Дечка Чавдарова (Шумен, Болгария)
Метафора «любовь - пища» в русской литературе XIX векаАлфавит: Строение повествовательного текста. Синтагматика. Парадигматика. - Смоленск: СГПУ, 2004, с. 222-230.
Семантическая связь любовь-пища, которая коренится в мифологическом мышлении (см. наблюдение Клод Леви Стросса об общем происхождении каннибализма и инцеста), жива в культуре на всех этапах ее развития: пища и сексуальность неразрывно связаны в Библии, в Дионисиевских праздниках, в римских пирах. Этот феномен предполагает интердисциплинарное исследование: к нему обращаются культурная антропология, медицинская психология (см. книгу Вили Пасини «Пища и любовь», в которой автор прибегает и к литературным иллюстрациям - Раsini 1994), лингвистика (особенно этно и психолингвистика), литературоведение. Для филолога интересны языковые метафоры типа сладость любви, съесть любимого человека, медовый месяц, любовная пища, аппетитный кусок, женщина-конфетка, шоколадная кожа и др., существующие во всех языках. В отдельных естественных языках существуют и специфические для них метафоры: болгарская исследовательница Инна Пелева, которая анализирует кулинарные метафоры в описании любви на материале болгарской литературы, раскрывает семантическую связь между словами блаженство и блажнo (жирное) (Пелева 1997).
В современной социокультурной ситуации связь пища - сексуальность навязывается интенсивно телевидением. В телевизионных кулинарных передачах и в рекламе пищевых продуктов часто появляются любовные метафоры. В болгарском телевидении образцом сочетания искусства, любви и трапезы является кулинарное шоу актера Ути Бычварова, который превращает демонстрацию кулинарного рецепта в этюд, раскрывающий этнокультурную специфику трапезы и неразрывность наслаждения от общения, еды и любви (в его языке приправы часто афродизиаки, а корочка польской запеканки золотится как тело польской туристки на нашем пляже). Подобные примеры, снимающие иерархизацию ценностей, могут создать впечатление о гармоническом сочетании разных сфер человеческого существования в современной культуре. С другой стороны, доминирующее влечение к наслаждениям тела, к консумации и эротике, все чаще ставит вопрос о нарушении гармонии - вопрос, который не может не привлечь внимание также литературоведа.
Целью литературоведческого анализа метафоры любовь-пища (или другой языковой метафоры) будет раскрытие ее специфической концептуализации в творчестве отдельного писателя или литературной формации. Кроме того, учитывая тезис о том, что на основе соотношения любовь-пища можно проследить развитие культуры, литературовед может попытаться сделать это при помощи анализа семантических трансформаций упомянутой связи в определенной литературе. Настоящий текст ограничивается исследованием не всего соотношения двух явлений, а только метафоры любовь-пища в нескольких произведениях русской литературы XIX века, в которых семантические трансформации этой метафоры означают важные этапы развития литературного мышления.
Одним из этих этапов является воскрешение модели античного симпосиона в поэзии XVIII века (римская идея memento mori и carpe diem в творчестве Державина) и потом в художественной системе романтизма, в которой любовь и трапеза находятся в гармоническом единстве. Это явление русской литературы вписывается в тему русских пиров, получившую актуальность в современной русской науке (см.; Русские пиры 1998). Как известно, в жанрах антологической лирики и дружеского послания реализуется семантическая связь вино - любовь (Вакх - Киприда), отсылающая к Анакреону.
222 Устойчивыми метафорами в русской романтической лирике, сближающие опьянение вином с опьянением любовью, являются метафоры «пить негу» и «жажда нег» («К Вульфу» 1827 г. и «В. М. Княжевичу» 1823 г. Языкова), «чаша сладострастья» («К другу» 1815 г. Батюшкова). Основным восприятием любви в романтическом мышлении - восприятие сладости, выраженное лексемами сладость, сладкий, наслажденье. В стихотворении Языкова «Ау!» 1831 г. значение 'сладость' содержится в определении «сахарный»: Уста сахарны, груди полны [...]. (Вместе с тем, утверждая в другом тексте гражданский идеал, поэт снижает упомянутый образ при помощи эпитета «приторный» - стих «Амура приторную сладость» из стихотворения «К А. Н. Вульфу» 1826 г.) Созвучие трапезы и любви в духе античного симпосиона ярко выражена в поэме Баратынского «Пиры» 1820 г., где лексема пир не только эстеизирует трапезу, выводя ее за границы быта, но и является метафорой общения: На сладкий пир, на пир свиданий.
Интересно развитие соотношения любовь-пища в творчестве Пушкина. В своей ранней лирике, вписывающейся в упомянутой традиции, поэт ставит в один ряд синтаксически женщину (любовь), вино и пищу, эстетизируя оргиастический стиль жизни: Здорово, молодость и счастье, /Застольный кубок и бордель («К Юрьеву» 1819); Кто Наденьку, под вечерок, / За тайным ужином ласкает / И жирный страсбурский пирог / Вином душистым заливает 1 («К Щербинину» 1819); Молись и Вакху, и любви...(«К Каверину» 1917). В романе «Евгений Онегин» Пушкин диалогизирует с этой традицией, сохраняя вместе с тем ее ценность - а это свидетельствует о том, что модель античного пира близка мышлению Пушкина. Поскольку тема настоящей конференции поэтика прозы, я намечу только некоторые детали пушкинской интерпретации метафоры любовь - пища в этом романе, воплощающей представление о гармонии двух сфер.
В тексте романа появляется метафора шампанское - любовь, которая получает дополнительные коннотации по сравнению с метафорой вино (Вакх) -любовь из романтической лирики:
Вдовы Клико или Моэта
Благословенное вино
В бутылке мерзлой для поэта
На стол тотчас принесено.
Оно сверкает Ипокреной;
Оно своей игрой и пеной
(Подобием того сего)
Меня пленяло: за него
Последний бедный лепт бывало,
Давал я. Помните ль, друзья?
Его волшебная струя
Рождала глупостей немало,
А сколько шуток и стихов,
И споров, и веселых снов!
В русской романтической поэзии мифологизация шампанского возникает на основе пересечения двух традиций - античной и французской культуры. В поэтике романтизма шампанское получает коннотации "свобода", 'любовь', 'молодость'. Ю.Лотман определяет выражение «подобием того-сего» из пушкинского текста как ироническую отсылку к литературной штампе «шампанское-младость», а также
223
как аллюзию запрета на сравнение Баратынского «шампанское - гордый ум» со стороны цензуры (Лотман 1983). Но это выражение отсылает также как скрытая автоцитата к стихотворению Пушкина 1824 года «Послание к Л. Пушкину», где шампанское сравнивается с любовью («Нравился мне пеной шумной / Сим подобием любви»). Таким образом Пушкин играет всеми устойчивыми романтическими коннотациями шампанского, чтобы эксплицировать в своем тексте сравнение с любовницей на основе таких атрибутов шампанского как пена, пузыри, шум:
Аи любовнице подобен
Блестящей, ветреной, живой
И своенравной и пустой...
Метафора шампанское (Аи) - любовь, несмотря на значения 'непостоянство' и 'пустота', не демифологизирует образов вина и любви в ситуации дружеского пира, но ситуирует их в прошлом, в молодости автора. Вследствие того Пушкин не столько полемизирует со штампом шампанское - младость, сколько имплицитно ее подтверждает.
В своем романе Пушкин в шуточном тоне соотносит и женщину с бокалом (талию Зизи с рюмкой) - сравнение, которое содержит имплицитно метафору пьян от любви. Эту метафору кроет в себе и сравнение влюбленного Ленского с поэтом Дельвигом, декламирующем на дружеском пиру. Метафорическое значение получают и лексемы пить и пища из описания любви Татьяны, но уже в серьезном плане, при чем высокий стиль романтической поэтики не становится объектом пародийного снижения: Ты пьешь волшебный яд желаний [...]; Давно ее воображенье, искало пищи роковой. Вместе с тем, в описании именин Татьяны пища или пир, получающий иронические кавычки, оказывается в контрасте с любовью. Семантический контраст выявлен игрой метафорическим и прямым значениями лексемы жар, сближающей иронически пищу с любовью и раскрывающим чуждость влюбленной Татьяны пиру провинциальных помещиков:
В ней страстный жар .....................................
Между жарким и блан манже
Цимлянское несут уже (подчеркнуто мной -Д. Ч).
В целостном тексте романа, несмотря на разрыв между духовной и физиологической сферой (или, другими словами, между духовной и материальной пищей) сохраняется созвучие между этими двумя сферами, закодированное в инвариантной метафоре любовь - пища.
Влечение к античности, романтический образ пира сохраняется в русской литературе послепушкинской поры. В поэзии Языкова 40-ых годов продолжается развитие мотива любовного пира. В стихотворении «К баронессе Е. Н. Вревской» 1845 г. присутствует имплицитно метафора любовь-пьянство, закодированная в образе женского угощения:
Примите ж ныне мой поклон
За восхитительную сладость
Той жженки пламенной, за звон
Каким стучали те стаканы
Вам похвалу: За чистый хмель
Каким в ту пору были пьяны
У вас мы ровно шесть недель [...]
224
В поэзии 40-х годов метафора любовный пир включается в мифологизацию Древнего Рима. В стихотворении А. Майкова «Древний Рим» 1845 г. одной деталью этой мифологизации является метафора «фиал блаженств и наслаждений». Традицию античного симпосиона продолжает также Лев Мей, переводчик Анакреона, который мифологизирует пиры римских императоров. Симптоматично явление биографии Мея, отмеченное Е. Дмитриевой - строение жизни по модели поэзии: пиры в доме графа Кушелева. Интересно, что в комментарии исcледовательницы пиры теряют свой ореол, входя в контекст быта, что подсказывает их анахронизм: Постоянные пиры в доме Кушелева, вино, болезнь, срочная работа заполняют последние годы Мея. И в сорок лет он умирает от паралича легких (Дмитриева 1996).
Наряду с упомянутой традицией, в русской литературе после Пушкина утверждается другая тенденция, связанная с разрушением созвучия духовного с физическим. Сильное ощущение утраченной гармонии создает творчество Гоголя. Несмотря на часто комментированную исследователями поэзию гоголевских описаний еды (объяснением чего являются и биографические сведения о гастрономической страсти автора), в произведениях писателя возникает столкновение между физиологией и духовной сферой - еда часто вытесняет Слово, Письмо, любовь, или, как в «Старосветских помещиках», является заместителем любви (психоанализ открыл бы здесь компенсаторный механизм). Представление об утраченной или непостижимой гармонии закодировано в кулинарных метафорах, занимающих существенное место в тексте Гоголя. Кулинарный код характеризует не только речь персонажей, но и речь повествователя, подсказывая, что еда владеет его сознанием. Восприятие мира этого повествователя можно выразить высказыванием Хлестакова из «Ревизора», содержащее метафору «съесть целый мир»: «Кажись, так бы теперь весь свет съел».
Очень важно обратить внимание на семантику метафоры сексуальность - пища в «Вечерах на хуторе близ Диканьки». Ю. Манн, следуя за Бахтиным (хотя и в определенной степени полемизируя с ним) относит сближение двух сфер в повестях из этого сборника к карнавальной традиции (в его интерпретации это первоначальная иерархия духовных и физических способностей, характеризующаяся отсутствием контраста между ними - Манн 1978). Но в повести «Сорочинская ярмарка» отнесенная к этой первоначальной иерархии, открываем метафору любовь - сладкая пища, создающая впечатление профанации любви. Эта метафора появляется в диалоге между поповичем и Хавроней Никифоровной, который строится как игра буквальным и метафорическим значением слов семантического поля пища. В речи поповича комический эффект имеют т.н. малапропизмы (употребление лексемы приношение из языка богослужебной практики в сочетании с эпитетом сладостные в бытовом контексте), вследствие чего сакральное сталкивается с профанным: Но воистину сладостные приношения, сказать примерно, единственно от вас предстоит получить, Хавронья Никифоровна! - продолжал попович, умильно поглядывая на нее и подсовываясь поближе. В реплике «красавицы», которая кокетничает непониманием (прием, означаемый лингвистическим термином fishing for komplements) метафора буквализирована: Вот вам и приношения, Афанасий Иванович! - проговорила она, ставя на стол миски и жеманно застегивая свою будто ненарочно расстегнувшуюся кофту, - варенички, галушечки пшеничные, пампушечки, товченички!. Соотношение слова и жеста имплицитно сближает женщину с едой. Попович со своей стороны трактует жест женщины в библейском ключе как искушение Евы - и подчеркивает метафорическое употребление слова кушанье: Бьюсь об заклад, если это сделано не хитрейшими руками из всего Евина рода! - сказал попович, принимаясь за товченички и подвигая другой рукой варенички. - Однако ж, Хавронья Никифоровна, сердце мое жаждет от вас кушанья послаще всех пампушечек и галушечек.
225
После того как «красавица» продолжает разыгрывать непонимание (вот я уже и не знаю какого вам кушанья хочется, Афанасий Иванович!), любовник отвечает словом и жестом, которые, как и в случае с Хавроней Никифоровной, сближают гротескно женщину с пищей - сближение, которое кроет в себе возможность реализации метафоры: Разумеется, любви вашей, несравненная Хавронья Никифоровна! - шепотом произнес попович, держа в одной руке вареник, а другой обнимая широкий стан ее...». (Можно дополнить, что текст Гоголя воспроизводит ассоциирование женщины с яствами из теста, подтвержденное анкетами психологов.) В целостном тексте повести описанное восприятие любви как пищи входит в контраст с образом любви молодых Грицко и Параськи. (Симптоматично, что в песне Параськи звучит уподобление любимого с барвиночком).
Во всех произведениях Гоголя герои употребляют банальные метафоры: женщина - рафинат («Женитьба»), сахарные губки («Записки сумасшедшего»), лакомый кусочек, попользоваться насчет клубнички («Мертвые души»). Эти метафоры снижают любовь самой своей банальностью, но и скрытым в них ощущением физиологизирования чувства. Не зря в «Записках сумасшедшего» выражено эксплицитно противопоставление духовного и физического при помощи метафоры духовная пища: [...] я требую пищи - той, которая бы питала и услаждала мою душу [...]. Интересно, что Гоголь, у которого такое чутье на комическое, гротесковое сближение женщины, или любви с пищей, употребляет в одном фрагменте из «Мертвых душ» (в описании дочки городничего) кулинарную метафору, чреватую комизмом, придавая ей высокие, поэтические коннотации и приписывая свое восприятие Чичикову:
Хорошенький овал лица ее круглился, как свеженькое яичко, и, подобно ему, белел какою-то прозрачною белизною, когда свежее, только что снесенное, оно держится против света в смуглых руках испытующей его ключницы и пропускает сквозь себя лучи сияющего солнца.
Этот пример иллюстрирует отмеченное многими исследователями неумение Гоголя изображать женщину и любовь.
Отождествление любви с пищей закодировано также в некоторых именах персонажей Гоголя: «Цыбуля», «Яичница» и др. Имена такого типа кроют в себе возможность реализации метафоры - возможность, подсказанная приемом недоразумения в диалоге: когда персонаж в «Женитьбе» представляется именем Яичница, его собеседник отвечает: «Спасибо, я тоже перекусил». В изображенном мире Гоголя реализация метафоры не осуществляется, но авангард обратится к этому приему. Интересно пародирование авангардного прочтения текста Гоголя в романе Ильфа и Петрова «Двенадцать стульев»: в постановке, которую смотрят Остап Бендер и Киса Воробьянинов, вместо героя по имени Яичница на сцену выносят яичницу, которую уплетает Агафья Тихонова. Такая интерпретация явно актуализирует психокомплекс, который привлекает внимание психиатров - страх поглощения со стороны женщины. Акцентирование физиологии в образе героини порождает семантический контраст с этимологией ее имени (от агапэ - любовь, противостоящая эросу в христианской философии).2
В русской литературе после Гоголя метафора любовь-сладкая пища является элементом серьезной интерпретации дисгармонии между духовностью и физиологией, этикой и сладострастием. В повести Лескова «Леди Макбет Мценского уезда» эта метафора включена в сказ, отсылающий к фольклорному дискурсу о любви: Много было в эти ночи в спальне Зиновия Борисыча и
226
винца из свекровина погреба выпито, и сладких сластей поедено, и в сахарные хозяйкины уста поцеловано, и черными кудрями на мягком изголовье поиграно. В целостной семантической структуре произведения этот образ сладострастия получает значения 'преступление, 'разрушение'. До романа Толстого «Анна Каренина» Лесков раскрывает силу любовной страсти, воплощенной в образе «естественного», «эстетического человека», противоположного «этическому человеку» (по терминологии Киркегора).
Метафора любовь - пища интерпретирована в контексте евангельской идеи греха и в творчестве Льва Толстого. В отличие от текста Лескова, где метафора любовь-пища функционирует только как элемент сказового повествования, в тексте Толстого эта метафора входит как в речь персонажей, так и в речь повествователя, воплощающего точку зрения автора, становясь существенной деталью полемического пафоса против сладострастия. В романе «Анна Каренина» появляется метафора графинчики - женщины, напоминающая Пушкинскую метафору бокал - Зизи, но уже не в сознании повествователя, а героя с языческим мироощущением - Стивы. В сцене обеда Левина и Стивы в ресторане к сравнению женщина - пища как к риторическому приему прибегает Левин, чтобы аргументировать свое непонимание прелюбодейства: - Извини, но я решительно не понимаю этого, как бы...все равно как не понимаю, как бы я теперь, наевшись, тут же пошел мимо калачной и украл бы калач. Ответ Стивы, дополненный языком мимики (блеском глаз), придает этой метафоре значение 'наслаждение', сближая любовь с пищей не только на основе вкуса, но и запаха: - Отчего же? Калач иногда так пахнет, что не удержишься. Значение 'наслаждение' эксплицитно выражено в процитированной на немецком языке строфе. В контексте евангельской темы (полемики двух героев о
понимании слов Христа о Марии Магдалине) реплика Левина «Не красть калачей» на вопрос Стивы «Что делать?» является контаминацией двух заповедей: «Не кради!» и «Не прелюбодействуй». Семантическая связь сексуальность - пища ярко выражена также описанием меню, заказанное Стивой, и смакования этой еды. Семиотики культуры извлекают из этого описания информацию о русских аристократических обедах - об эстетизации трапезы и об ее превращении в своеобразный текст (Лотман, Погосян 1996). Анализ семантической структуры романа откроет в данном фрагменте знак языческого мироощущения персонажа, влечения к наслаждениям. Как реплики, так и мимика Стивы при проглатывании устриц говорят об экстазе, об удовольствии, передающееся и присутствующим: - Недурны, - повторил он, вскидывая влажные и блестящие глаза то на Левина, то на татарина. Сближение эротического и гастрономического наслаждения подсказано и самим выбором блюд, которые ассоциируются с женским началом - шампанское, устрицы. Кулинарные метафоры присущи и мышлению Анны Карениной. В отличие от своего брата Анна осмысливает наслаждение как моральную нечистоту. Это значение получает метафора сладкая пища - любовь, на которую указывает Б. Лонквист (Лонквист 1999): Всем нам хочется сладкого, вкусного. Нет конфет, то грязного мороженого (подчеркнуто автором. Несмотря на такую интерпретацию любви, в целостной семантической структуре романа это явление многозначно; наряду с метафорой любовь - пища появляются, как известно, метафоры любовь - катастрофа, любовь - убийство (смерть), любовь - стихия, любовь - воскресение.
Кулинарная метафора женщина (любовь) - сладкая пища является основным элементом интерпретации любви в повести «Крейцерова соната», при чем она резко меняет свой положительный знак на отрицательный. Развивая в своем тексте метафору женщина - сладкий кусок. Толстой актуализирует мифологему каннибализма: Это все равно, что людоеды откармливали бы людей на еду... Писатель дискредитирует понятие наслаждения, полемизирует с аксиологизацией этого чувства, связывая его с дьявольским искушением,
227
с животным началом («идеал кроликов и свиней»). Крайнее отрицание плотской любви находит выражение и в трансформации семантики идиома «медовый месяц». Трансформация проявляется в замене меда ядом («ядовитые слова»), в прямом отрицании основательности этого названия («подлое название»). Снятие значения 'мед любви' порождает в тексте отказ от такой символики пчелы как 'наслаждение', 'мудрость' и активирование значения 'бесполость': Должны, как пчелы, воспитывать бесполых. Употребляя метафору любовь - пища и, следовательно, учитывая механизм сближения двух явлений, Толстой ценностно их противопоставляет на основе основного для его мировоззрения понятия естественности: Естественно есть. И есть радостно, легко, приятно и не стыдно с самого начала; здесь же и мерзко, и стыдно и больно. Толстому чужда христианская сакрализация брака как Евхаристии (выходя за границы текста, можем упомянуть, что писатель не принимает самой идеи Евхаристии).
Представление о каннибализме в восприятии женщины как пищи присутствует и в творчестве Достоевского, в эпитете плотоядный из описаний сладострастников. Специфика интерпретации Достоевского в том, что сладострастие приписывается в некоторых случаях Ориенту. В описании сладострастия турок, насилующих женщин и детей, слово сладость реализует буквальное и метафорическое значения: на глазах-то матерей и составляло главную сладость; кстати, турки, говорят, очень любят сладкое. Связь сладострастия с Ориентом закодирована также в фамилии Карамазов (подчеркнуто мной - Д. Ч.).
Метафора любовь-пища получает специфическую интерпретацию, несводимую однозначно ни к одной из очерченных традиций, в творчестве Чехова, в частности в рассказе «Дама с собачкой». Эта метафора присутствует в тексте Чехова имплицитно. В описании состояния героев в тот душный день, когда осуществляется их любовный контакт, появляются детали как мороженое и вода с сиропом, кроющее в себе метафоры сладость любви, пить любовь. Метафора жажда любви закодирована также в выражении «весь день хотелось пить» из того же описания. Значение любовь - сладкая пища развивается в описании следующей сцены в гостинице, где Гуров ест арбуз после акта любви. Арбуз актуализирует коннотации 'сладкое', 'сочное', порождающие ассоциации с женским началом. Симптоматично, что Анна Сергеевна уже не участвует в акте еды - она остается объектом наслаждения, ее мучает ощущение греха. На этой основе христианское мироощущение входит в противоречие с восприятием физической любви как наслаждения, закодированным в метафоре любовь - сладкая пища (или, если ввести античный код - любовь - нектар). А. Галиченко, анализируя семантику Крыма в рассказе, открывает в любовной сцене в гостинице, где Гуров ест арбуз, мифологему «утраченного рая», «грехопадения» (Галиченко 1996). Исследователь доказывает, что, вопреки ассоциации с искушением Евы, текст Чехова не подтверждает значения "изгнание из рая', что Крым в концепции автора сохраняет черты мифологизации Крыма. (В качестве дополнительного аргумента к этому тезису можно привести восприятие слов героини о грехе Гуровым как фальшивых, натянутых, не к месту - несмотря на то, что в «открытом» произведении Чехова чувство героини не оказывается ложным). Наблюдения над семантикой пейзажа убедительно раскрывают эстетическое, духовное переживание героев (хотя выводы о «Фаворском преображении», о «свершившемся мистическом обряде», о «тайном браке» кажутся натянутыми - тем более, что автор исследования упоминает об отсутствии у Чехова идеи необходимости освещения любви законным браком, в отличие от Толстого). Семантическая связь между физическим (вкусовым, тактильным, обонятельным) ощущением любви, воплощенным в метафоре любовь - сладкая пища, и духовным переживанием может создать ощущение о гармонии двух начал. Но, как уже бы-
228
ло упомянуто, гармония нарушается двойственностью мироощущения героини, как и сигналами о доминировании физического наслаждения в отношении Гурова к Анне Сергеевне. Сложность Чеховской интерпретации выражается и в том, что метафора сладость любви (женщины) не исчерпывает семантику любви в концепции писателя. Двум пространствам - Крыму и Москве приписаны противоположные типы соотношения любви с пищей. В пространстве Москвы, во внутреннем монологе Гурова воспоминание о любви к даме с собачкой становится в оппозицию с едой, названной снижающей лексемой «обжорство», которая снимает с акта еды значение 'наслаждение': Неистовая игра в карты, обжорство, пьянство, постоянные разговоры все об одном. В описании любви из московской сцены в «Славянском базаре» любовь, воспринимаемая героем как настоящей («по настоящему») также теряет коннотацию 'наслаждение' - она является не радостью, а горем, не сладостью, а горечью (это чувство мотивировано не нарушением евангельской заповеди, а социальным табу). Любовная сцена снова включает в себя питье - симптоматично, что это чай, актуализирующий в русской литературе, как замечают многие исследователи, свою богатую символику, превращающийся в мифологему русского мышления. Е. Фарыно, указывая, что «за чаем [...] стоит более древняя и более общая мифологема совместной пищи и совместного питья», открывает данный (эротический) аспект чаепития и у Чехова (Фарыно 1995)3. Значимо, что в изображенном мире рассказа «Дама с собачкой» совместное питье не осуществляется - когда Гуров пьет чай, Анна Сергеевна стоит, отвернувшись к окну. Это чаепитие подсказывает отсутствие дома, отсутствие приюта для влюбленных (тем более, что их встречи осуществляются в гостинице). Таким образом, семантика чая дополняет семантику 'несчастная любовь' своими коннотациями 'отчаяние' и 'чаяние' - хотя у Чехова эти коннотации не развиваются в целостном тексте на основе механизма смыслопорождения, замеченного Е. Фарыно у авангардистов.
Из этих наблюдений можно сделать вывод, что Чехов в определенной степени снимает иерархизацию духовного и физического, присущая Гоголю, Достоевскому и Толстому, подсказывает возможность гармонии двух сфер, сохраняя вместе с тем чувство опасности уничтожения духовного физиологией. Следовательно, в русской литературе ХIХ века Пушкинская гармония оказывается непостижимой.
Наблюдения над семантическими трансформациями метафоры любовь - пища можно продолжить на материале литературы и житейской практики символистов (когда снова делаются попытки воскрешения античного симпосиона), авангардистов, официальной и апокрифной литературы социалистического периода, современной литературы/культуры. Нет такой традиции в национальной культуре, которая осталась бы забытой. Поэтому в современной русской культуре можно открыть и тенденцию эстетизации трапезы, которую В. Курицын определяет как пост-постмодернизм, и ощущение уничтожения духовности под властью материального, телесного, консумативного начала. Что касается метафоры любовь-пища, ее концептуализация в современной русской культуре отсылает к разным традициям. В некоторых текстах эта метафора вписывается в интерпретацию христианской идеи евхаристии: Телесные отношения в браке могут быть уподоблены (понимая всю относительность подобного сравнения) таинству Евхаристии::[...} в качестве таинства тела Христова, предлагаемого телам верующих как пища-любовь, она (Евхаристия - прим. Е. Н.) таинственно и глубоко родственна браку, поскольку он тоже - таинство телесной любви, которой обмениваются супруги во имя Господа Иисуса [...} (Неганова 2001). В других текстах та же метафора воскрешает мифологическую символику: [...] ведь мы не люди, мы боги, наша пища-любовь [...} (Халилуева 2004). В современной поэзии сохраняют свою актуальность романтические метафоры шампанское-любовь, женщина-шампанское, но образ пира, в создание которого они участвуют, кроет в себе ощущение нарушенной гармонии. Эти наблюдения, несмотря на свою отрывочность, подсказывают трудность пути современного человека к гармонии духовного с физическим.
229
Примечания
1 Несмотря на то, что в русском языке слова жирный и блаженство не связаны морфологически и фонетически, в тексте Пушкина порождается связь между этими понятиями.
2 Высказываю благодарность И. Лощилову, который обратил мое внимание на имя героини «Женитьбы».
3 Е. Фарыно обращается к мотиву «чая» в рассказах «Мужики» и «На подводе», выводя из него, кроме знака социального отчуждения, смысл 'единящий акт, 'тоска за другим. 'поиск духовного общения' (Фарыно 1995, с. 189). На этой основе ученый сближает Чехова с символистами, отсылая к наблюдениям исследовательницы этой формации Е. Ермиловой (Ермилова 1989), что «чай» и «самовар» в творчестве символистов уводят в 'рай, сон, вечность, иное, в ушедшее детство и прошлое', охраняют от «бездны» «страшного мира» и формируют некое представление об 'идеальной родине' (Фарыно 1995, с. 189). Имея ввиду связь мифологемы рая с метафорой любовь - пища в рассказе Чехова, мы могли бы сделать вывод, что в тексте произведения к семантике 'рай' отсылали бы как коннотации «арбуза» в крымской сцене, так и коннотации «чая» в московской сцене. Если «чай» в московской сцене подсказывает отсутствие дома, идеального пространства любви, то возникает вопрос порождается ли в тексте Чехова оппозиция рай - отсутствие рая на основе соотнесения двух пространств - Крыма и Москвы. Вряд ли к такой оппозиции можно свести целостный смысл рассказа.
Литература
Галиченко 1996 - Галиченко А. А. К семантике крымского пейзажа в «Даме с собачкой» // Чехоеиана Чехов и серебряный век. - М., 1996. С. 169-174.
Дмитриева 1996 - ДмитриеваЕ. Лев Мей. 1996 // www.litera.ru/stixiya/articles/644html
Ермилова 1989 - Ермилова Е. Теория и образный мир русского символизма. - М., 1989.
Курицин 2001 - Курицин В. Към понятието пост-постмодернизъм // Литературен вестник, 2001. № 32.
Лонквист 1999 - Лонквист Б. (Lonnqyist Barbara) «Испачканность» в романе «Анна Каренина». Utopia czystosci i gory smieci. Утопия чистоты и горы мусора // Studia Utteraria Polono-Slavica 4. Instylut Slawistyki PAN. - Warszawa 1999.
Лотман 1983 - Лотман Ю. Роман Пушкина «Евгений Онегин». Комментарий.-Л., 1983.
Манн 1978 - Манн Ю. Поэтика Гоголя. - М., 1978.
Неганова 2001 - Неганова Е. Идеал брака в Православии. Доклад на богословской конференции «Учение Церкви о человеке» Москва, 5-8. XI 2001 г. // www.pravnov.ru/materials/family/idealbraka.htm
Пасини 2001 - Пасини В. Любовта и храната. - София, 2001. Оригинальное заглавие: Willy Pasini. Il cibo e l'amore. Amoldo Mondadori Editore S. p. A., 1994.
Пелева 1997 - Пелееа И. Езикът на езика // Литературен вестник, 1997. № 37,26.11-3.12.
Русские пиры 1996 - Русские пиры. Альманах // Под общ. ред. Дм. С. Лихачева. «Канун», вып. 3. -СПб.. 1996.
Фарыно 1995 - Фарыно Е. Клейкие листочки, уха, чай, варенье и спирты (Пушкин. Достоевский, Пастернак). // Studia Russica Budapestinensia 11-111. Материалы III и IV Пушкинологического Коллоквиума а Будапеште. Redigunt Kovacs Arpad, Nagy Istvan. - Budapest, 1995. C. 175-208.
Халилуева 2004 - Хапилуева Н. Бутылка шампанского. 2004 // www.anekdot.ru/an/an0102/h010228.html
230
|
