Николай Бердяев

ДУХОВНЫЕ ОСНОВЫ РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ

Номер страницы перед текстом на этой странице.

К оглавлению

V. РЕВОЛЮЦИЯ И ДУХОВНАЯ ЖИЗНЬ

ЛИЧНОЕ БЛАГО И СВЕРХЛИЧНЫЕ ЦЕННОСТИ

Русская революция представляет собой огромный эксперимент, она дает богатый опытный материал для размышлений в области философии общества и философии культуры. Революции обычно рассматривают как торжество общественности. В революционную эпоху все личное, интимно-внутреннее отодвигается на второй план, вытесняется. Личность принуждена подчиниться обществу и интересам общественности. Таков один из аспектов революции. Но возможен и совсем другой аспект. Тогда, напр<имер>, русская революция в нынешнем ее виде может представиться атомизацией общества как целого, атомизацией государства, атомизацией нации, атомизацией русской культуры, распадением целости и преемственности русской исто-

рии. В революции, вдохновляемой идеалами классового социализма, точка зрения личного блага всегда преобладает над точкой зрения сверхличных ценностей. Личное, частное, корыстно-групповое торжествует над сверхличным, общим, над целым, над ценностями, выходящими за пределы замкнутой, эмпирической человеческой жизни. Революционный социализм есть несомненное отрицание сверхличных ценностей, несомненная атомизация и распадение на части всякой объективной реальности, возвышающейся над человеческим психологизмом. Революционный, классовый социализм есть торжество психологизма над онтологизмом, торжество субъективно-произвольных состояний людей и человеческих групп над объективными началами, над сверхчеловеческой Правдой и Истиной. Этот разлагающий тип современного социализма мало общего имеет с идеалистическим и аристократическим социализмом Платона, для которого прежде всего существует великое целое и сверхличные ценности Правды и Истины, не зависящие от произвола личностей и классов* . Материалистический социализм есть в сущности ложный индивидуализм, крайний атомизм. И эта индивидуалистическая, атомистическая точка зрения личного блага несет в себе самой кару, так как приводит к отрицанию ценности личности,  ценности индивидуальности.  Торжествует фабричное производство личностей. Материалистичес-

*  См.: Р. Пёльман. История античного коммун ализма. С. 75 —76.

288

кий социализм есть крайний номинализм, он отрицает реальность общего, реальность нации, реальность государства, реальность Правды и реальность Бога.

Лишь по непоследовательности и по философской наивности признает этот тип социализма реальность класса и реальность отдельного человека и его блага. В действительности он вращается в царстве абстракций и не соприкасается ни с чем конкретным. Процесс атомистического дробления и распыления бытия должен пойти дальше, он должен распространиться на каждую человеческую личность, реальность и целость которой нет никаких оснований признать, и на каждую общественную группу. Реальность, именуемая международным пролетариатом, есть, конечно, чистейшая фикция, абстракция из абстракций. Пролетариата, как целости и единства, не существует, такой ступени бытия нет — он распадается на разнообразные группы рабочих, с разной психикой и разными интересами, вечно колеблющиеся и неустойчивые. Утверждать про какого-нибудь человека, что он пролетарий, и этим определять его человеческую целость есть, конечно, отчаянная абстракция. Эта абстракция мешает встретиться с живым человеческим существом. Беда в том, что реальность человеческой личности на почве материалистического социализма нет никакой возможности признать. Личность оказывается лишь комбинацией атомов, лишь пучком восприятий, она — лишь капля в море социальной и природной среды. Имя человека не оправдано, в нем нет реальной энергии. И все-таки благо, счастье,

289

удовлетворение человека, человеческой личности признается высшей целью, которой все подчиняется. Всякая сверхличная ценность, ценность религии, нравственности, искусства, науки, философии, государства, права, национальности и т. п., должна быть подчинена благу личности, ее удовлетворению, ее субъективным целям. Это уже самое высшее, на что способен указать идеолог социализма после того, как кончился разговор о классовой борьбе и торжестве пролетариата. Так отменяется всякое значение сверхличных ценностей и торжествует благо личности, лишенной всякого онтологического базиса. Исключительное утверждение личной ценности оказывается враждебным ценности личности, ибо ценность личности предполагает божественное в ней. Все — для человеческой личности, для ее блага, но сама человеческая личность не реальна, она рассыпается, как и все в мире. Гуманизм, который выдвигает личное благо и личную ценность, не имеет никаких оснований в объективном строе бытия, он покоится на субъективной иллюзии, он обоготворяет человека, который есть случайное и призрачное явление природной и социальной необходимости, который не имеет никакого самобытного ядра. Все реальности отвергаются во имя человека, но и сам человек не реален, он падает с падением всех остальных реальностей. Реальность человека предполагает реальность всех степеней бытия, реальность того, что выше его. Личность есть член мировой иерархии, она немыслима вне иерархии.

290

II

Два взгляда на общественную и историческую жизнь противостоят друг другу и борьба их есть избрание разных ценностей, есть служение разным богам. Для одного, позитивистически-гуманистического взгляда высшая цель — в благе каждой отдельной личности, выше которого уже нет ничего. Пафос этого взгляда — в равенстве всех человеческих личностей. Не свобода и не творческие порывы личности вдохновляют тех людей, которые приняли этот взгляд на жизнь. Свобода личности подчинена равенству личностей. Главная цель полагается не в том, чтобы были достигнуты высшие качества личности, высшая ее свобода, высшее ее цветение, чтобы в ней раскрылись творческие ценности, а в том, чтобы все личности достигли одного уровня, чтобы ни одна не была повышена или понижена на счет других, чтобы горы были уравнены с долинами, чтобы ни одна личность не была жертвой чего-либо высшего, чем человек, чтобы каждая личность признавалась равноценной другой личности, независимо от ее качеств и достижений. В этой теории личности никакой роли не играет само содержание личности, ее большая или меньшая ценность, ее качественная сила, ее особенность и неповторимость. Личности должно быть отведено место в жизни не в меру ее духовной энергии и качественных ее достижений. Равное место для каждой личности определяется механически. Пафос такого персоналистического взгляда не творческий, а распре-

291

делительный. Идея творческой личности совершенно чужда этому сознанию. Всякое творческое возвышение признается опасным для уравнительной и распределительной справедливости. Теория личности в русском народничестве была не творческой, а распределительной теорией, направленной прежде всего и более всего против разделения труда и против дифференцирован-ности обществ. Такую теорию личности и борьбы за индивидуальность блестяще развил Н. К. Михайловский. Он в сущности боролся за безличную личность, за личность всякую и всех, за равенство личностей, за индивидуальность, лишенную всякой индивидуальности. Во имя такой личности общество должно сделаться серым, однородным, бескрасочным, должны быть обесценены все сверхличные ценности.

Такого рода торжество личности было бы отцветанием обществ, наций, государств, отрицанием исторических задач с их великой далью. По терминологии Ницше, окончательно восторжествовала бы мораль любви к ближнему над моралью любви к дальнему. Эта пер-соналистическая мораль отвергает жертвы, которыми покупается движение истории, создание государств, творчество культур. Самым крайним выражением такого рода морали является толстовство. А. Толстой — крайний индивидуалист в отношении ко всему историческому, и индивидуализм его действует разлагающе, атомизирую-ще. Во имя частного, индивидуального человеческого блага Толстой отвергает всемирную историю с ее жертвами, страданиями, с ее далекими целями. Разделение

292

труда, дифференцированность общества, исторический иерархиям для Л. Толстого, как и для Н. Михайловского, — главный источник зла. Есть два типа индивидуализма — индивидуализм Толстого и индивидуализм Ницше — и их отношение к поставленной мною теме прямо противоположно. Учение Толстого очень озабочено благом каждой личности, но оно в высшей степени неблагоприятно для яркого, творческого проявления личного начала. Ницше совершенно не интересуется благом личности, всякой личности, но весь он есть призыв к яркому, творческому проявлению личного начала, устремляет личность к дальнему, к сверхличным целям. В этом скрыта некая антиномия. Учение, которое базируется на благе личности и во имя его отвергает сверхличные ценности, оказывается неблагоприятным для личного творчества, для личного цветения. Учение же, которое прежде всего обращено к сверхличным ценностям, к сверхчеловеческому, к дальнему, к горнему, очень благоприятно для личного творчества, для личного цветения. Все творческие личности в истории по пафосу своему ближе к Ницше, чем к Толстому. Творческое личное начало неизбежно предполагает возвышение, восхождение, неравенство. Дух уравнения убивает личность, подрезывает крылья. Индивидуализм Толстого в сущности крайне враждебен личности, не знает лика. Также и персонализм Михайловского — кажущийся, призрачный. Живой, творческой личности, действующей, живой, творимой истории нет ни у Толстого, ни у Михайловско-

293

го. Творческая личность не может не быть обращена к сверхличным ценностям, к дальнему. За утверждением величия государства может стоять сильная творческая личность. За позитивистически-гуманистическим отрицанием государства во имя личного блага, во имя частного, может не оказаться личности, может быть серая, безличная масса. Народничество толстовского типа всегда погружается в коллектив и там ищет критериев истины.

III

В сущности социализм основан на такого рода позитивистически-гуманистическом учении о личности, хотя и недостаточно раскрывает это учение. Даже в марксистском социализме можно открыть моралистическое учение о том, что в основе истории, в основе культуры, в основе государства лежит грехопадение неравенства, возвышение одних и понижение других, жертва благам личностей, составляющих народ. Так посылает марксистский социализм проклятие всей предшествующей истории, как греховной и преступной. В этом марксизм неожиданно сходится с толстовством. Настоящая, добрая история, внутренне оправданная, начинается только с социализма. В прошлом было царство злой необходимости, в будущем человечество ждет царство благой свободы. Связь времен разрывается. Нет исторической преемственности в жизни народов, да и самих народов не существует. Народ превращает-

294

ся в агломерат индивидуумов и групп, руководимых интересами. Никаких исторических задач, завещанных предками, полученных от прошлого, марксистский социализм не признает. Он бессилен выйти из истории, он целиком пребывает в ее необходимости, у него нет религиозной силы преодоления истории, но есть претензия начать историю с себя, сначала. Так подписывает марксистский социализм смертный приговор историческим нациям и государствам и повергает человеческую массу в отвлеченный интернационал, превращает ее в отвлеченный международный пролетариат, который и оказывается истинным человечеством. В этом новом, отвлеченном человечестве от личности не потребуется уже никаких жертв во имя сверхличного, благо всякой личности, равной всякой другой личности, будет поставлено во главе угла. Произойдет обобществление личностей, но исключительно во имя их блага. Государство погибает, когда прекращается жертвенность личности и ее подчинение сверхличным святыням. Погибает нация, когда она распадается на отдельные индивидуумы и классы, скрепленные лишь механически, не желающие знать ничего выше себя.

Общество, которое будет основано на такого рода номиналистическом индивидуализме, К. Леонтьев не без основания называл «упростительным смешением», т. е. отцветанием народов и государств, и противополагал ему общество периода «сложного цветения», когда были и более яркие, творческие, возвышающиеся над средним уровнем личности1. Со свойственным ему реакционно-

295

романтическим  пафосом   К. Леонтьев  восклицает: «Мученики за веру были при турках; при бельгийской конституции едва ли будут и преподобные»2. «Приемы эгалитарного прогресса — сложны, цель груба, проста по мысли, по идеалу, по влиянию и т. п. Цель всего — средний человек, буржуа, спокойный среди миллионов точно таких же средних людей, тоже покойных»3. Социальный идеал, основанный на индивидуализме, отвергающий всякую сверхличную святыню, — буржуазный идеал, идеал «мелкого земного всеблаженства, земной радикальной всепошлости»4. Противоположный взгляд на общественную и историческую жизнь прежде всего исходит из сверхличных, сверхчеловеческих целей и святынь. Он признает ценность исторических национальностей и исторических государств, вдохновляется ценностями религиозными, моральными, познавательными и эстетическими, ценностями творческой культуры, которые не могут быть подчинены благу отдельной личности. Эта точка зрения не признает механического равенства личностей,  она переносит центр тяжести на качества личности, на ее достижения, на ее возвышение и связывает качества личности с раскрытием в ней сверхличных ценностей и сверхчеловеческих святынь, с ее творческой энергией, направленной на высшее. Учение о личности Михайловского и многих социалистов утверждает пустую личность, не наполненную мировым и божественным содержанием. И учение это не может простить, например, великой греческой культуре того, что она была основана на рабстве, ведет с ней тяжбу,

296

как и со всей историей, в которой великие качественные достижения всегда были связаны с человеческими жертвами. Этот вечно озабоченный личным благом морализм не дает развернуться личному творчеству. Вторая точка зрения оправдывает жертвы личным благом во имя высших ценностей. Оправдание это связано с верой в тот нравственный и мистический миропорядок, который превышает эмпирическую жизнь личности и в котором личность имеет свою вечную судьбу. Когда Иван или Петр приносит в историю жертвы во имя сверхличных целей, бессознательно он это делает во имя своей собственной высшей судьбы, превышающей отрезок его эмпирического существования. Вот почему основы национальности, государства, культуры в сущности глубоко иррациональны и мистичны. Рационально, рассудочно нельзя оправдать жертв личной жизнью и ее подчинения великому целому и далеким его целям. Окончательное падение религиозной санкции, торжество номиналистического материализма было бы падением народов, государств и культур, их атомизацией и распылением* . И социализм пытается создать новую религию, которой надеется поработить личность.

* См. книгу В. Кидда «Социальное развитие», в которой интересно ставится вопрос о необходимости сверхразумной, религиозной санкции для социального развития5.

297

IV

Настоящий расцвет личности, ее творчества, ее гениальности возможен лишь при признании сверхличных целей и сверхчеловеческих святынь. Без этого личности некуда подыматься, она исчезает в собственной пустоте. Теория личности Михайловского, столь дорогая нашим социалистам-народникам, делает личности серыми и однородными. Яркость личного начала, цветение его связано с возвышением и не терпит задержки во имя уравнения, не терпит оглядки на других, как бы их не обогнать. Духовный демократизм, который есть обратная сторона такого рода персонализма, хочет сделать личность безличной, не оригинальной, угасить в ней волю к гениальности. Позитивистически-гуманистическое учение о личном благе, стоящем превыше всего, угашает человека и угашает общество и государство, понижает качество бытия во имя количеств. Второй тип миросозерцания переносит центр тяжести с количеств на качества, для него выше всего не благо и удовлетворение личности, а ценность и святыня, не то, что рассудочно и рационально признается выгодным и нужным для эмпирической жизни людей, а то, что иррационально и мистически нужно для высших, далеких, таинственных целей жизни. Душа человеческая имеет бесконечную ценность, но эмпирическая, земная жизнь людей не может обладать такой ценностью. Победа второго типа миросозерцания и отношения к жизни повышает творческую оригинальность личности и само общество де-

298

лает более ярким, красочным, разнообразным — нации
и государства цветут, имеют стиль. Необходимо окон
чательно разбить тот предрассудок русской народни
ческой социологии, что для того, чтобы личность была
дифференцирована, общество должно быть нивелиро
вано, серо и упрощено. Необходим качественный под
бор в жизни личностей и в жизни народов, государств,
в их культурах. Когда отцветают народы, государства и
культуры, отцветают и личности. Личности не могут вести
отвлеченного существования, они живут в великих це-
лостях, в своих национальных культурах. Мы стоим на
распутье, два пути раскрываются перед нами, два духа
противостоят один другому. Один из путей, один из ду
хов, вдохновляющих на этом пути, есть путь к небытию,
есть дух небытия. Это нужно раскрыть и разоблачить.
Исключительное господство точки зрения личного блага
очень неблагоприятно для раскрытия личности в Рос
сии, для укрепления личной инициативы, личной ответ
ственности.            

299                                                   

СВОБОДНАЯ ЦЕРКОВЬ И СОБОР 1

Русский народ всегда чувствовал себя народом христианским. Многие русские мыслители и художники склонны были даже считать его народом христианским по преимуществу. Славянофилы думали, что русский народ живет православной верой, которая есть единственная истинная вера, заключающая в себе полноту истины. Тютчев пел про Россию:

Удрученный ношей крестной, 
Всю тебя, земля родная,
В рабском виде Царь Небесный
Исходил, благословляя2.

Достоевский проповедовал, что русский народ — народ богоносец. Лучшие русские люди верили, что в скрытой глубине русской народной жизни таятся возможности высших религиозных откровений. Но вот грянула революция  и  привела в  бурное  движение

300

необъятное море народной жизни. Народ, безмолвствовавший тысячу лет, захотел наконец выговориться. И вот, прислушиваясь к многоголосью народному в разбушевавшейся стихии революции, приходится признать, что имени Христова не слышно в этом гуле. Не во имя Христа совершилась революция, и не христианская любовь направляет ее течение. Все попытки превратить нашу национальную революцию в социальную были движимы дошедшей до озлобления жаждой равенства, понятого механически и материалистически, но в них менее всего чувствовался дух христианского братства. Революция обнаружила духовную опустошенность в русском народе. И опустошенность эта есть результат слишком застарелого рабства, слишком далеко зашедшего процесса разложения в старом строе, слишком долгого паралича русской Церкви и нравственного падения церковной власти. Долгое время вытравлялась святыня из народной души и справа и слева, и это подготовило то циническое отношение к святыням, которое ныне обнаруживается во всем своем безобразии. Революции хороши лишь тем, что они выявляют истинное положение, свергают всякую условную и лицемерную ложь. Для уничтожения старой лжи и гнили значение революции будет велико.

Революция ударила по Церкви и разрушила старую связь Церкви и государства. Внешне в строе церковном все пришло в движение. Русская Церковь должна перестроиться снизу доверху. Но в стихийном нарастании революции церковное движение оказалось

301

совершенно затерянным. Церковного голоса не слышно в гуле революции. В дни великой опасности для России Православная Церковь не играет той роли, какую играла в прежнее время, когда св. Сергий Радонежский спасал родину и направлял ее духовно. Есть основание опасаться, что подобно тому, как до переворота Церковь была принижена перед старым самодержавным государством, она будет принижена и перед новым демократическим государством. Но в дни, когда Россия и весь мир переживают небывалые катастрофы, когда все в мире стало зыбким и колеблющимся, христиане не могут не желать, чтобы был услышан голос Свободной Церкви Христовой. Свободная Церковь есть прежде всего Церковь, независимая от власти и государства и от всякой стихии этого мира. Она в себе самой черпает источник своих откровений, она получает свою свободу от Главы своего Христа. Не может Церковь получить свободу от революций и изменений, происходящих в государстве, не может свобода Церкви родиться от демократического строя. И если в старой связи Церкви и государства нарушено было заповеданное Христом отношение между «Божьим» и «Кесаревым», то это было внутренним падением церковного народа, церковного человечества, его соблазном и порабощением «миру сему». Церковь в своей внутренней святыне, которую не одолеют врата адовы3, не может быть порабощена. Она сама есть источник благодатной свободы, она ограничивает то всевластье государства, перед которым склонился мир языческий, и ох-

302

раняет бесконечную природу и бесконечные права человеческой души. Только христианство признает бесконечность человеческого духа и его несоизмеримость ни с какими царствами этого мира. Но Церковь есть богочеловеческий организм, и человеческая воля церковного народа может соблазняться всеми искушениями, может отпадать и рабствовать. Русский церковный народ, находившийся под духовным воздействием Византии, прошел через большие искушения, он воздал «Божье» — «Кесарю». Автокефальность русской Церкви означала возглавление ее царем. На этом пути церковный народ в России утерял всякое самостоятельное значение в жизни своей Церкви. Соборное начало осталось в голове таких идеологов православия, как славянофилы, но оно отсутствовало в самой церковной действительности. И церковный народ, и церковная иерархия привыкли к приниженной пассивности, вся активность была возложена на органы государства. И задачу наших дней для жизни Церкви нужно видеть прежде всего в том, что самый церковный народ и церковная иерархия ныне призываются к активности и самодеятельности во всем (между прочим, и в деле религиозного воспитания). Нельзя уже рассчитывать, что дело христианства на земле сделает за православных христиан кто-то другой, какая-то опекающая и покровительствующая власть.

303

II

Внешний строй русской Церкви, которая была самой большой и самой сильной частью восточной Православной Церкви, держался своей связью с царской властью. Падение «священного русского царства» означает новый период в истории Восточной Церкви. Кончилась византийская идея. Церковный народ освободился от одного из соблазнов, от рабства у «Кесаря», и ему дана свобода выбора дальнейшего пути. Внешнее единство Восточной Церкви ничем уже не держится. И это есть огромное испытание духовных сил церковного народа. Отныне Восточная Церковь может держаться лишь внутренним единством, лишь возрожденной церковной силой и крепостью. И именно потому должна пробудиться церковная воля к восстановлению вселенского единства Церкви. Падение русского самодержавия облегчит движение к соединению Церквей. Но движение это нужно прежде всего мыслить не как внешнюю унию, а как внутреннее обращение двух половин христианского человечества друг к другу с любовью, не отказываясь от своеобразного опыта каждой из половин. Вполне свободной может быть лишь Единая Вселенская Церковь, не прикованная к государствам и нациям, не зависящая от власти национальных государств. Всякое разделение в Церкви есть уже частичная утрата свободы.  Автокефальность русской Церкви и была источником ее несвободы.  Соблазн папацезаризма в западной католической Церкви был

304

таким же разделением и таким же рабством, как и соблазн цезарепапизма на Востоке. Но ошибочно было бы думать, что протестантизм был движением к свободе Церкви. Лютеранская реформация по последствиям своим подчинила Церковь принципу территориальности и отдала ее во власть князей4. Всякий уклон к протестантизму есть разделение в Церкви, распадение ее и утрата ее свободы. Русский синодальный строй был внесением в православную Церковь протестантских начал, заимствованных из Германии, он представлял собой обмирщение Церкви. Лучшие православные люди относились с презрением к синодальному строю, считали его не каноническим и искали духовного авторитета православной Церкви в старчестве. Церковное управление было навязано старой государственной властью и разделяет ее судьбу.

Св. Синод в последний период своего существования подвергся тому же разложению, что и бюрократия, в нем была та же гниль, что и в государственной власти. Князья Церкви находились в рабстве у Григория Распутина. Он определял в значительной степени тот состав Св. Синода, с которым встретилось Временное революционное правительство. Перед первым революционным обер-прокурором5 стала задача развязать старые отношения Церкви и государства, снять с Церкви оковы, освободить церковный строй от того, что было ему навязано старой властью. С этой точки зрения несколько насильственные действия обер-прокурора по отношению к старому составу Св. Синода и высшей

305

церковной иерархии могут быть оправданы6, хотя в будущем обер-прокурор не должен играть никакой церковной роли и превратится в министра исповеданий. В первые революционные моменты защита свободы и достоинства Церкви и церковной власти не могла быть защитой старого состава Св. Синода, который не был избран церковно, который целиком навязан Церкви разлагающейся государственной властью. Первый пореволюционный период церковной жизни оказался окрашенным в бюрократический цвет нового стиля, и это было неотвратимым последствием старых грехов. Тело Церкви давно уже больно, давно уже находится в нестроении, и революция лишь выявила истинное положение, сбросила лицемерную ложь. Клерикально-классовая точка зрения не может быть защитой свободы Церкви, она сама находится в плену у Царства Кесаря и добивается земных выгод. Не следует забывать, что русская Церковь пережила длительный период упадка и угашения духа. Церковный народ безмолвствовал и бездействовал. Много религиозной энергии рассеялось по сектам и было направлено на борьбу против Церкви и заключенной в ней полноты. Душа народная была в смятении и соблазнилась о нравственном падении церковной иерархии, о духовном вырождении «официальной» Церкви. Такое религиозное состояние народа ставит большие духовные затруднения на пути церковного возрождения. И нужно ждать, что великие жизненные испытания и потрясения приведут народ русский к религиозному самоуглублению.

306

III

Давно уже надежды на обновление нашей Церкви связывают с созывом Поместного Церковного Собора. В православной Церкви должно быть восстановлено соборное начало. Старая власть боялась Собора, и созыв его сделался возможен лишь после переворота. Церковь перестраивается на выборных началах. Отныне в Церкви не может быть терпимо ничто, навязанное ей извне. Но ошибочно было бы принять восстановление соборного начала и демократизацию церковного строя за церковное творчество и церковное возрождение. Один из соблазнов, подстерегающих нашу церковную жизнь, — это смешение религии с политикой. Правое и левое политиканство в Церкви одинаково пагубны. Переход к политической или социальной демократии не есть религиозное движение, и для церковного возрождения он сам по себе ничего не может дать. Настоящее церковное возрождение может идти лишь изнутри, из глубины, от дыхания нового духа. Творческое религиозное движение начнется лишь тогда, когда народ углубится внутрь себя, перестанет жить внешним. Тогда самобытное религиозное и церковное движение внесет в политику и общественность высшую правду, которой в них нет. Пока же в революционном движении Бог забыт, и от такого движения безумно ждать религиозного возрождения. Человек выброшен на поверхность. Не следует слишком многого ждать и от Поместного Собора. Вряд ли возможно в Церковном

307

Соборе большее количество религиозной энергии, чем та, которая существует в церковном народе. Как это ни печально, но нужно признать, что Церковному Собору не предшествовало никакого церковного движения снизу, никакого накопления творческой духовной энергии в народе. Спешное созвание Собора вызвано внешней необходимостью перестроить русскую Церковь и предотвратить возможность ее развала. Собор должен будет определить отношение Церкви к государству, решить целый ряд вопросов церковного быта. Собор прежде всего должен укрепить положение Православной Церкви в разбушевавшейся стихии, всесме-тающей в своем бурном движении, он должен поставить Церковь в положение, независимое от изменчивых стихий революций и реакций, т. е. выявить Свободную Церковь, подчиненную лишь главе своему Христу, которую не поработят уже никакие изменения в судьбах государства.

Но опасности и соблазны подстерегают с разных сторон. С одной стороны, возможен уклон к протестантизму, к реформации лютеровского типа. С другой стороны, возможно возникновение клерикального политического течения, которое будет вести классовую борьбу в Церкви и через Церковь. И та, и другая опасность отклоняют от путей Свободной Церкви, Единой и Вселенской. И в том, и в другом течении Церковь будет в ложном сцеплении с политикой и государством. Через все опасности должен быть проведен и сохранен внутренний иерархизм Церкви, который и есть истин-

308

ная свобода и независимость от мира. Только свободная и сохраняющая свою иерархическую преемственность Церковь будет духовной крепостью, в которой можно защититься от внутренних и внешних соблазнов. Сектантские уклоны всегда бывают бесплодной растратой религиозной энергии. И нельзя не желать всей душой, чтобы религиозная энергия сектантства была возвращена Церкви. Истинный путь Свободной Церкви пролегает одинаково далеко и от инертного, и фарисейского консерватизма, препятствующего всякому творческому религиозному движению, и от разрушительного революционизма, направленного против внутреннего иерархического лада Церкви.

Свободная Церковь в новом русском государстве должна действовать как внутренняя духовная сила и делать государство изнутри, а не извне христианства. Принудительное «христианское государство» есть лицемерная ложь. Но признание этой отрицательной истины не означает отказа от права и обязанности христианского народа налагать христианскую печать на свое государство. Поскольку русский народ останется христианским народом, он не может не желать, чтобы Церковь занимала в его государстве особенное место, он не может приравнять ее к частным обществам. Церковная свобода в христианстве соединяется с религиозной свободой. Но религиозная свобода, свобода совести для христианина не есть формальная и бессодержательная свобода, она есть истина самой христианской религии как религии свободы. Только безрелигиозные и враж-

309

дебные христианству люди могут утверждать, что религия есть частное дело отдельного человека. Нет, религия есть дело вселенское, есть полнота всего. Полное отделение Церкви от государства, как того требуют либеральные и социалистические доктринеры, нежелательно и невозможно. Во Франции оно приняло форму гонения против Церкви. В принципе должно быть разделение «Божьего» и «Кесарева», и «Божье» должно быть совершенно свободно от всяких посягательств «Кесарева». Но «Божье» действует в «Кесаревом» изнутри, через церковный народ, в котором должна быть цельность духа. Истинная Церковь есть соединение свободы с единством. Русский Поместный Собор есть лишь момент во вселенском церковном движении, которое должно начаться в мире и соединить все силы христианства для борьбы с силами антихристианскими, которые нарастают в мире.

310

О СВОБОДЕ И ДОСТОИНСТВЕ СЛОВА

I

Когда с пафосом говорят о завоеваниях свобод революцией, то прежде всего должны были бы иметь в виду те права человека, которые не могут быть от него отняты ни во имя каких благ земных. Но об этих священных и неотъемлемых правах человека менее всего у нас думают и менее всего заботятся. Пафоса свободы человека нет в стихии русской революции. Есть большие основания думать, что русские не любят свободы и не дорожат свободой. Наша так называемая «революционная демократия» одержима страстью к равенству, какой еще не видел мир, под свободой же она понимает право насилия над соседями во имя своих интересов, произвол во всеобщем уравнении. Во имя равенства она готова у нас истребить какую угодно свободу. И нравственный источник отрицания прав, гарантирующих свободу, нужно искать в слабости сознания обя-

занности и в неразвитости личного достоинства. Права человека предполагают прежде всего обязанности человека. Без сознания обязанности хранить священное право ближнего ни о каких правах нельзя серьезно говорить, все права будут раздавлены. Но русское революционное сознание исконно отрицает обязанности человека, оно стоит исключительно на притязаниях человека. И тот, в ком притязания и требования сильнее обязанности и долга, тот нравственно теряет свои права, тот нравственно хоронит свою свободу. В русском революционно-демократическом душевном облике совершенно померкло чувство вины, свойственное детям Божьим, и заменилось чувством бесконечных притязаний, свойственных детям мира сего. Всякое сознание обязанностей померкло в той стихии, которая ныне господствует в России, и потому над правами человека совершаются непрерывные надругательства. В гарантии прав человека самое важное — не претензии того, кто имеет право, а обязанности того, кто должен уважать эти права и не посягать на них.

Русская революционная демократия видит самые ценные завоевания революции во всеобщем избирательном праве, в Учредительном собрании, в развитии классовой борьбы, в демократизации и социализации общества, но не видит их в правах человека, в свободах человека. Да это и не удивительно. Революционной демократии совершенно чуждо духовное понимание свободы, и она готова продать свободу, связанную с первородством человека, за чечевичную похлебку инте-

312

ресов. И никаких реальных и существенных прав и свобод человека русская революция нам не дала. У нас нет своего habeas corpus1. Наоборот, по мере того, как «развивалась» и «углублялась» революция, все более торжествовало насилие над всяким человеческим правом и всякой человеческой свободой. И прежде всего оказалось раздавленным самое священное из прав человека, самая священная из свобод — свобода слова. Мы переживаем период самого страшного рабства слова и рабства мысли. В наши кошмарные дни мало кто решается свободно и независимо мыслить, свободно и независимо выражать свои мысли в слове. Наша печать в тисках; она находится в состоянии подавленности, ей приходится держаться условной лжи, навязанной господствующими силами. Прежде приходилось много условной лжи говорить об «Его Величестве Государе Императоре», теперь не меньшее количество условной лжи приходится говорить о ее величестве революционной демократии. И никто не решается сказать, что король гол (как в сказке Андерсена). На улицах и площадях мало кто решается громко высказывать свои мысли и чувства, все боязливо оглядываются на товарищей по соседству. Русские люди так же начинают говорить шепотом, как в самые худшие периоды старого режима. И нужно прямо и громко сказать, что свобода мысли и свобода слова сейчас находится в большей опасности, чем в старом режиме. Тогда за свободное слово сажали в тюрьмы и ссылали в Сибирь, теперь могут разорвать на части и убить. Тогда при старом

313

гнете свободная мысль работала и радикально критиковала господствовавшие силы, нравственно протестовала против гнета и целое столетие подрывала нравственный престиж той силы, которая лишала людей прав и свобод. Общественное мнение было против самих первооснов старой тирании и всегда выражало это, хотя и эзоповым языком. Теперь общественная мысль сделалась менее свободной. Мало кто решается восстать против первооснов современного гнета и изобличить нравственное безобразие нынешней тирании. Тирания толпы страшнее, чем тирания одного или нескольких. Русская мысль находится в тяжелом плену. Общественное мнение парализовано, оно лишилось нравственного центра. Не звучит свободный, независимый, возвышающийся над борьбой интересов, над разъя-рением стихий голос национальной совести, национального разума, мысли-слова (логоса).

Много критикуют у нас тактику революционной демократии, призывают к единению и коалиции, но нравственно капитулируют перед той стихией, которая порождает тиранию, которая насилует мысль и слово. Слишком уж все взваливают на большевиков, которые стали условной мишенью, в то время как зло не только в них и не только они губят свободу в России. Зло распространено шире, и источники его глубже. Интеллигенция наша исповедовала рабское миросозерцание, она

314

отрицала самые истоки свободы — духовную природу человека, богосыновство человека. Народ же слишком долго жил в рабстве и тьме. И самые священные права человека, оправданные его бесконечной духовной природой, оказались отданными во власть количественной человеческой массы, на растерзание толпы. Если судьбу свободы слова вручить утилитарным интересам и расчетам, то в нынешний день признают лишь права того слова, которое служит революционной демократии, но отвергнут и изнасилуют права слова, которое будет служить иным целям, более высоким и глубоким целям. На этой зыбкой почве лишь слова, льстящие интересам и инстинктам масс, получают безграничную свободу. Все же иные слова, звучащие из большей глубины, заподозриваются и насилуются. Отвратительный шантаж с обвинениями в контрреволюции ведет к тиранической расправе с свободой мысли и слова, с неприкосновенностью личности. Нужно наконец властно заявить, что истинная свобода слова в России предполагает возможность высказываться всем, даже тем, которые являются сторонниками монархии. Если свобода слова будет дана исключительно сторонникам демократической республики, то она будет не большей, а меньшей, чем при старом режиме, — тогда была безграничная свобода для слов, произносимых в направлении монархическом, и была хоть небольшая, ограниченная свобода для слов, произносимых в направлении противоположном. А в свободной России хотят ограничить свободу слова лишь одним направлением! Да и предпо-

314

лагалось, что Учредительное собрание, т. е. суверенный народ, решит, быть ли в России республиканскому или монархическому строю, и что, следовательно, самые разномыслящие слои могут к нему свободно готовиться. Но монархических убеждений никто у нас не смеет свободно высказывать, это было бы небезопасно, права и свобода таких людей не были бы гарантированы. И это есть нравственная ложь, порождающая тиранию. Республиканцы, достойные этого имени, должны были бы давать всем большую свободу, чем монархисты. Нужно лишить нравственного права говорить о свободе всех тех, которые признают свободу лишь для себя и для своих.

Самочинные рабочие и солдатские организации совершают уже полгода надругательство над правами человека, они живут отрицанием свободы. Нельзя отрицать не только права, но и обязанности рабочих организовываться для отстаивания своих насущных интересов и для увеличения своего социального значения. Но у нас Советы с самого начала революции вступили на путь классовой диктатуры, своеобразной анархической диктатуры, и это превратилось в истребление свободы в России. Надругательство над свободой и достоинством слова достигло своего крайнего выражения, когда разыгралась корниловская трагедия. Сразу же тьма объяла русское общество, и никто не смел пикнуть. Печать была терроризована и вела себя без достаточного достоинства, она не решалась потребовать прежде всего выяснения правды и приняла условную

316

правительственную ложь о «мятеже» генерала Корнилова. Начался сыск, и над Россией навис страшный призрак красного террора, самочинной расправы над подозреваемыми в сочувствии ген<ералу> Корнилову. Испуг охватил несчастное русское общество, испуг еще больший, чем в самые страшные времена царизма. Испуг всегда бывает преувеличен, но он характерен для духовной атмосферы русской революции. В русском обществе началось нравственное угнетение. Со страхом шептались о провокации, породившей корни-ловскую трагедию. Права свободно защищать генерала Корнилова, военного героя, страстного патриота и несомненного демократа, не было дано. И лишь постепенно проникли в печать разоблачения, пролившие свет на эту темную и роковую историю2. Но эти кошмарные дни окончательно обнаружили у нас отсутствие свободы слова, приниженость мысли, подавленность духа. Ход революции развил у нас трусость.

Нужно громкр кричать о том, что в революционной, России свободы слова, свободы печати, свободы мысли не существует, ее еще меньше, чем в старой, самодержавной России. Революционная демократическая общественность лучше читает в сердцах и требует большего единообразия в мыслях, чем дореволюционная, реакционная власть слишком равнодушная ко всякой общественной мысли и неспособная в ней разбираться.

317

Цензура революционной демократической общественности более всеобщая и всепроникающая, чем наша старая цензура. И нужно сказать, что цензура разбушевавшейся массы народной всегда страшнее, чем цензура правительственной власти, от которой многое ускользает. Когда сам народ посягает на свободу мысли и слова, посягательство это более страшное и гнетущее, чем посягательство правительственной власти, — от него некуда спастись. После революционного переворота пали цензурные оковы и уничтожена была даже необходимая во время войны военная цензура, но не было декларации прав свободы мысли и свободы слова, посягательства на которые есть преступление против человека и Бога. Разнузданность и распущенность слова не есть свобода. Эта разнузданность и распущенность загубила у нас свободу слова. Свобода и достоинство слова предполагает дисциплину слова, внутреннюю аскетику. Право свободы слова предполагает обязанности по отношению к слову. Всякая свобода предполагает дисциплину и аскетику и от раз-нуздания всегда погибает. Те разнузданные оргии слова, которые за эти месяцы практиковались в революционно-социалистической печати, уготовляли истребление всякой свободы слова. Разнузданность, распущенность и произвол истребляют свободу, свобода требует сохранения достоинства в человеке, блюдение чистоты, самоограничения. Развратное обращение со словом губит достоинство слова и порабощает. В революционной печати происходят оргии словесного разврата. Револю-

318

ционная фразеология выродилась в самый настоящий разврат. Не разврат ли все эти лживые крики о «контрреволюции», не разврат ли все эти лживые обещания быстрого наступления социального рая, не разврат ли все слова о святости революции, о святости интернационала и т. п.? Для завоевания свободы слова необходимо бороться против этого словесного разврата.

Русские писатели, сознающие свое призвание, свое достоинство и свою ответственность перед родиной, должны были бы требовать провозглашения гарантии свободы мысли и слова. Но это требование может нравственно импонировать лишь в устах тех писателей, которые блюдут высшее достоинство слова и мысли, которые истину и правду ставят выше каких-либо интересов. В эти революционные месяцы как бы померкли достоинство и значение русской литературы и русской свободной мысли. Слишком многие русские писатели оказались придавленными уличными криками об их «буржуазности», о «буржуазности» всех образованных, всех творцов культуры. У них не оказалось достаточной силы сопротивления перед разбушевавшейся стихией, они растерялись и сами начали произносить слова, не истекающие из глубины их существа. У слишком многих русских писателей не оказалось собственной идеи, которую они призваны вносить в жизнь народную, они ищут идеи у того самого народа, который находится во тьме и нуждается в свете. В России должно раздаться истинно свободное слово о том нравственном одичании и безобразии, до которого мы дошли, и слово это

319

должно возвышаться над борьбой классов, групп и партий, борьбой за интересы и за власть, оно должно быть отражением Божественного Слова, на котором только и может быть обоснована святыня свободного слова и свободной мысли, ныне поруганная и раздавленная. Это не есть вопрос политики, это — вопрос народной этики, вопрос религиозной совести народа. Народная совесть и народный разум должны иметь центр. И таким центром могут быть лишь носители высшей духовной культуры, свободные от рабьих оргий. Мы приходим к неизбежности возродить духовные основы нашей жизни и искать внутренних источников свободы. Чисто внешний путь влечет нас к гибели и рабству. Мы не хотим больше никакого рабства, ни старого, ни нового. Революционное насилие над свободой мысли и слова по существу несет в себе семя контрреволюции, оно есть наследие старого мракобесия и не может быть терпимо в свободной стране.

321

МЫСЛИ О КОНСЕРВАТИЗМЕ

В  дни  революционных  бурь  рождаются мысли о консерватизме. Мысли эти должны возвышаться над разъяренной борьбой страстей и интересов сегодняшнего дня. Размышлять о более глубоких, духовных основах консерватизма может лишь тот, кто свободен от давления и гнета уличных криков о контрреволюции, равно как и от давления и гнета собственных задетых интересов. И вот вдумываясь в причины наших несчастий и неблагообразий, приходится признать, что почти полное отсутствие в русском обществе идейного консерватизма было роковым для нашего развития.  Мы развиваемся более болезненно и катастрофично, чем народы Запада. У нас совсем как будто бы нет традиций, нет дорогих воспоминаний прошлого, нет почитания могил предков. Мы начинаем свою историю сначала, с tabula rasa1, как народ, не имевший истории. В нашей революции как будто бы совсем порывается связь времен. Русские гордятся той легкостью, с кото-

321

рои они совершают революционный разрыв с прошлым. Эту свободу свою они противополагают западной «буржуазности». Русскому ничего не стоит радикально порвать с родиной, с церковью, с государством, с семьей, с моралью, с наукой и искусством. Ему свойственна легкость преодоления всего того, что так трудно преодолеть западноевропейскому человеку. Отсюда характерный для русских нигилизм и анархизм. Но настоящую ценность имеют лишь то преодоление и тот разрыв, которые покупаются жертвой. Западноевропейский человек чувствует тяжесть истории. Он многое сотворил в своей великой истории, и ему нелегко отказаться от сотворенных им ценностей. За ним стоит великая культура прошлого, великие воспоминания и традиции, великие могилы. Революционный разрыв дается западноевропейскому человеку с большим трудом. И не объясняется ли необычайная легкость этого разрыва у русских тем, что мы, по словам К. Леонтьева, «прожили много, сотворили духом мало и стоим у какого-то странного предела»2? Часто приходится теперь также вспоминать болезненные, но гениальные мысли Чаадаева о России, высказанные в его философических письмах. «Исторический опыт для нас не существует; поколения и века протекли без пользы для нас»3. «Стоя как бы вне времени, мы не были затронуты всемирным воспитанием человеческого рода»4. «Ни пленительных воспоминаний, ни грациозных образов в памяти народа, ни мощных поучений в его предании»5. «Мы... придя в мир, подобно незаконным детям, без наследства, без свя-

322

зи с людьми, жившими на земле раньше нас, мы не храним в наших сердцах ничего из тех уроков, которые предшествовали нашему собственному существованию. Каждому из нас приходится самому связывать порванную нить родства... Наши воспоминания не идут далее вчерашнего дня... Мы так странно движемся во времени, что с каждым нашим шагом вперед прошедший миг исчезает для нас безвозвратно»6.

В мыслях Чаадаева о России было преувеличение от боли. Но он многое острее видел и предчувствовал, чем славянофилы. Славянофильские идеи не оправдались русской историей, они потерпели самое страшное поражение в русской революции. Славянофильство было у нас единственной консервативной идеологией, но оно оказалось нежизненной и не оправдалось природой русского человека и русского народа. Никакого другого уважаемого консерватизма у нас не было. На консерватизм всегда смотрели, как на мракобесие и отсталость, и противополагали его всякому творчеству и прогрессу. Никакого активного и идейного народно-общественного консерватизма у нас не было. Был лишь казенный, официальный консерватизм, опирающийся на общественную и народную пассивность и инертность. Не допускалось даже мысли о возможности активного и идейного консервативного течения в нашем обществе. Консерватизм признавался исключительной монополией правительственной власти, которой противополагалось все общественное и народное, как оппозиция консерватизму. Широким слоям русского интеллигентного об-

323

щества было чуждо сознание того, что глубокий и бескорыстный консерватизм связан с великой культурой, с почитанием великих ценностей и святынь и что истинный консерватизм нельзя противополагать творческому движению. Консерватизм есть одно из вечных начал человеческого духа, но начало не единственное. Другим вечным началом человеческого духа является творчество, порыв к новой, лучшей жизни. И консервативное начало превращается в ложь, когда оно препятствует творческому порыву и движению, когда оно становится на пути раскрытия и созидания новых ценностей. Отношение творческого начала человеческой жизни к консерватизму, с одной стороны, и революционному — с другой, — сложнее, чем это представляется упрощенному миросозерцанию. Революционизм — не творческое начало. А консерватизм, понятый в более глубоком смысле, совсем не исключает творческого начала и не противоположен ему.

II

Самая большая неправда чистого революционизма — его отношение к прошлому, ненависть к прошлому, отрицание и истребление прошлого. По законам этого природного мира будущее поедает прошлое, каждое грядущее поколение утверждает свою жизнь на трупах поколений предшествующих, оно устраивается на кладбище. Духу чистого революционизма представляется недостаточным это естественное пожирание про-

324

шлого, которому противится религия, жаждущая воскресения, — он хотел бы истребить память о прошлом и всякое почитание отцов и их дел. «Du passe faisons la table rase»7 — вот безобразные слова чистого революционизма. Это и есть прямая противоположность христианской религии воскресения. Революционизм находится во власти времени и процессов тления, которые несет с собой поток времени. Он делает человека рабом всеистребляющего временного потока. И это истребление прошедшего есть узаконение смерти и торжество ее над жизнью. Чисто революционная настроенность безгранично пессимистична по отношению к прошлому и безгранично оптимистична по отношению к будущему. Прошлое окрашивается в сплошь темный цвет. Будущее окрашивается в сплошь светлый цвет. Прошлое есть царство необходимости и принуждения. Будущее есть царство свободы. Всякая истина, всякое добро и правда ставятся в зависимость от времени и изменчивых его стихий. И потому чистый революционизм есть отрицание и истребление вечности. Вечно ценное содержание истории, не только будущей, но и прошлой истории, не воспринимается, не видится. Но ведь всякое будущее сделается когда-нибудь прошлым, и все сыны станут когда-нибудь отцами. Тогда поедавшие будут сами поедены. И никогда не предвидится конца этого поедания, этого торжества смерти.

Стихия революции отрицает отчество. Чистый, отвлеченный революционизм утверждает сыновство без отчества, он отвергает связь сына с отцом. И это неиз-

324

бежно ведет к хамизму, к неблагородному поношению отца и матери. В наши дни революционная стихия отвергает отчество, родину. И обоготворяют себя сыны, ни от кого не рожденные, не желающие знать своего происхождения, ничего в наследство не получившие, ни с какими традициями и святынями прошлого не связанные. Идея пролетария, взятая в чистом и отвлеченном виде, и есть идея сына, не знающего отца и отечества, выпавшего из органической связи времен и восставшего против связи будущего и прошлого в недрах вечности. Для революционного пролетария, под которым я мыслю своеобразную философскую категорию, история мира начинается с него. Он — чистый эмпирик, не знающий никакого a priori8 по отношению к грядущему. Будущее есть его царство. И это есть в глубочайшем смысле слова отрицание религиозной тайны сыновства. Христос в вечности рождается от Отца и исполняет Его волю. Антихрист не знает отца и исполняет лишь свою волю. То же отражается в мире человеческом. Народы могут сознавать свое единство, свою связь с отцами и их великими заветами и могут сознавать себя начинающими историю для себя без всякой связи с прошедшими поколениями отцов. Духовные, религиозные основы консерватизма заложены очень глубоко. Истинный, глубокий консерватизм есть связь времен в вечности. И потому консерватизм есть одно из вечных начал человеческого духа. Истинный консерватизм не хочет допустить смерти прошлого, пожирания его будущим. Он религиозно противится обоготворе-

326

нию будущего как единственной реальности, которая еще должна прийти. И в этом противлении — правда консерватизма, но не единственная и не последняя. Само будущее реально лишь в связи с прошлым, лишь на той глубине, на которой прошлое погружается в непреходящую вечность. Истинный консерватизм охраняет вечное в прошлом, поддерживает связь сынов с отцами. И консерватизм делается ложью лишь тогда, когда он препятствует рождению новой жизни, когда отцы не допускают творчества сынов, когда ветхий завет отцов восстает против нового завета сынов. Тогда консерватизм превращается в отрицание другого, не менее вечного начала человеческого духа, его творческой динамики.

III

Истинный консерватизм нельзя противополагать творческой динамике. Вполне возможен творческий консерватизм. В консерватизме есть глубина, глубокие истоки, которых нет в революционизме. Революционизм не может иметь древних истоков, и никогда под ним не может быть глубокой почвы. Поразительно отсутствие глубины в революционных идеологиях и творческой одаренности у создателей, охранителей и развивателей этих идеологий. У революционеров сплошь и рядом нет глубины истинного консерватизма, но есть инертный консерватизм мысли. А у большей части великих творцов и гениев был консерватизм глубины, т. е. связь с глубокими истоками, с вечным в прошлом. В ком больше

327

глубины и творческой одаренности: в Пушкине, Гоголе, Хомякове, И. Киревском, Чаадаеве, Достоевском, К. Леонтьеве, Вл. Соловьеве и родственных им по духу или в Чернышевском, в идеологах русского революционного народничества и русской социал-демократии? Революционная почва очень неблагоприятна для появления творческого гения. Всякая культура большого стиля враждебна революционному духу. И великие революционеры духа могут быть так названы в каком-то совсем другом смысле. Такими великими революционерами духа были Достоевский и Ницше. Но социальные и политические революционеры охотно их называют реакционерами. В революционизме есть своя неизбежность и может быть своя отрицательная, условная правда. Но она превращается в ложь, когда абсолютизируется стихия революции и когда гаснет в ней свет, освещающий связь с прошлым. Революционеры неистово отрицают прошлое. Но они плоть от плоти и кровь от крови этого прошлого, они — реакция на прошлое. Отрицательная и злобная память о прошлом мутит их ум, калечит их чувства, делает их больными. Они живут не творческим порывом, а отрицанием прошлого, они прикованы к прошлому ненавистью и злопамятством, они — не свободны. И я решаюсь утверждать, что глубокий консерватизм делает человека более свободным как творца.

Смысл революций понятен лишь в связи с прошлым, лишь на большей глубине, чем та, на которой их обычно обсуждают. И революции совсем не то означают, что мнят о них их поверхностные идеологи и их

328

одержимые деятели. Духовные плоды революций бывают совсем неожиданными. Так русская революция, которая была роковой и неизбежной, сделает возможной возникновение в России здорового, творческого, идеалистического консерватизма, прогрессивного консерватизма, допускающего самые широкие социальные реформы и самое глубокое перерождение общественности. Я имею в виду консерватизм нового, пореволюционного типа. Этот новый консерватизм будет связан у нас с пробуждением национальной стихии, с чувством русской истории и с обращением к религиозным основам жизни. Он будет радикально отличаться от старого официального консерватизма, как и от старого официального национализма. В жизни политической и социальной он примет формы национальной демократии в отличие от демократии революционной. Он должен будет признать примат духовной культуры над политикой, т. е. пойти вглубь, преодолеть революционную поверхностность. Чисто революционное миросозерцание всегда имеет уклон к материализму или позитивизму. И все попытки соединить революцию с религией поражают своей поверхностностью и натяжкой, в них всегда религия обращается в средство. Правда же консерватизма всегда связана с признанием воли Божьей, как стоящей выше всякой воли человеческой. Необходимо подчеркнуть, что я все время имею в виду чистую идею консерватизма как одно из начал человеческого духа. Эмпирический консерватизм может являться в самом неприглядном виде и быть великим тормозом в развитии жизни, гасителем всякого творческого порыва. Кон-

329

сервативное начало человеческого духа, обращенное к истокам и отчей ипостаси, к бытийственной глубине, должно сочетаться с творческим началом, обращенным
к грядущему, к неведомой дали. Только в этом сочетании — полнота истины. Всякая косность, инерция должна быть расправлена и побеждена творческим порывом. Но сама революционность не есть такой творческий
порыв, она есть лишь болезнь роста. И мы особенно больны от того, что у нас не было настоящего консерватизма. Он должен еще быть вызван к жизни, он предполагает творческое усилие духа. Русский революционизм означает инерцию и несвободу мысли, самую горестную бедность идеями. Настоящий, глубокий консерватизм будет означать эмансипацию мысли, обраще
ние к более глубоким и оригинальным идеям, в которых мы так нуждаемся на великом историческом переломе. В идейном убожестве революционизма, в бедности и пустоте революционной мысли нельзя долго
жить и дышать. Нужно обратиться к какой-то большей глубине и из нее черпать вдохновение и творчество. Мы быстро впадаем в революционный маразм.
Наша «революционная демократия» потеряла связь с истоками жизни. Она занята исключительно словоизвержением, и все слова ее выветрились и потеряли всякое живое содержание. Нам нужны слова с большим
весом и реальным содержанием. А для этого нужно перестать жить на поверхности и кипеть в пустоте. Нужно связать себя с реальностями, непреходящими и
вечными.    

331

ЛОЖЬ ГУМАНИЗМА

I

В основе современного революционного миросозерцания, в первоначальных истоках революционной демократии и революционного социализма лежит великая и соблазнительная ложь — ложь гуманизма. Гуманизм эмоционально искажает наше познание и отвращает нас от Истины и Правды. Он делает все мышление заинтересованным и корыстным. В нем есть ложная чувствительность, которая на практике слишком часто оканчивается жестокостью. Гуманистической моралью прикрываются безответственные люди и во имя ее совершают самые страшные насилия. Ложь гуманизма должна быть философски и религиозно разоблачена. Прекраснодушные формы гуманизма мешают изобличению его внутренней сущности, вводят в заблуждение своим обманчивым благообразным обличьем. Нельзя победить этот гуманистический яд политической борьбой. Необходимы более сильные сред-

ства, действующие на самые причины болезни. Очень поверхностен тот взгляд, который видит в борьбе за политическую власть и за социальные интересы основную сущность той драмы, которая разыгрывается в русской революции. Такая борьба групп за власть и интересы, конечно, существует, внешне она более всего заметна, в борьбе этой сложно переплетаются злые и добрые начала человеческой жизни. Но на большей глубине можно увидеть духовную борьбу, противопоставление разных духов, действующих в социальной жизни. В эту глубину необходимо заглянуть. Ведь обычно на поверхности все представляется не таким, каково оно в глубине, в самой своей сущности. Поверхность жизни всегда бывает обманчива. Обманчивы и все социальные лозунги, все социальные идеологии, обманчивы и самые первоначальные интересы человеческие, которые представляются многим самой реальной основой всякой социальной борьбы. Необходимо вскрыть реально-духовную основу этих социальных миражей и призраков. На чем покоится эта вера в революционную демократию, в ее естественные добродетели, в грядущий социальный рай, который она должна принести человечеству? Никакие материалистические социологические учения не дают для такой веры достаточных оснований. Да вера и не нуждается в научных основаниях. Вера есть религиозная функция души, и этот религиозный ее характер остается и в том случае, когда она направлена на недостойные предметы. Революционный утопизм всегда покоится на ложной вере в есте-

332

333

ограниченности, и ведет оно к подмене Бога природой или человеком. Острое чувство зла, лежащего в основе этого мира, укрепляет живую веру в Бога и живую связь
с Ним. Довольство этим миром отдаляет от Бога. Жажда искупления зла мира приближает к Богу. Гуманизм, довольный человеком в этом мире, отрицает трагедию мировой жизни. И ничего не может быть более плоского, поверхностного и ограниченного, чем розово-оптимистическое представление о человеке как естественно-благостном существе. Такое представление невозможно для христианина, исповедующего религию искупления.
Но оно невозможно и для всякого глубокого религиозного сознания, в основе которого всегда лежит чувство горестности мировой жизни и грешности человека. Религия всегда утверждает смысл мировой жизни, но
всякая религия пессимистична, а не оптимистична по отношению к данному миру. Оптимистическое довольство природой мира и природой человека не может быть глубоким и религиозным.  

IV

То миросозерцание, которое объясняет зло человеческой жизни исключительно внешними условиями жизни и ожидает избавления от социальных революций и изменений во внешней социальной среде, не только не религиозно, но и антирелигиозно по существу. На языке философском социально-революционный гуманизм есть всегда номинализм, т. е. отрицание всех ду-

334

ховных реальностей, реальности всех целостен, реальности Бога, космоса, человечества, нации, государства и... человека как самобытной целости, возвышающейся над низкими составными элементами. Гуманизм атомизирует все реальности, все разлагает во имя призрачного блага человека. Но он разлагает и самого человека. В этом кара гуманизма: он бессилен поддержать реальность собственной святыни. То возвеличение человека, которое провозглашается оптимистическим и позитивистическим гуманизмом, есть в конце концов предельное унижение человека, отрицание его самобытной природы, независимой от природы низшей, его первородной свободы, его высшего происхождения и предназначения. Когда отвергается все, что выше человека, все, к чему он может и должен возвышаться, тогда страшно принижается человек — он оказывается каплей в море природной и социальной необходимости, отражением внешней среды. Чтобы человек был подлинной реальностью, а не случайной комбинацией элементов низшей природы, нужно, чтобы были реальности высшие, чем человек. Подлинный реализм всегда иерархичен. Гуманизм отрицает, что человек есть образ и подобие Божье, он принужден признать, что человек есть образ и подобие природного бытия, естественной и социальной среды, т. е. природы низшей, чем он сам. То самодовольство человека, которое составляет пафос гуманизма, не имеет никакого оправдания и никакого основания в строе мира, доступном познанию гуманистов. С точки зрения научной, которая особенно близка

335

гуманизму, нет никаких основании утверждать естественную благостность, доброту и самобытную силу человеческой природы. Наоборот, с позитивно-научной точки зрения есть все основания утверждать, что человек по естеству своему — зверь, который в длительном процессе эволюции через дисциплину и тренировку цивилизации, государственности и общественности превращается в человека. Творческая сила и свобода человека не открывается позитивно-научному сознанию. А в распоряжении современного гуманизма нет других способов познания, кроме научно-позитивного. Биология и социология сами по себе приводят к пессимистическому взгляду на человеческую природу. Эти науки не дают никаких оснований для розовых утопий и мечтаний. Но в низости и звериности человеческой они видят естественный факт, а не грех и зло. Вся история человечества является обильным источником самых горьких разочарований для всех тех, у кого есть розовые и оптимистические представления о природе человека и о его грядущем блаженстве на земле. Религия так же, как и наука, не учит об естественной благостности и доброте человеческой природы. Но там, где наука видит естественный факт и уклоняется от всякой оценки, там религия видит зло, падение и грех. Для науки существует эволюция от звериного состояния к человеческому; для религии — падение богоподобного существа в состояние звероподобное. То, что научное познание изучает на поверхности, не проникая до первоисточников, то познание религиозное постигает

336

в глубине. Религия ищет избавления от зла и горестей жизни в этом мире. Всякая глубокая религия есть религия искупления. И истинной религией, заключающей в себе полноту, может быть лишь религия Христа, религия креста и искупления. Гуманизм не хочет искупления, он хотел бы истребить в сердце человеческом жажду искупления, внушить веру, что возможно совершенное устроение, счастье и блаженство на земле без креста и Голгофы. Это — старая еврейская идея, помешавшая евреям принять Христа. На этом пути подстерегает гуманизм страшная кара. Он не хочет возвысить человека до Бога через искупление, через Сына-Искупителя и потому ввергает его вниз, в низинную природу, которая делает человека рабом. Христианское сознание бесконечно высоко возносит человека, ибо Христос был совершенным Богом и совершенным человеком, оно подымает человека из рабства злу на необычайную высоту. Лишь христианство утверждает богоподобие человека, его божественное происхождение и предназначение. Лишь христианство учит не о растворении и исчезновении человека в Божестве, а о вечной жизни и вечном назначении образа человеческого в самом Боге. Христианство и есть истинный религиозный гуманизм. Лишь на христианской почве возможно раскрытие творческой природы человека. Лишь христианство утверждает бесконечную ценность человеческой души, превышающую все блага мира и все царства мира. Гуманизм бессилен утвердить самоценность человека, он неизбежно превращает человека в орудие, в средство для грядущего

337

социального рая, для общего блага, для социализма, для всяких кумиров земных.

III

Творческая и богоподобная природа человека раскрывается лишь через искупление, через приобщение ее к Богочеловеку-Христу. В естественном состоянии природа человека искажена, богоподобие ее замутнено, творческая энергия ее подавлена. Христианство, как и всякая глубокая религия, как и всякий глубокий взгляд на жизнь, постигает трагические противоречия жизни, оно видит звериность и греховность человека как естественного существа, его порабощенность низшим хаотическим стихиям, оно не доверяет его естественным добродетелям. Человек — двойственное и двоящееся существо, существо звероподобное и богоподобное, рабье и свободное, хаотическое и космическое, бессильное и творческое. Природный, естественный человек, взятый в абстракции, и есть человек звероподобный, рабий, хаотический и бессильный. Эти низшие стихии в человеке смиряются и побеждаются долгой и сложной дисциплиной культуры, подчинением норме и закону, выведением человечества из «естественного» состояния, которое в более глубоком смысле есть состояние противоестественное. Окончательно же освобождается человек от рабства у низших стихий и переходит к жизни благодатной лишь религиозным путем, через Того, Кто был «Путь, Истина и Жизнь»1. Революционный

338

гуманизм хотел бы воцарения и возвеличения, «естественного», т. е. хаотического и звериного человека, он выдает раба за свободного, бессильного за творца, зверя за бога. Таково завершение гуманизма в философии Фейербаха, в социализме Маркса. Этот предельный дух гуманизма веет во всяком воинствующем атеизме и позитивизме, во всяком социализме и анархизме. В этом последнем гуманизме нельзя уже узнать того античного гуманизма, который возрождался на заре новой истории и давал новому человеку творческие импульсы.   В античном гуманизме  есть своя вечная правда, но действие его в христианскую эру очень усложнено и противоречиво. В эпоху Возрождения столкновение античного гуманизма с Христовой религией искупления порождало трагедию творчества*. Прекраснодушный, идеалистический гуманизм, который исповедуют многие хорошие и культурные люди, есть явление переходное и разложимое на полярно противоположные начала. Гуманизм был изжит в Ницше — последнем гуманисте. Дитя европейского гуманизма и жертва его — он сгорел от пламенного желания преодолеть человека, он искал сверхчеловеческого. Он проповедовал жестокость к человеку во имя высших ценностей. Это — одна линия движения гуманизма, высшая, горняя линия. Другая линия— низинная, плоскостная, она ведет не к Ницше, а к Марксу, к анархистам, к создате-

*  См. мою книгу «Смысл Творчества. Опыт оправдания человека».  

339

дям земного рая для человечества. В этой нетворческой линии гуманизма подымается злобная обида человека, злобная зависть и месть за его земную судьбу. Эта линия движения не обращена к ценностям и не ищет сверхчеловеческого, в ней гуманизм не преодолевает себя, а упирается в пустоту, в истребление качеств. Мораль этого гуманизма любит обосновывать себя на человеколюбии, на сострадании к человеку, на стремлении к счастью и благу людей. Но эта расслабляющая человеколюбивая мораль расковывает зверя в человеке и убивает его богоподобную душу, так как лишает человека его высшего содержания, освобождает его от высшего смысла и света. Боязнь жестокости по отношению к греховной человеческой природе ведет на практике к звериной жестокости, которую мы видим во всякой анархии. Гуманизм или преодолевает себя через трагедию творчества и подымается вверх, или падает в низины и изобличает пустоту своей зверино-хаотической природы. В русской революции гуманизм переходит в свою противоположность, отрицается человек и изобличается ложь гуманизма.

Христианство — антипод гуманизма, это два духа — непримиримые. В христианстве заложено свое высшее откровение о человеке, хотя и не до конца раскрытое, наполовину пребывающее в скрытом потенциальном состоянии. Гуманизм же претендует быть исключительным откровением о человеке. Но он всегда оказывается откровением низших стихий в человеке, замутнением и истреблением образа человека, лика человеческого.

340

Гуманизм — безбожен, в нем Бог подменяется человеком. Но это убиение Бога оказывается и убиением человека. Когда истребляется образ Божий в человеке, то истребляется и образ человеческий. Человек низвергается в низинную хаотическую природу, в которой исчезает. Как истинный, предвечный, абсолютный образ человека есть Христос — сын Божий, и через Него все человеки — бессмертные сыны Божьи. Или образ человека — антихрист, сын мира сего, и через него все человеки — смертные сыны греха, порождение и игралище хаотических стихий. Гуманизм в пределе своем принимает антихристов образ человека.

IV

В жизни социальной гуманизм дает обоснование безбожной демократии и безбожному социализму, в которых обоготворяется человеческая воля и человеческое благо, человек приковывается к земной жизни и отрицаются все цели жизни, выходящие за пределы ограниченной эмпирической данности. Утопия земного социального рая — безбожная утопия, она отрицает бессмертие души, она подменяет царство Божье, она есть новейшая трансформация того еврейского хилиазма, который ждал вместо Мессии-Распятого иного Мессию — царя земного. Этим я не хочу сказать, что в демократии и социализме все безбожно, в них есть и элементы здоровые, религиозно нейтральные или религиозно освятимые. Но здоровый пессимизм христиан-

ства не допускает развращенной мечтательности о земном рае, о земном блаженстве, о совершенной жизни в пределах этого ограниченного мира и этой невозрож-денной человеческой природы. Царство Божье есть новая земля и новое небо, оно предполагает переход в иной план бытия, преображение человека и преображение мира. В социальных утопиях отсутствует здоровый аскетизм, необходимый в жизни этого мира. Эта настроенность аналогична разврату в жизни половой. В революционной стихии бог Дионис совершает свои оргии. Христианство не дает оправдание и освящение государству с его суровой дисциплиной, с его законом и мечом принуждения, пресекающим действия злой воли, переступающей допустимые пределы. «Начальствующий носит меч не напрасно». Начало власти государственной идет от Бога, а не от диавола. Анархические утопии глубоко враждебны христианству. Христианство не обоготворяет цивилизацию с ее нормами и не считает ее высшим состоянием человечества, но оно оправдывает и освящает цивилизацию и ее закон для грешной и злой человеческой породы. Грешное человечество должно жить под законом. Жить в совершенной свободе может лишь человечество, благодатно возрожденное. Мечтательный взгляд на массу человеческую как на естественно благостную и добрую, но стесненную внешним законом и принуждением государства совершенно несовместим с христианством. Необходимо окончательно порвать с рядом мыслей, восходящим к Руссо. Великие испытания наших дней должны на-

342

конец принудить отказаться от русских иллюзий в этой области. В законе государственном с его неизбежными жертвами есть своя суровая религиозная правда. И сама жестокость закона более человечна, чем гуманистическая мечтательность, расковывающая звериный хаос. Вл. Соловьев хорошо сказал, что право и государство нужны не для того, чтобы превратить земную жизнь в рай, а для того, чтобы помешать ей превратиться в ад. Он определил государство как организованную жалость2.

Предельное отрицание радикального зла человеческой природы мы встречаем в анархических учениях. Идеалистический анархизм Л. Толстого видит в истории сплошное внешнее зло, но никакого внутреннего зла в самом человеке не признает — он обращается к естественной добродетели человека. Демонический анархизм Бакунина обращается к разрушительным стихиям человеческой природы и из них хочет воссоздать грядущее царство свободы. Но все анархисты верят, что лучезарное царство свободы наступит, когда спадут цепи с человеческой природы и она обнаружится в своей естественной блистательной сущности. Анархизм есть самый злой плод гуманизма, самый предельный его вывод. И необходимо с религиозной серьезностью неустанно противополагать гуманистическому анархизму суровое и пессимистическое утверждение государства, которое от Бога предназначено противиться звериному хаосу. Истинная основа государства — в аскетическом и пессимистическом отношении к человеческой при-

роде, а не в стремлении создать совершенное царство земное. Совершенная, свободная, благодатная жизнь осуществляется лишь сверхприродно, она есть жизнь во Христе возрожденная, а не естественная социальная жизнь в природном смысле слова. Безответственное и прекраснодушное отрицание зла слишком дорого стоит. Расслабляющий гуманизм, так страшащийся всякого принуждения государственности, ведет на практике к неисчислимым жертвам и насилиям, к максимуму жестокости. Он делает беззащитной человеческую личность, лишает ее охраны элементарных человеческих прав, он отдает ее на растерзание звериных стихий. Величайшие ценности гибнут в анархии, в безвластии, в ярости разбушевавшейся и ничем не сдерживаемой злой человеческой природы. Суровость и жестокость государства с принуждением и насилием есть большая любовь к людям, большая забота об их участи. Меч закона, меч, ненапрасно носимый начальствующим, есть противление тому человекоубийственному звериному хаосу, который разверзается, когда снимаются с человеческой массы все оковы государства, все нормы культуры, все заповеди религии. Человек, как природное существо, должен жить в государстве, в культуре, в Церкви, в дисциплине и нормировке. Высшая, творчески-свободная и благодатная жизнь раскрывается перед человеком в ином плане, в преображении этого мира, в возрождении через Христа.

С ложью гуманизма необходимо вести духовную борьбу. И особенно необходимо это в России, после

345

НАРОД И КУЛЬТУРА

I

Русскому интеллигентному обществу, выброшенному за борт жизни в дни торжества его заветных идей и упований, предстоит многое переоценить после пережитых за последнее время катастроф. Слишком многие традиционные идеи и оценки не выдержали испытания жизни. И прежде всего должно быть пересмотрено и переоценено традиционное интеллигентское отношение к народу и культуре. Для русских, радикально настроенных интеллигентных и полуинтеллигентных людей всегда была характерна, с одной стороны, вера в народ и поклонение народу, с другой стороны, скептическое отношение к культуре и нелюбовь к культуре. В России никогда не было ничего от духа Возрождения, у русских не было творческой избыточности. Самые творческие русские люди творили не от избытка, не по свободному порыву, а от страдания и муки, с надрывом, с болезненной рефлексией, с недоверием к

34

своему праву творить. Русские люди разных направлений верили, что народу естественно присуща мудрость, которой недостает им самим, и ждали дня освобождения народа, когда мудрость эта раскроется. Они мало верили в то, что есть мудрость в культуре и что только народ культурный, народ, поднявшийся на более высокий уровень развития, может раскрыть все заключенные в нем возможности. На этой почве происходила идеализация естественной народной тьмы, и это вело к преклонению перед количественной массой. Идеализация народной тьмы и поклонение трудящимся массам одинаково характерна и для русских народников, и для русских социал-демократов, и те и другие считают культурный слой «буржуазным» и потому находящимся во лжи и неправде. Морально такого рода оценки очень приближаются к толстовству — правду знают лишь трудящиеся физически. Уже для представителей умственного и духовного труда правда закрыта, они — привилегированные. Моральное осуждение разделения труда есть осуждение культуры, неприятие тех жертв, которыми она покупается. Нужно сказать, что марксизм впервые выступил в России как течение более культурное, чем старое народничество, он требовал более высокого интеллектуального уровня, восстал против идеализации русской  отсталости.   Но  в  дальнейшем  марксизм подвергся у нас народническому перерождению, и русские марксисты также начали идеализировать тьму, если она связана с миром трудовым, и поносить культуру как порождение мира цензового. Социал-демократическая

идеология бескачественного труда во всем дает перевес количеству, отрицает значение способностей, образования, опыта, призвания и потому неизбежно становится во враждебное отношение к культуре. Устанавливается совершенно механическое равенство, независимо от качеств личности, от культурного уровня. Механический, материалистический социализм рассматривает человека как арифметическую единицу, как носителя известного количества труда — для него не имеют значения качественные различия между людьми, для него не существует индивидуальностей с разным весом и разным значением в общественном организме.

Физический труд дает преимущество уже фактической, количественной своей силой. И социализм устанавливает новую аристократию количества, аристократию физического труда. В условиях физического труда, по этому учению, лучше открывается истина и правда, чем в условиях духовного труда и творчества. Для социалистов-материалистов преимущество «народа» имеет материальную основу. Для религиозного народничества, например для толстовства, эта основа представляется религиозной. Но «народ», который мыслится естественно близким к истине и правде, не есть великое целое, объемлющее все классы и все поколения, возвышающееся над всеми социальными категориями и перегородками, — «народ» этот есть простонародье, для одних преимущественно крестьяне, для других преимущественно рабочие, трудящиеся классы, противополагаемые и классам имущим, и культурному слою. Русские люди

348

все ждали, что «народ» этот в час своего освобождения от гнета скажет новое слово о новой жизни, обнаружит какую-то особенную правду.  Культурный слой наш никогда не сознавал своего достоинства и своего истинного призвания, он почти стыдился своей культурности, не видел в ней истинного света, критериев истины и правды, он всегда искал этих критериев вовне, в темном,  не зараженном грехом культуры  «народе». Такова психология большей части русских писателей. Среди них трудно найти сознание высшего достоинства и призвания писателя, почти все они немного толстовцы. Болезненная рефлексия всегда разъедала русскую интеллигенцию, в ней никогда не чувствовалось мужественной силы, излучающей свет из внутреннего источника.  В  России в сущности никогда не  было духовной аристократии, ощущающей призвание быть руководящей силой в народной жизни. В русском интеллигентном слое всегда было рефлектирующе-болез-ненное отношение к культуре, которая считалась зачатой в неправде и насилии. Толстовство — характерное явление русского духа.  Почти все русские где-то в глубине души склоняются перед толстовскими моральными оценками, как недосягаемо высокими. Из того же морального источника проистекает и то, что русский интеллигентный человек догматически уверен в правде и справедливости социализма, социализм для него непроблематичен в своей моральной основе.

349

II

Европейский человек поклоняется творческим культурным ценностям, вдохновлен ими, русский же человек поклоняется народу, вдохновлен служением народу. Это традиционное русское народопоклонство совсем не связано с культурой народа, с повышением качественного уровня народа, оно скорее противополагает народ культуре, как правду неправде. Русские интеллигентные люди в сущности всегда склонны думать, что культура «буржуазна» и что русским следует стать выше ее. Так думали не одни русские социалисты. Так думали и консерваторы-славянофилы, и революционеры-западники. То течение, которое идет от Герцена, всегда брало под подозрение культуру, как порождение «буржуазности», и идеализировало мужицкое царство, поклонялось «народу». Крайний правый лагерь и крайний левый лагерь сходились в подозрительном и враждебном отношении к культуре, одинаково идеализировали непросветленную народную стихию. Большевизм вполне сошелся с черносотенством. В жизни политической это родство выражается в одинаково враждебном отношении к праву. Русский интеллигентный и культурный слой, очень тонкий и теряющийся в окружающей его тьме, в сущности капитулировал перед необъятным мужицким царством и бессильно склонился перед его притягивающей темной бездной. Идолопоклонство перед «народом» было недостатком мужества и изменой своей культурной миссии. Такая бессильная и рефлек-

350

тирующая психология очень мешала культурному подъему народа, делу его просвещения. Не может нести свет во тьму тот, кто не уверен в собственном источнике света, кто не имеет в себе твердой духовной опоры и веры, независимой от окружающего его человеческого количества. Интеллигенция бессильна была дать народу просвещение, но она отравила народ полупросвещением, разрушавшим народные святыни и льстившим самым темным народным инстинктам.

Наша революционная и радикальная интеллигенция в массе своей всегда была полупросвещенной и малокультурной. Она усомнилась в высшей культуре, не достигнув ее, не пережив ее. Русский способ преодоления культуры и утверждения русского народа как стоящего выше культуры не может особенно импонировать. В России со слишком большой легкостью преодолевают культуру те, которые ее не вкусили, которые не познали ее ценности и ее трудности. Русский гимназист сплошь и рядом считает себя стоящим выше культуры, хотя он прочел всего несколько брошюр, ничего не знает и ничего не пережил. Совсем иной духовный вес имеет, когда преодолеть культуру, освободиться от ее тяжести и перейти к высшей жизни жаждет европейский человек, у которого каждая клетка проникнута священным преданием культуры. Это — трагический процесс. И это — очень серьезно. Русское же возвышение над культурой слишком часто бывает лишь варварством и нигилизмом. Русское отношение к культуре и есть исконный русский нигилизм, которому все

слишком легко преодолеть, от всего слишком легко отказаться. Этот нигилизм глубоко заложен в русском народе и обнаруживается в ужасных формах, когда в народе падает вера и меркнут древние святыни под напором нахлынувшего на него полупросвещения. Тогда «народ» жестоко мстит «интеллигенции» за разрушение древних святынь отрицательным полупросвещением. Революционная интеллигенция не имела настоящей культуры и не несла ее в народ. Но она не имела и религиозной веры, она утеряла жемчужины христианства и фактически поверила в свое неверие, в целый ряд отрицательных догматов, которые представлялись непреложными полупросвещенному сознанию. Что же она могла дать народу? На историческом перевале, в самый ответственный час русской истории она разбудила в народе корыстные и злобные инстинкты, освятила эти инстинкты и сама потом испугалась своего нигилистического дела. Вот горький плод народопоклонства и вражды к культуре. Широкие круги радикальной и социалистической интеллигенции в эти дни ужасает то, что торжествующий большевизм отдает русскую культуру на погром и разграбление, что он отрицает литературу, отрицает духовный труд и выбрасывает за борт всю интеллигенцию, весь культурный слой. Но это не есть случайное злодеяние большевиков. Это — расплата за долгий путь. Все происходящее в эти темные дни имеет свое оправдание в народопоклонстве и нигилистическом отношении к культурным ценностям, которым грешили и те, кого ныне громят.  Измена духовным

основам жизни не может не караться, ее последствия необходимо изжить, чтобы возродиться к новой жизни.

III

Трагично для судьбы России и русского народа, что православное религиозное воспитание, полученное народом, недостаточно предохраняет от нигилизма и от буйства темных хаотических стихий. Русское православие создало образы ослепительной святости, оно воспитало в народе поклонение святости и святым, оно дало возможность многострадальному русскому народу смиренно нести свою тяжелую долю, оно открывало каждой душе человеческий путь спасения. Но русское православие не давало того закала личному и народному характеру для жизни исторической и для созидания культуры, который на Западе давало католичество, а по-своему и протестантство. Наше народное религиозное воспитание не было благоприятно культуре. Наше духовенство не давало народу необходимого просвещения. В народе религиозно воспитывался дух смирения по отношению к власти, но совершенно не воспитывался дух активности и самодисциплины. К самоуправлению народ не был подготовлен всем своим прошлым. В русском православном сознании заложено своеобразное народничество, недоверие к культуре и культурному слою. Это недоверие распространяется не только на атеистическую интеллигенцию, которая и не заслуживает иного к себе отношения, но и на иерархию выс-

щей культуры. На Западе католичество боролось с безбожной культурой, с антихристианским просветительством, но оно само создало великую культуру, латинскую культуру Запада, и поддерживало не только священное предание Церкви, но и священное предание культуры, оно воспитывало личность для жизни в истории и для работы в цивилизации. Результаты этого воспитания в секуляризованном виде остались и в народе, потерявшем католическую веру. Католичеству совершенно чуждо враждебное культуре народопоклон-ство. На католической почве никогда не рождалось идолопоклонство перед народом и естественной народной мудростью. Мудрость видели во Вселенской Церкви, в Церковном Разуме, а не в народной стихии. У нас же почти не было священного предания культуры, созданного и освященного нашей Церковью.

Сейчас мы вкушаем горькие и ядовитые плоды русского ложного отношения к народу и к культуре, нашего старого поклонения народу и нашей старой враждебности к культуре. Горьким опытом узнаем мы, что значит восстание народа, не принявшего еще культуры и громящего культуру, что несет с собой восстание количественной массы, не подчиненное никаким качествам, сбросившей всякую норму и закон. Это есть расковывание первозданной хаотической тьмы. Закон государства, закон цивилизации сдерживает до времени темный и звериный хаос, грозящий уничтожением всякого космического лада, подобно тому, как природная закономерность сдерживает его для всего мирового целого.

354

Поклонение народу как факту, как непросветленному количеству есть безбожное идолопоклонство. Народ как факт, как эмпирическая данность не может быть святыней, он сам прежде всего нуждается в святыне, которую он поставил бы выше себя, в свете, который просветил бы его естественную тьму, связанную с первородным грехом человеческим и с падением человека в состояние звероподобное.  Религиозного отношения к себе заслуживает не народ, а человек как образ и подобие Божие. Культура сама по себе также не может быть обоготворяема, но в культуре есть ценности, которые несут на себе отблеск божественного света и которые заслуживают почитания и бережного к себе отношения. Народ как эмпирический факт, не заслуживает никакого почитания и поклонения, в нем нельзя искать критериев правды.  Но в глубине души народной скрыты возможности высшей жизни, и возможности эти должны перейти в активное состояние через культуру. Народ, раскрывший в себе высшие качества, народ просветленный и в благородном смысле этого слова культурный есть задание, а не данность. Высшая творческая духовная жизнь есть достояние немногих, она не поддается демократизации. Но и многие могут и должны быть подняты до среднего культурного уровня, могут и должны быть качественно повышены настолько,  чтобы преодолеть власть тьмы. Лишь в меру преодоления этой тьмы народ призывается к активной исторической жизни, к определению судеб государств. Это просветление тьмы предполагает иерархические ступени. Вот почему зада-

чам культурным принадлежит духовное главенство над задачами политическими, и принцип эволюционный должен быть нравственно поставлен выше принципа революционного. Одоление хлынувшей на нас народной тьмы не может быть достигнуто одной политикой, революционной или контрреволюционной, оно предполагает пробуждение религиозного света в душе народа. И прежде всего должен произойти радикальный переворот во всех оценках на духовных вершинах русского общества, поворот от народопоклонничества и идеализации народной стихийности к преклонению перед ценностями и к творчеству духовной и материальной культуры. Народ наш без смирения перед культурой и без творческого отношения к культуре обречен на разложение и гибель.

357

НАРОД И ЦЕРКОВЬ

I

В эти темные и страшные для России дни нередко приходится слышать нарекания на Церковь. Почему молчит Церковь, почему Собор не скажет своего властного слова об ужасах, переживаемых Россией, о духовном падении русского народа? Пусть Церковь не должна заниматься политикой, пусть должна она стоять бесконечно выше политической борьбы. Но ведь не о политике ныне идет речь. Погибает Россия. Душа народа растлилась и пала так низко, как никогда не падала, корысть и злоба, зависть и месть безраздельно правят русской жизнью. Казалось бы, нарекания на Церковь и, в частности, на Собор имеют основание. Так, до революции многие недоумевали, почему Церковь не возвышает своего голоса против зла самовластья, против растления власти, против царства распутинства. Плохо то, что говорящие так и предъявляющие разные требования Церкви, слишком часто говорят это со стороны,

издалека, сами они не в Церкви и от Церкви давно отпали, но в трудные минуты готовы прибегнуть к Церкви по соображениям утилитарно-политическим. Та самая интеллигенция, которая все делала для разрушения Церкви, которая в течение полустолетия подрывала веру в народе, теперь испугана плодами своей деятельности и готова внешне цепляться за Церковь, как за якорь спасения. Жалуются, что Церковь как бы покинула народ, недостаточно заботится о нем, недостаточно руководит им в трудные минуты его исторической жизни. Пусть это верно. Но ведь есть и другая сторона, о которой забывают люди, для которых вопрос о Церкви — внешний вопрос. Народ сам покинул Церковь, сам отпал от Церкви, сам лишил себя ее помощи, ее благодатных даров. Человеку и народу предоставлена свобода быть в Церкви или отпасть от нее. Спасение может быть лишь свободным. Церковь никого не держит насильственно в своем лоне. Насилие может быть лишь делом государства. Революция многое выявила, и в этом, быть может, единственное ее значение, она разделила сферы церковной свободы и государственного насилия. Русская революция обнаружила ту старую истину, которая для многих была недостаточно ясна, — Церкви изменила и от нее отпала не только русская интеллигенция, как принято было думать и говорить, но и русский народ изменил Церкви и отпал от нее. И это ослабление религиозной энергии русского народа произошло уже давно. Отсюда — слабость и немощь видимой русской Церкви, которая так смущала и мучила лучших,

358

наиболее религиозных русских людей. Отсюда и возможность страшных слов о параличе русской Церкви. Необходимо задуматься над странным русским противоречием: русский народ объявили самым религиозным, единственным религиозным народом в мире, а Церковь русская была в унижении, в немощи, в параличе.

Если в старой России, до революции, Церковь была долгое время в рабстве у самодержавного государства и управлялась деспотически то Победоносцевым, то Григорием Распутиным, если после революционного переворота Церковь бессильна справиться с безбожной народной стихией и не может иметь определяющего влияния на судьбу России, то это означает не немощь той Церкви Христовой, которой не одолеют и врата адовы, а немощь церковного народа, духовное падение народа, слабость веры, утерю религиозной верности. Церковный народ, церковное человечество составляют неотъемлемую часть исторической жизни Церкви на земле. И невозможно могущественное проявление и процветание Церкви в жизни исторической, когда народ в значительной своей части изменил вере и отпал от Церкви. Церковь пребудет, если останется всего три праведника, Церковь основана на качестве, а не на количестве. Но когда отпадает от Церкви и изменяет ей человеческое количество, человеческая масса, Церковь уходит в глубину, делается более катакомбной и нельзя ждать от нее могущества в исторических проявлениях. Изменивший Церкви человек и изменивший Церкви народ не может предъявлять Церкви никаких требова-

ний. Если в Русской Православной Церкви совсем почти не было жизни прихода, не было соборности, то вина лежит не на Церкви Христовой, с ее непреходящими святынями, а на церковном народе, на человеческих грехах иерархии, на человеческой религиозной немощи. В нашей Церкви слишком слабо была выражена человеческая активность. И те, которые своим религиозным сознанием закрепили и освятили эту слабость человеческой активности, виновны в ослаблении и падении церковной жизни. Немощь Церкви есть лишь наша собственная религиозная немощь, лишь проекция вовне нашего религиозного бессилия и неверия, отсутствие в нас дерзновения перед Господом. Активность Церкви в исторической жизни предполагает положительную религиозную силу человеческой стороны церковного организма. Церковь Христова есть богочеловеческий организм. Слабость и падение Церкви, мерзость и запустение на месте святом есть лишь слабость и падение церковного народа, неверие человека.

Ход русской революции выяснил уже одну горькую для нас, русских, истину, которую необходимо мужественно признать. В свете богочеловеческого церковного сознания должно быть переоценено старое положение об исключительной религиозности русского народа, которое поддерживали и славянофилы, и самые большие русские писатели. Продолжать это утверж-

360

дать было бы страшной фальшью и ложью. Длительная слабость, зависимость, «параличность» русской Церкви не может не вызывать подозрительного отношения к русскому церковному народу, к русской религиозности. Народ богоносный, в котором сильна была религиозная вера и религиозная верность, не допустил бы, чтобы Церковь его впала в столь зависимое положение, он сделал бы Церковь определяющей силой своей истории. Некогда, во времена св. Сергия Радонежского, Церковь и была определяющей силой русской истории. Но это было очень давно. Тогда народ был другим. Тогда дух всей мировой эпохи был иным. Со времени раскола в русской Церкви церковный народ ослабел. Особенная религиозность русского народа давно уже должна быть поставлена под знаком сомнения. В массе народной эта религиозность всегда была полухристианской-полуязыческой. Но и это исконное полуязычество русского народа все-таки религиозно бесконечно выше и благороднее того неверия и нигилизма, которое все более и более охватывает народ. Лучше поклоняться фетишу, чем самому себе, своей корысти, своему произволу. Интеллигентское полупросвещение быстро убило остатки веры в массе русского народа. И как это ни горько, но нужно иметь решимость признать, что ныне русский народ менее религиозен, чем многие народы Запада, что религиозная культура души в нем слабее. Полный нигилизм легче всего овладевает русским человеком. И пора перестать видеть в этом нигилизме обратную сторону исключительной русской религиоз-

ности, которой всегда нужно все или ничего. Нигилизм есть страшная болезнь русского духа, которую нужно перестать идеализировать.

Мы жалуемся, что Бог покинул нас и что Церковь ?го не дает нам благодатной помощи, которая явилась бы источником нашей силы, помогла бы нам справиться с ужасами нашего времени и спасти Россию от гибели. Но мы слишком забываем, что мы сами оставили Бога, ничего не делали для Него и для Его Церкви, и что вина наша перед Христом не может не иметь внутренней кары. Есть движение от Бога к человеку; оно всегда происходит в Церкви, и в нем свыше ниспосылаются благодатные дары. Но есть и движение обратное, встречное, от человека к Богу. Высшая религиозная жизнь есть всегда встреча любви Божьей и любви человеческой. И вот нужно признать, что это встречное движение любви человеческой слишком слабо и немощно в каждом из нас и во всем русском народе. Оттого так мрачна и страшна наша жизнь. В слишком трудные минуты жизни мы готовы возложиться на Бога, вспоминаем о Нем и выражаем претензии к Церкви, но сами сделать для Бога ничего не хотим и в Церкви не проявляем никакой жертвенной человеческой активности. В светлые наши минуты мы верим, что Христос — наш Искупитель и Спаситель, и мы готовы искать помощи в Христовой любви к нам. Но наша собственная любовь ко Христу, наше ответное Ему движение слабы и ничтожны. Христос пострадал за нас, кровь Его вечно проливается для искупления наших

362

грехов и вечно совершается голгофская Его жертва
для спасения нашего в жизни вечной. Но мы не хотим
облегчить бремя жертвы Христовой нашей собствен
ной жертвой, нашей собственной любовью. Мы почти
негодуем, что Церковь молчит и бездействует, когда мы
погибаем, когда погибает народ, мы выражаем нетерпе
ние и требуем насильственного вмешательства Божье
го Промысла, который сосем недавно еще не казался
нам столь нужным. Но народ погибает от своей измены,
от своего духовного падения, от своей низости. Бог не
может и не хочет насиловать злую свободу людскую.
Христос ждет свободной любви человека. Ныне у мно
гих из нас, русских христиан, силен ужас перед надвига
ющейся тьмой, сильна ненависть к сеятелям тьмы, но
слаба свободная любовь ко Христу, и нет между нами
братства во Христе. Такая духовная атмосфера не может
быть благоприятна для восприятия благодатной помо
щи Христовой. Со стороны, издали, ничего нельзя вос
принять в Церкви и нельзя предъявлять к Церкви ни
каких требований. Каждый должен быть в Церкви и
являть собой возрождение силы Церкви над нашей греш
ной жизнью.                                                                     

III

Много ожиданий связывалось с Собором. Но Собор может быть лишь таким, каков церковный народ. Если в церковном народе слаба религиозная энергия, то она не может быть сильна и в Соборе. Собор соеди-

няет и укрепляет религиозную энергию, но он не может ее создать из пустоты, из человеческого ничтожества. Та особенная благодать, которая почиет на Соборе, предполагает и особенную обращенность человека к Богу. Собор собирается в трудное время религиозного падения и религиозной измены русского народа, после слишком долгого рабства и паралича русской Церкви. Ему не предшествовало никакого церковного движения снизу, в народной жизни, в первичных ячейках Церкви. Русская духовная иерархия была не на высоте своего призвания, в ней веками воспитывалась пассивность, послушность всякой власти и не выработалось сознания церковного достоинства. Иерархи русской Церкви не привыкли говорить властные слова, они не были духовными водителями народа. И эта слабость русского духовенства имеет какие-то основания в слабости самого церковного народа. Народ имеет соответствующую ему власть светскую и власть духовную. И нечего удивляться и негодовать, что Собор не говорит достаточно властного слова о судьбе России. Властное слово Церкви предполагает религиозно размягченные сердца в народе воспринимающем. Сердца окаменевшие ничего не услышат и не узнают. Вот почему в посланиях и литературных памятниках Собора много условности и риторичности, в них слишком чувствуется подделка под старый церковный стиль. Нового церковного стиля нет, потому что нет религиозной энергии, по силе равной религиозной энергии былых времен. Не чувствуется достаточно глубокой связи между Собором и народом.

364

Всякий народ может жить сильной и здоровой исторической жизнью лишь в том случае, если он имеет сильные и здоровые духовные основы жизни. Без этих основ разваливается и вся материальная жизнь народа. Духовными основами жизни народа могут быть лишь религиозные основы, лишь они дают дисциплину души. Эти дисциплинирующие основы народной жизни не могут быть даны отвлеченной философией или отвлеченной моралью. Эти духовные основы должны иметь свою символику. Символические знаки имеют магическую власть над душой народной и их уничтожение влечет за собой душевный распад. Так армия разлагается, когда уничтожается символический знак отдания чести. Религиозная жизнь народной массы вся связана с культовой символикой, и она возможна лишь в Церкви, в конкретной исторической Церкви, она может быть лишь церковной жизнью. Когда масса народная отпа-

дает от Церкви, она отпадает и от всякой религиозной гкизни, теряет духовные основы своей жизни. Народное сектантское движение, которое многим представляется переходом к более высокому типу религиозности, кончается полным рационализмом и неверием. Роковой процесс отпадения народной массы от Церкви происходил и на Западе. Но там религиозное воспитание человеческой души было таково, что и после утраты веры и отпадения от христианства остался крепкий осадок в форме норм цивилизации и культуры, которые были секуляризованными религиозными добродетелями. Христианское сознание различия между добром и злом осталось у народов Запада и удерживает их от полного распада. В русском народе, не имеющем цивилизации, отвращающемся от серединного царства культуры, отпадение от христианства влечет за собой падение всяких духовных основ жизни, т. е. чистейший нигилизм. Русский человек считает все дозволенным, если нет Бога, нет бессмертия. Это раскрыл Достоевский. Это подтверждается и русской революцией. Так называемыми культурными ценностями живут лишь очень немногие. Нам нужно покаяться и признать, что западные народы и до сих пор остаются религиозно более крепкими, чем русский народ. Русские — религиозно хрупки и неустойчивы. Перед избранными русскими людьми раскрывается безмерность и бесконечность, неведомые западным людям, но в массе своей русские люди впадают в нигилизм. Духовное возрождение, подъем духовной энергии может начаться лишь после покаяния.

366

В «народ» как носителя истинной веры более верить нельзя. Мы должны обратиться внутрь себя и из собственной глубины начать церковное объединение и творчество. Церковное народничество есть ложь и соблазн. Избранная интеллигенция должна возрождать в народе Христову веру. Но отныне церковный народ будет составлять меньшинство. К старой бытовой религиозности нет возврата. Начинается период сознательной религиозности. Мир вступает в новый возраст.

О ХАРАКТЕРЕ РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ

I

В дни унижения и распадения нашего государства мы должны обратиться к источникам нашей духовной культуры, которой никто не может у нас отнять. Революция нанесла и русской культуре тяжелую рану; она потрясла ее до самых оснований. С разных точек зрения можно смотреть на постигшую нас катастрофу. Но сейчас она интересует нас как кризис русской культуры, как самое большое за всю нашу историю испытание нашего национального сознания. Более глубокое проникновение в существо русской революции помогает вскрыть основное противоречие в характере нашего духовного склада и нашей национальной культуры. Об этом-то основном противоречии я и хочу говорить. Сознание этого противоречия имеет значение для всего будущего русской культуры. И от преодоления этого самоистребляющего противоречия зависит, займем ли мы свое место в мире и возможно ли будет

368

в грядущем строительство русской культуры. Меня интересует сейчас не проблема культуры вообще в России, а проблема русской культуры, той культуры, на которой отпечатлелся наш национальный дух, в которой видны черты нашего своеобразного склада. Не раз уже указывали на то, что национализм в России может быть не русским по своему характеру, в то время как интернационализм, к горю нашему, может быть характерно русским. Истинная культура может быть лишь национальной. Этим она отличается от внешней цивилизации, одинаково усваиваемой всеми народами и расами мира. В культуре находит себе выражение интимный опыт народа, его чувство жизни, его заветные мысли и мечты. И наиболее национальны высшие подъемы духовного творчества. Национален всякий гений и самое национальное в его творчестве и есть самое общечеловеческое по своему значению. Шекспир открывал общечеловеческое в английском, Гете — в немецком, Достоевский — в русском. Наименее же национальна материальная техника. В России были зачатки просвещения, не заключавшего в себе ничего специфически национального, не запечатленного русским гением, были зачатки цивилизации, общей для всех цивилизованных народов. Не в этом нужно искать своеобразной русской культуры. Русской культурой следует именовать не то, что мы получаем от народов Западной Европы, а то, что мы можем им дать. Поэтому западничество в традиционном смысле этого слова не может быть названо явлением русской культуры.

Но если мы вникнем в наиболее русское и национальное в нашей культуре, то мы с горестью должны будем признать, что оно-то и влекло к гибели русскую культуру, оно-то и подрывало ее основы. В этом странность и загадочность русского характера. Русский народ в прошлом своем создал не только великое государство, но и великие памятники и творения культуры. В нашем темном еще мужицком царстве была своя большая национальная культура. В творениях этой культуры можем мы разгадать тайну русской души, тайну самоистребления и самосожжения. Секта самосожигателей была очень русская секта. В ней сказались до глубины русские черты. И вот приходится признать, что творцы высшей русской культуры, наиболее выражавшие русский национальный характер, принадлежат к секте самосожигателей. Они не только творили русскую культуру, но и готовили ее гибель. В самых первоосновах русской, наиболее русской культуры заложено начало губительное и смертоносное для всякой культуры, начало самоотрицания. В самих духовных истоках русской культуры подвергается сомнению правомерность культуры. Русская культура в самых характерных своих явлениях произносит суд над всякой культурой, признает религиозную, моральную и социальную неправду культуры. Наиболее национальные выразители русской культуры отрицают самые основы культуры и видят миссию России в том, чтобы поведать миру о неправде и грехе культуры. Из глубины сомнений в культуре, из нравственной рефлексии над культу-

370

рой родилась  великая русская литература и русская религиозно-философская мысль. Тем же самым была  всегда пронизана и русская народническая социальная    мысль. Мы никогда не творили от избытка. Мы твор рили от муки и печали. Мы идеализировали первобытную цельность и полноту. Русские люди с отвращением относились к материальным основам культуры и со страстью нравственно подрывали эти основы. Всякий производственный процесс представлялся русским людям низменным и предосудительным. Так в нравственном складе нашей культуры уготовлялась ее гибель. Сомнению, подозрению и осуждению был подвергнут не только материальный производственный процесс, но и всякий творческий процесс, в котором готовы были видеть грех перед Богом или перед людьми. На этой почве происходила распря России с Западом, велась тяжба с западной цивилизацией. Дело Петра Великого, :  раскрывшее пути для русской культуры, возбудило величайшие религиозные сомнения, и в нем почуяли антихристово начало. Это сомнение зародилось у раскольников, его обосновывали славянофилы, оно передалось и русской революционной интеллигенции.

II

Все православное религиозное воспитание русского народа было неблагоприятно для творчества культуры, оно не дисциплинировало личность для земного строительства, не закаляло характера для исторической

жизни. В своеобразном религиозном складе русского народа, в преломлении византизма в русской народной стихии, быть может, следует искать разгадки основного противоречия русской культуры. Аскетизм русского религиозного типа не был самодисциплиной, самоограничением и самоочищением личности, не был жертвой низшими благами во имя высших благ. Нам недоставало самоограничения, самодисциплины и самоочищения. Русский быт слишком легко погружался в низины животной жизни. Аскетизм наш прежде всего подвергал сомнению ценность исторического пути и религиозный смысл культуры. На вершинах религиозной жизни русская религиозность всегда принимала апокалиптическую окраску. Апокалиптичны были и раскольники наши, и такие русские святые, как Серафим Саровский, и русские народные секты мистического толка, и многие великие русские писатели и мыслители XIX века. Ожидание скорого наступления катастрофического конца мира и пришествия антихриста не могло способствовать созданию и укреплению культуры. У самых замечательных русских людей, наиболее выражавших русский национальный характер, было трансцендентное, а не имманентное отношение к культуре. Культура чувствовалась как что-то чуждое, пришедшее со стороны, навязанное извне, а не творимое из духовной глубины. Русское странничество было очень глубоким и характерным явлением русского национального духа, оно перешло и в русскую мысль, и в русское художественное творчество. Но оно враждебно культуре, бежит от

372

культуры как от неправды. Самые большие духовные подъемы русского творчества XIX века заключали в себе опасность самосожжения и самоистребления. Гоголь, быть может, величайший русский художник, принадлежал к секте самосожигателей, он признал греховным свое творчество и сжег свое творение. Другой великий русский писатель Толстой, если не физически, то духовно сжег все свои творения и объявил небывалый по радикализму бунт против культуры. К. Леонтьев, один из самых замечательных и острых выразителей русской культуры, тоже был самосожигателем и бежал от уродства современной культуры на Афон и в Оптину Пустынь.

Достоевский, творения которого должны быть признаны самым большим вкладом русской культуры в культуру мировую, весь был в апокалиптических темах, сгорал во всепожирающем религиозном огне и восставал против основ европейской и мировой культуры.

Характерно, русский ум с русским чувством жизни на известной глубине не может не усомниться в серединной гуманистической культуре, не может не обратиться к предельному и крайнему. У русских нет любви к форме и нет дара формы. У русских всегда преобладает бесформенное и безграничное содержание. Но культура есть оформление, установление границ в жизни государственной и хозяйственной, как и в науках и искусствах. И резкое противление формальному началу превращается в противление культуре. С этим связана и другая особенность русской природы — недостаточ-

ная раскрытость и недостаточная выраженность чисто человеческого, гуманистического начала. Русский человек вечно колеблется между божественной высотой и звериной низостью. В России ничто не было возможно от духа Возрождения, не было творчества от избыточной игры человеческих сил, ищущей себе выражение в прекрасных формах. Один лишь Пушкин был исключительным и преизбыточным явлением русской культуры, не подрывавшим себя, не пораженным нравственной рефлексией. Но в нем были уже все русские возможности. От него пошло литературное движение XIX века, великое движение русского духа, поведавшее миру в ряде великих творений о русских сомнениях в благах цивилизации, в ценностях культуры, о русском бунте против форм, границы и предела. Сложение русской души таково, что она не хочет признать ценности и значения той огромной середины человеческой жизни, в которой и создается культура. Культура по природе своей есть середина, а не конец. Середину же русский человек склонен отдавать во власть свинства, склонен оставлять ее в неряшестве и небрежении, не считает достойным тратить на нее духовную энергию. Русский человек умел терпеливо и смиренно нести бремя и тяготу середины жизни — этому научила его православная вера. Но он же может вдохновляться творчеством и строительством в этой огромной сфере, как вдохновляется человек западный. Он делается нигилистом, когда вера его падает.

374

III

Характерно, русским людям всякая культура представляется «буржуазной». Россия же представляется стоящей выше культуры1. Для народа русского не писан закон цивилизации, он выше цивилизации, ему противны элементарные добродетели цивилизации. Мы это часто слышали от славянофилов, от Достоевского, от К. Леонтьева, от всех провозвестников русской идеи. Русские писатели так много любили говорить о «мещанстве» всей европейской культуры и противополагали этому царству «мещанства» Россию, полную иных возможностей. Русская идея противополагалась не только западной культуре, но и вообще царству культуры. На вершинах своей духовной жизни русские люди сознавали мировой кризис культуры, и им открывалась какая-то высшая правда, они видели свет иной жизни. Они были свободнее, не так были отягчены культурой, как западные люди. И русским легче раскрывалось то, что на Западе раскрывалось лишь немногим избранникам. Культурно отсталая Россия в великих своих писателях и своеобразных своих мыслителях открывала и Западной Европе что-то неведомое ей, закрытое для нее господством формы, нормы и границы. В русской безграничности и безмерности видны были дали, сокрытые для культурной европейской души. В цвете русской культуры были высокие подъемы, были глубокие прозрения. Но у нас не могла образоваться культурная традиция, не могла кристаллизоваться культур-

ная среда, сколько-нибудь устойчивая и способная к сопротивлению стихиям. Слишком велика была пропасть между верхним культурным слоем, очень тонким и малочисленным, и низами народной жизни, погруженной во тьму. Средний же слой радикальной интеллигенции был оторван и от верхов нашей духовной культуры, и от низов народной жизни. Верхнему культурному слою, восходившему на горные вершины, оставался лишь один способ преодоления жуткого одиночества и оторванности — идеализировать народную тьму и приникать к ней, как к божественным истокам жизни и жизненной мудрости. Так ниспадали с вершин духовной жизни в низины великие русские писатели Толстой и Достоевский. Они не пугались одиночества на вершинах. Этот процесс повторяется почти у всех творцов русской духовной культуры XIX века. Так образовалось русское народничество, которому пробовали дать высшую религиозную санкцию. Все, что было самого замечательного и оригинального в русской культуре, носило религиозный характер и нередко принимало апокалиптическую окраску. Средний же культурный слой у нас был слишком незначительным. Россия жила в полярностях, между двумя безднами. Возможность русской культуры подрывалась из глубины нашей духовной жизни. У нас почти отсутствовал тот консерватизм, без которого невозможна преемственность культуры. Культурное же творчество подвергалось религиозному и моральному сомнению. Русский творческий духовный порыв хотел не культуры, а спасения мира.

376

Но по-иному был неблагоприятен культурному творчеству и весь склад левой русской интеллигенции. Русский революционизм всегда был культуроборством. Это культуроборство начинается с иконоборства. Крайнее иконоборство не может не быть враждебно культуре, ибо культура имеет свой исток в культе. Самый крайний иконоборец Толстой был и самым крайним врагом культуры. Тип духоборца с его враждой к культуре очень характерен для России. Если в русских религиозных течениях возможность культуры подрывалась апо-калиптически, то в русских революционных течениях она подрывалась нигилистически. В этом сказался все тот же склад русской души, все та же трудность для нее творить и строить в середине. Но душа оторвалась от глубины, потеряла духовный центр, и все оказалось в ней извращенным, вывернутым наизнанку. Русский революционный максимализм так же отрицает культурную середину жизни, как и русский религиозный апокалиптизм. Анархизм — своеобразное порождение русского духа. С анархическими чертами русского характера связан был и русский самодержавный строй. Самые крайние идеологи анархизма русские — Бакунин, Кропоткин, Толстой. Да и во всяком характерно русском человеке есть анархическая закваска. Она есть и в самой русской религиозности, в нелюбви к форме и организации в жизни религиозной. Русский человек совершенно не умеет отстаивать свободы, он живет в рабстве и мирится с рабством. Но он же требует абсолютной свободы для всего мира. Так, начиная с абсо-

лютной свободы, он, подобно Шигалеву, кончает абсолютным деспотизмом. Так же склонен он требовать абсолютного равенства и принуждать к братству. Он не умеет разграничивать сферы абсолютного и относительного. Он не хочет признать огромной сферы относительного, в которой протекает жизнь общества. Это все та же черта. Нигилистическое и анархическое отрицание культуры было извращением и обратным подобием русского религиозно-апокалиптического отрицания культуры. Трагедия русской культуры имеет очень глубокий источник. Целое столетие русская интеллигенция жила отрицанием и подорвала основы своего существования.

IV

Русская революция есть кризис русской культуры. Кризис этот является результатом длительного отрицания первооснов культуры справа и слева, религиозно-апокалиптического и революционно-нигилистического отрицания. В нем обнажается основное противоречие русской культуры. Не преодолев так или иначе этого противоречия, русская культура дальше не может существовать и развиваться. Революционный крах культуры ставит перед мыслящими русскими людьми неотложную задачу самоопределения в отношении к культуре. При русском двусмысленном отношении к культуре, при постоянных сомнениях в ее желанности она не может процветать. Мы усомнились в культуре и восстали против нее, не вкусив еще ее плодов, не познав ее

378

до конца. Мы пережили кризис культуры не в позднюю ее осень, когда исчерпываются уже все пути ее цветения, а в первоначальных еще фазисах развития культуры. Мы — бунтующие варвары, которым горечь культуры не может быть известна. Лишь немногими среди нас изведана культура и пройдены ее пути. Мы должны сознать, что революция ставит перед нами задачу переработки русского характера. Русская культура должна быть или переработана в своих основах, или окончательно погибнуть. Мы не можем дальше существовать в этом мире при старом отношении к культуре. Мы роковым образом выпали из первоначальной органической культуры и должны пронести правду нашего целостного духа через культуру критическую. Русские люди должны найти в себе духовные силы для преодоления основного противоречия своей культуры и обрести положительный пафос для творчества культуры. Окружающий мир не позволяет нам долее существовать с противоречием нашего характера. А это предполагает какое-то изменение в нашем религиозном отношении к жизни, религиозную реформу. Если совершенно безрелигиозная культура вообще невозможна, то менее всего она возможна в России. А это значит, что для культурного возрождения России необходимо нам признание положительного религиозного смысла культуры.

Нам предстоит усвоить себе много западных культурных добродетелей, оставаясь верными целостной правде нашего духа. Русский человек в двух противо-

положных смыслах может походить на немца. Он мо-гкет относиться к России так, как немец относится к России. Таковы многие русские германофилы, готовые подчинить русский дух духу германскому и отдать Россию во власть Германии. В этом прискорбном случае можно оставаться очень русским и по-русски губить Россию. Но русский человек может относиться к России так, как немец относится к Германии, и в отношении к собственному отечеству обладать немецкими добродетелями. Нельзя не желать, чтобы были преодолены те особенности нашего национального характера, которые влекут нас к национальной гибели. Мы должны перестать быть самоистребителями. Большевизм тоже ведь явление национально-русское. Но в этом русси-цизме своем мы дошли до пределов самоистребления. Слабость национального чувства и национального сознания — наша национальная особенность. К интернационализму есть у нас непреодолимая, чисто русская склонность. Мы безнадежно смешали идею вселенс-кости с истребляющей наше собственное бытие идеей интернационализма. Мы очень русские в ослаблении и истреблении русской силы, и мы походим на иностранцев, на западных людей в утверждении русской силы. От этого противоречия мы погибаем. И перед нами стоит задача утвердить русскую силу и творить русскую культуру, оставаясь русскими, сохраняя свое своеобразие. Я верю, что это возможно. Фихте призывал немецкий народ в дни его унижения и слабости к переработке характера, к перевоспитанию2. И немецкий народ

380

после бедствий наполеоновского нашествия изменился и переродился, оставаясь немецким. То же может произойти и с русским народом. После всех падений и испытаний в нем может наступить истинная возмужалость, может пробудиться мужественная энергия и активность, которых доныне не было. И эта мужественная энергия, утверждающая русскую культурную государственную мощь, будет русской энергией, в ней раскроются все русские возможности. Миссия русского народа в мире, как бы жертвенно ее ни понимать, не может быть исполнена без укрепления русской мощи. Переработка русского характера должна изменить русское отношение к культуре. Должно наконец пробудиться у русских людей имманентное, а не трансцендентное отношение к культуре. Русские люди должны понять русскую культуру, как свою собственную духовную жизнь, как из собственной глубины их проистекающее творчество, а не как насилие «мира сего» над их духовной глубиной. Россия не может быть исключительно Востоком, как не может сделаться и исключительно Западом. Она должна быть великим Востоко-Западом, соединителем двух миров и двух всемирно-исторических потоков. Это место уготовлено ей на Земле. Конец, который мы чувствуем и переживаем в русской революции, не есть еще конец мира. Видеть в наших русских несчастьях и русских падениях конец мира есть русский соблазн. Это есть лишь конец длинного исторического периода и вступление в новое измерение нашего бытия, для которого мы должны собирать все свои силы.

ОЗДОРОВЛЕНИЕ РОССИИ

I

Россия тяжело больна. Болезнь эта имеет материальные симптомы разложения нашего государственного и социального организма. Но в основе своей это — духовная, а не физическая болезнь. Корни материально видимой общественной жизни народа скрыты в невидимой глубине. Глубина же эта всегда есть жизнь духовная. Россия не может быть излечена одними материальными средствами. Не только тело, но и душа больна. Выздоровление России предполагает прежде всего оздоровление духовных основ жизни русского народа и руководящих кругов русской интеллигенции. Ложные идеи интеллигенции дали свои ядовитые плоды. Теперь интеллигенция обязана сознать свои грехи и ошибки и нести народу более здоровые идеи, в которых будет возрождаться энергия. Мы знаем, какие идеи погубили Россию, и знаем, что возродить Россию могут лишь идеи противоположные. Духу тлетворному нужно

382

противопоставить дух животворящий. Что в основах материальной жизни народов лежат духовные начала их жизни, это истина более глубокая, чем та поверхностная истина, которую проповедует экономический материализм. Теперь и в газетах, которые всегда с отвращением относились к религии, заговорили о том, что без религиозных основ не может существовать государство. Эта истина проникает и в самые позитивно настроенные партии. Экономическая жизнь народа, его экономическая производительность зависит от дисциплины личности, от духовного склада народа, от его религиозного типа. Рядом научных исследований обнаружена связь между экономическим развитием Англии и религиозным воспитанием английского народа. Эта связь прослежена и в других странах. Католичество по-од-ному, протестантство по-другому воспитывали народы Запада для исторической жизни, вырабатывали закал характера, необходимый для созидания культуры. Католичество проникнуто духом универсализма. Но оно же развивает и дисциплинирует личность. В католичестве всегда была динамическая энергия, которая играла руководящую роль во всемирной истории. Православное религиозное воспитание неблагоприятно для исторической жизни народов; оно мало научает общественному и культурному строительству, мало дисциплинирует личность. Православие все колеблется между максимализмом святости и минимализмом довольно низменной бытовой жизни. Русское православие мало дает для той огромной середины жизни, в которой совершается

история и творится культура. К. Леонтьев не без основания говорил, что «русский человек может быть святым, но не может быть честным». Русское православие создало ослепительные образы святости и воспитало в народе культ святости и святых. Но очень мало сделало для .развития в русском человеке честности и ответственности, для религиозного укрепления в нем энергии, необходимой для творчества истории и культуры. В русской религиозности всегда преобладали черты восточной пассивности. В этом типе религиозности всегда было слабо выражено начало личности. Личность расплывалась и тонула в природном коллективизме, который принимали за духовную соборность.

Многие психологические черты русской православной религиозности в секуляризованном виде перешли в атеистическую русскую интеллигенцию. Православное воспитание не оставило в душе русского человека твердого осадка в форме культурных добродетелей, норм цивилизации, как оставило религиозное воспитание на Западе. Русский человек легко переходит из религиозного состояния в состояние совершенно нигилистическое. Если нет Бога и бессмертия души, то русскому человеку все представляется дозволенным. Он появляется совершенно нагишом. Русская революция обнаружила недостаточность религиозного воспитания русского народа. Духовная основа русского государства, русского хозяйства, русской культуры расшатана с необычайной легкостью. Личность русского человека подверглась распадению, в ней утерян духовный центр. Вера

384

ослабела в русском народе, а цивилизации в нем ни оказалось. Интеллигенция давно уже отпала от веры христианской и воодушевлялась иной верой, социалистической, верой в грядущий земной рай. Эта вера не давала никакой дисциплины личности. Нездоровая социальная мечтательность разнуздывала личность. Социалистическая вера парализовала чувство ответственности и породила непомерную притязательность. Русский человек перескакивает от первоначального коллективизма к коллективизму социалистическому. Школы личной дисциплины и личной ответственности он не прошел. Если православная вера русского человека не вполне была благоприятна личному творчеству и историческому действию, то социалистическая вера по-новому неблагоприятна этому. Восточный склад религиозности принижал человека, а когда религиозная вера ослабела, человек освободился в совершенно хаотическом, недисциплинированном и болезненном состоянии. Когда я критикую православное религиозное воспитание, я менее всего хочу судить Церковь, которой не одолеют и врата адовы, я имею в виду русский тип религиозности с его человеческой стороны. Этот тип слабо защищен от перехода в состояние совершенно хаотическое и нигилистическое. Но только Церковь учила русский народ правде, и без Церкви не может он быть спасен от духовной смерти.

385

II

Оздоровление России прежде всего предполагает переход руководящих кругов ее интеллигенции от сознания материалистического и атеистического, приведшего к нравственному вырождению и духовному упадку, к сознанию религиозному, т. е. возрождение духовных основ жизни. В самой же религиозности русской должно открыться более активное и ответственное человеческое начало. Менее всего, конечно, это значит, что я хотел бы для России лютеровской реформации. Лютеровская реформация исчерпала себя на Западе, и она не соответствует ни характеру русского народа, ни исторической задаче России. Но в России происходит огромный и болезненный переворот, и он не может не сопровождаться религиозной реформой, религиозным обновлением. С большим основанием можно сказать, что для русской религиозной жизни необходимо соединение Церквей и пробуждение человеческой активности в Церкви. То, что на Соборе не был поднят вопрос ни о соединении церквей, ни о возможности творческого развития в Церкви, обнаруживает лишь, что он собрался скорее в период религиозного упадка церковного народа, чем религиозного подъема его. Но потрясения революции не могут не привести к религиозному углублению и пробуждению религиозной энергии в народе, исстрадавшемся и разочарованном в социальных обе-тованиях. Религиозное оздоровление и возрождение русской интеллигенции и русского народа должно по-

386

вести за собой и совершено иное, более творческое и более ответственное отношение к жизни.

В основу общественности должны быть положены иные начала и иные оценки, чем те, которые до сих пор у нас господствовали. Народническая идея распределения и раздела, целиком владевшая русской интеллигенцией и легко воспринятая русским народом как движение в направлении наименьшего сопротивления погубила Россию. Во имя этой идеи Россия растерзана и разорвана на части. На практике идея эта, казавшаяся столь возвышенной ряду поколений, привела к всероссийскому грабежу, к расхищению государства и к голоду. Эгалитарная страсть влечет нас к небытию. От одержимости идеей раздела и уравнения Россия и русский народ во что бы то ни стало должны быть вылечены. Этой зловредной и в основе своей антирелигиозной идее, ибо с христианской любовью она ничего общего не имеет, должна быть противопоставлена идея творчества и инстинкт производительности. На этом пути скорее будут накормлены голодные, чем на путях раздела и принудительного уравнения. Через исступленные оргии разделов и уравнений в России возникнет новая дифференциация, и творящая личность вновь подымется. И после страшных испытаний будет признано благо и ценность неравенства, его необходимость для духовного и материального подъема самих народных масс. Россию погубила ложная идея класса и «народа», понятого в социально-классовом смысле слова. Эта идея, вызывающая эмоции, близкие к одержимости, убивает в Рос-

сии человека, она напоила Россию ненавистью и злобой. Во имя служения страдающему «народу» были подорваны нравственные основы отношения человека к человеку, сделали невозможным почитание в человеке образа и подобия Божьего. Идолопоклонство перед «народом» мешало раскрывать и развивать в себе человеческую личность. Выздоровление России должно прийти от идей совершенно противоположных: от идеи личности, сознавшей себя свободной, ответственной и творческой силой, от идеи нации как реальности, превосходящей все социальные классы, от идеи государства и идеи Церкви как высочайшей реальности. России необходима серьезная нравственная реформа, которая создаст новый нравственный закал характера русской личности. Россия погибает от долгой идеализации слабости. Она выздоровеет и возродится от идеализации силы, от признания за силой нравственного и духовного значения. Россия погибает от безответственной социальной мечтательности. Она выздоровеет от социального реализма. Россия погибает от анархических инстинктов и анархических идеологий. Она окрепнет от государственных инстинктов и государственных идей. Россия погибает от русской склонности к коллективизму, в котором тонет личность, коллективизму то религиозному и мистическому, то материалистическому и экономическому. Для выздоровления и возрождения России русскому человеку необходима некоторая доза здорового нравственного индивидуализма. России нужен подбор качественно возвышающихся личностей. В Рос-

388

сии необходимо повысить до высочайшего напряжения личную инициативу и личную ответственность. Россия погибает от безответственности русского человека, который все возлагает то на социальную среду, то на судьбу, то на всесильное самодержавное правительство, то на всесильный пролетариат. Россия будет выздоравливать от повышения до высочайшей степени ответственности каждого лица. Каждый должен принять на себя как можно большую ответственность и уменьшить притязательность. Россия погибает от безответственных притязаний всех и каждого и от слабого чувства обязанности. Она будет выздоравливать, когда в русских людях сознание обязанности победит притязательность. У русских почти атрофировано чувство долга, а потому и право у них шатко. Для оздоровления России необходимо укрепление у русских людей чувства долга.

III

Необходимо освободиться от старой русской чувствительности, от ложной сострадательности и сентиментальности, от исключительной власти чувств и эмоций, в которых тонет воля и разум. Необходимо развить в себе более суровые добродетели, более мужественные добродетели: с ними только и можно делать историю. Россия погибает от экстенсивности русской души и русской культуры, от слабой интенсивности труда. Россия выздоровеет и возродится от большей интенсивности русской души и русской культуры, от повышения ин-

тенсивности труда. Духовная дисциплина личности должна повести за собой и дисциплину труда, от отрицания которой разваливается хозяйственная жизнь России. Россия погибает от преклонения перед количествами и от отрицания самостоятельного значения качеств и качественного подбора. Она должна выздороветь и возродиться от почитания качеств и качественного подбора и ограничения власти количеств качественными началами. С этим связана переоценка нашего традиционного отношения к демократии, которая заключает в себе большие опасности, если она не подчинена никаким высшим качественным началам. Революция обнаружила, что сам народ не хочет у нас чистого народовластия и неспособен к нему на данном уровне развития. Народ в глубине души ждет таких качественных избранников, которые властно выведут его к более человеческой жизни. Для оздоровления России необходимо преодолеть те толстовские моральные оценки, которые широко распространены в русском обществе. Эти моральные оценки парализовали творческую энергию русской личности, они обессилили русских людей в час мировой борьбы и вынули у них оружие из рук, когда враг вступил на нашу землю. Русское непротивленство, русская пассивность, русский пассифизм — нездоровое явление. Это добродетели не столько христианские, сколько буддийские.

Для оздоровления России необходимо преодолеть все формы русского народничества и народопоклон-

390

ства, в каком бы виде они ни проявлялись — религиозном или материалистическом, славянофильском или революционном. Русская революция есть завершение нашего народничества, его торжество и его гибель, его горький плод и его конец. Это народническое сознание всегда было великим препятствием для перехода России к более высокой культуре, для роста русского могущества. Народническое сознание несовместимо с постановкой творческих исторических задач. И в нем есть возмущающая безответственность. Народнические сентиментальные декламации кончились очень плохо, они кончились жестокостью и принесли бедствия русскому народу. Те, которые из блага народного сделали себе идеал, разрушили государственные и хозяйственные основы бытия русского народа, которые только и могут быть источниками всех благ. Те, которые создали себе нравственный ореол из печалования о страданиях народных, разрушили нравственные основы бытия русского народа, без которых человек человеку делается волком. Так всегда бывает с ложной, безответственной чувствительностью, с морализмом, оторванным от более глубоких духовных, религиозных истин. Мы стоим перед задачей глубокого перевоспитания русского народного характера и русской личности. В жизни отдельного человека бывают тяжелые кризисы, когда он близок к погибели. После такого кризиса человек собирает свои духовные силы, подтягивается и дисциплинируется. Такое состояние может переживать и целый народ. Если русский народ и после таких страшных испыта-

ний и кризиса не соберет своих духовных сил и не дисциплинирует себя, то он может погибнуть, сойти с исторической сцены. Для политического, государственного возрождения России необходимо духовное возрождение русской личности, перерождение русской души. Это и будет началом национального ренессанса. Русский человек погибает от безволия. Он живет по преимуществу чувством. Все его мышление слишком эмоционально и заинтересовано, оно не любит объективного, лишено пафоса объективности. И оздоровлением для русского человека будет укрепление в нем воли; оздоровлением будет для него укрепление разума, ищущего объективную истину. Мы по горькому и страдальческому опыту знаем, какие духовные начала привели Россию к гибели. И мы должны сознать, что спасти ее могут лишь начала противоположные, лишь иной дух. Этот иной дух и эти иные духовные начала должны быть проповеданы широким кругам русской интеллигенции, которые пусть понесут народу противоядие от тех ядов, которыми они долгое время его отравляли. Россия может возродиться и должна возродиться, она будет еще великой и сильной. Но для этого должна воодушевлять нас идея величия и силы России.