Ко входуЯков Кротов. Богочеловвеческая историяПомощь
 

Марк Блок

КОРОЛИ-ЧУДОТВОРЦЫ

К оглавлению

Книга первая

ИСТОКИ

91//92

92//93

Глава первая

Первые случаи исцеления золотушных посредством возложения рук

§ 1. Золотуха

Словом «золотуха» (ecrouelles), или «скрофулез» (оба названия, и народное, и ученое, происходят от латинского слова «scrofula»), врачи сегодня обозначают туберкулезный аденит, то есть воспаление лимфатических узлов, вызванное бациллами туберкулеза. Само собой разумеется, что до рождения бактериологии такой взгляд на эту болезнь, известную со времен античности, был невозможен. Врачи плохо умели отличать заболевания лимфатических узлов одно от другого; по крайней мере, попытки создать их классификацию – заранее обреченные на неудачу, – которые предпринимали представители тогдашней, еще несовершенной, науки, не оставили никаких следов в повседневном медицинском языке; все эти заболевания обозначались по-французски словом «ecrouelles», а по-латыни «scrofula», или «strumae» (эти два слова обычно считались синонимами). Следует добавить, что воспаления лимфатических желез в большинстве своем имеют в основном туберкулезную природу; следовательно, у тех больных, которым средневековые врачи ставили диагноз «золотуха», современные врачи в большинстве случаев нашли бы то же самое заболевание. Однако народный язык не так точен, как язык медицины; наиболее уязвимые для туберкулеза лимфатические узлы расположены на шее; если их не лечить, образуются нагноения (чирьи) и следы болезни выступают на лице; отсюда заметная в текстах ошибка, когда за золотуху принимают различные заболевания лица и даже глаз[1].

93//94

Туберкулезный аденит довольно широко распространен и в наши дни; как же часто он должен был встречаться в прошлом, когда о соблюдении гигиены не могло быть и речи! Вдобавок в общественном сознании все прочие разновидности аденита отождествлялись с аденитом туберкулезным; имея это в виду, мы сможем понять, как страшно свирепствовала в старину в Европе болезнь, которую тогдашние люди именовали «золотухой». По свидетельству некоторых врачей Средних веков и Нового времени, во многих областях золотуха была хронической болезнью[2]. Золотуха редко бывает смертельной, но если ее не лечить, она доставляет массу неудобств и обезображивает лицо; чирьи неприятны на вид; отвращение, которое они вызывают у окружающих, запечатлено во многих старинных текстах: лицо страдает от «порчи»; язвы источают «смрадный запах»... Бесчисленные больные, страстно жаждущие исцеления, готовые прибегнуть к любым средствам, какие укажет им молва, – вот тот фон, какой непременно должен учитывать исследователь, изучающий историю «королевского чуда».

О том, в чем заключалось это чудо, я уже вкратце упоминал. В старину во Франции золотуху называли «королевской болезнью»; в Англии говорили о «King's Evil». Считалось, что французские и английские короли простым прикосновением руки, совершенным в соответствии с традиционным обрядом, могут исцелять людей, больных золотухой. С каких пор получили они эту чудесную способность? что побудило их заняться врачеванием? каким образом их подданные признали за ними этот дар? На эти сложные вопросы я попытаюсь дать ответ. В дальнейшем мое исследование будет опираться на свидетельства абсолютно достоверные, но здесь, в первой главе, где речь идет об истоках, мы касаемся эпох весьма темных; смиримся же заранее с тем, что нам придется высказывать много

94//95

предположений; историку позволительно оперировать гипотезами при условии, что он не выдает их за достоверные факты. Прежде всего попытаемся собрать воедино самые древние тексты, повествующие о тех, кого в ту пору именовали «государями-врачевателями». Начнем мы с Франции.

§ 2. Возникновение французского обряда

Первым документом, где совершенно недвусмысленно упоминается исцеление золотушного больного во Франции с помощью «возложения рук», мы обязаны весьма любопытному ученому спору[3]. В начале XII века монахи Сен-Медарского монастыря в Суассоне утверждали, что владеют бесценной реликвией – зубом (по их словам, молочным) Спасителя[4]. Дабы распространить как можно шире славу своего сокровища, монахи написали сочинение, которое до нас не дошло, но о котором мы можем составить представление на основании многих других сочинений такого рода: скорее всего то был сборник рассказов о чудесах, книжечка для паломников, наверняка довольно топорная[5]. Между тем неподалеку от Суассона, в Ножане-су-Куси, жил в то время один из лучших тогдашних писателей, аббат Гвиберт. Природа наделила его умом тонким и справедливым; возможно также, что некий неизвестный нам давний и ожесточенный спор, какие в ту эпоху происходили постоянно, восстановил его против суассонских «соседей»[6] и побудил отстаивать истину еще более страстно. Гвиберт не верил в подлинность прославленного зуба; познакомившись с сочинением, о котором идет речь, он в свой черед взялся за перо, чтобы образумить верующих, введенных в заблуждение сен-медарскими «обманщиками»[7]. Так родился любопытный

96//97

трактат «Приметы святых»; в Средние века он, судя по всему, пользовался весьма небольшой популярностью (до нас дошла одна-единсгвенная рукопись, возможно переписанная под надзором самого Гвиберта[8]), однако в наши дни стало очевидно, что автор, хотя и наговорил немало пустяков, выказал довольно изощренный критический ум, бывший в XII веке большой редкостью.

Трактат Гвиберта – сочинение довольно бессвязное, в котором наряду с забавными историями содержится множество разрозненных мыслей о мощах, видениях и вообще о чудесах[9]. Откроем книгу первую. Гвиберт, в полном соответствии с самой ортодоксальной доктриной, развивает в ней мысль о том, что сами по себе чудеса не являются признаками святости. Творит их Господь, а в качестве орудий или «путей» божественный Промысл избирает людей, отвечающих его намерениям, пусть даже эти люди – безбожники. Далее следует несколько примеров из Библии и даже из античных историков, – авторов, которым ученые люди того времени верили почти так же слепо, как и самому Священному писанию: пророчества Валаама и Каиафы, исцеление хромого Веспасианом, море, отступившее перед Александром Македонским в Памфилии, наконец, знамения, неоднократно предвещавшие рождение или смерть государей[10]. В связи с этим Гвиберт добавляет: 

96//97

 «Да что там? разве не видели мы, как повелитель наш, король Людовик, свершает обычное чудо? Собственными глазами зрел я, как больные, страдающие золотухой, с язвами на шее или других частях тела, толпами сбегались к нему и молили его, чтобы коснулся он их рукой, а притом и осенил крестным знамением. Я стоял подле него, совсем близко, и даже защищал его от их докучливости. Король же меж тем выказывал прирожденное свое великодушие; привлекши больных к себе покойной рукою, осенял он их крестным знамением. Отец его Филипп также наделен был сим славным и чудесным даром и пользовал болящих с превеликим пылом, однако ж, не знаю за какие грехи, дара сего лишился»[11].

Таковы эти несколько строк, которые начиная с XVII века постоянно цитируют все историки «золотухи». Два государя, упомянутые Гвибертом, это, разумеется, Людовик VI и его отец, Филипп I. Какие выводы можем мы сделать из этого отрывка?

Прежде всего вот какой: считалось, что Людовик VI (царствовавший с 1108 по 1137 г.) обладал даром излечивать больных золотухой; больные стекались к нему толпой, а он, без сомнения, сам нимало не сомневавшийся в том, что небеса наделили его чудодейственной силой, исполнял желания больных. Причем подобные сцены происходили не случайно, не были плодом исключительного энтузиазма толпы; нет, мы имеем дело с «обычной» практикой, с регулярным обрядом, уже принявшим ту форму, какая будет ему присуща в течение всего существования французской монархии: король дотрагивается до больных и осеняет их крестным знамением; эти два жеста будут повторяться в такой последовательности и впредь. Гвиберт – очевидец, чье свидетельство нельзя не принять во внимание; он виделся с Людовиком VI в Лане, а может быть, и в

97//98

других местах; сан аббата давал ему право находиться при государе[12].

Но этого мало. Чудодейственная мощь не считалась исключительной принадлежностью короля Людовика. Как мы помним, Гвиберт утверждает, что отец и предшественник Людовика, Филипп I, чье долгое царствование (1060 – 1108) переносит нас почти в середину XI века, также обладал ею, но был ее лишен – «не знаю, за какие грехи», стыдливо замечает Гвиберт, преданный династии Капетингов и не склонный выставлять напоказ заблуждения ее представителей. Понятно, впрочем, что имеется в виду внебрачная связь Филиппа с Бертрадой де Монфор. Из-за этого греха короля отлучили от церкви; считалось, что божий гнев покарал его и он заболел разными «постыдными» болезнями[13]; ничего удивительного, что одновременно он утратил свою способность исцелять других. Эта церковная легенда нас в данном случае не интересует. Для наших целей важен лишь тот факт, что Филипп I  –  первый государь, относительно которого мы можем утверждать с уверенностью, что он возлагал руки на золотушных больных.

Следует отметить, что текст, для нас столь драгоценный, для своего времени абсолютно уникален. Следующий текст, в котором идет речь об исцелениях, совершенных французскими королями, относится уже к царствованию Людовика Святого (1226 – 1270); впрочем, применительно к этому царствованию в подобных свидетельствах нет недостатка[14]. Если бы сенмедарские монахи не считали себя обладателями Христова зуба, если бы Гвиберту не пришло на ум спорить с ними или если бы его трактат затерялся и не дошел до нас, как это случилось со многими произведениями такого рода, мы скорее всего считали бы первым королем-целителем Людовика Святого. На самом же деле нет никаких оснований полагать, что за период, прошедший между 1137 и 1226 годом, произошли ка-

98//99

кие-то перерывы в использовании чудесного дара. Тексты, касающиеся Людовика Святого, изображают его мощь как нечто традиционное и наследственное. Тем не менее отсутствие письменных свидетельств за целое столетие нуждается в объяснении. Мы попытаемся предложить его позже. Сейчас же, исследуя начальные этапы существования целительного обряда, возьмем на заметку тот вывод, который мы только что сделали: по счастливой случайности до нас дошли несколько фраз писателя XII века, который походя упомянул о том, что его король исцеляет золотушных; другие, менее счастливые случайности могли привести к тому, что подобные сведения о королях более древних до нас не дошли; если бы мы, не произведя дополнительных разысканий, стали утверждать, что Филипп I был первым королем, который исцелял золотушных посредством возложения рук, мы рисковали бы допустить точно такую же ошибку, какую допустили бы, если бы, не имея в своем распоряжении трактата «Приметы святых», назвали создателем целительного обряда Людовика Святого.

Есть ли у нас шансы обнаружить какие-либо сведения о том, что исцеления свершались и в период, предшествовавший царствованию Филиппа I?

Вопрос этот не нов; эрудиты XVII и XVIII веков неоднократно пытались выяснить, обладали ли короли двух первых династий той целительной мощью, которая приписывалась Капетингам? Отзвуки этих споров дошли даже до королевских покоев. Однажды на Пасху в Фонтенбло Генрих IV, совершив над золотушными больными обряд возложения рук, решил позабавить гостей зрелищем ученого состязания и столкнул трех ученых спорщиков: лейб-медика Андре Дю Лорана, историографа Пьера Матье и Гийома Дю Пера – высшее духовное лицо при особе короля, ведавшее раздачею милостыни; историограф и врач утверждали, что той способностью, которую только что продемонстрировал их государь, обладал еще Хлодвиг; глава же службы по раздаче милостыни говорил, что ни Меровинги, ни Каролинги целителями никогда не бывали[15].

99//100

Включимся в свой черед в этот поединок и попытаемся высказать свой взгляд на проблему. Поскольку она очень сложна, следует разделить ее на несколько более простых вопросов и рассмотреть их один за другим.

Первое, что должно нас заинтересовать: существуют ли какие-либо письменные свидетельства того, что хоть один король из первых двух династий исцелял золотушных больных? На этот вопрос мы без труда ответим отрицательно, присоединившись к мнению, которое весьма убежденно высказывали Дю Пера, Сципион Дюплекс и все почтенные эрудиты XVII столетия. Ни одного текста, содержащего подобные свидетельства, не существует. Следует обратиться к эпохам более поздним. Раннее Средневековье известно нам по источникам сравнительно малочисленным и потому легко обозримым; уже несколько столетий ученые всех стран тщательно их исследовали; если текста, где бы говорилось об исцелении золотушных больных, не обнаружено, значит, можно с уверенностью утверждать, что его не существует в природе. Позже мы увидим, при каких обстоятельствах родилась в XVI веке легенда о том, как Хлодвиг исцелил своего щитоносца Ланисета, и убедимся, что легенда эта не имеет под собою ни малейшего основания; она – младшая сестра легенд о Священном сосуде[16] и о небесном происхождении лилий, и ее, равно как и старших сестер, следует, как это, впрочем, уже давно было сделано, отложить в сторону вместе с прочими устаревшими атрибутами исторической бутафории.

Теперь следует поставить вопрос иначе, более широко. Судя по сохранившимся текстам, ни Меровинги, ни Капетинги не обладали способностью исцелять ту совершенно определенную болезнь, которая именуется золотухой. Но, быть может, они слыли способными излечивать другие болезни или все болезни вообще? Обратимся к «Истории франков» Григория Турского. В книге IX, в рассказе о короле Гунтрамне, сыне Хлотаря I, читаем: «Верные ему подданные повсюду рассказывали, что какая-то женщина, у которой сына трепала четырехдневная лихорадка, так что находился он в тяжелом состоянии, приблизилась в толпе народа сзади к королю, незаметно оторвала бахрому от королевской одежды, положила ее в во-

100//101

ду и дала выпить сыну. И тотчас лихорадка оставила его, и он выздоровел. В этом я не сомневаюсь, поскольку сам часто слышал, как одержимые в исступлении взывали к его имени и, покоряясь его чудодейственной силе, каялись в своих преступлениях»[17].

Итак, по мнению своих подданных и поклонников  –  а Григорий Турский, как известно, принадлежал к числу этих последних, – Гунтрамн слыл целителем. Одежды, которых он коснулся, обретали чудесную мощь. Само его присутствие, а может быть, даже – в этом отношении текст достаточно темен – простое упоминание его имени излечивало бесноватых. Весь вопрос в том, разделял ли он эту чудесную способность с другими представителями своего рода или же, напротив, она была его личным достоянием. Память его, кажется, никогда не была предметом официально признанного поклонения, хотя в XIV веке итальянский агиограф Пьетро де Наталибус и счел необходимым включить его в свой «Catalogus Sanctorum» (Каталог святых)[18]; однако нет никаких сомнений, что многие из его современников, и в первую очередь епископ Турский, чтили его как святого: не то чтобы он отличался особенно мягким и кротким нравом, но он был так благочестив! «Почитали его уже не только за короля, но даже за святителя Господня», – говорит о нем Григорий Турский несколькими строками выше того отрывка, который я только что процитировал. С другой стороны, тот же Григорий сообщает массу сведений о предках, дядьях и братьях Гунтрамна; Фортунат сочинил похвальное слово многим королям из династии Меровингов, однако нигде мы не найдем и намека на то, чтобы эти государи, как бы они ни были набожны, великодушны и отважны, кого-либо исцеляли.

101//102

 

Точно так же обстоит дело и с Каролингами. От Каролингского возрождения осталась относительно обширная литература, включающая в себя среди прочего полуполитические, полуморальные трактаты о королевской власти, а также биографии некоторых государей либо сборники исторических анекдотов о них; никаких упоминаний о целительной мощи королей ни в одном из этих текстов нет. Если, основываясь на одном-единсгвенном фрагменте Григория Турского, мы сделаем вывод, что первые короли из династии Меровингов обладали даром врачевания, нам придется одновременно предположить, что короли из династии Каролингов этот дар утратили. Следовательно, нет никакой возможности сделать вывод об узах преемственности, связующих Гунтрамна и Филиппа I, королей VI и XI веков. Гораздо проще допустить иное объяснение: общее мнение приписывало Гунтрамну способность творить чудеса не оттого, что он был королем, но оттого, что верноподданные считали его святым, а святые в глазах людей того времени были не кем иными, как благодетелями-чудотворцами. Разумеется, как мы увидим позже, Гунтрамна тем охотнее чтили как святого, что он был королем; он принадлежал к династии, которую франки издавна привыкли считать святой. Однако если частично Гунтрамн и был обязан своей святостью, а следовательно, чудотворными способностями своему королевскому происхождению, исцеляющий дар составлял тем не менее его личное достояние, которым не обладали ни его предки, ни его преемники. Непрерывная цепь королей-врачевателей, существовавшая в средневековой Франции, начинается не с благочестивого государя, милого сердцу Григория Турского.

Здесь мне, возможно, возразят. Конечно, в текстах времен Меровингов и Каролингов (во всяком случае, тех, какие дошли до нас) нет ни одного упоминания о королях, исцеляющих золотушных больных; нет в них – за исключением процитированного выше отрывка из «Истории франков» Григория Турского – и упоминаний о королях, исцеляющих какие-либо иные болезни; все это не подлежит сомнению; однако тексты эти, как я сам уже сказал, весьма немногочисленны; можем ли мы сделать из отсутствия в них упоминаний об исцелениях какой-либо вывод, кроме вывода о неполноте наших познаний?

102//103

Разве нельзя допустить, что короли из двух первых династий все-таки исцеляли больных возложением рук и все дело в том, что нам об этом ничего не известно? Согласен, в любой науке отрицательные доказательства – вещь опасная; в особенности же чреват опасностями аргумент ex silentio в исторической критике. Не будем, однако, обманываться страшным звучанием слова «отрицательный». Дю Пера превосходно писал по поводу интересующей нас проблемы: «Быть может, возразит мне кто-либо, что доказательства ab authoritate negativa ничего не решают, я же на это так отвечу ему, как ответил Коэфто речам Плесси Морне, а именно скажу, что в Истории логика, подобная сей, неуместна и что, напротив, таковые доказательства суть самые что ни на есть положительные: ибо все эти авторы, святой Ремигий, Григорий Турский, Хинкмар и прочие, кои пришли на смену сему последнему при второй династии, обязаны были, ежели писали Историю правдиво, запечатлеть в ней деяния столь достопамятные, будь они в самом деле совершены в их время... следственно, ежели они сего чуда не описали, значит, в их времена оставалось оно никому не известным»[19].

Говоря иначе, весь вопрос заключается в нашей оценке памятников, оставшихся от меровингской и каролингской династий: вправе ли мы считать, что, существуй обряд исцеления больных королями уже в то время, памятники его бы непременно отразили? Обратное представляется очень маловероятным, особенно применительно к VI веку – эпохе Фортуната и Григория Турского, и – в еще большей степени – к эпохе расцвета следующей династии. Возможно ли допустить, что, если бы Карл Великий и Людовик Благочестивый исцеляли золотушных посредством возложения рук, Санкт-Галлленский монах или Астроном умолчали бы об этом чудесном случае из жизни королей? что те приближенные ко двору авторы, которые составили блистательную плеяду Каролингского возрождения, не намекнули бы хоть несколькими словами на это великое деяние? Конечно, как я уже сказал, памятники, относящиеся к периоду между царствованиями Людовика VI и Людовика Святого, также ничего не говорят о чудесных исцеле-

103//104

ниях, но я очень скоро приведу свое истолкование этого молчания, продлившегося не больше трех царствований: я покажу, что оно объяснялось движением политической мысли, обусловленным григорианской реформой; главенствующие идеи того периода самым кардинальным образом отличались от тех, которые воодушевляли авторов, названных мною выше. Молчание же авторов меровингской и каролингской эпохи, несравненно более длительное, было бы необъяснимым, – не объясняйся оно просто-напросто отсутствием обряда, о котором мы ведем речь, в реальной жизни. Потомки Хлодвига или Пипина, бесспорно, никогда не считали, что королевский сан наделяет их даром исцелять кого бы то ни было.

Перейдем теперь к первым Капетингам. Житие второго государя из этой династии, Роберта Благочестивого, составил, как известно, монах Хельгот. Житие это выдержано в панегирических тонах. Роберт изображен в нем образцом всех добродетелей, особенно тех, какие должны были прийтись по душе монахам. В частности, Хельгот восхваляет доброе обхождение короля с прокаженными и по этому поводу замечает: «Божественный промысел наградил этого мужа величайшим даром – умением исцелять тела; благочестивой своей рукой дотрагивался он до ран и язв, осенял их крестным знамением и тем избавлял болящих от мучений и от недуга»[20].

Эти несколько фраз неоднократно становились предметом обсуждения. Замечательные эрудиты отказывались видеть в них первое свидетельство исцеляющей мощи королей. Рассмотрим их аргументы.

Что, в сущности, говорится в «Житии короля Роберта»? Что этот государь исцелял больных; однако о том, чем это его свойство объяснялось, особой божьей благодатью или наследственным призванием, в тексте нет ни слова. Не следует ли предположить, что Хельгот, обожавший короля, чьи славные

104//105

деяния он описывал, и, возможно, старавшийся подготовить почву для его будущей канонизации, рассматривал чудесный дар Роберта как сугубо индивидуальное проявление его святости? Вспомним фрагмент из «Истории» Григория Турского, который я только что процитировал; мы сделали из него вывод, что лично король Гунтрамн считался святым, но династия Меровингов не считалась династией чудотворцев; быть может, и свидетельство Хельгота следует толковать таким же образом? Однако если присмотреться повнимательнее, сходство двух фрагментов окажется сугубо поверхностным. Текст Григория Турского был единственным исключением на фоне всех прочих памятников той эпохи, хранящих молчание относительно королей-врачевателей; для того чтобы установить наличие связи между целительными способностями сына Хлотаря и несомненным возникновением целительного обряда при Филиппе I, пришлось бы перепрыгнуть через пять столетий и три династии; пришлось бы предположить, что огромное множество авторов хранили молчание об обряде исцеления, не имея на то никаких причин. С текстом Хельгота все обстоит иначе. Роберта II отделяет от Филиппа I, его внука, лишь очень короткий промежуток в 29 лет, на который пришлось всего одно поколение и одно царствование – царствование Генриха I, самое малоизвестное и плохо изученное из всех; об этом государе мы не знаем вообще почти ничего; возможно, и он также исцелял больных золотухой, но рассказы об этом до нас не дошли, что совершенно естественно при нашей общей неинформированности об обстоятельствах его жизни.

Допустим на мгновение, что родоначальником прославленного обряда, историю которого мы пытаемся написать, был Роберт II, и посмотрим, как это могло произойти. Дружинники Роберта были убеждены, что он способен исцелять больных; мы знаем об этом от его биографа. Возможно, конечно, что они рассматривали этот дар как личное достояние их повелителя. Однако после смерти Роберта его потомки и преемники стали претендовать среди прочего и на эту часть родительского наследства. Нам неизвестно, надолго ли Хельгот пережил своего героя; возможно, биограф Роберта не знал об этих притязаниях его потомков, а может быть, зная о них, он по той или иной причине предпочел на эту тему не распро-

105//106

страняться. Как бы там ни было, мы-то знаем совершенно точно, из текста абсолютно достоверного, что родной внук Роберта вскоре после его смерти демонстрировал те же способности. Поэтому нет ничего более естественного, чем предположить, что два столь близких хронологически поколения связаны одним чудесным преданием, можно даже сказать: одним обрядом; в обоих случаях, идет ли речь о Роберте или о Людовике VI (насчет Филиппа I подробности неизвестны), тексты сообщают о сходных исцеляющих жестах – сначала возложение рук, а за ним – крестное знамение. Хельгот, судя по всему, не считал «величайший дар», каким Господь наградил его короля, унаследованным от предков. Из этого можно с известной долей уверенности заключить, что Роберт II был первым из королей-чудотворцев, начальным звеном славной цепи, но, не входя в противоречие с фактами, никак нельзя заключить, что ни один король после Роберта не занимался врачеванием.

Другая сложность: Филипп I исцелял посредством возложения рук больных золотухой, меж тем Хельгот, повествующий о Роберте II Благочестивом, не говорит о золотухе ни слова. Он упоминает о целительном даре короля в связи с его отношением к прокаженным; впрочем, дар Роберта распространялся, насколько можно понять, отнюдь не только на больных проказой; король этот, если верить его поклонникам, умел излечивать не какой-то определенный недуг, проказу или золотуху, но все болезни вообще. «Следует заметить, – пишет г-н Делаборд, – что в этом житии, которое считается первым текстом, рассказывающим об особенном даре наших королей, золотуха не упомянута вовсе; речь здесь идет всего лишь о способности излечивать все болезни, присущей всем святым»[21]. Совершенно верно. Однако можем ли мы быть уверены, что королевский дар с самого начала считался столь «особенным»? Мы слишком привыкли к тому, что чудесные способности французских государей заключаются в умении исцелять исключительно золотуху, поэтому нас не удивляет, что сфера применения этих способностей столь узка. Однако доказать, что так обстояло дело с самого начала, невозможно. Прибегнем к сравнению. У большинства по-настоящему популярных святых

106//107

также имеются особые таланты: к одному обращаются те, у кого болят глаза, к другому – те, кто мается животом, и так далее. Однако, судя по всему, подобная специализация возникает далеко не сразу; лучшее доказательство этому – тот факт, что порой святому случается ее сменить. Всякий святой слывет среди народа врачевателем; постепенно, вследствие туманной ассоциации идей, порою просто вследствие каламбура, верующие привыкают приписывать своему святому способность излечивать в первую очередь какой-нибудь один недуг; время идет, и по прошествии определенного числа лет несчастные страждущие проникаются абсолютной верой в то, что их святой обладает именно этим даром. Позже мы обратимся к примеру одного из величайших святых, глубоко чтимого паломниками, святого Маркуля из Корбени; подобно французским королям, он исцелял больных золотухой и приобрел благодаря этому большую известность, однако далеко не сразу; в течение долгих веков он считался самым обычным святым и его молили от избавлении от любых болезней. Со святым Маркулем, историю которого мы знаем довольно хорошо, произошло, по-видимому, через несколько сотен лет то же самое, что и с королями Франции, история которых нам известна куда хуже; вероятно, они, как и святой из Корбени, вначале лечили целый ряд болезней и лишь потом «специализировались» на золотухе. Эволюцию коллективных представлений, плодом которых явилась убежденность в целительной мощи королей, трудно исследовать во всех подробностях; однако нельзя сказать, что эта эволюция нам совершенно непонятна, и я постараюсь ее обрисовать; она связана с целым кругом верований в сакральный характер королевской власти, о которых мы знаем уже немало; одно можно сказать наверняка: полагать, будто в один прекрасный день все французы разом и вдруг решили, что их государи способны излечивать не всех больных без исключения, но лишь больных золотухой, абсурдно.

Предположим, напротив, что с королями все происходило так же, как и со святым Маркулем. Первые Капетинги, начиная, например, с Роберта Благочестивого, «возлагают руки» на всех бедных людей, которые, страдая самыми разнообразными болезнями и прослышав о чудотворных способностях королей, стекаются к ним отовсюду; прикоснувшись к больным, короли осеняют их

107//108

крестным знамением; в толпе страждущих наверняка встречаются и больные золотухой, ибо в ту пору в Европе золотуха была болезнью очень распространенной и считалась чрезвычайно опасной. На самом же деле ничего особо опасного в золотухе нет, но она очень сильно обезображивает тех, кто ею заболел, а главное, часто на время ослабевает, рождая у бального иллюзию выздоровления[22]. Среди тех золотушных, кого коснулась священная рука короля, некоторые выздоровеют, многим другим покажется, что они выздоровели: помогла природа, подумаем мы; помог королевский дар, думали люди XI века. Если некоторые случаи такого рода произошли по той или иной причине в обстоятельствах, особенно пригодных для того, чтобы потрясти чье-то воображение, – если больных, излечившихся от золотухи, толпа сравнила с другими людьми, которые страдали другими болезнями и которым прикосновение королевской руки не помогло, – этого было достаточно, чтобы признать государя из династии Капетингов «специалистом» по лечению золотухи. Разумеется, реконструированная нами последовательность событий во многом гипотетична. Процесс превращения целителя «широкого профиля» в целителя, специализирующегося на той или иной болезни, вообще трудно изучить во всех подробностях, ибо он всегда является результатом множества мелких и разноприродных фактов, которые действуют лишь все совокупно; каждый из них сам по себе слишком незначителен, чтобы получить отражение в документах; это и есть то, что историки называют «случаем»; однако история поклонения святым доказывает более чем убедительно, что такое течение этого процесса вполне возможно. Что же касается интересующего нас случая, то тут дело обстоит немного лучше, ибо у нас имеется существенное подспорье – текст. Нет никаких оснований не доверять свидетельству Хельгота; в той эволюции, которую можно реконструировать, опираясь на его слова, нет ничего неправдоподобного. Значит, ее следует принять во внимание.

Итак, совершенно точно мы можем утверждать следующее: Роберт Благочестивый, второй король из династии Капетингов, слыл среди своих дружинников чудотворцем, способным исцелять больных; его преемники унаследовали от него эту способность; однако, передаваясь из поколения в поколение, этот дина-

108//109

стический дар постепенно видоизменялся, или, вернее, конкретизировался: в умах укоренилась идея, что возложение рук короля помогает не от всех болезней, но исключительно от одной из них, впрочем весьма распространенной, –  а именно золотухи; полностью эта трансформация совершилась в царствование Филиппа I, который приходился Роберту родным внуком.

Таким образом, нам удалось с большим или меньшим правдоподобием описать, как возник во Франции обряд исцеления золотухи посредством возложения королевских рук. Остается лишь понять происхождение – в прямом смысле слова – этого обряда, то есть объяснить, как получилось, что в королях стали видеть врачевателей-чудотворцев. Однако сейчас еще не время производить эти разыскания. Дело в том, что феномен королевского чуда принадлежит Англии в такой же мере, что и Франции; изучая его происхождение, нельзя уделять внимание лишь одной из этих стран, пренебрегая другой. Если нас интересует, отчего целительный обряд возник во Франции в некий определенный момент, не раньше и не позже, то попытаться дать ответ мы можем лишь после того, как выясним, когда тот же обряд появился в Англии; в противном случае у кого-то может возникнуть подозрение, что французские короли просто-напросто подражали своим соперникам с другого берега Ла-Манша. Если же нас интересует понятие о королевской власти, выражением которого является целительный обряд, то оба народа, и французский и английский, исходили из одних и тех же коллективных представлений. Следовательно, прежде всего нам следует подвергнуть английские источники тому же критическому рассмотрению, какому мы только что подвергли источники французские.

§ 3. Возникновение английского обряда

В конце XII века при дворе короля Генриха II Английского жил клирик Петр из Блуа, француз по происхождению, один из тех образованных церковников, которых в ту пору находилось великое множество при блестящем дворе Плантагенетов и которые были, если верить Орео[23], гораздо более умны, нежели те, какие в то же самое время находились при дворе ко-

109//110

роля Франции. Среди прочих сочинений Петр из Блуа оставил драгоценный сборник писем. Перелистаем его. Мы найдем в нем два письма, достойные одно другого: оба адресованы клирикам из королевского окружения; в одном Петр злословит самым безжалостным образом о дворе и придворных; в другом отрекается от собственных слов[24]. Объясняется ли это отречение, как полагали некоторые историки[25], тем, что государь высказал Петру свое неудовольствие? Честно говоря, лично я отказываюсь принимать всерьез как то, так и другое послание; мне трудно увидеть в них что-либо, кроме двух упражнений в риторике и софистике, нечто вроде «Да и Нет», которое было в то время в большой моде. Впрочем, это неважно. Важно, что во втором письме имеется следующий пассаж: «Признаюсь, прислуживать королю значит (для клирика) творить святое дело, ибо король – святой; он – помазанник Божий; недаром был он помазан священным миром, каковому помазанию, ежели кто о силе его не знает либо в ней сомневается, доказательством исчерпывающим послужит исчезновение паховой чумы и исцеление золотушных больных»[26].

Итак, Генрих II исцелял золотушных. Его королевской мощи приписывали также исчезновение (defectus) паховой чумы (inguinariae pestis). Строго говоря, мы не знаем, что подразумевается под этим последним выражением: возможно, эпидемия бубонной чумы, которая, как считалось, прекратилась

110//111

благодаря чудодейственному вмешательству короля. Люди того времени, уверяет превосходный историк медицины д-р Кроуфорд, вполне могли спутать некоторые разновидности чумных бубонов с паховым аденитом[27]. Петр из Блуа не был врачом; он разделял популярные заблуждения своей эпохи; по всей вероятности, он видел в бубонной чуме, которую, по его мнению и по мнению, господствовавшему скорее всего в его окружении, Генрих II чудесным образом изгнал из своих владений, одно из многочисленных проявлений тех лимфатических воспалений, которые в Средние века именовали золотухой. Одним словом, исцеление золотухи было специальностью Генриха II. Целительная мощь короля не была его личным свойством; она проистекала из его сана: он был чудотворцем потому, что был королем. Умер Генрих II в 1189 г. Памятники, относящиеся к следующему столетию и становящиеся тем многочисленнее, чем ближе они к 1300 г., свидетельствуют о том, что преемники Генриха унаследовали этот дар[28]. В истории королевского чуда Генрих II играет для Англии ту же роль, какую Филипп I сыграл для Франции, иначе говоря, этот король – первый, о котором можно сказать с абсолютной уверенностью: он исцелял золотушных больных возложением рук. Однако ничто не мешает нам, при необходимости прибегая к гипотезам, попытаться отыскать его предшественников.

Мы уже видели, что некоторые французские ученые, жившие при Старом порядке, считали родоначальником целительного обряда по эту сторону Ла-Манша не кого иного, как Хлодвига; английский пастор XVI века Уильям Тукер (Tooker) отвел такую же почетную роль королю Луцию, считавшемуся первым христианским королем Великобритании[29]. Рассказу

111//112

Тукера мало кто поверил, и в самом деле никакого доверия он не заслуживает. Хлодвиг, по крайней мере, существовал в реальности, а добрый Луций – не более, чем плод фантазии эрудитов. Перейдем к истории. В документах, относящихся к большей части англосаксонского периода, мы не встретим ни одного упоминания о целительном даре королей[30] Следует добраться до эпохи, непосредственно предшествующей нормандскому завоеванию, чтобы обнаружить государя, который  –  справедливо или нет  –  считается родоначальником династии целителей: это Эдуард Исповедник, в котором очень многие и по сей день видят основателя английского обряда. Традиция эта особенно сильна потому, что числит среди своих сторонников Шекспира, который, черпая, по своему обыкновению, из Холиншеда, отразил ее в одной из самых своих прославленных и популярных пьес – в «Макбете». Малькольм и Макдуф, спасаясь от гнева шотландского тирана, укрылись при дворе Эдуарда; Малькольм стал там свидетелем чуда и с изумлением рассказывает об этом своему товарищу: ... Золотушных в язвах и прыщах, Опухших, гнойных и неизлечимых Он лечит тем, что молится за них И вешает монетку им на шею. Я слышал, будто этот чудный дар Останется в роду его[31].

Должны ли мы верить свидетельству Шекспира? Жизнь и, главное, сверхъестественные способности Эдуарда Исповедника известны нам в основном из четырех докумен-

112//113

тов: нескольких отрывков из «Historia Regum» (Истории королей) Уильяма Мэлмсберийского и трех биографий – одной анонимной и двух принадлежащих соответственно Осберту Клерскому и Эйлреду Рьевольскому. Эйлред писал в 1163 г., при Генрихе II; Осберт в 1138 г., во времена Стефана из Блуа. Уильям жил немного раньше: первая редакция его «Истории» относится ко второй половине царствования Генриха I, к 1124 или 1125 г. Наконец, анонимное «Житие» считается почти современным его герою: по-видимому, оно было сочинено сразу после смерти Эдуарда, около 1067 г., во всяком случае, не позже 1076 г. Таково, по крайней мере, было до сих пор общепринятое мнение. В другом месте я попытался доказать, что мнение это ошибочно и что анонимное «Житие» также создано в царствование Генриха I, только в первой его половине, между 1103 и 1120 гг. Из этого я и буду исходить здесь[32].

Эдуард Исповедник очень рано прослыл святым; культ его, еще никак не закрепленный официально, был уже весьма распространен при Генрихе I; Осберт выступал за его канонизацию, которая к тому моменту, когда за перо взялся Эйлред, как раз только что совершилась. Следовательно, нет ничего удивительного в том, что все четыре названных нами сочинения приписывают Эдуарду немало чудесных исцелений: раз он был святым, значит, творил чудеса. Среди всех этих случаев историки «возложения рук» обычно выделяют один. Все четыре автора излагают его почти одинаково: Эйлред здесь, как и во всех других местах, просто-напросто переписал хорошим слогом многословные и туманные рассуждения Осберта, который, в свою очередь, был знаком с анонимным «Житием»; что же до двух более старых авторов, Уильяма и анонима, которого обычно именуют Биографом, оба они, по-видимому, пользовались одним и тем же источником – сборником рассказов о чудесах, который, вероятно, был составлен в Вестминстере и на который ссылается также и Осберт. Перескажем вкратце этот знаменитый эпизод[33]

113//114

Жила однажды в Англии молодая женщина, страдавшая ужасным недугом – железы у нее на шее распухли и распространяли страшное зловоние. Увидев вещий сон, она отправилась к королю, дабы просить его об исцелении. Король повелел принести сосуд с водой, обмакнул в воду пальцы, а затем дотронулся до больных мест и несколько раз осенил их крестом. Тотчас после прикосновения королевской руки из опухоли вытекли кровь и гной; болезнь, кажется, отступила. Пациентку на некоторое время оставили при дворе, однако лечение, судя по всему, возобновлено не было. Тем не менее не прошло и недели, как счастливица полностью исцелилась; больше того, она избавилась не только от мучившей ее золотухи, но и от бесплодия, которым страдала уже несколько лет, и в том же году на радость мужу родила ребенка.

Такова основная канва этого рассказа. Каждый из биографов Эдуарда добавляет к нему свои комментарии, которые заслуживают нашего внимания даже в большей степени, чем сам текст.

Начнем с замечания, которое принадлежит Уильяму Мэлмсберийскому: «В наши дни дни кое-кто извлекает пользу из сих чудес (того, что произошло с молодой женщиной, и некоторых других, которые, как мы скоро увидим, приписывались Эдуарду еще в его юности), толкуя о них лживо; люди сии утверждают: не оттого король обладал даром исцелять, что был свят, но оттого, что дар сей – наследственная привилегия королевского его рода»[34].

Замечание вдвойне драгоценное, ибо оно знакомит нас одновременно и с идеями Уильяма, и с представлениями его современников, которых он не разделял. Монах из Мэлмсбери был убежден, что творить чудеса могут одни лишь святые; короли – если они святы – также могут совершать чудеса, но способность эта нимало не зависит от их королевского сана;

115//116

чудотворных династий не существует. Позже мы еще встретимся с этой концепцией, которую, зная взгляды Григория VII, можно с полным основанием назвать григорианской. В данный же момент нас больше интересует мнение противоположное: оспаривая это мнение, Уильям предоставил нам неопровержимое доказательство его существования.

Дело происходит в Англии, в 1124 или 1125 г. Эдуард Исповедник, умерший шесть десятков лет назад, считается чудотворцем, умеющим исцелять больных. Были ли все эти исцеления однотипны? На сей счет мнения расходятся. Некоторые полагают, что чудеса с исцелением золотухи следует рассматривать отдельно: способностью совершать их Эдуард был обязан не своим религиозным добродетелям, но королевскому происхождению. Если люди придерживаются такого мнения, значит, у них есть основания думать, что короли умеют исцелять золотуху: откуда же могла взяться эта уверенность? Разумеется, из наблюдений над тем, что происходило у них на глазах. Их королем был Генрих I; следует ли из этого, что уже Генрих I обладал тем чудесным даром, который, как нам известно, приписывал себе его внук Генрих II? Трудно не ответить на этот вопрос положительно.

Здесь, кстати, следует принять во внимание другой текст, написанный почти одновременно с «Историей королей». Я же приводил выше тот знаменитый отрывок из Гвиберта Ножанского, который составляет наше древнейшее свидетельство, касающееся французского обряда; однако я нарочно опустил в той цитате последние слова, которые привожу теперь: «Как обстоит дело с исцелениями золотухи у других королей, – пишет Гвиберт, – о сем умолчу; не знаю, однако же, ни единого случая, когда бы дерзнул сие испробовать король Англии.»[35]

Французские историки уже давно используют эту фразу для доказательства того факта, что во время написания трактата

115//116

 «Приметы святых», иными словами, в то самое время, когда в Англии царствовал Генрих I, английские короли еще не владели тем прекрасным даром, которым уже обладали Капетинги[36]. Такое толкование привело бы Гвиберта в восторг; именно его он и хотел внушить потомкам. Однако толкование это следует, пожалуй, счесть чересчур упрощенным. Пыл, с каким аббат из Ножана, чей щекотливый патриотизм широко известен, защищает первенство французской династии, немного подозрителен: с какой стати выделять из всех европейских государей нормандского монарха специально ради того, чтобы отрицать наличие у него целительных способностей? Возникает ощущение, что Гвиберт усмотрел в поведении английских королей, по изящному выражению д-ра Кроуфорда, «смутный намек на возможность узурпации»[37]. Будучи рассмотрено само по себе, свидетельство Гвиберта не доказывает ничего определенного, однако поставленное рядом с текстом Уильяма Мэлмсберийского, оно косвенно и невольно подтверждает наше недавнее предположение. По всей вероятности, Генрих I исцелял золотушных больных посредством возложения рук.

Отрывок из Уильяма Мэлмсберийского, который я только что разобрал, – не единственный комментарий к рассказу об исцелении золотушной женщины, который имеется в наших источниках. Настала пора процитировать фразу, которую повторяют почти слово в слово три разных автора: Биограф, Уильям и Осберт; по всей вероятности, она присутствовала уже в изначальном сборнике рассказов о чудесах, откуда черпали материал первые двое из названных сочинителей. Я привожу эту фразу по тексту Биографа, написанному раньше других; чтобы понять ее, следует иметь в виду, что Эдуард, изгнанный из родной страны после того, как ее завоевали датчане, провел молодость при дворе своих родственников, нормандских герцогов.

«Чудо сие было для нас в новинку; король же часто совершал его в молодости своей, когда жил в Нейстрии – краю, что

116//117

ныне именуют Нормандией; знаем мы о том по рассказам французов»[38].

Замечание поистине удивительное! Разумеется, нет пророка в своем отечестве. И все-таки трудно понять, с какой стати юный изгнанник Эдуард творил ради чужестранцев чудеса, каких не совершал затем в своей родной стране; вернее, трудно понять, отчего мысль, что вещи могли происходить таким образом, могла зародиться в умах агиографов. Да и вообще откуда в житии чисто английского святого эта ссылка на рассказы людей с другого берега Ла-Манша, на французов? Рассмотрим более подробно историю царствования Генриха I; она даст нам разгадку этой загадки[39].

Генрих I, монарх не слишком легитимный, был чрезвычайно ловким политиком. Он умело льстил своим туземным подданным; презирая насмешки нормандской знати, он женился на женщине, принадлежавшей, к старинному королевскому роду, а когда от этого брака у него родился сын, распустил по острову пророчество, изображавшее юного принца надеждой народа, зеленеющим отростком старого династического древа, некогда срубленного узурпацией Гарольда и нормандским завоеванием. Для пророчества требовался пророк. Генрих или его советники избрали на эту роль Эдуарда Исповедника: последний из англосаксонских королей должен был на смертном одре возвестить о грядущем рождении юного принца. Этот эпизод занял свое место в житиях святого; мы находим его во всех сочинениях, упомянутых выше, причем везде он изложен примерно одинаково. Из чего следует, что на их общий источник – которым был, скорее всего, не дошедший до нас сборник рассказов о чудесах – оказала влияние политическая мысль, мысль Генриха I.

Попробуем теперь в свете всех этих фактов взглянуть еще раз на историю о золотушной женщине. Она входит в состав всех житий святого Эдуарда; разумеется, их свидетельство не позволяет сделать вывод о том, что Исповедник в са-

117//118

мом деле излечил или думал, что излечил, некую женщину от шейного аденита; свидетельство это доказывает только одно: в то время, когда было написано древнейшее из житий Эдуарда, рассказ о совершенном им чуде уже передавался из уст в уста, время же это приходится на царствование Генриха I.

У нас есть серьезные основания полагать, что Генрих I исцелял золотушных возложением рук. Из какого источника он, по собственному своему убеждению, черпал свою мощь? Благодаря Уильяму Мэлмсберийскому мы знаем, что некоторые чересчур усердные царедворцы, жаждавшие отыскать предшественников государя-чудотворца, вспоминали по этому поводу чудеса, которые общественное мнение приписывало святому Эдуарду: без сомнения, такова была официальная трактовка. Наилучший способ отыскать для королевского дара достойный исток – это, конечно, связать его с памятью государя чрезвычайно благочестивого, дорогого сердцу всех англичан, государя, наследником которого неизменно изображал себя сам Вильгельм Завоеватель. На биографии святого Эдуарда в том виде, какой она приняла в течение XII века, лежит, как мы уже могли убедиться, четкий отпечаток правительственного влияния. Если в нее вставили пророчество, не могли ли таким же насильственным образом включить туда рассказ об исцелении? Однако трудно допустить, что происшествие с молодой англичанкой полностью вымышлено бессовестными фальсификаторами; для святого избавление золотушного от болезни было деянием столь же естественным и, если можно так выразиться, столь же классическим, что и возвращение зрения слепцу или возможности двигаться паралитику – другие чудесные деяния, которые агиографы также не преминули приписать святому Эдуарду. Однако обнаружив упоминание этого чуда в формирующемся предании, советники Генриха I, натурально, сочли необходимым выделить его из ряда других подобных чудес, дабы оправдать с его помощью чудотворные способности их повелителя. Единственная сложность заключалась вот в чем: чудо это было единичным. За все свое царствование Эдуард «возложил руки» на золотушную больную один-единственный раз, – слишком шаткое основание для того, чтобы представить целительный дар короля Генриха I наслед-

118//119

ством Эдуарда Исповедника. Однако предание уже успело принять законченную форму; изменять в нем что-либо показалось неудобным, а быть может, и кощунственным. Между тем, прежде чем вступить на престол, Эдуард жил в Нормандии; английские предания не сообщали об этом периоде его жизни ничего определенного; следовательно, решено было утверждать, что там-то, при дворе прямых предков Генриха I, Эдуард и совершил многочисленные исцеления золотушных. Эту поправку внесли в изначальную агиографическую версию. Мы находим ее во всех древних житиях. Уильям Мэлмсберийский отвергал выводы, которые его современники делали из сообщения о нормандских чудесах; однако он не дерзнул отбросить сведения, сообщаемые его источниками; как и все вокруг, он верил в эти чудеса, сотворенные на чужой земле. Сегодня мы имеем право смотреть на вещи более скептически или, лучше сказать, более критически, чем он; впрочем, мы согласны с ним в том, что о чудесах этих современники его «толковали лживо»[40].

Итак, нет никаких оснований считать, что англосаксонские короли, как Эдуард Исповедник, так и его предшественники, утверждали, что, благодаря своему королевскому сану, они могут исцелять золотушных больных; можно сказать наверняка, что такими исцелениями занимался Генрих II; можно предположить с некоторой долей вероятности, что Генрих I также притязал на обладание этим даром и, желая подтвердить свою чудотворную мощь, отыскал себе великого предшественника –  святого Эдуарда[41].

119//120

 

Таковы, насколько мы могли выяснить, обстоятельства, при которых возник английский обряд[42].

120//121

Глава вторая

Происхождение целительной мощи королей: сакральность королевской власти в начале Средневековья

§ 1. Эволюция представлений о сакральности королевской власти; коронация

Проблема, которую нам предстоит исследовать, носит двойственный характер. С одной стороны, вера в способность королей творить чудеса – плод определенных представлений о верховной политической власти; в таком случае объяснить эту веру значит связать ее с целым комплексом идей и верований, одним из наиболее ярких проявлений которого она как раз и была; впрочем, разве всякое научное «объяснение» не заключается в причислении частного случая к более общему ряду явлений? Но доведя наше исследование до этой точки, мы еще не выполним полностью нашу задачу; общее заслонит от нас частное; нам останется понять причины, по которым обряд исцеления, порожденный мыслями и чувствами, распространенными в большой части Европы, возник в некий определенный момент, не раньше и не позже, и только во Франции и в Англии. Говоря короче, с одной стороны – глубинные причины, с другой – случайные обстоятельства, толчок, вызывающий к жизни установление, которое уже долгое время вызревало в людских умах.

Но, возразят мне, разве нужны специальные исследования, чтобы обнаружить массовые представления, лежащие в основе такого обряда, как исцеление золотухи посредством возложения рук? Разве не очевидно, во-первых, что обряд этот, на первый взгляд столь необыкновенный, – не что иное, как последний от-

121//122

звук в средневековом и новоевропейском обществе тех «первобытных» верований, которые современные ученые сумели реконструировать, изучая жизнь дикарей? Разве для того, чтобы убедиться в этом, недостаточно перелистать «Золотую ветвь» или «Магическое происхождение царской власти» сэра Джеймса Фрэзера, изобилующие примерами, подобранными с огромным тщанием и изобретательностью? «Что сказал бы Людовик XIV, – пишет Соломон Рейнак, – если бы ему доказали, что, возлагая руку на больного золотухой, он подражает полинезийскому вождю?»[43] Впрочем, уже Монтескье устами перса Узбека говорил о том же монархе: «Этот король великий волшебник; он простирает свою власть даже на ум своих подданных... Больше того, он внушает им, что его прикосновение излечивает от всех болезней: вот как велики сила и могущество его над умами!»[44] Монтескье употреблял слово «волшебник» в ироническом смысле. Мы же сегодня употребляем его вполне всерьез. Я поставил эту короткую фразу эпиграфом ко всей книге; с еще большим основанием ее можно было бы выставить в начале превосходных исследований сэра Джеймса Фрэзера, благодаря которым мы наконец научились видеть связи между некоторыми древними представлениями о природе вещей и первыми политическими установлениями человечества,  –  связи, о которых долгое время даже не подозревали. Да, чудо с исцелением золотушных больных бесспорно является составной частью целой психологической системы, которую можно назвать «первобытной» по двум причинам: во-первых, потому, что она носит на себе следы мышления еще не слишком развитого и полностью погруженного в стихию иррационального, а во-вторых, потому, что мы находим ее в особенно чистом виде в тех обществах, которые принято называть «первобытными». Но сказать так – не значит ли просто-напросто определить самым приблизительным образом тот тип умственных представлений, который и должен стать предметом нашего исследования? Историческая реальность сложнее и богаче, чем подобные формулы.

122//123

Сэр Джеймс Фрэзер пишет: «На некоторых островах Тихого океана, а также и в других местах считается, что правители живут в атмосфере, содержащей мощнейший заряд духовной силы, и потому не только способны испепелять всех наглецов, которые дерзнут проникнуть без приглашения внутрь магического круга, но обладают также и противоположной способностью – способностью с помощью простого прикосновения излечивать болезни. Можно предположить, что героями подобных верований были и предшественники английских королей: по всей вероятности, золотуха получила название королевской болезни потому, что люди верили, будто прикосновение королевской руки может как заразить ею, так и вылечить от нее»[45]. Здесь необходимо некоторое пояснение. Сэр Джеймс Фрэзер не утверждает, что в XI или XII веке английские или французские монархи слыли людьми, способными как заражать окружающих золотухой, так и вылечивать их от нее; однако он предполагает, что в далеком прошлом этим обоюдоострым оружием владели их предки; постепенно устрашающая сторона королевского дара забылась, и в памяти людской сохранилось лишь представление о его благодетельной стороне. На самом деле, как мы уже знаем, короли-чудотворцы XI или XII веков не имели нужды отбрасывать некую часть древнего наследия, поскольку истоки их чудодейственных свойств были вовсе не столь древними. Одного этого довода, казалось бы, достаточно. Тем не менее вообразим ненадолго, что его не существует и что целительное могущество нормандских или капетингских принцев уходит своими корнями глубоко в прошлое. Станет ли от этото гипотеза сэра Джеймса Фрэзера более убедительной? Не думаю. Она основывается на верованиях жителей полинезийского острова Тонга, где некоторые вожди, как пишет Фрэзер, практикуют такое лечение. Но действенны ли подобные ана-

123//124

логии? Сравнительный метод чрезвычайно плодотворен, но при условии, что исследователь оперирует самыми общими категориями; детали с помощью сравнительного метода реконструировать невозможно.

Некоторые коллективные представления, затрагивающие всю социальную жизнь в целом, схожи – в самых общих чертах – у большого числа народов; по-видимому, они служат признаками определенного этапа развития той или иной цивилизации и меняются вместе с этими цивилизациями. В других обществах, известных нам по описаниям сравнительно недавним или неполным, представления эти не зафиксированы; означает ли это, что они там действительно отсутствуют? Скорее всего, нет; сравнительная социология позволяет восстановить их с большой достоверностью. Но эти великие идеи, присущие всему – или почти всему – человечеству, получают, разумеется, в разных концах света и при различных обстоятельствах самое разное воплощение. Изучение полинезийских племен показывает, что им были присущи представления о сакральносги царской власти, сходные с теми, какие господствовали и под другими небесами, в античной и даже средневековой Европе; из этого, однако, никак не следует, что в Европе можно обнаружить все те установления, какие имеются в Океании. На островах полинезийского архипелага – а это единственный пример, какой приводит Фрэзер, – вожди считаются одновременно и источниками болезней, и их врачевателями; таким образом проявляется сверхъестественная сила, носителями которой они слывут; но та же сила в других местах может проявиться иначе: например, одними лишь благодеяниями без всяких вредных последствий. Среди первых миссионеров многие были убеждены, что «дикарям» присущи – в более или менее четкой форме – разнообразные христианские верования. Остережемся совершить ошибку противоположного свойства и не станем переносить нравы антиподов в Париж и Лондон.

Наша задача – восстановить во всей ее сложности ту гамму верований и чувств, которая привела к возникновению в Западной Европе обряда возложения рук.

Французские и английские короли смогли стать врачевателями-чудотворцами потому, что они уже задолго до этого бы-

124//125

ли сакральными особами: «sanctus enim et christus Domini est» (ибо он святой и помазанник Божий  –  лат.)[46], – говорит Петр из Блуа о своем повелителе Генрихе II, дабы объяснить его чудотворную мощь. Поэтому необходимо прежде всего указать, каким образом возникла вера в сакральность королевской власти, а уж затем можно будет объяснить, с помощью какой связи идей эта вера самым естественным образом привела к вере в то, что носители королевской власти обладают целительной мощью[47].

Капетинги всегда представляли себя законными наследниками каролингской династии, а Каролинги – наследниками Хлодвига и его потомков; нормандские короли Англии притязали на звание наследников англосаксонских государей. Между вождями древних франков, англов или саксов и французскими или английскими монархами XII века связь самая прямая и непрерывная. Поэтому нам следует прежде всего обратиться к исследованию древних германских королевств; это позволит нам прикоснуться к идеям и установлениям в высшей степени архаическим.

К несчастью, об этих королевствах известно очень мало. За отсутствием письменных литературных памятников дохристианская Германия для нас – почти сплошное белое пятно. Тем не

125//126

менее даже то немногое, что мы знаем, позволяет утверждать, что германцы, как и все народы, находящиеся на сходной стадии развития, верили, что королевская власть священна[48]. Уже Тацит заметил, что, в отличие от военных вождей, избираемых на время за их личную доблесть, королей германцы брали всегда из определенных знатных родов: а это бесспорно следует понимать в том смысле, что некоторые роды считались наделенными сакральным могуществом, передающимся по наследству[49]. Короли почитались существами божественными или, по крайней мере, потомками богов. «Готы, – прямо говорит Иордан, – объясняя победы свои счастливым влиянием своих предводителей, не желали видеть в этих последних простых смертных; они нарекли их асами, то есть полубогами»[50]. Слово «асы» встречается в древних сканди-

126//127

навских языках и обозначает в самом деле либо всех богов, либо некоторых из них. Сохранилось несколько англосаксонских королевских родословных: все они восходят к Вотану[51]. Из этой веры в сверхъестественное происхождение королей проистекало верноподданническое чувство. Оно не были направлено на ту или иную личность: первородства не существовало; наследственные права внутри династии были определены неясно; можно было переменить правителя, при условии, однако, что он будет взят из той же династии. «Так же, – писал Аталарих римскому сенату, –  как всякий, кто родится от вас, считается принадлежащим к роду сенаторскому, так же всякий, кто происходит из рода Амалов –  пред которым склоняется вся знать, – достоин властвовать»; вдобавок Аталарих, смешивая германские понятия с римскими терминами, говорит о «крови Амалов, обреченной порфире»[52]. Пра-

127//128

вители по-настоящему могущественные происходят только из родов, отмеченных свыше, ибо только эти роды владеют тем таинственным благополучием, которое Иордан называет quasi fortuna; именно в этом свойстве, а вовсе не в талантах того или иного военачальника видели народы истинную причину военных побед. Идея личной легитимности была развита очень мало; напротив, идея легитимности династической была сильна чрезвычайно[53]. В VI веке часть племени герулов переселилась в район Дуная; в число переселенцев вошли и представители того рода, из которого герулы испокон веков брали себе вождей. Настал момент, когда ни одного из членов этого рода не осталось в живых. Последнего его отпрыска постигла судьба, какая в те жестокие времена нередко постигала правителей: он был убит своими же подданными. Однако эти варвары, зарезавшие собственного короля, не мыслили себе жизни без носителей королевской крови; они решили выписать себе короля с той далекой родины, откуда некогда началось их переселение, – «из Фулы», говорит Прокопий, имея, без сомнения, в виду Скандинавский полуостров. Первый избранник умер в пути; послы вернулись назад и взяли с собой другого. Тем временем герулы, устав ждать, поставили во главе своего государства одного из соотечественников, отмеченного только личной храбростью; не решаясь, по-видимому, избрать его самостоятельно, они попросили об этом императора. Но когда прибыл законный наследник, впрочем никому не известный, за одну ночь почти весь народ перешел на его сторону[54].

Считалось, что истинно божественные короли обладают некоей властью над природой. Люди верили, что короли эти отвечают за порядок вещей (подобные верования присущи многим на-

128//129

родам; особенно сильно развиты они у китайцев). При норвежском конунге Хальвдане Черном, гласит легенда, запечатленная в XIII веке в «Круге земном», «были такие урожайные годы, каких не было ни при каком другом конунге»; когда он умер, труп его не стали хоронить в одном месте, но разделили на четыре части и части эти погребли в курганах в четырех главных областях страны, ибо норвежцы считали, что «обладание телом» – или одной из его частей – «обеспечит им урожайные годы»[55]. Превосходный правитель, верили датчане еще в XII веке, может, коснувшись детей и хлебов, обеспечить людям здоровое потомство и отличный урожай[56]. Порой, если урожай оказывался скверным, короля свергали. Подобная участь постигла, как рассказывает Аммиан Марцеллин, короля бургундов; римский историк, известный своим острым умом, сам сблизил этот обычай с традициями Древнего Египта, классической родины представлений о са-

129//130

кральности королевской власти[57]. Кажется, так же поступали с королями и в языческой Швеции[58].

Итак, от германских королей зависело плодородие полей; но обладали ли эти короли также и способностью исцелять людей? «Круг земной», составленный, как я уже указывал, в XIII веке в Исландии Снорри Стурлусоном, приписывает некоторые исцеления королю Олаву, сыну Харальда, правившему Норвегией в начале XI века[59]. Однако Олав был христиан-

130//131

ским святым; вполне вероятно, что наделение его способностью творить чудеса – просто-напросто отзвук житийной литературы. Разумеется, имеющиеся в нашем распоряжении тексты слишком немногочисленны, чтобы мы могли утверждать, что никогда ни одно из германских племен не видело в своем короле врачевателя; лучше сохранить осторожность и воздержаться от категорических заявлений на эту тему. Впрочем, следует заметить, что и сравнительная социология, к которой очень соблазнительно прибегать в тех случаях, когда источники отсутствуют, не дает никаких оснований полагать, будто в древней Германии короли по той простой причине, что в них видели особ божественных, считались также и целителями, ибо, судя по всему, цари-целители везде и всегда появлялись крайне редко. Такое впечатление складывается, по крайней мере, после знакомства с пространными сочинениями сэра Джеймса Фрэзера, в которых примеры этого проявления царской магии крайне немногочисленны и связаны неизменно с одними и теми же персонажами: вождями сенегальского племену уало и полинезийцами с островов Тонга; именно они всякий раз возникают в соответствующих местах под пером Фрэзера, напоминая тех театральных статистов, которые, когда требуется изобразить движение армии, ходят по сцене взад-вперед из одной кулисы в другую[60]. В подобной нехватке при-

131//132

меров нет, по правде говоря, ничего удивительного. Чудотворная мощь, которую «первобытные» люди приписывали царям, считалась, как правило, направленной на достижение всеобщего благополучия, благоденствия всего племени, а не отдельных его представителей; задача царей заключалась в том, чтобы вызвать дождь или обеспечить хороший урожай, а вовсе не в том, чтобы облегчать индивидуальные страдания; известно, что можно было бы без труда заполнить многие страницы перечнем вождей, «дающих дождь»; этнографические исследования изобилуют подобными случаями. Быть может, именно этим обстоятельством и объясняется тот факт, что обряд возложения рук, который нас интересует, развивался с большей легкостью в тех обществах, чья религия запрещала приписывать вождям способность воздействовать на природные явления, определяющие жизнь народов.

В самом деле, переворот в области религии нанес сокрушительный удар тому пониманию сакральности королевской власти, которое было распространено среди германцев; христианство лишило его естественной опоры – местного язычества. Короли сохранили свою власть в качестве глав государств; больше того, в определенный момент, сразу после нашествия варваров, их политическая власть сделалась сильнее, чем прежде, но они перестали, по крайней мере официально, считаться существами божественными. Конечно, старые представления исчезли не за один день. Возможно, что более или менее глухо они продолжали присутствовать в народном сознании. Имеющиеся в нашем распоряжении тексты позволяют выявить некоторые следы этого присутствия; по всей вероятности, их оказалось бы гораздо больше, если бы все эти источники не имели церковного происхождения и, следовательно, не были враждебны прошлому[61]. Длинные

133//134

волосы, традиционный атрибут франкской династии (все прочие свободные люди, достигшие зрелого возраста, были коротко стрижены), по всей вероятности, изначально служили символом сверхъестественного происхождения королей; или, вернее, поначалу предполагалось, что именно в этих никогда не подстригавшихся волосах и содержится чудесная мощь, которой наделены представители избранного рода; франкские reges criniti (длинноволосые короли) были своего рода Самсонами. Обычай не стричь королям волосы, засвидетельствованный в очень ранних памятниках, просуществовал столько же, сколько и сами Меровинги, однако мы не знаем, продолжал ли кто-нибудь, хотя бы среди простолюдинов, до самого конца приписывать длинным волосам

133//134

королей магическую силу[62]. Многие из членов англосаксонских королевских родов после смерти почитались как святые; то же самое, хотя и в меньшем масштабе, происходило с Меровингами, и объясняется это отнюдь не тем, что представители этих родов отличались особенной набожностью или личными добродетелями – просто-напросто люди охотно продолжали поклоняться тем, кого привыкли считать священными особами[63]. Начиная с Дагоберта меровингская династия пришла в упадок; однако, даже превратившись в жалких марионеток, короли из рода Меровингов продолжали номинально править страной еще полтора столетия. Первая попытка их свергнуть, затеянная Гримоальдом, позорно провалилась. Сам Карл Мартелл счел себя достаточно сильным для того, чтобы на время упразднить королевскую власть,  –  но не для того, чтобы назваться королем самому.

Разумеется, эта его слабость и осторожная воздержанность частично объясняются соперничеством вождей, – но лишь частично; надо полагать, что род законных королей, несмотря на свой упадок, по-прежнему обладал известным авторитетом в глазах народа. Порой положение потомков Хлодвига, которых майордомы сохраняли при себе исключительно для видимости, сравни-

134//135

вали с той ролью, которую в древней Японии играли микадо при сёгунах; при всех очевидных различиях в самом деле бесспорно, что франкские короли, как и японские императоры, долгое время находились под охраной если не сакральности своей природы, то, по крайней мере, смутных воспоминаний о той роли, какую они играли в древности. Между тем, если исходить из официальных источников, франкские и английские короли вплоть до VIII века оставались самыми обычными христианами, ничем не отличающимися от прочих верующих, и были, так сказать, особами сугубо мирскими. Никакая церковная церемония не освящала их воцарение, да и вообще торжества, сопровождавшие восхождение на престол очередного короля, не имели строго определенного образца. Чело нового монарха не было отмечено никакой религиозной печатью[64].

Те из германских вождей, которые, как это случилось с Меровингами, оказались после нашествия варваров правителями областей глубоко романизированных, могли почерпнуть в традициях покоренных народов всю роскошь, какая отличала культ императоров. Конечно, и здесь не обошлось без влияния христианства, но если оно постепенно изменило некоторые формулы, сути дела оно почти не коснулось; в Византии поклонение императорам просуществовало почти столько же, сколько сама Империя[65]. Мы знаем, как проходили официальные торжества, но мы довольно плохо представляем себе, ка-

135//136

ково было их реальное воздействие на умы. Некоторые императоры слыли чудотворцами: на счету Веспасиана, провозглашенного императором на Востоке, в краях, где были чрезвычайно сильны мессианские настроения, имелось несколько исцелений, однако эти исцеления он совершил в Александрии, жители которой в течение тысячелетий почитали своих правителей как богов; вдобавок есть подозрение, что Веспасиану помогли жрецы Серапеума, чья ловкость не подлежит сомнению. Об Адриане рассказывали, что он однажды вылечил слепую[66]. Но все это – случаи единичные и разрозненные. Мы никогда не узнаем, была ли вера в божественную природу императоров настолько сильна, чтобы народ всерьез поверил в их чудотворные способности. С другой стороны, не подлежит сомнению, что культ императоров был превосходным орудием управления. Варвары им воспользоваться не сумели[67]. Меровинги не выдавали себя за наследников Империи. Правда, Хлодвиг – по словам Григория Турского, чье свидетельство, на мой взгляд, заслуживает доверия, – хотя и был назначен на свою должность византийским императором, назвался, не имея на это никаких прав, Августом[68]. Потомки его этого титу-

137//138

ла за собой не сохранили. Между тем они могли бы чувствовать себя по отношению к Августу с берегов Босфора куда более непринужденно; завоевания Юстиниана, восстановившие в правах на Западе «римское» оружие, побудили франкских королей переменить свое отношение к древним владыкам мира; до этого времени они покорно соглашались повиноваться далекому императору, чьи права оставались весьма неопределенными, но подчиняться соседу слишком близкому и слишком грозному они не захотели. Однако, даже утверждая свою независимость – в частности, чеканя собственную монету, – они остереглись (то ли из остатка почтения, то ли из безразличия) заимствовать что бы то ни было из античной титулатуры, столь богатой терминами, указывающими на сакральный характер правителя. Культ императоров в Галлии прекратился в то же самое время, когда прекратилось римское владычество. Самое большее, что можно предположить, – это что связанные с ним мыслительные стереотипы, и, в частности, некоторая склонность путать политическое с божественным, сохранились гораздо дольше.

Позже Карл Великий вновь обратился к римской традиции. Империя возродилась[69]. Но эта Империя была уже всецело христианской. Культ императоров, языческий по своей природе, после долгого перерыва возродиться уже не смог. В Византии императоров продолжали именовать божественными; Карл Великий или тот из его советников, кто составил от его имени предисловие к «Libri Carolini», не преминул с высо-

137//138

ты своей веры упрекнуть их в гордыне[70]. Тем не менее именно в этот период вновь вошли в употребление некоторые более безобидные выражения, заимствованные из подобострастного языка Восточной Империи; вновь зашла речь о священных особах императоров, о священнейшем Августе, о священном дворце[71]; сам Хинкмар, как бы он ни старался подчеркнуть, что власть земных правителей носит исключительно светский характер, однажды, забывшись, помянул «священные очи» императора![72] Однако этот словесный ряд, который, кстати, если говорить о Франции, не пережил каролингской эпохи[73], не должен вводить нас в заблуждение. Уже в Риме он с годами постепенно утратил свое изначальное значение; формулы поклонения практически превратились в формулы вежливости. У авторов IX века они не означают, в конечном счете, ничего иного, кроме близкого знакомства с латинскими текстами; ес-

138//139

ли современники первых франкских императоров и вкладывали подчас в эти древние формулы их прямой смысл, то имели они в виду отнюдь не старый отживший культ, а новый, полностью христианский церемониал. Правители Запада вновь официально сделались священными особами благодаря новому установлению – церковному освящению восшествия на престол, и, прежде всего, его основному обряду, помазанию на царство. Миропомазание, как мы увидим, впервые возникло в варварских королевствах в VII – VIII веках. В Византии, напротив, оно было введено очень поздно и, бесспорно, в подражание чужестранному образцу. Во времена Карла Великого византийцы от души смеялись над этой церемонией, смысла которой не понимали; они рассказывали – с очевидной издевкой, – что папа «помазал» франкского императора маслом «с головы до ног»[74]. Историки подчас задавались вопросом, чем объясняется эта разница между западной и восточной церемониями вступления на престол. Ответ, на мой взгляд, очевиден. В Восточной Римской империи не утратил своей силы культ императора, и это отменяло нужду в новом обряде.

Таким образом, в королевствах, образовавшихся после нашествия варваров, множество воспоминаний различного происхождения, как германских, так и римско-восточных, создавали вокруг королевской власти атмосферу почти религиозного поклонения; однако это смутное чувство не было воплощено ни в каком конкретном установлении. Способ узаконить древние представления о сакральности королевской власти в рамках христианства был, наконец, найден в Библии. Во-первых, оттуда были почерпнуты полезные сравнения. В главе 14-й книги Бытие сказано, что Авраам получил хлеб и вино из рук Мельхиседека, одновременно царя Салимского и священника Бога Всевышнего[75]: загадочный эпизод, который вплоть до наших дней ставит в тупик толкователей. Первые комментаторы выходили из положения, приписывая ему символический смысл и представляя Мельхиседека как подобие Иисуса

139//140

Христа; именно в этом качестве он изображен на стенах многочисленных соборов. С другой стороны, загадочное появление Мельхиседека не могло не привлечь внимания апологетов королевской власти. Образ этого царя-священника помогал тем, кто признавал королей существами сверхъестественными, обосновать авторитетность и древность их идеала; во времена великого противоборства Священства и Империи, в XI и XII веках, Мельхиседек – Святой Мельхиседек, как называет его Сент-Аманский каролингский молитвенник[76], – был в большой моде. Вспоминали его и раньше, еще в эпоху Меровингов. Фортунат говорит о Хильдеберте: «Наш Мельхиседек, (именуемый) по справедливости королем и священником, хоть и мирянин, но довершил дело религиозное[77]»

Однако Ветхий Завет служил не только источником символов; в нем содержался образец совершенно конкретного установления. В странах древнего Востока цари, разумеется, считались особами священными. У многих народов их сверхъестественный характер подтверждался церемонией, смысл которой совершенно ясен: при вступлении царя на престол некоторые части его тела смазывали предварительно освященным маслом. На табличках Телль эль-Амар некого архива сохранилось письмо, которое Адду-Нирари, правитель Сирии, адресовал около 1500 г. до н. э. фараону Аменхотепу IV; в этом письме он упоминает день, когда «Манахперия, царь Египта, твой

140//141

дед, поставил Таку, моего деда, царем в Нухашше и возлил масло на его голову»[78]. Когда будет наконец составлен сборник документов, посвященный коронациям наших королей (сборник, которым мы до сих пор не располагаем), открыть его можно будет текстом, сохранившимся на этой почтенной глиняной табличке: именно от этих древних цивилизаций, сирийской или ханаанской, которые чтение Библии сделало для христиан VII и VIII веков поразительно близкими, унаследовали мы обряд помазания на царство. Он был, среди прочего, в ходу у сынов Израилевых. У них, как, впрочем, по-видимому, и у их соседей, помазанию подвергались не только цари. Оно играло центральную роль во всем древнееврейском церемониале; то был обычный способ перевода человека или предмета из сферы мирского в область сакрального[79]. Заимствовав его из Ветхого Завета, христиане сохранили за ним это общее значение. Помазание очень рано стало играть важную роль в обрядах новой религии, в особенности на Западе, прежде всего в странах галликанского обряда: в Испании, Галлии, Великобритании, Северной Италии. Оно служило там, в частности, для конфирмации новообращенных, для рукоположения свя-

141//142

щенников и епископов[80]. Естественным следствием этого положения дел должна была стать мысль перенять старые обычаи Израиля во всей их полноте, перейти от помазания новообращенных и священников к помазанию на царство; пример Давида и Соломона позволял возвратить королям их священный характер, ничем не погрешая против христианства[81].

Первым государством, где прижилось новое установление, стало королевство вестготов в Испании, где после исчезновения арианства церковь и династия жили в особенно тесном союзе; произошло это в VII веке. Затем наступила очередь государства франков.

Ни один из Меровингов не был помазан на царство; вероятно, излишне было бы напоминать, что это утверждение распространяется также и на Хлодвига; единственное помазание, совершенное над ним, было то, которое галликанский обряд предписывал совершать над новообращенными. Как мы увидим впоследствии, позднейшая легенда превратила церемонию, которую святой Ремигий совершил в Реймсе, в первую коронацию; на самом деле то было самое обычное крещение. Но когда в 751 г. Пипин, сделав шаг, которого не отважился сделать его отец Карл Мартелл, решился заточить в монастырь последних потомков Хлодвига и вместе с реальной властью присвоить себе и королевские почести, он почувствовал необходимость каким-то образом скрасить эту узурпацию и обратился к авторитету церкви. Разумеется, старинные короли никогда не переставали казаться своим подданным существами высшего порядка, однако тем неясным мистическим ореолом, который их окружал, они были обязаны исключительно воздействию на коллективное сознание смутных воспоминаний языческой поры. Напротив, новая, истинно святая дина-

142//143

стия должна была удостоверить свою святость с помощью совершенно определенной и полностью христианской церемонии, заимствованной из Библии. Галльские богословы были вполне готовы принять это возрождение древнееврейского обычая, поскольку в ту пору Ветхий Завет был в большой моде; Моисеевы законы – частично под влиянием ирландцев – проникали в церковный распорядок[82]. Таким образом, Пипин стал первым из французских королей, который, по примеру иудейских царей, был помазан рукою священника. «Ясно, –  гордо сообщает он в одной из своих грамот, – что сим помазанием возвело нас божественное Провидение на престол»[83]. Преемники Пипина не преминули последовать его примеру. К концу VIII века тот же обряд прижился и в Англии; скорее всего, англичане подражали франкам. Вскоре он распространился почти во всей Западной Европе.

В то же самое время с этим обрядом слился другой, имеющий иные истоки. 25 декабря 800 г. в базилике Святого Петра в Риме папа Лев III, провозглашая Карла Великого императором, возложил на его голову «корону»; вероятно, то был золотой обруч, похожий на те, которые вот уже несколько лет заменяли византийским императорам диадему – тканевую повязку, расшитую жемчугами и драгоценными камнями, какую носили некогда Константин и его ближайшие преемники. Корона и диадема, заимствованные у правителей восточных мо-

143//144

нархий, – диадема, по-видимому, пришла в Византию из Персии, – изначально, вне всякого сомнения, имели религиозное значение; однако в глазах христианина времен Карла Великого корона была сакральной лишь потому, что государю ее вручали прелаты, исполнявшие определенные церковные обряды: патриарх (в Византии) или папа (в Риме). Карл Великий, некогда получивший помазание как король, не был помазан заново как император. Первым государем, увенчанным императорской короной и помазанным, стал сын Карла Великого Людовик Благочестивый: его помазал и короновал в Реймсе в 816 г. папа Стефан IV. С тех пор оба обряда сделались практически неразделимы. Дабы посвятить кого-либо в сан императора, а вскоре и в сан короля, следовало помазать его и увенчать короной. Со времен Карла Лысого во Франции, с IX века в Англии над королями сначала совершали миропомазание, а затем их короновали. Два основных обряда очень скоро обросли во всех странах обширным церемониалом. Число королевских инсигний, вручаемых новому государю, умножилось. Уже при Карле Лысом рядом с короной возник скипетр; он же упоминается в древнейших английских литургических текстах. Сами по себе все эти эмблемы были, как правило, не новы; новшество заключалось в том, чтобы отвести им место в религиозной церемонии вступления на престол. Таким образом, торжества всегда состояли из двух частей: с одной стороны, вручение инсигний, среди которых главной оставалась корона, с другой – миропомазание, которое всегда оставалось главным освящающим жестом. Так родилась церемония коронации[84].

Короли сделались, по библейскому выражению, «помазанниками Господними», которые защищены от злоумышленников Господними заповедями, ведь Господь сам сказал: «Nolite tangere Christum meum – He прикасайтесь к моему Христу, моему помазаннику». Уже в 787 г. Челсийский собор, во время которого, по всей вероятности, произошло первое в Англии помазание на царство, напомнил об этой заповеди[85]. Врагов короля она превращала в святотатцев, – защита не слишком действенная, если судить по истории тех смутных времен, пол-

144//145

ной насилия[86]; кто, однако, знает, не придавали ли государи этой защите гораздо больше значения, чем можем мы вообразить сегодня, и не стремление ли использовать в своих интересах слова Священного писания побудило их добиваться освящения, предлагаемого церковью?

Миропомазание ставило государей гораздо выше толпы: ведь они разделяли эту привилегию со священниками и епископами. Однако у медали имелась и обратная сторона. Во время церемонии священник, совершавший помазание, оказывался на мгновение выше монарха, который с благоговением это помазание принимал; отсюда, по-видимому, следовал вывод: чтобы возвести короля на престол, необходим священник; то был очевидный знак превосходства духовного над мирским. Некоторые прелаты начали отстаивать подобные мысли вскоре после смерти Карла Великого. Возьмем, например, Хинкмара Реймсского. Никто не придавал большего значения коронации. В его время церемония эта была совсем новой. Хинкмар, как мы покажем ниже, не столько придумал, сколько остроумно приспособил к новым нуждам старое предание, дабы показать, что у нового обряда имеется славное и чудесное прошлое. Отчего этот человек, способный на великие свершения, питал столь живой интерес к литургическим тонкостям? Чтобы понять его резоны, следует сопоставить два фрагмента из его произведений: «Именно помазанию, деянию епископскому и духовному, именно сему благословению, а не земному вашему могуществу, обязаны вы вашим королевским достоинством», – писал Хинкмар в 868 г. Карлу Лысому. Иначе говоря, без освящения настоящего короля не бывает, какие бы «земные» права на трон он ни предъявлял; не прошло и сотни лет после первого франкского помазания, а в некоторых церковных кругах об этом уже говорили в открытую. В актах Сент-Макрского собора, составленных самим Хинкмаром, который на нем председательствовал, так прямо и говорится: «достоинство прелатов выше достоинства королей: ибо короли

145//146

получают помазание от прелатов, прелаты же помазания от королей получить не могут»[87]. Поистине, яснее не скажешь. Возможно, именно боязнь подобного истолкования побудила в следующем веке германского короля Генриха I поступить так, как среди его современников и родичей не поступал никто: Генрих отказался получить помазание и корону от архиепископа Майнцского и правил, по укоризненному выражению, вложенному автором одного жития в уста апостола Петра, «без благословения прелатов»[88]. Новый обряд был оружием обоюдоострым.

Впрочем, осознание этого обстоятельства пришло лишь через несколько сотен лет, с началом григорианской реформы. В течение первых двух-трех столетий своего существования новый обряд, по-видимому, способствовал прежде всего укреплению в умах подданных –  за исключением нескольких церковных теоре-

146//147

тиков – представления о сакральном характере королевской власти. Скажем больше – о ее наполовину священническом характере. Не то чтобы некоторые проницательные умы не ощущали уже в ту пору с достаточной остротой, что подобное смешение сана сугубо мирского с саном духовным грозит церкви и даже самому христианству большими опасностями. Здесь нам приходится снова вспомнить Хинкмара. Он не уставал повторять, что после прихода на землю Христа никто из смертных не может быть разом и священником, и королем[89]. Однако сама его настойчивость доказывает, что точка зрения, которую он оспаривал, получила весьма широкое распространение среди его современников. О том, что она имела оттенок официальности, свидетельствует наиболее наглядно старинная коронационная литургия.

В самом деле, перелистав эти старые тексты, мы без труда убедимся, что в них собрано все, что может способствовать смешению двух почти одинаковых обрядов, – поставления в сан священника и в сан короля; необходимые формулы черпались в основном из Священного Писания: «Да будут руки Твои помазаны тем священным миром, что служил для помазания царей и пророков», – гласит очень древний требник, относящийся к началу правления Каролингской династии. Одна молитва, несомненно более позднего происхождения, развивает и уточняет ту же самую мысль; точной даты ее создания мы не знаем; впервые она прозвучала при короновании Карла Лысого королем Лотарингии; по забавному совпадению, посвящение в тот раз производил Хинкмар собственной персоной; безусловно, повинуясь уже сложившейся традиции, он произнес следующие слова: «Да увенчает Тебя Господь венцом славы... и да соделает Тебя королем милостию Святого Духа помазание миром, тем миром, каким помазывает Он священников, королей, пророков и мучеников». А вот что гласит

147//148

старый англосаксонский обрядник: «О Господи... Ты, кто миропомазанием посвятил в священники себе слугу Твоего Аарона, а после тем же помазанием дал народу Израиля священников, царей и пророков, дабы царили они над ним... молим Тебя, Отец всемогущий, возлей масло, взятое у одного из твоих созданий, на голову раба твоего, пред Тобою стоящего, и помажь его, и освяти благословением Твоим... дабы подражал он со всем тщанием в служении Господу примеру Аарона»[90]. Оче-

148//149

видно, что при короновании английских или франкских государей в качестве их предков называли не только иудейских царей, но также священников и пророков, и поминали великую тень Аарона, основоположника иудейского священства. Что же удивительного в том, что тогдашний поэт, воспевая коронацию императора – императора, впрочем, довольно бесславного, Беренгария Фриульского, но разве в этом дело? –  дерзнул, повествуя о том, как его герой направляется в церковь, где его будут короновать, сказать: «предстояло ему сделаться священником» (mox quipe sacerdos ipse futurus erat[91]).

Неудивительно и то, что церковные иерархи далеко не всегда разделяли точку зрения Хинкмара. В то же самое время, когда он столь жестко утверждал несовместимость королевского и церковного сана в христианскую эру, возраставшая слабость династий побуждала прелатов претендовать на роль менторов при королях; в эпоху расцвета каролингского государства такой тон показался бы неуместным. В 794 г. епископы Северной Италии, присутствовавшие на Франкфуртском синоде, выступили в защиту ортодоксальной доктрины от испанских адоптианцев; заключало эту богословскую декларацию воззвание к государю, покровителю веры. Карл Великий именовался в нем не только «господином и отцом» и «для всех христиан благоразумнейшим правителем», но и (цитирую дословно) «царем и иереем»[92]. А несколькими годами раньше

149//150

сам папа Стефан III, желая польстить Карлу и Карломану, в помощи которых он нуждался, отыскал в первом Послании апостола Петра выражение, которое апостол применяет к избранным, и так перетолковал его, чтобы в нем прозвучала хвала франкской династии: «вы – род избранный, царственное священство, народ святый»[93]. Что бы ни говорили в дальнейшем все Хинкмары мира, забыть эти слова было невозможно.

Так монархии Западной Европы, у которых в прошлом и без того имелась долгая традиция поклонения подданных государям, оказались окончательно отмечены божественной печатью. Им суждено было остаться таковыми навсегда. Ни Капетинги во Франции, ни нормандские короли в Англии, ни императоры Саксонской или Салической династии в Германии не отреклись в этом отношении от традиции Каролингов. Напротив: в XI веке возникла целая партия, ставившая своей целью сблизить еще более определенно, чем прежде, королевскую власть со священством. Старания эти, которых мы еще коснемся позже, в данный момент нас не интересуют. Достаточно будет учесть, что, даже не уподобляясь полностью священникам, короли в обеих интересующих нас странах продолжали считаться существами сакральными. Сохранилось несколько писем, адресованных Роберту Благочестивому одним из почтеннейших прелатов его времени, епископом Шартрским Фульбертом; епископ не стесняется награждать короля титулами «Святой Отец» и «Его Святейшество», которые сегодня католики употребляют лишь по отношению к верховному

150//151

главе своей церкви[94]. Мы уже видели раньше, как Петр из Блуа выводит «святость» королей из обряда помазания; можно не сомневаться, что большинство его современников разделяли эту точку зрения.

Однако Петр из Блуа пошел дальше; он рассуждал примерно так: мой повелитель – особа священная; значит, мой повелитель может исцелять больных. Вывод на первый взгляд странный; однако мы скоро убедимся, что с точки зрения людей XII века ровно ничего странного в таком подходе не было.

§ 2. Священное как целительное

Средневековые люди, во всяком случае, подавляющее их большинство, имели обо всем, что связано с религией, представления очень материальные и, можно сказать, чрезвычайно приземленные. Да и как могло быть иначе? Чудесный мир, доступ в который открывали христианские обряды, не был в их глазах отделен от мира, в котором они жили, бездонной пропастью; два мира соприкасались и переплетались; если некий жест оказывал воздействие на тот свет, как можно было не поверить, что он воздействует и на этот? Понятно, что мысль о подобных вторжениях никого не шокировала; ведь никто не имел точных сведений о законах природы. Итак, люди верили, что священные действия, предметы и особы не только обладают властью над загробным миром, но и наделены силой, способной влиять на ход событий в мире земном; силу эту люди представляли себе так конкретно, что даже рассуждали о ее тяжести. Покрывало на алтаре, посвященном великому святому – Петру или Мартину, – становилось, по словам Григория

151//152

Турского, тяжелее, чем прежде, если святой хотел показать свою мощь[95].

В священниках, причастных к сфере сакрального, многие люди видели своего рода волшебников и потому то почитали их, то ненавидели. Жители некоторых краев, встретив священника, осеняли себя крестным знамением; встреча эта слыла дурным предзнаменованием[96]. В Датском королевстве в XI веке священников, как и колдуний, считали ответственными за ненастье и эпидемии и порой преследовали как виновников этих бедствий с такой жестокостью, что Григорию VII пришлось выступить против подобных гонений[97]. Впрочем, к чему забираться так далеко на Север? Во Франции, по всей вероятности, в XIII в., произошел следующий поучительный случай, о котором проповедник Жак из Витри узнал, по его собственным словам, «из верного источника»: в одной деревне случилась эпидемия; чтобы положить ей конец, крестьяне не придумали ничего лучшего, чем принести в жертву своего кюре; однажды, когда он в полном облачении хоронил мертвеца, они столкнули его в свежевырытую могилу, к погребаемому трупу[98]. Разве не наблюдаем мы подобные безумства – в более невинных формах  –  и в наши дни?

152//153

Таким образом, порой общественное мнение наделяло священных особ свойствами грозными и пагубными; впрочем, гораздо чаще, разумеется, свойства эти представлялись людям благодетельными. А есть ли благодеяние лучше и драгоценнее, чем возвращение здоровья? Люди охотно верили, что все, имеющее хоть какое-то отношение к вещам священным, обладает целительной силой[99]. Облатки, освященное вино, вода в купели, вода, в которую священник, дотронувшись до святых даров, окунул руки, сами пальцы священника считались лекарствами от болезней; даже в наши дни жители некоторых провинций верят, что пыль из церкви или мох, покрывающий ее стены, обладают целительными свойствами[100]. Этот образ мыслей приводил подчас непросвещенные умы к странным заблуждениям; Григорий Турский рассказывает о вождях варваров, которые, когда у них болели ноги, мыли их в блюде для облаток[101]. Духовенство, разумеется, осуждало подобные бесчинства, однако дозволяло существовать тем обычаям, которые не посягали на величие культа; впрочем, народные верования по большей части ускользали от его контроля. Поскольку обычным орудием освящения был елей, то из всех церковных атрибутов он слыл средством наиболее могуществен-

153//154

ным. Подсудимые глотали его перед тем, как подвергнуться «божьему суду». Особенно же действенным средством считался елей против болезней тела. Сосуды, в котором он хранился, приходилось охранять от покушений верующих[102]. Поистине в те времена слова «священное» и «способное исцелять» были синонимами.

Теперь вспомним, что представляли из себя короли. Почти все люди верили в их, если воспользоваться выражением Петра из Блуа, «святость». Более того. Что народ считал источником этой «святости»? В большой мере, конечно, родовую предопределенность, в которую массы, хранительницы архаических идей, бесспорно не переставали верить; однако, начиная с каролингских времен, в большем согласии с христианским учением, народ стал считать таким источником религиозный обряд, помазание, иначе говоря – тот святой елей, который, с другой стороны, казался стольким страждущим наиболее действенным лекарством от их болестей. Таким образом, получалось, что короли дважды предназначены для того, чтобы играть роль благодетелей-чудотворцев: во-первых, своим священным характером самим по себе, а во-вторых, одним из его источников, наиболее явным и почтенным. Как же могли они в этих обстоятельствах рано или поздно не прослыть целителями?

154//155

Однако произошло это далеко не сразу; я хочу сказать: не сразу после того, как в странах Западной Европы прижился обряд помазания на царство. Итак, только что высказанные общие соображения недостаточны для того, чтобы объяснить появление во Франции и Англии обряда возложения рук на золотушных больных. Мы убедились, что люди были готовы – одни к тому, чтобы вообразить подобные исцеления, а другие к тому, чтобы допустить их существование. Однако для того чтобы понять, почему эти исцеления начали практиковаться в определенное время в определенном месте, нужно обратиться к фактам другого рода, которые можно счесть случайными, потому что они в очень большой мере зависят от столкновения воль отдельных личностей.

§ 3. Династическая политика первых Капетингов и Генриха I Боклерка (Ученого)

Первым французским государем, который прослыл целителем, был Роберт Благочестивый. Роберт был вторым представителем новой династии. Он получил королевский титул и был помазан при жизни своего отца Гуго Капета, в 987 г., то есть в самый год узурпации. Капетинги победили: поэтому нам трудно представить себе, насколько непрочной была их власть в эти первые годы царствования. Мы знаем, однако, что корону у них оспаривали. Каролинги пользовались большим уважением, с 936 г. никто не осмеливался претендовать на их престол; падение их произошло только вследствие несчастного случая на охоте (жертвой которого пал Людовик V) и международной интриги. Кто мог знать наверняка в 987 г. и даже позже, что падение это –  окончательное? Без сомнения, многим отец и сын, вместе занимающие престол, казались, как писал Герберт в 989 или 990 г., всего лишь временными, промежуточными королями (interreges)[103]. Сане и многие южные города долго оставались очагами со-

155//156

противления. По правде говоря, смелый ход, позволивший Гуго захватить в Вербное воскресенье 991 г. претендента на престал из рода Каролингов, очень скоро сделал совершенно бесполезными любые действия сторонников этого рода, глава которого был пленен, а последние представители угасли, всеми забытые. Однако этот нежданный успех еще не обеспечивал будущего. Верность кучки легитимистов потомкам их прежних повелителей, возможно, никогда не представляла для Капетингов серьезной опасности; истинная угроза заключалась в другом: в сильнейшем ударе, который те самые события 987 г., что возвели новых королей на трон, нанесли по лояльности подданных и по самой идее наследственной монархии. Решения Санлисского собрания закрепляли, казалось, победу выборного принципа. Принцип этот, разумеется, был не нов. Однако в древней Германии он корректировался, как мы уже видели, требованием брать королей всегда из одного и того же священного рода. Теперь же право свободного выбора могло, чего доброго, стать безоговорочным. Историк Рихер вкладывает в уста архиепископа Адальберона, склоняющего представителей высшей знати принять сторону Гуго Капета, грозные слова: «королевская власть стяжается не по наследству»[104], а бенедиктинец Аббон писал в сочинении, посвященном самим королям Гуго и Роберту: «Ведомы нам три вида всеобщего избрания: избрание короля либо императора, избрание епископа и избрание аббата»[105].

Это последнее утверждение особенно многозначительно: духовенство, приученное видеть в выборах единственный канонический источник власти епископа или аббата, естественно склонялось к тому, чтобы считать их также наилучшим источ-

156//157

ником высшей политической власти. Однако то, что достигнуто одним избранием, может быть изменено другим, причем для этого не нужно даже дожидаться смерти первого избранника или, во всяком случае, допустимо пренебречь притязаниями его детей; всем, разумеется, были памятны события, происходившие в те полсотни лет, что последовали за низложением Карла Толстого. Освятить же счастливого избранника, каково бы ни было его происхождение, можно было с помощью миропомазания. Одним словом, наиболее насущной задачей, которая вставала перед Капетингами, было создание новых, выгодных для них самих, представлений о законной власти. Если Капетинги хотя бы отчасти сознавали опасности, которые грозили им самим и, в еще большей степени, их потомству, они должны были почувствовать необходимость придать новый блеск своему имени с помощью каких-либо неслыханных деяний. Каролинги в схожих условиях прибегнули к обряду, почерпнутому из Библии, – помазанию на царство. Не объясняется ли возникновение целительного обряда при Роберте II теми же обстоятельствами, какие некогда побудили Пипина уподобиться иудейским царям? Утверждать это было бы с нашей стороны чересчур самонадеянно, но противиться искушению высказать подобную гипотезу невозможно.

Разумеется, не все объяснялось расчетом. Роберт слыл человеком глубоко благочестивым. Вероятно, именно поэтому Капетинги приобрели репутацию чудотворцев при нем, а не при его отце Гуго. С одной стороны, в этом короле видели святого, с другой, святость считалась неотъемлемой составляющей королевского достоинства: сочетание этих двух обстоятельств, по-видимому, самым естественным образом привело подданных Роберта к вере в его чудотворную мощь. Можно, если угодно, предположить, что первые больные, которые однажды – точной даты мы никогда не узнаем – пожелали, чтобы король возложил на них руки, действовали по наитию. Более того, кто знает, не происходили ли единичные факты такого рода и при предыдущих королях, как некогда при Гунтрамне? Но видя, как эти верования, прежде столь зыбкие, обретают четкую форму в момент, когда они столь выгодны для еще не укрепившейся на престоле династии, трудно допустить, что дело здесь обошлось без заранее обдуманного политического на-

157//158

мерения, которое, разумеется, не создало традицию на пустом месте, но, если можно так выразиться, способствовало ее кристаллизации. С другой стороны, нет никакого сомнения, что сам Роберт, и его советники вместе с ним, верили в действенность исходящей от него чудесной силы. История религии свидетельствует: для того чтобы извлекать пользу из чуда, необязательно быть скептиком. По всей вероятности, приближенные Роберта стремились привлекать ко двору больных и распространять повсюду известия о совершенных королем исцелениях; поначалу их, скорее всего, мало интересовало, принадлежит ли целительная мощь лично нынешнему правителю или же всем без исключения представителям рода Капетингов. Впрочем, мы уже имели возможность убедиться, что преемники Роберта не позволили столь замечательному дару пропасть; они тоже занялись исцелением больных и очень скоро специализировались на совершенно определенной болезни  –  золотухе.

Вполне вероятно, что, утверждая за собою право совершать чудесные исцеления, они не помышляли ни о чем, кроме своего личного интереса. Однако их совместные усилия, совершаемые, возможно, бессознательно, привели к тому, что сверхъестественную мощь приписали всей династии в целом. Вдобавок вплоть до царствования Генриха Боклерка, который, как нам уже известно, был основоположником английского обряда исцеления, то есть по меньшей мере до 1100 г., потомки Роберта оставались единственными европейскими королями, практиковавшими излечение больных с помощью возложения рук; прочие «помазанники Божий» за это не брались, из чего следует, что помазание само по себе не сообщало королю этой чудесной способности и что для того чтобы стать королем истинно святым, настоящим королем, необходимо было не только быть избранным, а затем помазанным на царство; необходимо было еще иметь за своей спиной череду предков, обладавшим тем же даром. Конечно, постоянство чудотворных способностей в роду Капетингов было не единственным источником той веры в их легитимность, которой предстояло стать одной из самых крепких опор французской королевской власти; совсем напротив: французы поверили в это родовое чудо только потому, что в их сердцах еще теплились остатки старинных представлений о родах, где святость передается по наследству; однако

158//159

невозможно отрицать, что зрелище чудесных исцелений усилило это чувство и в каком-то смысле сообщило ему новую жизнь. Творить чудеса начал второй из Капетингов. Потомки его, на благо монархии, превратили чудотворную способность одного короля в прерогативу всей династии.

Перейдем к Англии. Там мы также встретим королей-врачевателей. Вечный вопрос, встающий перед историками, когда они сталкиваются с существованием в двух соседних странах схожих установлений: чем объясняется сходство, совпадением или взаимодействием? И – если склониться ко второму ответу – представители какой династии были первооткрывателями, а какой – подражателями? Вопрос этот некогда вызывал жаркие споры, причем позиции спорящих во многом объяснялись их патриотическими чувствами; первые эрудиты, которые в XVI – XVII веках взялись за решение этой проблемы, высказывались в пользу Франции или Англии в зависимости от того, французами они были или англичанами. Сегодня нам будет нетрудно сохранить большую беспристрастность. Разумеется, коллективные верования, лежащие в основе целительных обрядов и объясняющие их успех, были плодом политического и религиозного состояния, общего для всей Западной Европы, и расцвели одновременно и самопроизвольно в Англии и во Франции; однако настал день, когда они приняли по обе стороны Ла-Манша форму конкретного и упорядоченного установления – королевского «возложения рук»; именно в этот момент одна страна могла повлиять на другую.

Сопоставим даты. Генрих Боклерк, первый из тех представителей его рода, о которых нам точно известно, что они лечили больных возложением рук, вступил на престол в 1100 г., когда Роберт II, бывший основоположником обряда исцеления во Франции, уже 69 лет как покоился в могиле. Итак, в данном случае первенство Франции неоспоримо. Капетинги не были плагиаторами. Но выступал ли кто-нибудь плагиаторами по отношению к ним? Если бы королевское чудо возникло в Англии самопроизвольно, оно, вероятно, эволюционировало бы так же, как во Франции: сначала чудотворный дар применяется ко всем болезням без исключения, а затем, под действием обстоятельств, которые навсегда останутся для нас загадкой, концентрируется на какой-либо определенной болезни; одна-

159//160

ко тот факт, что и в Англии выбор пал также на золотуху, трудно объяснить чистой случайностью. Конечно, золотуха очень способствует совершению «чудес», ибо, как мы видели, довольно легко отступает на время, создавая иллюзию полного исцеления. Однако болезней такого рода немало. Известны святые, специализировавшиеся на излечении золотухи; но сколько есть других недугов, об избавлении от которых люди молят того или иного совершенно определенного святого? Меж тем в Англии короли с самого начала претендовали не на исцеление всех болезней вообще, а на избавление страждущих от одной конкретной болезни – той самой, которую прежде них и в результате совершенно естественного развития событий стали врачевать их французские соседи. Генрих I, государь более чем наполовину французский, не мог не знать об исцелениях, которые совершал король из рода Капетингов, его сеньор и соперник. Должно быть, он завидовал славе Капетингов. Можно ли сомневаться, что он захотел уподобиться им?[106]

Однако подражателем он себя не признал. Сделав очень ловкий ход, он представил свою чудесную мощь как наследство великого национального героя. Его патроном и поручителем стал Эдуард Исповедник, последний представитель той англосаксонской династии, с которой Генрих попытался связать свое имя с помощью женитьбы, добродетельный государь, которому вскоре суждено было сделаться официальным святым Английского королевства. Столкнулся ли Генрих с какими-нибудь сложностями, вытекающими из религиозных убеждений подданных? Во времена, когда Роберт Благочестивый во Франции принялся исцелять больных возложением рук, до начала григорианской реформы, столь неблагоприятной – я к этому скоро вернусь – для королевских прерогатив и, главное, столь враждебной всему, в чем можно заподозрить узурпацию прав священства, было еще очень далеко. Напротив,  [107] [108]

160//161

когда целительный обряд пересек Ла-Манш, реформа была уже в разгаре; именно её основные идеи выразились, как мы видели, в презрительной фразе Уильяма Мэлмсберийского, протестовавшего против верных слуг короля, которые "толкуют лживо" о королевских чудесах. Однако не стоит судить по речам Уильяма об умонастроениях всех ангельский священников. Как раз в то время, когда Генрих I стал применять на практике свой чудесный дар, один клирик из Йоркского кафедрального собора создал те тридцать пять трактатов, в которых содержится квинтэссенция антигригорианства и выражается самая абсолютная и непреклонная вера в могущество помазания королей и в священнический, квази-божественный характер королевской власти [Прим.: См. прежде всего трактат 4-й "De sonsecratione pontificum et regum" (Об освящении первосвященников и королей. - лат), где постоянно обсуждается вопрос коронации: Libelli de lite (Mon.Germ.). III. P.662 sq. О "Йоркском Анониме"№ см.: Boehmer H.Kirche ind Staat in England und in der Normandie im XI und XII Jahrhundert. Leopzig, 1899. S. 177 folg. (отрывки, прежде не публиковавшиеся, - S. 433 folg.). Сам Генрих I, во всяком случае, в первую половину своего царствования, был с реформатарами в натянутых отношениях. По всей вероятности, именно из его окружения вышла поддельная папская булла, которая. наперекор всем новым принципам, признавала за английскими королями право "защищать и брать под покровительство... все церкви Англии" и назначала их своего рода пожизненными папскими легатами [Прим.: См. Noehmer H. Loc.cit. S.287 folg.; см. также мое "Введение" к Осберту Клертскому (Analecta Bollandiana. 1923. P.51)]. Неудивительно, что Генрих - по-видимому, в это же самое время - предстал перед своими подданными в качестве чудотворца, чьи деяния призваны служить высшим подтверждением сакральной мощи королевского рода; неудивительно и то, что зерно, пав на плодородную почву, прекрасно на ней прижилось.

Итак, обряд возложения рук, возникший во Франции около 1000 года, а в Англии примерно через столетие, был в обоих случаях обязан своим появлением представителям тех династий, которые, вопреки древнему германскому обычаю, начали подчиняться праву первородства. В мусульманских странах на первых порах существования Ислама считалось, что царст-

161//162

венная кровь излечивает от бешенства; однако кровь царствующего монарха, халифа, была не единственной кровью, которой приписывали это чудесное свойство; кровь всякого члена той семьи, из которой избран халиф, всякого курейшита, по всеобщему убеждению, была наделена теми же свойствами[109], ибо весь царский род в целом считался святым: по этой причине исламские государства никогда не признавали в политике права первородства. Напротив, во Франции и в Англии исцеление золотушных всегда считалось исключительной прерогативой монархов; потомки короля, если сами они не были королями, целительным даром не обладали[110]. Сакральносгь не рас-

162//163

пространялась, в отличие от древней Германии, на весь род; она окончательно сконцентрировалась в одном-единсгвенном лице – главе старшей ветви, единственном законном наследнике престола; лишь он один имел право творить чудеса.

Всякий религиозный феномен традиционно толкуется двумя способами. При одном толковании, которое можно, если угодно, назвать вольтеровским, ученые предпочитают видеть в изучаемом факте сознательный продукт индивидуальной мысли, уверенной в самой себе. При другом, напротив, ученые видят в том же факте выражение глубинных и темных социальных сил; такое толкование я бы охотно назвал романтическим; разве одной из главных заслуг романтизма не было энергичное подчеркивание стихийной стороны всех человеческих феноменов? Эти два типа интерпретации противоречат друг другу лишь на первый взгляд. Для того чтобы некое установление, призванное служить конкретным целям, начертанным индивидуальной волей, могло быть навязано целому народу, нужно, чтобы оно отвечало глубинным течениям коллективного сознания; быть может, впрочем, верно и обратное: для того чтобы более или менее смутное верование могло воплотиться в регулярный обряд, необходимо, чтобы некие люди с сильной волей способствовали этому воплощению. История возникновения «королевского чуда», если согласиться с предложенными мною гипотезами, лишний раз подтверждает нам, что применительно ко многим явлениям прошлого оба толкования дополняют друг друга.



[1] Некоторые врачи до сих пор предостерегают врачей-практиков, имеющих тенденцию принимать заболевания лица за золотуху, от этой ошибки; ср.: Gennes II Browrdel, Gilbert, Girode. Traite de Medecine et de Therapeutique. T. III. P. 596 et suiv. О врачах, принимающих за золотуху болезни глаз, см.: Browne. Adenochairedologia. P. 140 ff.; 149; 168. Ср.: Crawfurd. King's Evil. P. 99.

[2] Относительно Италии (окрестности Лукки) см. свидетельство Арнольда из Вилановы в кн.: Finke H. Aus'den Tagen Bonifaz VIII (Vorreformations geschichdiche Forschungen 2), Munster, 1902. S. 105, n. 2. Относительно Испании см. ниже, примеч. 643.

[3] См.: «De Pignoribus Sanctorum» (О приметах святых.—лат.) Гвиберта Ножанского; самое доступное издание этого текста см. в: Migne. P. L. Т. 156.

[4] Р. L. Т. 156.Col.651 sq.

[5] Col. 664. L. Ill, § IV (в начале): «in eorum libello qui super dente hoc et sanctorum loci miraculis actitaT» (в их книжице, что толкует о сем зубе и о чудесах в местах, где чтят святых. —лат.).

[6] Col. 607: «nobis condgui»; col. 651: «finitimi nostri».

[7] Col. 652: «Attendite, falsarii...»

[8] Это рукопись, хранящаяся в Национальной библиотеке (lat. 2900); место ее создания — сам Ножанский монастырь.

[9] См. особенно чрезвычайно любопытную записку Абеля Лефрана: Lefranc A. Le traite des reliques de Guibert de Nogent et les commencements de la critique historique au moyen age // Etudes d'histoire du moyen age dediees a Gabriel Monod. 1896. P. 285. Г-н Лефран, на мой взгляд, порой несколько преувеличивает критический ум Гвиберта, впрочем бесспорно ему присущий. Ср.: Monod В. Le moine Guibert et son temps. 1905.

[10] Col. 615—616. Между прочим, фрагмент, касающийся золотухи, вставлен довольно причудливым образом в самую середину рассуждения, между примерами из античности и напоминаниями о пророчествах Валаама и Каиафы. Композиция трактата вообще оставляет желать лучшего. Большинство случаев, упомянутых Гвибертом Ножанским, были в его время классическими примерами; ср., например, как использует пророчество Каиафы,—выведенного в качестве типичного грешника, повинного в симонии,—святой Петр Дамиани (Liber gratissimus. С. X. Моnumenta Germaniae, Libelli de lite. I. P. 31).

[11] Цитирую по рукописи (fol. 14): «Quid quod dominum nostrum Ludovicum regem consuetudinario uti videmus prodigio? Hos plane, qui scrophas circa jugulum, aut uspiam in corpore patiuntur, ad tactum eius, superadit crucis signo, vidi catervatim, me ei coherente et edam prohibente, concurrere. Quos tamen ille ingenita liberalitate, serena ad se manus obuncans, humillime consignabat. Cuius gloriam miraculi cum Philippus pater ejus alacriter exerceret, nescio quibus incidendbus culpis amisit». Текст, напечатанный в: Р. L. Т. 156. Col. 616, исправен, если не считать написания некоторых слов.

[12] Ср.: Bourgin G. Introduction // Guibert de Nogent. Histoire de sa vie (Collect. de textes pour 1'etude eti'ens. de 1'hist.). P. XIII. Г-н Буржен, кажется, не обратил внимания на пассаж об исцелении золотушных больных в «Приметах святых»: в противном случае он не стал бы употреблять применительно к встречам Гвиберта с королем словом «возможные».

[13] Orderic Vital. L. VIII. С. XX. Ed. Leprevost. Т. III. P. 390.

[14] Они собраны ниже, на с. 215.

[15] Du Peyrat. Histoire ecclesiasdque de la cour. P. 817. Заметим, что в наши дни сэр Джеймс Фрезер воскресил, не учтя тех исторических трудностях, которыми это воскрешение чревато, старую теорию Дю Лорана и Пьера Матье: Golden Bough. Т. I. P. 370.

[16] Священном сосуде (Sainte Ampoule) см. наст. изд., кн. II, гл. III, § 3.

[17] Historia Francorum. IX. С. 21: «Nam caelebre tune a fidelibus ferebatur, quod mulier quaedam, cuius films quartano tibo gravabatur et in strat anxius decubabat, accessit inter turbas populi usque ad tergum regis, abrupdsque clam regalis indumend fimbriis, in aqua posuit filioque bibendum dedit; stadmque, resdncta febre, sanatus est. Quod non habetur a me dubium, cum ego ipse saepius larvas inergia famulante nomen eius invocantes audierim ac criminum propriorum gesta, virtute ipsius discernente, fateri». Ср.: Григорий Турский. История франков. М., 1987. С. 262.

[18] Bibliotheca Hagiographica Ladna. Т. I. P. 555.

[19] Histoire ecclesiasdque de la Cour. P. 806.

[20] Histor. de France. X. P. 115A; Migne. P. L. T. 141. Col. 931: «Tantam quippe gradam in medendis corporibus perfect» viro contulit divina virtus ut, sua piissima manu infirmis locum tangens vulneris et illis imprimens signum sanctae crucis, omnem auferret ab eis dolorem infirmitatis». Я считаю своим долгом подчеркнуть, что интерпретация этого отрывка, которую я развиваю ниже, уже была дана в общих чертах д-ром Кроуфордом (King's Evil. P. 12—13).

[21] Du toucher des ecrouelles. P. 175, n. 1.

[22] Об этом, а также обо всем, что связано с критической интерпретацией королевского чуда, см. ниже книгу третью.

[23] Journ. des Savants. 1881. Р. 744.

[24] Migne. P. L. Т. 207. Ер. XIV. Col. 42; Ер. CL. Col. 439.

[25] Например, А Люшер (Luchaire) в своей толковой статье о Петре из Блуа (Mem. Acad. Sc. Morales. 1909. Т. 171. P. 375). Чтобы правильно понять переписку Петра из Блуа и оценить степень искренности его писем, следует, пожалуй, вспомнить, что он сочинил учебник эпистолярного искусства, «Libellus de arte dictandi rhetorice»; ср.: Langlois Ch.-V. Notices et extraits. XXXIV, 2. P. 23. О карьере Петра см. новейшую работу: Robinson J. A. Peter ofBlois // Somerset Historical Essays (Published for the British Academy). London, 1921.

[26] P. L. Т. 207. Col. 440 D: «Fateor quidem, quod sanctum est domino regi assistere; sanctus enim etchristus Domini est; nec in vacuum accepit uncdonis regiae sacramentum, cujus efficacia, si nescitur, aut in dubium venit, fidem ejus plenissimam faciet defectus inguinariae pestis, et curatio scrophularum». Текст рукописи, хранящейся в Национальной библиотеке (Nouv. acqu. lat. 785. Fol. 59), совпадает с опубликованными вариантами, за исключением незначительной инверсии: «uncdonis regie accepit sacramentum».

[27] King's Evil. P. 25—26. Я очень много почерпнул из этого замечательного комментария.

[28] Документы эти будут процитированы ниже; см. с. 200 и след., с. 221 и след.

[29] Charisma. P. 84. Тукер предлагает также, хотя и с меньшей уверенностью, считать родоначальником английского обряда Иосифа Аримафейского. Луций, слава которого распространилась в Англии благодаря «Церковной истории» (Historia ecclesiasdca, I, 4) Беды Достопочтенного, обязан своим существованием упоминанию в «Liber Pondficalis» письма, которое «Луций, король бретонский» якобы написал папе Элевтерию.

[30] Ср.: Payne J. F. English medicine in the Anglo-Saxon rimes (Fitzpa trick Lectures). Oxford, 1904. P. 158.

[31] Шекспир. Макбет. Д. 4, сц. 3 (пер. Б. Л. Пастернака). В оригинале: «... strangely-visited people, //All sworn and ulcerous, pitiful to the eye, // The mere despair of surgery, he cures, // Handing a golden stamp about their necks, // Put on with holy prayers: and'tis spoken, // To the succeeding roaylty he leaves // The healing benediction». Ср.: Holinshed. Chronicles of England, Scotland and Ireland. L. VIII, chap. 7. Ed. de 1807. In-40. London. T. I. P.754. Гарнак доказал, что сочинитель «Жизни Элевтерия» весьма неудачно поставил «короля бретонского» на место царя Эдессы (Sitzungsberichte der kg. preussischen Akademie. 1904. В. I. S. 909—916).

[32] Обо всем, что касается жизнеописаний Эдуарда Исповедника, см. «Введение» в мое издание Осберта Клерского (Analecta Bollandiana. 1923. T.XLI.P.5etsuiv.).

[33] Vita Aeduuardi regis qui apud Westmonasterium requiescit // Lives of Edward the Confessor. Ed. Luard (Rolls Series). P. 428; Gwllaume de Malmesbury. Historia Regum. L. I, § 222. Ed. Stubbs (Rolls Series). T. I. P. 272; Osbert de Clare. Chap. XIII; Ailred. Ed. R. Twysden. Historiae anglicanae scriptores X. Folio. London, 1652. Col. 390 и Migne. P. L. T. 195. Col. 761.

[34] Loc. cit. P. 273: «unde nostro tempore quidam falsam insumunt operam, qui asseverant isdus morbi curationem non ex sancdtate, sed ex regalis prosapiae hereditate fluxisse».

[35] «Super aliis regibus qualiter se gerant in hac re, supersedeo; regem lamen Anglicum neudquam in talibus audere scio». Таков, по крайней мере, изначальный вариант текста, принятый издателями (ср.: Migne. P. L. Т. 156. Col. 616). Кто-то (судя по начертанию букв, в XII в.) попытался исправить scio (знаю) на comperio (знаю наверняка) (поставив над «se» перечеркнутое «р» и надписав над строкой буквы с и о со значком сокращения).

[36] См., напр.: Mabillon. A. A. SS. ord. S. Bened. IV 2. Р. 523; в наши дни той же точки зрения придерживается г-н Делаборд.

[37] King's Evil. P. 18. Впрочем, д-р Кроуфорд, не убежденный в том, что Генрих I исцелял золотушных больных, – видит во фразе Гвиберта намек на чудеса святого Эдуарда.

[38] Р. 429: «Quod, licet nobis novum videatur, hoc eum in adolescentia, cum esset in Neustria quae nunc Normannia nuncupatur, saepius egisse Franci testantur».

[39] В связи с дальнейшим см. мое «Введение» к «Жизнеописанию» Осберта Клерского, особенно: р. 20, р. 35.

[40] У Эйлреда упоминание о нормандских чудесах отсутствует. В его время, при Генрихе II, вера в чудотворные способности королей уже стала повсеместной; необходимость настаивать на большом числе исцелений, совершенных святым Эдуардом, отпала; с другой стороны, подобная апелляция к деяниям, о которых в сущности ничего не известно и которые совершены в чужих землях, должна была казаться странной; несомненно, именно поэтому Эйлред, которому было официально поручено выбросить лишнее из текста Осберта, не включил в свое сочинение эту фразу.

[41] В оксфордском Ashmoleam Museum хранится медаль скандинавского или англосаксонского происхождения, обнаруженная в XVII веке там же, близ Оксфорда. В верхней ее части имеются отверстие и трудно читаемая надпись. В эпоху, когда медаль была найдена, надпись эту трактовали как две буквы, Е и С; совершив странную ошибку, некоторые ученые истолковали эти две буквы как инициалы Эдуарда Исповедника (Eduardus Confessor), как если бы Эдуард при жизни уже носил свое житийное имя. С другой стороны, в монетках, которые английские короли Нового времени раздавали золотушным, которых лечили возложением рук,—их специальным названием было touch-piece—также были проделаны отверстия, чтобы пациенты могли вешать их себе на шею; поэтому чересчур изобретательные ученые вообразили, что найденная ими монета как раз и является одной из touch-piece святого Эдуарда. Оспаривать их мнение нет необходимости. Ср.: Farquhar H. Royal Charities. I. P. 47 ff.

[42] Между Генрихом I и Генрихом II царствовал Стефан из Блуа. Стефан приходился первому из этих королей племянником, причем лишь с материнской стороны; на престол он вступил вопреки воле дядюшки. Совершал ли он, несмотря на это, чудодейственные исцеления, основоположником которых был Генрих I? или же Генриху II при вступлении на престол пришлось возобновлять традицию, на некоторое время прервавшуюся? За отсутствием документов ответить на этот вопрос не представляется возможным.

[43] Cultes, mythes et religion. T. II, p. 21.

[44] Lettres persanes, I, 24; Монтескье Ш.-Л. Персидские письма. М., 1956. С. 76; пер. под ред. Е. А. Гунста. Цитируемые строки принадлежат не Узбеку, а другому персонажу—его Другу Рике. (Примеч. пер.)

[45] Golden Bough. I, p. 371: «... royal personages in the Pacific and elsewhere have been supposed to live in a sort of atmosphere highly charged with what we may call spiritual electricity, which, if it blasts all who intrude into its charmed circle, has happily also the gift of making whole again by a touch. We may conjecture that similar views prevailed in ancient times as to the predecessors of our English monarchs, and that accoringly scrofula received its name of the King's Evil from the belie/that it was cawed as well as cured by contact with a king» (курсив М. Блока); ср.: Фрэзер Дж. Золотая ветвь. М., 1980. С. 232—233.

[46] См. выше, примеч. 48.

[47] Мои дальнейшие рассуждения многим обязаны превосходной книге Керна «Gottesgnadentum». В этом труде имеется богатейшая библиография (к сожалению, никак не систематизированная); поэтому я позволю себе в большой степени сократить свои библиографические указания, в особенности те, что касаются коронаций. Быть может, я окажу исследователям услугу, предупредив их, что они не найдут ничего полезного в статье: Held], von. KOnigtum und GOttlichkeit // Am Ur-Quell Monatschrift fur Volkskunde. 1892. Т. III. После книги Керна появилась еще одна толковая работа, посвященная коронации: Woolley R. M. Coronation rites (The Cambridge Handbooks of Liturgical Study). In-12. Cambridge, 1915, а также диссертация, защищенная на юридическом факультете Тулузского университета: Рёгё G. Le sacre et Ie couronnement des rois de France dans leurs rapports avec les lois fondamentales. S. 1., 1921; в диссертации этой, содержащей некоторые остроумные замечания, поражает абсолютное незнание предшествующей литературы на исследуемую тему; ср. также: Stutz U. Reims und Mainz in der KOnigswahl des X. und zu Beginn des XI. Jahrhunderts; Sitzungsber. der preussischen Akademie. 1921. S. 414.

[48] На сакральный характер древнегерманской королевской власти исследователи указывали уже не раз. Особенно ценна в этом отношении работа: Chadwick Н. М. The ancient Teutonic priesthood; Folk-Lore. 1900; ср. его же: The origin of the English nation. Cambridge, 1907. P. 320; см. также яркие соображения в кн.: Flach J. Les engines de 1'ancienne France. T. III. P. 236, 236; Vinogradoff P. Outlines of historical jurisprudence. Oxford, 1920. T. I. P. 352. Ниже я использую некоторые данные, относящиеся к скандинавским народам. Я прекрасно сознаю, что у этих народов сакральный характер королевской власти ощущался гораздо сильнее из-за отсутствия отдельного сословия жрецов, которое, судя по всему, существовало у других германских племен. Северные короли всегда оставались жрецами; короли же собственно германские, напротив, к началу нашествия варваров по большей части перестали быть жрецами или не были ими никогда. Однако эти различия, как они ни важны, для нас в данном случае несущественны; в принципе и на юге, и на севере представления о королевской власти были схожими, — именно из этого нам и следует исходить.

[49] «Reges ex nobilitate, duces ex virtute sumunt» (Царей они выбирают из наиболее знатных, вождей – из наиболее доблестных. – лат.) (Germ., VII). Эту фразу Тацита часто и небезосновательно сближали с тем, что говорит Григорий Турский в «Истории франков» (II, 9) о происхождении франков: «ibique iuxta pagos vel civitates reges crinitos super se creavisse de prima, et, ut ita dicam, de nobiliori familia» (И там по округам и областям избрали себе королей из своих первых, так сказать, наиболее знатных родов. – лат.)».

[50] Gedca. С. XIII. Ed. Mommsen (Mon. Germ., AA., V). P. 76, по поводу царского рода Амалов: «iam proceres suos, quorum quasi fortuna vincebant, non puros homines, sed semideos id est Ansis uocauerunt». О значении сло ва «ас» см.: Cahen М. Le mot «Dieu» en vieux-scandinave (Collect, linguistique Soc. linguisdque de Paris, X, et these Fac. Lettres, Paris), 1921. P. 10, n. 1. Э. Могк в статье «Asen» (в кн.: Hoops. Reallexikon der germ. Altertumskunde) полагает, насколько я могу судить, что этим словом обозначали лишь царей умерших и, после их кончины, обожествленных; на мой взгляд, ничего подобного у Иордана не сказано. Из любопытного текста Юстина (Histor. Philippic. VII, 2) явствует, что македонцы брали с собою в сражение своего малолетнего царя; Юстин пишет: «tanquam deo vied antea fuissent, quod bellandbus sibi regis sui auspicia defuissent» (словно потерпели они прежде поражение от бога и потому теперь не споспешествовало им даже водительство их царя. – лат.); по-видимому, мы находим здесь то же верование, какое Иордан описывает в рассказе о готах.

[51] Ср. среди прочего: КетЫе. The Saxons in England. Ed. 1876. London. T. I. P. 336; Golther W. Handbuch der deutschen Mythologie, 1895. S. 299; Grimm J. Deutsche Mythologie. 4е ed. Berlin, 1878. В. III. S. 377. Новейшее исследование родословныхсочинение Е. Hackenberg «Die Stammtafein der anglo-sachsischen Konigreiche» (Berlin, 1918). Я не смог познакомиться с этим сочинением; но основные его выводы изложены в работе: BrandlA. Archiv fur das Studium deer neueren Sprachen. 1918. В. 137. S. 6 folg. (особенно: S. 18). Возможно, намек на божественное происхождение Меровингов содержится в знаменитом послании, которое Авит, епископ Вьеннский, написал Хлодвигу в связи с его крещением. Ср.: Junghans. Histoire de Childerich et de Chlodovech. Trad. Monod. (Bibl. Hautes Etudes. Fasc. 37). P. 63, n. 4.

[52] Cassiodore. Variae, VIII, 2: «quoniam quaevis claritas generis Hamalis cedit, et sicut ex vobis qui nascitur, origo senatoria nuncupatur, ita qui ex hac familia progreditur, regno dignissimus approbatur»; IX, 1: «Hamali sanguinis purpuream dignitatem».

[53] Немецкие историки говорят в этой связи о различии между Geblutsrecht (право крови. —нем.) и Erbrecht (право наследования. —нем.).

[54] Procope. De Bello Gothico. II, 15. Ср.: Кет. Gottesgnadentum. P. 22. Прокопий считал герулов, живших в «Фуле», частью племени, переселившейся туда сравнительно поздно с берегов Черного моря, где герулы жили «испокон веков» (II, 14)—точка зрения безусловно ошибочная и никем не разделяемая.

[55] Heimskringla. Ed. F.Jonsson. I. Halfdana Saga Svarta. K, 9 (ср.: Снорри Стурлуссон. Круг земной. М., 1980. С. 42). В переводе этого и других отрывков, извлеченных из этого источника, мне оказал большую помощь мой коллега Морис Каэн.

[56] Это вытекает из сочинения датского историка Саксона Грамматика (Lib. XIV. Ed. Holder-Egger. Strasbourg, 1886. S. 537). Согласно Саксону Грамматику, когда Вальдемар I Датский в 1164 г. ехал через Германию, направляясь на Дольский сейм, матери подносили ему детей, а крестьяне пшеничные колосья, надеясь, что царское прикосновение обеспечит тому и другому беспрепятственный рост. Таким образом, даже люди, не принадлежавшие к числу подданных Вальдемара, верили в его чудесную мощь: явное преувеличение, объясняемое исключительно шовинизмом Саксона Грамматика. Тем не менее этот анекдот весьма поучителен. Он проливает свет на образ мыслей не германцев, а датчан. Что придумал Саксон, желая прославить правителя своей страны? что даже соседние народы искали соприкосновения с его сакральной дланью. По-видимому, подобные поползновения со стороны его соотечественников казались ему слишком заурядными, чтобы удостоиться упоминания. Саксон, разумеется, не выдумал сам описанное им верование: откуда же он о нем узнал? Скорее всего, он просто, для вящей выразительности, приписал его другому народу. Быть может, он и сам разделял это верование; рассказывает он о нем с явной симпатией, хотя,—конечно, из почтения к церковным доктринам,—считает необходимым указать, что в его основе лежит суеверие: «Nec minus supersdciosi agrestes... (He менее суеверные поселяне... —лат.)».

[57] Аммиан Марцеллин. XXVIII, 14: «Apud hos generali nomine rex appellatur Hendinos, et ritu ueteri potestate deposita remouetur, si sub e fortuna dtubauerit belli, vel segetum copia negauerit terra, ut solent Aegyptii casus eiusmodi suis adsignare rectoribus» (Короли у них носят общее имя «гендинос» и по старинному обычаю теряют свою власть, если случится неудача на войне под их командованием или постигнет их землю неурожай. Точно так же и египтяне обычно возлагают вину за такие несчастья на своих правителей. —лат.).

[58] О Швеции см.: Heimskringla. I, Ynglinga. К. 15 и 43; примечательно появление во втором из этих фрагментов мысли, что неурожаи объясняются не отсутствием у короля таинственной мощи, той quasi-fortuna, о которой говорит Иордан, но тем, что он совершил совершенно конкретный проступок (пренебрегал жертвоприношениями); здесь перед нами зачатки рационалистической интерпретации, искажающей старинное верование. Сходным суевериям у первобытных народов посвящено большое число исследований; см. особенно: Levy-Bruhl L. La mentalite primitive. 1922. P.366etsuiv.

[59] Heimskringla. II. Olafs Saga Helga Konungs, II. K. 155, 189. Олав умер в 1030 г. В. Эбштейн (Ebstein W. Zur Geschichte der Krankenbehandlung; Janus, 1910. P. 224), опираясь на эти тексты (во втором из которых Олав излечивает маленького мальчика от нарыва на шее), утверждает, что ритуал исцеления золотушных больных прикосновением царской руки имеет скандинавское происхождение; по мнению исследователя, этот обычай перешел из северных стран в Англию (при Эдуарде), а оттуда—во Францию. Разумеется, опровергнуть эту теорию не составляет труда. Достаточно лишь сопоставить даты: целительная мощь Олава засвидетельствована в источнике, датированном XIII веком, причем ничто не указывает на то, что все норвежские конунги обладали этим даром и что его можно считать даром династическим; чудеса Эдуарда Святого известны только из текста начала XII века, вдобавок во всех отношениях малодостоверного; во Франции обряд исцеления, без сомнения, уже существовал во второй половине XI века (при Филиппе I), более того, весьма вероятно, что вера в чудотворную мощь французских государей восходит к концу Х века, то есть к эпохе, предшествовавшей не только саге, из которой мы знаем об исцелениях, совершенных Олавом Святым, но и самому царствованию этого монарха, равно как и царствованию Эдуарда Святого.

[60] К ним можно прибавить еще некоторые знатные арабские семейства, чья исцеляющая мощь, особенно хорошо помогающая против бешенства, восходит, кажется, к доисламскому периоду; ср. ниже, примеч. 131. Что касается классической древности, то тут письменные свидетельства весьма темны. Плутарх в «Пирре» (III) сообщает, что Пирру приписывали способность исцелять больных, причем средоточием этой чудесной способности был у него большой палец ноги; ничто, однако, не дает оснований полагать, что Пирр разделял эту привилегию с другими царями Эпира; быть может, здесь, как и в случае с меровингом Гунтрамном, на особенно прославленную личность—но не на род в целом—переносят общую веру в магические свойства царской власти. С другой стороны, две болезни, проказа и желтуха, именуются в античных текстах morbus regius (царскими недугами. —лат.) (см., в частности: Hussey L. On the cure of scrofulous diseases. P. 188), однако нет никакой возможности определить, связано ли это наименование каким-либо образом с «королевским чудом».

[61] Я в этой работе ограничиваюсь указанием на те пережитки прошлого, что совершенно бесспорны. Приводились и другие примеры. Некоторые историки (см., например: Grimm. Deutsche Rechtsaltertdmer. 4е ed. В. 1. S. 314 folg.; Chad-wick M. Loc. cit.) полагают, что запряженнные быками повозки, в которых, судя по описанию Эйнхарда, восседали последние Меровинги, были священными повозками наподобие тех, которые использовались, согласно Тациту (Germ., XL), в процессиях, посвященных богине Нерте, — гипотеза соблазнительная, но остающаяся тем не менее всего лишь гипотезой. Легенда, впервые запечатленная у псевдо-фредегара (III, с. 9), изображает Меровея сыном морского чудовища; что это — отзвук старого языческого мифа? или просто этимологический трюк, галльская игра слов? Этого нам никогда не узнать. Поэтому надо сохранять осторожность. Да будет мне позволено привести здесь забавный пример, показывающий, до каких преувеличений доходят чересчур увлеченные фольклористы. У Гримма (Loc. cit. Т. I. Р. 339) приведена, со ссылкой на провансальскую поэму о Фьерабрасе, следующая фраза: «Der konig, der ein pferd todtet, hat kein recht im reich» (Король, убивший коня, не может править страной). Следует ли считать эту фразу указанием на «табу»? Обратимся к текстам. Фьерабрас—языческий царь, но отважный рыцарь. Он сражается с Оливье. Случайно он убивает коня под своим противником, грубо нарушая тем самым правила куртуазных состязаний, согласно которым нет ничего более подлого, чем восторжествовать над соперником, лишив его коня. Отсюда укоризны Оливье: царь, совершивший подобный поступок, не достоин царствовать: «геу que caval auci поп a dreg en regnat» — сказано в провансальском тексте, процитированном у Гримма (Bekker I. Der Roman von Fierabras. Berlin, 1829. V. 1388); «Rois ki ceval ocist n'a droit en irete»,—сказано во французской поэме (Les Anciens poetes de la France. I860. V. 1119. Ed. Guessard). Тогда Фьерабрас спешивается; теперь оба героя могут продолжать бой на равных, без нарушения правил. Если вырвать приведенную мною строку из контекста, она может показаться любопытнейшим свидетельством существования королевской магии; именно так ее и понял Гримм; но прочтем всю сцену целиком, и мы не увидим в ней ничего, кроме вполне банальных указаний на правила рыцарских поединков.

[62] Самые древние свидетельства содержатся у Клавдиана (IV. Consul. Honor., 446; Laud. Stilic., I, 203); см. также письмо Авита Хлодвигу в связи с его крещением (Ed. U. Chevalier. CEuvres de St. Avit. Lyon, 1890. Ep. XXXVIII. P. 192); Priscw. Icrropia Готики. С. 16. Тело Хлодомера, убитого в сражении при Везеронсе, было опознано по длинным волосам, «чести королевского рода» (см. весьма любопытный пассаж в: Agathias. Histor. I. С. 3). Тот факт, что обычай предписывал франкам, достигшим зрелости, коротко стричь волосы, засвидетельствован Григорием Турским (Histor. III, 18). В мою задачу не входит в данном случае исследовать, считались ли длинные волосы признаком принадлежности к королевскому роду и у других германских народов. Не подлежит сомнению, однако, что у многих из них право не стричь волосы предоставлялось всем свободным людям; относительно свевов во времена Тацита см.: Germ., XXXVIII; относительно готов см.: Dahn F. Die Konige der Germanen. Т. III. P. 26. О магической роли, приписываемой волосам, см.: FrazerJ. Folk-Lore in the Old Testament. London, 1919. Т. II. P. 480 ff.

[63] Та же картина засвидетельствована для Византии: «Другой знаменательный факт (доказывающий, что поклонение императорам продолжалось)—обилие императоров, причисленных к лику святых» (Brehier L., Ba&ffol P. Les survivances du culte imperial remain. 1920. P. 72).

[64] Тексты, посвященные церемонии восшествия на престол королей из варварских династий, собраны и толково прокомментированы в кн.: Schtiecking W. Der Regierungsantritt. Leipzig, 1889. В самом общем виде можно сказать, что приход нового короля к власти сопровождался при Меровингах различными церемониями, которые постоянно менялись и, кажется, никогда не составляли единого обряда; к ним относится вознесение на щитах, инвеститура посредством копья, торжественный объезд королевских владений... Все эти церемонии имеют одно общее свойство: они носят сугубо светский, мирской характер (если, конечно, не принимать в расчет старинного—языческого—религиозного значения); церковь в церемонию воцарения не вмешивается. Ср. противоположную точку зрения, высказанную недавно домом Жерменом Мореном (см.: Приложение III. С. 619).

[65] См.: Brehier L., Batiffol P. Les survivances du culte imperial romain. 1920. P. 35, 43, 59; ср. рецензию: EbersoUJ. Moyen age. 1920. P. 286.

[66] О Веспасиане см.: Tacite. Hist. IV, 81; Swtone. Vesp., 7; Dion Cassius. LXVI, 8. Об Адриане см.: Vita Hadriani. С. 25. Ср.: Weinreich 0. Antike Heilungswunder (Religionsgeschichtliche Versuche. VIII, I). Giessen, 1909. S. 66, 68, 75; Dieterich H. Archiv. fur Religionswissensch. VIII. 1905. S. 500, n. 1. О Веспасиане и мессианстве см. прекрасные страницы в «Антихристе» Ренана (глава IX).

[67] П. Батиффоль (Loc. cit. Р. 17, п. 2) справедливо замечает, что в королевстве итальянских остроготов сохранились остатки культа императоров; при Теодорихе там чтили порфиру (Cassiodor. Variae. XI, 20, 31). Однако с точки зрения политического права положение Теодорихова королевства было весьма сомнительным; оно, по крайней мере теоретически, входило в состав Империи; primiscrinii и primicerii, упомянутые в формулах, которые приводит Кассиодор, участвовали в традиционных ритуалах в качестве магистратов Империи.

[68]Не желая вступать в дискуссию, которая была бы совершенно неуместна в рамках этой книги, я лишь замечу, что в одной итальянской надписи Теодорих—который, вне всякого сомнения, был magister militum, то есть имперский чиновник,—назван «semper augustus» (С. I. L., X, 6851). Таким образом, обычай не исключал подобных языковых смешений в романизированных странах, попавших под власть варваров. Конечно, многое тут остается неясным—в частности то, что связано с совершенно конкретным титулом, которым, если верить Григорию Турскому, наградил Хлодвига император Анастасий.

[69] Политическим и религиозным представлениям каролингской эпохи посвящена толковая работа: Lilienfein H. Die Anschauungen von Staat und Kirche im Reiche der Karolinger // Heidelb. Abh. zur mittleren und neueren Gesch. I. Heidelberg, 1902; к сожалению, автор стремится объяснить решительно все противопоставлением «романизма» и «германизма». Когда же ученые наконец откажутся от этой ребяческой дихотомии? Из другой работы (Ohr W. Der karolingische Gottesstaat in Theorie und in Praxis. Leipzig, 1902) я извлек очень мало интересного.

[70] I, I, 3; Migne. P. L. Т. 98. Col. 1014, 1015. Гораздо позже Фридрих Барбаросса, который, однако, тоже заслуживал подобных упреков, не побоялся в свой черед осудить употребление слова «святой» применительно к византийскому императору; см.: Tageno de Passau // Monum. Germaniai. SS. XVII. P. 510. Ligne 51 sq.

[71] Нескоторые примеры приведены в: Eichmann E. // Festschrit G. v. Herding dargebracht. S. 268, n. 3; можно было бы прибавить к ним многие другие; достаточно отослать читателя к указателям «Capitularia regum Francorum» и «Concilia» в изд. «Monumenta Germ.»; ср. также: Sedulius Scottus. Liber de rectoribus chrisdanis. C. 9. Ed. S. Hellmann (Quellen und Unters. zur latein. Philologie des Mittelalters. I, 1). S. 47; Radbert P. Epitaphium Arsenii. L. II. C. 9, 16, d. Duemmler (Kgl. Preussische Akademie. Phil hist. Klasse. Abhandl. 1900, II). S. 71, 85.

[72] De ordine paladi. C. XXXIV. Ed. Prou (Bibl. ec. Hautes Etudes. Fasc. 58). P. 90: «in sacris ejus obtudbus». Известно, что этот трактат Хинкмара— не что иное, как обработка более раннего сочинения, написанного Адалардом Корвейским и не дошедшего до наших дней. Приведенное мною выражение звучало бы более естественно в устах Адаларда; возможно, Хинкмар заимствовал его у своего предшественника.

[73] В Германии он оставался в употреблении во времена саксонских императоров (Waitz.. Verfassungsgeschihte. 2е ed. VI. S. 155, n. 5) и, разумеется, обрел новую популярность при Гогенштауфенах; ср.: Pomtou М. Ueber den Einfluss der altromischen Vorstellungen vom Staat aufdie Polidk Kaiser Friedrichs I. Halle, 1885, особенно; S. 39 и 61. См. также ниже, с. 485—486.

[74] См. ниже, с. 621; о различных точках зрения на введение помазания в Византии см. ниже, с. 631.

[75] Бытие, 14, 18; ср.: Пс., 110 (109), 4; о символической роли Мельхиседека было много сказано уже в «Послании к евреям».

[76] Memoires de 1'Acad. des Inscriptions. XXXII, I. P. 361.

[77] II, 10: «Melchisedek noster, merito rex atque sacerdos, — Complevit laicus religionis opus». Иконографическое значение фигуры Мельхиседека в начале Средневековья описано в статье: Кет F. Der Rex und Sacerdos in biblischer Darstellung // Forschungen und Versuche zur Gesch. des Mittelalters und der Neuzeit, Festschrift Dietrich Schafel... dargebracht. lena, 1915. Слово sacerdos применительно к мирскому властителю напоминает некоторые официальные формулы, которые были в ходу в Византии в V веке и которыми не брезговали в это же самое время, обращаясь к императору, и епископы; ср. ниже, примеч. 309 и особенно с. 482. Однако между стихами Фортуната и языком, к которому люди охотно прибегали сотней лет раньше, обращаясь к Феодосию II, Маркиану или Льву I, нет, разумеется, никакой связи, кроме общих мыслительных ходов, привитых за столетия культа императоров.

[78] Ср.: Межгосударственные отношения и дипломатия на Древнем Востоке. М., 1987. С. 55. Манахперия—испорченное на вавилонский лад тронное имя фараона Тутмоса III. (Примеч. пер.)

[79] Текст письма Адду-Нирари см. в кн.: KnudtzonJ. A. Die El-Amarna Tafeln. Leipzig, 1915. I. № 51; ср.: В. II. S. 1103, 1073. О помазании в древнееврейском культе см. также, среди прочего: Cheyne Т. К., Black Sutherland, J. Encyclopaedia biblica, статья «Anointing». Прочтя послание Адду-Нирари, нельзя не задаться вопросом, в самом ли деле в древнем Египте практиковалось помазание на царство. Мой коллега г-н Монте пишет мне по этому поводу: «В Египте все церемонии начинаются с того, что героя торжества—бога, царя или покойника—подвергают омовению; затем его натирают благовонным маслом... После этого начинается сама церемония. Коронация происходит по той же самой схеме: сначала очищение и помазание, затем наследнику престола вручают его инсигнии. Таким образом, не помазание превращает наследника престола в Фараона, повелителя Обоих Египтов». В табличках Телль эль-Амарнского архива речь, пожалуй, идет об обряде, в котором помазание играло более серьезную роль; возможно, то был сирийский обряд, правила которого принял посвящающий Фараон.

[80] Duchesne L. Origines du culte chretien. 5е ed. 1920; ср.: Liber Pontificalis. In-4. 1892. Т. II. P. 38, п. 35. О специфике помазания новообращенных в галликанском обряде—того помазания, которое было совершено над Хлодвигом в Реймсе,—специалисты по литургии, или, точнее, богословы, затеяли спор, нас в данном случае не интересующий; см. статьи дома Пюнье и отца Галтье в кн.: Revue des questions historiques. 1903. Т. 72; Revue d'histoire ecclesiastique. 1912. Т. XIII.

[81] Обо всем, что касается возникновения обряда помазания королей, см. ниже, Приложение III, с. 616.

[82] Ср.: Fownier P. Le Liber ex lege et les tendances bibliques du droit canonique iriandais // Revue celdque. 1909. Т. XXX. P. 231 et suiv. Нетрудно заметить, что сравнение короля с Давидом и Соломоном—общее место всех коронационных ритуалов. Папы, со своей стороны, широко использовали это сравнение в своей переписке с франкскими правителями: см. некоторые примеры в: Epistolae aevi carolini (Monum. Germ.), III. P. 505, n. 2; ср. также: Eichmann E. // Festschrift G. von Herding dargebracht. S. 268, n. 10. Разве в узком кругу приближенные Карла Великого не звали его Давидом? К истории королевского помазания близка история десятины, идея которой также была заимствована из Моисеевых законов; долгое время уплата десятины считалась просто обязанностью верующих, невыполнение которой может повлечь за собою лишь церковные наказания; силу закона это установление получило лишь при Пипине.

[83] Monum. Germaniae, Diplomada Karolina. I, № 16. P. 22: «divina nobis providenda in solium regni inxisse manifestum est».

[84] См. ниже, Приложение III, с. 626—627.

[85] См. ниже, с. 622.

[86] Тем не менее следует отметить, что во Франции, несмотря на династические смуты IX и Х веков, единственным королем, который погиб насильственной смертью—да и то на поле боя,—был явный узурпатор Роберт I. У англосаксов был убит, в 978 или 979 г., Эдуард II, но его тотчас канонизировали и превратили в святого Эдуарда Мученика.

[87] Quaterniones // Migne. P. L. Т. 125. Col. 1040: «Quia enim—postillam unctionem qua cum caeteris fidelibus meruistis hoc consequi quod beatus apostolus Petrus dicit: "Vos genus electum, regale sacerdotium" — episcopali et spirituali unctione ac benedictione regiam dignitatem potius quam terrena potestate consecud esds» (Ибо после помазания сего вы совместно с прочими верующими заслужили то наследство, о коем говорит святой апостол Петр: «но вы—род избранный, царственное священство»,—помазанием, принятым от епископов и всего священнического чина, стяжали достоинство царское вернее, чем земной властью.—лат.). Concile de Sainte-Macre // Mansi, XVII, 538: «Et tanto est dignitads pondficum major quam regum, quia reges in culmen regium sacrantur a pondficibus, pondfices autem a regibus consecrari non possunt». Ср. написанную в том же духе буллу Иоанна VIII, адресованную в 879 г. архиепископу Миланскому (Monum. German., Epist. VII, I. № 163. P. 133. L. 32). Значение, которое Хинкмар придавал коронации, очевидно по «Libellus proclamadonis adversus Wenilonem»: написан этот текст от имени Карла Лысого, но истинным его автором был наверняка архиепископ Реймсский (Capitularia. Ed. Boredus. II. Р. 450. С. 3).

[88] Вдобавок не следует забывать, что в Восточно-Франкском королевстве, или Германии, коронация в то время, судя по всему, была не столь обязательной, что и в собственно Франции; тем не менее непосредственный предшественник Генриха I, Конрад, безусловно был коронован; коронованы были, в свой черед, и все его потомки и преемники. Об отказе Генриха I от коронации и вызванных этим отказом спорах см. ниже, Приложение III, с. 630.

[89] Ср.: Lilienfein. Die Anschauungen vom Staat und Kirche. S. 96, 109, 146. Ту же самую мысль гораздо раньше высказал—в связи с притязаниями византийских императоров—папа Геласий I в сочинении «De anadiemads vinculo» (О последствиях анафемы.—лат.), часто цитировавшемся в ходе великих споров XI и XII веков: Migne. P. L. Т. 59. Col. 108—109. Ср. также мнение современника Хинкмара папы Николая I; Mansi. Concilia. XV. Р. 214.

[90] Настоящего критического описания текстов, произносимых при коронации, у нас до сих пор нет. Поэтому мне пришлось ограничиться здесь замечаниями беглыми и неполными, но, по большому счету, достаточными для решения тех задач, которые я ставлю перед собой в этой книге. В старом галликанском требнике, опубликованном домом Жерменом Мореном (Rev. benedecdne. 1912. Т. XXIX. Р. 188) имеется текст благословения: «Unguantur manus istae de oleo sancdficato unde uncti fuerant reges et profetae» (Помазуются руки сии елеем освященным, коим помазались некогда цари и пророки.—лат.).—Молитву «Coronet te Dominus corona gloriae... et ungat te in regis regimine oleo gratiae Spiritus sancti sui, unde unxit sacerdotes, reges, prophetas et martyres» читали при коронации Карла Лысого (Capitularia regum Francorum. Ed. Boredus. T. II. P. 457) и Людовика Заики (Ibid. P. 461); она же содержится в Реймсском епископском обряднике (Waitz G. Die Formein der deutschen Konigs- und der Romischen Kaiser-Kronung//Abh. der Gesellsch. der Wissensch. Gotdngen. 1873. T. XVIII. P. 80); источником ее, возможно, является молитва «Benedicd lei», приводимая (разумеется, вне всякой связи с королевским помазанием) в «Молитвеннике Геласия» (Sacramentaire Gelasien. Ed. H. A. Wilson. xford, 1894. P. 70). Текст англо-саксонской молитвы: «Deus... qui... iterumque Aaron famulum tuum per uncdonem olei sacerdotem sanxisd, et postea per hujus unguend infusionem ad regendum populum Israheledcum sacerdotes ac reges et prophetas perfecisd...: ita quaesumus, Omnipotens Pater, ut per hujus creadu-ae pinguedinem hunc servum tuum sandficare tua benedecdone digneris, eumque... et exempla Aaron in Dei servido diligenter imitari... facias»—см. в изд.: Egbert. Pondfical. Ed. de la Surtees Society. 1853. T. XXVII. P. 101; Robert dejumieges. Benedicdonal. Ed. H. A. Wilson. Bradshaw Society. 1903. T. XXIV. P. 143; Leofric. Missel. Ed. F. E. Warren. In-4°. Oxford, 1883. P. 230; Three Coronadon Orders. Ed. J. W. Legg // Bradshaw Soc. 1900. T. XIX. P. 56 (так называемый коронационтлй чин Этельреда, в котором текст этой молитвы немного отличается от приведенного нами); в двух последних сборниках перед этой молитвой помещается другая, очень похожая на ту каролингскую молитву, которую читали при короновании Карла Лысого и Людовика Заики; быть может, допускалось употребление одной из них—на выбор. Автор «Деяний Беренгария» (Gesta Berengarii), пространно пересказывающий коронационную литургию, сообщает, что священное миро использовалось у Древних иудеев для помазания царей и пророков (IV, v. 180: Monum. German., Poetae Ladni. IV, 1. P. 401).

[91] Gesta Berengarii. IV. V. 133—134 (Monum. Germaniae, Poetae Ladni. IV, 1.P.399).

[92] Текст был составлен Паулином Аквилейским; см. Monum. German. Concilia. II, 1. Р. 142: «Indulgeat miseratus capdvis, subveniat oppressis, dissolvat fascicules deprimentes, sit consolado viduarum, miserorum refrigerium, sit dominus et pater, sit rex et sacerdos, sit omnium Chrisdanorum moderandssimus gubernator...» (Пусть явит он милость и сострадание плененным, приидет на помощь униженным и, отложив в сторону лозу принуждения, да станет для вдов—защитник, для сирых— прибежище, да будет господин и отец, царь и иерей, для всех христиан благоразумнейший правитель.—лат.). Можно заметить, что, допуская противоречие, какие нередко встречаются в сочинениях подобного рода, епископы в предыдущей фразе противопоставили борьбу короля против видимых врагов церкви борьбе епископов против ее невидимых врагов, иначе говоря, весьма четко противопоставили мирское духовному. Ср. ниже, с. 288—289.

[93] Jaffe-Wattenbach, 2381; оригинал: 1 Петр. 2, 9. Хинкмар в «Quaterniones» (фрагмент, воспроизведенный выше, в примеч. 109 на с. 146) приводит те же слова, применяя их, однако, ко всем верующим, с которыми короли разделяют свое первое помазание (получаемое при крещении); таким образом Хинкмар вполне сознательно—сомневаться в этом невозможно—возвратил, наставляя Карла Лысого, библейской мудрости ее первоначальный смысл.

[94] Histor. de France. X, lettre XL. P. 464 E; LXII. P. 474 В. Фульберт (1. LV. P. 470 E; LVIII. P. 472) называет также—согласно старому обычаю Римской империи, воскрешенному при Каролингах (пример: Loup de Ferrieres. Monum. Germ., Epist. VI. I. № 8. P. 25),—королевские грамоты «священными» (sacra). Позже Эд Дейльский (De Ludovici Francorum Regis profecdone in Orientem // Migne. P. L. T. 185. I, 13; II, 19), насколько можно судить, стремился употреблять это слово только применительно к грамотам императорским (речь идет об императоре византийском).

[95] In gloria martyrum. С. 27; De virtudbus S. Martini. I. C. 11.

[96] Jacques de Vitry. Exempla ex sermonibus vulgaribus. Ed. Crane (Folklore Society). London, 1890. P. 112. № CCLXVIII.

[97] Jaffe-Wattenbach. № 5164; Jaffe. Monumenta Gregoriana (Bibliotheca rerum germanicarum, II). P. 413: «Illud interea non praetereundum, sed magnopere apostolisa interdicdone prohibendum videtur, quod de gente vestra nobis innotuit: scilicet vos intemperiem temporum, corrupdones aeris, quascunque molesdas corporum ad sacerdotum culpas transferre... Praeterea in mulieres, ob eandem causam simili immanitate barbari ritus damnatas, quicquam impietads faciendi vobis fas esse, nolite putare» (Между тем, мимо явления сего не только нельзя пройти без внимания, но совершенно очевидно, что должно оно быть запрещено прощением апостольским. Ибо обнаружилось отношение народа вашего к нам, а именно что прегрешения, свойственные всякому времени, тлетворное влияние денег, любая телесная слабость,—все ставится в вину священникам. А что касается женщин, по той же причине крайне жестоко отданных во власть варварских обычаев, то не полагайте, будто можете вы вменить им хоть какое-то бесчестие. —лап.).

[98] Jacques de Vitry. Loc. cit.

[99] О медицинских суевериях, связанных с сакральными вещами, много полезной информации содержится в книгах: Franz Ad. Die Messe im deutschen Mittelalter. Freiburg i. В., 1902. S. 87, 107; Franz Ad. Die kirchlichen Benedekdonem im Mittelalter. Freiburg i. В., 1909, особенно: В. II. S. 329, 503. Ср. также: WuttkeA. Der deutsche Volksaberglaube. 2е ed. Berlin, 1869. S. 131 folg. О евхаристии см.: Chardon, dom. Histoire des sacrements. Livre I, secdon III, chap. XV // Migne. Theologiae cursus completus. XX. Col. 337 sq. Считалось также, что при колдовстве святые дары и святая вода могут быть использованы во вред людям; по этой причине в средневековых колдовских обрядах, реальных или вымышленных, им отводилась значительная роль; см. многочисленные указания в изд.: HansenJ. Zauberwahn, Inquisidon une Hexenprozess im Mittelalter (Histor. Bibliothek, XII). 1900. P. 242, 243, 245, 294, 299, 332, 387,429, 433, 450.

[100] Sebillot P. Le paganisme contemporain. In-12. 1908. P. 140, 143; WuttkeA. Loc. cit. P. 135. Ср. об освященном вине: Meyer E. H. Deutsche Volskunde,1898.S.265.

[101] In gloria martyrum. С. 84. Речь идет о бретонском «графе» и ломбардском «герцоге», которым (каждому по отдельности) взбрела на ум эта странная прихоть.

[102] Помимо работ, названных выше, в примеч. 121, см.: Vacant et Мапgenot. Dictionnaire de theologie catholique (статья «Chreme»); Chardon, dom. Loc. cit. Livre I, section II, chap. II. Col. 174; об использовании святого елея при колдовстве см.: Hansen. Zauberwahn. P. 128, п. 3; р. 245, 271, 294, 332, 387. Можно также вспомнить, что Людовик XI, находясь при смерти, потребовал, чтобы из Реймса в Плесси-ле-Тур доставили Священный сосуд и чудесный бальзам, якобы врученный Пресвятой Девой святому Мартину, и велел возлить на себя оба этих елея в надежде, что они возвратят ему здоровье; см.: Tarbe P. Louis XI et la sainte ampoule. Reims, 1842 (Soc. des bibliophiles de Reims); Pasqmer M. // Bullet, histor. et philolog. 1903. P. 455—458. Сближение той целительной мощи, на обладание которой притязали короли, с той, которую обычно приписывали священному миру, было уже сделано в кн.: Leber. Des ceremonies du sacre. P. 455 et suiv. Однако помазание безусловно было не единственным источником этой мощи, ибо ею обладали не все помазанные короли; по средневековым представлениям, необходимо было еще, чтобы чудесная сила была наследственной; см. ниже, с. 328—329.

[103] 125 Lettres. Ed. J. Havet (Collection pour 1'etude... de 1'histoire). № 164. P. 146. О сопротивлении первым Капетингам см. особенно: Viollet P. La question de la legitimite a 1'avenement de Hugues Capet // Mem. Academ. Inscriptions. 1892. Т. XXXIV, 1. Мне нет нужды напоминать, что событиям 987 г. и начальному периоду существования династии Капетингов посвящены классические работы: Lot F. Les derniers Carolingiens. 1891; Lot F. Etudes sur Ie regne de Hugues Capet. 1903.

[104] IV, 11: «Sed si de hoc agitur, nec regnum iure heredi ario adquiritur, nec in regnum promovendus est, nisi quern non solum corporis nobilitas, sed et animi sapienda illu trat, fides munit, magnanimitas firmat» (Если же обдумать это, то королевская власть стяжается не по наследству, и достоин снискать ее тот, кого не кровь одна, но и мудрость духа просветила, вера  –  утвердила, благородство души  –  укрепило.  –  лат.).

[105] Canones, IV (Histor. de France. Т. X. P. 628): «Tres namque elecdones generales novimus, quarum una est Regis vel Imperatoris, a tera Pondficis terda Abbads».

[106] После Столетней войны, когда официальное титулование английских королей еще включало в себя титул «короля Франции», в Европе легко поверили, что короли эти именно поэтому слывут целителями золотухи: см. – среди прочего – письмо венецианского посланника Скарамелли по поводу Якова I и рассказ о путешествии герцога Иоганна Эрнста Саксон-Веймарского, упомянутые ниже, в примеч. 716. Факты, изложенные ниже, избавляют нас от необходимости оспаривать эту теорию.

[109] WellhausenJ. Reste arabischen Heidentums // Skizzen und Vorarbeiten. H. 3. Berlin, 1887. S. 142; ср.: Freytag G. W. Arabum proverbia. Bonn, 1838. Т. I. P. 488; Lane E. W. An Arabic-English Lexicon. Leipzig, 1884. I, 7. P. 2626. 2е col. По-видимому, это суеверие восходит к доисламским временам. Та же способность – приписываемая крови Бану-Синанов – упомянута в древнем стихотворном сборнике «Хамаса» (см.: Hamasa. Trad. G. W. Freytag, II, 2. In-40. Bonn, 1847. P. 583).

[110] На что нередко указывали авторы, писавшие при Старом порядке, полемизируя с адептами натурализма, которые считали целительную власть семейным, в каком-то смысле физиологическим свойством королевского рода (см. ниже, с. 560): см., например: Du Laurens. De Mirabili. P. 33. Мне, разумеется, известно, что во времена Роберта II или Генриха Английского право первородства было еще далеко не общепризнанным, однако оно уже пустило крепкие корни; во Франции, невзирая на каролингские традиции, его применяли начиная с воцарения Лотаря в 954 г. История введения этой новой идеи в монархическое право до сих пор, насколько мне известно, не была серьезно исследована; однако здесь для подобного исследования не место. Достаточно будет заметить в этой связи, что сама сила монархических идей побудила некоторых мыслителей считать достойным престола не старшего сына, но просто сына,  –  каков бы ни был его возраст, – родившегося после того, как отец его был провозглашен королем или помазан на царство; для того чтобы быть истинным наследником короны, следовало, по мнению этих юристов, быть рожденным не от принца, но от короля. Эта теория никогда не имела силы закона, но она послужила предлогом для восстания Генриха Саксонского против его брата Отгона I (см.: Boehmer-Ottenthal. Regesten des Kaiserreich unter den Herrschern aus dem sachsischen Hause. S. 31, 33) и отзвуки ее обнаруживаются в различных текстах; см., напр.: Eadmer. Vita s. Dunstani (Memorials of St Dunstan. Ed. Stubbs. Rolls Series. P. 214. С. 35); Моими Paris. Historia Anglorum. Ed. Madden. R. S. I. P. 353; Chronica majora. Ed. Luard. R. S. IV. P. 546.

 
Ко входу в Библиотеку Якова Кротова