О «ЛИТЕРАТУРНОМ РАСПАДЕ»Опубликовано. Воспроизводится по изданию: Бердяев Н. Философия творчества, культуры и искусства. М.: Искусство, Лига, 1994. Т. I.. Еще совсем недавно игнорировали «новые течения» в искусстве, в философии, в религии. Теперь темы эти стали модными, о них пишут в газетах, темы эти имеют печальный успех. И если раньше страшно было невнимание, то теперь страшно стало слишком большое внимание. Что литературно-художественные и философские течения становятся модными, это полбеды, но что религиозные темы становятся модными, это уже настоящая беда. Интимно пережитое и передуманное выходит на улицу и роковым образом опошляется. У нас все как-то становится модой, ничто не прививается глубоко. Так называемые новые идеи не оказывают настоящего влияния, новое сознание не крепнет у нас, а лишь почва разрыхляется, лишь 322//323 анархия духа усиливается. Страшно становится за ныне подрастающее поколение. Оно приучается к легкому отношению ко всем идеям и ко всем ценностям, в нем нет традиции, нет ничего крепкого и устойчивого. Сами религиозные идеи, призванные прекратить эту анархию духа, укрепить, создать новую традицию и связать ее со старой, воспринимаются как одно из проявлений этой анархии, этой беспринципности эпохи. Можно утешать себя тем, что революционные эпохи всегда сопровождаются идейной анархией, старые ценности тонут, новые ценности еще не создались. Но мы слишком быстро вступили в эпоху реакционную, которая не творит, а разрушает, и этот переход от отрицания революционного к отрицанию реакционному внушает серьезные опасения за наше будущее. Старое, гнилое, лживое еще не разрушено до конца, а новое, живое, правдивое еще не создано. Переживаемая нами эпоха так сложна, что ее не объяснить упрощенной схемой. Попытки марксистов разобраться в нашей смуте при помощи экономического материализма, классовой теории и всякого материалистического хлама рождают временами результаты высокого комизма. Бесстрашие перед комическим — черта почтенная, но все же иногда неловко бывает за этих бесстрашных людей. Есть вещи, которых не допускает инстинкт вечной эстетики. Но этот здоровый инстинкт не остановил пера г. Луначарского в тот момент, когда он писал, что ветхозаветные пророки были идеологами мелкой буржуазии, опошлял великие имена и великие верования прошлого марксистским жаргоном, перескакивал от «идеологии мелких собственников» в Ветхом завете к схожей идеологии современных социалистов-революционеров и пр. и пр.1. Не остановил инстинкт и авторов сборника «Литературный распад», когда они всю новую литературу, как художественную, так и религиозно-философскую, признали разом идеологией и мелкой буржуазии, и крупной буржуазии, и феодального дворянства, и пролетаризованной интеллигенции, и не знаю еще чего. Тут страдает не только эстетика, но и логика. Некий г. Стеклов имел храбрость написать следующее: «Вместо Лаврова, Михайловского, Елисеева и Щедрина законодателями умственной моды сделались Достоевский, Л. Толстой и В. Соловьев. Исчез 1 См.: Луначарский «Религия и социализм»323//324 великий Патрокл революции, а вместо него на трон общественного мнения воссел косноязычный и уродливый Терсит мелкой обыденщины и мистицизма» . В бесстрашии перед комическим поистине г. Стеклов один из первых, из самых храбрых. Не всякий решится сказать, что замена Лаврова, Михайловского, Елисеева и Щедрина Достоевским, Л. Толстым и Вл. Соловьевым, единственными гениями своей эпохи, гордостью России, есть замена Пат-рокла Терситом, есть литературный упадок и вырождение. Елисеева заменил Вл. Соловьев — вот что представляется г. Стеклову торжеством мелкой обыденности. Щедрин был замечательный писатель, но вдруг какой-то Достоевский и какой-то Толстой стали властителями дум, вот так упадок, вот так декаданс! Тут комментарии не требуются. Тот же г. Стеклов причислил Ибсена к психопатам и дегенератам и перещеголял самого Макса Нордау — этого ограниченного идеолога мещанского здоровья. Странно критикуют религиозно-философские искания: критикуют не идеи, а личности. О самих идеях, об их ценности, об их истинности ничего не говорят, не пробуют даже войти в мир религиозных реальностей. Идет сыск социологический или психологический, все объясняют или реакцией и классовой психологией, или неискренностью и патологией. От всех этих классовых, патологических и прочих объяснений идет такой запах мещанской ограниченности, что становится душно. Необходимо открыть окна или разбить их. Замечательный американский психолог и философ Джемс свою книгу «Религиозный опыт» начинает с того, что устанавливает связь мистики с патологическими состояниями. Делает ли он отсюда выводы в духе Макса Нордау и других филистеров? Нет, Джемс очень тонкий мыслитель, очень вдумчивый. Он говорит: пусть мистический опыт связан с состояниями, которые в науке принято называть патологическими, этим нисколько не решается вопрос о ценности мистического опыта, о его значении; вопрос о ценности и истинности не решается эмпирическим происхождением и теми или иными эмпирическими связями. Это — философская аксиома. Мистический и религиозный опыт Джемс оценивает положительно, как расширение человеческого опыта, как обогащение, А Джемс не мистик, не религиозный мыслитель, Джемс 2 См.: «Литературный распад», с. 41324//325 представитель научной философии, самый выдающийся из современных психологов. Конечно, гг. Стеклов, Морозов и т. п. сумеют увидеть в Джемсе идеолога мелкой буржуазии или крупной буржуазии или даже феодального дворянства, которое на этот случай будет специально транспортировано в Америку, но ценность самого Джемса от этих пустяков не поколеблется. Пример с Джемсом я вот к чему привел. Как бы ни объясняли сейчас возникновение в России религиозных переживаний и религиозных исканий, этим не решается и даже не ставится вопрос о ценности и истинности религиозной веры. Пусть с точки зрения марксизма и иных более умеренных направлений признаки религиозного возрождения должны быть отнесены на счет общественной патологии, а не физиологии. Что же из этого? Я думаю, что сейчас в России общественная патология гораздо сильнее, чем общественная физиология, думаю, что это обостряет в человеческом сознании проблему религиозную. Религия всегда связана с патологией мира (фактом существования зла), и патология эта неизлечима никакими средствами, кроме религиозных. Болезненные антиномии жизни обостряют религиозное сознание, рождают жажду религиозного исхода. Но ценность религии нимало этим не колеблется, скорее, наоборот. Да и кто судьи в решении вопроса, что патологично, а что здорово? Научное определение «патологичности» всегда относительное, условное и скромное, оно не решает и не поднимает вопроса об окончательной ценности. Нескромность, самоуверенность и абсолютность марксизма в решении вопроса о патологичности общественных явлений ничего общего с наукой не имеет, это самомнение примитивной, узкой оценки, особого суррогата религиозной веры. Сборник «Литературный распад» интересен как реакция марксизма на новые течения, на новые искания. Марксисты испугались, что идейная почва уходит у них из-под ног, и поспешили скомпрометировать всякие попытки укрепить новое сознание. «В разбитом обществе воскресли различные формы мистического идеализма. Возобновился интерес к религиозным вопросам, — верный признак морального упадка и политической реакции. Вчерашние революционеры и атеисты начали толпами стекаться на заседания «религиозно-философского общества» и там с папами и юродствующими во Христе иезуитами вести нескончаемые и нелепые прения о всевозможных «религиозно-нравствен- 325//326 ных» вопросах»3. Дикие слова эти, в которых интерес к религиозным вопросам объясняется моральным упадком, религиозно-нравственные вопросы откровенно признаются нелепыми, свидетельствуют лишь об одном: социал-демократы почувствовали, что дело плохо. Необходимо принять меры. «Литературный распад» и есть административное мероприятие нашей литературной социал-демократии. Сборник этот безличен, все говорят одно и то же и одними и теми же словами, автора нельзя узнать, все они могли бы подписаться коллективным псевдонимом Иванова, Петрова или Семенова. Есть, впрочем, слишком уж слабые статьи гг. Стеклова и Морозова и более приличные, более умные статьи гг. Базарова и Юшкевича. Марксистский сборник — блестящая иллюстрация не только слабости, но даже комичности и нелепости марксистского объяснения «идеологий». Новые течения в искусстве, в философии, новая постановка тем религиозных — все это объясняется, конечно, реакционностью и буржуазностью. Но «буржуазность», «реакционность» — все это общие места и пустые слова, а всякая их конкретизация и детализация, всякое приближение к действительности рождает противоречия, неясности и кончается комизмом. Литературный распад — словечко, которым характеризуются явления очень разнообразные и даже противоположные, — есть продукт социального разложения. Но что же у нас разлагается? «Разложение» это марксисты связывают с «буржуазией», по марксизму, ныне всякое разложение должно быть отнесено на счет буржуазии. Но устыдитесь действительности, побойтесь истории! Буржуазия в России не разлагается, и разлагаться ей не полагается даже по марксистской схеме. У нас только начинается капиталистическая эпоха, буржуазия лишь образуется, она еще в пеленках, и если марксистская схема верна, то ей предстоит еще долгий процесс развития и расцвет ее еще впереди. Почему же у развивающейся, полной надежд буржуазии оказывается вдруг упадочная идеология, откуда буржуазное разложение и распад литературный, философский, религиозный? Что-то нелепо выходит, не по схеме, не по расписанию. Авторы сборника сами чувствуют, что тут что-то неладно, и в своих объяснениях постоянно перескакивают от буржуазии к мещанству, от мещанства к феодальному дворянству, 3 С. 41.326//327 от дворянства к интеллигенции. Вот дворянство как класс у нас действительно разлагается, у него все в прошлом, а не в будущем, так и в действительности, так и по марксистской схеме. Но признать нашу современную литературу, философию, мистику дворянской — это уже геркулесовы столбы абсурда. Что касается нашего городского мещанства, нашей мелкой буржуазии, то она обильно поставляет членов «Союза русского народа» и идеология ее определяется черносотенными инстинктами. Может быть, по марксистской схеме мещанству и полагается быть революционной демократией, но в действительности выходит иначе, и ничего тут не поделаешь. Индивидуализм, по марксистской схеме, характерен для мелкой буржуазии, для мелких собственников. Но уж если ветхозаветные пророки оказывались идеологами мелких собственников, то я охотно соглашаюсь быть идеологом этого слоя. Затруднение лишь в том, что я не индивидуалист и борюсь с индивидуализмом. Для марксистов не существует классов, каковы они в действительности, во всей их сложности и конкретности, а существуют лишь «идеи» классов (почти что в платоновском смысле). Классы — это как бы умопостигаемые сущности, с которыми можно оперировать вдали от действительности. Об интеллигенции должен быть особый разговор. Этот слой причиняет марксистам много неприятностей, никак не могут разобраться, что это за странное социальное образование. Наши социал-демократы интеллигенцию отрицают и даже поносят, но сами они типичные интеллигенты, заражены духом интеллигентщины и, скорее всего, могут быть признаны идеологами интеллигентской кружковщины. От рабочих, от широких кругов народа социал-демократы далеки и им чужды. Интеллигенты до мозга костей — они все затрудняются найти место для интеллигенции в своей схеме и то причисляют интеллигенцию к буржуазии, то к особому виду пролетариата. Авторы «Литературного распада» относят литературный распад на счет интеллигенции, на счет интеллигентской беспомощности перед ужасами жизни и смерти, интеллигентского бессилия. Но авторы сборника сами не более как беспомощные русские интеллигенты, испугавшиеся внутреннего краха революции и внешнего могущества реакции, обуреваемые все тем же страхом жизни и смерти и хватающиеся за «пролетариат», за утешительную марксистскую терминологию для само- 327//328 утешения, чтобы создать себе иллюзию силы, устойчивости, надежды на огромное будущее. Нашли новое словечко для объяснения всех этих несносных, мешающих, сбивающих новых течений — урбанизм. Большой Город (с большой буквы), его специфическая атмосфера, его оторванность от природы, его расшатывающее действие на нервную систему — вот что порождает «модернизм», вызывает тяготение к мистике, к подмене реального соединения с целым фиктивным, мистическим соединением. Во всех этих разговорах об урбанизме есть кое-что верное, но это верное не есть монополия марксизма. И «мистики» могли бы многое сказать о современном городе, об оторванности от природы, о давлении городского капитализма на личность, и даже говорить все это не хуже марксистов, но что же отсюда следует? Допустим, что склонность к мистике (современной) рождается в атмосфере большого города. Разве этим компрометируется эта склонность? Можно даже утверждать, что склонность к «мистике», рожденная на почве урбанизма, есть здоровый инстинкт, здоровая жажда воссоединения с космосом, здоровая жажда освобождения личности от гнета городского капитализма. Стремление превратить город в деревню, весь мир превратить в великую деревню — здоровое стремление. Создание мировой, космической деревни на почве высшей культуры и есть задача всемирной истории. Но достижима ли эта цель на почве позитивной и эмпирической? Не превратится ли весь мир в фабрику? Все новое творчество, все новые искания объясняются марксистами ощущением надвигающейся гибели. Но где же подлинно новое творчество, творчество будущего? Пролетарского творчества мы не видим, все ценности жизни, вся жизнь духа заимствуется пролетариатом и его идеологами у буржуазии и буржуазной культуры. Ценности материалистической философии, утилитарной морали и натуралистического искусства, ценности экономической производительности, ценности отрицания веры и мечты — все это буржуазные ценности, созданные буржуазным периодом истории. Пролетарский социализм ни на один шаг не пошел дальше буржуазно-просветительных идей, не создал ничего своего, все рабски заимствовал у того же проклятого буржуазного мира. Говорю о «социалистических идеологах» пролетариата, так как сам пролетариат, сам рабочий народ живет иной жизнью и в массе своей все еще живет жизнью 328//329 религиозной и без религиозных ценностей жить не может. Рабочие в массе своей все еще христиане, католики, православные или протестанты, христиане малого сознания, старого сознания. Но эта христианская кровь есть великое препятствие на пути социал-демократического «просвещения» масс. И никогда не поднимут социал-демократы народных масс на великое дело во имя одних классовых интересов да материалистического «просвещения». Инстинкты можно разгорячить, но одними инстинктами не может жить человек и не живет никакой народ. Авторы «Литературного распада» все и всех смешивают в одну кучу, ничего не различают, ни во что не вникают по существу и, по-видимому, даже почувствовать неспособны, что подлинно важны не «модернизм», не «мистика», не какие-то неопределенные новые искания и течения, а важно христианство и Христос. Только с христианством им и придется считаться, только от христианского вопроса и зависит судьба мира, а не от модернизма, неопределенной мистики и т. п. Если бы авторы «Литературного распада» были более чуткими, более прозорливыми, менее загипнотизированными всякими «классовыми» словами, то они остановили бы свое особенное внимание на возрождении христианской веры и не смешивали бы ее в одну кучу с декадентством, мистическим анархизмом и даже порнографией. Тогда, может быть, сборник «Литературный распад» не был бы столь исключительно книгой для детей младшего возраста, не было бы в нем так много ребяческого и смешного. Прием смешивать все в одну кучу, соединять в отрицании вещи самые противоположные очень груб и примитивен. Если смешение делается сознательно, то это недобросовестно, если бессознательно, то это свидетельствует о таком недостатке таланта, такой слабости сознания, что лучше было бы и не выползать из щелей с подобной критикой. Когда какой-нибудь одичавший реакционер смешивает в одну кучу не только такие оттенки, как «большевики» и «меньшевики», социал-демократы и социалисты-революционеры, но соединяет воедино либералов и максималистов, социалистов и анархистов, да к тому же всех без различия называет «анархистами», то над подобным дикарем все смеются и суждений его никто не принимает всерьез. Но лучше ли, умнее ли и тоньше ли поступают марксисты, взявшиеся за непосильное для них дело? У них новое искусство сме- 329//330 шивается с порнографией, религиозно-философские искания с декадентством, христианство с мистическим анархизмом, Чулков с Булгаковым, Чуковский с Мережковским, Нильский с Вл. Соловьевым, Ведекинд с Достоевским и т. п. В современной жизни царит страшная анархия духа, но марксисты в слепоте своей увидели в этой анархии единство. Много верного говорят в сборнике о «прессе модерн», о новом типе писателя-импрессиониста, об уличном модернизме. Но право же, эта «пресса модерн», этот уличный модернизм и импрессионизм есть порождение революции и демократизации, все это характерно для переходной эпохи революционной демократизации, когда идеи выходят на улицу. Тут ни при чем ни новое искусство, ни философия, ни религия, особенно религия тут ни при чем. Да сама анархия духа, сам литературный распад, отражающий эту анархию, есть порождение революции. Революция расковывает хаос. Даже коллективный эротизм, который грозил превратиться в опасную эпидемию, есть порождение революционной эпохи, революции, отрицавшей старые нормы и ценности и не создавшей новых норм и ценностей. Эта анархия духа, этот распад в существе своем антирелигиозный, и религиозно должно бороться с этими явлениями. Религия есть источник положительных норм и ценностей, прекращение анархии духа, преодоление распада. Материализм не может преодолеть распада, прекратить анархическую рознь, он все это лишь укрепляет, рождает разгул инстинктов. Нельзя не признать, что наша модернистская литература начинает опошляться и вырождаться, декадентство наше все более и более обнаруживает свою внутреннюю пустоту. Но все же так называемые декаденты — почти единственные наши таланты, лагерь этот представляет сейчас почти единственную нашу литературу. Это, может быть, печально, но это так. В «Русском богатстве» и других консервативных в литературном смысле журналах никакой литературы нет и литературой там не интересуются, так как нельзя назвать литературой рассказ о том, что исправник был плохой человек, а народный учитель был человек хороший. Свобода искусства, уважение к художественным ценностям, кажется, завоеваны нашим сознанием, и в этом нужно признать положительную заслугу за декадентством, протестовавшим против нашего варварства. Но против чего нужно вести решительную борьбу, так это против связывания декаден- 330//331 тства и модернизма с религиозными течениями. Связь эта эмпирически случайная и находится в сфере внешней культуры. Журналы, которые были выразителями наших религиозно-философских исканий, первые дали приют гонимым тогда декадентам, так как признавали их талантливыми, признавали самостоятельное значение искусства и были в культурном отношении более свободными и передовыми. Отдельные представители религиозных течений в прошлом своем связаны с декадентством, но это ровно ничего не доказывает: ведь другие представители религиозных течений в прошлом связаны с марксизмом. Внутренне декадентство и религия, как и марксизм и религия, глубоко противоположны, взаимно исключаются и в последнем пределе могут быть лишь врагами. Смешение же религиозной постановки) проблемы пола с порнографией — это уже безобразный/ полемический прием или тупое непонимание, тут и возражать нечего. Трудно разговаривать с людьми, для которых сам вопрос о поле есть грязь, — вопрос порнографический. Болезненный и упадочный эротизм, так мучающий современного человека, только и может быть преодолен на почве религиозной постановки и религиозного решения проблемы пола. Материализмом, биологией, гигиеническими нормами и мещанской моралью никого от такого эротизма не освободишь. Наша молодежь давно уже переросла базаровщину, она беспомощно жаждет чего-то иного, и г. Базарову не вернуть ее назад. Молодежь мучится моральным вопросом о поле и не может выбиться из противоречий, которые ведут уже к вопросу религиозного порядка. Авторы сборника делают вид, что они стоят на твердой, незыблемой почве, которая никем и ничем не может быть поколеблена. Что же это за почва? Твердой почвой они считают всякий материалистический хлам, с которым ни один сведущий в философии человек не станет даже считаться. Материализм есть школьническая философия детей младшего возраста, и о материализме в философии нельзя серьезно разговаривать . Вопрос этот решается справками в учебниках философии. Против опасных новшеств, против всех этих исканий, против «распада» гг. марксисты выставляют социально-биологическую идею рода, которой должна 4 Материализм исправленный и обновленный при помощи Маха и Авенариуса хоть по внешности может более импонировать. Это — материа-лизированный эмпиризм, и ему приходится считаться со всеми возражениями против материализма и эмпиризма вообще.331//332 быть окончательно подчинена и порабощена личность. Святыня очень старая, очень консервативная! Думается, что эта апелляция к роду, древнему источнику «необходимости» и рабства человека, не может уже пленить и ни от чего не может предохранить. Пролетарий уже вырос из пеленок, в нем тоже просыпается личность, чувство человеческого достоинства и жажда постигнуть смысл своей жизни и свое назначение в мире. Хотя бы сослались на совесть, на разум, на инстинкт человечности, а то род, биология, приспособление к среде и пр. Сама идея человечества не тождественна с родом в биологическом и социологическом смысле слова, идея эта предполагает религиозную норму. Всего более играют авторы сборника на подозрении в неискренности религиозно-философских исканий. Этот легкий способ опровержения широко использован не только марксистами, но и многими другими критиками, это очень модный способ. Но обвинение в неискренности имеет тот недостаток, что может быть с таким же успехом обращено и на самих обвинителей. Я не знаю г. Юшкевича, не знаю, что он делает в жизни, равно как он не знает меня и других объектов своей критики. О соответствии между словом и делом сами по себе статьи г. Юшкевича не свидетельствуют, да и литература сама по себе не может об этом свидетельствовать, тут нужны другие источники для суждения. А писания г. Юшкевича такая же литература, как и всех нас грешных, быть может только недостаточно литературная литература. Слово «литература» я не в виде ругательства употребляю, я даже хотел бы протестовать против модного поношения и оплевания литературы, хотел бы как можно громче сказать, что мысль и писательство есть дело, что литература имеет великое назначение и великий смысл, что писатель должен больше себя уважать. Относительно же искренности должен сказать г. Юшкевичу, что во все времена и у всех людей под искренностью понималось соответствие между словом и переживанием, между литературой и жизненным опытом, между тем, что человек говорит, и тем, что внутри его происходит. Именно по этому критерию и был Ницше чрезвычайно искренним писателем, а внешних действий и поступков у него почти никаких и не было. Поэтому же искренен и Лев Толстой, хотя слова у него очень расходились с делами. Да и у многих чрезвычайно искренних писателей, всеми признаваемых за искренних, никаких внешних дел не было, слиш- 332//333 ком многие из них не обладали активной, волевой натурой, да и не в этой активности был смысл происходившего от них. Всем известна пропись, что должно быть соответствие между словом и делом, но с этой прописью никак не подойдешь к такому тонкому предмету, как искренность искания. Чтобы увидеть в литературных произведениях документ человеческой души, нужна такая тонкость, такой сочувственный опыт, такое желание что-то увидеть, что гг. Юшкевичам с их классовыми маниями и помышлять об этом нечего. Я слишком хорошо знаю, как мало активности в нашем религиозном движении, как мало дел, и знаю, как страдают от этого искренние люди. Но движение это находится в самой первоначальной стадии, это даже не движение, а лишь введение к нему. И сами искания представляют тут уже большую активность, уже дело. Пока это еще лишь кризис сознания, связанный с тоской сердца и неудовлетворенностью воли. Мы живем в переходную эпоху, являемся жертвами переходного состояния духа. Сейчас время не столько внешних дел, сколько внутренней работы, время подготовления нового сознания, очищения от старых кумиров. Когда начался марксизм, он тоже был достоянием кружков, был литературой и стал делом и жизнью лишь позже, лишь когда марксистское сознание победило в широких массах. Наше религиозное движение не вышло еще из кружкового состояния, из литературы, оно совершается в личностях, а не в массах . Так всякое движение начинается. Но все мы сознаем, что тогда лишь будет настоящее, жизненное, импонирующее религиозное движение, когда оно станет народным и выйдет из фазиса литературного выражения религиозных переживаний и исканий отдельных личностей и кружков. В этом деле религиозно-философская литература сыграет свою подчиненную и подготовительную роль. Отдельные личности, отдельные мыслители раньше других многое почувствовали и куют новое сознание, необходимое для масс. А что враги подозревают в неискренности, так это всегда ведь бывало, враги и марксистов подозревали в неискренности, таков уж грешный человек. Что мы идем к народному религиозному перевороту, к религиозному обновлению жизни масс, это может быть лишь предметом веры и надежды, тут не может быть точного 5 Говорю, конечно, не о христианстве в его всемирно-историческом значении, а о новейших наших исканиях.333//334 знания и научного предвидения. Но мы знаем, твердо знаем, что народ наш, да и всякий народ в массе своей никогда не жил и не может жить иначе как религиозно, что никакой материализм не может удовлетворить его потребность в высших основах жизни, в высшей санкции. Проповедь классовых интересов, с которой шли в народ социал-демократы, да и другие революционеры, стоявшие на материалистической почве, не была принята религиозным инстинктом народа, она породила лишь дикую разнузданность и в конце концов привела к реакции, к разочарованию в освободительной идее. Народная масса не может пережить той сложной драмы, которую переживают отдельные личности, верхи культуры, которая отражается в литературе. В массе своей народ перейдет от старой формы религиозности к новой, более полной, более сознательной форме, не пережив многих испытаний, многих сомнений, многих надломов, пережитых отдельными искателями. Народ создаст новую религиозную жизнь , и тогда будет произнесен суд истории над религиозно-философскими исканиями нашей переходной эпохи. Суда же «литературного» эти искания не устрашатся. Хотелось бы только, чтобы вот что было всеми понято и почувствовано: то течение религиозной мысли, которое тесно связано с христианством, не создает никакой своей, новой религии кабинетным, литературным путем, а твердо стоит на почве народной, всемирно-исторической религии, из нее исходит и идет к будущему, предсказанному пророчествами этой религии. Хорошо, что авторы «Литературного распада» признают, что новые темы ставятся перед русской интеллигенцией и что серьезный кризис в ней совершается. Все традиционное мировоззрение и традиционная психология русской интеллигенции потерпела крах. Наша революционная интеллигенция обанкротилась не только внешне и материально, но также внутренне и духовно. Исходные идеи, положенные в основу нашего революционного движения, подвергнуты сомнению, не выдержали жизненной пробы. Нужны новые идеи, новая вера и новый душевный уклад. Со старыми средствами ничего уже не достигнешь. Новая интеллигенция должна у нас народиться, которая восприняла бы от старой лишь жажду правды на земле, но на почве нового сознания Во избежание недоразумений должен заметить: истоки религиозной жизни нужно искать не в «народе» и не в «интеллигенции», а в Боге, в божественном откровении. 334//335 и иного склада души. Остановить этот кризис нельзя пережевыванием марксистских задов. Ветхим материализмом никого уже не пленишь, никого не спасешь от полного краха, так как крах этот подготовлен самим же материалистическим марксизмом. Напрасно марксисты храбрятся, напрасно искусственно себя возбуждают и подбадривают. Никто им не поверит. После всего пережитого почти стыдно выступать с жалкими словами о мощи пролетариата, о классовой психологии, о будущем обществе и проч. и проч. Марксизм попробовал в русской жизни перевести свое слово в плоть, и так это оказалось неудачно, так печально по результатам, так пагубно для дела русской свободы, что марксизм как плоть исчез из русской жизни и теперь вновь хочет воскреснуть как слово, превращается в обветшалое слово, и этот крах марксизма — не временное порождение реакции, причины его гораздо глубже и внутреннее. Ведь по учению марксистской церкви, врата адовы не одолеют пролетариата. Пролетариат как слово все еще владеет умами и сердцами интеллигенции, но как плоть он пришиблен и мощь его жива лишь в марксистских словах. Почему же все так случилось? Умнее, честнее и мужественнее было бы сознать свои роковые ошибки и задуматься над очищением своего сознания. Религиозное движение еще не перешло в плоть, оно в будущем, оно в надежде, и к нему придет интеллигенция, жаждущая освобождения. |
