Кристоф Шарль

ФРАНЦУЗСКИЕ ИНТЕЛЛЕКТУАЛЫ ОТ ДЕЛА ДРЕЙФУСА ДО НАШИХ ДНЕЙ: ПАМЯТЬ И ИСТОРИЯ

Из кн.: Шарль К. Интеллектуалы во Франции: Вторая половина XIX века. М., 2005, с. 291-321.

Одно из важнейших свойств группы, которую во Франции называют «интеллектуалами», состоит в том, что интеллектуалы во Франции всегда выступают носителями, а нередко и хранителями определенной исторической памяти. В основном это память о тех исторических эпизодах, в которых интеллектуалы выходили на сцену как действующие лица. Эта функция сохранения памяти является системообразующей для французского понятия «интеллектуалы» как такового (следовало бы применять кавычки, чтобы отличать специфически французский смысл этого понятия от ба-нализированного внеисторического смысла, который это слово имеет в международном социологическом обиходе). «Интеллектуалы» во французском смысле — понятие сугубо историческое по самой своей сути. Оно было порождено определенным моментом истории, и оно сохраняет свою относительную устойчивость и неизменность лишь через непрекращающуюся работу памяти и через специальные усилия по собственной реисторизации. Таким образом, место интеллектуалов во Франции расположено на той важнейшей линии, где проходит водораздел между памятью и историей, если прибегнуть к классической схеме Мориса Альбвакса 1. История и коллективная память у Альбвакса противопоставлены: история — это картина изменений; коллективная память же — это усилия группы по увековечению определенного опыта в его неизменности; тем самым, согласно Альбваксу, коллективная память устраняет историю, поскольку история способна трансформировать группу. Однако с французскими интеллектуалами дело обстоит иначе; их коллективная идентичность и относительная

292

неизменность их представлений о своей роли обеспечиваются через постоянную реактивацию памяти об эпизодах, которые мыслились как разрыв с неизменным положением вещей, но самим своим участием в этих эпизодах интеллектуалы стремились утвердить трансисторическую преемственность, при которой исторический активизм интеллектуалов обосновывался бы служением интеллектуалов неким якобы внеисторическим высшим ценностям.

Мой подход будет генетическим, но по направленности он будет противоположен привычной для нас коммеморативной истории интеллектуалов. Объяснительную роль в моем анализе будет играть структурное измерение, противостоящее нормативному подходу, который преобладает в эссеистике, посвященной сущности, долгу или призванию интеллектуалов. Это не значит, что я собираюсь бросаться в другую крайность, угрожающую сегодня всякому разговору об истории интеллектуалов, и превращать исторический анализ в социологическое изничтожение, призванное развенчать интеллектуалов, принудить их к молчанию и обесценить память, на которую они опираются. Цель предлагаемого ниже генетического исследования и структурного анализа иная: показать, каким образом сочетание истории с памятью, которое для любой другой группы обернулось бы глубочайшими противоречиями и даже грозило бы самому существованию группы, для интеллектуалов оказывается естественным и животворным. Я хочу показать, как это сочетание препятствует окончательному торжеству редуктивного антиинтеллектуализма в моменты исторического отлива — и, наоборот, как память о прецедентах позволяет интеллектуалам избегать триумфализма, совершенно неуместного в боях, которые всякий раз нужно начинать заново; каким образом память оказывается для данной символической группы не фактором консервации, а стимулом к возобновлению и переделыванию своей собственной истории — истории, которая никогда не обретает устойчивости и законченности. Это напряжение между двумя противоположными полюсами, равно как и связь между политической памятью и злободневным историческим противостоянием, присутствовали в группе интеллектуалов с самого момента ее возникновения. Поэтому для начала необходимо напомнить кое-какие аспекты борьбы вокруг дела Дрейфуса — этого стартового эпизода истории французских интеллектуалов.

293

Дело Дрейфуса: свидетельство о рождении

Когда речь идет о памяти и истории, отправными пунктами для анализа всегда должны служить слова, их исходный смысл и изменения этого смысла как симптомы иных, более глубинных изменений. Слово intellectuel в функции имени существительного не употреблялось во французском языке до 1890-х годов. Когда же его стали употреблять таким образом в 1890-х годах, это употребление было стилистически выделенным: либо слово intellectuel писали курсивом, чтобы подчеркнуть его несколько особый характер, либо же его писали с заглавной буквы, чтобы показать, что это слово обозначает неких исключительных, выдающихся индивидов 2. Такое словоупотребление с самого начала несет в подтексте мысль о том, что перед нами категория, выламывающаяся из норм; понятие, которое должно бороться за свои права и за обретение своего неповторимого смысла, поскольку другие, конкурирующие или более ранние слова вполне могли бы быть использованы вместо него.

Тем не менее, несмотря на свой первоначальный очень специфический смысл, это слово быстро вошло в обиход. Оно стало общеупотребительным после того, как произошло одно совершенно конкретное событие — после того как Золя опубликовал в газете L'Aurore свое знаменитое письмо, вошедшее в историю под названием «Я обвиняю» (на самом деле автор напечатал его под заглавием «Открытое письмо Президенту Республики»). На следующий же день после появления этого текста Золя была опубликована коллективная петиция, подписанная некоторым количеством университетских профессоров, литераторов, людей искусства, журналистов, студентов или лиц без особого звания: все они выражали свое одобрение письму Золя и требовали пересмотра приговора по делу капитана Дрейфуса или нового суда над ним. В газетах эта петиция была озаглавлена просто: «Протест». После чего один из главных антидрейфусаров — Морис Баррес напечатал статью, в которой это коллективное письмо именовалось «Протест интеллектуалов». Именно с этого момента термин стал общеупотребительным и вошел в широкий обиход. Таким образом, как и многие художественные или политические движения, интеллектуалы получили свое имя из рук своих противников. Уже отсюда становится понятна вся проблематичность наименования «интеллектуал»: дело в том, что изначально это наименование было оскорблением. Сказать

294 в 1898 году: «эти люди — интеллектуалы» — все равно что сказать: «эти люди — дрейфусары», «это люди, требующие таких вещей, которые отвергаются огромным большинством французов». Здесь уже содержится и идея инакомыслия, и идея захвата власти. Это имплицитное содержание придает очень специфическую окраску слову «интеллектуал». На этом история слова могла бы и закончиться. В политическом лексиконе периодически возникают новые слова для обозначения совершенно конкретных политических тенденций, связанных с текущей политической конъюнктурой, но затем никому не приходит в голову мысль называть других людей этими устаревшими словами — разве что речь будет идти о сознательной метафоре или об уничижительной отсылке к прошлому.

История и семантика

Однако же понятие «интеллектуал», хоть оно и связано с совершенно конкретным и давно миновавшим моментом истории, употребляется во Франции до сих пор — и притом в почти первоначальном своем значении. В качестве доказательства сошлюсь хотя бы на манифест, опубликованный в ноябре 1993 г°Да по случаю проведения в Страсбурге «Общеевропейского перекрестка литератур» (тематика этого манифеста была почти дрейфусарской), или на коллективные петиции по поводу закона Дебре о лицах без документов, или на коллективные петиции по поводу предложенной правительством Жюппе реформы социального обеспечения 3.

Этот парадокс с историей, которая стала памятью, объясняется специфическим развитием дела Дрейфуса. Дрейфусары были вынуждены прибегать в своей борьбе к такому оружию, как сознательно вызываемый скандал, т.е. к средствам, нарушающим допустимые нормы. Например, утверждения Золя в его письме «Я обвиняю» основывались просто на умственной реконструкции, исходившей из нескольких косвенных улик. Такого рода утверждения подпадали под категорию диффамации, тем более что Золя нападал на высших должностных лиц государства и на некоторых руководителей армии.

295

Второй способ самоутверждения «интеллектуалов» проявился в вышеупомянутом письме протеста, которое стало для интеллектуалов своеобразным свидетельством о рождении. Это письмо призвано было показать, что Золя не сумасшедший: ведь о человеке, выдвигающем против других категорические обвинения без всяких доказательств, всегда можно сказать, что он сумасшедший. Но нет, Золя не сумасшедший, потому что за спиной у Золя стоят лиценциаты словесности, лиценциаты естественных наук, а также член Французской академии Анатоль Франс, члены Института*, профессора Сорбонны — разумные люди, занимающие почетное место в обществе. Свидетельство о рождении интеллектуалов основано прежде всего на коллективности их самоутверждения. «Интеллектуалы» берут числом, а не поодиночке. Они выступают как держатели некоей социальной власти лишь тогда, когда они собраны в группу, когда они объединяются в некоем коллективном действии. Именно основополагающая конфронтация, связанная с делом Дрейфуса, ознаменовала разрыв с прошлым и конституировала «интеллектуалов» как самостоятельную группу, как важнейшее «место памяти»**. В политической истории Франции и до дела Дрейфуса случались выступления интеллектуалов — если употреблять это слово в нестрогом смысле, задним числом. И Шато-бриану, и Гюго, и Ламартину, и Жорж Санд, и Мишле, и Тэну, и Ренану доводилось выступать с принципиально важными политическими декларациями в ходе тех или иных крупных общественно-политических дискуссий. Но каждый из них делал это от своего лица — как знаменитость, как известный писатель, прославленный ученый или поэт. Им не было нужды опираться на публичную поддержку никому не известных людей, пусть даже и закончивших университет. Великие люди были самодостаточны, каждый из них мог свидетельствовать от себя лично. ----------------------------- * Французский институт (L'Institut de France, основан в 1795 году) объединяет в себе пять академий: Французскую академию, Академию надписей и изящной словесности, Академию наук, Академию изящных искусств, Академию моральных и политических наук. Таким образом, выражение «член Института» фактически равносильно русскому понятию «академик». ** Понятие «место памяти» (lieude memoire) отсылает к концепции Пьера Нора, легшей в основу семитомного коллективного труда «Места памяти» (1984-1993)и получившей широкое распространение в современных исторических исследованиях. Подробнее см.: Франция-память / Пер. с фр. Д. Хапаевой. СПб.: Изд-во СПбГУ, 1999

296 Коллективность интеллектуалов возникает в момент дела Дрейфуса и отныне будет оставаться важнейшим признаком интеллектуалов на всем протяжении их дальнейшей истории. Такая коллективность находится в прямой зависимости от нового политического пейзажа, сформировавшегося к концу XIX века. Этот пейзаж — парламентская республика, где вся власть сосредоточена в парламенте и где единственными полномочными представителями общественного мнения являются парламентарии. Если интеллектуалы хотят заявить о своем мнении в обход этих официальных каналов, они должны образовать сообщество, которое выражает свою коллективную позицию в политических спорах. Как и все, кто хочет играть роль в демократическом обществе, они должны заявить о себе в качестве партии или политической группировки. Именно по этому пути и идут интеллектуалы, когда начинают подписывать коллективные петиции: сами эти петиции являются первым шагом к созданию формальных объединений и к подготовке долгосрочных действий. И в то же время интеллектуалы доказывают самим фактом своих выступлений, что профессиональные политики не справляются с возложенными на них обязанностями. Дело отнюдь не сводится к конкретным личным обвинениям вроде тех, которые выдвигал Золя в своем письме «Я обвиняю»: нет, своими выступлениями интеллектуалы ставят под вопрос легитимность политической власти в целом. В логическом пределе речь идет о постановке под вопрос самой парламентской системы с ее разделением труда между гражданами и уполномоченными представителями. Своей протестной активностью интеллектуалы подразумевают, что существующая демократия полна недостатков, дефицитов, пробелов и что задача исправления этих недостатков ложится на наиболее просвещенных граждан — т.е. на интеллектуалов. Но тем самым интеллектуалы по сути меняют политический порядок — а это оказывалось неприемлемым для профессиональных политиков, которые желали сохранить свою легитимность как единственно полномочных представителей общественного мнения. Однако еще большую нетерпимость к политическим посягательствам интеллектуалов проявляли интеллектуалы другого типа: интеллектуалы, отвергавшие понятие «интеллектуал», но все же являвшиеся интеллектуалами в банальном социологическом смысле слова. Эти последние оспаривали как саму необходимость пересматривать дело Дрейфуса (т.е. отвергали отправную точку всего предприятия), так и те конкретные приемы, к которым прибегали интеллектуалы-дрейфусары 4.

297

Начиная с того момента, когда они оказались вынуждены обороняться, т.е. с осени 1898 года, интеллектуалы-антидрейфусары тоже берут на вооружение приемы дрейфусаров, тем самым косвенно признавая наличие лакуны в существующей демократической системе и косвенно подтверждая легитимность коллективного действия интеллектуалов как противовластной силы, нарушающей принятые нормы. Коротко говоря, антиинтеллектуальные интеллектуалы тоже начинают публиковать петиции, проводить кампании в прессе, предъявлять обвинения некоторым дрейфусарам, организовывать свою лигу. Против дрейфусарской «Лиги прав человека» они учреждают «Лигу французского отечества»5. Таким образом, интеллектуалы создают две партии, противостоящие друг другу во всем, за исключением одного пункта: обе согласны в том, что создавать интеллектуальную партию — это легитимно.

И с этого момента слово «интеллектуалы» перестает обозначать одних лишь интеллектуалов-дрейфусаров; отныне это понятие охватывает также и интеллектуалов-антидрейфусаров. Итак, перед нами — коллективное действие как левых, так и правых интеллектуалов, протекающее по одинаковому сценарию и ведущее к созданию двух противостоящих друг другу партий — ибо здесь, как и в политическом поле, всегда имеются и сопротивление, и движение; и левый лагерь, и правый лагерь. Так создается новое политическое сообщество, рекрутирующее своих членов главным образом среди людей умственного труда. Теперь мы видим, как динамика дела Дрейфуса, необходимость мобилизовывать общественное мнение и появление новых приемов, используемых с целью такой мобилизации, приводят к широкому распространению понятия «интеллектуалы». Отныне это понятие будет уже не только политическим оскорблением и будет обозначать не только одну конкретную фракцию общественного мнения. Отныне оно обозначает категорию граждан, которые могут придерживаться противоположных мнений, но которые одинаково считают, что они призваны к участию в публичных дискуссиях — хотя и ради отстаивания расходящихся идеалов.

298 Конфликт ценностей: индивид или нация?

Дело Дрейфуса имеет основополагающее значение не только потому, что оно приносит с собой решающие изменения в словаре, авторепрезентациях и способах действия, к которым прибегают акторы, но также и по самой сути вопроса, который это дело поставило на карту. Здесь мы снова сталкиваемся с парадоксом: почему судебное дело одного человека коснулось интересов всего общества и определило новую решающую линию политического разлома? Почему из-за судьбы одного человека возникают целые политические партии, противостоящие друг другу? Объяснение состоит в том, что дело Дрейфуса непосредственно затронуло ценности, на которых базируется французская политическая память, и одновременно придало этим ценностям новый исторический смысл, связанный с актуальным контекстом. Дело Дрейфуса фактически реактивировало начатый Французской революцией вековой спор между приверженцами прав человека, ставящими права индивида выше интересов государства, и их противниками — теми, кто остались верны монархической идее государства; теми, для кого ценность государства стоит превыше всего, поскольку в государстве заключено единство нации; теми, кто, по известному выражению Гёте, готовы стерпеть несправедливость скорее, чем беспорядок. Защитницей государства является армия, и, постольку, поскольку стране угрожают внешние враги, французы не имеют права вступать в драку друг с другом и ослаблять армию. Таким образом, перед нами фундаментальный спор: кто выше — индивид или нация, индивид или государство? Это также два противостоящих друг другу представления о Франции: с одной стороны — Франция, связываемая с определенным политическим режимом, поскольку связываемая с определенным идеалом; с другой стороны — Франция, понимаемая как некая вечная сущность. Интеллектуалы и с той и с другой стороны осознают, что речь идет о защите базовых ценностей, — и осознают, что в этой борьбе они выступают как представители двух совершенно непримиримых друг с другом исторических традиций.

Вышесказанным объясняется и тот факт, что этот же самый спор будет вновь и вновь вспыхивать впоследствии, всякий раз в совершенно иных обстоятельствах. Не всегда речь будет идти именно об установлении чьей-то личной вины или невиновности, но всякий раз будут сталкиваться одни и те же системы ценностей, и всякий раз будут возникать коалиции интеллектуалов, которые будут остаивать эти ценности с помощью одних и тех же неизменных аргументов.

299

Между тем в политических дебатах вскоре после окончания дела Дрейфуса начинает возникать тема «конца интеллектуалов» и «предательства интеллектуалов». Это может показаться парадоксальным. На самом деле подобный идеологический сдвиг имеет два объяснения. Во-первых, дрейфусары победили и пришли к власти. Однако часть их бывших соратников констатировала, что, придя к власти, эти самые дрейфусары, столь преданные идеалам и принципам Французской революции, стали раз за разом предавать свои принципы. Клемансо, который в 1898 году был директором газеты L'Aurore, в 1906 году — министром труда, а затем стал премьер-министром, — этот самый Клемансо приказывает стрелять по рабочим, силой подавляет движение лангедокских виноделов, бросает в тюрьму лидеров ВКТ, главного французского профсоюза. Шарль Пеги в своем памфлете «Наша юность» (1910) делает отсюда вывод, что дрейфусарство, которое первоначально было своеобразной мистикой и отстаивало вечные ценности, теперь превратилось в вульгарную политику. Дело Дрейфуса оказалось трамплином для амбициозных карьеристов, которые благодаря этой политической битве получили доступ к министерским постам, к доходным должностям и теперь, дорвавшись до власти, полностью забыли о принципах, во имя которых они были поддержаны избирателями.

С другой стороны, иные, более привычные обвинения выдвигаются против победивших дрейфусаров антидрейфусарами. Им кажется, что дрейфусары были с самого начала глубоко двуличны: защита вечных ценностей использовалась ими как прикрытие для гораздо более низких интересов. С точки зрения антидрейфусаров, сама принадлежность к клану интеллектуалов уже является извращением, поскольку сама роль интеллектуала основана на лживых рассуждениях. Все эти обвинения станут классической тематикой «Аксьон франсез» — движения, которое начинает развиваться в 1900-х годах*. Внутренне извращены не только интеллектуалы — извращением является сама Республика: будучи слабой и неустойчивой системой, она предоставляет интеллектуалам полную свободу действий. Только контрреволюция позволит надолго очистить власть от интеллектуалов. Следует не только возвестить о смерти интеллектуалов: в случае необходимости их следует прямо убивать — социально и даже физически: первой жертвой этой кампании стал Жорес. Убийца Жореса находился под влиянием «Аксьон франсез» и ее нападок на лидера пацифистов 6.

------------------- * L'Action francаise («Французское действие») — праворадикальное движение, именуемое так по названию своего печатного органа — ежедневной газеты (1908-1944)- Зародышем движения «Аксьон франсез» был созданный во время дела Дрейфуса «Комитет французского действия», затем преобразованный в «Лигу французского действия». Главным вдохновителем движения стал с начала 1900-х годов писатель-монархист Шарль Моррас (1868-1952)-

300 Так, очень быстро возникают три темы: тема предательства интеллектуалов, тема извращенности интеллектуалов и тема смерти интеллектуалов. Эти три темы будут всплывать вновь и вновь на всем протяжении XX века. Таким образом, часто возобновляющиеся инвективы в адрес дела Дрейфуса как исторического прецедента на самом деле косвенно способствуют упрочению памяти о деле Дрейфуса как учредительной памяти для интеллектуалов XX века. Вечное возвращение одного алгоритма

Остается показать, как на протяжении XX века во Франции воспроизводились чередующиеся фазы взлета и упадка интеллектуалов, пассивной памяти и активной истории. Именно этим неизменным чередованием объяснялось регулярное воспроизводство в общественном сознании тем предательства, извращенности и смерти интеллектуалов.

Устойчивость работы этого механизма: от взлета к упадку и затем к новому взлету — была обусловлена рядом фоновых обстоятельств. Во-первых, вплоть до 1960-х годов число потенциальных интеллектуалов оставалось относительно ограниченным. Это число постепенно росло, но рост этот происходил в очень скромных масштабах, если сравнить его с сегодняшней ситуацией. Вплоть до 1960-х годов Франция не знала феномена, который называется «массовая интеллигенция». Если к 1900 году во Франции насчитывалось 30 000 студентов, то к 1935 году их число увеличивается до 80 000 человек (главным образом, за счет притока женщин). Наконец, к 1960 году количество студентов достигает 194 000- И только к 1970-м годам происходит качественный скачок: в 1975 году - 800 000 студентов, сегодня — более двух миллионов. Быть студентом в эпоху Народного фронта все еще означало принадлежать к крохотной элите. Аналогичным образом дело обстояло и в случае других интеллектуальных профессий, например в случае университетских преподавателей. Понятие «интеллектуал» начинает утрачивать привкус специфичности и значение элитарности не ранее 1960-х годов.

301 Следующим важным обстоятельством была травма, вызванная Первой мировой войной. Для интеллектуалов война 1914-1918 годов стала тяжелейшим ударом, поскольку дрейфусары изначально были пацифистами. Они выступали против власти военных и, следовательно, отвергали идею о неизбежности войны. Пацифистский идеал заметно потускнел в начале войны, когда интеллектуалы из обоих противостоящих лагерей стали единодушно вступать в ряды «священного союза»7. И однако же парадоксальным образом к концу войны происходит новая мобилизация «интеллектуалов» под знаменем пацифизма. Пацифистские идеи вновь завоевывают аудиторию: при этом на передний план теперь выдвигается идея согласия наций (принципы Лиги Наций). Возвращение к пацифизму являлось реакцией на колоссальные жертвы, понесенные молодым поколением интеллектуалов. Например, половина студентов Высшей нормальной школы этих лет погибла в окопах. Молодое поколение было особенно враждебно настроено по отношению к интеллектуальному истеблишменту, к наследникам антидрейфусаров, которые как раз занимались «промыванием мозгов», разжиганием воинственных настроений среди населения. Таким образом, инстинктивный пацифизм молодого поколения интеллектуалов знаменует возвращение к первоначальной дрейфусарской традиции 8.

Еще одним парадоксальным стимулом для этого возрождения дрейфусарства стала Русская революция. Многие левые интеллектуалы восприняли революцию 1917 года — прежде всего февральскую революцию — как повторение Великой французской революции, как ее отдаленный отголосок, как ее завершение. Надо учитывать специфическое тогдашнее восприятие, опиравшееся на совершенно иную информацию, нежели та, которой мы располагаем сегодня. Ведь даже сам Ленин апеллировал к наследию Парижской коммуны, а также поминал Робеспьера. Русская революция представала как конец царизма — т.е. деспотизма — и издали сильно напоминала конец монархии во Франции. Для тех, кто симпатизировал этой новой революции, новую актуальность обретали тем самым и идеалы революции французской.

302 Следующим важным обстоятельством было сохранение в период между двумя мировыми войнами сильного правоэкстремистского течения. Его выражением была «Аксьон франсез», достигшая в этот период своего максимального влияния. Идеология «Аксьон франсез» основывалась, с одной стороны, на обличении «вечного дрейфусарства», а с другой — на стремлении мобилизовать для борьбы с врагом единый фронт интеллектуалов-антидрейфусаров: ради достижения этой последней цели был опубликован целый ряд манифестов. Например, один из таких манифестов, выпущенный сразу после войны, назывался «За партию разума»: в нем разоблачался «интеллектуальный большевизм», выражением которого был опубликованный незадолго до этого манифест, написанный Роменом Ролланом и подписанный группой французских и иностранных интеллектуалов; в этом последнем манифесте содержался призыв к созданию «интернационала духа»9. Нетрудно разглядеть в манифестах «Аксьон франсез» продолжение коллективных писем эпохи дела Дрейфуса. При этом манифесты ультраправых провоцируют ответную мобилизацию тех интеллектуалов, которые, наоборот, остаются приверженцами республики и ценностей дрейфусизма. Таким образом, сильная традиция правого экстремизма способствует поддержанию традиции дрейфусарского типа на противоположном полюсе.

Последним из факторов преемственности является то, что в период между двумя мировыми войнами, как и в 1890-х годах, обострился латентный кризис правящего класса. Антипарламентаризм получает чрезвычайно широкое распространение — причем как на правом, так и на левом полюсе интеллектуальной среды: Республику объявляют упадочной системой, поскольку она оказывается не в силах решать накопившиеся проблемы. Как и в 1890-х годах, интеллектуалы чувствуют себя снова призванными играть политическую роль, поскольку профессиональные политики не справляются со своей ролью.

Таковы базовые факторы преемственности, объясняющие, почему при возникновении того или иного кризиса дрейфусизм и ан-тидрейфусизм могут возрождаться почти в первозданной форме.

303 Появление новых критериев

Но вместе с тем в XX веке мы наблюдаем и ряд новых феноменов, в силу которых память о прошлой роли интеллектуалов не может быть реактивирована в абсолютно первозданной форме. Роль этих феноменов не следует недооценивать.

Первый сдвиг касается такого параметра, как элитизм. Элитизм многократно ставился в вину интеллектуалам-дрейфусарам: подписывая петиции, позиционируя себя в качестве альтернативных представителей общественного мнения, конкурирующих с официально уполномоченными представителями, дрейфусары тем самым фактически претендовали на роль новой властной элиты. Основой для подобных притязаний служило признание того, что в силу самой своей социальной функции интеллектуалы более просвещены и несут особую ответственность перед общественным мнением. Но это было равносильно утверждению, что в демократической системе существуют привилегированные группы, а такое утверждение нарушало принцип равенства и потому противоречило самой идее демократии.

И вот в период между двумя мировыми войнами левые интеллектуалы отказываются от своего первоначального элитизма; отныне элитизм всецело становится достоянием правых интеллектуалов. Выступая в качестве защитников демократии, левые интеллектуалы теперь приходят к убеждению, что их задача состоит в том, чтобы делать демократию реальной, распространять демократию в глубину, а не замыкаться в элитарную группу. Иначе говоря, требуется распространять просвещение. В этой установке тоже можно обнаружить феномен памяти: некоторое число активных дрейфусаров уже пыталось в прошлом играть подобную роль. В частности, они занимались созданием народных университетов, призванных нести обездоленным слоям новые знания и одновременно противоборствовать влиянию того, что дрейфусары называли «дурной прессой», т.е. изданий, отстаивавших антидрейфусарские идеи, разжигавших антисемитизм и ксенофобию. Это был уже первый шаг к народу, как тогда выражались. В межвоенный период это движение возрождается. Начинает звучать требование ликвидации барьера между начальным образованием, предназначенным для будущих крестьян и будущих рабочих, — и лицейским образованием, предназначенным для узкой элиты, главным образом буржуазной: такой барьер был в тогдашней Франции очень мощным. Это требование останется центральным боевым лозунгом левых интеллектуалов вплоть до 1970-х годов; борьба за демократизацию образования станет важным фактором симпатии левых интеллектуалов к восточноевропейским режимам, проведшим радикальную реформу образова-

304 ния. Так, некоторые левые интеллектуалы, например Поль Лан-жевен или Анри Валлон, будут яростно отстаивать идею, что рекрутирование элит должно быть распространено и на низшие классы, чтобы раз и навсегда довести до конца революцию в области прав человека. И наоборот: наследники антидрейфусаров будут теперь выступать как единственные интеллектуалы-элитисты и будут соответственно требовать сохранения барьеров любой ценой: в противном случае Франция скатится к господству посредственности.

Еще один новый феномен, заявляющий о себе в межвоенный период, — нарастающая включенность интеллектуалов в регулярные политические организации. До сих пор вовлечение интеллектуалов в политическую борьбу носило спонтанно-эпизодический характер. Теперь же появляются партийные интеллектуалы, имеющие в кармане членский билет определенной партии и отстаивающие партийную позицию. Как интеллектуалы они проигрывают в личной автономии, зато выигрывают в коллективной действенности. Возникает раскол между теми, кто сохраняет верность прежней концепции и считает, что интеллектуалы должны воздерживаться от постоянного членства в политических партиях, — и теми, кто, напротив, считает, что интеллектуал является таким же гражданином, как и все прочие, и что единственная эффективная деятельность возможна для интеллектуала именно при вступлении в партию. Этот спор будет иметь центральное значение с 1920-х и вплоть до рубежа 1960-1970-х годов — до тех пор, пока будет сохраняться эта альтернатива между партийной ангажированностью и беспартийностью. И здесь опять-таки можно усмотреть диалектику памяти и истории. Следует ли сохранять верность учредительной памяти, на которую опирается группа, или же, наоборот, измениться с учетом новых политической реальности, обрекающей изолированных индивидов на маргинализацию, — измениться, рискуя тем самым предать первоначальную, вневременную концепцию борьбы за вечные ценности? В то же время именно благодаря этому спору об ангажированности интеллектуалов (ангажированности в новом смысле слова) появляется возможность для воспроизводства той памяти, на которую опирается первоначальное ядро группы, поскольку некоторое число интеллектуалов сохраняет неколебимую верность прежним ценностям универсализма и подчеркивает важность этих ценностей, разоблачая «измену клириков» (выражение Жюльена Бенда)*, которая происходит, когда интеллектуалы превращаются в членов партии.

-----------------------------

* «Измена клириков» (La trahison des clercs, 1927) — полемический памфлет французского писателя Жюльена Бенда (Julien Benda, 1867-1956), вызвавший бурные дискуссии в среде интеллектуалов.

305 Третий аспект новизны межвоенного периода связан с появлением новых средств информации. Во время дела Дрейфуса единственным средством мобилизации общественного мнения являлась пресса. В период между двумя мировыми войнами появляются новые средства информации: это прежде всего радио, но также и кино, поскольку в кинозалах показывают новостную хронику, которая тоже на свой лад информирует публику о политике 10. Между тем интеллектуалы имеют в эти каналы информации куда более ограниченный доступ, чем в газеты и журналы. Нужно быть особенно известным или признанным человеком, чтобы новые средства массовой информации поинтересовались вашим мнением по злободневным вопросам. Появление СМИ как особой сферы, подчиненной крупным частным интересам или требующей крупных вложений, ведет к расслоению интеллектуалов по признаку обладания мобилизующим потенциалом, т.е. обладания доступом в СМИ. Этот раскол будет со временем все усиливаться и усиливаться: происходит как бы разделение на «настоящих» интеллектуалов, имеющих доступ в СМИ, и на всех прочих, которые должны довольствоваться пассивной ролью ведомых либо же проявлять активность в узких кружках, не имея средств для более широкой пропаганды своих идей.

Наконец, последняя специфическая черта этой эпохи состоит в распространении такого феномена, как внутригрупповые дискуссии интеллектуалов. Какие новые злободневные вопросы должны служить поводом для мобилизации интеллектуалов? Должны ли интеллектуалы действовать в рамках, диктуемых учредительной памятью, или же надо действовать по-новому, применяясь к новой обстановке? Таковы главные темы этих дискуссий.

Центральным моментом мобилизации интеллектуалов межвоенной эпохи стал период Народного фронта. Если проанализировать период Народного фронта в сравнении с делом Дрейфуса, нас поразит целый ряд аналогий и проявлений коллективной памяти.

30б Во-первых, мобилизация интеллектуалов в пользу Народного фронта (т.е. союза левых сил) предшествует мобилизации политических партий. Как и в случае с делом Дрейфуса, именно интеллектуалы завладели инициативой по формированию общественного мнения: они вынудили политические партии присоединиться к процессу, уже набиравшему силу без участия политических партий. Конечно, это несколько идеалистический и упрощенный взгляд на процесс формирования Народного фронта, но тем не менее общественное мнение 1930-х годов видело ситуацию именно так. Мы знаем, что на самом деле все было сложнее: в частности, принципиально важную роль сыграло изменение сталинской стратегии по отношению к Франции; без этого изменения никакое сближение коммунистов с социалистами не стало бы возможным. Но современники событий — даже интеллектуалы — не были осведомлены о том, что происходило на самом деле. Для них самым важным событием было воззвание Комитета бдительности интеллектуалов-антифашистов, составленное после 6 февраля 1934 года 11, — иными словами, новая петиция, аналогичная письмам протеста интеллектуалов 1898 года; или создание комитетов в защиту единства, напоминавших комитеты Лиги прав человека; или, наконец, массовые манифестации, во главе которых шли наиболее известные интеллектуалы. Казалось, в новых декорациях ставится та же пьеса, которая уже была сыграна пятьдесят лет назад.

Второй фактор преемственности между делом Дрейфуса и Народным фронтом заключался в том, что в первых рядах Народного фронта стояли многие ветераны дела Дрейфуса — например, профессор Коллеж де Франс Поль Ланжевен (во время дела Дрейфуса имя Ланжевена фигурировало в числе первых десяти-пятнад-цати подписей Манифеста интеллектуалов); или Ален, преподаватель философии в лицее Генриха IV, также дрейфусар первого призыва; или Поль Риве, профессор Музея естественной истории, также старый дрейфусар; или, наконец, Виктор Баш, президент Лиги прав человека и президент Народного объединения, также являвшийся в момент реннского процесса 1899 года очень активным дрейфусаром.

307

Главный лозунг в программе Народного фронта — «Le pain, la paix et la liberte», «Хлеб, мир и свобода». Мир и свобода — две дрей-фусарские ценности. В лагере противников Народного фронта, правых экстремистов, мы обнаруживаем все тех же старых бойцов, которые были в свое время ярыми антидрейфусарами: это Мор-рас, Леон Доде, Анри Массис. Опять начинается разжигание ненависти, направленной на иностранцев и евреев (прежде всего на тогдашнего премьер-министра Леона Блюма), воспроизводящее дискурс дела Дрейфуса12. Вновь противостоят друг другу те же самые программы: с одной стороны — демократия, с другой — авторитарный режим; с одной стороны — пацифизм, с другой — культ армии как последнего бастиона на пути внутренних и внешних врагов.

Бег от схемы к схеме

Период между двумя мировыми войнами — время предельно напряженное: в политических спорах люди проявляют крайнее ожесточение, и эта ярость оставит очень глубокий след, поскольку на следующем этапе, во время войны, споры будут продолжены уже при помощи не ручек и перьев, а настоящего оружия. Сведение счетов придет к своему логическому пределу, когда правительство Виши объявит охоту на сторонников Народного фронта. Можно вспомнить судьбу Поля Ланжевена, посаженного под домашний арест; судьбу Виктора Баша, убитого вишистской милицией; в целом судьбу всех подвергшихся преследованию профессоров еврейского происхождения или левых убеждений. Симметричным ответом на эти преследования станет очищение Франции от коллаборационистов в 19440-I945 годах: казнь Бразильяка*, суд над Моррасом, проскрипционный список литераторов, опубликованный Национальным комитетом писателей. Гражданская война между интеллектуалами перестала быть войной чисто словесной и превратилась во взаимное исключение противоположных лагерей из интеллектуального и политического пространства.

----------------------- * Робер Бразильяк (1909-1945) — французский романист и литературный критик, выпускник Высшей нормальной школы, литературный обозреватель газеты L'Action franchise (1932-1939). С 1937 года — главный редактор парижской газеты Je suis partout, которая в годы оккупации станет основным рупором коллаборационистов. С1941 по 1944 год. Бразильяк опубликовал много статей в поддержку гитлеровской Германии, После Освобождения был казнен за измену родине

308 Наряду с работой памяти здесь проявляются и разрывы исторической преемственности, обусловленные структурными изменениями, о которых шла речь выше. Политические партии играют теперь основополагающую роль. «Интеллектуалы» уже не могут оставаться совершенно вне политических партий. Они оказываются между молотом и наковальней, теряя как раз то, что составляло их силу: свою автономию. При этом они должны теперь высказывать свою позицию не только по поводу внутрифранцузских проблем, но и по поводу сложных международных вопросов, скрытая подоплека которых известна им гораздо хуже, чем подоплека внутренней политики. Они должны высказываться по вопросам, от которых зависит судьба уже не только Франции. Так, война манифестов вспыхивает по поводу Эфиопии в 1935 году (стало быть, речь идет о фашистской Италии); по поводу положения в Германии (стало быть, речь идет о нацизме), по поводу отношений с СССР (стало быть, речь идет о коммунизме), по поводу войны в Испании (стало быть, речь идет о войне и мире). Втискивать всю историю современности в прежние схемы памяти становится все труднее и труднее. Поэтому возникает все более сильный соблазн опираться на уже готовые трактовки событий, навязываемые обществу различными политическими силами. Выбор той или иной из навязываемых трактовок будет определяться целым рядом возможных импульсов: это и следование партийной линии, и принцип наименьшего зла, и резкая смена позиции, влекущая переход из одного лагеря в другой: от антифашизма к антикоммунизму и т.д. Такого рода «смены вех» становятся все более частыми. Интеллектуалы, которые, согласно своему изначальному идеалу, должны были бы служить ориентирами для выбора ценностных систем, сами теперь нередко оказываются дезориентированы и расколоты — даже внутри каждого из двух традиционно противостоящих друг другу лагерей: отсюда — поражающие иногда воображение переходы из лагеря в лагерь, например во время мюнхенского кризиса. Теперь опять, как и после дела Дрейфуса, начинают говорить об упадке интеллектуалов, о смерти интеллектуалов классического типа. Между тем в довольно скором времени, с наступлением нового исторического периода, интеллектуалы снова возродятся. В центре этого нового возрождения будет находиться эмблематическая фигура Сартра.

309 1945-1960: Сартр и компартия

Послевоенный период был назван — с моей точки зрения, безосновательно — «золотым веком интеллектуалов»13. Другое название этого «золотого века интеллектуалов» — «эпоха Сартра»14. Чем обусловлено это ретроспективное олицетворение?

Первое объяснение отсылает к чисто политической обстановке. Как и в 1890-х годах, как и в 1930-х годах, правящий класс опять подвергается жесткой критике — после того как надежды, порожденные Сопротивлением и Освобождением, оказались обмануты. Тем самым на политическом поле снова открывается роль для интеллектуалов: как и в две предыдущие эпохи, пик влиятельности интеллектуалов приходится на момент политического и идеологического кризиса. Новые поколения ищут для себя новых властителей дум: фигура Сартра идеально удовлетворяла этот запрос. Как это недавно сформулировали Анна Боскетти и Пьер Бурдьё, Сартр воплощает собой тип «всеобъемлющего интеллектуала»: он объединяет в себе функции Золя и Бергсона одновременно; он одновременно и самый известный писатель эпохи, и профессиональный философ, чей авторитет официально подтвержден высшими учеными степенями. Он — всеобъемлющий интеллектуал, поскольку пишет не только романы и философские трактаты, но еще и статьи для газет и журналов, выступает на радио, пишет для театра и кино и, наконец, руководит своим собственным журналом Les Temps modernes. Он может использовать целиком весь диапазон возможных для интеллектуала способов действия. Он занимает собой всю сцену. Он един в четырех лицах; он может обращаться к миллионной аудитории.

Но двух вышеуказанных факторов — фактора политической конъюнктуры и фактора личности — будет недостаточно, чтобы объяснить, почему Сартр смог стать знаменосцем для большинства интеллектуалов (в частности, для младших поколений). Необходимо принять во внимание еще и целый ряд последствий войны. Во-первых, как уже говорилось выше, эта война была, помимо всего прочего, еще и внутригрупповой гражданской войной интеллектуалов между собой. Результаты этой внутригрупповой войны были таковы, что вся правая часть интеллектуального поля опустела: правые интеллектуалы частью были уничтожены физически, частью подверглись остракизму или тюремному заключению, частью эмигрировали; а идеи, за которые боролись правые

310 интеллектуалы, стали неприемлемы в новом политическом раскладе, сложившемся после войны. В итоге все интеллектуальное поле оказалось теперь почти полностью занято левыми интеллектуалами, наследниками дрейфусаров. Теперь, находясь в доминирующей позиции, они могли пойти еще дальше дрейфусаров и создать внутри себя новые разделения, основанные на более сложных принципах. Не имея, вплоть до алжирской войны, реальных соперников справа, они могли идти в своих требованиях до абсолютного предела — до революционного радикализма. Назвав свой журнал «Новые времена», Сартр тем самым утверждает, что наступил новый период, пришла новая эра. Мы открываемдля себя новый мир, как европейцы открывали для себя Новый свет. Название сартровского журнала подразумевает, что надо все начать сначала, осмыслить весь мир заново, с самого основания. В такой период обществу нужны философы — люди, доходящие в своих мыслях до самых корней, — тогда как в предшествующую эпоху ведущими интеллектуалами были по преимуществу писатели, такие, как Жид, Валери или Мальро.

Во-вторых, результатом войны стало очень мощное влияние компартии на интеллектуалов. Этот фактор тоже играет в пользу радикализации интеллектуалов, поскольку Коммунистическая партия позиционирует себя как партия революционная. Интеллектуалы, оказавшиеся в сфере притяжения компартии, были движимы (во всяком случае, именно так они рационализировали свою ангажированность впоследствии) новым революционным романтизмом и стремлением принадлежать к лагерю антифашистов, даже если для этого требовалось закрыть глаза на преступления и теневые стороны советской системы. Вот как пишет об этом Жан-Пьер Вернан — коммунист с 1932 года, критически настроенный коммунист с 1958 года, заявивший, однако, о своем выходе из компартии лишь в 1970 году, во время избрания Жоржа Марше генеральным секретарем ЦК ФКП (для Вернана человек, не участвовавший в Сопротивлении, не имел права олицетворять компартию):

Для человека моего поколения быть коммунистом значило думать, что мы вступаем в пору решающих битв с силами зла. В этих битвах должна была решиться не только наша личная судьба, но и судьба всего человечества. А самыми непреклонными противниками фашизма — противниками, которые могли противопоставить фашизму дисциплину почти военного типа и организацию не менее сильную, чем у фашистов, — были коммунисты 15.

311 И еще один важный феномен этого периода — нарастающий кризис республиканских ценностей и упадок традиционных левых партий, эти ценности воплощавших, — радикальной партии и социалистической партии. Этот кризис проявляется постепенно. Он связан с деколонизацией — совершенно новым явлением не только для французов, но и для самих интеллектуалов. В конце XIX века большинство дрейфусаров поддерживали колонизацию, утверждая, что Франция несет цивилизацию в Африку и в Азию. Но в 1950-х годах наследники дрейфусаров в большинстве своем, наоборот, разоблачают колонизацию, поскольку колонизация противоречит правам человека. Именно чтобы быть верными групповой памяти, они могут сформулировать для себя новую миссию — уже не освобождать народ, а помогать другим народам освободиться от гнета. Этот перенос задачи становится особенно явен во время алжирской войны.

Алжирский разлом

Алжирская война вывела на поверхность латентные доселе противоречия между памятью интеллектуалов и историей интеллектуалов. Некоторые называли алжирский кризис новым делом Дрейфуса. Между тем такая параллель отнюдь не является самоочевидной и нуждается в обоснованиях.

Первая возникающая здесь аналогия связана с самими событиями: на передовую линию общественного протеста опять вышла такая группа, как студенты. Первотолчком к протестной мобилизации студентов стала отмена отсрочек от армии. Алжирские события затронули групповые интересы студентов непосредственным образом: студенты — та часть интеллектуалов, мобилизовать которую оказалось легче всего, поскольку студентам было что терять. Но на эту прямую групповую заинтересованность наслаивается целый комплекс идеологических мотивов, известный ныне под названием «тьер-мондизм»*. Некоторые французские интеллектуалы считают, что своим участием в колонизации Франция предала идеалы Французской революции. Главными статьями обвинения оказываются нарушение прав человека по ------------------------------

* Le tiers-mondisme, от фр. tiers monde («третий мир»).

312 отношению к колонизируемым народам и применение пыток при подавлении восстаний. Разоблачая пытки и другие эксцессы, имеющие место со стороны французского правительства или французской армии, такие университетские профессора, как Пьер Видаль-Наке, Андре Мандуз или Анри-Ирене Марру, утверждают, что они продолжают традицию Золя и прочих дрейфусаров, защищавших попранные права невинного человека 16.

Но, несмотря на любые традиции, история продолжается, и история вносит раскол в среду наследников дрейфусизма. Наряду с линией, представленной Видалем-Наке и прочими, существует и другая, еще более радикальная тенденция, которую поддерживает Сартр. Эту тенденцию воплощают те, кто подписал «манифест ста двадцати одного», и те, кого прозвали «носильщиками чемоданов»*. Для первых война в Алжире — это война, которая отказывается признать себя таковой, а значит, эта война незаконна. Следовательно, граждане Франции не должны в ней участвовать: участие в ней означало бы предательство самих идеалов, на которых основано французское гражданство. Для вторых алжирская революция — это часть происходящей сейчас мировой революции. Движущей силой этой мировой революции выступает не пролетариат, вопреки привычным верованиям коммунистов и некоторых левых интеллектуалов. Движущей силой мировой революции будут восставшие пролетарские народы третьего мира. Следовательно, долг революционно настроенных интеллектуалов состоит в том, чтобы помогать этим пролетарским народам — так же, как дрейфусары помогали рабочему классу получить образование; так же, как участники Сопротивления боролись с нелегитимной властью вишистов. Наконец, существует и третья тенденция (именно к ней на самом деле и принадлежит большинство интеллектуалов). Люди, воплощающие эту тенденцию, присоединяются к борьбе чуть позже и ведут ее во имя нового пацифизма, против угрозы военного переворота (как и в 1899 году) и под знаком памяти об антифашизме Народного фронта.

----------------------------- * «Манифест ста двадцати одного» — «Декларация о праве на неповиновение в алжирской войне» (июль 1960; 121 подпись). «Носильщики чемоданов» («les porteurs des valises») — подпольная сеть французских интеллектуалов, поддерживавших алжирский Фронт национального освобождения (ФНО) и перевозивших из Франции в Алжир деньги для финансирования войны, а также предоставлявших убежище членам ФНО, находившимся в розыске.

313 Борьба против алжирской войны совпала по времени с отходом значительной части интеллектуалов от коммунистического движения. Это хронологическое совпадение имело двоякие последствия. Для тех интеллектуалов, которые стремились прежде всего к устойчивой воинствующей ангажированности партийного типа, антиколониальная борьба смогла послужить субститутом прежней борьбы за социализм или за коммунизм. Переключение на борьбу с колониализмом позволяло таким интеллектуалам полностью сохранить манихейскую логику противостояния двух лагерей. Эта логика, дорогая сердцу антифашистов, не допускала возможности какого-либо критического дистанцирования по отношению к общей борьбе: отсюда — череда сменяющих друг друга взрывов одинаково сильного и одинаково слепого энтузиазма по поводу разнообразных освободительных движений третьего мира. Эта новая вера, заместившая прежнюю коммунистическую или филокоммунистическую веру, заблокировала пути для критического осмысления прежнего опыта заблуждений: поэтому польские и венгерские события 1956 года не вызвали во Франции интеллектуальной дискуссии того масштаба, который был бы соразмерен этим событиям. Сартр, являвшийся попутчиком коммунистов с 1952 по 1956 год, ограничился тем, что порвал отношения с ФКП и с СССР, одновременно заявив в «Критике диалектического разума» о непреходящем значении марксизма. Таким образом, Сартр продолжил поклоняться логике дуального выбора «всё или ничего», просто перенаправив эту логику на служение иным политическим делам (Алжир, Куба, Вьетнам, маоизм). Он даже продолжил заигрывать с режимами советского типа, подключившись к антиимпериалистической кампании протеста против войны во Вьетнаме: участие в этой протестной кампании подразумевало прямую или косвенную поддержку северовьетнамского коммунистического режима из ненависти к американским захватчикам. В результате лидеры французской интеллигенции лишь в середине 1970-х годов смогли вновь вернуться к правозащитному пафосу дрейфусарского типа 17.

Эти три эпизода и эти периодические возрождения интеллектуалов показывают, почему слово «интеллектуал», которое возникло при столь конкретных и специфических обстоятельствах и которое вполне могло бы исчезнуть вместе с этими обстоятельствами, смогло тем не менее закрепиться в качестве организующего элементагрупповой памяти, позволяющего регулярно

314

структурировать, с теми или иными вариациями, разные исторические периоды. Эта память, несмотря на все противоречия, с нею связанные, позволила интеллектуалам, которые либо с ней отождествляются, либо ее обличают, продолжать играть свою особую историческую роль. Интеллектуалы опять под ударом

Однако с конца 1970-х годов начинает преобладать расхожее мнение о том, что интеллектуалы обречены на молчание, на упадок, на донкихотство или же на уход в узкие рамки своей профессии. Этот преобладающий пессимизм обусловлен тремя крупномасштабными факторами. Первая причина связана с изменившимися формами интеллектуальных дискуссий. Согласно логике пессимистов, господство новых СМИ ведет к упадку печатного слова и традиционной прессы, а значит, к ликвидации условий, в которых были возможны сложные публичные дискуссии. Даже если бы интеллектуалы и имели что сказать обществу, они лишаются каналов для широкого распространения своих мыслей, поскольку в подавляющем большинстве они не имеют доступа в те СМИ, с помощью которых только и можно теперь затронуть «общественное мнение». Те же немногие интеллектуалы, которым еще открыт доступ в такие СМИ, могут высказывать через них лишь предельно общие идеи. Следовательно, все подталкивает этих интеллектуалов к высказываниям на темы, вызывающие всеобщий консенсус, и к отказу от политических дебатов. Все это ведет к неуклонному сокращению удельного веса ценностных конфликтов, а именно такие конфликты и лежали в основе общественной роли интеллектуалов на протяжении ста лет их существования.

Второй сдвиг, о котором говорят пессимисты, связан с устареванием самого понятия «интеллектуалы». О каких, собственно, «интеллектуалах» может идти речь в эпоху массовых университетов? С одной стороны, никогда еще во Франции не было такого количества «интеллектуалов» в социологическом смысле, поскольку никогда еще не было такого количества людей с университетским дипломом. С другой же стороны, никогда еще статус «интеллектуала» не был привилегией столь крохотной кучки людей, поскольку лишь очень и очень немногие имеют возможность для мобилиза-

315 ции всех каналов общественного мнения 18. К этой парадоксальной элитизации добавляется проблема легитимности. К кому и от имени кого будут теперь обращаться интеллектуалы? Разве элитизм интеллектуалов XIX века, подхваченный затем правой интеллигенцией и отвергнутый левыми интеллектуалами в период между двумя войнами, — разве такой элитизм не противоречит, по сути дела, защите демократических ценностей?

Наконец, третий тупик связан с кризисом самих общественных споров как таковых. Существует ли еще хоть какой-то реальный спор? Подвергнув отрицанию все политические цели, которым они в прошлом, раньше или позже, присягали на верность, целый ряд интеллектуалов крайне левого направления предается теперь аполитичному мазохизму в духе идеи «от добра добра не ищут». По их мнению, сама по себе ангажированность всегда ведет к извращению идеалов: так Пеги обличал в свое время перерождение мистики в политику. Но если интеллектуал ограничивается безобидными и «консенсусными» целями, не отрекается ли он тем самым от принципов диссидентства, без которых было изначально немыслимо само понятие «интеллектуал»? Для агитации в пользу обще-признаваемых целей лучше подходят звезды шоу-бизнеса, чем патентованные интеллектуалы. Возможно ли сегодня выйти за рамки минимального консенсуса по самым общим республиканским принципам и сформулировать некие противостоящие друг другу системы ценностей?

Бесспорно, именно в этом последнем вопросе 90-е годы XX века наиболее решительным образом опровергли предсказания пессимистов 1980-х годов (аргументы этих «пророков молчания» были вкратце перечислены выше). Конфликт ценностей, начавшийся в 1789 году, отнюдь не завершился в году 1989-м. Наоборот, он стал еще более актуальным в обстановке множественных проявлений нетерпимости и интеллектуальной регрессии, о которых шла речь выше. Против такого суждения, основанного на аналогии, выдвигается, однако, то возражение, что мы в принципе не можем вернуться назад после того, как система СМИ перешагнула в своем развитии через качественный порог. Совершенно очевидно, что мы никогда больше не сможем воздействовать на широкую публику, если все, что имеется в нашем распоряжении, — это пятьдесят полемически настроенных газет в Париже и еще по газете на каждую субпрефектуру, как то было в 1890-х годах. Теперь невозможно стало и думать о том, чтобы несколько активно настроенных людей, собравшись, могли основать периодическое издание, посвященное культуре и имеющее широкую аудиторию.

316 Возрождение «интеллектуалов»

Тем не менее и в этом случае аналогия между двумя «концами века» может несколько релятивизировать подобный априорный пессимизм. Точно так же, как растущий контроль экономического капитала над прессой XIX века вызвал к жизни оппозиционную систему, состоящую из маленьких журналов и альтернативных площадок для дискуссий, — точно так же аналогичный захват крупных СМИ рыночными силами начиная с 1980-х годов вызвал к жизни множество альтернативных интеллектуальных сетей (местные радиостанции, газеты тех или иных ассоциаций, околоуниверситетские журналы, электронные сообщества и т.д.). В силу своекорыстного замалчивания деятельности этих сетей со стороны крупных СМИ мы, вероятно, недооцениваем роль подобных площадок в формировании «другого» общественного мнения. Но политические и идеологические обстоятельства последних лет, растущая сила движения общественных ассоциаций и новые технологии, создающие новое публичное пространство, могут со временем победить эту невидимую цензуру 19.

Во-вторых же (и здесь мы возвращаемся к третьему фактору нынешнего «кризиса интеллектуалов», указанному выше), центром общественных дискуссий во Франции вновь, как и сто лет назад, стал вопрос о национальной идентичности в связи с политическим развитием крайне правых сил, приливом ксенофобии, а также с новыми проблемами религиозного плюрализма перед лицом светского общества и слабнущего традиционного национального государства 20. Дрейфусары и антидрейфусары легко обнаружили бы своих духовных наследников в представителях двух наиболее заметных сегодняшних лагерей. С одной стороны — целое политическое течение играет на тревоге перед будущим, точно так же, как это делали националисты и антисемиты в конце XIX века. И с другой стороны, «антирасистский» лагерь стремится заново мобилизовать общественное мнение, разочарованное никчемностью основных политических партий, и ради этой мобилизации напоминает об опасных прецедентах межвоенного периода, приведших в конечном счете к институционализированной расистской ксенофобии режима Виши.

317

Таким образом, перед обществом вновь стоят те ключевые вопросы, на которые пытались ответить интеллектуалы и до, и после дела Дрейфуса: должна ли Франция оставаться открытой нацией или же стать нацией закрытой? Что остается сегодня от тех ценностей, на которых была основана французская нация? Станет ли ветхая традиция Средневековья и Старого порядка единственной общенациональной основой для сопротивления «мондиализации», т.е. культурной американизации, как пытаются нас в том уверить новые правые, все менее и менее маскирующие свой проект «консервативной революции»? Или же, наоборот, можно придать новую ценность учредительному акту Французской революции и его потенциальному универсализму — несмотря на всю слабость и робость недавних дискуссий, порожденных празднованием 200-летия Французской революции на фоне крушения просоветских режимов?21 Сходство с дискуссией, находившейся в центре дела Дрейфуса, усиливается тем, что в Германии развернулась аналогичная дискуссия, связанная с вопросом об оценке нацистского прошлого и об основах немецкой национальной идентичности до и после объединения Германии 22. Если эта дискуссия во Франции будет шириться и дальше, как это происходит на протяжении вот уже десяти лет, — тогда те, кто в 1890-х годах завоевал благодаря аналогичной дискуссии свою социальную роль, т.е. именно «интеллектуалы», смогут заново обрести эту общую функцию, некогда потерянную с приходом экспертов, партийных интеллектуалов или специалистов по консенсусу, а также с воцарением неолиберально-экономической доксы и свойственного ей разрушительного антиинтеллектуализма.

Есть и еще один благоприятствующий интеллектуалам фактор. Он связан, как ни странно, с самой неопределенностью нынешнего международного положения, прежде всего в Европе. Как во Франции, так и в других европейских странах мы наблюдаем рост озабоченности национальными интересами и возрождение националистических страстей. Питательную среду для всех этих явлений, несомненно, в первую очередь создали последствия социального кризиса, а также разрушительные эффекты неолиберализма и международной конкуренции. Но стимул к возрождению нацио-

318 нализма порождается также и тем обстоятельством, что европейский дискурс оказался монополизирован силами, которые сводят все общеевропейские ценности к одним лишь выгодам от общего европейского рынка (а между тем, большинство европейцев все никак не могут вкусить плоды от этих якобы автоматически приходящих преимуществ). Выступая в качестве «функционеров всеобщности» (П. Бурдьё), ответственных за воспроизводство традиции европейских культур и за их развитие, интеллектуалы, ощущающие на своих плечах политическую ответственность перед лицом как неонационализма, так и безудержного неолиберализма, должны придумать и предложить социуму объединяющий всех культурный проект, способный заполнить это новообразовавшееся публичное пространство, которое парадоксальным образом остается совершенно пустым, несмотря на свою переполненность громкими фразами. Если развить идею Европы вплоть до ее глубинного смысла, о котором мечтали некоторые интеллектуалы XIX века, тогда целью окажется строительство такой Европы, универсализм которой был бы сопоставим с универсалистской концепцией, положенной некогда в основу республиканской Франции. Но строительство такой Европы предполагает утверждение единой, общей культуры, в которой на равных правах участвовали бы разные страны и регионы, вместе образующие Европу. Только такая культура сможет оттеснить на задний план вековые антагонизмы и стереотипы противостояния различных наций: многочисленные политические кризисы последнего времени показывают всю живучесть подобных стереотипов и, в частности, силу их воздействия на умы так называемой элиты, которой доверено строительство общеевропейской экономики. Мы будем иметь Европу без граждан до тех пор, пока мы будем иметь Европу без общей для всех многонациональной культуры, т.е. без образовательной системы, содержащей необходимый минимум общих знаменателей и общезначимых смыслов. Таким образом мы смогли бы вновь обрести космополитический идеал Просвещения, но на сей раз он был бы связан с новым политическим проектом, поскольку все существующие ныне федеративные или конфедеративные государства либо ограничены территорией скромного размера, либо основаны на господстве одной отдельно взятой культуры над культурами меньшинств: как показывают американские дискуссии, именно такое господство вызывает все больше и больше протестов.

319 Две идеологии, оказавшие в XX веке возмущающее воздействие на французскую интеллектуальную традицию, — коммунизм и тьер-мондизм — практически исчезли с горизонта, утратив свою роль полюсов притяжения. Если рассматривать историю французских интеллектуалов в перспективе долгосрочной конъюнктуры, как это было предложено выше, тогда коммунизм и тьер-мондизм предстают как две идеологии, фактически чужеродные интеллектуалам: они наложились извне на французские интеллектуальные споры и привели не столько к объединению, сколько к разделению предшествующих интеллектуальных традиций. На вид они давали интеллектуалам новую функцию, новую роль, новый идеал. Их исчезновение возвращает интеллектуалов к прежнему типу дискуссий: такие дискуссии в меньшей степени уходят из-под власти самих интеллектуалов.

Однако очерченная выше программа действий предполагает большую совместную работу интеллектуалов из разных стран, которую не так легко будет осуществить. Список задач на ближайшие годы весьма длинен: критическое осмысление всей предшествующей активности интеллектуалов и всех слабых мест такой активности; переосмысление истории Европы последних двух веков и истории всех составных частей Европы этого периода; продумывание способов реинтеграции, подходящих для «второй Европы», некогда отделенной, но законно желающей вновь обрести то место, которое было ей присуще в пространстве международных культурных обменов в межвоенный период; выработка программы действий, способных повлиять на политическую власть, устремления которой чрезвычайно ограничены в культурном плане, пронизаны утилитаризмом (влиянием культурной индустрии) и вместе с тем весьма путаны, поскольку продиктованы одновременно разными подходами к будущему Европы, не согласующимися между собой: голлистским, германским, англосаксонским подходом и т.д. Если мы выйдем за пределы французских рамок и рассмотрим интеллектуалов Европы как единое целое, станет ясно, что подобные линии раскола, унаследованные от политики и от специфической культуры, свойственной их изначальному национальному пространству, проходят и через сознание европейских интеллектуалов 23. Отсюда — и вся трудность, и вся важность диалога между интеллектуалами разных стран.

320

Примечания

1 См. Halbwachs M. La memoire collective [1950] / 2е ed. Paris: PUF, 1968, в частности, с. 7б~77-

2 См. подробный анализ в кн.: Charle С. Naissance des "intellectuels" (1880-1900). Paris: Minuit, 1990.

3 См.: Le Monde. 1993.5 novembre. P. 28.

4 Наилучшим образом позицию интел-лектуалов-антидрейфусаров, отвергавших действия «интеллектуалов», выразил Фердинанд Брюнетьер в своей статье «После суда» (BrunetiereF. Apres le proces // Revue des deux mon-des. 1898.15 mars). См. также: Com-pagnon A. Connaissez-vous Brunetiere? Enquete sur un antidreyfusard et ses amis. Paris: Seuil, 1997. P. 128 и след.

5 Подробнее об этом см.: Bredin J.-D. L'Affaire / Nouv. ed. rev. et augm. Paris: Fayard, 1993; Rioux J.-P. Nationalisme et conservatisme: La Ligue de la Patrie franchise. Paris: Beauchesne, 1977.

6 Можно также вспомнить, что во время реннского процесса (1899) была совершена попытка покушения на жизнь Лабори, адвоката Дрейфуса; в известный момент выдвигались даже утверждения, что и несчастный случай, приведший к смерти Золя (1902), был на самом деле подстроен правыми экстремистами. Еще один дрейфусар, Леон Блюм, станет жертвой нападения ультраправых 13 марта 1936 года.

7 См.: Prochasson С, Rasmussen A. Au nom de la patrie. Paris: La Decouverte, 1996; Prochasson С. Les intellectuels, le socialisme et la guerre (1900-1938). Paris: Seuil, 1993.

8 О пацифизме нормальенов см.: Sirinelli J.-F. Generation intellectuelle: khagneux et normaliens dans l'entre-deux-guerres. Paris: Fayard, 1988.

9 Манифест правых был опубликован в Le Figaro от 26 июля 1919 года; текст Ромена Роллана был напечатан в L'Humanite от 26 июня 1919 года; оба текста цитируются: Sirinelli J.-F. Intellectuels et passions francaises. Paris: Fayard, 1990. P. 41 и след.

10 Об этих трансформациях СМИ см.: Martin M. Mediasetjoumalistes de la Republique. Paris: O.Jacob, 1997, глава 5.

11 Воззвание, озаглавленное «Призыв к трудящимся», было опубликовано 5 марта, но составлено было 17 февраля 1934 года. См.: SirinelliJ.-F. Op. cit. P. 88.

12 См. в частности: Birnbaum P. La "Republique juive" de Leon Blum a Mendes France. Paris: Fayard, 1987.

13 Безосновательно — поскольку определяющими признаками интеллектуала являются его автономия и его критический дух. Между тем именно в названный период интеллектуалы в наибольшей степени отрекаются от своей автономии во имя партийности и предают свой критический дух во имя государственных интересов, интересов партии или некоей высшей инстанции: истории, пролетариата и т. д. Формула «золотой век интеллектуалов» была предложена Мишелем Виноком (см.: L'Histoire. 1985 № 83. Р. 209-34)-

14 Обо всем этом см., в частности: Boschetti A. Sartre et les «Temps modernes». Paris: Minuit, 1985; Verdes-Leroux J. Au service du Parti: Le Parti communiste, les intellectuels et la culture. Paris: Fayard; Minuit, 1983. Judt T. Un passe imparfait: Les intellectuels en France, 1944-1956 / Trad, franchise. Paris: Fayard, 1992.

15 Vernant J.-P. Le trou noir du communis-me // Vernant J.-P. Entre mythe et politique. Paris: Seuil, 1996. P. 579. При этом Вернан прекрасно информирован о положении в Советском Союзе, поскольку у него русская жена, он бывал в сталинской России начиная с 1934 года и знаком с диссидентами: «Я тогда просто не задавал себе вопроса о том, существует в СССР демократия или нет; я просто верил в Тексты: тексты Маркса и были для меня реальностью» (Ibid.). Эту трактовку подтверждает и свидетельство историка Мориса Агюлона, младшего современника Вернана (Вернан родился в 1915 году, Агюлон — в 1926-м). Сын школьных учителей-социалистов, Агюлон становится коммунистом в годы своей учебы в Высшей нормальной школе; он хочет быть верен французской революционной традиции красного Юга и дать этой традиции новое, настоящее развитие в условиях, когда старые, традиционные левые партии изменили делу революции (Agulhon M. Vu des coulisses // Essais d'egohistoire / Sous dir. P. Nora. Paris: Gallimard, 1987. P. 9-59).

16 Об интеллектуалах в связи с алжирской войной см.: Les intellectuels franqais et la guerre d'Algerie / Sous dir. J.-P. Rioux,J.-F. Sirinelli. Bruxelles: Complexe, 1991. В этой же связи о расколе университетской среды см.: Charle С. Academics or intellectuals? The Parisian professors of the University of Paris and political debate in France from the Dreyfus Affaire to the Algerian War // Intellectuals in Twentieth-Century France: Mandarins and Samurais / Ed. by J. Jennings. London; New York: St Martin's Press, 1993. P. 94-116.

17 Я имею в виду кампании в защиту некоторых диссидентов брежневской эры, а также кампанию в поддержку «Солидарности» после военного переворота в Польше в декабре 1981 года. . Эту последнюю кампанию возглавляли, в частности, П. Бурдьё и М. Фуко.

18 Я подробнее разбираю этот аспект ситуации в моей критической рецензии на книгу Реми Риффеля (Rieffel R. La tribu des clercs: Les intellectuels sous la Cinquieme Republique. Paris: Cal-mann-Levy, 1992): Charle Ch. Trop pres, trop loin // Le Debat. № 79 (mars-avril 1994). P. 31-37.

19 Поразившие официальных комментаторов стремительность и размах некоторых интеллектуальных и социальных мобилизаций последнего времени (забастовки ноября-декабря 1995 года, петиции против закона Дебре) подчеркивают эффективность неявной предварительной работы этих скрытых сетей.

20 Литература по этой проблематике безбрежна. Самый обобщающий и широкоохватный подход был предложен Морисом Агюлоном в его инаугурационной лекции в Коллеж де Франс: Agulhon M. Legon inaugurate a la chaire d'histdire de la France con-temporaine du College de France (n avril 1986). См., в частности, с. 8-20, повторенные затем в изд.: Agulhon M. Conflits et contradictions dans la France contemporaine // Anna-les ESC. 1987. mai-juin. P. 595-610; Agulhon M. Histoire vagabonde. Paris: Gallimard, 1988. T. 2. P. 283-306.

21 Об этом см.: Kaplan S.L. Adieu 89. Paris: Fayard, 1993.

22 См.: Devant I'histoire: Les documents sur la "querelle des historiens" (1987) / Trad. fr. Paris: Cerf, 1988.

23 О генезисе этих национальных пространств, которые разделяют европейских интеллектуалов, см. предварительные обобщения в моей работе: Charle С. Les intellectuels en Europe au XIXе siecle: Essai d'histoire comparee. Paris: Le Seuil, 1996; частичный английский перевод см.: The European Way / Ed. by H. Kaelble. Oxford: Berg, 2004; сокращенный немецкий вариант: Charle С. Vordenker der Moderne: Die Intellektuellen im 19. Jahrhundert. Frankfurt/M.: Fisher Taschenbuch, 1997.

Перевод Сергея Козлова