ПАРАЗИТ, ИЛИ О ТОМ, ЧТО ЖИЗНЬ ЗА ЧУЖОЙ СЧЕТ ЕСТЬ ИСКУССТВО

Перевод Н. П. Баранова

1. Тихиад. Как же это так, Симон? Всякий человек, будь он свободным или рабом, знает какое-нибудь искусство, благодаря которому оказывается полезным и себе, и другим; у тебя же, по-видимому, нет никакого дела, которое или тебе самому приносило бы выгоду, или другому что-нибудь давало.

Паразит. О чем, собственно, ты спрашиваешь, Тихиад? Пока еще мне это непонятно. Постарайся задавать вопросы яснее.

Тихиад. Можно ли назвать такое искусство, в котором ты оказался бы сведущим, например, в музыке?

Паразит. Отнюдь нет.

Тихиад. Ну, а врачебное искусство?

Паразит. И его не знаю.

Тихиад. Тогда — геометрию?

Паразит. Ни в какой мере.

Тихиад. Так, может быть, риторику? О философии я уж не говорю: ты от нее так же далек, как сам порок.

Паразит. Я-то? Даже дальше, если можно быть дальше. Не воображай поэтому, что, выбранив меня, ты сообщил мне нечто новое, я заявляю сам: я дурной человек и даже хуже, чем ты думаешь.

Тихиад. Согласен. Но, может быть, перечисленных мною искусств ты не изучил потому, что они и велики, и трудны. А почему ты не изучил какого-нибудь простого ремесла, плотницкого, например, или сапожного? Ведь положение твое, вообще говоря, совсем не таково, чтобы ты не нуждался хотя бы в подобном ремесле?

Паразит. Ты прав, Тихиад: ни в одном из этих искусств я ничего не смыслю.

Тихиад. Так в каком же тогда?

Паразит. В каком? С моей точки зрения — в превосходном. Когда ты познакомишься с ним, то, я уверен, ты и сам одобришь его. К делу я его уже применяю с полным успехом, — это я с уверенностью могу сказать, — а сумею ли доказать тебе его преимущества, еще не знаю.

Тихиад. Что же это за искусство?

Паразит. Мне кажется, я еще недостаточно подготовился к речам о нем. Таким образом, что я сведущ в некоем искусстве, это ты теперь уже знаешь и не должен поэтому ничего иметь против меня. А в каком — именно услышишь в другой раз.

Тихиад. Но мне не терпится.

Паразит. Название моего искусства, пожалуй, покажется тебе странным, когда ты его услышишь. Тихиад. Вот поэтому-то я и стремлюсь узнать его.

Паразит. В другой раз, Тихиад!

Тихиад. Ни за что! Говори сейчас — если, конечно, ты не стыдишься назвать его.

Паразит. Прихлебательство!

2. Тихиад. Что?! Но ведь надо же сумасшедшим быть, Симон, чтобы назвать это искусством!

Паразит. И все-таки я называю. Если же я сумасшедший, по-твоему, — значит, в том, что я не знаю никакого иного искусства, повинно сумасшествие, а с меня обвинение ты уж, пожалуйста, сними. Говорят ведь, что богиня безумия вообще, конечно, тягостна для тех, кем овладевает, но зато освобождает их от ответственности за проступки, так как в качестве учителя и воспитателя их принимает вину на себя.

Тихиад. Итак, Симон, прихлебательство есть искусство?

Паразит. Да, искусство, и я — слуга его.

Тихиад. Так ты, значит, прихлебатель?

Паразит. Ты уверен, конечно, что выбранил меня, Тихиад.

Тихиад. И ты не краснеешь, сам величая себя прихлебателем?

Паразит. Нисколько! Напротив, стыдно мне было бы не сказать этого.

Тихиад. Великий Зевс! И когда мы захотим представить тебя кому-нибудь, кто с тобой не знаком, но захочет тебя узнать, мы, очевидно, скажем: "Прихлебатель!"

Паразит. И с гораздо большей уверенностью, чем называете Фидия ваятелем, потому что я нисколько не меньше горжусь моим искусством, чем Фидий гордился своим Зевсом.

Тихиад. А все-таки как подумаешь да представишь себе одну вещь, — то-то будет смех!

Паразит. Какую это?

Тихиад. Если и в письмах сверху, как обыкновенно, мы надписали бы: "Симону, прихлебателю".

Паразит. Между тем ты доставил бы мне этим большее удовольствием, чем Диону припиской: "философу".

3. Тихиад. Ну, какие прозвища тебя радуют, до этого мне нет никакого дела или, во всяком случае, мало дела. Обдумай, однако, насколько это неприлично и в другом отношении.

Паразит. В каком бы это?

Тихиад. Если мы внесем это искусство в список прочих искусств и, когда кто-нибудь осведомится, что же это за искусство прихлебательство, ответим: такое, как грамматика или медицина.

Паразит. Что касается меня, Тихиад, то я назвал бы его искусством скорее, чем какое-либо другое. И, если тебе угодно меня выслушать, я, пожалуй, скажу, что об этом думаю, хотя я, как сказал раньше, далеко не вполне к этому подготовлен.

Тихиад. Все равно: говори хоть вкратце, лишь бы это была правда.

Паразит. Итак, если ты согласен, давай прежде всего рассудим относительно искусства вообще, каковы его родовые признаки. Отсюда мы могли бы перейти последовательно и к отдельным искусствам, как видам, и посмотреть, действительно ли они подходят под родовое понятие.

Тихиад. Скажи же, что такое — искусство вообще. Ты, конечно, знаешь это.

Паразит. Еще бы не знать!

Тихиад. Так говори же, не раздумывая, если действительно знаешь.

4. Паразит. Искусство — насколько я припоминаю слышанное мною от одного философа определение — есть совокупность навыков, приобретенных упражнением для некоей полезной в делах житейских цели.

Тихиад. Ты точно припомнил слова этого философа.

Паразит. И если прихлебательство обладает всеми этими признаками, то чем же еще может оно быть, если не искусством?

Тихиад. Да, если так, то только искусством.

Паразит. Давай же по очереди сопоставим его с каждым из видовых признаков искусства и посмотрим, согласно ли с ними звучит это понятие, и убедимся, что оно не издает, как дрянной горшок, если его пощелкать, нечистого звука. Итак, прихлебательство, подобно всякому искусству, должно быть совокупностью навыков и прежде всего уменьем распознать и выбрать такого именно человека, около которого оказалось бы удобным кормиться, чтобы, раз начав кормиться на его счет, не пришлось бы потом раскаиваться… Или, признавая необходимость своего рода искусства для пробирщика, поскольку он умеет распознавать поддельные деньги от настоящих, мы решимся утверждать, что паразит не нуждается ни в каком искусстве, чтобы различать в людях поддельную порядочность от настоящей? А не надо ведь забывать: люди — не то что деньги: их сразу не разглядишь. На это как раз жалуется и мудрый Еврипид, говоря: Но как узнать злодея? Никакой чекан

Не наложил клейма на тело злых людей.

И тем выше, конечно, искусство паразита, которое даже столь тайные и сокровенные вещи определяет и распознает лучше всякого гадателя.

5. А уменье слова говорить подходящие и поступки совершать надлежащие, чтобы своим стать для хлебосольного хозяина и доказать ему свою глубочайшую преданность, — разве это не является, по-твоему, признаками здравого ума и большой сообразительности?

Тихиад. Ну еще бы!

Паразит. Далее, что касается самих угощений: встать из-за стола, получив от всех яств больше других и произведя лучшее впечатление, чем люди, не обладающие подобным искусством, — можно достичь этого без предварительного исследования и изучения? Как по-твоему?

Тихиад. Никоим образом.

Паразит. Ну, а знать толк в достоинствах и недостатках кушаний и в изысканных приправах, — что же? И это, по-твоему, дело невежды? А между тем сам благородный Платон говорит так: "Если тот, кого ты собираешься угостить, несведущ в поварском искусстве, — его суждение о приготовленном тобою пиршестве не будет иметь значения".

6. Однако не на одном только изучении, но и на упражнении строится искусство паразита-прихлебателя, — и это ты легче всего уразумеешь из следующего: знания других искусств нередко остаются без упражнения дни и ночи, месяцы и годы и все же не погибают в тех, кто раз овладел ими; знания же, которыми обладает паразит, без ежедневного в них упражнения губят, я полагаю, не только искусство, но и самого мастера.

7. Наконец, было бы просто сумасшествием даже ставить вопрос о "некоей цели, полезной для жизни", ибо я не нахожу ничего, что было бы пригоднее для жизни, чем «есть» и «пить», так как и самая жизнь без этого невозможна.

Тихиад. Да, это, конечно, так.

8. Паразит. К тому же, прихлебательство — совсем не то, что красота или сила, и нельзя считать его не искусством, а, подобно им, какой-то прирожденной способностью.

Тихиад. Правильно.

Паразит. Однако и отсутствием знания его нельзя назвать, потому что незнание никогда никакой пользы не приносит своему владельцу. Например: если кто-нибудь в море в бурю положится на собственные силы, не умея управлять кораблем, разве он уцелеет?

Тихиад. Ни за что.

Паразит. А почему? Не потому ли, что не владеет искусством, с помощью которого мог бы спасти свою жизнь?

Тихиад. Именно потому.

Паразит. Значит, и паразит, если бы занятие его коренилось в невежестве, не нашел бы в нем себе спасения.

Тихиад. Не нашел бы.

Паразит. Значит, спасает именно искусство, а отнюдь не отсутствие его.

Тихиад. Очевидно, да.

Паразит. Итак, прихлебательство есть искусство.

Тихиад. Да, искусство, по-видимому.

Паразит. И, однако, я знаю отличных кормчих, знаю искусных возничих, которые нередко падают с колесницы, и один разбивается, а другие так и совершенно гибнут, — но никто не сможет указать подобного же крушения паразита. Итак, если занятие паразита коренится не в отсутствии навыков и не в природной способности, но является совокупностью знаний, приобретенных упражнением, то, очевидно, мы должны сейчас прийти к общему мнению, признав его искусством.

9. Тихиад. Из предыдущего выходит, как будто — так. Но вот что: как бы тебе дать и достойное определение этому искусству?

Паразит. Справедливо ты рассуждаешь. Так вот, мне кажется, что лучше всего будет определить его так: "Прихлебательство есть искусство пить и есть и потребные для сего слова говорить, а целью своей оно имеет наслаждение".

Тихиад. По-моему, ты более чем хорошо определил свое искусство.

Смотри только, как бы кое-кто из философов не стал оспаривать у тебя твою цель.

Паразит. Да большего и не надо, если общей окажется цель счастья и занятий паразита.

10. Дело же, как кажется, обстоит так: мудрый Гомер, дивясь жизни паразита, как единственно счастливой и заслуживающей зависти, говорит:

И, как будто не довольствуясь этим удивлением, он делает свою мысль более ясной в прекрасных словах:

Причем из слов его явствует, что он разумеет под счастьем не что иное, как жизнь паразита. И притом не первому попавшемуся вложил он в уста эти слова, но мудрейшему из эллинов.

Однако, если бы Одиссей хотел хвалить высшую цель стоиков, он мог бы сказать то же самое, когда он вернул с Лемноса Филоктета, когда разрушил Илион, когда удержал обратившихся в бегство эллинов, когда вошел в Трою, сам подвергнув себя бичеванию и облекшись в жалкое, стоическое рубище. Но тогда он не произнес этого своего "любезнейший жребий". Но в другой раз, очутившись в условиях эпикурейской жизни, — у Калипсо, — когда ему предоставлена была возможность жить в праздности и роскоши, со дщерью Атланта иметь сближения и вообще "делать легкие движения", — и тогда он не сказал, что это "любезнейший жребий", но назвал так жизнь паразитов. А назывались в то время паразиты «пиршествующими». В самом деле, как он говорит? Стоит еще раз припомнить его слова, так как отнюдь не часто приходится их слышать. «Пиршествующие» у него "сидят рядами", и пред ними

11. Эпикур же с великим бесстыдством завладел конечной целью, которую ставит искусство паразита, и сделал из нее высшую цель своего «блаженства». И что это действительно есть кража, что «наслаждение» изобретено совсем не Эпикуром, а паразитом, я сейчас докажу тебе. Я, со своей стороны, полагаю «наслаждение» в том прежде всего, чтобы тело не знало никаких тягот, а затем, — чтобы душу не наполняли смятение и беспокойство. И вот обоими этими благами как раз и владеет паразит, Эпикур же ни одним из них. В самом деле: исследуя вопросы о виде Земли, о беспредельности миров, о размерах Солнца и о расстоянии между светилами, о первых основах сущего, о богах, — существуют они или нет, наконец о самом высшем благе, он пребывает в непрерывных раздорах и спорах с другими людьми и, следовательно, терпит не только человеческие, но и мировые беспокойства. Паразит же, считающий, что все идет прекрасно, убежденный, что оно и не могло бы идти лучше, чем идет сейчас, сохраняет полнейший мир и спокойствие; не тревожимый никакими подобными вопросами, он кушает и спокойно укладывается спать, раскинув руки и ноги, как некогда Одиссей, отплывая с острова Схерии домой.

14. Впрочем, не только в этом отношении «наслаждение» совсем не пристало Эпикуру, но еще и в следующем: каким бы ни был мудрецом этот Эпикур, он либо имеет пищу, чтобы поесть, либо не имеет. Если не имеет, то не сможет не только в наслаждении жить, но и вообще жить. Если же имеет, то опять-таки: он питается либо за свой собственный счет, либо за счет кого-нибудь другого. Если за счет другого, то он паразит, а не то, за что себя выдает; если же за собственный счет, то не прожить ему в наслаждении.

Тихиад. Почему не прожить в наслаждении?

Паразит. Если он сам добывает себе пропитание, то такая жизнь, Тихиад, должна сопровождаться множеством хлопот. Рассуди сам: тому, кто хочет жить наслаждаясь, надо иметь возможность сполна удовлетворять все возникающие у него стремления. Или, по-твоему, не так?

Тихиад. Нет, и по-моему — так.

Паразит. Дальше. Для человека, обладающего достатком, это, может быть, и доступно, но для мало или вовсе не состоятельного — уже недоступно. Таким образом, бедняк не сможет стать мудрецом и достигнуть высшей цели, я разумею — наслаждения. Впрочем, и богатый человек, который от своих достатков, не скупясь, устраивает празднества собственным прихотям, — и он не сможет достигнуть этой цели. Разве нет? Ведь расточитель своего достояния совершенно неизбежно впадает во множество неприятностей: то надо ссориться с поваром, плохо сделавшим подливку, или, если не поссоришься, кушать испорченную, отложив наслаждение до другого раза; то надо спорить с управляющим по поводу домашних дел, которые тот ведет не так, как нужно. Разве не так?

Тихиад. Клянусь Зевсом, именно так.

Паразит. Итак, для Эпикура все естественно складывается так, что он никогда не достигнет своей цели. У паразита же ни повара нет, который мог бы его раздосадовать, ни полей, ни управляющего, ни денег, потеря которых причиняла бы огорчения, — а между тем всего у него вдоволь, и он один может есть и пить, не отягчаемый беспокойствами, неизбежными для тех людей.

13. Итак, что жизнь паразита есть искусство, можно считать достаточно доказанным этими и другими соображениями. Остается доказать, что она — наилучшее из искусств, — причем не сразу, но сперва докажем, что она выгодно отличается от всех искусств вообще, а затем и от каждого в частности. От всех вообще искусств наше отличается следующим: всякое искусство неизбежно влечет за собою ученье, труды, беспокойство, побои, — и не найдется человека, который бы все это не проклинал. И только этому одному искусству, по-видимому, можно выучиться без трудов. Разве когда-нибудь кто-нибудь уходит с обеда в слезах, как видим мы это подчас на выходящих из школы? И разве увидишь, чтобы отправляющийся на обед был насуплен, как бредущие в школу? И понятно: паразит сам, по доброй воле, идет на обед, чувствуя большое влечение к своему искусству, а те, кто изучает другие искусства, ненавидят их до того даже, что некоторые из них убегают из дому. Как не обратить внимания на то обстоятельство, что сыновей, пробивающих себе дорогу в прочих искусствах, отцы и матери поощряют как раз тем, что каждый день к услугам паразита: "Видит Зевс, мальчик сегодня написал отлично, — говорят отцы и матери, — дайте ему покушать". А написал плохо — "без обеда!" Так и в наградах, и в наказаниях обнаруживается важность того, о чем мы говорим.

14. Кроме того: в прочих искусствах это приходит позднее, и лишь после ученья снимают они сладостные плоды. Ибо длинна и "крута к ним стезя". И только одна жизнь на чужой счет немедленно, при самом обучении, пожинает плоды своего искусства, только она одна сопрягает начало с конечною целью. А между тем прочие искусства, — и не отдельные среди них, но все они одинаково, — возникли и существуют с единственной целью: прокормить изучающего их, а паразит получает свое пропитание тут же, одновременно с началом ученья. Неужели ты не замечаешь, что земледелец обрабатывает землю не ради самого земледелия и строитель строит не ради строительства, паразит же не преследует ничего иного и работа его совпадает с целью этой работы?

15. И не найдется, конечно, человека, который не знал бы, что трудящиеся над другими искусствами все прочее время пребывают в лишениях и только один-два дня в месяц проводят по-праздничному, и государства справляют праздники один раз в год, другие раз в месяц, и говорят тогда, будто они радуются. Паразит же тридцать дней в месяц проводит по-праздничному, ибо для него они все кажутся посвященными богам.

16. Затем, желающие достигнуть успеха в других искусствах прибегают к воздержанию от пищи и питья, словно больные; ибо трудно учиться тому, кто услаждается обилием еды и напитков.

17. Кроме того, прочие искусства при отсутствии орудий не могут сослужить своим обладателям никакой службы: нельзя ведь играть на флейте без флейты, бряцать на струнах без лиры или скакать верхом, не имея коня. Наше же искусство так удобно и не обременительно для мастера, что им можно пользоваться, не имея никакого орудия.

18. И в то время как, обучаясь другим искусствам, мы вносим плату за ученье, здесь мы сами получаем ее.

19. Для других искусств существуют особые учителя — для нашего же не найти ни одного, но, подобно поэзии, по слову Сократа, она достается в удел как некий божественный дар.

20. Наконец посмотри: мы не можем заниматься другими искусствами, находясь в дороге, на суше или в море, — наше же можно применять и в сухопутном странствии, и на корабле.

21. Тихиад. Совершенно верно.

Паразит. Мало того, Тихиад, мне кажется, что другие искусства стремятся к нашему, — оно же не хочет знать никакого другого.

Тихиад. Но, однако: разве ты не думаешь, что берущие чужое поступают неправильно?

Паразит. Думаю, конечно.

Тихиад. Почему же тогда один только паразит, берующий чужое, не совершает несправедливости?

22. Паразит. Я считаю излишним отвечать. А впрочем, другие искусства возникают на низменных и ничтожных основах, и только искусство паразита — высокого рода: ведь основой его, если посмотришь, окажется не что иное, как так называемая дружба, о которой столько болтают.

Тихиад. Что ты говоришь?

Паразит. Говорю, что никто своего врага или незнакомого и даже мало знакомого человека не пригласит к обеду; полагаю, нужно сначала сделаться другом, чтобы разделить возлияния, стол и таинства этого искусства. Я, по крайней мере, часто слышал, как люди говорят: "Что это за друг, который не ест, не пьет с нами", — очевидно, они считают верным другом лишь того, кто делит с ними еду и питье.

23. А что это — самое царственное из искусств, ты легко убедишься из следующего: над другими люди трудятся, не только терпя лишения и обливаясь потом, но, великий Зевс, даже сидят или стоят во время своей работы, как настоящие ее рабы, — паразит же приступает к своему занятию возлежа как царь.

24. Надо ли, говоря о блаженстве паразита, упоминать о том, что, по мудрому слову Гомера, он "не приложит руки к посадке дерев или вспашке", но "без посева, без плуга снимает плоды"?

25. Наконец оратору, землемеру или кузнецу ничто не мешает заниматься его ремеслом, даже если он негодяй или глупец. Но никто, будучи негодяем или глупцом, не сможет жить на чужой счет.

Тихиад. Ай-ай-ай! Что за великолепная вещь, судя по твоим словам, это искусство! Мне кажется, я и сам уже испытываю желание стать паразитом, вместо того чтобы быть тем, чем я являюсь сейчас.

26. Паразит. Итак, я считаю доказанным, что мое искусство превосходит вообще все прочие. Давай посмотрим теперь, чем превосходит оно всякое другое в отдельности. Сравнивать его с занятиями ремесленников — бессмысленно, это значило бы принижать достоинство нашего искусства. Надо доказать, что оно превосходит самые прекрасные и высокие искусства. Но всеми признано, что таковыми являются риторика и философия, которые некоторые из-за их благородства именуют также науками. Если мне удастся показать, что жизнь на чужой счет гораздо выше их, то, очевидно, тем самым искусство паразита окажется превосходящим все прочие искусства, как Навсикая — своих служанок.

27. Итак, от обоих искусств, от риторики и философии, оно отличается прежде всего по самой своей сущности: дело в том, что оно действительно существует, те же два — нет. Мы ведь не имеем общего мнения по вопросу, что такое риторика, но одни считают ее искусством, другие, напротив, — безыскусственностью, третьи — дурной искусственностью, четвертые — еще чем-нибудь. В подобном же изменчивом и неодинаковом положении находится и философия: Эпикур держится на нее одних взглядов, стоики — других, академики — третьих, а перипатетики — четвертых, и вообще каждый предъявляет к философии свои особые требования. И до сего дня и сами философы не смогли преодолеть разногласий, и другим философия не кажется единой наукой. Вывод из сказанного совершенно очевиден. Я утверждаю, что несуществующее искусство — совершенно не искусство. В самом деле, что же это такое? Арифметика везде одна и та же, и дважды два и у нас также, и у персов составит четыре, и по этому вопросу существует только согласие между эллинами и варварами. Философий же мы видим много, и все они различны, и ни в основоположениях, ни в выводах их нет никакого согласия.

Тихиад. Ты прав. Философы заявляют, что философия — едина, а сами делают из нее множество философий.

28. Паразит. Впрочем, в других науках и искусствах, если даже в них оказывается какое-нибудь противоречие, — можно пройти мимо этого, извинив тем, что они находятся на середине своего пути и положения их не являются непоколебимыми. Но кто потерпит, чтобы не была единой философия и чтобы в ней обнаруживалась разноголосица хуже, чем в ненастроенных инструментах. Итак, нет единой философии, ибо я вижу, что их бесчисленное множество; но многих философий не может быть именно потому, что философия — едина.

29. Подобным же образом и то же самое можно сказать о сущности риторики. И здесь об одном и том же предмете никто не судит одинаково, но всегда возникает распря противоположных высказываний, — и это является несомненным доказательством: не существует вовсе то, для чего не имеется общего понятия. Ибо, когда о чем-нибудь бесконечно решают вопрос, ту оно или это, и не могут прийти к соглашению об единой сущности, — этим упраздняется сама эта разыскиваемая сущность.

30. Не так обстоит, однако, дело с жизнью на чужой счет — она одна и та же, единая и неизменная, и среди эллинов, и среди варваров, и никто не скажет, что одни признают ее этим, другие — тем, и нет, как кажется, паразитов, которые, подобно стоикам или эпикурейцам, расходились бы в основных положениях; нет, они все и во всем между собою согласны, и полное соответствие существует между тем, что они делают и к чему стремятся. Так что, по-моему, можно отважиться на вывод из всего сказанного: жизнь на чужой счет — это мудрость.

31. Тихиад. Мне кажется, что ты весьма удовлетворительно разъяснил это. Но как ты доказываешь, что и в других отношениях философия уступает твоему искусству?

Паразит. Итак, прежде всего нужно сказать, что никогда еще паразит не воспылал любовью к философии, а из философов можно припомнить очень много таких, что стремились к жизни на чужой счет и до сего дня питают любовное к ней влечение.

Тихиад. Кто же из философов мог, по твоему мнению, стремиться к жизни прихлебателя?

Паразит. Кто именно, Тихиад? Да те самые, которых ты и сам знаешь и разыгрываешь предо мною незнайку, как будто отсюда возникает для них какой-то позор, а не слава.

Тихиад. Клянусь Зевсом, Симон, не знаю. Я нахожусь в совершенном недоумении: кого бы ты мог назвать…

Паразит. Дорогой мой, ты, кажется, даже не слыхал о сочинениях, в которых описана жизнь этих людей, потому что иначе ты, конечно, припомнил бы тех, кого я имею в виду.

Тихиад. И все-таки, ради Геракла: я жажду услышать, кто же они?

Паразит. Я перечислю их тебе и покажу, что это — не худшие, а напротив, по моему мнению, — лучшие из философов, и притом те, о ком ты менее всего думаешь.

32. Итак, сократовец Эсхин, тот самый, который, написав длинные и изящные рассуждения, когда-то прибыл на Сицилию, прихватив свои писания, рассчитывая, не сможет ли он, благодаря им, стать известным тирану Дионисию. Прочтя ему своего «Мильтиада» и добившись успеха, Эсхин в дальнейшем осел в Сицилии, кормясь от стола Дионисия и сказав «прости» своему сократовскому времяпрепровождению.

33. Ну, а Аристипп из Кирены — разве он не знаменитый, по-твоему, философ?

Тихиад. Еще бы не знаменитый!

Паразит. А между тем и он, тогда же, проводил жизнь в Сиракузах, живя за счет Дионисия. Из всех нахлебников он пользовался наибольшим расположением Дионисия, и понятно: он больше, чем кто-нибудь, был рожден для этого искусства, так что Дионисий ежедневно посылал к нему своих поваров, чтобы они чему-нибудь от него научились. Аристипп, конечно, был достаточным украшением нашего искусства.

34. А ваш высокопочтенный Платон — и он с тою же целью прибыл в Сицилию. Однако, прожив немного дней за счет тирана, он пал по врожденной своей неспособности удержать место за чужим столом. Вернувшись обратно в Афины, подъявши новые труды и подготовив себя, Платон вновь, вторичным походом, поплыл на Сицилию; пообедав несколько дней, опять пал по собственному невежеству. Эта неудача Платона в Сицилии напоминает мне подобную же неудачу Никия.

Тихиад. А кто же, милейший Симон, все это рассказывает?

35. Паразит. Многие, и, между прочим, писавший о музыке Аристоксен, достойный большого удивления, так как он и сам был паразитом при Нелее. О том, что Еврипид до самой смерти жил за счет Архелая, а Анаксарх — за счет Александра, ты, конечно, знаешь.

36. И Аристотель начинал заниматься искусством жить на чужой счет, но не пошел дальше начала, как и в других искусствах.

37. Итак, философов, усердно занимавшихся нашим искусством, я показал тебе, как было в действительности. Назвать же паразита, который пожелал бы заняться философией, не сможет никто.

38. Однако, если счастье в том, чтобы не голодать, не мучиться жаждой, не страдать от холода, то никто другой не обладает им, кроме паразита. Можно найти немало философов, мерзнущих и голодающих, паразита же такого не найдешь. Иначе он не был бы паразитом, а был бы жалким человеком, нищим и похожим на философа.

39. Тихиад. Об этом достаточно. Но как ты докажешь, что искусство паразита и в остальном превосходит риторику и философию?

Паразит. В жизни людей, мой милый, времена меняются: бывает, полагаю я, время мирное, бывает — военное. В этих условиях со всей необходимостью должны проявлять себя искусства и люди, ими владеющие, показывать, чту они собой представляют. Сначала, если угодно, рассмотрим время военное, рассудим, какие люди, кто в отдельности, будут наиболее полезны самому себе, и все вместе — государству.

Тихиад. Немалое ты объявляешь состязание между гражданами. И я заранее усмехаюсь про себя, представляя, каково будет положение паразита при сравнении с философом.

40. Паразит. Так вот, чтобы ты не слишком уж удивлялся и чтобы все дело не казалось тебе заслуживающим насмешки, давай представим, что в нашем собственном городе получено известие о внезапном вторжении врагов в наши пределы; необходимо выступить им навстречу и не допускать врага опустошить нашу землю.

Военачальник объявил, что все, кому позволяет возраст, должны явиться, включиться в списки и выступить, в том числе некоторые философы, ораторы и паразиты. Итак, прежде всего разделим их: необходимо тем, кто собирается облечься в доспехи, сначала обнажиться. Рассмотри же, дорогой мой, каждого из этих мужей поодиночке и оцени тела их. Ты видишь, наверно, что одни от нужды тощи, бледны и окоченели, словно уже ослаблены ранами. Не смешно ли было бы думать, что смогут вынести сражение, рукопашную схватку, натиск врага, пыль и раны такие люди, как эти, нуждающиеся скорее в лечении?

41. А теперь вновь перенесись на эту сторону и посмотри, каков паразит с виду. Прежде всего, разве паразит не полон телом, разве не приятен цветом кожи; он не слишком смугл, но и не бледен, — одно ведь приличествует женщине, другое — рабу; разве не выглядит паразит, как все мы, смелым, с отважным взором, грозным и налитым кровью? Нехорошо выносить на войну взгляд робкий и женственный. Что же? Разве не будет такой человек и при жизни прекрасным гоплитом и разве не останется он прекрасным, если найдет себе в бою смерть?

42. Но к чему строить эти предположения, когда у нас имеются действительные примеры? Коротко говоря, ораторы и философы, которые когда-либо попадали на войну, или вовсе не решались выйти за пределы укреплений, или, если кто-нибудь из них по необходимости и становился в ряды сражающихся, он, я утверждаю это, покинув строй, обращался в бегство.

Тихиад. Как все это удивительно! Как мало обещает обычного! Все же говори!

Паразит. Из ораторов, например, Исократ не то что на войну никогда не выходил, но и в суде даже не выступал из робости, как я полагаю, так как от страха у него не хватало голоса. Кто еще? Разве Демад, Эсхин и Филократ тотчас же по объявлении войны Филиппом не предали из страха город и себя самих Филиппу и не остались в Афинах, постоянно держа сторону Филиппа в делах государственных? Подобно этому, если какой-нибудь другой афинянин вел бы войну с таким же успехом, то и он становился для них настоящим другом. А Гиперид, Демосфен и Ликург, казавшиеся такими храбрыми и в народных собраниях всегда подымавшие шум и брань против Филиппа, — что дельного совершили они в войне против него? Гиперид и Ликург не вступали в бой, более того — они совершенно не отваживались хотя бы немного выглянуть из-за городских ворот; так они и сидели внутристенными жителями, даже когда город уже был осажден врагами, и продолжали накапливать свои мыслишки и решеньица. А тот, кто возглавлял их всех и постоянно заявлял в народных собраниях: "Филипп — чума, идущая из Македонии. Пусть никто не покупает даже раба из этой страны", — этот человек, отважившись выступить в Беотию, прежде чем оба лагеря встретились и перешли в рукопашную, бросил свой щит и бежал. Неужели ты никогда раньше ни от кого не слышал об этом, хотя это даже чересчур известно всем, и не только афинянам, но и фракийцам и скифам, — откуда был родом этот негодник?

43. Тихиад. Я знаю. Но все это — ораторы, упражнявшиеся в произнесении речей, а не в доблести. Посмотрим, что ты скажешь о философах. Я уверен, что у тебя нет оснований обвинять их, подобно первым.

Паразит. Напротив, Тихиад, эти люди, ежедневно рассуждающие о храбрости и делающие избитым самое слово «добродетель», окажутся еще больше, чем ораторы, и трусливыми, и изнеженными. Рассуди сам. Прежде всего никто не назовет ни одного философа, который погиб бы в бою. Либо они вовсе не выступали в поход, либо, если и выступали, то все обращались в бегство. Антисфен, Диоген, Кратет, Зенон, Платон, Эсхин, Аристотель и всякий другой из их сотоварищей — даже и не видели военного строя. Единственный же, отважившийся выступить в битву при Делии, их премудрый Сократ, обративший тыл перед Паркетом, сбежал оттуда в палестру Таврея: ему казалось гораздо приятнее, чем сражаться с храбрым спартиатом, сидя с юнцами, болтать и предлагать, кому придется, хитроумные вопросы.

Тихиад. Дорогой мой, это я слышал уже и от других, притом от людей, которые, клянусь Зевсом, не хотели ни высмеивать, ни бранить философов, — так что, по-видимому, ты нисколько не оклеветал их в угоду своему искусству.

44. Но сейчас, если можно, скажи также о том, каков оказывается на войне паразит и вообще слывет ли кто-нибудь из древних паразитом.

Паразит. Однако, дружище, где же ты встретишь такого, — хотя бы вовсе необразованного человека, — который был бы столь мало сведущ в Гомере и не знал бы, что у него самые доблестные герои — паразиты? В самом деле: знаменитый Нестор, из уст которого лились медвяные речи, состоял паразитом за столом самого царя. И ни Ахилл, тот, кто казался, да и был, в самом деле, всех породистей телом, ни Диомед, ни Аякс не заслужили от Агамемнона таких похвал и такого восхищения, как Нестор: он не желает себе ни десять Аяксов, ни десять Ахиллов, но говорит, что давно бы уже была взята Троя, если бы было у него десять воинов таких, каков, несмотря на преклонные годы, был этот его Паразит. Равно и об Идоменее, правнуке Зевса, Гомер говорит как о паразите Агамемнона.

45. Тихиад. Читал я все это и сам. И, однако, не могу еще сказать, чтобы мне было ясно, каким образом оба названных тобою мужа состояли у Агамемнона в прихлебателях.

Паразит. Припомни, дорогой мой, те слова, которые Агамемнон сам говорит Идоменею.

Тихиад. Какие слова?

Паразит.

Ведь о "всегда наполненном кубке" сказано здесь не потому, что перед Идоменеем постоянно стояла наполненная вином чаша — сражался ли он или спал, но потому, что он один пользовался правом обедать вместе с царем пожизненно, а не по особым приглашениям в определенные дни, как остальные воины. Так, про Аякса поэт рассказывает, что после доблестного поединка с Гектором ахейцы его

где он и удостоился, наконец, чести отобедать за царским столом. Между тем Идоменей и Нестор, как я уже сказал, изо дня в день обедали вместе с царем. Нестор в особенности, кажется мне, был прекрасным мастером получать лакомые куски со столов царей, так как не при особе Агамемнона он впервые занялся этим делом, но много раньше, при Кенее и Эксадии. И можно думать, что он не расстался бы с жизнью паразита, если б не умер Агамемнон.

Тихиад. Это, действительно, достойный уважения паразит! Может быть, ты знаешь и еще кое-кого в том же роде — тогда, пожалуйста, расскажи и о них.

46. Паразит. Разве, Тихиад, Патрокл не был паразитом при столе Ахилла, хотя он был юношей, который и духом, и телом не уступал любому из прочих эллинов? И мне кажется, что, судя по его подвигам, Патрокл был не хуже самого Ахилла: ведь это он отбросил Гектора, когда тот уже выломал ворота и бился внутри стены, у самых кораблей. Патрокл потушил огонь, уже охвативший корабль Протесилая, хотя на нем находились герои не из последних: сын Теламона Аякс и Тевкр, один — славный копьеносец, а другой — лучник. Он убил многих варваров, — среди них Сарпедона, рожденного Зевсом, он, кормившийся от трапезы Ахилла! И умер он не так, как другие: в то время как даже Гектора убил Ахилл, один на один, а самого Ахилла — Парис, этого прихлебателя сразили бог и двое мужей. Испуская последнее дыхание, Патрокл вымолвил слово не такое, как богоравный Гектор, который, припадая к Ахиллу, молил, чтобы труп его был отдан домашним, — нет, речи того были достойны паразита. Ты их помнишь?

47. Тихиад. Все это так. Но попытайся доказать, что Патрокл не был другом Ахилла, а именно состоял паразитом при нем.

Паразит. Я могу, Тихиад, предложить тебе подлинные слова самого Патрокла о том, что он был паразитом.

Тихиад. Удивительные ты говоришь вещи!

Паразит. Так вот, послушай:

И другой раз, несколько ниже:

то есть стал выполнять обязанности паразита. Ведь если бы Гомер хотел назвать Патрокла другом Ахилла, он не говорил бы о «службе», так как Патрокл был свободным человеком. Кого же разумеет поэт под «служителями», раз он не называет их ни рабами, ни друзьями? Паразитов, — это очевидно. Так и Мериона, что состоял при Идоменее, он тоже называет «служителем», как, я полагаю, называли тогда паразитов. Но посмотри: и в этом случае Идоменея, бывшего сыном Зевса, он не удостоивает названия: "равный Аресу", а говорит это о Мерионе, его паразите.

48. Да что там! Аристогитон, человек простой и небогатый, как утверждает Фукидид, — разве не был он паразитом при Гармодии? Больше того: его возлюбленным? Ибо это вполне естественно, чтобы разделяющие трапезу делили и ложе тех, кто их кормит. Итак, вот еще один паразит, который вырвал для свободы город афинян из рук тирана и ныне, отлитый в бронзе, стоит на площади рядом с тем, кого любил. Ты видишь теперь, какие люди встречались среди прихлебателей.

49. А как ты предполагаешь: каков окажется паразит на войне? Не кажется ли тебе, прежде всего, что такой человек, только плотно позавтракав, явится занять свое место в боевом строю, как это признает Одиссей: он говорит, что на войне идущего сражаться надо накормить, если даже ему сейчас же, с зарею, придется вступить в сраженье. И в то время как другие воины заняты от страха кто чем: один поплотнее прилаживает шлем, другой надевает свой панциришко, третий просто дрожит, предвидя ужасы сражения, — паразит спокойно кушает, светел лицом и с выступлением войска тотчас оказывается в первых рядах сражающихся. А хлебосольный хозяин, глядишь, пристроился позади паразита, и, как Аякс Тевкра, прикрывает его плетеным щитом и защищает от летящих стрел, открывая себя самого: ибо он стремится спасти своего прихлебателя скорее, чем самого себя.

50. И если даже случится паразиту пасть в битве, то, уж конечно, ни начальнику, ни рядовому воину не придется стыдиться за его труп: кажется, что, дородный и рослый, он возлежит прекрасно средь прекрасного пира. И очень стоит взглянуть на растянувшееся рядом с ним тело философа: сухой, грязный, с длинной и тощей бородою, тщедушный человек, который умер раньше, чем началась битва. Кто не почувствует презрения к такому городу, видя, сколь злосчастны его щитоносцы? Кто не подумает, видя распростертыми этих людишек, желтых и волосатых, что город, имея недостаток в защитниках, освободил для войны заключенных в тюрьмах негодяев? Так вот каковы оказываются на войне прихлебатели по сравнению с риторами и философами.

51. И в мирное время, на мой взгляд, расстояние между прихлебательством и философией увеличивается настолько же, насколько сам мир выгодно отличается от войны.

Начнем, если хочешь, с обзора различных областей, где пребывает мир.

Тихиад. Пока еще не понимаю, к чему ты, собственно, клонишь речь. Но посмотрим тем не менее.

Паразит. Итак, разве не прав я буду, назвав такими местами в городе рынок, суды, палестры, гимназии, охоты и пиршества?

Тихиад. Совершенно правильно.

Паразит. Ну, на рынок и в суды, конечно, не пойдет паразит, потому что, полагаю я, каждое из этих мест больше подходит для кляузников, и вовсе нет надлежащей меры в том, что там совершается; напротив, паразит ищет случая быть в палестре, гимназии, на пирах и является единственным украшением этих мест. В самом деле: кто из философов или риторов, обнажив свое тело в палестре, выдержит достойно сравнение с паразитом? Кто из них, если встретить его в гимназии, не окажется, напротив, позором для этого места? И, уж конечно, никто из них не выдержит уединенной встречи с глазу на глаз со зверем, тогда как паразит спокойно выжидает его приближения и без затруднения оказывает врагу прием, так как он привык на обедах глядеть на него свысока; ни олень, ни ощетинившийся кабан не лишат его присутствия духа, и если кабан острит клык против паразита, то и паразит ответно точит зубы на кабана. Зайцев он преследует лучше, чем борзые. А на пиру? Кто решится соперничать с паразитом в уменьи и пошутить, и покушать? Кто лучше развеселит гостей? Он ли, этот запевала и остряк, или угрюмый человек, возлежащий в грубом плаще, смотрящий в землю, как будто пришел он на похороны, а не на веселую пирушку? Что до меня, то философ средь пира кажется чем-то вроде собаки в бане.

52. Но оставим это и перейдем теперь к рассмотрению самой жизни паразита, сравнивая ее с существованием философа. Итак, прежде всего мы увидим, что паразит всегда презирает славу и ему нет никакого дела до того, что думают о нем люди. Напротив, риторы и философы, и притом не отдельные среди них, но решительно все, терзаемы самомнением и честолюбием, — да не только честолюбием, но, что еще того позорнее, жаждою денег. Паразит относится к деньгам с таким равнодушием, какого другой не проявит, пожалуй, даже к камешкам на морском берегу. Паразит не видит никакой разницы между презренным золотом и блеском огня. А риторы и, что еще ужаснее, люди, выдающие себя за философов, питают к золоту такую несчастную страсть, что среди наиболее знаменитых философов настоящего времени, — о риторах уж и говорить нечего, — один, творя суд, уличен был во взятках, другой требует от императора платы за общение с ним и не стыдится будучи уже в преклонном возрасте, покидать ради платы родину и, как какой-нибудь пленный индус или скиф, превращаться в наемника, не стыдясь этого имени, но принимая его.

53. Найдутся, впрочем, кроме этих, и другие страсти, владеющие философами: печаль и гнев, зависть и всяческие вожделения. А паразит стоит вне всего этого: он не гневается, терпеливо перенося неприятности и не имея никого, против кого бы он мог воспылать гневом, а если иногда и рассердится, то гнев паразита никого не тяготит, не делает угрюмым, но, напротив, вызывает смех и развлекает собравшихся. Впрочем, огорчаться паразиту всего менее свойственно; это — услуга, которую оказывает ему его искусство: не иметь предлога для огорчения. В самом деле, нет у прихлебателя ни денег, ни имения, ни рабов, ни жены, ни детей, — словом, ничего такого, утрата чего неизбежно огорчает всякого, кто обладает всеми этими благами. И паразит не ищет не только славы или богатства, но даже и юной красоты.

Тихиад. Ты упускаешь из виду, Симон, что свойственно огорчаться недостатком съестного.

Паразит. Ты упускаешь из виду, Тихиад, что с самого начала не является паразитом тот, кто испытывает нужду в пище. Ведь и храбрец, нуждающийся в храбрости, — не храбрец, и разумник, которому недостает ума, — не разумен. Так и паразит: иначе он вовсе не был бы паразитом. А перед нами сейчас стоит исследование вопроса о том, кто действительно является паразитом, а не о том, кто им не является. И как храбрый только при наличии храбрости, а умный только при наличии ума, так и прихлебатель будет прихлебателем только при наличии прихлебательства. Ибо, если такового не имеется, значит, речь идет о чем-то другом, а не о паразите.

Тихиад. Итак, никогда паразит не будет испытывать нужды в пропитании?

Паразит. Разумеется. А следовательно, ни в этом, ни в других случаях не возникает у него поводов к огорчению.

55. К тому же, все вообще философы и риторы одержимы постоянным страхом; ты встретишь их по большей части шествующих с дубинкой, которой они, конечно, не стали бы вооружаться, если б не боялись чего-то; и двери они запирают крепко-накрепко, очевидно, из боязни, как бы ночью кто-нибудь не замыслил против них дурного. А паразит притворяет дверь своего домишка кое-как, только бы не распахивалась она от ветра, и шум, возникший ночью, беспокоит его не больше, чем отсутствие всякого шума. Возвращаясь домой в безлюдьи, без меча совершает он путь свой, — ибо никогда не боится ничего. Философов же я не раз уже видел, как они снаряжали лук, хотя не было никакой опасности: недаром философы носят с собою дубинки, даже направляясь в бани или на завтрак.

56. Никто, впрочем, не может обвинить паразита в любодеянии, насилии, грабеже или вообще в нанесении кому-нибудь какой-нибудь обиды: такой человек не был бы вовсе паразитом и его поступок был бы направлен против него самого. Так, если паразит окажется осквернителем брака, то, совершив преступление, получает он и новое наименование, соответствующее совершенному. Подобно тому как дурной человек приобретает прозвище не «хороший», но, напротив, "негодный", — так точно, полагаю я, и паразит, если он совершит преступление, теряет уже это прозвище, «паразит», и получает новое, смотря по содеянному. Подобным же преступлениям риторов и философов числа нет; мы и сами видим, как они совершаются в наши дни, но, помимо этого, и в книгах находим оставленные нам воспоминания об учиненных ими обидах. Недаром существуют защитительные речи Сократа, Эсхина, Гиперида, Демосфена и вообще чуть ли не всех ораторов и мудрецов, — но нет ни одного защитного слова паразита, и никто не сможет указать случая, когда бы против паразита было возбуждено обвинение.

57. Итак, видит Зевс, жизнь паразита лучше жизни ораторов и философов. Но, может быть, зато смерть паразита будет хуже? Разумеется, нет. Напротив: и смерть его гораздо счастливее. Мы ведь знаем, что если не все, то большинство философов злою за свое зло погибли смертью: одни по приговору суда, уличенные в тягчайших преступлениях, умерли от яда, другие были сожжены заживо, третьи зачахли от задержания мочи, четвертые погибли в изгнании. Однако никто не сможет сказать, чтобы когда-нибудь подобною смертью умер паразит, — напротив, он находит себе блаженнейший конец среди яств и питья. Правда, кажется иногда, что тот или другой погибает насильственной смертью, но в действительности это — несваренье желудка.

58. Тихиад. Довольно: ты выиграл свое дело против философов в защиту паразитов. Постарайся, однако, разъяснить мне еще следующее: является ли прихлебательство приятным и полезным делом также и для тех, кто кормит паразитов? Мне кажется, что богатые делают это, благодетельствуя им из милости, и это ложится позором на получающего пропитание.

Паразит. Как ты недалек, Тихиад, если не можешь понять, что богатый человек, имей он сокровища самого Гига, является бедняком, если пищу вкушает он в одиночестве, и кажется нищим, когда выступает без сопровождения паразита. И как воину меньше чести без доспехов, одежде — без пурпуровой полосы, коню — без сбруи, так и богач без паразита кажется незначительным и слишком простым. И, конечно, паразит украшает богача, богач же никогда не украшает паразита.

59. И вообще нельзя поставить в укор паразиту, как делаешь ты, что питается паразит от стола богача. Очевидно, ты думаешь, что здесь худший живет за счет лучшего, а между тем, в действительности, содержать паразита полезно для богатого человека, которому не только украшением служит паразит, но и доставляет ему большую безопасность, выступая его телохранителем. Ибо не так-то легко осмелится кто-нибудь поднять руку на богача и напасть на него, видя стоящего подле него паразита; равно и от яда никогда не умрет тот, при ком состоит паразит: кто дерзнет умыслить на него злое, когда паразит первым пробует все кушанья и напитки? Таким образом богач находит в паразите не только свой блеск, но и спасение от величайших опасностей. Этот прихлебатель из преданности подвергает себя всяким опасностям и ни за что не согласится, чтобы богач принимал пищу один, но предпочтет лучше умереть, кушая с ним вместе.

60. Тихиад. Мне кажется, Симон, ты всесторонне исследовал вопрос и не упустил ничего, говоря про свое искусство. Однако ты утверждал, что выступаешь без подготовки, а между тем говорил как человек, прошедший школу у лучших ораторов. Мне хочется узнать еще только одно: не позорно ли самое название прихлебателя-паразита?

Паразит. Я дам тебе ответ. Смотри сам, удовлетворит ли он тебя. Постарайся только опять ответить на мои вопросы, как ты сочтешь для себя лучше всего. Что называли наши предки словом "хлеб"?

Тихиад. Всякую вообще пищу.

Паразит. Что же означает «хлебать»? Не то же ли самое, что «есть», "кушать"?Тихиад. То же самое.

Паразит. Но тогда и спорить не о чем. Разве "при-хлеб-ательствовать" не значит просто — «при» ком-нибудь "кушать"?

Тихиад. Вот это именно, Симон, и кажется мне позорным.

61. Паразит. Ну, тогда снова ответь мне: что, по-твоему, почетнее и что ты предпочтешь, если, положим, на состязании будет предложено тебе на выбор: плыть или при-плыть?

Тихиад. Предпочту приплыть первым.

Паразит. Бежать или при-бежать?

Тихиад. Прибежать.

Паразит. Скакать верхом или при-скакать?

Тихиад. Прискакать.

Паразит. Колоть или при-калывать?

Тихиад. Прикалывать.

Паразит. Тогда, подобным же образом, не лучше ли будет не хлебать, а при-хлеб-ывать?

Тихиад. Я вынужден с тобой согласиться.

И на будущее время, как школьник, буду при-ходить к тебе, утром и после завтрака учиться у тебя твоему искусству. А ты не скупись на поучения, как требует справедливость, ибо я первый делаюсь твоим учеником. Недаром говорят, что даже матери больше любят своих первенцев.