К истории и психологии русскаго марксизма

К истории и психологии русского марксизма. - Полярная звезда. - 1906. - №10. - С. 678-686.  

Интересно проследить у нас судьбу идей марксизма, судьбу печальную и странную, так как идеи эти с кажущимся торжеством своим окончательно затерялись. Наш марксизм не так давно еще был идейным течением, полным сил и молодости, он повышал умственные запросы, внушал уважение к знанию, призывал социальную науку для решения судеб России, казалось, вносил некоторую культурность в варварский обиход нашей интеллигенции, боролся со старыми шаблонами, со всякой рутиной. To была борьба идей. Но бог исторической иронии превратил марксизм в борьбу сил, дал ему власть в жизни, когда идеи марксизма начали разлагаться и выветриваться, когда две души, уживавшияся в классическом марксизме―научно-реалистическая и религиозно-утопическая―разделились и возстали друг на друга. В отделении научнаго реализма от религиознаго утопизма нужно видеть сущность кризиса марксизма, внутренняго его разложения, и русская социал-демократия, как могучая борьба сил, пытается сохранить в себе две души, мир внутренний, ценою потерь идей марксизма, забвением культурных его завоеваний.

В 1899 году К. Каутский мне писал: „Русские призваны дальше развивать теоретический марксизм. Благодаря абсолютизму русские имеют на это время. В России социальное движение все еще есть борьба за познание, а не за силу” [1] ). Эти приятныя для нас, тогдашних русских марксистов, слова получили своеобразный комментарий в дальнейшем развитии русской мысли и общественности. В России были сделаны попытки дальнейшаго теоретическаго развития мар- [678] ксизма, и без хвастовства можно сказать, что русские критические марксисты проявили большую силу мысли и большую смелость, чем немецкие бернштеньянцы, но результат получился для Каутскаго неожиданный и для марксизма гибельный. Оказалось, что не может быть дальнейшаго теоретическаго развития марксизма, что всякое усилие свободной мысли ведет к решительному кризису и разложению доктрины. Критический марксизм скоро превратился в совсем уже немарксизм и даже в антимарксизм по непреодолимой внутренней логике и психологии.

Дальнейшия искания и творческия попытки пошли по двум различным путям―научному, реалистическому и религиозному, идеалистическому, так как система классическаго марксизма была разом и системой научной и системой религиозной, была реальной политикой и эсхатологической мечтой.

Так было в царстве идей, а в жизни велась тяжелая борьба с тем самым абсолютизмом, который, по пародоксальному мнению Каутскаго, давал нам время дальше развивать идеи марксизма. Интеллигенция начала борьбу за силу с капиталом стараго марксистскаго познания. И в социал-демократии роковым образом прекращается всякая умственная жизнь, всякая критика. Охранялась святость догмы, так как с ней легко и сладко было бороться за силу, так как в ней как бы сливался реализм жизни с религией, и в иррациональной мистике революции не легко отличить реальную злобу дня от эсхатологическаго упования. Социал-демократическия идеи начали царствовать, завладели сердцами масс, хотя затуманились оне пеленой совершающейся в России всенародной революции. Социал-демократия стала как бы выразительницей русской революции, и трагизм положения тут в том, что с ея же реалистической точки зрения в России совершается не социалистическая революция, а политическое освобождение нации, в котором рабочий класс играет видную, но подчиненную роль.

И вот реалистическия и научныя идеи марксизма предаются забвению, и торжествует только мистика „классовой точки зрения” и социальнаго революционизма. Когда-то марксисты горячо и резко выступали против народничества и стараго революционнаго утопизма, доказывали ту истину, [679] что в России развивается и дальше будет развиваться капиталистическое производство, что через „буржуазный” строй не перескочить, что ближайшей политической задачей может быть лишь „буржуазная” революция, гарантирующая права и свободу дальнейшей борьбы. В противоположность народникам и старым „бунтарям” марксисты были конституционалистами и социальными эволюционистами. Основной научно-реалистической идеей марксизма был принцип развития „материальных производительных сил”, этого базиса всякаго социальнаго развития и всякаго социальнаго устройства, а отсюда уже выводилась классовая борьба и классовая точка зрения. Для научнаго марксизма нелепа и утопична та мысль, что при любом состоянии производительных сил страны возможен 8-ми часовой рабочий день, что социальная сила рабочаго класса может возрасти в несоответствии с экономическим положением страны, лишь как результат политических усилий социал-демократов. Реалистический дух марксизма―в идее производительности, неустанной победе над природой, и отсюда уже выводится распределительная справедливость. Но в русском марксизме незаметно произошло народническо-утопическое перерождение, реалистическия идеи заглохли под напором революционных чувств. Явилась склонность перескочить через „капиталистический” строй с его социально-политическими формами, третировать политическую свободу, как благо „буржуазное”, незаметно подменять революцию „буржуазную” революцией „социальной”, к которой сейчас же считают возможным приступить. Субъективная „классовая” психология взяла верх над объективной идеей социальной эволюции. В „буржуазной” революции должно принадлежать исключительное господство социалистическому пролетариату, а „буржуазия”, к которой отнесено все не - социал-демократическое, не должна играть никакой роли―вот парадоксальный вывод из этой „классовой психологии”. Только Плеханов, самый умный и культурный из русских социал-демократов, не потерял окончательно марксистской головы и взывал к марксистской совести. Все победоносные аргументы марксизма против „бунтарства”, против стараго революционизма, против игнорирования власти материальной культуры были забыты. Осталась только эсхатология марксизма, вера в близкое царство правды на земле, [680] в пролетарско-социалистический праведный суд, вера, оторванная от своего материальнаго базиса в социальном развитии. Кто же виновник умственнаго декаданса русской социал-демократии, забвения марксистских идей в борьбе революционных сил? Виновник этот очевиден―самодержавие и его изуверство, определившия характер русской революции. Реакционныя насилия правительства систематически культивировали идею социальной революции и воспитывали ту психологию, в которой страсти политическия переходят в страсти религиозныя, а политики превращаются в фанатиков. В таком напряжении, в такой безпросветности нельзя безнаказанно держать человеческия души. Идея социальной революции заключена в системе марксизма. Но в русской действительности она окончательно была искажена, и социал-демократы слепо дорожат этим искажением.

Что история полна всякаго рода „революций”, это―факт и нелепо было бы говорить о возможности или невозможности подобнаго факта. О „Революциях” этих разсказывают учебники истории, „революция” такого рода совершается и на наших глазах. Это традиционное понимание слова революция, не заключающее в себе никакого социологическаго миросозерцания, не предполагающее никакой теории социальнаго развития.

Совсем иное дело социальная революция в понимании марксизма. Социальная революция, которой ждут социал-демократы, покоится на определенной социологической теории социальнаго развития и вне этой теории не имеет никакого смысла. Марксистская социальная революция это не факт котораго можно желать или не желать, допускать или не допускать, это — ложная теория, оптический обман. „Социальной революции” никогда не было и никогда не будет, хотя всякая революция имеет свою социальную сторону. Система марксизма есть в высшей степени причудливое и некритическое сплетение социологическаго понимания слова революция с пониманием полицейским, и коренится это в основной двойственности марксизма. Это обнаружилось в известном споре Бернштейна и Каутскаго. Об этом хорошо писал П. Б. Струве в „Архиве Брауна”. Но в социал-демократическом сознании проблема эта осталась затемненной.

Не трудно определить внешние признаки революции в [681] традиционном смысле этого слова, и они чисто отрицательные. Когда тюрьмы переполняются, когда на улицах демонстрации, когда одна часть населения сражается с войсками и другой частью, когда происходят разныя внушительныя явления, вызывающия гонения правительства, то обыкновенно говорят, что в стране революционное движение. Что революция, а что не революция, устанавливается государственной полицией, ея мерилом определяется революционизм.

И стало несомненной исторической истиной, что революции создаются реакцией, и независимо от реакции не имеют никакого содержания, как таковыя, т. е. как революции. Революции характеризуются не радикализмом целей, не глубиной перерождения общественнаго бытия и природы человеческой, а страстностью реакции на зло прошлаго, на гнет, на реакцию. Поэтому содержание революции очень трудно характеризовать в определениях творческих, обращенных вперед. Революционер, как психологический тип, всегда обращен назад, только отрицательная прикованность его к прошлому, от котораго сознание его не может оторваться, только гонения, воздвигаемыя на него силами прошлаго, стараго, и делают его революционером.

Психология революционизма по существу своему отрицательная, обращенная назад, не окрыленная, пафос ея питается гипнотической властью зла в прошлом, и творческому полету мешает какая-то влюбленная ненависть к старому.

Ведь революционер не может жить без реакционера, без гнета, без тюрем и полиции, его жизнь не обогащается, а обедняется от исчезновения этих отвратительных призраков, лишается своего пафоса. В этом ограниченность и условность того, что мы зовем революцией, в этом умеренность и недостаточная радикальность всякаго революционизма. Взор обращается вперед, освобождается от кошмара, и пафос революции исчезает. Становится очевидным, что гнет жандармерии и полиции окрашивал революционеров в определенный цвет, что цвет красный был лишь отражением синих мундиров, что революционная природа создавалась насильничеством власти. Революционизм никогда не смотрит в глубь вещей, он всегда остается на поверхности, всегда условен, [682] относителен и „реакционен” [2] ), в нем не заключено никаких радикальных утверждений. Психология революционизма, всегда калечащая человеческую личность и затемняющая ея сознание, сознание радикальных, конечных целей жизни, есть историческая трагедия, роковым образом рожденная исторической силой мрака и гнета. И революционизм неизбежен в мире, пока есть угнетение, реакция, предательство, пока государственная полиция, создаваемая всякой властью земной, кладет свою печать на жизнь. Подобный революционизм играет не малую роль в психологии марксизма, выработавшейся в революционной атмосфере 48<->го года и поддерживаемой политической реакцией в Германии, стране все еще полицейской, управляемой бюрократией, от которой всегда можно ждать заговора против общества и народа. Но что же такое „социальная революция”, революция в социологическом, а не полицейском смысле слова, революция, которую социал-демократы считают своей специальностью?

„Социальная революция” есть марксистское понимание социальной эволюции. Марксизм более всего настаивал на эволюционном характере социальнаго процесса, для марксизма всякий общественный переворот может быть только продуктом социально-экономической эволюции, всякая перемена в распределении благ зависит от их производства, от созидательнаго социальнаго процесса. Одна половина марксизма, научно-реалистическая, есть отрицание социальной революции, отрицание социальнаго переворота, так как видит сущность социальнаго процесса в непрерывном утверждении, в социальном обогащении, в экономическом творчестве. То, что называется политическими революциями, можно мыслить в терминах отрицательных, можно уничтожить самодержавие, свергнуть монархию, переменить форму правления и даже устранить всякую власть, но судьба социально-экономическаго развития целиком зависит от утверждения, от производительности, и одним отрицанием тут ничего не достигнешь кроме обеднения, т. е. социальнаго регресса. Марксизм зовет к увеличению производительности и обогащению, к победе над природой экономическим совер- [683] шенством. Марксизм претендует организовать питание человеческое, решить проблему хлеба насущнаго, и не его, казалось бы, дело дезорганизовать экономику, голо отрицать под фирмой социальной революции. Эпохи, и типы экономическаго развития человечества измеряются огромными промежутками времени, и тут нет никаких резких перерывов.

Научно установлено, что переход от натуральнаго хозяйства к капиталистическому есть многовековой процесс, не закончившийся и до сих пор, и социализация производства, от которой можно ждать лучшей организации питания и большей распределительной справедливости, научно-реалистически мыслима лишь как многовековый, сложный и многообразный процесс, теряющийся в неразгаданной тайне будущаго. И для реалистической науки, которую так любят марксисты, допустим лишь эволюционный и реформаторский социализм, который созиданием предотвращает социальный крах. А социал-демократическая вера в социальную революцию есть противонаучная и даже противомарксистская утопия, есть жажда религиозная и надежда эсхатологическая. У социал-демократов с социальным переворотом связана вера в наступление царства Божия на земле, как бы конец истории с борьбой противоположностей, как бы начало какого-то сверх-историческаго процесса.

В Германии вера в социальный Zusammenbruch поддерживается реакционной политикой правительства и реакционным настроением буржуазных классов. Ведь социал-демократия―единственная либеральная партия в Германии, ей приходится вести борьбу за свободу и права, за которыя должны были бы бороться все либералы. В этой напряженной, гнетущей политической атмосфере растет предчувствие возможных политических революций, и с ними роковым образом смешивают огромный социальный катаклизм. Там может произойти еще десять революций, но с той окончательной социальной революцией, которой ждут верующие, ничего общаго оне иметь не будут. Еще в большей степени это можно сказать про Россию. У нас надежды на социальную революцию питаются реакционным режимом, не знающим меры деспотизмом, постоянным ожиданием столкновения с властью имущими, той лихора- [684] дочной атмосферой, тем горем, что создается обысками, арестами, ссылками, казнями, невыносимым экономическим гнетом народа. Ход русской истории, характеризующийся прогрессивными стремлениями общества и упорной реакционностью власти, воспитал нас в духе крайностей. Нам все кажется, что либо пан, либо пропал, либо все, либо ничего, либо самодержавие и высочайшая степень экономическаго гнета, либо республика и социализм.

В стихии революции потерялась всякая историческая перспектива. Вкуса к правам, к благам свободы у нас не выработалось. Привычка к угнетению была так велика, что созидание, социальное творчество отступили на задний план, и казалось достаточным уничтожить эксплуататоров, чтобы стать богатыми и чтобы воцарилась социальная справедливость. Думали достигнуть бтльшаго, чем в Западной Европе, и все потому, что так мало у нас было, так бедны и угнетены мы были, так мечты разгорелись от гнета и ужаса. Вот почему победила у нас мечтательная сторона марксизма, а реалистическия его идеи были забыты.

Главная заслуга русской социал-демократии была по преимуществу культурно-просветительная. Это было развитие сознания рабочих масс, просвещение их, внедрение идей социально-эволюционных. Марксизм очень настаивал на том, что коренное перерождение общественной ткани зависит от развития производительных сил страны и сознания масс. А потом властная тактика Плеве и якобинство бюрократии внушили нашей интеллигенции якобинское понимание общественнаго переворота. Просветление сознания было заменено одной агитацией, которая никогда ведь не идет вглубь вещей.

Против идеи социальной революции можно выдвинуть два рода возражений, с разных концов. Прежде всего социальная революция противоречит эволюционному пониманию социальнаго развития, противоречит самой природе экономическаго процесса.

Это чисто-научный, реалистический аргумент, заключенный и в самом марксизме. Но социальная революция противоречит и идее сознательнаго общественнаго творчества. Вера в творческую свободу, в сознательныя усилия людей несовместима со стихийным созданием новой [685] общественности путем внешних, роковых катастроф, путем накопления зла, переходящаго в свою противопо<ло>жность; вера эта хочет переродить общество изменением сознания людей, хочет неустанно обновлять общественную ткань и тем самым сделать ненужным роковой катаклизм. Ведь и в марксизме есть большая анти-якобинская часть, есть учение об изменении сознания общественных классов, как единственном пути к свободе. Нам не мешало бы теперь помнить обе истины: и реалистическую мысль об общественной эволюции, в которой нельзя перескочить через целые периоды и нельзя социальную бедность превратить в социальное богатство, и мысль идеалистическую об изменении сознания людей, о перерождении общества усилиями свободнаго духа. Я не разделяю идей марксизма, но некоторую дозу марксизма я бы считал полезным прописать нашему социальному движению. Все это поймут, когда проблемы социально-экономическия будут сознательно поставлены во всей своей остроте и оттеснят на второй план проблемы политическия, а это скоро произойдет, так как нам питаться нужно.

Но своей критикой „социальной революции”, я не хотел сказать, что ни в каком случае и ни в каком смысле она невозможна. Ничего не созидающая, чисто разрушительная „социальная революция” возможна, до нея могут быть люди доведены, но это будет происходить уже в религиозно-мистической, а не социально-позитивной плоскости. Знаю только, что новая общественность никогда не создается социальной революцией, но мистическая сторона социал-демократии влечет ее к социальной революции, и тут начинается хилиазм, противоположный христианскому, мечта о тысячелетнем царстве на земле, но не Христа уже, а иного бога. Против этого не может быть ни научных, ни политических аргументов, это иная совсем плоскость, и разговаривать тут нужно на ином языке.

Мы хотим нейтральнаго социальнаго развития, нейтральной социальной среды, питающей человечество и выводящей его из состояния зверскаго, но не превращающей социальныя страсти и мечты в религию, так как только с нейтральной человеческой средой мы можем согласовать свою религию.

Николай Бердяев.