Николай Бердяев

ДУХИ РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ

Первоначальный текст статьи

Модест Колеров

К истории "пореволюционных" идей:

Н.Бердяев редактирует "Из глубины" (1918)

         Фонд Н.А.Бердяева в РГАЛИ хранит оттиск его известной статьи "Духи русской революции", вошедшей в сборник "Из глубины"[1]. Оттиск этот испещрен авторскими исправлениями, относящимися к осени 1918 года, когда, подготовленный к печати еще летом, сборник так и не увидел света и остался лежать в типографии. Фактически Бердяев создал новый вариант своей статьи, но в издании 1921 года свет увидел лишь ее первый вариант, второй же остался неопубликованным. Таким образом, издание "Из глубины" 1921 года, равно как и все его переиздания, не учло авторской воли Бердяева, оставив текст в том виде, в каком он был набран до авторской правки. Следовательно, отразившаяся в правке авторская идейная эволюция осталась лишь фактом внутренней жизни автора, а плоды этой эволюции стали достоянием читающей публики лишь несколько лет спустя, когда она смогла познакомиться с бердяевской публицистикой уже эмигрантского периода.

            История сборника "Из глубины" как продолжения закрытого в июне 1918 г. журнала "Русская Мысль" в виде Сборника "Русской Мысли" (о чем свидетельствуют сигнатуры листов первого издания), позже переименованного в "Новые Вехи", в "De profundis", а затем получившего название "Из глубины", уже описана[2]. На анализируемом здесь оттиске статьи Бердяева также имеются сигнатуры: Сборник "Русской Мысли". Но сопутствующая в РГАЛИ оттиску машинописная копия статьи Бердяева дает более полную библиографическую ссылку: Сборник "Русской Мысли". СПб.-М. Июль 1918. Так подтверждается предположение, что временем окончательного составления сборника стал июль 1918-го.

            Учитывая, что правка была внесена Бердяевым именно в оттиск, очевидно, что ее целью было переиздание статьи. Таковым, скорее всего, должно было стать включение ее в запланированный авторский сборник статей "Духовные основы русской революции" (М., 1918)[3]. Предисловие к этому сборнику "Пореволюционные мысли (Вместо предисловия)", датированное 25 октября 1918[4], позволяет отнести время внесения правки к периоду с июля по октябрь 1918 года.

            Как следует из приводимых ниже авторских исправлений, основной смысл отраженной в правке полугодовой эволюции Бердяева состоял в формулировании впоследствии широко известной концепции "пореволюционности" (то есть транс-революционности) как пути духовного преодоления крайностей большевизма и социалистического по своей сути синтеза либеральных завоеваний предреволюционной России с реальностью большевистского порядка, которую, по мысли Бердяева, призвана была унаследовать будущая, небольшевистская Россия. К этой идее синтеза генетически были близки все крупнейшие идейные течения русской мысли после 1917 года - и национал-большевизм, и евразийство, и сменовеховство, и либерально-консервативная теория и практика белого движения (П.Б.Струве, П.И.Новгородцев, А.В.Карташев, П.Н.Врангель). Вслед за А.С.Изгоевым[5] утверждая, что большевизм есть лишь "социализм, доведенный до конца, до предела", Бердяев в своем предисловии к планируемому сборнику счел необходимым уточнить: "Пореволюционная, в глубоком духовном смысле реакционная мысль должна вступить на новый, творческий путь, она-то и будет "положительным завоеванием" революции"[6]. Таким образом, в Бердяеве произошла смена "страстного духовного противления торжествовавшей коммунистической революции"[7] (что нашло свое высшее выражение в написанной летом 1918-го "Философии неравенства") на идею духовного снятия и преодоления революции (составившую ядро будущего отношения Бердяева к революции). В этом смысле примечательна правка, внесенная в заключительную главку статьи, равно дистанцирующая философа и от большевиков, и от их противников. К словам "новая Россия (...) не будет такой, какой представляют ее себе деятели и идеологи революции", Бердяев прибавляет: "но и не такой, какой представляют себе многие деятели и идеологи контрреволюции".

            В свете приводимых ниже данных названную перемену следует датировать не так, как это принято, - зыбким временем около высылки 1922 года, то есть якобы под воздействием опыта подсоветской жизни, - а периодом с июля по октябрь 1918 года, то есть фактически до опыта подсоветской жизни, исходя из представлений Бердяева о ней. Несмотря на то, что в публицистическом отношении авторская правка заметно усиливала критику большевистского режима, критика эта отступала перед заметным охлаждением бердяевского антикоммунизма как позиции активного, практического сопротивления злу в пользу его духовного преодоления.

            Таким образом, на изменение позиции Бердяева в отношении к коммунистическому режиму не повлияли ни НЭП, ни порыв масс к культуре, ни воссозданная руками большевиков централизованная, псевдоимперская государственность, традиционно называемые среди опытных, исторических причин появления разного рода "синтетических", компромиссных по отношению к большевизму течений (национал-большевизм, евразийство, сменовеховство).  Позиция Бердяева переменилась летом-осенью 1918 года, в эпоху террора и предельной анархии, когда ни о внятной экономической политике, ни о государственности, ни даже о сколь-нибудь централизованной власти большевиков нельзя было и думать, - то есть переменилась, исходя из не-исторической, а из - анти-исторической, чисто умозрительной интуиции мыслителя. Одним словом, в этом, новом для науки, обстоятельстве генезиса бердяевской "пореволюционности" обнаруживаются не только анархические инстинкты мыслителя, но и не проясненные еще в полной мере глубины действительной внеисторичности бердяевского сознания, при всей его широко известной зависимости именно от исторических (политических, публицистических, личностных) обстоятельств и формулировок. Неслучайно авторская правка, направленная на придание тексту большей идейной чистоты, затронула и чисто исторические обстоятельства 1917-1918 гг., ссылки на которые Бердяев истребил с методической аккуратностью.

            Ниже курсивом приводится вся внесенная Бердяевым правка. Основой для нее служит текст статьи в сборнике "Из глубины", вышедшем в приложении к журналу "Вопросы философии"[8]. Подчеркиванием обозначается вычеркнутое Бердяевым в корректуре 1918 года.

Н.А.Бердяев. Духи русской революции

С. 250:

Сбились мы. Что делать нам?

В поле бес нас водит, видно,

Да кружит по сторонам.

Пушкин

            (...) Слишком изменилось выражение лиц русских людей, за несколько месяцев лет оно сделалось неузнаваемым.

            (...) Русская революция антинациональна по своему характеру, она превратила Россию почти в бездыханный труп.

            С. 251:

            (...) Духи русской революции - русские духи, хотя и использованы врагом нашим на погибель нашу.

            (...) На поверхности все кажется новым в русской революции, (...) рабы стали безгранично свободными, а свободные духом подвергаются насилию.

            С. 256:

            (...) Тщетны оказались надежды, что революция раскроет в России человеческий образ, что личность человеческая подымется во весь свой рост после того, как падет самовластье.

            (...) Нет уже самовластья, а русская тьма и русское зло остались увеличились. Тьма и зло заложены глубже, не в социальных оболочках народа, а в духовном его ядре. Нет уже старого самодержавия, а самовластье по-прежнему с большей еще силой царит на Руси, по-прежнему нет уважения к человеку.

            С. 257:

            (...) Тридцать пять тысяч курьеров могут быть представителями "совета рабочих и солдатских крестьянских депутатов".

            С. 258:

            (...) Но ездит он не медленно в кибитке, а мчится в курьерских поездах автомобиле и повсюду рассылает телеграммы.

            (...) В ней есть чичиковская смелость. В нашем летнем герое аграрной революции селянском министре земледелия лета 1917 г. было поистине что-то гоголевское.

            (...) Для Хлестаковых и Чичиковых ныне еще больший простор, чем во времена самодержавия.

            С. 260:

            (...) Его творческий художественный акт апокалиптичен, и в этом он - поистине русский национальный гений. Метод Достоевского иной, чем у Гоголя. Гоголь более совершенный художник. Достоевский прежде всего великий психолог пневматолог и метафизик.

            С. 265:

            (...) Русский делает историю Богу из-за слезинки ребенка (...) Но он же ничего не мало сделает реально, чтобы слез было меньше...

            С. 266:

            (...) То, что Достоевский давал антихристовым соблазнам католическое обличье, несущественно и должно быть отнесено скорее к его недостаткам и слабостям.

            С. 269:

            (...) Это исступленное вихревое кружение и описано в "Бесах". Там происходит оно в небольшом городке. Ныне происходит произошло оно по всей необъятной земле русской. И начало началось это исступленное вихревое кружение от того же духа, от тех же начал, от которых пошло оно и в том же маленьком городке.

            С. 270:

            (...) Такими Шатовыми полна русская революция; у всех у них У Шатовых не разберешь, где кончается их крайняя левость и революционность и начинается крайняя правость и реакционность. Они всегда враги культуры, враги права, всегда истребляют свободу лица. Это они утверждают, что Россия выше цивилизации культуры и что никакой закон для нее не писан.

            С. 271:

            (...) Жутко в наши дни теперь читать слова Верховенского: "В сущности наше учение есть отрицание чести, и откровенным правом на бесчестье всего легче русского человека за собой увлечь можно".

            С. 272:

            (...) В русской революции окончательно угасло всякое индивидуальное мышление, мышление сделалось совершенно безличным, массовым. Почитайте революционные газеты, прислушайтесь к революционным речам, и получите подтверждение слов Петра Верховенского.

            С. 274:

            (...) Пораженчество во время войны и было таким явлением смердяковщины. Смердяковщина и привела к тому, что "умная нация" немецкая покоряет теперь "глупую" нацию русскую.

            С. 276:

            (...) раскрывается мучившая Достоевского мысль, что любовь к людям может быть безбожной и антихристовой. Эта любовь лежит в основе революционного социализма. Образ этого безбожного социализма, основанного на антихристовой любви, предносится Версилову: "Я представляю себе, что бой уже кончился и борьба улеглась. После проклятий, комьев грязи и свистков настало затишье, и люди остались одни, как желали: великая прежняя идея оставила их; великий источник сил, до сих пор питавший и гревший их, отходил, но это был уже как бы последний день человечества. И люди вдруг поняли, что они остались совсем одни, и разом почувствовали великое сиротство... Осиротевшие люди тотчас же стали бы прижиматься друг к другу теснее и любовнее; они схватились бы за руки, понимая, что теперь лишь они одни составляют все друг для друга! Исчезла бы великая идея бессмертия, и приходилось бы заменить ее... Они возлюбили бы землю и жизнь неудержимо и в той мере, в какой постепенно сознавали бы свою проходимость и конечность, и уже особенною, уже не прежнею любовью... Они просыпались бы и спешили бы целовать друг друга, торопясь любить, сознавая, что дни коротки, что это - все, что у них остается. Они работали бы друг на друга, и каждый отдавал бы всем свое состояние и тем одним был бы счастлив". В этой фантазии раскрывается метафизика и психология безбожного социализма. Достоевский живописует явление антихристовой любви.

            С. 277:

            (...) Достоевский видел дальше и глубже всех. Но сам он не был свободен от русских народнических иллюзий. В его русском христианстве были стороны, которые давали основание К.Леонтьеву назвать его христианство розовым. Это розовое христианство и розовое народничество более всего сказалось в образах Зосимы и Алеши, которые нельзя назвать вполне удачными.

            (...) Но в русской революции торжествуют не художественные прозрения Толстого, а многие моральные его оценки.

            С. 278:

            (...) Это связано с тем, что личность чувствует себя погруженной в коллектив, личность недостаточно еще раскрыта и сознана.

            С. 279:

            (...) Я не знаю во всемирной истории другого другого гения, которому была бы так чужда всякая высшая духовная жизнь.

            С. 280:

            (...) Толстой мешал нарождению и развитию в России нравственно ответственной личности, мешал подбору личных качеств и потому он был злым гением России, соблазнителем ее.

            С. 280:

            (...) Толстой сам, вероятно, ужаснулся бы этому воплощению своих моральных оценок. Но он многого, слишком многого из того, что сейчас происходит, хотел. Он вызвал тех духов, которые владеют революцией, и сам был ими одержим. Это, конечно, нужно понимать не так, что кровавый моральный облик большевизма походит на толстовский моральный облик. Это безмерно сложнее.

            С. 281:

            (...) Исторический мир разлагается на атомы, и атомы принудительно соединяются в безличном коллективе. "Без аннексий и контрибуций" и есть отвлеченное отрицание всех положительных исторических задач. Ибо поистине все исторические задачи предполагают "аннексии и контрибуции", предполагают борьбу конкретных исторических индивидуальностей, предполагают сложение и разложение исторических индивидуальностей, цветение и отцветание исторических тел.

            С. 282:

            (...) Он морально уготовлял историческое самоубийство русского народа. Он подрезывал крылья русскому народу как народу историческому, морально отравил источники всякого порыва к историческому творчеству. Мировая война проиграна Россией потому, что в ней возобладала толстовская моральная оценка войны. Русский народ в грозный час мировой борьбы обессилили, кроме предательств и животного эгоизма, толстовские моральные оценки. Толстовская мораль обезоружила Россию и отдала ее в руки врага.

            С. 282:

            (...) Толстой был крайним анархистом...

            С. 282:

            (...) Он дал этим инстинктам морально-религиозную санкцию. И он один из виновников разрушения русского государства.

            С. 283:

            (...) И в этом Толстой оказался источником всей философии русской революции. Русская революция враждебна высшей культуре, она хочет вернуть к естественному состоянию народной жизни, в котором видит непосредственную правду и благостность. Русская революция хотела бы истребить весь культурный слой наш, утопить его в естественной народной тьме. И Толстой является одним из виновников разгрома русской культуры. Он нравственно подрывал возможность культурного творчества, отравлял истоки творчества. Он отравил русского человека моральной рефлексией, которая сделала его бессильным и неспособным к историческому и культурному действию. Толстой - настоящий отравитель колодцев жизни.

            С. 283:

            (...) Все острие толстовской критики всегда было направлено против культурного строя слоя.

            С. 284:

            (...) Я даже думаю, что учение Толстого было более разрушительным, чем учение Руссо. Это Толстой сделал нравственно невозможным существование Великой России. Он Толстой много сделал для разрушения России.

            С. 284-285:

            (...) Религиозный гений апостол Павел некогда понял всю опасность превращения христианства в еврейскую апокалиптическую секту и ввел христианство в поток всемирной истории, признав и освятив право относительных ступеней. Толстой прежде всего восстал против дела апостола Павла.

            С. 285:

            (...) Преодоление толстовства есть духовное оздоровление России, ее возвращение от смерти к жизни, к возможности творчества, возможности исполнения своей миссии в мире. И это нисколько не означает отрицания огромного значения религиозных исканий Толстого и вполне мирится с положительной оценкой его великого художества. Нужно чтить своих великих людей и мы не можем отказаться от почитания  Толстого. Но с религией Толстого наше сознание должно решительно порвать.

            С. 285-287:

            Русский человек склонен все переживать трансцендентно, а не имманентно. И это легко может быть рабским состоянием духа. Во всяком случае это - показатель недостаточной духовной возмужалости. Русская интеллигенция в огромной массе своей никогда не сознавала себе имманентным государство, церковь, отечество, высшую духовную жизнь. Все эти ценности представлялись ей трансцендентно-далекими и вызывали в ней враждебное чувство, как что-то чуждое и насилующее. Никогда русская интеллигенция не переживала истории и исторической судьбы как имманентной себе, как своего собственного дела и потому вела процесс против истории как против совершающегося над ней насилия. Трансцендентные переживания в массе народной сопровождались чувством религиозного благоговения и покорности. Тогда возможно было существование Великой России. Но это трансцендентное переживание не перешло в имманентное переживание святыни и ценности. Все осталось трансцендентным, но вызывает уже к себе не благоговейное и покорное отношение, а отношение нигилистическое бунтующее. Революция и есть болезненно-катастрофический переход от благоговейного почитания трансцендентного к нигилистическому бунту против трансцендентного. Имманентная духовная зрелость и освобождение в революции не достигаются. Слишком многие увидали в имманентной морали и имманентной религии Л.Толстого наступление духовной зрелости. Но это было страшным заблуждением. В действительности имманентное сознание Толстого было нигилистическим отрицанием всех тех святынь и ценностей, которые раньше почитались как трансцендентное. Но это есть лишь возвращение к изначальному рабству. Такой бунт всегда есть рабий бунт, в нем нет свободы и богосыновства. Русский нигилизм и есть неспособность имманентно и свободно пережить все богатства и ценности Божьего мира, бессилие ощутить себя сынами Божьими и собственниками всего наследия истории всемирной и истории родной. Русская же апокалиптичность нередко бывает разгоряченным ожиданием чуда, которое должно прекратить жизнь в этом отчуждении от всех богатств и преодолеть болезненный трансцендентный разрыв. Потому так затруднено для русских имманентное творческое развитие, так слабо у них чувство исторической преемственности. Есть какая-то внутренняя болезнь русского духа. Болезнь эта имеет тяжелые отрицательные последствия, но в ней раскрывается и что-то положительное, недоступное западным людям более имманентного склада. Великим русским писателям раскрывались такие бездны и пределы, которые закрыты для западных людей, более ограниченных и закованных своей имманентной душевной дисциплиной. Русская душа более чутка к мистическим веяниям, она встречается с духами, которые закрыты для забронированной западной души. И русская душа легко впадает в смешение и подмену. Не случайно предчувствие антихриста - русское предчувствие по преимуществу. Чувство антихриста и ужас антихриста были в русском народе, в низах и у русских писателей, на самых вершинах духовной жизни. И антихристов дух соблазнял русских так, как никогда не соблазнял он людей западных. В католические всегда было сильное чувство зла, дьявола, но почти не было чувства антихриста. Католическая душа представляла крепость, защищенную от антихристовых веяний и соблазнов. Православие не превратило душу в такого рода крепость, оно оставило ее более раскрытой. Но апокалипсис переживается русской душой пассивно, а не активно. Активных орудий борьбы с антихристовыми духами нет, эти орудия не были приготовлены. Не было лат, не было щита и меча, не было рыцарского закала души. Русская борьба с антихристом есть всегда уход, переживание ужаса. И слишком многие, не уходившие от соблазнов, поддавались этим соблазнам, смешивали, пленялись подменой. Русский человек находится во власти ложной морали, ложного идеала праведной, совершенной, святой жизни, которые ослабляли его в борьбе с соблазнами. Эту ложную мораль и ложную святость Достоевский раскрыл и предсказал их последствия. Толстой же проповедывал их.

            С. 287:

            (...) всякое непочтительное отношение к этим святым вело к отлучению не только со стороны революционного общественного мнения, но и со стороны радикального и либерального общественного мнения.

            С. 289:

            Русским людям, плененным духовно революционным максимализмом, свойственны переживания, очень родственные иудейской апокалиптике, той апокалиптике, которая была преодолена и побеждена апостолом Павлом и Христианской Церковью. Победа над этой иудейской апокалиптикой и сделала христианство всемирно-исторической силой. Русская апокалиптика заключает в себе величайшие опасности и соблазны, она может направить всю энергию русского народа по ложному пути, она может помешать русскому народу выполнить его призвание в мире, она может сделать русский народ народом неисторическим. Революционная апокалиптика отвращает русских людей от реальностей и повергает их в царство призраков. Освобождение от этой ложной и нездоровой апокалиптики не означает истребления всякого апокалиптического сознания. В русской апокалиптичности скрыты и положительные возможности. В русской революции изживаются русские грехи и русские соблазны, то, что открывалось великим русским писателям. Но великие грехи и грехи великие соблазны могут быть лишь у великого по своим возможностям народа. Негатив есть карикатура на позитив. Русский народ низко пал, но в нем скрыты великие возможности и ему могут раскрыться великие дали. Идея народа, замысел Божий о нем остается и после того, как народ пал, изменил своей цели и подверг свое национальное и государственное достоинство величайшим унижениям. Меньшинство может остаться верно положительной и творческой идее народа. Но путь к возрождению лежит через покаяние, через сознание своих грехов, через очищение духа народного от духов бесовских. Вину свою должны признать все. И прежде всего необходимо начать различать духов. Старая Россия, в которой было много зла и уродства, но также и много добра и красоты, умирает. Новая Россия, рождающаяся в смертных муках, еще загадочна. Она не будет такой, какой представляют ее себе деятели и идеологи революции, но и не такой, какой представляют себе многие деятели и идеологи контрреволюции.