Ко входуЯков Кротов. Богочеловвеческая историяПомощь
 

Яков Кротов. Богочеловеческая история.Вспомогательные материалы: XIV век.

Джефри Чосер

КЕНТЕРБЕРИЙСКИЕ РАССКАЗЫ

К оглавлению

 

Пролог Пристава церковного суда


Церковный пристав, выслушав рассказ,

В седле привстал; на брата разъярясь,

Он, как листок осины, задрожал,

«Молю вас слезно, господа! – вскричал. -

Коль вам пустые бредни не претят,

Которые наплел здесь этот брат,

Позвольте мне поведать кой о чем.

Хвалился он, что ад ему знаком:

Коль братья с бесами одной породы,

Ну как бесовской им не знать природы?

Ведь, черт возьми, слыхали мы стократ,

Как брат один попал однажды в ад.

В виденье ангел с братом вознеслись,

И ангел вверх водил его и вниз,

Чтоб все мученья ада брат познал,

Но тот нигде монахов не сыскал, -

Одни миряне наполняли ад.

И ангела так вопрошает брат:

«О сударь! Неужель мы столь блаженны,

Что не для нас мучения геенны?»

«Нет, – молвил ангел, – здесь вас очень много».

И к Сатане пустилися в дорогу.

И видит брат, дойдя: у Сатаны

Хвост протянулся с парус ширины.

«Приподыми свой хвост, о Сатана! -

Промолвил ангел, – покажи до дна

Узилище, монахи где казнимы».

И полуверстной вереницей мимо,

Как пчелы, коим стал несносен улей,

Тыщ двадцать братьев вылетело пулей

Из дьяволова зада и в облет

Омчали роем ада темный свод.

Потом, поспешно прилетев назад,

Вползли на место, в сатанинский зад,

И дьявол хвост поджал и замер снова.

Увидев ада горшие оковы,

Покинул брат загробные пределы,

И дух его вновь возвратился в тело

По божьей милости, и он проснулся,

И, вспомнив сон свой, въяве ужаснулся,

Зад Сатаны вообразив себе,

И плакал горько о своей судьбе.

Нас бог спаси, обманщиков карая,

Такой мольбой рассказ свой начинаю».

Рассказ Пристава церковного суда

Здесь начинает Пристав свой рассказ

В Йоркшире есть болотистая местность

То Холдернес и вся его окрестность.

У сборщика была на откупу

Округа эта; он взимал крупу

С нее, муку, сыры, соленья

В награду за благое поученье.

Бывало, так он с кафедры вещал:

«Молю, чтобы никто не забывал,

Что без деяний дом господень пуст,

Что мертвым надобен сорокоуст

И надо поручать его монахам,

А не бездельникам попам, неряхам,

Которые то утреню проспят,

То не помянут, то не покадят,

И не заевшимся монастырям,

А братьям сборщикам по их трудам.

Сорокоуст избавит от мучений

Усопших души, коль без промедлений

Его служить, а не по мессе в день, [200]

Как делают попы, которым лень.

Ведь это же лгуны и тунеядцы!

Не стыдно им на мессах наживаться.

Освободите души из узилищ,

Пока они мучений не вкусили.

Ведь каково им там: пилой, клещами

И раскаленными сковородами

Там истязают и на углях жгут,

Они ж напрасно избавленья ждут.

Так поспешите, братья, их избавить

И щедрыми дарами в рай направить».

Когда же красноречье истощалось

И прихожан мошна опустошалась,

Сказав «аминь», он шел в другой приход,

Там обирать доверчивый народ.

И, рясу подоткнув, взяв сумку, посох,

Не разбирая, сыты или босы

Хозяева, стучался в каждый дом,

Выпрашивал обед, сыр, эль и ром.

Другой монах нес посох и таблички [201]

Слоновой кости; он имел привычку

Записывать дары и всех людей,

Что заслужили щедростью своей

Его молитвы. Восклицал он громко:

«О братия! Пуста еще котомка!

Пшеницы бушель, рис, зеленый лук,

Пирог, иль окорок, иль сыра круг -

Все примем мы, и по цене, по весу, -

За пенни – свечку и за шиллинг – мессу

Получите взамен. Драгие леди!

Коль нету под рукой монет иль снеди,

Мы примем шерсти куль или моток,

Иль полотно, иль вязаный платок.

Сестра драгая, вписываю имя,

Не умаляйтесь вы перед другими».

И на спине широкой, богатырской

Нес здоровенный служка монастырский

Пустой мешок и наполнял его

Добычею патрона своего.

И только что из двери выходили,

Как имена, начертанные стилем,

Монах проворно затирал ножом

И в следующий направлялся дом.

«Ложь, пристав, ложь!» – брат сборщик завопил.

Хозяин сборщика остановил:

«Спокойно, друг, ну что за восклицанья!

Не трусь, монах, не обращай вниманья».

«Так я и сделаю», – тот отвечал

И, не смущаясь, тут же продолжал:

«И бот пришел сей недостойный брат

В дом, где его радушней во сто крат,

Чем у других хозяев, привечали.

Но в этот раз хозяин был печален.

К одру болезни он прикован был.

«Hie Deus [202], – брат умильно возгласил. -

Друг Томас, мир тебе! Давно ль ты болен?

Уж так-то я всегда тобой доволен!

Всласть попили за этим мы столом!»

И с лавки он кота смахнул перстом,

Жезл положил, и шляпу, и мешок

И занял сам привычный уголок;

А спутников послал вперед он в город,

Чтоб продали там снеди полный короб

И заказали ужин и ночлег.

Больной лежал, не подымая век,

Но гостю все ж с почтеньем прошептал он,

Что, да простит отец, сидеть устал он,

Но рад его послушать и принять.

И начал сборщик, как всегда, вещать:

«Свидетель бог, о вашем я спасенье

Не оставляю, друг мой, попеченья.

Не счесть акафистов, молитв и свечек,

Которых я, как жертвенных овечек,

Принес за вас к святому алтарю.

A ex cathedra [203] как я говорю,

Я текстами ваш слух не утруждаю,

Их толкованием сопровождаю,

А толкование – тяжелый труд,

Слова иные прямо насмерть бьют.

И вот внушаю, чтобы не скупились

И чтоб даянья братии дарились.

Но где ж хозяйка? Что ее не видно?»

«Да во дворе замешкалася, видно.

Сейчас придет». И точно, появилась

В дверях хозяйка и чуть-чуть смутилась.

«Святой отец, да где ж вы пропадали?

Полгода, как вы нас не навещали».

Хозяйку, толстощекую, что репка,

Монах галантный тут же обнял крепко,

Поцеловал и, обращаясь к ней,

Защебетал, как юркий воробей:

«Сударыня, когда бы мог, поверьте,

Не покидал бы вас до самой смерти.

И где бы ни была моя нога,

Повсюду я покорный ваш слуга.

Я обошел по всей округе храмы,

Но не видал нигде прелестней дамы».

Она в ответ: «Ну что вы, нет, не надо!

А гостем вас всегда я видеть рада».

«О, grand merci! Я рад услышать это.

Во мне душа любовию согрета.

Но если будет ваше позволенье,

Я Томасу благое наставленье

Хотел бы преподать. Ведь духовенство

Приходское и всякое священство

Лениво очень; на свой риск и страх

Я поступаю в божиих делах.

Вещаю я Петра и Павла слово,

Ищу повсюду я себе улова.

Но и Христу идет с того процент,

Пред ним оправдываю свой патент».

«Да, да, отец, вы мужа побраните

И к благодушию его склоните.

Уж, кажется, хожу за ним, ей-ей,

А он колюч, что рыжий муравей.

Ночей не сплю и телом согреваю,

Ногой его иль грудью прикрываю,

Но уж такой угрюмый, видно, норов

У муженька, что хрюкнет, словно боров, -

Таков на все единственный ответ,

И никакой другой утехи нет».

«Ах, Томас! Je vous dis [204]. Ах, Томас, Томас!

То беса козни – не господень промысл.

Гнев господом строжайше запрещен.

Гневливый будет адом укрощен».

Хозяйка гостю: «Отче, мне скажите,

Что за обедом кушать вы хотите?»

«Мадам, – он отвечал, – лишь ломтик хлеба

(Неприхотлив я в пище, видит небо),

Да каплуна печенку и пупок,

Да жареной баранины кусок.

Но всякое убийство мне претит,

И вы испортите мне аппетит,

Коль для меня каплун заколот будет,

Пускай меня за алчность не осудят -

Не яства высшая моя награда:

Евангелье – души моей услада.

А плоть моя иссушена постом,

Молитвою и ревностным трудом,

И не варит желудок истощенный,

Вы не сердитесь, если я, смущенный

Заботой вашей, это говорю,

Лишь вас таким доверием дарю».

«А знаете ли, сэр, какое горе

Нас посетило. Сын мой умер вскоре

После того, как были вы у нас».

Брат отвечал: «Лишь только он угас

(Тогда в своей я находился келье),

Я ощутил духовное веселье

И видел, как душа его неслась

Во славе в рай, и слышал трубный глас.

И два тогда со мною бывших брата

(За милостыней им без провожатых,

Как знак доверья, с некоторых пор

Ходить повсюду разрешил приор [205]) -

Так вот, брат ризник и больничный брат

(Всегда я наставлениям их рад)

То знаменье увидели со мною.

И слезы покатилися, не скрою.

Мы слышали не погребальный звон

И не души усопшей скорбный стон, -

Был слышен звук чарующей свирели,

И мы «Те Deum» [206] хором все запели,

А я вознес создателю хвалу

И Вельзевулу возгласил хулу.

И верьте мне, почтенный сэр и леди,

Молитвы наши крепче ярой меди,

И тайн господних видим больше мы,

Чем люди светские, будь дети тьмы

Хоть королями, хоть временщиками.

Мы истончили плоть свою постами

И воздержаньем; а они живут

В богатстве, в праздности, и вина пьют,

И яства ненасытно поглощают -

Зато и откровения не знают.

Соблазны мира – для монаха тлен.

Богач и Лазарь сей юдоли плен

Несли по-разному, и воздаянье

Им было разное. Пусть воздержанье

Хранит монах, посты пусть соблюдает,

Пусть кормит душу, тело ж изнуряет.

Не надо нам богатого жилища.

Лишь вретище, ночлег, немного пищи -

Вот что потребно нам в скитаньях наших,

И в этом сила всех молитв монашьих.

На высоте Синайской Моисей

Постился строго долгих сорок дней.

С пустым желудком, выбившись из сил,

Молился он, и бог ему вручил

Скрижаль закона; а Илья-пророк

На высоте Хоребской изнемог,

Постясь пред тем, как говорить с всевышним.

Арон-первосвященник в платье пышном

Входил во храм, но с животом пустым.

Пред этим сам он да и все, кто с ним,

Служили богу, ничего не пили,

Чтоб разум им напитки не темнили,

Под страхом смерти трезвость соблюдали,

С пустым желудком богу предстояли.

Тому, кто сей запрет нарушит, – горе!

Он примет смерть, пребудет он в позоре.

Об этом хватит. Но везде в Писанье

Найдем примеры мы для подражанья.

Блаженны нищенствующие братья,

Для нас Христос раскрыл свои объятья.

Дал целомудрие взамен жены.

Мы с бедностию им обручены

И с милосердьем, щедростью, смиреньем,

Слезами и сердечным умиленьем

И воздержанием. Скажу я вам,

Что внемлет бог предстательству, мольбам

Смиренной братьи, не молитве вашей

Пред трапезой, с которой гонят взашей

Монаха нищего. Так ты и знай,

Через обжорство был потерян рай.

Там человек невинным пребывал,

Но, плод вкусив, блаженство потерял.

Еще одно тебе, мой друг, открою, -

Хотя и нету текста под рукою,

Но я на глоссу [207] некую сошлюсь,

Что наш господь, сладчайший Иисус,

Имел в виду, конечно, нас, смиренных,

Сказав, что духом нищие блаженны.

Так и везде в Писании. Суди же,

Кто к духу, да и к букве много ближе -

Мы или те, кто блага наживает

И в пышности, как в луже, погрязает?

Тьфу на их пышность и на их разврат!

Пускай в геенне все они сгорят.

Они, как видно, с Йовиньяном схожи,

Как он, брюхасты, наглы, краснорожи,

Жирны, что кит, и тяжелы, что гуси,

И налиты вином так, что боюсь я,

Не лопнули б, как тонкая бутыль,

Которую расперла снеди гниль.

Не благолепны, друг мой, их моленья,

Как загнусят Давида песнопенья.

И не они всевышнего прославят,

Как изрыгнут: «Cor meum eructavit» [208].

Равно как в древности, так и сегодня

Кто, кроме нас, идет путем господним?

Ведь мы, вершители господня слова,

Не только слушать – исполнять готовы.

Наш голос сладок для господня слуха,

Он нам внимает, верь мне, в оба уха.

Как сокол, что взмывает в облака,

Так и молитва наша высока,

Доходчива до божия престола.

Ах, Томас, Томас! Нашего глагола

Столь велика пред богом благодать,

Что не могу тебе и рассказать.

Молитвой нашей только и живешь ты,

Хотя того не ценишь даже в грош ты.

И день и ночь возносим мы моленья,

Чтоб дал тебе всевышний исцеленье

И каждым членом вновь ты мог владеть».

«Свидетель бог, старался я радеть

За эти годы целой своре братьев.

Что им скормил, того не смог содрать я

Со всех клиентов, разорился в пух.

Но легче на волос не стал недуг.

А денежки прощай. Они уплыли».

«Все потому, что неразумно были

Обращены. К чему сменять так часто

Молельщиков? С одним водись, и баста.

Не исцелит цирюльник иль аптекарь,

К чему они, коль лечит лучший лекарь?

Тебя непостоянство, Томас, губит.

Ну кто тебя, как мы, жалеет, любит?

Тебе ль молитвы нашей недостало?

Нет, дело в том, что ты даешь нам мало:

«Даруй в обитель эту порося;

В обитель ту пошли, жена, гуся;

Дай брату грош, пускай его не злится».

Нет, Томас, нет, куда это годится?

Разбей ты фартинг [209] на двенадцать долек -

Получишь даже и не ноль, а нолик.

Вещь в целом – сила, пусть под спудом скрыта,

Но силы нет, коль на куски разбита.

Я не хочу обманывать и льстить,

Молитву хочешь даром получить,

Но бог не раз вещал, вещал стократы,

Что труженик своей достоин платы.

Твоих сокровищ, Томас, не хочу я,

Но их охотно господу вручу я.

И братия помолится охотно,

Да обратится дар твой доброхотный

На церковь божью. Если хочешь знать,

Сколь велика в том деле благодать,

Я на угодника Фому [210] сошлюся,

Что строил храм для короля-индуса.

Ты вот лежишь, бесовской полон злобой,

Всецело занятый своей особой.

Жену свою, страдалицу, бранишь

И кроткую овечку жесточишь,

Поверь мне, Томас, бог тебя осудит,

Не ссорься с нею, много лучше будет,

Ведь пожалеешь сам ты наконец.

Об этом вот что говорит мудрец:

«Не будь ты дома аки лютый лев;

Не обращай на ближних ярый гнев,

Тебя в беде друзья да не покинут».

Страшись, о Томас! Мерзкую скотину

Ты выкормил в утробе: то змея,

Что средь цветов ползет, свой хвост вия,

И насмерть вдруг украдкою нас жалит.

Ее укус кого угодно свалит.

Ведь жизни тысячи людей лишились

Лишь оттого, что с женами бранились

Или с наложницами. Ты ж, мой друг,

Такой пленительной жены супруг,

Зачем с ней ссориться тебе напрасно?

Скажу тебе, что нет змеи ужасной,

Которая б опаснее была,

Чем женщины, когда ты их до зла

Доводишь сам придирками своими,

О мести мысль овладевает ими.

Гневливость – грех, один из тех семи,

Которые бушуют меж людьми

И губят тех, кто их не подавляет.

И каждый пастырь это твердо знает,

Любой из них тебе бы мог сказать,

Как гнев нас побуждает убивать.

Гнев – исполнитель дьявольских велений,

О гневе мог бы я нравоучений

До самого утра не прерывать.

Вот почему молю святую мать,

Да не вручит гневливцу царской власти.

Не может горшей быть для всех напасти,

Чем на престоле лютый властелин.

Вот в древности жил некогда один

Такой гневливец. Говорит Сенека, [211]

Гневливее не знал он человека.

Два рыцаря уехали при нем

Куда-то утром, а вернулся днем

Один из них, другой не появлялся

Довольно долго. И тотчас раздался

Владыки приговор над виноватым:

«Ты учинил недоброе над братом,

За то твой друг тебя сейчас казнит».

И третьему он рыцарю велит-

«Возьми его и умертви тотчас».

Но не пришлось казнить его в сей раз.

Уж к месту казни оба приближались,

Как с рыцарем пропавшим повстречались.

Тут ими овладел восторг великий.

Все возвратились к лютому владыке

И говорят «Тот рыцарь не убит,

Вот пред тобой он невредим стоит».

Владыка рек: «Умрете вы, скоты,

Все трое разом – ты, и ты, и ты».

И первому. «Раз ты приговорен,

Ты должен умереть». Второму он:

«Ты стал причиной смерти для другого».

«И ты умрешь. Ты ж не исполнил слова», -

Сказал он третьему и всех казнил

Камбиз гневливый выпивку любил,

Иной он не искал себе утехи,

Но не сносил ни от кого помехи.

Один придворный, из больших ханжей,

Его корил, чванливый дуралей:

«Владыке гибель на стезе порока.

И в пьянстве никогда не будет прока

Ни для кого, не токмо для царя.

Чего в глаза царям не говорят,

То во сто глаз за ними примечают,

Когда цари и не подозревают.

Вина поменьше пей ты, ради бога,

Ведь от него слабеют понемногу

И разум человека, и все члены».

«Наоборот, – сказал Камбиз надменный, -

Я это докажу тебе сейчас.

Вино не расслабляет рук иль глаз,

У разума не отнимает силы,

И в этом убедишься ты, мой милый».

Тут он еще сильней стал пить, чем прежде,

И вот что пьяному взбрело невежде:

Придворному велит, чтобы привел

Он сына своего, и тот пришел.

Тут лежа царь опер свой лук о брюхо,

А тетиву отвел назад, за ухо.

И наповал убил стрелой ребенка

«Ну как? С вином не вся ушла силенка,

И разум мой, и меткость рук и глаза?»

Ответ отца не завершит рассказа.

Был сын убит – так что ж тут отвечать?

А случай сей нам всем потребно знать,

И наипаче всех – придворной клике

«Ходить ты должен пред лицом владыки». [212]

Да и тебе таков же мой совет.

Когда бедняк, что в рубище одет,

В каком-нибудь грехе погряз глубоко,

Ты обличай его во всех пороках,

Царей же наставлять остерегись,

Хотя б в аду они потом спеклись.

Иль Кир еще, персидский царь гневливый,

За то, что утонул в реке бурливой

Любимый конь, когда на Вавилон

Царь шел войной, поток был отведен,

Река наказана, и все без броду

Виновную переходили воду.

Внемли словам владыки-остроумца:

«С гневливцем не ходи путем безумца,

Да не раскаешься». Что тут прибавить?

И лучше, Томас, гнев тебе оставить.

Слова мои, как половица, прямы,

Со мной не будь ты хоть теперь упрямым,

Бесовский нож от сердца отврати

И разум исповедью освяти».

«Ну нет. Зачем мне брату открываться?

Сподобился я утром причащаться

И перед богом душу облегчил.

Вновь исповедоваться нету сил».

«Тогда даруй на монастырь хоть злато.

Обитель наша очень небогата,

И, собираясь строить божий дом,

Одни ракушки ели мы сырьем,

Когда другие сласти уплетали, -

Мы стены храма купно воздвигали.

Но до сих пор стоят те стены голы,

И в кельях нет ни потолка, ни пола.

И я клянусь, ни чуточки не лгу, -

За камень мы досель еще в долгу.

Сними с нас тяжкие долгов вериги,

Не то за долг продать придется книги.

А нашего лишившись поученья,

Весь свет, глядишь, дойдет до разоренья.

Ну, если б нас, монахов, вдруг не стало?

Да лучше б тьма небесный свет объяла,

Чем вам хоть день прожить в грехе без нас.

Кто б стал молиться и страдать за вас?

И этот крест на нас лежит от века:

Напутствуем больного человека

Мы со времен пророка Илии. [213]

Так неужели деньги ты свои

В то милосердное не вложишь дело?»

И затряслось в рыданьях громких тело,

И на колени пал он пред кроватью,

Вымаливая денежки на братью.

Больной от ярости чуть не задохся,

Хотел бы он, чтоб брат в геенне спекся

За наглое притворство и нытье.

«Хочу тебе имущество свое

Оставить, брат мой. Я ведь брат, не так ли? [214]»

Монашьи губы тут совсем размякли.

«Брат, разумеется, – он говорит, -

Письмо с печатью братство вам дарит,

И я его супруге отдал вашей».

«Ах так? – сказал больной сквозь хрип и кашель

Хочу избавиться от вечной муки,

И дар мой тотчас же получишь в руки,

Но при одном-единственном условье,

В котором мне не надо прекословить

(И без того меня ты нынче мучишь):

Клянусь, что злато лишь тогда получишь,

Коль дар тобою будет донесен

И ни один из братьи обделен

Во всей обители тобой не будет».

«Клянусь, – вскричал монах, – и пусть осудит

Меня на казнь предвечный судия,

Коль клятвы этой не исполню я».

«Так вот, просунь же за спину мне руку

(Почто терплю я, боже, эту муку?),

Пониже шарь, там в сокровенном месте

Найдешь подарок с завещаньем вместе».

«Ну, все мое!» – возликовал монах

И бросился к постели впопыхах:

«Благословен и ныне ты и присно!»

Под ягодицы руку он протиснул

И получил в ладонь горячий вздох

(Мощнее дунуть, думаю, б не смог

Конь ломовой, надувшийся с надсады).

Опешил брат от злости и досады,

Потом вскочил, как разъяренный лев.

Не в силах скрыть его объявший гнев.

«Ах ты, обманщик! Олух ты! Мужлан!

Ты мне еще заплатишь за обман,

За все твои притворства, ахи, охи

И за такие, как сейчас вот, вздохи».

Подсматривали слуги при дверях

И, видя, как беснуется монах,

В опочивальню мигом прибежали,

С позором брата из дому прогнали.

И он пошел, весь скрюченный от злости,

В харчевню, где уже играли в кости

С подручным служка на вчерашний сбор.

Им не хотел он открывать позор,

И, весь взъерошась, словно дикобраз,

И зубы стиснув, все сильней ярясь

И распалившись лютой жаждой мести,

Шаги направил в ближнее поместье;

Хозяин был его духовный сын

И той деревни лорд и господин.

Сеньор достойный со своею свитой

Сидел за трапезой, когда сердитый

Ввалился брат и, яростью горя,

Пыхтел со злости, еле говоря.

Все ж наконец: «Спаси вас бог», – сказал он.

И никогда еще не представал он

Перед сеньором в облике таком.

«Всегда тебя приветствует мой дом, -

Сказал сеньор. – Я вижу, ты расстроен.

Что, иль разбойниками удостоен

Вниманием? Иль кем-нибудь обижен?

Садись же, отче. Вот сюда, поближе.

И, видит бог, тебе я помогу».

«Меня, монаха, божьего слугу,

Вассал твой оскорбил в деревне этой,

Безбожник он и грубиян отпетый.

Но что печалит более всего,

Чего не ждал я в жизни от него,

Седого дурня, это богомерзкой

Хулы на монастырь наш. Олух дерзкий

Осмелился обитель оскорблять».

«Учитель, ты нам должен рассказать…»

«Нет, не учитель, а служитель божий -

Хотя и степень получил я тоже

В духовной школе, не велит Писанье,

Всем гордецам и дурням в назиданье,

Чтоб званьем «рабби» нас вы называли, -

Будь то на торжище иль в пышном зале…»

«Ну, все равно, поведай нам обиду».

«Хотя я в суд с обидчиком не вниду,

Но, видит бог, такое поруганье

Монаха, a per consequens [215] и званья

Монашьего, и церкви всей преславной…

Я не видал тому обиды равной».

«Отец, надеюсь, исправимо дело.

Спокойней будь. Клянусь господним телом.

Ты соль земли, ты исповедник мой,

Так поделись же ты своей бедой».

И рассказал монах про все, что было,

И ничего от них в сердцах не скрыл он.

Не отвратив спокойного лица,

Хозяйка выслушала до конца

Его рассказ и молвила: «О боже!

Ты все сказал, монах? А дальше что же?»

«Об этом как вы мыслите, миледи?»

«А что ж мне думать? Он, должно быть, бредил.

Застлало голову ему туманом.

Мужлан он, так и вел себя мужланом.

Пусть бог его недуги исцелит

И прегрешения ему простит».

«Ну нет, сударыня, ему иначе

Я отплачу, и он еще заплачет.

Я никогда обиды не забуду,

Его ославлю богохульцем всюду,

Что мне дерзнул такое подарить,

Чего никто не сможет разделить,

Да еще поровну. Ах, плут прожженный!»

Сидел хозяин, в думу погруженный;

Он мысленно рассказ сей обсуждал:

«А ведь какой пронырливый нахал!

Какую задал брату он задачу!

То дьявольские козни, не иначе,

И в задометрии ответа нет, [216]

Как разделить возможно сей букет

Из звука, запаха и сотрясенья.

А он не глуп, сей олух, без сомненья».

«Нет, в самом деле, – продолжал он вслух, -

В том старике сидит нечистый дух.

Так поровну, ты говоришь? Забавно.

И подшутил он над тобою славно.

Ты в дураках. Ведь что и говорить,

Как вздох такой на части разделить,

Раз это только воздуха трясенье?

Раскатится и стихнет в отдаленье.

Pardi. [217] Еще напасти не бывало -

Послали черти умного вассала.

Вот исповедника он как провел!

Но будет думать! Сядемте за стол,

Пускай заботы пролетают мимо.

А олух тот – конечно, одержимый.

Пускай его проваливает в ад -

Сам Сатана ему там будет рад».

Следуют слова лордова оруженосца и кравчего о способе разделить вздох на двенадцать частей

А за спиной у лорда сквайр стоял,

Ему на блюде мясо разрезал

И вслушивался в эти разговоры.

«Милорд, – сказал он, – нелегко, без спору,

Вздох разделить, но если бы купил

Мне плащ монах, я б тотчас научил

Его, как вздох меж братьев разделить

И никого при том не пропустить».

«Ну говори. Плащ я тебе дарю.

Ах, плут! Я нетерпением горю

Скорей узнать, что ты, злодей, придумал, -

И возвратимся снова все к столу мы».

И начал сквайр: «В день, когда воздух тих,

Когда в нем нет течений никаких,

Принесть велите в этот самый зал

От воза колесо, – так он сказал, -

И колесо на стойках укрепите

И хорошенько вы уж присмотрите

(В таких делах заботливым хвала),

Чтоб ступица его с дырой была.

Двенадцать спиц у колеса бывает.

И пусть двенадцать братьев созывает

Монах. А почему? Узнать хотите ль?

Тринадцать братьев – полная обитель. [218]

А исповедник ваш свой долг исполнит -

Число тринадцать он собой дополнит.

Потом пускай без лишних промедлений

Под колесом все станут на колени,

И против каждого меж спиц просвета

Пусть будет нос монашеский при этом.

Брат исповедник – коновод игры -

Пусть держит нос насупротив дыры,

А тот мужлан, в чьем пузе ветр и грозы,

Пускай придет и сам иль под угрозой

(Чего не сделаешь, коль повелят?)

К дыре приставит оголенный зад

И вздох испустит, напружась ужасно.

И вам, милорд, теперь должно быть ясно,

Что звук и вонь, из зада устремясь

И поровну меж спиц распределясь,

Не обделят ни одного из братьи,

А сей монах, отец духовный знати, -

Не выделить такого брата грех, -

Получит вдесятеро против всех.

Такой обычай у монахов всюду:

Достойнейшему – первый доступ к блюду.

А он награду нынче заслужил,

Когда с амвона утром говорил.

Когда на то моя была бы воля,

Не только вздох, а вздоха три иль боле

Он первым бы у ступицы вкусил;

Никто б из братии не возразил -

Ведь проповедник лучший он и спорщик».

Сеньор, хозяйка, гости, но не сборщик

Сошлись на том, что Дженкин разрешил

Задачу и что плащ он заслужил.

Ведь ни Эвклид, ни даже Птолемей

Решить бы не смогли ее умней,

Ясней облечь ее в свои понятья.

Монах сидел, давясь, жуя проклятья.

Про старика ж был общий приговор,

Что очень ловкий брату дан отпор,

Что не дурак он и не одержимый.

И поднялся тут смех неудержимый.

Рассказ мой кончен, кланяюсь вам низко

Я за вниманье. Э, да город близко.

Здесь кончает свой рассказ Пристав церковного суда

Пролог Студента


«Да что вы спите, что ли, сэр студент? -

Сказал хозяин. – Вам фату и лент -

И в точности вы были бы невеста

За свадебным столом. «Всему есть место

И время», – вот как Соломон сказал.

А я ни слова нынче не слыхал

Из ваших уст. Софизмов мудрых бремя,

Должно быть, занимало вас все время.

Во славу божью! Будьте веселей,

Чтобы потом зубрить, учиться злей.

Игру коль начал – надобно играть

И правила игры не нарушать.

Рассказ веселый вы нам расскажите.

Чур, проповедь святую не бубните,

Как те монахи, что лишь о грехах

Гнусить умеют, навевая страх.

И чтоб не одолел нас сладкий сон,

Веселый подымите нам трезвон.

Метафоры, фигуры и прикрасы

Поберегите вы пока в запасе,

Чтобы в высоком стиле королям

Хвалу воспеть иль славить нежных дам.

Для нас попроще надо речь держать,

Чтоб все могли рассказ простой понять».

Достойный клерк ему в ответ учтиво:

«Хозяин, каждый должен принести вам

Свой вклад посильный. Слов своих назад

Я не беру, повиноваться рад,

Поскольку разумение позволит;

А ваш наказ меня не приневолит.

Вам в точности хочу пересказать

Один рассказ, который услыхать

Случилось в Падуе, где муж ученый [219]

Его сложил, Гризельдой увлеченный.

Теперь он мертв, огонь его потушен. [220]

Господь ему да упокоит душу.

Петрарка – лавром венчанный поэт,

То звание ему дарует свет.

Стихов его сладкоголосых сила

Страну его родную озарила

Поэзией, как мудростью и знаньем -

Ум Джона из Линьяно. И молчаньем

Могильным смерть исполнила уста

Творцов, не дав от жизни им устать.

Пожрала смерть обоих. Так и нас

Настигнет скоро неизбежный час.

Так вот, сей муж достойный восхваленье

Ломбардьи и Пьемонта во вступленье

К рассказу горестному поместил.

Он Апеннинских гор изобразил

Вершины и особо Монте-Визо,

А также горы вплоть до самой Пизы;

Его перо искусно описало

Места, где По берет свое начало,

И то, как он, водою переполнен,

Вперед набухнувшие катит волны,

К Венеции свой длинный путь стремя.

Но это все казалось для меня

Не самым главным, главное вам ныне

Перевести попробую с латыни».

Рассказ Студента Здесь начинается рассказ Студента

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

На Западе Италии, у ската

Холодного Весула, [221] край лежит,

Плодами пашен и садов богатый,

Он городами древними покрыт,

И путника его цветущий вид

Всечасно приглашает оглянуться,

Названье края этого – Салуццо.


Маркграфу чудный край принадлежал,

Как до него отцу его и дедам.

Ему послушен каждый был вассал,

Не враждовал он ни с одним соседом.

Гром треволнений был ему неведом,

К нему безмерно рок благоволил,

Всем подданным своим маркграф был мил.


Никто в Ломбардии происхожденья

Знатнее, чем маркграф тот, не имел.

Он молод был, могучего сложенья,

Прекрасен ликом, рыцарствен и смел,

К тому ж пригоден для державных дел.

О небольшом его изъяне дале

Скажу я. Вальтером маркграфа звали.


В нем порицаю недостаток тот,

Что он себе не отдавал отчета,

Как жизнь свою в дальнейшем поведет.

Его прельщали игры и охота,

А всякая о будущем забота

Была душе его совсем чужда.

О браке он не думал никогда.


Не по душе народу было это,

И вот однажды все дворяне в дом

К нему пришли, и вышел муж совета

(То ль был маркграфу ближе он знаком,

То ль лучше прочих разбирался в том,

Как надо говорить) и речь такую

К нему повел, – ее вам приведу я.


«О государь, мы вашей добротой

Приучены к вам все свои сомненья

Всегда нести с доверчивой душой.

От вас и нынче ждем благоволенья.

Мы просим выслушать без раздраженья

Ту жалобу, которую сейчас

Народ желает довести до вас.


Хотя затронут я ничуть не боле

Вопросом этим, чем из нас любой,

Недаром я – глашатай общей воли:

К кому еще с такою теплотой

Вы относились, о властитель мой?

Не отвергайте жалобу сурово,

И нам законом будет ваше слово.


В восторге мы от вас и ваших дел,

Правленье ваше мы благословляем.

Блажен всех ваших подданных удел,

Его сравнить мы можем только с раем.

Лишь об одном мы все еще мечтаем:

Чтоб вы ввели себе супругу в дом.

Тогда покой мы полный обретем.


Склоните шею под ярмо покорно,

Которое не к рабству вас ведет,

А к власти самой сладостной, бесспорно.

Ведь наших дней неудержим полет,

За годом быстро исчезает год,

И как бы время мы ни проводили, -

Живя, мы приближаемся к могиле.


Прекрасной вашей молодости цвет,

Увы, не вечен, – ждет его старенье;

От смерти никому пощады нет,

Она стоит пред нами грозной тенью,

Но если от нее нам нет спасенья,

То все же дня не знаем точно мы,

Когда пробьет година вечной тьмы.


Не отвергайте ж нашего совета;

Поверьте, государь: он прям и благ.

Вступите, если не претит вам это,

С какой-нибудь дворянкой знатной в брак.

И несомненно: поступивши так,

Свершите вы поступок благородный,

Равно и нам и господу угодный.


Утешьте же и успокойте нас,

Вступивши в брак с супругою, вам равной.

Ведь если б – упаси господь! – погас

С кончиной вашей род ваш достославный,

То властью тут облекся бы державной,

На горе нам, какой-нибудь чужак.

Поэтому скорей вступите в брак».


Их скромной и почтительной мольбою

Растроган, Вальтер им сказал в ответ:

«Не помышлял доселе я, не скрою,

Отречься от себя во цвете лет.

Свободою, которой в браке нет,

Я дорожил, своей был счастлив долей, -

И вот мне надобно идти в неволю.


Но допускаю, что совет ваш благ, -

Привык я уважать все ваши мненья.

Поэтому вступить скорее в брак

Я принимаю твердое решенье.

Однако же прошу мне предложенья

О выборе жены не повторять, -

Позвольте мне об этом лучше знать.


В своем потомстве часто, как известно.

Родители себя не узнают.

Ведь добродетель – это дар небесный,

А кровь значенья не имеет тут.

Я полагаюсь на господний суд:

Для выбора супруги мне подмога

Нужна не от людей, а лишь от бога.


Себе супругу выберу я сам,

Чтоб с нею жить в довольстве и покое,

Но тут же с просьбой обращаюсь к вам:

Мне поклянитесь вашей головою,

Что будет уважение такое

Ей век от вас, как если бы она

Была императрицей рождена.


Клянитесь также от лица народа

Мой выбор не поставить мне в вину.

Для вас я жертвую своей свободой

И вольность требую себе одну:

Мне дайте выбрать по сердцу жену.

А если вы на это не согласны,

То знайте: ваши все мольбы напрасны».


От всей души собравшейся толпой

Дано маркграфу было обещанье;

Однако прежде, чем пойти домой,

Все высказать решили пожеланье,

Чтоб установлен им был день венчанья.

Боялся в глубине души народ,

Что на попятную маркграф пойдет.


Он день назвал, в который непременно,

Он знает, брак им будет заключен,

И на коленях стали все смиренно

Его благодарить за то, что он

Решил исполнить божеский закон.

Все разошлись потом, добившись цели,

Достичь которой так они хотели.


Тогда, служителей своих призвав

И членов челяди своей придворной,

Пир подготовить им велел маркграф,

Его обставив роскошью отборной.

Все принялись охотно и проворно

Для свадьбы господина своего

Примерное готовить торжество.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Неподалеку от дворца, в котором

Приготовления к дню свадьбы шли,

Село лежало, что окинуть взором

Приятно было. От даров земли

Питались люди там, – их дни текли,

Трудом заполненные: ведь от неба

Зависел их кусок сухого хлеба.


Средь этих бедняков давно осев,

Жил человек, других беднее много.

Но знаем мы, что даже и на хлев

Порой исходит благодать от бога.

С Яниколою в хижине убогой

Жила Гризельда-дочь, красой своей

Пленявшая мужчин округи всей.


А прелестью неслыханною нрава

Она была всех девушек милей.

Ее душе чужда была отрава

Греховных помыслов, и жажду ей

Тушил не жбан в подвале, а ручей.

Желая быть примерною девицей,

Она старалась целый день трудиться.


Хотя по возрасту еще юна,

Горячею наполненное кровью

Имела сердце зрелое она,

Ходила за отцом своим с любовью

И преданностью, чуждой суесловья;

Пряла, своих овец гнала на луг, -

Работала не покладая рук.


С работы к ночи возвращаясь, травы

Она с собою приносила в дом;

Их нарубив, похлебку без приправы

Себе варила и свою потом

Стелила жесткую постель. Во всем

Отцу старалась угодить и мало

О собственной особе помышляла.


На этой бедной девушке свой взор

Не раз маркграф покоил с восхищеньем,

Когда охотиться в зеленый бор

Он проезжал, соседящий с селеньем.

И взор его не грязным вожделеньем,

Не похотью тогда горел, – о нет!

Он нежностью был подлинной согрет.


Его пленяла женственность движений

И не по возрасту серьезный взгляд,

Где суетности не было и тени.

Хоть добродетель у людей навряд

В чести, маркграф с ней встретиться был рад

И думал: «Коль придется мне жениться,

То лишь на этой я женюсь девице».


День свадьбы наступил, но невдомек

Всем было, кто невеста и супруга;

Никто недоуменья скрыть не мог

И стали все тайком шептать друг другу:

«Ужели так-таки себе подругу

Маркграф не выбрал? Неужели нас

Дурачил он, да и себя зараз?»


Однако ж драгоценные каменья

Оправить в золото был дан приказ

Маркграфом, чтобы сделать подношенье

Гризельде милой в обрученья час;

По девушке, что станом с ней как раз

Была равна, велел он сшить наряды

И приготовить все, что к свадьбе надо.


Торжественного дня зардел рассвет,

И весь дворец красой сверкал богатой,

Какой не видывал дотоле свет.

Все горницы его и все палаты

Склад роскоши являли непочатый.

Все было там в избытке, чем красна

Была Италия в те времена.


Маркграф и вместе с ним его дворяне

С супругами, – все те, которых он

На этот праздник пригласил заране, -

В путь двинулись. Маркграф был окружен

Блестящей свитой, и под лютней звон

Повел он всех в селение, где нищий

Яникола имел свое жилище.


Что для нее устроен блеск такой,

Гризельда и понятья не имела.

Она пошла к колодцу за водой,

Чтоб в этот день свободной быть от дела,

Пораньше, чем всегда. Она хотела

Полюбоваться зрелищем, узнав,

Что свадьбу празднует в тот день маркграф


«Сегодня мне б управиться скорее

С моим хозяйством, – думала она. -

Тогда с подругами взглянуть успею

На маркграфиню дома из окна.

Оттуда ведь дорога вся видна,

К дворцу ведущая, и поезд знатный

По ней пройдет сегодня, вероятно».


Когда она ступила на порог,

Маркграф к ней подошел; тотчас же в сени

Поставивши с водою котелок,

Она пред ним упала на колени

И слов его ждала; при этом тени

Предчувствий не было у ней о том,

Что совершилось через миг потом.


Улыбкою Гризельду ободряя,

Маркграф с вопросом обратился к ней:

«Где ваш отец, Гризельда дорогая?»

На что она, не вознося очей,

Как только можно тише и скромней

Ответила: «Он дома, не премину

Его привесть тотчас же к господину».


И в дом войдя, с отцом вернулась вмиг.

Маркграф, его приветив и отдельно

От прочих ставши с ним, сказал: «Старик,

Моей душой владеет безраздельно

Одна мечта, бороться с ней бесцельно:

Я полон к дочери твоей любви;

Ты нас на брак святой благослови!


Меня ты любишь и мне служишь честно, -

Давно я это знаю, с юных лет.

И с юных лет мне хорошо известно,

Что между нами разногласий нет.

Поэтому прошу, мне дай ответ

На мой вопрос и мне скажи по чести:

В тебе приветствовать могу ли тестя?»


Такая неожиданная речь

Повергла бедняка в оцепененье;

Весь задрожав, он еле мог извлечь

Слова из уст: «Мое повиновенье

Вам обеспечено, и то решенье,

Которое угодно вам принять,

Законом буду для себя считать».


«Теперь, – сказал маркграф с улыбкой ясной, -

Пойдемте в вашу горницу втроем;

А для чего, тебе должно быть ясно:

Желаю я в присутствии твоем

От дочери твоей узнать о том,

Согласна ли она мне стать женою

И послушанье соблюдать благое».


Пока меж ними там беседа шла, -

Сейчас вам расскажу, как это было, -

Сбежались жители всего села

Под окна их, и каждого дивило,

Как ласково Гризельда и как мило

С отцом держалась. Больше всех она,

Однако же, была изумлена.


Немудрено, что трепет и смущенье

Напали на Гризельду: до сих пор

Высокого такого посещенья

Ее не удостаивался двор.

Бледна как полотно и долу взор

Потупивши, она теперь сидела.

И тут маркграф, чтобы продвинуть дело,


К прелестной деве обратился так:

«Гризельда, ваш отец сказал мне ясно,

Что по сердцу ему наш с вами брак.

Надеюсь, на него и вы согласны?

Но торопить вас было бы напрасно:

Коль боязно вам сразу дать ответ,

Подумайте, – к тому помехи нет.


Но знайте, что должны вы быть готовы

Повиноваться мне во всем всегда

И не роптать, хотя бы и сурово

Я с вами обращался иногда,

Не отвечать мне «нет», скажи я «да»,

Все исполнять, не поведя и бровью,

И я вам верной отплачу любовью».


От страха вся дрожа, ему в ответ

Гризельда молвила: «Мне бесталанной,

К лицу ли честь, которой равной нет?

Но то, что любо вам, и мне желанно.

Даю обет вам ныне – постоянно

Послушной быть и в мыслях и в делах,

Отбросив даже перед смертью страх».


«Обету вашему, Гризельда, верю», -

Сказал маркграф, душой развеселясь,

И сразу же пошел с ней вместе к двери

И так сказал толпе, что собралась:

«Есть государыня теперь у вас:

Мою жену, Гризельду дорогую,

Всегда любить и жаловать прошу я».


Маркграф решил, что все свое тряпье

Гризельде сбросить пред отъездом надо,

И приказал, чтоб женщины ее,

Раздев, одели в новые наряды.

Тряпья касаться были те не рады,

Но поспешили выполнить приказ,

И засверкала дева, как алмаз.


Ей расчесавши волосы прилежно,

Они нашли уместным ей венок

На темя возложить рукою нежной.

Никто Гризельду и узнать не мог,

Она сияла с головы до ног.

Длить описание ее наряда

Не буду я, да это и не надо.


Маркграф кольцо надел на палец ей,

Нарочно принесенное из дома,

И на коне, что снега был белей,

Гризельду перевез в свои хоромы.

По всей дороге, радостью влекомый,

Бежал народ. Весь день гудел дворец.

Пока не село солнце наконец.


Рассказ продолжу. Юной маркграфине

Такая прелесть дивная дана

Была с рожденья божьей благостыней,

Что трудно было верить, что она

В крестьянском бедном доме рождена

И выросла среди домашних тварей,

А не в палатах пышных государя.


Любовь она снискала и почет

У всех кругом. Ее односельчане,

С которыми она из года в год

Встречалась и беседовала ране

На улице, в дубраве, на поляне,

Готовы были клясться, что не дочь

Она Яниколы, как день не ночь.


Хоть добродетели была отменной

Она всегда, но ныне добротой

Вдруг засияла необыкновенной

Душа ее, а все слова такой

Приобрели красноречивый строй,

Что вызывала чувство восхищенья

Она у всех людей без исключенья.


Не только в городе Салуццо, – нет,

По всей стране о ней гремела слава,

Все говорили, что от века свет

Очаровательней не видел нрава.

В Салуццо шли толпой тысячеглавой

Мужчины, женщины – и стар и млад, -

Чтоб только на Гризельду бросить взгляд.


Брак заключив, – как будто недостойный,

На деле ж королевский, – жил маркграф

С женой своей счастливо и спокойно.

Да и народ хвалил ее, поняв,

Что был он в выборе супруги прав.

Все славили его за ум отменный,

А это ведь не так обыкновенно.


Не только по хозяйству все дела

В руках Гризельды спорились отлично,

И в управленье краем, коль была

В том надобность, она входила лично.

Все споры подданных своих обычно

Она умела быстро разрешать,

В сердца враждебные елей вливать.


В отъезде ли был государь иль дома, -

Все тяжбы меж баронами она,

Непогрешимой чуткостью ведома,

Кончала миром, – так была умна,

Так в обращении с людьми ровна,

Что ангелом они ее считали,

Ниспосланным их утолить печали.


Когда еще не минул первый год,

Дочь родила Гризельда молодая.

Хотя мечтал о мальчике народ,

А также и маркграф, владыка края, -

Довольны были все, предполагая,

Что им наследника не долго ждать,

Раз не бесплодной оказалась мать.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Немного погодя, – еще кормила

Гризельда грудью девочку, – сполна

Маркграфа мысль одна заполонила:

Проверить, подлинно ль ему верна

И всей душою предана жена.

Задумал он – сказать могу я смело -

Не в добрый час худое это дело.


Испытывал Гризельдину любовь

Уже не раз он, и супругой верной

Она оказывалась вновь и вновь.

Зачем же снова муке беспримерной

Ее подвергнуть вздумал он? Наверно,

За мудрость это многие сочтут,

Я ж недомыслие лишь вижу тут.


Вот как маркграф свой замысел безбожный

Осуществил. В ночи войдя к жене

И взор на ней остановив тревожный,

«Гризельда, – молвил он, – скажите мне:

Вы помните, я думаю, о дне,

Когда вы сняли ваш наряд убогий

И я вас ввел женой в свои чертоги?


Надеюсь я, Гризельда, что сейчас,

Когда столь дивной стала ваша доля,

Вы не забыли, что извлек я вас

Из нищеты, которую дотоле

С отцом вы разделяли поневоле.

Я вас прошу внимать усердно мне, -

Мы с вами говорим наедине.


Вы знаете, как в здешние покои

Явились вы, и вам я до сих пор,

Гризельда, предан телом и душою.

Но иначе, увы, настроен двор:

Они считают, что для них позор

Быть подданными женщины безродной,

Служить тебе дворянам не угодно.


С тех пор, как дочь ты родила, сильней

И громче стали эти разговоры.

Но я желаю до скончанья дней

С моими верными прожить без ссоры.

Мне надоело слушать их укоры,

И дочь твою им в жертву принести

Придется мне, – иного нет пути.


Прискорбно это мне, бог видит; все же

Я не желаю действовать тайком.

Скажите, что и тут согласны тоже

Вы мне подмогой быть, как и во всем.

Припомните, как вы клялись мне в том,

Что ваша верность будет вечно в силе.

То было в день, когда мы в брак вступили».


Услышав эту речь, она ничем

Не выдала душевного волненья,

Ее лицо не дрогнуло совсем.

«Мы в вашем, государь, распоряженье, -

Она промолвила, – повиновенье

Закон для нас, и он неколебим.

Мы с дочерью лишь вам принадлежим.


То, что вам по сердцу, и мне отрада,

В моей душе своих желаний нет;

Что, кроме вас, мне в этой жизни надо?

Лишь через вас мне дорог белый свет.

Так было, есть и до скончанья лет

Останется: любовь мою, поверьте,

Не истребить ни времени, ни смерти».


Ответу этому маркграф был рад,

Но не подав и виду, так же строго

Он на жену глядел и мрачный взгляд

В последний раз к ней обратил с порога.

Свое намеренье спустя немного

Слуге он сообщил наедине

И поручил ему пойти к жене.


Служил дворецким тот и всей душою

Маркграфу предан, для него готов

Он был любое дело, хоть бы злое

Свершить немедленно без дальних слов.

Откликнулся и ныне он на зов:

Маркграфа волю выслушав, он сразу

Пошел к Гризельде по его приказу


И ей сказал: «Сударыня, у вас

Прошу заране для себя прощенья,

Но государев выполнить приказ

Я должен точно и без промедленья,

Хотя б он и внушал мне огорченье.

Приказ владыки для меня закон,

И выполнить его я принужден.


Ребенка вашего мне взять велели».

И, матери не дав задать вопрос,

Он выхватил дитя из колыбели

И сделал вид, что нож над ним занес.

Гризельда с мукой в сердце, но без слез

Овечкою несчастною сидела,

Пока ужасное творилось дело.


Ей подозрителен был суток час,

И человек, и речь его, и взоры

Его холодных, непреклонных глаз.

«Ах, неужели дочка, от которой

Так много счастья, будет мертвой скоро?» -

Так думала Гризельда, но, полна

Смирения, не плакала она.


В конце концов к дворецкому в волненье

С нижайшей просьбой обратилась мать

(Был человек он добрый от рожденья),

Чтоб подождал дитя он убивать,

Пред смертью дал его поцеловать.

Дочурку взяв, она благословила

И поцелуями ее покрыла.


Потом шепнула нежным голоском:

«Прощай навек, мой ангелок прелестный!

Я осенила грудь твою крестом,

Чтоб взял тебя к себе отец небесный,

Который изнемог от муки крестной.

Твою вручаю душу я ему, -

Сегодня в вечную ты канешь тьму».


Я думаю, и нянька не могла бы

Без ужаса на это все взирать

И стон бы издала, хотя бы слабый.

Так как же тут должна была б кричать

И корчиться от мук родная мать!

Но нет, без слез дворецкому вручила

Гризельда дочь и так проговорила:


«Исполните же данный вам приказ.

Лишь об одном, коль нет на то запрета

От государя, умоляю вас:

Предайте погребенью тельце это,

Чтоб уберечь от псов и птиц». Ответа

Дворецкий не дал, – он без лишних слов

Ребенка подхватил и был таков.


Явившись к государю, он подробно

Все то, что было ночью, описал:

Слова Гризельды, взор ее беззлобный,

Потом ему ребенка в руки дал.

Маркграф смутился, но менять не стал

Своих намерений: владыкам мало

Свои намеренья менять пристало.


Он приказал дворецкому тайком, -

Ребенка спеленав и осторожно

Вложив в корзину, – государев дом

Покинуть с этой ношей неотложно;

Потом, под страхом смерти непреложной,

Ему велел от любопытных глаз

Себя оберегать на этот раз.


К сестре в Болонью, жившей там графине

Да Панико, [222] дворецкому приказ

Дал государь доставить дочь в корзине,

С тем чтоб графиня добрая тотчас

За воспитанье девочки взялась,

Ни перед кем не открывая тайны

Своей питомицы необычайной.


Все выполнил дворецкий в краткий срок.

Но мы к маркграфу возвратимся снова.

Он за женой следил, как только мог,

Не выдаст ли движенье, взор иль слово

В ее душе чего-нибудь дурного.

Следил напрасно, – как досель, она

Была смиренья кроткого полна.


Все так же по хозяйству хлопотала.

Была в беседах с мужем весела,

И никакая тень не омрачала

Ее всегда спокойного чела:

Такою же осталась, как была.

О дочери – как будто и забыла,

Как имя ей, – она не говорила.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Прошло четыре года, и опять

Гризельда родила маркграфу чадо.

На этот раз им божья благодать

Послала мальчика, очей усладу, -.

И населенье края было радо

Наследнику не менее отца;

Все благодарно славили творца.


Когда ребенок под дворцовым кровом

Подрос и грудь сосать уж перестал,

Жену подвергнуть испытаньям новым

Маркграф жестокосердный пожелал.

Ах, не довольно ль он ее пытал?

Но таковы мужья: к жене смиренной

Они безжалостны обыкновенно.


«Жена! – сказал он, – что наш брак, увы,

Не по душе народу, вам известно;

С тех пор как сыном разрешились вы,

Народный ропот слышен повсеместно.

Он тяготит меня, признаюсь честно.

Когда я слышу, как шумит народ.

Порой отчаянье меня берет.


Все говорят: «Когда настанет время

Маркграфу умереть, взойдет на трон

Мужицкое Яниколино семя.

Других потомков не оставил он».

Я этим ропотом весьма смущен,

И, хоть в глаза мне говорят иное,

Что толку? Нет душе моей покоя.


Но я хочу с народом жить в ладу,

Поэтому решение такое

Мной принято: мальца я уведу

И поступлю с ним, как с его сестрою.

Решил я также, что от вас не скрою

Свой замысел, а подготовлю вас.

Прошу послушной быть и в этот раз».


Гризельда, выслушав, проговорила:

«Всегда и ныне мой ответ один:

Что вам угодно, мне тем самым мило,

Пускай умрут и дочь моя, и сын

По вашему приказу, господин;

Роптать не буду, лишь скажу, что дети

Скорбь принесли мне, горшую на свете.


Распоряжайтесь вашею рабой.

Ах, не советовать, должна молчать я!

В тот день, как взяли вы меня с собой,

Я дома сбросила не только платье,

Но и свободу. Вся я без изъятья

Принадлежу лишь вам. Любой приказ,

Любой запрет всегда приму от вас.


Когда бы ваша воля мне заране

Была известна, я навстречу ей

Пошла б, не ожидая приказаний.

Ее теперь я знаю, и – ей-ей! -

Лишь послушание в душе моей.

Коль смерть моя была бы вам полезна,

Она была б мила мне и любезна.


Что смерть? В сравненье не идет она

С любовью к вам». Маркграфа столь покорный

Ответ смутил. Он видел, что жена

К нему полна любовью непритворной,

И очи опустил. Хотя бесспорно

Он был растроган, все ж он вышел вон,

Вид сделав, что тоскою омрачен.


И вот дворецкий, – тот, что так безбожно

Когда-то у Гризельды отнял дочь, -

Еще наглей, коль быть наглей возможно,

Теперь унес красавца сына прочь.

Бедняжка мать безропотно, точь-в-точь

Как и тогда, дитя благословила

И нежно поцелуями покрыла.


О том лишь попросила, чтобы труп

Ее сыночка в землю схоронили,

Дабы ни птичий клюв, ни песий зуб

Не тронули укрытого в могиле.

Не дав ответа и еще унылей

Взглянув на мать, дворецкий вышел вон.

И был в Болонью мальчик отвезен.


Терпение Гризельды изумляло

Все больше мужа. Если б он не знал,

Какую страстную любовь питала

Гризельда к детям, то бы думать стал,

Что крови дух ее давно алкал

И что ей служат маской лицемерной

Повадки и слова супруги верной.


Но он отлично знал, что лишь он сам,

Лишь он один дороже ей, чем дети.

И вот спросить хотел бы я у дам:

Что дать могли ему все пытки эти?

Какой еще суровый муж на свете

Испытывать мог хуже женин нрав?

Но на своем стоять решил маркграф.


Он был одним из тех людей, которым

Отречься от своих решений – яд;

Им это худшим кажется позором,

И на своем они всегда стоят,

Как будто разум их в тиски зажат.

Решив жену подвергнуть испытанью,

Все дальше шел маркграф без колебанья.


Он за женой следил во все глаза,

Не выдаст ли в ней слово, иль движенье,

Иль тайно оброненная слеза

По отношенью к мужу раздраженья.

Но все напрасно, – то же выраженье

Любви сияло на лице у ней,

Как на заре ее счастливых дней.


У них в душе единая царила,

Казалось, воля. То, чему был рад

Ее супруг, и ей желанно было.

И жизнь их наполняли мир и лад.

Гризельда доказала, что преград

Не ведает любовь супруги верной,

Всегда послушной, преданной безмерно.


Жестокость государя всю страну

Весьма смущала. Люди говорили,

Что, взяв себе безродную жену,

Ее детей он сам обрек могиле.

Не удивляюсь, что везде ходили

Такие слухи: всяк был убежден,

Что дочь и сын вкушают вечный сон.


Народ, любивший Вальтера доселе,

Его душой возненавидел всей.

Да может ли убийца, в самом деле,

Кому-нибудь быть дорог из людей?

Но от затеи не хотел своей

Маркграф отречься, как бы ни роптали, -

Жену испытывать решил он дале.


Когда исполнилось двенадцать лет

Их дочери, он, с помощью обмана

И заметя своих деяний след,

Добился грамоты от Ватикана,

Для замысла его весьма желанной:

В ней разрешен ему был новый брак.

А с грамотою дело было так,


Что булла папская по наущенью

Гонца была подделана; и вот

Маркграф имел от Рима разрешенье

Произвести с женой своей развод,

Чтобы с собою примирить народ.

И эта булла ложная повсюду

Была прочитана простому люду.


Все верили, что так оно и есть, -

Всех убедила подлая бумажка.

Когда ж дошла и до Гризельды весть,

Ей, полагаю, стало очень тяжко.

Однако скрыла скорбь свою бедняжка;

Она решила, как досель, и впредь

Безропотно страданья все терпеть,


Всегда сообразуясь только с волей

Того, кому и телом и душой

Она принадлежит в земной юдоли.

Чтобы скорей рассказ продвинуть свой,

Скажу, что Вальтер собственной рукой

Письмо поспешно написал в Болонью

С ужасной просьбой, полной беззаконья.


Он графа Панико, что там женат

Был на сестре его все годы эти,

Просил прислать детей своих назад,

Но так, чтоб не узнал никто на свете

Никоим образом, чьи это дети.

Однако же прибыть они должны

Блестящей свитою окружены,


А девочка объявлена невестой

Салуццкого владыки. Граф тотчас

Для сбора время объявил и место,

И в тот же день, в румяный утра час,

Блестящая вся свита собралась.

Сверкала девочка своим нарядом,

А брат ее верхом скакал с ней рядом.


Все за невестой двинулись вперед.

На ней сияли ярко самоцветы;

Роскошно был и брат ее одет,

Хотя он жил всего восьмое лето.

И вся толпа ликующая эта

В Салуццо-город скачет день за днем.

А мы теперь к маркграфу перейдем.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

Ужаснее всех прочих испытанье

Маркграф измыслил для жены своей,

Чтобы узнать, не вызвали ль страданья

Тень озлобления в душе у ней,

Не стала ли любовь ее слабей.

И вот однажды к ней такое слово

Он обратил, принявши вид суровый:


«Я признаю, Гризельда: много лет

Вы были мне супругою примерной;

Хоть нищенкой вы родились на свет,

Я нрав ценил ваш, ласковый и верный.

Но государям рок немилосердный

Порой о чувствах забывать велит:

В высоком сане рабский жребий скрыт.


Мне не дано, как пахарю простому,

Жизнь провести свою. Кричит народ,

Чтоб я жену другую ввел в хоромы,

И папа разрешенье мне дает

На то, чтоб с вами учинить развод.

А потому вам, не таясь, скажу я:

Решил я взять себе жену другую.


Прошу безропотно ей место дать,

А что вы принесли сюда с собою,

То разрешаю вам обратно взять.

На дом отца дворцовые покои

Должны сменить вы. В жизни никакое

Не вечно благоденствие, увы!

Послушной будете, надеюсь, вы».


В ответ Гризельда, полная смиренья,

Сказала так: «Считала я всегда,

Что между мной и вами нет сравненья.

Мой повелитель! Эти все года,

Поверьте, я не мнила никогда,

Что вам достойна быть простой прислугой,

Не только что законною супругой.


Свидетель мне предвечный судия,

Что в вашем доме с самого начала

Себя отнюдь не госпожою я,

А лишь служанкой скромной ощущала.

И – много ль мне осталось жить иль мало -

Мне на роду написано судьбой

Быть до могилы вашею рабой.


За то, что мне, безродной и убогой,

В чести прожить вы дали столько лет,

Я на коленях умоляю бога:

Да охранит он вас от всяких бед!

Вот все, что вам могу сказать в ответ.

К отцу вернусь я с радостью – с ним вместе

До смерти проживу в родимом месте.


Где я впервые взор открыла свой,

Там жизнь окончу и сойду в могилу

Душой и телом чистою вдовой.

Вам девственность свою я посвятила,

Вам верность, будучи женой, хранила,

И потому избави бог, чтоб вас

Я предала и с кем-нибудь сошлась.


Пошли вам небо от супруги новой

Дни счастья и покоя без числа!

Освободить ей место я готова,

Где столько лет в блаженстве прожила.

Коль вы хотите, чтобы я ушла

От вас, мой господин, моя отрада,

Желанье ваше я исполнить рада.


Вы мне велите взять добро свое.

Но как приказ ваш мне исполнить честно?

Я принесла с собою лишь тряпье.

И где оно теперь, мне неизвестно.

О боже мой! Как нежно, как чудесно

Звучала ваша речь, сиял ваш взгляд,

Когда венчальный нас вязал обряд!


Не лжет, увы, народное присловье -

Его правдивость горько на себе

Я испытала: с новою любовью

Соперничать, любовь, нельзя тебе.

Но не скорблю я о своей судьбе.

Я б лучше умерла, чем пожалела,

Что вам и душу отдала и тело.


Вы знаете: наряд презренный мой

Сменили вы на пышный и богатый,

Когда невестой увели с собой.

Лишь наготу и верность к вам в палаты,

Мой господин, я принесла когда-то.

Все, что на мне, с кольцом венчальным вам

Я, недостойная, сейчас отдам.


Все драгоценности и все каменья

Я в горнице оставила у вас.

Раздетая ушла я из селенья,

Раздетою вернусь туда сейчас;

Хочу исполнить точно ваш приказ.

Но чтоб никто не мог меня ославить,

Прошу одну рубашку мне оставить.


Вы не допустите, мой господин,

Чтобы то тело женское, в котором

Зачаты были ваши дочь и сын,

Нагим, как червь, предстало перед взором

Толпы сбежавшейся. Таким позором

Казнить жену не захотите вы,

Хотя и недостойную, увы!


За девственность мою, что вам когда-то

Я принесла и ныне взять с собой

Уж не могу, прошу мне дать в отплату

Одну рубашку, чтоб я тело той

Прикрыть могла, что вам была женой.

Итак, прощайте, мой супруг любимый,

Расстаться с вами навсегда должны мы».


«Рубашку можешь не снимать», – в ответ

Сказал маркграф, потом застыл в молчанье.

В его глазах вдруг помутился свет

От жалости и чувства состраданья,

И он ушел. С себя все одеянье

Сняла Гризельда и пошла босой,

В одной рубашке лишь, к отцу домой.


Толпа, кляня Гризельдин рок суровый,

За нею с горькими слезами шла.

Она в пути не проронила слова,

И глаз ее не замутила мгла.

Когда же до Яниколы дошла

Весть об ее печальном возвращенье,

Он проклял день и час ее рожденья.


Всегда питал в душе своей старик

В благополучье дочери сомненье;

Все годы ждал он, что наступит миг,

Когда маркграф, насытив вожделенье,

Почувствует невольно огорченье,

Что в жены взял безродную, и с ней

Расстаться постарается скорей.


Дочь встретить поспешил отец (шумела

Толпа людская пред его избой),

И, старым платьем ей накрывши тело,

Он слезы горькие стал лить рекой.

Но грубая дерюга ей плохой

Была защитою: вся ветхой стала

И новых дыр приобрела немало.


Так стала жить Гризельда у отца,

Цвет верности и женского смиренья,

Ни словом, ни движением лица -

То ль при народе, то ль в уединенье -

Не проявляя чувства оскорбленья

И позабыв как будто, что за сан

Ей в годы прошлые судьбой был дан.


Не удивляйтесь! В бытность маркграфиней

Была Гризельда скромности полна,

Чужда была ей всякая гордыня,

И не ценила роскоши она.

Но, мужу верная всегда жена,

Дни проводила тихо за работой

И не искала у людей почета.


Об Иове нам много говорят,

Его смирение хвалою лестной

Возносит до небес ученых ряд.

Но жен хвалить ученым, как известно,

Не по душе. Однако если честно

Нам рассудить, то вряд ли из мужчин

Тут с женщиной сравнится хоть один.

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

Молва в ломбардской разнеслась равнине,

Что прибыл из Болоньи граф, а с ним

Совместно молодая маркграфиня

И что их поезд окружен таким

Великолепным блеском неземным,

Какого обыватели доселе

В своем краю еще не лицезрели.


Все это подготовивший маркграф

Гризельду привести велел заране,

И та явилась, боль свою поправ,

Наперекор своей сердечной ране,

Готовая любым из приказаний

Покорствовать. Колени преклонив,

Она благодарила за призыв.


«Гризельда, – молвил он, – моей невесте

Что завтра будет здесь, хочу прием

Я оказать заслуженный по чести.

К нему быть должен подготовлен дом

Так, чтобы всем гостям достались в нем

Места достойные и непременно

Чтоб были все обслужены отменно.


Но у меня нет женщины такой,

Которая б могла блюсти палаты.

Хочу поэтому, чтобы тобой

Бразды правленья были в доме взяты.

Ведь в нем хозяйничала ты когда-то

И знаешь все. Хоть жалок твой наряд,

Я, если мне поможешь, буду рад».


«О господин, – Гризельда отвечала, -

Я полагаю высшей из отрад

Всю жизнь служить вам верно, как, бывало,

Служила раньше – столько лет подряд.

Мне никаких не надобно наград,

Прошу лишь разрешить мне с той же силой

Любить вас, господин мой, до могилы».


И, так промолвивши, она тотчас

Приготовлять столы, стелить постели

И украшать палаты принялась;

Прислугу собрала для этой цели

И торопила всех, чтобы успели

Пыль подмести повсюду без помех,

Сама работала прилежней всех.


Часу в девятом прибыли со свитой

Граф и детей державная чета.

Народ глазел на поезд именитый,

Чьи дивны были блеск и красота.

И шепот тут пошел из уст в уста:

«Хулить маркграфа было бы зазорно, -

На смене жен он выгадал бесспорно.


Красивей первой новая жена

Во много раз да, кстати, и моложе;

Детей прекрасных народит она,

Маркграфского она достойней ложа».

Брат девушки очаровал всех тоже.

В конце концов народ решил, что прав

Был в поведении своем маркграф.


«О ветреная чернь! Душой неверной

Ты мечешься, предательства полна!

К тому, что ново, ты падка безмерно, -

Свое лицо меняешь, как луна.

Твоим суждениям лишь грош цена.

Глуп иль безумен человек, который

В них вздумал бы искать себе опоры».


Так говорили те, кто поумней,

А чернь стоять, глазея, продолжала

И новой государыне своей

Восторг свой громогласно выражала.

Но до толпы теперь мне дела мало, -

Пора к Гризельде перейти опять

И об ее работе рассказать.


Все, что для пира надобно, на славу

Гризельда подготовила вперед;

Своей одежды грубой и дырявой

Нисколько не стесняясь, у ворот

Она невесту встретила и вот

С улыбкой ласковой своей и милой

Обратно в дом к работе поспешила.


С таким приветливым лицом гостей

У входа в зал Гризельда принимала,

Что в знании учтивости у ней

Никто ошибки не нашел и малой.

Наоборот, всех очень поражало,

Что под нарядом, чей так жалок вид,

Столь светлый и достойный дух сокрыт.


Невесту юную введя в покои

(С ней рядом шел ее прелестный брат),

Гризельда им внимание такое

Сумела оказать, что всякий рад

Был посмотреть. Когда же все подряд

Уселись гости, Вальтер чрез минутку

За ней велел сходить и словно в шутку


Ее спросил: «Тебе моя жена

Как нравится? Скажи мне откровенно».

«Мой господин, – ответила она, -

Клянусь, красавицы столь совершенной

Досель никто не видел во вселенной.

Успеха всякого желаю ей.

Пошли вам бог счастливых много дней!


Лишь об одном прошу вас: испытанью

Жестокому ее не подвергать.

Она такое нежное созданье,

И, полагаю я, отец и мать

Ее взрастили так, что не под стать

Страданье ей, с которым может сжиться

Воспитанная в нищете девица».


Когда маркграф увидел, как полна

Она несокрушимого смиренья,

Взглянул в глаза, прозрачные до дна,

Не омраченные притворства тенью,

И вспомнил, как она все униженья

Безропотно сносила день за днем,

К ней сострадание проснулось в нем.


«Моя Гризельда, – молвил он, – довольно!

Ты чашу горя выпила до дна.

Достаточно тебя терзал я больно;

Подобных мук из женщин ни одна

Не испытала. Милая жена!

Какой ты клад, отныне буду знать я».

И он Гризельду заключил в объятья.


Она, еще не отойдя от мук,

Стояла, слов его не понимая,

Как будто ото сна восстала вдруг,

Объята изумлением без края.

«Клянусь Христом, Гризельда дорогая, -

Сказал маркграф, – супруга ты моя;

Свидетель бог, другой не знаю я.


Вот дочь твоя, – считала ты напрасно

Ее моей невестой и женой.

А этот мальчик, юный и прекрасный, -

Твой сын, Гризельда, и наследник мой.

Поверь мне, оба рождены тобой.

Я их взрастил в Болонье, у графини

Да Панико. Прими обоих ныне.


Пускай меня не обвиняют в том,

Что поступал я дико и жестоко.

Нет, не жестокостью я был ведом,

А лишь стремлением познать глубоко,

Каков твой нрав и нет ли в нем порока.

Детей не умертвил я, а, любя,

Их воспитал, Гризельда, для тебя».


Она, услышав это, вдруг упала

Без чувств, от радости почти больна.

Потом, придя в себя, детей призвала

И целовать их бросилась она.

Из глаз ее соленая волна

Слез материнских полилась без края,

Любимым детям лица орошая.


Кто б мог свое волненье побороть,

Внимая горькие рыданья эти?

«О господин, воздай же вам господь, -

Она промолвила, – за то, что дети

Опять со мной. Теперь ничто на свете

Не страшно мне. Раз вновь я вам мила,

То даже в смерти я не вижу зла.


О дорогие дети! Ваша мать

Считала, что гниете вы в могиле.

Неправда это! Божья благодать

И ваш отец вам жизни сохранили».

Но тут ей снова силы изменили,

Опять отхлынула от сердца кровь,

И бедная без чувств упала вновь.


Своих детей она с такою силой,

На землю падая, прижала вдруг,

Что вырвать их едва возможно было

Из пораженных судорогой рук.

Придворные, стоявшие вокруг,

От состраданья плакали, не смея

К ней подойти, лицо склонить над нею.


Словами, ласки полными, супруг

Ее старался исцелить от горя,

Да и другие все к забвенью мук

Ее нудили, государю вторя.

И вот в себя пришла Гризельда вскоре.

Отрадно было видеть, как маркграф

К ней нежен был, опять ей мужем став.


Когда нашли, что им вмешаться надо,

Ее в покои дамы увели

И, снявши там с нее тряпье, в наряды,

Сверкающие златом, облекли.

С короною и в платье до земли

Гризельда в зал вернулась, вся сияя,

И поклонилась ей толпа людская.


Дня тягостного светел был исход.

Все пировали в честь Гризельды милой

До той поры, покуда небосвод

Ночные не украсили светила.

По мненью всех, торжественнее было

На этом празднике и веселей,

Чем в день, когда маркграф венчался с ней.


В согласье добром и любя друг друга

Годов немало прожили они

И дочери своей нашли супруга,

Чей род в краю был славен искони.

К себе маркграф, чтобы в покое дни

Дожил старик, переселил и тестя,

И прожил тот до смерти с ними вместе.


Когда маркграф скончался, на престол

Взошел их сын, который в браке тоже

Был счастлив (по стопам отца не шел

И не пытал свою жену он все же).

Мы в век живем, на старый не похожий, -

Слабей огонь в сердцах теперь горит,

И потому мой автор говорит:


Не для того, чтоб жены подражали

Моей Гризельде, дан о ней рассказ.

В смиренье с ней сравнится ль кто? Едва ли.

Нет, для того, чтобы любой из нас

Был столь же стоек в испытанья час,

Как и Гризельда, рассказал так ярко

И так возвышенно о ней Петрарка.


Коль было столь велико у жены

К супругу смертному долготерпенье,

То богу мы тем более должны

Всегда показывать свое смиренье.

Лишь испытаниям, не искушенью

Он подвергает нас, – об этом сам

Иаков пресвятой глаголет нам.


Владыка вечный с целью испытанья

Стегает нас бичами грозных бед

И шлет нам часто тяжкие страданья.

Узнать он хочет нашу волю? Нет,

Он слабость нашу знал, когда на свет

Еще не появились мы. Чудесны

Деяния твои, отец небесный!


Еще одно словечко, господа!

Мы женщину, сравнимую по праву

С Гризельдой, не отыщем никогда.

Дней наших женщины – иного сплава;

Немало меди к золоту их нрава

Примешано. Ах, у таких монет

Уменья гнуться, не ломаясь, нет.


Поэтому, а также ради честной

Ткачихи батской и подобных ей

(Пошли успехов им отец небесный!)

Мне разрешите песенкой своей

Потешить вас. Дела минувших дней

Серьезные оставим. На прощанье

Я песней вас развеселю. Вниманье!

Послесловие Чосера

Гризельда умерла, и вместе с ней

В могильный мрак сошло ее смиренье.

Предупреждаю громко всех мужей:

Не испытуйте ваших жен терпенье.

Никто Гризельды не найдет второй

В своей супруге, – в этом нет сомненья.


О жены благородные, смелей

Свое отстаивайте положенье,

Чтоб ни один ученый грамотей

Не наболтал о вашем поведенье,

Вас уравняв с Гризельдой, и чтоб злой

Чичваче [223] не попасть вам на съеденье.


Вам нимфа Эхо – образец: у ней

Всегда на все готово возраженье.

Невинностью не думайте своей

Оправдывать любое униженье.

Совет даю вам: смелою рукой

На благо всем хватать бразды правленья


Вы, жены, что верблюдов посильней,

Не допускайте, чтобы оскорбленья

Вам наносить решался муж-злодей.

А вы, о жены, слабые в сраженье,

Как львицы, будьте яры, день-деньской

Язык, как жернов, приводя в движенье.


Бояться мужа – глупого глупей:

Будь он в кольчужные закован звенья,

Стрелами острыми своих речей

Пронзишь ты и стальное облаченье.

Вяжи его и ревностью порой, -

И станет за тобой ходить он тенью.


Коль ты красива, на глазах людей

Цвети и надевай все украшенья,

А коль дурна, расходов не жалей,

Чтоб приобресть друзей для услуженья.

Будь весела, как листья лип весной,

А мужу предоставь плач, вой, мученья.

Здесь кончается рассказ Студента

Пролог Купца


«Плач и стенанья, горе и заботы

Мне отравляют отдых и работу, -

Сказал купец, – с тех пор, как я женат.

Хотел бы видеть, кто женитьбе рад?

Не я, во всяком случае: жена мне

Такая подвернулась, – как из камня.

Когда б ее сам дьявол в жены взял,

И он, наверно б, зубы поломал.

Противно вспоминать ее проделки,

Коварства полные и злобы мелкой.

Строптивая злодейка – не жена!

О, горе мне! Сколь разница ясна

Между Гризельды благостным смиреньем

И жен сварливых неуемным рвеньем,

Когда над ними демон верх возьмет.

Освободись я – уж не завлечет

Меня в ловушку сила никакая.

Теперь уж не сваляю дурака я.

Ведь мы, женатые, – мы все рабы.

Испробуйте-ка сладость сей судьбы.

Святой Фома Индийский в том порука:

Жена для большинства из нас – докука,

Хотя, конечно, к счастью, не для всех.

И клеветать на брак – великий грех.

Но вот два месяца, как я женат,

А умереть, ей-богу, был бы рад.

Клянусь, никто, хотя бы поносил

Его весь свет, на сердце б не скопил

Той горести и горечи отравной,

Что я обрел себе в жене злонравной».

«Спаси тебя господь, несчастный друг!

Сказал хозяин, – но частицу мук

На наши плечи скинь, их нам поведай».

«Я расскажу вам про чужие беды.

Забыть хотел бы гнет своих оков,

О них смолчу, хоть горе велико».

Рассказ Купца

Здесь начинается рассказ купца

В стране ломбардской рыцарь жил когда-то,

Павийский уроженец. Пребогато

Он дожил до шестидесяти лет,

А в брак вступить и не подумал, нет.

Он жизнью наслаждался без помехи,

Ценя одни лишь плотские утехи, -

Ведь путь мирян бывает редко свят.

Когда ж ему минуло шестьдесят,

Он – то ль по глупости, то ль потому,

Что мысль о боге вдруг пришла ему, -

Решил вступить в законный брак и вот

Жену искать стал сутки напролет

И небеса молить, чтобы они

Блаженные ему судили дни,

Чтоб он изведал счастье жить с женой,

В союз вступив нетленный и святой,

Которым мужа и жену господь

В единую связал когда-то плоть.

«Жизнь брачная одна лишь хороша;

Иная же не стоит и гроша.

Блаженство брачный лишь дает венец», -

Вот так-то думал старый сей мудрец.

И разве это, в сущности, не так?

Что в жизни привлекательней, чем брак?

Особенно когда ты стар и сед,

Сокровища ценней супруги нет.

Твоя жена должна быть молода,

И народите с нею вы тогда

Наследника: жизнь будет вам сладка.

А посмотри на жизнь холостяка:

На скуку часто жалуется он,

Любовной суетою утомлен.

И справедливо, чтобы холостяк

Вел жизнь, лишенную отрад и благ.

Он строит на песке, и потому

Лишь неудача суждена ему.

Живет свободно он, как дичь лесная,

О принужденье ничего не зная.

Женатый человек, наоборот,

Всегда размеренную жизнь ведет,

Привязан крепко к брачному ярму,

И жизнь сладка и радостна ему.

Кто может быть нежнее, чем жена?

Кто с большим прилежаньем, чем она,

Когда ты болен, ходит за тобою?

Она готова верною рабою

Тебе служить, хотя б ты слег в кровать

С тем, чтоб до смерти больше не вставать.

Иначе думает ученых ряд,

В числе их Теофраст. Пусть невпопад

Он поучает, – что мне, право, в том?

«Коль хочешь ты держать в порядке дом,

Так учит он, – жениться не спеши,

Для этого и слуги хороши.

Перед слугою верным что жена?

Ведь полдобра себе берет она.

А если, заболев, ты сляжешь вдруг,

К себе участье у друзей и слуг

Скорей найдешь, чем у жены своей:

Твое добро всего милее ей».

Такие изречения нам часто

Встречаются в писаньях Теофраста.

Будь проклят он! К чему он нужен вам?

Стократ умней – внимать моим словам.

Поистине, жена есть дар небес;

Все блага прочие – луга, и лес,

И пастбища, и вкруг усадьбы нивы -

Дары случайные судьбы счастливой:

Они подобны тени на стене.

Супруга же, напротив, – верьте мне, -

Надолго входит в дом, на дольший срок,

Чем ты, пожалуй, пожелать бы мог.

Брак – таинство великое, и тот,

Кто не женат, беспомощно живет,

И все его надежды скоротечны

(Я о мужчинах говорю, конечно).

А почему? Да потому, что богу

Угодно было женщину в подмогу

Нам сотворить. Когда им был Адам

Из глины вылеплен, создатель сам,

Увидев, как он наг и одинок,

Его в душе не пожалеть не мог

И дал ему поддержку в виде Евы.

Отсюда ясно, – согласитесь все вы, -

Что женщина на радость нам дана

И в помощь; рай земной она

С душой своей, привязчивой и нежной.

Жизнь с нею – счастья океан безбрежный.

Единой плотью став, жена и муж

До гроба скреплены союзом душ.

Жена! Возможно ль, чтоб того беда

Постигла, кто женат? Нет, никогда.

Клянусь тобой, о дева пресвятая!

Между супругами – любовь такая,

Что выразить ее нельзя никак.

Жена тебе подательница благ

И бескорыстная хозяйка дома;

Она, со своевольем незнакома,

Всегда смиренный подает ответ;

Ты «да» сказал – она не скажет «нет».

Жизнь брачная! Ты, как эдемский сад,

Полна и благолепья и услад;

Все воздают тебе такую честь,

Что каждый, в ком хоть капля смысла есть,

До гроба должен, если он женат,

Благодарить творца все дни подряд.

А если холост, то молиться богу,

Чтоб он ему жену послал в подмогу.

Вступивши в брак, себя он оградит

От всякого обмана и обид.

Кто следует жене в своем пути,

Тот может смело голову нести, -

Так мудрости полны ее советы.

Коль преуспеть ты хочешь в жизни этой,

Словам жены не забывай внимать.

Ведь вот же посоветовала мать

Иакову, чтоб в козьей шкуре он

Явился к Исааку на поклон, -

И дал ему отец благословенье.

Спас избранный народ от истребленья

Юдифи ум, когда тирану с плеч

Снес голову ее бесстрашный меч.

Навала жизнь на волоске висела,

И все ж ее спасти жена сумела

Своим умом. Есфирью от невзгод

Спасен был богоизбранный народ,

За что и преклонился перед ней

Сановник Агасфера, Мардохей.

Сенека говорит: во всей вселенной

Нет существа ценней жены смиренной.

Катон велит послушным быть жене.

Ей подчинись, – тогда она вдвойне

Свое смиренье пред тобой проявит.

Жена хозяйством нашим мудро правит.

Особенно хворающим жена,

Чтоб дом в упадок не пришел, нужна.

Что церковь для Христа, тем для тебя

Жена пусть будет. Мудрость возлюбя,

Жену считай за высшее из благ.

Ведь плоти собственной никто не враг,

Поэтому жену свою лелей:

Обречь блаженство можно только с ней.

Муж и жена – я не шучу ничуть -

Спокойно жизненный проходят путь,

Союзу их угрозы не страшны,

Особенно со стороны жены.

Вот почему постиг на склоне лет

И Януарий мой, что в жизни нет

Блаженства для того, кто не женат,

Кто брака чистых не познал услад.

И вот однажды, сидя средь друзей,

Мечтою поделился он своей.

С лицом печальным он сказал им: «Я,

Как видите, и стар и сед, друзья,

Уже стою я близко от могилы, -

Пора подумать о душе. Я силы

Телесные безумно расточал,

Но вот господь опомниться мне дал,

И я хочу вступить в законный брак,

Притом возможно поскорей. Итак,

Я вас прошу красивую девицу

Мне подыскать немедленно: жениться

Желаю я в кратчайший срок, друзья.

Невесту подходящую и я

Себе везде подыскивать намерен,

Но так как много вас, то я уверен,

Что вам скорей удастся подыскать

Девицу, что женой мне может стать.

Но я предупреждаю вас, друзья:

Старуху всякую отвергну я.

Не больше двадцати пусть будет ей, -

Лишь рыба чем старее, тем ценней.

Милее окунь мне, чем окунек,

Но предпочту телятины кусок

Куску говядины. Да, смака нет

В той женщине, которой двадцать лет

Уж стукнуло. От всяких старых вдов

Куда угодно я бежать готов.

Они обычно прихотей полны, -

Бог упаси от этакой жены.

Кто много школ прошел, учен безмерно.

С женой свяжись – и скажешь: это верно.

А девушка в твоих руках – как воск:

И сердце свеже у нее и мозг.

Так знайте же заранее, друзья:

Не поведу к венцу старуху я.

Ведь если б сделал так злосчастный рок,

Чтоб с нею наслаждаться я не мог,

На стороне я б стал искать усладу

И тем себя навек обрек бы аду,

Да и бездетным был бы этот брак.

А мне милей быть сворою собак

Разорванным, чем чтобы чужакам

Досталось то, что накопил я сам.

Я не болтаю, как пустой дурак;

Я знаю, для чего вступаю в брак,

И знаю также, что людей немало

О браке часто судят как попало,

Не больше смысля в нем, чем мой слуга.

Кому небес награда дорога,

А целомудрие невыносимо,

Пусть женится, чтоб с женщиной любимой

Производить во славу божью чад,

А не для плотских лишь одних услад.

Умеренно к ним надо прибегать, -

Лишь для того, чтоб долг свой исполнять.

Берут себе еще затем супругу,

Чтоб помогать, как брат с сестрой, друг другу

И соблюдать с ней чистоты закон.

Но это не по мне. Еще силен

Я, слава богу, кровь играет в жилах,

Не чую дряхлости следов постылых.

На что способен зрелый муж, и я

На то способен, – верьте мне, друзья.

Хоть я и сед, себя я ощущаю

Как дерево в цвету в начале мая.

Ткань дерева такого не мертва,

И у меня седа лишь голова,

А члены все и сердце неизменно

Цветут, как лавр зеленый и нетленный.

Я изложил свое решенье вам;

Теперь, друзья, всем высказаться дам».

Тут начали все говорить про брак, -

Тот высказался так, а этот – сяк.

Один хвалил его, другой хулил,

И вот – частенько ведь внезапный пыл

Беседу дружную приводит к ссоре -

Горячий спор меж двух возникнул вскоре

И лишь к концу собрания затих.

Плацебо [224] звали одного из них,

Другого же из них Юстином звали.

«О Януарий, мы тебе едва ли, -

Сказал Плацебо, – можем дать совет:

Ведь никого умней тебя тут нет.

Но ты в благоразумии своем

Не забываешь, господин, о том,

Что говорит премудрый Соломон,

А вот чему всех смертных учит он:

«Не действуй без совета никогда,

И не впадешь в раскаянье тогда».

Так, правда, учит нас Давидов сын,

Но думаю, о друг и господин,

Что принято тобою, без сомненья,

Из лучших наилучшее решенье,

И вот на чем основываюсь я.

Доселе проходила жизнь моя

В служенье разным знатным господам,

И каждый мне, – за что, не знаю сам, -

Свое доверие дарил всегда.

И никому из них и никогда

Не возражал, – я был уверен в том,

Что мне его не превзойти умом,

Что господин сказал, то непреложно,

Лишь повторять им сказанное можно.

Глупцом советника считаю я,

Который, в услуженье состоя

Особы знатной, полагать дерзает,

Что больше, чем она, он понимает.

Из нас глупцом не будет ни один.

Ведь то, что ты сказал нам, господин,

Так мудро, благородно и прекрасно,

Что лучше и не скажешь – это ясно.

С тобой во всем согласен я вполне.

Ни в Павии, ни в нашей всей стране

Нет человека, кто б сказал мудрее.

Христос одобрил бы твою идею,

Твою отвагу весь признает свет:

Не шутка ведь – вступить на склоне лет

В брак с юной девушкой. Как видно, сердце

Еще немало сохранило перца.

Так поступи, как ты решил, – умней

Никто решенья не найдет, ей-ей!»

Юстин прослушал эту речь и вдруг,

Поднявшись, произнес: «Милейший друг,

Ты высказался, так имей терпенье

Теперь мое послушать возраженье.

Сенека где-то мудро говорит,

Что осторожность нам глядеть велит,

Кому добро иль землю мы даем;

Но если нужно о добре своем

Заботу нам иметь, то неужели

Мы не должны заботиться о теле,

Его даря? Оно ценней добра.

Да разве ж это детская игра -

Вступить без всяких обсуждений в брак?

Нет, надобно – я полагаю так -

Узнать, глупа ль невеста иль умна,

Скромна ли иль охоча до вина,

Бедна ли иль богата. Лишь дурак

Без этого вступить решится в брак.

Конечно, совершенства в мире нет;

Все, что рождается на божий свет, -

Зверь, человек, – увы, несовершенно.

Но позволительно считать отменной

Жену, в которой ни один порок

Достоинств разных заслонить не мог.

Потребно время, чтоб разнюхать это.

Вот я – свидетель мне создатель света -

Немало пролил слез в тиши ночной,

С тех пор как обвенчались мы с женой.

Хвали, кто хочет, брак, – за эти годы

Я лишь заботы видел и расходы.

Меж тем соседи все и особливо

Соседки славили мой рок счастливый;

Мне говорили, что моя жена

Быть образцовой признана должна.

Но я-то знаю, где мне жмет башмак.

Что ж, поступай, как хочешь, – брак так брак!

Но помни, ты уже в летах, мой друг:

Себе невесту не подыщешь вдруг,

Особенно красотку молодую.

Свидетелем владыку приведу я

Земли и неба: младший тут из нас

С жены своей спускать не должен глаз,

Чтоб лишь ему она принадлежала.

Тебе – не сомневаюсь я нимало -

Трех лет спокойно не прожить с женой.

Ты знаешь, нрав у женщин озорной.

Я не в обиду прямо все сказал».

«Ты кончил? – Януарий тут вскричал. -

На прописи Сенеки я плюю

И за премудрость школьную твою

Гроша не дам. Иначе говорят -

Сам слышал ты – те, что умней стократ.

А ты какого мненья, брат Плацебо?»

«Пускай, – ответил тот, – накажет небо

Всех тех, кто брачному союзу враг».

Тут встали все и порешили так:

Пусть Януарий, часу не теряя,

Невесту ищет средь красавиц края.

И настоятельно искать путей

К осуществлению мечты своей

Он сразу стал. Красивые девицы

В снах беспокойных длинной вереницей

Носились перед ним из ночи в ночь,

Лишь только он смежал глаза, – точь-в-точь

Как если б кто, взяв зеркало с собой,

Пришел на площадь, полную толпой,

И в зеркале бы видел отраженье

Все новых лиц. Ночные сновиденья

Томили Януария чредой

Знакомых девушек. Но выбор свой

Он все откладывал. Красива эта,

Но к той благоприятней мненье света,

За ласковый и тихий нрав народ

Единодушно ей хвалы поет.

Утех богатство, но дурная слава.

Однако наконец – не знаю, право,

Насколько это было лишь игрой, -

Свои мечты направил он к одной.

Любовь слепа, как всем давно известно;

Весь день-деньской о девушке прелестной

Он думал, а когда ложился спать,

Ему опять все снились и опять, -

И красота ее, и возраст нежный,

И лик задумчивый и белоснежный,

И гибкий стан, и благородный нрав,

Бегущий легкомысленных забав.

Избранницей своею восхищен,

Все поиски решил окончить он.

Ему казалось, выбор так хорош,

Что лучше девушки и не найдешь.

Такой на свете нет, и потому

Никто не станет возражать ему.

И Януарий всех своих друзей

К нему явиться попросил скорей.

Ему хотелось облегчить им труд.

Пусть поисков, мол, больше не ведут,

Уж избрана невеста им самим,

И было бы бесплодно спорить с ним.

Когда Плацебо с остальными вместе

К нему пришел, он о своей невесте

Им рассказал, предупредив сначала,

Что обсуждать не хочет он нимало

Свой выбор: господом одобрен он,

Блаженный век ему с женой сужден.

«Девица в нашем городе живет. -

Сказал он, – что красавицей слывет.

Хоть род ее и не высок, пленила

Она меня своей повадкой милой,

Ее решил себе я в жены взять,

Мы обретем с ней вместе благодать;

Я убежден, что будет мне она

Отличная и верная жена».

Затем он попросил своих друзей

Помочь скорее обвенчаться с ней.

«Когда женюсь, я обрету покой,

Откроется блаженство предо мной.

Одно меня тревожит, – с вами я

Тревогой этой поделюсь, друзья.

Я, – продолжал он, – слышал уж давно,

Что человеку дважды не дано

Познать блаженство, – тут и в небесах.

Будь неповинен он в семи грехах,

Будь вообще он чужд духовной скверны,

Жизнь брачная полна такой безмерной

И дивной лепоты, что страх берет

При мысли, что теперь из года в год

Жизнь безмятежная мне предстоит -

Без горестей, без кривды, без обид,

И небо на земле я обрету.

Но только за земную маету

Дается смертному венец небесный,

И, значит, после жизни столь чудесной

Не будет мне позволено стяжать,

Когда умру, Христову благодать.

Вот эта мысль мне не дает покоя.

Рассейте же мое сомненье злое».

Сочтя, что эта речь – безумца бред,

Юстин насмешливо сказал в ответ,

От ссылок и цитат на этот раз,

Чтоб кратко высказаться, воздержась:

«Поверь мне, ежели других преград

Для брака не находишь, милый брат,

То будь спокоен – бог пошлет тебе,

В благой заботе о твоей судьбе,

Вослед за свадьбой поводов немало

Проклясть удел свой, дивный небывало.

Не думай, что особо холостяк

Мил господу; господь, напротив, благ

К тому гораздо больше, кто женат.

Свое решенье не бери назад,

Смелее будь! Возможно ведь вполне,

Что ты чистилище найдешь в жене.

Она бичом господним может стать, -

Тогда душе твоей не долго ждать,

Чтобы взлететь на небеса стрелой.

Не беспокойся же, дружище мой,

И мне поверь: в конце концов не так

Блаженства и отрады полон брак,

Что может он закрыть к спасенью путь.

Одно скажу: благоразумен будь,

Ласкай жену умеренно, к ней страсть

Держи в узде, – смотри, чтобы не впасть

И в прочие грехи. Я все сказал, -

Мой разум ограничен, слаб и мал.

Знай, что твои все опасенья – вздор.

Итак, закончим этот разговор.

О браке батская вдова недавно

Всю правду нам поведала, на славный

Рассказ свой не потратив лишних слов.

Храни тебя всевышний, будь здоров!»

Сказавши так, собрание тотчас

Юстин покинул, с рыцарем простясь.

Поняв, что брак предотвратить нельзя,

Все способы пустили в ход друзья,

Чтоб избранную убедить девицу,

Чье имя было Мая, согласиться

Стать Януарию женой скорее.

Вас утомлять рассказом я не смею

Об актах всех, что ленное владенье

Ей передали на его именье,

И об ее наряде дорогом.

День наступил, когда они вдвоем

Отправились венчаться в божий храм

И воспринять дары святые там.

Поп, выйдя к ним в церковном облаченье,

О Сарре и Ревекке в поученье

Напомнил и велел, как те, вести

Жизнь мудрую и свято брак блюсти;

Потом с молитвой их перекрестил

И узы брачные навек скрепил.

Закончил свадьбу шумный пир горой,

И Януарий со своей женой

Сидел, гостями окружен. Палаты

Весельем были праздничным объяты,

И блюд, что подавали там, вкусней

В Италии ты не нашел бы всей.

А лютни издавали чудный звон,

Какого ни фиванский Амфион,

Ни сам Орфей вовек не извлекали;

Под пенье их там блюда подавали.

Да, Иоав и Феодам, что Фив

Штурм возвестил, прегромко затрубив,

Затмить то пенье были бы бессильны.

Сам Вакх вино всем в чаши лил обильно.

Венера улыбалась всем вокруг

(Ведь ей наш новоявленный супруг

Хотел отдать оставшиеся годы,

Как отдал дни своей златой свободы)

И с факелом в руке пред молодой

Плясала легкою своей стопой.

Я не солгу, сказав, что Гименей,

Бог брака, в жизни не вклал своей

Столь радостного жениха. Заметь,

О Марциан, [225] что этот брак воспеть

Не мог бы ты, хоть рассказал удачно,

Как Филология вступила в брачный

Союз с Меркурием под пенье муз.

Чтоб юности и старости союз

Изобразить, нужны другие силы.

Ни у кого б из вас их не хватило, -

Я в этом убежден, мои друзья.

Проверьте сами, говорю ли я

Вам правду или нет. Младая Мая

Сидела, взором ласковым сияя

И красотою сказочной своей.

Есфирь проникновенней и нежней

На Агасфера взгляд не направляла.

Не описать красы столь небывалой!

Скажу лишь, что на майский день она

Была похожа, вся озарена

Волшебной прелестью неизъяснимой.

Наш Януарий от лица любимой

Взор оторвать не мог и про себя

Так думал: «Ночью обниму тебя

Сильней, чем обнимал Парис Елену».

Но этой сладостной мечте на смену

Возникло огорченье, что жена

Сегодня ночью пострадать должна,

И стал он думать: «Нежное созданье,

На бога возлагаю упованье,

Что ты перенесешь мой страстный пыл, -

Ведь я необычайных полон сил.

Нет, сдерживать свои я буду силы…

Скорей бы ночь, о боже, наступила

И вечность бы царила напролет!

Ах, разошелся бы скорей народ!»

Тут всевозможные уловки он

Стал в ход пускать, чтоб выпроводить вон

Своих гостей, проститься с ними всеми.

Вот наконец-то наступило время

Из-за стола подняться. Сразу в пляс

Пустились все, вина хлебнув не раз.

Веселием и хмелем были пьяны

Все гости, кроме сквайра Дамиана,

Что рыцарю давно служил. Был он

Так госпожой своею восхищен,

Что сам не свой стоял, без чувств упасть

Готов, – такую породила страсть

Венера в нем, когда она, танцуя,

Его задела факелом. К нему я

Потом вернусь, – лишь сообщу, что он

К себе поторопился, удручен,

И лег в постель. Пусть дни влачит, стеная,

Пока его не пожалеет Мая.

Огонь проклятый, тлеющий в соломе

Постели! Враг, живущий в нашем доме!

Слуга-предатель, к нам змеею в грудь

Вползающий! От вас оградой будь

Всевышний нам. Хоть ты от счастья пьян,

О Януарий, глянь: твой Дамиан,

Оруженосец твой, что столько лет

Жил у тебя, шел за тобою вслед,

Против тебя предательство кует -

Пусть в руки бог тебе его пошлет!

Домашний враг опаснее чумы,

Ведь с ним бок о бок жизнь проводим мы.

Светило дня, закончивши свой путь,

Под горизонт спустилось отдохнуть,

Невидимым для всей округи стало,

И ночь свое густое покрывало

Накинула на светлый небосвод.

Простившись с Януарием, народ

Покинул пышные его хоромы

И восвояси двинулся, чтоб дома

Заняться на досуге чем-нибудь

И в подходящий час потом заснуть.

Наш Януарий, отпустив гостей,

Торопится на ложе сна скорей.

Чтобы разжечь себя, пьет разогретый

И полный пряностей стакан кларета,

Мальвазию хлебает, ипокрас

И многое, о чем в недобрый час

В творении «De coitu» писал

Мних Константин, чтоб черт его побрал.

Своим друзьям сказал он: «Ради бога,

Всех вежливо спровадьте из чертога».

Те, сделав это, занавес спустили.

Потом, хотя мужчины рядом пили,

Невесту бледную взвели на ложе.

И вот когда постель служитель божий

Благословил, обоих молодых

Друзья тотчас оставили одних.

Тут Януарий крепко обнял Маю,

Свою жену, свой рай; весь полыхая,

Со страстью целовал ее такой,

Что ей щетинистой своей щекой,

На рыбью чешую весьма похожей

(Так хорошо свою побрил он рожу!)

Натер лицо прелестное, шепча:

«Простите, если боль вам сгоряча

Я причиню, супруга дорогая,

Но вы должны, возлюбленная Мая,

Иметь в виду, что в ремесле любом

Таких ведь мастеров мы не найдем,

Что хорошо работают и скоро.

Досуг нам нужен, в этом нет позора.

Кто запретит нам до утра играть?

Ведь нас связала божья благодать.

Любое обхождение друг с другом

Дозволено повенчанным супругам.

Как может согрешить с женою муж,

Себя своим ножом порезать? Чушь!

Супруги мы, играть нам нет запрета».

Так пропыхтев до самого рассвета,

Хлебнул кларета он и, на кровать

Усевшись, стал супругу целовать

И громко петь с гримасою влюбленной.

Казалось, жеребец разгоряченный

Сидел в нем рядом с глупою сорокой,

Болтающей без отдыха и срока.

Все громче пел он, хрипло голося,

А шея ходуном ходила вся.

Бог ведает, что ощущала Мая,

Его в одной сорочке созерцая

И в колпаке ночном. Я убежден,

Что ей не по душе пришелся он.

В конце концов он заявил: «Игра

Меня сморила, отдохнуть пора», -

И, вмиг заснув, до десяти проспал,

Потом, при свете дня, с постели встал.

А что касается прелестной Май,

Она, обычай женский соблюдая,

Из горницы своей четыре дня

Не выходила вон, покой храня.

Нужны в любой работе перерывы:

Сменяя труд и отдых, твари живы -

Все: люди, скот и даже рыбы, птицы.

Пора мне к Дамиану возвратиться.

Который страждет, мукой обуян.

Я так ему скажу: «О Дамиан,

Ужели ты надеешься, несчастный,

Что сможешь госпоже своей прекрасной

Поведать скорбь души? Сомненья нет,

Что отповедь получишь ты в ответ.

Еще предаст она тебя, пожалуй,

Бог помоги тебе, мой бедный малый!»

Горит в огне Венеры Дамиан

И смерти жаждет, исходя от ран.

Ему нашептывает злой недуг

Любой ценой отделаться от мук.

Достав бумагу и перо, он пишет

Письмо, что к милой Мае страстью дышит,

И стихотворной жалобой своей

О пытках сердца сообщает ей.

В шелк обернув письмо, его хранит

За пазухою он, тоской убит.

Со свадьбы Май на небе луна,

Пройдя десятую ступень Овна,

Успела соскользнуть в созвездье Рака,

А Мая, верная законам брака,

Пережидала в горнице своей,

Чтоб меньше трех не миновало дней

До возвращения ее к супругу;

Светило дня четвертый раз по кругу

Свой путь свершило, и в полдневный час,

Когда обедня отошла как раз,

Сидела в зале рядом с мужем Мая,

Красою дня весеннего сияя.

Вдруг Януарий, вспомнив невзначай

О Дамиане, молвил: «Что-то, чай,

С ним приключилось, боже милосердный!

Куда девался он, мой паж усердный!

Не захворал ли часом Дамиан?»

Ему ответ единогласный дан

Пажами был, что Дамиан хворает

И лишь болезнь ему прийти мешает;

Он был бы тут, когда бы был здоров.

«Да, это правда, Дамиан таков, -

Заметил Януарий, – я безмерно

Тужил бы, если б умер этот верный

Служитель мой. Он сдержанней, умней

Всех сверстников своих среди пажей,

Притом он так отважен и прилежен,

Что путь ему к успехам неизбежен.

Как только мы окончим наш обед,

Жена проведает его, я вслед

За ней приду, – помочь больному надо».

За это обещание наградой

Достойной Януарию была

Всеобщая горячая хвала:

Забота о больном слуге прекрасна.

«Жена! – воскликнул Януарий властно. -

Когда обед окончится, тотчас

Вы с дамами, покинув в зале нас,

К милейшему отправьтесь Дамиану

Его утешить. Я, как только встану

От сна послеобеденного, тоже

К нему зайду. Спешите, вас на ложе

Я буду ждать через часок-другой.

Вернувшись, лягте рядышком со мной».

Сказавши это, сквайра он призвал,

Которому подведомствен был зал,

И сделал разные распоряженья.

А Мая с дамами без промедленья

Пажа больного навестить пошла

И, у постели севши, завела

Беседу с ним, развлечь его стремясь.

Тут Дамиан поняв, что пробил час,

Свое письмо вложил ей тайно в руку,

В котором страсть свою излил и муку,

При этом он не произнес ни слова,

А лишь вздохнул; потом, вздохнувши снова,

Ей тихим голосом шепнул: «Мерси!

Но я погиб, коль, боже упаси,

Не захотите вы хранить молчанье».

Что ж Мая? Спрятав на груди посланье,

К себе домой отправилась она.

Там Януарий, в предвкушенье сна,

Сидел спокойно на краю кровати.

Свою супругу тысячью объятий

Намучивши, он лег и захрапел,

А Мая вышла, словно бы для дел,

Которых, несмотря на все желанье,

Не избежишь, и, прочитав посланье,

Его разорвала в клочки. Затем

Их бросила – куда, понятно всем.

Как на душе теперь у Май милой,

Когда с ней рядом муж храпит постылый?

Вдруг кашлем прерван мужа сладкий сон.

Глаза продравши, Маю просит он

Все снять с себя. «С тобой вкусить утеху

Желаю, молвит, платье мне помеха».

Что было делать ей? Лишь покориться.

Но тут остановлюсь, – ханжам сердиться

Дать повод не хочу, молчу о том,

Чем были заняты они потом, -

И в рай ли, в пекло ли попала Мая,

Вечерний звон их поднял… Я не знаю,

Судьба ль тому виной была, иль случай

Природы ли воздействие могучей,

Иль, может быть, стечение светил,

Особенных исполненное сил,

В чьей власти нежный пол сводить с ума

При помощи любовного письма

(Ведь все на свете свой имеет срок),

Лишь бог нам это разъяснить бы мог.

Которому открыты все причины, -

Мне в эти нечего влезать глубины, -

Но верно то, что в этот день покоя

Лишилась Мая, жалостью такою

Проникшись к Дамиану, что о нем

Забыть была не в силах и о том

Мечтала лишь, чтоб излечить больного

«Пускай меня осудят все сурово, -

Так думала она, – мне дела нет!

Ах, он дороже мне, чем солнца свет,

Его люблю, хотя б он нищим был».

Вовек всесилен состраданья пыл

Над благородным сердцем. Надо честно,

Однако же, признать, что повсеместно

Есть женщины, – их встретишь каждый день, -

Чья грудь таит не сердце, а кремень.

Оки погибнуть дали б Дамиану,

Ему елея не пролив на рану,

И этим бы на весь гордились свет,

Себя убийцами не сознавая, нет.

Больному Дамиану сострадая,

Письмо наутро написала Мая,

В котором изложила, не таясь,

Свои все чувства, про свиданья час

И место не сказавши ни полслова:

Ему отдаться, мол, всегда готова.

И вскоре, улучивши миг желанный,

Она пошла проведать Дамиана

И под подушку сунула ему

Свое письмо. Не видно никому

Потом больному руку крепко сжала,

Поправиться скорее пожелала

И поспешила прочь уйти тотчас, -

За ней супруг ее прислал как раз.

Наутро встал с постели Дамиан,

Вдруг исцеленный от сердечных ран,

И быстро нарядился в пух и прах,

Чтоб отличиться в Маиных глазах.

Явившись к Януарию, поклон

Смиреннейший ему отвесил он

И всем улыбки расточал так мило

(Учтивость хитрая – большая сила!),

Что молодого всяк хвалил пажа

И милостью дарила госпожа.

Теперь от Дамиана перейду

К той повести, которую веду.

Высказывают некоторые мненье,

Что содержанье счастья – наслажденье,

И впрямь, старался Януарий мой

Наладить так своей Есей жизни строй,

Чтоб полон был услады каждый миг:

По-королевски этот жил старик.

Все в доме было так заведено,

Чтоб наслажденье доставлять одно.

К усладам, коими он был богат,

Причислить надобно роскошный сад

С оградой каменной. Я б так сказал:

Тот, кто «Роман о Розе» написал,

Такой красы не описал бы. Слаб

Тут оказался бы и сам Приап,

Хоть божеством садов его зовут,



Так был роскошен сад и дивен пруд,

Над чьей водою лавр стоял, склонен.

Нередко Прозерпина и Плутон,

Толпою легких фей окружены,

Плясали на краю его волны

И чудно пели, люди говорят.

Наш рыцарь Януарий этот сад

Облюбовал как место развлеченья,

И строго было всем без исключенья

Запрещено туда ходить; лишь он

Ключом, который был посеребрен,

В него калитку открывал порою.

Когда себя в долгу перед женою

Он чувствовал, тогда они одни

Там в летние прогуливались дни.

И доводил он до желанной цели

То, что доделать не успел в постели.

Так дни за днями весело текли,

Но кратко длятся радости земли

Для всех живущих под луною тварей, -

Узнал об этом скоро Януарий.

Непостоянный рок! Ты наделен

Не меньшей лживостью, чем скорпион:

Чаруешь нас блестящей головой,

Меж тем как жало хвост готовит твой.

Утеха плотская, коварный яд,

Чудовище, чей так приветлив взгляд,

А посмыслы полны такою скверной!

Всех надуваешь ты немилосердно.

Тобой обласкан Януарий был,

Но вдруг удар твой бедного сразил:

На оба глаза он ослеп и с горя

Стал смерть молить за ним явиться вскоре.

Увы, в разгар любви и наслажденья

Утратил рыцарь Януарий зренье,

Причем стряслось несчастье это вмиг.

Свою судьбу оплакивал старик,

И вместе с тем ревнивый страх, что вдруг

Свою жену он выпустит из рук,

Так жег его, что был бы рад на месте

Он умерщвленным быть с женою вместе

Его пугало, что она найдет,

Пока он дышит иль когда умрет,

Любовника иль мужа – он хотел

Навек ей вдовий навязать удел.

Но месяц миновал, потом другой,

И Януарий стал со слепотой

Своею примиряться беспросветной,

Понявши, что все жалобы тут тщетны.

Зато к жене глухая ревность в нем

Росла с неделей каждой, с каждым днем;

И до того дошел он, что жену

Не соглашался никуда одну

Теперь пускать, хотя бы даже в зал.

Повсюду он ее сопровождал,

При этом ни на шаг не отступая.

Немало это огорчало Маю,

Которая мечтала лишь о том,

Чтоб Дамиану угодить во всем, -

С такой она его любила силой.

И дни ее текли в тоске унылой.

С другой же стороны, и Дамиан,

Горюя, таял от сердечных ран:

Ему судьба не позволяла злая

Хотя б словечко молвить милой Мае

Об остроте своих любовных мук

Так, чтоб его не услыхал супруг,

Всегда присутствовавший тут же близко.

Друг с другом все же тайной перепиской

Они снеслись, – и стало ясно им,

Какими каждый чувствами томим.

О Януарий, было б мало прока,

Когда бы взор твой мог бежать далеко,

Как корабли. Трудней ли обмануть

Того, кто видит, чем слепца? Ничуть.

Вот Аргус, например. Вся сотня глаз,

Которыми он мог глядеть зараз,

Ведь не спасла его от ослепленья.

Таких людей немало, без сомненья,

Хотя им это часто невдомек.

С ключа, которым открывал замок

В калитке муж, войти в свой сад желая,

Сняла на теплом воске снимок Мая

И снимок этот отдала пажу,

И тот, поняв отлично госпожу,

К калитке новый ключ подделал тайно.

Как этот ключ помог необычайно

Влюбленным, вы узнаете сейчас,

Коль вам угодно слушать мой рассказ.

Что правильней Овидиевых слов:

На этом свете нет таких оков,

Которых бы любовь не разорвала!

Тому примеров мы найдем немало,

Хоть Фисба и Пирам за днями дни

Томились врозь в темнице, все ж они

Сквозь стену шепотом снеслись друг с другом.

Но я вернусь опять к моим супругам.

Однажды – это было в день восьмой

Июля месяца – вдруг рыцарь мой

Почувствовал такое вожделенье

К своей жене, что тотчас же решенье

Им было принято пойти с ней в сад.

«Вставай, жена, мой драгоценный клад! -

Ей крикнул он. – Нас горлица зовет,

Ушла зима с чредою непогод.

Жена, мне грудь твоя вина милей.

Свой голубиный взор яви скорей!

Со всех сторон наш огорожен сад.

К тебе я страстью пламенной объят.

Ты ранила меня, мой ангел нежный,

Своею чистотою белоснежной.

В наш милый сад вдвоем направим путь, -

Мне утешеньем и отрадой будь!»

Так похотливый бормотал старик,

А Мая Дамиану в тот же миг

Знак подала вперед проникнуть в сад.

Исполнить это Дамиан был рад:

Открыв калитку собственным ключом,

Он в сад вошел и скрылся под кустом.

Как сада он переступил порог,

Никто не видеть, ни слыхать не мог.

Немного погодя пришел с женой

И Януарий, как скала, слепой.

Захлопнувши калитку, он тотчас

Жене сказал: «В саду тут, кроме нас,

Нет никого. Супруга дорогая,

Моя любовь к тебе не знает края.

Свидетель мне на небесах господь,

Которому подвластны дух и плоть,

Что лучше мне погибнуть от ножа,

Чем чуть тебя обидеть, госпожа.

Прошу тебя не забывать о том,

Что я женился на тебе, влеком

Любовью, не порывом вожделенья.

Хоть я не молод и лишился зренья,

Будь мне верна. Зачем, скажу сейчас,

Трех благ достигнешь этим ты зараз:

Любви Христа, своей отменной славы

И от меня по смерти всей державы.

В дар все добро мое принять прошу;

Об этом в завещанье напишу

Я завтра утром. А теперь, молю я,

Не откажи мне в нежном поцелуе.

В вину не ставь мне то, что я ревнив.

Навек твой образ в сердце сохранив,

Я понимаю, что с твоей красой

Согласовать преклонный возраст мой

Не так легко. Поэтому тебя

Всегда держу я при себе. Любя

Я это делаю, жена, поверь.

Покрепче поцелуй меня теперь».

Такой ответ на мужнины слова

Она дала, пролив слезу сперва:

«Я озабочена не меньше вас.

Честь берегу свою превыше глаз,

А также женственности нежный цвет,

Вам посвященный до скончанья лет

С того мгновенья, когда вдвоем

Мы с вами стали перед алтарем.

Поэтому вам так, о господин,

Отвечу я. Горчайшей из кончин

Пусть жизнь мою создатель пресечет,

Пусть он как грешницу меня убьет,

Коль опорочу я когда-нибудь

Свой пол предательством и обмануть

Осмелюсь вас. А если обману,

В мешке меня, негодную жену,

Вы бросьте в воду. Уверяю вас,

Я женщиною честной родилась.

Зачем вы говорите так со мной?

Вы все, мужчины, неверны душой,

А нас в неверности корите вечно,

Хотя б себя вели мы безупречно».

Тут Мая, к Дамиану обратись,

В предупрежденье кашлянула раз

И пальцем подала тотчас же знак,

Чтоб он на грушу влез. Он сделал так,

Как милая ему велела Мая,

Ее все знаки лучше понимая,

Чем Януарий, ни на миг из рук

Жену не выпускающий супруг.

О том, что делать, ряд предуказаний

Она ему в письме дала заране.

Итак, на груше он сидит, а Мая

С супругом развлекаются, гуляя.

Был ясный день, лучи златые Феба

Лились потоком с голубого неба,

И с радостью купались в них цветы.

Феб в Близнецах стоял, близ высоты,

Которая названье носит Рака,

Близ мощного Юпитерова знака.

И в это утро, полное услады,

В одном из уголков далеких сада

Владыка сказочных краев Плутон,

Толпою фей прекрасных окружен,

Сидел с женой своею Прозерпиной,

Им взятой с сицилийской луговины,

Когда она цветы сбирала там.

(О том, как он ее похитил, нам

Рассказано подробно Клавдианом.)

На свежем дерне сидя перед станом

Прекрасных фей, к жене своей Плутон

Вдруг обратился так: «Я убежден:

Никто не будет отрицать всечасной

Измены жен своим мужьям. Прекрасный

Тому свидетель не один рассказ,

Что обличает как изменниц вас

И обвиняет в похоти проклятой.

О Соломон, премудрый, пребогатый

И славою затмивший всех царей!

Бесспорны для разумных всех людей

Твои слова о разнице большой

Между породой женской и мужской.

«Средь тысячи мужчин один хорош,

А женщины хорошей не найдешь», -

Так говорит он, подлость вашу зная.

Не лучше думает, я полагаю,

О женщинах Исус, Сирахов сын.

За то, что вы терзаете мужчин,

Пускай пожрут вас пламя и чума!

Там рыцаря, достойного весьма,

Вы видите? Он зренье потерял

И стар уже. Так вот его ж вассал

Ему рога сейчас наставит, – там,

На дереве, сидит подлец! Но вам

Своим величеством клянусь, что зренье

Супругу возвращу я в то мгновенье,

Когда жена его затеет блуд;

Воочию он убедится тут,

Как низок и развратен женский нрав».

Фей королева, это услыхав,

Воскликнула: «Пусть будет так, по мне!

Но знайте, что внушу его жене

И впредь всем женщинам ответов кучу.

Им никакой не будет страшен случай.

Хотя б их грех был выведен на свет,

Найдет любая правильный ответ;

За ним нам не придется лезть в карман,

Хоть ясен будет мужу наш обман,

Мы с наглым видом будем отрекаться,

Рев подымать, слезами заливаться,

И будет муж стоять, как глупый гусь.

Ученых ваших ссылок не боюсь.

Что Соломон? Пусть мудрый сей еврей

И вправду в жизни не встречал своей

Достойных женщин – их зато немало

Ведь множество других людей встречало.

Не так уж беден ими белый свет.

О мученицах забывать не след,

Чья добродетель – всем нам назиданье.

О добрых женах «Римские деянья»

Упоминают тоже ведь не раз.

Не гневайтесь, прошу об этом вас!

Хотя бы даже прав был Соломон,

Что не видал хороших женщин, – он

Хотел сказать, что совершенен бог,

А смертный без различья пола плох.

Клянусь вам, не могу понять никак,

За что вы Соломона чтите так.

За то, что богу он построил храм?

За то, что был богат? Но ведь богам

Языческим он тоже храм поставил

И тем себя навеки обесславил.

Нет, если говорить тут без прикрас,

В распутстве он и в ереси погряз,

А в старости о господе забыл.

Когда б его всевышний не щадил

Из-за отца покойного, то, право,

Давно б он учинил над ним расправу.

Наветы все его на женщин – ложь!

Я утверждаю, что цена им грош.

Как женщина, я не могу молчать, -

Чтоб успокоиться, должна кричать.

Покуда на моей макушке волос

Еще не выпал, буду в полный голос

До хрипоты того разоблачать,

Кто нас трещотками посмел назвать».

«Сударыня, – сказал Плутон в ответ, -

Вам уступаю. Но я дал обет

Вернуть почтенному супругу зренье,

И приведен он будет в исполненье.

Король я, лгать не дело королей».

«А я, мой сударь, королева фей, -

Ответила на это Прозерпина. -

Жену снабдить ответом не премину».

«Пусть будет так», – сказал в ответ Плутон.

Теперь мы к рыцарю вернемся. Он

Все продолжал бродить с прелестной Маей

И напевать не хуже попугая:

«Люблю тебя, ты жизни мне милей!»

И вот они одною из аллей

К той самой груше подошли обратно,

Где на ветвях с надеждою приятной

Сидел средь свежих листьев Дамиан.

Тут Мая вдруг свой изогнула стан

И начала стонать, как бы от боли:

«О господин, всего на свете боле

Желательно мне груш поесть сейчас,

Не то умру я, уверяю вас.

Ах, ради пресвятой Марии-девы,

Вас умоляю, помогите мне вы.

Ведь к зелени подобный аппетит

Беременных нередко так мутит,

Что отказать им было бы опасно».

На это Януарий: «Ах, напрасно

Слугу не взял я из дому с собой!

Сам не могу помочь, – ведь я слепой!»

«Большой беды тут нет, – сказала Мая. -

Ствол только обхватите (я ведь знаю,

Что нет ко мне доверия у вас),

И влезу я на дерево тотчас, -

Мне только бы на вас поставить ногу».

«Пожалуйста! – ответил муж. – Ей-богу,

Согласен я и кровь пролить за вас».

Он наклонился, Мая оперлась

И, сук схвативши, поднялась на грушу

(Простите, дамы, если я нарушу

Приличья, – безыскусствен мой язык);

Рубашку поднял Дамиан и вмиг

Проник, – куда, вам всем, небось известно.

Поступок этот увидав бесчестный,

Плутон супруга сделал зрячим вдруг,

И тот, глазами обведя вокруг,

Почувствовал в душе блаженство рая,

Но скоро мысль ему пришла о Мае.

Он устремил на дерево свой взор

И вдруг увидел: так ее припер

Там Дамиан, что молвить неприлично.

Он издал крик отчаяния зычный,

Как мать кричит, чей сын навек уснул:

«Сюда, сюда, на помощь, караул!

Ты что там делаешь, я знать желаю!

Да что же это, дева пресвятая?»

На это Мая молвила в ответ:

«Сэр, выдержки у вас, я вижу, нет.

Мне рассказали, – я не лгу, ей-ей! -

Что, коль хочу вернуть вам свет очей,

На дереве вступить в борьбу мне надо

С мужчиною, и я была так рада,

Что мне устроить это удалось».

«Ты вздор молоть, – ответил рыцарь, – брось!

Ведь собственными видел я глазами,

Какая шла борьба там между вами.

Позор вам!» Мая же ему в ответ:

«Так, значит, в этом средстве прока нет,

Увы, вполне мне ясно, в самом деле,

Что вы, о господин мой, не прозрели.

Густая мгла вам застилает взор».

«Да нет же, – крикнул Януарий, – вздор!

Вполне прозрел я и, тебе на срам,

Заметил, чем вы занимались там».

На это Мая: «Сударь, вы больны.

Не знаю за собой иной вины,

Опричь желанья возвратить вам зренье».

«Прости, – ответил муж, придя в смущенье,

Коль я тебя обидел чем-нибудь.

Спустись ко мне и обо всем забудь

Но мне казалось, что я вижу ясно,

Как Дамиан к груди твоей прекрасной

Склонился, вверх задрав рубашку». – «Ах, -

Вздохнула Мая, – мгла у вас в глазах.

Как человек, проснувшийся недавно,

Предметы видит не совсем исправно, -

Всегда пройти какой-то должен срок,

Чтоб он отчетливо их видеть мог, -

Так точно и слепой, который зренье

Обрел внезапно, в первое мгновенье

Предметы видит как бы сквозь туман,

Ему еще грозит самообман;

Не раньше он, как через день-другой,

Проститься может с прежней слепотой.

Не забывайте, сударь, ради бога,

Что на земле таких людей премного,

Которым кажется не то, что есть.

Им в заблужденье долго ли забресть?»

Развесил старый Януарий уши,

И только соскочила Мая с груши,

Он стал ее с восторгом целовать,

Живот ей гладить, всячески ласкать;

Потом пошел с ней вместе во дворец.

Тут длинной повести моей конец.

Здоровья и веселья вам желаю, -

Храни нас бог и дева пресвятая.

Здесь кончается рассказ купца

Эпилог к рассказу купца

«Спаси нас боже от такой жены! -

Вскричал трактирщик. – Женщины полны

Обмана, лжи и всяческих уловок.

Ведь как бы ни был муж злосчастный ловок,

Они, как пчелы, трудятся весь день,

Мед собирая; ты ж стоишь, как пень,

Оперой улья и глядишь печально,

Как лакомится медом гость нахальный.

Иль вот: верна, как сталь, моя жена,

Но не похвалится умом она.

Придирчива, горласта и сварлива,

Она не даст мне выпить кружки пива

С приятелем. Да что и говорить.

Всегда найдешь, за что жену бранить.

И, знаете, скажу вам по секрету,

Скорблю нередко, что обузу эту

Взвалил я на плечи, себя связал,

Когда жену свою я в жены взял.


Но, видит бог, какой дурак я был бы,

Когда жены злонравие хулил бы.

Скажу по опыту – про то б узнала,

И крику было бы тогда немало;

А передал бы кто-нибудь из вас, -

Кто именно, неважно (всякий раз

Кого-нибудь найдет, кто б рассказал ей).

Поэтому молчу. Я слово дал ей

Молчать про то, что деется у нас.

Вот, стало быть, друзья, и весь мой сказ».

Пролог сквайра Слова Трактирщика Сквайру


«Сэр сквайр, – сказал трактирщик, – надлежало б

Теперь, когда стенаний столько, жалоб

Мы слышали, чтоб первый ваш рассказ

Был о любви, порадовал бы нас,

Заставив позабыть про все напасти».

«Поверьте, сэр, что я почту за счастье,

Коль мой рассказ по вкусу будет вам

И всем достопочтенным господам».

Рассказ Сквайра Здесь начинается рассказ Сквайра

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

В татарском граде Сарра [226] проживал

Царь, что нередко с Русью воевал,

Губя в ожесточенных этих войнах

Немало юных витязей достойных.

Он звался Камбусканом, [227] и полна

Молвой о нем была в те времена

Вселенная, – везде народ привык

В нем видеть лучшего из всех владык.

Хотя в язычестве он был рожден,

Но свято чтил им принятый закон;

К тому же был отважен, мудр, богат,

Всегда помочь в беде любому рад,

Был крепко верен слову своему

И волю подчинять умел уму.

Красив и молод, он превосходил

Всех юных родичей избытком сил.

Во всем его сопровождал успех,

И роскошью, что чаровала всех,

Любил он украшать свой царский сан.

Двух от жены Эльфаны Камбускан

Имел сынов, и Альгарсифа имя

Носил их первенец, а младший ими

Был прозван Камбало. И дочка тоже

Была у них, тех двух детей моложе,

По имени Канака. Рассказать

Про красоту ее мне не под стать,

Задача эта слишком высока

Для моего простого языка;

Тут нужен ритор опытный, – лишь он,

В искусство красноречья посвящен,

Сумел бы описать такое диво

Внушительно и вместе с тем правдиво.

Такого у меня таланта нет.

Так вот, когда минуло двадцать лет

С тех пор, как начал Камбускан правленье,

Он приказал в день своего рожденья,

Как повелось уже из года в год,

Созвать на праздник верный свой народ.

Вновь иды мартовские наступили.

Феб в эти дни в своей был полной силе, -

На Марса глядя, весело сверкал

И по лазури путь свой направлял

В жилище зной несущего Овна.

Погода сладости была полна,

И в солнечных лучах сверкали птицы;

Из глоток их не уставала литься

Песнь благодарности за свежий луг

И за спасение от тяжких мук

Зимы, в чьей длани острый, хладный меч.

Царь Камбускан, о коем шла уж речь,

В роскошной мантии, в златой короне,

Средь приближенных восседал на троне

И задавал такой богатый пир,

Какого не видал дотоле мир.

Дня летнего мне б не хватило, верно,

На описанье роскоши безмерной

Разнообразных и несчетных блюд.

Считаю я за бесполезный труд

Вам говорить о цаплях, лебедях

И необычных рыбах на столах;

Премногое, что не в чести у нас,

У них считалось лакомством как раз.

Не мог бы, думаю, никто на свете

Подробно описать все блюда эти.

Напрасно утомлять не стану вас -

Тем более что уж не ранний час -

Подробностями лишними и сразу,

Не медля, к своему вернусь рассказу.

Так вот, когда уж третье блюдо съели

И Камбускан игрою менестрелей

Пленительною слух свой услаждал,

Какой-то рыцарь у преддверья в зал

На медном скакуне вдруг появился.

На пальце перстень золотой светился,

В руке держал он зеркало высоко,

И обнаженный меч висел у бока.

К столу подъехал этот рыцарь вдруг,

И воцарилась тишина вокруг.

Все, кто присутствовал, – и стар и млад,

В него вперили изумленный взгляд.

А незнакомый рыцарь на коне,

Весь, кроме головы одной, в броне,

Поклон царю отвесил, а затем

Его супруге и дворянам всем

С таким изяществом и знаньем правил,

Что сам Гавейн [228] его бы не поправил,

Когда б вернуться снова к жизни мог

Сей рыцарских обычаев знаток

Из царства полусказочных преданий.

И вслед за тем, свой взор на Камбускане

Остановив, на языке родном

Он громко сообщил ему о том,

С каким к нему явился порученьем.

Блестящим поразив произношеньем

И всех своих движений красотой,

Он показал, что мастер он большой

В искусстве трудном выступать с речами.

За ним угнаться, вы поймете сами,

Не в силах я; то, что сказал он, вам

Я безыскусной речью передам.

Насколько помню, рыцарь так сказал:

«Я государя славного вассал,

Которому Аравия подвластна,

А также Индия. В сей день прекрасный

Он вас приветствует через меня

И просит медного принять коня,

Который подо мною. Конь за сутки,

Легко и не просрочив ни минутки,

Куда угодно вас перенесет.

Будь день погожим иль, наоборот,

Пусть дождь холодный хлещет неустанно,

Вас этот конь доставит невозбранно

В любое место, выбранное вами,

А если, как орел, над облаками

Вы захотите совершить полет,

Он, не пугаясь никаких высот,

По воздуху домчит вас, верьте мне

(Хотя б вы спали на его спине).

Когда в обратный захотите путь,

Вам стоит лишь иголку повернуть.

Усердно изучался ход светил

Тем, кто коня такого сотворил,

И разных тайных чар он знал немало.

А в это, что держу в руке, зерцало

Лишь взглянете, – узнаете тотчас,

Когда несчастье ждет ваш край иль вас,

И кто вам друг, и кто вас ненавидит.

Еще в нем дева чистая увидит,

Коль в человека подлого она

Всем сердцем беззаветно влюблена,

Какой он совершает грех пред нею,

И образ той, которую своею

Отрадой ныне называет он.

Сюда, под этот вешний небосклон,

Я прислан зеркало и перстень сей

Вручить Канаке, госпоже моей

И вашей дочери, отменно милой.

А в перстне этом вот какая сила;

На пальце он сверкай у госпожи

Иль в кошелек она его вложи,

Язык понятен станет ей всех птах,

Летающих над лугом и в кустах;

Она проникнет в тайну их бесед,

По-птичьи сможет им давать ответ;

И дар познанья трав ей будет дан,

Она сумеет каждую из ран

Излечивать особою травой.

На обнаженный меч взгляните мой,

Висящий тут. Любой рукой взнесен,

Броню крепчайшую разрубит он,

Хотя б она была, как дуб, толста.

И тела пораженные места

Одним лишь средством можно излечить -

Клинок плашмя на раны положить;

Когда клинок плашмя ударит вновь

По тем местам, откуда брызжет кровь,

Тотчас закроется любая рана.

Я сообщаю правду без изъяна, -

Послужит вам на пользу этот меч».

Когда свою закончил рыцарь речь,

Он зал покинул и сошел с коня.

Сверкая ярко, как светило дня,

Среди двора недвижно конь стоял,

А рыцарь все свои доспехи снял

И в предназначенный покой ушел,

Где для него уже накрыт был стол.

Его подарки – зеркало с мечом -

Отрядом слуг отнесены потом

На самый верх высокой башни были.

А перстень чудодейственный вручили

Еще сидевшей на пиру Канаке.

Меж тем – и это правда, а не враки -

Конь медный словно бы к земле прирос.

Как ни пытались, все ж не удалось

Громаду сдвинуть хоть бы на вершок, -

От лома и колодок мал был прок.

Никто не знал, как завести его,

И он до часа простоял того,

Когда им рыцарь рассказал, как надо

Пустить в движенье медную громаду.

Перед конем толпился стар и млад,

В него вперивши восхищенный взгляд.

Так был высок он, длинен и широк,

Так дивно строен с головы до ног,

Что на ломбардских походил коней,

А взор его был жарче и живей,

Чем у пулийских скакунов, [229] и люди

Считали, что природа в этом чуде

Исправить не могла бы ничего,

Что этот конь – искусства торжество.

Но высшее будило изумленье

То, что способен приходить в движенье

Лишенный жизни медный истукан.

Казалось, это – сказка дальних стран.

Всяк с домыслом особым выступал,

И, словно шумный улей, двор жужжал.

В умах носился рой воспоминаний

Из старых поэтических преданий:

Пегаса называли, в небосвод

На крыльях совершавшего полет,

И пресловутого коня Синона,

Который погубил во время оно,

Как знаем мы из книг, троянский град.

«Боюсь, – сказал один, – что в нем отряд

Вооруженных воинов сокрыт,

Который нам погибелью грозит.

Быть начеку должны мы!» А другой

Шепнул соседу: «Разговор пустой!

Скорее это чар волшебных плод,

Подобный тем, которыми народ

Жонглеры тешат в праздничные дни».

И так предолго спорили они,

Как спорить неучам всегда привычно

О том, что для ума их необычно:

Они не разбираются в вещах,

Их домыслами руководит страх.

Дивились также многие немало

Еще не унесенному зерцалу,

В котором столько можно увидать.

И вот один пустился объяснять,

Что дело тут не боле и не мене,

Как в угловой системе отражений,

Что в Риме зеркало такое есть

И что об этом могут все прочесть

У Альгасена [230] и Вителлиона, [231]

Что знал зеркал и перспектив законы,

И говорил о них уж Стагирит. [232]

С не меньшим изумлением глядит

Народ на дивный всерубящий меч.

И о Телефе [233] тут заходит речь

И об Ахилле, что своим копьем

Мог поражать и исцелять потом,

Как всякий тем мечом, с которым вас

Недавно познакомил мой рассказ.

И вот о том, как раны исцелять,

Как и когда металлы закалять,

Беседа завязалась вдруг живая.

Я в этом ничего не понимаю.

Затем возник о перстне разговор,

И все признались в том, что до сих пор

О невидали этакой слыхали

Одно, а именно, что толк в ней знали

Лишь Моисей и Соломон-мудрец.

Все стали расходиться наконец,

И тут один сказал, что для стекла

Весьма пригодна ото мха зола.

Хотя стекло и мох ничуть не схожи,

Все согласились, ибо знали тоже

Об этом кое-что. Так гром, туман,

Прибой, сеть паутинок средь полян

Нас лишь тогда ввергают в изумленье,

Когда не знаем мы причин явленья.

Пока меж них беседа эта шла,

Поднялся Камбускан из-за стола.

Полдневный угол Феб уже покинул.

И с Альдираном [234] Лев бесшумно двинул

Свои стопы на горний перевал,

Когда из-за стола владыка встал

И, окружен толпою менестрелей,

Которые под инструменты пели,

Прошествовал в приемный свой покой.

Я полагаю, музыкой такой

Слух услаждается на том лишь свете.

И з пляс Венерины пустились дети:

Их госпожа в созвездье Рыб вошла

И вниз глядела – ласкова, светла.

Царь Камбускан на троне восседал,

И незнакомый рыцарь сразу в зал

Был приглашен, чтоб танцевать с Канакой.

Великолепье празднества, однако,

Кто в состоянье описать? Лишь тот,

Чье сердце, словно юный май, цветет

И кто в делах любовных искушен.

Кто описал бы нежных лютней звон,

И танцы, и роскошные наряды,

И юных дев прельстительные взгляды,

И полные лукавства взоры дам,

Ревнивым нестерпимые мужьям?

Лишь Ланселот, но он лежит в могиле.

Поэтому, не тратя зря усилий,

Скажу одно: дотоле длился пляс,

Покуда к ужину не пробил час.

Вино и пряности дворецкий в зал

Принесть под звуки лютней приказал.

Прислуга бросилась к дверям проворно

И через миг в приемный зал просторный

Внесла вино и пряности. Потом,

Поев, попив, пошли все в божий дом,

А после службы вновь к столу присели.

Подробности нужны ли, в самом деле?

Известно каждому, что у владык

Запас всего роскошен и велик.

Чтоб яства все назвать, день целый нужен.

Как только был закончен царский ужин,

На двор отправился с толпой дворян

И знатных дам преславный Камбускан

На медного коня взглянуть. Со дня,

Когда дивились так же на коня

Троянцы осажденные, едва ли

Какие-либо кони вызывали

Такое изумленье у людей.

Царь попросил, чтоб рыцарь поскорей,

Как заводить коня, дал объясненье.

Конь заплясал на месте в то мгновенье,

Как рыцарь под уздцы его схватил.

И тут же рыцарь вот что сообщил:

«Чтоб, государь, на нем пуститься в путь,

Иглу тут в ухе надо повернуть

(Ее вам с глазу на глаз покажу я),

А вслед за тем назвать страну, в какую

Попасть желаете, и конь тотчас

В желанную страну доставит вас.

Тогда необходимо повернуть

Иглу другую (в этом-то вся суть),

И остановится скакун мгновенно.

Уже никто тогда во всей вселенной

Его не сможет сдвинуть, – будет он

Стоять на месте, словно пригвожден.

А если скрыть его вы захотите

От глаз людских, – то эту поверните

Иглу, и он, исчезнув, словно дым,

До той поры останется незрим,

Пока его не позовете снова

(Я нужное для этой цели слово

Потом вам с глазу на глаз передам).

Все о коне теперь известно вам».

Когда царю все части скакуна

И все приемы объяснил сполна

Приезжий рыцарь, царь, отменно рад

И светел духом, к трапезе назад

Вернуться поспешил, в свой круг домашний.

В сокровищницу царскую, на башню,

Уздечку слуги отнесли тотчас,

А конь – не знаю как – исчез из глаз.

О нем я больше говорить не стану,

А только пожелаю Камбускану

Пропировать средь рыцарей двора

Ночь напролет, до самого утра.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Пищеварения помощник сон,

К ним близко подойдя, сказал, что он

Советует передохнуть часок:

Веселью, как работе, отдых впрок.

Потом он всех поцеловал, зевая,

И так промолвил: «Власть теперь большая

У крови, – да не будет ей препон».

Зевая, все благодарили сон,

Потом отправились на боковую,

Покоя безмятежного взыскуя.

Не буду вам описывать их снов:

Ведь сновидения хмельных голов

Всегда бессмысленны и бестолковы.

Проспали все до той поры, как новый

День воссиял. Среди ночного мрака

Прекрасная лишь не спала Канака.

Как только вечер наступил, она,

Благоразумья женского полна,

С отцом простилась и ушла, чтоб очи

Не замутились от бессонной ночи.

Заснувши вмиг, она проснулась скоро.

Ее духовному предстали взору

Два образа – зерцала и кольца.

Сто раз менялся цвет ее лица.

Еще во сне чудесное зерцало

Ее покой виденьем взволновало.

Пред тем как на небо взошло светило,

Она свою служанку разбудила

И заявила, что желает встать.

Принцессу принялась увещевать

Старуха умная, сказав в ответ:

«Куда вы, государыня, чуть свет?

Все спят еще глубоким сном». Однако

Стояла твердо на своем Канака:

Я выспалась, мне хочется пройтись».

И скоро перед нею собрались

Прислужницы все остальные – то ли

Их десять было, то ль немного боле.

Канака встала, свежести полна,

Подобно солнышку, что в глубь Овна

Свершить успело лишь десятый шаг,

И вышла из дому, одевшись так,

Как для весенней надобно поры, -

Удобно для прогулки и игры.

Пять-шесть девиц ее сопровождало,

И прямо в парк дорога их лежала.

Хоть поднимавшийся от почвы пар

Закутал в мглу багровый солнца шар,

Природа так была прелестна все же,

Что сердце в сладкой трепетало дрожи

От утра вешнего и пенья птах

В одетых свежей зеленью кустах.

Канака понимала их язык,

Ей внятен был и щебет их и крик.

Коль туго развивается рассказ

И те, что слушают уж целый час,

К его охладевают содержанью, -

Рассказ свое теряет обаянье.

Многоречивость докучает нам,

Поэтому я понимаю сам,

Что нужно мне продолжить свой рассказ,

Не утомляя мелочами вас.

Бродя по просекам густого леса,

Вдруг набрела на дерево принцесса,

Совсем сухое, наподобье мела.

Там самка сокола вверху сидела,

Лес оглашая жалобной мольбой,

И крыльями обоими с такой

В грудь била силою, что вновь и вновь

Бежала по стволу на землю кровь.

Терзая клювом собственное тело,

Она стонала громко то и дело,

И, право, прослезился бы над ней

Любой из кровожаднейших зверей,

Когда бы слезы лить он только мог.

Тот, кто в делах сокольничьих знаток,

Признаться должен был бы без сомненья,

Что стана лучшего и оперенья

У сокола не видел он доселе.

Породы иноземной, в самом деле,

Казалась птица эта. Каждый миг,

Пред тем как жалобный издать свой крик,

Она без чувств упасть была готова.

Канаке перстень рыцаря чужого,

Сверкавший ярко на ее руке,

Все делал ясным в птичьем языке.

Стал говор всякой птицы ей знаком,

И отвечать могла она на нем.

Услышав стоны бедной соколицы,

Она, готова плачем разразиться

От состраданья и в душе своей

Участье нежное питая к ней,

К стволу сухому быстро подошла

И на бедняжку взор свой возвела.

Потом подол подставила, чтоб птице

Кровоточащей насмерть не убиться,

Упав на землю. Так ждала она,

Невыразимой жалости полна,

И наконец решила обратиться

С такою речью к бедной соколице:

«Скажите, если можете сказать,

Что заставляет вас так зло страдать?

Смерть друга иль любовная кручина

Они одни – жестокая причина

Страшнейших наших горестей и бед,

Других причин, пожалуй что, и нет.

Вы столь безжалостны к себе самой,

Что, верно, ревность или страх лихой

Вас принуждают разъяряться так.

Я, право же, не вижу, кто вам враг.

Ах, вы к себе не будьте так жестоки!

Мне ни на западе, ни на востоке

Такого зверя встретить не дал рок,

Который был бы так к себе жесток.

Скажите мне, чем можно вам помочь?

Страданья ваши видеть мне невмочь,

В моей груди к вам жалости так много.

Скорей спуститесь наземь, ради бога,

И я, татарского владыки дочь,

Пока еще не наступила ночь,

Вас излечу от вашей злой кручины.

Не утаите лишь ее причины.

Я верю, что поможет мне господь,

Найду и травы я, что вашу плоть

Истерзанную быстро исцелят».

Тут птица дважды вскрикнула подряд

И камнем наземь рухнула. Однако

Ее с земли подобрала Канака,

И та, очнувшись в ласковой руке,

Промолвила на птичьем языке:

«Что благородная душа к несчастью

И горю ближнего полна участья,

Мы это видим в жизни каждый миг

И знаем не один пример из книг.

Присуща жалость душам благородным.

Я вижу, о принцесса, что природным

Вы свойством доброты одарены

И что ко мне вы жалости полны.

Вам расскажу я про свою беду

Не потому, что облегченья жду,

Но идя вашей доброте навстречу.

Еще затем подробно вам отвечу,

Чтоб оградить других от лишних слез

(Как льва предупредил когда-то пес).

Послушайте же исповедь мою,

Покуда жизнь в себе еще таю».

Пред тем, как птица начала рассказ,

Канака так слезами залилась,

Что попросила та пресечь рыданья

И приступила так к повествованью.

«В пещере мраморной, где родилась

На белый свет я в злополучный час,

Жизнь ясно улыбалась мне вначале;

Не знала я ни горя, ни печали,

Пока не воспарила к небесам.

Недалеко от нас жил сокол там,

Который мне казался благородным,

Хотя на деле был лжецом негодным.

С таким искусством этот подлый тать

Умел свой нрав предательский скрывать,

Такое мне оказывал вниманье,

Что избежать его очарованья

Никто б не мог. Как змей из-под цветов

Подстерегает, укусить готов,

Так этот обольститель лицемерный,

Личиной вежливости беспримерной

И послушания всегда покрыт,

Хранил обманный благородства вид.

С красивым гробом был он схож, в котором

Смердящий труп лежит, не зримый взорам.

Его вся внешность так всегда полна

Была притворства, что лишь сатана

Проникнуть мог бы в смысл его речей,

Понять, что в нем скрывается злодей.

Столь долго якобы в меня влюблен,

Мне плакался и жаловался он,

Что пожалела я его за муки

И, опасаясь, что наложит руки

Он на себя, решила уступить

Обманщику лихому, наградить

Его своею верною любовью

На веки вечные, при том условье,

Чтобы при людях и наедине

Всегда почет оказывал он мне.

Я сердцем отдалась ему в полон

(Тому свидетели – господь и он)

И думала, что он мне предан тоже.

Но, говорят недаром, что не схожи

Своими помыслами подлый вор

И тот, кто чист душой. Когда мой взор

Ему сказал, что мною он любим,

Что мы сердцами обменялись с ним,

Что для него, как я уже сказала,

Жертв никаких я не страшусь нимало,

Жестокий этот тигр и лицедей

О преданности говорить своей

Мне на коленях стал в припадке дрожи,

Столь с трепетом любовной страсти схожей,

Что ни Парис троянский, ни Ясон,

Никто другой на свете с тех времен,

Как Лемех возлюбил двоих впервые,

О чем преданья говорят седые,

Никто с тех пор, как создан этот свет,

Искуснее не мог бы страстный бред

Изобразить, обман в душе тая.

Никто не мог бы, повторяю я,

В притворстве с ним сравниться отдаленно.

Ко мне свой взор направив восхищенный,

Меня благодарил с такою страстью,

Что в этот миг быть мной почла б за счастье

Любая и умнейшая из жен.

Представился таким покорным он,

И я с такой неколебимой верой

Внимала лживым клятвам лицемера,

Что умерла б охотно, – лишь бы он

Душой спокоен был и огражден

От неприятности, пусть самой малой.

И очень скоро я послушным стала

Орудием в его руках, – один

Мне стал он безграничный властелин.

Хочу сказать, что я своею волей

Располагать уже не смела боле,

Поскольку то совместно с честью было.

Так никого я в жизни не любила,

И полюбить мне не придется, нет!

Со мной он прожил около двух лет,

Не вызывая у меня упрека,

Но вот в конце указанного срока

Собрался он лететь куда-то вдаль.

О том, какая горькая печаль

Мной овладела, говорить не стану, -

Сердечную ведь не опишешь рану.

Скажу одно: тогда я поняла,

Что значит смерть – так несказанно зла

И нетерпима мнилась мне разлука.

Прощаясь с ним, я думала, что мука

Его терзает также, – так уныл

И взор, слезою замутненный, был,

И звук любого сказанного слова.

Я ничего не чуяла дурного.

Себе я говорила, что домой

Вернется скоро ненаглядный мой,

Чтобы зажить опять со мною вместе,

И что отлет его есть дело чести.

Так, сделав добродетель из нужды,

Я не роптала против злой беды.

Скрыть от него тоску стараясь, я

Ему сказала: «Видишь, я твоя,

Тому свидетель Иоанн святой.

Будь верен мне и ты, желанный мой!»

Что он ответил, повторять не буду:

Шептал он сладко, поступил же худо.

Он обласкал меня и прочь пошел.

Да, с длинной ложкою садись за стол,

Коль хочешь супа с сатаной хлебнуть. [235]

Итак, в далекий он пустился путь

И там, на новом месте, очень скоро

Почувствовал, что к вору тянет вора,

Что каждый быть среди подобных рад

(Ведь так как будто люди говорят).

Разнообразье люди любят тоже,

Они весьма, весьма на птиц похожи,

Которых в клетках держат у себя,

Пекись о птице день и ночь, любя,

Ей устилай хотя бы шелком клетку,

Давай ей мед и сахар на заедку,

Но лишь открылась дверца – и тотчас,

Ногами чашку сбросивши, от вас

Она умчится в лес искать червей.

Нужна, как воздух, перемена ей.

Птиц даже самой благородной крови

Манит и радует лишь то, что внове.

Мой сокол точно так же поступил;

Хоть он высок был родом, юн и мил

И обольстителен чертою каждой,

Но самку коршуна ему однажды

Случилось встретить на своем пути,

И голову он потерял почти, -

Влюбился так, что все забыл на свете

И крест поставил на своем обете.

Погибла я в тот злополучный миг».

Тут соколица, вдруг издавши крик,

На грудь Канаки жалобно упала,

И та со свитою своей немало

Слез пролила над ней, не находя

Утешных слов. Немного погодя,

Принцесса птицу отнесла домой

И наложила нежною рукой

Примочки и припарки ей на раны;

Потом пошла в леса и на поляны

Искать разнообразных трав целебных,

Для заживленья ран ее потребных.

Она о бедной день и ночь пеклась,

Ее не покидая ни на час.

Воздвигла клетку ей она засим,

Всю бархатом устлавши голубым

В знак верности супруги этой редкой.

Зеленою была снаружи клетка

Чижей и соколов, сычей и сов.

Чтоб делать им визгливые попреки,

Написаны тут были и сороки.

Канаку покидаю я сейчас

До той поры, как поведу рассказ

Про горькое раскаянье и стыд,

Велевшие – преданье говорит -

Вернуться соколу к своей супруге,

Что было также и плодом услуги

Знакомого нам принца Камбало.

Теперь как раз мне время подошло

К боям кровавым перейти, к сраженьям

И к разным небывалым приключеньям.

Сперва остановлюсь на Камбускане

С его успехами на поле брани,

Потом пойдет об Альгарсифе речь,

Кому жену булатный добыл меч, -

О том, как принца этого к победе

Сквозь бедствия привел скакун из меди;

И наконец, вам расскажу о том,

Как за Канаку Камбало копьем

Сразил обоих братьев. Мой рассказ

К событьям этим перейдет сейчас.

…

…

…

…

Эпилог к рассказу Сквайра Следуют слова Франклина Сквайру и слова Трактирщика Франклину

«Ну, что ж! Ты, сквайр, нам рассказал на славу

И джентльменом ты слывешь по праву, -

Сказал Франклин. – Хоть молод ты, а все ж

Разумника такого не найдешь

Средь юношей; не можем пренебречь мы

Такою памятью и красноречьем.

Будь счастлив, сквайр, но только во все дни

Свою ты скромность, друг мой, сохрани.

Родил я сына и скажу вам прямо,

Такой дурашливый он и упрямый,

Что лучшей пахоты своей кусок

Я уступил бы, лишь бы мой щенок

Был скромностью такою наделен.

Мой сын – дурак. Уверен я, что он

Мое богатство без ума растратит.

А умному своих сокровищ хватит,

Хотя б не получил он ничего

В наследство. Часто я браню его,

Что к добродетели он не привержен.

Все в кости бы играть да ставить верши, -

Не рыб, красоток разных уловлять.

Так жизнь свою он хочет провождать,

С пажами болтовню затеять рад,

Хотя полезней было б во сто крат

Вращаться среди знатных кавалеров,

Чтоб перенять язык их и манеры».

«К чертям манеры знатные и знать!

Вы, сэр франклин, должны бы сами знать,

Что ждут от каждого из нас рассказа,

Потом другого, – по второму разу.

А вы…» – «Сэр, погодите, не сердитесь,

Так усладил мой слух сей юный витязь,

Что я не мог не высказать того…»

«Да начинай, и больше ничего!»

«Охотно, сэр хозяин, не перечу

Я вашей воле, вам же я отвечу

Одним лишь словом: бога я прошу

Меня наставить; если угожу -

Я буду знать, что мой рассказ хорош,

А если нет, цена рассказу – грош».

Пролог Франклина


Бретонцы славные в былые дни

Слагали песни. Песни те они

Прозвали лэ [236] по складу и напеву

Старинному. Их складывали девы

Бретонские, и распевал их бард.

И хоть я сам еще не очень стар,

А помню их. Но только не взыщите,

Коль что забуду, и меня простите.

Я неученый человек, простой

И не люблю красивости пустой.

Риторике, наукам не обучен,

Но постараюсь рассказать получше.

Не изучал речей я Цицерона,

И не бывал я на парнасских склонах.

Я красноречия цветов не знаю,

Лишь на полях цветы я различаю

Иль на узорных тканях и парчах,

И нет учености в моих речах.

Цветы риторики мне непривычны,

И к пению негоден голос зычный,

Но хоть не мастер я в сем трудном деле,

Рассказ начну, коль вы того хотели».

Рассказ Франклина Здесь начинается рассказ Франклина

В Арморике, года тому назад,

Жил некий рыцарь, книги говорят,

Который щедро лил в сраженьях кровь,

Чтоб заслужить вниманье и любовь

Прекрасной госпожи, чей дивный лик

Бессилен описать людской язык,

К тому ж и род ее был так высок,

Что рыцарь наш осмелиться не мог

В мечте признаться, коей был объят.

Но, наконец, его душевный склад

И преданность, которой чужд расчет,

В ней состраданье вызвали, и вот

Она решила повенчаться с ним,

Владыкой сделавши его своим

(Поскольку в браке верх имеет муж).

Чтоб укрепить союз их тел и душ,

Поклялся рыцарь в том, что никогда

Не будет он в грядущие года

Над нею власть супруга проявлять,

Ей ревностью обидной досаждать:

Нет, как любовник госпожи своей,

Намерен он служить покорно ей,

Владыкой называясь лишь для виду,

Чтоб от людей не потерпеть обиду.

Она ему промолвила в ответ:

«Я благодарна вам за ваш обет

Быть, как досель, почтительным ко мне.

Даю вам слово: по моей вине

Меж нами ссор не будет никогда.

Женою верной буду вам всегда,

Пока дышу». И жизнь их потекла

Спокойно, радостно, не зная зла.

Скажите мне, какое в том сомненье,

Что к дружбе ключ – взаимоподчиненье.

Друзья должны в согласье полном жить, -

Насилье может дружбу задушить.

Его не терпит бог любви: тотчас,

Его почуяв, покидает нас.

Как все духовное, любовь вольна,

И всякая достойная жена

Свободной хочет быть, а не рабыней.

Мила свобода ей, как и мужчине.

Быть снисходительным велит любовь,

Себе не портить раздраженьем кровь,

Высокой добродетелью, по мненью

Людей ученых, надо счесть терпенье:

Оно сильнее строгости стократ.

Кто слово каждое поставить рад

Другому в строку, счастья недостоин.

Ты должен в обращенье быть спокоен.

Найдется ли на свете человек,

Который не споткнулся бы вовек?

Недомоганье, гнев, планет стеченье,

Хмель, плотского состава измененье

Ошибку нам внушают не одну;

Нельзя же все их ставить нам в вину.

Кто властвовать желает над собой,

Тот должен чувства сдерживать порой.

Чтоб не нанесть взаимной дружбе вред,

Наш рыцарь госпоже свой дал обет,

И та супругу с самого начала

Примерной быть женою обещала.

Вот образец содружества для нас!

Стал господином и слугой зараз

Достойный рыцарь, – господином в браке,

Слугой в любви. Но понимает всякий,

Что он по существу владыкой стал,

Раз госпожи любовь завоевал.

Хотя и госпожа ему она,

Но вместе с тем, однако, и жена.

И вот, счастливый, с молодой женой

Наш рыцарь в путь отправился домой.

Вблизи от Пенмарка он зажил с ней,

И потекла чреда блаженных дней.

Сказать сумеет ли, кто не женат,

Какой полна отрадой из отрад

Супружеская жизнь? Блаженный год

Мелькнул, как сон прекраснейший, и вот

Наш рыцарь (Арвирага из Кайрруда

Носил он имя) вздумал, что не худо

Ему бы в Англию на год-другой

Отправиться за славой боевой

(Он этой славой дорожил всемерно).

Мой автор сообщает, что примерно

Два года прожито там было им.

Теперь от Арвирага поспешим

К его жене, прекрасной Доригене.

Любя супруга своего не мене,

Чем жизнь свою, о нем и день и ночь,

Своей тоски не в силах превозмочь,

Она рыдает и клянет разлуку,

Доставившую ей такую муку,

Что белый свет ей кажется не мил.

Друзья бедняжки, не жалея сил,

Стараются развлечь ее, утешить,

Советуют ей голову не вешать,

Твердят о том, что оснований нет

Ей жизнь свою губить в расцвете лет.

Чтоб излечить ее от злой тоски,

Им все усилья кажутся легки.

Мы знаем, что настойчивым трудом

И с камнем можно совладать, на нем

Глубоко образ начертав иль знак.

Слова друзей подействовали так,

Что в душу Доригены утешенье

Проникло наконец, и облегченье

Ее больная ощутила грудь;

Могла от тяжкой муки отдохнуть.

Да и супруг писал, что он здоров

И двинуться в обратный путь готов.

Когда б не эти письма Арвирага,

Она бы умереть сочла за благо.

Друзья, лишь отошла она немного,

Просить тотчас же стали, ради бога,

Прогулку вместе с ними предпринять,

Чтоб мрачные все мысли разогнать.

Она сочла, что возражать не след,

И приняла в конце концов совет.

Над самым морем замок их стоял,

И Доригена вдоль прибрежных скал

В кругу друзей бродила взад-вперед,

Глядя на то, как над пучиной вод

Под парусами плыли корабли, -

Одни к земле, другие от земли.

И вот суда, что бороздили море,

В ней бередили боль. «О горе, горе! -

Она вздыхала. – Где же мой супруг?

Излечит сердце он один от мук».

Порою же, в раздумье погрузясь

И с волн вспененных не спуская глаз,

Она сидела. Вид опасных скал

Ее внезапно страхом потрясал;

Мутился ум у бедной, над травой

Она бессильно никла головой

И с ужасом шептала, мутный взор

Вперив в обманчивый морской простор:

«О вечный боже, – ты, что над вселенной

Царишь извечно волей неизменной,

Ты создал лишь благое, говорят.

Но этих черных скал унылый ряд,

Что кажется зловещим привиденьем,

А не благого господа твореньем,

Тобою созван, господи, к чему

Наперекор и сердцу и уму?

Ни человек, ни зверь от века тут

Найти прокорм не могут и приют.

К чему нужны, о боже, скалы эти?

Они лишь зло плодят на белом свете.

Людских немало сотен тысяч тел

Их острый гребень погубить успел,

Меж тем не человек ли, о творец,

Прекраснейший творения венец,

И должен был бы ты его любить

Превыше всех. Так чем же объяснить,

Что ты, к погибели людей стремясь,

Такие средства создал против нас?

Ах, знаю я, – ученые найдут

Тьму доказательств, что на свете тут

Отлично все. Я с ними не согласна.

Тебя, благой господь, молю я страстно;

Ты, ветрам указующий пути,

Мне моего супруга возврати.

Ученые свое пусть говорят, -

Ты, боже, сделай так, чтоб черный ад

Все эти скалы поглотил навеки».

И льются слез ее горячих реки.

Тут поняли друзья, что берег моря

В ней только раны бередит от горя,

И стали уводить ее к ручьям,

К источникам, с ней появляться там,

Где пляской забавлялись иль игрой

За шахматной или другой доской.

Однажды утром в близлежащий сад

Они пошли, куда заране взят

Яств и напитков разных был запас,

С тем чтоб домой вернуться в поздний час,

Наполнив день веселою игрой.

А было это в мая день шестой,

И юный май раскрасил нежно сад

Своим дождем, несущим аромат.

Людскими же руками так прелестно

Сад разукрашен был, что на небесный

Он походил своею красотой.

С ним не сравнился б ни один земной.

Так свеж он был и так благоухал,

Что у любого, кто в него вступал,

На сердце легче делалось мгновенно,

Коль не был он подавлен совершенно

Тоской, которой исцеленья нет.

И вот, когда окончился обед,

Все танцевать под звуки песен стали;

Лишь Доригена, полная печали,

Одна блуждала взорами вокруг

И думала: «Где милый мой супруг?»

Но ей, смирившись, надо было ждать

И боль души надеждой облегчать.

Среди танцующих пред ней мужчин

Был юный паж, красивый дворянин,

Что, яркой платья пестротой блистая,

Затмил, сказал бы ты, все краски мая.

Он так отлично пел и танцевал,

Что тут соперников себе не знал.

И вообще, коль правду вам сказать, -

Из наилучших лучшим был под стать.

Отважен, доблестен, богат, умен -

Любовью общей пользовался он.

Вам нужно знать еще, что сей юнец,

Венеры преданный слуга и жрец,

По имени Аврелий, к Доригене -

Она не ведала его мучений -

Любовью года два уже пылал,

Но тщательно любовь свою скрывал.

Он не решался высказаться ей

И пил из кубка яд тоски своей.

Отчаяньем томимый, но немой,

Он только в песнях выдавал порой

Свою тоску, – в них говорил, что им

Бесчувственный предмет любви любим.

И этой темой наполнял Аврелий

Ряд песенок, элегий и ронделей;

Скрывать, мол, должен он свою беду

И мучиться, как фурия в аду;

Как Эхо [237], что свою таила страсть,

Он принужден под грузом тайны пасть.

Таким лишь способом решался он

Сказать, как безнадежно он влюблен.

Во время танцев лишь, когда девицы

Имеют случай втайне порезвиться,

Он ей в лицо заглядывал порой

С безмолвной и загадочной мольбой,

Которую она не понимала.

И вот теперь, когда смеркаться стало,

Меж ними завязался разговор.

С ним будучи знакома с давних пор,

Его привыкла уважать она,

Была к нему доверия полна.

И разговор их так повел Аврелий,

Чтоб подойти к своей заветной цели.

«Сударыня, – сказал он, – если б вас

Порадовало это, в день и час,

Когда отплыл отсюда Арвираг,

Отплыл бы на чужбину я, и так,

Чтоб не вернуться никогда домой.

Напрасен, вижу, пыл душевный мой.

Одна лишь мука за любовь мне плата.

О, смилуйтесь! Как лезвием булата,

Меня убить вы властны иль спасти.

О, если бы при вас мне в гроб сойти!

Не буду больше тратить лишних слов,

Ваш приговор я выслушать готов».

Она его спросила: «Неужели

У вас такие помыслы, Аврелий?

Я этого не знала никогда,

Теперь все стало ясно мне, – о да!

Но господом клянусь, творцом вселенной,

Что никогда блудницею презренной

Не сделаюсь. Останусь я верна

Тому до гроба, с кем обручена.

Вот окончательный мой вам ответ».

Но тут, за этими словами вслед,

Сказала в шутку: «Если в самом деле

Вы так по мне страдаете, Аврелий,

Навстречу вам я, может быть, пойду.

Мне удалите этих скал гряду,

Что высится вдоль берега Бретани,

Грозя судам, блуждающим в тумане,

И в тот же день, как скроются из глаз

Утесы эти, обещаю вас

Я полюбить, Аврелий, всей душой.

Клянусь вам: я обет исполню свой.

Но на успех у вас надежды нет,

Поэтому любовный бросьте бред.

Какая радость, объясните мне,

Пылать любовью к мужниной жене?

Другому ведь она принадлежит».

Аврелий, огорчением убит,

Спросил: «От вас другого не дождусь?»

«Нет, – молвила она, – творцом клянусь».

Услышав это, издал стон Аврелий

И прошептал: «Сударыня, велели

Мне сделать сверхъестественное вы, -

Лишь умереть осталось мне, увы!»

Сказавши так, он отошел тотчас,

И подоспели тут друзья как раз

И увлекли ее бродить в аллеи

(Понятья о беседе не имея).

Вновь игры, танцы начались, пока

На небе не померкли облака

И с горизонта свет не скрылся прочь, -

Покуда, проще, не настала ночь.

Все двинулись, веселые, домой;

Аврелий лишь, снедаемый тоской,

С лицом унылым вышел вон из сада.

О смерти мысль – одна его отрада,

На сердце у него как будто лед.

Воздевши к небу руки, он бредет

И падает внезапно на колени

Под тяжестью неслыханных мучений.

Следя безумным взором за луной,

Молитву к ней возносит, сам не свой,

Сперва призвав богини брата, Феба.

«Владыка, – молвит он, – земли и неба,

Животворишь на этом свете ты

Все травы, все деревья и цветы;

По небосводу свой свершая бег,

Им всем даруешь ты цветенья век,

Зависимый от твоего вращенья.

Взгляни, владыка, на мои мученья.

Пришел конец моих печальных дней!

Из уст жестоких госпожи моей

Услышал я свой смертный приговор.

Ко мне направь твой милостивый взор!

Ведь, кроме госпожи моей, лишь ты

Меня бы мог спасти от маеты.

О, разреши мне указать тебе,

Как можешь ты помочь моей судьбе.

Твоей сестры, божественной Люцины,

Власть признают морские все глубины;

Хотя Нептун их божество, но он

Ее верховной власти подчинен.

Ты знаешь, Феб, что так же, как она,

Желая быть тобой озарена,

Всегда стремится за тобой вослед

И убегающий твой ловит свет,

Так все моря бегут вослед за ней,

Верховною владычицей своей.

Услышь, владыка, крик моей души,

Мне во спасенье чудо соверши:

В свиданья вашего ближайший час -

Оно случится в знаке Льва как раз -

Уговори сестру поднять такой

У берега Арморики прибой,

Чтоб самая высокая скала

Два года скрыта под водой была.

Тогда скажу я госпоже: «Обет

Исполни свой, – гляди: утесов нет».

Уговори сестру, владыка дня,

Тебя не обгонять. Из-за меня

Заставь ее держать с тобою шаг

И двигаться два целых года так.

Тогда, сильна своею полнотой,

Она сумеет удержать прибой.

А если не угодно будет ей

Над тяжкой мукой сжалиться моей,

То этих черных скал унылый ряд

Пусть погрузит она в свой мрачный ад, [238]

Где царствует Плутон. Иначе – ах! -

Моя мечта развеется, как прах.

Босой пойду я в твой дельфийский храм,

О Феб! Гляди, как по моим щекам

Струятся слезы. Сжалься надо мной!»

И с этими словами, сам не свой

От муки, вдруг упал без чувств Аврелий.

Потом, больной, метался он в постели,

Куда был братом отнесен (тот знал,

Как он безмерно от любви страдал).

Аврелия оставлю я в бреду

И вам рассказ свой дальше поведу.

Здоров и славой рыцарской богат,

Вернулся юный Арвираг назад,

С ним вместе рыцарей отважных цвет.

Предела счастью Доригены нет:

В ее объятьях – славою венчанный

Супруг возлюбленный и долгожданный

Которому она милей, чем свет.

У Арвирага даже мысли нет,

Что кто-нибудь за эти годы с ней

Смел о любви беседовать своей.

Душой спокоен, он проводит дни

В турнирах, в танцах. Пусть теперь они

Блаженству предаются и веселью,

А я вернусь к несчастному Аврелью.

Два года с лишним он лежал больной,

Томимый неизбывною тоской,

Прикованный и день и ночь к кровати;

Он утешенье находил лишь в брате,

Который ведал тайну братних мук

И, кстати, сведущ был насчет наук.

Да, поверял Аврелий лишь ему

Свои страданья, больше никому, -

Памфила молчаливей и скромнее,

Пылавшего к прекрасной Галатее.

Была снаружи грудь его цела,

Но в ней засела глубоко стрела,

А раны нет, как всем известно, хуже,

Чем та, что подлечил ты лишь снаружи,

Стрелы же смертоносной не извлек.

Брат плакал, но ничем помочь не мог.

И вдруг ему одно воспоминанье

Пришло на ум: то было в Орлеане,

Где он учился и всегда готов

Был, по примеру прочих школяров,

Увлечься всем, что странно, незнакомо,

Как, например, волшебных чар приемы.

Он вспомнил, что однажды там зашел

К товарищу и, посмотрев на стол,

Тотчас увидел, что на нем, раскрыт,

Учебник белой магии лежит:

(Товарищ книгу эту, знать, читал,

Хоть вообще он право изучал.)

В ней автор объяснял луны значенье,

К ней двадцати восьми жилищ влеченье,

И мало ли еще что было там,

Что кажется лишь болтовнёю нам:

Святая вера ограждает нас

От наважденья и обмана глаз.

Когда об этой книге вспомнил он,

В нем дух взыграл, надеждой окрылен,

И он подумал: «К брату исцеленье

Теперь придет, – не может быть сомненья,

Что с помощью таинственных наук

Возможно зренье одурачить вдруг,

Как делают волшебники. Слыхал

На праздниках нередко я, что в зал

Они обильно воду напускали,

И, как по озеру, в обширной зале

Скользили лодки тихо взад-вперед.

Иль вдруг казалось, грозный лев идет,

Иль расцветает благовонный сад,

Иль со стены свисает виноград,

Иль замок высится, как исполин, -

И вдруг все исчезает в миг один.

Так был искусен зрения обман.

Отправиться нам надо в Орлеан,

Где школяра, быть может, мы найдем,

Что с лунными жилищами знаком

И сведущ в магии. Он, безусловно,

Избавит брата от тоски любовной.

Уверен я, что может волшебство

Утесы эти, все до одного,

От зрения людского отвести

И все преграды кораблям смести.

Коль берег будет чистым год-другой,

То брат от мук своих найдет покой.

Придется ей исполнить свой обет

Иль срам принять, – пути другого нет».

Что много говорить, – к постели брата

Он поспешил, надеждою объятый,

И тот, послушавши его рассказ,

Вскочил с постели и решил тотчас

Отправиться в далекий Орлеан

Искать лекарство от любовных ран.

Когда пред городом они уж были, -

До стен осталось меньше трети мили, -

Школяр им повстречался средних лет.

К ним по-латыни обратив привет,

Он вдруг сказал: «Я знаю, господа,

Причину, вас приведшую сюда».

И тут же им на месте показал,

Что и беду их и надежды знал.

Бретонец про товарищей спросил,

С которыми когда-то он дружил,

И тот сказал, что все уже в могиле;

Бретонца эти вести огорчили.

С коня Аврелий слез, и все втроем

К всеведущему орлеанцу в дом

Отправились, где этот чудодей

Их принял, как любимейших друзей.

Все в преизбытке там они имели;

Дивился этой роскоши Аврелий.

Пред тем как ужин подан был на стол,

Хозяин пред глазами их возвел

Чудесный парк, где под зеленой сенью

Паслись рогатые стада оленьи;

От псов охотничьих и острых стрел

Немало полегло оленьих тел.

Когда же дичь убитую убрали,

На берегу прелестном – там, подале, -

Затравлен кречетами аист был.

Потом турнир им зрение пленил.

И наконец, всем зрелищам на смену,

На луг волшебник вывел Доригену

Танцующей с Аврелием. И вдруг

В ладони хлопнул он, и все вокруг

Вмиг побледнело и совсем пропало,

Всей роскоши как будто не бывало.

Меж тем они не покидали дом

И точно так же и теперь втроем

Сидели, как и прежде, в кабинете,

Покуда зрелища сменялись эти.

Хозяин пажу своему сказал:

«А как же с ужином? Я приказал

Его подать уж час тому назад.

Час целый эти господа сидят

Со мною тут за письменным столом.

Когда ж мы к ужину их поведем?»

«Когда угодно вам, – ответил паж, -

Все подано, приказ исполнен ваш».

«Пойдемте же, – воскликнул он любезно, -

Влюбленным людям отдохнуть полезно».

Когда убрали со стола приборы,

Тотчас пошли о мзде переговоры

За то, чтоб маг гряду бретонских скал

От устья Сены до Гаронны снял.

Он дорожился, ссылкою на бога,

Что тысячу за это взять немного;

За тысячу и то охоты нет.

Аврелий радостно ему в ответ

Сказал: «Что тысяча? Весь шар земной,

Будь он моим, – клянусь вам головой, -

Охотно отдал бы тотчас же я.

Готова сделка. Вот рука моя

В том, что я честно оплачу ваш труд.

Но вы нас не задерживайте тут,

На родину нам надо поскорей».

«С зарею в путь», – ответил чародей.

Аврелий, приготовившись в поход,

Проспал спокойно ночь всю напролет.

Усталость вместе с милою надеждой

Ему смыкали до рассвета вежды.

Свет на востоке лишь успел блеснуть,

Тотчас в Бретань направили свой путь

Аврелий с чародеем, по ночам

Привалы делая то там, то сям.

Из книг я вычитал, что шли они

В морозные рождественские дни.

Бог Феб, который летнею порой

Сверкал на небе чашей золотой,

Стал ныне стар и головой поник;

Светился, как латунь, увядший лик.

Стоял он низко в знаке Козерога, [239]

И наземь посылал лучей немного.

Дождями смыло зелень всю долой,

И Янус, бог с двойною бородой,

Близ очага из рога тянет хмель,

Закусывая ветчиной. «Ноэль!» [240] -

Веселый по округе клич идет.

Аврелий уваженье и почет

Оказывал волшебнику все время

И умолял с него мучений бремя

Скорее снять, иль он себя убьет.

И жалостью такой проникся тот,

Что день и ночь спешил, как только мог,

Своих искусных чар приблизить срок -

Путем отвода глаз иль наважденья

(Астрологические выраженья

Мне незнакомы) сделать поскорей,

Чтоб всем казалось, в том числе и ей,

Что убрана прибрежная гряда

Бретонских скал иль, может быть, вода

Ее своей покрыла пеленой.

В конце концов он выбрал час такой,

Когда, решил он, применить возможно

Все изощренье мудрости безбожной.

Исправленных таблиц толедских том, [241]

Как и всегда, был и теперь при нем.

Там, расположены в столбцы, стояли

Года, их суммы, корни и так дале;

Затем пропорции к его услугам

Там были вычислены к центрам, дугам,

Чтоб сразу уравненья составлять.

Чрез восемь сфер умел он рассчитать,

Как далеко Альнат удалена

От головы подвижного Овна,

В девятой расположенного сфере, -

Искусен в этом был он в высшей мере.

Путем пропорций все дома луны

По первому им были найдены;

Потом разведал он луны восход,

В каком квадрате то произойдет,

И вот узнал он, как свою задачу

Так выполнить, чтобы иметь удачу.

Ему отлично были ведь знакомы

Все колдовства ухватки и приемы,

Что были приняты у басурман.

И вот однажды, в ход пустив обман,

Он сделал так, что вдруг весь берег стал

Как будто бы очищенным от скал.

Надежду потеряв себе помочь,

В мучениях Аврелий день и ночь

Все ждал, когда же совершится чудо!

И вот, когда он увидал, что груда

Унылых скал исчезла вдруг из глаз,

Он, низко пред волшебником склонясь,

Воскликнул: «Вас и чудную богиню

Любви благодарю за благостыню.

Своею жизнью я обязан вам».

И с этими словами прямо в храм

Направился, чтоб свидеться с любимой.

Там к госпоже своей неумолимой

Он со смятенной подошел душой

И с речью обратился к ней такой:

«Сударыня, я чту вас так высоко

И вас люблю так нежно и глубоко,

Что огорчить вас – мука для меня.

Когда б не страсть, которой болен я,

Которая мне душу отравила,

Пред вами я молчал бы до могилы,

Чтоб не погибнуть, должен я стонать.

Мне без вины доколе же страдать?

Пусть жалости ко мне у вас и нет,

Но вспомните про данный мне обет.

Не обрекайте вы меня на ад,

Единственно в любви я виноват.

Вы помните, как мне сказали раз, -

Я ничего потребовать от вас

Не смею, милости лишь вашей жду, -

Вы мне сказали, помните, в саду,

Что разделить любовь мою готовы,

И в этом честное мне дали слово.

Хоть этого достоин я едва ли, -

Свидетель бог, тогда вы так сказали.

Я вам клянусь: мне ваша честь важней,

Чем исцеление души моей.

Сударыня, – исполнен ваш приказ, -

Проверить это приглашаю вас.

Мою судьбу я в руки вам отдам, -

Жив или мертв, вас буду ждать я там.

От вас теперь зависит жребий мой,

Но нет скалы там больше ни одной».

Из храма вышел он. Меж тем она,

Вдруг сделавшись бледнее полотна,

Подумала: «Не приходила мне

Гень мысли о подобной западне;

Считала я, что не было и нет

Таких чудес, пока стоит наш свет.

Нарушен этим ведь природы ход».

И горестно домой она бредет,

От страха голову неся едва.

Так день проплакала она иль два,

Упасть все время в обморок готова,

Но не сказала никому ни слова

О том, что приключилось, – Арвираг

В отъезде был. Наедине же так,

Уставивши в пространство взор усталый,

Она свои мученья изливала:

«Увы, о рок, в ужасные тиски

Меня ты взял. Мне от твоей руки

Спасенья где искать? Ах, знаю я:

Смерть иль позор отныне ждут меня.

Меж них должна я выбрать. Но клянусь:

Я лучше с милой жизнью разлучусь,

Чем тело дам свое на оскверненье

Иль соглашусь на клятвопреступленье.

Пусть будет смертью рок преодолен.

Немало благородных дев и жен

Себя ударом умерщвляли смелым,

Чтоб согрешить не довелось им телом.

Примеров много от седых времен. [242]

Когда в Афинах был убит Фидон

В покоях, где шумело празднество,

Тираны злые дочерей его

Велели привести совсем нагими,

Чтоб любострастно насладиться ими.

В крови отца плясать несчастных дев

Заставили, – срази их божий гнев!

Но те, страшась бесчестье перенесть,

Свою девичью охраняя честь,

В пруд бросились и утонули там.

Об этом книги сообщают нам.

Пытались и мессенцы пятьдесят

Спартанских дев схватить и на разврат

Обречь тела их чистые, – с собой

Тогда покончили все до одной,

Предпочитая раннюю кончину

Покорству перед похотью мужчины,

И сохранили девственность свою.

Пред страхом смерти я ль не устою?

А что о Стимфалиде говорит

Преданье? В ночь, когда отец убит

Был по приказу гнусного тирана,

Она спастись бежала в храм Дианы;

Прильнувши к образу богини, так

В него впилась, что оторвать никак

Ее от образа не в силах были.

Так бедную на месте и убили.

Коль защищались девушки с такой

Отвагою от похоти мужской,

Тем более замужняя жена

Смерть оскверненью предпочесть должна.

Примеров тьма-, супруга Газдрубала,

Когда про взятье города узнала,

В костер метнула всех своих детей

И смерть прияла от руки своей.

Милее вечное ей было тленье,

Чем жадных римских рук прикосновенье.

А разве не покончила с собой

Лукреция, позор смывая свой?

Ту плоть, что осквернить дерзнул Тарквиний,

Она отважно обрекла кончине.

Семь дев милетских тоже смерть избрали,

Чтоб галлы, что на город их напали,

Девичью их не осквернили честь.

Примеров мужества не перечесть,

Которые тут можно привести.

Когда убит был Абрадат, прости

Последнее жена ему сказала

И с кровью мужниной свою смешала,

Шепнувши: «Верная тебе жена,

Никем не буду я осквернена».

Примеры множить надо ли? Когда

Столь многие в цветущие года

Предпочитали жизнь свою пресечь,

Чем плоть на поругание обречь,

Прикончить жизнь свою и я должна.

Коль не могу супругу быть верна,

Себя убью я, как во время оно,

Бежа позора, дочь Демотиона

Себя убила. Грустен, о Седаз,

Про бедных дочерей твоих рассказ.

При случае таком же все они

Свои пресекли молодые дни.

А девушка-фиванка, смерть которой,

Прията ею из-за Никанора,

Бедняжку от бесчестия спасла?

И та, другая, что на смерть пошла

Затем, что честь ее была распята

На ложе македонского солдата?

Супруга Никерата, ты себя

Убила тоже, честь свою любя.

Любимой девушке Алкивиада

Смерть добровольная была отрадой,

Чтоб не видать, как, бездыханный, он

Лежит, в святой земле не схоронен.

Альцеста, Пенелопа! Нам не надо

Вам славу петь, – вас знает вся Эллада.

Когда под Троей пал Протесилай,

С собой покончила, в загробный край

За ним решив уйти, Лаодамия.

Так поступили многие другие.

Брут Порцией так нежно был любим,

Что в гроб она сошла бок о бок с ним.

Все знают Артемизию, – она

Повсюду в варварских краях славна.

Царица Тейта чистотой своей

Пример для верных жен вселенной всей».

Так Доригена день, другой стонала

И мысль о смерти без конца ласкала.

На третью ночь вернулся Арвираг;

Заметив, что она печальна так,

Ее спросил он, в чем тому причина,

И воплем прорвалась ее кручина:

«Будь проклят моего рожденья час!

Я так и так – о горе! – поклялась».

И рассказала мужу то, о чем

Слыхали вы. Итак, вперед пойдем.

С улыбкой ласковой и ясной так

Жену спросил прекрасный Арвираг:

«Все, Доригена рассказали вы?»

«Да, Арвираг, но этого, увы,

Достаточно!» Тогда сказал он ей:

«Не плачьте! Утро ночи мудреней.

Быть может, недалек счастливый час;

Но слову верной быть прошу я вас.

Клянусь творцом! За вас, моя любовь,

Скорей пролью я всю до капли кровь,

Чем допущу, чтобы покрыло тенью

Вам светлый образ клятвопреступленье.

Быть верным слову – высший нам закон»,

И вдруг, заплакав, так продолжил он:

«Под страхом смерти запрещаю вам

Кому б то ни было, хотя б друзьям,

Об этой сообщать беде. А я

Жить попытаюсь, боль в душе тая.

Еще одно: пускай не выдаст вас

Ни складка губ, ни выраженье глаз».

Затем служанку с пажем он позвал.

«Супругу отведите, – им сказал, -

Туда, куда она укажет вам».

И те, покорствуя его словам,

Пошли, – куда, не ведая нимало,

Им госпожа ни слова не сказала.

И вот Аврелий молодой, тот самый,

Который так пленен был этой дамой,

Ее случайно встретил на пути,

Когда по людной улице пройти

Она в условленный спешила сад.

Он шел туда же. Уж с утра свой взгляд

Не отрывал он от ее окна

И все следил, не выйдет ли она.

Случайностью была ль их встреча эта

Иль рок, – но, радостно слова привета

К ней обратив, спросил Аврелий так:

«Куда вы направляете свой шаг?»

Она ответила, как бы в бреду:

«По приказанью мужа в сад иду,

Чтоб выполнить – о горе! – свой обет».

Аврелий, услыхав ее ответ,

Был изумлен, и чувство состраданья

В нем вызвали она, ее стенанья

И муж ее, достойный Арвираг,

Жену пославший в сад, – столь ярый враг

Он был измене клятвенному слову.

И вот Аврелий, – выхода иного

Найти не в силах, кроме одного, -

Решил от вожделенья своего

Отречься, чтобы рыцарский закон

Поступком подлым не был оскорблен.

Он обратился к Доригене так:

«Сударыня, я вижу: каждый шаг,

Что делаете вы, для вас постыл

И столько благородства проявил

Ваш муж, которому страшней укор

Жене во лжи, чем собственный позор,

Что я готов страдать всю жизнь до гроба,

Чтоб только вы в согласье жили оба.

Все обязательства, что я от вас

В какой бы ни было год, день и час

Доселе получил, – вам, дорогая

Сударыня, я ныне возвращаю.

О вашем обещании клянусь

Навек забыть и с этим удалюсь

Из вашей жизни. Я жены честней

И лучше в жизни не знавал своей.

О, если бы все жены поступали

Подобно вам и слово бы держали!

Тогда бы повод для красивых дел,

Достойных рыцаря, и паж имел».

К его ногам она в слезах упала,

Потом пошла домой и рассказала

Все мужу, что сказал Аврелий ей.

Я затрудняюсь описать, ей-ей,

Как счастлив Арвираг был. Что же дале

Скажу про них? Как прежде, продолжали

В согласии взаимном жить они;

Блаженно, радостно текли их дни.

В их браке места не было ни гневу,

Ни ревности, – ее, как королеву,

Он чтил, она была ему верна.

Все этим сказано про них сполна.

Аврелий, потерявший деньги даром,

Жизнь предавал свою проклятьям ярым:

«Зачем философу в недобрый час

Я столько фунтов уплатить зараз

Пообещал? Продать я принужден

И вотчину. Увы, я разорен,

И предстоит мне, край покинув свой,

Чтоб не срамить родню, пойти с сумой.

Коль не удастся мне добиться льгот.

Рассрочить попытаюсь я расчет.

Философ согласится, может быть,

Свой гонорар частями получить.

Я, благодарность чувствуя глубоко,

В годах не пропущу ни разу срока».

Он к сундуку пошел, давясь от слез,

И золото философу отнес -

Всей суммы половину, остальное

Рассрочить попросив. К нему с такою

Он обратился речью: «Господин,

Людей спросите, – скажут, как один,

Что никогда не нарушал я слова.

Как мне ни трудно, выхода иного

Нет для меня, как долг отдать вам свой,

Хотя бы я по миру пошел с сумой.

Но если года на три долг рассрочен

Мне будет под залог, – меня вы очень

Обяжете, иначе – не таю -

Я должен вотчину продать свою».

Философ, обратив спокойный взор

К Аврелию, спросил: «Наш договор

Не выполнил я разве?» Тот в ответ:

«Он выполнен отлично, спора нет».

«Добился ты своей заветной цели?»

«О нет!» – вздохнувши, прошептал Аврелий.

«Да почему же? Право, не пойму».

Тогда Аврелий рассказал ему

Подробно все, что вам уже известно

И повторять как будто неуместно.

Он рассказал, что Арвираг скорей

Готов был мучиться остаток дней,

Чем допустить, чтобы жена измену

Свершила клятве, и про Доригену

Он рассказал, что мужу изменить

Ей было хуже, чем себя убить.

Она не знала об отводе глаз

И по неведенью лишь поклялась.

«Так жаль их стало мне, что я от мужа

Ее приняв, нетронутой к нему же

Тотчас послал, велев идти домой,

И это – все; рассказ окончен мой».

Философ так ответил: «Милый брат,

Поступки ваши громко говорят

О благородстве. Рыцарь он, ты – паж.

Но упаси отец небесный наш,

Чтоб муж науки не был в состоянье

Вступить в подобное соревнованье.

Свой долг считай отпущенным, Аврелий.

Мы словно бы не виделись доселе

И в первый раз встречаемся с тобой, -

Я от тебя полушки ни одной

Взять не хочу за весь мой сложный труд. С меня довольно, что оплачен тут Мой стол. Прощай!» И после этих слов

Он на коня вскочил и был таков.

Вам, господа, вопрос один задам:

Скажите, самым благородным вам

Кто показался? Повесть же моя

Пришла к концу, поставил точку я.

Здесь кончается рассказ Франклина

Второй рассказ монахини


Пестунья всех грехов – ее народ

То называет Праздностью, то Ленью -

Всех смертных к адовым вратам ведет;

Лишь тот окажет ей сопротивленье,

Кто в силах ей противоставить Рвенье.

И к этому стремиться мы должны,

Чтоб избежать засады сатаны.


Опутать нас он может постоянно

Бесчисленными тысячами пут;

Предайся праздности – и окаянный

Уж подстерег тебя, он тут как тут.

Тебя за ворот он – жесток и лют -

Хватает, и дрожат твои колени.

Не предавайся ж праздности и лени.


Хоть нас угрозы смерти не страшат,

Однако разум говорит нам ясно,

Что праздностью рождается разврат,

Всех мерзостей источник преопасный.

Кто власти подчинен ее ужасной,

Весь день лишь есть, и пить, и спать готов,

И пожирать плоды чужих трудов.


Чтоб оградить себя от этой власти,

Которая нас к гибели ведет,

Решил я житие твое и страсти

Пересказать, дав близкий перевод.

Речь о тебе, Цецилия, идет,

Святая мученица, что к могиле

Пришла с венком из дивных роз и лилий.


Тебя, всех дев наичистейший цвет,

О ком святой Бернард писал так чудно

И без кого нам утешенья нет,

Прошу я просветить мой разум скудный

И мне про путь поведать многотрудный

Той, что снискала рая благодать,

О чем в легенде можно прочитать.


О дева-мать, рожденная от сына,

Что грех нам помогаешь побороть,

Всех милостей источник и причина,

В чьем лоне воплотился сам господь!

Так взнесена тобой людская плоть,

Что сына своего творец вселенной

В нее облек для этой жизни бренной.


В твоей утробе вечная любовь

Обличие приобрела людское;

Она, одета в нашу плоть и кровь,

Царит над морем, небом и землею,

Что ей хвалу поют без перебоя;

Девичьей не утратив чистоты,

Творца всех тварей породила ты.


Величие в себе соединила

Ты, дева дев, с такою добротой,

Что – совершенства дивное светило -

Взор благодатный обращаешь свой

Не только к тем, кто с жаркою мольбой

Лежит у ног твоих, – ты милосердна

К тем даже, чьи уста замкнула скверна.


Так помоги же, чудо естества,

Мне, твари, брошенной в юдоль печали!

Припомни хананеянки слова:

«Щенки себе все крохи подобрали,

Что со стола господнего упали».

Хоть грешен я, меня не оттолкни, [243]

Мне в доблесть веру жаркую вмени.


Без дела вера не мертва ль, однако?

Даруй мне силу труд исполнить мой,

Чтоб мог я вырваться из царства мрака,

О доброты источник неземной!

Будь мне, молю, заступницей святой

Там, где творца все славит неустанно,

О мать Христа, о дочь блаженной Анны!


Твой свет небесный в душу мне пролей, -

Она лежит больной в темнице тела,

Придавленная тяжестью страстей,

Томясь в тенетах плотского удела,

К тебе, благая, прибегаю смело:

Ты для страдальцев – пристань и приют,

Благослови меня начать мой труд.


У вас, читатели, прошу прощенья

За то, что неискусен мой рассказ,

Что он не вызывает восхищенья

Разнообразием своих прикрас.

Но я его пересказал для вас,

Легенде следуя, ее словами.

Коль плох мой труд, его исправьте сами.


Смысл имени Цецилии святой

Истолковать сначала тут уместно.

Перевести на наш язык родной

Его мы можем «лилией небесной».

Душою целомудренной и честной

И чистотой, прозрачною до дна,

Не заслужила ли его она?


А можно в этом имени «Дорога

Для тех, кто слеп», пожалуй, прочитать,

Ведь многим помогла она у бога

Снискать себе навеки благодать.

Позволено еще предполагать,

Что рядом с небом названа здесь Лия -

Стремленье совершать дела благие.


Отсутствие душевной слепоты,

Быть может, это имя означает:

Что взор ее был полон остроты

И мудрости, об этом кто не знает?

Да нет же, имя дивное включает

Словечко Леос, [244] и не зря народ

Святую небом всех людей зовет.


С народом равнозначно слово это,

И как нам с неба солнце, и луна,

И хор созвездий льют потоки света,

Так, бесконечной святости полна,

Всем людям в душу свет лила она

Своею мудростью, своею верой

И добротой, не ведающей меры.


Как наделяет мудрецов чреда

Свод неба быстротою и гореньем,

Так и Цецилия в делах всегда,

Сердечно каждым дорожа мгновеньем,

Неутомимым отличалась рвеньем

И пламенной горела добротой.

Вот объясненье имени святой.


В семействе благородном, в граде Риме,

Цецилия узрела божий свет;

Евангелья лучами неземными

Был в колыбели дух ее согрет.

Богобоязненная с юных лет,

Она молила небо неустанно

Оставить девственность ее сохранной.


Когда година в брак вступить пришла

И в храм она, на радость прихожанам,

Венчаться с женихом своим пошла, -

Он молод был и звался Валерьяном, -

Она, охваченная пылом рьяным,

Под белым платьем с золотой каймой

Во власяницу стан одела свой.


Внимая пенью музыки органной,

Цецилия молилась богу так:

«Остаться чистой дай, чтоб окаянный

Не мог мной овладеть навеки враг».

Дабы распятому любви дать знак,

Пред свадьбой через день она постилась

И горячо всевышнему молилась.


Когда же новобрачные для сна

В опочивальню удалились вместе,

Шепнула мужу на ухо она:

«О милый мой, внемли своей невесте!

Я тайну некую тебе по чести

Должна поведать, но прошу тебя

Ее не разглашать, меня любя».


Поклялся Валерьян, что тайны этой

Он никогда не выдаст никому,

Нигде, ни за какие блага света,

И молвила тогда она ему:

«И днем, и сквозь густую ночи тьму

С собою ангела я чую рядом

С пылающим любовью горней взглядом.


Заметь он, что тебя ко мне влечет

Нечистое, земное вожделенье,

Чтоб защитить меня, он пресечет

Младую жизнь твою без сожаленья.

Но если чистое в тебе горенье

Увидит он, то, как и я, любим

За чистоту души ты будешь им».


В ответ, руководим господней волей,

Воскликнул Валерьян: «Твоим словам

Я не могу довериться, доколе

Лик ангела я не увижу сам.

Узрев его, я тайны не предам,

Но если мил тебе другой мужчина,

Вас ждет обоих горькая кончина».


Цецилия промолвила в ответ:

«Его увидишь, и Христовой славы

Прольется на тебя небесный свет.

Дорогой Аппиевой от заставы

Пройдя три мили, в хижине дырявой

Ты бедняков найдешь. Поведай там

То, что сейчас тебе я передам.


Скажи, что к ним затем ты послан мною,

Чтобы святой Урбан тебе помог

Найти стезю к душевному покою,

И только переступит он порог,

Все расскажи ему в кратчайший срок.

Когда очистит он тебя от скверны,

Тебе предстанет ангел, страж мой верный».


И Валерьян в дорогу поспешил,

Как только свет забрезжил, утром рано,

И за заставой средь святых могил

Нашел святого старика Урбана.

Тот, выслушав признанье Валерьяна,

Весь просиял, и руки вверх простер,

И увлажненный поднял к небу взор.


«Исусе, – он воскликнул, – боже правый

Всех страждущих опора и оплот,

Бессмертной веры сеятель и славы,

Прими из рук моих созревший плод

Посева, что в Цецилии живет.

Подобна рвением пчеле примерной,

Она тебе рабыней служит верной.


Ее супруг, что, словно гордый зверь,

Готов был прежде драться с миром целым,

Явился от нее сюда теперь,

Как агнец, мирен и душой и телом».

Тут некий старец вдруг в наряде белом

Вошел и рядом с Валерьяном стал;

В руках он книгу дивную держал.


У Валерьяна помутилось зренье,

И он упал, а тот, подняв его,

Из досточтимой книги начал чтенье:

«Един господь, создавший естество,

Един завет и пастырь у всего,

Что в мире этом, бездной зла объятом».

Начертаны слова те были златом.


Прочтя их, старец вопросил: «Сему

Ты веришь или нет, – я жду ответа».

И Валерьян ответствовал ему:

«Да, верю, ибо правды выше этой

На свете нет и нет за гранью света».

И старец вдруг исчез, как некий сон,

И Валерьян Урбаном был крещен.


Домой вернувшись в полдня час пригожий,

Жену застал он в комнате своей,

И два венка прекрасных ангел божий

Пред ней держал – из роз и из лилей.

И вот один венок он подал ей,

Другой же юному ее супругу;

Потом обоих их подвел друг к другу.


«Венки храните эти, – молвил он, -

Ни тел своих, ни душ не оскверняя.

Не страшен увядания закон

Цветам, что я принес для вас из рая.

Им смертью не грозит зима седая.

Но зримы лишь для тех они, чей дух

Пороку враг, к земным соблазнам глух.


Ты, Валерьян, за то, что назиданью

Святому не противился, открой,

Какое в сердце ты таишь желанье».

«Есть у меня, – тот молвил, – брат родной,

Которого люблю я всей душой.

Я буду счастлив, если и на брате

Почиет дух небесной благодати».


И ангел рек: «Войдете в райский сад

Вы оба; вам, за муки в небо взятым,

Там предстоит отрада из отрад».

Тут брат Тибурций вдруг предстал пред братом,

Чудесным пораженный ароматом

Лилей и роз, дивился в сердце он

Благоуханию со всех сторон.


«Откуда, – молвил, – в это время года

Такое благовоние лилей

И роз могла еще найти природа?

Когда б я их держал в руке своей,

Их благовонье не было б сильней.

Я в сердце благовонье это чую, -

Оно в меня вдыхает жизнь иную».


«У нас венки, – услышал он в ответ, -

Из алых роз и белоснежных лилий;

От глаз твоих сокрыт их нежный цвет,

Хоть запахом они тебя пленили.

Но если ты, не пожалев усилий,

Отыщешь путь, ведущий к небесам,

Ты будешь видеть их, подобно нам».


Тибурций молвил: «Наяву ль, во сне ли

Твои слова я слышу, брат родной?»

«Во сне, – ответил Валерьян, – доселе

Мы жили, голос истины живой

Теперь нас пробудил». – «О брат, открой, -

Вскричал Тибурций, – слов твоих значенье».

И тот в ответ: «Внемли же объясненью.


Мне ангелом указан к правде путь;

Отринув идолов душою честной,

Ты тоже можешь на него свернуть».

Венки созданием любви небесной

Считал святой Амвросий, как известно.

Вот как учитель благородный сей

О нем глаголет в повести своей.


Чтоб заслужить страстной венец нетленный,

Цецилия, всевышнему верна,

Отринула соблазны плоти бренной;

В признаньях и Тибурций и она

Нам подтвердили это все сполна.

С небес тогда создатель всеблагой им

Чрез ангела послал венки обоим.


Был обращен супруг и брат его

Младою девственницей для начала.

Вот чистоты святое торжество!

Тибурцию Цецилья доказала,

Что идолы глухие стоят мало,

Что им живое слово не дано

И бросить их пора уже давно.


«Кто думает иначе, – тот ничуть, -

Ответил юноша, – не лучше зверя».

Она его поцеловала в грудь

И молвила: «Мне братом будь по вере!

Перед тобой открыты в небо двери».

Потом, к нему приблизившись на шаг,

Она ему еще сказала так:


«Как мне стать брата твоего супругой

Велел закон Христовой доброты,

Так я в тебе нашла сегодня друга,

Когда от идолов отрекся ты.

Себя смирив обетом чистоты,

Прими крещенье – и прозревшим взглядом

Увидишь ангела с собою рядом».


Тибурций молвил: «Дорогой мой брат,

Куда пойду я, перед кем предстану?»

А тот в ответ: «Спокоен будь и рад,

Я к папе поведу тебя Урбану».

Тибурций, подошедши к Валерьяну,

Воскликнул: «Странны мне твои слова,

И верю я ушам своим едва.


Ты не о том ли говоришь Урбане,

Что, к смерти осужденный столько раз,

Живет в норах, – подобно дикой лани,

От человеческих скрываясь глаз?

Его бы на костре сожгли тотчас,

Когда б могли найти, и в это пламя

Мы, как сообщники, попали б сами.


Покуда, в небеса вперяя взор,

В глуби мы ищем истинного бога,

Тут, на земле, поглотит нас костер».

Цецилия его прервала строго:

«Поверь, тогда лишь стоила бы много

Земная жизнь, исполненная зла,

Когда б она единственной была.


Но есть иная жизнь в ином пределе,

Которая не ведает конца.

Нам к этой жизни, как к блаженной цели,

Путь кажет сын небесного отца,

Благого вседержителя-творца,

Чей дух святой бессмертною душою

От века наделяет все земное

.

Благая и торжественная весть

Принесена на землю божьим сыном.

Что, кроме этой, жизнь иная есть».

«Сестра, – вскричал Тибурций, – ты единым

Не назвала ли бога властелином?

Я понял, что один над нами бог, -

А ты мне говоришь теперь о трех».

Она на это: «Слушай разъясненье:


Как состоит разумный дух людской

Из памяти, ума, воображенья,

Так может быть присущ состав тройной

И божеству, Тибурций дорогой».

Затем ему Цецилья в поученье

Про жизнь Христа, про все его мученья


Поведала, про гибель на кресте:

О том сказала, как людскому роду,

Погрязшему в грехе и суете,

Сын божий вечную предрек свободу.

И вот Тибурций, что впервые сроду

О сыне божьем услыхал рассказ,

К Урбану с братом двинулся тотчас.


Урбан, вознесши господу молитву,

Крестил его и рыцарем дал стать,

Всегда готовым на святую битву.

На юношу такая благодать

Тогда сошла, что мог он созерцать

Всечасно ангела; ни на мгновенье

Его не покидало провиденье.


Всех знамений, что дал им свет Христов,

Не перечислить, – было их немало.

Но день пришел, когда в конце концов

Их городская стража разыскала.

Префект Алмахий, допросив сначала,

Их к статуе Юпитера послал

И слово им в напутствие сказал:


«С тех головы долой, кто богу Рима

Не пожелает жертву принести».

Потом, корникулярия [245] Максима

Призвав, ему велел их отвести;

Святых на их страдальческом пути

Сопровождая, тот душой умильной

Им сострадал и слезы лил обильно.


Когда он слово услыхал святых,

От них велел он катам отступиться,

Затем позвал к себе он на дом их.

И не успело солнце закатиться,

Как светом веры озарились лица

У катов и Максима, – их сердца

Очистили святые до конца.


Цецилья позже, под ночным покровом,

Священников к Максиму привела

И вновь крещенным именем Христовым

Промолвила, душою весела:

«Оставьте ваши темные дела,

Оружьем света препояшьтесь ныне,

О рыцари небесной благостыни!


Вы можете гордиться, о друзья,

Одержанной победою отменной.

Вам в небе справедливый судия,

Все видящий из глуби сокровенной,

Венец готовит радости нетленной».

Как только голос девственницы стих,

На площадь братьев повели святых.


На площади они ни воскурений,

Ни жертвы идолу не вознесли;

Благочестиво преклонив колени,

Они беседу с господом вели,

Далекие от помыслов земли,

И отсекла их головы секира,

И души их взнеслись к владыке мира.


Потом Максим, присутствовавший там,

В слезах сказал, что видел, как вспарили

Бессмертные их души к небесам

Под сенью светлых ангельских воскрылий.

И те слова премногих обратили.

Префектом к бичеваныо присужден,

Под плетью отдал богу душу он.


Цецилия его похоронила

Под камнем, где покоился супруг

И где Тибурция была могила.

А вслед за тем велел Алмахий вдруг

Отряду воинов своих и слуг

Цецилью привести для воскуренья

Пред идолом и жертвоприношенья.


Но воины и слуги, как один,

Уверовали все в ее ученье

И, плача, восклицали: «Божий сын -

Бог истинный, и только в нем спасенье.

В него мы верим, раз он в услуженье

Таких рабынь имеет, как она;

Отныне пытка нам уж не страшна».


Префект потребовал, чтобы святая

Пред ним тотчас предстала, и едва

Она вошла, он, голос возвышая:

«Ты что за женщина?» – спросил сперва.

«Патрицианка родом и вдова», -

С достоинством Цецилья отвечала.

«Да нет же, веру назови сначала!»


«Зачем же ты вопрос поставил так,

Чтоб им предполагалось два ответа?

Так задает вопросы лишь простак».

Префект Алмахий, в гордости задетый,

Спросил ее: «Откуда резкость эта?»

«Откуда? – молвила Цецилья. – Внушена

Мне совестью и верою она».


«А не страшит тебя, – спросил Алмахий, -

Префекта власть?» Она ж ему в ответ:

«Земная власть держать не может в страхе

Того, кому открылся правды свет.

Ведь ничего в ней, кроме спеси, нет,

Как в пузыре: проткни его иглою -

И сморщенный комок перед тобою».


«Ты на плохом пути стоишь сейчас, -

Он молвил, – и упорствуешь напрасно;

Про августейший слышала приказ?

Смерть христианам! – говорит он ясно. -

В том только случае, коль ты согласна

Немедленно отречься от Христа,

Жизнь у тебя не будет отнята».


«И государи могут в заблужденье

Впасть, как и все, – ответила она -

Несправедливы ваши обвиненья.

Скажи, в чем наша состоит вина?

Не в том ли, что душа у нас полна

Любви к Христу, что мы всегда готовы

Святое имя защищать Христово?


Дороже жизни имя это нам».

Префект ответил, помолчав немного:

«Иль нашим жертву принести богам,

Или от вашего отречься бога

Должна ты, – вот к спасению дорога».

С улыбкой, осветившей ей уста,

Ответила любимица Христа:


«Судья мой, принуждая к отреченью

От горней чистоты, меня ты сам

На тяжкое толкаешь преступленье. -

Лукавит он, – ужель не ясно вам?

Ведь это видно по его глазам».

«Молчи! – вскричал префект, – ни слова боле!

Про власть мою ты не слыхала, что ли?


Что воле ты подчинена моей,

Тебе – скажи! – ужели неизвестно?

В моих руках и жизнь и смерть людей.

Гордыню брось, – гордыня неуместна».

Она в ответ: «Я говорила честно,

Не гордо, – ибо гордости порок

Нам ненавистен и от нас далек.


Коль не боишься правды, то скажу я

Тебе во всеуслышанье, судья:

Сейчас изрек ты похвальбу пустую,

Сказав: «И жизнь и смерть дарую я».

Не так уж безгранична власть твоя.

Что жизнь отнять ты можешь, я согласна,

Но в остальном ты хвастаешь напрасно.


Скажи, что смерть в руках своих несешь,

И прав ты будешь; все же остальное -

Лишь похвальба бесстыдная и ложь».

Префект сказал: «Смирись передо мною


И жертву принеси! Глаза закрою

На то, что ты со мной груба была;

Закон философа – не помнить зла.


Но не стерплю, чтоб ты мне поносила

Богов, которыми гордится Рим».

Она ответила: «Судья немилый,

За время, что с тобой мы говорим,

Ты каждым словом убеждал своим,

Что как чиновник ты годишься мало

И быть тебе судьею не пристало.


Поражены, должно быть, слепотой

Твои глаза. Тому, кто видит, – ясно,

Что это камень, камень лишь простой, -

Беспомощный, недвижный и безгласный,

А для тебя он божество, несчастный!

Слепец, к нему рукою прикоснись

И в том, что это камень, убедись.


Смеются над тобою повсеместно,

Ах, не позор ли это и не стыд?

Ведь даже простолюдину известно,

Что в небе бог от взора смертных скрыт.

А идол, что на площади стоит, -

Он и себе и людям бесполезен

И лишь безумцу может быть любезен».


Разгневала префекта эта речь,

И он тотчас же отдал приказанье

Домой святую отвести и сжечь

Ее в натопленной отменно бане.

И в пекло, раскаленное заране,

Была Цецилия заключена,

Чтоб задохнулась там в чаду она.


Однако ночь прошла и день за нею.

А страшный банный жар бессилен был

Осуществить преступную затею;

На лбу ее и пот не проступил.

Но все же рок ей в бане смерть судил:

Убийцу подослал Алмахий злобный,

Чтоб тот ее отправил в мир загробный.


Ей шею трижды полоснув, рассечь

Ее не смог он – не хватило силы

Снять голову мечом кровавым с плеч.

А власть в те дни недавно запретила

Удар четвертый, если пощадила

Три раза смерть, и потому злодей

Из страха не дерзнул покончить с ней.


Цецилию, всю залитую кровью,

Оставил он и удалился прочь,

А христиане, движимы любовью,

В платки сбирали кровь ее всю ночь.

Три дня ей удавалось превозмочь

Боль страшную; собой пренебрегая,

Любить Христа учила их святая.


Она им отдала добро свое

И молвила, их приведя к Урбану:

«Услышал бог моление мое,

Дал мне три дня сносить тройную рану,

И, прежде чем дышать я перестану,

Их души в руки я тебе отдам:

Мой дом да будет превращен во храм».


Ее Урбан и причт похоронили,

Когда спустилась ночь на землю, там,

Где прах других святых лежит в могиле.

Стал дом ее – святой Цецильи храм,

Где и поныне, как известно нам,

Христу и всем святым его усердно

Молитвы люд возносит правоверный.

Здесь кончается рассказ Второй монахини

Пролог Слуги каноника [246]


Когда святой Цецильи житие

Пришло к концу (случилось же сие,

Когда от Боутон-ачдер-Блийн пройти

Успели мы не больше миль пяти),

Стал нагонять нас спутник. Весь был взмылен

Конь серый в яблоках; его три мили,

Должно быть, гнал хозяин, и бока

Ходили ходуном. Стан седоке.

Сутана черная совсем скрывала,

Лишь стихаря белел кусочек малый.

А конь слуги был пеною покрыт,

И заморен, и плеткою избит,

И весь от пены был он белобокий, -

Расцветка, что идет одной сороке.

Вся в белых клочьях сбруя обвисала,

А переметные сумы болтало.

Одежду я не сразу распознал

И долго бы, наверное, гадал,

Когда б того случайно не заметил,

Как сшит был капюшон; по той примете

Вмиг, что каноник он, я догадался.

И правда, он каноник оказался.

Болталась на шнурочке за плечом

Большая шляпа. Толстым лопухом

Прикрыл он темя, капюшон надвинул

Так, что накрыл и голову и спину,

И под двойной защитой их потел он

Как перегонный куб, что чистотелом

Иль стенницей лекарственной набит

И сок целебный, словно пот, струит.

Коня пришпорил он, нас нагоняя,

И на скаку кричал: «Да охраняет

Вас крест Христов; я вас хотел догнать,

Чтоб в Кентербери путь сбой продолжать

В приятном обществе совместно с вами».

Его Слуга был также вежлив с нами:

«Лишь только поутру я увидал,

Что собрались вы, тотчас я сказал

Хозяину, что надо вас догнать бы, -

И скуки, сэр, во всю дорогу знать вы

Не будете, – а он скучать не любит».

«Да, верно. Скука хоть кого погубит, -

Сказал трактирщик. – Ты же, друг мой, прав,

Такой совет разумный преподав.

Твой господин, видать веселый малый,

И если человек к тому ж бывалый,

Быть может, нас рассказом позабавит?»

«Кто, сэр? Хозяин мой? Да он заставит

Кого угодно праздность позабыть.

Коль привелось бы вам с ним год прожить,

Вы б убедились: мастер на все руки

Хозяин мой. С ним не узнаешь скуки.

Он над своей ретортой ночь не спит,

Поесть забудет – знай все мастерит.

Он много дел таких теперь задумал,

Что вы лишь рот разинете: к чему, мол,

Такое деется? Вы не глядите,

Что он так прост; знакомство заведите,

И я готов хоть об заклад побиться,

Что предпочтете золота лишиться,

Чем дружбы с ним. Вот видите каков?

О нем рассказывать – не хватит слов».

«Вот как, – сказал трактирщик, – расскажи же,

Кто господин твой? Выше нас иль ниже, -

Но он, должно быть, человек ученый,

К тому ж священным саном облеченный».

«Он больше, чем ученый; в двух словах

Не рассказать вам о его делах.

В таких премудростях он преуспел,

Что, если бы я даже захотел

Вам их поведать, не нашел бы слов

(Хоть я свидетель всех его трудов).

Когда бы пожелал, он всю дорогу

До Кентербери вашего, ей-богу,

Устлать бы мог чистейшим серебром

Иль золотом. Не верите? Пусть гром

Меня настигнет, пусть накажет небо,

Пусть не вкушать мне ни вина, ни хлеба!»

«Хвала Христу, – трактирщик тут сказал,

Но если господин твой путь узнал

К премудрости такой, к богатству, силе,

Что ж о себе, друзья, вы позабыли?

Грязна его одежда и ветха.

Конечно, может быть, и нет греха

В таком смирении, но все ж скупиться

Всесильному как будто не годится.

Что ж, он неряха, что ли, твой ученый,

Раз он дорогой, серебром мощенной,

Чуть ли не в рубище готов скакать?

Того причину нам прошу сказать».

«Увы, не спрашивайте вы меня!

Хотя бы вся прославила земля

Хозяина, богатым он не станет,

Коль мудрствовать и впредь не перестанет;

Лишь вам скажу, и строго по секрету,

Что ненавижу я всю мудрость эту.

Переборщишь – не выйдет ничего,

Сказал мудрец, милорда ж моего

Не убедишь; упрется на своем он,

Когда и я, на что уж темный йомен,

По смыслу здравому подвох пойму.

Но как мне это втолковать ему?

Пошли, господь, хозяину прозренье,

Одна надежда в том, одно спасенье.

Мне тяжело об этом говорить».

«Ну, полно, друг, скорбь надо разделить.

Уж если знаешь ты премудрость эту,

Так преступления большого нету,

Коль нам о ней поведаешь. Как знать,

Быть может, кто-нибудь из нас понять

Хозяину поможет заблужденье.

Скажи, живете где, в каком селенье?»

«В предместьях городских или в трущобах

Живем, как воры, как бродяги, оба.

Мы днем не смеем носу показать.

Вот как живем, коль правду вам сказать».

«Зачем ты словно вымочен весь в синьке,

Зачем в лице твоем нет ни кровинки?»

«Всю выжгло кровь, и сам я весь зачах,

Плавильный разжигаючи очаг;

А в зеркало мне некогда смотреться, -

Слежу весь день, чтоб горн мог разгореться

И сплавил нам неоценимый сплав.

В огне сжигаю жизнь свою дотла.

Вотще! Не думаю достигнуть цели,

Хотя бы без остатка мы сгорели.

И скольких соблазняем мы мечтой;

Тут крону мы займем, там золотой,

А то и сразу фунтов десять, двадцать.

И заставляем дурней дожидаться,

Покуда фунт не обратим мы в два.

У нас самих кружится голова:

Их обманув, себя надеждой тешим,

Свои ошибки повторяем те же.

Опять, как прежде, ускользает цель.

Похмелье тяжкое сменяет хмель.

А завтра простаков мы снова маним,

Пока и сами нищими не станем».

Рассказ слуги каноник услыхал,

Подъехал ближе; всех подозревал

В злом умысле он и всего боялся,

Поэтому и тут перепугался.

Катон сказал, что тот, кто виноват,

Все на свой счет принять готов; но рад

Свалить на ближнего свою вину.

Слуге каноник крикнул: «Прокляну!

Молчи, ни слова больше, плут коварный!

Меня порочишь ты, неблагодарный.

Кричишь о том, что должен был скрывать.

Смотри, заставлю я тебя молчать».

«Да что он в самом деле кипятится? -

Спросил трактирщик. – Пусть его позлится.

А ты, дружок, без страха продолжай».

«Да я и не боюсь его; пускай

Грозится он», – сказал слуга, и сразу

Каноник понял, что его рассказу

Ничем теперь не сможет помешать,

И со стыда пустился прочь бежать.

«А, вот ты как! – вскричал слуга. – Трусишка!

Тогда я обо всех твоих делишках

Всю правду выложу. Будь проклят час,

Когда судьба свела с тобою нас!

Клянусь, теперь уж больше не заставишь

Служить себе. Угрозой, что отравишь,

Меня пугаешь ты. Ну, нет, шалишь.

Ведь сколько раз, бывало, говоришь:

Уйду от черта! А уйти нет силы,

Хоть он тащил меня с собой в могилу.

Пускай господь меня бы вразумил

И рассказать о чарах научил.

Таиться нечего. Мне все равно,

Ведь душу погубил я с ним давно».

Рассказ Слуги каноника

Здесь начинается рассказ Слуги каноника

Почти семь лет с каноником я прожил,

А чтоб ума я нажил – непохоже.

Все, что имел я, – потерял напрасно,

И сколькие той участи ужасной

Со мной подверглись. Прежде свой наряд

Я в чистоте держал, и, говорят,

Видней меня средь слуг и не видали.

Теперь чулок, случалось, надевали

Мы с ним на голову; румянец щек,

Свинцом отравленных, совсем поблек.

Кто в том погряз, хлебнет, бедняк, он горя,

Увы, хоть я и понял это вскоре,

Но мне застлал глаза как бы туман -

Мультиплицирования дурман.

А скользки выгоды такой науки

И не даются человеку в руки.

И вот в кармане нет и медяков,

А за спиною всяческих долгов

Такая ноша, что до самой смерти

Нам с ними не разделаться, поверьте.

Моя судьба – неопытным урок.

Начать лишь стоит, а потом игрок

За ставкой ставку без конца теряет,

Пока дотла всего не проиграет.

Никто ему не восстановит разум,

Теряет кошелек и ум свой разом.

И не подняться уж ему вовек,

И конченый совсем он человек.

Когда ж свое богатство промотает,

К тому же и других он подстрекает,

Ведь злому человеку в утешенье

Чужие горести и разоренье.

Мне так один ученый объяснил,

И вот на что я жизнь свою убил!


К дурацкому занятью приступая,

Мы мудрецами кажемся, блистая

Ученейшими терминами; печь

Я раздуваю так, как будто сжечь

Себя самих в ней думаем. Напрасно

Вам объяснить все то, что все ж неясно

Останется: пропорции, и дозы,

И вещества, которых под угрозой

Жестокой мести не могу назвать.

Пять или шесть частей вам лучше брать

В сплав серебра, иль олова, иль ртути;

Какой осадок будет вязкой мути,

Как надо опермент, [247] кость и опилки

Стирать в мельчайший порошок, в бутылке

Настаивать определенный срок,

Потом ссыпать все в глиняный горшок,

Солить и перчить и листом стеклянным

Прикрыть, полив раствором окаянным.

Перевязать горшок кишкой ослиной

И наглухо кругом обмазать глиной,

Чтоб воздух доступа не находил

И чтоб горшка огонь не раскалил

Нагревом длительным и постепенным.

И вот трясешься над горшком бесценным,

А там до одуренья кальцинируй [248],

Выпаривай, цеди, амальгамируй

Меркурий, в просторечье он же ртуть.

А дело не сдвигается ничуть.

Берем мы тот меркурий со свинцом

И в ступке трем порфировым пестом,

Примешиваем серу и мышьяк,

Отвешиваем части так и сяк -

И все напрасно, ни к чему наш труд.

Какие б газы ни вмещал сосуд,

Как ни сгущай на дне его осадок,

А результат по-прежнему не сладок.

И снова черт какой-то нам назло

Подстроит так, чтоб прахом все пошло:

И труд, и время, и затраты наши.

Да, смерть и то такой надежды краше.

Как на себя не наложил я рук!

Жаль, не силен я в тонкостях наук

И не умею толком объяснять,

Не то я мог бы много рассказать

Того, что вам вовеки не измыслить.

Попробую так просто перечислить

То, что само собой на ум придет,

А тот, кто ведает, пусть разберет.

Цветные земли, сера и зола,

Сосуды из графита и стекла,

Реторты, колбы, тигли и фиалы,

Сублиматории [249] и уриналы, [250]

Куб перегонный, волоски к весам

И прочий никому не нужный хлам.

Орех красильный, мочевой пузырь,

Мышьяк и сера, ртуть и нашатырь,

Четыре элемента свойств летучих,

Непознанных, коварных и могучих.

А разных трав, так тех не перечесть,

Когда бы захотел я все привесть.

Но валерьян, репей и лунный корень [251]

Упомяну – они смягчают горе.

Мы тигель калим день и ночь, реторту,

А там, глядишь, опять наш сплав ни к черту.

И вот опять до света кальцинируй,

Подцвечивай, цеди и дистиллируй

Сквозь глину, мел, а то и сквозь белок,

Сквозь соль, буру, поташ, золу, песок,

Сквозь реальгар [252], вощеную холстину

И с волосами смешанную глину,

Сквозь разный уголь, воск, сухой навоз;

Подмешивай селитру, купорос,

Сурьму и сурик, серу и мышьяк,

Иль винный камень, бурый железняк,

Иль сплавы всякие, коагулаты,

Которые металлами богаты.

Как будто дело и к концу подходит,

Смесь зашипит, забулькает, забродит -

Тогда мешай, болтай и цементируй [253]

И серебром составы цитринируй. [254]

А выплавишь, испробуешь – и вот

В итоге новый припиши расход.

Еще скажу, что существуют в мире

Семь твердых тел, летучих же четыре.

Хозяин мой так часто их твердил,

Что наконец и я их заучил.

Летучие – мышьяк, ртуть, также сера

И нашатырь. Иная твердых мера

И знак иной: у злата – солнца зрак,

У серебра – луны ущербной знак;

Железо – Марс, Меркурий – это ртуть

(Он и в металле хочет обмануть),

Сатурн – свинец, а олово – Юпитер,

И медь – Венера. Сотни колб я вытер,

И хоть бы зернышко одно на дне,

Хоть отблеск солнечный увидеть мне.

И кто ввязался в наше ремесло,

Тому конец. С собою унесло

Оно богатств и жизней очень много.

В нем к разоренью верная дорога.

И кто безумство хочет проявить,

Пускай начнет он золото варить.

Кого к себе обогащенье манит,

Пускай философом несчастный станет. [255]

По-вашему, нетрудно изучить

Искусство это? Нет! И можно быть

Каноником начитанным иль братом,

Священником, иль клерком, иль прелатом,

А этого искусства не постичь -

Такая в нем нелепица и дичь.

А неученому так и подавно

Ввек не понять науки своенравной.

Но будь он книжник или будь невежда,

Добиться цели – тщетная надежда.

Исход трудов, увы, сравняет всех.

Недостижим в алхимии успех.

Забыл еще сказать я о бутылках,

О едких водах, кислоте, опилках.

О растворении сгущенных тел

И о сгущенье, коль осадок сел,

О разных маслах, о заморской вате, -

Все рассказать, так Библии не хватит

И самой толстой; эти имена

Забыть хотел бы. Всем одна цена.

Об этом всём я зря разговорился,

От этих дел и черт бы сам взбесился.

Ну, дьявол с ним! Еще хочу сказать,

Что философский камень добывать

Стремимся все, а этот эликсир

Помог бы нам перевернуть весь мир. [256]

Но дело в том, что, сколько мы ни бьемся

(Иной раз кажется, что надорвемся),

А эликсира в колбах нет следа.

Но нас не покидает никогда

Надежда, что на дне он заблестит

И все расходы наши возместит;

А не надейся мы, наш труд и горе

С ума свели бы нас, несчастных, вскоре.

И, на беду, надежда та крепка,

До самой смерти манит дурака.

И ремесло свое он не клянет:

Он сладость в горечи его найдет.

Алхимиков уж таковы замашки, -

Они постель заложат и рубашку

И плащ последний лучше продадут,

Чем скрытые мечтанья предадут.

Скорей они кого-нибудь задушат,

Чем хоть на сутки печь свою затушат.

Не успокоятся, пока до нитки

Их не обчистит поставщик их прыткий.

Узнать легко их; щеки впалы, серы,

Всегда от них исходит запах серы,

Оки грязны, вонючи, что козел;

Хотя бы за версту любой прошел -

И то зловонием вам в нос ударит

От копоти, кислот и всякой гари.

По запаху, по нищенской одежде

Узнаете алхимика вы прежде,

Чем слово молвит. Если же их спросят,

Зачем они такие тряпки носят,

Они тотчас вам на ухо зашепчут,

Что так секрет они сокроют крепче

И что, мол, если б их подстерегли,

Они б и жизни не уберегли.

Так и дурачат разных простаков.

Эх, вспомнить тошно, что и сам таков!

Но свой рассказ хочу в русло направить.

Пред тем как на огонь горшок поставить

С известной порцией цветных металлов

Иль жидкостей, а иногда кристаллов,

Хозяин смесь ту составляет сам,

И – должное хозяину воздам -

Чтобы обязанность исполнить эту,

Искуснее его на свете нету.

Но хоть о том уже молва идет,

А каждый раз в беду он попадет.

И знаете, как это с ним бывает?

Вот он сосуд как следует взболтает

И в печь поставит, а тот трах – и вдрызг

Расплещется на миллионы брызг.

В металлах тех такая скрыта сила,

Что лишь стена бы их остановила,

И то из камня, на крутом растворе.

Ту силу нам не удержать в затворе.

Насквозь стена и настежь потолок, -

И эликсира драгоценный сок

Разбрызнут по полу, впитался в щели,

А твердые частицы улетели

В проломы стен иль облепили свод.

Таков обычный опытов исход.

Хоть сатана и не являлся нам,

Но думаю, что пребывает сам

Он в это время где-нибудь в соседстве.

Где сатана, там жди греха и бедствий.

В аду, где он хозяин и владыка,

Не больше муки, и тоски великой,

И гнева, и попреков, и раздоров,

И бесконечных бесполезных споров.

Чуть разорвется на огне горшок,

Бранятся все, хотя какой в том прок?

Одни твердят, что виноваты печь

И тот, кто не сумел ее разжечь

Как следует, другой винит меха,

Меня винит, что я не без греха

(Оно, конечно, – я ведь раздуваю):

«Бездельники! Я вас предупреждаю

Который раз, что надо смесь мешать

Особым образом и не держать

Ее на медленном огне сверх меры».

Кричит нам третий: «Дурни! Маловеры!»

Вопит четвертый: «Это все слова.

Всему виной сосновые дрова.

За дело, сэры, не жалейте рук.

Но надо жечь в печи один лишь бук».

Ну, споров всех мне ввек не передать,

Но только не кончали бушевать

Они всю ночь, и прекращал тот спор

Хозяин мой словами: «Уговор

Припомните. Не вышло? Вновь за дело!

По твердости не то попалось тело.

И нам на будущее всем урок.

Но главное – был с трещиной горшок.

Друзья мои, за дело поскорее.

Пол вымести, и будьте пободрее!»

Мы сор сгребали с пола на холстину,

Ссыпали через сита и в корзину,

И долго ковырялись, чтоб найти

Зерно желанное или спасти

Хоть часть затраченного матерьяла.

«Вот видите, не все у нас пропало.

Пусть не удался опыт в этот раз,

Но сберегли мы смеси про запас.

Рискнем и плавку проведем другую.

Купец ведь тоже кое-чем рискует,

Не каждый год кончает с барышом;

То жертвует своим он кораблем,

Погибшим в море, то сгоревшим складом,

Но относиться к неудачам надо

Спокойней, – убеждает мой патрон. -

Как бы серьезен ни был наш урон,

Но ничего не делайте без спроса.

Теперь иной испробую я способ.

А не удастся, весь ответ на мне.

Ошибку понял я». И, как во сне,

Мы принимаемся за дело снова.

И спрашивает вновь один другого:

«Не слишком ли огонь в печи был слаб?»

Силен иль слаб, но только не могла б

Удачно завершиться та затея.

Теперь об этом говорить я смею,

А много лет и я был бесноват.

Готов напялить мудрости наряд

Любой из нас, тягаясь с Соломоном,

Но и теперь, как и во время оно,

Мысль мудрого об этом так гласит:

«Не злато многое, хоть и блестит».

И что б ни говорил нам идиот,

Невкусен часто и красивый плод.

Так и средь нас: на вид дурак умен,

Правдив обманщик, немощный силен.

И прежде чем окончу повесть эту,

Поймете вы, что в том сомнений нету.

Был среди нас один каноник в рясе

Он в гнусности своей был так ужасен,

Что погубить он мог бы Ниневию,

Афины, Трою, Рим, Александрию -

Семерку всю великих городов,

И нрав коварный был его таков,

Что и в сто лет проделок не опишешь.

И лжи такой на свете не услышишь,

Какой каноник обольщал людей.

Лукавой лестью, хитростью своей

Он собеседника так одурачит,

Что лишь тогда поймешь, что это значит,

Когда от злых его заплачешь дел;

Не перечтешь, скольких он так поддел.

И продолжать он будет тем же сортом,

Пока не встретит похитрее черта.

Все ж вкруг него ученики теснились

И за советом все к нему стремились

Верхом, пешком из разных городов, -

На свете много всяких простаков!

Почтенные каноники, на вас

Не бросит тени этот мой рассказ.

И среди вас греховный брат найдется,

Но орден весь незыблем остается,

И не хочу я никого порочить,

Мне добродетель хочется упрочить.

Среди апостолов Иуда был:

Его пример других не соблазнил,

Один из всех он поступил так худо.

Зато в ответе был один Иуда.

Но если есть Иуда среди вас,

Его не потерпите и тотчас

Исторгните, чтоб он не портил поля

Своими плевелами. Божья воля

Так повелела людям поступать.

Теперь рассказ свой буду продолжать.

Жил в Лондоне на службе панихидной

Один священник, [257] нравом безобидный.

Он так услужлив был и так приятен

И за столом так весел и опрятен,

Что ни гроша хозяйка не брала;

К тому ж одежда от хозяйки шла,

В деньгах карманных не было отказа.

Отвлекся я, не в этом смысл рассказа

О том, как плут священника провел.

Каноник некий как-то раз пришел

К священнику и попросил учтиво

Взаймы дать марку. Говорил он льстиво:

«Через три дня я вам верну свой долг,

Я дружбой дорожу и в людях толк

Отлично знаю. Дней же через десять

За шею можете меня повесить,

Коль этот долг не будет возвращен».

Священник просьбой этой был польщен

И тотчас вынес золотую марку.

Его благодарил каноник жарко

И с тем ушел, и в точности в свой срок

Он деньги воротил сполна. Не мог

Священник гостем честным нахвалиться.

«С таким всегда готов я поделиться.

Не страшно нобль-другой тому мне дать,

Кто срок умеет точно соблюдать».

«Помилуйте! Я не пойму, что значат

Слова такие. Разве мог иначе

Брат поступить? А я, по крайней мере,

Раз слово дал – всегда я слову верен.

Вы ж так учтивы, так щедры и милы,

Что благодарен буду до могилы

И вам хочу секрет один открыть,

Как можно денег множество добыть.

Я философии не зря учился,

Мне тайный смысл вещей сполна открылся.

Я мастерство свое вам покажу

И вас, наверно, этим поражу».

«Нет, в самом деле, сэр? Готов я слушать,

Но не хотите ли со мной откушать?»

«Нет, слушайте, коль слушать вы хотите,

Но никому о том не говорите».

Так мастерски каноник тот, злодей,

Обхаживал доверчивых людей.

Но только правду мудрый говорит,

Что злое дело издали смердит,

И вы увидите тому пример,

Каноник этот, мерзкий изувер,

По наущенью сатанинской злобы

Старался всячески нашкодить, чтобы

Ввести людей в соблазн и в тяжкий грех.

Избави бог от злобы той нас всех.

Не знал священник, с кем имеет дело,

Секрет каноника узнать хотел он.

Глупец! Глупец! Корыстливый простак!

Кто б обмануть себя позволил так?

Слеп ко всему, не ведая беды,

Сам в пасть лисицы напросился ты.

Ты лестью усыплен, скорей проснись,

Чтоб от когтей лисы тебе спастись.

Но нет, напрасно, их не избежать.

И надо мне рассказ мой продолжать.

О безрассудстве, слепоте твоей.

О том, как обманул тебя злодей.

Вам может показаться, мой патрон

Каноником был тем? Да нет, не он.

Он во сто крат искусней и хитрее,

В обманах опытней и в мести злее.

О нем мне просто тошно говорить.

Лишь вспомню, и меня начнет душить

И от стыда желчь ударяет в щеки,

Не кровь: она иссохла. Но уроки

Не зря прошли: меня не обмануть.

«Для наших опытов нужна нам ртуть, -

Сказал каноник. – Вы слугу пошлите

И ртути унца три приобретите.

Лишь только ртуть слуга нам принесет,

Как вещь чудесная произойдет».

Ртуть получив, он попросил углей,

Чтоб опыты начать ему скорей.

Когда слуга и уголь им добыл,

Каноник ящик небольшой открыл,

И, вынув тигель, начал объяснять он,

Хотя язык его был непонятен

И не касался он при этом сути.

«Возьми сосуд и положи унц ртути.

Все сделай сам, и божья благодать

Тебе философом поможет стать.

Немногим я свой дар открыть решаюсь,

Но, кажется, в тебе не ошибаюсь.

Один состав я в тигель опущу

И в серебро всю ртуть я обращу,

Ничуть не худшее, чем у торговки

В ее мошне. Металл добудем ковкий,

Без примеси, а нет – так, значит, лгал

Тебе я все и мерзкий я нахал.

Всей силою я порошку обязан,

Но за услугу так к тебе привязан,

Что силу эту показать готов, -

Хоть и боюсь досужих глаз и ртов».

И слуг они тотчас же отпустили,

Прикрыли ставни, двери затворили.

В каморке темной крепко заперлись

И за работу тотчас принялись.

Усвоив тут же уйму всяких правил,

Священник тигель на очаг поставил;

Раздул огонь, над ним захлопотал,

А друг его свой порошок достал.

Не знаю точно я его состава,

Но в ящике любого костоправа

Подобным зельям хитрым несть числа:

Не то истертый мел, не то зола.

Коль мнение мое узнать хотите, -

Ни фартинга не стоят порошки те,

Но вам скажу, довольно было крошки

Или какой-нибудь ничтожной мошки,

Чтоб жаждущего чуда ослепить.

Потом каноник стал его учить,

Как обращаться надобно с жаровней:

«Смотри, чтоб угли покрывали ровно

Весь тигель твой, и убедишься сам,

Какой секрет тебе я в руки дам».

«Ах, grand merci», – хозяин отвечал

И все старательней мехи качал.

Без памяти подарку был он рад.

Тем временем каноник (злобный гад,

Не знал он жалости к врагу ли, к другу ль)

Достал из ящичка древесный уголь,

В котором углубленье просверлил

И серебра немного положил

(Не больше унца там опилок было);

Дыру надежно воском залепил он.

А чтобы не попасться в том обмане,

Он серебро припрятал там заране,

Что втайне от священника припас.

Все в свой черед откроет мой рассказ.

Он свой обман давно уже замыслил

И каждый шаг свой наперед расчислил.

От замысла не мог он отступить.

(Об этом тошно мне и говорить.

Когда я мог, я б отплатил злодею.

Но я его настигнуть не умею:

Лишь только нападу на вражий след, -

Глядишь, а там его помину нет.)

Но слушайте, что было дальше, сэры.

Запрятав уголь за обшлаг свой серый,

Он к очагу вплотную подошел

И много всяких промахов нашел.

«Так все испортить, друг мой, вы могли!

Смотрите, как вы уголь загребли.

Мне жалко вас, и я вас не оставлю,

Постойте-ка, сейчас я все исправлю.

С вас так и льет, вы слишком суетитесь.

Вот вам платок, – возьмите, оботритесь».

Пока священник пот с лица стирал,

Каноник мой – чтоб черт его побрал! -

Свой уголь положил как раз над тиглем

И, чтоб его за этим не застигли,

Как будто для того, чтобы помочь,

Огонь раздул мехами во всю мочь.

«Ну, а теперь, мой друг, нам выпить надо.

Вино нам будет за труды наградой.

В порядке все, но лучше обождать

Из очага наш тигель вынимать».

Меж тем с начинкой уголь прогорел,

И серебро, по свойству твердых тел,

Хоть и расплавясь, в тигель все ж упало.

Как будто бы обмана не бывало,

Каноник пил, хозяин же не знал,

Какой с ним плут, и с нетерпеньем ждал.

Когда алхимик увидал – пора:

Не видно больше в угле серебра, -

Сказал он весело: «Сэр, поднимайтесь,

Кончать работу с богом принимайтесь.

У вас, я вижу, формы нужной нет,

Но это не беда, и мой совет:

Кусок известняка вы принесите

И чан с водой немедля припасите.

Слеплю я форму: сплав в нее мы выльем

И нашим тут придет конец усильям.

А чтоб меня ни в чем подозревать

Вы не могли, я вас сопровождать

Пойду повсюду». Так и порешили.

Дверь на замок, а ставни все закрыли,

Все принесли и заперлись опять -

Готовый сплав из тигля выливать.

Весь мел столкли, с водою замесили

И форму нужную потом слепили.

Чтобы рассказ не затянуть до ночи,

Как можно постараюсь быть короче,

Коль подберу пригодные слова.

Но как тайком достал из рукава

Листок серебряный каноник снова,

Как смял его по форме мелового

Вместилища, как снова не заметил

Того священник, – чтоб я не отметил?

Ну нет! Каноника не пощажу,

О всех его проделках расскажу.

А он листок в рукав запрятал снова,

Снял тигель с пламени, сказал: «Готово!»

Слил в форму сплав и погрузил все в чан,

И никому неведом был обман.

«Смотри, мой друг, рукою сам попробуй,

Не надо ждать, пока другою пробой

Определят, что это серебро.

Пусть даже это сплав, и то добро.

От примеси его потом очистим

Да из него монету сами тиснем».

Когда в воде остыл тяжелый сплав,

Каноник в воду обмакнул рукав,

Спустил пластинку и опять достал.

«Хвала Христу, – священник закричал. -

И слава вам, каноник благородный!

Пусть буду вечно проклят я, негодный,

Когда, познания усвоив эти,

О них скажу кому-нибудь на свете».

«Так что ж, мы опыт повторим сейчас,

Чтобы наглядней способ был для вас,

Чтоб без меня могли бы добывать

Металлы благородные и стать

Алхимиком. Добавьте эту ртуть.

Пожарче надо нам огонь раздуть.

И сызнова мы повторим урок.

Как видно, вам пошла наука впрок».

Не чуя ног, священник заметался:

Вот наконец богатства он дождался.

Очаг раздул и добыл ртути снова,

Каноник же, не говоря ни слова,

С вниманием великим наблюдал.

Потом он палочку свою достал,

А палочка та полая была,

Унц серебра в себе она несла,

И тщательно залеплен был кругом

Конец ее с сокрытым серебром.

Когда священник выбился из сил,

Ему каноник снова подсобил.

Он в тигель высыпал свой порошок

И угли палочкой своей загреб,

И воск от пламени тотчас растаял.

Уловка эта удалась простая,

И в тигель серебро скользнуло так,

Что не заметил ничего простак.

Не знаю, как и рассказать вам, сэры,

Но он обрадован был свыше меры,

Когда его и в этот раз опять

Каноник обманул. Он стал кричать,

Что весь его, и телом и душою.

«Что ж, – отвечал каноник, – я не скрою,

Что хоть и беден, но искусен я,

Но вы еще не знаете меня.

Скажите, нет ли в доме этом меди,

А нет, так, может быть, дадут соседи».

«Да нет, зачем, в кладовку я пойду

И медное там что-нибудь найду».

Принес он меди; ровно унц отвесил

Каноник тотчас, говорлив и весел.

(Его грехи устал я вспоминать:

Язык мой слаб – не может передать

То возмущенье, что меня волнует,

Но пусть со мною всякий негодует.

Я, может быть, смогу предостеречь

Несчастных тех, которых, тщась завлечь,

Каноник лестью подло обольщает

И мастерством коварным завлекает.)

Каноник медь в свой тигель положил,

Сосуд по горло в угольки зарыл,

Засыпал порошок и вылил ртуть

И приказал огонь сильней раздуть.

Каноника искусны были руки.

И всякие проделывал он штуки:

Который раз священник в дураках

Оказывался. Вот и тут монах

Сплав вылил в форму, опустил все в воду

И замутил ее, насыпав соду.

Потом, с молитвою над чаном встав,

Он засучил широкий свой рукав

И, руку опустив на дно сосуда,

Достал пластинку медную оттуда

И незаметно спрятал, а туда,

Пока мутна была вокруг вода,

Из рукава серебряную плашку

Вмиг опустил. Потом, схватив бедняжку

Священника, как бы шутя, за грудь:

«Да что же вы? Помочь хоть чем-нибудь

Вам не мешало б. Руку опустите

И, что на дне там, сами поглядите».

Вздохнул священник от волненья тяжко

И вытащил серебряную плашку.

Сказал каноник: «Вы скорей меня

Орудуете. С этими тремя

Пластинками мы к ювелиру сходим,

И серебро, как месяц на восходе,

В огне калильном лик свой обнажит.

И пусть душа моя в аду горит,

Коль тот металл не чист, не полновесен».

От радости весь мир казался тесен

Священнику, он был на все готов,

И оба, не теряя лишних слов,

Пошли испытывать металл добытый,

Еще от гари ими не отмытый.

У ювелира он испытан был

Огнем и молотом, и подтвердил

Им ювелир: товар вполне добротный.

Он купит серебро у них охотно.

Не описать мне радость дуралея.

Так пел, болтал он, глотки не жалея,

Как не встречают птицы дня приход,

Как соловей весною не поет,

Как не щебечут у камина леди,

Когда придут на огонек соседи,

О красоте, турнирах, о любви,

О страсти, полыхающей в крови.

Так рыцарь не упорствует в борьбе,

Чтоб дамы милости снискать себе, -

Как мой священник в мысли утвердился,

Что благородному искусству научился,

И стал просить он напоследок гостя:

«Пусть нас хранят от зла Христовы кости!

В алхимии великий вы адепт. [258]

Ну что вам стоит мне продать рецепт

Тех порошков, которыми все это

Вы сделали? Не выдам я секрета».

«Секрет не дешев. В Англии лишь двое

Владеют им. Но вам его открою».

«Так в чем же дело? Говорите – сколько?

Напрасно время мы теряем только».

«Я не забыл, мой друг, услуги вашей,

И, верьте совести моей монашьей,

Я лишнего от друга не хочу,

И если сорок фунтов получу,

То лишь издержки я свои покрою,

А я ведь беден, этого не скрою».

Священник отдал сорок фунтов плуту

(Описывать я сделку не могу ту,

А лишь скажу: то был сплошной обман).

Каноник, деньги положив в карман,

Сказал хозяину: «Похвал не надо,

Молчанье будет лучшая награда.

Когда узнают про такой секрет,

Поверьте, друг, тогда спасенья нет.

Преследовать они меня начнут.

А то, не дай бог, вовсе изведут».

«Да что вы, сэр? Ни слова никому.

Чтоб навредил я другу своему?

Да лучше я с деньгами распрощусь

Иль даже головою поплачусь!»

«За доброе желание – успех

Пошли господь вам, – подавляя смех,

Сказал каноник. – А теперь прощайте,

И лихом вы меня не поминайте».

Ушел каноник, след его простыл.

И вскорости священник приуныл:

Как он ни бился, от утра до света,

Ни серебра, ни золота все нету.

Был одурачен поделом дурак.

А плут других доверчивых зевак

Пошел дурачить, стричь и разорять.

Что мне еще осталось вам сказать?

Вот золото, что нас манит все боле.

С людьми борьбу ведет оно, доколе

Людей в борьбе совсем не побеждает,

Само ж от нас бесследно исчезает.

Мультиплицированьем нас слепят,

И так темно адепты говорят

О мастерстве своем, что обучиться

Тому немыслимо. Когда ж случится

Поговорить им – заболтают вдруг,

Как будто дятлы поднимают стук

Иль как сороки вперебой стрекочут, -

Знай термины и так и эдак точат.

Но цели не достигнуть им никак.

Зато легко обучится дурак,

Мультиплицируя, добро терять.

Себя и близких быстро разорять.

Вот он, алхимии гнилой барыш!

На ней всего вернее прогоришь,

И радость в злость и в слезы обратится,

Никто взаймы дать денег не решится,

А давший деньги трижды проклянет.

Когда же наконец простак поймет:

Обжегшись, на воду нам лучше дуть,

Чем дать себя на том же обмануть.

И кто из вас ввязался в это дело,

Тем мой совет: кончать, пока не съело

Оно последнего у вас гроша.

Пословица куда как хороша:

Чем никогда – так лучше хоть бы поздно.

Ах, «никогда», как это слово грозно.

А вам, забившимся в подвал, в потемки,

Вам не исполнить обещаний громких,

Вам никогда успеха не достичь,

А «никогда» – страшнее есть ли бич?

Упорны вы! Кобыла так слепая

Бредет вперед, и не подозревая,

Где смерть ее. Что в храбрости такой?

На камень прет с разбега конь слепой,

И так же храбро он его обходит,

Ведь он всю жизнь свою в потемках бродит.

Так и алхимики. Уж если глаз

Вам изменил и соблазняет вас -

Пусть разума не засыпает око.

Но как бы разум ни глядел далеко,

Вам не придется, верьте, сохранить,

Что удалось награбить и нажить.

Огонь залейте, если ж разгорится -

Он против вас же грозно разъярится.

Бросайте ремесло свое скорей,

Чтоб не проклясть его самим поздней.

А вот как о своем проклятом деле

Философы иные разумели:

Вот, например, Арнольда Виллановы [259]

Смотри Розарий – «Химии основы»:

«Не обратить меркурия вам в злато

Без помощи его родного брата».

То первым молвил первый алхимист

Гермес, а по прозванью Трисмегист. [260]

«И не умрет, не пропадет дракон,

Пока не будет братом умерщвлен».

Меркурий разумел он под драконом,

А серный камень брат ему законный.

Все порождают, сами ж рождены:

От солнца – сера, ртуть же от луны. [261]

Кто терминов не знает и секретов

Искусства нашего, тот пусть совета

Послушает и с миром отойдет.

Иначе он погибель в том найдет.

Кто ж все постигнет, тот всему хозяин:

В науке той – тайнейшая из тайн. [262]

Иль вот еще пример: во время оно

Раз ученик так вопросил Платона: [263]

«Скажи, учитель, имя Эликсира?»

«Титан – вот вещество и корень мира».

«Что есть Титан?» – «Магнезия иначе».

«Учитель, но ведь ты же обозначил

«Ignotum per ignotius?» [264] – «Ну, да».

«Но суть ее?» – «То некая вода,

Слиянье элементов четырех». [265]

«Ты так скажи, учитель, чтоб я мог

Понять и изучить то вещество».

«Нет, нет, – сказал Платон, – и существо

Его останется навеки тайной.

И мы, философы, без нужды крайней

Открыть не можем тайну никому.

Она известна богу одному.

Лишь избранным он тайну открывает,

А чаще доступ к тайне преграждает».

Вот чем я кончу: если бог всесильный,

На милости и на дары обильный,

Философам не хочет разрешить

Нас добыванью камня научить, -

Так, значит, думаю я, так и надо.

И кто поддастся наущенью ада

И против воли господа пойдет, -

Тот в ад и сам, наверно, попадет.

Пускай до смерти будет волхвовать он,

Не сможет никогда счастливым стать он.

Хоть не сухим я вышел из воды,

Но бог меня избавил от беды

Еще лютейшей. Отягчен грехами,

В спасенье не отчаиваюсь. Amen.

Здесь заканчивается рассказ Слуги каноника

Пролог Эконома


От леса Блийн проехали мы прямо

Через селенье «Горбыли да ямы»

(Так Горблдаун паломники зовут).

И расшутился наш трактирщик тут:

«А ну, друзья, потянем дружно репку, [266]

Она в грязи, видать, застряла крепко.

Да разбудите же того лентяя,

Того пропойцу, олуха, слюнтяя,

Его любой сумеет вор украсть,

Когда поспать задумает он всласть.

Смотрите, как клюет наш повар носом,

Смотрите, как в седле сидит он косо.

И это повар лондонский? Позор!

Толкните в бок его. Какой бы вздор

Он нам ни рассказал, черед его.

Нам повара известно мастерство:

Рыгали мы не раз, обед откушав.

Эй, повар! Стыдно, друг. Проснись! Послушай!

Не рано ли с полудня отдыхать?

Иль ночью блохи не давали спать?

Иль с потаскушками ты колобродил?

Иль, может, пьян ты? При честном народе

Ты подбодрись, нельзя ж так раскисать».

Весь бледный, повар стал тут бормотать:

«Ох, сэр хозяин! – мямлил он, икая, -

Такая малость… вот напасть какая,.

Еще соснуть бы… не хочу вина…

И без того башка моя пьяна…»

«Плоха надежда, – молвил эконом, -

Куда ему теперь! Лишь об одном

Он думать может, так давайте вам

Рассказывать сейчас я буду сам.

Смотрите-ка, лицом белей он мела

И выпучил глаза, как угорелый.

Потухли очи, еле дышит он,

И вкруг него весь воздух заражен

Зловоньем тяжким, это знак болезни.

Тебя жалеть? Ну нет! Да хоть ты тресни

От перепою, пьяница, чурбан!

Пусть лопнет твой луженный водкой жбан.

Чего зеваешь, рот вовсю разиня,

Закрой скорее пасть свою, разиня,

Не то влетит тебе в утробу бес.

Сиди ты смирно! Ну, куда полез?

Мутит тебя небось, вонючий боров,

И от вина, и от моих укоров.

Вы посмотрите на него, друзья,

Вот цель для лука или для копья. [267]

Его вспороть, как чучело с трухою,

Занятно было бы. Увы, с какою

Дубиною судьба связала нас!

Ну, что, дурак, с меня не сводишь глаз?

Ну хоть напился б ты «до обезьяны»,

А то ты, как баран иль боров пьяный». [268]

Хоть повар ярости не мог сдержать,

Но не способен был он отвечать.

Не в силах выбраниться, с перепою

Он замотал тяжелою башкою.

Потом, как куль, с седла свалился в грязь.

Его встряхнули, со смеху давясь:

«Эх, повар! Всадником быть захотел.

Сидел бы в кухне, в очаге вертел

И жарил дичь, а то полез туда же».

Весь вымазанный, был свиньи он гаже,

Когда с трудом назад его в седло

Старанье общее приволокло.

И поднялись тут аханья да охи,

Ехидный смех и сожаленья вздохи.

«Его, видать, упорно держит хмель! -

Сказал хозяин эконому. – Эль

Ему попался крепкий или слаб он,

Но только весь блевотиной закапан,

Перхает, кашляет, бормочет в нос,

А то еще проймет его понос.

Ему как будто стало много хуже,

Как бы ему не выкупаться в луже,

Тогда опять тащить придется нам

Его из грязи. Как гиппопотам,

Он грузен и тяжел. Пусть протрезвится.

С него рассказом нам не поживиться.

Ну, что ж. Рассказывай. Но чересчур уж

Ты строг к нему. Как сам набедокуришь

И счетец на провизию подашь

С надбавкой, что тогда? Обычай ваш

Я хорошо, мой друг, прекрасно знаю.

Так не пришлось тогда бы краснобаю

И повара подачкой подкупать,

Чтоб он обид не вздумал вспоминать».

«Ну мыслимо ль злопамятство такое? -

Тут эконом сказал. – Да, коль не скроет

Моих уловок повар, я впросак

Могу попасть. Хотя он и дурак,

Я бы готов деньжат ему добавить,

Когда бы этим мог себя избавить

От неприятностей. Ведь я бранил

Его по-дружески. Я с ним шутил.

Да разве я такого молодца

Мог выбранить? Купил я тут винца

Хорошего и крепкого баклажку.

Вы видите, бедняге очень тяжко,

Со мной он не откажет разделить

Баклажку ту и мир восстановить.

Вы все свидетели, что мировую

Мы выпьем с ним, чтоб не браниться всуе».

И впрямь к баклажке повар приложился,

Но он не в первый раз опохмелился

Уже в то утро, и вино не впрок

Ему пошло; испивши сколько мог,

Он благодарность промычал по-бычьи,

Тем примиренья выполнив обычай.

Тут с хохотом трактирщик закричал:

«Смотрите, а ведь только что рычал,

Теперь я знаю, как мирить буянов,

Как врачевать любой обиды раны.

С собой в дорогу бочку буду брать -

Вином вражду и ссоры заливать.

Великий Бахус! Вот кому хвала!

Вот с кем ни скуки нет и нету зла.

Печаль и скорбь в веселье обращает,

Врагов мирит и жажду утоляет.

Но будет нам о пустяках болтать,

Сэр эконом, извольте начинать».

Рассказ Эконома о вороне

Здесь начинается рассказ Эконома о вороне

Жил Феб когда-то на земле средь нас,

Об этом в книгах старых есть рассказ.

Он был красавец рыцарь, весельчак.

Его стрелы боялся злобный враг.

Убил Питона он, когда тот змеи

На солнце выполз из норы своей.

И много подвигов и славных дел

Он луком страшным совершить успел.

Умел играть на лютне он, на лире,

И голоса во всем подлунном мире

Такого звонкого не услыхать.

Вот Амфион, царь Фивский, ограждать

Умел свой город сладкогласным пеньем,

Но Феб пел лучше, звонче, без сомненья,

И был к тому же строен он, пригож.

Нет в мире никого, кто с ним бы схож

По вежеству и красоте считался,

А в благородстве с ним бы не сравнялся

Славнейший рыцарь всех времен и стран.

И в знак того, что змей им был попран,

Носил в руке он лук свой смертоносный,

Благоуханный, словно ладан росный.

Так вот держал тот Феб ворону в доме,

И в самой лучшей Фебовой хороме

Стояла клетка. В ней же много лет

Ворона та жила. Таких уж нет.

Вся белоснежна, словно лебедь белый,

Она не хуже соловъя свистела

И щелкала, а Феб ее любил,

По-человечьи говорить учил,

Как говорят иной раз и сороки.

И уж не знаю я, в какие сроки,

Но научилась птица говорить

И речь людей могла передразнить.

Еще жила жена у Феба в доме.

Все в той же самой расписной хороме.

Любил ее супруг и баловал

И сутки круглые ей угождал,

Но только, если правду вам сказать,

Затеял он супругу ревновать.

Держал ее, бедняжку, под замком

И никогда гостей не звал он в дом,

Страшась, что ими может быть обманут.

Хоть ревновать мужья не перестанут,

Но им скажу: друзья, напрасный труд.

Вас все равно супруги проведут,

Как бы ни заперли вы клетку прочно.

Когда в делах и мыслях непорочна

Жена, зачем ее вам запирать?

Развратницу ж не тщитесь охранять,

Всегда найдется для нее лазейка.

А там поди-ка укори, посмей-ка.

Чем жен стеречь… да лучше прямо в ад!

Вам это все преданья подтвердят.

Но я вернусь к тому, с чего я начал.

Достойный Феб, о том весь свет судачил,

Любил без памяти свою жену.

Из всех страстей он знал лишь страсть одну -

Ей угождать до самой до могилы.

И не жалел своей мужской он силы,

Лишь бы с супругою в приятстве жить

И навсегда единственным пребыть.

Но ничего снискать не удается,

Когда природа в чем-нибудь упрется.

К упрямству склонна вся живая тварь

Теперь не меньше, чем когда-то встарь.

Из коршуна не сделаешь наседку.

Возьмите птицу и заприте в клетку,

Ее кормите золотым пшеном,

Поите не водой, а хоть вином

И содержите в чистоте и холе -

Но захиреет пленница в неволе.

Стократ дороже клетки золотой

Простор полей или шатер лесной,

Где в скудости, в опасности и в страхе

Жить доводилось этой бедной птахе,

Где в пищу ей лишь червяки, да гады,

Да нечисть всякая. А птицы рады,

Когда из клетки могут упорхнуть,

Опять свободно крыльями взмахнуть.

Возьмите кошку, молоком поите

Иль мясом, рыбой вы ее кормите,

А под вечер укладывайте спать

С собою рядом в теплую кровать -

Но пусть услышит мышь она в норе

Или увидит птицу на дворе,

Вмиг позабудет сливки, молоко,

Глаза свои раскроет широко

И на охоту тотчас побежит,

Такой у ней к охоте аппетит.

Коль угнездилась от природы страсть,

Ее ничем непобедима власть.

А то еще смотрите: вот волчица,

Когда придет пора совокупиться,

Своею похотью ослеплена,

Самца такого выберет она,

Что, поглядеть, нет хуже, – и довольна.

Но, кажется, примеров уж довольно.

Я о мужчинах только говорю,

А к женщинам почтением горю.

А вот мужчины, верно, похотливы,

Непритязательны, нетерпеливы,

Готов мужчина похоть утолить,

Хотя б жену пришлося оскорбить

Уж самым выбором подруги низкой,

Которую он сам не пустит близко

К жене красивой, ласковой и верной.

Ах, плоть сильна, и только пламень серный

Искоренит в нас любострастья грех.

Да, новизна так привлекает всех,

Что в добродетели и постоянстве,

Как в повседневном тягостном убранстве,

Никто из нас не может долго жить.

И нечего об этом говорить.

Был Феб, измены не подозревая

И от жены беды себе не чая,

Обманут легкомысленной женой.

Всю страсть свою, весь пыл любовный свой,

Не устрашась и не стыдясь нимало,

Она другому втайне отдавала, -

Он с Фебом рядом так же стать достоин,

Как живодер с вонючих скотобоен.

Себе получше выбрать не могла:

Но от худого только больше зла.

Феб надолго однажды отлучился,

И вмиг с женою хахаль очутился.

Неблагозвучно, подло это слово -

Сказал его я, не желая злого.

Платон-мудрец так написал однажды:

«Со словом в лад верши поступок каждый».

И если точным словом говорить,

То слово с делом так должны дружить,

Чтоб не было меж ними расхожденья.

Я грубый человек, и, к сожаленью,

Я грубо говорю. Но в самом деле, -

Когда миледи согрешит в постели,

Меж ней и девкой разница в одном:

Ее любовника зовут «дружком»,

Когда прознают, самое же «милой»,

А девка с хахалем сойдут в могилу

Позоримы прозванием своим.

Не лучше ль словом грубым и одним

Равно обеих грешниц называть

И в слове том поступок их сравнять?

Так точно и короны узурпатор,

Тиран воинственный иль император

С разбойником, как брат родимый, схож,

Ведь нрав у них по существу все то ж.

Раз Александр от мудреца услышал,

Что если, мол, тиран всех прочих выше

И может он законом пренебречь

И целый город для забавы сжечь

Или стереть с лица земли народец, -

Тогда он, значит, вождь и полководец;

Лишь от разбойника поменьше зла, [269] -

Ведь шайка у разбойника мала, -

Но Каина на нем лежит печать:

Он для людей – отверженец и тать.

Мне книжная ученость не пристала,

Я не хочу, чтоб речь моя блистала

Цитатами, вернусь скорее вспять,

Чтоб попросту рассказ мой продолжать.

Ну, Фебова жена дружка позвала

И долго страсть в постели утоляла.

Ворона в клетке видела все это

И, Фебу верная, была задета.

Он изумлен был песенкой такой:

Она закаркала: «У-крал! У-крал! У-крал!»

«Я от тебя такого не слыхал, -

Феб удивился. – Ты ж умела петь.

Так отчего ж ты стала так хрипеть?

Ведь прежде ты певала так приятно.

Что значит этот возглас троекратный?»

И Фебу тут ворона так сказала:

«Не зря я столь зловеще распевала.

О Феб! Твоей не ценят красоты,

Учтивости, душевной чистоты,

Твоих забот и твоего таланта,

Того, что ты бесценней адаманта.

Мерзавец низкий честь твою украл

И в грязь ее кощунственно втоптал.

Он, этот червь в сравнении с тобою,

Бесчестил ложе здесь с твоей женою».

Чего ж вам больше? Фебу все сказала

И грубыми словами описала

Все в точности, как совершалось зло

И от кого оно произошло.

И отшатнулся Феб, и помертвел он,

И боль ужасная пронзила тело,

И в приступе невыразимых мук

Он взял стрелу, согнул могучий лук

И наповал жену свою убил,

Которую без памяти любил.

Так сделал он. Ну, что еще сказать?

Червь сожалений стал его глодать,

Кифару, лютню, арфу, псалтирьон [270]

Разбив, свой лук сломал и стрелы он.

Потом, к своей вороне обратись,

Сказал с презрением: «Послушай, мразь,

В твоих речах змеиный яд разлит.

Убита не жена, а я убит.

Увы! Что сделал я? И нет возврата.

За тяжкий грех тягчайшая расплата.

Подруга верная тяжелых дней,

Жена моя, жемчужина ночей,

Что мне всегда так сладостно светила, -

Не может быть, чтоб ты мне изменила!

Теперь лежишь, бескровна, холодна,

Злосчастная, невинная жена.

Рука проклятая, как ты решилась?

Как мысль в мозгу змеею угнездилась?

Поспешный гнев, разящий наповал!

О, подозрений горестных фиал!

Едва его доверчиво испил я,

Как существо чистейшее убил я.

Где был рассудок и сужденье где?

Когда клевещет мстительный злодей,

Возможно ль без улики непреложной

Вине поверить явно невозможной?

Да не разит виновного стрела,

Коль не докажут достоверность зла.

И зло великое ты совершаешь,

Когда с возмездием столь поспешаешь,

Как я, злосчастный, ныне поспешил.

Слепящий гнев, скольких он погубил.

Увы! Что жизнь теперь мне? Умираю!»

И, обратись к вороне: «Знаю, знаю,

Чем наказать тебя за клевету,

Была бела ты, как жасмин в цвету,

И пела ты всех соловьев звончей,

И речь твоя журчала, как ручей.

Отныне ты всего навек лишилась:

В последний раз в словах твоих струилась

Отрава, коей корень сатана.

Как сажа, будешь ты теперь черна,

Нахохлившись, людское сердце хмуря,

Ты каркать будешь, если дождь иль буря

Приблизится. Ты и твое потомство

Поплатитесь навек за вероломство».

И он схватил завистливую птицу,

Вмиг перья ощипал, и, как черницу,

Он в рясу черную ее одел,

И отнял речи дар, и повелел,

Чтобы не пела никогда отныне,

Кичась пред птицами в своей гордыне.

И вышвырнул ревнивицу за дверь,

Чтоб презирал ворону всякий зверь,

Как верную служанку сатаны.

Вот почему вороны все черны.



Друзья мои. Из этого примера

Вы видите: во всем потребна мера,

И будьте осмотрительны в словах.

Не говорите мужу о грехах

Его жены, хотя б вы их и знали,

Чтоб ненавидеть вас мужья не стали.

Царь Соломон, как говорит преданье,

Оставил нам в наследство назиданье -

Язык держать покрепче под замком,

Но я уже вам говорил о том,

Что книжной мудростью не мне блистать.

Меня когда-то поучала мать:

«Мой сын, вороны ты не позабудь

И берегись, чтоб словом как-нибудь

Друзей не подвести, а там, как знать,

Болтливостью их всех не разогнать.

Язык болтливый – это бес, злой враг,

И пусть его искореняет всяк.

Мой сын! Господь, во благости своей,

Язык огородил у всех людей

Забором плотным из зубов и губ,

Чтоб человек, как бы он ни был глуп,

Пред тем, как говорить, мог поразмыслить

И беды всевозможные исчислить,

Которые болтливость навлекла.

Но не приносит ни беды, ни зла

Речь осмотрительная и скупая.

Запомни, сын мой, в жизнь свою вступая:

Обуздывай язык, пускай узда

Его не держит только лишь тогда,

Когда ты господа поешь и славишь.

И если хоть во что-нибудь ты ставишь

Советы матери – будь скуп в словах

И то ж воспитывай в своих сынах,

Во всем потомстве, коль оно послушно.

Когда немного слов для дела нужно,

Губительно без устали болтать».

Еще сказала мне тогда же мать:

«Многоглаголанье – источник зла.

Один пример привесть бы я могла:

Топор, он долго сучья отсекает,

Потом, хвать, руку напрочь отрубает,

И падает рука к твоим ногам.

Язык так разрубает пополам

И дружбу многолетнюю, и узы,

Связующие давние союзы.

Клеветники все богу неугодны.

Про это говорит и глас народный,

И Соломон, и древности мудрец -

Сенека, и любой святой отец.

Прочтите хоть псалмы царя Давида.

Коль слышал что, не подавай ты вида,

Что разобрал, а если при тебе

Предался кто-нибудь лихой божбе,

Речам опасным, – притворись глухим.

Сказал народ фламандский и я с ним:

«Где мало слов, там мир и больше склада».

Коль ты смолчал, бояться слов не надо,

Которые ты мог не так сказать.

А кто сболтнул – тому уж не поймать

Спорхнувшей мысли. Коль сказал ты слово,

То, что сказал, – сказал. Словечка злого,

Хотя б оно и стало ненавистно,

Нельзя исправить. Помни днесь и присно,

Что при враге не надобно болтать.

Ты раб того, кто сможет передать

Слова твои. Будь в жизни незаметен,

Страшись всегда и новостей и сплетен.

Равно – правдивы ли они иль ложны;

Запомни, в этом ошибиться можно.

Скуп на слова и с равными ты будь

И с высшими. Вороны не забудь.

Здесь кончается рассказ Эконома о вороне

Пролог Священника


Когда рассказ закончил эконом,

Уж не палило солнце так, как днем,

А в градусе двадцать девятом было,

И пятый час, наверное, пробило.

Сужу я по тому, что тень от нас

При росте шестифутовом в тот час

Равнялася одиннадцати футам

(Ее измерил я примерно прутом).

Сатурн уже поднялся в знак Весов,

И слышен был трезвон колоколов.

Хозяин наш, как первый в хороводе,

И в этот раз в своем обычном роде

Сказал нам речь: «Друзья мои, еще

Один рассказ – и мы закроем счет,

И наше общее о том решенье:

Мы слышали людей различных званий,

И господа молю о том заране,

Чтоб он настроил на веселый лад

Того, кто заключит наш длинный ряд.

Ты, что плетешься на кобыле карей,

Быть может, сэр, прелат ты, иль викэрий,

Иль попросту священник приходской,

Но только до сих пор рассказ ты свой

Таил от нас. А что ты обещал?

Из всех теперь один ты задолжал.

Так вот – суму скорее развяжи

И басню нам сейчас же расскажи.

Я по лицу веселому сужу,

Что басней этой всех разодолжу.

Уж больно скромен ты, Христовы кости!

Застенчивость излишнюю отбрось ты».

И отвечал священник: «Погоди

И вымыслов ты от меня не жди.

Нарушить назидание не смею,

Которое преподал Тимофею

Апостол Павел, он же порицает

Того, кто правдою пренебрегает,

Чтоб пустяки и басни сочинять.

К чему же плевелы мне рассевать,

Когда пшеницу я могу посеять?

Веселость вашу не хочу развеять,

Но если есть у вас, друзья, терпенье,

Прослушать днесь благое поученье,

Извольте; преподать его готов,

И смысл моих приятен будет слов

Для тех, кто слово праведное чтит,

Кому и добродетель не претит.

Южанин я, и очень сожалею,

Что рэм, рам, руф низать я не умею, [271]

По буквам звонкий складывая стих.

Я рифмы сладость тоже не постиг.

Так слух я ваш не буду щекотать,

И в прозе мне позвольте рассказать.

Быть может, ты хотел рассказа звонче,

Чтоб пиршество сегодня им закончить,

Но выслушай смиренный мой рассказ -

В нем с божьей помощью хочу я вас

Провесть по ступеням того пути,

Которым в град небесный привести

Господь сулит нам. Не судите строго,

Коль приведу примеров слишком много.

И если буду в текстах я неточен,

Меня поправить я прошу вас очень.

Я не начитан, в букве не силен,

Держусь я смысла, был бы верен он,

И с книжниками я не соревнуюсь,

Но внять поправкам вашим обязуюсь».

И тотчас же мы все на том сошлись,

Что раз на богомолье собрались,

Свой путь пристойной речью завершить

Уместно нам; и стали мы просить

Священника начать благое слово.

И, увидав, что выбора иного

Нет у него, хозяин наш сказал:

«Ну, сэр священник, так, как ты желал,

Пусть будет. Слушать мы тебя готовы».

Потом, смягчив слегка свой тон суровый:

«Что ж, начинай, пожалуй, наставленье.

Но солнце скоро сядет, к сожаленью.

Пускай господь тебе укажет путь, -

Будь поучителен, но краток будь».

И тут Священник начинает в прозе свою поучительную, но длиннейшую проповедь о семи смертных грехах и способах искупить их, на чем и обрывается незавершенная Чосером книга Кентерберийских рассказов
 
 
Ко входу в Библиотеку Якова Кротова