АПОФЕОЗ РУССКОЙ ЛЕНИ

I.

В.В.Розанов написал в «Новом Времени» (№14461) остроумно-шутливую и местами блестящую статью «Идея мессианизма», в которой высмеивает притязания мессианизма. Статья эта написана по поводу моей книги «Смысл творчества», хотя по существу о книге в ней ничего не говорится и лишь в заключительных строках дается общая оценка ее духа и направления. Розанов восстает против идеи мессианизма народов, против всяких универсальных притязаний, мировых миссий, исторических величий, против всякого водительства и господства. По мнению Розанова, «это место опасное». «Оно кружит головы, рождает чары, рождает силы, творит положительное безумие». И Розанов не хочет высокого места для человека и народа, он боится этого высокого места. Высокое место пусть останется за Богом и звездным миром на небесах. «Больших мест не надо в мире. Опасно. Страшно. Тревожно». С высоких мест можно полететь и разбиться. А тот, кто утвердился внизу, на низком месте, не полетит. Человеку и народу надлежит быть скромным, не смиренным даже, а именно скромным, нечего им восседать на престоле, на котором восседать должен сам Бог. В смирении Достоевского Розанов видит мессианскую гордость в претензии на исключительное величие. «Чего захотел гордец: стать смиреннее всех». «Нет, "лень" вернее, — восклицает Розанов. — Ее ни под какую "ересь" не подведешь, ибо суть ее заключается в том, чтобы посидеть у окошечка и подождать. А вечером позабавиться чаем. При таком случае сон будет ясен, без выкриков, — и так, с легкими, безгрешными сновидениями». Во имя спокойной жизни, не требующей активности, напряжения и риска, во имя безмятежного сна, во имя сидения у окошечка, чаепития   и   «удовольствия»,   которое   к   вечеру   набежит,

хочет Розанов для России «не величавого и мирообъемлющего "смирения", а простой, частной скромности, личной скромности». И к великой радости своей видит Розанов в России и русском народе эту спасительную «жизнь» и спасительную «частную скромность», это отворачивание от того, что вызывает плохой сон и мешает спокойно насладиться чаепитием и сидением у окошечка, это отвращение ко всему от-метственному, слишком активному и величавому. «В "лени" содержится метафизический принцип Руси и "лень"-то именно нас и охраняет от самых ядовитых зол». Всякому мессианизму смело противополагает Романов апофеоз русской лени. Не всякий решился бы это сделать с такой откровенностью, без всяких прикрытий и прикрас. Розанов выбалтывает тайну обывательской России. Он решительно не хочет для России никакой «универсальности», он стоит за провинциализм. Я давно уже назвал розановщину мистической обывательщиной. Розанову ведома мистерия обывательской жизни. «Место России, вера России — вечная относительность... Пусть тянется матушка, как степная дороженька, нигде не кончаясь, нигде не начинаясь. И — эй, вы, бегите кони, только не растрясите меня». Чисто русская религиозная жажда абсолютной жизни, исеобщего спасения, царства Божьего на земле, как и на небе, находится вне кругозора обывательской мистики.

Розанов делает такое заключение о моей книге: «Так он зовет Россию и, стало быть, всех нас к религиозному творчеству, к религиозному героизму, к религиозному величию. Вспомнил пап, Лютера, испугался и от страха заснул. Были самые легкие сновидения. Проснулся и написал эти немногие строки,— и в том смысле, что "боюсь", и что это не "удел России"». Розанов почувствовал трудность, ответственность, драматичность западной, всемирной истории и его потянуло к русской лени, к частной скромности, к спокойному чаепитию и сидению у окошечка, к уюту русской обывательской, провинциальной жизни. Моя книга — лишь внешний и случайный толчок для этого ряда мыслей. Розанов в сущности не

96

хочет истории, боится истории. Ему неприятна мысль о превращении русского человека из человека частного, из обывателя в гражданина и ответственного творца жизни. Но самый факт огромной русской истории обнаруживает в русском народе не только те свойства, которые милы сердцу Розанова, не только лень и частную скромность. Как было создано огромное русское государство, величайшее государство в мире, какими силами, какими путями? Это создание предполагает большую и вовсе не скромную историю. Но по крови и по духу Розанов принадлежит не к тем, которые создавали русскую историю и русское государство и привыкли повелевать, а к тем, которые должны были повиноваться и смиряться, тихо выжидая у окошечка. Ему чужда мораль господ, созидателей жизни. И ему остается только исповедовать мессианизм «лени» и частной «скромности». Это тоже своего рода мессианизм, и Розанову можно было бы вернуть его язвительность относительно Достоевского. Чего захотел: быть ленивее всех и принадлежать великому народу, великому государству! Такой в своем роде «мессианской лени» не мог бы себе позволить ни один народ в мире, от такой лени погиб бы всякий народ и поэтому всякий народ принужден трудиться. А Розанов и его народ могут себе позволить даже жить в свое удовольствие. Очевидно,, лишь в силу особого избрания! В идеологии славянофилов было нечто от русской лени, но это скрывалось и прикрывалось. Хомяков стыдился позорной лени. Розанов же изобличает с упоением стихию лени, лежащую в основе   многих   восточно-русских   идеологий.

II

Пассивность, лень, спокойное созерцательность — стихия Востока, роднящая Восток христианский с Востоком нехристианским. Этой пассивности и лени противоположны человеческая активность, действенность, творчество, выявление, ответственность. Пассивно-ленивое существование любит утверждать себя   как   коллективно-органическое,   мистико-расти-

тольное, божественно-обывательское и противополагать себя существованию ответственно-активному как индивидуально-оторванному, произвольно-личному. Но такое пассивно-ленивое, коллективно-органическoe существование есть в сущности еще существование полудремотное, полусонное, это — состояние невыявленности человеческой силы и чело-иоческого призвания, лишь потенция жизни, а не сама жизнь. В идеологии такого состояния есть нежелание окончательного пробуждения человека. Великие мистические созерцания Востока, в религии Индии и в православии, у йогов и у наших святых, не могут быть, конечно, отнесены к полудремотному состоянию, — в них есть величайшая внутренняя активность духа, большая, чем на Западе. Но пассивно-ленивый бытовой, обывательский Восток есть дремота человека. Самые ленивые у нас хотели бы целиком возложиться на святых, которые духовно нее за них должны делать. Розанов и представляет тип русских людей, которые даром хотели бы получить спокойную и не лишенную приятности жизнь, опираясь на органический коллектив России, на необъятность матушки России, всегда допускающей экстенсивное хозяйствование, экстенсивную культуру. Он все надеется, что матушка Россия спасет его и выведет из всяких затруднений, и не думает, что сам он должен спасать Россию, что человек должен управлять своей землей, а не земля человеком. Он не допускает и мысли, что наступит час и наступил уже, когда Россия должна будет перейти к интенсив-пому хозяйствованию и к интенсивной культуре. Он берет на себя великую смелость провозглашать апофеоз русской лени в разгар мировой борьбы, когда от русского народа требуется величайшая активность, напряжение всех сил его, когда нельзя уже спокойно сидеть у окошечка и ждать, когда невозможны уже легкие сновидения. Розанов совсем не чувствует, что Россия вступает в очень ответственный период своего всемирно-исторического существования. Кончается частное существование и начинается подлинно-историческое   существование.

98

Розанов — очень русский человек и выражает он что-то   характерно   русское,   что-то   от   русской   стихии. Но клеветой на Россию и на русский народ было бы   сказать,   что   розановская   стихия   есть   русская стихия,   что   он  выразитель  самого  существенно-русского.   Нет,   он   выразитель   старой   бытовой,   обывательской,    полусонной,    душевно-плотской,    но    не духовной России. В духовно-напряженной жизни русского   народа,   в   его   религиозных   исканиях,   в   его жажде   абсолютной   правды,   в   его   ожиданиях   Града Божьего,   Града   Грядущего   чувствуется   дух,   противоположный   розановскому.   Там   заложены   потенции великой  и  новой  жизни,   значения  России  для  всего мира,  для  дела  мирового  избавления.  И  с  большими основаниями   про   Россию   можно   было   бы   сказать противоположное   Розанову.   Место   Руси,   вера   Руси, удел   Руси   —   не   вечная   относительность,   а   вечная абсолютность.   Жажда   абсолютной   жизни,   невозможность примириться на жизни относительной — характерно-русская   черта,   Россия   —   бездарна   в   относительном,   в   среднем,   в   средне-относительной   культуре,   процветающей   на   Западе.   Слишком   абсолютное отношение   к   жизни,   нежелание   знать   относительное — опасность для России. Славянофилы,  Достоевский,   Л. Толстой,   Вл. Соловьев,   Н. Федоров,   —   цвет русской   духовной   культуры,   хотели   только   абсолютного  и  не  соглашались  ни  на  что  относительное. Вся русская литература XIX века говорит о русской жажде абсолютного, и вся история русской интеллигенции   с   ее   максимализмом,   и   русских   народных сект и народных религиозных движений. В этих очень русских,   но   чуждых   Розанову   явлениях   обнаруживается,   что   глубокий   русский   человек   видит   самое главное,   самое   дорогое   для   себя  не  в  чаепитии,   не в   спокойном   сидении   у   окошечка,   не   в   приятных сновидениях.   Русский   народ,   на   вершинах   своих,   в глубине   своей,   хочет   не   бытовой,   не   мещанской,   а божественной,   абсолютной   жизни.   И   Розанов  клевещет   на   русский   народ,   приписывая   ему   мещанские идеалы   жизни.   Русского   человека   с   проснувшимся сознанием   скорее   можно  было  бы  упрекнуть  в  том,

что  для  него  все  делается  слишком  универсальным, всемирным,   ничто   не   остается частным.

III.  

Розанов боится, что ход русской жизни «растрясет» его. Многие боятся этого. Кони бегут слишком быстро. Россия и так уже запоздала и может не прибыть в надлежащее место в назначенный час истории. Нее еще велика сила инерции в России. Но процесс растрясения» Розанова и ему подобных неизбежен. Это — роковой удел. Задержка может быть лишь позначительней. Я имею в виду не только внешне-общественное, но также еще более внутренно-духовное. «Растрясение» это определяется вовсе не господством тех или иных идеологий, тех или иных книг и статей, это «удел» всего мира и всего человечества, это «удел» и России, в которой скрыто больше катастрофического, чем в других странах мира. Нужно лишь озаботиться о том, чтобы русский катастрофизм был творческим и осмысленным, а не безмысленно-разрушительным, чтобы положительные инстинкты новой жизни возобладали над инстинктами отрицательными. Близкий розановскому сердцу жизненный уклад не вечный уклад, это — преходящий уклад, он будет сметен новой жизнью. Россия слишком глубоко вошла во всемирную историю человечества, слишком обязалась, ей нет хода назад. И она должна взять на себя великую ответственность, налагаемую ее исключительными размерами и ее местом На земле. Безответственное и неподвижное величие не может быть историческим уделом ни одного народа и ни одной страны. России предстоит или великая роль во всемирной истории, куда она понесет свою правду, или разложение, оттеснение на задний план, угасание. И как страшно, как жутко было бы это угасание великана! Идеология ленивой бездвижности уготовляет России этот страшный удел. Нужно сделать выбор и направить свою волю сообразно сделанному выбору. Но следует ясно сказать, что спокойно-

100