О "ЛЕВОСТИ" И "ПРАВОСТИ"(Ответ Д.Муретову) №200 по Клепининой. Биржевые ведомости, №14967, 16.7.1915. Перепечатано с газеты. Отбивками (прямые скобки, линейка) обозначен конец газетного столбца. Свой ответ Д.Муретову *), который поднял очень интересный вопрос, я начну с того, что вполне присоединяюсь к пожеланию, выраженному им в конце статьи. Подобно ему, я думаю, что "никогда не было времени, более требующего обсуждения и углубления самых общих и теоретических разногласий". Мы живем в период глубокого кризиса сознания, переоценки основных жизненных ценностей и нам нужна не только энергия воли, направленная к победе над врагом, но и энергия мысли, направленная к национальному возрождению. Но статья Д.Муретова дает повод к недоразумениям, котоые должны быть разъяснены.Я призывал к преодолению раскола русского общества на два враждебные лагеря, восстал против всякого политиканства. И я же подвергся обвинению в политиканстве "левого" уклона. Давно уже, с 1905 г., я энергично писал против дурой привычки нашей "левой" интеллигенции отождествлять категории "левости" и "правости" с моральными категорияи добра и зла. **). "Правый" значит подлец, "левый" значит порядочный *) См. в №14949 "Бирж. Вед." письмо: "Как надо мыслить партийное примирение" (независимый голос), написанное Д.Муретовым по поводу моей статьи "Современная война и нация". **) См. мою книгу "Духовный кризис интеллигенции". //
человек, - вот упрощенная философия жизни, пртив которой я давно уже и много писал. Для меня совершенно несомненно, что правый педводитель дворянства или священник, как человеческие личности, могут нравственно стоять бесконечно выше, чем левый адвокат или литератор. Это - нравственная аксиома, которая должна быть признана нашей интеллигенцией. Это -- нравственная, а не общественная проблема, требующая нравственной реформы сознания. Нравственное самопревозношение на почве "левости" и радикальности есть, конечно, уродливое явление. Но я отказываюсь признать равноценность самой искренней борьбы самого честного предводителя дворянства с борьбой за свободу слова. Ибо привилегии дворянства -- интерес "мира сего", а свобода слова -- ценность божественная. Нужно понять, что русская интеллигенция делила мир на порядочных людей и подлецов, на спасенных и погибших, на представляющих царство Божие и представляющих царство диавола по тем же душевным основаниям, по каким это деление производят ортодоксальные католики, баптисты и иные какие-нибудь сектанты, а также и многие правые православные. Это -- явление религиозного, а не политического порядка. Ошибочно было бы думать, что русская "левая" интеллигенция настроена и ориентирована политически и общественно, -- она скорее настроена и ориентирована религиозно, хотя религиозность эта - извращенная и прикрепленная к ненадлежащим предметам. Это прекрасно понимал и раскрыл Достоевский. Русская интеллигенция стремилась не столько к общесвенному и политическому строительству, сколько к спасению человечества и мира, представлявшемуся в форме социальной мечтательности и утопического фаназерства. В этом наша интеллигенция была очень русской, национальной. Привить русской интеллигенции инстинкты государственного строительства и внедрить сознание реальной политики значит европеизиовать нашу интеллигенцию. Дифференциация ценностей, установление сложной иерархии ценностей есть европеизация интеллигентского сознания. Русский интеллигент, как некий идеальный тип, все ценности смешивает в "добре", правде, справедливости и в сущности не признает никакой ценности, кроме моральной. Как трудно было его заставить признать самостоятельную ценность красоты. Он почти совешенно не способен оперировать какими-нибудь категориями, кроме моральных, он всегда морализирует над историей, и социологическае идеи всегда были лишь прикрытием его морализма. Русский интеллигент умудрился даже столь аморальное и внеморальное учение, как марксизм, принять и понять чисто-морлистически. Для него "пролетариат", это -- хорошие, добрые, спасенные, а "буржуазия", это -- злые, подлые, погибшие. ТАкой исключительный морализм укреплял сектантскую психологию. Почти невозможно принудить традиционный тип русского интеллигента к историческому и общественному мышлению, к признанию сложности и многообразия жизни, столкновения и взаимодействия разных ценностей. И я думаю, что только такая катастрофа, как мировая война, может изменить и расширить сознание русского интеллигента. Некоторые изменения сознания начались, впрочем, уже с неудач 1905 года. А теперь скажу о себе. Я не думаю, что "левые" должны "поправеть", а "правые" -- "полеветь". Я думаю, что нужно выйти из давящих категорий "левости" и "правости", перестать оценивать жизнь исключительно по плоскостному и плоскому движению "влево" и "вправо" и перейти в какое-то другое измерение, измерение глубины и высоты. Д. Муревтов хочет сделать "правое" исправление моей точки зрения. Сам ого не замечая, он хочет выиграть больше места для "правости", отвести для нее больше места. Но я думаю, что не нужно ничего выиграть ни для "правости", ни для "левости", нужно смотреть на вещи по существу, изнутри, из своего внутреннего видения истины и правды, не оглядываясь ни "направо", ни "налево". Я могу очень ошибаться в своих оценках, но в принципе я по мере сил стараюсь так делать. Я не хочу ни "праветь", ни "леветь", так как хочу иного, глубинного измерения вещей, хочу двигаться по вертикалу, а не по плоскости. Но такая точка зрения не лишает меня ни права, ни возможности делать оценки тому, что совершается на плоскости русской жизни, оценку "правости" и "левости" в ней. Призыв к единству, к прекращению злой //
розни, к освобождению от политиканства должен быть созданием новой ценности в русской жизни, а не отказалом от самых даже суровых оценок. Под жертвенностью я понимаю, прежде всего, отречение от интересов, от корысти, от исключительного самоутверждения, а не от своих внутренних ценностей и оценок. Во имя великой ценности России интеллигенция должна отречься от своего исключительного самоутверждения и от погруженности в свой ограниченный круг, а бюрократия и дворянств должны до известной степени отречься от своих корыстных интересов. Я, может быть, очень ошибаюсь в своей оценке роли "правых" кругов, которые считаю не патриотическими и не национальными, и тогда меня следует опровергнуть, но в деле такого рода оценки мне нечем жертвовать и не отчего отрекаться. И непонятно, почему Д. Муретов считает не жертвенной мою точку зрения? Существует "левость", которая может представить национальную опасность в тяжелый для родины час. Об этом нужно говорить и об этом говорить нетрудно. Но существует также "правость", которая есть национальная опасность и педательство родины, и изоблачать /!/ это -- патриотический долг. Лозунг "все для войны, все для России" требует изобличения "правости", обессиливающей нацию в великой борьбе, подвергающей отечество опасности. Это нужно делаь не с "левой", а с национальной точки зрения. Но говорить об этом много труднее. Я утверждаю, что в некоторых "правых" кругах существовало германофильство, обессиливавшее Россию, затемнявшее наше национальное сознание перед мировой катастрофой *). /Это примечание отсутствует в экземпляре фотокопии газеты, бывшей в моем распоряжении. - прим. Я.Кротова/ То было изменой делу славянства в мире под непосредственным влиянием германизма. Эти круги, которые с национальной точки зрения должны быть названы темными силами, определенные государственные и социальные формы ставили выше России и любили превыше родины: они были преданы не России, которая глубже и выше преходящих исторических форм, а ишь желанной для них государственности, желанной социальной структуре. И эта преданность известным государственным идеалам поверх России не более национальна, чем преданность "левых" своим социальным идеалам. У иных "правых" это было совершенно бескорысто и идейно, у других -- корыстным утверждением своих интересов. Но национальная опасность тут не меньшая, чем во взгляде на Россию исключительно с точки зрения пролетариата или другого како-нибудь "левого" социального учения". Я вполне согласен с Д. Муретовым, что русская интеллигенция должна, наконец, признать самостоятельную ценность рациональности. Но я мало верю, что истинными носителями этой ценности были наши "правые" круги и что ценность национальности может быть получена интеллигенцией. Также мало верю я в то, что "леве" были всегда носителями истинной ценности свободы. Слишком много условной лжи накопилось и там и здесь. Национальное сознание в России есть творческая задача мысли и воли, и путь к нему лежит вне традиционной "правости" и "левости". То, что Д. Муретову кажется во мне "политиканством", есть лишь мое глубокое убеждение в том, что в некторых влиятельных "правых" кругах давно уже начался процесс нравственного разложения. Это -- вопрос факта, а не принципа, так как вполне возможна "правость" нравственно здоровая. Среди "правых" есть превосходные, честные и чистые люди, и среди них возможны даже святые и герои. С другой стороны, среди "левых" есть много плохих людей, корыстных, неискренних и растленных, и я не склонен особенно нравственно высоко оценивать среднюю массу нашей радикальной интеллигенции, радикализм которой нередко бывает и недоброкачественным и пошлым. Но в лучшей, героической части русской интеллигенциибыла ценная нравственная энергия, без которой немыслима Россия, как немыслима Россия без отвергавшего всякую национальность Л.Толтого. Эта всепожирающая жажда правды на земле была глубоко русской, национальной: ценность души выше цености царств мира. А наша правая бюрократия слишком часто была не национальной, немецкой по духу, и даже по крови, чуждой сокровенным чаяниям русского наорда, оторванной от души России. Необходимо, конечн, излечиться от дурной привычки смотреть на каждого министра с недоверием и нравственным отвержением потому только, что он -- министр. Но бюрократия должна стать более русской и народной по духу, а не по букве условных государственных лозунгов. Историческая судьба сделала в России вопрос о национальном сознании болезненным и трагическим. Ошибка Д. Муретова, повидимому, в том, что он недостаточно индивидуализирует Росию и судьбу русского народа, что он мыслит национализм в России слишком по общеевропейски, недостаточно национально. В моей же точки зрения он не до конца понял то, что я хочу нового творческого национального единства, а не механического примирения старых сил и сознаний. Ныне мы вступаем в совершенно новый период созидательного национального самочувствия и самосознания. НИКОЛАЙ БЕРДЯЕВЪ |
