ЗАГАДКА НИКОЛАЕВСКОЙ РОССИИГлава 1 Главный недостаток этого
царствования в том, что
всё оно было ошибкой.
А.В. Никитенко
В 1971 году в издательстве Принстонского университета вышло очередное издание книги маркиза де Кюстина о России при Николае I. Введение к ней написал знаменитый американский дипломат и историк Джордж Кеннан. Больше всего поразило меня в этом введении замечание Кеннана,что сталинский СССР, где служил он в начале 1950-х, неожиданно показался ему скверной копией России 1839-го, описанной Кюстином (хотя и оригинал, как знает читатель, выглядел не особенно привлекательно).
Прошло столетие, всё, казалось бы, изменилось, над Кремлем развевалось красное, вместо трехцветного, знамя - и все-таки не мог Кеннан отделаться от ощущения, что не изменилось по сути ничего. Та же скрытность и подозрительность к остальному миру, та же всесильная бюрократия и та же всепроникающая идеология Официальной Народности, наглухо отрезавшая Россию от современного мира. (1)
Мне кажется, что доведись американскому историку прочитать еще и записки Михаила Петровича Погодина, одного из главных вдохновителей этой самой Официальной Народности, сходство, о котором говорил Кеннан, поразило бы его еще острее. Хотя бы потому, что куртуазный французский аристократ в подметки, как говорится, не годился в качестве наблюдателя русской жизни московскому профессору из крепостных, который был человеком откровенности замечательной. Конечно, суждение Погодина, которое я сейчас процитирую, относится ко времени Крымской войны, когда впервые после Ливонской эпопеи Ивана Грозного Россия была поставлена на колени европейской коалицией. Погодин по сути каялся (не признаваясь, кажется, в этом даже самому себе), в горчайшей ошибке своей жизни. В том, что помог родиться монстру. И потому был он беспощаден: суждение его о николаевской России звучит для современного уха скорее как приговор. "Невежды славят её тишину, но это тишина кладбища, гниющего и смердящего физически и нравственно... Рабы славят её порядок, но такой порядок поведет её не к счастью, не к славе, а в пропасть". (2)
МОЯ АНАЛОГИЯ Рассказываю я об этом вот почему: со мною произошло почти то же самое, что с Кеннаном. Я тоже смотрел на одну страну, а видел другую. Только аналогия, преследовавшая меня, была иной. У Кеннана всё, что он видел собственными глазами, наслаивалось на наблюдения столетней давности, а у меня на что-то куда более древнее, напоминавшее мне, однако, сталинскую Москву, пожалуй, больше, чем николаевский Санкт-Петербург. Я говорю о Московии, о том политическом порядке, который воцарился в стране после самодержавной революции Ивана Грозного - за три столетия до Николая (и за четыре до Сталина). Попробую объяснить, откуда эта странная навязчивая аналогия. Так случилось, что прочитал я введение Кеннана тотчас после выхода в свет своей книги о временах Грозного царя (3), книги, над которой работал практически всю сознательную жизнь (первое, американское её издание вышло в свет на двадцать лет раньше. (4)). И так уже врос я в ту далекую эпоху, что она стояла у меня перед глазами, как живая. Дело доходило до того, что сталинские вожди в своих длиннополых черных пальто сливались в моем сознании с дьяками Ивана IV в таких же длинных и нелепых кафтанах, а их невнятная канцелярская проза с церковно-славянской невнятицей речей московитской иерархии XVII века. Точно та же царила в ней скрытность и подозрительность к остальному, еретическому миру. И та же патологическая нетерпимость. Вот почему, хоть и жил я в сталинской Москве в одно время с Кеннаном, поставила моя аналогия передо мною совсем другие вопросы. Например, такой.
ОТКУДА ПОВТОРЯЕМОСТЬ? Если трижды на протяжении четырех столетий возникали в истории моего отечества "черные дыры" (так, кажется, называют астрономы космические объекты, в которых исчезает свет), возникали, причем, в самые разные, ровно ничего, казалось бы, общего друг с другом не имевшие исторические эпохи, то как объяснить эту странную повторяемость? Нет слов, тираны нередко являлись в позднее средневековье в истории любой европейской страны. Вспомните хоть Людовика XI во Франции (которого Монтескье считал родоначальником французского деспотизма) или Генриха VIII в Англии и Филиппа II в Испании. Однако в новое время, в XIX веке, ничего подобного в этих странах не повторилось. Не возникла в них своя "политическая религия", как называл Официальную Народность её автор граф Сергей Уваров, не объявила она себя последней истиной, не явился свой прапорщик на троне, как отозвался однажды о Николае Пушкин - ни в Англии, ни во Франции, ни даже в Пруссии или в Австрии. Словом, нигде, кроме России. Почему? Это очень важный, согласитесь, вопрос, который не мог прийти в голову Кеннану. В конце концов Сталин стоял для него в ряду других знаменитых тиранов новейшей истории. Рядом с Гитлером, скажем, или с Муссолини. Поэтому ничего особенно удивительного не увидел он в том, что николаевская тирания повторилась в середине ХХ века: развелось их тогда не меньше, чем в XV или в XVI столетиях. А вот каким образом повторилась она в XIX веке, когда Россия оказалась вдруг исключением из правила, и притом единственным, тут загадка. Для того, можно сказать, и пишу я эту книгу, чтобы попробовать предложить её решение. Тем более, думаю, это важно, что никто еще - ни в российской, ни в западной историографии - такого решения, сколько я знаю, не предлагал. Да что там не предлагал, никто никогда и не рассматривал николаевскую попытку вернуть страну в допетровскую Московию как историческую загадку. Это правда, что один из крупнейших американских историков Н. В. Рязановский нечаянно подтвердил употребленный здесь термин "черная дыра", заметив в заключение своей книги об Официальной Народности, что "Россия так и не наверстала тридцать лет, потерянных при Николае". (5) Тридцать украденных из жизни страны лет, украденное поколение, можно сказать. Но ведь и это, согласитесь, еще не ответ на вопрос, почему средневековая "дыра" воспроизвела себя в России нового времени.
ОТЛУЧЕНИЕ ОТ ЕВРОПЫ Можно, конечно, отнести это на счет живучести российского самодержавия, агония которого действительно затянулась в стране надолго, до самого конца ХХ века. Такое соображение, однако, было бы лишь отговоркой, поскольку игнорирует главный вопрос: а почему, собственно, так надолго затянулся здесь режим неограниченнной власти? И потом самодержавие все-таки существовало в России с 1560 года (как я во всяком случае думаю) и по меньшей мере двадцать самодержавных государей сменились на её престоле за эти столетия. Странным образом, однако, лишь эти трое - Иван IV, Николай I и Сталин - умудрились спровоцировать против России европейские коалиции. Причем, коалиции такой мощи,что неизбежно должны были - одни тотчас, другие в конечном счете - поставить страну на колени, обрекая её на жесточайшее национальное унижение. В конце концов самодержцами - и очень жестокими - были и Петр I, и Екатерина II. Только по какой-то причине никогда не пытались они, в отличие от этих троих, "отрезаться от Европы", по старинному выражению Герцена, противопоставить ей Россию как альтернативную "цивилизацию", но посвятили своё правление чему-то прямо противоположному. А именно, утверждению России в качестве одной из великих европейских держав. Более того, Петру пришлось приложить массу усилий, чтобы прорвать глухую изоляцию страны, в которую попала она в результате все той же Ливонской войны, затеянной Грозным (во всяком случае именно во время этой войны, в 1570 году, оказалась Россия впервые исключена из европейского Конгресса в Штеттине. (6)). И долго, век с четвертью, продолжалось это унизительное и опасное отлучение от Европы. "Теоретики международных отношений, даже утопические мыслители, конструировавшие мировой порядок, - заметил в этой связи один из лучших американских историков России Альфред Рибер, - не рассматривали Московию как часть Великой Христианской Республики, составлявшей тогда сообщество цивилизованных народов". (7) Герцог де Сюлли, которого очень высоко ценила Екатерина, по преданию написал для французского короля Генриха IV записку о конфедерации христианских государств. Вот что говорилось в ней о Московии: "Когда б Великий князь Московский, или Русский царь, которого приемлют писатели за старинного скифского владетеля, отрёкся приступить ко всеобщему соглашению... то так же с ним поступить, как с султаном Туркским, то есть отобрать у него всё, чем он владел в Европе и прогнать его в Азию, чтобы он без всякого нашего сопримешения мог бы, сколько ему угодно, продолжать войну, почти никогда у него не прекращающуюся с Турками и Персами". (8) Короче, все эти десятилетия Московия, обязанная своим происхождением Грозному царю, оставалась в Европе по сути на правах Оттоманской империи - как чужеродное тело. Великая революция потребовалась России, чтобы вернуться в Европу. Лишь читая отчаянные призывы Петра к французскому королю ("Европейская система изменилась. Исключите Швецию и поставьте меня на её место" (9)), начинаешь понимать, что означало известное признание графа Никиты Панина, руководителя внешней политики при Екатерине. "Петр, - писал он, - выводя народ свой из невежества, ставил уже за великое и то, чтоб уравнять оный державам второго класса". (10)
ЕКАТЕРИНА И НИКОЛАЙ Продолжая дело Петра, Екатерина относилась к этому его завоеванию в высшей степени ревностно. Она не только вывела Россию в ранг европейских держав "первого класса", говоря языком графа Панина. И не только заявила в первом же пункте своего знаменитого Наказа Комиссии по уложению, что "Россия есть держава европейская", но и сопроводила своё заявление таким удивительным комментарием: "Перемены, которые в России предпринял Петр Великий, тем удобнее успех получили, что нравы, бывшие в те времена, совсем не сходствовали с климатом страны и принесены были к нам смешением разных народов и завоеваниями чуждых областей. Петр Великий, вводя нравы и обычаи Европейские в Европейском народе, нашел тогда такие удобности, каких он и сам не ожидал". (11) Иначе говоря, весь московитский период отлучения от Европы был официально объявлен неестественным для России (не соответствующим её климату и в этом смысле просто исторической аберрацией). Новая история страны начиналась, согласно Екатерине, с её возвращения в Европу. Можно как угодно относиться к наивной попытке императрицы ("обокравшей", как она сама признавалась, Монтескье) теоретически обосновать свое сомнительное историографическое новшество. Намерения её, однако, сомнению не подлежат. Нетрудно себе представить, как отнеслась бы императрица к стремлению своего внука Николая, оказавшегося полстолетия спустя на её престоле, перечеркнуть все усилия Петра и её собственные старания. Ведь то, что он и впрямь их перечеркнул, буквально бьёт в глаза. Дело дошло до того, что её собственные письма Дидро и Д'Аламберу были запрещены николаевской цензурой. Но вот пример более серьезный. Читая переписку Екатерины с философами или её яростную отповедь аббату Шаппу д' Отерошу под длиннейшим названием (которое я для удобства читателей сокращу на несколько строк) "Антидот или разбор дурной, великолепно изданной книги под заглавием 'Путешествие в Сибирь' ", ясно видишь, как отчаянно отбивалась она от обвинения, что её правление деспотическое, а дух её народа рабский. Точно такого же негодования полны и полемические сочинения её современников и единомышленников. Вот что писал, например, самый талантливый из них в "Примечаниях на Историю древния и нынешния России г. Леклерка, сочиненных генерал-майором Иваном Болтиным". Россия, - говорит Болтин, - и вообще "северные народы вольность за первейшее благо, а рабство за гнуснейшее и посрамительнейшее для человечества состояние признают". (12) И тотчас после этого: "Как можно правление Российское назвать деспотическим, где дворянство не меньшею вольностью, выгодами и преимуществами пользуется, а купечество и земледельцы несравненно меньше несут тягости, нежели в котором ни есть из государств Европейских?" (13) Я опять же ни на минуту не призываю читателя поверить этой откровенно пропагандистской риторике, только прислушаться к самой тональности сочинений Ивана Болтина и его императрицы. Ясно, что Европа была для них скорее символом, нежели совокупностью реальных государств, каждое со своей собственной историей и собственной судьбою. Говоря ученым языком, означала она для них "идеальный тип" государственности, способной к политической модернизации. Именно поэтому никак не могла допустить Екатерина, чтобы её страну отождествили с Азией, где деспотизм обрекал общество, согласно общепринятой тогда "климатической" классификации Монтескье, на политическую смерть. Не забудем также, что власть этой "климатической" теории была в ту пору абсолютной - даже над самыми просвещенными умами. До такой степени, что и четверть века спустя после смерти Екатерины П.Я. Чаадаев всё еще считал Японию "нелепым уклонением от божеских и человеческих истин". (14) И В.Г. Белинский не сомневался десятилетием позже, что "народ, не сознающий себя живым членом человечества, есть не нация, но... живой труп, подобно китайцам, японцам, персиянам и туркам". (15) Мудрено ли, что для Екатерины деспотизм, свойственный этим "живым трупам", всегда был не только бранным словом, но и личным оскорблением? А теперь сопоставьте это с позицией , которую без тени смущения и с некоторым даже самолюбованием провозгласил её внук Николай . "Да, - признавался он, - деспотизм еще существует в России, ибо он составляет сущность моего правления, но он согласен с гением нации". (16) А вот позиция его единомышленника и сотрудника, уже упоминавшегося графа Уварова по поводу согласного с деспотизмом "гения нации", а также "гнуснейшего и посрамительнейшего в человечестве состояния": "У политической религии, как и у веры в Бога, есть свои догматы. Для нас один из них крепостное право. Оно установлено твердо и нерушимо. Отменить его невозможно, да и ни к чему". (17) Поворот, согласитесь, головокружительный. Внук Екатерины так же грубо и откровенно разрушал дело своей бабки в XIX веке, как Грозный царь, который тоже ведь был внуком европейского реформатора России Ивана III, разрушал дело деда в XVI. (18) Это был тотальный семантический переворот, если хотите. Уваров и его император сознательно и даже с большим воодушевлением лепили антипетровский образ России. Дело, однако, было не только во внезапной и драматической перемене официальной риторики. Еще важнее, что как прагматический политик, посвятивший жизнь приобщению России к "символической" Европе, непременно увидела бы Екатерина в николаевском перевороте угрозу европейской коалиции против "отечества драгого". И действительно ведь Крымская катастрофа была в нем заложена, подобно дубу в жёлуде. По трем по крайней мере причинам. Во-первых, противопоставление России Европе не могло долго оставаться лишь правительственной риторикой. Оно должно было тотчас обрести своего рода лобби, влиятельную котерию националистических идеологов, оправдывавших и обосновывавших эту новую культурно-политическую ориентацию страны. Должно было, другими словами, стать основополагающим фактом её культурной жизни. Тем более, что эпоха наполеоновских войн оставила ей в наследство целую плеяду угрюмых проповедников "особнячества", последователей А. Шишкова и Ф. Ростопчина, ненавидевших всё иностранное и подозревавших в "опасном якобинстве" даже такого выдающегося идеолога самодержавия, как Н.М. Карамзин. Во-вторых, это "особняческое" лобби, проповедовавшее превосходство России над Европой, должно было раньше или позже заставить самодержца поверить в его собственную риторическую фикцию. И это не могло не сказаться на его отношении к Европе. Соблазн бросить ей вызов оказался непреодолим. Во всяком случае для Николая, в котором, по выражению Пушкина, было "много от прапорщика и немного от Петра Великого". (19) Соответственно дело и кончилось Крымской войной. В-третьих, наконец, низведение страны, как в московитские времена, на уровень Оттоманской империи, т.е. чужеродного Европе тела, не могло не вызвать в ней ответную реакцию. Короче, николаевский переворот был чреват возникновением в Европе массовой русофобии. Стоило, например, подняться в 1830-х Польше, как она надолго обрела в глазах европейской публики тот же международный статус угнетенной варварами европейской страдалицы, что и Греция, судьба которой под Оттоманским игом всколыхнула континент десятилетием раньше. Очень точно объяснил этот резкий перелом в отношении Европы к России П.Я. Чаадаев: "Турки - отвратительные варвары. Пусть будет так. Но варварство турок не угрожает остальному миру, а это нельзя сказать о варварстве некой другой страны. Притом же с варварством турок можно бороться у них, с другим варварством это невозможно. Вот в чем весь вопрос. Пока русское варварство не угрожало Европе, пока оно не провозглашало себя единственной настоящей цивилизацией, единственно истинной религией, его терпели; но с того дня, как оно противопоставило себя Европе в качестве политической и моральной силы, Европа должна была сообща против этого восстать". (20) Удивительно, право, каким образом десятки экспертов, отечественных и иностранных, изучавших николаевскую Россию, не заметили, что антипетровский переворот Николая сделал военное столкновение с Европой практически неминуемым. И что уже по одной этой причине предстояло ему стать гигантским водоразделом, безнадежно расколовшим петербургский период русской истории на две не только разные, но и враждебные друг другу части - условно говоря, екатерининскую и николаевскую. Должен честно признаться, что Степан Петрович Шевырев, один из влиятельных членов нового антиевропейского лобби, сформулировал нечто подобное задолго до меня, еще в 1841 году. Сказал он тогда (конечно, в похвалу Николаю), что подлинно "национальный период русской истории" начинается только с его царствования, придя, наконец, на смену "периоду европейскому - от Петра до кончины Александра". (21)
"ВЫЗОВ ПЕТРА" Одно во всяком случае не подлежит сомнению: нельзя объяснить николаевский переворот затянувшейся на два столетия агонией русского самодержавия. Напротив, очень похоже, что именно он и объясняет эту затянувшуюся агонию. Такова во всяком случае гипотеза, положенная в основу этой книги. Если Иван Грозный создал режим неограниченной власти, раздавив в ходе первой самодержавной революции 1560-х набиравший в его время силу в России "абсолютизм европейского типа" (по определению С.О. Шмидта, (22)), то вторая самодержавная революция при Николае отрезала стране путь к назревшей уже к середине XIX века конституционной монархии (вполне возможно предрешив, что и столетие спустя после неё конституционные учреждения России окажутся, по жестокому выражению Макса Вебера, "псевдоконституционными", всего лишь "думским самодержавием"). Разумеется, пока это лишь гипотеза. Но вот некоторые факты, её поддерживающие. Американский историк так описывал проект, представленный в 1805 году последним из екатерининских, так сказать, самодержцев России, английскому премьеру Питту: "Старой Европы больше нет, время создавать новую. Ничего, кроме искоренения последних остатков феодализма и введения во всех странах либеральных конституций, не сможет восстановить стабильность". (23) Осторожный Питт, конечно, отверг этот проект. Но Александр Павлович остался верен своим идеям и десятилетие спустя, когда отказался вывести свои войска из оккупированного Парижа пока Сенат Франции не примет новую конституцию, ограничивавшую власть Бурбонов. Я не знаю, признают ли сегодняшние французские историки, что первой своей либеральной конституцией обязана Франция русскому царю. Но мы ведь о другом. О том, что представить себе, чтобы Николай, оказавшись на месте брата, настаивал на введении где бы то ни было конституции - за пределами воображения. Так откуда эта разница между европейцем Александром и московитским прапорщиком на престоле? По словам одного из самых уважаемых русских историков А.Е. Преснякова, "в годы Александра I могло казаться, что процесс европеизации России доходит до крайних своих пределов. Разработка проектов политического преобразования империи подготовляла переход русского государственного строя к европейским формам государственности; эпоха конгрессов вводила Россию органической частью в 'европейский концерт' международных связей, а её внешнюю политику - в рамки общеевропейской политической системы; конституционное Царство Польское становилось... образцом общего переустройства империи". (24) Совершенно очевидно, что культурно-политическая ориентация страны при Александре, как она описана Пресняковым, ни при каких обстоятельствах не могла спровоцировать вооруженную конфронтацию с Европой. Николаевский переворот её спровоцировал. Как объяснить эту разницу? Самый беспощадный из обличителей Александра I М.Н. Покровский вынужден был признать, пусть и сквозь зубы, что подготовленный в 1810 г. по поручению императора конституционный проект Сперанского "вовсе не был академической работой". И что, напротив, "Сперанский серьезно рассчитывал на осуществление своего проекта, Александр серьезно об этом думал, их противники не менее серьезно опасались введения в России конституции". (25) Ни один историк, как бы ни относился он к Николаю, не смог бы себе представить, чтобы при нём в России могло происходить хоть что-то подобное. Почему? И, наконец, именно при Александре Россия ответила на "вызов Петра", как назвал отказ от московитского наследства Герцен, совершенно европейским поколением декабристов, поставившим во главу угла своих революционных проектов (если не считать маргинального проекта Пестеля) именно конституционную монархию. А также золотым веком русской литературы, который Николаю, как он ни старался, так и не удалось, в отличие от декабристского восстания, подавить. ("Цензора, - по известному выражению А. В. Никитенко, - теперь хуже квартальных надзирателей". (26)). Почему же, спрашивается, породило царствование последнего "екатерининского" самодержца небывалый расцвет русской культуры, а Николай создал в стране, по слову того же Никитенко, "нравственную пустыню"? (27) Боюсь, невозможно ответить на эти вопросы, не предположив, что в одном, по крайней мере, отношении "вызов Петра" и впрямь сработал. Во всяком случае век с четвертью спустя интеллектуальная элита России, "всё, что было в ней талантливого, образованного, знатного, благородного и блестящего"(28), была готова к тому, чтоб довести его дело до логического конца. Короче, ориентированное на Европу самодержавие неизбежно должно было вырастить своих могильщиков. Как это произошло - отдельная тема. Наверное, прав был один из самых замечательных эмигрантских писателей Владимир Вейдле, заметив, что "дело Петра переросло его замыслы и переделанная им Россия зажила жизнью гораздо более богатой и сложной, чем та, которую он так свирепо ей навязывал... Он воспитывал мастеровых, а воспитал Державина и Пушкина". (29) Прав без сомнения и сам Пушкин, что "новое поколение, воспитанное под влиянием европейским, час от часу привыкало к выгодам просвещения". (30) Прав и Герцен, что в XIX столетии "самодержавие и цивилизация не могли больше идти рядом. Их союз даже в XVIII веке удивителен". (31) Или, может быть, просто, как комментировал Н.Я. Эйдельман, "для декабристов и Пушкина требовалось два-три 'непоротых' дворянских поколения". (32) Волей неволей приходится заключить, что "вызов Петра" был с самого начала чреват возникновением декабризма. Уже потому, что, по выражению того же Вейдле, "окно он прорубил не куда-нибудь в Мекку или в Ллхасу" (33), но в Европу.
"ВЫЗОВ НИКОЛАЯ" Нетривиально другое. А именно: прорубая своё окно, Петр круто развернул лишь культурно-политическую ориентацию режима, т.е. сделал практически то же самое, что совершил - только в обратном направлении - Николай. Ибо социальная структура модернизирующейся России осталась и после Петра старой, по сути московитской. В том по крайней мере смысле, что подавляющее большинство её населения как было, так и осталось в рабстве. В результате страна оказалась разодранной надвое, обреченной жить сразу в двух временных измерениях. Её образованное меньшинство, перепрыгнув одним скачком через полтора московитских столетия, включилось в европейскую жизнь, тогда как крестьянское большинство попрежнему прозябало в московитском средневековье. Первыми, кто понял смертельную опасность этого фундаментального раскола России, были декабристы, поставившие перед собою практическую задачу её воссоединения. В этом, собственно, и состоит их действительная роль в истории русского самосознания. Нельзя было окончательно избавиться от московитского наследства, не уничтожив крестьянское рабство. И, конечно, самодержавие как его гаранта. Другого способа довести дело Петра до логического конца, т.е. окончательно вернуться в Европу, просто в ту пору не существовало. Был ли у декабристов шанс на успех, пусть даже временный? Подавляющее большинство историков уверено, что нет. Исключений, сколько я знаю, два. Первым был Герцен. "Что было бы, - спрашивал он в открытом письме Александру II, - если б заговорщики вывели солдат не утром 14, а в полночь, и обложили бы Зимний дворец, где ничего не было готово? Что было бы, если б, не строясь в каре, они утром всеми силами напали бы на дворцовый караул, еще шаткий и неуверенный в себе?" Его заключение: "Им не удалось, вот всё, что можно сказать, но успех не был безусловно невозможен". (34) Похожий сценарий предложил столетие спустя Н.Я. Эйдельман: "Не совсем ясными представляются суждения некоторых историков и литераторов о том, что декабристы были обречены на стопроцентный неуспех... Кто-то из декабристов (Якубович, например) мог бы, конечно, убить Николая; восставшие лейб-гренадеры без труда могли бы завладеть дворцом. Об этих возможностях, как вполне реальных, вспоминал позже сам царь. Тогда могла бы образоваться ситуация, при которой власть в Петербурге перешла бы к восставшим". (35) Еще интереснее, однако, рассуждение Эйдельмана о том, что могло бы произойти в этом случае: "Историки очень не любят разговоров на темы 'что было бы, если бы...', чем, кстати, отличаются от социологов, исследователей общественного мнения, которых интересуют и несбывшиеся, но возможные варианты событий. В случае хотя бы временного захвата столицы 14 декабря были бы изданы важные декреты - о конституции, крестьянской свободе - что, конечно, имело бы значительное влияние на историю. Этого не случилось, хотя, бывало, осуществлялись и куда менее вероятные события, например, сто дней Наполеона, которые могли быть пресечены случайной пулей сторонника Бурбонов". (36) Как бы то ни было, бесспорно, что численность откровенных противников самодержавия по сравнению с их многомиллионным народом была тогда ничтожной (из 579 обвиненных в связи с мятежом 14 декабря в Сибирь пошел 121 человек, еще пятеро на виселицу). Стоит, однако, сравнить её с числом тех, кто отважился 4 июля 1776 года в Филадельфии подписать Декларацию независимости Соединенных Штатов, чтоб убедиться, что важно вовсе не это. Ведь и откровенных сторонников независимости тоже было 56 - капля в море по сравнению с их собственным многомиллионным народом. И в случае неуспеха их тоже ожидала виселица. Они рискнули своей вполне благополучной жизнью потому, что, как и декабристы в России, сознавали себя интеллектуальной элитой страны, мозговым центром нации, ответственным за её судьбу. И, между прочим, их ситуация тоже была отчаянной. Достаточно сказать, что больше трети американцев, так называемые "тори", оставались верны законному монарху в Лондоне и твердо стояли против независимости. И еще одна треть, как всегда бывает в переломные эпохи, "сидела на заборе", выжидая, кто победит. Добавьте к этому, что бросили 56 диссидентов в Филадельфии вызов самой могущественной тогда империи мира. И что в том же июле высадилась на Лонг-Айленде карательная экспедиция и 32 тысячи солдат готовились идти на подавление мятежа. Сложите все это вместе и вам неожиданно станет ясно, что у филадельфийских мятежников было в тот роковой день ничуть не больше шансов на успех, нежели у петербургских. Я, собственно, ничего особенного этим сравнением не хочу сказать, кроме того, что уже сказал: век с четвертью после "вызова Петра" интеллектуальная элита России была готова к не менее кардинальной, чем независимость для Америки, реформе. Другими словами, к её трансформации в нормальную европейскую страну - без самодержавия и крепостного рабства. ПРИМЕЧАНИЯ 1. George F. Kennan. "The Marquis de Custine and His Russia in 1839," Princeton Univ. Press, 1971. 2. М.П. Погодин. "Историко-политические письма и записки", М., 1874, с. 259. 3. Александр Янов. "Россия: У истоков трагедии. 1462-1584", М., Прогресс-традиция, 2001. 4. Alexander Yanov. "The Origins of Autocracy," Berkeley: University of California Press, 1981. 5. Nicholas V. Riasanovsky. "Nicholas I and Official Nationality in Russia. 1825-1855," Berkeley: University of California Press, 1969, p. 270. 6. Alfred Rieber. "Persistent Factors in Russian Foreign Policy" in Hugh Ragsdale, ed., "Imperial Russian Foreign Policy," Cambridge Univ. Press, 1993, p. 347. 7. Ibid., p. 347-348. 8. Цит. по Андрей Зорин. "Кормя двуглавого орла", М., 2001, с. 52. 9. Сited in B.H. Sumner. "Peter the Great and the Emergence of Russia," English Univ. Press, 1950, p. 97. 10. Цит. по В.О. Ключевский. Сочинения, т.5, М., 1958, с. 340. 11. Цит. по Г.В. Плеханов. Сочинения, т. 22, с. 178. 12. И. Болтин. Спб., 1788, с. 242. 13. Там же, с. 466. 14. П.Я. Чаадаев. "Философические письма", Ардис, 1978, с. 40. 15. В.Г. Белинский. Полн. собр. соч., М., 1953-59, т. 5, с. 305-306. 16. М. Лемке. "Николаевские жандармы и литература. 1826-1855", Спб., 1918, с. 42 (выделено мною. А.Я.). 17. Сited in Frank Fadner. "Seventy Years of Panslavism in Russia. 1800-1870," Georgetown Univ. Press, 1962,p. 219. Заметьте, что В.И. Даль не делает в своем словаре различие между крепостным и рабом: "Раб - невольник, крепостной, человек, обращенный в собственность ближнего своего" ("Толковый словарь живого великорусского языка", М., 1972, т. 2) Это правда, что десятилетие спустя царь вроде бы дезавуировал своего министра. Тем не менее речь, в которой Николай назвал крепостное право "злом", не отменяет ведь простых фактов. А) Уваров попрежнему оставался руководителем народного просвещения (уволен он был лишь пять лет спустя после царской речи и совсем не за то, что открыто провозгласил крестьянское рабство догматом "политической религии" режима; Б) сама эта "религия" под именем Официальной Народности до конца оставалась идеологией режима; В) не только ничего не было предпринято при Николае для отмены рабства, но и высочайше объявлено, что "прикасаться к нему теперь было бы делом...гибельным". (С.Б. Мироненко. "Страницы тайной истории самодержавия", М., 1990, с. 189). 18. Я понимаю, что для тех, кто не читал "Трагедию 1462-1584", такая характеристика Ивана III может звучать несколько неожиданно. От тех, кто читал её, однако, я покуда еще не слышал сколько-нибудь обоснованного опровержения этого ключевого тезиса моей книги - ни в российской, ни в западной литературе. 19. А.С. Пушкин. ПСС, М.-Л., 1937-1959, т. 12, с. 330. 20. "Звенья", 1934, №№ 3-4, с. 388. 21. "Москвитянин", 1841, №1, с. 295-296. 22. "Вопросы истории", 1968, №5, с. 24. 23. Henry A. Kissinger. A World Restored, Gloucster, Mass., 1973, p. 37. 24. А.Е. Пресняков. "Апогей самодержавия", Л., 1925, с. 15. 25. М.Н. Покровский. Избранные произведения, М., 1965, кн. 2, с. 211 26. А.В. Никитенко. "Дневник в трех томах", М., 1965, т. 1, с. 261. 27. Там же, с. 266. 28. "Колокол", факсимильное издание, М., 1962, вып. 1, с. 29. 29. Владимир Вейдле. "Задача России", Нью-Йорк, 1956, с. 87. 30. А.С. Пушкин. ПСС, т. 11, с. 14. 31. Герцен. Собр. соч. в тридцати томах, т. 7, М., 1958, с.192. 32. "В борьбе за власть. Страницы политической истории XVIII века", М., 1988, с. 297. 33. В. Вейдле. Цит. соч., с. 12. 34. "Колокол", вып. 1, с. 30. 35. Н.Я. Эйдельман. Герцен против самодержавия, М., 1973, с. 315. 36. Там же, с. 315-316. вернуться
"ЗОЛОТОЙ ВЕК РУССКОГО НАЦИОНАЛИЗМА"
Судьба судила иначе. Победил Николай и с ним ново-московитское самодержавие. Его "вызов" России был не менее крутым, чем петровский. Ибо означал он не только новый триумф самовластья и крепостного права. И не только интеллектуальную катастрофу, неизбежную, когда внезапно, в одну ночь лишают общество цвета его молодежи. Означал "вызов Николая" еще и нечто худшее. А именно, что надолго, на десятилетия, если не на поколения снимается с повестки дня назревшее уже в первой четверти XIX века воссоединение страны. Именно это, надо полагать, и имел в виду М.О. Гершензон, заметив уже в 1911 г., что "Николай и в духовной области, как в материальной, тяжко изувечил русскую жизнь - не ход её развития, но ненормальность этого хода". (37) Не менее важно и то, что, разбудив отвергнутое Петром московитское "особнячество", Николай безошибочно нашел единственный способ, каким можно было сохранить в стране крестьянское рабство и самодержавие. Если даже сегодняшний читатель попробует придумать как можно было бы это сделать в тот роковой для страны час, все равно ведь ничего лучшего не придумает. Я знаю, я пробовал. Только национализм, только московитское убеждение, что "Россия должна идти своим особым путем", что мы единственные, - по язвительному выражению В.О. Ключевского, - истинно правоверные в мире, способно было тогда заново легитимизировать деспотизм и рабство. Стоит ли после этого удивляться, что наступил в России с воцарением Николая "золотой век русского национализма", по словам того же Преснякова? Что "Россия и Европа сознательно противопоставлялись друг другу как два различных культурно-исторических мира, принципиально разных по основам их политического, религиозного, национального быта и характера"? (38) Настоящая цена этого николаевского отступления в Московию выяснится лишь впоследствии, когда окажется, что заново посеять в национальном сознании эту "языческую тенденцию к особнячеству", как назовет её впоследствии В.С. Соловьев (39), можно сравнительно быстро (особенно если в качестве сеятеля выступает всемогущая администрация режима, открыто объявившего себя деспотическим). Но и двух столетий не достанет для того, чтоб от неё избавиться. Как бы то ни было, едва ли осталось теперь у читателя сомнение в том, что стояла Россия после смерти Александра Павловича на пороге революционного переворота - совершенно независимо от того, чем кончилось бы дело на Сенатской площади. Просто, поскольку не удалось декабристам довести до ума дело Петра, совершилась другая революция - антипетровская, московитская. Первое возражение очевидно: какая же это в самом деле антипетровская революция, если в результате Николай оказался точно таким же самодержцем, как Петр? Формально это так. Но ведь, как мы уже знаем, самодержавие самодержавию рознь. И культурно-политическая ориентация режима не менее важна для будущего страны, нежели его формально-юридическая структура. Это неожиданный вывод, согласен. И тем не менее, подумайте, что случилось бы с Россией, поддержи она 11 сентября 2001 года не Буша, а бен Ладена. Ведь и в этом случае формально-юридическая структура режима осталась бы прежней. Изменилась бы лишь его культурно-политическая ориентация. Именно это изменение, однако, и обещало бы стране катастрофу.
ПРИГОВОР СОВРЕМЕННИКОВ Но ведь нечто подобное как раз и случилось с Россией после воцарения Николая. И поэтому мыслящие современники не могли не воспринять это резкое изменение культурной ориентации режима именно как революцию. Вот что писал, например, о разнице между петровским и николаевским самодержавием знаменитый историк С. М. Соловьев: "Начиная с Петра и до Николая просвещение всегда было целью правительства... Век с четвертью толковали только о благодетельных плодах просвещения, указывали на вредные последствия невежества в суевериях. По воцарении Николая просвещение перестало быть заслугою, стало преступлением в глазах правительства". (40) Поворот, как видим, и впрямь на 180 градусов. Попробуйте отрицать, что это была именно революция. А вот что, не сговариваясь с Соловьевым, записывал в дневнике цензор и академик А.В. Никитенко: "Видно по всему, что дело Петра Великого имеет и теперь врагов не меньше, чем во времена раскольничьих и стрелецких бунтов. Только прежде они не смели выползать из своих темных нор... Теперь же [при Николае] все подземные болотные гады выползли из своих нор, услышав, что просвещение застывает, цепенеет, разлагается". (41) Короче, и по мнению Никитенко, революция Николая была именно антипетровской. Победили "болотные гады", вожди разгромленных Петром "стрелецких бунтов". Вот портрет николаевского самовластья, вышедший из-под пера самого яркого из публицистов славянофильства К.С. Аксакова: "Современное состояние России представляет внутренний разлад, прикрываемый бессовестной ложью... Все лгут друг другу, видят это, продолжают лгать, и неизвестно до чего дойдут... Как дурная трава, выросла непомерная бессовестная лесть, обращающая почтение к царю в идолопоклонство... Всеобщее развращение в обществе дошло до огромных размеров". (42) Как назвали бы вы это внезапное и тотальное торжество "бесовестной лжи"? Послушаем теперь отзыв о николаевском самодержавии редактора вполне реакционного "Русского вестника" М.А. Любимова, исполненный почти щедринского сарказма: "Обыватель ходил по улице, спал после обеда в силу начальнического позволения; приказный пил водку, женился, плодил детей, брал взятки по милости начальнического снисхождения. Воздухом дышали потому, что начальство, снисходя к слабости нашей, отпускало в атмосферу достаточное количество кислорода... Военные люди, представители дисциплины и подчинения, считались годными для всех родов службы... Телесные наказания считались основою общественного воспитания". (43) Это ли не возвращение в Московию? Вот мнение будущего статс-секретаря и министра внутренних дел П.А. Валуева, уверенного, как и Аксаков, что причиной Крымской катастрофы была "всеобщая официальная ложь...Сверху - блеск, а внизу - гниль". (44) А вот финальный приговор Федора Ивановича Тютчева: "В конце концов было бы даже неестественно, чтобы тридцатилетний режим глупости, развращенности и злоупотреблений мог привести к успехам и славе". (45) И добавил уже в стихах, адресованных покойному императору, человеку, по его словам, "чудовищной тупости": Не богу ты служил и не России,
Служил лишь суете своей,
И все дела твои, и добрые и злые,
Все было ложь в тебе, все призраки пустые.
Ты был не царь, а лицедей! (46) Я нарочно процитировал здесь современников Николая самых разных, даже противоположных убеждений. И среди них, как видит читатель, нет ни одного из тогдашних прославленных диссидентов - ни Белинского, ни Герцена, ни Бакунина, ни Чаадаева (хотя им, естественно, тоже было что сказать по поводу николаевского вызова. Чаадаев, например, как раз и назвал его "настоящей революцией в национальной мысли". (47)). Никто из этих современиков не вынес своего приговора в пылу полемики или в связи с какими-нибудь оскорбительными для них лично обстоятельствами. Всё это, кроме записи Никитенко, сказано задним числом и звучит скорее как итог тридцатилетних размышлений, нежели как запальчивые оговорки. Да и Александр Васильевич Никитенко, записывая свой беспощадный вердикт, попрежнему оставался дружен с министрами, был уважаемым академиком, редактором и цензором. Короче, цитировал я выстраданные и тщательно обдуманные суждения вполне благополучных граждан и несомненных патриотов своей страны. Объединяло всех этих людей, в принципе не имевших друг с другом ничего общего, - умеренного либерала Соловьева, умеренного консерватора Никитенко, пламенного славянофила Аксакова, тихого реакционера Любимова, преуспевающего правительственного дельца Валуева и певца российского великодержавия Тютчева - лишь одно: сознание невыносимости "ново-московитского" самовластья в России XIX века. Соответственно все они отнеслись к "вызову Николая" как к чудовищной напасти или, говоря словами Ивана Сергеевича Тургенева, как к "своего рода чуме". (48) Режим, при котором, по выражению Погодина, "во всяком незнакомом человеке предполагался шпион" (49) и, по словам Никитенко, "люди стали опасаться за каждый день свой, думая, что он может оказаться последним в кругу друзей и родных" (50), был для них всех одинаково неприемлем. Они ощущали николаевскую Московию не только как петлю на шее, но и как исторический тупик.
"ВОСОССТАНОВИТЕЛИ БАЛАНСА" Всё это имело бы сегодня, быть может, лишь академический интерес, когда б не одно замечательное и совершенно современное обстоятельство. Я говорю о том, что именно в последнее время набирают в интеллектуальных кругах - и на Западе, и в России - силу попытки реабилитировать николаевский режим или, как деликатно выразился известный американский историк Брюс Линкольн, "восстановить баланс в пользу Николая". (51) Причем набирают эти попытки силу по причинам, похоже, отнюдь не академическим. Во всяком случае "восстановители баланса" никакими особенными историографическими открытиями, которые давали бы основание оспорить единодушный приговор самых наблюдательных современников Николая, человечество в конце ХХ века не осчастливили. Почему происходит это в России, наверное, объяснимо. Разочарование в реформах и в первую очередь резкое падение престижа и общественного положения интеллигенции; распад четырехсотлетней империи и утрата сверхдержавного статуса - всё это каким-то образом отнесено многими на счет "космополитической" политики Горбачева и Ельцина, т.е. попытки примирения с Европой. Или, как выражается А.А. Зиновьев, "позорной капитуляции Родины" перед Западом. (52) А поскольку в некотором роде напоминает эта политика аналогичный курс Александра I, то круто националистический, антиевропейский поворот его преемника вырастает вдруг в некий судьбоносный исторический урок, который следует усвоить России в XXI веке, чтобы "подняться с колен". Правда, кончился этот антиевропейский поворот Крымской катастрофой и как раз той самой "позорной капитуляцией" перед Западом, на которую жалуется Зиновьев. К сожалению, это печальное обстоятельство ускользает от внимания "восстановителей баланса". Странным образом толкуется оно не как неизбежное последствие московитской революции в Петербурге, но как результат "последнего колониального похода всей Европы на Россию" (В.В. Ильин. (53)). Или, еще выразительнее, "европейского заговора против России" (В.В. Кожинов. (54)) Только вот почему такой "европейский заговор против России" возник именно при Николае, объяснить они не умеют. И почему ничего подобного не возникло в Европе ни при Екатерине, ни при Александре не умеют тоже. Безусловно, мотивы "восстановителей баланса" могут быть сложнее, чем выглядят они в таком тезисном изложении. И мы тотчас это увидим, едва приступим к более или менее подробной их экспозиции. Начнем с историографии западной. Просто потому, что здесь у нас преимущество: сравнительно недавно вышла вторым изданием книга Линкольна, специально посвященная этому предмету. Начинает автор без обиняков. Он тоже считает николаевскую Россию загадкой - только историографической. В частности потому, что, будучи временем, когда страна, по его мнению, "вступила на путь экономического прогресса и внутреннего успокоения", описывают её до сих пор историки по какой-то причине как эпоху "интеллектуального притеснения, тирании и произвола". (55) Линкольн уверен, что разгадал причину этой ошибки. Оказывается, она просто "следствие ударения на русском радикализме, которое делали как советские, так и западные историки. В результате большинство исследований посвящено было интеллектуалам-диссидентам... и мы смотрели на этот период глазами кого-нибудь вроде Александра Герцена... или с точки зрения людей, как И.И. Панаев и В.Г. Белинский". Да, для этих людей "апогей самодержавия и в самом деле был ужасным временем". Но с другой стороны, ведь и "любой исторический период выглядит жестоким и притеснительным для диссидентов, выступающих против установленного порядка". (56) Между тем "для многих в России это было время, на которое они впоследствии смотрели с ностальгией, время, когда все было определенно и жизнь предсказуема. Для тех, кто был хоть сколько-нибудь заинтересован в существующем порядке, эта стабильность была очень желанна". (57) Не зря же "многие в России восхищались Николаем, даже благоговели перед ним". Именно поэтому и ставит перед собою автор цель "восстановить баланс в пользу Николая". (58) И, естественно, обязательная оговорка: "Конечно, это не апология строгого, иногда жестокого императора. Я просто попытаюсь показать его таким, каким видели его современники, поместить его и его политику в более сбалансированную историческую перспективу". В конце концов, повторяет автор, "царствование Николая было хорошим временем для многих в России". (59) Имея в виду, что книга Линкольна писалась на исходе брежневизма, когда советские диссиденты были в центре внимания западной публики, такое открытое предпочтение благоговеющих "многих" диссидентским свидетельствам совершенно явственно звучало как вотум недоверия этим свидетельствам. Так неожиданно переплелись академические мотивы с откровенно политическими. Нечего и говорить, что в России переплетение это еще очевиднее. Сколько я знаю, однако, никто из российских историков не отважился покуда написать, подобно Линкольну, дерзкую книгу, специально посвященную "восстановлению баланса в пользу Николая" (как, впрочем, и в оправдание Ивана Грозного или Сталина). Но свидетельств этой тенденции более чем достаточно в отечественной литературе. Например, Б.Н. Миронов в недавней "Социальной истории России" тоже, подобно Линкольну, не возражает против описания николаевской Московии как "эпохи просвещенного абсолютизма". (60) Не возражает, несмотря даже не то, что, согласно не оспоренному автором заключению С.М. Соловьева, именно просвещение стало при Николае "преступлением в глазах правительства". А уж имея в виду свидетельство такого авторитетного наблюдателя, как А.В. Никитенко, что "просвещение застывает, цепенеет, разлагается", взгляд Миронова становится и вовсе загадочным. (Впрочем, судя по списку использованной в его монографии литературы, ни "Записки" Соловьева, ни "Дневника Никитенко" он просто не читал). Но окончательно переходит Миронов в ряды "восстановителей баланса", когда, по сути повторяя Линкольна, выступает на защиту николаевской бюрократии. Он тоже полагает, что в тогдашней России "закон нарушался главным образом в отношении нелояльных к власти лиц, но в отношении простых обывателей, составлявших около 99% всего населения, он, как правило, соблюдался". (61) И тоже винит в "нарушении баланса" русскую литературу. "Сделанные выводы вступают в противоречие с распространенным в исторической литературе мнением о как бы врожденной некомпетентности, коррумпированности русской бюрократии, её злоупотреблениях и несоблюдении законности... Одним из важных, если не главных, источников такого мнения до сих пор являются художественная литература и публицистика". ((62). Я прошу читателя запомнить эти слова, мы еще не раз к ним вернемся). Сейчас скажу лишь, что Миронов идет куда дальше осторожного Линкольна, откровенно обвиняя в сознательном искажении светлого образа николаевской бюрократии не одних лишь Панаева с Белинским, а практически всю русскую классику: "Н.В. Гоголь, П.И. Мельников-Печерский, М.Е. Салтыков-Щедрин, А.И. Герцен, А.В. Сухово-Кобылин и другие классики создали впечатляющий, но отрицательный портрет российского чиновника. Мне кажется, что писатели и современники намеренно преувеличивали недостатки русской бюрократии по той простой причине, что их цель... состояла в том, чтобы опорочить её и косвенно дискредитировать верховную власть. Это был способ борьбы образованного общества с самодержавием, которая активно началась при Николае I". (63) Ну, допустим, исследователю социальной истории России недосуг читать какого-нибудь Белинского, тем более его письмо к Гоголю. Но не знать, что Николай Васильевич Гоголь боготворил самодержавие (см. его "Выбранные места из переписки с друзьями") и обвинить его ни больше ни меньше, как в попытке дискредитировать верховную власть, это, пожалуй, просто неприлично. Так же, как не задать хоть себе самому вопрос, почему, собственно, "борьба образованного общества против самодержавия" началась именно при просвещенном, по его мнению, абсолютизме Николая. Казалось бы, классики русской литературы должны были только радоваться его просвещенности, а вот поди ж ты по неизвестной причине на него ополчились. Неужели такое странное их поведение не заслуживает того, чтобы хоть попытаться его объяснить? Впрочем, заключение мироновского обвинительного акта против русской классики стоит его преамбулы. "Историки, повидимому, пошли на поводу у писателей, поскольку и они, как правило, преследовали ту же политическую цель: любыми средствами скомпрометировать самодержавие". (64) Тут просвещенный читатель, должно быть, ахнул. Это Погодин-то, чей беспощадный приговор николаевской России был отчаянной попыткой защитить самодержавие, против него злоумышлял? Или академик Никитенко, о котором даже реакционное суворинское "Новое время" заметило, что "никак не его обвинять в легкомыслии или в желании подорвать авторитет власти"? (65) Что-то же должно было заставить даже вполне лояльных самодержавию современников именно при Николае изменить своему призванию, занявшись вдруг подрывной в сущности деятельностью. Так что это было? Надо уж совсем не уважать читателя, чтобы не задать этот вопрос. А ведь есть и другие, куда более важные. Например, может быть, дружная оппозиция русской литературы николаевскому самодержавию объясняется вовсе не внезапным желанием "опорочить верховную власть", а тем, что и впрямь прав был Герцен, когда сказал: "в XIX столетии самодержавие и цивилизация не могли больше идти рядом"? А вдруг отчаянное декабристское восстание как раз и было грозным сигналом этой несовместимости, интуитивным предчувствием грядущего национального несчастья, которым чревато было для России самовластье? Но Миронов скорее поверит какому-нибудь "Отчету министра юстиции за 1847 год", нежели Щедрину. И статистическим сводкам, а не Ключевскому. Впрочем, секрет его предпочтений прост: он, как и Линкольн, презирает диссидентов. Презирает, причем, всех поголовно, не делая ни малейшего различия между радикалами, как Михаил Бакунин, просто ненавидевшими власть, и либералами, как Алексей Унковский, искавшими конструктивную альтернативу самодержавию. Все они для него одним мирром мазаны. Так сказать, узок круг их интересов и страшно далеки они от народа, обожающего самодержавие. "Кого представляли радикалы и либералы"? - негодующе спрашивает Миронов. И уверенно отвечает: "До начала ХХ века большей частью самих себя, т.е. горстку людей, а не народ". (66)) Но что если именно эта "горстка людей", так же, как филадельфийские мятежники 1776 года или петербургские 1825, как раз и представляла национальную мысль? И национальную судьбу? Что если видела она дальше, чем народ, и именно к ней должна была прислушаться верховная власть, коли и впрямь желала предотвратить неминуемую катастрофу, способную в конечном счете не только смести её, но и принести неисчислимые бедствия этому самому народу? Мы еще поговорим об этой вдохновляющей Миронова смеси примитивного популизма и статистического фетишизма. Сейчас констатируем лишь, что ни один из рецензентов его монографии, из тех, конечно, кого мне довелось читать, на защиту отечественной классики не выступил. И это, боюсь, свидетельствует, что многие сегодняшние интеллектуалы в России подход Миронова разделяют.
"УДИВИТЕЛЬНО, ЧТО МЫ ЕЩЕ ЖИВЫ" Но если Миронов встал в ряды "восстановителей" из соображений хотя бы отчасти методологических, то хватает у него сегодня союзников и среди тех, кто занят "восстановлением баланса" по соображениям очень даже политическим. А.Н. Боханов, например, автор школьного учебника русской истории, вполне искренне сочувствует николаевской Официальной Народности. Во всяком случае самодержавие представляется ему институтом таким же сакральным, каким фигурировало оно в Официальной Народности. Судите сами: "Окруженный сакральным ореолом, недоступный лицезрению простых подданных носитель верховной власти в качестве высшего нравственного символа и бесспорной земной инстанции выступает гарантом и воплощением России". (67) Боханов, правда, приписывает этот взгляд Пушкину (никак, впрочем, документально свой навет не подтверждая). И точно так же прозрачно маскирует он своё сочувствие двум другим столпам Официальной Народности. "Писатель Иван Шмелев очень точно описал характерные признаки русского исторического типа: Русский тот... кто верен Русской Православной Церкви. Она соединяет нас с Россией". (68) Разделяет точку зрения Боханова и д-р исторических наук Н.А. Нарочницкая, которая тоже считает "религиозно-философской основой русского государственного сознания концепцию самодержавия как верховной власти от Бога" и даже уверена, что, не понимая этого, "несерьезно в научном отношении судить о сущности московского самодержавия". (69) Понятно, что к диссидентам, отвергнувшим в своё время эти московитские представления, относятся наши православные фундаменталисты еще более сурово, чем Линкольн или Миронов. Боханов, например, вполне разделяет мнение николаевского шефа жандармов А.Х. Бенкендорфа о событиях 14 декабря, как о "преступном выступлении против власти". (70) И уверяет современных школьников, что лишь "ненавистники российского государства" могут считать реакционной идеологию Официальной Народности, стоявшую на самом деле "на страже порядка и спокойствия империи". (71) Тем более, что "монархи в России получали свои прерогативы... не от народа, а от Всевышнего, наделявшего их властью на земле". (72) Нарочницкая, конечно, и тут согласна. "Чин помазания на царство, - уверяет она, - делал царя самодержцем, верховным правителем, ограниченным в своих поступках ответственностью перед Богом не менее строго, чем законом". (73) Ну и как, спрашивается, должны мы после этого относиться к смертным, бунтующим против чрезвычайного и полномочного представителя Всевышнего на земле, для которого закон не писан? Без малейшего стеснения проповедуют эти историки диктатуру, лишь едва прикрытую флером средневековой риторики, и при этом еще полагают себя единственными, кто безупречен "в научном отношении". Согласитесь, что на таком фоне даже невинное на первый взгляд заявление заместителя главного редактора "Известий" (и тоже, между прочим, автора школьного учебника) Александра Архангельского, откровенно звучит как призыв к "восстановлению баланса". Вот послушайте: "Если выбирать исторические параллели, то путинский образ ближе всего к образу Николая I, столь нелюбимого интеллигентами и столь репутационно замаранного... В отличие от своего братца Александра, Николай - вменяемый, искренне национальный, честный, но политически неглубокий, не масштабный". (74) Страшно даже подумать, что случилось бы во второй четверти XIX века с Россией, будь Николай еще "масштабней". Во всяком случае Тимофей Николаевич Грановский, самый выдающийся из профессоров Московского университета той эпохи, находил, что масштабы этого "искренне национального" царствования были и без того смертоносны. Вот что рассказывает об этом в своих воспоминаниях тот же С.М. Соловьев: "Приехавши в церковь [приносить присягу новому государю], я встретил на крыльце Грановского; первое моё слово ему было 'умер'. Он отвечал: 'Нет ничего удивительного, что он умер; удивительно, что мы еще живы'." (75)
ПРОБЛЕМА КОНТЕКСТА Все мои только что процитированные современники принадлежат, как модно сейчас говорить в Москве, к мейнстрим росийской политической и академической жизни. Никто из них не радикал, вроде Проханова, и тем более не диссидент, как Лимонов. И всё-таки они единодушны в своём стремлении "восстановить баланс в пользу Николая". Беда, как мы видели, лишь в том, что стремление это непримиримо противоречит приговору мыслящих современников Николая, испытавших его "просвещенность" на собственной, как говорится, шкуре. Точнее всех, кажется, обобщил их приговор Никитенко: "Главный недостаток этого царствования в том, что всё оно было ошибкой". (76) Так как же все это согласовать? В учебнике А.Н. Боханова противоречие буквально бьёт в глаза. Тут в соседних абзацах находим мы и гимны николаевскому царствованию, которое эти люди считали ошибкой, ложью, даже чумой, и прославлением тех же С.М. Соловьева или Т.Н. Грановского как видных ученых, составивших славу русской науки. Не может ли быть в таком случае, что истинная роль николаевского тридцатилетия в русской истории виднее в ретроспективе как раз моим современникам? Разве не сказал поэт, что "лицом к лицу лица не увидать, большое видится на расстояньи"? Ведь и в западной историографии позиция профессора Линкольна, который попытался обжаловать приговор мыслящих современников Николая, вовсе не выглядит чудачеством одинокого эксцентрика, нарывающегося на публичное осмеяние. Как раз напротив, отзывы на его книгу были и в самых серьезных академических журналах в высшей степени похвальными. Вот они, я взял их прямо с обложки второго издания. Рецензент обычно сдержанного Slavic Review буквально захлебывался от восторга: "Линкольн дал нам документально богатую, сбалансированную и отлично документированную работу. Это первоклассное достижение, которое безусловно послужит стандартом в своем предмете на многие годы". American Historical Review был еще более экспансивен: "Книга Линкольна даёт нам самую надежную, сбалансированную и отвечающую современным требованиям картину своего предмета - не только по-английски, но и на любом языке". Да и монографию Миронова переводили ведь на одном энтузиазме - каждый по главе - не меньше десятка американских историков. И стало быть, совершенно разделяли его "сбалансированные" идеи. А поскольку цитированные отзывы тоже начинаются "сбалансированной работой" и кончаются "сбалансированной картиной", есть основания утверждать, что на сегодняшнем политкорректном языке именно это слово призвано служить эвфемизмом для определения "ревизионистская". Более того, очевидно, что этот ревизионизм сейчас в моде, в фаворе - и на Западе, и в России. Я, впрочем, последний, кому подобает осуждать ревизионизм. Ведь и книга, которую я предлагаю сейчас читателю и которая, между прочим, трактует эпоху Николая как одну из трех роковых "черных дыр" русской истории, тоже откровенно ревизионистская. Только так же, как и в случае с самодержавием, ревизионизм ревизионизму рознь. Для Линкольна, например, он лишь повод выразить свое убеждение, что стабильность и тишина, пусть хоть тишина кладбища, лучше бурь и волнений "последнего столетия правления Романовых" (и тем более революции, к которой привели эти бури). Для Миронова, монография которого охватывает, в отличие от книги Линкольна, весь "имперский период" до самого 1917, ситуация выглядит на первый взгляд проще. Но и он ведь, игнорируя по сути всё, что произошло с российской государственностью за пределами этого "имперского периода", т.е. и царствование Ивана III, и эпоху Великой реформы 1550-х, и московитскую революцию Грозного, с одной стороны, так же, как и то, что произошло со страной после 1917, с другой (словно бы Россия в ХХ веке перестала быть империей), неминуемо должен был загнать себя в угол. Вот смотрите. Миронов убежден, что "каждая стадия в развитии российской государственности была необходима и полезна для общества в своё время" ((77), выделено автором). Более того, "Российская государственность во времена империи... неуклонно развивалась в направлении правового государства, тем самым способствуя формированию гражданского общества". (78) Допустим. Только как же тогда объяснить её неожиданный провал - на три четверти века! - в новую, советскую Московию, где и следа не осталось ни от правового государства, ни от гражданского общества, словно бы их никогда в России и не было? Миронов объясняет. Причина провала, оказывается, в "неразвитости гражданского общества". (79) Но позвольте, разве не его, это самое гражданское общество, "формировала", как мы только что слышали, самодержавная государственность? Причем, занималась этим "неуклонно". Так каким же, спрашивается, образом оказалась оно и после двух столетий (!) такого неуклонного развития "неразвитым" ? До какой же степени должно было это "развитие" быть неэффективным, если и к 1917 "идеи...правового государства стали парадигмами лишь образованного общества и не успели проникнуть в толщу народа". ((80), выделено опять-таки автором). Погодите, однако. Лишь несколькими страницами раньше читали мы у Миронова, что все "намеренные преувеличения" русской классики были "способом борьбы образованного общества против самодержавия, которая активно началась при Николае I". Стало быть, в этом образованном обществе "идеи правового государства" наличествовали уже тогда - почти за столетие до 1917. Так что же, спрашивается, мешало им все эти десятилетия "проникнуть в толщу народа"? Не та же ли самодержавная государственность, "каждая стадия" которой была "необходима и полезна для общества в свое время"? Вот лишь два примера. Прислушайся, допустим, Александр II к суждению той "горстки людей", что советовали ему еще в конце 1850-х сопроводить освобождение крестьян "коренными преобразованиями всего государственного строя" (81) и созови он тогда для этого Государственную думу, пусть законосовещательную, ту, что предложил еще за полвека до этого М.М. Сперанский, уж наверное успели бы "парадигмы правового государства" проникнуть за десятилетия в толщу народа. Так ведь не прислушался же к диссидентам Александр II. В результате и крестьян освободил так, что полвека спустя пришлось Столыпину освобождать их снова. Почему? Именно потому, боюсь, что относился император к диссидентам точно так же, как впоследствии Миронов, с презрением. Уверен был, что они "никого, кроме себя, не представляли". Сколько угодно других примеров можно привести, которые вполне убедительно объяснили бы, как, начиная с царствования Николая, отчаянно сопротивлялась самодержавная государственность "идеям правового государства". Ни к чему, однако, спрашивать об этом "восстановителей баланса" ибо ответят они таким же невразумительным лепетом, какой слышали мы от Миронова. В том-то и проблема с этими новыми "ревизионистами", что не смеют они рассмотреть свой собственный предмет в контексте всей истории русской государственности - от Ивана III до Путина. А ведь именно в таком контексте только и есть смысл её ревизовать. Иначе за деревьями леса не увидишь. Больше того, я совершенно уверен: вне такого контекста даже просто понять то, что называю я загадкой николаевской России, немыслимо. Ибо только контекст и высвечивает ретроспективу. А в ней николаевское царствование выглядит не только украденным из жизни страны поколением, как заметил Н.В. Рязановский, но и попыткой вернуть страну в допетровский XVII век (насколько, конечно, это возможно было после Петра).
ДВЕ ЛОГИКИ Естественно, "восстановители баланса" решительно с таким заключением не согласны. Они, как мы знаем, обвиняют общепризнанное представление о царствовании Николая Павловича, созданное классической русской литературой и историографией, в предвзятости. В том, что выглядит оно в их изображении неким намеренным злодейством, преследовавшим в высшей степени странную для государя великой страны цель остановить её развитие, тем более повернуть его вспять. Вот они и пытаются восстановить справедливость. И "восстановители баланса" были бы правы, когда б общепринятое представление о царствовании Николая и впрямь руководилось такой примитивной логикой. На самом деле, однако, ничто не может быть дальше от действительности. Без малейших колебаний признаёт это общепринятое представление, что Николая Павлович отчаянно пытался спасти страну от неминуемого, как он был уверен, хаоса, от анархии и распада, которыми грозило ей - при продолжении александровской "либеральной" политики - крушение самовластья. Как и его политический наставник Н.М. Карамзин, Николай был искренне убежден, что самодержавие есть "Палладиум России", талисман, охраняющий её величие, и что "с переменою государственного устава она должна погибнуть". Больше того, совершенно правильно угадал Николай, что европейский курс Петра чреват декабризмом и конституционной монархией, т.е. в его представлении, той самой роковой для страны анархией, борьбе с которой он себя посвятил. Именно поэтому почитал он священной своей обязанностью безжалостно сломать петровский курс, радикально изменить культурно-политическую ориентацию страны и "отрезаться от Европы". С его точки зрения, это было совершенно логичное, "рациональное", как сказал бы Б.Н. Миронов, решение. Читатель, которому случилось полистать "Истоки трагедии" (82), без сомнения заметил, что точно такой же была за три столетия до Николая и логика Ивана IV. Тот ведь тоже убеждал Курбского: "Подумай, какая власть создалась в тех странах, где цари слушались советников, и как погибли те государства!" Отказ от самовластья означал для Грозного, как и для Николая, погибель - и не только государства, но и веры. Больше того, ограничения власти равны были для него безбожию: "А о безбожных народах что и говорить! Там ведь у них цари своими народами не владеют, а как им укажут подданные, так и управляют". И опять-таки, как и для Николая, было это для царя Ивана последней степенью падения для православного государства. Вот почему декабристы оказались для императора, как Курбский для Грозного, лишь злодеями и разрушителями: их европейская логика звучала для него зловещим безумием - и притом смертельно опасным для России и православия безумием. И вот почему слова Герцена, что в XIX столетии самодержавие и цивилизация не могли больше идти рядом, должны были казаться Николаю полностью лишенными смысла: самовластье и было для него цивилизацией. Во всяком случае "русской цивилизацией". С другой стороны, однако, и так возмутившее Б.Н. Миронова обстоятельство, что "борьба образованного общества с самодержавием" началась именно при Николае, тоже ведь было исторически обосновано и логично. Можно ли, например, отказать в логике полковнику Гавриле Батенкову, когда он, опозоренный своим поведением на допросах и ожидая смертного приговора, писал из Петропавловской крепости: "Если даже голос свободы звучал в России из-за неравенства силы лишь несколько часов, прекрасно уже то, что он прозвучал"? (83) Просто Батенков руководился другой логикой, прямо противоположной той, которой руководился Николай - и руководится Миронов. С точки зрения Батенкова, самовластье было для его отечества гибельно. Короче говоря, никаким злодеем Николай Павлович, конечно, не был, так же, как не были праведниками его оппоненты. Просто перед нами конфликт двух разных государственных логик, патерналистской и европейской, каждая из которых уходила корнями в глубокое прошлое России и в этом смысле была вполне легитимной. Именно по этой причине и предлагаю я читателю загадку николаевской России лишь как заключительную часть своей многолетней работы, посвященной её историческому путешествию - от самого его начала. Ибо только взгляд на это путешествие во всей его целостности позволяет нам до конца понять происхождение каждой из этих непримиримых логик. Следует лишь иметь в виду при их оценке, что одна из них современная, хоть и выработана в позапрошлом столетии, а другая, даже если чернила на ней еще не просохли, средневековая. Одна, стало быть, исходит из того, что история движется (и вместе с нею меняются политические идеи и формы государственности), другая из того, что исторического движения не существует. И средневековая логика Николая не могла в конечном счете не привести - и привела - к знаменитой формуле Константина Николаевича Леонтьева, что "Россию следует подморозить, чтоб она не гнила". Поэтому прежде, чем спорить, каждому из нас следует определиться, какую именно из двух эти логик он предпочитает. В этом смысле работа "восстановителей баланса" может быть оправдана лишь с постмодернистской точки зрения, согласно которой в истории нет ни правых, ни виноватых. С точки зрения нормального человека, однако, выглядит она скорее как попытка защитить от критики истории средневековую логику Николая Павловича.
КОМУ БЫЛО ХОРОШО ПРИ НИКОЛАЕ? Из всех "восстановителей баланса" Брюс Линкольн оказался единственным, кто не устрашился поставить вопрос не только о том, как "неуклонно формировалось" при Николае гражданское общество, или о благодеяниях Официальной Народности, но и о том, как жилось при нём людям. Помните, "царствование Николая было хорошим временем для многих в России"? На самом деле именно этот аспект ставит под вопрос всю их аргументацию. Ну пусть игнорируют они мнение кумира университетских историков С.М. Соловьева. Или академика А.В. Никитенко. Или самого даже М.П. Погодина (помните, "рабы славят её порядок"?) Но не следовало ли отечественным "восстановителям баланса" хотя бы спросить себя, как сделал Линкольн, кто же в таком случае были те "многие", для кого николаевское правление было хорошим временем? Уж наверное не подавляющее большинство народа России, положение которого, по признанию самого Линкольна, "постоянно ухудшалось во времена апогея самодержавия, поскольку господа взимали с них тогда все более тяжелые поборы деньгами, натурой и трудом". Более того, "поборы эти стали тяжелее, чем когда-либо раньше".(84) И крестьяне, между прочим, в отличие от диссидентов, эзоповским языком своего отношения к режиму не маскировали и самиздатом, вроде письма Белинского Гоголю, не баловались. Просто убивали своих мучителей. "Мы живем среди кровопролития", жаловался в письме Гоголю Степан Шевырев, соредактор Погодина по "Москвитянину". (85) Но если не крестьянам и не "образованному обществу", то кому же все-таки было при Николае хорошо? Боханов или Нарочницкая, допустим, как и следовало ожидать, даже не видят проблемы. Для них важно лишь, что хорошо было самодержавию, которое, как они думают, единственное "отвечает духу народа". (86) Линкольн, в отличие от них, проблему видит. И приводит примеры. Их, правда, всего два. Первый, как и следовало ожидать, военный, генерал А.Е. Зиммерман ("Все было спокойно и нормально... Никакие диссонансы не расстраивали общую гармонию"), вторая - великосветская дама, баронесса М.Н. Фредерикс ("Статус России был велик и благороден при Николае Павловиче. Все преклонялись перед ним и перед Россией". (87)). Что и говорить, не густо. Подвела, как видим, американского историка попытка поставить вопрос в человеческом, так сказать, аспекте. Не получилось. Не нашлось на самом деле тех "многих", кому жилось при Николае хорошо. Если не считать, конечно, генералов и придворных. Но сопоставимы ли они в качестве свидетелей эпохи, скажем, с Тургеневым или с Аксаковым? И действительно ли "балансируют" их лестные высказывания жестокий приговор Соловьева, Никитенко и Погодина? Я надеюсь, что после выхода в свет книги, которую держит сейчас в руках читатель, адвокатам "искренне национального" императора придется все-таки ответить на эти вопросы, если они и впрямь намерены "восстановить баланс" в его пользу.
ПРИМЕЧАНИЯ 37. М.О. Гершензон. Эпоха Николая I, М., 1911, с.4. 38. А.Е. Пресняков. Цит. соч., с. 15. 39. В.С. Соловьев. Соч. в двух томах, М., 1989, т. 1, с. 443. 40. С.М. Соловьев. "Мои записки для моих детей, а, может быть, и для других", Спб., 1914 (перепечатано в 1980 г. в Newtonville, Mass.), c. 118. 41. А.В. Никитенко. Цит. соч., с. 317-318. 42. "Русь", 16 мая 1881, сс. 18,13. 43. "Михаил Никифорович Катков и его историческая заслуга. По документам и личным воспоминаниям Н.А. Любимова", Спб., 1889, с. 184. 44. Цит. по А.Е. Пресняков. "Апогей самодержавия", с. 89. 45. Цит. по "Литературное наследство", т. 19-21, 1935, с.197. 46. "Старина и новизна", кн. 19, Пг., 1915, с. 149. 47. П.Я. Чаадаев. Философические письма, Ардис, 1978, с. 87. 48. "Тургеневский сборник", Пг., 1921, с. 168. 49. М.П. Погодин. Цит. соч., с. 258. 50. История России в XIX веке (далее ИР), М., 1907, вып.6, с.446. 51. Bruce Linkoln. "Nicholas I, Emperor and Autocrat of All Russias," Northern Illinois Univ. Press, 1989. 52. А.А. Зиновьев. "Запад", М., 1995, с. 6. 53. В.В. Ильин. "Реформы и контрреформы в России", М., 1996, с. 49. 54. В.В. Кожинов. "Тютчев", М., 1988, с. 336. 55. Bruce Linkoln. Op. cit., p. 9. 56. Ibid. 57. Ibid., p. 151. 58. Ibid., p.9. 59. Ibid., p. 151-152. 60. Б.Н. Миронов. "Социальная история России периода империи", М., 1999, т. 2, с. 148. 61. Там же, с. 171. 62. Там же, с. 173. 63. Там же. (Выделено мною. А.Я.) 64. Там же. 65. "Новое время", 5 октября 1889. 66. Б.Н. Миронов. Цит. соч., с. 179. 67. "Отечественная история", 2002, №2, с. 13. 68. А.Н. Боханов. История России: XIX-начало ХХ в. М., 1998, с. 8. 69. Наталия Нарочницкая. Россия и русские в мировой политике, М., 2002, с. 132 (выделено мною. А.Я.) 70. А.Н. Боханов. Цит. соч., с. 94. 71. Там же, сс. 93, 99. 72. Там же, с. 13. 73. Н. Нарочницкая. Цит. соч., с. 137. 74. Цит. по Модест Колеров. "Новый режим", М., 2001, с. 38. 75. С.М. Соловьев. Цит.соч., с. 152. 76. А.В. Никитенко. Цит. соч., с. 421. 77. Б.Н. Миронов. Цит. соч., с. 176. 78. Там же, с. 182. 79. Там же, с. 181. 80. Там же, с. 180. 81. ИР, вып. 10, с. 118. 82. Александр Янов. "Россия: у истоков трагедии. 1462-1584", М.: Прогресс-Традиция, 2001. 83. Quoted in Mikhail Zetlin. The Decembrists, NY, 1958, p. 253. 84. Bruce Linсoln. Op. cit., p. 152. 85. Цит. по А.Г. Дементьев. "Очерки по истории русской журналистики", М.-Л., 1947, с. 8. 86. А.Н. Боханов. Цит. соч., с. 100. 87. Bruce Lincoln. Op. cit., c. 152. |
