Сборник статей
Москва, 2000. 237 с.
К оглавлению
Оглавление: Д. Муретов. - П.Струве. - Евгений Трубецкой. Развенчание национализма. - Муретов. - Трубецкой - Cтруве -
Николай Бердяев. К спору между кн. Е.Н. Трубецким и Д.Д. Муретовым
Принципиально интересный спор кн. Е.Н Трубецкого и Д.Д. Муретова, к сожалению, был затемнен полемическими элементами, которые никогда не способствуют выяснению вопросов. Желание опрокинуть своего противника порождает мелочные придирки, создает совсем особенную, фиктивную жизнь идей и оттесняет на второй план реальную, существенную жизнь идей. И выдвинутая в споре проблема слишком часто тонет в полемической стихии, засасывающей и подчиняющей своему закону. Совсем не важными представляются мне мелочные стороны полемики кн. Трубецкого и Д. Муретова. Очень несущественно, удалось ли одному уличить в противоречиях другого. Перед значительностью поставленной проблемы досадно ненужными кажутся полемические рассуждения о том, кому кн. Е. Трубецкой ставил свои вопросы и делал возражения, Д.Д. Муретову или П.Б. Струве. Важно и существенно лишь то, что произошло столкновение идей и что в столкновении этом поставлена важная проблема. Очень всегда бывает неинтересно, когда столкновение идей объясняют исключительно взаимным непониманием или недоразумением. И очень интересно, когда противоположность идей и точек зрения на жизнь доводится до кристаллической ясности. Идейное разногласие между кн. Е.Н. Трубецким и Д.Д. Муретовым определяется совсем не тем, что один из них логически более последователен, а другой логически менее последователен. Думать, что логической последовательностью можно принудить к изменению основных жизненных оценок, значит впадать в рационализм, забывающий свои границы. Мне кажется, что кн. Е.Н. Трубецкой в методе полемики грешит такого рода рационализмом. Но не свободен от него и Д.Д. Муретов, слишком злоупотребляющий формально-логическими аргументами и слишком много надежд на них возлагающий. В этих взаимных формальных уличениях притупляется острота проблем. Спорящие стороны недостаточно погружаются в предмет. Более остро удалось поставить вопрос П.Б. Струве. Я со своей стороны не предполагаю полемизировать, я бы хотел только обострить принципиальную сторону спора и подчеркнуть такие стороны идейной проблемы, которые, мне кажется, не были достаточно подчеркнуты.
В споре подымается в высшей степени важная философская и в конце концов религиозная проблема: применимы ли чисто моральные оценки к истории, к борьбе наций и государств, и могут ли быть перенесены оценки жизни индивидуальной на историческую жизнь народов. П.Б. Струве прав, говоря, что Вл. Соловьев упростил эту проблему и тем впал в морализм и рационализм. Крайним морализмом грешит и точка зрения кн. Е.Н. Трубецкого. Это совершенно ясно видно на том, что любовь между мужчиной и женщиной он считает явлением морального порядка и находит возможность подчинить моральной оценке и моральному закону. Непонятно, почему кн. Е. Трубецкой с таким негодованием отнесся к статье Д. Муретова о национальном эросе, написанной с большим темпераментом. Я думаю, что Д.Д. Муретов тысячу раз прав, признавая природу всякого эроса, всякой эротической любви, стоящей вне добра и зла, вне моральной оценки, подлежащей своим собственным оценкам, совершенно автономной сферой человеческой жизни. Из этого не следует, конечно, что, например, в отношениях мужчины и женщины, связанных межу собой эросом, не может возникать вопросов морального порядка, требующих моральной оценки. Но моральные вопросы могут тут возникать лишь как вопросы отношения человека и человеку. Сама же сфера любви остается вне моральной оценки, к ней в несоизмеримо большей степени применимы критерии эстетические, чем моральные. Любящие могут в разных отношениях совершать безнравственные поступки, напр., из любви к женщине можно брать взятки и красть. Но сама любовь не может быть ни нравственной, ни безнравственной, она — самозаконна и самоценна, она не терпит над собой никакой нормы. Любовь всегда божественно-свободна. Можно еще сказать, что любовь прекрасна, но неуместно было бы сказать, что любовь моральна. Кн. Е.Н. Трубецкой, по-видимому, слишком кантианец в моральной философии, слишком разделяет абсолютный морализм Канта и потому считает формальный категорический императив применимым ко всему, ко всей полноте жизни. Получается даже впечатление, что он вносит в христианство абсолютный морализм. Но такого абсолютного морализма в христианстве нет. Христианство не есть религия закона, но по существу не нормативная религия. Поскольку в христианстве есть закон, он целиком взят из Ветхого Завета и является лишь его подтверждением. Специфически новозаветное откровение есть откровение благодати, любви и свободы, а не закона и нормы. Евангельская мораль — мораль любви, а не мораль закона, в ней нельзя было бы открыть следов категорического императива, в ней нет этого формально-моралистического пафоса. В Евангелии суббота для человека, а не человек для субботы. Абсолютный морализм, пафос нравственного закона есть у Канта, у Толстого, но не в Евангелии, не в христианской мистике.
Я думаю, что прежде всего следует сделать проблематической абсолютную мораль, — притязания формальной общеприменимости и общеобязательности нравственного закона. В споре кн. Е.Н. Трубецкого и Д.Д. Муретова формальный моральный абсолютизм предполагался слишком уж несомненным и неизбежным. Его, по-видимому, разделяет и Д. Муретов и потому остается не защищенным от формальных нападений кн. Е. Трубецкого. Ниоткуда не следует, что можно провести знак равенства между религиозным абсолютизмом и абсолютизмом моральным. Абсолютизм должен быть в сфере религиозной, так как она обнимает собой всю полноту ценностей. Мораль — большая ценность в человеческой жизни, но это лишь одна из ценностей в сложной иерархии ценностей, она не может претендовать на абсолютное и всеобщее значение, она должна признать сосуществование других ценностей, не меньших по своему значению, и может вступать с ними в трагические конфликты. Трагизм человеческой жизни всегда представлялся мне не в образе сравнительно простого и элементарного столкновения нравственного с безнравственным, доброго со злым, а в образе более сложного столкновения ценностей разных градаций, одинаково претендующих на положительное значение, одинаково обращенных к жизни божественной. Человеческая душа бывает ареной трагического столкновения ценности добра с ценностью красоты или ценностью познания. К этому типу принадлежит жизненная трагедия Ботичелли или Гоголя. Нельзя представить себе сожительства и сосуществования ценностей разных порядков в душе человека и в душе человечества слишком гладко-монистически, слишком оптимистически. В выборе ценностей есть свободный произвол. Любовь к отечеству можно предпочесть любви к личному нравственному совершенствованию. Слишком часто люди из рвения морального, из преданности абсолютной правде истребляют целый ряд ценностей и богатств бытия. Возможен даже демонический морализм. Этот уклон есть, например, в толстовстве. Трагедия русской интеллигенции — прежде всего в конфликте разнородных ценностей, а не в конфликте добра и зла. Ее воля избрала исключительно ценность морально-общественную, и от этого не могли не пострадать ценность познания, ценность красоты и такая ценность исторической жизни, как национальность. В земной человеческой жизни нет предустановленной гармонии ценностей, она полна трагических конфликтов совсем не морального порядка. Абсолютная гармония ценностей есть лишь в глубине абсолютной божественной жизни. Но возможно, что трагический конфликт есть и в самой божественной жизни и что им порожден весь мировой процесс с его болью. Кн. Е.Н. Трубецкому трагедия жизни представляется прежде всего как конфликт морального с аморальным, как неисполнение абсолютного нравственного закона. Вряд ли он признает, что и исключительное исполнение нравственного закона может привести к великой трагедии, к измене некоторым высшим ценностям. Это лучше всего иллюстрируется на примере отношения к войне. Моральная проблема для всякой личности есть всегда очень сложная и очень индивидуальная проблема, которая должна быть решена не формальным применением абсолютного, общеобязательного закона, а творческими самостоятельными усилиями. Войну нельзя морализовать, она всегда есть ужас, который трагически принимается нами во имя избранных нами и любимых нами ценностей.
Я не раз уже указывал в статьях своих, написанных за время войны, что русская мысль лишена органа для оценки исторической жизни1. У нас всегда упрощенно применялись к исторической жизни отвлеченные оценки, или отвлеченно-социологические, или отвлеченно-моралистические, или отвлеченно-религиозные. Специфически исторических ценностей наша интеллигенция не признавала, и это объясняется, вероятно, тем, что она все еще не была призвана к конкретной исторической жизни и к конкретному историческому творчеству. Наши теократические религиозные построения были также внеисторичны, как и наши построения социологические, как и толстовское моральное учение. Мы всегда морализировали над историей, морализирование это скрыто даже в русском марксизме, по внешности аморальном. Самой последовательной формой морального абсолютизма, все богатство бытия подчиняющего однообразному моральному закону, было учение Л. Толстого. И элементы толстовства, в сущности, были во всех наших направлениях. Исторической действительности как самостоятельной реальности мы не признавали. Своеобразные исторические ценности, несоизмеримые с ценностями жизни индивидуальной, были нам чужды, казались нам «ошибкой» западной истории, породившей столько зол. Война ставит нас вплотную перед самобытной исторической действительностью и самобытными историческими ценностями. Наша мысль начинает самостоятельно, творчески работать над новыми вопросами, поставленными жизнью. И мы не должны применять к бесконечно сложным историческим задачам, рождающимся в процессе жизни, слишком простых доктрин моральных, социологических или религиозных, мы должны творчески работать над совершенно новыми проблемами, не предусмотренными старыми учениями. Такова прежде всего проблема национальности. Я высоко ценю значение Вл. Соловьева и думаю, что его полемика против «зоологического национализма» имела большое значение, но нельзя доктринерски применять его точку зрения к совершенно новой исторической действительности. В христианстве нет ничего доктринерского, ни морально, ни метафизически. Христианство есть закваска новой жизни, семя, брошенное в души людей и в душу человечества, а не поставленная над нами абсолютная норма. Абсолютность христианской истины есть действующий в нас дух новой жизни, а не стоящий над нами непреложный закон. И совершенно невозможно прямолинейно и механически применять христианскую абсолютность к природной и исторической относительности. История есть манифестация абсолютного, но в самом историческом нельзя утверждать абсолютного как норму и закон. В истории никогда не было и никогда не будет абсолютной морали, но за историей скрыто действует абсолютный дух, из себя раскрывающий и творящий сложную градацию ценностей. Одна из этих ценностей — самобытная ценность национальности. Если и есть мораль исторического процесса, то это мораль, несоизмеримая с моралью индивидуальной. Историческая судьба предполагает трагический конфликт абсолютно-единого и относительно-множественного. Демонические силы действуют в истории, и они влекут народы к изживанию своей исторической судьбы до конца. Война не может быть христианской, христианским может быть лишь дух и царство духа.
Думается мне, что П. Струве и Д. Муретов слишком склонны абсолютизировать ценность государства, которая есть лишь одна из не самых высших ценностей. Абсолютизм государственный еще менее допустим, чем абсолютизм моральный. Ценность души человеческой стоит выше ценности царств и миров. Тактически я во многом расхожусь с П. Струве и Д. Муретовым в области национальной политики и в некоторых отношениях больше схожусь с кн. Е. Трубецким. Но я более схожусь с ним в признании сложной иерархии ценностей и в отрицании морализирования над историческим процессом. Стихийный порыв национального инстинкта должен быть оправдан и стать источником творчества. Морализирование над борьбой народов может превратиться в безнравственное самопревозношение, и более высокое нравственное сознание должно признать, что в историческом столкновении народов никогда не бывает так, что добро целиком на одной стороне, а зло — на другой. А это значит, что национальная борьба в истории не есть борьба за моральную справедливость, а есть борьба за повышение бытия, за творчество исторических ценностей.
