"Путь": орган русской религиозной мысли под редакцией Н.А.Бердяева.

Страницы первого издания журнала указаны в прямых скобках, номер страницы предшествует тексту на ней.

"Путь", Июнь-июль 1926. - №4. - С. 176-182.

ДНЕВНИК ФИЛОСОФА

(Спор о монархии, о буржуазности и о свободе мысли)

Одно из самых тягостных последствий большевистской революции я вижу в том, что, вызывая против себя бурную эмоциональную реакцию, она до крайности затрудняет свободу мышления и обсуждения вопросов по существу, парализует инстинкт творчества и охоту к нему, внушает исключительно охранительные и реставрационные настроения. Всякая мысль, всякое слово оцениваются не по существу, не по их истинности или ложности, а исключительно с утилитарной точки зрения, - выгодна ли эта мысль и это слово для борьбы против большевизма и против революции. Так восстанавливается с другого конца старая психология русской левой интеллигенции, которая все расценивала исключительно с точки зрения борьбы против самодержавия. Мне пришлось большую часть моей литературной деятельности бороться против этой утилитарной психологии во имя свободы мысли, во имя самоценности истины и правды и теперь ту же борьбу я принужден вести на другом фронте. Есть истины, которые были бесспорны при «самодержавии», они остаются бесспорными и при «большевизме». Бесспорные истины, которые высказывались нашими лучшими религиозными мыслителями в течение всего XIX века, не отменяются от того, что ныне царит большевизм. Если есть какая-либо миссия у эмиграции, то это есть прежде всего миссия свободной мысли, свободного и открытого утверждения правды, попираемых в советской России. Между тем как значительная часть эмиграции живет и питается культом условной лжи. В этом № «Пути» печатается направленная против меня статья Кн. Г. Н. Трубецкого «Спор о монархии». Я не причисляю Кн. Г.Н. Трубецкого к тем крайним правым монархическим элементам, которые я имел главным образом в виду в своем «Ответе монархисту» в № 3 «Пути». Я очень ценю благородство, такт, чувство меры Кн. Г.Н. Трубецкого. Но статься его «Спор о монархии» вызвала во мне те мысли, с которых я начинаю свой «Дневник Философа». Я вижу в статье этой подтверждение того, что ныне свобода мысли и свобода оценок с точки зрения истины и правды признаются несвоевременными, тактически вредными. Мои мысли признаются прежде всего не столько ложными по существу, сколько неосторожными и вредными, так как ими могут воспользоваться живоцерковники или сторонники революции. Но я должен сознаться, что, если я твердо убежден в истинности и правдивости какого-либо положения, то я буду его высказывать, даже если сам дьявол им воспользуется и частично признает его. Принципиальным в статье Кн. Г.Н. Трубецкого является его защита монархии. Тут он исповедует свою веру. В остальном же статья его носит исключительно тактический характер. У меня есть двоякого рода разногласие с Кн. Г.Н. Трубецким. Я не согласен с ним по существу в вопросе о монархии, хотя кстати сказать я совсем не являюсь противником монархии всегда и везде, признаю ее положительное историческое значение и отнюдь не считаю себя апологетом и идеологом республики и демократии. Но я не согласен с ним и тактически. Начну с последнего. Мне известно, что в правой части эмиграции, которая фактически преобладает, и даже в умеренной ее части установилось убеждение, что в наши дни недопустимо говорить правду о грехах и лжи старого, дореволюционного строя жизни и что тактически нужно и полезно всячески его идеализировать. Такого рода тактика должна помочь свержению большевизма и преодолению революции. Обличение неправды дореволюционной жизни представляется оправданием революции, принятием революции. Я не согласен с этим и по существу, и тактически. Прежде всего, я думаю, что правда есть всегда правда, и ложь есть всегда ложь и всегда уместно утверждать правду и отрицать ложь. Но я убежден также, что очень полезно и тактически целесообразно как можно громче говорить о том, что неправда и ложь, грех и зло в дореволюционной жизни справедливо и по Божьему соизволению изобличены в революции и никогда более не могут и не должны вернуться к господству в жизни.*) Это помогает победить большевизм и преодолеть революцию. Всякая же идеализация дореволюционного строя, революцию породившего, всякая реставрационная установка воли мешает победить большевизм и преодолеть революцию. Пока есть призрак реставрации, династической, аграрной, бытовой, пока есть признание принципиальной истинности и идеальности тех основ жизни, на которых покоился старый режим, революция будет продолжаться. Большевистская власть для крестьян, для рабочих, для красноармейцев, для новой интеллигенции, порожденной революцией, превращается в охрану от призрака реставрации, от дореволюционных настроений и устремлений. Психологически это ясно для всех живущих в России и не ослепленных своими аффектами. Когда социальные группы, настроенные реставрационно, активно выступают, то это скрепляет широкие слои русского народа с советской властью. Между тем как все наши надежды основаны на том, что широкие слои русского народа окончательно разорвут с советской властью и сами против нее восстанут. Преодолеть большевизм может лишь пореволюционная, а не дореволюционная воля.

Мой «Ответ монархисту» был посвящен не вообще вопросу о монархии и ее целесообразности, как государственной формы. Я нисколько не сомневаюсь, что монархия имела огромное положительное значение в русской истории, и много раз об этом говорил. В любом учебнике можно прочесть о заслугах русской монархии в прошлом. Но этим нисколько не решается вопрос он настоящем и будущем. Не понимаю даже, почему заговорил Кн. Г.Н. Трубецкой о заслугах монархии. Меня ведь интересовал религиозный вопрос о монархии, вопрос об отношении монархии и Церкви. Я не вижу никаких принципиальных и тактических причин скрывать бесспорную истину об угнетении Церкви в русской православной монархии. Коренную ложь отношений между Церковью и государством у нас обличали А. Хомяков, Ю. Самарин, И. Аксаков, Достоевский, Вл. Соловьев, а не представители левых и революционных направлений, которые были к Церкви равнодушны и враждебны и безразлично относились к ее угнетению. Вся русская православно-религиозная мысль XIX века есть вопль об унижении и угнетении Церкви. И вот за это унижение и подавление Церкви мы терпим кару не за ложные мнения отдельных людей, а за историческую ложь отношений между православной монархией и Православной Церковью. Поверхностен тот взгляд, который в подавлении церкви винит целиком государство. Виновата не государственная власть, которая делала часто свое положительное дело, а церковная иерархия и церковный народ, пассивность русского православия. Цезарепапизма никогда не было в догматическом сознании Православной Церкви, но он существовал, как исторический соблазн, уклон и срыв, как грех, допущенный церковным народом. Вы можете почувствовать весь ужас унижения и подавления Церкви, ее несвободы, когда читаете письма последней царицы к последнему царю. Об этом многое мог бы рассказать А.Д. Самарин, бывший короткое время обер-прокурором св. Синода. Трагедия русской монархии и источник ее гибели в том заключалась, что она потеряла религиозную опору в Церкви, потому что Церковь в своей иерархии была в полной от нее зависимости. И потому царь начал искать духовной опоры в Распутине. Революция не унижает Церкви, она ее гонит, и преследует. Гонения и преследования не унижают, они скорее возвышают. Когда священников и епископов расстреливают, это их не унижает, это их делает мучениками за веру. Унижала же Церковь православная монархия, когда она ей покровительствовала, ставила в привилегированное положение и обращала в свое орудие. Сейчас в советском строе подлинное православие не унижено, оно гонимо, унижены же живоцерковники, которые обращены в послушное орудие Г.П. У. Унижен приспособившийся Введенский, а не мученик за веру Митрополит Вениамин. И в положении «живой церкви» есть некоторое формальное сходство с положением Церкви в синодально-императорский период. Когда от священников требовали, чтобы они доносили об антимонархических и антиправительственных настроениях и замыслах, открывшихся на исповеди, то это безобразное явление было прообразом того, что мы видим у живоцерковников, ставших профессионалами доносчиками. Правые же монархические течения в эмиграции вожделеют восстановить тот строй отношений между Церковью и государством, который был до революции и который духовно сделал революцию необходимой и оправданной. В церковной жизни в эмиграции эти уродливые и недостойные отношения между Церковью и государством в малых размерах восстанавливаются, - церковная жизнь находится в зависимости не от монарха, которого нет, а от монархистов. Этому противятся лучшие из наших иерархов, но встречают слишком большие препятствия на своем пути. Карловатский Собор был насилием «Государства» над Церковью. И я осуждаю правых монархистов прежде всего с религиозной, церковной точки зрения. Мне представляются неубедительными ссылки Кн. Г.Н. Трубецкого на религиозное обоснование монархии в Библии. Библией можно пользоваться для обоснования противоположного тезиса. Еврейский народ был народ теократический, а не монархический, и никогда монархия в еврейском народе не имела того значения, какое имела в Египте или в Персии, Ассирии и Вавилоне. В Библии раскрывается конфликт между теократической и монархической идеей и возникновение монархии описывается, как измена теократическому призванию еврейского народа. По поводу желания народа иметь царя Господь говорит Самуилу: «не тебя они отвергли, но отвергли Меня, чтобы Я не царствовал над ними» (Перв. Книга царств. Гл. 8.7.) И далее говорит Господь: «и восстенаете тогда от царя вашего, которого вы избрали себе, и не будет Господь отвечать вам тогда» (Пер. книга царства. Гл. 8.18). Но народ хотел походить на другие народы, т.е. не быть исключительно теократическим народом. И народ сознает, что это грех: «Ко всем грехам нашим мы прибавили еще грех, когда просили себе царя» (Перв. Книга царств. Гл. 12, 19). Царская власть есть порождение греха, результат нежелания народа жить в непосредственной теократии. И большая часть царей были идолопоклонниками и носителями не истинной, а ложной мессианской идеи, как впоследствии в Византии значительная часть императоров были еретиками. В еврейском народе мы не находим ничего похожего на египетский культ царской власти, на обоготворение царя, которое перешло в рим и породило культ цезарей, а потом в христиански смягченном виде водворилось в Византии. Именно в Библии, у пророков мы находим впервые пламенные протесты против государства, против царства, против его неправды и лжи, находим даже своеобразно анархические мотивы на религиозной почве. Да и аргументы, взятые из Библии, не могут иметь решающего значения для нашей эпохи, вообще для христианской эпохи истории. Мы должны решительно признать, что монархия есть природно-исторический факт, имеющий свой смысл и свое назначение в истории, но не факт религиозно-мистический смысл именно для языческого сознания. Религиозную неправду мистической концепции самодержавия я вижу в том, что она взваливает бремя свободы с христианского народа. Такова ведь и мистическая концепция папизма. Но наступают временя, когда каждый человек, каждый христианин должен будет взять полноту свободы и ответственности на себя. Взвалить все на одного, а весь народ держать в состоянии детской невинности и есть соблазн Великого Инквизитора. Кн. Г.Н. Трубецкой, как многие другие, называют мою точку зрения аполитической. Это совсем неверно. Я признаю относительность политических форм, относительность монархии и республики, что как будто бы и сам Кн. Г.Н. Трубецкой признает, восстаю против абсолютизации государственных форм, но это совсем не есть аполитизм. Я действительно думаю, и выразил это в моей книге «Новое средневековье», что новая история непомерно преувеличила значение политики в жизни, создала политицизм. Это преувеличение одинаково свойственно монархиям и демократиям новой истории. Я верю, что мы вступаем в новую мировую эпоху, которую называю «новым средневековьем», в которую фиктивность и иллюзорность, не онтологичность значительной части политической и государственной жизни будет изобличена, в которую будет обращение к подлинному реализму духовной и социальной жизни. В наше время важнее создавать православные рабочие союзы, чем православную монархию. Мы идем к антиформалистической, к реалистической эпохе. Но такой взгляд не означает аполитизма или политического индифферентизма. Монархия в старом смысле стала в наши дни утопией. Мы, вероятно, переживаем еще эпохи цезаризма, бонапартизма, режим сильных личностей, но легитимные исторические монархии также изжиты, как и легитимные демократии с их безликим, безымянным формализмом, с парламентаризмом и пр. Это подтверждается на примере фашизма. И в России должен возникнуть своеобразный фашизм, мало общего имеющий с старыми право-монархическими направлениями. Кн. Г.Н. Трубецкой непременно хочет вместить мою точку зрения в привычные категории политической мысли новой истории: если не монархист, то непременно демократ, если не правый, то непременно левый. Но я все эти категории считаю прогнившими. Я прежде всего верю, что мы вступаем в совершенно новую историческую эпоху, которая выработает формы общества, непривычные для мышления нового времени. Время христианской монархии, христианского государства прошло, оно обозначало смешанное полухристианство. Наступает время разделения и выявления реальностей. Но в то же время можно вступать на путь осуществления подлинного христианского общества, которое может осуществляться в безвластии, бедности и жертвенном отречении. В страдальческом переживании русской революции, в жутком ужасе коммунизма, вызывающем сопротивление духа, я пережил опыт возникновения новой жизни. Вот этого наступления новой эпохи Кн. Г.Н. Трубецкой совсем не чувствует и здесь нужно искать главного нашего разногласия. Моя точка зрения прежде всего историософическая и вне динамической историософии непонятна. Кн. Г.Н. Трубецкой хочет непременно признать мой взгляд на монархию интеллигентским. Не понимаю, что противополагается интеллигентской точки зрения, дворянская ли, купеческая ли или мещанская? Мне несвойственна ни одна из этих точек зрения. Мне совсем не нужна была революция с ее ужасами, чтобы обличить ложь господствующего сознания нашей революционной интеллигенции. Я занимался этим обличением лет уже двадцать тому назад (см. мою книгу «Духовный кризис интеллигенции»). Идеология левой интеллигенции была в корне ложной и фальшивой. Но сейчас отрицание интеллигенции и интеллигентской точки зрения превратилось в трафарет и им страшно злоупотреблять. История русской революционной интеллигенции кончена и тип ее более не возродится. Но в интеллигенции была не только ложь, в ней была и своя отрицательная правда по сравнению с нашими крепкими бытовыми сословиями, которые были в массе своей равнодушны к исканию правды жизни. Я не сочувствую нынешнему желанию воссоздать исключительно тип Николая Ростова против типа Князя Андрея. Наша интеллигенция в массе своей стояла на довольно низком уровне культуры. Но нисколько не выше культурный уровень тех бытовых сословий, которые ныне противопоставляют интеллигенции. Правые монархические круги не могут быть признаны носителями высшей духовной культуры, в них нет духовного аристократизма и они в сущности равнодушны к духовной культуре, которая неотделима от творчества. Духовный аристократизм всегда был одинаково угнетаем и справа и слева, угнетаем человеческой чернью, которая вербуется из всех сословий и классов общества. Варваризация, понижение уровня культуры у нас происходит в правой эмиграции не меньше, чем в советской России. Увы, не только комсомольцы равнодушны к культурному творчеству, к духовной утонченности, к самоценному знанию, к искусству. Повсюду побеждает грубая солдатчина. Вряд ли Марков 2 и его единомышленники могут нести в Россию высшую культуру.

В некоторых возражениях Кн. Г.Н. Трубецкого есть явное недоразумение. Мне хорошо известно, что в России были значительные мыслители и писатели, очень свободные в своем мышлении, которые были монархистами по своим убеждениям. Я ведь написал книги о Хомякове, о Достоевском и о К. Леонтьеве и вряд ли можно допустить, что мне неизвестны их монархические взгляды. Но у нас не было в XIX в. независимого и свободного монархического общественного мнения, не было монархических общественных движений и течений. Это факт неоспоримый. Мы жили в глубоком, болезненном расколе между властью и обществом. И наши мыслители-монархисты были на подозрении и в оппозиции исторической власти. Монархия славянофилов ничего общего не имела с монархией Николая I. Третий Рим не совпадал почти ни в одной точке с императорской Россией. К 17 году в России не оказалось защитников монархии и даже в консервативных право-дворянских кругах шевелилась греховная мысль о цареубийстве. Монархия не была у нас даже свергнута, она сама пала от разложения, от потери веры в нее. И это очень трагично. Другое недоразумение связано с вопросом о насилиях монархии и монархистов и насилиях революции и революционеров. Нельзя сравнивать революцию, которая есть болезнь и разлив хаотической стихии, с монархией, которая претендует быть устойчивым порядком жизни. Более всего крови проливают революции и более всего совершают насилий, это бесспорно. Но революции не имеют нормативного характера. Насилия же, к которым склонны правые монархические партии, смертные казни, тюрьмы, преследования инаковерующих и инакомыслящих, носят характер нормативный, возводятся в закон жизни. Правые монархические круги в эмиграции мечтают о мести и насилии, они более всех, если не считать коммунистов, ненавидят свободу мысли, ненавидят вообще свободу. Я на каждом шагу встречаюсь с этим явлением. А крайние правые партии в Западной Европе? Немецкие правые националисты и французские правые националисты группы Action Francaise жаждут насилий и кровопролитий не менее коммунистов и всегда призывают к человеконенавистничеству. Немецкие правые националисты по крайней мере откровенно исповедуют язычество и ненавидят христианство. Французские же правые монархисты хотят использовать католическую церковь, совсем в духе Великого Инквизитора. Революция всегда есть явление мести, в ней подымаются мстители за несправедливость и угнетение прошлого, за крепостное право, за испытанную бедность, за унижение человеческого достоинства. Всякая месть духовно отвратительна и для христианина неприемлема. Но месть за революцию еще отвратительнее мести революционной, в ней мстят за утерю своего привилегированного положения, не сознавая своих грехов. Сама идея реставрации есть идея насилия и кровопролития, она не хочет считаться с органическими процессами в народной жизни, с преодолением революции изнутри, имманентно. Правые монархические круги не хотят понять, что главная сейчас задача есть задача духовного просветления народных слоев всколыхнувшихся от революции, пробуждения в них религиозного и национального сознания. Эти круги не хотят признать неотвратимость и неотменимость факта революции, с которого нужно начинать теперь всякую деятельность, они хотят объявить революцию не бывшей. Это есть пораженность аффектам, закрывающая реальности. Революция, как говорит гениальный Ж. Де Местр, не только сатанична, она также есть действие Божьего Промысла. Бог допустил революцию. Не признавать революцию есть словосочетание, лишенное реального смысла. Я не люблю революции и не вижу в ней самой ничего хорошего, она ужасна, отвратительна в своих образах, она есть тяжкая расплата. Но я признаю, что революция совершилась и что после нее начинается новый период нашей истории. Возможно троякое отношение к русской революции. Сначала революцию находили прекрасной, освобождающей, ее идеализировали. Так было после весенней революции 17 года. Потом революцию признали абсолютным злом и прекрасной представилась жизнь до революции. Так было после осенней революции 17 г. Это отношение сложилось в длительный период гражданской войны, оно породило веру, что революцию можно прикончить кавалерийской дивизией, и оно господствует до сих пор в эмиграции. Старые, дореволюционные «левые» и «правые» направления колеблются между этими двумя точками зрения. Но возможно третье отношение к революции и только ему принадлежит будущее. Революция есть болезнь и расплата, никаких положительных завоеваний она сама по себе не дает. Но революция есть огромный и поучающий трагический опыт, после которого начинается новая жизнь, выступление на историческую арену новых слоев народа, ее нельзя не признать, нельзя сделать вид, что ее не было. Идеализировать не следует ни того, что было до революции, ни того, что происходит в самой революции. Новая жизнь создается не разрушительными силами революции и не старыми силами реакции, а теми творческими силами, которые раскрываются в результате опыта революции.

Более всего меня поразило, что к своему возражению против меня в защиту монархии Кн. Г.Н. Трубецкой прибавил еще выпад против моей статьи «О духовной буржуазности», написанной мною на совсем другую тему уже четыре года назад и запрещенной к печати советской цензурой в период когда возникали не коммунистические издательства и журналы и некоторые вольные мысли могли попадать в печать. Кн. Г.Н. Трубецкой находит, что я неосторожно пользуюсь словом «буржуазный», что меня могут причислить к врагам капитализма и буржуазных классов и что я даже могу доставить радость живоцерковникам. Но для всякого, кто следил за моей литературной деятельностью и кто знаком с моей идейной физиономией, должно быть ясно, что в статье "«духовной буржуазности"»выражен один из основных мотивов всей моей жизни и деятельности и что вопрос тут не в случайном словоупотреблении, которое я могу исправить. Мотив борьбы с "буржуазностью" имеет для меня не меньшее значение, чем он имел для Герцена и К. Леонтьева у нас, для Л. Блуа во Франции, он принадлежит к моей первичной духовной настроенности и направленности. От того, что появилась в мире новая и отвратительная форма «буржуазности» в лице русского большевизма, я не считаю нужным изменить этой своей настроенности и направленности, а еще более в ней укрепляюсь. Я отнюдь не смешиваю двух планов – внутренно-духовного и внешне-социального, но я вижу в плане социальном и внешнем выражение и отображение того, что происходит в плане внутреннем и духовном. Такое понимание вытекает из моего символического миросозерцания. Я действительно принадлежал всю мою жизнь и принадлежу сейчас к противникам капиталистической цивилизации XIX и XX века, в которой вижу воплощение и кристаллизации буржуазного духа в большей степени, чем когда-либо и где-либо. Буржуазно-капиталистическая цивилизация явилась результатом отпадения от христианства и измены христианству, она покоится на атомизации общества, на принципе конкуренции, соревнования и эгоистического интереса, на поколении мамоне и на порабощении духа материальным благам жизни, на отрицании аскетического ограничения похоти жизни. Священный, христианский капитализм есть немыслимое и нелепое словосочетание. Капитализм есть результат секуляризации общества. Вся индустриально-капиталистическая система есть порождение ничем не ограниченной похоти жизни. Капиталистическая цивилизация есть обоготворение земного царства, мира сего. В ней религия признается лишь прагматически, как средство смирить рабочий класс. Одной из причин отпадения от христианства было то, что христианство цинически начали утверждать как религию богатых. Социализм есть необходимое порождение капиталистической цивилизации и справедливая кара за нее. Вл. Соловьев всегда говорил, что социализм прав относительно капитализма, но что тот и другой стоят на одной и той же буржуазной почве. Все лучшие русские религиозные мыслители были противниками буржуазно-капиталистической цивилизации и боролись против нее, не только Л. Толстой, сильный в критике и слабый в положительном вероучении, но и славянофилы, и К. Леонтьев, и Достоевский, и Вл. Соловьев, и Н.Ф. Федоров. Это есть великая традиция русской национально-религиозной мысли, которой я остаюсь верен. Традиции этой не следует смешивать с революционным и классовым народничеством. В России никогда не было приличной буржуазной идеологии, этим мы отличаемся от Запада. Свою вражду к буржуазности и капиталистической цивилизации я достаточно выразил в своей книге «Новое средневековье» и не понимаю, почему это обратило меньше на себя внимания, чем статья «О духовной буржуазности». Я думаю, что буржуазный капиталистический мир новой истории кончается, изживаются его роковые последствия и нарождается новый мир, еще не сформировавшийся и не определившийся в своей социальной структуре, который принужден будет обратиться к другим духовным началам и вновь признать аскетическое самоограничение потребностей. Безумие думать, что можно победить коммунизм в мире возвратом к капитализму. Мир идет к новой организации труда и к освящению труда, это есть основной вопрос нашего времени, несоизмеримо более реальный и важный, чем вопрос о монархии или республике. В социализме есть своя отрицательная правда, но он положительно не может решить социального вопроса, так как покоится на ложных духовных основах. Из реакции против коммунизма нельзя отрицать самого существования социального вопроса, возвращается к буржуазному индивидуализму, в корне антихристианскому, и делается идеологами буржуазного класса, который нисколько не лучше, чем рабочий класс. Сверхклассовая точка зрения совсем не есть буржуазная точка зрения, как и не пролетарская. Между тем как сейчас пролетарской точке зрения противополагают буржуазную точку зрения. Это есть измена христианству во имя классовой корысти. В нашей старой, дореволюционной жизни была неправда перед Богом, неправда в самых первоосновах общества, которая и обернулась коммунизмом. И об этом нужно свободно и правдиво говорить. Свобода и независимость мысли у нас всегда отрицались «левым» общественным мнением и сейчас отрицаются «правым» общественным мнением. Есть одна очень опасная книга, которой и живоцерковники могут воспользоваться и злоупотребить более, чем моими статьями, - это Евангелие. Слова Сына Божьего и Сына Человеческого очень опасны и страшны для неправды мира сего. На книге этой трудно обосновать капиталистическую цивилизацию, трудно отстоять интересы буржуазных классов, как невозможно обосновать классовый революционный социализм, зависть и корысть рабочего, невозможно восславить революцию. Злоупотреблять можно всем. Достаточно вспомнить, что слова Ап. Павла: «если кто не хочет трудиться, тот не ест», красуются на всех советских заборах. В заключение должен сказать, что я был и остаюсь «диким» с точки зрения существующих направлений и партий. Это значит, что я хочу сохранить за собой совершенную свободу мысли и совести и право говорить правду, хотя бы она была неприятна противоположным лагерям. В этом я вижу не только свою личную миссию, но и единственную достойную миссию интеллектуального, никаких интересов не отстаивающего слоя русской эмиграции, вижу и задачу нашего журнала «Путь».