Александр Шмеман

ОБ ИСПОВЕДИ

Статья перепечатана из Православного церковного календаря на 1995 г., изд-ва “Сатис”, СПб.

I

ДЛЯ КАЖДОГО добросовестного священника исповедь, несомненно, одна из самых трудных, самых мучительных сторон его пастырского служения. Здесь, с одной стороны, встречает он единственный настоящий “объект” своего пастырства — душу грешного, но перед Богом стоящего человека. Но здесь же, с другой стороны, убеждается он в почти полной “номинализации” современного христианства. Самые основные для христианства понятия — греха и раскаяния, примирения с Богом и возрождения — как бы опустошились, потеряли свой смысл. Слова все еще употребляются, но содержание их далеко от того, на котором основана наша христианская вера.

Другой источник трудностей — в непонимании большинством православных самой сущности таинства покаяния. На практике у нас существуют два противоположных подхода к этому таинству: одно — формально-юридическое, другое — “психологическое”. В первом случае исповедь понимается как простое перечисление нарушений закона, после чего дается отпущение грехов и человек допускается к причастию. Исповедь здесь сведена к минимуму, а в некоторых церквах (в Америке) заменена даже общей формулой, которую исповедник читает по печатному тексту. В этом понимании покаяния центр тяжести полагается на власть священника разрешить и отпустить грехи, причем разрешение это считается “действительным” само по себе, независимо от состояния души кающегося. Если тут мы имеем дело с “латинизирующим” уклоном, то противоположный подход можно определить как “протестантствующий”. Здесь исповедь становится беседой, от которой должна прийти помощь, разрешение “проблем” и “вопросов”. Это диалог, но не человека с Богом, а человека с предположительно мудрым и опытным советником, имеющим готовые ответы на все человеческие вопрошания... В обоих подходах очевидно затемнение и искривление подлинно православного понимания сущности исповеди.

Искривление это объясняется многими причинами. И хотя мы не имеем, конечно, возможности ни всех их перечислить, ни даже кратко очертить очень сложную историю развития в Церкви таинства покаяния, несколько предварительных замечаний необходимы, прежде чем мы попытаемся указать на возможное решение вопроса об исповеди.

II

В НАЧАЛЕ таинство покаяния понималось как примирение и воссоединение с Церковью отлученных — т.е. христиан, исключенных из собрания (эклесии) Народа Божьего, из Евхаристии, как таинства собрания, как общения в Теле и Крови Христовых. Отлученный — это тот, кто не может участвовать в приношении и поэтому не участвует в “кинонии” — общении и приобщении. И примирение с Церковью отлученного было длительным процессом, а отпущение грехов — его завершением, свидетельством о совершившемся раскаянии, об осуждении отлученным своего греха, отказом от него, и, следовательно, воссоединением с Церковью. Власть отпущения и разрешения понималась не как власть сама по себе, не зависящая от раскаяния. Она понималась как власть засвидетельствовать совершившееся раскаяние и потому — прощение и воссоединение с Церковью, т.е. раскаяние и его плод: примирение с Богом в Церкви... Церковь, в лице священника, свидетельствует, что грешник раскаялся и Бог “примирил и соединил его” с Церковью во Христе Иисусе. И несмотря на все внешние изменения, происшедшие в покаянной практике, именно это исконное понимание таинства остается исходной точкой для православного истолкования его.

Но это не исключает и того, что, опять-таки с самого начала, пастырское служение в Церкви непременно включало в себя душепопечение, т.е. руководство духовной жизнью человека и помощь ему в его борьбе с грехом и злом. Вначале, однако, душепопечение это не относилось непосредственно к таинству покаяния. И только под влиянием монашества с его сильно развитой теорией и практикой духовного руководства, это последнее включилось постепенно в исповедь. А нараставшая все время “секуляризация”, обмирщение церковного общества превратили исповедь почти в единственную форму — “душепопечение”. После обращения императора Константина Церковь перестала быть меньшинством героически настроенных “верных” и почти полностью слилась с миром (ср. русский перевод греческого “лаикос” — мирянин). Ей пришлось теперь иметь дело с массой номинальных христиан, а радикальная перемена в евхаристической практике — от общего причащения, как выявления единства народа Божьего, к причащению более или менее частому и “частному” — повлекла за собой окончательную метаморфозу в понимании покаяния. Из таинства примирения отлученных от Церкви, оно стало регулярным таинством для членов Церкви. И богословски подчеркиваться в нем стало не покаяние как путь возврата в Церковь, а отпущение грехов как власть Церкви.

Но на этом эволюция таинства покаяния не остановилась. Обмирщение христианского общества означало, прежде всего, принятие им гуманистических и прагматических воззрений, значительно затмивших христианское понимание и греха и покаяния. Понимание греха как отрыва от Бога и единственной подлинной жизни — с Ним и в Нем — затмилось моралистическим и ритуалистическим легализмом, в котором грех стал переживаться как формальное нарушение закона. Но в человекопоклонническом, самоудовлетворенном обществе с его этикой “приличия” и “успеха” и этот закон переродился. Он перестал рассматриваться как абсолютная форма и свелся к общепринятому и относительному кодексу нравственных правил. Если в первые века христианин всегда сознавал, что он — прощенный грешник, введенный — без всяких заслуг с его стороны — в Чертог Жениха, получивший новую жизнь и ставший причастником Царства Божия, то современный христианин, поскольку в глазах общества он “порядочный человек”, постепенно утратил это сознание. Его мировоззрение исключает сами понятия ветхой и новой жизни. Он, конечно, совершает время от времени “дурные поступки”, но это ведь “естественно”, житейское дело, и никак не нарушает его самодовольства... Общество, в котором мы живем, пресса, радио и т.д. — с утра до вечера внушает нам, как мы умны, хороши, порядочны, что мы живем в наилучшем из всех возможных обществ и “христиане”, увы, приняли все это всерьез, за чистую монету...

Обмирщение, в конечном итоге, одолело и духовенство. В церковь проникло понимание священника как своего рода слуги своих прихожан, “обслуживающего” их духовные нужды. И приход в целом, как организация, хочет, чтобы священник был как бы зеркалом, в котором люди могут созерцать свое совершенство. Разве не должен священник все время кого-то благодарить и восхвалять за усердие, материальную поддержку, щедрость? Грехи скрыты в предельной и интимной “тайне исповеди”, а на поверхности все благополучно. И вот этот дух самодовольства, нравственной успокоенности пропитывает нашу церковную жизнь сверху донизу. “Успех” церкви измеряется ее материальным успехом, посещаемостью, количеством прихожан. Но где во всем этом место для покаяния? И оно почти отсутствует в самом строе церковной проповеди и деятельности. Священник призывает своих прихожан к большему усердию, к все большим “успехам”, к соблюдению уставов и обычаев, но он сам уже не воспринимает “мир сей” как “похоть плоти, похоть очес и гордость житейскую” (1 Ин 2:16), он сам не верит, что Церковь есть действительно спасение погибающих, а не религиозный институт для умеренного удовлетворения умеренных “духовных нужд действительных членов прихода...”. В таких духовных условиях, в такой псевдохристианской ситуации исповедь, естественно, и не может быть ничем иным, кроме того, чем она стала: либо одним из “религиозных долгов”, выполнить который раз в год необходимо для соблюдения отвлеченной канонической нормы, либо же беседой с духовником, в которой “обсуждается” та или иная “трудность” (именно трудность, а не грех, поскольку “трудность”, осознанная как грех, тем самым перестает быть трудностью), остающаяся обычно неразрешенной, ибо единственным решением ее было бы как раз принятие христианского учения о грехе и (покаянии) прощении.

III

ВОЗМОЖНО ЛИ восстановление православного понимания и практики исповеди? Да, если у нас хватит мужества восстановление это начинать на глубине, а не на поверхности.
Отправной точкой здесь, как, впрочем, и во всем в церковной жизни, должна быть проповедь, учение. С известной точки зрения, все учение Церкви есть один сплошной призыв к покаянию в глубочайшем смысле этого слова — т.е. к перерождению, полной переоценке всех ценностей, к новому видению и пониманию всей жизни в свете Христовом. И нет нужды постоянно проповедовать о грехе, судить и осуждать, ибо только тогда, когда человек слышит подлинный призыв и содержание Благой Вести, когда хоть немного приоткрывается Божественная глубина, мудрость и всеобъемлющий смысл этой вести, становится он способным раскаяться. Настоящее, христианское раскаяние — это, прежде всего, осознание им той бездны, что отделяет его от Бога и от всего того, что Бог дал и открыл человеку, от подлинной жизни. Только увидя Божественный Чертог украшенный, понимает человек, что нет у него одежды, чтобы войти в него... Наша проповедь слишком часто носит характер отвлеченного императива: это нужно, а этого не нужно делать; но ряд предписаний и приказов не есть проповедь. Проповедь есть всегда раскрытие, сначала положительного смысла и света учения Христова и только по отношению к нему — тьмы и зла греха. Только смысл делает предписание, правило, заповедь — убедительными и животворными. Но проповедь должна, конечно, включать в себя и глубокую, христианскую критику секуляризма, в котором мы живем, мировоззрения, которым мы, сами того не зная, питаемся и дышим. Христиане призваны всегда бороться с идолами, а их нынче так много: “материализм”, “удача” и “успех” и т.д. Ибо, опять-таки, только в подлинно христианской, глубокой и правдивой оценке мира, жизни, культуры понятие греха приобретает свой настоящий смысл — прежде всего, как извращение всей направленности сознания, любви, интереса, стремлений... Как поклонение ценностям, не имеющим подлинного значения... Но это предполагает свободу самого священника от порабощения “миру сему” и отождествления с ним, поставления им вечной правды, а не “практических соображений” в центр своего служения... И проповедь, и учение должны нести в себе пророческое начало, призыв на все смотреть и все оценивать очами самого Спасителя.

Исповедь, далее, должна быть вставлена опять в рамки таинства покаяния; каждое таинство включает в себя, по крайней мере, три основных момента: приготовление, сам “чин” и, наконец, его “исполнение”. И хотя, как уже сказано выше, вся жизнь и вся проповедь Церкви суть, в каком-то смысле, приготовление к покаянию, призыв к раскаянию, существует и необходимость и предание нарочитой подготовки кающихся к таинству. В Церкви издревле существуют особые покаянные времена и сроки: посты. Это время, когда самое богослужение становится как бы школой покаяния, подготовкой души одновременно и к узрению небесной красоты Царства, и к печали о нашей отторженности от нее. Все великопостные службы, например, суть один сплошной покаянный вздох, и та светлая печаль, которой они светятся, являет собой и сообщает нам почти неопределимый образ того, что есть, что совершает в нашей душе подлинное покаяние... Пост поэтому есть время, когда проповедь надлежит направлять к таинству покаяния. Порядок чтений, псалмы, песнопения, молитвы, поклоны — все это дает так бесконечно много, и все это проповедь должна “прилагать” к жизни, к людям, к тому, что случается с ними сейчас, сегодня. Цель — возбудить в них покаянную настроенность, помочь им сосредоточиться не только на отдельных грехах, но и на греховности, ограниченности, духовной бедности всей их жизни, продумать внутренние “двигатели” ее... В чем сокровище их, влекущее к себе сердце? Как воспринимают, как используют они драгоценное время жизни, данное им Богом? Задумываются ли они о конце, неизбежно надвигающемся на них? Человек, хотя бы только раз в жизни задумавшийся над всеми этими вопросами и понявший, пускай краем своего сознания, что жизнь в целом может быть отдана только Богу, уже встал на путь покаяния, а это понимание, уже само по себе несет силу обновления, обращения, возврата... В это же приготовление следует включить объяснение и самого чина исповеди, молитв, разрешения и т.д.

Чин исповеди состоит из: 1) молитв перед исповедью, 2) призыва к покаянию, 3) исповедания кающегося и наставления и 4) отпущения.

Молитв перед исповедью не следует пропускать. Исповедь не есть ни человеческий разговор, ни рациональный самоанализ. Человек может сказать “грешен”, не чувствуя при этом никакого раскаяния. И если все таинства включают в себя как бы некое преложение, то в таинстве покаяния совершается преложение человеческого формального “признания вины” в христианское раскаяние, в благодатное уразумение кающимся и греховности своей жизни, и всепоглощающей любви Божией, направленной на человека. Это “преложение” требует помощи Святого Духа, и его “эпиклезой” — призыванием такой помощи — и являются молитвы перед исповедью.

Затем следует призыв к покаянию. Это последнее увещание: “Се чадо, Христос невидимо стоит...”. Но в этот решительный момент, когда священник утверждает присутствие Христа, как важно, чтобы он сам — священник — не противопоставлял себя грешнику! В таинстве покаяния священник не является ни “прокурором”, ни безгласным и пассивным свидетелем. Он — образ Христа, т.е. Того, Кто принимает на себя грехи мира, носитель того безграничного милосердия и сострадания, которое одно может раскрыть сердце человека. Митрополит Антоний (Храповицкий) саму сущность священства определял как сострадательную любовь. И покаяние есть таинство примирения и любви, а не “суда” и осуждения. Поэтому лучшей формой призыва к покаянию будет отождествление священником себя самого с кающимся: “мы все согрешили перед Богом...”

Сама исповедь может, конечно, принимать различные формы. Но поскольку кающийся не знает обычно как начать, обязанностью священника является помочь ему: поэтому форма диалога — самая удобная и естественная. И хотя все грехи, в конечном итоге, сводятся к одному греху всех грехов — отсутствию подлинной любви к Богу, веры в Него и надежды на Него, исповедь можно разделить на три основные “области греха”.

Наше отношение к Богу: вопросы о самой вере, о ее слабости, о сомнениях или же извращениях, о молитве, посте, богослужении. Слишком часто исповедь сводят к перечислению “безнравственных поступков” и забывают, что корень всех грехов именно тут — в области веры, живого и личного отношения к Богу.

Отношение к ближнему: эгоизм и эгоцентризм, безразличие к людям, отсутствие любви, интереса, внимания; жестокость, зависть, сплетни... Здесь всякий грех должен быть действительно “индивидуализирован” так, чтобы грешник ощутил и увидел в другом — в том, против кого он согрешил, — брата, а в своем грехе — нарушение “союза мира и любви” и братства...

Отношение к самому себе: грехи и соблазны плоти, и противостоящий им христианский идеал чистоты и целостности, почитание тела как храма Св. Духа, запечатленного и освященного в Миропомазании. Отсутствие желания и усилия “углубить” свою жизнь: дешевые развлечения, пьянство, безответственность в исполнении житейского долга, семейные раздоры... Мы не должны забывать, что чаще всего мы имеем дело с людьми, не знающими, что такое испытание себя и своей совести, вся жизнь которых определена общепринятыми взглядами и привычками, и поэтому лишенными подлинного раскаяния. Цель исповедника — разрушить это мещанское, поверхностное самодовольство, поставить человека перед святостью и величием замысла о нем Бога, пробудить в нем сознание того, что вся жизнь есть борьба и брань... Христианство — и “узкий путь”, и принятие труда, и подвига, и скорби этого узкого пути; без понимания и приятия этого нет никакой надежды на упорядочение нашей церковной жизни...

Исповедный диалог завершается наставлением. Священник должен призвать кающегося к перемене жизни, к отказу от греха. Господь не прощает, пока человек не захочет новой и лучшей жизни, не решит встать на путь борьбы с грехом и трудного возврата к “образу неизреченной славы” в самом себе. Мы знаем, что по человеческой холодности и здравой оценке наших сил — это невозможно. Но на это “невозможно” Христос уже ответил: невозможное нам возможно Богу... От нас требуется желание, стремление, решение. Господь поможет.

Тогда и только тогда становится возможным разрешение, ибо в нем исполняется все предшествовавшее ему: приготовления, усилия, медленный рост раскаяния в душе. Повторяю, с православной точки зрения нет подлинного разрешения там, где нет раскаяния. Бог не принимает человека, не пришедшего к нему. А “прийти” — значит раскаяться, обратиться, переоценить жизнь и себя. Видеть в разрешении грехов только власть, присущую священнику и действенную, когда бы ни произносились слова отпущения, означает отклонение в сакраментальную магию, осуждаемую всем духом и преданием Православной Церкви.

Поэтому отпущение грехов невозможно, если человек, во-первых, не православен, т.е. открыто и сознательно отрицает основные догматы Церкви, если, далее, он не хочет отказаться от очевидно-греховного состояния: например, жизни в прелюбодействе, нечестного ремесла и т.д., и, наконец, скрывает свои грехи или же не видит их греховности.

Но при этом нужно помнить, что отказ в разрешении грехов не есть наказание. Даже отлучение в ранней Церкви было связано с надеждой исцелить человека, ибо цель Церкви — спасение, а не суд и приговор... Священник призван к углубленному вниманию ко всей судьбе человека, должен стремиться обратить его, а не “применить” к нему соответствующий параграф отвлеченного закона. Пастырь добрый оставляет девяносто девять овец для спасения одной. И это дает священнику внутреннюю пастырскую свободу: в последнем счете решение принимает его совесть, озаренная Духом Святым, и он не может удовлетвориться голым применением правил и предписаний.