О "двух тайнах" Мережковского. - Биржевые ведомости. - 17 сент. 1915. - №15094. (Клепинина, №209) Воспроизводится по изданию: Бердяев Н. Мутные лики. М., Канон, 2004. С. 187-195. Номер страницы перед текстом на ней. Д. С. Мережковский выпустил две новые книги —"Две тайны русской поэзии — Некрасов и Тютчев» и сборник статей за четыре года: «Было и будет»1. Есть что беспокойное, сверлящее в Мережковском, и хочется по поводу новых его книг подвести о нем некоторые итоги. Книга о Некрасове и Тютчеве представляет больший интерес и дает больше оснований сказать о Мережковском существенное. Публицистика — не сильная его сторона. Мережковский всегда имеет дело с литературными отражениями жизни, а не с самой жизнью. Трудно найти писателя, который был бы так погружен в лигературу, так исключительно жил литературой, Это — почти трогательная в нем черта. Вся литературная деятельность Мережковского есть судорожное убегание от литературы к жизни и ее тайнам. Но тайны жизни он воспринимает только через литературу. Он, как никто, ищет в литературе жизни. По складу своей природы и своего дарования Мережковский не может прямо писать о тайнах жизни, непосредственно познавать их и непосредственно разрешать жизненные задачи. Он пишет о тайнах Толстого и Достоевского, Некрасова и Тютчева, и т. п., т. е. всегда об отражениях в литературном творчестве. У Мережковского нет богатства и разнообразия мысли. Ему чужда стихия творческой мысли. Мысль его всегда упрощена, систематична, всегда сведена к нескольким догматическим утверждениям, совершенно нераскрытым и неразвитым. Мережковский как будто бы не хочет проливать свет на свои основные догматические идеи. Он предпочитает оставаться в атмосфере двойных и двоящихся мыслей, он почти боится солнечности. Он стремится к знанию, к гнозису. Основная тема всей литературной 188 деятельности Мережковского — Христос и Антихрист. Но образы Христа и Антихриста вечно у него двоятся и смешиваются. Он не только не знает, ни как будто бы и не хочет знать окончательно, в чем Христос и в чем Антихрист. Это не только то раздвоение и смешение, в которое погружен весь грешный мир человеческий, это почти метод у Мережковского, особый способ думать и писать. Так создает Мережковский мистическую атмосферу вокруг своих писаний. Он большую часть своих утверждений облекает в форму вопрошаний. Он до крайности злоупотребляет методом цитат. Аргументирует он всегда подбором цитат, часто очень произвольных. Этим заменяется развитие мысли по существу. Философское бессилие Мережковского маскируется цитатами и художественными схемами и противопоставлениями. Гностическая бедность Мережковского бессознательно вызывает в нем вражду ко всякому гнозису. Еще в статье, написанной десять лет тому назад, я указывал, что Мережковский пользуется словом «плоть» не критически и двусмысленно. Так же не критически и двусмысленно пользуется он словом «мир». Но сама эта двусмысленность не мешает, а помогает ему, — он художественно играет ей. Очень характерно, что в сущности Мережковский очень ортодоксально-догматичен в своем христианстве, он всегда хочет целиком принять экзотерическую христианскую метафизику. II. Для Мережковского все двоится, распадается на две полярные тайны. Это — основное и неизменное в нем. Все написанное им построено по одному образцу, по одной схеме противопоставления: тезис, антитезис и желанный синтез; одна тайна, другая полярно противоположная тайна и третья примиряющая тайна самого Мережковского. Всю свою литературную деятельность Мережковский построил на антитезах — Христа и Антихриста, духа и плоти, неба и земли, личности и общественности, созерцания и действия. 189 Эти антитезы всегда воплощаются для него в лицах, которые он любит рассматривать парно, — в Толстом и Достоевском, Леонардо и Микель-Анжело, Тютчеве и Некрасове и т.д., и т.д. Если в Толстом открывается тайна плоти, то в Достоевском — тайна духа, если в Тютчеве — тайна личности, то в Некрасове — тайна общественности. Каждая из тайн — односторонняя и должна быть соединена с полярной же тайной. Личность у Тютчева — безобщественная, общественность у Некрасова — безлична. Тайна личности и тайна общественности должны соединиться. Мережковский чувствует себя всегда носителем третьей, соединяющей тайны, — синтеза духа и плоти, неба и земли, личности и общественности. Этот метод крайних антитез был нов и интересен в исследовании Мережковского о Л.Толстом и Достоевском, самом ценном его вкладе в русскую духовную культуру. Но потом однообразное повторение одной и той же схемы делается утомительным и уже не производит такого впечатления. В Толстом и Достоевском Мережковскому удалось что-то открыть через метод антитез, через противоположение двух бездн, верхней, небесной и нижней — земной1. Но, в конце концов, становится неприятно и отталкивает то, что все писатели превращаются в орудие и средство проведения своих религиозных схем. Мережковский не интересуется самими писателями, не погружается в тайну индивидуальности. Индивидуальное не существует для Мережковского, он хочет знать только общее, не индивидуальную, а схематически-типическую тайну. Для него существует только два цвета, только две полярные крайности. Нет никаких переходов и оттенков. Нет множественности и сложности бытия. Все схематически упрощено. Такова уж эстетика Мережковского: она признает только предельные крайности, ей нужен или Бог или дьявол. 1 Но нужно сказать, что Мережковский совершенно не понял религиозного значения Л. Толстого, был к нему очень несправедлив. Теперь он старается загладить свою вину перед Толстьш, но неудачно. 190 Мережковский всегда предлагает выбирать из двух установленных им антитез, например, революции! или реакцию. Но я могу избрать не черный и не красный цвет, а, например, зеленый или синий. Бытие не схематично. Все в бытии индивидуально. Невосприимчивостью к индивидуальному объясняется равнодушие Мережковского к национальности. Для него сущест вует только всемирное соединение, только универсально-общее. III. Мережковский утверждает себя пребывающим в третьей, синтезирующей тайне, соединяющей тезис и антитезис. Он всегда проповедует третью ипостась, соединяющую первые две ипостаси. Но вся трагедия Мережковского в том, что он, в сущности, остается в двух полярных тайнах, в двоении, в двойственности, а не тройственности. Третье, соединяющее остается у него всегда лишь пожеланием, лишь призывом, лишь схемой. Синтез Мережковского бессилен. Третья тайна в его писаниях производит впечатление внешне-механического задания. И попытки Мережковского синтезировать религию и революционную общественность производят мучительное впечатление своим внутренним бессилием. Соединение идет не изнутри, а извне, не является раскрытием осуществленной в нем тайны соединения, творческой энергии соединения, а лишь постоянно повторяемым призывом и пожеланием, чтобы как-то свершилось соединение раздельного и для него самого и для всех. Мережковскому не дано дара в своих писаниях и своей общественно-религиозной деятельности явить достижение своих пожеланий. Все тайны остаются раздельными. Тройственная концепция Мережковского — не столько творческая мысль, сколько художественно выраженная схема. В этой схеме (тезис, антитезис и синтез) нет динамической энергии. Много добрых и высоких намерений, но нет силы осуществлять. 191 Действительность заменяется вечными, почти утомительными разговорами о действенности, словами нолевой активности. «Действие» остается для него чем-то внешне притягивающим. Мережковский соблазняется внешним пониманием «действия», заимствованным у активных людей не религиозного, позитивистического типа. Ему импонируют активные общественники, столь ему чуждые. Для него активная, революционная общественность есть прекрасное далеко... Я верю, что у Мережковского есть искренняя жажда религиозной общественности. Он стремится к общественности, как к таинству, подобному Евхаристии. И это оригинально в нем. Но он пошел внешним путем в опытах осуществления своих сокровенных стремлений. Лишь в катакомбах, лишь эзотерически подобные стремления осуществляются. Мережковский все хочет сделать служебным религии: и политику, и литературу, и искусство, и знание. Религия для него остается внешней и противостоящей общественности и культуре, и потому требующей себе подчинения всей жизни, всех сфер культуры, а общественность и культура остаются внешними и противостоящими религии, как силы, уловляемые для религиозных целей. Но ничто не должно быть служанкой религии, быть прислугой. Религия может быть принята лишь как имманентное, одухотворяющее изнутри начало, как внутренняя творческая энергия, скрытая за всей совокупностью жизни. И общественность не должна быть внешней, навязанно-религиозной. Секуляризация общественности есть освобождение и движение вперед. Общественность должна быть внутренно, имманентно религиозной, изнутри освящаемой, а не трансцендентно-религиозно санкционируемой. Религиозная общественность может быть лишь сокровенной, незримой, так как царство Божие незримо приходит. Но религиозное сознание Мережковского остается трансцендентным и потому прикованным к объективно-предметному миру. Он обречен на трансцендентные пожелания и призывы. 192 IV. Одно из противоположений Мережковского, которое он особенно излюбил в последнее время, — это противоположение «созерцания» и «действия». Но это противоположение утверждается им слишком внешне. В слово «действие», которое в последние годы он особенно часто повторяет, он незаметно вкладывает позитивистический, наивно-реалистический смысл. В глубине мистическое созерцание и действие — совсем не антитезы и не могут быть противополагаемы. Так мистическое созерцание в практике всех мистических школ о религии было действием, внутренним деланием, в самой глубине, в самом корне изменявшем и преображавшем мир. Святые в своей созерцательной практике служили делу мирового спасения. Для позитивистов-рационалистов мистическое действие есть бездействие, безделие. Но Мережковский не может становиться на эту точку зрения, ибо с нее и все, что делает Мережковский, есть бездействие и безделие. А с религиозно-мистической точки зрения многие позитивные действия, иные формы политической деятельности могут оказаться самым настоящим небытием. С другой стороны, само знание есть уже действие, знание есть акт, совершаемый в мире и над миром. Также сомнительно и другое основное для Мережковского противоположение «духа» и «плоти». Слово «плоть» Мережковский употребляет философски безответственно и страшно злоупотребляет им. «Плоть» для него и человеческое тело, предназначенное к воскресению, и вся культура и общественность, и весь этот «мир», который «историческое» христианство отрицало. Слово «плоть» для него орудие борьбы с аскетизмом, с мироотрицанием. Остается невыясненным, в каком отношении находится «плоть» Мережковского к материи, к физическому миру? О какой «плоти» говорит он, о плоти материальной, физической или иной, «духовной плоти» (слова ап. Павла)? Плоть — не антитеза духа, а символ духа, состояние духа. "Можно было бы с большим основанием утверждать обратное 193 Мережковскому: в «историческом» христианстве было слишком много плоти и слишком мало духа, христианство было материализованно, приспособлено к "миру», в нем преобладал еще «мир», оно было религией рода. Также можно сказать, что в «историческом» христианстве личность была подавлена органическим, родовым коллективом, что само христианство, не сокровенное, а исторически раскрывшееся, было еще в натуралистическом фазисе. Новое религиозное сознание может быть лишь дематериализацией христианства, раскрытием духа, "освобождением духа от власти «мира», освобождением личности от рода, Мережковский же держится за религиозный материализм, который есть старое религиозное сознание, старая порабощенность внешним, объективно-предметным. Он недостаточно углубляется в личные пути дуxa, во внутреннюю мистерию духа. Христианская мистерия остается для него объективированной и материализованной. Его христианство — не сокровенное, не внутреннее. Беда Мережковского в том, что он слишком легко пленяется своими художественными противопоставлениями и схемами. Им часто владеют чисто словесные иититезисы и синтезы, и он настраивает свои переживания на лад этих антитезисов и синтезов, согласует их с пленительными звуками слов. Отсюда рождается доктринерская реакция на жизнь. Мережковский изначально был пленен звуком слова «плоть» и художественно играл евхаристическими словами «плоть и кровь», он смешивал «плоть и кровь» таинства Евхаристии со всеми сферами культуры и общественности. Недостаточная углубленность проблем у Мережковского сказывается и на рассмотрении основной проблемы отношения творчества к жизни. Он как бы не сознает того трагизма культуры, который делает недостижимой христианскую и вообще религиозную культуру. Он нее еще верит в возможность христианской культуры, снятой материи. Но христианской и святой может быть лишь бесконечная и абсолютная духовная жизнь, которая есть иное измерение, чем измерение культуры, чем науки и искусства, политика и экономика. 194 Все обычные недостатки Мережковского в утрированной форме есть в его книжке о Некрасове и Тютчеве. Прием, по которому построена эта работа, про изводит уже впечатление клише. Мережковский мало интересуется Некрасовым и Тютчевым, их индивидуальной судьбой и тайной. Некрасов и Тютчев для него лишь средство. Он навязывает им схему о безобщественной личности, безличной общественности и соединении личности и общественности в самом Мережковском. Но тут уж тройственная концепция не производит того впечатления, какое производила в работе о Толстом и Достоевском. Мережковский очень преувеличивает значение литературы для общественности и политики и этим превращает литературу в служебное орудие для общественных и политических целей. Как это ни странно, но Мережковский возвращается к старой русской «критике», к старому общественному утилитаризму, от которого мы духовно освобождались последние пятнадцать лет. Он хочет быть продолжателем Белинского, Чернышевского, Добролюбова, но на религиозный лад. И он принужден отрицать самоцен ность духовной жизни, самоценность и свободу твор чества в философии и науке, в литературе и искусстве. Он стоит за старую русскую интеллигенцию и не хочет видеть нарождения новой интеллигенции. Он восстает против того освобождения человеческого духа от власти общественно-утилитарных целей, которому сам некогда послужил. Но ведь общественный утилитаризм в литературе объясняется у нас тем, что политика и общественная деятельность невозможны были в жизни. Приходилось делать политику в литературе и критике, на романах, рассказах и стихах. Теперь «плоть» России европеизируется, политика выделяется в само стоятельную сферу, ею занимаются в Государственной Думе, образуются партии и пр. Литература освобождается от политического утилитаризма. Уже никто не делает политики в поэзии. А Мережковский хочет заниматься политикой на стихах Некрасова и Тютчева, хочет вернуться к старым временам 60-х и 70-х гг. Но 195 для современных общественных деятелей и политиков стихи Некрасова совсем не нужны. Революционеры новой формации давно уже перестали читать Некрасова и предпочитают Тютчева и «декадентов». И это показататель большей духовной свободы и более высокой эстетической культуры. Перестали быть варварами и признали поэзию самостоятельной сферой духовной жизни. Перед судом свободного духа Тютчев — вечный поэт, один из величайших поэтов мировой литературы, поэт бездны, а Некрасов — поэт временный и второстепенный. Поэзия может быть религиозной лишь изнутри, из своей свободы, имманентно, а не трансцендентно-навязанно. Попытки Мережковского возродить народничество на религиозной почве представляются мне безнадежными. Всякое народничество (правое и левое, религиозное и материалистическое) побеждено у нас и неотвратимым ходом дифференциации жизни, и марксизмом, и работой философской мысли, и религиозно-шстическим движением. В Мережковском чувствуется отрыжка 70-х годов. Он преувеличивает свое «декадентство». Настоящее декадентство было у 3. Гиппиус, которую нужно признать самым значительным явлением в русском декаденстве. Мережковский же всегда был «идейным» писателем. Он принадлежит к поколению, для которого не имела такого значения состоятельность знания и самостоятельность творчества, как для последующих поколений. Но стремления Мережковского знаменательны для целой эпохи. Он сыграл огромную роль в наших религиозных исканиях. Его «Л.Толстой и Достоевский», его романы останутся. Но расцвет его совпадает с первыми «религиознo-философскими собраниями», с первыми постановками проблем нового религиозного сознания. В последние годы писания его вызывают досадное чувство, они не попадают уже в духовный центр жизни. Но будем благодарны ему и за то, что он сделал. Даже соременные православные мыслители кое-что получили от Мережковского. Если не дано ему выйти из «двух тайн» в «третью», то знаменательно само приближение его к этим тайнам. |
