Ален Безансон

СОВЕТСКОЕ НАСТОЯЩЕЕ И РУССКОЕ ПРОШЛОЕ

К оглавлению

Оп.: Москва, МИК, 1998. Cтраницы указаны по этому изданию; текст на странице предшествует ее номеру.

I
РОССИЯ В XIX ВЕКЕ
Издревле Россия была составной частью так называемых степных империй. При Петре Великом ей удалось войти в состав европейских государств, хотя она несравнима с ними ни по своим размерам, ни по своим обычаям. Расположенная вдали от мировых центров цивилизации, она казалась Европе, Китаю и даже Оттоманской империи обширной, но нищей областью, не имеющей ни нравственного, ни культурного значения. Но не это заботило петербургских властителей в XVIII веке. Они более всего боялись оказаться слабыми и стремились в первую очередь к могуществу. Они считали, что архаичность общественной жизни может сочетаться с техническим прогрессом, сосредоточенном на одном только военном деле, с созданием и содержанием мощной армии. И России удалось не только раздавить своего давнего турецкого противника, но еще и трех великих завоевателей, к своему несчастью вздумавших помериться с ней силами — Карла XII, Фридриха II и Наполеона.
Последняя победа оказалась в известном смысле неудачей. Австрия и Пруссия сумели извлечь выгоду из своих поражений и собрать урожай после наполеоновской вспашки. Они сломали замок, закрывавший им путь по европейскому типу развития — крепостное право. Россия же, напротив, увидела в разгроме великих армий успех своего собственного рецепта развития, основанного на усугублении крепостного права, закрепощении всех социальных категорий, модернизации государства и укреплении национального могущества.
Так что как раз в тот момент, когда все, что было европейского в России, вознамерилось принять участие в общих делах и продолжить в мирное время то, что сообща было начато в 1812 году, Александр I вернулся к строгой модели бюрократического развития, и к тому же придал ей священный характер самодержавия.
Через несколько лет, по смерти императора и в сложной обстановке неясного престолонаследия, вспыхнуло восстание декабристов. Несмотря на внешнее сходство, это отнюдь не была попытка дворцового переворота, предпринятая несколькими привилегированными полками, как то часто случалось в минувшем веке. Движение декабристов связано с западными идея-
11

т
Россия в XIX веке
Россия в XIX веке
ми, молодые офицеры о них мало читали, но эти идеи добрались до них в сиянии Zeitgeist. Они были самой эксцентричной ветвью того интернационала левого романтизма, у которого уже были и свои жертвы (Риего), и свои победители (Боливар, Ипсиланти). Сами декабристы были побеждены, но не уничтожены. Если бы их уничтожили — а русская традиция такое допускала — то движение оставило бы меньше следов. Страдая в Сибири, омытые слезами своих очаровательных жен, они стали источником легенды.
Кто были они? Очень молодые люди, этим объясняется отроческий, игровой, обреченный характер их заговора. Но принадлежали они к высшему слою аристократии, они были выпускниками лучших учебных заведений страны. Переход в стан врагов тех, кто должен был в будущем править империей, испугал правительство. Преклонение перед ними определяло, говоря словами Герцена, расстояние между «нами» и «ими». Декабристы — не случайность, а первое проявление того единого общественного явления, которое именуется «русской революцией». По воцарении Николая I русскому государству только и оставалось, что следовать бюрократическим путем, пытаясь лишь его усовершенствовать. Поскольку он уже не мог опереться на гражданское общество, Николай хотел по меньшей мере установить Rechtsstaat, правовое государство. Отсюда и две задачи, которым он себя посвятил: наилучшее определение закона и, для его применения, улучшение администрации.
С решением первой задачи связано имя Сперанского. Несмотря на значительную трудность определить, что в деспотическом государстве является, а что не является законом, ему удалось собрать в сорок пять томов большую часть законодательных памятников русской истории. Через два года, в 1832 году, появилась более краткая их коллекция, действующие законы были в ней систематизированы. В этот «дайджест» Сперанскому удалось включить положения и концепции, более или менее приспособленные к западным образчикам. Так в русское право вошли условия, необходимые для рыночной экономики, то есть гарантии частной собственности и договорное право. Бюрократический дух требует четкого разграничения прав и обязанностей между ограниченным количеством категорий подданных, единых во всей стране.
В стремлении к слиянию закона и администрации «дайджест» установил это единообразие для самой России. При всем своем несовершенстве он играл роль свода законов вплоть до конца Старого порядка и уже тем самым открывал новую эпоху. Он вполне отвечал общим представлениям о законности, преемственности, постоянстве, быстро распространявшимся в русском обществе, и означал ту дистанцию, которая отделяла русское правительство от восточных режимов.
12
Администрирование было скорее уплотнено, нежели улучшено. Наиболее чувствительным нововведением было знаменитое III-е отделение, или тайная полиция. Конечно, это учреждение столь же старо, что и русское государство. Но по замыслу Николая I ему надлежало обуздать взяточничество и административный произвол, а в случае необходимости и компенсировать наблюдением его агентов отсутствие свобод и гласности. Роль, которую на Западе играет пресса, в этом режиме роковым образом поручалась полиции. Ей надлежало исправлять недостатки. Сохранившиеся отчеты действительно свидетельствуют о заботе об общественном благе и любви к бедному люду. Однако этот узаконенный произвол, вместо того, чтобы исправить незаконный произвол администрации, лишь оправдывал и укреплял его.
Конечно, провинциальная администрация была и ленива, и продажна в высшей мере. Для исправления следовало централизовать беспорядок. Пухлые папки росли на столах петербургских канцелярий. Тогда взятка становится способом сделать более свободным вращение колесиков машины, которые блокировала централизация, а семейственность превращается в средство сделать более человеческими отношения между управляющим и управляемыми. При Николае чиновник начинает свою литературную карьеру. Но не стоит обманывать себя гоголевской сатирой. Противопоставляя идеального служащего, заботливого и бескорыстного, служащему реальному, писатели впадали в ту же бюрократическую утопию, что и государство. В русских условиях это управление было наилучшим из возможных. Администрация училась. Чтобы подняться повыше, следовало закончить университет. Сколь ни жалок и неотесан мелкий чиновник у Гоголя и Достоевского, он намного превосходит тех, кем он управляет. Громадная машина работает лучше, чем когда-либо. Но для чего?
Чтобы развивать страну в петровском направлении, подражая Западу, чтобы догнать его и перегнать. Однако существует еще замок крепостного права.
Крестьяне принадлежали либо помещикам (22 миллиона в 1858 г.), либо государству (19 миллионов). Характер режима облегчал воздействие на государственных крестьян. Сначала была реорганизована опекавшая их административная система, чтобы «заставить их быть свободными». Потом попробовали ввести сельскохозяйственные улучшения. Крестьяне оставались пассивными, безразличными, иногда бунтовали.
Невозможно было ни создать в России свободный сектор, сохранив рядом рабский, ни изменить лишь часть человеческих взаимоотношений, в целом оставив их прежними. Через некоторое время все вновь возвращалось к прежнему уровню. Это была все та же петровская проблема — «Заставить раба, сохранив его таковым, действовать сознательно и свободно». Крепостничество стояло поперек бюрократической дороги к свободе. Отме-
13
Россия в XIX веке
нить его? Все выгоды такого решения Николаю были ясны. Но если русский крестьянин освободится от помещика, как обеспечить его опеку? Предоставить крестьянина самому себе? Это противоречило духу режима, веками установленному русскому порядку. Разве самоволие — не то, за что крестьянина чаще всего наказывают? И если снять обручи, не произойдет ли восстания, бунта, не придет ли новый Пугачев? Наконец, требовалось, чтобы дворянство сотрудничало в деле лишения себя собственности — либо из экономических интересов, либо по моральным соображениям. Однако экономически крепостничество чувствовало себя прекрасно, и провинциальное дворянство явно было не так склонно к щедрости, как правительственная бюрократия. Можно было попытаться приобщить к делу освобождения просвещенную аристократию, во имя человеческой или христианской морали. Но это вело к возрождению декабристских веяний. Доводы гуманности легко оборачивались против правительства и даже против самого самодержавия. Так что предпочли не делать ничего, или почти ничего. Более надежное и полное, нежели австрийское или прусское, русское крепостничество в 1812 году обеспечило победу. Кризис возник с Крымской войной, и с полувековым запссданием. Потому обновление происходило в Европе и более сильной, и менее миролюбивой, нежели во времена Меттерниха, и в обстановке ослабленного социального согласия. Этот роковой разрыв Россия так и не смогла преодолеть. Неприязнь между государством и обществом, то есть дворянством, была одной из причин. Усиление этой неприязни стало его следствием.
Русское дворянство — служилый класс. Благородство обретается не древностью рода, не удельной властью, не богатством, еще менее свободой — только государевой службой. Однако в начале XIX века можно заметить два изменения: дворянству опостылело служить, а государству надоело звать на службу. Оно стало набирать себе чиновников из среды попроще, из детей священников и писарей, и более послушных, и более приспособленных для каждодневной рутинной работы. В то самое время, когда дворянство создает для себя более серьезное представление о службе, эта служба уже практически не нужна государству, способному функционировать почти независимо. Это порождало очень горькое чувство. Идеал дворянской службы оказался в неустойчивом положении. Пытаясь выправиться, он обращается не столько к государству, сколько к русской нации. Этот идеал может обратиться и на нечто, ему самому решительным образом чуждое — на мистическое понятие, «народ».
Система воспитания такому смещению весьма способствозала. Наряду со службой, критерием отнесения к дворян ;тву была совэкупность уклада, манер и знаний, отделявших русское дворянство от остальной части населения. Для народа благородство заключалось не только в Звании или
14
Россия в XIX веке
чине, но и в одежде на немецкий манер, в европейском стиле. Воспитание было навязано дворянству государством из чисто практических соображений. Последнему нужно было служилое сословие, достаточно подготовленное, чтобы выдержать соревнование с Европой. Для достижения этой цели, да и для соответствия более сложным общественным задачам воспитание становится более разнообразным. К учебнику артиллерии и памятке сержанта пехоты добавляется некоторая общая культура. Пользуясь западным просвещением для технических надобностей, правительство создает правящий класс западного стиля. Однако на основе этого просвещения у русской аристократии возникает новый взгляд на самое себя, на дворянство как сословие и на дворянина как личность. Отсюда и противоречие, углубляющееся по мере расширения сети государственного образования.
Правительство не могло позволить дворянству самому создавать для себя воспитательные учреждения. Это привело бы к возникновению сословной солидарности, чего правительство вовсе не хотело. Вместе с тем в его глазах для модернизации страны государственная система просвещения — самый удобный, относительно дешевый и весьма действенный инструмент. Государство охватило Россию сетью гимназий и постепенно перекрыло все пути частного образования. Но о народном образовании не могло быть и речи. Правительство не хотело отменять крепостного права, покуда мужик не получит хоть какого-нибудь образования, но боялось этого образования как носителя самых зловредных интеллектуальных отрав. Пруссия сообразила, что массовое просвещение идет на пользу не только обществу, но и государству. То ли из-за непонимания, то ли из-за недостатка средств русское государство позволило углубиться пропасти, разделявшей «общество», уже более или менее образованное, и совершенно невежественные массы. И общество оказалось изолированным, в неустойчивом положении между государством, казавшимся ему чуждым, и массами, которые и вправду были ему чужды. Массы же, стиснутые постоянной опекой, могли вырваться из нее, только взломав запоры самым грубым образом.
Гимназии, с их насыщенными программами западного образца, практически бесплатные, были совершенно замечательными. Но разрушая сословные рамки, отрывая ребенка от среды, в которой он рос, гимназии уравнивают всех и готовят подобие демократии в замкнутой среде. К детям применяется единая стандартная воспитательная система, смягченная копия суровости человеческих отношений. Эта система приучает к казарме, но не к строю. Тогда юноши пытаются найти иную форму солидарности друг с другом и создать сопротивляющуюся субкультуру. В гимназиях и реальных училищах скапливается будущая интеллигенция.
15
Россия в XIX веке
Россия в XIX веке
В университете дело обстояло еще серьезней. В подлинном смысле он родился в России при Николае I. И опять же он был установлением верховной власти, по западному образцу, и этот образец подразумевал увеличение независимости. По мере увеличения различия между прежними инженерными училищами, где государство черпало потребных ему технических специалистов, и университетом, распространявшим общую культуру, последний все более возмущался наложенным на него контролем и требовал большей независимости. Государь намеревался поднять русский университет до уровня Гейдельберга и Тюбингена. После 1830 года их уже можно было сравнивать. Но с этого времени университет уже не может работать нормально. Идеальная республика, чужеродная в отсталой среде, не может, да и в конечном счете не хочет поставлять этой среде требуемые кадры ответственных служащих. Отсюда и выбор: либо в России будут настоящие свободные университеты, как на Западе, но станут бесполезной роскошью, годной лишь для международного престижа, а выпускники их будут беспомощны и неприспособлены к реальной жизни; либо загнать университеты в государственные рамки, чтобы они готовили кадры чиновников и распространяли официальную пропаганду — но в России это означало уничтожение университетов. В отличие от советской власти, царский режим на такое пойти не решился.
Университетский и школьный вопрос затрагивал русское общество в чувствительной точке его культурной самостоятельности. А именно при Николае I русская культура и обретает свое лицо, и укрепляется на тех позициях, которых она уже не покинет никогда.
Позиция же правительства была противоречивой. На практике оно продолжает линию Просветителей и силится административными методами подтолкнуть Россию к современной европейской цивилизации. И вместе с тем оно самовластно внедряет идеологию, полностью противоречащую его реальной деятельности. Оно настаивает на основополагающем, онтологическом различии России и Европы, оно г эпагандирует русское мессианство, запечатленное в имперском лозунге Лравославие, самодержавие, народность» — лозунг империи провозглап ?н.
Как писал Погодин, официальный писатель 30-х годов, еще со времен средневековья в России было то, что Запад ищет с Новых времен и по сей день не нашел, да и вряд ли найдет в будущем.
Пытаясь сравняться и превзойти Европу, Россия выдавала свое про-
\/ шлое за ее будущее. Звучало это фальшиво. Русская мысль отвергала
официальный национализм. Но неизвестно, преодолела ли она его терми-
нологию, его роковое сочетание технического модернизма с грубым шо-
винизмом, сочетание подражания Европе с ненавистью к ней.
Но кто мыслил в России?
Дворянство, а скорее одна лишь небольшая и изменившаяся его часть. Освобожденное от обязанностей перед государством, дворянство составляло класс, живущий в свое удовольствие. Пользуясь значительной социальной свободой, приобщенное к просвещению, обеспеченное жильем, едой и дешевой прислугой, располагая временем, оно пользовалось отсталостью своей страны и могло составить благоприятную среду для интеллектуальной жизни. В сфере культуры возникнуть «русское чудо». Но далеко не все дворянство этим воспользовалось. В начале века еще можно найти нескольких аристократов, занятых, на свое несчастье, умственными делами. Через сорок лет ведущую роль играют интеллектуалы — выходцы, естественно, из дворянской среды, но уже ставшие профессионалами пера, книг, журналов. Они группируются в кружки, объединенные идеями. У них есть и читатели, результат распространения образования и роста числа чиновников. В конце царствования «интеллигенция». осознающая свою силу, становится независимой от дворянства, из которого вышла. Это она задает тон и вербует в свои ряды разночинцев, начинающих свое восхождение. Она становится социальным классом.
Однако она и изолируется соответственно. Ей уже нечего надеяться на то, чтобы воздействовать на ход вещей. Они становятся недоступны и, следовательно, ненавистны. Остается только связь с идеями.
Рассматривать эти идеи сами по себе — одно разочарование. Все они заимствованы в Германии, порой во Франции; иногда это и вовсе французские популяризации немецких идей. С этой точки зрения русская мысль и несамостоятельна, и глубоко провинциальна. Оригинальны в ней те искажения, которым подвергаются столь далекие от русской реальности западные теории. Одни и те же умозрительные схемы, наложенные на совершенно иной исторический опыт, обретают другой смысл. Но когда они применяются к злободневным социальным проблемам и служат оформлению политических программ, то подвергаются уже просто чудовищному упрощению.
В эти годы в русской мысли растет напряженность, вызванная двумя нестерпимыми явлениями: несправедливостью крепостного права и незначительностью русского вклада в мировую цивилизацию. Постепенно это привело к расколу или, попросту, к возникновению двух лагерей: славянофилов и западников.
Славянофилов пробудил к жизни приход в Россию международного романтизма с его страстью к истории, чувством национальных культурных ценностей и его немецкой философской тщательностью. На протяжении полувека мыслящая часть русского общества страстно и последовательно приобщалась к идеям Шеллинга и Гегеля. У славянофилов были о них скорее смутные представления. Но с чем связан такой успех
16
17
Россия в XIX веке
Россия в XIX веке
идеализма? К нему вел простой путь интеллектуального обучения, поскольку Германия была в те времена источником всяческого знания. Между одиночеством молодых русских, делавших первые шаги на философской ниве, и парниковой изоляцией немецких университетов под наполеоновской опекой было много общего. Но главное, идеализм предлагал им удобные рамки размышлений для создания самого злокачественного национализма в Европе. И речь шла не только о том, чтобы передать славянам факел Духа, идеализмом предназначенный для германцев.
Хомяков и Киреевский замахивались на большее. Воспользовавшись идеализмом как очками, для чего их ограниченных о нем познаний было вполне достаточно, они взялись за чтение великих текстов восточной богословской традиции. Они соединили наиболее гностические тенденции Шеллинга с соответствующими частями патристики. Так они создали новую богословскую конструкцию, которую бессознательно и гениально выдали за подлинную православную традицию, ими извлеченную из пыли забвения и изложенную.
Запад целиком предан анафеме и катится к погибели, которая, естественно, уготовлена ему как всякой ереси. Чувство национальной ущемлен-ности преодолевается ощущением обладания подлинной верой, по цене настоящего антизападного богословия. Из всех национализмов Европы только русский пользуется оружием веры и догмата.
Редко случалось так, чтобы такие честные люди занимали столь ложную позицию, как славянофилы. В полной мере европеизированные и образованные, они вскормили настоящий поток культурного шовинизма. Сторонники прогресса, своей защитой мира и крестьянской общины они построили одно из самых прочных препятствий на пути прогресса в России. Влюбленные в прошлое своей страны, они как никто исказили и подделали ее историю. Либералы, они отказывались от правовых гарантий для абсолютной власти, предпочтя им туманную взаимную любовь и мечты о «естественном» обществе, что в общем означает попытку осуществить политическую программу отказом от политики. И эти люди, ненавидевшие радикалов-якобинцев, скрытым анархизмом своих взглядов вскормили самые радикальные теории.
Тем временем в Германии Гегель сменил Шеллинга, и кой-какие русские пошли по его стопам. В Германии было правое и левое гегельянство. То же произошло и в России, но из-за узости культурного слоя одни и те же люди последовательно переходили от правого гегельянства к левому. Белинский, Герцен, Бакунин тоже стали западниками, а вскоре и социалистами.
Западники были не меньшими националистами, нежели славянофилы, и в глубине души относились к Западу с той же завистливой ненавистью.
18
На Запад их ориентирует способ их мышления. Первоначально спор был религиозным, и западники, среди которых было мало поэтов, совсем не было мистиков, а попадались и неверующие, защищали права рациональной мысли. Параллельно славянофилам, они придали в конце концов дихотомии «вера — разум» историко-географическое содержание. Они стали сторонниками конституции и защитниками дела Петра, пристрастились к чтению французской литературы, а значит простились с немецкими рассуждениями и обратились к Просветителям и конкретной политике.
Однако французская литература содержит ту же критику Запада, которую последний не упускал случая себе адресовать и которую славянофилы в своем неистовстве воспринимали буквально; и в ней идет тот же спор между либерализмом и социализмом, то есть такими социальными устройствами, в которых у России нет ни малейшего опыта. Следуя географическому мышлению славянофилов, Герцен пришел к отождествлению либерализма с Западом, а социализма с Россией. Идея экстравагантная, совершенно беспочвенная и находящая себе опору в том же граде Китеже, где нашло себе опору славянофильское богословие, то есть в мире и в крестьянской общине. Так возникла основа русской версии европейского социализма, народничество. Оно тоже подкармливало идею национального мессианства.
Славянофильство и народничество, первый ложный шаг молодой русской мысли, братья-враги, роковые разрушители. Но пока они еще не могут задушить нарождающуюся русскую культуру. Наряду с этой нереальной, а потому и неспособной соприкоснуться с реальностью мыслью блистает первая и наилучшая эпоха русской литературы. В ту же пору завершается создание великолепных петербургских ансамблей, лебединой песни урбанизма барокко, свидетельство все-таки цивилизующей роли русского государства — и славянофилы, и западники предрекают ему возвращение в топи и болота, из которых он поднялся. «Люблю тебя, Петра творенье». Никто лучше Пушкина не видит столь ясно неустойчивость условий развития культуры этой страны. Он понимает, что между темным и грозным народом и жесткостью имперского регламента культура должна довольствоваться ограниченным пространством, принимать далеко неудовлетворительный порядок как защиту, необходимую для свершения великой национальной судьбы. Чуждый манихейству, этот вольнодумец и повеса стал свидетелем воплощения и доброты творения.
Можно удивляться тому, что именно Пушкин, а не Толстой или Достоевский, поставлен русским сознанием во главу угла. По-видимому, для России он был талисманом и ее первой любовью. Он был доказательством того, что в одном человеке, в одном только его творчестве непреодолимые противоречия России были однажды разрешены. Старые пары
19
Россия в XIX веке
противоположностей, Россия и Европа, Власть и Бунт, Народ и Элитарная культура нашли в нем свое гармоничное разрешение. Молодость, игра, вино, женщины, наслаждение могли быть созвучны с жесткой необходимостью умирания в крылатой песне, возвышенней которой Россия не знала. Счастье все-таки возможно в этой стране. \/ Пушкин был землей обетованной. Он стал потерянным раем.
Поражение в Крыму, смерть Николая I: в первый раз после сражения под Нарвой государственный путь развития был поставлен под сомнение. Присоединить бы общество к государственному делу — но как, в каких пределах? — с этого вопроса началась эпоха реформ. И этот вопрос продолжал ставиться, так и не находя своего решения, вплоть до конца Старого порядка. Если вспомнить о том, как проблема рабовладения была разрешена в Соединенных Штатах, то освобождение русского крестьянства, без гражданской войны, без резкой пролетаризации, кажется выдающимся успехом нравственности и гуманности. Однако экономического успеха не было никакого. Крестьянину пришлось заплатить за свою свободу слишком дорого, и он остался пленником сельский общины.
Русское государство не могло одним махом разорить дворянство, отдав всю землю крестьянам. Правительство стало банкиром обеих сторон. Оно гарантировало помещикам полную выплату за ?*млю, отданную крестьянам, и погашало ее за счет ежегодного взимания части этой суммы с крестьян. К несчастью, эта сумма была выше обычной цены за землю, либо площадь переданной крестьянам земли была меньше той, что они обрабатывали до освобождения. Крестьян постигло горькое разочарование. Однако разочарование нравственное, заострившись на несправедливости, мешало заметить самое важное: экономический тупик. Действительно, будь то из-за слишком большой цены выкупа, либо из-за того, что крестьян лишили части земли, на которую они рассчитывали, но свобода мужика оказалась сопряжена со слишком тяжким бременем, чтобы он мог воспользоваться ее экономической выгодой. Урезанная земля, большие обложения, отсутствие самого элементарного образования — груз сельских проблем стал грузом проблем сельскохозяйственных. Но еще более роковым стало то, что экономический индивидуализм оказался подорванным укреплением и государственной поддержкой крестьянской общины. Земля не была распределена посемейно, а была передана общине, периодически перераспределявшей земли в зависимости от нужд и размеров каждой семьи, семьи же не могли выйти из общины. Освобожденные от помещичьей опеки, крестьяне оказались в зависимости от общины, к тому же усиленной. Общественное внимание, сосредоточенное на остатках, и довольно значительных, прежнего крепостничества, игнорировало новое, общинное крепостничество. Было несколько светлых
20
Россия в XIX веке
умов, понимавших, что выгодней поддержать частные хозяйства, поддержать начинания богатых и умелых, даже за счет слабых и бедных. Но консервативное мышление считало независимость злом в себе, злом по определению. Славянофилы ненавидели буржуазный индивидуализм, революционеры строили на общине свои социалистические утопии, правительство мыслило в терминах опеки, и все будто сговорились держать крестьян в подростковом состоянии сознания и в устаревшем жизненном укладе.
Конечно, отмена крепостничества была необходимым условием промышленного развития. Но авторы реформ его не хотели, а в лучшем случае были к нему безразличны. Реформа была скроена, чтобы его задержать. В самом деле, сельский рынок был уменьшен за счет обложения крестьянства. Разве что массовая миграция в город могла способствовать зарождению промышленного пролетариата. Вместо этого реформы мешали миграции, привязав громадную массу крестьян к хозяйственно недостаточным наделам, от владения которыми им было трудно оторваться. С другой стороны, при избытке дешевой рабочей силы технические усовершенствования более или менее излишни. Даже если бы русский помещик проявил такой же интерес к модернизации, что и прусский юнкер, она была для помещика и труднее технически, и менее выгодна экономически.
Обо всем этом экономисты, в том числе и экономисты из народников-революционеров, прекрасно знали и делали вывод: такой сокращенный спрос на крестьянском рынке не будет способствовать развитию промышленности, за ним последует разве что пролетаризация без малейшего обогащения общества. Так что народники, в ожидании крестьянского восстания пестовавшие ненависть к промышленности, только радовались.
Они ошибались и закрывали глаза на происходивший на их глазах промышленный подъем. Мы не можем описывать его подробности. Его русской модели свойственны поиски замены отсутствовавших в России обычных факторов рынка, обеспечивших рост промышленности на Западе. Рынок не был причиной развития промышленности в этой стране, он стал его поздним последствием. Первые крупные предприятия были созданы исходя из государственных интересов (и первый из них — железные дороги). Государственные интересы были те же, что и при Петре: предоставить русскому государству средства проводить великодержавную политику при ограниченных возможностях слаборазвитой страны. . Как ни велики были их разногласия, правительство и общественное мнение были едины в этом намерении. Однако Россия — это Россия, а меры, принятые правительством могли лишь ухудшить положение народа и отталкивали общественное мнение, которое попеременно упрекало правительство то в нестерпимости методов, то в незначительности результатов.
21
Россия в XIX веке
Неустойчивость равновесия стала очевидной во время голода 1891 года, последнего при Старом порядке. Крестьянство, выжатое государством, полностью зависело от урожайности, и когда случился недород, казалось, что все рухнет. Решение тоже было традиционно русским — продолжать двигаться в том же направлении, увеличивая принуждение и чаще используя государственное давление.
Такова была система министра Витте, писавшего: «Россия — это империя. Чтобы поддержать ее, государство должно держать в руках и другие стороны жизни нации».
В конце века две трети государственных расходов вкладывались в экономическое развитие страны. И стратегическим фактором, определившим поворот 90-х годов, было изменение политики. На смену страху перед индустриализацией пришло маниакальное к ней стремление. В связи с этим изменился и смысл крестьянского вопроса. Не следовало увеличивать крестьянский спрос для расширения рынка, напротив, следовало его еще сократить и высвободить для инвестиций большую часть национального продукта. Так бюджетная политика стала действенным заменителем дефицита внутреннего рынка, а се принципом стало изъятие более существенной части национального продукта, а не меры, необходимые для его увеличения. Усилия прилагались, в основном, в области тяжелой индустрии, остальные были предоставлены сами себе. Предпринимателей было мало, их коммерческая практика отсталая, их честность сомнительна. Рабочая сила, вырванная из деревень, была невежественна, подавлена новыми условиями жизни, пристрастна к винопитию, непокорна заводской дисциплине и весьма склонна к прогулам. Вместе с тем Россия, как всякая страна, вступившая на путь индустриального развития с запозданием, может заимствовать самую совершенную технологию и создавать, возможно, и не самую крупную, но более совершенную промышленность. Внедрение передовой технологии стало заменителем качественно и количественно недостаточного труда. Технические усовершенствования не были, как на Западе, необходимой компенсацией высокой стоимости рабочей силы, а лишь средством смягчить ее недостатки, обеспечивая быстрый рост в соответствии с требованиями государства. Этим объясняются и гигантские размеры русских заводов и фабрик, к ним легче применять новую технологию. Государство предпочитало иметь дело с крупными предприятиями. Наконец, квалифицированные руководящие кадры тоже встречались редко, и это тоже компенсировалось масштабами предприятий, позволявшими при ограниченном аппарате управления руководить максимальным объемом промышленности. Так что и размах промышленности был своего рода компенсацией.
22
Россия в XIX веке
В эти годы ни одна из стран Европы не развивалась так быстро, как Россия. Но ни одна страна и не испытывала такой сильной внутренней напряженности. Поскольку цену индустриализации платило в основном крестьянство, она стала угрозой политической устойчивости, а именно последняя и нужна была для успеха дальнейшего развития. Все сооружение было хрупким. Через несколько лет бремя стало чересчур тягостным, подъем замедлился и вовсе прекратился. Около 1900 года это уже был застой. Через несколько лет крестьянство свело свои счеты с государством в страшном потрясении 1905 года.
Но в 1905 году государству пришлось выдержать не только мужицкий натиск. Не менее устрашающим был и натиск интеллигенции.
Вернемся к 1861 году и присмотримся к тем, кого Жозеф де Местр пророчески назвал «Пугачевыми из университетов».
Казалось, что накануне реформ некоторое согласие в России установилось. Западники завоевали симпатии молодежи и просвещенного общественного мнения. Расширяя свое влияние по стране, они все более отдалялись от своих немецких корней. Социализм, философия Просветителей, возрожденная в материалистской, позитивистской и научной форме, возобладали над прежним идеализмом. Элита (в том числе и правящая) допускала, что нужно избавиться от крепостничества, смягчить цензуру, дать правосудию те же принципы, что были у всего цивилизованного мира. Александр II был готов принять эту программу, реформы были призваны сделать ее реальностью.
И как раз эти реформы, и особенно самая долгожданная, крестьянская, произвели в обществе роковой раскол на два лагеря, революционный и реакционный. Либералы, то есть умеренные западники, еще вчера составлявшие большинство, были сметены. Для самодержавия самым опасным моментом является тот, когда режим пытается реформироваться. Это замечание Токвилля применимо к Александру II, как и к Людовику XVI. Неспособный удовлетворить новые и все более радикальные надежды, Александр был завален растущими требованиями слева, отвергнут интеллигенцией и отброшен вправо. Размежевание произошло и внутри самой интеллигенции. Те, кто не решался безоговорочно следовать общему движению, были названы реакционерами и объявлены пособниками правительства. До того времени достаточно разнообразная духовная жизнь подверглась глубокой переделке. В 1862 году каждый вынужден был выбирать свой лагерь.
Те, кто принимал реформы, пусть критично, пусть с требованиями их расширения, сразу помещались в лагерь реакции, иначе говоря, злонамеренности и, в лучшем случае, заблуждения.
23
Россия в XIX веке
Россия в XIX веке
Те же, кто отвергал реформы целиком, был допущен в когорту революционного добра и в рать поборников научной истины. Уместно заметить, что токвиллев процесс размежевания, в отличие от Французской революции, проходил в устойчивом государстве без жшека на захват власти. Но привел он к тем же последствиям, только в замкнутом пространстве, как тлеющий огонь. Задним числом революция 1917 года придала огромное значение всем тем ничтожным деятелям и доктринерам, которые без этой революции, за их собственные заслуги места в истории не заслужили бы.
Народничество развивалось в двух направлениях. Первое вылилось в образование маленькой отборной группы профессиональных революционеров. В 1862 году они разбрасывали листовки на петербургских мостовых. Через четыре года они уже стреляли в царя. Не наше дело восстанавливать romancero народников, от хождения в народ до смертоносной бомбы 1881 года, убившей Александра II и задержавшей Россию на четверть века, как это сделало в свое время восстание декабристов. Самым существенным является возникновение нового типа людей, соответствующей тренировкой достигших полной политизации своей жизни и преодоления моральных запретов, способных стать на пути применения преступных 1\ средств в Революции. Существенным является также рождение такой партии, как «Земля и воля». Партия, организованная по принципу сопод-? чинения, тайная даже от своих собственных членов, в которую вступают ,^ как в религиозный орден, но дискуссии подражают научному стилю — I' все это было в Европе полной новинкой. Партия — таков был единственный, но значительный вклад России в политическое формирование современной Европы.
Но независимо от этой особливой горстки, народничество распространялось во всей русской культуре, создавая новый упрощенный вид духовного соглашательства. Народникам удалось навязать публике свою особую форму иконоборчества: произведение искусства должно оцениваться сообразно критерию политической пользы. Художники мгновенно поставили свои кисти на службу народу. Народные мелодии проникли в оперу. Историки перестали изучать учреждения русского государства и сосредоточились на крестьянском хозяйстве к формах сельских общин. Поэзия, которой в России всегда были свойстве-гы неожиданные всплески и гусарский дух, была задушена серьезность::.. Были захвачены даже романы. Крестьянство, еще едва заметное на страг_г.цах «Войны и мира», врывается в «Анну Каренину» и переполняет «Воскресенье». Новый конформизм был самодовлеющим и нетерпимым. Господствуя в газетах и журналах, контролируя молодежь, он смог поместить в карантин Турге-
24
нева за его хорошие манеры и либерализм, Лескова и Тютчева за их хри- \ стианство и неучастие в политике, Соловьева за то, что тот не преклонял- 1 ся перед наукой, Розанова за то, что тот не был педантом, Достоевского ) за то, что он существовал. Даже Толстого обвиняли в психологичности. \ В конце века русская культура, начавшаяся так мощно, словно увязла в песке. Великие писатели умерли, а их произведения рассеялись.
Однако постепенно теоретический каркас народничества изменился. Русские начали открывать для себя совмещенную критику либерализма и капитализма в ее марксистском обличий. России грозила не только либеральная приманка, но и экономическая система, которая навсегда разрушит крестьянскую общину, стихийное содружество производителей, а вместе с ней и мифологию народничества. А вот и доктор, специалист по капитализму, предлагающий средство избежать этой страшной болезни. «Капитал» был переведен на русский еще в 1872 году. Сначала он был прочтен как учебник антииндустризации. Народникам он "тужил доказательством того, что нужно спешить взять власть, покуда не устроился капитализм. Таков был один из аргументов «Народной воли». Но через 10 лет террористы были повешены, а капитализм все-таки устроился. Тогда «Капитал» прочли как учебник индустриализации, а Маркс стал тем автором, который лучше всех воспел либеральный капитализм. Теперь ударение ставилось на экономическом детерминизме, истолкованном в позитивистском духе. В новом облачении чувствовалась невидимая рука либеральных экономистов. Руководитель партии кадетов, либерал Милюков, в конце концов пришел к марксистской аргументации, чтобы преодолеть противоречия между правыми и левыми консерваторами. Почти то же самое делали определенные круги министерства финансов, озабоченные модернизацией экономики. Таково было положение вещей, когда вспыхнула революция 1905 года.
Эта революция внезапно извлекла и поставила на кон старую ставку: отношения между государством и «обществом», в том смысле, который вкладывали в это слово русские историки, то есть той частью нации, которая была достаточно образована, чтобы претендовать на сознание и даже на участие в политике. И в самом деле, произошло перераспределение власти, санкционированное конституцией, более или менее полное освобождение всех способов выражения общественного мнения, возникло политическое представительство (Дума). Оставшиеся десять лет жизни старого порядка были самыми богатыми и безусловно самыми счастливыми в русской истории. Как воспользовались ими основные ее действующие лица?
Несмотря на тщетные полицейские меры, государство только ослабело. Веками отрезанное от образованного класса, оно обрекало его на бе-
25
Россия в XIX веке
зответственность, но и себя на обскурантизм. Оно постепенно отказалось от прежней политики просвещенного деспотизма. Николай II скатывался к смутным славянофильским мечтаниям средневекового государя, мягкого, благочестивого, отца народа, мистического хранителя России. На практике это означало отставку наиболее способных министров и включение Распутина в число ближайших советников. Чередованием крестных ходов и казачьих налетов русское государство все более напоминало карикатуру, нарисованную его противниками. Общество, напротив, было на подъеме и готовилось вскоре принять эстафету.
От опытов Витте оставался накопленный материальный и человеческий капитал. И в первый раз за всю историю страны ослабление государственного воздействия не привело к замедлению промышленного развития. Напротив, оно вызвало новый подъем, как будто лучшее, что могло сделать государство, это убраться восвояси.
Решающим событием стала реформа Столыпина. Неожиданным поворотом, шедшим вразрез со всеми традициями, Столыпин позволил крестьянам выходить из общины и по-новому делить землю. Он преследовал политическую цель: создать в деревне многочисленный класс удовлетворенных крестьян-середняков, более надежное основание для обновленного самодержавия, нежели крестьянская община. Но экономические последствия стали самыми существенными.
Крестьяне могли продавать свою землю и пытать счастья на стороне, то есть в городах. Города этим и воспользовались. Население столиц за десять лет удвоилось. Рухнула система подхлестывания национальной экономики. Место, освобожденное государством, заняли банки. Начал проявлять самостоятельность внутренний рынок. Вместо отдельных очагов экономического подъема, развитие идет по всему фронту и сопровождается сокращением наиболее вопиющего неравенства. Наконец-то начал расти жизненный уровень. В немалой степени этому способствовало и наличие настоящего, то есть на немецкий манер организованного профсоюзного движения. Существовали и предприниматели, и руководители крупных предприятий, и квалифицированный инженерно-технический и административный персонал, и зачатки кадрового рабочего класса. Даже в деревнях перестали ощущать налоговое бремя, и там тоже начал создаваться, благодаря удивительному развитию кооперации, быстро растущий н^эвисимый рынок.
Конечно, Россия еще очень отставала от своей соседки, Германии. Но в структурном отношении она уже стала на нее похожа. Поэтому западные обозреватели видели в России зарождение экономики вильгельмов-ского типа, но в масштабах континента, способной к середине века стать господствующей в Европе. В первый и последний раз за всю ее историю
26
Россия в XIX веке
двигательной силой русской экономики стал доход, а не могущество, экономика стала первопричиной, а не следствием государственного принуждения. Тем не менее приобщение к промышленной жизни осуществлялось сверху и оставляло вне прогресса и во власти принесенной им неуверенности громадные массы людей. И надо всем довлела постоянная угроза восстания прошлого. На таком восстании некий Ленин и сделал свою политическую карьеру.
Интеллигенция существенно распухла. Пять тысяч студентов эпохи"1 Александра II стали семьюдесятью тысячами, то есть больше, чем во Франции, накануне войны. Существует пресса, многотиражная и разная, множество издательств. Газеты представляют собой реальную силу. Цензура вмешивается только в случаях прямого призыва к мятежу. Но интеллигенция не только выросла, но и изменилась. Утратив культурную мо- , нополию, она силится раствориться в растущей массе специалистов, получивших хорошее образование и высокую профессиональную квалификацию. Чтобы восприниматься, в интеллектуальном отношении, всерьез, длинных волос и неприятностей с полицией уже недостаточно. Интеллигенция, или по крайней мере та ее часть, которая играла роль в русской культуре, перестала быть революционной. Оттепель началась в 90-х годах. Россия, наконец-то уверенная в своей принадлежности к Европе, гордая своими великими писателями, смотрит на Запад с доверием и не смешивает влияния с заразой. Живопись постепенно оставила социалистический реализм и включилась в общее течение современного искусства. Поэты вновь обрели пушкинское чувство изящества. Философы перестали бояться метафизики. Никогда в России еще не было ни стольких талантов, ни столь серьезной культуры. ~-~-'"
Однако эта утонченная культура была недоступна громадному большинству русского третьего сословия, не слишком образованным студентам переполненных университетов, учителям, фельдшерам, разбухающей массе «полуинтеллигенции». Все, что они способны усвоить, это прежняя народническая культура. На нее элита смотрит как на пережиток, как на провинциальность. Но эта субкультура не исчезла, просто опустилась этажом ниже. Она процветает и углубляется, пользуясь все более широким распространением образования. Теперь, когда система просвещения охватила, хотя и поздновато, большую часть населения, она навязывает деревне ее картину, нарисованную студентами бунтующего университета. Вместо того чтобы действовать в интересах государства и интеграции, эта система становится мощной машиной по производству интеллигенции, по подчинению масс влиянию интеллигенции, а потом и просто подчинению интеллигенции.
27
Россия в XIX веке
По всей Европе марксизм цивилизовался. И в России социал-демократы плехановского направления, как и их немецкие товарищи, медленно превращались в реформаторов и либералов. Они говорили, что сначала надо готовить буржуазную революцию, а до социалистической революции еще далеко. Однако крайнее крыло партии, большевики, придерживались иного мнения. Ленин не хотел никакого союза с либералами. Он знал, что в России существует взрывчатая сила, крестьянство, на которую надеялось народничество и которую теперь обрабатывает неонародническая партия социалистов-революционеров. Совершенно не беспокоясь о том экономическом и культурном крахе, который повлечет за собой восстание «темного народа», Ленин толкает к нему всеми силами.
А как же пролетариат? Ленин понял, что рабочие стихийно ориентируются в сторону реформистского и требовательного профсоюзного движения в английском или немецком духе. Ленинизм же перенес на пролетариат те методы, которые народники разработали для крестьянства. С одной стороны, поддерживать любое недовольство, любое требование, какими они ни были бы. С другой стороны, собственно политическая борьба, стратегия и тактика борьбы за власть предоставляется не рабочей организации, а сосредоточена в руках маленькой группы профессионалов, организованных и теоретически подкованных, в руках Партии.
Как ядро «Народной воли» олицетворяло крестьянство лишь как воображаемая делегация, узаконенная народнической теорией, точно также и партия большевиков представляла рабочий класс не потому, что родилась в нем и была им выбрана, а потому что эта партия является его сутью (или идеей в платоновском смысле), сообразной теории, хранительницей и стражем которой является сама партия. Ленинский марксизм, упрощенный провинциальным бескультурьем и постоянным использованием для объяснения всех форм политического поведения, предоставлял сколько угодно оправданий любому действию.
Пролетарствующие интеллигенты, пролетаризированные крестьяне, рабочие, не избавившиеся от крестьянских привычек, — таковы действующие лица возможной революции. Время работало против них, точнее, оно сокращало их численность и з?тавляло развиваться, растворяться в обществе западного типа, основные черты которого уже были видны наиболее прозорливым наблюдателям. Один ns ::их, Ленин, знал, что шансы его тают. Но наступило время, которое размыпиызший над судьбами своей страны русский поэт назвал «проклятым 14-м
II
РОССИЯ И ДУХ КАПИТАЛИЗМА
Герберт Лети показал, что цель протестантской этики не в том, чтобы установить причинно-следственную связь между протестантским аскетизмом и «духом капитализма», а в том, чтобы, сочетая со всей осторожностью зги два элемента, как будто не имеющих отношения друг к другу, прийти к появлению феномена гораздо большего значения, к той мутации человека, который олицетворяет идеальную сущность Запада. ' Рассматривая сложный вопрос возникновения пары Россия-Запад, стоит попытаться выделить то, что приемлет, и то, что сопротивляется духу капитализма в том расширенном психологическом смысле, который придавал ему Макс Вебер. Мы не ставим перед собой столь обширной задачи, однако хотели бы, не претендуя на обобщения, наметить некоторые пути, приближающие ее решение.
За и против
Если отвлечься от выстроенных на нем метафизических конструкций, портрет русского человека у Гоголя и Достоевского сводится к нескольким чертам: широта души, щедрость поступков, порывистость, буйный темперамент, разнообразие дарований. У Чехова и Решетникова можно найти такие же замечания о народе, который еще не вступил в современную жизнь либо отказывается в нее войти, но без идеологических заключений. Тогда на первый план выступает лень, смирение перед невзгодами и смертью, беззаботность по отношению к деньгам и к данным обязательствам.
Портрет, рисуемый Белинским и Чернышевским, их последователями, не просто отличен, он прямо противоположен. Русский народ предстает в основном положительным, рожденным для деятельности. Он естественный атеист, социалист в первобытном состоянии. Дайте ему нужные установления, и он пойдет по пути прогресса быстрее любого из западных народов.2
H.Luthi, «Calvinisme et capitalism!. Les themes de Max Weber devant 1'histoire», Preuves, № 1 6 1 , juillet 1 964.
Max Weber, L'Ethique protestante et 1'esprit du capitalism, Paris, 1964. Достоевский, «Влас»; Гоголь, Избранные места из переписки с друзьями; Решетников, «Подлипняйцы» и т.д.
28
29
Россия и дух капитализма
И у Гоголя, и у Белинского конечная цель определяет описание. В зависимости от того, ждут ли от него построения нового Иерусалима или новой Америки, русский народ поворачивается то исхудалым лицом старца, то решительным лицом рабочего в кожаной куртке. Все ориентируется будущим, тогда как то же противопоставление на Западе определяется по отношению к прошлому. И «Итальянскими хрониками» Стендаля, и «Азиатскими повестями» Гобино движет ностальгия по человеку нерегламентированному, противоречивому, страстному. Однако эти «некогда», «где-то», неотвратимо присутствуют здесь и сейчас у русских писателей: это их реальность, их отношение к собственной западности. Интеллигенция между народом, от которого она отошла, и миром, который ее ждет, разделилась в поисках самой себя. Кто мы, русские? — одновременно означает и иной вопрос: станем ли мы европейскими буржуа?
Слово «мещанин» относится к словам, с трудом переводимым на другие языки и эмоционально окрашенным. Это не только сословие, это буржуа в том смысле, который придают этому слову те, кто до смерти боится, что его примут за буржуа: буржуа Герцена или Флобера (но не Маркса) — категория не столько экономическая, сколько этическая. Она говорит о плоскости, осторожности, расчетливости, предусмотрительности. Лондон и Париж, или города буржуазные, прокляты русскими путешественниками. Гоголь, Достоевский, Блок в них задыхаются. Они оживают во Флоренции и Риме, где они сталкиваются с народом, ускользнувшим от буржуазной стандартизации, веселым, подвижным, непредсказуемым. Швейцария и Германия, трудолюбивые и самодовольные, вызывают презрение. После поездки на Запад Достоевский умоляет Россию оставаться самой собой. Лондон — «муравейник», «поклонение Баалу»', «колоссальная регламентация» Парижа его подавляет3. Торжеству буржуазии Блок предпочитает революционный апокалипсис. Его сосед буржуа вызывает у него тошноту.
«Он обстрижен ежиком, расторопен, пробыв всю жизнь важным чиновником, под глазами — мешки, под брюшком тоже, от него пахнет чистым мужским бельем, его дочь играет на рояли, его голос — тэноришко — раздается за стеной, на лестнице, во дворе, у отхожего места, где он распоряжается, и пр. Везде он. Господи боже! Дай мне силу освободиться от ненависти к нему, которая мешает мне жить в квартире, душит злобой, перебивает мысли. Он такое же плотоядное двуногое, как я, он лично мне еще не делал зла. Но я задыхаюсь от ненависти, которая доходит до какого-то патологического истерического омерзения, мешает жить.
3 Ф.Достоевский, «Зимние заметки о летних впечатлениях». 30
За и против
Отойди от меня, Сатана, отойди от меня, буржуа, только так, чтобы не соприкасаться, не видеть, не слышать; лучше я или еще хуже его, не знаю, но гнусно мне, рвотно мне, отойди, Сатана».4
Со стороны Белинского отношение более двойственное. Буржуазный строй точно также осуждается, но для обновления России рассчитывают на новый тип человека, потенциально существующий в России, достаточно его воспитать, и похож он в известном смысле на буржуазный идеал. «Дай нам Бог буржуазию», писал Болтин.5 Ленин очарован немецким порядком. Ему нравится в Женеве! Сталин хочет соединить русский революционный размах с американской практичностью.
Так обрисовывается конфликт ценностей. Россия в Европе — свидетельство пройденного этапа Христианства, или, по Веберу, противоположность духу капитализма. Русская мысль разделилась по вопросу об отношении к той реформе личности, которой требовало вхождение в новый мир.
«Эти люди воспринимают внешний мир как мгновенную цельность, которую они не анализируют и которая владеет их сознанием до новой вспышки чувств. Они буйны, непредсказуемы, склонны к крайностям, подвижны, противоречивы, приводящие в недоумение ... Порывисто преданные и столь же неожиданно предающие, героичные и удивительно слабые, приниженные и внезапно восстающие».6
Это герои русского романа? Отнюдь нет, это, по словам Мунье, итальянцы эпохи Возрождения. У французов XVI века Мандру отмечает слишком живую чувствительность, безразличие к смерти и мучениям, безропотность по отношению к своей судьбе, в общем, все то, что путешественники от Де Местра до Леруа-Болье приписывали русскому национальному характеру.7 О русском языке, таком мягком, говорящем сердцу, языке, которым Тургенев и Хомяков гордились, считая его своей родиной, может дать представление наш добрый старый французский.8
Это сходство, эти совпадения далеко завести не могут. Россия осознавала себя не по отношению к старой Европе, а к Европе современной, по отношению к буржуазной личности. Поскольку последняя представляет собой систему, представление России о самой себе, в глазах Белинского и Гоголя, тоже систематизировалось.
Система. Вот список добродетелей, которые стремился воспитать в себе Франклин, парадигма веберовского буржуа: умеренность, молча-
А.Блок. Сочинения в 2-х т., М. 1955, т. 2, стр. 498.
M.Malia. «Alexander Herzen», Harvard, 1961, стр. 356-358.
RMousnier, «Les XVIe et XVIIe siecles»,Paris, 1954, стр. 14.
R.Mandrou, «Introduction a la France moderne», Paris, 1961.
L.Febvre, «Le Probleme de 1'incroyance au XVIe siecle», Paris, 1942, стр. 391.
31
Россия и дух капитализма
Л ливость, порядок, решительность, рвение, порядочность, владение са-i мим собой, справедливость, чистоплотность, нравственное равновесие, \ целомудрие. И в конце, и, кажется, чтобы смягчить леденящее перечисление, покорность.9 Если не считать покорности, список Франклина представляется негативом традиционного портрета русского человека. И, опять же не считая покорности, этот список точно соответствует жизненной программе поколения народников. Начиная с 1860 года, не найдется молодого революционера, который не ставил бы перед собой задачи победить в себе прежнего человека с помощью метода, почти в точности совпадающего с франклиновским. Новый человек, господин над самим собой и над миром, возвышается над толпой людей неуравновешенных, во власти страстей, хаотичных и «дионисийских», которые, по словам Достоевского, Блока или Бердяева, и составляют сущность России.10
С этой точки зрения, легко представить себе следующую схему. Система современной личности (кальвинизм — ее местная, архаичная и преходящая форма) распространяется с запада на восток и в XIX веке достигает России. Россия, вовлеченная в ледниковую эпоху права и подавленных страстей, разделилась, взвешивая преимущества и потери такой перестройки. Отказаться от ностальгии по старому миру, от патриархальной защищенности, от теплоты человеческих отношений? Принять то, что Вебер называл разочарованием мира, а Фрейд — недомоганием цивилизации? Гоголь и Белинский столкнулись в поисках ответа.
Подобная схема требует рассмотрения двух вопросов:
1. Кто в русской истории препятствовал формированию этого деятельного и ответственного человека, ставшего на Западе, помимо всякого кальвинизма, главным фактором развития?
2. Способно ли революционное движение устранить это препятствие?
Петровская модель
«Вопрос о значении реформы Петра в значительной степени есть вопрос о движении нашего исторического сознания. В продолжение почти двухсот лет у нас много писали и еще больше говорили о деятельности Петра. Сказать о ней что-нибудь считалось необходимым всякий раз, когда речь переходила от отдельных фактов нашей истории к общей их связи. Всякий, кто хотел взглянуть сколько-нибудь философским взглядом на наше прошлое, считал требованием ученого приличия высказать
Петровская модель
9 W.Sombart, Le Bourgeois, Paris, 1926.
^Berdiaev, «The Russian Idea», Boston, 1962, гл. I; Бердяев, «Русская идея»
32
свое суждение о деятельности Петра. Чаще даже вся философия нашей истории сводилась к оценке петровской реформы»}1
В данном случае Ключевский показывает, что, независимо от объективной оценки, Петр символизировал модель развития России, неважно, приемлемую или неприемлемую, которую можно назвать принудительным развитием. Для Карамзина и Хомякова Петр разрушил эволюцию медленную, спокойную — естественную, вот ключевое слово. Историческое сознание непрестанно возвращается к аллегорическим картинам его царствования, отрезанным бородам, петербургским сваям, Табели о рангах... Действительно, мистическое значение Петровского правления связано с тем, что оно воспринимается не как событие, а как модель развития, к которой ход русской истории многократно возвращается, как первое явление из длинной серии. Каждый раз, когда появляется возможность позволить общественным силам действовать самим, в их стихийном движении, не пытаясь заранее определить его направление, государство берется грубо контролировать его и подменяет собою общество. В этом та вековая склонность русской истории, которую Соловьев характеризовал как неполноценность общества по отношению к государству, которое подчиняет его себе — решает за него.
Потому и победа Сперанского над аристократической партией вскоре после смерти Павла I походила на повторение. Вместо того чтобы помочь естественному росту учреждений и институций, довольствуясь следованием за ним, подправлением законов, организационная реформа должна была стать составной частью генерального плана, провозглашенного внезапно, созревшего в тайне императорской семьи и двора. «Английский путь» Панина12 был отвергнут в пользу «бюрократического пути». Укрепившись победой 1812 года, петровский способ развития господствует вплоть до Крымской войны.13
За полвека после начала реформ противоречия углубились. В наиболее простой форме их выразил Валлас:
«Русские теоретически знают, каковы потребности самых развитых цивилизаций, и всегда готовы осуществлять самые грандиозные проекты, которые подсказывают им их теоретические знания. Но очень мало среди них таких, которые действительно и постоянно восприни-
11 Ключевский, Сочинения, Москва, 1956-59, т. IV. стр. 200. Граф Панин в конце XVIII века мечтал о приобщении аристократии к верховной власти, вдохновляясь то ли Монтескье, то ли английской аристократией. Мелкое служилое дворянство, предпочитавшее свободе и привилегиям равен-ство под властью самодержца, погубило его проект. M.Raeff, «Speranski, Statesman of Imperial Russia», La Haye, 1957.
33
Россия и дух капитализма
маются как потребности; в результате искусственно созданные для их удовлетворения учреждения постепенно изнемогают и умирают»^
Самовластно можно навязывать лишь чужую модель. Запад, побужденный собственным непредсказуемым движением, пробивает другим дорогу. Механически ему уподобляясь, можно теоретически его догнать, но никак не перегнать, поскольку для этого нужно перейти от управляемой модели к стихийной, что требует в известной мере отставки государства.
Действительно, западная модель, от которой русское государство не отрывало глаз, подразумевала такую отставку. Самовластие не может обеспечить страну свободными правовыми институциями, не ограничивая самое себя. Создавать университеты, принимать принципы европейского государственного права в духе модернизации страны означало помещать свободные клетки в еще далеко не свободное социальное тело. Государство не могло воспитывать свою элиту по-европейски, в надежде улучшить государственную службу без того, чтобы по поводу этой службы не возникало других представлений, несовместимых с прежними. При Витте государство стало создателем индустриального общества. Но как двигать его вперед, отстранив демократическое общество, по мысли людей XIX века с ним тесно связанное? И с каждым годом становится все яснее, что Запад — не стадия развития, как то мыслилось просвещенной монархией, а стиль развития. После гибели Столыпина деспотизм отказывается от просвещенности. Это был тот самый момент, когда «общество» (в соловьевском смысле) было на взлете, начинало организовываться самостоятельно и впервые казалось ощутимо сильнее государства. В обществе нашли прибежище рациональные методы управления, заброшенные самодержавием. Война разрушила этот процесс в тот момент, когда он становился необратимым. Большевизм с этой точки зрения может быть описан как восстановление петровской модели, но с таким размахом, что пара Общество-Государство, казалось, разрушается в процессе поглощения- общества государством.
Под «капиталистическим духом» Вебер подразумевает, с одной стороны, определенное число норм — экономический расчет, обезличивание общественных отношений, обязанность трудиться,— а с другой стороны, — освоение этих норм людьми. Ни капитализм, ни современное общество не зародились в Женеве, но, как заметил Лети, их развитие в ходе взаимодействия смогло продолжиться в странах, не раздавленных контрреформацией. Требовалось политическое пространство, где человек
14D.M.Wallace, «Russia on the Eve of War and Revolution», New York, 1961, стр. 250.
34
Трудовая мораль
освобождался бы от не им созданной опеки властей. Государство, вместо того, чтобы быть данностью, политикой, судьбой, становилось учреждением постоянным, но видоизменяемым. Такая форма государства распространилась во всей Западной Европе в светском интеллектуальном климате. Однако передача людям известных прав и полномочий, прежде осуществлявшихся государем, предполагала, что каждый отдельный человек способен осуществлять их по отношению к самому себе. Для этого требовалось, чтобы те нормы современного общества, которое русские цари мечтали установить, были освоены достаточным количеством людей. И как раз об их отсутствии думал Петр, восклицая в отчаянии «Нет людей!» Так что петровскую модель можно считать попыткой заменить принуждением внешним недостаток внутреннего побуждения. Под нажимом исторической ситуации, когда не было исключено, что Россия либо европеизируется, либо погибнет, русское государство, преодолевая упорное сопротивление, порой угрюмое и глухое, порой неожиданно взрывающееся, сумело создать общество, похожее на западное. Однако этому обществу не хватало той пружины, которая, по мысли Монтескье, позволила бы ему действовать самостоятельно. Вечный упрек в искусственности адресовался созданию грандиозному, но порой сравнимому с Вокансона, которая походила на настоящую, однако не могла обойтись без присмотра часовых дел мастера. Ключевский прекрасно обрисовал ограниченность предприятия:
«Реформа Петра была борьбой деспотизма с народом, с его инертностью. Он хотел, чтобы раб, оставаясь рабом, действовал сознательно и свободно».'5
Однако усиливая рабство, чтобы вынудить раба вести себя как человек свободный, Петр тем самым затруднял его освобождение. Чем более русское общество внешне походило на западное, тем более оно отдалялось от него внутренне. Нужно было время, чтобы задушенный динамизм русского общества сменился динамизмом того общества, которому приходилось подражать. Но когда первый росток, казалось, приживается, его вырвали возвращением к петровской модели. Внешнее принуждение вновь преобладало.
Трудовая мораль
У России не было шансов ни на существенный прогресс, ни на то, чтобы догнать Запад без увеличения производства и производительности труда. Но в этой сфере с наибольшей яркостью проявляется противоречие, содержащееся в попытке построить капиталистическое общест-
Ключевский, цит. соч., стр.221.
35
Россия и дух капитализма
во без духа капитализма — теми средствами, которые мешают зарождению этого духа.
Если, вслед за Вебером, допустить, что идея работы родилась в запад-. ных монастырях, то тут Россия изначально оказывается в незавидном по-I ложении. От св. Бенуа к св. Игнатию аскетизм стал способом поведения , для преодоления status naturae, способом оторвать человека от власти его | страстей и подчинить господству его целеустремленной воли, подчинить | его действия постоянному «Selbstkontrolle»: методичная работа без раз-
* личимых целей, но разумно организованная для преображения мира во имя Божие и, опять же во имя Божие, и самого работника.
Однако русское монашество еще отнюдь не было свободно от стрем-,' ления к бегству от мира. Оно было куда ближе к пустыне. Прежний дух • духовного атлетизма, дух св. Антония еще оставался силен. Не деятель-1 ный контроль, а героическое преодоление самого себя — вот что стави-
* лось во главу угла. «Изобретательности» детей св. Бенуа противопоставлен подвиг, доблесть в борьбе с грехом. Конечно, в таких общинах, как Сергиева Лавра, находилось место для регулярной коллективной работы, от которой никто не мог уклониться, даже отец-настоятель. Но иных плодов, кроме собственной просветленности, она не приносила. Она — лишь один из способов добиться внутренней готовности, скорее подкрепление молитвы, нежели ее замена.
В России были и монахи, и монастыри, но не было орденов, специализированных в зависимости от требований века, этих конфедераций и обителей духа латинского мира. Монашеские сообщества, обычно немногочисленные, постоянно рассыпались, поскольку идеал отшельника всегда оценивался выше идеала сообщества. Монах удалялся «в пустыню». Иногда послушники следовали за ним. Потом цикл повторялся.
Возможно, именно к монашеским временам восходит еще и в современной России вполне живое восприятие работы, выражающееся в противопоставлении подвига и работы. Работа — это каждодневный прозаический труд, не очень-то и отделенный от своего принудительного ', смысла (работа — раб). И русский идеал от работы обратился к подвигу. Когда человека внутренне свободного охватывает могучий душевный порыв, он свершает то, что до него никто свершить не мог. Потом может наступить и лень, и бездеятельность. Усилие современного русского государства1 было направлено на то, чтобы сплавить эти два понятия, а скорее утомительный и тяжкий каждодневный труд превратить в свершение, в подвиг par exelence. Труд — не нормальная форма существования личности, он ее превосходит, он еще принадлежит к сфере священного.
36
Трудовая мораль
J
И покуда труд — в этой сфере, он остается под воздействием православного «ethos» со всем, что есть в нем особенного. Гоголь великолепно выразил эту противопоставленность двух церквей:
«Вижу всю премудрость Божью, попустившую временному разделению церквей, повелевшую одной стоять неподвижно и как бы вдали от людей, а другой — волноваться вместе с людьми ... одной на время как бы умереть для мира, другой на время как бы овладеть всем миром; одной — подобно скромной Марии, отложивши все попечения о земном, поместиться у ног Самого Господа затем, чтобы лучше наслушаться слов Его прежде, нежели применять и передавать их людям, другой же — подобно заботливой хозяйке Марфе, гостеприимно хлопотать около людей, передавая им еще не взвешанные всем разумом слова Господни»}6
Но Петр заставил Россию работать, и свободных людей, и подневольных.
Что касается последних, то с допетровских времен существовало две институции, определявшие рамки их хозяйственной деятельности: крестьянская община и крепостничество. Их аналоги исчезли на Западе несколько веков назад, благодаря чему расцвел индивидуализм и выросла производительность. Именно последнего Россия пыталась добиться, распространяя все шире общину и усиливая крепостное право.
Введение подушной подати (1724 год) требовало выравнивания ресурсов деревни. Контроль общины, который прежде охватывал лишь окраины ее территории — луга, леса, теперь распространился и на пахотные земли, сердце крестьянской жизни. Необходимость регулярно поставлять государству постоянное количество своей продукции привело к самой бесплодной и истощающей сельскохозяйственной структуре, это признавало и то правительство, при котором эта структура еще более расширилась. Экономический урон был очевиден. Община сдерживает технические усовершенствования и лишает крестьян, лишь временно обрабатывающих клочки земли, всякой инициативы. Однако психологическая логика сказывалась сильнее. Если мир — уравниловка, то он и не господин сам себе. Помещик либо представитель администрации — вне его. Структура, связывающая внешнего начальника со слабо дифференцированной группой подчиненных, слишком хорошо соответствовала общей структуре власти в России. Дифференциация, породительница экономического индивидуализма, развилась, конечно, в XIX веке, но в форме тайной, почти постыдной.
Гоголь, «Избранные места из переписки с друзьями», письмо 17-ое, «Просвещение», 1846 г.
37
Россия и дух капитализма

А по прошествии почти двадцати лет, отделяющих реформу Столыпина от конца НЭПа, на крестьянство надели тот же ошейник. Над колхозом, коллективным хозяйством, состоящим из тех же элементов, что и традиционный мир, начальствуют извне — и представитель парткома решает самовластно. Замкнутый общинный мир, защитник личности и душитель индивидуальности, по сути противоположен буржуазному духу. Как раз из этих соображений эту институцию и поддерживали как символ веры почти что до конца старого порядка. Оправдания правительства совпадали с оправданиями оппозиции. Помимо стремления сохранить налоговые удобства, правительство хотело избежать пролетаризации крестьян, сохранить над ними свою опеку взамен помещичьей. Славянофилы, как реакционеры, так и революционеры, ненавидели буржуазный индивидуализм. Кулак был для них абсолютным злом, а община — якорем, удерживавшим Россию от сползания на капиталистический запад. Напрасно Бакунин писал Герцену, что община порождает «недостойное и произвольное гниение патриархальных обычаев, когда отсутствие прав у личности перед лицом общины уничтожает всякую возможность частной инициативы»^1. Зато она защищала от духа капитализма.
Крепостное право в России выражалось, в первую очередь, в барщине. Этот давно оставленный Европой способ эксплуатации предпочитал-;я помещиками оброку с конца XVIII века. Здесь тоже сентиментальные соображения были сильнее экономических. Барщина поддерживала непосредственную физическую зависимость крестьян от хозяина. «Заглазная» деревня в России — синоним отсталости даже в «Записках охотника». Конфино цитирует докладную, где автор протестует против оброка, ведущего сельское хозяйство к разорению:
«Обретя безудержную свободу, пахари зажили своевольно, по своему усмотрению; занялись недостойными делами и считают, что землепашеством заниматься не обязаны».18
Это означает, что они стали коробейниками или ремесленниками, без надзора помещика, лишенного возможности выправлять их считающуюся неизбежной тягу к безделью. Однако обретает ли раб, освободившись от присмотра, чувство ответственности? Гакстхаузен в этом сильно сомневается:
«К делу своему ремесленник не привязан... Без присмотра и без честолюбия, подхлестывающего любую хорошую работу, русский усовершен-
17 См. Мережковский, «Царство Зверя».
18M.Confino, «Domaines et seigneurs en Russie a la fin du XVIIIe siecle», Paris, 1963, стр.213.
38
Трудовая мораль
ствовамься не пытается и довольствуется видимостью. Что же до доброго имени рабочего, оно ему совершенно безразлично».^9
Гакстхаузену это ничем не напомнило серьезность немецкого ремесленника в его Beruf.
В петровской системе ответственность за работу зависимых возложена на господ, а внешнее принуждение ничем не сковано. Но ускользают ли от этого принуждения господа?
Для русского дворянства пружиной деятельности была мораль службы. Марк Раев показал, что в XVIII веке дворянство было ближе к буржуазной этике (чувство социальной ответственности, уважение к труду и прогрессу), нежели западная аристократия.20
Это так, но уместно заметить, что эти достоинства были не самоценны, а опосредованы государем, им предписаны и им используемы. висимость личности в добуржуазном мире означала жизнь благородную, нетрудовую. Честь и Служба прежде предписывали верность и храбрость. Неожиданно русскому дворянству оказалось предписано работать как буржуазии, как классу служащих (ценою утраты независимости). Однако идея работы формировалась не на примере свсбодного предприни-мателя, а на примере солдата.^ Конфино показал, насколько экономическая мораль дворянства пронизана идеями, полученными в кадетском корпусе или в гвардейском полку. Даже на гражданской службе дисциплину труда путали с армейской дисциплиной, единственной, к которой действительно приобщились и которую сохранили после указа о вольности дворянства в 1762 году.
Структура экономических отношений позволяет помещику XVIII века узреть лишь две возможных причины разорения: «безумная расточительность» хозяина и «лень» крестьян.21 А средство поправить дело только одно: самый строгий армейский порядок и дисциплина — и для себя, и для крестьян. Вставать раньше, лучше следить за всеми работами, изучать искусство командовать, навести порядок, еще больше порядка. Карикатурную форму такое отношение обрело в аракчеевских военных поселениях, где крестьяне были действительно превращены в сельскохозяйственную армию, а полевые работы проводились как парад на Марсовом поле. И полвека спустя Левин — то есть Толстой — еще от этого не освободился:
Haxthausen, «Etudes sur la situation interieure de la vie nationale et les institutions rarales de la Russie», Hanovre, 1847, т. I, стр. 45.
M.Raeff, «Origins of the Russian Intelligentsia», New York, 1966, стр. 140. Confine, цит. соч., стр. 182.
39
•^s.
Россия и дух капитализма
Лишний человек
«Телега с семенами стояла не на рубеже, а на пашне, и пшеничная озимь была изрыта колесами и ископана лошадью. Оба работника сидели на меже, вероятно раскуривая общую трубку. Земля в телеге, с которою были смешаны семена, была не размята, а слежалась или смерзлась комьями. Увидев хозяина, Василий работник пошел к телеге, а Мишка принялся рассевать. Это было нехорошо, но на рабочих Левин редко сердился. Когда Василий подошел, Левин велел ему отвестъ лошадь на рубеж.
— Ничего, сударь, затянет, — отвечал Василий.
— Пожалуйста, не рассуждай, — сказал Левин, — а делай, что говорят»?1
Все идет нескладно в хозяйстве Левина, не помогает ни палка, ни присоединение к крестьянам на полевых работах в западном стиле. Левину удается преодолеть неудачи, лишь подчинив свое тело и душу строгой дисциплине, порядку жизни офицера на действительной службе.
Хотя работа и была связана с ограничением свободы, обретение последней не всегда влекло за собой полное прекращение работы. Конечно, воплощенные «мертвые души», погруженные в спячку, существовали. Но у русского дворянина не было ни спокойной совести, ни снисходительной праздности старой французской аристократии. Даже если он ничего не делает, он должен делать вид, что-то делает, прочесть книгу, основать сельскую школу, купить сенокосилку, написать письмо управляющему. Внутреннее приобщение к обязанности трудиться произошло, но скорее как обязательство по отношению к другому, нежели к самому себе. Работают не для денег, а для России, для Прогресса, для Народа. На заднем плане уже вырисовывается идеология службы. Труд этот был результатом верности господину и послушания. Трудно было сделать из него основу для «буржуазной» независимости личности.
Лишний человек
Если труд и плодотворная деятельность покоятся на некотором соглашательстве с государством и русским порядком, отказ от них мог привести к полному оцепенению. Так родился после декабрьских событий литературный тип, названный лишним человеком. Это Онегин, Печорин, Бельтов, Рудин, а в наиболее чистом виде Обломов, символ нечистой совести, полного расхождения между делами и словами. Прекраснодушные, сломленные и приниженные лишние люди отстранились от общества. Они чувствуют срочную необходимость действовать, но все их суще-
22Л.Толстой, «Анна Каренина». 40
ство парализовано и окаменело. Стремление к независимости, как только оно направлено против государства, поражало жестоким бессилием.
Другой источник страдания — ложь. Эта старая рана петербургского мира, роковое следствие произвола, довлевшего над развитием в России. Она развивается в том пространстве, которое отделяет государство мечты от реальности, она была возмещением ущербной действительности, она же была и обещанием, что реальность однажды приоткроется. Де Кюстин заметил:
«Стремясь приукрасить правду в глазах других, в конце концов и сами видят ее лишь сквозь становящуюся с каждым днем плотнее завесу. Так стареющие русские обманывают вас невинно и не догадываясь о том; из их наивных уст ложь исходит как признание»?*
Поколение лишних людей любило правду, но тголь же молчаливое, как и бездеятельное, оно не решалось ее провозгласить. И ложь мира из-за их молчания становилась личной ложью.
Решительное поколение тех, кому было двадцать лет ко смерти Николая I, во что бы то ни стало хотело освободиться от этого неустойчивого состояния. Его идеал кристаллизуется на идее вызова предшествовавшему поколению и идее морального и интеллектуального преобразования личности. Эти люди надеялись на положительный результат мутации. Этим результатом стал «новый человек».
Об «Обломове и присных Добролюбов писал:
«Они только говорят о высших стремлениях, о сознании нравственного долга, о проникновении общими интересами, а на поверку выходит, что все это — слова и слова. Самое искреннее, задушевное их стремление к покою, к халату, и сама деятельность их есть ничто иное, как почетный халат (по выражению, нам не принадлежащему), которым прикрывают они свою пустоту и апатию ... Да, все эти обло-мовцы никогда не перерабатывали в плоть и кровь свою тех начал, которые им внушили, никогда не проводили их до последних выводов, не доходили до той грани, где слово становится делом, где принцип сливается с внутренней потребностью души, исчезает в ней и делается единственною силою, двигающей человеком. Потому то эти люди и лгут беспрестанно». ,24
Программа намечена: это независимость и цельность личности, согласованность слов и поступков, отказ от оправданий и извинений, чувство ответственности. Очень похоже на программу пуритан. И на ту, что
23 Де Кюстин, «Россия в 1 839 году».
4 Добролюбов, Избранные философские сочинения, «Что такое обломовщина» М., 1956, стр. 262.
41
Россия и дух капитализма
после смерти Петра русские государи внушают своим подданным. И если реформам свойственна индивидуализация добродетелей, пропагандируемых властью, то первые потуги интеллигенции могут сойти за русский вариант Реформации.
Новый человек
Первым заметил это сходство, тщательно проанализировав «Детство» Максима Горького, Эриксон.25 «Детство» иллюстрирует типичное вступление в жизнь. Максим ускользает от ловушек, подставленных ему обволакивающей любовью бабушки (образ старой Руси), заразительной жестокостью дедушки (символ традиционных отношений с властью), религиозными мечтаниями и утешением. Одна за другой детские подпорки его души отброшены навсегда. Горький становится взрослым.
По мнению Эриксона, новая структура личности Максима означает приобщение к поздней русской форме протестантизма. Отвергнутые им искушения — те самые, что реформаторы обличали в XVII веке: зача-рованность Богом, дозволение спрятаться за чужим сознанием. Вместо того чтобы обратиться к центральной организации, занятой спасением, Максим и его товарищи принимаются за создание действенной элиты. Их совесть ускользает из замкнутого круга грех-искупление. Их дисциплина — методичная аскеза чувств, а не разрушительная аскеза искупления. Они сталкиваются с теми трудностями, с которыми встречаются еще погруженные в земледельческую идиллию народы при переходе к промышленному веку. Так трактуется, например, противопоставление темы пылающего, но превращающегося в золу леса и упругой стойкой стали.
Анализ Эриксона богаче этого краткого изложения. Тем не менее, я считаю, что он ошибается, приняв легенду о «детстве Горького» за реальную историю Горького и, что гораздо важнее, приняв Горького за идеальный тип нового человека.
Моя мысль заключается в следующем:
] 1. Процесс, описанный Эриксоном, по Горькому, применяется не к истокам революционной партии, а к происхождению русской буржуазии. j 2. Захват власти новым человеком надолго заблокировал шансы этой протестантской переориентации, для которой новый человек — не выражение и воплощение, а подмена.
' Если и была в недавней истории России эпоха, когда современный ве-беровский человек был волен действовать, то это — последние 30 лет су-
Новый человек
ществования Старого порядка, период экономического развития и расширения свобод. Этот человек стал ферментом в русском мире после того, как был им на Западе.
Неудаче Обломова Гончаров противопоставляет в том же романе успех полунемца Штольца, активного и созидательного делового человека. В «Нови» Тургенев противопоставляет революционным марионеткам Соломина:
«Он был высокого роста, белобрыс, сухопар, плечист; лицо имел длинное, желтое, нос короткий и широкий, глаза очень небольшие, зеленоватые, взгляд спокойный, губы крупные и выдвинутые вперед; зубы белые, тоже крупные, и раздвоенный подбородок, чуть-чуть обросший пухом. Одет он был ремесленником, кочегаром: на туловище старый пиджак с отвислыми карманами, на голове клеенчатый помятый картуз, на шее шерстяной шарф, на ногах дегтярные сапоги»?6
Здесь есть все черты иконописного рабочего-большевика. Но из всех персонажей «Нови» он наименее революционен. Он даже не реакционер. Он не пытается определить себя ни политически, ни социально. Он — новый тип, который еще не обрел места в русском обществе, мастер или десятник в процессе его превращения в хозяина. Соломин — идеальный портрет возможной буржуазии.
В эту эпоху, и скорее в конце века, появляется все большее количество тех мест, где формируется этот новый человек, и буржуазный, и рабочий — то есть предприятия, место их встречи и формально свободных отношений. Возникающие там конфликты сталкивают не людей совершенно различных, как это было в барских поместьях, а людей, легко улавливающих свое сходство. Уже Соломин и Штольц олицетворяют собой эту встречу полурабочих-полупредпринимателей, ее символом являются профсоюзы конца XIX века, плавильная печь для рабочей элиты, соперницы элиты буржуазной.
Это мир горьковских романов, среда, в которой он рос и формировался, и началом была красильная мастерская его деда. Из Горького сделали писателя-летописца рабочего класса; он скорее летописец русского предприятия и таким образом и буржуазии тоже. Его отношение к последней самое двойственное. Герой его первого романа «Фома Гордеев»— купец, и наряду с обличением присутствует и зачарованность. В своих воспоминаниях Горький пишет о своих встречах с купцом Бугровым. Бугров был self made man, вызывающий у него острое любопытство, впрочем, взаимное.
25Erikson, «Enfance et Societe», Neuchatel, 1959, гл. Х. 42
26И.Тургенев, «Новь», Собрание сочинений, т. 4, М, 1949, стр. 220-221.
43