованных. Эта война, во время которой в обращение было введено впоследствии широко распространенное позорное использование пыток электрошоком, привела к падению Четвертой республики (1958) и почти к свержению Пятой (1961), прежде чем Алжир смог завоевать независимость, которую генерал де Голль уже давно считал неизбежной. Между тем французское правительство тихо заключило договор об автономии, а в 1956 году и о независимости двух других своих североафриканских протекторатов—Туниса (ставшего республикой) и Марокко (оставшегося монархией). В тот же год Великобритания так же тихо согласилась на независимость Судана, ставшего ненужным после того, как она потеряла контроль над Египтом.

2Ц-0 «Эпоха катастроф»

Не совсем ясно, когда сами империи поняли, что «эпоха империи» подошла к концу. При ретроспективном взгляде попытка Великобритании и Франции восстановить свои позиции мировой империи в суэцкой авантюре 1956 года кажется еще более обреченной на поражение, чем она, вероятно, казалась' правительствам Лондона и Парижа, при содействии Израиля планировавшим эту военную операцию для свержения революционного египетского правительства полковника Насера. Эта война закончилась для них катастрофой (за исключением Израиля), тем более жалкой из-за смеси нерешительности, сомнений и никого не обманувшей изворотливости, проявленной британским премьер-министром Энтони Иденом. Едва начавшись, эта операция была прекращена под давлением США, подтолкнув Египет к сближению с СССР и навсегда положив

конец тому, что было названо «звездным часом Великобритании на Ближнем Востоке» — эпохе абсолютной британской гегемонии в этом регионе с 1918 года.

Во всяком случае, к концу igso-x годов уцелевшим старым империям стало ясно, что пришло время ликвидации формального капитализма. Только Португалия продолжала сопротивляться своему распаду, поскольку ее отсталая, политически изолированная и маргинальная экономика-не-соответствовала требованиям неоколониализма. Она нуждалась в использовании своих африканских ресурсов, но вследствие неконкурентоспособности собственной экономики могла осуществлять это только с помощью прямого контроля. ЮАР, Южная Родезия, африканские государства, значительную часть населения которых составляли белые, также отказались поддерживать политику, которая неизбежно вела к режимам, где власть принадлежала бы африканцам. Белое население Южной Родезии даже провозгласило независимость от Великобритании (1965), чтобы избежать подобной участи. Однако Париж, Лондон и Брюссель (владевший бельгийским Конго) решили, что добровольное предоставление формальной независимости при наличии экономической и культурной зависимости более предпочтительно, чем длительная война, которая могла закончиться приходом к власти левых режимов. Только в Кении имели место значительные народные волнения и повстанческая война, в которой, правда, участвовала только одна народность—кикуйю (так называемое движение «мау-мау», 1952—1956 годы). Во всех других местах политика профилактической деколонизации проводилась успешно, кроме бельгийского Конго, где она почти сразу перешла в анархию и гражданскую войну. В британской части Африки Золотой Берег (теперь Гана), уже имевший массовую партию под руководством талантливого африканского политика и панафриканского интеллектуала Кваме Нкрумы, получил независимость в 1957 году. Французской Гвинее судьба неожиданно предоставила раннюю и приведшую к ее обнищанию независимость в 1958 году, когда ее лидер Секу Туре отказался принять предложение де Голля присоединиться к Фран-Конец империй 2*41

цузскому сообществу, в котором лидер Франции сочетал автономию с жесткой зависимостью от французской экономика. Секу Туре стал первым из черных африканских лидеров, вынужденных обратиться за помощью к Москве. Почти все оставшиеся британские, французские и бельгийские колонии в Африке обрели независимость в 1960—1962 годах, остальные немного позже. Только Португалия и государства со значительным белым населением противились этой тенденции. Большие британские колонии в Карибском бассейне были тихо деколонизированы в 1960-6 годы, затем получили независимость более мелкие острова (до 1981 года), а острова Индийского и Тихого океанов — в конце тдбо-х и 1970-х годов. Фактически к 1970 году не осталось сколько-нибудь значительных территорий, находившихся под непосредственным управлением бывших колониальных держав или их переселенцев, за исключением стран Центральной и Южной Африки и, конечно, охваченного войной Вьетнама. «Эпоха империи» подходила к концу. Менее чем три четверти века назад империи казались нерушимыми. Даже тридцатью годами раньше они охватывали большую часть народов земного шара. Безвозвратно ушедшая в прошлое «эпоха империи» стала частью сентиментальных литературных и кинематографических мемуаров, выпускавшихся в бывших имперских государствах, в то время как новое поколение писателей из бывших колоний прокладывало путь литературе «эпохи независимости».