Эрик Хобсбаум

ЭПОХА КРАЙНОСТЕЙ

Короткий двадцатый век: 1914-1991

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

«Золотая эпоха»

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

«Холодная война»

Хотя Советская Россия намеревается распространять свое влияние всеми возможными средствами, мировая революция больше не является частью ее программы, а в Советском Союзе нет никаких внутренних условий, которые могли бы способствовать возвращению к былым революционным традициям. При сравнении германской предвоенной угрозы и теперешней советской опасности должны учитываться (...) фундаментальные различия между ними (...) Поэтому угроза внезапного нападения со стороны России несравнимо меньше; чем была со стороны Германии. Фрэнк Роберте, Британское посольство в Москве Министерству иностранных дел в Лондоне,

1946 (Jensen, 1991, p. 56)

Военная экономика обеспечивает удобное существование для десятков тысяч бюрократов в

военной форме и без нее, которые каждый день ходят на службу, чтобы создавать ядерное оружие

или планировать ядерную войну; для миллионов трудящихся, чья работа зависит от системы

ядерного террора, для ученых и инженеров, нанятых для поиска этого окончательного

«технологического прорыва», могущего обеспечить полную безопасность, для подрядчиков, не

желающих упускать легкие прибыли, для экспертов по войне, торгующих угрозами и

благословляющих войны.

Ричард Барнет (Barnet, igSi, p. 97)

I

Сорок пять лет, с момента первого применения атомной бомбы до развала Советского Союза, не

являются однородным периодом в мировой истории. Как мы увидим в следующих главах, этот

период распадается на две части — до и после водораздела, произошедшего в начале ipyo-x годов

(см. главы g и 14)- Тем не менее история всего этого отрезка времени была объединена в единое

целое специфической международной ситуацией, преобладавшей до

246

«Золотая эпоха»

развала СССР. Это была так называемая «холодная война» — конфронтация двух сверхдержав, возникшая после войны.

Едва закончилась Вторая мировая война, человечество погрузилось в то, что вполне можно считать третьей мировой войной, хотя и довольно специфической. По наблюдению великого философа Томаса Гоббса, «война состоит не только из одних сражений и непосредственного процесса борьбы, но также из отрезков времени, когда желание самоутвердиться посредством войны становится общепризнанным» (Hobbes, chapter 13). «Холодная война» между двумя лагерями, американским и советским, доминировавшими на международной сцене во второй половине «короткого двадцатого века», безусловно, была таким периодом. Целые поколения вырастали под угрозой мировой ядерной войны, которая (во что верили очень многие) может разразиться в любой момент и уничтожить человечество. Однако даже те, кто не верил, что обе сверхдержавы хотят подобной войны, с трудом удерживались от пессимизма, поскольку закон Мёрфи, являющийся одним из самых верных обобщений человеческого опыта, гласит: «Если может стать хуже, рано или поздно это случится». Шло время, появлялось все больше слабых мест, где дела могли пойти хуже, как в политическом, так и техническом аспектах. Продолжавшееся ядерное противостояние было основано на посылке, что только страх взаимного гарантированного уничтожения может воспрепятствовать каждой из сторон подать сигнал к за­планированному уничтожению человечества. Непоправимое не произошло, но в течение примерно сорока лет каждый день над миром видела эта угроза.

Характерная особенность «холодной войны» заключалась в том, что, говоря объективно, никакой нависшей над миром глобальной опасности войны не существовало. Более того, вопреки апокалиптическим выступлениям обеих сторон, но главным образом американской, правительства обеих сверхдержав признали мировое распределение сил, сложившееся в конце войны, в результате чего был достигнут в достаточной степени неравный, но весьма устойчивый баланс. СССР держал под контролем зону, оккупированную в конце войны Красной армией и/или другими коммунистическими армиями, и не предпринимал попыток распространить свою сферу влияния дальше с помощью военной силы. США осуществляли контроль и господствовали над остальной частью капиталистического мира, а также над Западным полушарием и океанами, взяв в свои руки то, что осталось от имперской гегемонии былых колониальных держав. В свою очередь, они не вторгались в зону признанных советских интересов.

В Европе демаркационные линии были определены в 1943—1945 годах во время встреч на высшем уровне между Рузвельтом, Черчиллем и Сталиным на основании того факта, что только Красная армия была в состоянии одержать победу над гитлеровской Германией. Существовали некоторые неопределенности, особенно в отношении границ Германии и Австрии, но и они бы-«Холодная война»

ли разрешены после раздела Германии поликиям размежевания Западной и Восточной оккупационных зон к вывода всех армий воевавших стран из Австрии, ставшей чем-то вроде второй Швейцарии — маленькой нейтральной страной, вызывавшей зависть своим устойчивым процветанием и поэтому справедливо считавшейся «скучной». СССР неохотно, но признал Западный Берлин в качестве западного анклава на территории Восточной Германии, ставшей

зоной его влияния, поскольку не был готов отстаивать этот вопрос.

Ситуация за пределами Европы была менее определенной, кроме Японии, подвергшейся односторонней оккупации США, что исключало здесь присутствие не только СССР, но и любого другого государства, участвовавшего в войне. Проблема заключалась в том, что конец старых колониальных империй в Азии был предсказуем, а после 1945 гоДа и явно неминуем, однако будущий курс новых постколониальных государств далеко не ясен. Как мы увидим ниже (см. гла­вы 12 и is), это оказался именно тот регион, где две мировые сверхдержавы продолжали в течение всей «холодной войны» соперничать за зоны влияния, и, следовательно, главный объект разногласий между ними, т. е. зона, где вооруженный конфликт был наиболее вероятен и в конце концов действительно произошел. В отличие от Европы, здесь не представлялось возможным предвидеть границы сферы будущего коммунистического влияния, не говоря уже о том, чтобы согласовать их заранее, даже приблизительно. Так, СССР не особенно хотел коммунистического переворота в Китае, который тем не менее произошел.

Однако даже в той части земного шара, которая вскоре стала называться третьим миром, через несколько лет начали возникать условия для международной стабильности, когда стало ясно, что большинство новых постколониальных государств, как бы враждебно они ни были настроены по отношению к США и их лагерю, являлись некоммунистическими, даже в большинстве своем антикоммунистическими в своей внутренней политике, а в международной политике принадлежали к «неприсоединившимся» (т. е. не входящим в советский военный блок). Одним словом, коммунистический лагерь не проявлял никаких тенденций к серьезной экспансии со времени китайской революции до 1970-х годов, когда коммунистический Китай уже не принадлежал к нему (см. главу i6).

По существу вскоре после войны обстановка в мире стала достаточно стабильной и оставалась такой вплоть до середины ipyo-x годов, когда международная система и ее составляющие вступили в очередную полосу затяжного политического и экономического кризиса. До этого времени обе сверхдержавы признавали сложившееся неравное разделение мира и прилагали все усилия для разрешения разногласий по поводу сфер влияния, не вступая в открытые столкновения, которые могли привести к войне между ними. Вопреки идеологии и лозунгам «холодной войны» они вырабатывали концепцию о возможности долгосрочного мирного сосуществования. На самом деле, когда

248

«Золотая эпоха»

возникали кризисные моменты, обе стороны были уверены в сдержанности друг друга даже в те времена, когда они официально находились на грани войны или участвовали в ней. Так, во время корейской войны 1950—1953 годов, в которой США участвовали официально, а СССР не участвовал, Вашингтон достоверно знал, что по меньшей мере 150 китайских самолетов на самом деле были советскими и управляли ими советские пилоты (Walker, 1993, р. 75—77) • Эту информацию американцы держали в секрете, поскольку резонно предполагали, что Москва совсем не желала быть втянутой в войну. Во время кубинского ракетного кризиса 1962 года, как теперь известно (Bali, 1992; Ball, 1993). главной заботой обеих сторон было предотвратить те действия, которые могли быть расценены как шаги к развязыванию войны.

До 1970-х годов подобное негласное приравнивание «холодной войны» к «холодному миру» соблюдалось. СССР понял еще в 1953 году, что призывы США к борьбе с коммунизмом были не более чем спектаклем, и советским танкам спокойно разрешили подавить антикоммунистическое восстание рабочих в Восточной Германии. С тех пор (что подтвердила венгерская революция 1956 года) Запад держался в стороне от зоны советского влияния. В «холодной воине» основные решения принимались не на уровне Аправительств, а тайно, на уровне их всевозможных официальных и неофициальных секретных служб, побочным результатом деятельности которых стало усиление международной напряженности, а также расцвет литературы о шпионаже и тайных убийствах. В этом жанре Великобритания с ее Джеймсом Бондом Йэна Флеминга и кисло-сладкими героями Джона Ле Карре (оба писателя в свое время служили в британской секретной службе) удерживала прочное первенство, этим компенсируя утрату реальной власти в мире. Однако, за исключением деятельности в самых слабых странах третьего мира, операции КГБ, ЦРУ и подобных организаций выглядели довольно незначительными на фоне реальной политики держав, хотя зачастую яркими и захватывающими.

Были ли моменты во время этого долгого периода напряженности, когда угроза мировой войны являлась реальной, за исключением инцидентов, которые неминуемо угрожают тем, кто так долго

скользит по тонкому льду? Трудно сказать. Вероятно, наиболее взрывоопасным являлся период между официальным провозглашением «доктрины Трумэна» в марте 1947 гоДа («Я считаю,— заявлял Трумэн,— что политикой Соединенных Штатов должна стать поддержка свободных народов, сопротивляющихся попыткам порабощения, предпринимаемым вооруженным меньшинством или внешними силами») и апрелем 1951 года, когда Трумэн снял с должности генерала Дугласа Макартура [командующего американскими войсками в корейской войне (1950— 1953)], слишком далеко зашедшего в своих военных амбициях. Это был период, когда страх Америки перед социальной дезинтеграцией и революцией на неподконтрольной коммунистам территории Евразии не был совершенно беспочвенным (в 1949 ГоДУ в «Холодная война» 249

Китае власть захватили коммунисты). С другой стороны, теперь СССР противостояли США, обладавшие монополией на ядсряое оружие и все чаще использовавшие угрожающую милитаристскую и антикоммунистическую риторику. В это же время в монолитном советском блоке появилась первая трещина, когда из него вышла Югославия во главе с Тито (Д948). Кроме того, с 1949 года в Китае к руководству пришел режим, не только с радостью ввязавшийся в мас­штабный корейский конфликт, но (в отличие от прочих национальных правительств) реально желавший сражаться и выжить в атомном холокосте *. В подобной ситуации в этом регионе могло произойти все, что угодно.

Как только СССР получил ядерное оружие [атомную бомбу через четыре года после Хиросимы (i949)> а водородную — через девять месяцев после того, как она появилась в США (i953)L обе сверхдержавы сразу же отказались от войны как политического инструмента противостояния друг другу, поскольку она стала путем к самоубийству. Имели ли они серьезные планы применения ядерного оружия против третьей стороны (США во время войны в Корее в 1951 году и для спасения французов во Вьетнаме в 1954 году, а СССР против Китая в 1969 году), не совсем ясно, во всяком случае это оружие так и не было применено. Но иногда~обе сверхдержавы использовали ядерную угрозу, почти наверняка не собираясь ее осуществить: США—для того чтобы ускорить мирное урегулирование в Корее и Вьетнаме (i953,1954)> СССР—для того чтобы вынудить Великобританию и Францию уйти из Суэца в 1956 году. К несчастью, сама уверенность в том, что ни одна из сверхдержав в действительности не захочет нажать на ядерную кнопку, искушала каждую из сторон разыгрывать ядерную карту в переговорных процессах и (как в случае США) для осуществления внутриполитических целей. Эта уверенность оправдалась, однако ценой колоссального напряжения нервов нескольких поколений. Кубинский ракетный кризис 1962 года (совершенно бессмысленное испытание, которому было подвергнуто человечество, когда в течение нескольких дней оно находилось на краю никому не нужной войны) до такой степени перепугал лиц, принимавших решения на самом высшем уровне, что некоторое время они даже вели себя разумно * -v.

* Рассказывают, что Мао заявил лидеру итальянских коммунистов Тольятти: «Почему вы считаете, что Италия должна выжить? Останутся триста миллионов китайцев, и этого будет достаточно для продолжения существования человеческой расы». В 195? году «'энергичная готовность Мао принять неотвратимость ядерной войны и ее возможную полезность как способ окончательного поражения капитализма ошеломляла его товарищей из других стран» (Walker, 1993, Р- *2б). "* Советский лидер Н. С. Хрущев решил разместить советские ракеты на Кубе для установления баланса с американскими ракетами, уже размещенными в Турции (Burlatsky, 1992). США вынудили его вывести их под угрозой войны, но сами также убрали свои ракеты из Турции. Советские ракеты, как в то время информировали президента Кеннеди, не влияли на стратегический баланс сил, хотя имели большое значение для репутации президента (Ball, 1992, p. i8; Walker, ig88~). Выведенные американские ракеты были названы «устаревшими».

250 «Золотая эпоха» II

Какими же причинами в таком случае можно объяснить сорок лет вооруженной конфронтации, основанной на всегда маловероятном, а в то время и просто лишенном оснований предположении, что обстановка на земном шаре крайне нестабильна, что мировая война готова начаться в любой момент и может сдерживаться только с помощью постоянного взаимного устрашения? Прежде всего, «холодная война» опиралась на убежденность Запада (сейчас, по прошествии времени, кажущуюся абсурдной, однако после окончания Второй мировой войны бывшую вполне естественной), что «эпоха катастроф» отнюдь не закончилась и что будущее мирового капитализма и либерального общества далеко не гарантировано. Большинство экспертов пред­сказывало серьезный послевоенный экономический кризис (даже в США), аналогичный кризису, произошедшему после Первой мировой войны. Знаменитый экономист, будущий лауреат Нобелевской премии, в 1943 году предрекал США возможность «периода самой жестокой безработицы и самых страшных перебоев в производстве, с которыми вообще когда-либо сталки­валась экономика» (Samuelson, 1943, Р- 5*)- И действительноА-послевоенные планы

американского правительства были гораздо больше связаны с предотвращением еще одной Великой депрессии, чем с предупреждением новой войны. Второму из этих вопросов Вашингтон тогда уделял лишь отрывочное внимание (Kolko, 1969, р. 244—246).

Ожидание Вашингтоном «огромных послевоенных трудностей, подрывавших социальную, политическую и экономическую стабильность в мире» (Dean Acheson, цит. по: Kolko, 1969, р-4А5), объяснялось тем, что в конце войны страны, которые в ней участвовали, за исключением США, являли собой поля руин, на которых обитали, по представлениям американцев, голодные, отчаявшиеся и, скорее всего, радикализированные народы, готовые откликнуться на призывы к социальной революции и проведению экономической политики, несовместимой с международной системой свободного предпринимательства, свободной торговли и капиталовложений, призванных спасти Соединенные Штаты и остальной мир. Кроме того, рухнула вся довоенная мировая политическая система, оставив США перед лицом многократно увеличившего свою мощь коммунистического СССР, утвердившего свое влияние на обширных пространствах Европы и еще более обширных неевропейских пространствах, политическое будущее которых казалось крайне неопределенным, за исключением того, что в этом нестабильном и взрывоопасном мире, похоже, все, что ни случалось, способствовало ослаблению капитализма и укреплению власти, возникшей в результате революции и для ее осуществления.

Ситуация, сложившаяся после войны во многих освобожденных и оккупированных странах, казалось, должна была подорвать положение умеренных «Холодная война» 251

политиков, почти не имевших помощи, кроме поддержки западных союзников, и осаждаемых коммунистами как внутри, гак и за пределами своих правительств. После войны коммунисты повсеместно стали сильнее, чем когда-либо раньше, и иногда являлись самыми многочисленными партиями и электоральными силами в своих странах. Социалистический премьер-министр Франции отправился в Вашингтон, чтобы предупредить о том, что без экономической помощи он вынужден будет уступить коммунистам. Катастрофически низкий урожай 1946 года, сопровождавшийся суровой зимой 1946/47 года, еще больше осложнил положение европейских политиков и обеспокоил советников американского президента.

При таких обстоятельствах не приходится удивляться, что созданному в военное время союзу между главной капиталистической и социалистической державами теперь, когда стала расширяться зона влияния последней, суждено было распасться (что после окончания войн так часто происходило с гораздо менее антагонистическими коалициями). Однако этого объяснения явно недостаточно для того чтобы понять, почему политика США (союзников и государств— клиентов Вашингтона, возможно, за исключением Великобритании, сказанное касается в меньшей степени) должна была основываться, по крайней мере в своих публичных проявлениях, на кошмарном сценарии, в котором Москве приписывалось руководство глобальным коммунистиче­ским заговором и намерение немедленно покорить весь земной шар. Еще менее понятна общая тональность предвыборной риторики Дж. Ф. Кеннеди в ходе кампании 1960 года, в то самое время, когда «современному свободному обществу — новой форме капитализма» (формулировка британского премьер-министра Гарольда Макмиллана (Ноте, 1989, vol. И, р. 283) — едва ли что-то угрожало в ближайшем будущем *.

Откуда взялась столь апокалиптическая послевоенная точка зрения «профессионалов из госдепартамента»? (Hughes, 1969, р. 28) Почему даже уравновешенный британский дипломат, отвергавший какое-либо сходство между СССР и нацистской Германией, в то время сообщал из Москвы, что мир «стоит перед угрозой современного аналога религиозных войн шестнадцатого века, где советский коммунизм будет сражаться с западной демократией и американской версией капитализма за господство над миром?» (Jensen, 1991, Р- 41,53—54; Roberts, 1991) - Даже в 1945— г947 годы уже можно было понять, что СССР не строил планов экспансии и не рассчитывал на какое-либо дальнейшее расширение коммунистического влияния за теми пределами, которые были оговорены на конференциях 1943—1945 годов. И действительно, даже

* «Врагом является сама коммунистическая система—непримиримая, ненасытная, неустанная в своем стремлении к мировому

господству (...) Это не борьба только за превосходство вооружения. Это также борьба за превосходство между двумя

враждебными идеологиями — идеей свободы, благословленной богом, и безжалостной, безбожной тиранией» (Walker, 1993, р.

132).

252 «Золотая эпоха»

там, где Москва контролировала зависимые от нее режимы и коммунистические движения, они не

были особенно склонны строить свои государства по образцу СССР, а создавали смешанные

экономики под руководством многопартийных парламентских демократий, весьма отличавшихся

от «диктатуры пролетариата» и еще более от диктатуры одной партии, которая в их внутри­партийных документах называлась «бесполезной и ненужной» (Spriano, 1983, р. 265). (Единственными коммунистическими режимами, отказавшимися поддерживать эту линию, были те, которые, разочаровавшись в Сталине, ушли из-под контроля Москвы, например Югославия.) Кроме того, хотя это и не привлекало большого внимания, Советский Союз демобилизовал вооруженные силы почти так же быстро, как и США, сократив Красную армию, максимальная численность которой в 1945 году достигала почти 12 миллионов, до 3 миллионов к концу 1948 года (New York Times, 24/10/1946; 24/10/1948).

По всем разумным оценкам, СССР не представлял прямой угрозы ни для кого за пределами досягаемости оккупационных сил Красной армии. Из войны он вышел разрушенным, истощенным и обессиленным, с разваленной экономикой, с правительством, которое не пользовалось доверием населения, большая часть которого за пределами Великороссии вык-азывала явное и вполне объяснимое отсутствие преданности режиму. На западных границах СССР в течение нескольких лет продолжалась борьба с украинскими и иными националистами. Страной правил диктатор, продемонстрировавший, что он столь же не склонен к риску за границами территории, которую непосредственно контролирует, сколь безжалостен в ее пределах (см. главу is). СССР отчаянно нуждался в любой экономической помощи, которую мог получить, и поэтому не был заинтересован в противостоянии единственной державе, США, способной предоставить эту помощь. Без сомнения, Сталин как коммунист верил, что коммунизм неминуемо придет на смену капитализму и сосуществование двух систем не будет долговременным. Однако советские планирующие органы в конце Второй мировой войны отнюдь не считали, что капитализм как таковой переживает кризис. Они не сомневались, что он будет существовать еще долгое время при гегемонии США, чье многократно возросшее благосостояние и могущество были слишком оче­видны (Loth, 1988, р. зб—з?} • Именно этого ожидал и боялся СССР". Его основная позиция после войны была не наступательной, а оборонительной.

Однако политика конфронтации с обеих сторон диктовалась ситуацией, сложившейся в мире. СССР, озабоченный ненадежностью и незащищенностью своего положения, противостоял США, мировой державе, озабоченной

* СССР был бы еще более встревожен, если бы знал, что администрация США разработала план атомных бомбардировок двадцати главных советских городов через десять недель после окончания войны (Walker, 1993, р- 26—27). «Холодная война»

неустойчивостью и незащищенностью Центральной и Западной Европы и неопределенностью будущего большей части Азии. Это противостояние могло возникнуть и не на идеологической почве. Джордж Кеннан, американский дипломат, который в начале 1946 года сформулировал политику «сдерживания», которую Вашингтон принял с энтузиазмом, не верил, что Россия участ­вует в крестовом походе за коммунизм и, как показала его последующая карьера, сам не являлся борцом за идею (кроме, возможно, борьбы против демократической политики, о которой он был самого низкого мнения). Он был просто хорошим специалистом по России, принадлежавшим к старой школе дипломатии, проповедовавшей политику силы. Как и многие эксперты в ми­нистерствах иностранных дел Европы, он считая Россию, царскую или большевистскую, отсталым варварским обществом, управляемым людьми, движимыми «традиционным русским инстинктом саморазрушения», всегда обособляющими себя от внешнего мира, автократами, старающимися обрести мир лишь путем изнурительной смертельной борьбы до полного уничтожения противника, никогда не идущими с ним на компромиссы, вследствие чего всегда следующими логике силы и никогда логике разума. Коммунизм, по его мнению, несомненно сделал прежнюю Россию более опасной, дав самой варварской из великих держав самую жестокую утопию и идеологию, нацеленные на покорение мира. Смысл его тезиса заключался в том, что единственная держава, способная противостоять СССР, а именно США, обязана сдерживать это наступление с помощью столь же бескомпромиссного противодействия.

С другой стороны, Москва считала, что единственная разумная стратегия защиты и использования своего нового выигрышного, но непрочного положения мировой сверхдержавы является точно такой же: никаких компромиссов. Никто лучше Сталина не знал, какими плохими картами он вынужден играть. Не могло быть и речи ни о каких уступках, предлагаемых Рузвельтом и Черчиллем, поскольку силы СССР стали решающими в победе над Гитлером и могли оказаться таковыми в победе над Японией. СССР в случае необходимости должен быть готов отступить от любой незащищенной позиции, за исключением тех, которые были закреплены на конференциях 1943—1945 годов, в особенности в Ялте. Так, в 1945—1946 годах он был готов вести переговоры по поводу границ Ирана и Турции. Однако любая попытка пересмотра ялтинских соглашений

могла встретить лишь категорический отказ. Печально известным стало «нет» сталинского министра иностранных дел Молотова на всех международных встречах после Ялты. Американцы обладали властью, однако не беспредельной. До декабря 1947 года у них даже не было самолетов для транспортировки двенадцати имевшихся атомных бомб (Moisi, 1981, р. 78—79). СССР тогда еще такими бомбами не обладал. Однако Москва не могла себе позволить пойти на уступки, даже в обмен на обещание край-254 «Золотая эпоха»

не необходимой экономической помощи, которую, кстати, американцы не спешили ей предоставлять, ссылаясь на то, что «затеряли» советскую просьбу о послевоенном займе, поданную перед ялтинской встречей.

Одним словом, в то время как США беспокоились по поводу опасности возможного советского доминирования в неопределенном будущем, Москву тревожило действительное превосходство США в данный момент во всех частях земного шара, не оккупированных Красной армией. Не надо было прилагать много усилий для того, чтобы превратить ослабленный и истощенный СССР в еще один регион, зависимый от американской экономики, которая в то время была сильнее, чем все остальные, вместе взятые. Бескомпромиссность диктовалась логикой событий. Однако политика взаимной неприязни и соперничества двух держав не обязательно влечет за собой постоянную угрозу войны. Министры иностранных дел Великобритании девятнадцатого века, считавшие само собой разумеющимся, что захвдтнические устремления царской России должны постоянно «сдерживаться» (вполне в духе Кеннана), прекрасно знали, что вспышки открытой конфронтации случаются крайне редко, а военные кризисы — еще реже. Еще менее взаимное противостояние подразумевает политику борьбы не на жизнь, а на смерть, подобную религиозной войне. Однако два обстоятельства в этой ситуации способствовали переходу конфронтации из области здравого смысла в область эмоций. Подобно СССР, США являлись державой, представлявшей идеологию, которую большинство американцев считали идеальной моделью для остального мира. Но в отличие от СССР, США являлись не диктатурой, а демократией. К сожалению, следует заметить, что второе было, возможно, гораздо опаснее, чем первое.

Дело в том, что советскому правительству, хотя оно также демонизирова-ло своего мирового антагониста, в отличие от американского правительства не нужно было беспокоиться о том, чтобы завоевать голоса в Конгрессе или на президентских выборах. Для подобных целей был очень полезен апокалиптический антикоммунизм. Поэтому им соблазнялись не только те политики, которые, как военно-морской министр в кабинете Трумэна Джеймс Форре-стол (i882—1949), были достаточно невменяемы, чтобы выпрыгнуть из больничного окна, якобы завидев приближающиеся русские танки, но и те, кто сам не верил в собственную риторику. Наличие внешнего врага, угрожающего США, было выгодно американским властям, справедливо полагавшим, что США теперь стали мировой державой (фактически самой могущественной в мире), которые считали традиционный «изоляционизм» и протекционизм главной внутренней помехой. Пока не была обеспечена безопасность Америки, нельзя было мечтать об уходе от ответственности и о преимуществах мирового лидерства, как после Первой мировой войны. Говоря более конкретно, тактика публичной истерии давала возможность президентам собирать с «Холодная война» 255

населения, печально известного своим нежеланием платить налоги, большие суммы, требуемые для американской политики. Антикоммунизм не мог не быть популярен в стране, построенной на индивидуализме и частном предпринимательстве, где само понятие нации определялось исключительно в идеологических терминах («американизм»), полярно противоположных ком­ мунизму. (Не следует также забывать и о голосах иммигрантов из советизированной Восточной Европы.) Однако не американское правительство начало грязную и безрассудную антикоммунистическую охоту на ведьм, а пустые демагоги (некоторые из них, как печально известный сенатор Джозеф Мак-карти, даже не являлись ярыми антикоммунистами), обнаружившие политический потенциал, имевшийся в огульном обличении внутреннего врага*. Этот бюрократический потенциал был давно открыт Эдгаром Гувером (1895— 1972), несменяемым шефом Федерального бюро расследований. То, что один из главных архитекторов «холодной войны» назвал «атакой пещерных людей» (Acheson, 1970, p. 462), с одной стороны, облегчало, а с другой—ограничивало политику Вашингтона, вынуждая ее к крайностям, особенно в годы, последовавшие за победой коммунистов в Китае, в которой, естественно, обвиняли Москву.

В то же время шизофренические требования заботящихся о голосах избирателей политиков проводить линию сдерживания «коммунистической агрессии», экономить деньги и как можно меньше тревожить покой американцев вынудили Вашингтон не только к утверждению преимущества бомб перед людьми, но и к зловещей стратегии «массированного ответного удара», провозглашенной в 1954 году. Потенциального агрессора следовало пугать ядерным оружием даже в случае неядерной атаки с ограниченной задачей. Одним словом, США стали приверженцами агрессивной позиции при минимуме тактической гибкости. Таким образом, обе стороны оказались втянуты в безумную, взаиморазрушительную гонку вооружений, вдохновляемую определенного рода ядерными генералами и ядерными теоретиками, профессия которых, собственно говоря, и требовала такого безумия. Обе стороны столкнулись также с явлением, которое президент Эйзенхауэр, уравновешенный военный старой выучки, президентство которого как раз совпало с периодом погружения в психоз (сам он этого избежал), назвал «военно-промышленным комплексом», т. е. все большей концентрацией людей и ресурсов, существовавших за счет подготовки к войне. Как можно было ожидать, военно-промышленные комплексы -обеих держав стимулировались их правительствами, чтобы ис-

* Единственным заметным политиком, возникшим из преисподней охоты на ведьм, стал Ричард Никсон, наиболее отталкивающая личность среди послевоенных американских президентов (1968—1974) •

256

«Золотая эпоха»

пользовать избыточные мощности для привлечения и вооружения союзников и зависимых государств и, не в последнюю очередь, для того, чтобы за воевывать выгодные экспортные рынки, при этом оставляя для собственных нужд самое современное вооружение и, конечно же, ядерное оружие, поскольку на практике сверхдержавы тщательно оберегали свою ядерную монополию. Великобритания получила собственную ядерную бомбу в 1952 году, вероятно, чтобы уменьшить зависимость от США; Франция (ядерный арсенал которой был фактически независим от США) и Китай стали ядерными державами в гдбо-е годы. Но пока продолжалась «холодная война», их арсеналы не играли заметной роли. В igyo-e и rgSo-e годы некоторые другие страны получили возможность создать ядерное оружие (например, Израиль, Южная Африка и, возможно, Индия), однако его распространение стало международной проблемой только после исчезновения биполярного мира в 1989 году.

Так на ком же лежит ответственность за «холодную войну»? Поскольку споры по этому вопросу долгое время служили поводом для идеологических препирательств между теми, кто возлагал вину исключительно на СССР, и диссидентами (прежде всего американскими), винившими в-«ей главным образом США, весьма заманчиво присоединиться к тем историческим миротворцам, которые выводят ее из обоюдного страха, эволюционировавшего от простой конфронтации до «сосредоточения двух вооруженных лагерей под двумя противостоящими знаменами» (Walker, 1993, Р- 55)- Это, безусловно, так, однако это не вся правда. Подобная трактовка объясняет так называемое «замораживание» фронтов в 1947— 949 годах, поэтапный раздел Германии начиная с 194? года до строительства Берлинской стены в 1961 году, неудачу антикоммунистов на Западе, пытавшихся избежать окончательного втягивания в военный союз под руководством США (устоял лишь генерал де Голль во Франции), тщетность попыток народных демократий на восточной стороне водораздела избежать полного подчинения Москве (исключением стал маршал Тито в Югославии). И все же это не объясняет апокалиптической атмосферы «холодной войны», шедшей из Америки. Все западноевропейские правительства, независимо от того, имелись у них большие коммунистические партии или нет, были искренне антикоммунистическими и решительно настроены защитить себя от возможного советского военного нападения. Никто из них не стал бы колебаться в выборе между США и СССР, даже те, от кого исторические или политические обстоятельства требовали нейтралитета. Однако противодействие «мировому коммунистическому заговору» не являлось существенной частью внутренней политики ни одной из стран, претендовавших на то, чтобы называться политическими демократиями, по крайней мере в первые послевоенные годы. Среди демократических стран только в США президенты избирались (как Джон Ф. Кеннеди в 1960 году) по принци-«Холодная война»

пу ненависти к коммунизму, который в этой стране имел не больше влияния, чем буддизм в Ирландии. Если кто-то и вноси>1 дух крестовых походов в realpolitik международной конфронтации держай, так это Вашингтон. Фактически главным вопросом была не теоретическая угроза мирового господства коммунизма, а поддержание реального превосходства США*. Это

ясно продемонстрировала риторика предвыборной кампании Дж. Ф. Кеннеди. Однако следует добавить, что правительства стран НАТО, хотя и не выражали восторга по поводу политики США, были готовы признать американское лидерство в обмен на защиту от военной державы с ненавистной им политической системой, пока эта система продолжала существовать. Они также, как и Вашингтон, не были готовы доверять СССР. Одним словом, всеобщей являлась политика «сдерживания», а не разрушения коммунизма. III

Хотя наиболее очевидными проявлениями «холодной войны» на Западе стали военное противостояние и исступленная ядерная гонка вооружений, не это являлось ее главным последствием. Атомную бомбу так ни разу и не применили. Ддерные державы принимали участие в трех крупных войнах (однако не друг против друга). Потрясенные победой коммунизма в Китае, США и их союзники под эгидой ООН вмешались в войну в Корее в 1950 году, чтобы предот­вратить распространение на юг коммунистического режима, установленного на севере. Эта война закончилась вничью. По той же причине они вторглись во Вьетнам и потерпели поражение. СССР вывел свои войска из Афганистана в 1988 году после восьми лет оказания военной помощи дружественному правительству Афганистана в борьбе против поддерживаемых Америкой и Паки­станом повстанцев. Иными словами, оказалось, что дорогостоящее высокотехнологичное вооружение не решало вопроса в этом соревновании сверхдержав. Постоянная угроза войны породила международное движение за мир, по существу нацеленное против ядерной бомбы, которое время от времени в некоторых регионах Европы приобретало массовый характер и рассматривалось сторонниками «холодной войны» как секретное оружие коммунистов. Это движение за ядерное разоружение не имело решающего значения, хотя одна из разновидностей антивоенного протеста—выступления молодых американцев против призыва на войну во Вьетнаме (1965—1975) — оказалась весьма эффективной. К концу «холодной войны» это движение оставило по се-

* «Мы укрепим нашу мощь и снова станем первыми. Не первыми „если", не первыми „но", а первыми исторически. Я

хочу, чтобы мир думал не о том, что делает мистер Хрущев. Я хочу, то-бы его интересовало то, что делают Соединенные Штаты» (Beshloss, 199-1, р- 28).

258

«Золотая эпоха»

бе добрую память как борьба за справедливое дело, и некоторые курьезные воспоминания, как, например, антиядерные девизы молодежной контркультуры после 1968 года и укоренившееся среди защитников окружающей среды предубеждение против любого вида ядерной энергии. Гораздо более очевидными являлись политические последствия «холодной войны». Почти сразу же она поляризовала мир, расколов его на два противоположных лагеря, контролируемых сверхдержавами. В 1947—1948 годах правительства антифашистского национального единства, выводившие Европу из войны (за исключением трех воевавших государств — СССР, США и Великобритании), преобразовались в однородные прокоммунистические или антикоммунистические режимы. На Западе коммунисты исчезли из правительств, превратившись в вечных политических изгоев. США даже планировали военную интервенцию в Италии, если там на выборах 1948 года победят коммунисты. СССР проводил такую же политику, устраняя антикоммунистов из многопартийных «народных демократий», которые с того времени переквалифицировались в разновидности «диктатуры пролетариата», т. е. диктатуры коммунистических партий. Первоначально ориентированный на Европу Коммунистический интернационал, подвергшийся-белыпим сокращениям и ставший Коминформом, или Коммунистическим информационным бюро, был переориентирован для противостояния США, а затем тихо распущен в 1956 году, когда международная напряженность начала спадать. Жесткий советский контроль был установлен во всей Восточной Европе, за исключением, как ни странно, Финляндии, которая, хотя и полагалась на милость СССР, тем не менее в 1948 году изгнала свою сильную коммунистическую партию из правительства. Почему Сталин воздержался от создания там марионеточного правительства, до сих пор остается неясным. Возможно, высокая вероятность того, что финны опять возьмутся за оружие (как они сделали в 1939—1940 и 1941—1944 годах), останавливала его, поскольку он, безусловно, не хотел начала войны, могущей иметь непредсказуемые последствия. Он пытался навязать советский контроль Югославии Тито, но потерпел поражение, в результате чего Югославия в 1948 году порвала отношения с Москвой, однако не перешла в противоположный лагерь. С тех пор политика коммунистического блока стала предсказуемо монолитной, хотя

неустойчивость этого монолита после 1956 года являлась все более очевидной (см. главу i6). Политика европейских государств, входивших в блок США, была не столь одноцветной, поскольку фактически все местные партии, за исключением коммунистов, объединяла лишь их неприязнь к Советам. Поэтому для их внешней политики не имело значения, кто находится у власти. Однако США упростили задачу в странах двух бывших своих врагов, Японии и Италии, создав основу для стабильной однопартийной системы. В результате в Токио с благословения американцев была создана Либе-«Холодная война»

рально-демократическая партия (1955), а в Италик, настояв на полном отстранении от рычагов управления оппозиционной коммунистической партии, США передали власть христианским демократам, разбавив их, как того требовали обстоятельства, карликовыми партиями— либералами, республиканцами и т. д. С начала 19бо-х годов лишь одна имевшая вес партия, социалистическая, вступила в правительственную коалицию, порвав с коммунистами после длительного союза с ними, продолжавшегося с 1956 года. Последствием в обеих этих странах стало появление постоянной коммунистической оппозиции (в Японии социалистической) и установление режима, при котором коррупция в правительственных институтах достигла столь ошеломляющих масштабов, что, когда в результате скандалов 1992—1993 годов были выявлены ее размеры, то они повергли в шок даже привычных к подобным вещам итальянцев и японцев. Правительство и оппозиция, деятельность которых в этот период была почти заморожена, рухнули в то самое время, когда нарушился баланс сверхдержав, удерживавший их на плаву. Несмотря на то что США вскоре отказались от своей реформаторской антимонопольной политики, которую советники рузвельтовской школы поначалу навязали оккупированнойТермании и Японии, после войны, к счастью для душевного покоя американских союзников, с публичной сцены исчезли национал-социализм, фашизм, открытый японский национализм и большая часть правоэкстремистских и националистических политических течений. Следовательно, в то время невозможна была мобилизация этих крайне эффективных антикоммунистических элементов в борьбе «свободного мира» против «тоталитаризма», в чем были заинтересованы возрождаемые крупные немецкие корпорации и японские дзайбацу*. Поэтому политический диапазон западных правительств времен «холодной войны» простирался от довоенных социал-демократов слева до умеренного правого ненационалистического фланга. При этом особо важную роль играли партии, связанные с Католической церковью, поскольку ее антикоммунистические и консервативные симпатии были общеизвестны. Поддерживающие ее христианско-де-мократические партии (см. главу 4) имели не только прочную антифашистскую репутацию, но и социальную программу (несоциалистическую). Таким образом, в западной политике после 1945 года эти партии играли центральную роль, кратковременную во Франции, но более долгосрочную в Германии, Италии, Бельгии и Австрии (см. ниже).

Влияние «холодной войны» на внешнюю политику европейских государств оказалось более сильным, чем на их внутреннюю политику. Результатом явилось создание Европейского сообщества со всеми его проблемами —

* При этом бывшие фашисты с самого начала систематически использовались государственными разведывательными службами и в других тайных целях.

2бО

«Золотая эпоха»

совершенно беспрецедентной политической организации, а именно постоянного (или по крайней мере долгосрочного) образования, способствовавшего интеграции экономических и, до некоторой степени, правовых систем отдельных независимых национальных государств. Первоначально (в 1957 году) в него входили шесть государств (Франция, Федеративная Республика Германия, Италия, Нидерланды, Бельгия и Люксембург), а к завершению «короткого двадцатого века», когда эта организация, как и прочие, созданные в годы «холодной войны» институты, начала расшатываться, к ней присоединились еще шесть государств (Великобритания, Ирландия, Испания, Португалия, Дания, Греция). Теоретически она проводила политику все более тесной политической и экономической интеграции. В Европе это привело к становлению долгосрочного политического федеративного или конфедеративного союза государств.

Европейское сообщество, как и многие другие организации послевоенной Европы, создавалось Соединенными Штатами и одновременно—для противодействия им. Оно иллюстрирует не только силу, но и неоднозначность этой страны и ее возможностей; оно также показывает, насколько велики были страхи, скреплявшие антисоветский альянс. Однако этитггртхи были связаны не

только с СССР. Для Франции главным врагом оставалась Германия, и эту боязнь возрождения могущественной державы в Центральной Европе разделяли, правда в меньшей степени, остальные участники войны и оккупированные государства Европы, оказавшиеся теперь втянутыми в союз НАТО вместе с США и экономически обновленной и перевооруженной Германией, границы которой, к счастью, уменьшились. Безусловно, существовали опасения и по поводу США— необходимого союзника в противостоянии СССР, вызывавшего, однако, подозрения своей ненадежностью, не говоря уже о том, что США ставили идею американского мирового лидерства выше всего остального, включая интересы своих союзников. Не следует забывать и о том, что во всех проектах послевоенного мира и всех послевоенных решениях «предпосылкой для тех, кто определял политический курс, являлось американское экономическое превосходство» (Mater, 1987, Р- А25).

К счастью для союзников Америки, обстановка в Восточной Европе в 1946—1947 годах казалась столь напряженной, что Вашингтон чувствовал: развитие сильной европейской, а немного позже и сильной японской экономики является в этот момент главным приоритетом, вследствие чего в июне 1947 года началось осуществление плана Маршалла — масштабного проекта возрождения Европы. В отличие от предшествующей помощи, которая, безусловно, являлась частью агрессивной экономической дипломатии, этот план осуществлялся в основном с помощью грантов, а не займов. К тому же, к счастью для Европы, первоначальные планы американцев, предполагав-«Холодная война» 2 OI

ише свободную мировую торговлю, свободную конвертируемость валют и свободные рынки при доминировании США, окапались совершенно нереальными хотя бы только потому, что отчаянные трудности с платежами в Европе и Японии, постоянно нуждавшимися в дефицитных долларах, означали, что на ближайшее время не существовало перспективы либерализации торговли и платежей. США также были не в состоянии навязать европейским государствам свой идеал единой общеевропейской программы, ведущей к объединенной Европе с политической и экономической структурой, созданной по образу и подобию США. Ни англичанам, все еще считавшим Великобританию мировой державой, ни французам, мечтавшим о сильной Франции и слабой, раздробленной Германии, это не нравилось. Однако для американцев восстановленная Европа, ставшая частью антисоветского военного альянса, в свою очередь являвшегося логическим дополнением к плану Маршалла (НАТО была создана в 1949 году), должна была практически опираться на экономическую мощь Германии, подкрепленную ее перевооружением. Лучшее, что могли сделать французы,—это так запутать отношения между Западной Германией и Францией, что конфликт между двумя старыми врагами стал невозможен. Поэтому Франция предложил а-еобстве иную версию европейского союза — «Европейское объединение угля и стали» (1951), из которого выросло Европейское экономическое сообщество, или Общий рынок (i957 год), позже — просто Европейское сообщество и, начиная с 1993 года, Европейский союз. Его штаб-квартира находилась в Брюсселе, однако основой выступало франко-германское единство. Европейское сообщество было создано в качестве альтернативы американскому плану европейской интеграции. Окончание «холодной войны» подорвало фундамент, на котором строилось и Европейское сообщество, и франко-германское партнерство. Не в последнюю очередь это произошло в результате нарушения равновесия обоих союзов вследствие воссоединения Германии в 1990 году и непредсказуемых экономических трудностей, которые оно принесло с собой.

Однако, хотя США ч не могли навязать свои политико-экономические планы странам Европы в их внутренней политике, они были достаточно сильны, чтобы определять их внешнюю политику. Настроенность альянса против СССР, как и его военные планы, определялась политикой США. Германия была перевооружена, стремление Европы к нейтралитету подавлялось твердой рукой, и единственная попытка западных стран включиться в мировую политику независимо от США, а именно суэцкая англо-французская война против Египта в 1956 году, была прекращена под давлением США. Самое большее, что могло позволить себе союзническое или зависимое государство,— это отказаться от полной интеграции в военный союз, не выходя из него (как сделал генерал деГолль).

262

«Золотая эпоха»

По мере того как эпоха «холодной войны» приближалась к концу, станови • лось все более

очевидным несоответствие между преимущественно военным и поэтому политическим

доминированием Вашингтона в Европе и постепенно сокращающимся экономическим превосходством США. Центр тяжести мировой экономики теперь перемещался от США к европейской и японской экономике, которая, как считали США, была ими спасена и восстановлена (см. главу 9)- Поток долларов, вытекавший из США, столь скудный в 194? году, постепенно нарастал, особенно увеличившись в 1960-6 годы благодаря склонности Америки к дефицитному вложению огромных денег в глобальную военную деятельность (особенно после начала в 1965 году вьетнамской войны) наряду с осуществлением самой амбициозной программы социального обеспечения в истории США. Доллар, краеугольный камень послевоенной мировой экономики, творцом и гарантом которого выступали Соединенные Штаты, стал сдавать свои позиции. Теоретически подкрепляемый золотыми слитками Форт-Нокса, в котором хранились почти три четверти мировых золотых резервов, на практике он держался на потоках бумаг и бухгалтерских отчетов. Поскольку стабильность доллара была обеспечена тем, что он был привязан к определенному количеству золота, осторожные европейцы во главе со сверхосторожными французами предпочитали обменивать потенциально обесценившуюся бумагу на благородный металл. Поэтому золото лилось потоком из Форт-Нокса, и цена его поднималась по мере роста спроса. С 19бо-х годов стабильность доллара, а вместе с ней и мировой платежной системы больше не базировалась на собственных резервах США, а зависела от готовности центральных европейских банков (под давлением США) не обменивать свои доллары на золото, но вместо этого объединиться в «золотой пул», действовавший в 1961—1968 годах для стабилизации рыночных цен на золото. Однако такое положение продлилось недолго. В 1968 году «золотой пул», к тому времени уже опустошенный, прекратил свое существование. Фактически с конвертируемостью доллара было покончено. Формально от нее отказались в августе I971 года, после чего стабильность международной системы платежей была нарушена, а контроль над ней со стороны американской или любой другой экономики стал невозможен.

После окончания «холодной войны» от американской экономической гегемонии осталось так мало, что даже военная гегемония не могла больше финансироваться только из внутренних ресурсов страны. «Война в заливе» 1991 года против Ирака, которую вели главным образом США, была оплачена, добровольно или под нажимом, другими странами, поддерживавшими Вашингтон. Эта был редкий случай войны, когда главная держава действительно извлекла из нее пользу. К счастью для всех, кто в ней участвовал, за исключением несчастных жителей Ирака, она закончилась в течение считаных дней. «Холодная война» 2 С) 3

IV

Какое-то время в начале гдбо-х годов казалось, что архитекторы «холодной войны» делают неуверенные шаги в направлении здравого смысла. Опасный период с 1947 года до драматических событий корейской войны (1950—1953) закончился, не взорвав мировую обстановку, так же как и сейсмические сдвиги, поколебавшие советский блок после смерти Сталина (1953), особенно в се­редине 1950-х годов. Страны Западной Европы стали замечать, что им не только не приходится преодолевать социальный кризис, но что неожиданно наступила эпоха всеобщего благосостояния (более подробно это будет обсуждаться в следующей главе). На старом профессиональном дипломатическом жаргоне уменьшение напряженности называлось разрядкой. Теперь это слово стало общеупотребительным.

Впервые оно появилось в конце 1950-х годов, когда в результате серии кадровых перестановок в советском руководстве, произошедших после смерти Сталина, к власти в СССР пришел Н. С.Хрущев (1958—1964). Этот выдающийся самородок, веривший в реформы и мирное сосуществование, который, кстати, вернул людей из сталинских концлагерей, несколько лет господствовал на международной арене. Возможно, он был единственным бывшим крестьянским мальчиком, пришедшим к руководству великой державой. Однако разрядка должна была сначала преодолеть сложившуюся ситуацию, когда казалось, что существует некий магический заговор противостояния между Хрущевым с его склонностью к позерству и импульсивным решениям и Джоном Кеннеди (1960—1963) (елмым переоцененным американским президентом двадцатого столетия) с его «политикой жестов». Таким образом, двумя сверхдержавами руководили два склонных к риску политика в тот период (о котором тяжело вспоминать), когда капиталистический Запад увидел, что его экономика проигрывает в сравнении с экономикой коммунистических стран, в 195о-е годы развивавшейся быстрее западной экономики. Разве яркий триумф советских счутников и космонавтов не продемонстрировал техническое превосходство СССР над США? (Которое, правда, оказалось недолговечным.) Разве, ко всеобщему удивлению,

коммунизму не удалось одержать победу на Кубе, находящейся всего в нескольких десятках миль от Флориды? (см. главу is).

С другой стороны, СССР в то время был обеспокоен не только двусмысленными, а зачастую и откровенно агрессивными заявлениями Вашингтона, но и глубоким разладом с Китаем, который теперь обвинял Москву в попустительстве капитализму, вынуждая миролюбивого Хрущева к более жесткой позиции по отношению к Западу. В то же время набирающая темп деколонизация стран третьего мира и произошедшие там революции (см. главы/, 12 и 15), казалось, были на руку Советам. Таким образом, раздраженные и само-

264

«Золотая эпоха»

уверенные США противостояли самоуверенному и раздраженному Советскому Союзу. Результатами этого этапа взаимных угроз и балансирования на грани войны оказались относительная стабилизация международной обстановки, негласная договоренность двух сверхдержав не запугивать друг друга и остальной мир и даже символическое налаживание телефонной «горячей линии» (1963)» соединившей Белый дом с Кремлем. После строительства Берлинской стены (1961) была ликвидирована последняя неопределенность в пограничном размежевании между Восточной и Западной Европой. США признали коммунистическую Кубу у самых своих берегов. Слабые очаги освободительной и повстанческой войны, зажженные кубинской революцией в Латинской Америке и деколонизацией в Африке, не превратились в лесные пожары, а постепенно угасли (см. главу 15). Кеннеди был убит в 1963 году, Хрущев смещен в 1964 году советской политической элитой, предпочитавшей менее оригинальный подход к политике. В 19бо-е и начале igyo-x годов было сделано несколько серьезных шагов к ограничению ядерного оружия и контролю над ним: договоры о запрещении испытаний ядерного оружия, попытки остановить его распространение (предпринятые теми, кто уже имел ядерное ору­жие или никогда не предполагал его получить, но отнюдь не теми, кто создавал свои новые ядерные арсеналы, как, например, Китай, Франция и Израиль). Между СССР и США был заключен договор об ограничении стратегических вооружений. Торговля между США и СССР, долго сдерживавшаяся политическими факторами, в конце 1960 — начале i9?o-x годов вышла на новый уровень. Перспективы казались вполне благоприятными.

Но на деле все вышло иначе. В середине ig/o-x годов мир вступил в период, названный «второй холодной войной» (см. главу is). Его начало совпало с временем кардинальных изменений в мировой экономике и длительным кризисом, тянувшимся в течение двух десятилетий, начиная с 1973 года, и достигшим наивысшей точки в начале i98o-x годов (глава 14). Поначалу участники соревнования сверхдержав не придавали большого значения этим изменениям экономического климата, кроме разве что внезапного резкого скачка цен на энергоносители, вызванного удачными манипуляциями картеля нефтедобывающих стран (ОПЕК) (что, казалось, подтверждало ослабле­ние международного влияния США). Обе сверхдержавы испытывали законную радость по поводу стабильности экономик своих стран. США были гораздо менее подвержены новому экономическому спаду, чем Европа. СССР (кого боги хотят погубить, того они делают самоуверенным) считал, что все идет так, как было задумано. Леонид Брежнев, преемник Хрущева, в течение двадцати лет руководивший страной в эпоху, позже названную советскими ре­форматорами «эпохой застоя», имел, казалось, определенные основания для оптимизма, не в последнюю очередь потому, что нефтяной кризис 1973 года в «Холодная война» 2 0 5

четыре раза увеличил рыночную стоимость гигантских запасов нефти и природного газа, открытых в Советском Союзе с середины 19бо-х годов.

Однако, если оставить в стороне экономику, двум взаимосвязанным событиям суждено было нарушить равновесие между сверхдержавами. Первым стало очевидное поражение и дестабилизация США. впутавшихся в серьезную войну. Вьетнамская война деморализовала и расколола нацию, наблюдавшую по телевизору сцены массовых беспорядков и антивоенные демонстрации, подорвала репутацию американского президента, привела к очевидному для всего мира поражению и отступлению после десяти лет войны (1965—1975)- Что еще более существенно, эта война продемонстрировала изоляцию Соединенных Штатов, поскольку ни один из их европейских союзников не послал даже номинального контингента войск для поддержки американских сил. Почему США решили ввязаться в войну, в которой они были обречены на поражение, о чем их предупреждали не только союзники, но и нейтральные государства, и даже СССР*, постичь почти невозможно, разве что вспомнив о том густом тумане непонимания,

неразберихи и паранойи, через который главные действующие лица «холодной войны» прокладывали свой путь.

И если Вьетнама было недостаточно, чтобы продемонстрировать изоляцию США, то «война судного дня» (i973) между Израилем, которому США позволили стать своим ближайшим союзником на Ближнем Востоке, и вооруженными силами Египта и Сирии, поддерживаемыми Советским Союзом, показала это с еще большей очевидностью. Когда попавший в затруднительное положение Израиль, которому не хватало самолетов и боеприпасов, обратился к США с просьбой о срочной помощи, европейские союзники, за единственным исключением— Португалии (последнего оплота довоенного фашизма),— отказались даже разрешить американским военным самолетам использовать американские базы на их территории. (Снаряды отправляли в Израиль через Азорские острова.) Американцы считали,— непонятно, правда, почему,—что на карту в этой войне поставлены их жизненно важные интересы. Государственный секретарь Генри Киссинджер даже объявил состояние ядерной готовности, впервые со времени кубинского ракетного кризиса,— поступок, по своему откровенному лицемерию характерный для этого талантливого и циничного политика (президент Ричард Никсон занимался в эти дни тем, что тщетно старался предотвратить импичмент). Однако все это не поколебало союзников США, которые были гораздо более заинтересованы в поставках нефти с Ближнего Востока, чем в помощи какой-то региональной

* «Если хотите, то идите и воюйте во вьетнамских джунглях. Французы воевали там семь лет

и все же вынуждены были уйти. Может быть, американцы смогут продержаться немного дольше, но в конце концов им тоже

придется уйти»,— Хрущев Дину Раску в 1961 году (Beschloss, iggi, p. 649).

266

«Золотая эпоха»

авантюре американцев, которую Вашингтон совершенно неубедительно называл очень важной акцией в борьбе против мирового коммунизма. С помощью ОПЕК ближневосточные арабские государства сделали все возможное, чтобы затруднить поставки в Израиль, сократив продажу нефти и угрожая нефтяным эмбарго. Занимаясь этим, они обнаружили, что могут многократно взвинчивать мировые цены на нефть. Да и министерства иностранных дел по всему миру не могли не заметить, что всесильным Соединенным Штатам не удалось этому воспрепятствовать. Вьетнам и Ближний Восток ослабили США, хотя и не изменили мирового баланса сил между сверхдержавами и природы их конфронтации в различ ных очагах «холодной войны». Тем не менее между 1974 и 1979 годами по земному шару прокатилась новая волна революций (см. главу is). Этот третий цикл политических сдвигов в истории «короткого двадцатого века» действительно выглядел так, будто общий баланс сил начал меняться не в пользу Соединенных Штатов. Несколько режимов в Африке, Азии и Латинской Америке встали на сторону Советов и предоставили Советскому Союзу военные и, что очень важно, военно-морские базы за пределами его территории. Именно совпадение по времени этой третьей волны революций с публичным по­ражением и отступлением США и породило «вторую холодную войну». Кроме того, сыграли свою роль оптимизм и самодовольство брежневского СССР в 197о-е годы. Эта фаза «холодной войны» сочетала в себе локальные войны в странах третьего мира, в которых косвенно участвовали США, теперь избегавшие ошибок Вьетнама (когда они вводили в бой собственные войска), и небывалое ускорение гонки ядерных вооружений, причем второе становилось гораздо более безрассудным, чем первое.

Поскольку ситуация в Европе столь очевидно стабилизировалась (ее не поколебали ни революция в Португалии, ни конец режима Франко в Испании) и все границы были четко определены, обе сверхдержавы фактически перенесли свое противоборство в страны третьего мира. Разрядка в Европе позволила Соединенным Штатам под руководстгом Никсона (1968—1074) и Киссинджера одержать две важные победы: изгнать Советы из Египта и, что было гораздо важнее, неофициально втянуть Китай в антисоветский блок. Однако новая волна революций, направленных на свержение консерва тивных режимов, мировым защитником которых провозгласили себя США, вновь предоставила СССР шанс перехватить инициативу. Когда рухнувшая португальская империя в Африке (Ангола, Мозамбик, Гвинея-Биссау и Острова Зеленого Мыса) перешла под власть коммунистов, а революция, свергнувшая императора Эфиопии, сориентировалась на восток, когда быстро растущий советский военно-морской флот получил новые базы по обе стороны Индийского океана, когда был свергнут шах Ирана, настроение, близкое к истерии, охватило американский народ и правительство. Чем еще, кроме «Холодная война» 2 D *J поразительного невежества в топографии Азии, можно объяснить позицию Америки, всерьез

озвучивавшуюся в то время, согласно которой ввод советских войск в Афганистан являлся первым этапом броска Советов к берегам Индийского океана и Персидского залива? * Необоснованная самоуверенность Советов подогревала эти настроения. Задолго до того, как американские пропагандисты объяснили (задним числом), как Соединенные Штаты сумели выиграть «холодную войну», подорвав силы своего врага, брежневский режим начал сам разрушать себя, ринувшись в программу перевооружения, увеличивавшую оборонные расходы на 4—5°/ов °Д (в реальном выражении) в течение двадцати лет с 1964 года. Эта гонка была бессмысленной, хотя и приносила удовлетворение Советскому Союзу, поскольку он получил возможность утверждать, что к igyi году достиг паритета с США в размещении ракет, а к 1976 году даже превзошел их на 25% (при этом СССР намного отставал от Америки по числу боеголовок). Даже небольшого советского ядерного арсенала оказалось достаточно, чтобы сдер­живать США во время кубинского кризиса, теперь же обе стороны имели возможность превратить территорию противника в руины. Систематические попытки Советов обеспечить присутствие своего военно-морского флота во всех океанах (или, точнее, под их поверхностью, поскольку его главную мощь составляли ядерные подводные лодки) были не слишком разумны в стратегическом отношении, но по крайней мере обоснованны как политический жест сверхдержавы, желавшей демонстрировать миру свою мощь. Однако сам факт, что СССР больше не соглашался на прежнее разграничение сфер мирового влияния, американские сторонники «холодной войны» расценивали как явное доказательство того, что превосходству Запада скоро придет конец, если только оно не будет подтверждено демонстрацией силы. Об этом говорила и все увеличивающаяся самоуверенность, приведшая Москву к отходу от постхрущевской политики осторожности в международных делах.

Истерия в Вашингтоне, безусловно, не имела под собой никаких оснований. В реальном выражении мощь США, в отличие от их престижа, по-прежнему значительно превосходила мощь СССР. Что касается экономики и технического уровня этих двух лагерей, то превосходство Запада (и Японии) было бесспорно. Советы, грубые и неповоротливые, с помощью титанических усилий могли попытаться выстроить экономику мирового образца iSgo-x годов (см. Jowitt, iggi, p. 78). Но как мог помочь СССР тот факт, что к середине 1980-х годов он производил на 8о % больше стали, в два раза больше чугуна и в пять раз больше тракторов, чем США, раз ок не был в состоянии создать со-

* Предположение, что никарагуанские сандинисты представляют военную угрозу для США, поскольку способны за несколько дней совершить на грузовиках марш-бросок к техасской границе,—еще один весьма характерный пример геополитики на уровне средней школы.

268

«Золотая эпоха»

временную экономику, зависящую от наличия микрочипов и программного обеспечения? (См. главу i6.) Не имелось совершенно никаких свидетельств к вероятности того, что СССР хочет войны (за исключением, возможно, войны с Китаем), не говоря уже о планировании им военного нападения на Запад. Невероятные сценарии ядерной атаки, разрабатывавшиеся в igSo-e годы яро­стными сторонниками «холодной войны» и официальной пропагандой, не имели под собой почвы. Их следствием стала убежденность Советов, что упреждающий ядерный удар Запада по СССР возможен или даже (как казалось им в 1983 году) уже близок (Walker, 1993, chapter 11), а также широкое развитие массового европейского антиядерного движения за мир в период «холод ной войны» и кампания против размещения в Европе ракет среднего радиуса действия. Историки двадцать первого века, далекие от непосредственных впечатлений 1970-х и igSo-x годов, будут озадачены очевидным безумием этого обострения военной лихорадки, апокалиптической риторикой и зачастую весьма странной международной политикой Соединенных Штатов, особенно в первые годы правления президента Рейгана (1980—1988). Им придется понять всю глубину переживаний, вызванных поражением, бессилием и публичным позором, терзавших американский политический истеблишмент в 19?о-е годы. Они еще усугубились из-за деградации института президентской власти в годы правления Ричарда Никсона (1968—1974), вынужденного уйти в отставку из-за грязного скандала, после чего к руководству страной пришли два его довольно серых преемника. Обострению этого комплекса неполноценности способствовал унизительный эпизод с американскими дипломатами, взятыми в заложники в революционном Иране, а также коммунистическая революция в небольших государствах Центральной Америки и второй нефтяной кризис, спровоцированный ОПЕК. Политику Рональда Рейгана, избранного президентом в 1980 году, можно рассматривать только

как попытку стереть пятно пережитого позора, демонстрируя неоспоримое превосходство и неуязвимость США, если нужно, с помощью применения военной мощи против легко уязвимых целей. Примерами такой политики могут служить вторжение на Гренаду (1983)—маленький остров в Карибском море, массированное морское и воздушное нападение на Ливию (1986) и еще более масштабное и бессмысленное вторжение в Панаму (1989). Возможно, именно благодаря своему голливудскому прошлому Рейган понимал настроение своего народа и глубину ран, нанесенных его самолюбию. В конечном счете эти раны удалось залечить только благодаря неожи • данному, беспрецедентному и окончательному крушению главного противника, которое сделало США единственной сверхдержавой в мире. И все же даже в войне I991 гоДа против Ирака можно увидеть запоздалую месть за переживания 1973 и 979 годов, когда величайшая держава мира не смогла про-

«Холодная война» 2 0 9

тивостоять консорциуму слабых государств третьего мира, угрожавшему прекратить ей поставки нефти.

Таким образом, крестовый поход против «империи зла», которому (по крайней мере публично) администрация Рейгана посвящала свои усилия, для США являлся попыткой терапии, а не стремлением пересмотреть мировой баланс сил. Последнее фактически уже было тихо сделано в конце 1970-х годов, когда блок НАТО (под руководством американского президента-демократа, социал-демократического канцлера Германии и лейбористского премьер-министра Великобритании) приступил к собственному перевооружению. Левые правительства молодых африканских государств с самого начала контролировались США, особенно успешно в Центральной и Южной Африке, где США могли действовать совместно с грозным режимом апартеида (в ЮАР). Менее успешными были действия США на Африканском Роге. (В обоих этих регионах русские получали неоценимую помощь кубинского экспедиционного корпуса, что служило подтверждением поддержки Фиделем Кастро революций в странах третьего мира, а также его дружбы с СССР.) Сторонники Рейгана внесли в «холодную войну» вклад иного рода. Этот вклад был не столько практическим, сколько идеологическим, как реакция Запада на трудности, принесенные эпохой тревог и неуверенности, в которую мир вступил после окончания «золотой эпохи» (см. главу 14). Долгий период правления центристских и умеренно социал-демократических правительств закончился после того, как экономическая и социальная политика «золотой эпохи», казалось, потерпела неудачу. Около 1980 года к власти в целом ряде стран пришли правые правительства, являвшиеся сторонниками крайних форм эгоизма в бизнесе и принципов неограниченной свободы предпринимательства. Среди них самыми заметными стали Рейган, а также самоуверенная и грозная миссис Тэтчер в Великобритании (1979—199<>)- Для этих новых правых опиравшийся на государственную поддержку социальный капитализм 195о-х и тдбо-х годов, после 1973 года больше не подкрепленный экономическими успехами, всегда казался разновидностью того самого социализма (названного экономистом и идеологом фон Хайеком «дорогой к рабству»), конечным продуктом которого они считали СССР. «Холодная вой­на» Рейгана была направлена не только против заморской «империи зла», но и против наследия Франклина Д. Рузвельта в самих Соединенных Штатах, т. е. против «государства всеобщего благоденствия», как и любого другого навязчивого государства. Ее врагом в той же мере, что и коммунизм, являлся либерализм («это слово на букву л», как для большего эффекта его именовали в президентских предвыборных кампаниях).

Поскольку крах Советского Союза пришелся как раз на окончание эпохи Рейгана, американские публицисты, естественно, начали утверждать, что он рухнул в результате активной кампании США, которые выиграли «холодную «Золотел эпоха»

войну», полностью разгромив своего врага. Не следует принимать всерьез версию этих крестоносцев igSo-x годов. Нет никаких признаков, что прани тельство США ожидало или предвидело приближающийся распад Советского Союза или было каким-нибудь образом подготовлено к тому, что он произойдет. Когда американская администрация действительно надеялась оказать давление на советскую экономику, собственная разведка информировала ее (ошибочно), что экономическое положение Советского Союза вполне благополучно и позволяет выдержать гонку вооружений. В начале 198о-х годов считалось (также ошибочно), что СССР по-прежнему развивает наступление по всему миру. Сам же президент Рейган, какие бы речи ни писали ему его спичрайтеры и что бы ни подсказывал ему не всегда ясный рассудок, действитель­но верил в возможность сосуществования США и СССР, но сосуществования, основой которого

являлся вовсе не ядерный баланс сил в бессмысленной гонке вооружений. Он мечтал о мире без ядерного оружия. Точно такого же мнения придерживался и новый Генеральный секретарь Коммунистической партии Советского Союза Михаил Сергеевич Горбачев, что выяснилось во время их довольно необычной взволнованной встречи, проходившей в 1986 году в арктическом

сумраке осенней Исландии.

«Холодная война» закончилась, когда одна из сверхдержав (а может быть, и обе) осознала зловещую абсурдность гонки ядерных вооружений и когда каждая признала искренность желания противника положить ей конец. Возможно, советскому лидеру было проще взять на себя эту инициативу, чем американскому, поскольку «холодная война» никогда не рассматривалась Москвой как крестовый поход, какой ее видели в Вашингтоне, где должны были считаться с активным общественным мнением. С другой стороны, именно эта причина мешала советскому лидеру убедить Запад в том, что он действительно собирается сделать то, что говорит. Поэтому мир столь многим обязан Михаилу Горбачеву, который не только взял эту инициативу на себя, но смог в одиночку убедить американское правительство и остальной Запад в твердости своих намерений. Однако не стоит недооценивать и вклад президента Рейгана, простодушный идеализм которого преодолел мощное противодействие идеологов, фанатиков, карьеристов и профессиональных военных. Практическое прекращение «холодной войны» было оформлено на двух встречах на высшем уровне—в Рейкьявике (1986) и Вашингтоне (1987). Стало ли окончание «холодной войны» причиной распада советской системы? Два этих события исторически отделены друг от друга, хотя, безусловно, связаны между собой. Советский тип социализма претендовал на то, чтобы стать мировой альтернативой капиталистической системе. Поскольку капитализм так и не рухнул и не выказывал никаких признаков разрушения (хотя кто знает, что могло бы случиться, если бы все социалистические страны и должники из числа стран третьего мира в 1981 году одновременно пере-«Холодная война»

стали платить свои долги Западу), перспективы социализма в качестве мировой альтернативы зависели исключительно (,'т ,?го способности конкурировать с мировой капиталистической экономикой, реформированной после Великой депрессии и Второй мировой войны и сделавшей большой шаг вперед в 1970-е годы в результате постиндустриальной революции в сфере коммуни­каций и информационных технологий. То, что социализм все больше проигрывает эту гонку, стало очевидно уже после 1960 года. Он перестал быть конкурентоспособным. Поскольку соревнование двух политических, военных и идеологических сверхдержав приняло форму конфронтации, это отставание стало разрушительным для СССР.

СССР и США подвергали свои экономические системы слишком большим перегрузкам и деформациям в результате масштабной и крайне дорогостоящей гонки вооружений, однако мировая капиталистическая система смогла справиться с тремя триллионами долларов долгов— главным образом на военные расходы, которые в 1980-6 годы наделали США, до этого являвшиеся самым большим государством-кредитором. В то же время ни в СССР, ни за рубежом не нашлось никого, кто взял бы на себя расходы по столь же огромной перегрузке советской экономики, составлявшие гораздо большую долю в производстве (почти 25%) по сравнению с 7% от огромного валового национального продукта США, шедшими на военные расходы в середине 198о-х годов. Благодаря историческому везению и проводимой Соединенными Штатами политике экономика зависимых от них стран постепенно стала столь процветающей, что начала превосходить их собственную. К концу 1970-х годов производство в странах Европейского сообщества и Японии, вместе взятых, на 6о % превышало производство в США. И наоборот, союзники Советского Союза и зависимые от него государства никогда не стояли на собственных ногах. Они оставались источником постоянной ежегодной утечки десятков миллиардов из советского бюджета. Москва надеялась, что отсталые страны мира, в географическом и демографическом отношении составлявшие 8о % земного шара, после того как в них произойдут революции, перевесят мировое господство капитализма. Однако они не имели развитой экономики. В технической области, где превосходство Запада стремительно увеличивалось, они вообще не выдерживали никакого сравнения. Одним словом, «холодная война» с самого начала была войной противников с неравными возможностями.

Но социализм погубило не противостояние капитализму и олицетворявшей его сверхдержаве. Скорее всего, причиной этого стало сочетание все более очевидных и разрушительных дефектов социалистической экономики и все расширяющегося вторжения в нее гораздо более передовой, влиятельной и динамичной мировой капиталистической экономики. Идеологи «холодной войны»

считали капитализм и социализм, т. е. «свободный мир» и «тоталита-«Золотая эпоха»

ризм», двумя краями непреодолимой пропасти и отвергали любую попытку преодолеть эту пропасть, но если не брать в расчет взаимного самоубийства ядерной войны, именно эта пропасть и гарантировала выживание слабейшего соперника. Скрытая за железным занавесом, даже малоэффективная и ослабленная, планируемая сверху, командная экономика все же была жизне­способной (может быть, она постепенно ослабевала, однако не выказывала никаких признаков скорого коллапса) *. Именно взаимодействие экономических систем социалистического типа с мировой капиталистической экономикой, начавшееся в тдбо-е годы, расшатало социализм. Когда в igyo-e годы социалистические лидеры решили воспользоваться открывшимися перед ними возможностями мирового рынка (высокими ценами на нефть, доступными внешними займами и т. д.) вместо того, чтобы решать трудную проблему реформирования своей экономической системы, они сами вырыли себе яму (см. главу i6). Парадокс «холодной войны» заключался в том, что Советский Союз был побежден и в конце концов уничтожен не конфронтацией, а разрядкой. Тем не менее в одном вашингтонские апологеты «холодной войны» не ошибались. Реальная «холодная война», что мы легко можем-видеть в ретроспективе, закончилась вашингтонской встречей на высшем уровне в 1987 году. Однако в мировом масштабе ее нельзя было признать законченной, пока СССР не перестал быть сверхдержавой или державой вообще. Не так просто отменить сорокалетний период страхов, подозрений и выращивания военно-промышленных монстров. Колеса военной машины продолжали крутиться с обеих сторон. Подверженные профессиональной паранойе, секретные службы продолжали считать каждое действие противоположной стороны коварным ходом, направленным на усыпление бдительности противника. И лишь после крушения советской империи в 1989 году, распада и исчезновения са­мого СССР в 1989—199 годах стало невозможно притворяться и верить в то, что ничего не изменилось.

V

Но что же произошло на самом деле? «Холодная война» изменила международную сцену в трех отношениях. Во-первых, она отодвинула на второй план или вообще ликвидировала все прочие виды конфликтов и противостояний, формировавших мировую политику до Второй мировой

войны. Некоторые из

* Возьмем крайний случай — маленькую горную коммунистическую республику Албанию, бедную и отсталую, но жизнеспособную в течение примерно тридцати лет, когда она фактически изолировала себя от остального мира. Лишь после того, как стены, ограждавшие ее от мировой экономики, были снесены, она рухнула, превратившись в груду экономического мусора. «Холодная война

них ушли в прошлое с «эпохи империи», а вместе с ней и соперничества между колониальными державами за контроль над зависимыми территориями. Другие конфликты прекратились потому, что все «великие державы», кроме двух, переместились во второй или третий эшелон международной политики, и их взаимоотношения имели теперь сугубо локальное значение. Фран­ция и Западная Германия после 1947 года зарыли топор войны не потому, что отпала вероятность нового франко-германского столкновения (французское правительство думало о нем постоянно), а потому, что их совместная принадлежность к лагерю США и гегемония Вашингтона в Западной Европе не давали возможности Германии выйти из-под контроля. Но даже при таких условиях удивительно, как скоро исчезла из виду глазная забота государств после больших войн — забота победителей о восстановлении побежденных и забота побежденных о том, как преодолеть последствия своего поражения. Мало кто на Западе был всерьез озабочен скорым возвращением статуса великих держав Западной Германии и Японии, перевооруженных, хотя и не обладавших еще ядерным оружием, поскольку обе они фактически являлись послушными членами альянса, в котором главенствовали Соединенные Штаты. Даже Советский Союз и его сателлиты, хотя и предупреждали о германской опасности, горький опыт столкновения с которой у них имелся, делали это скорее из пропагандистских целей, чем вследствие реального страха. Москва опасалась не вооруженных сил Германии, а ракет НАТО, размещенных на ее территории. Однако после «холодной войны» могли возникнуть и другие конфликты между государствами. Во-вторых, «холодная война» заморозила соотношение сил в мире, стабилизировав обстановку, которая по сути являлась временной и неустойчивой. Наиболее ярким примером этого стала Германия. В течение сорока шести лет она оставалась разделенной de facto, если не dejure, на несколько секторов: западный, который в 1949 году стал Федеративной Республикой Германии, средний, ставший Германской Демократической Республикой в 1954 году, и восточный, лежащий

за Одером и НеЙссе. Этот сектор, выслав из него большую часть немецкого населения, поделили между собой Польша и Советский Союз. Благодаря окончанию «холодной войны» и распаду СССР два западных сектора вновь объединились, а аннексированная СССР территория Восточной Пруссии оказалась отрезанной от остальной России Литвой, которая теперь стала независимым государством. Польше же пришлось довольствоваться обещаниями Германии признать границы 1945 года, которым она не верила. На стабилизация еще не означала мира. За исключением Европы, во времена «холодной войны» в остальных частях света продолжали воевать. В период с 1948 по 1989 годы едва ли можно найти хотя бы год, прошедший без серьезного вооруженного конфликта в мире. Эти конфликты контролировались и подавлялись из страха, что они могут спровоцировать ядерную войну 2 74 «Золотая эпоха»

между сверхдержавами. Ирак издавна регулярно покушался на Кувейт—маленький богатый нефтью британский протекторат на северном побережье Персидского залива, получивший независимость в 1961 году. Эги притязания не приводили к войне, пока Персидский залив являлся горячей точкой в конфронтации двух сверхдержав. До 1989 года было ясно, что СССР—главный поставщик оружия Ираку—мог предотвратить любые региональные авантюры Багдада. Разумеется, развитие внутренней политики государств нельзя было заморозить подобным же образом (за исключением тех случаев, когда это развитие могло привести к прекращению лояльности государства по отношению к сверхдержаве, союзником которой оно являлось). США не были склонны тер петь коммунистов и их сторонников у власти в Италии, Чили или Гватемале, так же как и СССР не был готов отказаться от своего права посылать войска в «братские» государства, которые пытались выйти из-под контроля (Венгрия и Чехословакия). Советский Союз более болезненно, чем Соединенные Штаты, относился к разнообразию зависимых от него режимов, хотя имел гораздо меньше возможностей оказывать на них влияние. Еще до 1970 года СССР утратил контроль, который раньше имел над Югосл авией гАлбанией и Китаем. Он вынужден был терпеть индивидуализм лидеров Кубы и Румынии; что же касается стран третьего мира, которые он снабжал оружием и которые разделяли его враждебность к американскому империализму, преследуя подчас совсем иные цели, то СССР совсем не имел реальной власти над ними. Почти ни одно из этих государств не допускало легального существования местных коммунистических партий. Тем не менее сочетание власти, политического влияния, подкупов и логики биполярности и антиимпериализма поддерживало более или менее стабильное разделение мира. За исключением Китая, ни одно значительное государство не переходило из одного лагеря в другой, разве только в случае внутренней революции, которую сверхдержавы не могли ни инициировать, ни предотвратить, в чем Соединенные Штаты убедились в 197о-е годы. Даже те союзники США, которые обнаружили, что их собственная политика все более подавляется альянсом (как поняла :-»то Германия после 1969 года в вопросе Ostpolitik), не вышли из создающего им все большие трудности блока. Политически бессильные, нестабильные и неза­щищенные государства, неспособные выжить в международных джунглях (особенно много их было в регионе между Красным морем и Персидским заливом), кое-как продолжали существовать. Тень ядерного облака гарантировала выживание не столько либеральным демократиям Западной Европы, сколько режимам наподобие Саудовской Аравии и Кувейта. «Холодная война» была лучшим временем для карликовых государств—лишь после ее окончания стала очевидна разница между решенными проблемами и теми, которые были отложены в долгий ящик. «Холодная война»

В-третьих, «холодная война» наводнила мир оружием в количествах, превосходящих всякое воображение. Это явилось хтественным результатом сорока лет постоянного наращивания вооружений в индустриальных государствах для защиты от войны, которая могла разразиться каждую минуту, сорока лет состязания сверхдержав за приобретение друзей и влияния путем распространения оружия по всему земному шару, не говоря уже о сорока годах постоянных военных действий «малой интенсивности» с происходящими время от времени вспышками крупных конфликтов. Милитаризованная в значительной степени экономика и огромный влиятельный военно-промышленный комплекс были заинтересованы в продаже своей продукции за рубеж, хотя бы для того, чтобы доказать своим правительствам, что они не только поглощают астрономические и экономически не обоснованные бюджетные средства для поддержания своей бесперебойной работы, но и на что-то пригодны. Беспрецедентная мода в мире на военные режимы (см. главу 12) породила перспективный рынок, питавшийся не только от щедрот сверхдержав, но и (после резкого взлета цен на нефть) из местных источников—доходов султанов

и шейхов стран третьего мира, увеличивавшихся с невероятной быстротой. Экспортом оружия-занимались все. Социалистические страны и некоторые переживавшие упадок капиталистические государства, как, например, Великобритания, кроме оружия, мало что могли предложить мировому рынку из конкурентоспособных товаров. В торговый оборот вовлекались не только тяжелые виды оружия, которые могли использовать лишь правительства. Эпоха повстанческих войн и терроризма породила массовый спрос на легкие, портативные, но не менее разрушительные и смертоносные виды оружия. Преступный мир больших городов в конце двадцатого века обеспечивал этой продукцией появившийся гражданский рынок. В этой обстановке названия израильского пистолета-пулемета «узи», русского автомата Калашникова и чешской взрывчатки «семтекс» стали словами повседневного обихода.

Так увековечивала себя «холодная война». Малые войны между государствами-клиентами обеих сверхдержав продолжались и после прекращения прежних локальных конфликтов, вопреки желаниям тех, кто некогда их начал и теперь хотел закончить. Повстанцы движения УНИТА в Анголе продолжали воевать против своего правительства и после того, как ЮАР и Куба вывели свои войска из несчастной страны, а США и ООН отказали им в поддержке, признав легитимность противоположной стороны. У них не было перебоев с оружием. Республика Сомали, сначала получавшая оружие от русских, когда император Эфиопии поддерживал Соединенные Штаты, а затем от американцев, когда революционная Эфиопия перешла на сторону Москвы, после окончания «холодной войны» представляла собой охваченную голодом территорию. На ней ожесточенно воевали друг с другом враждующие кланы, у которых не было ничего, кроме неограниченного запаса винтовок, амуни-

276

«Золотая эпоха»

ции, мин и военной техники. Когда США и ООН начали поставлять туда продовольствие и предприняли попытки прекратить войну, это оказалось гораздо труднее, чем наводнить страну огнестрельным оружием. В Афганистане США в массовом масштабе поставляли антикоммунистически настроенным повстанцам переносные зенитные комплексы «стрингер» и гранатометы, рассчитывая поколебать советское господство в воздухе. Когда русские вывели войска из Афганистана, война продолжалась, как будто ничего не произошло, за исключением того, что в отсутствие самолетов племена могли теперь использовать в своих интересах «стрингеры», которые они продавали с выгодой на международном рынке оружия. В отчаянии США предлагали выкупить их обратно по гоо тысяч долларов за штуку, однако не преуспели в этом («International Gerald Tribune», p. 24, 5/7/93," «Repubblica» 6/4/94). Как воскликнул ученик гетевского чародея, «Die ich riefdie Geister, werd' ich nun nicht los» *. Окончание «холодной войны» внезапно уничтожило опоры, поддерживавшие весь международный порядок, а также в определенной степени (которая до сих пор неясна) и внутренние политические системы государств земного шара. После ее окончания в мире воцарился беспорядок и частичный развал, поскольку нечем было заменить эти опоры. Недолгое время-тешившая умы американских политиков идея о том, что прежняя биполярная мировая сис­тема может быть заменена новым мировым порядком, опирающимся на единственную оставшуюся сверхдержаву, которая теперь выглядела сильней, чем когда-либо раньше, очень скоро обнаружила свою несостоятельность. К миру, существовавшему до эпохи «холодной войны», не могло быть возврата— слишком многое изменилось и слишком многое исчезло. Все межевые столбы рухнули, все карты должны были быть составлены заново. Политикам и экономистам, привыкшим к мировому порядку определенного типа, было трудно или даже невозможно понять природу проблем другого, изменившегося мира. В 1947 году США признали необходимость незамедлительной всеобъемлющей программы по восстановлению экономики стран Западной Европы, поскольку предполагаемые враги европейцев—коммунизм и СССР — были легко определимы. Экономические и политические последствия распада Советского Союза и социалистического блока в Восточной Европе оказались гораздо более драматичны, чем трудности, переживаемые Западной Европой, и могли быть чреваты еще более серьезными последствиями. Они были достаточно предсказуемы и даже очевидны в конце 198о-х годов, но ни одна из процветающих экономик капитализма не осознала, что приближающийся кризис коммунистического блока несет мировую опасность и требует срочного и масштабного реагирования, поскольку его политические последствия были неясны. За исключением, возможно, Западной Германии, осталь-

* «Я не могу избавиться от вызванных мною духов» (нем.).

«Холодная война»

ные страны реагировали на ситуацию очень вяло, однако и Германия недооценивала и вряд ли понимала природу новых проблем, что продемонстрировали трудности, возникшие во время присоединения бывшей ГДР.

Последствия окончания «холодной войны» в любом случае были бы огромны, даже если бы они не совпали с серьезным кризисом мировой капиталистической экономики и распадом Советского Союза и его блока. Поскольку история изучает то, что произошло, а не то, что могло произойти, если бы обстоятельства сложились иначе, нам нет необходимости рассматривать возможность другого сценария. Оказалось, что окончание «холодной войны» завершило не конкретный международный конфликт, а целую эпоху, и не только для Восточной Европы, но и для всего мира. Есть исторические моменты, которые даже их современники могут признать вехами, обозначающими конец эпохи. 199о-е годы, безусловно, стали такой поворотной точкой. Однако, хотя всем было очевидно, что прежняя эра закончилась, перспективы на будущее были совершенно непредсказуемы.

Лишь одно обстоятельство казалось бесспорным в череде этих неопределенностей: исключительные, беспрецедентные, фундаментальные изменения, которым мировая экономика к, следовательно, человечество подверглись в период с начала «холодной войны». Они, возможно, займут гораздо более важное место в исторических книгах, написанных в третьем тысячелетии, чем корейская война, берлинский и кубинский кризисы, а также размещение «крылатых» ракет в Европе. К этим изменениям мы теперь обратимся.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Золотые годы

Именно за последние сорок лет в Модеме произошел резкий скачок вперед. Эпоха после

объединения Италии стала долгими годами ожидания или медленных и временных изменений,

прежде чем преобразования начали происходить с молниеносной скоростью. Теперь люди обрели

жизненный уровень,, ранее доступный только немногочисленной элите.

Дж. Муцциоли (G. Muzzioli, 1993, Р- ЗДЗ)

Голодного, но здравомыслящего человека нельзя убедить потратить свой последний доллар ни на

что, кроме еды. Но сытого, хорошо одетого, имеющего хорошее жилище и благополучного в

других отношениях человека можно склонить к покупке электробритвы или электрической зубной

щетки. Наряду с ценами и затратами предметом менеджмента становится и потребительский

спрос.

Дж. Гэлбрейт (J. К. Galbraith, The New Industrial State, 1967, p. 24)

I

Большинство людей поступает так же, как поступают историки: лишь по прошествии некоторого

времени они начинают осознавать характер собственного опыта. В течение i950-x годов многие

люди, преимущественно жители все более процветающих развитых стран, убедились в том, что

условия их жизни действительно резко улучшились, особенно по сравнению с периодом до начала

Второй мировой войны. Британские консерваторы победили на выборах 1959 гоДа ПоД лозунгом

«Никогда еще мы не жили так хорошо», что, кстати, вполне соответствовало действительности.

Но только в тревожные 1970-е годы, когда быстрый рост благосостояния закончился, в

преддверии еще более тревожных rgSo-x специалисты (сначала в основном экономисты) стали

понимать, что мир, в частности мир развитого капитализма, пережил исключительный период в

своей истории, возможно единственный в своем

Золотые годы

роде. Они стали искать термины для его описания: французы назвали этот период «тридцать

славных лет» (les trente glor leases annees), англичане и американцы—«четвертьвековая золотая

эпоха» (quarter-century Golden Age) (Marg-lin and Shor, 1990). Блеск ее золота казался еще более

ярким на фоне последовавших затем унылых и мрачных кризисных десятилетий.

Существовало несколько причин, почему на осознание исключительной природы «золотой эпохи»

понадобилось так много времени. В США, после Второй мировой войны доминировавших в

мировой экономике, революционность «золотой эпохи» не была особенно заметна. Здесь просто

продолжился экономический подъем военных лет, ставшие, о чем мы уже говорили, на редкость

благоприятными для этой страны. Ей не было нанесено никакого ущерба, ее валовой

национальный продукт увеличился на две трети (Van der Wee, 1987, p. 30), так что к концу войны

объем производства в США составлял почти две трети мирового промышленного производства.

Именно благодаря росту и развитию американской экономики ее подъем в «золотые годы» был не так заметен, как в других странах, начинавших с гораздо более скромных показателей. В период между 1950 и 1973 годами экономика США развивалась гораздо медленнее, чем экономика любой другой промышленно развитой страны, и что более важно, ее рост не превышал значения самых динамичных лет предыдущего периода ее развития. Во всех других промышленно развитых странах, включая даже медлительную Великобританию, «золотая эпоха» побила все предыдущие рекорда (Maddison, 1987, р- 650). Фактически в экономическом и технологическом отношении для США это был период скорее отступления, чем движения вперед. Разрыв в производительности труда между ними и другими странами сокращался, и если в А950 году США имели валовой внутренний продукт на душу населения вдвое больший, чем Франция Германия, в пять раз больший, чем Япония, и более чем в два раза превышавший показатели Великобритании, впоследствии другие государства начали быстро их догонять, что продолжалось в 197о-е и 1980-6 годы.

Восстановление после войны стало главной задачей для европейских стран и Японии, и в первые годы после окончания войны они измеряли свой успех лишь тем, насколько смогли приблизиться к своей цели, сравнивая результаты с прошлым, а не устремляясь в будущее. В некоммунистических государствах восстановление, кроме того, означало избавление от страха со­циальной революции и прихода коммунистов, имевших за плечами опыт Сопротивления. И хотя большинство стран (за исключением Германии и Японии) к 195° году возвратились к своему довоенному уровню, эйфории мешало начало «холодной войны» и наличие влиятельных коммунистических партий во Франции и Италии. Во всяком случае, потребовалось определенное время, чтобы повышение материального благосостояния стало ощутимо. В Великобритании это произошло только в середине IQSO-X годов. До этого ни 280

«Золотая эпоха»

один политик не мог выиграть выборы под теми лозунгами, которые принесли победу Гарольду Макмиллану. Даже в столь процветающем регионе, как итальянская Эмилия-Романья, преимущества «общества изобилия» приобрели всеобщий характер только в начале гдбо-х годов (Francia, Muzzioli, 1984, p. 327—329)- Кроме того, основное благо «общества изобилия», а именно отсутствие безработицы, стало всеобщим только в 19бо-е годы, когда средний уровень безработицы в Западной Европе снизился до 1,5%. В 1950-е годы в Италии безработица все еще составляла почти 8%. Одним словом, только Е 19бо-е годы Европа стала воспринимать достигнутое процветание как нечто само собой разумеющееся. К тому времени авторитетные специалисты начали предполагать, что экономика теперь постоянно будет наращивать темпы. «Нет никаких причин сомневаться в том, что основные тенденции роста, обнаружившиеся в 1960-6 годы, сохранятся также в начале и середине i9?o-x годов,—говорилось в отчете ООН за 1972 год,— не предвидится никаких факторов и влияний, которые смогли бы кардинально изменить внешние условия развития европейской экономики». Организация экономического сотрудни­чества и развития (ОЭСР) —клуб передовых капиталистических стран—в начале 19бо-х годов сделала прогноз будущего экономического роста. К началу 1970-х годов ожидалось, что в среднесрочной перспективе он превысит 5% (Glyn, Hughes, Lipietz, Singh, 1990, p. 39}- Однако этим предсказаниям не суждено было сбыться.

Теперь уже очевидно, что «золотая эпоха» имела место в основном в развитых капиталистических странах, доля которых в мировом производстве в эти десятилетия составляла около трех четвертей, а доля промышленного экспорта—более 8о % (ОЕСД Impact, 1979, Р-18—19} • Еще одной причиной такого длительного непонимания специфики этих десятилетий являлось то, что в 195о-е годы быстрый экономический подъем, казалось, происходил во всем мире и не зависел от экономических условий. Поначалу даже создалось впечатление, что недавно увеличившийся социалистический лагерь имеет преимущества. СССР в 195о-е годы развивался более быстрыми темпами, чем любое западное государство, а развитие экономики стран Восточной Европы происходило почти с такой же скоростью (быстрее в ранее отсталых странах, медленнее в более промышленно развитых странах). Однако коммунистическая Восточная Германия по темпам развития отставала от некоммунистической Западной Германии. Несмотря на то что развитие стран восточного блока в 19бо-е годы замедлилось, ВВП на душу населения в течение всей «золотой эпохи» здесь рос несколько быстрее (в СССР не так быстро), чем з развитых капиталистических странах (IMF, 1990, р .65). И все же в гдбо-е годы уже было ясно, что капитализм постепенно опережает социализм.

Тем не менее «золотая эпоха» стала всемирным явлением, хотя большая часть населения земного шара никогда не знала, что такое изобилие. Это бы-Золотые годы 2о1

ли жители стран, о бедности и отсталости которых эксперты ООН дипломатично говорили с помощью различных эвфемизмов. Несмотря на это, темпы роста населения стран третьего мира были впечатляющи: число жителей Африки, Восточной и Южной Азии с 1950 по 1980 год выросло более чем в два раза, а в Латинской Америке этот показатель был еще выше (World Resources, 1986, р. п). В 19/о-е и 1980-6 годы мир опять столкнулся с массовым голодом, классический образ которого—детей, умирающих от истощения в экзотических странах,—можно было после ужина наблюдать по любому каналу западного телевидения. В «золотую эпоху» массового голода не было, кроме тех случаев, когда он становился следствием войн или политической глупости, как, например, произошло в Китае (см. ниже). По мере роста населения ожидаемая продолжительность жизни увеличилась в среднем на семь лет (а если сравнивать конец тдбо-х годов с концом 1930-х, то даже на семнадцать) (Mo-rawetz, 1977, Р- 4#). Это означает, что производство продуктов питания росло быстрее, чем численность населения. Это имело место не только в развитых странах, но и во всех основных регионах неиндустриального мира. В 195о-е го­ды его ежегодный прирост составлял более i % на душу населения во всех регионах развивающегося мира,-за-исключением Латинской Америки, где этот рост тоже имел место, хотя и был более медленным. В1960-6 годы все еще наблюдался рост производства во всех частях неиндустриального мира (опять за исключением стран Латинской Америки), хотя темпы его снизились. Тем не менее увеличение совокупного производства продуктов питания в отсталых странах как в 1950-е, так и в ig6o-e годы происходило быстрее, чем в развитых странах. Неравенство между различными регионами отсталого мира в 19?о-е годы сделало бесполезными подобные глобальные подсчеты. К тому времени некоторые регионы, такие как Дальний Восток и Латинская Америка, с успехом обеспечивали пищей свое растущее население, тогда как Африка каждый год отставала более чем на i%. В1980-6 годы производство продуктов питания на душу населения в отсталых странах вообще не увеличивалось. Исключение составляли Южная и Восточная Азия, хотя даже здесь имелись страны, в которых по сравнению с 197о-ми годами производство продуктов питания на душу населения сократилось (Бангладеш, Шри Ланка, Филиппины). В некоторых районах мира их производство упало гораздо ниже уровня igyo-x годов и продолжало падать, особенно в Африке, Центральной Америке и на Ближнем Востоке (Wan der Wee, 1987, р- юб; РАО, The State of food, 1989, Annex, Table 2, p. 113—115).

Между тем проблема развитых стран мира заключалась в том, что они производили слишком много продовольствия и не знали, что делать с излишками. В i98o-e годы они решили значительно сократить производство или продавать (как это сделало Европейское сообщество) свои горы масла и мо-282

«Золотая эпоха»

лочные реки по демпинговым ценам, подрывая тем самым производство в отсталых странах. На островах Карибского моря голландский сыр стал дешьь-ле, чем в Нидерландах. Как ни странно, контраст между колоссальным избытком пищи, с одной стороны, и множеством голодающих—с другой, который так возмущал мир во время Великой депрессии i93ox годов, не вызывал никакого протеста в конце двадцатого века. Таково было одно из последствий углубляющегося размежевания между миром богатых и миром бедных, которое становилось все более явным начиная с трбо-х годов.

Индустриализация утверждалась повсюду—и в капиталистическом обществе, и в социалистическом, и в странах третьего мира. На Западе имелись яркие примеры промышленной революции — Испания и Финляндия. В лагере «реального социализма» (см. главу гз) в таких прежде аграрных странах, как Болгария и Румыния, появилась крупная промышленность. Среди государств третьего мира наиболее значительных достижений уже после окончания «золотой эпохи» добились так называемые «новые индустриальные страны». Число стран, занимающихся преимущественно сельским хозяйством, резко сократилось. К концу igSo-x годов не более пятнадцати государств оплачивали половину или более собственного импорта из средств,-полученных от экспорта сельскохозяйственной продукции. За одним исключением (Новая Зе­ландия), все они находились в тропической Африке и Латинской Америке (МО, The State of Food, 1989, Annex, Table 11, p. 149—151).

Итак, мировая экономика бурно развивалась. Уже в конце igso-x годов стало ясно, что ничего подобного раньше не происходило. С начала IQSO-X по начало igyo-x годов мировой выпуск товарной продукции увеличился в четыре раза и, что гораздо более впечатляюще, в десять раз выросли объемы мировой торговли. Как мы видели, рост мирового сельскохозяйственного про­изводства также происходил довольно быстро, хотя и не так впечатляюще. Он осуществлялся не столько за счет освоения новых земель (как в основном было раньше), сколько благодаря подъему производительности. Между 1950— 195 и 1980—1982 годами урожайность зерновых с Аектара увеличилась почти в два раза, а в Северной Америке, Западной Европе и Восточной Азии более чем удвоилась. За это же время мировой рыбный промысел утроился, однако затем снова сократился (WorldResources, 1986, p. 47,142).

Один побочный результат этого небывало бурного роста производства пока еще был мало заметен, хотя в ретроспективе выглядел угрожающе — загрязнение окружающей среды и ухудшение экологии. Во время «золотой эпохи» ему уделяли мало внимания, оно интересовало только защитников дикой природы и других людских и природных ресурсов, поскольку преобладающая прогрессистская идеология считала само собой разумеющимся, что следствием прогресса являлась растущая власть человека над природой. Индустриализация в социалистических странах по этой причине была особенно слепа к Золотые годы 2 0 3

экологическим последствиям создания довольно архаичной промышленной системы, основанной на железе и дыме. Даже н-.-< Западе афоризм коммерсантов девятнадцатого века «где грязь, там и деньги» (т. е. загрязнение окружающей среды означает прибыль) по-прежнему звучал убедительно, особенно для строителей дорог и торговцев недвижимостью, которые вновь обнаружили, какие небывалые прибыли можно в период бума получать от беспроигрышной спекуляции. Все, что нужно было делать,— это ждать, когда стоимость правильно выбранной площадки для строительства взлетит до заоблачных высот. Одно удобно расположенное здание теперь делало человека мультимиллионером фактически без всяких затрат, поскольку он мог взять ссуду под залог своего будущего строительства и еще одну, если его стоимость (достроенного или нет, занятого или пустующего) продолжала расти. В конечном итоге, как обычно, все закончилось крахом — «золотая эпоха» завершилась так же, как и любой предыдущий бум,— крахом в сфере банковских операций с недвижимостью, но до этого столичные центры, большие и малые, разрастались по всему миру, нарушая архитектуру средневековых городов (как произошло, например, в Ворчестере в Великобритании и в испанских колониальных столицах—в Лиме-в Перу). Поскольку правительства Востока и Запада, поняв, что поточными методами можно осуществлять строительство быстро и дешево, наводнили городские окраины монстрами многоэтажных зданий, гдбо-е годы запомнятся как самые разрушительные десятилетия в истории урбанизации человечества.

Однако, если не принимать во внимание вред, наносимый окружающей среде, казалось, имелись основания для самоуспокоенности, поскольку загрязнения девятнадцатого века отступили перед технологиями двадцатого века и экологической сознательностью. Разве простой запрет угольных каминов в Лондоне в igss году мгновенно не рассеял густой туман, столь знакомый по романам Чарлза Диккенса, постоянно создававший непроницаемую завесу над городом? Разве несколько лет спустя не начал снова обитать лосось в некогда непригодной для рыбы Темзе? На смену громадным дымящим заводам, прежде олицетворявшим развитие промышленности, пришли гораздо более экологически чистые, миниатюрные по размерам и менее шумные фабрики, располагавшиеся за городом. Аэропорты заменили железнодорожные станции в качестве символов основных транспортных средств. По мере того как пустела сельская местность, представители среднего класса, переселяясь в покинутые деревни и усадьбы, чувствовали себя ближе к природе, чем когда-либо раньше.

Однако нельзя отрицать, что воздействие человеческой деятельности на природу не только в промышленных городах, но и в сельской местности резко усилилось начиная с середины двадцатого века. В большой степени это произошло*из-за многократного увеличения использования ископаемого то-

284

«Золотая эпоха»

плива (каменного угля, нефти, природного газа и т. д.), перспективы истощения которого заботили специалистов уже с середины девятнадцатого веке!. Новые месторождения находили быстрее, чем использовали. То, что общее потребление энергии стремительно росло, не вызывает удивления (в

США оно фактически утроилось с 1950 по 1973 год) (Rostow, 1978, р. 256; Table III, p. 58). Одна из причин, почему «золотая эпоха» стала по-настоящему золотой, состояла в том, что в 1950—1973 годах цена барреля саудовской нефти в среднем была меньше 2 долларов, что делало энергоносители до смешного дешевыми, причем стоимость их постоянно снижалась. По иронии судьбы, лишь после 1973 года, когда картель стран — экспортеров нефти резко ограничил использование автомобильного транспорта, экологи обратили серьезное внимание на последствия бурного роста числа транспортных средств, работающих на бензине, от которых небо больших городов в тех частях света, где использовалось большое количество транспорта, в частности в Америке, заволакивали темные .тучи. Основным источником тревоги по понятным причинам являлся смог. Вызывало тревогу также и то, что количество выбросов двуокиси углерода, повышающих температуру атмосферы, в период с 1950 по 1973 год выросло почти втрое, т. е. концентрация этого газа к атмосфере увеличивалась почти на i % в год (WorldResources, Table 11.1, p. 318; 11.4, p. 319; Smil, 1990, P- 4, Fig- 2). Кривая производства хлорфторуглеродов — соединений, влияющих на озоновый слой,—росла почти вертикально. В конце войны они использовались в очень небольших количествах, однако к 1074 году в атмосферу выбрасывалось более зоо тысяч тонн двуокиси углерода и более 400 тысяч тонн хлорфторуглеродов (World Resources, Table 11.3, p. 319). Естественно, львиная доля этих загрязнений приходилась на богатые западные страны, однако в ходе необычайно грязной индустриализации в СССР выбросы двуоки­си углерода были почти такими же, как и в США, причем их количество в 1985 году почти в пять раз превышало уровень 1950 года. (США по этим показателям на душу населения далеко опережали остальные страны.) Только Великобритания в этот период реально снизила количество вредных выбросов, приходящееся на одного жителя (Smil, 1990, Table I, p. 15). II

Поначалу этот поразительно бурный рост экономики казался просто повторением в гигантских масштабах того, что имело место и раньше. Это напоминало распространение на весь мир благополучного состояния Соединенных Штатов образца до 1945 года. До некоторой степени так оно и было. Автомобильная эпоха в Северной Америке наступила уже давно, после Второй миро­вой войны она пришла и в Европу, а еще позже в более скромных масштабах Золотые годы

проникла в социалистический лагерь и в средние классы стран Латинской Америки. Дешевое топливо сделало грузовик -л автобус самыми распространенными средствами передвижения большей части населения земного шара. Если считать критерием расцвета западного «общества изобилия» прирост парка частных машин (в Италии, например, он вырос с 469 тысяч в 1938 до 15 миллионов в 1975 году (Rostow, 1978, р. 212); UN Statistical Yearbook, 1982, Table i?5, p. 960) — экономическое развитие многих стран третьего мира можно определить по тому, насколько увеличилось там число автотранспорта.

Так что мощный мировой бум во многом следовал прежним направлениям. Модель массового автомобильного производства Генри Форда распространилась через океаны в новую автомобильную промышленность, в то время как в самих Соединенных Штатах фордистские принципы поточного производства внедрялись в новые отрасли, от строительства жилья до производства готовой кулинарной продукции (вспомним послевоенный триумф закусочных «Макдоналдс»). Товары и услуги, которые раньше могли себе позволить лишь немногие, теперь производились для массового рынка; то же самое происходило и в области туризма—ранее малодоступные путешествия на солнечные южные побережья стали массовыми. До войны на отдых в Центральную Америку и на острова Карибского моря ездило не более 150 тысяч жителей США, однако с 1950 по 1970 годы их число увеличилось с зоо тысяч до / миллионов (US Historical Statistics I, p. 403). В Европе эти цифры были еще более впечатляющими, что неудивительно. Испания, массовый туризм в которой фактически не развивался до конца 195°'х годов, к концу ipSo-x принимала более 54 миллионов иностранцев в год, лишь немного уступая Италии, прини­мавшей 55 миллионов туристов (Stat. Jahrbuch, 1990, p. 262). То, что некогда считалось роскошью, теперь стало привычным стандартом в странах с высоким уровнем жизни: холодильник, посудомоечная машина, телефон. К1971 году в мире было более 270 миллионов телефонов, главным образом в Северной Америке и Западной Европе, и диапазон их распространения все расширялся. За последующее десятилетие их число увеличилось почти вдвое. В странах с развитой экономикой на каждых двух жителей приходилось более одного телефона (UN World Situation, 1985, Table 19, p. 63). Одним словом, теперь среднестатистический житель этих стран мог позволить себе такой уровень жизни, какой во времена их отцов был доступен лишь очень

состоятельным людям (кроме, конечно, слуг, которых теперь заменили всевозможные агрегаты). Но что более всего поражает в этот период, так это резко усилившееся влияние технической революции на экономические процессы. Благодаря ей произошло не только совершенствование прежней продукции, но началось производство ранее неизвестных товаров, включая те, которые до войны нельзя было и вообразить. Некоторые революционные изобретения, например синтетические материалы (нейлон, пенопласт и полиэтилен), были созда-

286

«Золотая эпоха»

ны в период между Первой и Второй мировыми войнами, и тогда же началось их коммерческое производство. Другие изобретения, такие как телевидение и магнитофон, в то время находились еще в стадии эксперимента. Война с ее потребностями в высоких технологиях инициировала ряд революционных новшеств, в дальнейшем нашедших мирное применение. В большей степени в этой области преуспели англичане (почин которых подхватили американцы), а не известные своей склонностью к изобретательству немцы. Именно они начали разрабатывать радар, воздушно-реактивный двигатель и различные идеи и технологии, подготовившие почву для развития послевоенной электроники и информационной техники. Без них транзистор (изобретенный в 1947 году) и первые цифровые вычислительные машины (1946) появились бы значительно позже. К счастью, ядерная энергия, впервые нашедшая применение во время войны для разрушительных целей, почти не употреблялась в гражданской экономике, за исключением незначительного использования в качестве источника электроэнергии (около 5% в 1975 году). Ее применение невелико до сих пор. Вопрос о том, базировались все эти новшества (среди которых разработанные в 195о-е годы микросхемы, лазеры, появившиеся в гдбо-е годы, или побочные продукты космического ракетостроения) на научных достижениях довоенного времени или стали результатом мощного послевоенного подъема, вряд ли имеет отношение к предмету наших ис­следований, кроме одного аспекта. Производство в «золотую эпоху» в значительно большей степени, чем в любой предыдущий перис/r, базировалось на самых передовых и зачастую секретных научных исследованиях, которые теперь в течение нескольких лет нашли практическое применение. Промышленность и даже сельское хозяйство впервые вышли далеко за рамки техно­логий девятнадцатого века (см. главу i8).

Три аспекта этого прорыва в области технологий наиболее впечатляют специалистов. Во-первых, он полностью изменил повседневную жизнь в странах с высоким уровнем жизни и, правда в меньшей степени, в бедных странах, где даже в самых отдаленных деревнях благодаря транзисторам и миниатюрным батарейкам длительного действия появилось радио, где «зеленая революция» модернизировала возделывание риса и пшеницы, а босые ноги жителей украсились пластиковыми сандалиями. Любой европейский читатель этой книги, взглянув на предметы своего повседневного обихода, может это подтвердить. Многие продукты, лежащие в холодильнике или морозильнике (до 1945 года отсутствовавших в большинстве семей), раньше вообще не были известны: пища, полученная в результате сублимационной сушки, изделия из домашней птицы, выращенной на больших птицефабриках, начиненное ферментами и различными химикатами мясо, изменившее свой вкус, не говоря уже о продуктах, доставляемых свежими по воздуху почти в любую точку земного шара, что раньше было невозможно." Золотые годы

По сравнению с 1950 годом доля природных и традиционных материалов—дерева, металла, обработанного старыми способами, натуральных волокон, даже керамики — в домашней обстановке и одежде резко пошла на убыль. Правда, беззастенчивая реклама, окружающая все, что производит индустрия средств личной гигиены и косметики, мешала (из-за систематических преувеличений) разобраться в степени новизны ее невероятно расширившегося ассортимента. Техническая революция настолько внедрилась в сознание потребителя, что новизна товаров стала главной притягательной силой, начиная от синтетических моющих средств, получивших признание в 195°-е годы, до портативных компьютеров. Считалось, что «новое» являлось не только лучшим, но к тому же и революционным.

Что касается изделий, реально ставших техническими новшествами, то их список бесконечен и не требует комментариев: телевидение, виниловые пластинки (долгоиграющие пластинки появились в 1948 году), впоследствии замененные магнитофонными пленками (кассеты для записи появились в 19бо-х годах) и компакт-дисками; портативные транзисторные радиоприемники (автор получил свой первый приемник в подарок от японского друга в конце i95°-x годов), электронные-часы, карманные калькуляторы на обычных, а затем на солнечных батарейках,

прочая домашняя электроника, фото-и видеоаппаратура. Шел процесс постоянного уменьшения размеров этих приборов, т. е. их портативности, что значительно увеличивало диапазон их применения и рынок сбыта. Однако техническая революция не менее ярко проявилась в, казалось бы, внешне не изменившихся товарах, которые со времен Второй мировой войны были полностью преобразованы, как, например, прогулочные яхты. Их мачты, корпус, паруса, такелаж и навигационное оборудование имели мало или вообще ничего общего с судами межвоенного пе­риода, за исключением формы и назначения.

Во-вторых, чем более сложная технология использовалась, тем сложнее и дороже был путь от изобретения изделия до его производства. «Исследование и разработка» (R & D) приобрели главное значение для экономического роста, и по этой причине уже имевшееся огромное преимущество развитых рыночных экономик над остальными укрепилось еще больше. (Как мы увидим в главе i6, введение технических новшеств нашло слабое распространение в социалистических экономиках.) Типичная развитая страна в 19?о-е годы имела свыше тысячи ученых и инженеров на каждый миллион населения. В Бразилии их число равнялось примерно 250, в Индии—130, в Пакистане— 6о, в Кении и Нигерии—30 (UNESCO, 1985, Table 5-iS). Кроме того, инновационный процесс стал настолько непрерывным, что стоимость разработки новых изделий становилась все более заметной составляющей стоимости товара. В военной промышленности, где, по общему признанию, деньги не являлись основной целью производства, новые устройства и технологии, едва

288

«Золотая эпоха>

появившись на рынке, сразу же уступали место еще более новым и совершенным (и конечно, гораздо более дорогостоящим), принося значительные финансовые прибыли занятым в производстве корпорациям. В отраслях, более ориентированных на массовый рынок, таких как производство лекарств, на новых и действительно необходимых медикаментах, особенно защищенных от конкуренции патентными правами, можно было сделать состояния, которые, по словам производителей, были совершенно необходимы им для дальнейших исследований. Менее защищенные производители должны были наживаться быстрее, поскольку как только продукция их конкурентов достигала рынка, цены резко падали.

В-третьих, новые технологии требовали чрезвычайно больших капиталовложений и (за исключением высококвалифицированных ученых и специалистов) меньших затрат людского труда или же вообще заменяли его автоматикой. Главной особенностью «золотой эпохи» являлось то, что она требовала постоянных значительных капиталовложений и все меньше нуждалась в людском труде, рассматривая людей исключительно как потребителей. Однако темпы экономического подъема были столь высоки, что современникам это не было заметно. Напротив, экономика развив ал ась-стель интенсивно, что даже в индустриальных странах доля промышленных рабочих среди занятого населении оставалась прежней и даже увеличивалась. Во всех развитых странах, кроме США, резервы рабочей силы, увеличившиеся во время довоенной депрессии и послевоенной демобилизации, истощились, и жители сельских регионов, эмигранты и замужние женщины, до этого находившихся вне рынка рабочей силы, стали поступать на него во все больших количествах. Тем не менее идеалом, к которому стремилась «золотая эпоха» (достиг­нутым только частично), являлось производство и даже обслуживание без применения человеческого труда: роботы-автоматы, собирающие автомобили, тихие помещения, наполненные рядами компьютеров, контролирующих выделение энергии, поезда без машинистов. Люди были необходимы подобной экономике только в качестве потребителей товаров и услуг. В этом и со­стояла главная проблема. Но в «золотую эпоху» она все еще казалась далекой и нереальной, как будущая смерть вселенной от повышения энтропии, о которой человечество предупреждали еще ученые Викторианской эпохи.

Напротив, создавалось впечатление, что все проблемы, существовавшие при капитализме в «эпоху катастроф», исчезли навсегда. Пугающая и неотвратимая последовательность циклов взлетов и депрессий, столь устрашавших человечество в период между Первой и Второй мировыми войнами, превратилась в череду умеренных колебаний благодаря разумному управлению макроэкономикой (по крайней мере в этом были убеждены экономисты — последователи Кейнса, консультировавшие теперь правительства). Безработица? Но где ее можно было найти в развитых странах в гдбо-е годы, когда в Золотые годы Европе в среднем она составляла лишь 1,5%, а в Японии—1,з % ? (Van der Wee, 1987, р- 11) Она не

была ликвидирована только в Северной Америке. Нищета? Конечно, большая часть человечества по-прежнему жила в бедности, но какое отношение могли иметь строки из «Интернационала» «Вставай, проклятьем заклейменный» к рабочим старых центральных промышленных регионов, если теперь их целью являлись покупка собственного автомобиля и проведение ежегодного оплачиваемого отпуска на пляжах Испании? А если вдруг наступили бы трудные времена, разве государство «всеобщего благоденствия» не предоставило бы им такую поддержку, о которой они раньше не могли даже мечтать, и не защитило бы от болезней, несчастных случаев и ужасной нищей старости? Их доходы росли год от года почти автоматически, и казалось, так будет продолжаться вечно. Доступный им спектр товаров и услуг, предлагаемых системой производства, сделал прежние предметы роскоши предметами ежедневного потребления, и число их увеличивалось год от года. Чего еще в материальном отношении могло желать человечество, кро­ме распространения прибылей, уже обретенных счастливчиками в некоторых странах, на несчастных обитателей регионов, еще не вступивших в эпоху развития и модернизации,- кеторые составляли большую часть земного шара?

Так какие же проблемы оставалось решить? Один очень известный британский социалист писал в 1956 году: «Традиционно экономические проблемы, порожденные капитализмом,—бедность, массовая безработица, нищета, нестабильность и даже возможность крушения всей системы заботили главным образом социалистов <...) Капитализм был реформирован до неузнаваемости. Несмотря на случающиеся время от времени незначительные спады и платежные кризисы, полная занятость и достаточный уровень социальной стабильности, похоже, могут сохраниться. Можно ожидать, что автоматизация постепенно решит все оставшиеся проблемы недопроизводства. По прогнозам, в результате теперешних темпов роста в течение следующих пятидесяти лет национальный доход утроится» (Crosland, 1957, Р- 5*7) • III

Как же объяснить этот необычайный и совершенно неожиданный триумф системы, которая половину срока своего существования, казалось, находилась на грани разрушения? Объяснений, конечно, требует не сам факт длительного периода развития и благосостояния, наступивший вслед за периодом экономических и иных трудностей и катаклизмов. Такая последовательность «длинных волн» протяженностью в полвека формировала основной ритм истории капиталистической экономики еще с конца девятнадцатого ве-«Золотая эпоха»

ка. Как мы видели (глава 2), еще «эпоха катастроф» привлекла внимание к этому типу флуктуации, природа которых пока остается неясной. В мире они известны под именем русского экономиста Кондратьева. В долгосрочной перспективе «золотая эпоха» стала очередным взлетом «по Кондратьеву», подобно великому буму Викторианской эпохи (1850—1873) (странным образом их даты почти совпадают—с интервалом в столетие), а также belle epoque эдвар-дианского периода. Как и в случае предыдущих аналогичных резких подъемов, ей предшествовал и за ней следовал резкий спад. Однако объяснения требует сам небывалый размах и интенсивность этого подъема, вполне соответствовавшего небывалому размаху и глубине предшествующей эпохи кризисов и депрессий.

По-настоящему удовлетворительных объяснений этого «большого скачка» мировой капиталистической экономики с его беспрецедентными социальными последствиями пока не существует. Безусловно, многие страны энергично стремились к тому, чтобы соответствовать образцовой экономике индустриального общества начала двадцатого века, а именно экономике Соединенных Штатов — страны, не разоренной ни одной выигранной или проигранной войной, хотя и пережившей потрясения Великой-депрессии. Они систематически пытались подражать США, что ускорило процесс их экономического развития, поскольку всегда проще усовершенствовать существующие технологии, чем изобретать новые. Последнее может начаться позже, как показал пример Японии. Однако «большой скачок» имел гораздо более важные последствия. Благодаря ему произошла коренная реорганизация и реформирование капитализма и был совершен прорыв в сфере интернационализации и глобализации экономики. Первое создало «смешанную экономику», что упростило государству процессы планирования и управления ее модернизацией, а также намного увеличило спрос. Все послевоенные истории небывалого экономического успеха капиталистических стран, за редчайшими исключениями (Гонконг), являлись историями индустриализации, поддерживаемой, управляемой, руководимой, а иногда планируемой правительствами — от Франции и Испании в Европе до Японии, Сингапура и Южной Кореи в Азии. В то же время политическая приверженность правительств полной

занятости и (в меньшей степени) уменьшению экономического неравенства, т. е. ориентация на благосостояние и социальную защищенность, впервые создала массовый потребительский рынок предметов роскоши, которые теперь перешли в разряд необходимых. Чем беднее люди, тем большую часть своего дохода они должны тратить на предметы первой необходимости, такие как пища (весьма разумное наблюдение, известное как «закон Энгеля»). В 193о-е годы даже в такой богатой стране, как США, примерно треть расходов на домашнее хозяйство все еще уходила на еду, однако к началу igSo-x годов эта статья составляла Золотые годы

лишь is %. Остальное можно было тратить на другие покупки. «Золотая эпоха» демократизировала рынок.

Второе, т. е. интернационализация экономики, увеличило производительную способность мировой экономики, сделав возможным гораздо более совершенное и сложное международное разделение труда. Первоначально оно было ограничено главным образом кругом так называемых «развитых рыночных экономик», т. е. странами, принадлежавшими к американскому лагерю. Социалистическая часть мира была в значительной степени изолирована (см. главу тз), а наиболее динамично развивающиеся страны третьего мира в 1950-е годы предпочитали самостоятельно осуществляемую плановую индустриализацию, заменив импортируемые изделия своей собственной продукцией. Конечно, основные западные капиталистические страны торговали с остальным миром, и весьма удачно, поскольку условия торговли им благоприятствовали—т. е. они дешево могли покупать сырье и продовольствие. Что действительно резко увеличилось, так это торговля промышленными товарами, в основном между главными развитыми странами. За двадцать лет с 1953 года мировая торговля готовой продукцией выросла в десять раз. Производители промышленнейчтродукции, с девятнадцатого века стабильно контролировавшие немногим менее половины общемирового торгового оборота, теперь покрывали более 6о% рынка (W. A. Lewis, 1981]. «Золотая эпоха» утвердилась в экономиках ведущих капиталистических стран даже в чисто количественном отношении. В 1975 году на долю стран «большой семерки» (Канада, США, Япония, Франция, Федеративная Республика Германия, Италия и Великобритания) приходилось три четверти всех частных автомобилей земного шара, почти таким же было и соотношение числа телефонов (UNStatistical Yearbook, 1982, p. 955 ff, ioi8ff). Однако новая промышленная революция не была ограничена каким-либо одним регионом. Основными направлениями являлись реструктуризация капитализма и продвижение в области интернационализации экономики. Успехи «золотой эпохи» нельзя объяснить только технической революцией, хотя и она, безусловно, сыграла свою роль. Как уже говорилось, во многом новая индустриализация в эти десятилетия заключалась в распространении уже имевшихся технологий в-новые страны. Так. индустриализация образца девятнадцатого века в угольной и металлургической промышленности пришла в аграрные социалистические страны, а в европейских государствах индустриализация нефтеперерабатывающей отрасли происходила на основе американских достижений. Влияние высоких технологий на гражданскую промышленность стало массовым только с началом «кризисных десятилетий» (после 1973 года), когда произошел прорыв в области информационных технологий и генной инженерии, а также и другие прорывы в неизведанное. Возможно, главными достижениями, преобразовавшими мир сразу же после окончания войны, «Золотая эпоха»

стали достижения в области химии и фармакологии, которые сразу же оказали влияние на демографическую обстановку в странах третьего мира fevr главу 12). Их культурные последствия проявились несколько позднее, по скольку сексуальная революция 1960—1970-х годов на Западе произошла во многом благодаря антибиотикам (неизвестным перед Второй мировой войной), с помощью которых удалось устранить главную опасность половой распущенности — венерические заболевания, сделав их легкоизлечимыми, а также благодаря противозачаточным таблеткам, ставшим широко доступными в 1960-6 годы (в 1980-6 годы после возникновения СПИДа секс вновь стал фактором риска).

Иначе говоря, высокие технологии вскоре стали столь неотъемлемой частью экономического бума, что о них не следует забывать даже в тех случаях, когда мы не считаем их решающим фактором.

Послевоенный капитализм, безусловно, являлся, по формулировке Крос-ланда, системой, «реформированной до неузнаваемости», или, по словам британского премьер-министра Гарольда Макмиллана, новой версией старой системы. Преодолев ошибки периода между Первой и Второй

мировыми войнами, он не просто вернулся к своим обычным функциям «...поддержания высокого уровня занятости и (...) определенной степени экономического роста» (Я. G. Johnson, 1972, р. 6). По существу было заключено нечто вроде брачного союза между экономическим либерализмом и социальной демократией (или, с точки зрения американцев, Рузвельтов ской политикой «нового курса») со значительными заимствованиями у Советского Союза, являвшегося пионером экономического планирования. Именно поэтому нападки на реформированный капитализм со стороны ортодоксальных сторонников свободного рынка так усилилось в ig/o-e и igSo-e годы, когда политика, основанная на подобном браке, перестала подкрепляться экономическими успе­хами. Специалисты, подобные австрийскому экономисту Фридриху фон Хай-еку (1899—J992), никогда не являлись прагматиками и были готовы (неохотно) допустить, что экономическая деятельность, противоречащая принципу невмешательства государства в экономику, может быть успешной, хотя и приводили убедительные доказательства, отрицающие эту возможность. Они верили в формулу «свободный рынок = свобода личности» и, соответственно, осуждали любые отступления от нее, усматривая в них «дорогу к рабству» (так называлась книга фон Хайека, изданная в 1944 году). Эти специалисты отстаивали чистоту рынка во время Великой депрессии. Они продолжали осуждать политику, сделавшую «золотую эпоху» действительно золотой, не­смотря на то что мир в это время становился все богаче, а капитализм (плюс политический либерализм) вновь стал процветать на основе взаимодействия рынка и правительства. Но в период между 1940-ми и 1970-ми годами никто не слушал этих приверженцев старых убеждений. Золотые годы 2 9 3

У нас нет причин сомневаться в том, что капитализм был сознательно реформирован в течение последних военных лет, г. .-явным образом теми американскими и британскими политиками, которые имели для этого возможности. Ошибочно считать, что люди никогда не извлекают уроков из истории. Опыт межвоенных лет, и в особенности Великой депрессии, был столь ката­строфическим, что теперь никто не мог и мечтать (как это делали многие общественные деятели после окончания Первой мировой войны) о скором возвращении к довоенному уровню. Мужчины (женщины пока еще почти не допускались в первые эшелоны общественной жизни), определявшие принципы послевоенной экономики и перспективы мирового экономического порядка, все пережили эпоху Великой депрессии. Некоторые, подобно Дж. М. Кейнсу, вышли на общественную арену еще до 1914 года. И даже если воспоминаний об экономическом крахе 1930-х годов было недостаточно, чтобы заставить их желать реформировать капитализм, то тем, кто только что воевал с гитлеровской Германией, ставшей порождением Великой депрессии, а также тем, кто оказался лицом к лицу с перспективой коммунизма и советской власти, рас­пространявшейся по руинам бездействовавшей капиталистической экономики, был очевиден тот огромный-политический риск, которому подвергнется Запад, если этого не будет сделано. Этим государственным деятелям были очевидны четыре обстоятельства. Катастрофа межвоенных лет, повторения которой ни в коем случае нельзя было допустить, произошла главным образом из-за краха мировой торговой и финансовой системы и, как следствие, раздробления ее на разновидности автаркических национальных экономик. Раньше мировую экономическую систему стабилизировала гегемония британской экономики и ее валюты — фунта стерлингов. Между Первой и Второй мировыми войнами Великобритания и фунт стерлингов больше не являлись достаточно прочными, чтобы выдержать такое бремя, которое могли теперь взять на себя лишь Соединенные Штаты и доллар. (Этот вывод, естественно, вызвал гораздо больший энтузиазм в Вашингтоне, чем в остальном мире.) Великая депрессия явилась следствием недостатков ничем не ограниченного свободного рынка. Следовательно, отныне этот рынок надлежало подкреплять государственным планированием и управлением экономикой. Наконец, по социальным и полити­ческим соображениям нельзя было допустить возвращения массовой безработицы. Государственные деятели за пределами англоязычных стран имели мало влияния на перестройку мировой торговой и финансовой системы, но в основном одобряли отказ от прежнего либерализма свободного рынка. Осуществление государственного планирования и руководства экономикой не было новшеством для некоторых стран, в частности для Франции и Японии. Даже государственная собственность и регулирование промышленного развития

294

«Золотая эпоха»

были довольно широко распространены в западных странах после 1945 года. Данный вопрос не являлся всего лишь предметом идейных разногласий между социалистами и антисоциалистами, а общий сдвиг влево, присущий политике Сопротивления, сделал его более значимым, чем в

довоенное время, что хорошо видно на примере французской и итальянской конституций 1946— 1947 годов. Так, даже после пятнадцати лет социалистического правления (в 1960 году) государственный сектор в Норвегии занимал меньшее место в экономике, чем в Западной Германии, отнюдь не склонной к национализации.

Что касается социалистических партий и рабочих движений, столь распространенных в Европе после войны, то они быстро приспособились к новому реформированному капитализму, поскольку из практических соображений не проводили своей собственной экономической политики, за исключением коммунистов, чья политика состояла в захвате власти, а затем следовании модели СССР. Прагматичные скандинавы оставили свой частный сектор нетронутым. Британское лейбористское правительство 1945 года также не предприняло никаких мер для его реформирования и проявило полное отсутствие интереса к планированию, что было весьма странно, особенно по сравнению с решительной плановой модернизацией, предпринятой несоциалистическим французским правительством. Левые фактически сосредоточили усилия на улучшении условий своих избирателей-рабочих и на социальных реформах, проводимых с этой же целью. Но поскольку у них не было ничего, кроме призывов к свержению капитализма (хотя ни одно социалистическое правительство не знало, как это сделать, и не пыталось осуществить), то для финансирования своих целей им оставалось лишь уповать на процветание капиталистической экономики. В сущности, их вполне устраивал реформированный капитализм, признающий важность лейбористских и социал-демократических устремлений. Одним словом, по разным причинам политики, чиновники и даже многие бизнесмены послевоенного Запада были убеждены, что о возврате к принципу невмешательства государства в экономику и к прежнему свободному рынку не могло быть и речи. Четко определенные политические задачи—полная занятость, сдерживание коммунизма, модернизация отсталой и разрушенной экономики — имели абсолютный приоритет и оправдывали вмешательство правительства в экономику. Даже режимы, преданные принципам политического и экономического либерализма, теперь могли и должны были осуществлять экономическую политику способами, некогда отвергавшимися ими как «социалистические». Именно так Великобритания и даже США управляли своей военной экономикой. Будущее было за экономикой смешанного типа. Однако бывали моменты, когда старые традиции фискальной умеренности, стабильной валюты и устойчивых цен все еще принимались во внимание, хотя уже и не являлись решающими. Начиная с 1933 года пугала инфля-Золотые годы 295

ции и финансового дефицита больше не отгоняли птиц с полей экономики, однако злаки на них все же росли.

Это были серьезные изменения. Именно они подвигли американского государственного деятеля, приверженца классического капитализма А. Гарри-мана в 1946 году сказать своим соотечественникам: «Люди нашей страны больше не боятся таких слов, как „планирование" (...) они признали тот факт, что правительство должно строить планы так же, как и отдельные граждане» (Metier, 1987, Р-129). Благодаря этим новым веяниям поборник экономического либерализма и американской экономики Жан Монне (i888—1979) перешел в лагерь страстных сторонников французского экономического планирования. Эти веяния превратили экономиста лорда Лайонела Роббинса, поборника свободного рынка, некогда защищавшего традиционный капитализм от Кейнса и читавшего лекции совместно с Хайеком в лондонской Школе экономики, в руководителя полусоциалистической британской военной экономики. В течение примерно тридцати лет существовало согласие, особенно в США, среди западных теоретиков и политиков, определявших, что должны делать остальные некоммунистические страны, а главное, чего они не должны делать. Все хотели роста производства, расширения международной торговли, полной занятости, индустриализации и модернизации, и все были готовы к обеспечению этих благ, если будет необходимо, с помощью систематического правительственного контроля и управления смешанной экономикой, а также с помощью сотрудничества с рабочим движением при условии, что оно не является коммунистическим. «Золотая эпоха» не стала бы золотой без согласия в том, что для выживания капитализма («свободного предпринимательства», как его больше любили именовать) * его нужно было спасать от себя самого.

Однако, хотя капитализм, безусловно, реформировал себя, следует провести четкое различие между общей готовностью сделать то, что до этого времени было просто немыслимо, и реальной эффективностью специфических рецептов, которые изобретали повара новой экономической кухни. Об этом сложно судить. Экономисты, как и политики, всегда склонны относить успех за

счет собственной дальновидности, а в «золотую эпоху», когда даже такие слабые экономики, как британская, развивались и процветали, казалось, имелось достаточно оснований для самолюбования. И все же взвешенная политика во многом добилась поразительных успехов. Например, в 1945— 1946 годах Франция осознанно вступила на путь экономического планирова­ния для модернизации своей промышленности. Такая адаптация советских

* Слово «'капитализм», как и «'империализм», н? употреблялось в публичном дискурсе, поскольку вызывало негативные ассоциации в общественном сознании. Только в начале ig/o-x годов появились политики и публицисты, гордо называвшие себя капиталистами, а с 1965 года журнал «Forbes», писавший о бизнесе, переиначив избитую фразу американских коммунистов, начал называть себя «орудием капитализма».

«Золотая эпоха»

идей к смешанной экономике капитализма оказалась весьма эффективной, поскольку с 1950 по 1979 год Франция, до этого бывшая символом экономического отставания, быстрее других экономически развитых государств (даже быстрее Германии) стала нагонять США по эффективности производства (Maddison, 1982, р. 46). Но предоставим экономистам, известным спорщикам, рассуждать о достоинствах, недостатках и эффективности экономической политики, проводимой различными правительствами (более всего ассоциировавшейся с именем Дж. Мейнарда Кейнса, умершего в 1946 году).

IV

Разница между общими замыслами и их конкретным воплощением особенно ясно обнаружилась в перестройке международной экономики, поскольку здесь уроки Великой депрессии (это выражение стало распространенным в 1940-е годы) хотя бы частично воплотились в конкретные институциональные преобразования. Лидерство США не вызывало сомнения. Вашингтон оказывал политическое давление, даже когда идеи и инициативы исходили от Великобритании, и там, где мнения расходились, как между Кейнсом и американским представителем Гарри Уайтом" в вопросе о новом Международном валютном фонде (МВФ), позиция США одерживала верх. По первоначальному плану либерального экономического порядка МВФ рассматривался в качестве составляющей новой системы международных отношений, основой которой должна была стать задуманная еще в годы войны Организа-' ция Объединенных Наций. Только после того, как исходная модель ООН не выдержала перегрузок «холодной войны», два международных института, созданные на основе соглашений в Бреттон-Вудс в 1944 году,— Всемирный банк и Международный валютный фонд (существующие до сих пор) —фактически стали инструментом американской политики. Они должны были способствовать развитию долгосрочных международных инвестиций и поддерживать стабильность валют, а также заниматься проблемами платежного баланса. Другие аспекты международной программы (в частности, контроль цен на сырьевые товары и поддержание полной занятости) не породили специальных учреждений и были внедрены лишь частично. Планировавшееся создание Всемирной торговой организации (ВТО) привело к выработке гораздо более скромного «Генерального соглашения о тарифах и торговле», призванного устранять торговые барьеры путем периодически повторяемых переговорных раундов.

* По иронии судьбы, Уайт впоследствии стал жертвой «охоты на ведьм» в США как предполагаемый секретный сторонник коммунистов.

Золотые годы

Одним словом, архитекторы «прекрасного нового мира», попытавшиеся учредить ряд новых институтов для воплощения своих планов, потерпели неудачу. В мире после окончания войны не было действенной международной системы многосторонней свободной торговли и платежей, а шаги, предпринятые Соединенными Штатами по ее созданию, потерпели неудачу через два года после окончания войны. Однако, в отличие от ООН, международная система торговли и платежей заработала, хотя и не так, как первоначально предполагалось. На практике «золотая эпоха» стала эпохой свободной торговли, свободного движения капитала и стабильной валюты, что соответствовало планам, составлявшимся в военное время. Без сомнения, это произошло в ос­новном благодаря подавляющему экономическому господству США и доллара, который тем лучше осуществлял функцию стабилизатора, что был привязан к определенному количеству золота. Однако эта система вышла из строя на рубеже 1960 — ig/o-x годов. Не следует забывать, что в 1950 году США принадлежало около 6о% основных производственных фондов развитых капиталистических стран и они производили около 6о% всей мировой продукции. Даже в расцвет «золотой эпохи» (1970) их основные производственные фонды составляли более 50% производственных фондов остальных развитых капиталистических стран, а производимая США продукция составляла почти половину их продукции (Armstrong, Glyn, Harrison, iggi, p. 151).

Кроме того, существовал страх перед коммунистами. Вопреки убежденности США, главным препятствием для международной свободной рыночной экономики являлись не протекционистские инстинкты иностранных государств, а сочетание традиционных высоких внутренних тарифов в самих США со стремлением к широкой экспансии американского экспорта, которую еще в военное время вашингтонские стратеги считали «необходимой для достижения полной и эффективной занятости» (Kolko. 1969, р. 13). Агрессивная экспансия явно имелась в планах амер жаьсгих высших должностных лиц сразу же после окончания войны. И только «холодная война» заставила их подумать о долгосрочной перспективе, убедив, что помогать своим будущим конкурентам развиваться как можно быстрее политически необходимо. Некоторые пытались даже доказать, что «холодная война» явилась главным двигателем мирового прогресса (Walker, 1993). Возможно, это преувеличение, однако небывало щедрая помощь в соответствии с «планом Маршалла», безусловно, помогла преобразованиям в государствах, использовавших ее по назначению (что систематически делали Австрия и Франция). Кроме того, американская помощь стала решающей в ускорении преобразований в Западной Германии и Японии. Впрочем, без сомнения, обе эти страны стали бы великими экономическими державами в любом случае. Сам факт, что, как побежденные страны, они не были самостоятельны в своей внешней политике, давал им преимущество, поскольку они должны были вкладывать лишь ми-

298

•<Золотая эпоха>

нимальные средства в черную дыру военных расходов. Тем не менее стоит задаться вопросом: что случилось бы с немецкой экономикой, если бы ее восстановление зависело от европейских государств, боявшихся ее возрождения? Насколько быстро произошло бы восстановление японской экономики, если бы США не решили превратить Японию в свою промышленную базу сначала во время корейской, а затем (после 1965 года) вьетнамской войны? Благодаря американскому финансированию промышленное производство в Японии с 1949 По 953 год увеличилось вдвое, и не случайно, что 1966— 1970 годы стали пиком экономического роста Японии, составлявшего не менее 14,6% в год. Роль «холодной войны», таким образом, не следует недооценивать, даже если долгосрочные экономические последствия вложения государствами значительных средств в развитие конкурентоспособных видов оружия наносили вред их экономике. В экстремальном случае СССР они, правда, стали роковыми. Однако даже США предпочитали наращивать свою военную мощь, несмотря на ослабление экономики.

Итак, экономическое развитие капиталистических стран зависело от экономического развития США. В мировой экономике почти не осталось факторов, препятствующих международному производству, и в этом смысле ситуация напоминала ту, которая отличала середину правления королевы Виктории, правда, за одним исключением: уровень международной миграции с трудом восстанавливался после застоя, воцарившегося между Первой и Второй мировыми войнами. Впрочем, отчасти это являлось оптическим обманом. Бум «золотой эпохи» питала не только рабочая сила из числа бывших безработных, но и широкие потоки внутренних мигрантов—из деревни в город (особенно из горных районов с неплодородной почвой), из бедных регионов в более богатые. Так, жители Южной Италии перекочевывали на фабрики Ломбардии и Пьемонта, а 400 тысяч тосканских издольщиков в течение двадцати лет покинули арендованные ими участки земли. Индустриализация Восточной Европы по существу стала таким процессом массовой миграции. Кроме того, некоторые из этих внутренних мигрантов на самом деле являлись международными мигрантами, хотя первоначально они прибыли в принимающую страну не в поисках работы, а как часть массового потока беженцев, изгнанных со своих территорий после 1945 года.

Однако примечательно, что в эпоху стремительного экономического роста и увеличивающейся нехватки рабочих рук правительства западного мира, на словах преданные экономической свободе, препятствовали свободной эмиграции. Даже в тех случаях, когда она была формально разрешена (как в случае жителей Карибских островов и других обитателей Британского Содружества, имевших право на жительство в Великобритании, поскольку по закону они являлись британскими подданными), с ней все равно боролись. Во многих случаях таким иммигрантам, в большинстве своем из менее развитых Золотые годы

средиземноморских стран, было разрешено только временное проживание, так что они могли быть легко репатриированы, хотя вступление в ЕЭС нескольких стран с высоким уровнем эмиграции (Италии, Испании, Португалии, Греции) сделало это более трудным. Тем не менее к началу ig/o-x годов около 7,5 миллиона людей мигрировали в развитые европейские страны (Potts, 1990, р. 146 — 147) • Даже в «золотую эпоху» иммиграция являлась для политиков больным вопросом. В трудные десятилетия после 1973 года она стала главной причиной резкого роста ксенофобии в европейском

обществе.

И все же мировая экономика «золотой эпохи» оставалась международной, а не транснациональной. Торговля между странами достигла небывалого уровня. Даже США, которые до Второй мировой войны в значительной степени находились на самообеспечении, с 1950 по 1970 год в четыре раза увеличили свой экспорт, а также, начиная с конца 195°'х годов, стали массовым импортером потребительских товаров. В конце 19бо-х годов они даже начали импортировать автомобили (Block, 1977, Р- *45)- Но, хотя индустриальные страны все более активно покупали и продавали продукцию друг друга, большая часть их экономической деятельности по-прежнему была сконцентрирована на родине. В расцвет «золотой эпохи» США экспортировали только около 8% своего внутреннего валового продукта и, что еще более удивительно, ориентированная на экспорт Япония лишь немногим больше (Marglin andSchor, p. 43, Table 2.2).

Тем не менее экономика становилась все более транснациональной, особенно с 19бо-х годов, т. е. развивалась система экономической деятельности, для которой государственная территория и государственные границы являются не основными преградами, а лишь осложняющими факторами. Формировалась такая мировая экономика, которая фактически не имеет четких пределов и точно определенной территориальной основы и которая сама задает рамки и пределы экономическим системам да;че очень больших и могущественных государств. В начале 1970-х годов такая транснациональная экономика превратилась в мощную мировую силу. Она продолжала развиваться, во всяком случае быстрее, чем раньше, во время кризисных десятилетий, начавшихся после 1973 года. Именно ее появление в значительной степени создало проблемы этих десятилетий. Безусловно, она шла рука об руку с расширяющейся интернационализацией. Между 1965 и 1990 годами мировые объе­мы продукции, шедшей на экспорт, удвоились (World Development, 1992, p. 235)-Очевидны были три аспекта этой транснационализации: транснациональные фирмы (более известные как транснациональные корпорации), новое международное разделение труда и рост офшорных финансовых потоков. Последнее являлось не только одной из ранних форм транснационализма, но также наглядно демонстрировало, как капиталистическая экономика может уходить от национального и любого другого контроля. зОО

«Золотая эпоха»

Термин «офшор» возник в 19бо-е годы для описания практики регистрации юридического адреса коммерческого предприятия на некоей, обычно малой и в финансовом отношении богатой территории, позволявшей предпринимателям уклоняться от уплаты налогов и других ограничений, налагаемых на них собственным государством. Это произошло потому, что в каждом серьезном государстве или территории, как бы ни были они привержены свободе получения прибыли, к середине двадцатого столетия сложилась определенная система контроля над легальным бизнесом в интересах населения. Однако путем сложного и хитроумного сочетания юридических лазеек в корпоративном и трудовом законодательстве некоторых малых территорий (Кюрасао, Виргинских островов, Лихтенштейна и т. д.) можно было творить чудеса при составлении балансового отчета фирмы, поскольку «суть офшора заключается в превращении огромного числа юридических лазеек в жизнеспособную и неконтролируемую корпоративную структуру» (Raw, Page and Hodgson, 1972, p. 83). По очевидным причинам к офшорной системе прибегали, в частности, при совершении финансовых сделок, хотя Панама и Либерия долгое время субсидировали своих политиков за счет доходов от регистрации торговых судов других стран, чьи владельцы находили свои законодательства слишком обременительными.

В какой-то период в 19бо-е годы маленькая хитрость позволила превратить в глобальный офшор и лондонское Сити—традиционный международный финансовый центр. Произошло это благодаря изобретению евровалюты, т. е. так называемых евродолларов. Доллары, хранящиеся на депозитах в неамериканских банках и не возвращаемые на родину, главным образом для того, чтобы обойти ограничения банковского законодательства США, стали доступным финансовым инструментом. Свободно обращающиеся доллары, скапливающиеся в колоссальных количествах вследствие роста американских вложений за рубежом и огромных политических и военных расходов американского правительства, создали основу для совершенно неконтролируемого глобального рынка краткосрочных займов, рост которого происходил очень быстро. Рынок евровалюты вырос примерно с 14 миллионов долларов в 1964 году до i6o миллиардов долларов в 1973 году и почти до 500 миллиардов долларов пять лет спустя, когда этот рынок стал главным механизмом переработки гигантских прибылей от продажи нефти, поскольку перед странами ОПЕК внезапно встала проблема их использования и инвестирования (см. ниже). США были первой страной, оказавшейся во власти мощных потоков свободного капитала, омывавших земной шар и

перетекавших из валюты в валюту в поисках быстрой прибыли. Со временем всем правительствам суждено было стать жертвами этих потоков, поскольку они теряли контроль над валютным курсом и мировой денежной массой. К началу iggo-x годов даже совместные действия, предпринятые банками крупных государств, не принесли результатов. Золотые годы

То, что фирмы, расположенные в одной стране, но работавшие в нескольких государствах, должны расширять свою деятельность, было естественно. Такие «многонациональные» корпорации не были новостью. Американские структуры подобного типа увеличили свои иностранные филиалы с 7,5 тысяч в 1950 году до более 23 тысяч в 1966 году, главным образом в Западной Европе и Западном полушарии (Spero, 1977, Р- 92). Их примеру все больше стали следовать фирмы из других стран. Немецкая химическая корпорация «Хехст», например, создала пу предприятий в 45 странах (почти все после 1950 года) (Frobel, Heinrichs, Kreye, 1986, Tabelle ША, p. 281 ff). Новизна заключалась только в масштабах деятельности этих транснациональных объединений. К началу к)8о-х годов американские транснациональные корпорации обеспечивали более чем три четверти экспорта своей страны и почти половину ее импорта; кроме того, подобные корпорации (как британские, так и иностранные) покрывали более чем 8о % британского экспорта (UN Transnational, 1988, р- 90).

С одной стороны, это как будто бы не относящиеся к делу цифры, поскольку главной функцией подобных корпораций являлось «расширение рынков за пределы государственных границ», т. е. стремление к независимости от государства и его территории. Многое из того, что статистика (которая все еще в основном собирается в разных странах отдельно) считает экспортом или импортом, на самом деле внутренний товарооборот в рамках транснационального объединения. В качестве примера можно привести «Дженерал Моторс», осуществлявшую свою деятельность в 40 странах. Все это, естественно, способствовало концентрации капитала — тенденции, известной еще со времен Карла Маркса. К 1960 году было уже подсчитано, что торговые сделки 2оо крупнейших фирм несоциалистического лагеря составляли 17% валового национального продукта этих стран, а к 1984 году они, как предполагалось, должны были достичь 26%*- Большинство таких транснациональных корпораций размещались в развитых государствах Например, 85% из 2оо лидеров базировались в США, Японии, Великобритании и Германии, а фирмы из и других стран осваивали оставшиеся рынки. Однако, несмотря на то что связи этих гигантов с их собственными правительствами были довольно тесными, к концу «золотой эпохи» такие компании едва ли можно было отождествлять с конкретным правительством или государством (по-видимому, исключение составляли японские и некоторые военные корпорации). Больше не являлось аксиомой утверждение магната из Детройта, впоследствии ставшего американским министром: «Что хорошо для „Дженерал Моторс", хорошо для США». Да и как это могло соответствовать действительности, когда опе-

* Такие оценки следует использовать с осторожностью, а лучше всего определять по ним лишь порядок величин.

з02

«Золотая эпоха>

рации таких компаний в родной стране были лишь операциями на одном из сотни рынков, как, например, в случае «Мобил Ойл», или на одном из 170 рынков, как в случае «Даймлер-Бенц»? Логика бизнеса заставляла международные нефтяные фирмы рассчитывать свою стратегию и политику в отношении собственной страны совершенно таким же способом, как в отношении Сау­довской Аравии или Венесуэлы, а именно с точки зрения прибылей и убытков, с одной стороны, и соотношения власти компании и правительства — с другой.

Тенденция коммерческих организаций (в основном пары десятков гигантов) осуществлять свои сделки, освободившись от контроля государства, стала еще более явной, когда промышленное производство сначала медленно, а затем все быстрее стало перемещаться из европейских и североамериканских стран, являвшихся зачинателями индустриализации и капиталистического развития. Эти страны оставались генераторами достижений «золотой эпохи». В середине i950'x годов развитые страны продавали друг другу около трех пятых своего промышленного экспорта, в начале 1970-х—три четверти. Но затем положение дел стало меняться. Развитые государства по-прежнему наращивали экспорт своих товаров, но, что более важно, страны третьего мира в значительных масштабах начали эксгортировать свою промышленную продукцию в развитые государства. По мере того как традиционные виды экспорта отсталых регионов приходили в упадок (за исключением природного топлива—после революции, произведенной ОПЕК), им пришлось приступить к индустриализации. С 1970 по 1983 год доля стран третьего мира в ми-

ровом промышленном экспорте, до этого постоянно находившаяся на уровне 5%, увеличилась более чем в два раза (Frobel et al, 1986, p. 200).

Таким образом, новое международное разделение труда начало разрушать старое. Во второй половине 19бо-х годов немецкая фирма «Фольксваген» создала заводы по выпуску автомобилей в Аргентине, Бразилии (три завода), Канаде, Эквадоре, Египте, Мексике, Нигерии, Перу, Южной Африке и Югославии. Новые отрасли промышленности, созданные в странах третьего мира, снабжали не только разросшиеся местные рынки, но и мировой рынок. Они могли делать это как с помощью экспорта продукции, производимой местной промышленностью (например, текстиля, большая часть производств которого к 1970 году уже переместилась из развитых стран в развивающиеся), так и благодаря включению молодых государств в транснациональный процесс промышленного производства.

Это явилось решающим новшеством «золотой эпохи», правда, своего расцвета оно достигло несколько позже. Ничего подобного не могло бы произойти, если бы не революция на транспорте и в средствах связи, в результате которой стало возможным и экономически привлекательным разделение произ­водства одного товара между, скажем, Хьюстоном, Сингапуром и Таиландом Золотые годы 3Л3

с аэродоставкой полуфабрикатов из одного из этих центров к другому и осу ществление централизованного контроля над всем процессом производства с помощью современных информационных технологий. Главные производи тели электроники включились в процесс глобализации с середины 19бо-х го дов. Производственные процессы теперь осуществлялись не в гигантских ан тарах единого предприятия, а по всему земному шару. Некоторые из фирл предпочитали экстерриториальные «зоны свободного производства» или оф шорные заводы, которые в это время начали распространяться главным об разом в бедных странах с дешевой, в основном молодой женской рабочей си лой, что стало еще одним из способов избежать контроля государства. Одш из первых таких центров, город Манаус, расположенный глубоко в джунгля; Амазонки, производил текстиль, игрушки, бумажные изделия и электронньк часы для американских, голландских и японских фирм.

Все это привело к весьма парадоксальным изменениям в политическом структуре мировой экономики. Когда ее операционной единицей стал зем ной шар, экономические системы национальных государств начали отсту пать под давлением возникших офшорных центров, в большинстве своен расположенных в небольших или совсем крошечных карликовых государст вах, число которых заметно увеличилось после краха старых колониальны: империй. К концу «короткого двадцатого века», по сведениям Всемирное банка, насчитывалась 71 экономическая система с населением менее 2,5 мил лиона (:8 из них имело население менее юо тысяч), т. е. две пятых от числ; всех политических образований, официально имеющих собственную эконо мику (World Development, 1992). До начала Второй мировой войны столь не значительные единицы считались экономическими курьезами, не способны ми претендовать на статус государств*. Разумеется, тогда, как и теперь, ОШ не были в состоянии защищать свою независимость в международных джунг лях, однако в «золотую эпоху- стало ясно, что такие государства могут про цветать не хуже, а иногда и лучше, чем большие национальные экономиче ские системы, оказывая услуги непосредственно мировой экономике. Отсгс да преуспеяние новых городов-государств (Гонконг, Сингапур) — расцве такой формы государственного устройства последний раз наблюдался в среА ние века; превращение небольших монархий Персидского залива в главны участников мирового инвестиционного рынка (Кувейт) и множество офшор ных прибежищ от законов государства.

Подобная ситуация способствовала увеличению этнических национала стических движений в конце двадцатого века, снабдив их неубедительным: аргументами в пользу жизнеспособности, например, независимой Корсик:

* Только в начале iggo-x годов древние карликовые государства Европы — Андорру, Лихте! штейн, Монако, Сан-Марино — стали рассматривать как потенциальных членов ООН.

304

«Золотая эпоха>.

или Канарских островов. Неубедительными, потому что единственным видом независимости, достигнутым в результате такого отделения территории, было сугубо политическое отделение от национального государства, с которым эти территории первоначально были связаны. Экономически отделение должно было почти наверняка сделать их более зависимыми от транснациональных корпораций, поскольку самым подходящим миром для таких гигантов

является мир, населенный карликовыми государствами или вообще лишенный государственности.

V

Было понятно, что промышленность переориентируется от высокооплачиваемого труда на низкооплачиваемый, как только это станет технически возможным и рентабельным, и открытие, что некоторые рабочие с темным цветом кожи бывают не менее профессиональными и образованными, чем белые рабочие, добавило преимуществ высокотехнологичным отраслям, размещающимся в странах третьего мира. Однако имелась еще более убедительная причина того, почему экономическому буму в «золотую эпоху» суждено было привести к перемещению производства на дальние расстояния от старых промышленных центров. Это было своеобразное «кейнезианское» сочетание экономического роста капиталистической экономики, основанной на массовом потреблении, с полной занятостью, высокой оплатой и прочной защищенностью рабочей силы.

Это сочетание являлось, как мы видели, политической конструкцией. Оно опиралось на эффективный политический консенсус левых и правых партий в большинстве западных стран, где экстремистские фашистские и ультранационалистические элементы были устранены с политической сцены Второй мировой войной, а левые радикалы—«холодной войной>:. Оно также основывалось на открытом или негласном соглашении между работодателями и рабочими организациями ограничивать требования рабочих пределами, не препятствующими прибылям, а также на перспективах получения высоких прибылей, достаточных, чтобы оправдать огромные капиталовложения, без которых стремительный рост производительности труда в «золотую эпоху» не мог бы быть достигнут. В шестнадцати самых промышленно развитых рыночных экономиках капиталовложения увеличивались на 4,5% в год, что примерно в три раза превышало рост капиталовложений с 1870 по 1913 год, даже принимая во внимание гораздо меньший рост инвестиций в Северной Америке, снижавший общие показатели (Maddison, 1982, Table 5.1, p. 96). Однако на деле это соглашение являлось трехсторонним, поскольку в нем были задействованы, формально или нет, правительства, координировавшие пе-Золотые годы

реговоры между трудом и капиталом, теперь обычно называвшимися (по крайней мере в Германии) «социальными партнерами». После окончания «золотой эпохи» эти соглашения начали подвергаться яростной критике со стороны догматиков свободного рынка, называвших их «корпоратизмом», — словом, вызывавшим полузабытые и неуместные в данном случае ассоциа­ции с межвоенным фашизмом.

Эти сделки были выгодны для всех договаривающихся сторон. Работодатели, которые не возражали против высокой заработной платы во время длительного бума, приносившего большие прибыли, приветствовали предсказуемость, упрощавшую перспективное планирование. Рабочие имели регулярные прибавки к заработной плате, дополнительные льготы и растущук щедрость «государства всеобщего благоденствия». Правительство получалс политическую стабильность, ослабление коммунистических партий (за ис-ключением Италии) и предсказуемые условия для управления макроэконо микой, к которому перешли теперь все государства. Экономики промышлен но развитых капиталистических стран процветали хотя бы потому, что впер вые (за пределами Северной Америки и, возможно, Австралии) экономик* массового потребления возникла на базе полной занятости и постоянно уве личивающихся реальных доходов, подкрепляемых социальным обеспечени ем, которое выплачивалось вовремя благодаря растущим государственный доходам. В счастливые 1960-6 годы некоторые неосмотрительные правитель ства заходили настолько далеко, что гарантировали безработным (которыз тогда было немного) пособие, составляющее 8о% их бывшей зарплаты.

До конца 19бо-х годов политика «золотой эпохи» отражала такое положе ние дел. После войны повсюду появились убежденные реформистские прави тельства: в США состоявшие из последователей Рузвельта, а в странах, прини мавщих участие во Второй мировой войне (за исключением оккупированное Западной Германии, в которой до 1949 гоДа не существовало ни независимы: институтов власти, ни выборов), социал-демократические или социалиста ческие. До 194? года в них входили даже коммунисты. Радикализм времен Со противления повлиял и на возникавшие консервативные партии (западно германские христианские демократы вплоть до 1949 года считали, что капи тализм неприемлем для Германии (Leaman, 1988) или, по крайней мере, иде вразрез с ее курсом). А британские консерваторы поддерживали реформ! лейбористского правительства, образованного в 1945 году. Однако, как ни странно, реформизм вскоре сдал свои позиции, чего нель зя сказать о стремлении к

согласию. Великим бумом 1950-х годов почти пс всеместно руководили правительства умеренных консерваторов. В США ( 1952 года), в Великобритании (с 1951 года), во Франции (за исключением кс ротких эпизодов коалиционного правительства), в Западной Германии, Итг лии и Японии левые были полностью отстранены от власти, хотя Скандинг

306

«Золотая эпоха»

(ия осталась социал-демократической. Социалистические партии также сохранились в коалиционных правительствах других малых государств. От-тупление левых произошло не потому, что они утратили поддержку масс. ]оциалисты пользовались большой популярностью, а коммунисты во Фран-деи и Италии являлись главной партией рабочего класса*. Также это отсту­пи ние не было связано с последствиями «холодной войны», за исключением, возможно, Германии, где социал-демократическая партия не проявляла должной озабоченности проблемой немецкого единства, и Италии, где со-щалисты оставались союзниками коммунистов. Все западные партии, кроле коммунистов, были убежденными противниками Советов. Сам дух эконо­мического подъема не способствовал левым. Это было неудачное время для геремен. В 1960-6 годы центр тяжести этого консенсуса сместился влево; частично, юзможно, благодаря все большему отступлению экономического либерализма под натиском кейнезианских методов даже у таких противников коллективизма, как Бельгия и Западная Германия. Кроме того, престарелые джентльмены, руководившие стабилизацией и возрождением капиталистической :истемы, ушли с политической с сцены: Дуайт Эйзенхауэр (р. 1890)—в 1960 тогу, Конрад Аденауэр (р. 1876) —в 1965, Гарольд Макмиллан Ср. 1894)—в 1964. i конце концов ушел (1969) даже великий генерал де Голль (р. 1890). Происходило омоложение политики. Годы наибольшего подъема «золотой эпохи» фактически оказались столь же благоприятными для умеренных левых, опять юшедших в правительства многих западноевропейских стран, насколько .950-е годы были неблагоприятны для них. Отчасти это смещение влево про-13ошло благодаря изменениям во взглядах избирателей, как было в Западной 'ермании, Австрии и Швеции. Оно явилось предвестником еще более рез-сих изменений, произошедших в 1970-6 и начале 198о-х годов (наивысшей точки популярности в это время достигли французские социалисты и италь-гнские коммунисты), но в основном избирательные системы почти не менялись.

Тем не менее прослеживается явная параллель между поворотом влево и гамыми значительными национальными достижениями десятилетия, а имен-io возникновением «государств всеобщего благоденствия» в буквальном зна-1снин слова, т. е. государств, в которых расходы на социальное обеспечение .поддержание дохода, здравоохранение, образование и т. д.) стали самой юлыпой долей государственных расходов, а люди, занятые в сфере социаль-

Однако в электоральном плане все левые партии находились в меньшинстве, хотя и внуши-»едьном. Максимальный процент голосов (48,8%), завоеванный такой партией, получили на вы-юрах 1951 года британские лейбористы, причем благодаря причудам британской избирательной :истемы и по иронии судьбы эти выборы выиграли консерваторы, набравшие немного меньше

'ОЛОСОВ.

Золотые годы

ного обеспечения, составили самую большую группу всех государственных служащих (в середине i9?o-x годов в Великобритании они составляли 40%, в Швеции — 47%) (Therborn, 1983)- Первые такие «государства всеобщего благоденствия» появились около 1970 года. Конечно, уменьшение военных расходов в период разрядки автоматически увеличило долю расходов на социальное обеспечение, однако пример США показывает, что имели место и реальные изменения. В 1970 году, в разгар вьетнамской войны, число школьных служащих в США впервые намного превысило число «персонала военной и гражданской защиты» (Statistical History 1976, II, p. 1102, 1104, л41). К концу i97o-x годов все развитые капиталистические государства превратились в «государства всеобщего благоденствия», причем шесть из них тратили более 6о% всех государственных расходов на социальное обеспечение (Австралия, Бельгия, Франция, Западная Германия, Италия, Нидерланды). После окончания «золотой эпохи» это стало причиной серьезных проблем. Между тем политика «развитых рыночных экономик» была спокойной, если не сказать «сонной». О чем можно было волноваться, кроме коммунизма, страха перед ядерной войной и кризисами, вызванными имперской деятельностью за рубежом, как, например, суэцкая авантюра 1956 года, затеянная Великобританией, алжирская война, развязанная Францией (i954 — 1961) и, после 1965 года, вьетнамская война, которую вели США? Именно поэтому резкая, охватившая многие страны мира вспышка студенческого радикализма в 1968 году застала политиков врасплох. Это был знак, что равновесие «золотой эпохи» больше не может сохраняться. В экономическом

отношении этот баланс зависел от корреляции междз ростом эффективности производства и заработков, поддерживавшей ста бильность прибылей. Снижение роста производительности и/или непропор циональный подъем зарплаты могли закончиться дестабилизацией. Это за висело от показателя, отсутствие которого столь драматично проявилось i период между Первой и Второй мировыми войнами, — баланса между pocroiv выпуска продукции и способностью потребителей покупать ее. Для того что бы рынок оставался жизнеспособным, заработная плата должна была расп-достаточно быстро, однако не слишком, чтобы это не сказывалось на прибы лях. Но как контролировать заработную плату в эпоху сокращения примене ния труда или, ставя вопрос иначе, как контролировать цены во время стре мительно растущего спроса? Как, другими словами, уменьшить инфляции или, по крайней мере, держать ее в определенных границах? Наконец, нель зя забывать о том, что «золотая эпоха» зависела от подавляющего политиче ского и экономического господства США, которые являлись (иногда об это» даже не думая) стабилизатором и гарантом мировой экономики.

В ходе гдбо-х годов во всем этом стали чувствоваться признаки износа ] утомления. Гегемония США пошла на спад. С каждым их промахом разруша

308

-. 'Золотая эпоха>

лась основанная на золотом долларе мировая монетарная система. В некоторых странах имели место признаки спада производительности труда, а также наблюдались признаки того, что огромный запас внутренних мигрантов, питавших промышленный бум, близок к истощению. За прошедшие двадцать лет выросло новое поколение, для которого трудности межвоенных лет — массовая безработица, социальная незащищенность, скачущие цены—были историей, а не частью их жизненного опыта. Они согласовывали свои ожидания только с опытом своей возрастной группы, т. е. с опытом полной занятости и продолжающейся инфляции (Friedman, 1968, р. и). Какими бы ни были конкретные ситуации в конце гдбо-х годов, стимулировавшие бурный рост заработной платы по всему миру (сокращение рабочей силы, усилия, повсюду предпринимаемые работодателями для сдерживания роста реальной заработной платы, и, как во Франции и Италии, массовые студенческие волнения), все они основывались на заключении, сделанном поколением трудящихся, привыкшим иметь постоянную работу, которое состояло в том, что долгожданные регулярные повышения заработной платы, с таким трудом отвоеванные профсоюзами, на самом деле оказывались гораздо меньше, чем можно было выжать из рынка. Наблюдался или нет возврат к классовой борьбе в этом осознании рабочими рыночных реалий (как полагали многие из «новых левых» после 1968 года), неизвестно, однако нет сомнения в том, что произошла резкая смена настроений от умеренных и спокойных переговоров по зарплате, имевших место до 1968 года, до непримиримости последних лет «золотой эпохи».

Поскольку это имело прямое касательство к работе экономики, изменение настроения рабочих было гораздо более важно, чем массовые вспышки студенческого недовольства в конце 19бо-х годов, хотя студенты предоставляли средствам массовой информации гораздо более драматичный материал, а комментаторам гораздо больше пищи для рассуждений. Студенческие восстания были явлением вне экономики и политики, мобилизовавшим определенную небольшую группу населения, пока еще не игравшую значительной роли в общественной жизни и, поскольку большинство членов этой группы еще училось, далекую от экономики и принимавшую в ней участие разве что в качестве покупателей дисков с записями рока, а именно — молодежь среднего класса. Культурное влияние этой группы было гораздо значительнее политического, оказавшегося скоротечным, в отличие от аналогичных движений в государствах третьего мира и странах с диктаторскими режимами. Тем не менее студенческие волнения явились предупреждением поколению, которое почти верило, что окончательно и навсегда решило проблемы западно-го общества. Главные произведения реформизма «золотой эпохи»—«Будущее социализма» Кросланда, «Общество изобилия» Дж. К. Гэлбрайта, «За пределами общества изобилия» Гуннара Мирдала и «Конец идеологии» Дэниела Бел-Золотые годы

ла, которые все были написаны между 1956 и 1960 годами, исходили из допущения, что имеет место все увеличивающаяся внутренняя гармония общества, теперь в основе своей являющегося удовлетворительным, и усовершенствовать его (если это требуется) следует, опираясь на экономику организованного социального согласия. Однако этому согласию не суждено было пережить 19бо-е годы. Поэтому 1968 год не был ни началом, ни концом, а стал лишь сигналом. В отличие от резкого

повышения заработной платы, разрушения в 1971 году международной финансовой системы, основанной на Бреттновудском соглашении 1944 года о послевоенной валютной системе, товарного бума 1972 — 1973 годов и нефтяного кризиса ОПЕК в 1973 году, этот год почти не упоминается при объяснениях историками экономики причин окончания «золотой эпохи». Ее конец не явился полной неожиданностью. Экономический подъем в начале 1970-х годов, сопровождавшийся быстрым ростом инфляции, массовым увеличением мировых денежных запасов на фоне обширного американского дефицита, приобрел лихорадочный характер. Выражаясь на жаргоне экономистов, произошел «перегрев» системы. За двенадцать месяцев с июля I972 года реальный валовой внутренний продукт в странах Организации экономического сотрудничества и развития вырос на 7)5%)а реальное промышленное производство — наю%. Историки, помнившие, как закончился великий бум середины Викторианской эпохи, должно быть, удивлялись, почему эта система не пошла вразнос. Они имели на то основания, хотя я не думаю, что кто-либо предсказывал резкий спад, произошедший в 1974 году, поскольку, хотя валовой национальный продукт развитых индустриальных стран действительно резко упал (впервые после войны), люди все еще оперировали понятиями 1929 года в отношении экономических кризисов и не видели в этом признаков катастрофы. Как обычно, первой реакцией потрясенных со­временников стали поиски неких особых причин резкого прекращения подъема, «нагромождения непре, инадениых ж удач, лоследствия которых наложи-лксь на определенные ошибки, коих можно было избежать», цитируя ОЭСР (МсСтскеп, 1977, Р- *4)- Более простодушные считали главной причиной зла нефтяных шейхов ОПЕК. Историкам, относящим основные изменения в конфигурации мировой экономики на счет невезения и непредвиденных случайностей, которых можно было избежать, следует пересмотреть свои взгляды. Дело в том, что мировая экономика не восстановила своего роста после этого краха. Эпоха закончилась. Десятилетиям после 1973 года суждено было снова стать кризисными.

«Золотая эпоха» утратила свою позолоту. Тем не менее она, безусловно, начала и в большой степени осуществила самую яркую, быструю и всеобъемлющую революцию в развитии мировых событий, чему имеются исторические свидетельства. К этому мы теперь и обратимся.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Социальная революция 1945—1990 годов

ЛИЛИ: Бабушка рассказывала нам о депрессии. Ты тоже можешь прочитать об этом.

РОЙ: Нам все время говорят, что мы должны радоваться, имея еду и все такое, потому что в

тридцатые годы люди голодали и не имели работы.

БЕККИ: У меня никогда не было депрессии, так что она меня совсем не волнует.

РОЙ: После того что мы услышали, не хстел бы я жить в то время. БЕККИ: Но ведь ты и не

живешь в то время.

Studs Terkel, «Hard Times» (1970, p. 22—23)

Когда [генерал де Голль] пришел к власти, во Франции был миллион телевизоров (...) Когда он

ушел в отставку, их было десять миллионов (...) Государство— это всегда шоу-бизнес. Но

вчерашнее театральное государство было совсем другим, чем телевизионное государство

сегодняшнего дня.

Regis Debray (i994, p. 34)

I

Если люди сталкиваются с тем, к чему не были подготовлены опытом прошлой жизни, то ищут

слова для обозначения этого неизвестного явления, даже когда не могут ни классифицировать, ни

понять его. Какое-то время в третьей четверти двадцатого века это происходило с некоторыми

западными интеллектуалами. Ключевым словом стала маленькая приставка «после-», в основном

используемая в своей латинизированной форме «пост-» перед любым из многочисленных

терминов, в течение нескольких поколений применявшихся для обозначения ментальной

территории двадцатого века. Мир и его актуальные составляющие стали постиндустриальными,

постимперски-

Социалъная революция 1945—1990 годов 311

ми, постмодернистскими, постструктуралистскими, постмарксистскими, постгутенберговскими и

т. п. Так же как и похороны, эти приставки официально признавали смерть, не означая никакой

согласованности и уверенности в вопросе о природе жизни после смерти. Именно в таком виде

самое бурное, драматичное и всеобъемлющее социальное преобразование в истории человечества

достигло сознания современников. Это преобразование и является предметом настоящей главы.

Новизна этого преобразования заключается в его быстроте и всемирном характере. Правда, развитые страны мира, т. е. центральная и западная часть Европы и Северной Америки, уже долгое время жили в мире постоянных изменений, технических преобразований и культурных новшеств. Для них революционные преобразования означали ускорение и интенсификацию дви­жения, к которому они в принципе успели привыкнуть. В конце концов, жители Нью-Йорка середины 1930-х годов уже могли видеть небоскреб, «Эмпайр стейт билдинг» (i934), остававшийся самым высоким зданием в мире вплоть до 1970-х годов, да и тогда его рекорд был превзойден лишь на скромные тридцать метров. Даже в развитых странах потребовалось некоторое время для того, чтобы заметить, и еще более длительный период, чтобы оценить, масштаб изменений, вызванных переходом количественного материального роста в качественные сдвиги в жизни людей. Однако для большей части земного шара эти изменения стали не только стремительными, но и сейсмическими. Для 8о% человечества средневековье закончилось внезапно в 1950-6 годы, хотя осознание этого пришло не раньше 19бо-х годов.

Во многом те, кто жил в эпоху этих преобразований, сразу не могли осознать всего их значения, поскольку ощущали их постепенно, так как изменения в жизни отдельных людей, какими бы резкими они ни были, не воспринимаются как революционные. Разве решение сельских жителей искать работу в городе означало для ни,: более кардинальное преобразование, чем для граждан Великобритании или Германии во время двух мировых войн решение поступить в армию или на работу в какой-нибудь отрасли военной экономики? Изначально они не собирались менять свой образ жизни навсегда, даже если в результате это и произошло. Глубину изменений можно оценить, лишь глядя на прошедшую эпоху через призму лет. Подобные изменения смог оценить автор этих строк, сравнив Валенсию начала igSo-x годов с Валенсией 1950-х, когда он побывал там впервые. Как был растерян сицилийский крестьянин, местный Рип Ван Винкль (бандит, находившийся в тюрьме с середины 1950-х годов), когда он вернулся в окрестности Палермо, ставшего неузнаваемым в результате разрастания городской недвижимости. «Там, где раньше росли виноградники, теперь одни палаццо»,—сказал он мне, недоверчиво покачав головой. В действительности быстрота изменений была такова, что исторические периоды можно было измерять даже меньшими отрезками вре-312 «Золотая эпоха»

мени. Менее десяти лет (1962—1971) отделяло тот Куско, в котором за пределами города большинство индейских мужчин все еще носили традиционную одежду, от Куско, в котором значительная их часть одевалась в чало, т. е. по-европейски. В конце 1970-х годов владельцы ларьков на продуктовом рынке в мексиканской деревне уже производили расчеты с помощью японских карманных калькуляторов, о которых в начале десятилетия здесь еще не знали. Нет такого способа, которым бы читатели (еще не старые и достаточно мобильные, чтобы наблюдать подобное движение истории начиная с 1950-х годов) могли повторить свой опыт, хотя уже с 19бо-х годов, когда молодые жители Запада обнаружили, что путешествовать по странам третьего мира не только возможно, но и модно, для того чтобы наблюдать за мировыми преоб­разованиями, не нужно было ничего, кроме пары любопытных глаз. Но историки не могут довольствоваться плодами воображения и рассказами, какими бы красочными и подробными они ни были. Им требуются точные определения и расчеты.

Наиболее ярким и имевшим далеко идущие последствия социальным изменением второй половины двадцатого века, навсегда отделившим нас от прошлого мира, явилось исчезновение крестьянства, поскольку начиная с эпохи неолита большинство человеческих существ жили за счет обрабатывания земли, скотоводства и рыболовства. На протяжении большей части два­дцатого века крестьяне и фермеры оставались значительной частью работающего населения даже в промышленно развитых странах, за исключением Великобритании. В 193<>е годы, когда автор этих строк был студентом, отсутствие признаков постепенного исчезновения крестьянства еще служило аргументом против предсказания Карла Маокса о его исчезновении. Накануне Второй мировой войны существовала лишь одна промышленно развитая страна, помимо Великобритании, где в сельском хозяйстве и рыболовстве было занято менее 2о% населения. Этой страной была Бельгия. Даже в Германии и США, величайших индустриальных державах, где число сельских жителей действительно постоянно сокращалось, оно все еще составляло около четверти всего населения; во Франции, Швеции и Австрии—от 35 до 40%. Что касается отсталых аграрных стран Европы—например, Болгарии и Румынии,— то там около четырех из каждых пяти жителей обрабатывали землю. Рассмотрим то, что произошло в третьей четверти двадцатого века. Возможно, не так уж и странно, что

к началу igSo-x годов из каждых ста британцев или бельгийцев сельским хозяйством занимались менее трех человек, так что среднему британцу в повседневной жизни было гораздо легче столкнуться с человеком, который некогда обрабатывал землю в Индии или Бангладеш, чем с фермером из Соединенного Королевства. Численность сельского населения США снизилась до такого же соотношения, но, учитывая устойчивость этой тенденции, данное обстоятельство было не столь удивительно, как тот

Социальная революция 1945—*990 годов 3-1-3

факт, что эта тонкая прослойка была в состоянии обеспечить США и остальной мир огромными запасами продовольствия. Мало кто в 4о-е годы двадцатого века ожидал, что к началу igSo-x годов не останется ни одной страны к западу от «железного занавеса», в которой в сельском хозяйстве было занято более ю% населения, за исключением Ирландской Республики (где эта цифра была лишь немного выше), Испании и Португалии. Однако тот факт, что в Испании и Португалии число людей, занятых в сельском хозяйстве, в 1950 году составлявшее почти половину населения, через тридцать лет уменьшилось до 14,5 и 17,6% соответственно, говорит сам за себя. После 1950 года за двадцать лет крестьянство в Испании сократилось вдвое, то же самое произошло в Португалии за двадцать лет после 1960 года (ILO, 1990, Table 2А; РАО, 1989).

Эти цифры впечатляют. В Японии, например, число фермеров уменьшилось с 52,4% в 1947 году до 9% в 1985. В Финляндии (возьмем реальную историю, известную автору) девушка, родившаяся в семье фермера, которая в первом браке тоже была женой фермера и трудилась вместе с ним на земле, смогла задолго до достижения среднего возраста стать интеллектуал кой, свободной от национальных предрассудков, и сделать политическую карьеру. Зимой 1940 года, когда ее отец погиб во время войны с Россией, оставив жену и ребенка жить за счет принадлежащего им фермерского хозяйства, 57% финнов являлись фермерами и лесорубами. Когда ей исполнилось сорок пять, их осталось менее ю%. В подобных обстоятельствах вполне естественно, что многие финны, начав с крестьянского труда, заканчивали свой путь совершенно иначе. Предсказание Маркса, что индустриализация уничтожит крестьянство, наконец явно воплощалось в жизнь в странах с бурно развивающейся промышленностью, однако резкое уменьшение населения, занятого в сельском хозяйстве в отсталых странах, было совершенно неожиданным. В то время когда полные надежд молодые члены левых партий цитировали Мао Цзэдуна, говорившего о победе революция в результате борьбы миллионов сельских тружеников против окружавших их городских цитаделей, эти миллионы покидали свои деревни и переселялись в город. В Латинской Америке за двадцать лет число крестьян сократилось вдвое в Колумбии (1951—1973), Мексике (1960—1980) и немного меньше в Бразилии (1960—1980). Примерно на две трети оно снизилось в Доминиканской Республике (1960—1981), Венесуэле (i96i—1981) и на Ямайке (1953—1981). Во всех этих странах, за исключением Венесуэлы, в конце Второй мировой войны крестьяне составляли половину или даже абсолютное большинство всего занятого населения. Однако уже в i970-e годы в Латинской Америке (за вычетом карликовых государств вокруг Панамского перешейка и Гаити) не осталось ни одной страны, где крестьяне не составляли бы меньшинства. Сходной была ситуация и в государствах исламского мира. Только за тридцать с небольшим лет в Алжире доля крестьян-

314

•<Золотая эпоха*

ского населения сократилась с 75 ДО 2о%, в Тунисе—с 68 до 23%. В Марокко за десять лет

(1971—1982) крестьяне перестали составлять большинство населения, хотя их число уменьшилось

не столь резко. В Сирии и Ираке в середине 195°~х годов крестьяне все еще составляли половину

населения. В течение последующих двадцати лет в Сирии это количество сократилось вдвое, в

Ираке—более чем на треть. В Иране число сельского населения с 55% в середине 1950-х годов

упало до 29 % к середине ipSo-x.

Между тем крестьяне аграрных стран Европы тоже прекращали обрабатывать землю. К1980 году

даже старейшие оплоты крестьянского земледелия на востоке и юго-востоке этого континента

имели не более трети рабочей силы, занятой в сельском хозяйстве (Румыния, Польша, Югославия,

Греция), а некоторые и значительно меньше — в частности, Болгария (16,5% в 1985 году). Лишь

одна цитадель крестьянства оставалась в окрестностях Европы и Ближнего Востока—Турция, где

количество крестьян сократилось, однако в середине 1980-х годов все еще составляло абсолютное

большинство.

Только в трех регионах земного шара по-прежнему преобладали поля и деревни: в Африке к югу

от Сахары, в Южной и Юго-Восточной Азии и Китае. Лишь в этих регионах все еще можно было

найти страны, которые сокращение крестьянства явно обошло стороной и где оно на протяжении бурных десятилетий оставалось стабильной частью населения — более 90% в Непале, около 70 % в Либерии, около 6о % в Гане и даже (что удивительно) примерно 70% в Индии после двадцати пяти лет независимости. Правда, к 1981 году число крестьян здесь немного уменьшилось (66,4%). Хотя эти регионы с преобладающим сельским населением все еще составляли половину человечества, даже в них под напором экономических инноваций начали происходить раз­рушительные изменения. Крепкий аграрный массив Индии был окружен странами, крестьянское население которых быстро уменьшалось: Пакистаном, Бангладеш и Шри-Ланкой, где крестьяне давно уже перестали составлять большую часть населения, так же как в 1980-6 годы в Малайзии, на Филиппинах и в Индонезии и, конечно, в новых индустриальных государствах Восточной Азии—на Тайване и в Южной Корее, где еще в 1961 году в сельском хозяйстве было занято более 6о % населения. Кроме того, в Африке преобладание крестьянства в нескольких южных странах в определенном отношении являлось иллюзией. Сельское хозяйство, в котором большей частью были заняты женщины, составляло лишь видимую сторону экономики, которая на самом деле держалась на денежных переводах от мужчин, мигрировавших в города с белым населением и в шахты, расположенные на юге.

Странность этого массового тихого исхода с земли на самой большой в мире материковой территории и еще больше на ее островах * заключается в том,

* Около трех пятых всей суши земного шара, не считая ненаселенного материка Антарктики. Социальная революция 1945 — *99° годов

что он только отчасти явился следствием технического прогресса, во всяком случае в бывших аграрных регионах. Как мы уже видели (см. главу 9), про-мышленно развитые страны, за одним или двумя исключениями, превратились в главных поставщиков сельскохозяйственной продукции на мировой рынок, причем это происходило на фоне постоянного сокращения их сельского населения, порой составлявшего крайне малую долю всех работающих. Такой эффект достигался за счет небывалых капиталовложений в производство. Наиболее наглядно это проявлялось в том количестве оборудования, которое фермер в богатых и развитых странах имел в своем распоряжении. Подобное положение дел воплотило в жизнь самые смелые мечты о сплошной механизации сельского хозяйства, вдохновлявшие символических трактористов в распахнутых на мускулистой груди рубашках, улыбавшихся с пропагандистских плакатов молодой республики Советов. Советское сельское хозяйство, увы, не смогло дожить до реализации этих замыслов. Не столь заметными, но в равной мере значимыми стали все более впечатляющие достижения сельскохозяйственной химии, биотехнологии и селективного улучшения пород животных. Обладая подобными достижениями, сельское хозяйство больше не нуждалось ни в рабочих руках, без которых раньше нельзя было собрать урожай, ни в большом числе постоянных фермерских семей и их работников. А там, где они требовались, в результате развития транспорта отпала необходимость их постоянного проживания в деревне. Так, в 1970-6 годы скотоводы Пертшира (Шотландия) нашли более выгодным приглашать стригалей из Новой Зеландии на короткий сезон стрижки, который, естественно, не совпадал с сезоном стрижки в Южном полушарии. Бедные регионы мира сельскохозяйственная революция тоже не обошла стороной, хотя проявилась она здесь и в меньшей степени. Конечно, если бы не ирригация и не «зеленая революция» * (хотя отдаленные последствия и того и другого непредсказуемы), огромные территории Южной и Юго-Восточной Азии не смогли бы прокормить свое быстро увеличивающееся население. Однако в целом страны третьего мира и часть стран «второго мира» (включая социалистические) больше не могли прокормить сами себя, не говоря уже о производстве излишков, ожидаемом от аграрных стран. В лучшем случае они могли сосредоточиться на выращивании специализированных экспортных культур для рынков развитых стран. При этом их крестьяне, когда они не покупали дешевых излишков экспортных продуктов с Севера, продолжали обрабатывать землю старым ручным способом. Не существовало веских причин, по которым они должны были оставить сельское хозяй-

* Систематическое внедрение в странах третьего мира новых сортов высокоурожайных культур, выращенных по специально разработанным методикам, в основном ведет начало с 19бо-х годов.

316

«Золотая эпоха»

ство, где требовался их труд, за исключением, возможно, демографического взрыва, последствием которого, как правило, становится истощение земли. Однако те регионы, в которых наблюдался отток крестьянства, как правило, были малонаселенными (как в Латинской Америке) и зачастую

имели открытые границы, к которым небольшая часть сельского населения мигрировала в качестве скваттеров и свободных поселенцев, зачастую создавая политическую основу для повстанческих движений (как произошло в Колумбии и Перу). Напротив, азиатские регионы, в которых крестьянство обеспечивало себя лучше всего, возможно, являлись самой густонаселенной зоной в мире с плотностью населения от 250 до 2ооо человек на квадратную милю (средняя цифра для Южной Америки — 42,5 человека на квадратную милю).

Отток населения из сельской местности означает его приток в город. Мир во второй половине двадцатого века стал урбанизированным, как никогда ранее. К середине lySo-x годов 42 % его населения жило в городах и, если бы не огромное количество крестьян в Китае и Индии, составлявших три четверти всего сельского населения Азии, городское население земного шара превысило бы размеры сельского (Population, 1984, р. 214}. Но даже в традиционных аграрных центрах люди перебирались из деревень в города, особенно в большие. С1960 по 1980 год городское население Кении удвоилось и к 1980 году достигло 14,2%; при этом почти шесть из каждых десяти городских жителей теперь жили в Найроби, в то время как двадцать лет назад их было только четверо из десяти. В Азии многомиллионные города разрастались как на дрожжах, особенно столицы. Сеул, Тегеран, Карачи, Джакарта, Манила, Нью-Дели, Бангкок —население этих столиц в 1980 году насчитывало от 5 ДР 8,5 миллиона жителей, а к 2ооо году ожидалось увеличение до го—13 миллионов (в 1950 году население ни одной из них, кроме Джакарты, не превышало 1,5 миллиона) (World Resources, 1986]. Фактически самые большие городские агломерации в конце ipSo-x годов находились в странах третьего мира: Каир, Мехико-Сити, Сан-Паулу и Шанхай, население которых исчислялось восьмизначными цифрами. Как ни парадоксально, но в то время как развитые страны оставались гораздо более урбанизированными, чем отсталые (за исключением некоторых частей Латинской Америки и исламской зоны), их собственные гигантские города постепенно размывались. Они достигли своего расцвета в начале двадцатого века, до того как переселение на окраины и в пригороды не стало набирать скорость и старые центры больших городов по вечерам не начали напоминать опустевшие муравейники, когда рабочие, владельцы магазинов и искатели развлечений расходились по домам. В то время как с 1950 года за тридцать лет население Мехико увеличилось почти в пять раз, Нью-Йорк, Лондон и Париж медленно сползали к нижнему краю списка самых больших столиц мира. Социальная революция 1945 — *990 годов

Однако странным образом старый и новый мир постепенно шли навстречу друг другу. Типичный «большой город» развитого мира состоит из связанных между собой городских поселений, сходящихся главным образом в центре или в административном и деловом районах, которые легко узнать с воздуха по высотным зданиям и небоскребам, за исключением мест, где, как в Париже, строительство таких зданий не разрешено ". Их взаимосвязь, а также сокращение общественных средств передвижения под натиском частных автомобилей продемонстрировала начавшаяся в 19бо-х годах новая революция в общественном транспорте. Никогда, начиная со строительства первого трамвая и первых линий метро в конце девятнадцатого века, не было построено так много новых тоннелей и скоростных систем сообщения с пригородами—это происходило повсеместно, от Вены до Сан-Франциско, от Сеула до Мехико. В то же самое время продолжался отток из старых центров городов, поскольку в большинстве пригородных районов создавались свои собст­венные торговые и развлекательные центры по образцу американских торговых пассажей. С другой стороны, большие города в странах третьего мира, отдельные части которых тоже связывали воедино системы общественного транспорта (обычно устаревшего и плохо выполнявшего свою функцию), а также множество разбитых частных автобусов и маршрутных такси, являлись разобщенными и лишенными четкой структуры. Это происходило потому, что упорядочить жизнь го или 2о миллионов человек крайне сложно, особенно если добрая половина составляющих эти города кварталов прежде была барачными поселками, основанными на пустырях группами скваттеров. Население таких городов может тратить несколько часов в день на поездку до места работы и обратно (поскольку постоянная работа для них очень важна), а также совершать столь же долгие путешествия к местам публичных зрелищ, например на стадион «Маракана» "двести тысяч мест), где жители Рио-де-Жанейро поклоняются божеству под названием «футбол». В целом же крупные города Старого и Нового Света все больше становились скоплениями номинально или, как в случае Запада, зачастую официально автономных районов (правда, на процветающем Западе на окраинах городов было гораздо больше зелени, чем на перенаселенных и нищих Востоке и Юге). В то время как в трущобах и барачных поселках люди жили в соседстве с крысами и тараканами, нейтральная полоса между городом и деревней в

странах развитого мира была заселена дикой фауной: ласками, лисами и енотами.

* Подобные высокие здания (естественное следствие высоких цен на землю в центральных районах) до 1950-х годов были крайне редки. Нью-Йорк фактически являлся единственным исключением. Их распространение началось с igfco-x годов, и даже в таком малоэтажном и децентрализованном городе, как Лос-Анджелес, был воздвигнут высотный деловой центр.

318 «Золотая эпоха» II

Почти столь же стремительным, как и упадок крестьянства, но затронувшим гораздо большее количество населения земного шара, стал рост числа профессий, требовавших среднего и высшего образования. Всеобщее начальное образование было целью фактически всех правительств, так что к концу 1980-х годов только самые честные или самые отсталые государства осмеливались признаться, что у них половина населения является неграмотной, и лишь десять стран (все они, за исключением Афганистана, находятся в Африке) были готовы признать, что писать и читать могут менее 20 % их населения. В результате грамотность резко увеличилась, особенно в странах, где у руководства находились коммунисты, чьи достижения в этом отношении были, безусловно, наиболее впечатляющи, даже несмотря на то, что заявления о «ликвидации» неграмотности в небывало короткие сроки иногда звучали чересчур оптимистично. Однако независимо оттого, была или нет полностью ликвидирована неграмотность населения, желание учиться в средних и особенно в высших учебных заведениях многократно увеличилось, как и число их студентов. Этот взрывообразный рост был особенно разителен в университетском образовании, поскольку до сих пор ничего подобного не наблюдалось ни в одной стране, за исключением США. До Второй мировой войны даже в Германии, Франции и Великобритании—трех наиболее развитых и образованных странах с населением, в сумме составлявшим 150 миллионов, число студентов университетов не превышало 150 тысяч, что составляло o,i% их населения. Однако к концу 198о-х годов во Франции, Федеративной Республике Германии, Италии, Испании и СССР число студентов исчислялось миллионами (если брать только европейские страны), не говоря уже о Бразилии, Индии, Мексике и Филиппинах и, конечно, США, которые первыми ввели у себя массовое обучение в колледжах. К этому времени в странах, заботившихся о повышении образованности своего населения, студенты составляли более 2,5% всего населения, а иногда даже более з %- Стало обычным явлением, что до 2о % молодых людей и девушек в возрасте от двадцати до двадцати четырех лет получали систематическое образование. Даже в наиболее консервативных в академическом отношении странах, Великобритании и Швейцарии, это ко­личество увеличилось до 1,5%. Более того, самые большие студенческие сообщества появились в экономически далеко не процветающих странах: Эквадоре (з,2%), на Филиппинах (2,7%) и в Перу (2%).

Это явление было не только новым, но и неожиданным. «Наиболее поразительный факт, который стал нам известен в результате исследований, проведенных среди студентов университетов Южной Америки,— это то, что их так мало» (Liebman, Walker, Glazer, 1972, p. 35), писали тогда американские уче-

Социалъная революция 1945— *990 годов 3-1-9

ные, убежденные, что здесь повторяется базовая европейская модель элитного высшего образования, и не замечая того, что число студентов увеличивалось примерно на 8% в год. Лишь в 1960-6 годы стало очевидно, что студенты в социальном и политическом отношении представляют собой гораздо более серьезную силу, чем когда-либо раньше. В 1968 году подъем студенческих радикальных выступлений по всему миру говорил громче, чем любая статистика, и их уже нельзя было недооценивать. С 1960 по 1980 год в развитых странах Европы число студентов в основном увеличилось в з—4 раза, за исключением тех государств, где оно увеличилось в 4—5 раз, как в Федеративной Республике Германии, Ирландии и Греции, в 5—7 раз, как в Финляндии, Исландии, Швеции и Италии, и в /—9 раз, как в Испании и Норвегии (Bwloiu, Unesco, 1983, р- 62— 6з). На первый взгляд казалось странным, что в социалистических странах, несмотря на их заявления о массовом образовании, приток студентов в университеты был не столь заметен. В Китае наблюдалось совсем иное. Великий кормчий фактически упразднил высшее образование во время «культурной революции» (1966—1976). Поскольку в 1970—i98o-e годы трудности социалистической системы росли, она все больше отставала от Запада и в этой области. В Венгрии и Чехословакии людей, получивших высшее образование, было меньше, чем в любом европейском государстве.

Но так ли уж это странно, если вдуматься? Небывалый подъем высшего образования, который к началу igSo-x годов обеспечил по крайней мере семь стран более чем ста тысячами преподавателей университетского уровня, произошел благодаря возросшим потребностям

общества, которые социалистическая система не была готова удовлетворить. Правительствам и планирующим органам стало очевидно, что современная экономика нуждается в гораздо большем количестве администраторов, учителей и технических специалистов, чем раньше, которых нужно где-то обучать, но университеты и институты по сложившейся веками традиции продолжали готовить государственных служащих и специалистов привычных профессий. Однако хотя общая демократизация жизни способствовала значительной экспансии высшего образования, резкий рост числа желающих поступить в высшие учебные заведения намного превышал то, что могло предусмотреть рациональное планирование.

На самом деле там, где семьи имели выбор и возможности, они старались дать своим детям высшее образование, поскольку оно, пожалуй, являлось самым надежным способом обеспечить их стабильным доходом, а также, помимо всего прочего, и более высоким социальным статусом. Среди студентов, опрошенных американскими исследователями в середине 19бо-х годов в раз­личных странах Латинской Америки, от 79 Д° 95% были убеждены, что высшее образование даст им возможность в течение десяти лет перейти на более высокий социальный уровень, и от 2i до 38 % студентов считали, что это даст

з20

«Золотая эпоха-.

им более высокий экономический статус, чем у их семей (Liebman, Walker, Glazer, 1972). Безусловно, высшее образование обеспечило бы им более высокий доход по сравнению с теми, кто не имел высшего образования. В странах с низким уровнем образования, где диплом гарантировал место в государственном аппарате, а вместе с этим власть, влияние и возможности финансовых махинаций и вымогательства, он мог стать ключом к реальному богатству. Разумеется, большинство студентов были выходцами из семей, более обеспеченных, чем основная часть населения (какие еще родители могли позволить себе платить за обучение молодых людей трудоспособного возраста?), но не обязательно богатых. Часто жертвы, которые приносили родители, были весьма ощутимы. Корейское образовательное чудо, как говорили, было построено на спинах коров, проданных мелкими фермерами для того, чтобы обеспечить своим детям возможность попасть в уважаемые и привилегированные ряды учащихся (за восемь лет — с 1975 по I9&3 год количество корейских студентов выросло с о,8% почти до з% всего населения). Каждый, кто первым в истории семьи поступил в университет на дневное отделение, легко поймет их мотивации. Подъем благосостояния в «золотую эпоху» дал возможность бесчисленным семьям среднего достатка (конторским служащим, государственным чиновникам, лавочникам, мелким бизнесменам, фермерам, даже процветающим квалифицированным рабочим) оплачивать дневное обучение своих детей. Западные «государства всеобщего благоденствия», начав с субсидий, которые США предоставляли с 1945 года студентам из числа бывших военнослужащих, в той или иной форме обеспечивали значительную помощь студентам, хотя большинство их все же ожидала довольно скромная жизнь. В демократических государствах и странах с эгалитарными традициями отчасти признавалось право выпускников средних школ поступать в высшие учебные заведения, причем во Франции запрещение дискриминации при поступлении в государственный университет было закреплено конституцией в iggi году (чего не существовало в социалистических странах). Когда юноши и девушки хлынули в высшие учебные заведения (за исключением США, Японии и нескольких других стран, университеты являлись преимущественно государственными, а не частными учреждениями), государства стали увеличивать число новых высших учебных заведений. Наиболее интенсивно это происходило в 19?о-е годы, когда число университетов в мире увеличилось более чем в два раза *. Новые независимые государства, бывшие колонии, число которых многократно увеличилось в 19бо-е годы, настаивали на своих собственных высших учебных заведениях как символах независимости, как они настаивали на собственной армии, авиалиниях и государственном флаге.

* В социалистическом мире этот процесс по-прежнему был менее интенсивным. Социальная революция 1945 — *990 годов

Множество молодых мужчин и женщин, а также их педагогов, исчисляемое миллионами или, по крайней мере, сотнями тысяч, во всех государствах, кроме самых малых или крайне отсталых, все больше концентрируясь в крупных и часто изолированных университетских городках, стали новым важным фактором как культурной, так и политической жизни. Они обменивались идеями и опытом, преодолевая границы государств, и обладали большими возможностями, чем государства со всеми их средствами коммуникации. Как показали 1960-6 годы, студенческие сообщества являлись не только политически радикальными и взрывоопасными, но особенно эффективными в осуществлении

выражения политического и социального недовольства не только на национальном, но и на международном уровне. В диктаторских странах они обычно были единственными группами граждан, способными к коллективным политическим действиям. Немаловажен факт, что в то время когда количество студентов в других латиноамериканских странах увеличивалось, их число в Чили после прихода к власти в 1973 году военного диктатора Пиночета резко уменьшилось с 1,5 до i,i% населения. И если во время «золотой эпохи» (начавшейся после 1945 года) был хоть один период, благоприятный для мирового восстания, о котором с 1917 ГоДа мечтали революционеры, им, без сомнения, стал 1968 год. В это время студенческие волнения происходили по всему миру: от США и Мексики до социалистических Польши, Чехословакии и Югославии. Значительным стимулом для них послужили беспрецедентные массовые студенческие волнения в мае 1968 года в Париже — эпицентре евро­пейской студенческой смуты. Им было далеко до революции, хотя они и представляли собой гораздо более значительное явление, чем «психодрама» или «уличный театр», как их называли отрицательно относившиеся к ним наблюдатели старшего поколения. Кроме того, 1968 год был знаменателен как год окончания эпохи генерала де Голля во Франции, эпохи президентов-демократов в США, год краха надежд ка возможность либерального коммунизма в коммунистических государствах Центральной Европы и как начало новой эпохи в мексиканской политике (когда не последовало никакой реакции правительства на массовое убийство студентов в Тлателолко).

Причина, по которой студенческие выступления 1968 года (продолжившиеся в 1969 и 1970 годах) не только не вызвали революций, но даже не создали повода думать, что они могут произойти, заключалась в том, что студенты, какими бы они ни были организованными и сплоченными, не могли совершить революцию в одиночку. Их политическая сила заключалась в их способности действовать в качестве сигнала и детонатора для более многочисленных, но не столь легко воспламеняемых социальных групп. Начиная с 19бо-х годов им иногда это удавалось. Они инициировали мощные волны забастовок во Франции и Италии в 1968 и 1969 годах, однако после двадцати лет беспрецедентного улучшения условий жизни рабочих в странах, где отсутст-

322

«Золотая эпоха *

вовала безработица, революция являлась последним, о чем думали пролетарии. Только в начале i98o-x годов (однако и тогда это происходило в недемократических странах — Китае, Южной Корее и Чехословакии) студенческие волнения, казалось, реализовали свой потенциал для революционного взрыва или, по крайней мере, заставили правительства считать их настолько серьезной угрозой для государства, что потребовалась демонстрация их массового уничтожения, как на площади Тяньаньмэнь в Пекине. После крушения великих надежд 1968 года некоторые радикалы студенческих движений предпринимали попытки совершить революцию с помощью небольших террористических групп, однако, хотя такие инициативы и получили довольно боль­шой общественный резонанс (этим достигнув по крайней мере одной из своих главных целей), они редко имели какие-либо серьезные последствия. Там, где возникала такая угроза, они довольно быстро подавлялись властями. В 19/о-е годы с невиданной жестокостью, с систематическим применением пыток это было продемонстрировано во время «грязных войн» в Южной Америке. В Италии их подавление происходило путем подкупа и закулисных интриг. Единственными значительными движениями, зародившимися в студенческой среде и продолжившими свое существование, были баскская террористическая организация ЭТА и коммунистическая крестьянская повстанческая группировка «Sendero Luminoso» («Сияющий путь») в Перу— непрошеный подарок землякам от преподавателей и студентов университета Айакучо. Однако без ответа остается важный вопрос: почему движение этой новой социальной группы, единственное среди остальных новых и старых политических движений «золотой эпохи», выбрало левый радикализм? Ведь даже националистические студенческие группировки вплоть до 198о-х годов стремились вышить на своих красных знаменах изображения Маркса, Ленина или Мао. Отчасти этот вопрос уводит нас за пределы социальной стратификации, поскольку студенчество по определению является молодежной группой с определенными возрастными границами, так сказать, временным привалом на жизненном пути человека. Кроме того, часть студенчества составляло быстро растущее и непропорционально большое число женщин. Ниже мы поговорим о развитии специфической молодежной культуры, связывавшей студентов с остальной молодежью, а также о новом женском самосознании, вышедшем за рамки университетов. Группы молодежи, не нашедшие себе пока места во взрослой жизни, являются традиционным средоточием высоких идей, волнений и беспорядков, о чем знали еще ректоры средневековых университетов. Революционные настроения более свойственны восемнадцатилетнему возрасту, чем тридцатипятилетнему, о чем поколения буржуазных отцов предупреждали своих скептически

настроенных сыновей, а позднее и дочерей. Кстати, это мнение настолько укоренилось в западных культурах, что правящие круги некоторых стран (большей частью католических) по обе Социальная революция 1945—199® годов 3Л3

стороны Атлантики старались полностью свести на нет студенческие выступления, вплоть до вооруженного подавления, хотя те зачастую были лишь проявлением юношеской горячности. Студенты университета Сан-Маркое в Лиме (Перу) «несли революционную вахту в ультрамаоистских сектах, прежде чем выбрать солидную неполитическую профессию среднего класса. При этом нормальная жизнь шла своим чередом в этой бедной стране» (Lynch, 1990)-Мексиканские студенты вскоре поняли, что: а) государственный и партийный аппарат в основном подбирает свои кадры из выпускников университетов и б) чем большую революционность они проявляют в студенческие годы, тем лучшую работу им могут предложить после окончания университета. Даже в респектабельной Франции имелись случаи, когда бывшие маоисты начала 1970-х годов впоследствии сделали блестящую карьеру на государственной службе. И все же это не объясняет, почему массы молодых людей, находившихся на пути к гораздо более перспективному будущему, чем было у их родителей и чем то, которое ожидало большинство молодежи, не имевшей высшего образования, привлекал политический радикализм (хотя имелись редкие исключения) *. Возможно, большое число студентов и не было радикальным, предпочитая сосредоточиться на получении степеней, гарантировавших их будущее, однако они были менее заметны, чем меньшая, но все же значительная часть политически активных студентов, особенно когда она влияла на университетскую жизнь с помощью публичных акций, от граффити и постеров на стенах до собраний, маршей и пикетов. Однако даже такая степень левой ра­дикализации была новостью для развитых стран, хотя и не являлась таковой для отсталых и зависимых государств. До Второй мировой войны огромное большинство студентов Центральной и Западной Европы и Северной Америки были политически нейтральными или придерживались правых взглядов.

Возможный ответ на этот вопрос кроется в резком увеличении численности студентов. Во Франции в конце Второй мировой войны было менее юо тысяч студентов. К 1960 году их количество превысило 2оо тысяч, а в течение следующих десяти лет увеличилось до 651 тысячи (flora, р. 582; DeuxAns, 1990, р. 4)- (В течение этих десяти лет число студентов-гуманитариев увеличилось почти в три с половиной раза, а число студентов, изучающих общественные науки,— в четыре раза.) Самым скорым и прямым последствием стало возникновение неизбежной напряженности между первым поколением студентов, стремительно влившимся в университеты, и самими учебными заведениями, которые ни психологически, ни организационно, ни интеллектуаль-

* Среди этих редких исключений—Россия, где, в отличие от других коммунистических стран Восточной Европы и Китая, студенты не были влиятельной и даже заметной силой в годы разрушения коммунизма. Демократическое движение в России описывалось как «революция сорокалетних», за которой наблюдала деполитизированная и деморализованная молодежь.

324

«Золотая эпоха»

но не были готовы к такому наплыву. По мере того как все больше молодежи получало возможность учиться (во Франции в 1950 году студенты составляли 4% населения, а в 1970 году— 15)5%). поступление в университет перестало быть исключительной привилегией, которая сама по себе уже являлась наградой, и студенты чувствовали себя все более вольно. Снятие прежних огра­ничений, которые высшая школа налагала на молодых (и в основном небогатых) студентов, вызывало все большее недовольство начальства. Недовольство университетских властей легко переходило в недовольство власти вообще, что склоняло западных студентов к левым взглядам. Поэтому не вызывает удивления, что 1960-6 годы стали десятилетием студенческих волнений. В различных странах они усиливались благодаря особым обстоятельствам, например враждебному отношению к войне во Вьетнаме в США (т. е. к военной службе), расовой дискриминации в Перу (Lynch, р. 32—37), однако явление это было слишком широко распространенным, чтобы объяснять каждый частный случай.

Тем не менее, в более общем смысле, эта новая студенческая прослойка находилась, так сказать, под опасным углом по отношению к остальному обществу. В отличие от других ранее появившихся классов и социальных групп, она не имела устойчивой ниши в обществе и сложившейся модели отношения к нему. Разве можно было сравнивать новые армии студентов с относительно малочисленными их довоенными количествами (в имевшей высокий уровень образования Германии 1939 года было всего 40 тысяч студентов), когда студенческий период являлся лишь начальной стадией в жизни среднего класса? Во многом само существование этой

новой прослойки вызывало вопросы об обществе, которое их породило, а от вопросов до критики только один шаг. Как они вписывались в это общество? Что оно собой представляло? Сама молодость студенческих сообществ, сама глубина возрастной пропасти между этими детьми послевоенного мира и их родителями, которые помнили прошлое и могли сравнивать его с настоящим, делали эти вопросы более острыми, а отношение молодежи более критическим. Ведь недовольство молодых не могло нивелироваться сознанием того, что они живут во времена поразительных улучшений, о которых их родители и не мечтали. Наоборот, они считали, что все можно сделать по-другому и гораздо лучше, даже когда не знали, каким образом. Старшее поколение, привычное к годам трудностей и безработицы, не ожидало такой массовой радикализации в то время, когда экономических причин для нее в развитых странах было меньше, чем когда-либо раньше. Взрыв студенческого недовольства возник на самом пике мирового промышленного бума потому, что был направлен, пусть слепо и неосознанно, против того, что они считали основной чертой этого общества, а не против того, что старое общество недостаточно хорошо. Парадоксально, что толчок к новому радикализму, исходивший из прослойки, не имевшей эконо-

Социалъная революция 1$45 — *990 годов

мических причин для недовольства, стимулировал даже группы, привыкшие к объединению на экономической основе, которые поняли, что могут спросить гораздо больше с нового общества, чем раньше. Самым прямым следствием европейских студенческих выступлений стала волна стачек рабочих, требовавших повышения заработной платы и улучшения условий труда. III

В отличие от сельского населения и учеников колледжей, промышленный рабочий класс не испытывал демографических потрясений вплоть до igSo-x годов, когда его численность стала заметно сокращаться. Это вызывает удивление, принимая во внимание, как много разговоров о «постиндустриальном обществе» ходило еще в 1950~е годы и сколь революционными были преобразования в технологиях производства, большинство которых сокращало или вообще исключало человеческий труд, а также учитывая, что политические партии и движения, опиравшиеся на рабочий класс, начиная с 1970-х годов переживали период кризиса. Однако широко распространенное мнение о том, что старый промышленный рабочий класс исчезает, не подтверждалось статистикой, по крайней мере в мировом масштабе.

За исключением США, где число рабочих, занятых в промышленном производстве, начало уменьшаться с 1965 года, а в ig/o-e годы этот процесс значительно ускорился, количественно промышленный рабочий класс в «золотую эпоху» оставался стабильным даже в старых промышленно развитых странах *, составляя примерно треть всего работающего населения. Фактически в восьми странах из двадцати одной, входившей в Организацию экономического сотрудничества и развития (ОЭСР) — клуб самых развитых стран, в период между 1960 и 1980-1* и годами егс численность даже продолжала увеличиваться. Количество рабочих выросло и в новых промышленных центрах некоммунистической Европы и затем оставалось стабильным до 1980 года. В Японии оно резко увеличилось, а затем оставалось на одном уровне в 1970-6 и 198о-е годы. В коммунистических странах, где шла интенсивная индустриализация, особенно в Восточной Европе, количество рабочих увеличивалось быстрее, чем когда-либо раньше, что наблюдалось и в странах третьего мира, где также осуществлялась индустриализация,—в Бразилии, Мексике, Индии, Корее и др. Одним словом, в конце «золотой эпохи» в мире имелось гораздо большее число рабочих вообще и промышленных рабочих в частности, чем когда-либо раньше. За очень малым исключением, таким как Великобритания, Бельгия и США, в 1970 году рабочие составляли большую часть всего ра-

* Бельгии, Западной Германии, Великобритании, Франции, Швеции, Швейцарии.

з2б

«Золотая эпоха»

ботающего населения, чем в 1890-6 годы в странах, где тогда началось резкое возникновение многочисленных социалистических партий. Лишь в 8о-х и 90-х годах двадцатого века мы можем заметить признаки значительного сокращения числа рабочих.

Иллюзия исчезновения рабочего класса возникла вследствие изменений, произошедших внутри него, а также в процессах производства, а не из-за демографического спада. Спад наблюдался в старых промышленных отраслях производства, сложившихся в девятнадцатом и начале двадцатого века; значение, которое эти отрасли имели в прошлом, зачастую символизируя инду­стрию в целом, придавало этому процессу особый драматизм. Так, углекопов, количество которых

исчислялось сотнями тысяч, а в Великобритании даже миллионами, стало меньше, чем выпускников университетов. Во всей сталелитейной промышленности США теперь было занято меньше людей, чем в сети ресторанов «Макдоналдс». Даже если традиционные отрасли промышленности и не исчезали, происходило их перемещение из старых в новые индустриальные страны. Во все более широком масштабе мигрировали текстильная, швейная и обувная промышленность. Число рабочих, занятых в текстильной и швейной промышленности в Федеративной Республике Германии, упало более чем наполовину в период с 1964 no i?8o год. В начале rgSo-x годов на каждые юо немецких рабочих в швейной промышленности Германии приходилось 34 иностранных рабочих, хотя еще в 1966 году их было менее трех. Черная металлургия и кораблестроение в центрах ранней индустриализации фактически исчезли, однако развивались в Бразилии, Корее, Испании, Польше и Румынии. Старые индустриальные регионы превратились в «пояс ржавчины»—термин, изобретенный в США в ig/o-e годы. Целые страны, на ранних стадиях развития промышленности считавшиеся индустриальными центрами, как, например, Великобритания, подверглись широкомасштабной деиндустриализации, превратившись в музеи исчезнувшего прошлого, которое показывали туристам. Когда последние углекопы исчезли из Южного Уэльса, где более 130 тысяч жителей в начале Второй мировой войны зарабатывали себе этим на жизнь, оставшиеся старики спускались в пустые шахты, чтобы проде­монстрировать туристам, как они когда-то трудились здесь в вечной темноте.

И даже в тех случаях, когда новые отрасли промышленности заменили старые, это были не совсем те отрасли, зачастую не в тех местах и имеющие иную структуру. Именно это подразумевал появившийся в igSo-e годы термин «постфордизм» *. Возникали огромные заводы с производством конвейерного типа, появлялись города и регионы, где преобладала одна отрасль

* Это выражение, возникшее из попыток переосмысления анализа индустриального общества, сделанных левыми экономистами, было введено в обиход Аланом Липицом, который позаимствовал термин «фордизм» у итальянского мыслителя-марксиста Грамши.

Социальная революция 1945 — *990 годов

промышленности, например автомобили, как в Детройте и Турине. Местный рабочий класс объединялся и сплачивался по месту проживания и работы. Это явление казалось типичным для классической индустриальной эпохи. Несмотря на то что видимость здесь расходилась с действительностью, в этом феномене содержалась более чем символическая правда. Там, где в конце двадцатого века развивались старые промышленные структуры (что происходило в процессе индустриализации в странах третьего мира и в социалистических экономиках, глубоко увязших в фордизме), сходство с западным индустриальным миром, каким он был до Второй и даже до Первой мировой войны, было очевидно, вплоть до появления влиятельных профсоюзов в крупных промышленных центрах — таких как автомобильный Сан-Паулу или судостроительный Гданьск. Точно так же объединенные союзы рабочих автомобильной и сталелитейной промышленности возникали в результате массовых забастовок 1937 года, проходивших в тех местах, где сейчас находится «пояс ржавчины» американского Среднего Запада. В отличие от крупных фирм, производивших массовую продукцию, и больших заводов, доживших до i99°'x годов, хотя и подвергшихся модернизации, новые отрасли производства имели совершенно иную структуру. Классические регионы «постфордизма» (например, Венето, Эмилия- Романья и Тоскана в Северной и Центральной Италии) не имели больших промышленных городов, крупных фирм, огромных заводов. Они представляли собой сеть предприятий от мелких мастерских до средних (но высокотехнологичных) производств, разбросанных по маленьким городам и сельской местности. Представители одной из крупнейших фирм в Европе предложили мэру Болоньи разместить там одну из своих главных фабрик. Мэр* вежливо отклонил это предложение. Власти его города и региона (процветающих, современных и, между прочим, коммунистических) знали, как управлять социальной ситуацией в новой агропромышленной экономике. Пусть Турин и Мигзн, считали они, занимаются проблемами промышленных мегаполисов. Тем не менее в конечном итоге (что стало очевидным в igSo-e годы) рабочий класс все-таки пал жертвой новых технологий, особенно неквалифицированные и полуквалифицированные мужчины и женщины, работавшие на поточных линиях, которых легче всего можно было заменить автоматами. После того как десятилетия глобального бума в производстве — 195°-е и 19бо-е годы — уступили место эпохе мировых экономических трудностей 1970-х и 198о-х годов, промышленное производство никогда уже не выросло до прежнего уровня, при котором число рабочих увеличивалось даже при внедрении новых технологий (см. главу 14)- Экономический кризис начала i98o-x годов впервые за сорок лет возродил в Европе массовую безработицу.

* Он сам мне об этом рассказывал.

з28

«Золотая эпоха>-

В некоторых недальновидных странах этот кризис вызвал настоящий промышленный холокост. Великобритания Б 1980—1984 годах потеряла 25% своей обрабатывающей промышленности. В период с 1973 по конец igSo-x годов общее число рабочих, занятых на производстве в шести индустриальных странах Европы, уменьшилось на / миллионов или примерно на четверть, по­ловина из которых в период с 1979 по 1983 год лишилась работы. К концу igSo-x годов, когда полным ходом шел процесс увеличения числа трудящихся в новых индустриальных центрах, доля рабочих, занятых на производстве в старых промышленных центрах Запада, составляла примерно четверть от всех гражданских профессий (в США к тому времени их количество было гораздо ниже 2о%) (Bairoch, 1988). Это очень сильно отличалось от старой марксистской мечты о постепенном превращении населения земного шара в пролетариат по мере развития промышленности, до тех пор пока рабочие не станут большинством. За исключением редчайших случаев, из которых Великобритания была наиболее известным, промышленный рабочий класс всегда составлял меньшинство работающего населения. Однако кризис рабочего класса и его движений, особенно в старом индустриальном мире, стал очевиден задолго до того, как вопрос о его серьезном упадке встал в мировом масштабе.

Это был кризис не рабочего класса, а его сознания. В конце девятнадцатого века (Эпоха империй, глава з) далеко не однородные группы населения, зарабатывавшие себе на жизнь в развитых странах тем, что продавали свой ручной труд за заработную плату, научились смотреть на себя как на единый рабочий класс и считать этот факт самой важной характеристикой своего положения в обществе. По крайней мере к этому заключению пришло достаточное количество трудящихся, так что партии и движения, апеллировавшие к ним в основном как к рабочим (о чем говорили сами их названия: «Labour Party», «Parti Ouvrier» и г д.), за несколько лет превратились в мощную поли­тическую силу. Однако их объединяло не только получение заработной платы и мозолистые руки. Все они в подавляющем большинстве принадлежали к бедной и экономически незащищенной части населения. Несмотря на то что они были далеки от нищеты и лишений, жизнь обеспечивала их весьма скромным достатком, гораздо ниже того, который приходился на долю средних классов. До 1914 года рабочие во всех странах не могли позволить себе покупку потребительских товаров длительного пользования, а в период между мировыми войнами исключение составляли лишь рабочие Северной Америки и Австралии. Один британский коммунистический лидер, посланный на процветавшие в годы войны оборонные заводы Ковентри, приехал назад в состоянии крайнего удивления. «Подумать только,—говорил он своим лондонским друзьям, в числе которых был и я,— там у всех товарищей есть автомобили!» Социальная революция 1945— *99» годов

Кроме того, их объединяла массовая социальная сегрегация, отличный от других стиль жизни и даже манера одеваться, а также жизненные перспективы, отличавшиеся от возможностей социально более мобильной, хотя тоже экономически довольно стесненной прослойки «белых воротничков». Дети рабочих не надеялись, что станут студентами университетов, и действительно, редко шли туда. Большинство из них вообще не собирались посещать школу после достижения минимального выпускного возраста (обычно он составлял 14 лет). В довоенных Нидерландах только 4% подростков из возрастной группы от ю до 19 лет посещали среднюю школу после 14 лет, а в демократических Швеции и Дании их было еще меньше. Рабочие жили обособленно от остальных, имея другие виды на будущее. Как писал в 195°-е годы сын рабочего, один из первых, кто получил университетское образование во времена открытой сегрегации, «дома этих людей имеют свой собственный узнаваемый стиль (...) обычно они являются их съемщиками, а не владельцами»

И наконец, рабочих объединял главный элемент их жизни — коллективность, преобладание слова «мы» над словом «я». Подлинную силу рабочим движениям и партиям давала оправданная убежденность, что такие люди, как они, смогут улучшить свою судьбу не индивидуальными действиями, а только коллективными, лучше посредством организаций, забастовок и голосования. Они также осознавали, что многочисленность и специфическое положение облегчают возможность коллективных действий. Там, где рабочие видели возможности перемещения из своего класса в другой, как это было в США, их классовая сознательность ослабевала. Слово «мы» преобладало над словом «я» также потому, что (за весьма трагическим исключением жен рабочих — домохозяек, заключенных в четырех стенах своего дома) жизнь рабочего класса являлась в основном общественной, частное пространство было для нее малопригодно. Даже домашние

хозяйки принимали участие в общественной жизни, когда шли на рынок или в ближайший парк. Дети общались, играя на улице, Юноши и девушки встречались на танцах и вечеринках вне дома. Мужчины проводили время в пивных. До начала эпохи радио, наступление которой в период между мировыми войнами изменило жизнь сидевших дома жен рабочих (правда, в то время лишь в нескольких развитых странах), все виды развлечений, кроме частных вечеринок, проходили в об­щественных местах, а в самых бедных странах даже телевизор смотрели при большом скоплении народа. Начиная с футбольного матча или политического митинга до праздничного пикника все развлечения, как правило, были массовыми.

* Ср. также: "Преобладание промышленности с ее резким делением на рабочих и руководство заставляет различные классы жить раздельно, так что определенный район города становится резервацией или гетто» (Allen, 1968, р. з? — 33~>-

330

«Золотая эпоха»

Во многих аспектах эта сознательная сплоченность рабочего класса в развитых странах достигла своего пика в конце Второй мировой войны. Однако во время «золотой эпохи» почти все ее составляющие были разрушены. Развитие производства, отсутствие безработицы и появление общества массового потребления полностью изменили жизнь рабочего класса в развитых странах. По стандартам своих родителей, они больше не были бедными. Их жизнь, уровень которой резко повысился, становилась все более обособленной под воздействием логики рынка: телевидение сделало ненужным посещение футбольного матча и кинотеатра, телефон исключил привычку болтать с друзьями на площади или на базаре. Члены партии или профсоюзные активисты, некогда затевавшие митинги и другие публичные акции, поскольку они также являлись и определенным видом развлечения и отдыха, теперь могли подумать об иных способах времяпрепровождения. (В добавление к этому личные встречи с избирателями перестали быть действенной формой предвыборной кампании, хотя и продолжались по традиции для того, чтобы вдохновлять партийных активистов, которых становилось все меньше.) Благосостояние и частная жизнь уничтожили все то, что некогда объединяли бедность и коллективизм. Это не означало, что у рабочих не осталось отличительных черт. Как ни удивительно, новая независимая молоде,;шая культура, о чем мы будем говорить ниже, начиная с 1950-х годов заимствовала музыкальные вкусы и стиль одежды у рабочей молодежи. Теперь большинство стало жить в достатке, и разница между владельцем «жука» «фольксваген» и владельцем автомобиля «мерседес» была гораздо меньше, чем между обладателем автомобиля и те*4, у кого его не было вообще, поскольку в рассрочку теоретически стало возможно купить даже самые дорогие машины. Теперь рабочие, особенно в последние годы молодости, до того как брак и расходы на домашнее хозяйство не становились преобладающими в бюджете, могли позволить себе дорогие покупки. На это сразу же, начиная с 1д6о-х годов, откликнулась индустрия моделирования и пошива одежды высокого класса, а также салоны красоты. Между самой дорогой и самой дешевой продукцией, выпускаемой высокотехнологичными производствами, которые стали развиваться в это время (например, между самым дорогим фотоаппаратом марки Hasselblad и дешевыми марками типа Olimpus или Nikon), разница была в основном лишь в степени престижности фирмы. Во всяком случае, с началом эпохи телевидения развлечения, до этого доступные только миллионерам, пришли в дома самого скромного достатка. Одним словом, отсутствие безработицы и наличие об­щества потребления, нацеленного на массовый рынок, обеспечило большей части рабочего класса в старых развитых странах (по крайней мере в определенный период их жизни) гораздо более высокий уровень существования, чем был у их отцов и даже у них самих, когда весь доход тратился преимущественно на предметы первой необходимости. Социальная революция 1945—*990 годов 33-л

Кроме того, некоторые важные достижения увеличили разрыв между различными слоями рабочего класса, хотя очевидным это стало только после окончания периода полной занятости, во время экономического кризиса 1970-х и 198о-х годов, еще до того, как неолибералы расшатали систему социального обеспечения и «корпоративизма», которая обеспечивала защиту наиболее бедных слоев рабочих. Верхушка рабочего класса—квалифицированные рабочие и мастера— более легко приспособилась к современному высокотехнологичному производству*, а свободный рынок мог дать им определенные преимущества, даже когда их менее привилегированные братья теряли почву под ногами. Так, в Великобритании во время правления Маргарет Тэтчер (по общему признанию, являвшегося экстремальным случаем), когда правительственная и профсоюзная защита была ликвидирована, положение беднейшей части рабочих, составлявшей 20%, действительно стало хуже, чем сто лет назад. И хотя ю%, составлявших наиболее

высокооплачиваемую верхушку рабочего класса, имевших общий доход в три раза выше, чем нижний слой, радовались улучшению своего положения, они понимали, что, как плательщики государственных и местных налогов, субсидируют тех, кого называют низшими слоями общества и кто живет на пособие по безработице, без которого они сами, по их мнению, могли обойтись, за исключением чрезвычайных обстоятельств. Старое викторианское деление на «респектабельных» богачей и «нереспектабельных» бедных возобновилось, возможно, даже в более острой форме, поскольку в «золотую эпоху», когда всеобщая занятость, казалось, могла решить все материальные проблемы рабочих, пособия по безработице увеличились до значительных размеров. В новые времена, когда возникла массовая потребность в этих пособиях, они позволяли армии «нереспектабельных» на пособие по безработице жить гораздо лучше, чем жили прежние викторианские бедняки. (А по мнению трудолюбивых налогоплательщиков—намного лучше, чем они имели право жить вообще.)

Таким образом, квалифицированные v «респектабельные» рабочие, возможно, впервые оказались потенциальными сторонниками правых**, тем более что традиционные лейбористские и социалистические организации, естественно, оставались преданными идее перераспределения и социального обеспечения, особенно по мере того как росло число людей, нуждавшихся в защите государства. Правительство Тэтчер в Великобритании было обязано

* Так, в США в период с 1959 по 1990 год число мастеров и старших рабочих уменьшилось с i6 до 13% всего работающего населения, в то время как число неквалифицированных рабочих за тот же период уменьшилось с 31 до 18 % -

** «Социализму перераспределения, государству всеобщего благоденствия (...}был нанесен тяжелый удар экономическим кризисом, произошедшим в семидесятые годы. Значительный слой среднего класса, так же как и прослойка высокооплачиваемых рабочих, порвал связи с альтернативным демократическим социализмом и отдал свои голоса за формирование нового большинства для избрания консервативного правительства» (Programma 2000, 1990)-

332

«Золотая эпоха»

своими успехами исключительно отходу квалифицированных рабочих от лейбористов. Десегрегация или, скорее, сдвиги в политике сегрегации способствовали размыванию рабочего единства. Квалифицированные и мобильные рабочие переселялись в пригороды (особенно когда промышленность переехала на окраины и в сельскую местность), покидая старые рабочие центры или «красный пояс», которые затем либо были преобразованы в богатые районы, либо превратились в трущобы. Вместе с тем новые города-спутники или сельские промышленные поселки не создали концентрации рабочего класса такого же уровня. В старых центрах городов муниципальные здания, некогда построенные для рабочего населения, теперь превратились в поселения социально незащищенных маргиналов, живущих на пособия по безработице. В то же время массовая миграция принесла с собой феномен, который со времен Первой мировой войны наблюдался только в США и, в меньшей степени, во Франции: этническое и расовое расслоение рабочего класса и, как следствие, конфликты внутри него. Проблема была не столько в этническом разделении, хотя иммиграция людей с другим цветом кожи активизировала расовую нетерпимость, всегда скрыто присутствовавшую даже в странах, считавшихся не подверженными расизму, таких как Италия и Швеция. Ослабление традиционных социалистических рабочих движений усилило это явление, поскольку они всегда были страстными противниками такой дис­криминации и этим подавляли расистские настроения в своей среде. Однако, не говоря о расизме в чистом виде, традиционно (что имело место и в девятнадцатом веке) миграция рабочих редко приводила к прямым столкновениям между различными этническими группами, поскольку каждая группа мигрантов стремилась найти свою собственную нишу в экономике, которую затем старалась монополизировать. Еврейские иммигранты в большинстве западных стран в массовом порядке устремлялись в портновский бизнес, а не, к примеру, в автомобильную промышленность. Возьмем более специфический случай: персонал индийских ресторанов в Лондоне и Нью-Йорке, и, без сомнения, везде, куда достигла эта форма распространения азиатской культуры за пределами Индийского субконтинента, даже в 1990-6 годы составляли эмигранты из определенного округа Бангладеш — Силхета. Кроме того, группы эмигрантов концентрировались в определенных районах, на заводах или в мастерских одной отрасли промышленности. В таком сегментированном рынке рабочей силы было проще развивать и поддерживать солидарность ме­жду различными этническими группами рабочих, поскольку эти группы не конкурировали между собой и разница в их условиях не могла (или могла очень редко) приписываться корыстным интересам других групп рабочих*.

* Северная Ирландия, где католиков систематически изгоняли из высокотехнологичных отраслей, все в большей степени становившихся монополией протестантов, является исключением.

Социальная революция 1945—*9?о годов 333

По целому ряду причин, одной из которых являлось то, что иммиграция в послевоенной Западной Европе во многом была вызвана мерами государств против роста безработицы, новые иммигранты попадали на тот же самый рынок рабочей силы, что и местные жители, и обладали теми же правами, за исключением регионов, где иммигранты официально выделялись в изолированную группу временных и поэтому имеющих более низкий статус «приглашенных» рабочих. Все это вызывало напряженность. Мужчины и женщины, формально имевшие меньше прав, вряд ли считали свои интересы равными интересам людей, обладавших более высоким статусом. Наоборот, британские и французские рабочие, даже если они и соглашались работать на оди­наковых условиях с марокканцами, уроженцами Вест-Индии, Португалии или Турции, отнюдь не были готовы мириться с тем, что им предпочитают иностранцев, особенно тех, которые всегда считались низшими по отношению к коренному населению. По сходным причинам имела место напряженность и между различными группами иммигрантов, причем даже тогда, когда их всех объединяло возмущение обращением со стороны местного населения.

Одним словом, закончился период, когда все слои рабочих (за исключением тех, кого разделяли непреодолимые национальные или религиозные барьеры) могли с основанием считать, что одна и та же политика, стратегия и, как следствие, государственные перемены принесли бы пользу каждому из них. В это же время изменения в производстве, возникновение «общества двух третей» (см. ниже) и все более расплывчатая граница между физическим и умственным трудом уничтожили ранее четко обозначенные контуры класса под названием «пролетариат». IV

Одной из важных перемен, оказавших влияние на рабочий класс, а также и на большинство других слоев развитого общества, стало возрастание роли женщин, главным образом замужних. В1940 году работавшие замужние женщины составляли менее 14% всего женского населения США, а в 1980 году— уже более половины всего женского населения, т. е. их число за этот период увеличилось более чем в два раза. То, что женщины во все большем количестве появлялись на рынке рабочей силы, безусловно, не было новостью. Еще с конца девятнадцатого века конторская служба, работа в магазине и некоторые другие виды деятельности, такие как служба на телефонной станции и УХОД за больными, были в большой степени феминизированы. Эти второстепенные профессии распространялись и разрастались сначала относительно, а в конце концов и абсолютно за счет основных форм занятости—в промышленности и сельском хозяйстве. Развитие сферы обслуживания стало одной

334

«Золотая эпоха»

из самых мощных тенденций двадцатого века. Не так просто обобщить данные о месте женщин в промышленном производстве. В старых индустриальных странах отрасли промышленности, требующие большого количества рабочих рук, в которых использовался главным образом женский труд, такие как текстильная и швейная промышленность, находились в упадке; однако такие же трудности переживали и расположенные в «поясе ржавчины» предприятия тяжелой промышленности и машиностроения с их преимущественно мужским трудом—шахты, заводы черной металлургии, судостроение, автомобильная промышленность. С другой стороны, в развивающихся странах и анклавах промышленного производства, возникших в странах третьего мира, трудоемкие отрасли промышленности, нуждавшиеся в женском труде (который традиционно был более низкооплачиваемым и более дисциплинированным, чем мужской), развивались и процветали. В связи с этим доля женского труда на местных рынках рабочей силы росла, хотя случай Маврикия, где она подскочила с 20% в начале 1970-х годов до более чем 6о% в середине ipSo-x годов, нетипичен. Увеличение доли женского труда в промышленности развитых индустриальных стран зависело от национальных условий. На практике различие между женщинами на производстве и в сфере обслуживания не было значительным, поскольку основная их масса в обеих этих областях занимала подчиненное положение. Некоторые из феминизированных отраслей, такие как государственная и социальная службы, находились под за­щитой профсоюзов.

Так же росло число женщин, поступавших в высшие учебные заведения, что являлось самым прямым путем к более высокооплачиваемым профессиям. Сразу же после Второй мировой войны их количество составляло от 15 до Зо% всех студентов в большинстве развитых стран, за исключением Финляндии, флагмана женской эмансипации, где оно достигло 43°/°- Даже в 1960 году ни в одной стране Европы и Северной Америки число студенток не составляло 50%, хотя

Болгария (еще одна, хотя и менее разрекламированная феминистская страна) уже почти достигла этой цифры. В социалистических государствах в целом больше поощрялось женское образование (ГДР в этом обошла ФРГ), но в других отношениях их феминистские показатели были не­однородны. Однако уже в 1980 году половину или даже большую часть всех студентов в США, Канаде и шести социалистических странах, во главе которых стояли ГДР и Болгария, составляли женщины, и лишь в четырех европейских странах к тому времени их доля не достигала 40 % (Греция, Швейцария, Турция и Великобритания). Одним словом, высшее образование теперь ста­ло таким же обычным явлением среди девушек, как и среди юношей.

Массовое появление на рынке рабочей силы замужних женщин, у большинства из которых были дети, и быстрое распространение среди них высшего образования начиная с гдбо-х годов создали предпосылки, по крайней ме-Социольноя революция 1945—1990 годов 335

ре в развитых западных странах, для мощного возрождения феминистских движений. Безусловно, женские движения нельзя объяснить без этих достижений. Поскольку женщины во многих частях Европы и Северной Америки достигли своей главной цели—добились права голоса и равных гражданских прав в результате Первой мировой войны и русской революции (Эпоха империй, глава 8), феминистские движения оказались на заднем плане даже там, где их не разрушила победа фашистских и реакционных режимов. Они оставались в тени, несмотря на победу антифашистских сил и революции (в Восточной Европе и некоторых частях Восточной Азии), распространивших права, завоеванные в 1917 году женщинами, на большую часть стран, в которых они до этого не признавались, например предоставив женщинам право голоса во Франции и Италии, в странах победившего коммунизма, а также почти во всех бывших колониях и (в первые десять послевоенных лет) в Латинской Америке. Там, где вообще проводились выборы, женщины к тдбо-м годам получили избирательные права, кроме нескольких исламских государств и, как ни странно, Швейцарии.

Однако эти изменения произошли не под действием феминистских движений и не оказали никакого особого влияния на положение женщин даже в тех странах, где голосование имело политические последствия. Но в 1960-6 годы произошло резкое возрождение феминизма (сначала не затронувшее главные страны социалистического лагеря), начавшееся в США и быстро рас­пространившееся через развитые западные государства в круги образованных женщин стран зависимого мира. Первая волна феминизма коснулась в основном представительниц образованного среднего класса. В 1970-6 и особенно в 1980-6 годы ей на смену пришла политически и идеологически менее специфическая форма женского самосознания. Она распространилась среди лиц женского пола (современные идеологи настаивают на употреблении термина «тендер»), не охваченных первым натчсксм феминизма. И действительно, женщины теперь стали политической силой, чего никогда до этого не наблюдалось. Первым и, возможно, наиболее ярким примером этого нового вида тендерного самосознания явился протест традиционно пассивных католичек против непопулярных доктрин Церкви, что особенно ярко показали итальянские референдумы в пользу разводов (1974) и принятие более либеральных законов об абортах (1981), а затем избрание президентом религиозной Ирландии Мэри Робинсон, женщины-адвоката, имя которой ассоциировалось с либерализацией католической моральной доктрины (1990). К началу 1990-х годов в некоторых странах при опросах общественного мнения было зарегистрировано резкое расхождение политических взглядов между полами. Неудивительно, что политики начали добиваться расположения нового женского электората, особенно левые, поскольку упадок «сознательности» рабочего класса лишил партии прежних избирателей. •«Золотая эпоха»

Однако сама широта нового самосознания женщин и их интересов делает недостаточным объяснение этого факта лишь изменением роли женщины в экономике. Во всяком случае, социальная революция изменила не только роль женщины в обществе, но и традиционные ожидания того, какой должна быть эта роль. Ожидалось, что коренные трансформации, такие как массовое появление замужних женщин на рынке рабочей силы, повлекут за собой последующие изменения в их жизни, однако этого не произошло, о чем свидетельствует пример СССР, где после того как были отброшены первоначальные утопические революционные устремления 192о-х годов, замужние женщины в основном оказались нагруженными двойной ношей прежних до­машних забот и новых обязанностей по зарабатыванию денег, причем не произошло никаких изменений в отношениях между полами, а также в общественной и частной сферах жизни. Так что

причины, по которым женщины, в особенности замужние, устремились на оплачиваемую работу, не обязательно были связаны с их взглядами на социальное положение женщин и их права. Это могло являться следствием бедности или происходить потому, что работодатели предпочитали женщин мужчинам, поскольку они были более дисциплинированными, а их труд оплачивался ниже, чем мужской, или просто благодаря растущему числу семей, особенно в зависимых странах, где главой была женщина. Массовая миграция рабочих-мужчин из сельской местности в город, происходившая в Южной Африке, а также из некоторых регионов Азии и Африки в страны Персидского залива, неизбежно заставляла оставшихся женщин занимать место главы семьи. Не следует также забывать о массовой гибели мужчин на мировых войнах. Если взять Россию после 1945 года, то там на каждых трех мужчин приходилось пять женщин. Тем не менее признаки значительных и даже революционных изменений в представлении женщины о своеы положении в обществе и самого общества о роли в нем женщины несомненны. Среди них появились крупные политики, хотя этот факт никак не мог стать признаком изменения положения женщин в целом. Процент женщин в парламентах Латинской Америки (п %) в 198о-е годы был значительно выше, чем тот же показатель в гораздо более «эмансипированной» Северной Америке. С другой стороны, значительное число женщин, которые впервые оказались во главе правительств и государств в странах зависимого мира, получило свою должность по наследству: Индира Ганди в Индии (1966—1984), Беназир Бхутто в Пакистане (1988—1990 и 1994) и Он Сан Су Ки, не ставшая главой Бирмы только из-за протеста военных. Все они были дочерьми прежних руководителей государств. Сиримаво Бандаранаике (Шри-Ланка, 1960—1965; 1970—1977), Корасон Акино (Филиппины, 1986—1992) и Изабель Перон (Аргентина, 1974—1976) пришли к руководству после смерти своих мужей. Само по себе это было не более револю-Социалънаяреволюция 1945—*99о годов 337

ционно, чем задолго до этого наследование Марией Терезией и Викторией тронов Габсбургской и Британской империй. Контраст между положением женщин-лидеров в таких странах, как Индия, Пакистан и Филиппины, и крайне угнетенным и притесненным положением остальных представительниц прекрасного пола в этих же странах лишь подчеркивает его нетипичность. Тем не менее до Второй мировой войны переход власти к любой женщине в любой республике при любых обстоятельствах был бы политически немыслимым. После 1945 года это сделалось возможным — в 1960 году Сиримаво Бандаранаике в Шри-Ланке стала первой в мире женщиной премьер-министром, а к 1990 году женщины стали во главе правительств в шестнадцати госу­дарствах (World's Women, p. 32). В 1990-х годах женщина, достигшая вершины политической карьеры, являлась признанной, хотя и довольно редкой частью политического пейзажа: женщины были премьер-министрами Израиля (1969), Исландии (1980), Норвегии (1981), Великобритании (i979)> Литвы (1990) и Франции (1991)- Главную оппозиционную партию (социалистическую) далеко не феминистской Японии также возглавляла женщина (1986). Политический мир менялся быстро, хотя даже во многих развитых странах представительство женщин в государственных органах все еще оставалось символическим.

Однако вряд ли имеет смысл обобщать на мировом уровне роль женщины в общественной сфере и соответствующие общественные стремления женских политических движений. Страны зависимого мира, развитые страны и социалистические или бывшие социалистические государства можно сравнивать лишь в некоторых аспектах. В государствах третьего мира, как и в царской России, огромная масса необразованных женщин — представительниц низшего класса— оставалась за пределами общественной жизни в современном западном смысле, хотя сами эти страны развивались, а некоторые уже имели небольшую прослойку крайне эмансипированных и передовых женщин, в основном жен, дочерей и родственниц представителей местного высшего класса и буржуазии. (Они походили на женскую часть интеллигенции и активисток в царской России.) Такая прослойка в Индии существовала даже в колониальные времена и, вероятно, имелась и в некоторых из менее риго-ристских исламских государств — особенно в Египте, Иране, Ливане и странах Магриба — до тех пор, пока возрождение мусульманского фундамента­лизма вновь не ввергло женщин в бесправие. Для этого меньшинства существовало поле общественной деятельности на высших социальных уровнях их собственных стран, где они могли во многом чувствовать себя так же свободно, как их соратницы в Европе и Северной Америке, хотя, возможно, им было труднее преодолеть обычаи и традиционные семейные обязанности, при­сущие их культурам, чем западным женщинам или жительницам некатоли-

338

«Золотая эпоха>

ческих стран*. В этом отношении эмансипированные женщины в прозападных зависимых государствах занимали гораздо более благоприятное положение, чем их сестры на, скажем, несоциалистическом Дальнем Востоке, где силу традиций и обычаев, которым подчинялись даже женщины, принадлежавшие к элите, было очень трудно преодолеть. Образованные японские и корейские женщины, оказавшись на свободном Западе, зачастую с ужасом думали о возвращении домой.

В странах социалистического лагеря ситуация была довольно парадоксальной. Практически все женщины Восточной Европы являлись оплачиваемой рабочей силой, во всяком случае доля работающих среди них составляла примерно столько же, что и среди мужчин (90%),— гораздо больше, чем в других странах. Коммунистическая идеология страстно проповедовала равенство женщин и их освобождение во всех смыслах, включая и эротический, несмотря на отвращение самого Ленина к случайным сексуальным контактам **. (Однако как Ленин, так и Крупская были среди тех редких революционеров, которые приветствовали совместное выполнение работы по дому обоими полами.) Кроме того, революционное движение, от народников до марксистов, тепло приветствовало появление в своих рядах женщин, особенно интеллектуалок, и обеспечивало для них широкие возможности, что все еще проявлялось даже в 1970-6 годы, когда их количество оставалось непропорционально большим в некоторых левых террористических движениях. Одна­ко, за редкими исключениями (Роза Люксембург, Руфь Фишер, Анна Паукер, Пасионария, Федерика Монцени), женщины не получили значительного представительства в высших политических кругах своих партий ***, а в новых государствах с коммунистическим правительством их стало еще меньше. Женщины почти исчезли с главных политических постов. Как мы видели, одна или две страны, особенно Болгария и Германская Демократическая Рес­публика, предоставляли своим женщинам реальные шансы добиться общественной карьеры и высшего образования, однако в целом общественное положение женщин в коммунистических странах не имело особых отличий от

* Вряд ли случайно число разводов и повторных браков в Италии, Ирландии, Испании и Португалии было значительно ниже, чем в остальных странах Западной Европы и США: в среднем о,58 на гооо человек по сравнению с 2,5 на юоо в девяти других странах (Бельгии, Франции, Федеративной Республике Германии, Нидерландах, Швеции, Швейцарии, Великобритании, Ка­наде, США). Повторные браки в сравнении с общим числом браков: 2,4 против г8, 6.

** Так, право на аборт, запрещенный гражданским кодексом Германии, являлось важной темой агитации немецкой коммунистической партии, и именно поэтому Германская Демократическая Республика приняла гораздо более либеральный закон об абортах, чем испытывавшая влияние христианских социал-демократов Федеративная Республика Германия, усложнив тем самым правовые проблемы объединения Германии в 1990 году.

*** В КПГ в 1929 году из бз членов и кандидатов в члены Центрального комитета было всего 6 женщин. Из 504 наиболее известных коммунистов в 1924—1929 годах женщины составляли 7%. Социальная революция 1945—1990 годов 339

положения их сестер в развитых капиталистических странах или отличалось в худшую сторону. Когда поток женщин устремился в открывшиеся для них профессии, как в СССР, где профессия медика стала впоследствии сильно феминизированной, эти специальности утратили свой статус и доходность. В отличие от западных феминисток, большинство замужних советских женщин, привыкших всю жизнь заниматься наемным трудом, мечтало оставаться дома. Несомненно, первоначальные революционные мечты об изменении взаимоотношений между полами, а также об отказе от обычаев и привычек, закреплявших мужское господство, в основном так и остались мечтами, даже там, где этого серьезно добивались (как в России в первые годы после образования СССР). В отсталых странах (в основном коммунисты победили именно в таких странах) этому препятствовало пассивное сопротивление местного населения, которое настаивало, чтобы на практике (независимо от того, что предусматривалось в законодательстве) женщины не считались равными мужчинам. Однако героические усилия в сфере женской эмансипации, безус­ловно, не прошли даром. Предоставление женщинам равных политических и юридических прав, допущение их к образованию, к мужской работе и мужской ответственности, даже разрешение снять паранджу и свободно появляться на публике,— это огромные изменения, которые может подтвердить каждый, осведомленный о тяжелой участи женщин в странах, где правит ре­лигиозный фундаментализм. Кроме того, даже в коммунистических государствах, где реальное положение женщин сильно отставало от теории, а власти временами фактически навязывали моральную контрреволюцию, стараясь вернуть женщину в семью для того, чтобы она рожала и растила детей (как в СССР в 1930-е годы), простая свобода выбора, ставшая возможной для них при новой системе, включая сексуальную свободу, уже была огромным шагом вперед. Реальные ограничения сгободь выбора для женщин были не столько правовыми, сколько материальными, как, например, нехватка средств контроля за рождаемостью, которые в недостаточном количестве

выпускала плановая экономика, впрочем как и многие другие предметы, необходимые в

гинекологии.

И все же, несмотря на достижения и недостатки социалистической системы, она не породила

подъема феминистских движений, да и вряд ли могла это сделать вследствие полной

невозможности до середины igSo-x годов развития каких-либо политических инициатив без

поддержки партии и государства. К тому же вопросы, интересовавшие феминистские движения на

Западе, едва ли могли найти отклик в коммунистических государствах.

Первоначально эти вопросы на Западе, особенно в Соединенных Штатах, первыми возродивших

феминизм, были связаны с проблемами, заботившими женщин среднего класса. Это становится

очевидным, если посмотреть на

340

«Золотая эпоха»

профессии в США, в которых феминистское движение достигло главных успехов. К1981 году женщины не только фактически вытеснили мужчин с конторских должностей (большинство из которых было подчиненными, хотя и престижными), но и составляли почти 50% агентов по недвижимости и брокеров и почти 40% банковских служащих и финансовых менеджеров. Кроме того, число женщин значительно увеличилось (хотя по-прежнему составляло несравнимо меньший процент, чем число мужчин) в интеллектуальных профессиях. Правда, в традиционно мужских профессиях адвокатов и врачей женщины все еще ограничивались скромными плацдармами на территории противника. Но если 35% учителей колледжей и университетов, более четверти программистов и 22 % специалистов в области естественных наук теперь являлись женщинами, мужская монополия на ручной труд, квалифицированный и неквалифицированный, оставалась фактически неоспоримой: только 2,7% водителей грузовиков, 1,6% электриков и о,6% автомехаников были женщинами. Здесь противодействие притоку женщин было, безусловно, не слабее, чем в профессиях докторов и адвокатов, которые все же уступили дорогу 14 % женщин, однако можно предположить, что стремление завоевать эти бастионы мужественности было не столь настойчивым.

Даже беглое знакомство с трудами американских идеологов нового феминизма ig6o-x годов дает четкую классовую перспективу женских проблем (Friedan, 1963; Degler, 1987}. Они были в большой степени связаны с вопросом совмещения женщиной карьеры или работы с браком и семьей. Однако этот вопрос являлся главным только для тех, у кого имелся такой выбор, У боль­шинства женщин мира, особенно в бедных странах, его тогда не существовало. Они с полным основанием были озабочены равенством между мужчинами и женщинами — идеей, ставшей главным инструментом законодательного наступления женщин на Западе, с тех пор как слово «пол» было внесено в американский Акт о гражданских правах 1964 года, первоначально направ­ленный только против расовой дискриминации. Однако «равенство» или, скорее, «равное обращение» и «равные возможности» предполагают, что нет значительных различий между мужчиной и женщиной, социальных или каких-либо других, а для большинства женщин мира, особенно бедных, казалось очевидным, что более низкое социальное положение женщины являлось следствием ее отличия от мужчины по половому признаку и поэтому требовало средств защиты, связанных с ее полом, например специальных статей в законодательстве по поводу беременности и родов или защиты от посягательств со стороны более физически сильного и агрессивного пола. Кстати, американский феминизм не спешил браться за такую животрепещущую проблему работающих женщин, как отпуск по беременности и родам. Феминизм в своей поздней фазе научился настаивать на разнице полов, так же как и на их неравенстве, хотя использование либеральной идеологии абстрактного Социальная революция 1945—1990 годов

индивидуализма и законодательства о «равных правах» было нелегко совместить с утверждением, что женщины не такие и не обязательно должны быть такими же, как мужчины, и наоборот'-. Кроме того, в 195о-е и гдбо-е годы сама потребность вырваться из круга домашних обязанностей на оплачиваемый рынок рабочей силы имела идеологическую подоплеку, прежде всего в среде процветающих, образованных замужних женщин среднего класса, чего не было у других групп женщин, поскольку мотивации в этой среде редко являлись экономическими. Малообеспеченные замужние женщины после 1945 года поступали на работу в основном оттого, что их дети больше не работали. Детский труд на Западе почти исчез, а необходимость давать детям образование, открывавшее перспективы лучшей жизни, легла на плечи их родителей тяжелой ношей, которой не было раньше. Одним словом, «раньше дети работали, так что их матери могли оставаться дома

и выполнять свои домашние дела и обязанности по продолжению рода. Теперь, когда семьи нуждались в дополнительном доходе, матери работали вместо детей» (Tilly/Scott, 1987, р- 219) • Это вряд ли было возможно при наличии большого количества детей, хотя значительная механи­зация домашнего труда (особенно использование стиральных машин) и развитие производства пищевых полуфабрикатов и готовой пищи облегчали домашнее хозяйство. Но для замужних женщин среднего класса, чьи мужья зарабатывали неплохие деньги, выход на работу редко давал существенную прибавку к доходу семьи, хотя бы только потому, что женский труд оплачивался намного ниже мужского на тех должностях, которые тогда были им доступны. Он не мог стать значительным добавлением к семейному бюджету, поскольку тогда пришлось бы нанимать за приличную плату помощницу по хозяйству и присмотру за детьми для того, чтобы дать возможность женщине зарабатывать деньги.

Если у замужних женщин -того круга и сущее гвовал стимул для выхода из дома, то это была потребность в свободе и самостоятельности, желание чувствовать себя личностью, обладающей собственными правами, а не придат-

* Таким образом, «позитивное действие», т. е. предоставление какой-либо группе льгот в доступе к Некоторым социальным возможностям или деятельности, совместимо с идеей равноправия только при допущении, что это временная мера, которая постепенно прекратится, когда равные возможности будут достигнуты, т. е. допуская, что эти льготы являются всего лишь устранением несправедливого препятствия для участников одного и того же состязания. Несомненно, иногда причина кроется именно в этом. Но там, где мы имеем дело с постоянными различиями, все иначе. Абсурдно, даже на первый взгляд, предоставлять мужчинам преимущества в поступлении на курсы колоратурного пения или настаивать на том (поскольку это теоретически возможно с демографической точки зрения), чтобы 5°% армейских генералов были женщинами. С другой стороны, совершенно законно дать возможность каждому мужчине, имеющему желание и квалификацию, петь партии в "Норме», а каждой женщине, имеющей желание и потенциал командовать армией, шанс это сделать.

342

«Золотая эпоха»

ком своего мужа и домашнего хозяйства. Свои доходы они хотели тратить не только на насущные потребности семьи, но и на собственные надобности, не спрашивая мужа. Конечно, после того как все более широко стало распространяться ведение домашнего хозяйства исходя из двух источников—доходов мужа и жены, семейный бюджет начали планировать, принимая во вни­мание и заработок жены. Когда высшее образование представителей среднего класса стало всеобщим и родителям пришлось финансировать обучение своего потомства, которому было уже за двадцать, оплачиваемая работа замужних женщин среднего класса перестала быть для них в первую очередь декларацией независимости и стала тем, чем она долгое время была для бед­ных,—способом сводить концы с концами. Тем не менее элемент эмансипации в ней не исчез, как показывает рост числа браков, когда супруги работали в разных городах. Ведь цена (и не только финансовая) браков, в которых каждый супруг работал зачастую в отдаленном районе, была высока, хотя революция на транспорте и в средствах сообщения начиная с 1970-х годов делала это все более обычным в таких профессиях, как преподавательские. Некогда замужние женщины среднего класса следовали за своими мужьями к месту их новой работы; теперь же стало не принято, по крайней мере в интеллектуальных кругах среднего класса, разрушать карьеру женщины и лишать ее права решать, хочет ли она оставить работу. Наконец-то мужчины и женщины стали равны в этом отношении *.

Так или иначе, в развитых странах феминизм среднего класса, или движе-г ние интеллектуальных и образованных женщин, превратился в некое общее чувство, что время освобождения женщин или, по крайней мере, отстаивания их прав наконец пришло. Это случилось потому, что более ранний феминизм среднего класса, хотя иногда и не имевший прямого отношения к остальной части западных феминистских движений, поднимал вопросы, заботившие всех. Эти вопросы стали насущными, когда социальные сдвиги, о которых мы говорили, породили глубокую моральную и культурную революцию, резкое изменение социального и личного поведения. Женщины являлись решающим звеном этой культурной революции, поскольку она во многом была направлена на изменения в традиционном семейном укладе и домашнем хозяйстве, центральными элементами которого они всегда являлись. К этому вопросу мы теперь и обратимся.

* Имели место случаи (правда, гораздо реже), когда муж сталкивался с проблемой, следовать ли за своей женой к месту ее новой работы или нет. Любой преподаватель или научный сотрудник высшего учебного заведения в 1990-е годы мог вспомнить несколько подобных примеров из личной практики.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Культурная революция

В этом фильме актриса Кармен Маура играет человека, которому сделали операцию по изменению

пола. Из-за несчастливого романа со своим отцом он/она отказался от мужчин и вступил в

лесбийскую (как я полагаю) связь с женщиной, роль которой играет знаменитый мадридский

трансвестит.

Обзор фильмов в «Village Voice» (PaulHerman, 1987, p. 572)

Удачные выступления — это не обязательно те, которые собирают огромное число людей, а те,

что возбуждают самый большой интерес среди журналистов. Лишь немного преувеличив, можно

сказать, что полсотни умных людей, которым удалось организовать удачное шоу, получив пять

минут на телевидении, могут произвести такой же политический эффект, что и полмиллиона

демонстрантов.

Пьер Бурдъе (Pierre Bourdieu, 1994}

I

Лучше всего взглянуть на происходившую культурную революцию сквозь призму семьи и дома, т.

е. через структуру отношений между полами и поколениями, которые в большей части обществ

упорно сопротивлялись внезапным изменениям, хотя это не означает, что такие взаимоотношения

не менялись вообще. Вопреки распространенному убеждению в обратном, общие модели семьи

были распространены по всему миру или, по крайней мере, имели существенное сходство на очень

больших территориях, хотя предполагалось, что благодаря специфическим социоэкономическим и

иным особенностям существует коренная разница в построении семьи между Евразией (включая

оба побережья Средиземного моря) и Африкой (Goody, 1990, XVII). Так, многоженство, которого,

как считается, уже почти совсем не существовало в Евразии и арабском мире, за исключением

особых привилегирован-

344

•<Золотая эпоха*

ных групп, процветало в Африке, где более четверти всех браков были полигамными (Goody, 1990, р. 379)-

Тем не менее, несмотря на наблюдавшееся разнообразие, огромное большинство человечества имело ряд одинаковых характерных черт, таких как существование официального брака с защищенными законом сексуальными отношениями между супругами (адюльтер повсеместно считался правонарушением), доминированием мужа над женой (патриархат), родителей над детьми, а также старших поколений над младшими, состава семьи из нескольких человек и т. п. Какой бы ни была протяженность и сложность родственных связей и взаимных прав и обязанностей внутри семьи, всегда имелось ядро — муж, жена и дети,—даже если группа совместно проживающих людей была гораздо больше. Теория, согласно которой нуклеарная семья, ставшая стандартной моделью в девятнадцатом и двадцатом веках в западном обществе, каким-то образом эволюционировала из прежней семьи с гораздо более многочисленными родственными связями в результате развития буржуазного или какого-либо другого индивидуализма, опирается на историческое непонимание природы социальных взаимодействий и их мотиваций в доиндустриальных обществах. Даже в столь коммунистическом по духу ин­ституте, как «задруга», или объединенная семья, у балканских славян, «каждая женщина работает на семью в узком смысле этого слова, а именно на своего мужа и детей, а также, когда настает ее очередь, на неженатых членов общины и сирот» (Guidetti/Stahl, 1977, Р- 58). Существование такой семьи ;и семейного ядра не означает, конечно, что родственные группы или сообщества, внутри которых она находится, сходны в других отношениях.

Но во второй половине двадцатого века эти базовые и устоявшиеся образования стали очень быстро изменяться, во всяком случае в развитых западных странах, хотя даже здесь процесс был неоднороден. Так, в Англии и Уэльсе в 1938 году на каждые 58 браков приходился один развод (Mitchell, 1975, Р- 30—32), а в середине igSo-x годов один развод приходился уже на каждые 2,2 новых брака (UN Yearbook, 1987). Ускорение этого процесса началось в 19бо-е годы с их вольными нравами. В конце 1970-х годов в Англии и Уэльсе на каждую тысячу женатых пар приходилось более десяти разводов — в пять раз больше, чем в 1961 году (Social Trends, 1980, p. 84).

Эта тенденция, безусловно, была присуща не только Великобритании. Наиболее резкие изменения происходили в странах с традиционно господствовавшей строгой моралью—прежде всего католических. В Бельгии, Франции и Нидерландах доля разводов (ежегодное число разводов на тысячу человек населения) в период с 1970 по 1985 год увеличилась примерно в три раза. Однако даже в странах, где в этих вопросах женщинам традиционно была предоставлена свобода, как,

например, в Дании и Норвегии, число разводов удвоилось или почти удвоилось за тот же период. В западных странах с бра-Культурная ре волюция 345

ком явно что-то происходило. Среди женщин, посещавших гинекологическую клинику в Калифорнии, в ig/o-e годы наблюдалось «значительное уменьшение количества формальных браков, снижение желания иметь детей (...) и нескрываемая тенденция к бисексуальности» (Esman, 1990, р. 67). Вряд ли до этого такое поведение представительниц различных слоев населения могло где-либо иметь место, даже в Калифорнии.

Число людей, живущих в одиночку (т. е. не являющихся членами любой пары или семьи), также начало расти. В Великобритании в первой трети двадцатого века оно оставалось приблизительно постоянным и составляло примерно 6% всех семей, впоследствии довольно незначительно увеличиваясь. Но с 1960 no i98o-e годы эта цифра почти удвоилась (с 12 до 22% всех семей) и к 199* году составила более четверти всех семей (Abrams, Carr Saunders, Social Trends, 1993, p. 26). Во многих крупных городах Запада число одиноких людей составляло около половины всех семей. И наоборот, классическое ядро западной семьи — замужняя пара с детьми — явно переживало кризис. В США число таких семей за двадцать лет (1960—1980) упало с 44% всех се­мей до 29 %; в Швеции, где почти половина всех детей рождалась от незамужних женщин (Worlds Women, p. 16], оно уменьшилось с 37 ДО 25%. Даже в развитых странах, где оно все еще составляло половину или более половины всех семей в 1960 году (Канада, Федеративная Республика Германия, Нидерланды, Великобритания), нуклеарных семей, т. е. семей, состоящих из родителей и детей, теперь было явное меньшинство.

В некоторых случаях семья перестала быть прежней даже номинально. Так, в 1991 ГОДУ 58 % негритянских семей в США возглавляли незамужние женщины, а 70% всех детей были рождены от одиноких матерей. В1940 году лишь и, з% цветных семейств возглавляли незамужние женщины, а в больших городах их было не более 12,4% (Franklin Frazier, 1957, Р- 3*7)* Даже в 1970 году эта цифра составляла только 33% (New York TAmes, 5.10.92).

Этот кризис семьи был связан с резкими изменениями общественных норм (как официальных, так и неофициальных), руководящих сексуальным поведением, партнерством и воспроизводством. Эти изменения происходили главным образом в 1960-6 и 19/о-е годы. Официально это время стало эпохой небывалой свободы как для гетеросексуалов (т. е. главным образом для женщин, которые до этого имели гораздо меньше свободы, чем мужчины), гомосексуалистов, так и для других форм культурно-сексуального инакомыслия. В Великобритании большая часть гомосексуальной среды перестала официально считаться криминальной во второй половине 19бо-х годов, на несколько лет позже, чем в США, где первый штат (Иллинойс), легализировавший гомосексуальные отношения, сделал это в 1961 году (Johansson/Percy, р. 304, *349)- Даже в Италии, где находилась резиденция Папы Римского, в 1970 году был разрешен развод, утвержденный референдумом 1974 года. Про-

346

•<Золотоя эпоха»

дажа противозачаточных средств и распространение информации по контролю за рождаемостью были легализованы в 1971 году, а в 1975 году новый семейный кодекс заменил старый, существовавший еще со времен фашизма. Наконец, в 1978 году были узаконены аборты, что утвердил референдум 1981 года.

Хотя разрешающие законы, безусловно, сделали до этого запрещенные деяния более доступными и привлекли внимание к этим проблемам, законы признавали, а не создавали новую атмосферу сексуального освобождения. То, что в 1950-е годы только i % британских женщин сожительствовали со своими будущими мужьями какое-то время до брака, происходило вовсе не благодаря законодательству, как и то, что в начале ipSo-x годов так поступали 21% британских женщин (Gillis, 1985, р. зо/)- Теперь стало разрешено то, что раньше было запрещено не только законом и религией, но также привычной моралью, обычаями и общественным мнением. Конечно, эти тенденции неодинаково проявлялись в различных частях света. В то время как число разводов увеличилось во всех странах, где они были разрешены (если предположить, что официальное расторжение брака во всех из них имело одинаковое значение), в некоторых странах брак стал явно менее стабильным. В igSo-e годы он оставался гораздо более крепким в не­коммунистических католических странах. Развод был гораздо менее распространен на Иберийском полуострове и в Италии и еще более редок в Латинской Америке; то же самое происходило даже в странах, гордившихся своеА прогрессивностью: один развод на 22 брака в

Мексике, на зз брака в Бразилии (однако один развод на 2,5 брака на Кубе). Южная Корея оставалась на редкость традиционной в этом отношении для столь быстро развивающейся страны (один развод на и браков). Впрочем, в начале 198о-х годов даже в Японии число разводов было ниже, чем во Франции (где они составляли четверть всех браков), и гораздо ниже, чем у охотно разводящихся британцев и американцев. Даже внутри социалистического (в то время) лагеря имелись различия, хотя и менее резкие, чем в капиталистическом мире, за исключением СССР, который уступал только США по готовности его граждан разорвать узы брака (UN World Social Situation, 1989, p. 36). Такие колебания не вызывали удивления. Гораздо интереснее то, что в большей или меньшей степени изменялся и обновлялся весь мир. И нигде это так не бросалось в глаза, как в популярной, а более конкретно, в молодежной культуре. II

В то время как рост числа разводов, незаконнорожденных детей и семей, состоящих из одного родителя (как правило, одной матери), указывал на кри-Кулътурная революция 347

зис взаимоотношений между полами, развитие специфического и крайне мощного пласта молодежной культуры указывало на глубокие изменения в отношениях между поколениями. Молодежь, как сознательная группа населения, в возрастном интервале от достижения половой зрелости (которая в развитых странах теперь наступала на несколько лет раньше, чем у предыду­щих поколений) (Tanner, 1962, р. 153) и до двадцати пяти лет, теперь превратилась в независимую общественную силу. Наиболее ярким политическим явлением, особенно в 1960-6 и 1970-6 годы, стал подъем активности той возрастной группы, которая в менее политизированных странах приносила прибыль фирмам звукозаписи (75—8о% продукции которых, а именно рок-музыка, почти полностью раскупалось молодежью от н до 25 лет) (Hobsbaum, 1993, p. xxviii—xxix). Рост политического радикализма в 19бо-е годы (начало которому положили немногочисленные группы диссидентов от культуры и деклассированных элементов различного толка) произошел благодаря этим молодым людям, отвергавшим свой подростковый статус (т. е. считавшим себя взрослыми) и в то же время отрицавшим все человечество старше тридцати лет, кроме нескольких духовных вождей.

За исключением Китая, где престарелый Мао руководил подъемом общественной активности молодежи, имевшим страшные последствия (см. главу i6), молодых радикалов возглавляли (в той степени, в какой они принимали подобное лидерство) члены их возрастной группы. Это наблюдалось как в студенческих движениях, получивших мировое распространение, так и в странах, где происходили массовые рабочие волнения, как во Франции и Италии в 1968—1969 годах, где инициатива также исходила от молодых рабочих. Никто, обладавший хотя бы минимальным опытом реальной жизни, т. е. ни один взрослый человек, не смог бы сочинить те самоуверенные, но совершенно абсурдные лозунги, которые появились в Париже в майские дни 1968 года и в Италии в «жаркую осень» 1969 года: например, «tutto е subito» («нам нужно все и сейчас») (Albers/Gcldschmidt/Oehlkti, р. 59, i&4}-

Новая «автономия» молодежи как отдельной социальной прослойки символизировалась феноменом, который, возможно, не имел аналогий со времен романтической эпохи начала девятнадцатого века: появлением героя, чья молодость и жизнь заканчиваются одновременно. Эта фигура, предвосхищенная в 1950-е годы кинозвездой Джеймсом Дином, была обычной, воз­можно, идеально типической в области характерного культурного самовыражения молодежи— рок-музыке. Бадди Холли, Джанис Джоплин, Брайан Джонс из «Rolling Stones», Боб Марли, Джимми Хендрикс и ряд других поп-идолов стали жертвами стиля жизни, обрекавшего их на раннюю смерть. Их смерть символизировала то, что молодость, которую они олицетворяли, коротка по определению. Актером можно быть всю жизнь, однако первым любовником—лишь мгновенье.

348

«Золотая эпоха»

Тем не менее, хотя состав молодежи постоянно меняется (студенческий возраст, как правило, длится не более трех-четырех лет), ее ряды все время пополняются. Появление самостоятельной социальной подростковой прослойки с энтузиазмом встретили производители потребительских товаров и менее радостно старшие поколения, замечавшие все большую разницу между теми, кто соглашался оставаться ребенком, и теми, кто настаивал на звании взрослого. В середине 19бо-х годов даже движение английских бойскаутов Бадена Пауэлла, отдавая дань времени, упразднило первую часть своего названия (бой—по-английски мальчик) и заменило старое скаутское сомбре-

ро на менее претенциозный берет (Gillis, 1974, Р-197} •

Возрастные группы не являются чем-то новым в обществе, и даже буржуазная цивилизация признавала наличие прослойки молодежи, взрослой в сексуальном отношении, но еще не переставшей расти физически и интеллектуально и не имеющей опыта взрослой жизни. То обстоятельство, что эта группа со временем становилась моложе по возрасту, поскольку половая зрелость наступала раньше (Floud et al, 1990), само по себе не меняло ситуацию. Это просто вызывало напряженность в отношениях между молодыми людьми и их родителями и учителями, настаивавшими на обращении с ними не как со взрослыми, каковыми они себя чувствовали, а как с детьми. В буржуазном обществе бытовало мнение, что молодым людям (в отличие от девушек) нужно время, чтобы перебеситься, а затем остепениться.

Новизна новой молодежной культуры была обусловлена тремя фактора-, ми. Во-первых, юность здесь рассматривалась не как подготовительная ста-, дия к взрослой жизни, а в некотором смысле как финальная стадия развития человека. Подобное происходило и в спорте (где юность всегда побеждает), который теперь воплощал честолюбивые замыслы большего числа людей, чем какой-либо другой вид деятельности, и где после тридцати жизнь действительно шла на спад (хорошо, если после достижения этого возраста она представляла хоть какой-то интерес). То, что это не соответствовало реальному положению дел в обществе, где (за исключением спорта, некоторых форм развлечений и, возможно, чистой математики) власть, влияние и успехи, так же как и богатство, умножались с возрастом человека, являлось еще одним доказательством несовершенной организации мира. Ведь до igyo-x годов послевоенным миром фактически правила геронтократия в гораздо большей степени, чем когда-либо раньше, а именно мужчины (женщины пока являлись редким исключением), ставшие взрослыми еще во времена Первой мировой войны. Это имело место как в капиталистическом мире (Аденауэр, де Голль, Франко, Черчилль), так и в социалистическом (Сталин и Хрущев, Мао, Хо Ши Мин, Тито), а также в крупных постколониальных государствах (Ганди, Неру, Сукарно). Лидер моложе сорока лет был редкостью даже в революционных режимах, возникших в результате военных переворотов, совер-Культурная революция 349

шаемых, как правило, относительно молодыми офицерами, которым меньше терять, чем более старшим по возрасту. Отсюда во многом и международное влияние Фиделя Кастро, захватившего власть в возрасте тридцати двух лет.

К тому же молчаливый и, возможно, не всегда осознанный расчет на омоложение общества был сделан старыми и весьма процветающими отраслями — производством косметических средств, предметов личной гигиены и ухода за волосами,—чьи прибыли в основном были получены за счет нескольких развитых стран*. С конца тдбо-х годов наметилась тенденция к снижению возрастного порога, дающего право на участие в голосовании, до восемнадцати лет (в США, Великобритании, Германии и Франции), а также тенденция к снижению возраста разрешенных сексуальных (гетеросексуальных) отношений. Парадоксально, но с увеличением продолжительности жизни и ростом количества пожилых людей в обществе, когда старческое одряхление замедлилось, по крайней мере среди привилегированных высших и средних классов, выход на пенсию ускорился. В трудные периоды времени ранний уход на пенсию стал излюбленным методом снижения стоимости рабочего труда. Руководящие работники компаний старше сорока, потерявшие работу, на личном опыте поняли, что им так же трудно найти новое место, как неквалифицированным рабочим и «белым воротничкам».

Вторая новая черта молодежной культуры вытекает из первой: молодежь стала преобладающим фактором «развитой рыночной экономики», частично потому, что теперь она представляла значительную покупательскую силу, частично оттого, что каждое новое поколение взрослых в свое время входило в общественную жизнь как часть самостоятельной молодежной культуры и несло следы этого опыта. Не в последнюю очередь это происходило также и потому, что небывалая скорость технических изменений давала молодежи некоторое преимущество перед более когсерБа-гивными и менее адаптируемыми возрастными группами. Каков бы ни был возраст менеджмента «IBM» или «Hitachi», новые компьютеры и новое программное обеспечение создава­лись двадцати-тридцатилетними специалистами. Даже когда подобные приборы и программы делались «для чайников», поколение, которое не выросло в компьютерную эпоху, было убеждено в своей неполноценности по сравнению с молодежью. То, чему дети могли научиться у родителей, стало менее очевидным, чем то, что дети знали, а родители—нет. Роли поколений поменялись местами. Джинсы, намеренно простой стиль в одежде — мода, пришедшая из американских университетских кампусов, от студентов, которые

* 34% мирового рынка «товаров личного потребления» в 199° ГоДУ находилось в некоммунистической Европе, зо% в Северной Америке и ig% в Японии. Оставшиеся 8s% мирового населения поделили i6—iy% рынка этих товаров среди своих элит (Financial Times, 11/4/1991)-

350

'^Золотая эпоха»

не хотели выглядеть так, как их родители, стали носить не только в будни, но и в выходные люди творческих и других модных профессий даже немолодого возраста.

Третья характерная особенность новой молодежной культуры в урбанистическом обществе заключалась в ее необычайном интернационализме. Начиная с 19бо-х годов джинсы и рок-музыка стали отличительными чертами современной молодежи—меньшинства, предназначенного стать большинством, причем это произошло в каждой стране, где к ним терпимо относилась власть, и даже в некоторых странах, где ситуация была иной, как, например, в СССР (Starr, 1990, chapters 12,13). Лирический рок часто даже не переводился со своего родного английского, что отражало повсеместную культурную гегемонию США в поп-культуре и в стиле жизни, хотя следует заметить, что главные центры западной молодежной культуры были противниками культурного шовинизма, особенно в музыке. Здесь приветствовались стили, пришедшие с островов Карибского моря, из Латинской Америки и, начиная с 1980-х годов, из Африки.

Гегемония ГИТА в области массовой культуры не была новостью, однако изменился ее modus operandi *. В период между Первой и Второй мировыми войнами ее главным направлением являлась киноиндустрия, единственная, которая имела массовое распространение по всему миру. Эту продукцию видели сотни миллионов людей, и своего максимального масштаба она достигла сразу же после Второй мировой войны. С развитием телевидения, международного производства фильмов и окончанием эпохи голливудской системы студий эта американская индустрия потеряла толику своего господства и своей публики. В 1960 году она производила не более шестой части всего количества фильмов, выпускавшихся в мире, даже если не считать Японию и Индию (UN Statistical Yearbook, 1961), хотя в конце концов ей удалось вернуть большую часть своего господства. США никогда не пытались создать подобную сферу влияния на обширном и в языковом отношении более разнообразном рынке телевидения. Их молодежные стили распространялись непосредственно или путем культурного неформального осмоса через перевалочный пункт — Великобританию с помощью пластинок, а впоследствии магнитофонных записей, главным средством популяризации которых, как и раньше, являлось старомодное радио. Большую роль здесь играл международный молодежный туризм, когда немногочисленные, однако все увеличивавшиеся потоки молодых людей и девушек в джинсах растекались по всему земному шару, а также мировая сеть университетов, чьи возможности быстрого международного общения стали очевидны в 1960-6 годы. Не в последнюю очередь в обществе потребления они распространялись и через моду, теперь дрстиг-

* Образ действий (лот.). Культурная революция 351

шую масс, влияние которой особенно ощущалось среди молодежи. Так возникла международная молодежная культура.

Могло ли это произойти в более ранний период? Почти наверняка нет. Круг приверженцев этой культуры был бы гораздо меньше в относительном и абсолютном отношении, если бы удлинение дневного обучения, и особенно появление многочисленных групп юношей и девушек одной возрастной группы, живущих вместе в университетах, резко не увеличило их число. Кроме того, подростки, вступившие на рынок рабочей силы после окончания школы (между 14 и i6 годами в развитых странах), имели гораздо больше возможностей самостоятельно расходовать деньги, чем их предшественники, благодаря подъему производства и отсутствию безработицы в «золотую эпо­ху» и вследствие улучшения благосостояния их родителей, которые в меньшей степени нуждались во вкладе своих детей в семейный бюджет. Именно появление этого молодежного рынка в середине 1950-х годов привело к прорыву в индустрии поп-музыки, а в Европе—к появлению и массовой индустрии моды. Начавшийся в это время британский «бум тинейджеров» был основан на том, что в городе с увеличением числа офисов и магазинов в их штате появилось много относительно хорошо оплачиваемых девушек, имевших более высокую покупательную способность, чем юноши, поскольку они меньше были предрасположены к традиционно мужским тратам на пиво и сигареты. Этот бум «сначала проявился в отраслях, где покупки производили ис­ключительно девушки, таких как производство блузок, юбок, косметики и пластинок поп-музыки» (Allen, 1968, р. 62—6з), не говоря уже о концертах поп-музыки, самыми главными и шумными посетителями которых они являлись. Покупательную способность молодежи можно измерить

продажами грампластинок в США, которые выросли с 277 миллионов долларов в 1955 году, когда рок только появился, до боо миллионов в 1959 году и двух миллиардов в 1973 году (HobsbawTii, 1993. Р- ххи"). Каждый член возрастной группы от пяти до восемнадцати лес в США тратил по крайней мере в пять раз больше денег на грампластинки в 1970 году, чем в 1955- Чем богаче была страна, тем обширнее был бизнес грампластинок: юноши в США, Швеции, Западной Германии, Нидерландах и Великобритании тратили в семь-десять раз больше средств, чем их сверстники в более бедных, но быстро развивающихся странах, таких как Италия и Испания. Возможности свободного рынка упрощали для молодежи нахождение материальных и культурных символов своей самобытности. Однако еще более резкими границы этой самобытности делала огромная историческая пропасть, разделявшая поколения тех, кто родился, скажем, до 1925 года, от тех, кто был рожден после 1950 года,— пропасть гораздо более глубокая, чем та, которая всегда разделяла поколения родителей и детей. Большинство родителей тинейджеров остро ощутили эту пропасть начиная с 19бо-х годов. Моло-

352

«Золотая эпоха»

дежь жила в обществе, отрезанном от своего прошлого, как это произошло в результате революции в Китае, Югославии и Египте, в результате завоевания и оккупации, как в Германии и Японии, или благодаря освобождению от колониальной зависимости. Она не была отягощена воспоминаниями о прежней эпохе. Кроме опыта великой общенациональной войны, которая на ка­кое-то время сплотила старых и молодых как в России, так и в Великобритании, у них не было возможности понять то, что пережили их родители, даже если те хотели рассказывать о прошлом, что неохотно делало большинство родителей в Германии, Франции и Японии. Как мог молодой индус, для которого Индийский национальный конгресс являлся лишь правительством, по­литическим механизмом, понять тех, для кого он был олицетворением борьбы за национальную независимость? Как замечательные молодые индийские экономисты, гордо прохаживавшиеся по коридорам университетов всего мира, могли понять своих собственных учителей, для которых пиком честолюбивых замыслов в колониальный период было обретение тех прав, которыми обладали их коллеги в метрополии?

Во время «золотой эпохи» эта пропасть все расширялась, по крайней мере так происходило до начала igyo-x годов. Как могли мальчики и девочки, выросшие в эпоху полной занятости, поталь опыт 1930-х годов или, наоборот, как могло старшее поколение понять молодых, для которых работа была не тихой гаванью после штормового моря (особенно та, которая была подкреплена правом на пенсию), а чем-то, что можно получить в любое время и бросить, когда заблагорассудится, если вдруг захотелось поехать на несколько месяцев в Непал? Этот конфликт поколений не ограничивался промышлен-но развитыми странами, поскольку резкое сокращение крестьянства создало сходный разрыв между «сельским» и «бывшим сельским» поколениями, поколением ручного труда и поколением, где труд автоматизирован. Профессора французской истории, воспитанные в той Франции, где почти каждый ребенок приехал с фермы или проводил там каникулы, в 1970-6 годы обнаружили, что должны объяснять студентам, чем занимаются доярки и как выглядит двор фермы с навозной кучей посередине. К тому же эта пропасть между поколениями прослеживалась даже среди тех жителей земного шара (составлявших большинство), кого великие политические события этого века обошли стороной, или же тех, кто задумывался о них лишь в той мере, в какой они повлияли на его собственную жизнь.

Однако вне зависимости от того, миновали или нет их эти события, в большинстве своем жители земного шара теперь стали моложе, чем когда-либо раньше. В большей части стран третьего мира, где демографический сдвиг от высокой рождаемости к низкой еще не произошел, примерно от двух пятых до половины всего населения во второй половине двадцатого века были моложе четырнадцати лет. Как бы ни были сильны связи в семье, как ни крепка Культурная революция 353

паутина традиций, не могло не существовать широкой пропасти между пониманием жизни, опытом и надеждами молодежи и старших поколений. Политические изгнанники из Южной Африки, вернувшиеся в свою страну в начале 1990-х, понимали совсем по-другому, что означает воевать за идеалы Африканского национального конгресса, чем их юные товарищи, выступавшие под теми же знаменами в пригородах с чернокожим населением. Наоборот, могло ли большинство жителей Соуэто, родившихся уже после того, как Нельсон Мандела был посажен в тюрьму, смотреть на него иначе, чем как на символ и икону? В этих странах пропасть между поколениями во многом была даже больше, чем на Западе, где старых и молодых связывали воедино незыбле-

мость государственных институтов и политическая преемственность. III

Молодежная культура стала ферментом культурной революции в более широком смысле этого слова—а именно революции в привычках и обычаях, в способах проведения досуга и в области коммерческого искусства, которое все больше формировало атмосферу городской жизни. В связи с этим важны две ее характерные черты. Она тяготела одновременно к народности и к отрицанию социально обусловленной морали, особенно в вопросах личного поведения. Каждый мог «заниматься своим делом» с минимальными ограничениями извне, хотя на практике давление со стороны членов своего круга и мода навязывали такое же единообразие, как и раньше, по крайней мере в одинаковых возрастных группах и субкультурах.

То обстоятельство, что высший социальный слой вдохновлялся тем, что он находил у «народа», само по себе было не ново. Даже если не брать пример королевы Марии Антуанетт!-!, игравшей в доярку, романтики обожали сельскую народную культуру, народную музыку и танец, интеллектуалы (например, Бодлер) испытывали урбанистическое nostalgie de la boue (стремление к сточной канаве), а многие викторианцы обнаружили, что секс с кем-либо из низших слоев общества (пол зависел от пристрастия) вызывал новые острые ощущения. (Эти чувства вовсе не исчезли в конце двадцатого века.) В «эпоху империй» культурное влияние вначале систематически росло (Эпоха империй, глава 9) благодаря мощной волне нового народного искусства, а также воздействия кино, являвшегося преимущественно продуктом массового рынка. Однако большинство популярных и коммерческих развлечений в период Между мировыми войнами по-прежнему во многом находилось под господствующим влиянием среднего класса или вошло в моду благодаря ему. Классическая индустрия Голливуда была, помимо всего прочего, респектабельной, ее социальным идеалом являлась американская версия «твердых семей-

354

<Золотая эпоха»

ных устоев», ее идеологией — патриотическая риторика. Однако в погоне за кассовым успехом она создала вестерн—жанр, несовместимый с моралью серии фильмов «Энди Харди» (1937— 1947), завоевавших награду Американской академии кино за «пропаганду американского образа жизни» (Halliwell, 1988, р. 32-г). И хотя ранние гангстерские фильмы были способны идеализировать преступников, нравственный порядок вскоре был восстановлен, поскольку на­ходился в надежных руках Голливудского кодекса кинопроизводства (1934— 1966), который ограничил время экранных поцелуев (с сомкнутыми губами) максимумом в тридцать секунд. Величайшие триумфы Голливуда —например, «Унесенные ветром» — были основаны на романах, предназначенных для американских обывателей среднего класса, и принадлежали этой культурной среде так же несомненно, как «Ярмарка тщеславия» Теккерея или «Си-рано де Бержерак» Эдмона Ростана. Лишь фривольный и демократичный жанр водевиля и рожденный в цирке жанр кинокомедии отчасти противостоял этой гегемонии буржуазного вкуса, хотя в 1930-е годы даже они отступили под напором блестящего бульварного жанра — голливудской «crazy comedy».

Блистательный бродвеЙский мюзикл, получивший свое развитие в межвоенные годы, с украшавшими его танцевальными мелодиями и балладами, также являлся буржуазным жанром, хотя и немыслимым без влияния джаза. Мюзиклы создавались для нью-йоркского среднего класса, а их либретто и вокальная лирика явно были адресованы аудитории, считавшей себя иску­шенными городскими снобами. Об этом говорит даже беглое сравнение лирики Кола Портера с песнями «Rolling Stones». Подобно золотому веку ГОлли-вуда золотой век Бродвея опирался на симбиоз вульгарного и респектабельного, не имея при этом народных корней. Новизна 1950-х годов заключалась в том, что молодежь высшего и среднего классов, по крайней мере в англосаксонских странах, все больше задававшая тон в мире, качала перенимать моду в музыке, одежде и даже в языке у городских низших классов. Рок-музыка являлась самым ярким тому примером. В середине 1950-х годов она внезапно вырвалась из гетто каталогов «Race» и "Rhythm and Blues» американских звукозаписывающих компаний, ориентированных на бедное негритянское население США, и стала международным языком общения молодежи, особенно белой. В прошлом юные модники из рабочей среды каким-то образом черпали образцы своего стиля в высокой моде высших социальных слоев и в такой субкультуре среднего класса, как артистическая богема, причем в большей степени это наблюдалось среди девушек. Теперь, казалось, все происходило наоборот. Рынок моды для рабочей молодежи утвердил свою независимость и начал задавать тон на рынке моды высших классов. По мере наступления

джинсов парижская haute couture отступила или, скорее, признала свое поражение и стала использовать престижные марки для продажи массовой продукции, непосредственно или по Культурная революция 355

лицензии. Кстати, в 1965 году французская легкая промышленность впервые выпустила женских брюк больше, чем юбок (Veillon, р. 6). Молодые аристократы начали в разговоре проглатывать окончания слов, подражая речи лондонских рабочих, хотя в Великобритании отличительной чертой представителей высшего класса всегда была их безупречная речь*. Респектабельные молодые люди и девушки начали копировать то, что некогда было модно в среде отнюдь не респектабельной—у рабочих, солдат и им подобных, а именно использование непристойных выражений в разговорной речи. Литература тоже старалась не отставать: один блестящий театральный критик обогатил радиоэфир словомуис/с. Впервые в истории сказки Золушка стала королевой бала, так и не надев роскошного наряда.

Это изменение вкусов в сторону простонародности у молодежи среднего и высшего классов западного общества, аналогии с которыми можно было найти в странах третьего мира, например с чемпионатом по самбе, устроенным бразильскими интеллектуалами **, могло иметь некоторую связь с вспыхнувшим несколько лет спустя массовым увлечением студентов, принадлежащих к среднему классу, революционной политикой и идеологией. Мода часто бывает пророческой. Также почти наверняка у молодежи мужского пола эту тенденцию подкрепило появление в возникшей атмосфере либерализма гомосексуальной субкультуры, имевшей весьма важное значение, поскольку она породила новые течения в моде и искусстве. Хотя, возможно, простонародный стиль был просто удобным способом демонстрации отказа от ценностей прежних поколений или, точнее, языком, с помощью которого молодежь искала способы общения с миром, в котором правила и ценности их отцов стали лишними.

Принципиальное отрицание социально обусловленной морали новой молодежной культурой наиболее явно проступало в моменты его интеллектуального проявления, как Б мгновенно ставшем знаменитым плакате, появившемся в Париже в майские дни 1968 года- «Запрещено запрещать», и высказывании американского поп-радикала Джерри Рубина о том, что нельзя доверять тем, «кто не мотал срок в тюрьме» (Wiener, 1984, Р- 204). Вопреки первому впечатлению, это были не политические декларации в традиционном или даже узком смысле, направленные на отмену репрессивных законов. Не это являлось их целью. Это были публичные заявления о личных чувствах и желаниях. Как гласил майский плакат 1968 года, «Я принимаю мои желания за реальность, потому что верю в реальность моих желаний» (Katsiaficas, i9&7>

* Молодые люди в Итоне начали это делать в конце 1950-х, по словам заместителя ректора этого элитарного заведения. ** Шику Буарке де Оланда, культовая фигура бразильской поп-музыки, был сыном видного прогрессивного историка, являвшегося лидером в период культурного и интеллектуального расцвета своей страны в 193°-е годы.

356

•'Золотая эпоха-

р. roi). Даже тогда, когда такие желания объединялись в публичных манифестациях, группах и движениях, даже если грозили массовыми восстаниями, а иногда и выливались в них, в основе все же лежал субъективный фактор. Лозунг «личное—это политика» стал кредо нового феминизма и, возможно, самым устойчивым результатом периода торжества радикализма. Его смысл за­ключался не только в том, что политические убеждения имеют личные мотивации и пристрастия и что критерием политического успеха является степень его воздействия на людей. По мнению некоторых, это просто означало: «Я назову политикой все, что меня беспокоит». Как гласил заголовок одной книги 1970-х годов, «Тучность—это проблема феминизма» (Orbach, 1978]. Лозунг мая 1968 года «Когда я думаю о революции, мне хочется заниматься любовью» привел бы в замешательство не только Ленина, но даже Руфь Фишер, воинствующую молодую венскую коммунистку, чью борьбу за сексуальную свободу Ленин резко критиковал (Zetkin, 1968, р. 28 ff). И наоборот, даже для самого политически сознательного неомарксиста-ленинца 1960— 1970-х годов описанный Брехтом агент Коминтерна, который подобно путешествующему коммивояжеру «занимается любовью, думая совсем о другом» («Der Liebe pflegte ich achtlos»—Brecht, 1976, II, p. 722), был бы совершенно непонятен. Для них, безусловно, главное заключалось не в том, чего собирались достичь революционеры своими действиями, а в том, чем они занимались и что при этом чувствовали. Занятие любовью и занятие революцией нельзя было четко разделить. Таким образом, личное и социальное освобождение шли рука об.' руку, причем самыми очевидными способами расшатать основы государства, родительскую власть, законы и обычаи являлись секс и наркотики. Что касается первого, т. е. секса, то он, во всех своих многообразных

формах, отнюдь не был новостью. Меланхоличный консервативный поэт, написавший, что «по­ловые отношения начались в 1963 году» (Larkin, 1988, р. 167), имел в виду не то, что секс не был известен до 19бо-х годов, а то, что секс изменил свою общественную природу после выхода романа «Любовник леди Чаттерлей» и выпуска первой долгоиграющей пластинки «Beatles». Там, где все это раньше запрещалось, продемонстрировать свой протест против старых обычаев было несложно. Но там, где раньше к этому относились терпимо, официально или неофициально, как, например, к лесбийским отношениям, такая демонстрация должна была быть из ряда вон выходящей. Поэтому стала важна публичная приверженность к вещам, до сих пор запрещенным или нетрадиционным («coming out» *\ Однако наркотики, употребление которых до этого ограни­чивалось немногочисленными субкультурами высшего и низшего общества и отдельными маргиналами, почти не испытали на себе либерального влия-

* Открытое противодействие общественной морали (англ.). Культурная революция 357

ния законодательства. Они распространялись не только как знак протеста, поскольку ощущения, которые они давали, тоже могли иметь большую притягательность. Употребление наркотиков официально считалось незаконным деянием, так что сам факт курения марихуаны (наркотика, наиболее популярного среди западной молодежи и менее вредного, чем алкоголь или табак) являлся демонстрацией не только неповиновения тем, кто его запрещал, но и превосходства над ними. На диких побережьях, где встречались в 1960-6 годы американские фанаты рока и студенты-радикалы, зачастую стиралась граница между стремлением накуриться травки и желанием строить баррикады.

Расширение сферы публично разрешенного поведения, включая сексуальное, породило поступки, до этого считавшиеся неприемлемыми или даже асоциальными, и несомненно, сделало их более заметными. Так, в США публичное появление гомосексуальной субкультуры в двух городах-законодателях моды — Сан-Франциско и Нью-Йорке — произошло в середине тдбо-х годов, но политический оттенок оно приобрело здесь лишь в igyoe годы (Duberman etai, 1989, р- 4бо). Однако главным в этих изменениях было то, что, прямо или косвенно, они отвергали исторически установившийся порядок человеческих взаимоотношений в обществе, который выражали, санкционировали и символизировали социальные нормы и запреты.

Еще более важным являлось то, что подобный отказ от прежних ценностей происходил не во имя какой-либо другой модели общества (хотя новому способу борьбы за свободу личности были даны идеологические обоснования теми, кто чувствовал, что он нуждается в подобных ярлыках) *, а во имя неограниченной свободы индивидуальных желаний. Он допускал царство эгоистического индивидуализма до крайних пределов. Парадоксально, но эти бунтари против устоев и запретов разделяли исходные посылки, на которых было построено общество массового потребления, или, по крайней мере, психологические мотивации, которые ть, кто продавал потребительские товары и услуги, находили самыми эффективными для их продажи.

Подразумевалось, что теперь мир состоит из нескольких миллиардов человеческих существ, характеризуемых их индивидуальными желаниями, включая те, которые до этого запрещались или не одобрялись, но теперь были разрешены — не потому, что стали приемлемы с точки зрения морали, а потому что их разделяли слишком многие. Так, до начала 199°-х годов, несмотря на официальную либерализацию, наркотики не были разрешены.

* Однако почти не наблюдалось попыток возрождения единой идеологии, утверждавшей, что спонтанная, неорганизованная, антиавторитарная борьба за свободу личности породит новое справедливое и не нуждающееся в государстве общество, т. е. анархизма Бакунина и Кропоткина, хотя он был гораздо ближе к идеям большинства революционных студентов 1960 и 1970-х годов, чем модный тогда марксизм.

358

«Золотая эпоха»

Они продолжали запрещаться с различной степенью строгости и малой степенью эффективности, поскольку с конца грбо-х годов рынок кокаина стремительно увеличивался, главным образом среди процветающего среднего класса Северной Америки и, немного позже, Западной Европы. Это обстоятельство, как и, несколько ранее, рост потребления героина (среди представителей менее обеспеченных классов в основном также в Северной Америке), впервые сделало нарушение закона по-настоящему крупномасштабным бизнесом (Arlacchi, 1983, Р- 215, 208).

IV

Таким образом, культурную революцию конца двадцатого века лучше всего представить как победу индивидуума над обществом или, скорее, как разрыв связей, которые до этого объединяли людей в социальные структуры. Ибо такие структуры состояли не только из отношений между

человеческими существами и форм их организации, но также из идеальных образцов и ожидаемых моделей поведения людей; их роли были установлены, хотя и не всегда записаны. Отсюда частые моральные травмы и незащищенность, когда прежние нормы поведения были либо уничтожены, либо утратили свои мотивации, а также непонимание между теми, кто переживал эту потерю, и теми, кто был слишком молод, чтобы знать что-либо, кроме общества с распавшимися связями. Исходя из этого, один бразильский антрополог в 1980-6 годы проанализировал переживания мужчин среднего класса, воспитанных в средиземноморской культуре с ее традициями чести к стыдливости. В это время участились случаи грабежей, и мужчины стали подвергаться нападениям многочисленных групп грабителей, требовавших от них денег и угрожавших насилием их подругам. В таких обстоятельствах джентльмену следует защитить женщину, даже ценой жизни, а леди—предпочесть смерть бесчестию. Однако в реальной обстановке больших городов в конце двадцатого века было непохоже, что сопротивление, оказанное джентльменом, может спасти кошелек или женскую честь. Разумным поведением при таких обстоятельствах было отступление, чтобы помешать агрессорам нанести реальные увечья или даже совершить убийство. Что касается чести женщины, которая по традиции должна была быть девственницей до брака, а после него сохранять верность мужу, то что именно следовало здесь защищать в igSo-e годы, когда так изменились взгляды на сексуальное поведение как мужчин, так и женщин? Тем не менее, как показали исследования этого антрополога, все эти соображения не облегчали нравственных страданий участников. Даже менее экстремальные ситуации могли породить неуверенность и угрызения совести — например, Культурная революция 359

обычное любовное свидание. В результате альтернативами прежним нормам поведения, какими бы они ни были неразумными, могли оказаться не новые разумные нормы и обычаи, а полное отсутствие правил и полная несогласованность в том, что следует делать.

В большинстве стран мира старые социальные структуры и обычаи, хотя и подрываемые в течение четверти века беспрецедентными социальными и экономическими изменениями, были расшатаны, но еще не разрушены. Это являлось удачей для большей части человечества, особенно для бедных, поскольку наличие сети родственных, общественных и соседских связей было важно для экономического выживания и особенно для успеха в изменяющемся мире. В большинстве стран третьего мира эта сеть действовала как сочетание информационной службы, обмена рабочей силой, фонда труда и капитала, механизма накопления сбережений и системы социальной безопасности. Безусловно, именно наличие сплоченных семей объясняло экономические успехи в некоторых частях света, например на Дальнем Востоке.

В более традиционных обществах эти связи были расшатаны главным образом потому, что успехи коммерческой экономики подорвали веру в справедливость прежнего общественного строя, основанного на неравенстве; желания граждан стали более эгалитарными, а рациональные оправдания неравенства были подорваны. Так, богатство и расточительность индийских раджей (как и известное освобождение от налогов имущества британской королевской семьи, не вызывавшее возражений вплоть до 1990-* годов) не рождали зависти и возмущения у их подданных, как происходило в соседних государствах. Они были знаковыми фигурами и играли особую роль в общественном строе (а может быть, даже в космическом порядке) и, как верили их подданные, поддерживали и стабилизировали государство, а также являлись его символами. В Японии простые граждане с еще большей терпимостью относились к привилегиям и роскоши своих деловых магнатов, поскольку рассматривали их богатство не как атрибуты личного процветания, а главным образом как следствие их привилегированного положения в экономике. Англичане подобным же образом смотрели на атрибуты роскоши членов британского кабинета министров (лимузины, официальные резиденции и т. д.), отбирающиеся сразу же после того, как они перестают занимать пост, к которому эти атрибуты служат приложением. Реальное распределение доходов в Японии, как мы знаем, было гораздо более справедливым, чем в западных обществах. Однако в 1980-6 годы даже сторонние наблюдатели вряд ли могли не заметить, что во время десятилетнего экономического бума концентрация личного благосостояния в руках небольшой группы магнатов и его публичная демонстрация сделали контраст между условиями жизни простых японцев (гораздо более скромными, чем у жителей Запада, занимающих сходное положение) и условиями жизни богачей еще более разительным.

360

«Золотая эпоха»

Возможно, впервые богатых больше не могли в достаточной мере защитить так называемые

законные привилегии, полученные на службе государству и обществу.

На Западе десятилетия социальной революции вызвали в обществе гораздо большие разрушения. Крайности такого распада наиболее ясно видны в идеологическом дискурсе западного fin de siede *, особенно в публичных утверждениях, которые, не претендуя на аналитическую глубину, были понятны широким массам населения. Например, тезис (одно время бытовавший в некоторых феминистских кругах) о том, что домашняя работа женщин должна оплачиваться по рыночным расценкам, или утверждение о правомерности реформы закона об абортах с точки зрения неограниченного и абстрактного «права на выбор» личности (женщины) * . Распространяющееся влияние неоклассической экономики, которая в подвергшемся секуляризации западном обществе все активнее вытесняла теологию, а также влияние индивидуалистической по духу американской юриспруденции (как следствие культурной гегемонии США) поддерживали подобную риторику. Она нашла свое политическое воплощение в словах британского премьер-министра Маргарет Тэтчер: «Нет общества, есть только отдельные индивидуумы».

Какие бы издержки ни содержала теория, практика зачастую изобиловала не меньшими крайностями. В igyo-e годы в англосаксонских государствах социальные реформаторы, справедливо потрясенные (что периодически случается с исследователями) последствиями содержания в больницах людей с умственными отклонениями, время от времени довольно успешно проводили кампании в защиту их прав и требовали, чтобы как можно большее их'чис-ло было освобождено из лечебниц и передано на «попечение общины». Но в крупных городах Запада больше не имелось сообществ, которые могли бы о них заботиться. Не было больше семей с многочисленными родственниками. Эти люди никому не были нужны. В результате по улицам больших городов стали бродить бездомные нищие с пластиковыми пакетами. Они жестикули­ровали и разговаривали сами с собой. Были они счастливы или нет, зависело от точки зрения, но в конечном итоге они перекочевали из больниц, откуда их выгнали, в тюрьмы, которые в США стали главным вместилищем социальных проблем американского общества, особенно его чернокожей части. В 1991 году 15% всего контингента заключенных США — самого большого в

* Конец века (фр. ~),

** Законность этого требования необходимо четко отделять от аргументов, приводимых в его защиту. Отношения мужа, жены и детей в семье даже символически не имеют ни малейшего сходства с отношениями продавцов и покупателей на рынке, так же как и решение иметь или не иметь ребенка зависит исключительно от того, кто принимает это решение. Это очевидное утверждение прекрасно согласуется с желанием изменить роль женщины в семье или с ее правом на аборт.

Культурная революция 3 01

мире (426 заключенных на юо тысяч населения)—составляли умственно неполноценные (Walker, 1991; Human Development, 1991, Р- 32. Fig. 2.10).

Особенно сильно новый моральный индивидуализм подорвал такие традиционные западные институты, как семья и Церковь, резкий упадок которых произошел в последней трети двадцатого века. Основы католического общества рушились с поразительной скоростью. В 1960-6 годы посещаемость месс в Квебеке (Канада) снизилась с 8о до 2о%, а традиционно высокая рож­даемость во французской Канаде упала ниже средней рождаемости по стране (Bernier/Boily, 1986). Освобождение женщин или, скорее, их стремление взять в свои руки контроль над рождаемостью, включая аборты и право на развод, глубоко вогнали клин между Церковью и семьей (см. Эпоху капитала'), что становилось все более очевидным даже в самых ортодоксальных католических странах, таких как Ирландия, папская Италия и (после падения коммунизма) даже Польша. Стремление получить профессию священника и тяга к другим формам религиозной жизни резко снизились, так же как и желание давать обет безбрачия, реального или официального. Одним словом, хорошо это или плохо, но моральный и материальный авторитет Церкви рухнул в пропасть, разверзшуюся между проповедуемыми ею правилами жизни и морали и жизненными реалиями конца двадцатого века. Те западные церкви, которые имели меньшее влияние на своих прихожан, включая даже некоторые старейшие протестантские секты, приходили в упадок еще быстрее.

Материальные последствия ослабления традиционных семейных связей были, возможно, еще более серьезными, поскольку, как мы видели, семья являлась не только средством воспроизводства, но также и инструментом социального сотрудничества. В качестве такого инструмента на ранней стадии она была важна для поддержания как аграрного, так и промышленного сектора экономики, не только локальной, но и мировой. Отчасти это происходило оттого, что в бизнесе не было приду* гано никакой адекватной безличной структуры до того, как в конце девятнадцатого века концентрация капитала и развитие большого бизнеса не породили современную корпоративную организацию, ту самую «видимую руку» («visible hand») (Chandler,

1977), которой суждено было стать дополнением к «невидимой руке» Адама Смита *. Но еще более важной причиной являлось то, что рынок сам по себе не может гарантировать наличия главного элемента в любой системе частного предпринимательства—доверия и его правового эквивалента — выполнения контрак-

* Операционная модель крупного предприятия до эпохи корпоративного («монополистического») капитализма была сформирована не частными предпринимателями, а государством или военной бюрократией—сошлемся, к примеру, на униформу путейных служащих. И действительно, зачастую руководство такими предприятиями осуществлялось непосредственно государством или специальными некоммерческими учреждениями, как, например, руководство почтой и большей частью телеграфных и телефонных служб.

362

«Золотая эпоха»

тов. Для этого требовалась или власть государства (о чем политические теоретики индивидуализма семнадцатого века прекрасно знали), или родственные и общественные связи. Так, международной торговлей, банковским делом и финансами—отраслями, приносившими большие прибыли и связанными с большими рисками,—наиболее успешно руководили имеющие родственные связи группы предпринимателей предпочтительно одинаковых религиозных убеждений, например евреи, квакеры или гугеноты. Фактически даже в конце двадцатого века такие связи были все еще необходимы в криминальном бизнесе, который был не только противозаконным, но находился вне сферы деятельности закона. В ситуации, где ничто больше не гарантировало исполнение контрактов, это могли сделать только родственные связи или угроза смерти. Именно поэтому наиболее удачливые семьи калабрий-ской мафии состояли из большого числа братьев (Ciconte, 1992, р. 361—362). Однако теперь подрывались даже эти неэкономические групповые связи и солидарность, как и моральные устои, существовавшие вместе с ними. Они были старше современного буржуазного индустриального общества, но смогли к нему адаптироваться и составляли его существенную часть. Старый моральный словарь прав и обязанностей, взаимных обязательств, грехов и добродетелей, самопожертвования, принципов, наград и наказаний не мог быть переведен на новый язык. Поскольку старые устои и институты перестали быть составной частью управления обществом, которое связывало людей друг с другом и обеспечивало социальное взаимодействие и воспроизводство, большая часть возможностей для упорядочения социальной жизни людей исчезла. Они были просто сведены к выражению личных предпочтений и к требованию того, чтобы закон прислушался к этим предпочтениям*. Воцари­лись неуверенность и непредсказуемость. Стрелка компаса больше не указывала на север, карты оказались бесполезны. В большинстве развитых стран это становилось все более очевидным начиная с 19бо-х годов, находя свое идеологическое выражение в ряде теорий, от крайнего либерализма свободного рынка до постмодернизма и подобных ему направлений, которые пыта­лись обойти проблему оценок и ценностей или, скорее, свести их к единому знаменателю неограниченной свободы личности.

Первоначально преимущества массовой социальной либерализации представлялись неоспоримыми всем, кроме самых закоренелых реакционеров, а ее Цена минимальной; к тому же казалось, что она не предполагает экономической либерализации. Волна процветания, нахлынувшая на обитателей циви-

* В этом состоит разница между языком права (юридического или конституционного), который стал главным для общества неподконтрольного индивидуализма (во всяком случае, в США), и старой моральной идиомой, по которой права и обязанности являются двумя сторонами одной медали.

Культурная революция

лизованных частей света, усиленная все более всеобъемлющими и щедрыми системами социальной защиты, заслонила социальные проблемы. Быть единственным родителем (т. е. главным образом матерью-одиночкой) все еще означало жить в бедности, но в современных государствах «всеобщего благоденствия» это также гарантировало прожиточный минимум и крышу над головой. Пенсионная система, службы социального обеспечения и опеки над престарелыми заботились об одиноких стариках, чьи дети не могли или не хотели думать о своих родителях. Аналогичным образом осуществлялись и другие функции, некогда бывшие частью семейных обязанностей, например перенесение заботы о детях с матерей на общественные детские ясли и детские сады, чего давно уже требовали социалисты, озабоченные нуждами работающих матерей.

И трезвые расчеты, и историческое развитие, казалось, указывали то же направление, что и различные виды прогрессивной идеологии, включая все те, которые критиковали традиционную семью за то, что она увековечила подчиненное положение женщин, детей и подростков. Кроме того, их объединяла борьба за свободу личности. В материальном отношении государственное

обеспечение было несомненно лучше, чем позволяли возможности большинства семей по причине их бедности или по другим причинам. То, что дети в демократических государствах, переживших мировые войны, были более здоровыми и питались лучше, чем раньше, доказывало эту точку зрения. То, что государства «всеобщего благоденствия» выжили в богатых странах в конце двадцатого века, несмотря на систематические атаки правительств-«рыночников» и их идеологов, подтверждало это. Кроме того, избитым выражением среди социологов и социальных антропологов стало то, что роль семьи «уменьшается по мере укрепления государственных институтов». Так или иначе, она уменьшалась на фоне «роста экономического и социального индивидуализма в индустриальных обществах» (Goody, 1968, р. 402 — 403). Од-ним словом, как давно уАе пред сказы 1али, Cemeinschaft уступал дорогу Gesell-schaft: общикы отходили на второй план под натиском индивидуалов, объединенных в анонимные общества.

Материальные преимущества жизни в мире, в котором община и семья утратили свое значение, были и остаются неоспоримыми. Но мало кто понимал, как много в современном индустриальном обществе до середины двадцатого века зависело от симбиоза старых общинных и семейных устоев с новым обществом и сколь драматичны должны были быть последствия его резкого разрушения. Это стало очевидно в эпоху неолиберальной идеологии, когда мрачный термин «низший класс» около 1980 года вновь возник в социально-политическом словаре *. Он обозначал людей, которые в развитом об-

* В конце девятнадцатого века эквивалентом этого выражения в Великобритании был термин «residuum» (осадок). «Золотая эпоха»

ществе после того, как закончилась эпоха полной занятости, не смогли или не захотели найти себе и своим семьям места в рыночной экономике (дополненной системой социальной защиты), что достаточно успешно делали две трети жителей этих стран, во всяком случае до 1990-х годов (отсюда фраза «общество двух третей», придуманная в это десятилетие немецким социал-демо­кратом и политиком Питером Глотцем). Само выражение «низший класс» («underclass»), как и старое «дно общества» («underworld»), подразумевало людей, являвшихся исключением из «нормального» общества. Представители «низшего класса» рассчитывали в основном на муниципальное жилье и государственные пособия, даже когда дополняли свои доходы связями с теневой экономикой или криминалом, т. е. теми областями экономики, которых не достигали правительственные налоговые системы. Однако, поскольку они являлись прослойкой, где семейные связи в большой степени были порваны, даже их проникновение в неформальную экономику (легальную или нелегальную) было незначительным и нестабильным. Ибо, как доказали страны третьего мира с массовой иммиграцией их обитателей в северные государства, даже теневая экономика, процветавшая в трущобах и барачных поселках нелегальных иммигрантов, способна работать только при наличии родственных связей. Бедная часть городского негритянского населения, которая составляла большую часть всего негритянского населения США*, являла собой стандартный пример такого «низшего класса», т. е. прослойки, фактически выброшенной из официального общества и с рынка рабочей силы. Многие представители молодежи «низшего класса», особенно юноши, зачастую относили себя к антиобществу, в котором законы не действуют. Этот феномен наблюдался не только среди людей одного цвета кожи. С упадком отраслей промышленности, развитых в девятнадцатом и начале двадцатого века, требовавших применения рабочей силы во многих странах начал появляться «низший класс». Однако в муниципальных жилых домах, построенных властями для тех, кто не мог позволить себе покупку дома или наем квартиры по рыночной цене, теперь населенных «низшим классом», также не было общин и достаточно крепких родственных связей. Даже добрососедские отношения (последний пережиток общинного образа жизни) вряд ли могли сохраниться в атмосфере всеобщего страха перед «трудными» подростками, теперь все чаще вооруженными, которые промышляли в этих «джунглях Гоббса».

* Во время работы над этой книгой официальным стал термин «афроамериканцы». Однако названия все время меняются — при жизни автора произошло несколько таких изменений («цветные», «негры», «чернокожие»),—и они будут продолжаться. Я использую термин, который, вероятно, дольше, чем все остальные, имел хождение среди тех, кто хотел проявить уважение к потомкам африканских рабов на Американском континенте.

Культурная революция

В некоторых районах мира, однако, люди продолжали жить бок о бок, оставаясь при этом общественными существами; здесь сохранились общины, а вместе с ними и социальные устои, хотя в большинстве случаев крайне слабые, Как можно было говорить о малочисленности «низшего класса» в такой стране, как Бразилия, где в середине igSo-x годов богатая часть населения, составлявшая 20 %, получала более 6о % всего национального дохода, в то время как

на долю беднейших 40% приходилось всего ю% или даже меньше? (UN World Social Situation, 1984, p- 84) В основном это была жизнь с неравным общественным положением и доходами. Однако, как правило, в ней все еще не было той ненадежности, которая имелась в городской жизни развитых государств, где прежние нормы поведения были разрушены, а на их месте возник вакуум. Печальный парадокс, характерный для конца двадцатого века, заключался в том, что по всем критериям социального благополучия и стабильности жизнь в реакционной, но имеющей традиционные социальные структуры Северной Ирландии, с ее безработицей и проблемами, возникшими в результате двадцати лет непрекращающейся гражданской войны, была лучше и фактически безопаснее, чем жизнь в большинстве крупных городов Соединенного Королевства. Драма рухнувших традиций и утраченных ценностей заключалась не столько в материальных неудобствах, создаваемых отсутствием социальных и личных услуг, некогда предоставлявшихся семьей и общиной. Их способны заменить процветающие государства «всеобщего благоденствия», чего не могло произойти в бедных частях света, где большей части человечества все еще почти не на что было рассчитывать, кроме родственников, частной финансовой поддержки и взаимной помощи. Драма заключалась в распаде старых систем ценностей, обычаев и привычек, контролировавших поведение людей. Это была серьезная потеря. Она нашла свое отражение в развитии явления, которое стало называться (опять-тахн в США, где этот феномен проявился в конце 19бо-х годов) «политикой самоидентификации». Это были, как правило, этнические/национальные и религиозные воинствующие ностальгические движения, стремящиеся восстановить твердые устои и гарантии защищенности, существовавшие в прошлом. Скорее это были крики о помощи, чем предложение определенных программ — призывы к объединению в некое «сообщество», которое помогло бы выжить в атомный век, к созданию некоей «семьи», которая защитила бы в мире социальной изоляции, стремление к убежищу в джунглях. Каждый реалистично мыслящий политик и большинство правительств знали, что преступность нельзя уменьшить или даже просто контролировать, казня преступников или надолго сажая их в тюрьму, но каждый политик знал огромную эмоциональную силу, которой обладают массовые требования (разумные или нет) простых граждан наказать преступников.

366

• 'Золотая эпоха»

Имелись и политические последствия изнашивания и разрушения старых социальных структур и систем ценностей. К тому же с наступлением rgSo-x годов, в основном проходивших под знаком «чистого рынка», становилось все более очевидно, что подобное развитие событий представляет опасность и для победоносной капиталистической экономики.

Ибо капиталистическая система, даже построенная на рыночных отношениях, опиралась на ряд элементов, которые не имели внутренней связи с той погоней за индивидуальной выгодой, которая, по Адаму Смиту, давала топливо двигателю. Она опиралась на «привычку к труду», которую Адам Смит считал одним из основных мотивов человеческого поведения, на готовность человеческих существ откладывать немедленное удовлетворение на длительное время, т. е. сберегать и инвестировать с расчетом на будущие прибыли, ради возможности гордиться своими достижениями, на привычку к взаимному доверию и на другие соображения, которые не учитывались при выборе рационального способа получения максимальной выгоды. Семья стала неотъемлемой частью раннего капитализма, потому что она обеспечивала его подобными мотивациями. То же делали и привычка к труду, привычка к повиновению и преданности, включая преданность сотрудников своей фирме, и другие формы поведения, которые чельзя было подогнать под теорию рационального выбора, основанную на максимизации прибыли. Капитализм мог работать в отсутствие всех этих мотиваций, но при этом смысл работы становился неясным и сомнительным даже для самих бизнесменов. Так случилось, когда наступила мода на пиратские захваты корпораций и другие финансовые спекуляции, в igSo-e годы охватившая финансовые регионы таких сверхсвободных рыночных государств, как США и Великобритания, и фактически разрушившая связь между стремлением к получению прибыли и экономикой как системой производства. Именно поэтому капиталистические страны, которые еще не забыли, что экономический рост достигается не одной только максимизацией прибыли (Германия, Япония, Франция), сделали так, что подобные захваты стали невозможны или очень затруднительны. Карл Полани, обозревая во время Второй мировой войны руины цивилизации девятнадцатого века, обратил внимание на необычность и беспреце-дентность предпосылок, на которых она была построена,— предпосылок саморегулирующейся мировой рыночной системы. Он утверждал, что отмеченное Адамом Смитом «пристрастие обменивать одну вещь на другую» создало стимулы

для возникновения «промышленной системы (...) которая практически и теоретически предполагала, что человеческая раса руководствуется во всей своей экономической деятельности, а также, возможно, и в политической, и в своих интеллектуальных и духовных стремлениях лишь одним этим пристрастием» (Poianyi, 1945, р- 50—5*)- Однако Полани преувеличивал здравый смысл тогдашнего капитализма, так же как Адам Смит преувеличивал ту Культурная революция Л 07

степень, до которой стремление людей к экономической прибыли автоматически могло увеличить благосостояние наций.

Точно так же как мы считаем само собой разумеющимся наличие воздуха, которым мы дышим и благодаря которому возможна вся наша деятельность, капитализм считал само собой разумеющейся ту унаследованную от прошлого атмосферу, в которой он существовал. Он только тогда обнаружил, как важна была эта атмосфера, когда она стала исчезать. Другими словами, капитализм процветал, поскольку являлся не только капиталистическим. Максимизация прибыли и ее накопление были необходимыми, однако недостаточными условиями для его успеха. Именно культурная революция последней трети двадцатого века, положившая начало разрушению исторического наследия капитализма, в полной мере обнажила этот факт. Историческая ирония неолиберализма, ставшего модным в igyo-e и 1980-6 годы и смотревшего свысока на рухнувшие коммунистические режимы, заключалась в том, что он победил в тот самый момент, когда перестал внушать прежнее доверие. Рынок заявил о своей победе, когда его уязвимость и несовершенство нельзя было больше скрывать.

Наиболее ощутимо культурная революция проявилась в урбанизированных «индустриальных рыночных экономиках» старых центров капиталистического производства. Однако, как мы увидим ниже, небывалые экономические и социальные силы, вырвавшиеся на свободу в конце двадцатого века, изменили также и страны, получившие название «третий мир».

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Третий мир

[Я предположил, что] без чтения по вечерам жизнь в [египетских] сельских имениях должна

тянуться мучительно и что удобное кресло и хорошая книга на прохладной веранде делают ее

гораздо приятней. Мой друг немедленно ответил: «Вы думаете, что землевладелец в этом районе

может сидеть после обеда на ярко освещенной веранде и его не застрелят?» Я бы и сам мог это

сообразить.

Рассел Паша (Russell Pasha, 1949}

Всякий раз, когда разговор заходил о взаимной поддержке и о предложении денег взаймы как

составной части такой поддержки, местные жители начинали сокрушаться по поводу духа

отчуждения и недоверия, возобладавшего среди крестьян (...) Эти высказывания всегда

сопровождались ссылками на то, что люди в деревне в денежных вопросах становятся все более

расчетливыми. Потом крестьяне неизменно пускались в воспоминания о «прежних временах»,

когда каждый был готов предложить свою помощь нуждающемуся.

Абдул Рахим (Abdul Rahim, 1973)

I

Деколонизация и революции резко изменили политическую карту мира. В Азии число признанных

международным сообществом независимых государств увеличилось пятикратно. В Африке, где в

1939 году было только одно такое государство, теперь их стало уже около пятидесяти. Даже на

Американском континенте, где в результате освобождения от колониальной зависимости в начале

девятнадцатого века появилось около двадцати латиноамериканских республик, нынешняя

деколонизация добавила к ним еще дюжину. Однако важным здесь было не их число, а

нарастающий демографический вес и политическое влияние.

Третий мир

1 Все это стало последствием бурного роста населения в странах зависимого мира после Второй

мировой войны, в результате которого изменился баланс мирового населения, что продолжается и

сейчас. Со времен первой промышленной революции, во всяком случае начиная с шестнадцатого

века, прирост населения шел быстрее в развитых, т. е. европейских, странах мира. В 1750 году в

этих странах насчитывалось менее 2о% жителей земного шара, а к 1900 году их население

многократно увеличилось, составив почти треть всего человечества. В «эпоху катастроф» этот

процесс остановился, однако с середины двадцатого века начался беспрецедентный рост

населения всего земного шара, особенно в регионах, которые некогда находились во власти

горстки империй. Общее население стран—членов Организации экономического сотрудничества и развития (ОЭСР), участие в которой означает принадлежность страны к «развитому миру», в конце igSo-x годов составляло не более 15% всего населения земного шара, и эта доля имела тенденцию к уменьшению (если не учитывать фактор иммиграции), поскольку в некоторых развитых странах больше не рождалось достаточного количества детей для воспроизводства населения.

Демографический взрыв в отсталых государствах в конце «золотой эпохи», поначалу вызвавший серьезное международное беспокойство, стал, возможно, наиболее важным изменением из всех, которые произошли в течение «короткого двадцатого века», даже если предположить, что население земного шара в конце концов стабилизируется и его количество в двадцать первом веке не составит более ю миллиардов (или какой-либо другой гипотетической цифры) *. Увеличение населения земного шара в два раза за сорок лет после 1950 года, так же как и удвоение населения такого континента, как Африканский, менее чем за тридцать лет, не имеет исторических прецедентов, как и те практические проблемы, которые могут в результате возникнуть (например, социальные и экономические проблемы в стране, 6о % населения которой моложе is лет). Демографический взрыв и отсталых странах стал столь неожиданным потому, что хотя рождаемость в этих странах обычно была гораздо выше, чем в развитых странах за тот же исторический период, очень высокий уровень смертности, обычно не допускавший увеличения населения, с 1940-х годов стал резко снижаться — в четыре-пять раз быстрее, чем в Европе в девятнадцатом веке (Kelley, 1988, p. i6S). В то время как в Европе уровень жизни улучшался постепенно, современные технологии во время «золотой эпохи» стремительно проникли в отсталые страны, дав им новые лекарства и совершив

* Если резкий прирост населения, который мы наблюдали в течение двадцатого века, будет продолжаться, катастрофа окажется неизбежной. Человечество достигло своего первого миллиарда около двухсот лет назад. Чтобы достичь второго миллиарда, потребовалось 120 лет, третьего— 35 лет, четвертого — is лет. В конце 198о-х годов человечество насчитывало 5,2 миллиарда, и к 2ооо году ожидалось, что его численность достигнет б миллиардов.

370

«Золотая эпод:а>

революцию на транспорте. Начиная с 1940-х годов открытия в медицине и фармакологии впервые помогли сберечь человеческие жизни в массовом масштабе, что раньше было практически невозможно (исключением являлось лечение оспы). Таким образом, поскольку уровень рождаемости оставался высоким и даже увеличивался в благополучные годы, а уровень смерт­ности стремительно уменьшался (в Мексике он упал более чем наполовину за двадцать пять лет после 1944 года), численность населения быстро росла, хотя ни в экономике, ни в общественной жизни не происходило существенных изменений. Одним из побочных последствий этого демографического взрыва явилось увеличение пропасти между бедными и богатыми, между развитыми и отсталыми странами, даже когда экономика и тех и других регионов развивалась одинаково. Распределять валовой внутренний продукт, ставший вдвое больше, чем тридцать лет назад, в стране, население которой остается стабильным,—это одно, распределять же его среди населения, которое (как в Мексике) за тридцать лет увеличилось в два раза,—совсем другое. Важно начинать любую оценку третьего мира с учета его демографии, поскольку демографический взрыв — основной факт его существования. История развитых стран позволяет предполагать, что раньше или позже страны третьего мира также испытают то, что специалисты называют «демографическим переходом», когда благодаря низкой смертности и низкой рождаемости произойдет стабилизация населения и в семье будет рождаться не более одного или двух детей. Хотя, безусловно, есть свидетельства того, что в конце «короткого двадцатого века» «демографический переход» имел место в некоторых странах, особенно в Восточной Азии, большая часть отсталых стран не особенно продвинулась по этому пути. (Исключение составляют государства бывшего советского блока.) Это и стало одной из причин их продолжающейся бедности. Некоторые страны, и так имевшие огромное население, настолько тревожило появление десятков миллионов дополнительных ртов, которые приходилось кормить каждый год, что время от времени их правительства начинали заниматься безжалостным введением контроля рождаемости или иных видов ограничения семей своих граждан (особенно жестокой была кампания по стерилизации в Индии в 19?о-е годы и политика под лозунгом «один ребенок в семье» в Китае). Но вряд ли проблему роста населения в какой-либо стране можно решить подобным способом. II Однако после войны, когда отсталые страны стали частью постколониального мира, у них возникла

еще более неотложная проблема—какое устройство им следует предпочесть? Неудивительно, что они добровольно переняли (или Третий мир

вынуждены были это сделать) политические системы, унаследованные от своих прежних имперских хозяев. Меньшая часть таких государств, появившихся в результате социальной революции или долгих войн за независимость (второе было равносильно первому), склонялась к советской модели. Поэтому теоретически в мире появлялось все больше государств, претендо­вавших на звание парламентских республик, где выборы проводились на многопартийной основе из нескольких кандидатов, а также некоторое количество «народно-демократических республик» с однопартийным руководством. (Теоретически все они с этого времени являлись демократическими, хотя только коммунистические и социал-революционные режимы настаивали на словах «народная» и/или «демократическая» в своем официальном названии"".) На практике эти названия были не более чем указаниями на то, к какому международному лагерю эти новые государства хотели бы принадлежать. Как правило, они столь же не соответствовали реальности, что и официальные конституции латиноамериканских республик, причем по тем же причинам: в большинстве случаев в этих странах недоставало материальных и политических условий, чтобы жить в соответствии с провозглашенными моделями. Подобное положение имело место даже в новых государствах коммунистического типа, хотя авторитарная структура и наличие единственной «правящей партии» делали эти названия несколько более подходящими для стран, шедших по незападному пути развития, чем ярлык либеральной республики. Так, одним из твердых и непоколебимых правил коммунистических государств являлся приоритет (гражданской) партии над вооруженными силами. Однако в 1980-6 годы в нескольких революционно настроенных странах — Алжире, Бенине, Бирме, Конго, Эфиопии, Мадагаскаре и Сомали, а также в эксцентричной в некоторых отношениях Ливии — государством управляли военные, захватившие власть в резАьтат" путча. То же происходило в Сирии и Ираке, где правили соперничающие между собой фракции Партии арабского социалистического возрождения (БААС).

Безусловно, распространенность военных диктатур и тенденция перехода к ним объединяла государства третьего мира независимо от конституционной и политической принадлежности. Если не брать во внимание основные коммунистические режимы стран третьего мира (Северную Корею, Китай, республики Индокитая и Кубу) и давно установившийся режим в Мексике,

* До краха коммунизма следующие республики включали в свои официальные названия слова «народная», «демократическая» или «социалистическая»: Албания, Ангола, Алжир, Бангладеш, Бенин, Бирма, Болгария, Венгрия, Вьетнам, Германская Демократическая Республика, Йемен, Камбоджа, Китай, Конго, Лаос, Ливия, Мадагаскар, Монголия, Мозамбик, Польша, Румыния, Северная Корея, Сомали, СССР, Чехословакия, Эфиопия и Югославия. Гвиана провозгласила себя «кооперативной республикой».

372

•-Золотая эпол:а>

утвердившийся в результате мексиканской революции, здесь трудно было найти республику, в которой с 1945 гоДа хотя бы эпизодически не правили военные. (Немногочисленные монархии, за некоторыми исключениями (Таиланд), казались в этом смысле более благополучными.) К моменту написания этих строк Индия остается, возможно, самым впечатляющим примером госу­дарства третьего мира, которое сохранило не только верховенство гражданской власти, но и непрерывную преемственность правительств, избираемых в ходе регулярных и относительно честных выборов, хотя подтверждает ли это название «величайшей демократии в мире», зависит от того, каким образом трактовать предложенную Авраамом Линкольном формулу «правительства народа, для народа и из народа».

Мы так привыкли к военным переворотам и военным режимам в мире (и даже в Европе), что стоит напомнить себе, что на современной ступени развития они, несомненно, представляют собой новое явление. В1914 году ни одно независимое в международном отношении государство не находилось под властью военных, за исключением стран Латинской Америки, где военные перевороты стали частью традиции, но даже там в то время единственной значительной республикой, которой руководило не гражданское правительство, являлась Мексика, где в разгаре б:ша революция и гражданская война. Да, тогда было много милитаризованных государств, где военные активно влияли на политику, а также несколько стран, где большая часть офицерского корпуса не проявляла симпатии к своему правительству—Франция являлась ярким тому примером. И все же обычаи и привычки военных в стабильных государствах скорее заставляли их повиноваться власти и не участвовать в политике или участвовать в ней только неофициально, а

именно путем закулисных интриг.

Политика военных переворотов стала детищем новой эпохи, породившей слабые или незаконные правительства. Первой серьезной работой на эту тему явилась книга занимавшегося наследием Макиавелли итальянского журналиста Курцио Малапарте «Coup d'Etat», которая вышла в 1931 году—на полпути от одной катастрофы к другой. Во второй половине двадцатого века, когда благодаря балансу сверхдержав стабилизировались границы государств и (правда, в меньшей степени) политические режимы, военные стали еще чаще вмешиваться в политику, хотя бы только потому, что в мире теперь насчитывалось до двухсот государств, большинство из которых образовалось совсем недавно и поэтому не обладало преемственностью законной власти. Кроме того, политические системы многих государств способны были привести скорее к политическому распаду, чем к созданию эффективно действующего правительства. В таких ситуациях вооруженные силы зачастую являлись единственным государственным институтом, способным к политическим или каким-либо другим действиям на общенациональном уровне. Третий мир 373

Кроме того, поскольку «холодная война» между сверхдержавами зачастую велась с помощью вооруженных сил государств-клиентов или союзников, они субсидировались и вооружались соответствующей сверхдержавой или, в некоторых случаях, сначала одной, а затем другой сверхдержавой, как было с Сомали. Люди на танках получили более широкие политические возможности, чем когда-либо раньше.

В ведущих коммунистических странах их держали под контролем за счет презумпции верховенства гражданского руководства в лице партии, хотя в свои последние безумные годы Мао Цзэдун временами готов был отказаться от этого принципа. В основных странах западного альянса возможности военных тоже оставались ограниченными благодаря политической стабильности и наличию эффективных механизмов контроля над армией. Так, после смерти генерала Франко в Испании переход к либеральной демократии успешно произошел под эгидой нового короля, а вспыхнувший в 1981 году путч не смирившихся с новой политической реальностью франкистских офицеров был быстро подавлен благодаря отказу монарха поддержать его. В Италии, где ПИТА готовы были поддержать военный переворот, если в правительстве появятся представители многочисленной коммунистической партии, гражданское правительство оставалось у власти даже тогда, когда (в 1970-6 годы) происходили внезапные и до сих пор необъяснимые всплески активности военных ведомств, секретных служб и террористического подполья. Только там, где раны, нанесенные деколонизацией (т. е. поражением от местных повстанцев), оказались слишком глубоки, офицеры участвовали в военных переворотах, как это произошло в 1950-е годы во Франции, потерпевшей поражение в войне за сохранение власти над Индокитаем и Алжиром, а также в Португалии, когда в гдуо-е годы рухнула ее африканская империя (здесь инициаторами путча стали военные левых убеждений). В обоих случаях вооруженные силы были всксре снова взя.ът под контроль гражданским правительством. Единственным военным режимом в Европе, который реально поддерживали США, являлся режим, установленный в 1967 году (вероятно, по местной инициативе) крайне недальновидной группой ультраправых греческих полковников в стране, где гражданская война между коммунистами и их противниками (1944—1949) оставила по себе горькую память с обеих сторон. Этот режим, знаменитый своим пристрастием к систематическим пыткам оппонентов, рухнул через семь лет под давлением собственной политической несостоятельности.

Условия для военного вмешательства в странах третьего мира были гораздо более благоприятными, особенно в новых государствах, зачастую малых и слабых, где несколько сотен вооруженных человек, получивших подкрепление иностранных войск, а временами и замененных ими, могли иметь ре­шающее значение и где у власти находились неопытные или некомпетентные

374

«Золотая эпоха»

правительства, а в стране царили хаос, коррупция и смута. Типичным военным правителем в большинстве африканских стран являлся не кандидат в диктаторы, а военный, действительно старавшийся навести элементарный порядок и надеявшийся (часто напрасно), что гражданское правительство вскоре опять придет к власти. Обычно он терпел неудачу в своих начинаниях, вот почему так мало военных вождей правили долго. Во всяком случае, даже самый слабый намек на то, что власть в стране может перейти в руки коммунистов, фактически стопроцентно гарантировал любому диктатору поддержку Соединенных Штатов. Одним словом, военная политика и военные навыки стремились заполнить вакуум, возникший из-за отсутствия граждан-

ской политики и навыков гражданской жизни. Речь не шла о какой-то особой политике; это было лишь следствием окружающей нестабильности и напряженности. Однако именно такой стиль руководства становился все более распространенным в странах третьего мира, потому что фактически все они теперь тем или иным способом стремились к созданию стабильных и эффективных государств, примеры которых были столь редки. Стабильное государство было нужно им для экономической независимости. После того как завершился второй этап мировой войны — мировая революция и как следствие—мировая деколонизация, казалось, что у старых программ процветания за счет производства сырья для мировых империалистических рынков нет будущего. Такими были программы аргентинских и уругвайских estancieros * скопированные Порфирио Диасом в Мексике и Аугусто Легийя в Перу. После начала Великой депрессии эти программы перестали выглядеть убедительно. Кроме того, стремление к национальной независимости требовало политики, менее зависимой от старых империй, и пример СССР предоставил альтернативную модель такого развития. Никогда еще этот пример не выглядел так впечатляюще, как в годы после окончания Второй мировой войны.

Поэтому более энергичные государства старались положить конец своей аграрной отсталости путем последовательной индустриализации, следуя советской модели централизованного планирования или сокращая импорт. Все эти способы так или иначе опирались на вмешательство государства и государственный контроль. Даже менее амбициозные страны, которые не мечтали о будущих великих сталелитейных заводах в тропиках, снабжаемых энергией огромных гидроэлектростанций с мощными дамбами, хотели самостоятельно контролировать и развивать свои национальные ресурсы. Нефть традиционно добывалась частными западными корпорациями, обычно тесно связанными с империалистическими державами. Молодые правительства, следуя примеру Мексики 1938 года, стали национализировать их и превращать в государственные предприятия. Те, которые удержались от национали-

Владельцы животноводческих ферм (пси.).

Третий мир 375

зации, обнаружили— особенно после 1950 года, когда Арабско-американская нефтяная компания (ARAMCO) предложила Саудовской Аравии 50% дохода (немыслимо высокая доля по тем временам), что физическое обладание нефтью и газом обеспечивает главенствующие позиции в переговорах с иностранными корпорациями. На практике создание Организации стран— экс­портеров нефти (ОПЕК), которая в ig/o-e годы уже держала в заложниках весь мир, стало возможным, потому что владение мировыми запасами нефти перешло от компаний к относительно небольшому количеству государств-производителей. Одним словом, даже те правительства зависимых или освободившихся от колониальной зависимости государств, которые были вполне довольны взаимоотношениями со старыми или новыми иностранными ка­питалистами (в современном языке левых появился термин «неоколониализм»), осуществляли их в системе контролируемой государством экономики. Возможно, наиболее преуспевающим из таких государств до igSo-x годов был Берег Слоновой Кости — ранее французская колония. Вероятно, наименьших успехов в этом добились те новые государства, которые недооценили последствия своей отсталости — недостаток профессиональных и опытных специалистов, руководящих кадров и экономистов, неграмотность, неосведомленность и недоверие к программам экономической модернизации, особенно когда их правительства ставили перед собой цели, которые считали трудными даже развитые страны, например проведение координируемой государством индустриализации. Гана и Судан (первое государство тропической Африки, получившее независимость) растратили валютные резервы в двести миллионов, накопленные благодаря высоким ценам на какао и доходам военного времени (эти накопления превышали валютные накопления независимой Индии), в напрасной попытке создать индустриализованную плановую экономику, не говоря уже о мечтах Кваме Нкрумы о панафриканском союзе. Ft зудьтаты бьь.и гибельными и еще усугубились из-за обвала цен на какао з тдбо-х годах. К 1972 году, когда великие проекты рухнули, местная промышленность в маленьких странах могла существовать только при наличии высоких таможенных тарифов, контроля над ценами и лицензий на импорт, что привело к развитию теневой экономики и распространению коррупции, оказавшихся неискоренимыми. Три четверти всех рабочих были заняты в государственном секторе, а поддержке сельского хозяйства уделялось мало внимания (как и в большинстве других африканских государств). После того как Нкрума был свергнут в результате очередного военного переворота (1966), лишенная иллюзий страна продолжила свой путь под руководством целой череды, как правило, не пользующихся доверием военных, а временами и гражданских

правительств.

Несмотря на печальный пример новых государств тропической Африки, не стоит недооценивать те

значительные достижения, которых добились бо-

376

«Золотая эпоха»

лее выгодно расположенные бывшие колонии или зависимые государства, выбравшие путь планируемого государством или дотируемого им экономического развития. Все государства, которые на языке международных чиновников в 197°'е годы назывались «новыми индустриальными странами», осуществляли именно такую политику (исключением стал го род-государств о Гонконг). Как подтвердит каждый, имеющий хоть малейшее представление о Бразилии и Мексике, здесь стала процветать бюрократия, коррупция и казнокрадство, но помимо этого в течение нескольких десятилетий имел место у%-ный ежегодный рост дохода, т. е. обе они достигли желаемого перехода к современной индустриальной экономике. Бразилия даже стала на некоторое время восьмым по объему промышленного производства государством некоммунистического мира. Обе страны имели довольно значительное население и в связи с этим большой внутренний рынок, так что индустриализация и сокращение импорта имели смысл по крайней мере в течение довольно долгого времени. Расходы на социальные нужды и активность государства поддерживали высокий потребительский спрос. Одно время государственный сектор в Бразилии осуществлял контроль примерно над половиной валового внутреннего продукта и охватывал девятнадцать из двадцати крупнейших компаний, в то время как в Мексике в нем была занята пятая часть всей рабочей силы, получавшая две пятых национального фонда заработной платы (Harris, 1987, р. 84—8s). Государственное планирование на Дальнем Востоке старалось меньше полагаться на государственные предприятия и больше — на привилегированные корпорации, опиравшиеся на санкционируемые правительством кредиты и инвестиции, но зависимость экономического развития от государства была такой же. Планирование и государственная инициатива имели первостепенное значение повсюду в мире в I9j0-e и 19бо-е годы, а в «новых индустриальных странах» такое положение сохранялось до 1990-х годов. Давала ли эта форма экономического развития положительные или отрицательные результаты, зависело от местных условий и человеческого фактора. III

Однако развитие, вне зависимости от того, контролировалось оно государством или нет, не представляло особого интереса для подавляющего большинства населения третьего мира, которое само выращивало себе пищу для пропитания, поскольку даже в странах и колониях, чьи государственные доходы зависели от прибылей, полученных от одной или двух основных экспортных культур — кофе, бананов или какао,— они были обычно сосредоточены в нескольких крупных центрах. В части государств тропической Африки и в боль-Третиймир У11

шинстве стран Южной и Юго-Западной Азии, а также в Китае население продолжало зарабатывать на жизнь сельским хозяйством. Только в Западном полушарии и на засушливых землях западных исламских стран еще происходил отток сельских жителей в крупные города, превративший за пару десятилетий сельские социумы в городские (см. главу ю). В плодородных и не слишком густонаселенных регионах большей части Африки население в основном прекрасно могло прокормиться трудом своих рук. Оно не нуждалось в государстве, которое было обычно слишком слабым, чтобы принести много вреда, однако, если оно становилось чересчур назойливым, его можно было обойти, вернувшись к сельскому натуральному хозяйству. Немногие континенты начинали эпоху своей независимости с подобными преимуществами, которым вскоре, правда, суждено было быть растраченными впустую. Большинство азиатских и исламских крестьян были гораздо беднее, по крайней мере питались они гораздо хуже (в Индии эта бедность сложилась исторически), и угнетение мужчин и женщин в некоторых местах было гораздо более жестоким. Тем не менее довольно большой части населения казалось, что все-таки лучше не обольщаться речами тех, кто сулил несказанное благосостояние от экономического развития, а держаться от них подальше. Как подсказывал им длительный опыт предков и свой собственный, извне ничего хорошего не приходит. Молчаливые раздумья поколений научили их, что минимизация риска—лучшая политика, чем погоня за большой прибылью. Но все это не уберегло их от мировой экономической революции, достигшей даже самых отдаленных и изолированных регионов в виде пластиковых сандалий, бензиновых канистр, дребезжащих грузовиков и, конечно, правительственных офисов с папками документов. В таких местах революция стремилась разделить человечество на людей, работающих в офисах и при их посредстве, и остальное население, В большинстве аграрных стран третьего мира основной водораздел пролегал между прибоежными и внутренними районами, а также между крупными горо.цами и сельской глубинкой". Трудность заключалась в том, что, с тех пор как прогресс и правительство шли рука об руку,

внутренние районы развивающихся стран управлялись прибрежными, глушь — большими городами, неграмотные — образованными. В Законодательном собрании государства, ставшего вскоре независимой Ганой, из Ю4 депутатов только 68 имели образование выше начального. Из юб членов Законодательного собрания Теленганы (Южная Индия) 97 имели среднее или высшее образование, включая so аспирантов. В обоих этих регионах подавляющее большинство местных жителей в то время были негра-

* Сходное разделение можно было найти в некоторых отсталых регионах социалистических государств, например в советском Казахстане, где местные жители не проявляли никакого желания отказываться от сельского хозяйства и домашнего скота, оставляя индустриализацию и большие города многочисленным русским иммигрантам.

378

«Золотая

мотными (Hodgkin, 1961, р. 29; Gray, 1970, р. 135). Кроме того, каждому, кто хотел работать в национальном правительстве страны третьего мира, необходимо было не только уметь грамотно писать и читать на языке нужного региона (что было совсем не обязательно в их родной деревне), но также достаточно хорошо владеть одним из нескольких иностранных языков (английским, французским, испанским, арабским, мандаринским наречием китайского) или, по крайней мере, региональным lingua franca, которым новые правительства стремились сделать письменные «национальные» языки (суахили, бахаса, пиджин). Единственным исключением являлись те регионы Латинской Америки, где официальные языки (испанский и португальский) совпадали с разговорным языком большинства населения. Из всех кандидатов на государственную службу в Хайдарабаде (Индия) на всеобщих выборах 1967 года только трое (из тридцати четырех) не говорили по-английски (Bern-storff, 1970, р. 146).

Со временем самые отсталые жители наиболее отдаленных районов все больше стали понимать преимущества высшего образования, даже когда сами не могли ими воспользоваться. Знание в буквальном смысле означало силу, и наиболее очевидно это проявлялось в странах, где государство по отношению к своим гражданам оказалось механизмом, выжимавшим их ресурсы и затем распределявшим эти ресурсы среди государственных служащих. Образование означало пост, зачастую гарантированный *, на государственной службе, с перспективами карьерного роста, который давал возможность брать взятки и комиссионные и устраивать на работу родственников и друзей. Какая-нибудь деревня, скажем, в Центральной Африке, собрав средства для образования одного из своих молодых жителей, надеялась на то, что эти средства возвратятся в виде доходов и привилегий для всей деревни, полученных от его пребывания на правительственной должности, которую гарантировало высшее образование. Во зсяком случае, преуспевающий гражданский чиновник среди местного населения являлся самым высокооплачиваемым. В такой стране, как Уганда, в 1960- е годы чиновник мог легально получать жалованье в п2 раз больше среднего дохода на душу населения (в Великобритании такое соотношение равнялось ю: i) (UN World Social Situation, 1970, p. 66). В тех местах, где бедные деревенские жители могли сами пользоваться преимуществами образования или обеспечить им своих детей (как в Латинской Америке, регионе третьего мира, наиболее близком к современности и наиболее далеко ушедшем от колониализма), желание учиться было фактически всеобщим. «Они все хотят чему-нибудь учиться,— сказал автору в 1962 году активист чилийской коммунистической партии, работавший среди

* Так было до середины igSo-x годов в Бенине, Конго, Гвинее, Сомали, Судане, Руанде, Мали и Центрально-Африканской Республике.

Третий мир 379

индейцев племени мапуче,—но я не интеллектуал и не могу дать им школьных знаний, так что я учу их играть в футбол». Эта жажда знаний во многом объясняет массовое бегство из деревни в город, начиная с 195о-х годов постепенно опустошавшее сельские регионы Южноамериканского континента. Все исследователи сходятся в том, что притягательность большого города за­ключалась не только в новых возможностях получить образование и воспитать детей. Там люди могли «стать кем-то еще». Образование, естественно, открывало более широкие перспективы, но в отсталых аграрных регионах даже такой незначительный навык, как умение управлять грузовиком, мог стать пропуском в лучшую жизнь. Главная истина, которой мигрант из племени кечуа в Андах учил своих двоюродных братьев и племянников, когда те, уехав из родной деревни, присоединились к нему в городе в надежде пробить себе дорогу в современном мире, заключалась в том, что фундаментом семейного успеха стало место шофера «скорой помощи» (Julca, 1992). По-видимому, лишь в начале 19бо-х годов или даже позже сельские жители за пределами Латинской Америки начали считать современные достижения полезными, а не опасными. Однако

имелся один аспект политики экономического развития, который мог, как ожидалось, привлечь их, поскольку непосредственно касался более чем трех пятых населения, занимавшегося сельским хозяйством. Это была земельная реформа. Кстати, в аграрных странах эти два слова, ставшие общим лозунгом политиков, могли означать все, что угодно, от разделения больших землевладений и перераспределения их между крестьянами и безземельными рабочими до ликвидации феодальной зависимости, от снижения ренты и различных видов арендных реформ до революционной национализации земли и коллективизации.

Вероятно, никогда эти процессы не происходили более интенсивно, чем в первое десятилетие после окончания Второй мировой войны, поскольку в них был заинтересован широкий спектр политиков. С 1945 по 195° °Д почти Полосина человечества оказалась живущей в странах, где в том или ином виде проходила земельная реформа. Она могла быть коммунистической, как в Восточной Европе и, после 1949 года, в Китае, стать следствием деколонизации, как в прежде входившей в Британскую империю Индии, или оказаться результатом поражения в войне и иностранной оккупации, как в Японии, на Тайване и в Корее. Революция 1952 года в Египте распространилась на западный исламский мир: Ирак, Сирия и Алжир последовали примеру Каира. Революция 1952 года в Боливии принесла аграрную реформу в Южную Америку, хотя Мексика со времен революции 1910 года или, точнее, со времени своего возрождения в 1930-х годах долгое время оставалась лидером земельных преобразований. И все же, несмотря на все увеличивавшийся поток политических деклараций и статистических опросов по этому предмету, в Латинской Америке произошло слишком мало революций, деколонизации и проиг-

38о

«Золотая эпоха»

ранных войн, чтобы провести аграрную реформу. Однако революция на Кубе под руководством Фиделя Кастро (принесшая на остров аграрную реформу) внесла этот вопрос в политическую повестку дня.

Для реформаторов земельная реформа была вопросом политическим (поддержка крестьянами революционных режимов), идеологическим («вернуть землю труженикам» и т. п.) и иногда экономическим, хотя большинство революционеров и реформаторов не ожидали слишком многого от простого распределения земли между традиционным крестьянством и малоземельным или вовсе безземельным населением. Естественно, производительность фермерских хозяйств резко упала в Боливии и Ираке сразу же после проведения в этих странах земельных реформ соответственно в 1952 и 1958 годах. Справедливости ради следует добавить, что там, где опыт крестьян и производительность труда были достаточно высокими, земельная реформа могла быстро высвободить большой производственный потенциал, до тех пор державшийся в резерве скептически настроенными земледельцами, как произошло в Египте, Японии и наиболее успешно на Тайване (Land Reform, 1968, p. 570—575)- Проблема сохранения крестьянства не являлась и не является экономической, поскольку в истории современного мира мощный рост сель­скохозяйственного производства соседствовал с не менее впечатляющим уменьшением крестьянской прослойки; наиболее резко это проявилось после Второй мировой войны. Земельная реформа продемонстрировала, что крестьянское сельское хозяйство (особенно крупные современные фермерские хозяйства) может быть не менее эффективным, чем традиционное помещичье хозяйство, плантации или неразумные современные попытки вести сельское хозяйство на полупромышленной основе, как, например, создание гигантских государственных ферм в СССР или британская схема производства земляных орехов в Танганьике (теперешней Танзании) после 1945 года. Раньше считалось, что такие культуры, как кофе или даже сахар и каучук, можно выращивать только на плантациях, но теперь ситуация изменилась, даже если плантация в некоторых случаях все еще сохраняет явное преимущество над мелкими и

неквалифицированными производителями. И все же главным послевоенным успехом в сельском хозяйстве стран третьего мира стала «зеленая революция», которую совершили новые селекционные культуры, применявшиеся прогрессивными фермерами, как произошло, например, в Пенджабе.

Однако самый главный экономический аргумент в пользу земельной реформы опирается не на производительность, а на равенство. В целом экономическое развитие имело тенденцию сначала увеличивать, а затем сокращать неравенство в распределении национального дохода в течение длительного периода, хотя экономический спад и упорная вера в свободный рынок в последнее время начали повсеместно опровергать это представление. Равенство в конце «золотой эпохи» в большей степени имело место в развитых за-

Третиймир

падных странах, чем в странах третьего мира. Однако в то время как неравенство доходов сильнее всего проявлялось в Латинской Америке, за которой следовала Африка, оно оказалось крайне незначительным в ряде азиатских стран (где американскими оккупационными силами была навязана радикальная земельная реформа, осуществлявшаяся при их содействии) — в Японии, Южной Корее и на Тайване (ни в одной из этих стран, однако, не проводилось такой уравнительной политики, как в социалистических странах Восточной Европы или в Австралии) (Kakwani, 1980) . Наблюдатели в этих странах размышляли, насколько победам индустриализации помогли социальные и экономические преимущества возникшей ситуации, так же как очевидцы гораздо более неровного развития бразильской экономики, всегда находившейся почти у цели, но никогда не достигавшей ее, гадали, до какой степени ее развитие сдерживает резкое неравенство в распределении доходов, неизбежно ограничивающее внутренний промышленный рынок. Вне сомнений, разительное социальное неравенство в Латинской Америке было связано с не менее разительным отсутствием систематической аграрной реформы во многих ее странах. Безусловно, крестьянство в странах третьего мира приветствовало земельную реформу, по крайней мере до тех пор, пока она не приводила к коллективному хозяйству или кооперативному производству, как это обычно происходило в коммунистических странах. Однако сторонники модернизации смотрели на нее совсем не так, как крестьяне, которых не интересовали макроэкономические проблемы и которые видели национальную политику иначе, чем городские реформаторы. Их отношение к земле было основано не на общих принципах, а на вполне определенных требованиях. Так, радикальная земельная реформа, проведенная правительством генералов-реформистов в Перу в 1969 году, которая одним ударом разрушила систему больших земельных поместий (гас ненд), потерпела поражение именно по этой причине Для высокогорных индейских племеь, находившихся в неустойчивом сосуществовании с обширными скотоводческими ранчо в Андах, поставляя для них рабочую силу, эта реформа просто означала возвращение к отнятым у них землевладельцами общинным землям и пастбищам, границы которых они безошибочно помнили веками и с потерей которых никогда не смирялись (Hobsbaivm, 1974). Они не были заинтересованы в сохранении прежних предприятий как производственных единиц (теперь перешедших в коллективную собственность), в кооперативных экспериментах и других аграрных нововведениях, выходящих за рамки традиционной взаимопомощи внутри своих сообществ. После этой реформы общины вернулись к захвату земель кооперативных владений (совладельцами которых они теперь являлись), как будто ничего не изменилось в конфликте между землевладельцами и общиной (и в межобщинных земельных спорах) (Gomez Rodriguez, p. 242 — 255)-

382

•лЗолотая эпоха*

В том, что их интересовало по-настоящему, ничего нового не произошло. Наиболее близкой к идеалу крестьянина, вероятно, была мексиканская земельная реформа 1930-х годов, которая отдала общинную землю в неотчуждаемое владение деревенским общинам, позволив им обеспечивать пропитание по своему усмотрению. Это был огромный политический успех, но экономически он не имел отношения к последующему аграрному развитию Мексики.

IV

Неудивительно, что десятки постколониальных государств, возникших после Второй мировой войны, вместе со многими государствами Латинской Америки, также относившимися к регионам, зависимым от старого имперского и индустриального мира, вскоре оказались объединенными под названием «третий мир» — предполагают, что этот термин появился в 1952 году (Harris, 1987, Р-

) по аналогии с «первым миром» развитых капиталистических стран и «вторым миром» коммунистических государств. Несмотря на очевидную абсурдность, объединение Египта н Гпбона, Индии и Папуа — Новой Гвинеи как государств одного типа имело определенный смысл, поскольку все они были бедными (по сравнению с развитыми странами) *, зависимыми, все имели правительства, стремившиеся к развитию своих стран. Однако ни одно из этих правительств после Великой депрессии и Второй мировой войны не верило, что мировой капиталистический рынок (т. е. предложенная экономистами доктрина «сравнительного преимущества») и стихийное частное предпринимательство на их родине добьются успеха. Кроме того, когда железная паутина «холодной войны» опутала земной шар, все те, кто обладал хоть какой-то свободой действий, хотели избежать присоединения и любой из противоборствующих политических систем, т. е.

удержаться от третьей мировой воины, которая у всех вызывала страх. Это не означает, что неприсоединившиеся страны были в равной мере оппозиционны по отношению к обеим противоборствующим сторонам во время «холодной войны». Вдохновителями и сторонниками движения (обычно называемого «бандунгским», поскольку его первая международная конференция проходила в 1955 году в Бандунге в Индонезии) были радикальные революционеры из бывших колоний — Джавахарлал Неру в Индии, Сукарно в Индонезии, полковник Гамаль Абдель Насер в Египте и отколовшийся от советского лагеря коммунист Тито в Югославии. Все эти государства, как и мно-

* За редчайшими исключениями, в частности Аргентины, которая, несмотря на процветание, никогда уже не обрела прежнего положения после упадка и краха Британской империи, ДО 1929 года снабжавшейся аргентинскими продуктами питания. Третий мир Зл3

бывшие колониальные режимы, были социалистическими или заявляли б этом, но шли своим собственным (т. е. не советским) путем, включая ко-левский буддистский социализм в Камбодже. Все они испытывали определенные симпатии к Советскому Союзу, по крайней мере были готовы принять от него экономическую и военную помощь, что не удивительно, поскольку Соединенные Штаты после того, как мир разделился, сразу же отказались от своих прежних антиколониальных традиций и явно искали сторонников среди наиболее консервативных режимов третьего мира: Ирака (до революции 1958 года), Турции, Пакистана и шахского Ирана, которые вошли в блок СЕНТО (Central Treaty Organization'); Пакистана, Филиппин и Таиланда, входивших в СЕАТО (South-East Asia Treaty Organisation). Обе эти организации (ни одна из которых не имела большого веса) были предназначены для дополнения антисоветской военной системы, чьей главной опорой являлся блок НАТО. Когда афроазиатская группа неприсоединившихся государств стала трехконтинентальной после революции на Кубе в 1959 году, не удивительно, что в ее состав вошли те латиноамериканские республики, которые меньше всего симпатизировали северному «большому брату». Тем не менее, в отличие от сторонников США в третьем мире, которые на деле могли присоединиться к системе западного альянса, некоммунистические бандунгские госу­дарства не стремились быть втянутыми в противостояние мировых сверхдержав, поскольку, как доказали корейская и вьетнамская войны и ракетный кризис на Кубе, они являлись потенциальной линией фронта в подобных конфликтах. Чем стабильнее становились европейские границы между двумя этими лагерями, тем больше была вероятность того (если ружьям суждено будет выстрелить, а бомбам — быть сброшенными), что произойдет это где-нибудь в горных районах Азии или в африканской пустыне.

Однако хотя конфронтация сверхдержав и влияла нэ межгосударственные отношения по всему миру я до некоторой степени стабилизировала их, полностью она их не контролировала. На земном шаре имелись два региона, в которых собственные зоны напряженности стран третьего мира, по существу не связанные с «холодной войной», создавали постоянные условия для кон­фликтов, периодически выливавшихся в военные действия. Это были Ближний Восток и северная часть Индийского субконтинента. (Не случайно оба этих региона являлись наследниками имперских схем государственного размежевания.) Вторую зону конфликтов было проще оградить от мировой «холодной войны», несмотря на попытки Пакистана втянуть в нее США, которые терпели неудачу вплоть до начала афганской войны igSo-x годов (см. главы 8 и 16). в результате Запад мало знает и еще меньше помнит о трех региональных войнах: о войне между Индией и Китаем 1962 года из-за плохо демаркированной границы между двумя этими странами, в которой победил Китай,а также об индо-пакистанской войне 1965 года, умело выигранной Индией, и

384

«Золотая эпоха»

о втором индо-пакистанском конфликте 197 года, возникшем в результате отделения Восточного Пакистана (Бангладеш), которое поддерживала Индия. В этих конфликтах США и СССР пытались действовать как доброжелательные нейтралы и миротворцы. Ситуация на Ближнем Востоке не являлась локальной, поскольку в нее напрямую были вовлечены несколько союзников Америки: Израиль, Турция и шахский Иран. Кроме того, как доказал непрерывный ряд военных и гражданских революций в этом регионе — начиная с Египта в 1952 году, за которым в 1950-6 и 1960-6 годы последовали Ирак и Сирия, в 1960-6 и i97o-e—юг Аравийского полуострова, а затем и Иран в 1979 го-ду;—этот регион был и остается социально нестабильным.

Эти региональные конфликты не имели существенной связи с «холодной войной»: СССР одним из первых признал Израиль, который впоследствии стал главным союзником США, а арабские и другие исламские государства, как правого, так и левого толка, одинаково боролись с

коммунизмом у себя на родине. Главной подрывной силой являлся Израиль, где еврейские поселенцы построили более обширное еврейское государство, чем то было предусмотрено планом, разработанным под руководством Великобритании (изгнав при этом уоо тысяч палестинцев — больше, чем все израильское население в 1948 году) (Calvocoressi, 1989, Р- 215)- По этой же причине израильтяне раз в десятилетие устраивали новую войну с арабами (1948, 1956, 1967» 1973, 1982). В ходе этих войн (их можно сравнить с войнами, которые в восемнадцатом веке вел прусский король Фридрих II для укрепления своей власти над Силезией, отнятой им у соседней Австрии) Израиль превратился в грозную военную державу в своем регионе и овладел ядерным оружием, но не смог создать государственную основу отношений с соседними странами, не говоря уже о постоянно озлобленных палестинцах, находившихся внутри его увеличенных границ, и о противостоянии палестинской диаспоры на Ближнем Востоке. Крушение СССР отодвинуло Ближний Восток с передовой лкнии «холодной войны» на второй план, но он по-прежнему остается таким же взрывоопасным, как и раньше.

Напряженность в этом регионе сохранялась также благодаря трем менее значительным «горячим точкам»: восточному Средиземноморью, Персидскому заливу и пограничному региону между Турцией, Ираном, Ираком и Сирией, где свою национальную независимость тщетно пытались завоевать курды, что опрометчиво посоветовал им сделать президент Вильсон в 1918 году. Не найдя постоянного сторонника среди могущественных держав, они испортили отношения со всеми своими соседями, которые применяли против них все доступные средства, включая ядовитые газы (в i98o-x годах), однако с переменным успехом, поскольку курды всегда славились своими умелыми боевыми действиями в горных районах. Западное Средиземноморье оставалось относительно спокойным регионом, поскольку и Греция, и Турция являлись членами НАТО, хотя конфликт между ними привел к турецкому вторже-Третиймир

нию на Кипр, который был поделен на две части в 1974 году. С другой стороны, ирано- иракскому соперничеству в Персидском заливе суждено было привести к жестокой восьмилетней войне (1980

— 1988 годы) между Ираком и революционным Ираном и, после окончания «холодной войны», к вооруженному конфликту между США и их союзниками и Ираком в 1991 году.

Однако один регион третьего мира оставался вдалеке как от местных, так и от глобальных международных конфликтов (до кубинской революции) . Это была Латинская Америка. За исключением маленьких материковых государств (Гайаны, Белиза (Британского Гондураса) и некоторых мелких островов Карибского моря), страны этого континента уже давно освободились от колониальной зависимости. В культурном и языковом отношении их население тяготело к Западу, поскольку большинство жителей этих стран были католиками и, за исключением некоторых областей Анд и континентальной Центральной Америки, говорили на европейских языках или понимали их. Унаследовав сложную расовую иерархию от иберийских завоевателей, этот регион перенял у них и традицию смешанных браков. Здесь было мало подлинно белых, за исключением южной оконечности континента — Аргентины, Уругвая, южных районов Бразилии, заселенных эмигрантами из Европы, где было очень мало туземцев. В обоих случаях успех и социальный статус уравновешивали расовое происхождение. В Мексике на президентский пост еще в i86i году был избран индеец Бенито Хуарес. Во время написания этой книги в Аргентине на президентский пост был избран иммигрант — мусульманин ливанского происхождения, а в Перу

— иммигрант из Японии. В США подобное было бы невозможно. До наших дней Латинская Америка все еще остается вне порочного крута этнической политики и национализма, которые оказывают разрушительное действие на другие континенты.

Кроме того, когда большая часть этого континента ясно осознала, что находится в неоколониальной зависимости от одной из господствующих держав, США оказались достаточно дальновидны, чтобы не посылать канонерки и подводные лодки против больших государств (они без колебаний использовали их против малых), да и правительства от Рио-Гранде до мыса Горн прекрасно понимали, что лучше быть на стороне Вашингтона. Организация американских государств (ОАГ), основанная в 1948 году, со штаб-квартирой в Вашингтоне, отнюдь не являлась органом, собиравшимся противоречить США. Когда на Кубе произошла революция, ОАГ исключила ее из своих рядов.

V

Однако в то самое время, когда третий мир и его идеология находились в расцвете, концепция начала рушиться. В 1970-6 годы стало очевидно, что ника-

386

«Золотая эпоха>*

ким общим названием или ярлыком нельзя адекватно охарактеризовать группу стран, все больше отличающихся друг от друга. Термин «третий мир» был по-прежнему удобен для того, чтобы отличать бедные страны мира от богатых, и, поскольку пропасть между двумя этими зонами, часто теперь называемыми «Севером» и «Югом», явно увеличивалась, это деление имело смысл. Разрыв в валовом национальном продукте между развитым и отсталым миром (т. е. между странами Организации экономического сотрудничества и развития (ОЭСР) и странами со средними и отсталыми экономиками) * продолжал увеличиваться: валовой национальный продукт на душу населения первой группы стран в 1970 ГоДУ был в среднем в 15,4 раза выше, чем у второй группы, а в 1990-м году превышал его более чем в 24 раза (World Tables, 1991, Table i). Несомненно, третий мир больше не был единым.

В основном это являлось следствием неравномерного экономического развития. Триумф ОПЕК в 1973 году впервые создал ассоциацию государств третьего мира, в большинстве своем бедных и отсталых по всем критериям, которые теперь стали миллионерами мирового масштаба, особенно когда они состояли из крошечных малонаселенных лесных или песчаных участков, где правили шейхи и султаны (обычно мусульманские). Было просто невозможно зачислить в одну категорию, скажем, Объединенные Арабские Эмираты, каждый из полумиллиона жителей которых (1975) теоретически имел долю валового национального продукта более чем в 13000 долларов, что было почти в два раза больше валового национального продукта на душу населения в США в этот период (World Tables, iggi, p. 596, 604), и Пакистан, у которого в то время валовой национальный продукт равнялся 130 долларам на душу населения. У обладавших запасами нефти стран с большим населением дела шли не так хорошо, тем не менее стало очевидно, что государства, зависимые от экспорта одного основного вида сырья, как бы ни были они неблагополучны в других отношениях, могли стать баснословно богаты, даже если эти легкие деньги иногда пускались на ветер **. К началу 1990-х годов даже Саудовская Аравия умудрилась залезть з долги. На втором месте располагалась та часть стран третьего мира, в которых быстрыми темпами шла индустриализация и которые догоняли страны первого мира, даже оставаясь заметно беднее. Южная Корея, чьи экономические

* ОЭСР объединила наиболее развитые капиталистические страны, включая Бельгию, Данию, Федеративную Республику Германии, Францию, Великобританию, Ирландию, Исландию, Италию, Люксембург, Нидерланды, Норвегию, Швецию, Швейцарию, Канаду и США, Японию и Австралию. По политическим причинам эта организация, созданная во время «холодной войны», также включила в свой состав Грецию, Португалию, Испанию и Турцию.

'•"* Это феномен не только третьего мира. Один циничный французский политик, когда ему сказали о больших нефтяных запасах в британском Северном море, пророчески заметил: «Они растратят их, и начнется кризис». Третий мир

успехи были поразительны, имела валовой национальный продукт на душу населения (1989) не больше, чем Португалия, являвшаяся беднейшим из членов Европейского сообщества (World Bank Atlas, 1990, p. 7) . Также, если отбросить качественные различия, Южную Корею больше нельзя было сравнивать, допустим, с Папуа — Новой Гвинеей, хотя валовой национальный продукт на душу населения двух этих стран в 1969 году был равным, а в середине 1970-х годов увеличивался примерно одинаково; теперь же он примерно в пять раз больше в Южной Корее (World Tables, 1991, Р- 352, 456). Как мы видели, в международной лексике появился новый термин — «новые индустриальные государства». Не имелось четкого определения, но практически везде упомина­ются четыре «тихоокеанских тигра» (Гонконг, Сингапур, Тайвань и Южная Корея), а также Индия, Бразилия и Мексика, причем также учитываются процессы индустриализации в таких государствах третьего мира, как Малайя, Филиппины, Колумбия, Пакистан и Таиланд, и они включаются в этот список. В действительности ряд стран, в которых индустриализация была проведена быстрыми темпами, перекрывает границы трех миров, поскольку, строго говоря, к нему также должны принадлежать такие индустриальные рыночные экономики (т. е. капиталистические страны), как Испания, Финляндия и большинство бывших социалистических государств Восточной Европы, не говоря уже о коммунистическом Китае (с конца i97°'x годов). Фактически в 1970-6 годы наблюдатели стали говорить о «новом международном разделении труда», т. е. о масштабном перемещении отраслей промышленного производства из промышленно развитых стран, которые прежде их монополизировали, в другие части света. Это происходило в некоторой степени вследствие намеренного переноса фирмами производства части или всей своей продукции из старого индустриального мира в страны второго и третьего мира, который сопровождался перемещением отдельных сегментов высокотехнологичных отраслей, включая

научные исследования и экспериментальные разработки. Революция на транспорте и в средствах коммуникаций сделала такое всемирное производство не только возможным, но и экономически выгодным. Кроме того, за ним стояло и стремление правительств третьего мира обеспечить индустриализацию своих стран путем завоевания экспортных рынков, если это требовалось (хотя желательно было обойтись без этого), даже за счет внутреннего рынка.

Подобная глобализация экономики, в которой может убедиться каждый, поинтересовавшись страной — изготовителем товаров, продаваемых в любом торговом пассаже в Северной Америке, начавшись в тдбо-е годы, резко Ускорилась в десятилетия мировых экономических трудностей после 1973 го~ Да. Ее небывалые темпы иллюстрирует пример той же Южной Кореи, где 8о°/о работающего населения еще в конце 1950-х годов было занято в сельском хозяйстве, обеспечивавшем почти три четверти национального дохода (Rado,

388

• 'Золотая эпоха»

1962, р. 740, 742—743). В1962 году она торжественно приступила к своему первому пятилетнему плану. К концу 198о-х годов Южная Корея получала от сельского хозяйства лишь ю % своего валового национального продукта, став по объему промышленной экономики восьмой страной некоммунистического мира.

На третьем месте, в нижних строчках международной статистики расположился ряд стран, которые, даже используя дипломатические эвфемизмы, трудно было назвать развивающимися, поскольку они явно не только оставались бедными, но отставали все больше и больше. Подгруппа под названием «развивающиеся страны с низким доходом» была тактично создана для того, чтобы отделить три миллиарда человеческих существ, чей валовой национальный продукт на душу населения (если они его, конечно, получали) в 1989 году был в среднем равен ззо долларам, от 500 миллионов более счастливых жителей Земли. В эту же подгруппу попали Доминиканская Республика, Эквадор и Гватемала, где валовой национальный продукт был примерно в три раза выше, чем у аутсайдеров, и еще более благополучная группа стран (Бразилия, Малайзия, Мексика и прочие), где валовой национальный продукт был в среднем в восемь раз выше. (У 8оо миллионов жителей стран, занесенных в наиболее процветающую подгруппу, валовой национальный продукт на душу населения составлял 18280 долларов, т. е. был в 55 раз выше, чем у двух пятых человечества в нижней части статистического списка (World Bank Atlas, 1990, Р- ю).) В результате, когда мировая экономика становилась по-настоящему глобальной, а после распада советского сектора и все более капиталистической, в которой преобладающее влияние имел бизнес, инвесторы и предприниматели обнаружили, что большие участки этой экономики не представляют для них интереса в смысле прибыльности, если, конечно, не подкупать политиков и государственных чиновников для того, чтобы они пускали деньги, изъятые у несчастных граждан, на вооружение или престижные проекты*.

Непропорционально большое число таких стран можно было найти на злосчастном Африканском континенте. Конец «холодной войны» лишил эти страны экономической и военной помощи, которая превратила некоторые из них, как, например, Сомали, в вооруженные лагеря и потенциальные поля сражений.

По мере того как расслоение среди бедных увеличивалось, глобализация порождала людские потоки, пересекавшие границы между любыми регио-

* Как правило, примерно 5 % от 2оо тысяч долларов обеспечивают помощь солидного чиновника не самого высокого ранга. За тот же процент от 2 миллионов долларов вы имеете дело с непременным секретарем, за процент от 2о миллионов долларов —с министром или высшим чиновничеством, а доля от 2оо миллионов долларов «оправдывает серьезное внимание главы госу­ дарства» (Holman, 1993)-

Третий мир

нами. Из богатых стран туристы многочисленными, как никогда раньше, потоками устремлялись в третий мир. В середине igSo-x годов (1985), если взять только мусульманские страны, шестнадцатимиллионная Малайзия принимала три миллиона туристов в год, семи миллионный Тунис — два миллиона, трехмиллионная Иордания — два миллиона (Din, 1989, р. 545). Потоки рабочих-мигрантов из бедных стран, стремившиеся в богатые страны, превратились в огромные лавины там, где им не преграждали путь политические барьеры. К 1968 году мигранты из Магриба (Туниса, Марокко и, главным образом, Алжира) уже составляли почти четверть всех иностранцев во Франции (в 1975 году эмигрировало 5,5 % алжирского населения), а одна треть всех иммигрантов в США прибыла из Центральной Америки (Potts, 1990. Р- *45, Л46, 150). Однако миграция происходила не только в старые индустриальные страны. Число иностранных рабочих в нефтедобывающих государствах Ближнего Востока и Ливии резко возросло — с 1,8 до 2,8

миллиона за какие-нибудь пять лет (1975 — 1980) (Population, 1984, р. 109). Большинство из них составили выходцы из самого ближневосточного региона, однако значительное количество прибыло из Южной Азии и еще более далеких краев. К несчастью, в кризисные 1970-е и 1980-6 годы миграцию рабочих все труднее стало отделить от потоков мужчин, женщин и детей, которые бежали или были насильственно выселены в результате политических или этнических преследований, международных или гражданских войн, сталкиваясь в странах первого мира (теоретически преданных идее помощи беженцам, а на практике препятствующих иммиграции из бедных стран) с жестокими проблемами политической и правовой казуистики. За исключением США и, в меньшей степени, Канады и Австралии, которые разрешали и поддерживали массовую иммиграцию из стран третьего мира, остальные развитые государства предпочитали не разрешать въезд нежелательным пришельцам из бедных стран над давлением растущей ксенофобии среди местного населения. VI

Небывалый «большой скачок» мировой капиталистической экономики и ее растущая глобализация не только раскололи третий мир и подорвали саму его концепцию, но и подтолкнули всех его обитателей к вступлению в современный мир. Не все этого хотели. Безусловно, появление многих фундаменталистских и традиционалистских движений, в это время получивших распространение в некоторых странах третьего мира, главным образом в исламском регионе (но не только там), явилось протестом против вторжения современного Мира, хотя это, конечно, не касается всех движений, к которым был приклеен 3 9 0 «Золотая эпоха»

этот ярлык *. Однако даже фундаменталисты понимали, что сами являются частью мира, теперь ставшего иным, чем во времена их отцов. Он пришел к ним в виде пыльных автобусов и грузовиков на проселочных дорогах, топливных насосов, транзисторных радиоприемников на батарейках, которые принесли в их дом мировые события (даже неграмотные имели возможность слушать радио, хотя в большей степени этой возможностью пользовались те, кто переселился в город). Но в мире, где сельские жители мигрировали в города миллионами, даже в аграрных африканских странах, где городское население увеличилось и составило треть (или больше) всего населения — в Нигерии, Заире, Танзании, Сенегале, Гане, Береге Слоновой Кости, Чаде, Центрально-Африканской Республике, Габоне, Бенине, Замбии, Конго, Сомали, Либерии,— почти все или работали в городе, или имели там родственников. С этого времени город и деревня перемешались. Обитатели самых отдаленных регионов теперь жили в мире пластиковых скатертей, бутылок с кока-колой, дешевых кварцевых часов и нейлоновых изделий. По странной прихоти истории отсталые страны третьего мира даже начали извлекать коммерческую выгоду из стран первого мира. На улицах европейских городов небольшие группы странствующих индейцев из южноамериканских Анд играли на флейте свои меланхолические мелодии, а на тротуарах Нью-Йорка, Парижа и Рима негры из Западной Африки продавали белым безделушки, точно так же как делали предки этих белых во время своих торговых поездок на «Черный континент». Большие города стали кузницами перемен хотя бы только потому, чти являлись передовыми по определению. «В Лиме,—любил повторять своим детям один предприимчивый выходец из Анд,— больше прогресса, больше стимулов» (Julca, 1992). Хотя мигранты и использовали опыт прежнего существования для того, чтобы обустроить свою городскую жизнь по образцу сельских общин, слишком многое в городе было новым и незнакомым, слишком многие его обычаи контрастировали с их прежними представлениями. Нигде не ощущалось это столь наглядно, как в поведении молодых женщин, чей отрыв от традиций оплакивался повсеместно, от Африки до Перу. Юноша-индеец, перебравшийся в Лиму, жалуется в своей песне: Раньше ты была деревенской девушкой И жила высоко в горах.

Теперь ты в Лиме, завиваешь волосы по-городскому, Говоришь ученые слова и танцуешь твист.

* Так, обращение населения к протестантским фундаменталистским сектам, обычное в странах Латинской Америки, является скорее модернистской реакцией на косность, воплощенную в местном католицизме. Другие формы фундаментализма, например в Индии, аналогичны этническому национализму.

Третий мир 3 9 л

Не будь манерной, не задирай нос,

Ведь наши волосы по-прежнему одного цвета.

(Mangm, 1970, р. 31—32) *

Прогресс постепенно распространялся и в сельской местности (даже там, где жизнь не изменилась

под воздействием современных технологий и передовых форм организации труда) в результате произошедшей в 19бо-е годы «зеленой революции»—введения новых селекционных культур, а также благодаря расширению производства новых экспортных культур для продажи на мировом рынке. Это стало возможно вследствие развития массовых воздушных перевозок скоропортящихся товаров (тропических фруктов, цветов) и появления новых потребительских вкусов в странах развитого мира (кокаин). Последствия таких изменений в сельских регионах нельзя недооценить. Нигде старое и новое не вступали в более резкое противоречие, чем на ама­зонской границе Колумбии, которая в igyo-e годы стала перевалочным пунктом на пути транспортировки боливийской и перуанской коки и местом расположения лабораторий, перерабатывающих ее в кокаин. Это произошло через несколько лет после того, как здесь поселились крестьяне-колонисты, сбежавшие от государства и от хозяев, которых защищали признанные поборники крестьянского образа жизни — повстанцы из коммунистической группировки «Революционные вооруженные силы Колумбии». Здесь население, жившее фермерством и тем, что можно добыть с помощью ружья, собаки и рыболовной сети, столкнулось с рынком в его наиболее безжалостной форме. Как могли растущие на клочке земли юкка и бананы конкурировать с культурой, сулящей баснословные, хотя и нестабильные прибыли, а прежний образ жизни—с взлетно-посадочными полосами и возникшими в результате экономического подъема поселками изготовителей и продавцов наркотиков, с их барами и борделями? (Molano, 198"}

Действительно, преобразования коснулись сельской местности, но даже здесь они зависели от городской цивилизации и городской промышленности, поскольку достаточно часто сама сельская экономика зависела от заработка мигрантов, переселившихся в город. Именно так обстояло дело в так называемых «черных хоумлендах» * * ЮАР времен апартеида, где производилось лишь ю— 15% дохода населения, а остальные поступления шли из заработков рабочих-мигрантов на территориях, населенных белыми (Ripken and Wellmer, 1978,

* Или образец нового типа африканской девушки из нигерийской массовой литературы: "Девушки теперь не такие, как раньше—тихие, скромные игрушки своих родителей. Они пишут любовные письма. Они жеманятся. Они требуют подарков от своих дружков. Они даже обманывают мужчин. Они уже не бессловесные существа, которых можно заполучить, задобрив их родителей» (JVivogo, 1965, Р. 178—179)-** Территория, отведенная для африканцев в ЮАР во времена апартеида (примеч. пер.).

392

«Золотая эпоха'.

p. jp6). Парадоксально, что в странах третьего мира, как и в некоторых странах первого мира, город становился спасителем сельской экономики, которую, несмотря на всю ее значимость, покидали те, кто на мигрантском опыте (своем или соседей) понял, что у деревенской жизни есть альтернатива. Они обнаружили, что им необязательно батрачить всю жизнь, влача нищенское существование на клочке истощенной каменистой земли, как делали их предки. Начиная с 19бо-х годов по всему земному шару множество сельских поселений с романтическими и поэтому малопригодными для сельского хозяйства пейзажами покинули все, кроме стариков. Однако высокогорные общины, чьи жители нашли нишу в экономике больших городов (например, продавая фрукты или, точнее, клубнику в Лиме), могли поддерживать или преобразовывать сельскую экономику, перейдя к несельскохозяйственным доходам с помощью сложного симбиоза мигрантского и местного хозяйства (Smith, 1989, chapter 4)- Важно отметить, что в этом частном случае, который достаточно хорошо исследован, мигранты редко становились рабочими. Они предпочитали вливаться в огромную сеть теневой экономики третьего мира в качестве мелких торговцев. Ибо главным социальным новшеством в третьем мире стало возникновение и рост нового класса средней и мелкой буржуазии (образованного мигрантами, зарабатывавшими деньги множеством способов), основой экономической жизни которого (особенно в бедных странах) являлась теневая экономика, не входившая в официальную статистику.

Итак, в последней трети двадцатого века широкая брешь между малочисленной прозападной элитой стран третьего мира и народными массами стала сокращаться благодаря происходившим в обществе изменениям. Мы всё еще не знаем, когда это случилось и в каких формах выразились эти изменения, поскольку большинство развивающихся стран не имело удовлетворительных статистических служб, механизмов изучения общественного мнения и рыночных изменений, а также необходимых социологических кадров. Поскольку на ранних стадиях преобразования, происходящие в широких слоях общества, нелегко обнаружить даже в странах с самыми лучшими статистическими службами, появление новой социальной и культурной моды в молодежной среде бывает непредсказуемо и зачастую не замечается даже теми, кто извлекает из этого доход, как,

например, индустрия поп-культуры. Однако в городах третьего мира бесспорно наблюдались сдвиги в сознании средних и низших классов. Эти сдвиги были заметны даже в такой отсталой стране, как Бельгийское Конго (теперь Заир), иначе как можно объяснить тот факт, что разновидность поп-музыки, родившаяся здесь в застойные 195о-е годы, в 1960-6 и 1970-6 годы стала в Африке самым популярным направлением? (Manuel, 1988, р. 86, 97—ют) И чем объяснить подъем политического самосознания, который в 1960-6 годы побудил Бельгию предоставить Кон­го независимость фактически по первому требованию, хотя до того эта коло-Третиймир 393

ния, одинаково враждебно относившаяся к туземному образованию и к политической активности среди местного населения, казалась большинству наблюдателей «столь же отрезанной от остального мира, как Япония перед реставрацией Мэйдзи»? (Calvocoressi, 1989, р. 377) Несмотря на катаклизмы 1950-х годов, к 19бо-м и 1970-м признаки важных социальных изменений были уже вполне очевидны в Западном полушарии, исламском мире и основных странах Южной и Юго-Восточной Азии. Парадоксально, что наименее заметны они были в странах социалистического лагеря, тесно соприкасавшихся с третьим миром, а именно в советской Средней Азии и на Кавказе. Редко обращают внимание на тот факт, что коммунистическая революция стала средством сохранения традиционных жизненных устоев. Направив свои усилия на преобразование четко определенных аспектов жизни — государственной власти, отношений собственности, экономической структуры и т. п.,—она заморозила другие ее стороны в их предреволюционной форме или хотя бы защитила их от постоянных изменений, происходивших в капиталистическом обществе. Во всяком случае, ее самое сильное оружие — абсолютная государственная власть — оказалось менее эффективным в изменении человеческого поведения, чем считали идеологи, прославлявшие «человека нового социалистического общества» и клеймившие «тоталитаризм». Узбеки и таджики, жившие к северу от советско-афганской границы, были образованными и более цивилизованными и богатыми, чем те, кто жил к югу от нее, однако обычаи тех и других не имели резких различий, как можно было ожидать после семидесяти лет социализма. Кровная месть была, возможно, не главной заботой советской власти на Кавказе начиная с 1930-х годов (хотя факт возникновения наследственной вражды из-за гибели человека в колхозной молотилке в годы коллективизации вошел в анналы советской юриспруденции). Даже спустя более полувека, в начале 1990-х годов, наблюдатели предупреждал" об «опасности национального самоистребления (в Чечне), поскольку большинство чеченских семей втянуто в отношения кровной мести» (Tro/imov/Djangava, 1993).

Культурные последствия этих социальных преобразований еще ждут своего историка. Здесь не место для их рассмотрения, хотя очевидно, что даже в самых консервативных социумах система взаимных обязательств и обычаев подвергалась все большим перегрузкам. «Многочисленная семья в Гане, как и повсюду в Африке, находится под воздействием колоссального стресса. Ее основы рушатся, подобно основам моста, по которому долго двигался слишком большой поток транспорта (...) Сельских стариков и городскую молодежь разделили сотни миль плохих дорог и века цивилизации» (Harden, 1990, Р- &7\

С политической точки зрения проще оценить эти парадоксальные перемены. После вступления основной части населения, по крайней мере молодежи и городских жителей, в современную эпоху монополия малочисленных про-

394

«Золотая эпоха *

западных элит, написавших первую главу постколониальной истории, была подвергнута сомнению. Вместе с ней под сомнение были поставлены программы, идеологии, даже словарь политического дискурса — все, на чем строились новые государства. Новые представители городского населения, новые средние классы, какими бы образованными они ни были, просто в силу своей численности не могли походить на прежние элиты, чувствовавшие себя на равных с колониалистами и своими коллегами—выпускниками европейских или американских школ. Часто (это было особенно заметно в Южной Азии) эти элиты вызывали недовольство населения. Во всяком случае, массы бедняков не разделяли их веры в рожденную девятнадцатым веком идею секу-лярного прогресса. В мусульманских странах конфликт между старыми светскими лидерами и новой исламской народной демократией становился все более взрывоопасным. От Алжира до Турции ценности, которые в странах западного либерализма ассоциируются с конституционным правлением и торжеством закона, как, например, права женщин (там, где они существовали), приходилось защищать от демократии с помощью армии. Это делали вожди, некогда

освободившие свои страны от колонизаторов, или их наследники.

Этот конфликт не ограничился только исламскими странами, так же как и протест против прежних ценностей прогресса не ограничивался лишь массами бедного населения. Отстаиваемая индийской партией Джаната идеология индуистской исключительности пользовалась значительной поддержкой нового бизнеса и средних слоев общества. Неистовый религиозно-этнический национализм, который в 1980-6 годы превратил мирную Шри-Ланку в военную мясорубку, сравнимую только с Сальвадором, возник в процветающей буддистской стране совершенно неожиданно. Он стал следствием двух социальных трансформаций — глубокого кризиса в деревне, где рухнул социальный порядок, и массового роста прослойки образованной молодежи (Spencer, 1990). Деревенское общество, подвергшееся изменениям вследствие миграции населения в город и обратно и растущего расслоения на бедных и богатых, которые принесла с собой экономика наличных денег, ставшее социально нестабильным вследствие исчезновения физических и лингвистических признаков касты и статуса, разделявших людей, но также определявших их положение, теперь жило в постоянной тревоге за свою целостность. Этим, среди прочего, стали объяснять появление новых символов и ритуалов духовного единения, например внезапное развитие приходских форм буддистского богослужения в 1970-6 годы, заменивших старые частные и домашние формы отправления религиозных обрядов, или введение в школах спортивных дней, начинавшихся с прослушивания национального гимна, звучавшего со взятых напрокат кассет.

Такой была политика изменяющегося и взрывоопасного мира. Еще менее предсказуемой ее делало то, что во многих странах третьего мира общена-Третиймир 395

циональной политики в том смысле, как понимают ее на Западе со времен французской революции, или не существовало вовсе, или не имелось рычагов для ее функционирования. Там, где наличествовали давние политические традиции с народными корнями или хотя бы молчаливая поддержка массами «политических классов», которые ими руководили, определенную степень преемственности все же можно было поддерживать. Колумбийцы, как знают читатели Гарсиа Маркеса, продолжали рождаться маленькими либералами или маленькими консерваторами, как это было сто лет назад, хотя содержимое бутылок давно могло не соответствовать этикеткам. Индийский национальный конгресс преобразовывался, реформировался и делился на части за полвека, прошедшие с обретения независимости, однако до всеобщих выборов 1990 года, за незначительным исключением, в него продолжали выбирать тех, кого волновали его исторические цели и традиции. Хотя коммунизм и рушился в других частях Индии, благодаря левым традициям, укоренившимся в Западной Бенгалии, а также компетентному управлению, осуществляемому коммунистической (марксистской) партией Индии, коммунисты почти непрерывно возглавляли этот индийский штат, где символами антиколониальной борьбы против Великобритании всегда были не Ганди и даже не Неру, а террористы и Субха Боз.

Кроме того, структурные изменения сами по себе могли увлечь политику в направлениях, знакомых по истории стран первого мира. В «новых индустриальных странах» стал развиваться промышленный рабочий класс, требовавший прав для рабочих и создания профсоюзов, что видно на примере Бразилии, Южной Кореи и, конечно, Восточной Европы. Им не нужно было создавать политические рабочие и одновременно народные партии, напоминающие массовые социал-демократические движения, существовавшие в Европе перед Первой мировой войной, хотя примечательно то, что в Бразилии в 1980-6 годы была создана именно такая успешная национальная партия — Рабочая партия (РТ). (Традиции рабочего движения, возникшего в своей родной среде—например, на автомобильных заводах Сан-Паулу,—представляли собой пеструю смесь воинствующего популизма и коммунизма, воззрений левой интеллигенции, а также идеологии католического духовенства, помогавшего этому движению встать на ноги.) * К тому же благодаря быстрому промышленному росту появился многочисленный класс образованных про­фессионалов, который, хотя и был далек от революционных выступлений,

* За исключением социалистической ориентации одной и антисоциалистической идеологии другой, сходство между бразильской Рабочей партией и современным польским движением «Солидарность» было поразительным: наличие настоящего пролетарского лидера — электрика с судоверфи или квалифицированного автомобилиста, мозги интеллектуалов и сильная поддержка Церкви. Это сходство становится даже больше, если мы вспомним, что Рабочая партия стремилась заменить коммунистическую организацию, которая ей противостояла.

396

«Золотая эпоха»

приветствовал либерализацию авторитарных режимов промышленно развивающихся стран. Такое

стремление к либерализации в igSo-e годы можно было найти в различных контекстах и с разными последствиями в Латинской Америке и дальневосточных странах, вступивших на путь индустриализации (Южная Корея и Тайвань), а также в государствах советского блока. Однако имелись обширные пространства третьего мира, где политические последствия социальных преобразований было невозможно предвидеть. Несомненными здесь были только нестабильность и взрывоопасное74, сохранявшиеся в течение полувека после Второй мировой войны.

Теперь нам предстоит обратиться к той части земного шара, которая для большей части стран третьего мира после деколонизации оказалась более подходящей и вдохновляющей моделью развития общества, чем Запад,— странам второго мира, социалистическим системам, созданным по образцу Советского Союза.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

«Реальный социализм»

Октябрьская революция не только эпохально разделила мир, создав первое посткапиталистическое государство и общество, но также разделила марксизм и социалистическую политику (...) После Октябрьской революции социалистическая стратегия и перспективы стали основываться на политических прецедентах, а не на анализе капитализма. Горан Терборн (Goran Therborn, 1985, Р- 227)

Сегодняшние экономисты (...) гораздо лучше, чем раньше, понимают, в чем отличие реальных способов работы экономики от официальных. Они знают о «второй экономике», может быть, даже и о третьей, т. е. о хитросплетении широко применяемых закулисных махинаций, без которых ни­чего не работает. Моше Левин (КегЫау, 1983, р- xxii) I

После того как в начале 1920-х годов улеглась пыль сражений мировой и гражданской войн и затянулись раны, большая часть того государства, которое до 1914 года являлось православной Россией, по-прежнему оставалась империей. Однако теперь эта империя находилась под властью большевиков и строила социализм. Это была единственная из древних династических и ре­лигиозных империй, которая выжила в Первой мировой войне, разрушившей и Османскую империю, султан которой являлся духовным главой всех правоверных мусульман, и империю Габсбургов, поддерживавшую особые отношения с Римско-католической церковью. Обе эти империи рухнули в результате тяжелых последствий поражения в Первой мировой войне. То, что Россия выжила как единое многонациональное государство, простирающееся от польской границы на западе до японской на востоке, произошло почти наверняка благодаря Октябрьской революции, поскольку конфликты, разру-

398

«Золотая эпоха>

шившие более древние империи, проявились в Советском Союзе в конце 1980-х годов, когда вышла из строя коммунистическая система, удерживавшая этот союз с 1917 года. Что бы ни происходило в дальнейшем, возникшее в 1920-х годах государство было единым, хотя и крайне обнищавшим и отста­лым— гораздо более отсталым, чем даже царская Россия, однако имело огромные размеры («одна шестая часть суши», как любили хвастаться коммунисты). Его целью являлось построение общества, отличного от капитализма и противостоящего ему.

В 1945 году границы региона, отколовшегося от мировой капиталистической системы, резко расширились. В Европе они теперь включали всю территорию к востоку от Эльбы в Германии до Адриатического моря, а также весь Балканский полуостров, за исключением Греции и малой (европейской) части Турции. Польша, Чехословакия, Венгрия, Югославия, Румыния, Болгария и Албания теперь входили в социалистическую зону, так же как и территория Германии, после войны оккупированная Красной армией, а в 1954 году ставшая Германской Демократической Республикой. Большая часть территорий, потерянных Россией в результате Первой мировой войны и революции 1917 года, как и один или два региона, ранее принадлежавших империи Габсбургов, также отошли к Советскому Союзу в период с 1939 no 1945 год. Одновременно будущий социалистический лагерь довольно широко распространился на Дальнем Востоке после установления коммунистических режимов в Китае (г949 год) и частично в Корее (1945 год), а также в ходе тридцатилетней войны (1945—1975) на территории бывшего Французского Индокитая (Вьетнам, Лаос, Камбоджа). Позже имело место еще некоторое расширение коммунистического лагеря в Западном полушарии (Куба— 1959 год), а также в Африке (1970-6 годы), однако в основном мировой социалистический сектор при-

нял свои очертания к 1950 году. Благодаря огромному числу китайцев теперь он включал около трети населения земного шара, хотя, как правило, социалистические государства, за исключением Китая, СССР и Вьетнама (58 миллионов), не были особенно велики. Их население составляло от i,8 миллиона в Монголии до зб миллионов в Польше.

Это была та часть земного шара, общественные системы которой в 19бо-е годы на языке социалистической идеологии назывались «реальным социализмом»— не совсем ясный термин, как будто бы подразумевавший, что могут быть и другие, лучшие виды социализма, однако на практике имелся единственный реально работавший вид. Этот регион отличался еще и тем, что на его европейской территории социально-экономические системы наряду с политическими режимами полностью рухнули на границе igSo-x и 1990-х годов. На Востоке эти политические системы пока что удерживают свои позиции, хотя предпринятая ими в различных масштабах экономическая реорганизация закончилась ликвидацией социализма в традиционном лРеальный социализм» 399

понимании этого слова, особенно в Китае. Отдельные режимы в других частях света, копировавшие «реальный социализм» или вдохновленные им, также потерпели крах или дошли до грани разрушения. Первая особенность социалистического сектора заключается в том, что на протяжении большей части своего существования он являлся обособленной и в значительной степени замкнутой системой как в политическом, так и в экономическом отношении. Его взаимодействие с остальной мировой эконо­микой, капиталистической или находящейся под влиянием развитых капиталистических стран, было крайне ограниченным. Даже на пике подъема международной торговли в «золотую эпоху» лишь около 4% экспорта развитых рыночных стран поступало в экономики с централизованным планированием; к igSo-M годам доля экспорта из стран третьего мира в страны социалистического лагеря была ненамного больше. Экспорт социалистических стран в страны остального мира несколько превышал их импорт, однако при этом две трети их внешней торговли в гдбо-е годы (1965) приходилось на страны их собственного лагеря * (UN International Trade, 1983, vol. i, p. 1046).

По объективным причинам передвижение населения из стран первого в страны второго мира было невелико, хотя некоторые восточноевропейские государства с 19бо-х годов начали поощрять массовый туризм. Эмиграция в несоциалистические страны, так же как и временные поездки, строго контро­лировалась, а иногда и просто запрещалась. Политические системы социалистических стран, построенные преимущественно по образцу советской системы, нигде в мире не имели реальных аналогов. Они были созданы на основе строго иерархической и авторитарной однопартийной системы, монополизировавшей государственную власть,—иногда она фактически заменила собой государство, управляя командной экономикой с централизованным планированием и (по крайней мере теоретически) навязывая единую принудительную марксистско-ленинскую идесчогию жителям своей страны. Сегрегация, или самоизоляция, ".социалистического лагеря» (как, по советской терминологии, он стал называться с конца 1940-х годов) постепенно начала разрушаться в 19?о-е и igSo-e годы. Тем не менее сама степень взаимной неосведомленности и непонимания, сохранявшаяся между двумя этими мирами, была огромна, особенно если вспомнить, что это был период, когда в сфере путешествий и средств коммуникаций произошли революционные преобразования. Долгое время очень мало информации о странах социалистического лагеря выходило за их пределы и так же мало сведений о других частях света проникало внутрь. В свою очередь, даже не специалисты, а просто

образованные и умудренные опытом жители стран первого мира часто обнаруживали, * Строго говоря, эти данные относятся к СССР и ближайшим сателлитам, но по ним можно судить о порядке цифр. ЛОО «Золотая эпоха»

что не могут осмыслить то, что видели или слышали в странах, прошлое и ш стоящее которых так сильно отличалось от их собственного и язык который зачастую был для них слишком сложен. Однако основная причина разделения двух этих лагерей, без сомнения, была политической. Как мы знаем, после Октябрьского переворота Советская Россия видела в мировом капитализме врага, которого следует как можно быстрее разгромить, совершив мировую революцию. Однако этого не произошло, и Советская Россия оказалась изолированной и окруженной капиталистическими странами, самые могущественные из которых вначале хотели воспрепятствовать становлению этого центра мировой подрывной деятельности, а позднее разрушить его как можно скорее. Сам факт, что США до 1933 года официально не признавали существования СССР, хорошо иллюст­рирует его первоначальный статус изгоя. Даже когда Ленин, который всегда реально оценивал ситуацию, был готов пойти на существенные уступки иностранным инвесторам в ответ на их поддержку российской экономики, на практике он не нашел желающих. Таким образом, молодой Советский Союз был вынужден следовать курсу самостоятельного развития фактически в полной изоляции от остальной мировой экономики. Как ни парадоксально, но вскоре именно это оказалось самым убедительным идеологическим аргументом в его пользу. Казалось, что СССР

был застрахован от той глобальной экономической депрессии, которая разрушила капиталистическую экономику после краха на Уолл-стрит в 1929 году.

Политические факторы стали причиной изоляции советской экономики в 1930-е годы и затем еще большего обособления советской зоны влияния после 1945 года. «Холодная война» заморозила как экономические, так и политические отношения между двумя противостоящими лагерями. Практически все экономические связи, кроме самых незначительных, с обеих сторон подвергались жестокому государственному контролю. Торговля между двумя блоками зависела от политических отношений. Только в начале i9?o-x и 1980-х годов появились признаки того, что изолированное экономическое пространство социалистического лагеря начинает интегрироваться в мировую экономику. Оглядываясь назад, мы можем видеть, что именно это стало началом конца «реального социализма». Трудно найти теоретическое объяснение тому, отчего советская экономика, пережившая революцию и гражданскую войну, не смогла наладить более тесных отношений с мировой экономикой. Ведь система централизованного планирования и экономика западного типа могут быть тесно взаимосвязаны, что доказывает пример Финляндии, которая в 1983 году получала из СССР четверть своего импорта и отправляла туда четверть своих экспортных товаров. Впрочем, для историка интерес представляет реальный, а не гипотетический социалистический лагерь. «Реальный социализм»

Основное обстоятельство, касающееся Советской России, заключалось в том что ее новые правители, большевики, не ожидали, что страна выживет в изоляции, не говоря уже о том, что она станет ядром самодостаточной коллективистской экономики («социализм в одной отдельно взятой стране»). Ни одного из условий, которые Маркс или кто-либо из его последователей прежде полагали существенными для развития социалистической экономики, не существовало на этой огромной территории, фактически считавшейся в Европе синонимом экономической и социальной отсталости. Основатели марксизма видели задачу русской революции лишь в том, чтобы вызвать волну революций в более промышленно развитых странах, где имелись предпосылки для построения социализма. Казалось, что именно это и произошло в jmy 1918 годах, и этим оправдывалось весьма спорное (по крайней мере в марксистской среде) решение Ленина взять курс на построение советской власти и социализма. Ленин считал, что Москва станет только временной штаб-квартирой социализма до тех пор, пока он не переместится в свою постоянную столицу — Берлин. Не случайно официальным языком Коммунистического интернационала, учрежденного в 1919 году в качестве генерального штаба мировой революции, был не русский, а немецкий.

Когда стало ясно, что на данный период, который вряд ли будет коротким, Советская Россия — единственная страна, где победу одержала пролетарская революция, логичная и фактически единственная убедительная политика для большевиков состояла в том, чтобы как можно скорее преобразовать ее из отсталой страны в страну с процветающей экономикой и обществом. Самым очевидным из известных путей представлялось сочетание тотального наступления на культурную отсталость невежественных, неграмотных и суеверных масс с всеобъемлющей технической модернизацией и промышленной революцией. Поэтому советская модель коммунизма стала образцом в первую очередь для отсталых стран, желавших преодолеть свою отсталость. Подобная концентрация сверхбыстрого экономического роста имела определенную привлекательность и для развитого капиталистического мира в «эпоху катастроф», когда он тщетно искал способы восстановления динамизма своей экономики. Еще более актуальной эта политика была для стран, находящихся за пределами Западной Европы и Северной Америки, большинство из которых в аграрной отсталой Советской России узнавало самих себя. Казалось, что советский способ экономического развития — централизованное государственное планирование, направленное на сверхбыстрое построение основных отраслей промышленности и инфраструктур, необходимых современному промышленно развитому обществу, — создан именно для них. Моск-а являлась не только более привлекательной, чем Детройт или Манчестер, поскольку была символом антиимпериализма; ее модель лучше подходила стран, не обладавших ни частным капиталом, ни большим частным сек-

402

«Золотая эпоха»

тором в промышленности. «Социализм» в этом смысле после Второй мировой войны вдохновил ряд только что обретших независимость колониальных стран, правительства которых, однако, отвергли коммунистическую политическую систему (см. главу 12). Поскольку страны, вошедшие

в советский блок, также были отсталыми и аграрными, за исключением Чехословакии, будущей Германской Демократической Республики и (правда, в меньшей степени) Венгрии, советский экономический рецепт, казалось, им тоже подходил, и новые правители этих государств устремились к выполнению задачи экономического строительства с подлинным энтузиазмом. К тому же на первых порах эта модель казалась эффективной. Между Первой и Второй мировыми войнами, особенно в 1930-е годы, уровень роста советской экономики опережал все остальные страны, за исключением Японии, а в первые пятнадцать лет после Второй мировой войны экономики стран социалистического лагеря развивались настолько быстрее экономик западных стран, что советские лидеры, в частности Никита Хрущев, искренне верили, что при таком экономическом росте социализм в недалеком будущем перегонит по уровню производства капиталистические страны, причем такого же мнения придерживался и британский премьер-министр Гарольд Макмиллан. Почти ни один экономический обозреватель в 195<>е годы не сомневался, что так и будет.

Как ни странно, никаких рассуждений ни по поводу «планирования», являющегося основным условием социализма, ни по поводу быстрой индустриализации с приоритетом тяжелых отраслей промышленности нельзя было найти в работах Маркса и Энгельса, хотя обобществленная экономика предполагает планирование. Но социалисты, марксисты и им подобные до 1917 года были слишком заняты борьбой с капитализмом, чтобы размышлять о природе экономики, которая придет на смену капиталистической, а после Октябрьской революции Ленин, по его собственным словам, погружая одну ногу в глубокие воды социализма, ке делал попыток нырнуть в неизвестное. Только вызванный гражданской войной кризис ускорил события. В середине 1918 года он привел к национализации всех отраслей промышленности и к военному коммунизму, с помощью которого приведенное в боевую готовность государство большевиков начало сражение не на жизнь, а на смерть против контрреволюции и иностранной интервенции и пыталось создать для этого ресурсы. Все военные экономики, даже в капиталистических странах, включают планирование и государственный контроль. Кстати, ленинское планирование вдохновлялось немецкой военной экономикой 1914—1918 годов (которая, как мы видели, была не лучшей моделью для своего времени). Коммунистическая военная экономики по своей природе имела принципиальную тенденцию к замене частной собственности и управления на общественные и к упразднению рынка и механизмов ценообразования, в частности, потому, что они были бесполезны в годы войны. Конечно, среди коммунистов су-Реалъный социализм

шествовали идеалисты вроде Николая Бухарина, видевшие в гражданской войне возможность заложить основы коммунистической утопии и рассматривавшие суровую кризисную экономику с постоянной нехваткой жизненно необходимого и «натуральным», а не кредитно-денежным распределением основных товаров (хлеба, одежды, билетов на трамвай) как спартанское предвосхищение этого социального идеала. Но когда советский режим вышел победителем из сражений 1918 — 1920 годов, стало очевидно, что военный коммунизм, как бы он ни был необходим в свое время, не может продолжаться, отчасти потому, что крестьяне восставали против насильственной экспроприации зерна, являвшегося основой их существования, а рабочие против тяжелой жизни, отчасти потому, что военный коммунизм не обеспечивал эффективных мер по восстановлению экономики, которая, по существу, лежала в руинах: производство железа и стали упало с 4,2 миллиона тонн в 1913 году до 200 тысяч в 1920-м.

В 1921 году Ленин с присущим ему реализмом ввел новую экономическую политику (НЭП), которая фактически восстановила рынок и, по его собственным словам, стала отступлением от военного коммунизма к «государственному капитализму». Но поскольку это произошло в то время, когда уже пришедшее в упадок производство в России снизилось до ю% довоенного объема (см. главу 2), главной задачей для советского правительства стала широкомасштабная индустриализация с помощью государственного планирования. И после того как НЭП покончил с военным коммунизмом, государственный контроль и принуждение оставались единственной известной моделью экономики, основанной на обобществленной собственности и управлении. Первый планирующий орган — Государственная комиссия по электрификации России (ГОЭЛРО), созданная в 1920 году, — был направлен на техническую модернизацию, однако ГОСПЛАН, учрежденный в 1921 году, имел более широкие задачи. Под этим названием он просуществовал до развала СССР. Он стал предшественником и прообразом всех государственных учреждений, созданных для планирования и управления макроэкономикой в двадцатом веке. Новая экономическая политика стала в России объектом ожесточенных споров в 192о-е годы и

вновь в начале правления Горбачева в igSo-e годы, но уже по противоположным причинам. В 192о-е годы ее бесспорно считали поражением коммунизма или, по крайней мере, отходом колонн, марширующих к социализму, с главной дороги, на которую, рано или поздно, эти колон­ны должны вернуться. Радикалы, в частности последователи Троцкого, хотели как можно быстрее покончить с НЭПом и начать массовый переход к индустриализации. Эту политику в конечном итоге и стал осуществлять Сталин. Умеренные политики во главе с Бухариным, считавшим необходимым отказаться от ультрарадикализма военного коммунизма, стояли за политические и экономические ограничения правительства, руководившего страной с

404

'Золотая эпоха»

еще более явным, чем до революции, преобладанием крестьянского хозяйства. Они предпочитали постепенные преобразования. Ленин не мог ясно выразить свои взгляды на эту проблему после удара, перенесенного им в 1922 году (он дожил только до начала 1924 года), но, судя по всему, тоже предпочитал постепенные преобразования. С другой стороны, в полемике 198о-х годов нашли отражение поиски исторической альтернативы сталинизму, пришедшему на смену НЭПу,—иного пути к социализму, отличного от того, который наметили правые и левые большевики в 1920-6 годы. В ретроспективе Бухарин виделся чем-то вроде предтечи Горбачева.

Теперь эта полемика уже не актуальна. Оглядываясь назад, мы видим, что первоначальное оправдание решения об установлении власти большевиков в России утратило смысл, когда «пролетарская революция» не смогла победить в Германии. Еще хуже было то, что Россия вышла из гражданской войны совершенно разоренной и гораздо более отсталой, чем до революции. Правда, она избавилась от царя, дворянства и буржуазии. Два миллиона русских оказались в эмиграции, лишив советское государство значительной части квалифицированных кадров. Было остановлено промышленное развитие, происходившее в царскую эпоху. Большинство промышленных рабочих, составлявших социальную и политическую базу большевистской партии, исчезли в вихре гражданской войны или превратились в правительственных и партийных чиновников. Осталась только Россия, еще глубже увязшая в прошлом, крестьянская масса, застывшая в неподвижности в восстановленных деревенских общинах, которым революция (вопреки постулатам раннего марксизма) дала землю или, скорее, распределение земли между которыми в 1917—19т8 годах она принята как необходимую цену своей победы и выживания. Во многих отношениях НЭП явился коротким «золотым веком» крестьянской России, над которой как бы парила партия большевиков, поскольку она никого уже не представляла. Как предвидел со своей обычной прозорливостью Ленин, этой партии и впредь предстояло оставаться у власти. Альтернативы не существовало. Но при этом страной фактически управляла прослойка крупных и мелких бюрократов, в среднем гораздо менее образованных и компетентных, чем раньше. Какой же выбор имел этот режим, изолированный от остального мира, бойкотировавшийся иностранными правительствами и капиталистами и уверенно экспроприировавший российское имущество и капиталовложения? После 192о года НЭПу, безусловно, блестяще удалось поднять из руин советскую экономику. К 1926 году советское промышленное производство отчасти достигло своего довоенного уровня, хотя это значило не так уж много. СССР оставался все той же почти исключительно аграрной страной, что ив 1913 году (крестьяне по-прежнему составляли 82 % населения) (Bergson/Le-vine, 1983, р. юо; Nove, 1969), и лишь 7,5% населения было занято вне сельско-Реальный социализм»

го хозяйства. Что эта масса крестьян хотела продавать городу, что она хотела там покупать, какую часть своего дохода желала сберечь и сколько человек из многих миллионов, выбравших в свое время жизнь и работу в деревне, а не городскую нищету, теперь предпочли бы покинуть свои хозяйства — все эти вопросы определяли экономическое будущее России, поскольку помимо дохода от государственных налогов страна не имела никаких других источников денежных средств. Если не брать во внимание политические соображения, продолжение НЭПа, видоизмененного или нет, в лучшем случае привело бы лишь к умеренной индустриализации. Кроме того, без наличия развитой промышленности крестьяне не могли купить в городе достаточно товаров, чтобы хотеть продавать свои излишки. Этому обстоятельству (известному как «ценовые ножницы») суждено было стать петлей, в конце концов задушившей НЭП. Шестьдесят лет спустя аналогичные «ножницы» подорвали горбачевскую перестройку. Почему, рассуждали советские рабочие, они должны повышать производительность труда, чтобы получать более высокую заработную плату, раз экономика не производит достаточно промышленных товаров, которые можно купить на эти более высокие зарплаты? Но как можно было насытить потребительский рынок, пока советские рабочие не повысят свою производительность?

Поэтому трудно было рассчитывать на то, что НЭП, т. е. сбалансированное экономическое развитие, основанное на крестьянской рыночной экономике, управляемой государством, станет длительной

стратегией. Для режима, выбравшего социалистический путь развития, главными, безусловно, являлись политические аргументы, которые отвергали НЭП. Разве он не направил еще слабые силы нового общества на производство незначительных предметов потребления и создание мелких предприятий, вновь возрождавших только что свергнутый капитализм? И все же большевистскую партию заставляла колебаться возможная г-ема альтернативного варианта. Он означал индуст­риализацию силовыми методами — вторую революцию, но теперь уже не снизу, а навязанную сверху государственной властью.

Сталин, руководивший последующей железной эпохой в истории СССР, был автократом, отличавшимся исключительной, можно сказать уникальной, жестокостью, беспощадностью и отсутствием угрызений совести. Мало кто мог развернуть террор в столь широких масштабах. Не вызывает сомнений, что под руководством другого лидера большевистской партии страдания народов СССР были бы не так велики, а число жертв несравнимо меньше. Тем не менее любая политика быстрой модернизации в СССР в условиях того времени должна была быть беспощадной и, поскольку она навязывалась огромному количеству людей и требовала серьезных жертв, принудительной. Цен­трализованная командная экономика, руководившая осуществлением «планов», неминуемо должна была быть похожа скорее на военное сражение, чем АО О «Золотая эпоха»

на экономическую акцию. С другой стороны, так же как и военные акции, нравственно оправданные в глазах населения, эта головокружительная индустриализация первых пятилеток (1924—1940 порождала поддержку благодаря «крови, слезам, тяжкому труду и поту», требовавшимся от людей. По словам Черчилля, жертвоприношение само по себе может служить мотивацией. Как ни трудно в это поверить, сталинская система, снова превратившая крестьян в привязанных к земле крепостных и сделавшая важные секторы экономики зависимыми от труда заключенных ГУЛАГа (составлявших от 4 ДО 13 миллионов) (Van der Linden, 1993), получала почти повсеместную поддержку, хотя, конечно, не среди крестьянства (Fitzpatrick, 1994)-Плановая экономика пятилеток, пришедшая на смену НЭПу в 1928 году, неизбежно оказалась грубым инструментом, гораздо более грубым, чем сложные расчеты первых экономистов Госплана в 1920-х годах, которые, в свою очередь, были гораздо более грубыми, чем инструментарий, имевшийся в распоряжении правительств и крупных корпораций в конце двадцатого века. По существу, задачей плановой экономики являлось создание новых отраслей промышленности, а не осуществление их работы, и она немедленно отдала приоритет тяжелой промышленности и энергетике, служащим базисом любой большой промышленной отрасли экономики—угольной, металлургической, нефтяной и т. д. Исключительное сырьевое богатство СССР делало этот выбор не только логичным, но и удобным. В любой военной экономике (а советская плановая экономика и являлась родом военной экономик74) цели производства могут, а зачастую и должны достигаться без учета цены и эффективности затрат. Как и в других подобных экстремальных случаях, наиболее действенный способ достижения целей в намеченные сроки— жесткие приказы, заставляющие трудиться изо всех сил. Формой управления такой экономикой становится кризис. Принципом работы советской экономики стало нарушение стандартных процедур постоянными авралами по приказу сверху. Никита Хрущев позднее тщетно старался найти способ заставить эту систему работать иначе, чем подчиняясь окрикам (Khruschev, 1990, р. iS). Сталин же целенаправленно использовал штурмовые методы, сознательно ставя недостижимые цели, вдохновлявшие на нечеловеческие усилия.

Кроме того, поставленные цели должны были осуществляться повсюду, даже в самых отдаленных поселениях Азии, с помощью администраторов, управляющих, технологов и рабочих, которые, по крайней мере в первом поколении, были неопытны, плохо образованы и привыкли к деревянной сохе, а не к техническим новшествам. (Художник-карикатурист Дэвид Лоу, после посещения СССР в начале 1930-х годов, сделал набросок девушки-колхозницы, безуспешно пытающейся подоить трактор.) Примитивизм торжествовал повсюду, за исключением высшего начальства, по этой причине и несшего ответственность за все более тотальную централизацию. Как Наполеону и «Реальный социализм

его начальнику штаба некогда пришлось отвечать за военную некомпетентность своих маршалов, в основном произведенных из простых полевых офицеров, так и в советской системе принятие решений все больше концентрировалось на самом верху. Сверхцентрализация Госплана компенсировала нехватку руководителей на местах. Следствием подобного положения вещей стала невероятная бюрократизация экономического аппарата и всех других частей системы *. Пока экономика оставалась на низком уровне и служила лишь фундаментом для современной промышленности, эта сработанная на скорую руку система, созданная главным образом в 1930-е

годы, действовала. Она даже выработала определенную маневренность, правда, тоже достаточно примитивную. В то время, ставя перед собой задачи одного порядка, не обязательно было тут же ставить другие, вытекающие из предыдущих, как это происходит в сложных лабиринтах современной экономики. В действительности, в отсталой стране, изолированной от иностранной помощи, командная индустриализация, со всеми ее издержками и недостатками, принесла впечатляющие результаты. Благодаря ей СССР за несколько лет превратился в мощнейшую промышленную державу, которая, в отличие от царской России, смогла одержать победу в войне с Германией и выжить, несмотря на временную потерю территорий, на которых проживала треть ее населения, и разрушение половины своих промышленных предприятий. Следует добавить, что едва ли можно найти какой-либо другой режим, при котором люди готовы были приносить жертвы, выпавшие на долю русского народа во время войны (Milward, 1979, Р- 92 — 97) и в 193о-е годы. Хотя система поддерживала нищенский уровень потребления у населения (в 1940 году было произведено лишь немногим более одной пары обуви на каждого житетя СССР), она гарантировала этот социальный минимум. Она давала людям работу, пищу, одежду и жилье, кон­тролируемые цены и доги р- 'емую хзарт; лату, ленсии, медицинскую помощь и равенство, пока система призт-шегий для «номенклатуры» не вышла из-под контроля после смерти Сталина. Еще более широко советская система заботилась об образовании. Превращение в основном неграмотной страны в современный СССР по любым стандартам являлось выдающимся достижением. Для многомиллионного деревенского населения, для которого даже в самые тяжелые времена советское развитие означало открытие новых горизонтов, выход из темноты и невежества в город, к свету и прогрессу, не говоря уже о личных успехах и карьере, этот способ построения нового общества был вполне убедителен. Во всяком случае, другого оно не знало.

* «Если четкие инструкции должны быть выпущены для каждой группы товаров и каждой производственной единицы, да еще при отсутствии многоуровневого планирования, то на центр взваливается непосильная нагрузка» (Dyker, 1985. Р- 9)-

408

''Золотая эпоха*

Однако эта история успеха не включала сельское хозяйство и тех, кто жил плодами его труда, поскольку индустриализация осуществлялась за счет эксплуатации крестьянства. Очень немногое можно сказать в пользу советской аграрной политики и отношения к крестьянству, за исключением, возможно, того, что крестьяне были не единственными, испытавшими на себе тяжесть «первоначального социалистического накопления» (по выражению одного из последователей Троцкого) *. На рабочих также легла часть тягот по созданию ресурсов для будущего общества. Крестьянство, составлявшее большинство населения, являлось не только низшим по статусу в политическом и юридическом отношениях, по крайней мере до принятия Конституции 1936 года (на практике не действовавшей), не только облагалось более высокими налогами. Основная сельскохозяйственная политика, заменившая НЭП, а именно принудительная коллективизация, была чудовищно жестокой. Ее немедленным следствием стало снижение объема зерна и уменьшение поголовья домашнего скота почти в два раза, что вызвало страшный голод 1932—1933 годов. Коллективизация привела к спаду и так низкой производительности российского сельского хозяйства, которое смогло достичь уровня НЭПа лишь к 1940 году, а с учетом бедствий Второй мировой войны— лишь к 1950 году (Гита, 1965, р. Ю2~). Сплошная механизация, посредством которой пытались компенсировать этот спад, оказалась тогда (впрочем, как и впоследствии) совершенно неэффективной. После сулившего надежды послевоенного периода (когда советское сельское хозяйство даже поставляло на экспорт небольшие излишки зерна, хотя мысль о том, что СССР может стать самым крупным экспортером зерна, каким была царская Россия, никому не приходила в голову) советское сельское хозяйство перестало справляться с обеспечением продуктами питания собственного населения. Начиная с 19?о-х годов СССР иногда закупал на мировом рынке до четверти необходимого ему зерна. Даже после небольшого послабления в системе коллективного хозяйства, разрешившего крестьянам производить зерно на продажу на небольших приусадебных участках, в 1938 году составлявших около 4% сельскохозяйственных площадей, на долю советского потребителя не приходилось почти ничего, кроме небольшого количества черного хлеба. Одним словом, СССР ценой огромных усилий сменил малопроизводительное фермерское хозяйствование на низкоэффективное коллективное сельское хозяйство.

Как часто бывает, такое положение гораздо нагляднее, чем программа большевиков, отражало социальные и политические условия в Советской России. Кооперация и коллективизация в сочетании с частным сектором в

* Согласно Марксу, «первоначальные накопления» путем экспроприации и грабежа были необходимы для того, чтобы дать возможность капитализму приобрести исходный капитал, который затем в свою очередь стал источником накопления. Реальный социализм

сельском хозяйстве (или даже без него, как в израильских киббуцах, где в гораздо большей степени соблюдались коммунистические принципы, чем в советских колхозах и совхозах) вполне могли быть успешны, в то время как чисто фермерское хозяйство зачастую гораздо успешнее извлекало субсидии у правительства, чем прибыль из земли*. В СССР аграрная политика потерпела явное поражение, однако ее методы зачастую копировались, по крайней мере вначале, новыми социалистическими режимами. Другим аспектом советского развития, в пользу которого также можно сказать очень мало, была невероятно раздутая бюрократия, порожденная командным стилем руководства, с которой не мог справиться даже Сталин. Выдвигались серьезные предположения, что «большой террор» конца 1930-х годов был вызван отчаянными усилиями Сталина «преодолеть бюрократическую неразбериху, искусно уклонявшуюся от попыток государственного контроля» (Lewin, 1991, р. 17), или хотя бы помешать ей взять власть в свои косные руки, что в конечном счете и произошло в эпоху Брежнева. Все старания сделать работу чиновников более гибкой и эффективной лишь увеличивали их количество и зависимость от них. В конце 193о-х годов бюрократический аппарат умножился в два с половиной раза, по темпам роста обогнав рост числа остальных трудящихся. Перед войной на двух производственных рабочих приходилось более одного чиновника (Lewin, 199*) • При Сталине верхушку руководящих кадров составляли, как было сказано, «наиболее могущественные рабы, каждый из которых все время ходил по лезвию ножа. Их власть и привилегии омрачались постоянным memento mori». После окончания сталинской эпохи или, скорее, после хрущевского правления (Никита Хрущев был свергнут в 1964 году) ничего больше не препятствовало стагнации системы. Третьим изъяном этой системы, который в конце концов и погубил ее, являлась ее негибкость. Она была приспособлена к постоянному росту выпуска продукции, характер и качество которсй определялись заранее, однако при этом не имела механизмов для изменения ни количества (кроме увеличения), ни качества продукции, а также не была приспособлена к модернизации. Наоборот, эта система не знала, что делать с изобретениями, и не использовала их в гражданской экономике, так сильно отличающейся от военно-промышленных комплексов **. Что касается потребителей, то они не * Так, в первой половине igSo-x годов Венгрия, где сельское хозяйство было в основном коллективным, экспортировала больше сельскохозяйственной продукции, чем Франция (с сельскохозяйственных площадей, в четыре раза меньших), и в два раза больше (по объему), чем Польша, где сельскохозяйственные площади были в три раза больше, чем в Венгрии. Польское сельское хозяйство, как и французское, не было коллективным (РАО Production, 1986, РАО Trade, vol. 40,1986). ** «Не более трети всех изобретений находят применение в экономике, однако даже в этих случаях их распространение невелико» (Vernikov, 1989, р. 7) • Данные относятся к гд86 году. <Золотая эпоха»

были обеспечены ни рынком, который отражал бы их вкусы, ни какой-либо возможностью выбора экономической и политической системы. Наоборот, планирующие органы лишь поощряли первоначальный курс системы на максимальное производство средств производства. Самое большее, на что можно было рассчитывать,— это на то, что по мере развития экономики будет производиться больше потребительских товаров, даже если организация промышленности по-прежнему направлена на производство средств производства. При этом система распределения была столь несовершенной (системы организации услуг почти не существовало), что повышение уровня жизни в СССР (начиная с 1940-х по 1970'е годы оно было впечатляющим) могло осуще­ствляться только с помощью «теневой» экономики, которая стала быстро развиваться, особенно с конца 19бо-х годов. Поскольку «теневая» экономика по определению не отражается в официальных документах, можно лишь догадываться о ее размерах. Имеются приблизительные подсчеты, что в конце 1970-х годов городское население СССР тратило около 2о миллиардов рублей на частные потребительские, медицинские и адвокатские услуги (Alexeev, 1990) плюс еще около / миллиардов на подарки для обеспечения этих услуг. Эта сумма сопоставима с общим объемом импорта страны.

Одним словом, советская система была направлена на скорейшую индустриализацию очень отсталой и неразвитой страны, исходя из предположения, что ее граждане будут довольствоваться уровнем существования, гарантирующим социальный минимум, и жизненными стандартами, годящимися лишь для того, чтобы не умереть с голоду. Очень многое зависело от того, какая часть средств, направленных на дальнейшую индустриализацию, будет отпущена государством на поддержание жизненного уровня граждан. Как ни малоэффективна и непроизводительна была советская система, она достигла своих целей. В1913 году на долю царской империи, население которой составляло 9,4 % всего населения земного шара, приходилось 6 % суммарного мирового национального дохода и з,6% мирового объема промышленного производства. В1986 году на долю СССР, население которого составляло менее 6 % населения земного шара, приходилось 14 % мирового национального дохода и 14,6 % мирового объема промышленного производства. (При этом объем сельскохозяйственной продукции увеличился очень незначительно—Bolotin, 1987, Р-148— 152.) Россия превратилась в одну из крупнейших промышленных держав, и безусловно,

статус сверхдержавы, поддерживавшийся ею в течение полувека, опирался на эти успехи. Однако вопреки ожиданиям коммунистов машина советского экономического развития была сконструирована таким образом, что развитие больше замедлялось, чем ускорялось, когда после преодоления определенной дистанции шофер нажимал на акселератор. В динамизме этой системы был заложен механизм ее упадка. А ведь именно она после 1944 года стала экономической моделью для стран, в которых жила треть человечества. «Реальный, социализм*

4П

Русской революцией была создана весьма своеобразная политическая система. Левые европейские движения, включая марксистское рабочее и социалистическое движения, к которым принадлежала большевистская партия, опирались на две политические традиции: выборную, а иногда и прямую, демократию и централизованные революционные действия, унаследованные от французских якобинцев. Массовые рабочие и социалистические движения, в конце девятнадцатого века возникавшие в Европе почти повсеместно в виде партий, рабочих союзов, кооперативов или сочетания всего этого, были строго демократическими как по своей внутренней структуре, так и по политическим устремлениям. В тех странах, где конституций, основанных на широком избирательном праве, еще не существовало, эти движения являлись главными силами, добивавшимися их. В отличие от анархистов, марксисты были убежденными приверженцами политических действий. Политическая система СССР, впоследствии перенесенная на социалистический мир, вскоре отказалась от демократических принципов социалистических движений, хотя теоретически все более выказывала свою приверженность этим принципам*. Большевики пошли дальше якобинцев, которые, несмотря на свою склонность к революционной суровости и беспощадности действий, не одобряли индивидуальной диктатуры. Одним словом, поскольку советская экономика являлась командной, такой же была и советская политика. Подобная эволюция частично отражала историю большевистской партии, частично кризисы молодого советского режима и необходимые ему приоритеты, а частично черты характера бывшего семинариста из Грузии, сына пьяницы сапожника, ставшего единоличным диктатором в СССР под придуманным им самим псевдонимом «Сталин», т. е. «человек из стали». Ленинская модель авангардной партии, кузницы уникальных дисциплинированных кадров профессиональных революционеров, подготовленных для выполнения задач, поставленных перед ними центральным руководством, уже несла в себе зачатки авторитаризма, на что с самого ьачала указывали другие, не менее революционные российские марксисты. Как можно было остановить подмену партией тех самых народных масс, на лидерство над которыми она претендовала? Или вытеснение на обочину ее выборных органов, включая съезды, выражавшие взгляды ее членов? Что можно было противопоставить лидерству Центрального комитета, из рядов которого в итоге выдвинулся единолич-

* Так, авторитарный централизм, столь характерный для коммунистических партий, сохранял официальное название «демократического централизма», а советская конституция 1936 года на бумаге является типичной демократической конституцией, с таким же количеством возможностей для многопартийных выборов, как, скажем, американская конституция. Это не было чистым очковтирательством, поскольку большая ее часть была составлена Николаем Бухариным, который, как революционер-марксист с дореволюционным стажем, безусловно верил, что этот тип конституции удовлетворяет требованиям социалистического общества.

42

«Золотая эпоха»

ный лидер (теоретически избираемый), на практике подмявший под себя всех и вся? Опасность, как оказалось, была вполне реальной, несмотря на то что Ленин не только не хотел, но и не мог быть диктатором, а большевистская партия подобно всем идеологическим левым организациям действовала скорее не как военный штаб, а как дискуссионный клуб. После Октябрьской ре­волюции она стала более решительной, когда большевики из группы, состоявшей из нескольких тысяч нелегалов, превратились в массовую партию сотен тысяч, а в конечном итоге и миллионов профессиональных агитаторов, администраторов, исполнителей и контролеров, уничтоживших «старых большевиков» и других поддержавших их социалистов с дореволюционным стажем, как, например, Льва Троцкого. Не взяв ничего из старой политической культуры левых, они руководствовались лишь тем, что партия никогда не ошибается и что решения, принятые верховной властью, должны выполняться ради спасения революции.

Каким бы ни было отношение большевиков к демократии до революции как в партии, так и за ее пределами —к свободе слова, иным гражданским свободам и терпимости, в результате событий 1917—19 годов форма правления становилась все более авторитарной, что было (или казалось)

необходимым для поддержания непрочной, окруженной врагами советской власти. В действительности вначале правительство не было однопартийным и не отвергало оппозицию, однако гражданскую войну оно выиграло, будучи однопартийной диктатурой, опирающейся на мощный аппарат секретных служб и использовавшей террор против контрреволюционеров. Не менее важно, что в 1921 году партия сама отказалась от внутренней демократии, когда было запрещено коллективное обсуждение альтернативной политики. Руководящая теория «демократического централизма» на практике превратилась в недемократический централизм. Партия перестала руководствоваться собственным уставом. Ежегодные партийные съезды стали менее регулярными, а впоследствии, при Сталине, и вовсе крайне редкими. Годы НЭПа разрядили обстановку, но привели к осознанию того, что партия, может быть, и создает историю, однако при этом ее действия направлены во вред стране и народу. Решение начать промышленную революцию сверху автоматически привело систему к навязыванию власти, возможно еще более жестокому, чем в годы военного коммунизма, поскольку аппарат исполнительной власти к этому времени значительно разросся. Именно тогда последние весьма скромные признаки разделения властей, еще позволявшие отличать советское правительство от коммунистической партии, исчезли окончательно. Единое партийное руководство сконцентрировало в своих руках абсолютную власть, подчинив себе все остальные институты.

Именно в это время система превратилась в автократию под руководством Сталина, стремившуюся к полному контролю над жизнью и мыслями своих • 'Реальный социализм-

413

граждан, чтобы само их существование было максимально подчинено достижению целей, определявшихся верховной властью. Конечно, не это представляли себе Маркс и Энгельс и не к этому стремился Второй (марксистский) интернационал и большинство его партий. Так, Карл Либкнехт, совместно с Розой Люксембург возглавивший германских коммунистов и убитый вместе с ней в 1919 году реакционными офицерами, даже не называл себя марксистом, хотя был сыном основателя немецкой социал-демократической партии. Австрийские марксисты, оставаясь приверженцами учения Маркса, не скрывали того, что идут своим собственным путем, и даже когда кто-либо из их соратников официально признавался еретиком, он не переставал считаться законным социал-демократом. Например, Эдуард Бернштейн, заклейменный за «ревизионизм», продолжал свою деятельность в качестве официального издателя работ Маркса и Энгельса. Мысль о том, что социалистическое государство должно заставлять всех граждан думать одинаково, не говоря уже о том, чтобы наделять своих лидеров непогрешимостью Папы Римского (нельзя было даже помыслить, что эту должность может занимать любой другой человек), до 1917 года не приходила в голову никому из социалистических лидеров. Можно сказать, что социализм по Марксу для его приверженцев являлся страстным личным убеждением, системой надежды и веры, имевшей некоторые признаки светской религии (однако не в большей степени, чем у иных воинствующих идеологий). Возможно, более существенно то, что, воплотившись в массовое движение, гибкая теория неминуемо превращается в лучшем случае в катехизис, а в худшем—в символ самобытности и преданности, как флаг, которому надо отдавать честь. Отличительной чертой подобных массовых движений, как давно заметили социалисты Центральной Европы, является поклонение вождю и даже создание его культа, хотя склонность к спорам и соперничеству среди партий левого толка, как правило, препятствовала развитию культа лидера. Советский режим, возведя на Красной площади мавзолей Ленина (что не имело ничего общего с русской революционной традицией), где мумию великого вождя всегда можно было видеть и поклоняться ей, явно пытался использовать веру отсталого населения в христианских святых и их мощи. Можно также утверждать, что в большевистской партии, созданной Лениным, ортодоксия и нетерпимость насаждались из прагматических соображений. Подобно хорошему генералу (Ленин по сути и являлся разработчиком боевых действий), он не терпел «разговорчиков в строю», снижавших практическую эффективность. Кроме того, подобно другим гениям-практикам, он был убежден, что лучше всех знает, как поступать, и имел мало времени на выслушивание чужих мнений. Теоретически ему была близка ортодоксальность марксизма, даже его фундаментализм, поскольку он понимал, что любое вмешательство в текст теории, сутью которой являлась революция, играло на руку соглашателям и реформистам. На практи-

414

«Золотая эпоха»

ке Ленин решительно видоизменял взгляды Маркса, добавлял к ним все, что хотел, при этом

постоянно декларируя преданность учителю. Возглавляя в дооктябрьский период воинственное меньшинство российского левого фланга, Ленин заслужил среди российских социал-демократов репутацию человека, нетерпимого к инакомыслящим. Однако как только ситуация изменилась, он без колебаний объединился со своими противниками, которых незадолго до этого осуждал и разоблачал. Даже после победы Октябрьской революции он никогда не полагался на свой авторитет в партии, а лишь на силу аргументов. Его предложения почти никогда не принимались без острой полемики. Проживи Ленин дольше, он, без сомнения, продолжал бы разоблачать оппонентов и, как во время гражданской войны, его прагматическая нетерпимость не знала бы пределов. Однако нет свидетельств того, что он предвидел и стал бы терпеть ту разновидность навязанной стране государственной светской религии, которая возникла после его смерти. Возможно, Сталин создал ее неосознанно, лишь следуя тому, что считал господствующей тенденцией в отсталой крестьянской России с ее самодержавием и православной традицией. Но маловероятно, что без него эта тенденция получила бы развитие и была бы навязана другим социалистическим режимам или скопирована ими.

Стоит еще добавить, что возможность диктатуры заложена в любом однопартийном и несменяемом режиме. В партии большевиков-ленинцев, организованной по принципу централизованной иерархии, эта возможность стала реальной, поскольку существовала абсолютная убежденность большевиков в том, что революцию нельзя повернуть вспять и что ее судьба находится лишь в их руках и ни в чьих других. Большевики утверждали, что буржуазный режим может позволить себе сменить консерваторов на либералов, поскольку это не меняет самой природы капиталистического общества, однако он не захочет и не сможет мириться с коммунистическим режимом по той же причине, по которой коммунистический режим не потерпит своего свержения с помощью любой силы, которая стремится реставрировать прежний порядок. Революционеры, включая революционеров-социалистов, не являются демократами в электоральном смысле, как бы искренне они ни были убеждены, что действуют в интересах народа. И все же, хотя допущение, что партия есть политическая монополия, обладающая «руководящей ролью», и делало советский режим не более демократичным, чем Католическая церковь, оно не предполагало диктатуры личности. Именно благодаря Иосифу Сталину ком­мунистические политические системы превратились в ненаследственные монархии*.

* Сходство с монархией выражается в стремлении некоторых из этих государств передавать власть по наследству, что было совершенно немыслимо для первых социалистов и коммунистов. Северная Корея и Румыния являются двумя такими примерами.

«Реальный социализм» 415

Во многом Сталин — низкорослый'", осторожный, бесконечно подозрительный, жестокий, любивший работать по ночам—кажется скорее персонажем из «Жизни двенадцати цезарей» Светония, чем фигурой современной политики. Внешне невыразительный и не остающийся в памяти, «серое пятно» (как назвал его в 1917 году один современник, Суханов), он, если нужно, интриговал и завоевывал доверие, пока не достиг власти. Несомненные способности приблизили его к вершине еще до революции. Он был членом первого послереволюционного правительства, возглавляя комиссариат по делам национальностей. Став в конце концов единоличным лидером партии и государства, он не обладал тем ощущением своей судьбоносности, той харизмой и самоуверенностью, которые сделали Гитлера основателем и признанным главой своей партии и благодаря которым окружение подчинялось ему без всякого принуждения. Сталин управлял своей партией, как и всем, что находилось в пределах его личной власти, с помощью страха и террора. Сделавшись чем-то вроде светского царя, защитника светского православия (мумия основателя которого, превращенного в светского святого, ожидала паломников в мавзолее рядом с Кремлем), Сталин проявил неплохие навыки связей с общественностью. Для российских земледельцев и скотоводов, живших по западным меркам в одиннадцатом веке, это почти наверняка был самый действенный путь легитимации нового режима. Точно так же примитивный, состряпанный на скорую руку, догматический катехизис, до которого Сталин низвел «марксизм-ленинизм», являлся идеальным средством для обработки тех, кто едва научился читать и писать * *. Развязанный им террор нельзя рассматривать лишь как способ утверждения безграничной личной власти тирана. Несомненно, он наслаждался своей властью, страхом, который возбуждал, возможностью дарить жизнь или отнимать ее, так же как несомненно и то, что он был совершенно равнодушен к материальным выгодам, которые давало его положение. Независимо от психологической природы самого Сталина, теоретически сталинский террор являлся рационально отлаженным механизмом, хотя вне границ своего контроля действовал крайне осторожно. При Сталине всё было основано на принципе избежания риска, что, в свою очередь, отражало тот самый недостаток его

уверенности в своем умении оценивать ситуацию (на большевистском жаргоне — «делать марксистский анализ»), которым блестяще владел Ленин. Головокружительная карьера Сталина говорит о том, что он постоянно и упорно преследовал

* Автор этих строк, видевший в мавзолее на Красной площади набальзамированное тело Сталина до его выноса в 195? году, вспоминает потрясение, которое он почувствовал при виде столь тщедушного, но такого всемогущего человека. Симптоматично, что во всех фильмах и на всех фотографиях нельзя заметить, что его рост равнялся всего 5 футам и з дюймам (i6o см).

** Так, "Краткий курс истории ВКПБ» ip39 года, несмотря на присущие ему лживость и примитивизм, с педагогической точки зрения был написан мастерски.

416

«Золотая эпоха *

одну утопическую цель — построение коммунистического общества,— обоснованию которой он посвятил свои последние работы за несколько месяцев до смерти (Stalin, 1952). Власть, полученная большевиками в результате Октябрьской революции, являлась единственным инструментом преобразования общества, которым они владели. Этот процесс подстерегали постоянно возникавшие трудности. (Именно они имелись в виду в абсурдном в других отношениях тезисе Сталина об обострении классовой борьбы спустя десятилетия после того, как «пролетариат взял власть».) Лишь решимость последовательно и безжалостно использовать власть для устранения всех возможных препятствий могла гарантировать конечный успех. Основанную на этом допущении политику к кровавому абсурду привели три обстоятельства. Первое—это уверенность Сталина в том, что лишь он один в конечном счете знает дорогу, по которой нужно идти к цели, и лишь он один может решительно следовать избранному курсу. Множество политиков и генералов обладают этим чувством исключительности, но только те, кто имеет абсолютную власть, в состоянии убедить других разделить эту уверенность. Так, массовые чистки 1930-х годов, которые, в отличие от более ранних форм террора, были направлены против самой партии, и в особенности против ее руководства, затронули многих убежденных большевиков, включая тех, кто поддерживал Сталина в борьбе с различными оппозициями в 1920-6 годы и помогал в осуществлении коллективизации и индустриализации первых пятилеток. Жес­токость этого периода и жертвы, которые он повлек, оказались больше, чем готовы были принять старые большевики. Без сомнения, многие из них вспомнили отказ Ленина поддержать кандидатуру Сталина в качестве своего преемника из-за его исключительной жестокости. XVII съезд ВКП(б) выявил наличие мощной антисталинской оппозиции. Действительно ли она пред­ставляла угрозу власти Сталина, мы не узнаем никогда, поскольку в период Т934—1939 годов четыре или пять миллионов членов партии и правительства были арестованы по политическим причинам, четыре или пять тысяч из них были казнены без суда и следствия и на следующем (XVIII) съезде партии, состоявшемся весной 1939 года, присутствовало лишь 37 выживших из 1827 делегатов XVII съезда партии, проходившего в 1934 году (КегЫау, 1983, Р- 245)-Особую бесчеловечность этому террору придавало полное отсутствие каких-либо границ. Дело было не столько в вере, что великая цель оправдывает любые средства, необходимые для ее достижения (хотя, возможно, именно такая вера вдохновляла Мао Цзэдуна), и что принесенные жертвы—ничтожно малая плата за ту счастливую жизнь, которая ожидает бесконечные будущие поколения. Это был принцип тотальной войны на все времена. Ленинизм, возможно из-за огромной доли волюнтаризма, оттолкнувшего от Лени-•<Реалъный социализм*

417

на других марксистов, считавших его «бланкистом» и якобинцем, мыслил в основном военными категориями (Ленин восхищался Клаузевицем*), даже если в целом политический словарь большевиков об этом не свидетельствовал. Основная максима Ленина заключалась в двух словах: «кто кого?» Сражение велось как игра, где победитель получал все, а побежденный все терял. Как нам известно, даже либеральные государства, участвовавшие в обеих мировых войнах, также исповедовали этот принцип и не признавали совершенно никаких пределов страданий, которым они были готовы подвергнуть население стран противника, а во время Первой мировой войны— даже свои собственные войска. Безусловно, это принесение в жертву огромных масс людей, выбранных заранее, тоже стало частью военных действий—интернирование во время Второй мировой войны всех американских жителей японского происхождения или всех немцев и австрийцев, проживавших в Великобритании, на том основании, что среди них могут находиться

потенциальные агенты врага. Все это на фоне общественного прогресса девятнадцатого века стало побочным рецидивом, выразившимся в возврате к варварству, которое, как темная туча, проносится через всю эту книгу.

К счастью, в конституционных и преимущественно демократических государствах, где правит закон и есть независимая пресса, существуют определенные силы противодействия. В системах с абсолютной властью их нет, однако в конце концов могут возникнуть условия для ограничения власти, хотя бы из соображений выживания, поскольку использование абсолютной власти может быть самоубийственно. Ее логическим конечным результатом является паранойя. После смерти Сталина его наследники по молчаливому согласию решили положить конец кровавой эпохе, хотя до прихода к власти Горбачева о человеческой цене сталинских десятилетий могли говорить лишь диссиденты внутри страны и ученые и публицисты за границей. После окончания сталинизма совегр ские политики могчи умирать в своей постели и даже в преклонном возрасте. Поскольку в 1950-е годы ГУЛАГ опустел, СССР, по западным стандартам по-прежнему плохо обращавшийся с собственным населением, тем не менее перестал быть государством, которое в огромных масштабах сажало в тюрьмы и убивало своих граждан. К 198о-м годам количество заключенных в тюрьмах СССР оказалось даже меньше, чем в США (268 заключенных на юо тысяч населения в СССР по сравнению с 426 заключенными на юо тысяч населения в США) (Walker, 1991). Более того, в 19бо-е и 197о-е годы СССР фактически превратился в общество, в котором обычный гражданин подвергался меньшему риску погибнуть от руки преступника в результате гражданского конфликта или по воле государства, чем во многих

* Карл фон Клаузевиц (1780—1831), немецкий военный теоретик и историк, сформулировал положение о войне как продолжении политики (примеч. пер.).

4i8

* 'Золотая эпоха»

странах Азии, Африки и Американского континента. И все же СССР оставался полицейским государством, авторитарным и по всем реальным стандартам несвободным обществом. Гражданам была доступна лишь официально разрешенная информация (вся остальная находилась под запретом до прихода к власти Горбачева и начала «гласности»), а свобода путешествий и прожи­вания зависела от официального разрешения — все более номинального в пределах СССР, однако вполне реального, когда требовалось пересечь границу даже «дружественной» социалистической страны. Во всех этих отношениях СССР несомненно отставал от царской России. Несмотря на то что в повседневной жизни нормы закона соблюдались, сохранялась возможность адми­нистративного, т. е. без суда и следствия, заключения или ссылки.

Возможно, никогда не удастся подсчитать человеческую цену сталинских десятилетий в России, поскольку даже официальная статистика смертных казней и количества узников ГУЛАГа (имеющаяся или могущая стать доступной) не может учесть все потери, и результаты подсчетов очень сильно разнятся в зависимости от допущений, принятых экспертами. «Парадоксально, что мы лучше информированы о потерях домашнего скота в СССР за этот период, чем о числе уничтоженных противников режима» (КегЫау, 1983, Р- 26). Одно лишь сокрытие данных переписи населения 1937 гоДа говорит о почти непреодолимых препятствиях. И все же, какие бы ни делались предположения ", число прямых и косвенных жертв должно измеряться восьмизначными, а не семизначными цифрами. При таких условиях не слишком много значит, выбираем ли мы заниженную оценку ближе к ю, чем к 2о миллионам, или наоборот: любая является позорной и не имеет никаких оправданий, не говоря уже о законности. Без комментариев добавлю, что все население СССР в 1937 году, по некоторым сведениям, составило 164 миллиона, т. е. на :6,7 миллиона меньше, чем предсказывали демографические прогнозы второго пятилетнего плана (193 3—! 938)-

Какой бы жестокой и диктаторской ни являлась советская система, она не была «тоталитарной». Этот термин стал популярен среди критиков коммунизма после Второй мировой войны, хотя был придуман еще в 1920-6 годы итальянскими фашистами для характеристики своих целей. Первоначально он использовался почти исключительно для критики итальянского фашизма и немецкого национал-социализма. Тоталитаризм стремился к созданию всеобъемлющей централизованной системы, которая не только навязывала абсолютный физический контроль своему населению, но, благодаря монополии на пропаганду и обучение, фактически заставляла людей принимать ее ценности как свои собственные. Роман «1984» Джорджа Оруэлла (опублико­ванный в 1949 году) наиболее ярко выражает западное представление о тота-

* О неточности таких методик см. Kosinski, 1987, Р- J5*—152.

«Реальный социализм» 4IQ

литарном обществе: подвергнутые идеологической обработке массы, находящиеся под бдительным оком «Большого брата», с которым не согласны лишь редкие одиночки. Безусловно, именно к такому обществу стремился Сталин, хотя Ленин и другие старые большевики, не говоря уже о Марксе, отвергли бы его планы с негодованием. В той мере, в какой это общество было направлено на обожествление вождя (что позднее скромно назвали «культом личности») или, по крайней мере, на то, чтобы представить его средоточием всех достоинств, оно добилось определенных результатов, высмеянных Оруэллом в своей книге. Как ни парадоксально, абсолютная власть Сталина при этом не играла особой роли. Воинствующие коммунисты за пределами социалистических стран, по-настоящему горевавшие, узнав о его смерти в 1953 году (таких было немало), были добровольными адептами движения, символом и вдохновителем которого они считали Сталина. В отличие от большинства иностранцев, все русские хорошо знали, сколько жертв требовало построение такого общества. Однако хотя бы потому, что Сталин являлся могущественным и легитимным правителем русских земель и их преобразователем, он многое значил для русского народа: чаще всего как лидер страны во время войны, ставшей подлинно национальной для великороссов.

Во всех других отношениях эта система не была тоталитарной, что вызывает большие сомнения в пригодности этого термина. Она не была эффективна в стеснении интеллектуальной свободы и явно не гарантировала перемены убеждений, однако при этом в огромной степени деполитизировала население. Официальные доктрины марксизма-ленинизма фактически не затрагивали сознания большинства людей, поскольку не имели к ним явного отношения, за исключением тех, кто делал карьеру, где требовались подобные эзотерические знания. Когда на площади Маркса в Будапеште людям, прожившим сорок лет в стране марксизм \. задачи вопрос, кто такой Карл Маркс, ответ был следующим:

Это был советский философ, Энгельс был его другом. Ну что еще? Он умер в преклонном возрасте. (Другой голос): Конечно, это политик. И еще — как же его звали? Ах да, Ленин,—в общем, он переводил работы Ленина на венгерский язык (Gorton Ash, 1990, p. 261). Большинством советских граждан основная часть шедших сверху публичных заявлений, политических или идеологических, скорее всего, вообще не воспринималась, если не имела прямого отношения к их повседневным нуждам, что бывало редко. Лишь интеллектуалы были вынуждены воспринимать их всерьез в обществе, построенном на идеологии, претендовавшей на рационалистичность и «научность». Парадоксально, но сам факт, что такие сие-420

«Золотая эпоха»

темы нуждались в интеллектуалах и предоставляли тем, кто публично не выражал несогласия с их принципами, значительные привилегии и преимущества, создавал социальное пространство, не контролируемое государством. Лишь жестокость сталинского террора могла полностью заставить молчать неофициальный интеллект. В СССР он вновь возник сразу же после того, как лед страха начал таять и наступила оттепель—так назывался известный роман (1954) Ильи Эренбурга (1891—1967), талантливого писателя, которому удалось избежать репрессий. В 19бо-е и 1970-6 годы инакомыслие как в форме нерешительного коммунистического реформизма, так и в форме тотального интеллектуального, политического и культурного диссидентства господствовало на советской сцене, хотя официально страна оставалась «монолитной»—любимый термин большевиков. Противоречия стали очевидны в 198о-егоды. II

Коммунистические государства, появившиеся после Второй мировой войны, т. е. все, за исключением СССР, находились под контролем коммунистических партий, созданных по сталинским шаблонам. До некоторой степени это было верно даже для коммунистической партии Китая, которая в 1930 году под руководством Мао Цзэдуна стала проводить собственную, независимую от Москвы линию. Возможно, сказанное было в меньшей степени верно в от­ношении последующих членов «социалистического лагеря» из стран третьего мира—Кубы под руководством Фиделя Кастро и различных менее долговечных африканских, азиатских и латиноамериканских режимов, возникших в 197о-е годы., которые также официально стремились стать похожими на признанный советский образец. Все они имели однопартийные политические системы с высокоцентрализованными властными структурами, официально пропагандировали культурные и интеллектуальные ценности, определяемые властью, придерживались принципов централизованной плановой государственной экономики и—самый явный пережиток сталинского

наследия—управлялись сильными верховными лидерами. Разумеется, в государствах, непосредственно оккупированных Советской армией, включая спецслужбы, местные правительства были вынуждены следовать советскому образцу, например организовывать показательные суды и чистки среди местных коммунистов. Подобные действия не вызывали большого энтузиазма у местных коммунистических партий. В Польше и Восточной Германии руководство старалось избегать подобных карикатурных юридических действий, и ни один руководящий коммунист не был казнен или передан в руки советских служб безопасности, хотя после разрыва с Тито видные лидеры Болгарии «Реальный социализм»

(Трайчо Костов) и Венгрии (Ласло Райк) были казнены, а в последний год сталинского правления массовое судилище над руководством чешской компартии с нарочито антисемитским оттенком скосило старую гвардию местных коммунистов. Неизвестно, являлось ли это следствием все более параноидального поведения Сталина, разрушавшегося умственно и физически и планировавшего уничтожить даже самых преданных своих сторонников.

Несмотря на то что после победы Красной армии советское государство имело прекрасную возможность насаждать в Европе марионеточные режимы, это произошло лишь в четырех случаях: в Польше, в оккупированной части Германии, в Румынии (где местное коммунистическое движение состояло из нескольких сотен человек, большинство которых не были этническими ру­мынами) и в Венгрии. В Югославии и Албании эти режимы во многом были доморощенными, в Чехословакии полученные коммунистической партией 40 % голосов на выборах 1947 года отражали ее действительную силу в то время, а в Болгарии коммунистическое влияние подкрепляли русофильские настроения. Коммунистическая власть в Китае, Корее и бывшем французском Индокитае — после начала «холодной войны» преимущественно в северных регионах этих стран — ничем не была обязана Советской армии, однако после 1949 года небольшие коммунистические режимы получили на некоторое время поддержку Китая. Последующие участники социалистического лагеря, начиная с Кубы, шли туда своим собственным путем, хотя повстанческие освободительные движения в Африке могли рассчитывать на значительную поддержку советского блока.

Однако даже в государствах, где власть коммунистов была навязана Красной армией, новый режим первоначально ощущал временную легитимность и даже определенную поддержку населения. Как мы видели (глава s), идея строительства нового мира на месте почти полностью разрушенного старого вдохновляла многих интеллектуалов и м ~)лодгхъ. Несмотря на непопуляр­ность партии и правительства, сама энергия и решимость, которые они вносили в задачу послевоенного строительства, рождали поддержку. Трудно отрицать успехи новых режимов в решении этой задачи. В более отсталых аграрных государствах, как мы видели, приверженность коммунистов индустриализации, т. е. прогрессу и современности, находила отклик далеко за пре­делами партийных рядов. Можно ли сомневаться, что такие страны, как Болгария и Югославия, стали развиваться гораздо быстрее, чем до войны? Только там, где отсталый и жестокий советский режим в 1939 — J94Q годах оккупировал и силой присоединил менее отсталые регионы, а также в советской зоне оккупации Германии (после 1954 года Германской Демократической Республике), которые СССР после 1945 года в течение некоторого времени продолжал грабить для своего восстановления, баланс был полностью отрицательным.

422

«Золотая эпоха» «Реальный социализм» 423

В политическом отношении коммунистические государства, независимо от того, была им навязана эта система или нет, начали с формирования единого блока под руководством СССР, который на почве антизападной солидарности поддержал даже коммунистический режим, к 1949 году полностью захвативший власть в Китае, хотя влияние Москвы на китайскую коммунистическую партию после того, как в середине гдзо-х годов ее бессменным лидером стал Мао Цзэдун, было незначительным. Несмотря на заверения в преданности СССР, Мао пошел своим собственным путем. Сталин, будучи реалистом, старался не осложнять отношений с огромной независимой «братской» партией на Востоке. После того как в конце igso-x годов Никита Хрущев все же испортил отношения с Мао, произошел разрыв с резкими взаимными обвинениями, когда Китай стал оспаривать советское лидерство в международном коммунистическом движении, хотя и не очень успешно. Отношение Сталина к государствам и коммунистическим партиям в странах Европы, оккупированных Советской армией, было менее миролюбивым, отчасти потому, что его

войска все еще присутствовали в Западной Европе, но еще и оттого, что он считал, что может положиться на преданность местных коммунистов Москве и ему лично. Он был крайне удивлен, когда в 1948 году югославское коммунистическое руководство, стол! лояльное, что лишь за несколько месяцев до этого в Белграде разместилась штаб-квартира восстановленного в начале «холодной войны» Коммунистического интернационала (теперь называвшегося Коммунистическим информационным бюро, или Коминформрм), обострило свое сопротивление советским директивам, доведя его до открытого разрыва, а обращение Москвы к преданным коммунистам через голову Тито не нашло в Югославии никакого отклика. Характерно, что реакция Москвы вылилась в расширение чисток и показательных судов в руководстве оставшихся дружественных компартий,

В целом отделение Югославии не произвело эффекта на остальное коммунистическое движение. Политический развал советского блока начался после смерти Сталина в 1953 году, но особенно усилился после начала официальных атак на сталинскую эпоху в целом и, более осторожно, на самого Сталина на XX съезде КПСС в 1956 году. Несмотря на то что закрытый доклад Хрущева был обращен лишь к избранной советской аудитории (иностранным коммунистам слушать его не разрешили), эти новости вскоре стали общеизвестны, и коммунистическая монолитность дала трещину. В зоне советского влияния это сказалось незамедлительно. Всего через несколько месяцев Москва согласилась с приходом лидеров-реформистов в Польше (вероятно, по совету ки­тайцев), а в Венгрии началась революция. Новое венгерское правительство под руководством коммунистического реформатора Имре Надя провозгласило конец однопартийной системы, что Советы, возможно, и могли бы перенести (мнения в их руководстве разделились). Однако оно также объявило о вы­ходе Венгрии из Варшавского договора и ее последующем нейтралитете, чего СССР пережить уже не смог. Венгерская революция была подавлена Советской армией в ноябре 1956 года. То, что этот крупный кризис внутри советского блока не был использован западным альянсом (за исключением пропагандистских целей), продемонстрировало стабильность отношений Востока и Запада. Обе стороны молчаливо признавали границы зон влияния друг друга, и в 1950-6 и гдбо-е годы на земном шаре не произошло никаких локальных революционных изменений, которые могли бы поколебать этот баланс, за исключением кубинской революции*.

В государствах, где политика столь явно находится под контролем, нельзя провести четкой линии между политическим и экономическим развитием. Так, правительства Польши и Венгрии не могли не пойти на экономические уступки своим гражданам, столь решительно продемонстрировавшим свое неприятие коммунизма. В Польше произошла деколлективизация сельского хозяйства, хотя это не сделало его намного эффективнее; что более существенно, политическая мощь рабочего класса, во много раз увеличившегося благодаря бурному развитию тяжелой индустрии, с тех пор принималась во внимание. Именно движение промышленных рабочих Познани инициировало события 1956 года. С этого времени и до победы «Солидарности» в конце igSo-x годов на польских политиков и экономистов решающее влияние оказывало противостояние сильного режима и непоколебимого рабочего класса, который, вначале неорганизованный, затем превратился в классическое рабочее движение, как обычно в союзе с интеллектуалами, а в конечном итоге—в политическое движение, что и предсказывал Маркс. Однако идеология этого движения, как с грустью вынуждены были констатировать марксисты, являлась не антикапиталистической, а антисоциалистической. Как правило, внутренние конфликты в П< иыие были связан! т с периодическими попытками польского правительства урезать дотации на поддержание потребительских цен. Это в свою очередь приводило к забастовкам, за которыми, как правило, следовали кризис в правительстве и уступки. В Венгрии руководство, навязанное Советами после подавления революции 1956 года, было гораздо более реформистским и эффективным. Под началом Яноша Кадара (1912— !98д) оно стало проводить систематическую (возможно, при молчаливой поддержке со стороны влиятельных кругов в СССР) либерализацию режима, направленную на примирение с оппозицией и, в результате, на осуществле-

* Революции 1950-х годов на Ближнем Востоке—в Египте в 1952 году и в Ираке в 1958 году— вопреки опасениям Запада не изменили этого баланса (хотя и способствовали расширению дипломатических успехов СССР), главным образом потому, что местные режимы безжалостно устраняли своих коммунистических оппонентов повсюду, где они пользовались влиянием, как, например, в Сирии и Ираке.

424

«Золотая эпоха»

ние целей 1956 года в тех рамках, которые СССР считал приемлемыми. Этот процесс происходил

довольно успешно до 198о-х годов.

Не так было в Чехословакии, после жестоких чисток 1950-х годов являвшейся политически инертной, однако осторожно и нерешительно начавшей освобождаться от сталинского наследия. Во второй половине 19бо-х годов этот процесс начал разрастаться, как снежная лавина. Происходило это по двум причинам. Словаки (включая словацкую часть компартии), никогда не чувствовавшие себя свободно в государстве, объединявшем две нации, поддерживали потенциальную внутрипартийную оппозицию. Не случайно человеком, избранным генеральным секретарем партии во время партийного переворота 1968 года, стал словак Александр Дубчек. Кроме того, в 1960-6 годы властям все труднее становилось сопротивляться всеобщему стремлению к реформированию экономики и привнесению определенной рациональности и гибкости в командную систему, созданную по советскому образцу. Как мы увидим ниже, к тому времени эта тенденция наблюдалась во всех странах коммунистического блока. Экономическая децентрализация, которая сама по себе не являлась политически взрывоопасной, стала таковой в сочетании с требованиями интеллектуальной и, в еще большей степени, политической либерализации. В Чехословакии эти требования были наиболее решительны не только потому, что сталинизм в этой стране был особенно жестоким и длительным, но также потому, что многие коммунисты (особенно в среде интеллектуалов, членов партии, пользовавшейся подлинно массовой поддержкой как до, так и после нацистской оккупации) были глубоко потрясены контрастом между коммунистическими надеждами, которые они ьсе еще сохраняли, и реальностью нового режима. Как случалось часто в оккупированной нацистами Европе, где партия стали центром Сопротивления, компартия Чехословакии привлекала в свои ряды молодых идеалистов, чья приверженность в такое время являлась гарантией бескорыстия. Чего еще, кроме надежды, возможных пыток и смерти, могли ожидать те, кто, как друг автора этих строк, вступил в партию в Праге в 1941 году?

Как всегда, реформа шла сверху, т. е. от самой партии (что было неизбежно, принимая во внимание структуру коммунистических государств). «Пражская весна» 1968 года, предшествуемая и сопровождаемая политико-культурными волнениями, совпала с общемировым подъемом студенческого радикализма, о котором мы говорили выше (см. главу ю),— одного из тех редких движений, которое пересекло океаны и границы социальных систем от Калифорнии и Мехико до Польши и Югославии и породило мощные социальные сдвиги, инициатором которых, как правило, выступало студенчество. Программа действий коммунистической партии Чехословакии весьма неосторожно (с точки зрения Советов) стремилась осуществить переход от однопартийной диктатуры к многопартийной демократии. Сплоченность, а возмож-Реалъный социализм

но, и само существование восточноевропейского советского блока казались поставленными на карту, когда «Пражская весна» выявила и обострила имевшиеся внутри него противоречия. С одной стороны, проводившие жесткую линию режимы, не пользовавшиеся массовой поддержкой, как то было в Польше и Восточной Германии, опасались внутренней дестабилизации по чешскому образцу, который они жестко критиковали; с другой стороны, чехов с энтузиазмом поддержало большинство европейских коммунистических партий, реформированная венгерская компартия, а за пределами блока — независимый коммунистический режим Тито в Югославии и Румыния, которая с 1965 года под руководством нового лидера Николае Чаушеску (1918 — 1989) начала проводить линию на отделение от Москвы на националистической почве. (Во внутренней политике Чаушеску отнюдь не являлся коммунистическим реформатором.) И Тито, и Чаушеску посетили Прагу и встретили восторженный прием публики. В результате Москва, правда не без разногласий и колебаний, решила свергнуть пражский режим с помощью военной силы. Этот шаг фактически положил конец международному коммунистическому движению, возглавляемому Москвой, которое уже было подорвано кризисом 1956 года. Однако советский блок просуществовал еще двадцать лет, правда, лишь благодаря угрозе советского военного вмешательства. В эти последние двадцать лет существования советского блока даже руководство коммунистических партий потеряло последние остатки веры в то, что оно делало. Между тем, совершенно независимо от политики, назрела острая потребность в реформировании или замене экономической системы советского типа, основанной на централизованном планировании. С одной стороны, развитые несоциалистические экономики процветали как никогда (см. главу 9)> расширяя уже и так значительный разрыв между двумя системами. Это было особенно заметно в Германии, где обе системы сосуществовали в разных частях одной и той же страны С другой стороны, рост социалистической экономики, обгонявшей западные экономики

вплоть до конца ig/o-x годов, начал явно замедляться. Рост валового национального продукта в СССР, в 1950-6 годы составлявший 5,7% в год (почти столько же, сколько в 1928 — 1940 годах, в первые двенадцать лет индустриализации), снизился до 5,2% в 1960-6, до 3,7% в первой половине 197<>х, до 2,6% во второй половине этого десятилетия и до 2% в последние 5 лет до прихода к власти Горбачева (1980 — 1985) (Ofer, 1987, р. 177$}- Сходными были и данные по Восточной Европе. Попытки сделать систему более гибкой, в основном путем децентрализации, в 1960-6 го­ды осуществлялись почти повсеместно в советском блоке, включая СССР, когда премьер-министром был Косыгин. За исключением венгерских реформ, эти попытки не принесли особенного успеха, в одних случаях достигнув лишь небольшого эффекта, а в других (как произошло в Чехословакии) они не были разрешены по политическим мотивам. Довольно эксцентричный член се-

42 6

«Золотая эпоха»

мьи социалистических государств, Югославия, также не добилась ощутимых результатов, когда из враждебности к сталинизму заменила плановую социалистическую экономику системой автономных кооперативных предприятий. Когда в 197о-е годы мировая экономика вступила в новый период неуверенности, никто на Западе и на Востоке больше не ожидал, что экономика «реального социализма» перегонит или хотя бы догонит экономику несоциалистических стран. Однако, хотя и более проблематичное, чем раньше, их будущее не внушало особых опасений. Вскоре этому суждено было измениться.