ВЫПИСКИ ИЗ КУЛЬТУРНОЙ ПЕРИОДИКИ

В начале девяностых годов в прессе проходила — повторяющаяся, впрочем, уже не раз — дискуссия на тему роли и значения интеллигенции. И не в первый уже раз ставились вопросы о том, что такое интеллигенция и существует ли она вообще, поскольку, как подчеркивалось, Запад обычно такого слоя не признает, однако признает и ценит тех, кто подпадает под определение «интеллектуалы». Быть может, и в самом деле интеллигенция — это социальная формация, присущая, прежде всего, Центральной и Восточной, а также Южной Европе, сложившаяся в XIX веке в странах, лишенных политического суверенитета, остававшихся под владычеством Турции, России и Австрии, а в XX веке оказавшихся во власти тоталитарной системы. Здесь интеллигенция, наряду с религиозными институтами, играла роль хранителя национальной идентичности, замещая в этой сфере отсутствующую политическую ипостась национального государства. После обретения независимости эти интеллигенты — писатели, философы, журналисты, то есть, прежде всего, гуманитарии, — оказались лишенными такой роли. Довольно интересно писал об этом Стефан Жеромский после 1918 года, указывая на исчезновение интеллигенции в освобожденной стране и на готовность интеллигенции служить самым разным политическим силам, выполняя при этом вспомогательную, второстепенную роль. Подобное происходит и сейчас, после 1989 года, когда интеллигенты, особенно старшего поколения, кажутся потерянными и неуверенными в своих силах в мире, где доминируют правила политической игры.

В статье «Элиты в упадке» на страницах «Тыгодника повшехного» (№ 31/2015) Магдалена Новицкая пишет: «Польша либеральная и солидарная, современная и смоленская, рациональная и радикальная — крестными родителями этих разделений являются именно интеллектуальные элиты. Своими высказываниями они натурализуют конфликт между якобы морально более благородной группой граждан и другой, зловредной (это действует в обе стороны). От чьего имени они это делают? В таком морализаторстве более всего сегодня заинтересованы медиа и партии, проводящие медийную политику. Лет двадцать назад Марек Чижевский, исследователь общественного дискурса, писал, что польские элиты оказались соблазненными массами. В уверенности, что, кокетничая с общественностью, контролируют ситуацию, они не заметили, как, напротив, сами угодливо подчинились массовому спросу. Спросу на развлечение. Сегодня именно медиа соблазняют элиты, поддерживая в них мысль о том, что общественность в массе своей ждет голоса экспертов и интеллектуалов, которые объяснят мир и приведут его в порядок. Массы же разделились на десятки микросообществ, которые более охотно прислушиваются к голосу новых элит, то есть блогеров, локальных активистов, лидеров общественных движений, знаменитостей или героев медийных «шоу талантов», которые представляются им в большей мере аутентичными или, как минимум, более забавными, чем традиционные авторитеты».

Такие авторитеты — это, несомненно, наследие романтизма. О попытках преодолеть такое наследие интересно говорит в том же номере журнала философ Агата Белик-Робсон в интервью, озаглавленном «Бунт масс». Вспоминая начало девяностых годов, она обращает внимание на происходившие в то время перемены: «Когда в те годы, обитая между Варшавой и Лондоном, я приезжала в Польшу, я заметила резкое изменение в способе говорить о польском единстве, которое впервые перестало являться столь солидарным, как это было прежде. Произошел неожиданный переход от романтической парадигмы солидарности и обобществленной идентификации к антиромантическим установкам, к все менее скрываемым враждебности и отчужденности. (…) Романтизм в начале XIX века был языком, созданным для так называемых опоздавших стран, то есть примкнувших к новому времени второй волной. Польская культура и далее могла бы такой возможностью пользоваться. Но у нас не получилось. Несмотря на славные, но эфемерные попытки. (…) Это были опыты чисто академические, не пробившиеся в публичную сферу. И именно тут публичные интеллектуалы разочаровали. Вместо того чтобы приложить польскую романтическую модель к более масштабным, мировым вызовам, они стали истерически защищать ее замкнутую, локальную версию». Комментируя эту защиту, предпринятую интеллектуалами преимущественно правой или откровенно консервативной ориентации, А. Белик-Робсон подчеркивает: «Переделка не удалась, образец оказался слишком сильным, он их втягивал в поле гравитации черной дыры, которой является мессианская Польша — избранный народ, хотя неизвестно, для чего избранный».

Имеет смысл попутно вспомнить, что о ловушке мессианизма предупреждали создатели парижской «Культуры» Ежи Гедройц и Густав Герлинг-Грудзинский. Последний об этом писал напрямую во вступлении к одной из первых книжных публикаций Литературного института — переизданию «Книг польского народа и польского пилигримства» Адама Мицкевича. Ничего удивительного, что Агата Белик-Робсон аллергически реагирует на тот «интеллигентский пережиток», который составляет понимаемый таким образом образец польского романтизма: «Интеллигентским пережитком является уже сама суть политики «Права и справедливости»: если эта партия придет к власти, то главным образом из-за того, что будит надежды на восстановление великодержавности Польши. И это притом, что такого рода суверенитет в условиях глобализации обрести нельзя, нет даже возможности его парафразы. И кто в самом деле столь мечтает о великодержавности? Ведь не польский же народ. Он хочет просто достойно жить, хочет быть как все нормальные люди, поэтому способен адаптироваться. Хочет приспособиться к Брюсселю, современности и капитализму — и от политических элит, скорей, ждет, что они ему это облегчат. А вот интеллигенция, в своей остаточной форме существующая уже сегодня преимущественно как правая, играет тормозящую роль. Она репродуцирует самые скверные стереотипы романтического мифа и шляхетства». В конце беседы А. Белик-Робсон подчеркивает: «Если углубиться далее в психологию кризиса элит, то, кажется, ему есть одна из важнейших причин: я вижу массовый исход из публичной сферы людей, скажем так, наиболее утонченных — то есть более размышляющих, критичных по отношению к себе, способных сомневаться, стремящихся к реальной дискуссии, а не только к скандированию неизменных тезисов. Людей, которые не хотят жить в соответствии с ницшеанским принципом «то, что не убивает нас, делает нас сильнее». На наше место приходят какие-то чудовищные «сверхлюди», которых я, однако, как человек не особо почитающий Ницше, элитой бы не назвала…»

Сомнений нет у Бронислава Вильдстейна, выступившего в еженедельнике «вСети» (№ 31/2015) со статьей «Культура, дурашка!», в которой он призывает к реконкисте пространства культурной жизни посредством «Права и справедливости». Основной тезис, хотя и не сформулированный впрямую, а расписанный на несколько дигрессивных пассажей, — это утверждение, что «Гражданская платформа» в прагматизме своей политики отдала культуру во владение посткоммунистических кадров СМИ «главного течения», пропагандирующих образцы, опасные для национальной идентичности: «„Гражданская платформа” под водительством Туска — это аморфическая партия власти, готовая использовать любые средства, чтобы ее удержать. Делиться властью с наиболее влиятельными кругами — главная стратегия этой группировки. Поэтому культура была передана центрам, пропагандирующим доминирующую идеологию». Идеологию, пагубную для Польши: «Необычайную культурную идентичность нашей страны сталкивают с враждебной ей идеологией. Так произошло потому, что вся творческая среда отождествила себя с царящими сегодня на Западе трендами. И этот процесс прогрессирует, являясь, по преимуществу, главной производной образцов и стандартов, навязанных доминирующими культурными центрами в Польше, которые перенимают их от центров цивилизационной власти в Евросоюзе и ими поддерживаются. Именно они, оснащенные всякого рода средствами давления, выполняя роль мецената и цензора, в состоянии формировать облик польской культуры. Вот таким образом патология, терзающая Запад, к которой у Польши, казалось, был иммунитет, стала нашей проблемой». Упомянутые центры культуры — это также государственные институции, оккупированные уже в течение восьми лет «Гражданской платформой», — и эти центры предстоит отвоевать «Праву и справедливости».

О загнивающем Западе меня учили еще в социалистической школе. Сейчас в этом меня хочет убедить Бронислав Вильдстейн, который, увы, не в состоянии даже увидеть, что в Польше давно нет цензуры, но есть разные культурные центры и институции, поддерживающие различные явления: одни публикуют эссеистику Вильдстейна, другие — авторов, чьи взгляды едва ли могли увидеть свет на страницах изданий, в которых печатается он. Так обстоят дела в пространстве общественного многоголосья — и это пока что не цензура.

Но не это главное. Бронислав Вильдстейн обращается к романтизму, утверждая, что «со времен романтизма в культуре Запада появилась фигура художника как конкурента Бога». Тогда она еще не подчинила себе культуру, но продолжение следовало: «Такое представление стало тяготеть над культурой и вести к разрыву не только с традицией, но и с действительностью, то есть с миметической функцией. Мимезис объединяет в себе самые разные концепции: от установки на отражение внешних форм до попытки добраться до глубинных смыслов явленного мира; но так или иначе все эти подходы предполагают, что человек не может быть творцом, равным Богу, и чувствует свою связь с окружающей действительностью. Эта позиция была поставлена под сомнение на рубеже XIX и XX века, что привело к кризису современного искусства».

Это отнюдь не новый диагноз. В нацистской Германии такие преобразования называли «дегенеративным искусством», а коммунистические режимы обвиняли их в различных идейных злодеяниях, клеймя «формализмом» или даже, в случае экспрессионизма, «протофашизмом». В России было уничтожено великое явление кубофутуризма, заблокировано его развитие. Соцреализм ставил перед художниками требование «коммуникативности». В том же направлении идут изыскания Б. Вильдстейна, который о кризисе искусства на рубеже XIX и XX века пишет так: «Одним (…) из результатов было отдаление творца и потребителя друг от друга, причем творец стал более податлив на идеологические искушения». А вот и неправда: авангард выдержал атаку идеологии, как нацистской, так и коммунистической, — в Польше ожил раньше, чем в других странах советского блока: джаз и абстрактная живопись завоевали себе право на существование уже в 1956 году. Но Вильдстейну удается и этим воспользоваться по-своему: «При таком положении вещей доминирующая идеология проявляется не только во внешних формах давления, но и во внутренних тенденциях, особенно в мифе об абсолютной свободе художника. (…) Поэтому изменить доминирующую тенденцию и остановить триумфальное шествие новой идеологии польской культуре будет особенно трудно. Однако не невозможно. Более того — необходимо».

И наконец вывод: «Вовлеченные в ежедневные сражения политики забывают о роли культуры. В действительности же это важнейшая сфера, которая формирует политику. Это метаполитическое измерение, строящее позиции, которые увенчаются действительно демократическими выборами. Если мы согласимся с современным обликом культуры в нашей стране, то уже очень скоро осуществим мечту «прогрессистов»: получим ситуацию обществ Западной Европы — дезинтегрированного, ведомого исключительно потребительскими импульсами, неспособного к самозащите стада. С той разницей, что на значительно более низком материальном уровне. Государство создано для защиты народа, то есть также и его идентичности. Это накладывает серьезные обязательства на политиков, ответственно размышляющих о своем призвании. И я надеюсь, что такими являются те, кто придет к власти через три месяца». Понятно?

Не знаю почему, но мне в этом контексте вспоминается письмо, которое в 1958 году направил в редакцию журнала «Твурчость» выдающийся поэт Антоний Слонимский. В этом письме он протестовал против толерантного отношения к позитивным оценкам футуризма, который он считал поэзией, содействовавшей фашизму. То, что Маринетти действительно поддерживал фашизм в Италии, как и то, что экспрессионист Бенн в Германии поддерживал национал-социализм (очень недолго), или то, что Маяковский поддерживал коммунизм, не означает, что авангард является в искусстве «патологией». Можно без труда указать на многих представителей авангарда, которые заплатили жизнью за противостояние идеологии.