Всякий пост является ожиданием. Рождественский пост нас готовит к моменту, когда с глубочайшим умилением, с благодарность и, вместе, с каким-то сознанием ужаса мы встретим воплотившегося Сына Божия; этот период поста - именно время, когда мы ожидаем Его прихода. Во время Великого поста мы тоже среди тьмы или сумерек земной жизни напряженно ожидаем момента, когда блеснет, как молния, воссияет, как полдень, чудо Христова Воскресения. Опять-таки: трепетное ожидание и завершение его в несказанной радости, являющейся для нас началом не только новой жизни, вечной жизни, раскрывающейся с новой силой, новой глубиной, но началом как бы нового нашего человеческого призвания; мы - новая тварь, посланная в грешный, осиротелый мир, чтобы возвестить в нем не только приход Господень, но и победу Божию; возвестить не только о том, что исполнилось время ожидания, но что это ожидание завершено и все сейчас открыто перед нами.
     Но в начале и в конце обоих периодов истории есть нечто другое: первая встреча и последняя встреча. И на пути от первой встречи творения до последней встречи, последних завершений происходит одна встреча за другой. Происходит неминуемая, всечеловеческая, общечеловеческая встреча - смерть; и происходят встречи в течение всей нашей жизни, когда вдруг наша душа раскроется, когда вдруг мы воспримем близость Бога, познаем Его по-новому, войдем с Ним в новое, радостное и преображающее общение. И бывает еще другая встреча: встреча твари с тварью, человека с человеком, человека с окружающим его миром.
     И вот мне хочется сегодня говорить с вами и о встрече, и о последних свершениях.
     В начале Ветхого Завета первая строчка книги Бытия говорит, что Бог сотворил небо и землю. В этих коротких словах содержится все благовестие о том, что мы Богом сотворены, что все Им сотворено, все вызвано из небытия державным, чудодейственным Божиим словом. Но не словом власти, не словом, которое принуждает нас к нежеланному бытию, а словом любви. Господь, когда творит мир, как бы каждой твари говорит: Приди и раздели со Мной радость бытия! Приди, потому что ты Мне дорога; приди: вся Моя любовь раскрыта перед тобой, вся Моя любовь тебе предложена и дана... Творение - это чудо, когда Бог по Своей любви зовет нас на праздник, на пир взаимной любви. Если бы мы могли себе представить, что случилось в этот момент: как каждая тварь, от самой малой крупинки песка, от самой нежной былинки до человека - самого сложного, что есть на свете, - возникала из небытия и вдруг воспринимала бытие, вдруг познавала: Я существую! Я есть! И я есть, потому что передо мной - Бог, Который меня возлюбил и меня призвал к взаимной радости, к взаимному празднику любви... Какое чудо это должно было быть, когда каждая тварь, возникая из небытия, вдруг оказывалась лицом к лицу с Божественной любовью! И какое чудо, какая радость, какое диво каждой твари взглянуть в Божественную любовь и, оглянувшись, увидеть себя окруженной другими тварями, которые так же Богом любимы, которые так же Богу дороги и которые в этом девственном, первичном своем совершенстве отвечают на Божию любовь любовью совершенной, ликующей, торжествующей. Это была первая встреча Бога с тварью и каждой твари с Богом и со всем возникающим миром. Какая это красота и какая это радость - быть так любимыми, чтобы быть призванными к бытию. И не только к бытию, а к жизни; не только к тому, чтобы "быть", а к тому, чтобы разделить с Богом это чудо жизни, которая из Него потоком изливается и бежит по нашим жилам, и проникает всю тварь, и все превращает в движение, в дыхание, в радость, в красоту. Это - первая встреча.
     Но потом произошло падение; человек потерял Бога, потерял себя самого и потерял видение красоты твари, видение гармонии, и потерял видение своего пути. И вместе с ним - потому что он был поставлен путеводителем всей твари в полноту жизни и бытия - заблудилась и вся тварь, и мир стал тем порой страшным миром, горьким, холодным, жестоким миром греха, смерти, который мы знаем. Но и в этом мире остался свет; как говорит Евангелие от Иоанна, свет и во тьме светит, и тьма его на объяла (Ин. 1,5) - то есть не заглушила и не восприняла. Тьма остается, но она вся пронизана светом, Божиим светом и тем, что осталось светлого, дивного в каждой твари. Свет во тьме светит; и хотя порой жизнь наша проходит в потемках, порой мы воспринимаем ее, как сумерки, однако она никогда не превращается до конца в кромешную тьму, в ту тьму, куда свет не может проникнуть.
     И вот, в той полутьме и полусвете, в которых мы живем, бывают моменты просветления. Бывают моменты, когда Бог вдруг с какой-то неотразимой силой проявляет Свое присутствие; Он является патриархам, пророкам, судьям, праведникам Ветхого Завета, мужчинам и женщинам, детям и взрослым. Эти были какие-то проблески или моменты ослепляющего света, когда вдруг или Божие слово звучало - могущественно, властно, спасительно, или Божие действие вдруг проявлялось чудом, спасающим народ, исцеляющим болезнь, воскрешающим мертвых.
     Кроме Воплощения Сына Божия мы отмечаем еще другие события: Рождество Богородицы, Введение Ее в храм, - все это дорогие нам праздники, и каждый из них нам говорит, как Бог в какой-то момент воздействовал на сотворенный Им мир, вступил в него и внес новую меру света, как Божия победа шаг за шагом покоряла осиротелый, заблудившийся мир. Эти поворотные пункты истории являются моментами света, как звезды на небе сияют в окружающей глубине бездонной синевы, путеводительные звезды, дающие уверенность, что свет сияет, горит, что никакая тьма никогда не сможет победить его.
     Бывают также в жизни каждого из нас мгновения, которые мы можем назвать встречами. Апостол Павел на пути в Дамаск, куда он шел гонителем христиан, вдруг оказался лицом к лицу со Спасителем Христом. Свет этой встречи был таков, что Павел ослеп; ослепительный свет остановил его на пути тьмы, и началась новая жизнь. В жизни миллионов людей, и не только в ранние столетия, но и теперь, бывают такие встречи: в чтении ли Евангелия, в течение ли богослужения, в момент какого-то самоуглубления, в момент глубочайшего горя или торжествующей радости; или просто в какой-то момент, когда вдруг Господь взыщет одного из нас, откроется - и начинается новая жизнь. Этот ослепляющий момент встречи, конечно, неповторим, но последствия его до конца нашей жизни продолжаются. Бывает порой неприметная ни для кого, даже почти что для самого получающего такую благодать Божию, встреча и в таинствах Церкви: в крещении, в миропомазании, в освящении елеем, в причащении Святых Даров, в таинстве брака, в исповеди; случаются моменты, когда вдруг разрывается пелена и на мгновение мы видим бесконечные дали вечности и бесконечную ее красоту, и каким-то образом, незримо, но постижимо, мы "видим" Бога.
     И наконец, как я сказал, еще одна встреча - величайшая, глубинная встреча смерти.
     О смерти мы часто думаем как о разлуке, потому что думаем о себе и о том, что случилось на земле: любимый человек умер, мы осиротели, нам приходится доживать свой век без него, без нее; и мир, как будто, через смерть потерял человека: весь мир осиротел. Но это только кажется. Мы забываем, что самая сущность смерти заключается в том, что разрываются оковы земли, раскрываются широко двери вечности, и живая душа встречается лицом к лицу с Живым Богом; это завершение жизни, это завершение человеческой судьбы - не конец. И, с другой стороны, как сказал один русский священник, Церковь - это войско неубываемое; это войско, и каждый из нас, кто на поле битвы падет, делается бессмертным и непобедимым. Каждый человек, ушедший в вечность, уже не подлежит земной победе или поражению земли: он с Богом - молитвой, предстоянием, любовью. Любовью к Богу и любовью к земле, которую теперь он видит по-новому, видит ее горе без отвращения, видит ее ужас - без страха, видит ее нужду - с состраданием; и молитвой своей, любовью своей продолжает охранять тех, с которыми, казалось бы, он расстался.
     Но и те, которые остаются, являются как бы продолжением его земной жизни; в них должно воплотиться все истинное, все светлое, все благородное, святое, что они видели, получили, пережили через жизнь ушедшего в вечность любимого человека.
     И наконец, мы ждем другую встречу: конец мира, когда Господь придет во славе Своей. Конец мира - это завершение; конец мира - это не мгновение в истории, это встреча с Живым Богом, с Христом победившим, с Христом-Спасителем; это радость... И если бы мы были действительно верующими людьми, как мы жаждали бы, как мы тянулись бы, как мы ждали бы и своей встречи с Богом через смерть, и того дня, когда все будет завершено, когда, как говорит Исаия пророк, смерть сама будет поглощена победой, всякая разлука снимается, и будет Бог всяческая во всем (1 Кор. 15,28); когда Бог заполнит, исполнит Собою все, как огонь, как свет, как жизнь, как радость, как победа. Священное Писание нам говорит: Дух (то есть Дух Святой, Дух Божий, живущий в Церкви) и Невеста (то есть Церковь) зовут: Ей, гряди, Господи Иисусе, и гряди скоро! (Откр. 22,17,20)... И каждый из нас должен был бы быть в состоянии именно так взывать к Господу: в ожидании встречи. Да, перед встречей будет испытание земли; но не сказал ли Господь: Когда вы услышите о войнах и о слухах войн, поднимите головы: конец приближается (Мк. 13,7); без страха, спокойно, сердцем, ликующим о том, что из глубин ужаса земного воссияет заря победы и встречи.
     И вот, между падением и рождеством Христовым - первый период ожидания, когда вся земля - осиротевшая, охладевшая, погруженная в грех, постепенно все более и более поражаемая грехом, постепенно покоряемая смертью - взывала о том, чтобы пришел Спаситель, пришел Бог, потому что земля не может вознестись, но Бог может снизойти. Из тысячелетия в тысячелетие это ожидание то росло, то блекло, но все время живой струей в ветхозаветном Израиле бежала надежда и бежало ожидание. И это ожидание исполнилось - Бог стал человеком; разлука кончилась; с нами Бог; где двое или трое собраны в Его имя - Он тут (Мф. 18,20); где никто Его не ожидает, опять-таки, как говорит Священное Писание, Он стоит у дверей сердец, умов, жизней и стучит: не откроется ли чье-нибудь сердце, не раскроется ли какая-нибудь жизнь, не откроется ли чей-либо ум к познанию, к переживанию новой жизни? Мир уже не тот; мы не знаем того мира, где не было Христа. И когда мы думаем о том, что наш мир страшен, что и отдельному человеку одиноко, и человечеству так одиноко в этой громадной вселенной, мы должны помнить, что тысячелетиями люди жили в мире, куда не вступал Воплощением Своим Господь. Даже в странах, где на короткий срок как будто торжествует безбожие, Христос действует и живет, дышит Дух Божий. А было время такого сиротства, которого мы себе даже представить не можем, понятия не можем иметь. Мы живем в мире после Воплощения, в мире, который стал Богу родным. Бог стал одним из нас, а мы стали, во Христе и Духе, детьми Божиими, дочерьми и сыновьями Божиими; Он нам - родной отец, не в переносном смысле, а в прямом, потому что мы - братья и сестры Христа, Сына Божия воплотившегося, ставшего сыном человеческим; мы Богу свои, родные...
     И каждый год мы заново переживаем это чудо; но мы должны его пережить не как праздник церковный, не как службу в церкви, а как всемирное событие, потому что воплощением Своим Господь не только с нами сроднился, но плотью Своей стал как бы своим всему тварному миру; нет песчинки, нет звезды, нет былинки или горы, нет реки или облака, которые не сродни материальностью своей, вещественностью своей телу Христову. Весь мир - во Христе. Какое это чудо, какая это новая для нас встреча с миром! Это уже не встреча просто, как в день творения, с возникающими из небытия в чистоте, в невинности творениями; это встреча со всей тварью, которая стала Богу родной. То, что мы этого не видим, говорит только о нашей слепоте - не об отчужденности твари от Бога. Мы должны научиться видеть, а пока еще не научились, должны верой воспринимать это чудо: чудо обновленной твари, чудо того, что встреча (к которой мы все стремимся сознательно или полусознательно, а то и просто не сознавая того) в каких-то недрах, в недрах созданной Богом природы и недрах наших человеческих, уже совершилась, что зерно новой жизни уже упало и прорастает, что огонь, о котором Христос говорил: Огонь пришел Я низвести на землю (Лк. 12,49), - уже пал на землю, горит в каких-то наших глубинах и сияет благодатью во всем тварном мире.
     И остается только одно, странное и страшное: что человек не научился ни встрече с Богом до конца, ни встрече с собой, ни встрече с ближним своим. Мы не умеем встречаться; между нами и Богом, нами и тварью, нами и ближним стоят преграды; мы ослеплены, мы глухи, мы бесчувственны. А главным образом - мы испуганы, мы боимся встречи, потому что встретиться - это навсегда встретиться; встречаются раз - на вечность; встреча накладывает на нас обязательства, ответственность.

     В первой беседе я упомянул о трех встречах: о встрече с Богом, о встрече с собой и о встрече с человеком. Я говорил также о человеческой встрече с миром, Богом созданным. Но сейчас я хочу говорить, главным образом, о первых трех встречах.
     С Богом мы встречаемся тогда, когда Он нас взыщет. Спаситель нам сказал: Стучите, и отверзется вам (Мф. 7,7). И мы можем стучать, порой долго, потому что Господь знает, что мы не готовы для встречи, не готовы оказаться лицом к лицу с Живым Богом; ибо встретиться с Богом, это всегда - прийти на суд; это то же, как встретиться с безусловной красотой, безусловной истиной, безусловной правдой. Перед лицом этой красоты, этой истины, этой правды, в конечном итоге - Божественной святости, мы стоим безответными. И поэтому часто Господь ждет того времени, когда мы достаточно созреем, чтобы произнести над собой суд и когда мы станем способными принять и Его безусловный, справедливый, нелицеприятный суд, но в нем увидеть не свое осуждение, а Божий призыв, Божий зов к тому, чтобы нам вырасти в полную меру человеческого достоинства, нашего человеческого призвания стать человеком в полном смысле этого слова. И переживая этот опыт встречи с Богом, которая является одновременно нашим спасением и страшным судом, пророк Исаия, а за ним апостол Павел говорили: Страшно впасть в руки Живого Бога (Евр. 10,31)...
     И еще есть в этой встрече другое. Когда Господь ее допускает, когда Он решает, что настало время, что мы созрели, что мы можем стать лицом к лицу с Ним и Его судом, с Его спасением, - встреча с Богом всегда является началом новой жизни. Но такой новой жизни, которая не обязательно является более легкой, более привлекательной, а новой в том смысле, что эта жизнь в каком-то смысле ничем не похожа на нашу обычную жизнь; это жизнь, в которой царствует правда Божия, а не правда человеческая, истина Божия, а не человеческие истины, Божие измерение, а не человеческие измерения; это новая жизнь, в которой мы должны вырасти и жить в меру Самого Христа, взять на себя ответственность за жизнь мира, так же как Христос, вместе с Ним и той же ценой, какой Христос берет эту ответственность. Когда Иаков и Иоанн просили Его о том, чтобы сесть по правую и левую сторону Его славы, когда Он придет победителем, Он им сказал: А готовы ли вы пить чашу, которую Я буду пить, креститься крещением, которым Я буду креститься? - то есть погрузиться, если нужно, в тот ужас, в который Я буду погружен?.. Об этом нам говорит и это раскрывает перед нами вся Страстная седмица.
     Это первая встреча. Когда соблаговолит Господь приблизиться так, чтобы мы могли стать перед Ним, тогда начинается наша судьба, тогда перед нами встает вопрос: как я отвечу на зов Божий?.. Конечно, в теории мы все отозвались бы - мы все отзываемся - безусловным согласием, безусловной готовностью. Но на деле это не так. Да, пока мы не поставлены перед лицом испытания, пока наша вера, наша преданность не испытываются опасностью, риском - мы готовы; но когда вдруг перед нами встает испытание, мы не всегда отвечаем на него той же готовностью.
     Вторая встреча - встреча с самим собой. Казалось бы, мы все время живем с собой; казалось бы, нам не с кем "встречаться". На самом деле - есть с кем; есть в каждом человеке глубины, куда он боится заглянуть; есть в каждом человеке внутренний разлад, которого он страшится. Остаться с самим собой - одна из самых страшных вещей, которые могут случиться с человеком, если он этого не делает по собственному почину, а только по необходимости. Быть перед лицом себя самого: без прикрас, без защиты, без всего того, что мы ставим между этим порой страшным или просто пугающим, или прямо вызывающим отвращение видением - и нашим взором. Больше всего нам мешает стать перед самими собой именно этот страх: что я увижу, если откроются мои глаза? Что я увижу, если снимется завеса? Когда мы этому себя подвергаем, мы часто испытываем сначала просто скуку: мы привыкли развлекаться; мы привыкли отвлекать собственное внимание от себя тысячью вещей, из которых многие сами по себе и хороши, и достойны внимания, но которые мы употребляем, чтобы закрыться от пугающего нас одиночества. А когда мы начинаем заглядывать глубже, нам порой делается страшно. Не от того, что мы видим, а от того, что мы вступаем в совершенно нам не известную область: кто знает, какие чудовища поднимутся из этих глубин? Сколько злобы, сколько горечи, сколько лжи, сколько неправды, сколько страха? Сколько жадности - и душевной, и духовной, и телесной? Сколько вражды, сколько холодного безразличия, сколько жестокости я увижу, если загляну в себя? И нам действительно страшно заглянуть.
     Но если мы этого не делаем, если мы отказываемся от этой самой страшной, самой пугающей встречи, то мы никогда не найдем в себе мужества ни Бога встретить, ни человека. Бога - потому что Бог проливает в наши глубины Свой неумолимый свет; свет, который раскрывает перед нами все то, что мы покрываем тьмой, все то, что закрываем от себя. Поэтому не одно легкомыслие, не одна забывчивость или безразличие нам мешают стать перед Богом, а сознание: стань я перед Ним - не только должен я начать жить по-новому (потому что, став другом Божиим, я не могу больше жить, словно я Ему враг или чужой), но передо мной раскроется то, чего я не хочу видеть. Иоанн Кронштадтский в своем дневнике отмечает, что Бог нам никогда не раскрывает того, от чего мы можем отшатнуться, пока не увидит, что в нас созрела достаточная вера и окрепла надежда; только тогда дает Он нам видеть нечто из того, что Он в нас видит всегда: Он раскрывает перед нами нас самих в нашей жадности и в нашем уродстве, только когда Он уверен, что мы можем устоять. И поэтому, когда, по милости Божией заглянув в себя или просто потому, что кто-то отдернул завесу и заставил нас увидеть что-то, чего мы не хотели раньше видеть, мы увидим себя более страшными, более неприглядными, мелкими, жадными, жалкими, чем мы думали, - тогда мы, с одной стороны, должны это осознать; но с другой стороны, вспомнить себе в укрепление, что Бог нам этого не дал бы узреть, если бы Он не знал, что мы можем устоять перед этим видением. В каком-то отношении можно сказать, что способность видеть себя все худшим и худшим - искренно, по-настоящему, в свете Божием - говорит о том, что Бог нам все больше и больше доверяет, что Он все больше и больше видит в нас способность сразиться со злом и победить - конечно, только с Его помощью. Поэтому, хотя есть этот ужас и боль видения зла в себе, должно быть одновременно сознание, что это - знак Божиего доверия. И на это доверие должно, конечно, отозваться достойно: так, чтобы это доверие было дано не напрасно.
     Третий род встречи - встреча с нашим ближним. Причины, почему она не случается или почему она часто бывает такая неполная, сложные. В основе, можно сказать, что безразличие слепо; если человек, который передо мной, мне до конца безразличен, если мне никакого дела нет до его судьбы и до его личности, я никогда не окажусь способным ни судьбу его прочесть, ни личность его познать. А безразличие, холодность, беспечность, наша способность пройти мимо человека - неизмеримы. Мы закрываемся от самых близких людей этим безразличием и остаемся слепы, бесчувственны; мы улавливаем поверхность событий и самые очевидные человеческие реакции, но не понимаем ни событий, ни реакций. Активная, злая нелюбовь, ненависть, отвращение имеют другие свойства; они нам позволяют видеть только дурное, только безобразное, только уродливое в человеке; больше того: они превращают в безобразное, в уродливое то, что на самом деле порой прекрасно - но нам не под стать; что прекрасно, но нам непонятно, потому что эта красота нам чужда. Видеть по-настоящему может только любовь. Божественная любовь видит все; человеческая, ограниченная любовь способна прозреть во многое - при условии, что есть хоть какая-то доля человеческой любви, способной отрешиться от себялюбия, способной обратить действительно свое внимание на другого. Господь нам открывает видение той красоты, которую Он видит в человеке. Много лет тому назад отец Евграф Ковалевский говорил: Когда Бог смотрит на человека, Он не видит в нем добродетелей или совершенств, которых в нем еще нет; но Он видит в нем неувядаемую его красоту... И вот любовь открывает перед человеком видение красоты: порой еще не раскрывшейся, которая может быть под спудом, под завесой, но есть там. Бог, глядя на нас, изуродованных грехом, видит нас, как мы можем видеть древнюю икону, которая подвергалась осквернению, от которой осталось, может быть, очень немногое; но если такая икона дается в наши руки - с какой бережностью мы на нее смотрим, как мы переживаем с внутренним чувством ужаса и боли, что святая икона могла быть осквернена, что такая красота могла подвергнуться изуродованию. Как бережно мы ее держим в руках, словно раненого человека, словно бойца, который пострадал в бою, который, может быть, и при смерти, но в котором остается нечто незабываемое по величию и по красоте. Так нас видит Бог; но тогда как икона может быть непоправимо испорчена, человек непоправимо испорченным не бывает никогда. О человеке можно сказать то, что мы слышим на Страстной седмице каждый год в пророчестве Иезекииля о костях. Пророк видел целое поле мертвых костей. Оживут ли кости сия? - спрашивает Господь пророка. Тот отвечает: Ты один это знаешь. И говорит Господь: Прорцы, то есть прореки, скажи человеческими устами Мое всесозидающее животворное слово... И по силе этого слова кости обрастают плотью, бегут по ним жилы, обтягивается кожа; и когда Господь вдыхает в них дух, они встают, как великий полк, как толпа живая, ожившая, воскресшая. Так бывает с каждым: с каждым из нас, когда мы думаем о себе самих, и с каждым человеком, если мы думаем о других. Но для этого надо смотреть на человека и в человека с верой, с уверенностью, что в нем красота неумирающая, красота, которую ничто не может изуродовать до конца, красота, которую мы называем образом Божиим. И то же самое можно сказать о человечестве в целом, которое тоже совокупно несет в себе образ Божий, несмотря на уродство, которое бросается в глаза. Но бросается в глаза поверхностное; Феофан Затворник говорил: золото на дно идет, стружки по поверхности речки плывут... Это нам надо помнить: когда мы видим, как плывут стружки, не думать, что кроме них ничего нет в этой реке.
     И вот перед каждым из нас - задача встречи с нашим ближним. Для этого надо научиться смотреть с целью увидеть, слушать с целью услышать. И это нам нелегко дается, это нас страшит. Потому что услышать - это значит связаться с судьбой человека, увидеть - это значит связаться с судьбой человека. Встречается нам знакомый или посещаем мы больного и спрашиваем: Ну, как?.. И наш знакомый или больной глядит на нас с надеждой и со страхом: неужели этот человек поставил вопрос, на который он хочет получить ответ? Неужели этот человек хочет узнать и, значит, свою судьбу с моей соединить? Из глаз, из звука голоса звучит и надежда, и страх; и человек часто отвечает: да ничего, спасибо... И как часто, как постоянно бывает, что мы довольствуемся этими словами; эти слова нас освободили, он нас не затянул в свою судьбу, он не потребовал нашего участия, он не сказал того слова, после которого я не могу отвернуться с безразличием; я смотрел ему в глаза и увидел мольбу, надежду, страх - но я закрыл свои глаза и услышал только слова, и теперь я свободен; я знаю, что ему "Да ничего, не так плохо", - а значит, и хорошо, может быть. А услышь ты звучанье голоса, вглядись ты в глаза и увидь выражение этих глаз - и нельзя так уйти... Но если это допустить, то надо отозваться; и не только добрым словом, не только мгновенным поступком, а завязав отношения или вступив в круговорот событий и отношений, которым, может быть, не будет и конца. А каждый думает: неужели не хватает у меня моего горя? моей заботы?.. Или просто: неужели я дам этому дню, который изо всех дней такой тихий, спокойный, радостный, омрачиться одним словом этого человека? Да, я его люблю, но он может все одним словом разрушить; лазурь, весенний день превратится в пасмурный, холодный зимний вечер; все будет покрыто туманом, все станет холодным, радость потухнет... И мы отходим.
     И вот тут нужно в себе воспитать очень много мужества, чтобы заглянуть человеку в глаза, с тем чтобы увидеть правду его слов, вслушаться в звук голоса; чтобы услышать правду или ложь в этих словах. И нужно порой много мужества, чтобы сказать человеку: Не притворяйся, не лги, не говори мне, что хорошо, - это неправда; у тебя душа болит, тебе страшно, тебе одиноко и ты больше не веришь, что даже твой друг, самый близкий, отзовется; ты меня отстраняешь, потому что ты изверился в человеческой отзывчивости... Для того, чтобы найти в себе это мужество, надо преодолеть многое. Первое - это себялюбивый страх о том, что моя спокойная жизнь может вдруг стать неспокойной, что мое благополучие может заколебаться, что свет может померкнуть, что радость может затмиться. Мы всегда о себе думаем и себя переживаем, будто мы - центр нашей собственной жизни, да и жизни других. Помните притчу Христову о добром самарянине. Законник спрашивает Христа: кто же мой ближний?.. Он чувствует, что центр - он сам и оглядывается вокруг: кто ближний? Христос ему отвечает: ты ближний тому, кто в тебе нуждается; он - центр. Ты призван войти в его нужду... Вот этого мы не умеем делать, не умеем ощутить, что не я в центре, что всякий человек, который около меня - и близкий, и дальний, и встречный, и поперечный - имеет свою полную, законченную судьбу, и он для Бога так же дорог, для Бога он значит так же много, как и я; и если бы меня вообще не было, этот человек был бы таким же значительным в глазах Божиих. Я могу быть случайным обстоятельством в его жизни - или проходящим, или добрым, или злым; но этот человек существует сам по себе перед Богом, он - не часть моей жизни, не обстоятельство в моей жизни, он - человек. Он призван Богом жить, Его познать и достигнуть той полноты, которая есть в одном Боге; призван войти в Царство Божие. Над этим надо задумываться и чаще, и глубже, потому что это для нас не естественно.
     Кроме того, мы друг с другом обращаемся, в той или другой мере, или как паразиты, или как жадные звери. Как часто мы живем друг другом, как бы пожирая друг друга, отнимая у человека покой, радость, сердечную чистоту и столько богатых его свойств, питаясь ими, пользуясь ими. Нам надо научиться не брать, а давать и не ожидать ничего в обмен или в награду. Это Христовы слова, не мои: давать так же щедро, как нам дано от Бога; даром вы приняли, даром и давайте (Мф.10,8). Чего у нас нет, что бы мы не приняли, чего у нас нет, что бы мы не получили или от Божественной, или от человеческой любви? И поэтому надо установиться так, что мое призвание - быть внимательным, вдумчивым, другом и слугой моего ближнего; все, что у меня есть, я должен быть готов ему дать и никогда не потребовать обратно, и никогда не упомянуть о том, что я чем-то пожертвовал для него, и никакой благодарности не ожидать; потому что дать, послужить активно, вдумчиво, умно полюбить человека - это самое высшее, что нам может быть дано, это наша привилегия; это даже не наш "долг".
     И последнее, что мешает нам встретить человека, - это страх: что другой человек может у меня отнять? Какой опасности он может меня подвергнуть? Это очень реально, потому что мы все друг для друга опасны, поскольку мы все жадны, поскольку мы все себялюбивы, поскольку мы себя или своих ощущаем центром жизни. И вот нам страшно перед ближним, и ближнему страшно перед нами. И эти два страха, две жадности, два себялюбия замыкают двух людей, которые могли бы быть лицом к лицу или друг перед другом. Отец Лев Жилле как-то сказал: мы боимся заглянуть человеку в глаза, потому что не можем этого сделать без того, чтобы и он мог заглянуть в глубины нашей души, - вот чего мы боимся и в переносном смысле, и в прямом. Но это относится в значительной мере и к нашей встрече с Богом.
     В первом случае, когда Бог открывается нам в этом сложном сопоставлении, сочетании суда и спасения, осуждения и воскрешения, - в тот момент мы до конца полны этого чуда. Но потом перед нами встает очень конкретный вопрос: Господь мне предложил Свою дружбу, Он мною так дорожит, что всю Свою жизнь и всю Свою смерть, и всю страсть Гефсиманскую готов отдать мне и для меня; и эта жертва так велика, что я должен бы отозваться на нее всем, - если не смертью, то всей жизнью во всяком случае. Не требует ли Он от меня слишком многого? Если бы только Он меня полюбил слегка, я мог бы ответить Ему так же - легкой любовью, легкой дружбой; но быть так любимым требует от меня соответственной любви! Если Бог всей жизнью и всей смертью меня любит, и я должен отозваться всей жизнью и всей смертью; не лучше ли укрыться? Страшно впасть в руки Бога Живого (Евр.10,31). Любовь может быть так же страшна, как ненависть, если только понять, что мы не может ее принимать, не отозвавшись соответственно.
     И вот тут перед каждым из нас вопрос стоит во всей остроте. Мы закрываемся от Божией любви, мы не задумываемся над тем, что она значит, какая ее мера, не только потому что мы легкомысленны и пусты, но потому что очень было бы страшно соответственно отозваться. Бог говорит в Евангелии, мы слышим Его слова, Он говорит нам: если ты хочешь вырасти в полную меру своего человечества, если ты хочешь стать достойным человеком, вот перед тобой картина того, каким ты должен быть... И вместо того, чтобы воспринять это как потрясающую картину красоты, к которой мы призваны, мы говорим: это заповеди, это - Божии приказания; мой долг - попробовать их исполнить... И отношения взаимной любви, все наше соотношение с Богом мы превращаем в попытку принять Его заповеди, будто это внешние приказы, и свести их до минимума, найти способ, чтобы они были наименее требовательны. И тогда вместо христианской жизни получается изуродованное Евангелие.
     Вот три встречи; о четвертой я ничего не хочу сказать подробнее того, что еще в VI веке святой Максим Исповедник говорил: человек создан как гражданин двух миров; своей плотью и душевностью он принадлежит этому земному, вещественному миру, но своим духом он принадлежит Богу. И призвание человека, во-первых, в себе соединить Божественное и земное начала; а во-вторых, найдя путь к Богу, увлечь за собой всю тварь. Это наше призвание.
     Так ли мы смотрим на окружающий нас мир? Являемся ли мы вождями этого мира в Царство Божие? Строим ли мы град человеческий, который был бы впору, в меру града Божия? Относимся ли мы к вещам, к природе, к видимому миру, который нас окружает, с тем благоговением, которое мы должны к нему иметь, помня, что все вещество этого мира стало сродни Богу через воплощение Христа, через Его плоть?
     Вот все встречи наши. Святой Симеон Новый Богослов говорил: если ты хочешь научиться молиться чисто, научиться чистой молитве - примирись с Богом, примирись с собой, примирись с ближним, примирись с вещами, которые ты трогаешь... Задумаемся над тем, каково наше соотношение: есть ли встреча между нами и Богом? Жаждем ли мы этой встречи не для того, чтобы получить от Бога больше того, что Он уже дал, а для того, чтобы сродниться с Ним и стать на земле как бы Его голосом, Его сострадательным взором, Его руками? Находим ли мы в себе достаточно мужества, чтобы войти в себя и стать цельными, а не раздробленными внутренне; преодолеть не только напряжение, но и войну, которая идет между умом и сердцем, волей и желаниями, плотью и правдой в нас? И как мы смотрим на ближнего? Встречаем ли мы когда-либо даже самых нам дорогих и близких, и чем являемся мы для мира, который Бог создал на блаженство вечное: злом или добром, вождями или губителями?