Н. БОГДАН

ИМЕНЕМ НАРОДА

К началу

Уважаемый читатель, предлагаемая рукопись - "Именем народа" является второй найденной мною в библиотеке церкви Фатимской Божией Матери в Сан Франциско. Первая рукопись - "Блудный Сын" уже опубликована на этом сайте. В ней же вскользь упоминается один из главных персонажей второй рукописи - Головань. "Это не то что какой-то ослепленный фанатик коммунист-идеалист типа Голованя, с которым мне приходилось работать на хлебозаготовках. Тот мог обливаясь слезами, грабить и ссылать людей искренне жалея их, но веря, что такая жертва совершенно необходима для фантастического коммунизма, сам же мог умереть с голоду, не тронув крошки чужого или казенного. (глава "Катастрофа"). О коллективизации в нашей стране написано много, даже слишком много. Те, кто проводил коллективизацию и раскулачивание, оставили что-то типа "Поднятой Целины". Те же, кого раскулачивали, письменных свидетельств почти не оставили. Непредвзятый взгляд очевидца, изложенный в этой рукописи, представляется мне особенно ценным. Рукопись не подвергались никакой литературной обработке. Приношу благодарность Диме Красавину, предоставившему место на сайте и принявшему самое горячее участие в публикации.

P.S. В одной из последующих рукописей (пока не опубликованных) я нашел отрывок, являющийся как бы послесловием к данной. Привожу его с сокращениями:

Мне очень хотелось посетить села Яблоновку и Степановку, что я и сделал. Еще не доезжая трех километров до Степановки меня поразила какая-то пустота, видневшаяся на месте бывших роскошных осокоров, пирамидальных тополей, верб и могучих лип. Все это оказалось вырубленным, и даже речка стала пересыхать. Добрая половина хат пустовала и разрушалась. Крыш, дверей и окон давным-давно не было. Во всем селе не было видно забора. Люди были какие-то странно тихие, настороженные. Даже говорили тихо, как будто рядом был кто-то больной или начальство. Они странно поводили глазами, как бы опасаясь поворачивать голову. На мои расспросы они рассказали, что 70% населения Степановки умерли с голода. Что же касается хуторов, то там вымерли почти все поголовно. Из всего актива, когда-то выкачивавшего из Степановцев хлеб, выжили лишь двое. Горобец, который не сумел угодить власти и не удержался долго на посту председателя колхоза, также умер вместе со своим многочисленным семейством. Я постарался выяснить, какие категории людей выжили. Оказались следующие: выжили руководители колхозов, работники канцелярии, кладовщики, сторожа амбаров, а также большинство колхозников работавших на фермах. Все эти люди так или иначе имели доступ к колхозным продуктам или фуражу. Нашлись специалисты - охотники на крыс, лягушек, ворон, воробьев. Эти тоже в значительной части выжили. Люди же неспособные на воровство и на всякие прочие ухищрения вроде вышеупомянутой "охоты", а также многосемейные почти все вымерли. Судьба Голованя, некогда громившего Степановцев и искренне верившего, что делает доброе дело, была такова: в 1933-34 году он работал в качестве начальника политотдела МТС. Затем работал на разных должностях в обкоме партии. В 1937 году был назначен на должность секретаря обкома и после того, как его руками было уничтожено бесчисленное количество тех, кто был Сталиным запланирован к уничтожению, Головань был арестован как "враг народа" и расстрелян. Неизвестно понял ли он хоть перед смертью свое роковое заблуждение.

Евгений Зудилов. mailto:[email protected]?subject=rukopiss

Сентябрь 2001 г.

"Душа вон, кишки на телефон, а хлеб давай"     Горобец.    

"Борьба за хлеб - борьба за социализм"     Ленин.    

На последнем уроке 11 октября 1930 года я и несколько других студентов нашего класса были предупреждены о том, что сразу же после занятий мы должны идти на важное собрание в клуб института. В клубе собралось около двухсот студентов и много профессоров и преподавателей. За столом были секретарь партийного коллектива, ректор института и инструктор городского партийного комитета. Ректор объявил, что все здесь присутствующие мобилизуются на хлебозаготовку и освобождения возможны лишь из-за серьезной болезни. Кто-то спросил надолго ли. Ректор ответил, что срок пребывания в селе будет зависеть от успехов хлебозаготовок. Большинство студентов-коммунистов сидят на селе еще с января - сказал он. Затем взял слово инструктор городского комитета.

"Среди присутствующих здесь студентов, - начал он, - нет ни одного коммуниста, ибо все они давным-давно сидят на селе, и никто не смеет хныкать. Больше того, многие из них оставлены на селе как двадцатипятитысячники и сделаны председателями колхозов и секретарями партячеек. Беспартийных до сих пор мы мало трогали. Но положение с хлебозаготовками столь критическое, что если не будут брошены дополнительные силы на село, то нам с вами нечего будет есть, а главное - нечем кормить рабочий класс наших городов. Поэтому, согласно директивы ЦК, мы сейчас посылаем на хлебозаготовки дополнительные силы. ЦК КП(б) уверен, что с новыми силами нам удастся выйти из критического положения. Кроме этой большой пользы, которую вы принесете государству, вы получите огромную пользу и для себя, для своей учебы. Вы готовитесь стать учителями. А учитель должен быть политически грамотный и политически активен, иначе он не сумеет воспитать своих учеников - будущих строителей социализма, в духе коммунизма, в духе непримиримой ненависти к классовым врагам внутренним и внешним, к разного рода кулакам и саботажникам, к попам и их богам. Нет места аполитичному учителю, партия его и близко не пустит к школе. К сожалению, среди учителей оказалось немало старой гнилой интеллигенции, а многие из новых учителей срослись с кулацкими и поповскими элементами и вместо вовлечения крестьян в колхозы относились к делу коллективизации пассивно, а порою даже мешали ей. От таких учителей мы успешно очищаемся, не останавливаясь перед закрытием школ. Пусть лучше школа будет закрыта, чем учение будет вести учитель - подкулачник. Дело, на которое вы посылаетесь, нелегкое. Это жестокая борьба, настоящая война за хлеб. Она будет для вас политическим экзаменом. Она покажет чего стоит каждый из вас. Достоин ли он того, чтобы ему доверили стать советским учителем, или нет. Не беда, если не доучитесь несколько месяцев в университете, - это вы потом можете наверстать в порядке самообразования. Зато вы приобретете богатый опыт классовой политической борьбы, приобретете хорошую закалку, что вам пригодится в вашей будущей специальности.

Помните, что победа сама не придет. Самотек - смерть всякого дела. Хлеб сам не потечет, его надо суметь вырвать из рук у тех, кто его не дает добровольно. Знайте, что мягкотелость, жалостливость, проявленная кем-либо, являются преступлением, и она погубит дело. Мы не можем распускать нюни, когда речь идет об интересах государства. Всякий пытающийся задержать и спрятать хлеб должен рассматриваться как враг. Вам дела нет до того, сколько у него детей, как они одеты и чем они питаются. Ваше дело взять хлеб. Пусть кто не подумает, что это жестоко и безнравственно. Вспомните, что говорил Ленин о морали: "Быть нравственным - значит подчинить свои поступки и действия интересам борьбы за коммунизм". Мы с вами, борясь за хлеб, боремся за коммунизм и действие наше высоконравственно и высокоморально. Всякий же, кто не будет бороться за хлеб, кто не оправдает себя в этой борьбе, будет изгнан из института как саботажник и пособник классовых врагов. Вы будете включены в бригады, которые уже работают. Кроме того, с вами посылается половина профессорско-преподавательского состава. Не забывайте также, что собственный опыт в деле хлебозаготовок стоит выше чьей-либо науки, потому что условия борьбы в разных местах будут разными. Поэтому общих рецептов нельзя установить для всех случаев. Будьте бдительными: не якшайтесь с крестьянами, которые должны сдавать хлеб. Угощение и особенно рюмочка ведут к панибратству, после чего провал хлебозаготовок на вашем участке неминуем. Не смейте связываться с молодежью и в частности с девушками, ибо это кроме отвлечения вас от работы приведет к тому же панибратству. В заключение запомните, что своими собственными силами вам хлеб не добыть. Крестьянство не является однородной массой. Оно делится на три группы. Прежде всего, вы имеете опору в лице беднейших и наиболее сознательных крестьян, большинство которых теперь в колхозах. Затем вы имеете врагов в лице замаскировавшихся кулаков и подкулачников, которых не сумели раскрыть в период раскулачивания, попов и разных "бывших людей", уцелевших членов разных социал-демократических, социал-революционных и прочих партий, бывших белогвардейцев, троцкистов, активных церковников, бывших мелких торгашей и прочей сволочи. Хотя из них мало кто уцелел, но достаточно одному такому типу оказаться в селе, как он будет мутить народ. Поэтому ухо нужно держать востро и соответственно парализовать действия этих вражеских элементов, главная опасность которых заключается в том, что они пытаются влиять на крестьянскую массу, которая пойдет за тем, кто ее поведет. Так вот, если наши силы будут слабы, враг неизбежно поведет за собой крестьянство, и хлебозаготовки будут сорваны. Ваша задача, опираясь на надежных людей среди крестьянства, разоблачать и разгромить врагов, парализовать их влияние на массу крестьянства и тем самым обеспечить успех хлебозаготовок".

Находясь вместе с другими студентами на селе в течение более трех месяцев - с января по апрель, я уже имел несчастье бесконечно выслушивать подобные инструкции и угрозы, и они мне въелись в печенки, а вместе с тем у меня срывался второй год учебы. Однако делать было нечего. Вечером мы были направлены в горком, где распределены по районам. В район Т, куда я направлялся, ехала группа в 35 человек.

В 2 часа ночи мы были на месте. Секретарь райкома ВКП(б) и уполномоченный ЦК КП(б) У. Галай бодрствовали и в зале райисполкома устроили с нами совещание. В своей напутственной речи длившейся полтора часа, уполномоченный ЦК повторил то, что мы уже слышали. Но он еще резче ставил вопросы и грозил за провал хлебозаготовок и особенно за связи с "кулацкими элементами" немедленно арестовывать, не говоря уж об исключении из института, а для других, в том числе профессуры, грозил снятием с работы и исключением из партии коммунистов. Особенно он упирал на слова "не жалеть", "не щадить", "не хныкать" и без конца повторял, что мы должны гордиться тем, что партия нам доверила такое ответственное и почетное дело. Для поднятия нашей боеспособности он сообщил, что бывший секретарь обкома партии и председатель райисполкома за их "мягкотелость, близорукость, неумение организовать борьбу за хлеб" - сняты с работы и исключены из партии, а также о том, что немало снято с работы и исключено из партии уполномоченных, прибывших из города и местных коммунистов, затем зачитали списки, кто куда направляется. Я и еще двое студентов из других учебных заведений во главе с профессором Зельманом - кандидатом в члены ВКП(б) были направлены в село Степановка, находившееся в двадцати километрах от районного центра.

Нам велели записать план хлебозаготовок утвержденный для Степановки. Он состоял из 125 тысяч пудов хлеба, из которых уже было заготовлено 85 тысяч и осталось еще заготовить 40 тысяч. Последним сроком завершения хлебозаготовок был праздник октябрьской революции, т.е. 7 ноября. Эти 40 тысяч были разбиты по пятидневкам. Причем, на пятидневку с 10 по 15 октября намечалось "выкачать" 20 тысяч пудов. Выйдя из помещения, мы увидели много подвод, мобилизованных для отправки нас в село. Усевшись на одну из них, мы уехали.

В Степановку мы приехали утром, как следует вымотанные бессонной ночью и дорогой, а также проголодавшиеся. В сельсовете было полно народа и накурено хоть топор вешай. Мы представились председателю сельсовета коммунисту Терещенко и главному уполномоченному по сельсовету, в распоряжение которого мы собственно и направлялись - Маркову. Марков был старый член партии и работал в окружном центре директором одного треста. Его бригада состояла из пяти коммунистов, с нашим приездом она выросла до 9 человек. Следует заметить, что Марков встретил нас без всякого энтузиазма, а когда узнал, что трое беспартийных даже скривился, предвидя очевидно, что помощи будет немного. Он в свою очередь взялся инструктировать нас. Сельсовет охватывал 400 дворов, из которых было 200 в Степановке, а остальные в четырех небольших селах, называемых хуторами. В каждом селе был колхоз, кроме Степановки, которая упрямо не сдавалась. Из колхозов был выколочен хлеб до последнего зерна. Степановка хоть и сдала хлеба больше, нежели четыре колхоза имевшие столько же земли, как и она, но, по словам Маркова, в ямах Степановки еще хранилось немало хлеба. Поскольку же по хуторам оставалось еще немного единоличников, которые также не желали отдавать весь хлеб, Марков всех новоприбывших назначил на разные хутора. Он также предупредил нас, чтобы мы не вздумали сращиваться с единоличниками, что могло легко случиться, если мы станем у них жить и питаться. "Конечно, жить где-то надо, как и кушать, - говорил Марков, - но и дело нужно знать и хлеб качать в первую очередь с того, у кого будете жить. Надо суметь повлиять на него, убедить его отдать весь хлеб.

Согласно назначения, я пришел на хутор, называемый Яма. Это была действительно яма, окруженная со всех сторон горой и без единого деревца в целом селе, состоявшем из 50 дворов. Люди здесь жили довольно бедно; ни одной хорошей избы во всем хуторе я не видел. От усталости и голода я валился с ног и не знал куда мне идти и что делать, с чего начинать. На меня напала тоска и скука, да и страх был немалый. Я готов был бросить это "доверенное мне поручение и" уехать домой, но что из этого выйдет впоследствии? Ясно, что из института выпрут немедленно же, заочно. Дабы собраться немного с духом, я сел на колоду, лежавшую около одной избушки, выходившей окнами на улицу. Через минуту вышла женщина и приняв меня за уставшего путника пригласила в избу. Мне стало как-то не по себе, я чувствовал перед ней вину, как будто сделал ей какое-то большое зло. Я поблагодарил ее и сказал, что я, к сожалению, не путник, а уполномоченный по хлебозаготовкам. Но женщина все же настояла, чтобы я зашел. " Кто же вы партиец или комсомолец" - спросила она. Я объяснил ей кто я, при чем, как бы оправдываясь, выболтал почти все, что нам говорили на инструктажах. Спохватившись, я даже покраснел, и меня бросило в огонь от страха за свою неосторожность. Я сразу же попросил женщину никому не говорить о том, что я сказал. Она успокоила меня и всячески выражала свое сочувствие. "Страдают несчастные люди, - говорила она, - натравливают их одного на другого, душат одного руками другого. Вот наверное, и ваших родителей сейчас душат руками либо комсомольчика или студента, как вашими руками будут душить других. Чужими руками жар загребают. Вот время настало! А все потому, что забыли Бога".

Кроме нее в избе было двое детей, лет четырех и пяти. Она куда-то вышла и принесла кусок хлеба точно такого, как когда-то мать пекла для свиней. Увидев хлеб, дети сразу захныкали: "Мама, хлеба, хлеба". Я видел, как у матери потекли слезы, которые она торопливо вытерла передником. Глотку у меня сдавило спазмой. Я понял, что она хлеба не имеет и куда-то ходила за ним занять или купить. Дети подняли плач. Попытка их успокоить не помогла и она отрезала им по ломтику, каковые они, бережно поддерживая ручонками, с величайшим наслаждением принялись есть, подбирая каждую крошку падающую на пол. Я не выдержал, отвернулся к окну, ибо меня душили слезы. Увидев это, женщина расплакалась. "Какое горе, загнали в колхоз, теперь все до зернышка забрало государство, а народ умирает с голоду. Коровку правда вернули, но придется продать, потому что корма запрещено выдавать из колхоза. Муж день и ночь работает в поле и теперь где-то пашет под зябь, а есть нечего. Что дальше будет, помрем с голоду". Я готов был бежать и забиться куда либо, чтобы меня никто не видел и чтобы мне никогда не видеть человеческого горя. И тут мне вспомнились слова инструктора: "Вам дела нет до того, сколько у кого детей и что они едят". Несмотря на просьбы есть хлеб, я ограничился небольшим ломтем и выпил стакан молока. От двух рублей, которые я предложил женщине, она наотрез отказалась и даже обиделась. Чтобы немного прийти в себя я пошел в канцелярию колхоза, помещавшуюся в такой же убогой избушке, как и все в этом хуторе, хозяин которой был раскулачен и выселен как "кулак", так как он являлся сыном бывшего сельского старосты, хотя за тринадцать лет после революции больше двух лошадей и одной коровы не имел.

Когда тяжелое впечатление немного развеялось, я пошел по единоличникам, которых здесь оказалось шесть. В беседе с ними я установил, что каждый сдал хлеба значительно больше, чем мог. Оставлено лишь для семян и то не у всех. Скот вовсе лишен фуража, а сами едят хлеб из последа, т.е. из отходов, такой же, каким меня угощала колхозница, заняв его у единоличников. Однако от каждого из них требовалось столько хлеба, что, отдав все, что у них осталось, все же задание не было бы выполнено. Они говорили, что у них земля гористая и запущенная, поэтому мало родит. Иное дело в Степановке. Если где можно взять еще хлеб, так это в Степановке. Следуя инструктивным указаниям, я не стал ни есть у единоличников, ни останавливаться на ночлег. Пользуясь предложением доброй колхозницы, я остановился у нее. Вечером приплелся еле живой муж с работы, усталый и голодный. Бог знает, чем он бедняга питался. В последние дни я давал хозяйке деньги и она что-нибудь добывала мне поесть.

За три дня, что я провел на хуторе, ни один фунт зерна от моих единоличников не поступил на склад. Ночью с 14 на 15 октября я был разбужен каким-то шумом. Было слышно, как во дворе заглушают мотор машины. В избу вошел уполномоченный ЦК, секретарь райкома и Марков. "Вы все спите!" - закричал он, да так, что дети проснулись и стали плакать. "Саботируете, - кричал Галай, - что вас посадить что ли сразу! Что вы в гостях здесь?" Правду сказать я таки испугался. Но мои бедные колхозники перепугались куда больше моего, так уж им за время коллективизации да раскулачивания нагнали страху. Утром 15 октября вместе со всей бригадой я должен был ехать в район. Я ждал, что мне влетит, и сильно волновался.

В зале райисполкома собралось большое количество народа. Ко времени нашего приезда в район здесь уже работало около 100 уполномоченных, да нас прибыло 35 человек. И теперь все эти люди были созваны на совещание в район. Кроме того, был созван весь районный актив - это те коммунисты и беспартийные, которые подбирались из числа работающих в райцентре и посылались на село. Сюда входили все, начиная от заместителя секретаря райкома и заведующих отделами РИК-а и кончая председателями Красного Креста, Осовиахима, кооперации и учителями.

Галай зачитал цифры, показывающие, сколько хлеба поступило по каждому сельсовету за пятидневку. Оказалось, что поступило не более 20% запланированного, да и то неравномерно по сельсоветам. Галай метал громы и молнии. Как он только не ругал бедных уполномоченных-"качальщиков": и оппортунистами, и примиренцами, и троцкистами, и подкулачниками, и саботажниками. Он грозил беспощадной расправой за срыв хлебозаготовок. Громовой голос звучал как бы в пустом зале. Две сотни людей сидели как статуи, боясь пошевельнуться, затаив дыхание и втянув голову в плечи, как бы хоронясь от ударов. В своем потоке ругательств и угроз уполномоченный называл много фамилий, подходящих под ту или другую характеристику. Всюду - в городе и деревне, на заводах, в учебных заведениях и учреждениях существовал сильнейший партийный эгоизм; коммунисты на своих коллег - беспартийных смотрели как на низшую породу людей. Где же беспартийных меньшинство, там их именовали попросту "беспартийной сволочью". Все равно будь это талантливый инженер, или выдающийся педагог. Здесь же коммунисты смотрели на беспартийных с нескрываемой завистью. Все же "беспартийная сволочь" в хлебозаготовительных бригадах неполноценные бойцы, они рассматривались как бы некий слабый резерв, как малоспособные тыловики на этом исключительно сложном, тяжелом и опасном фронте и, поэтому, на голову беспартийных сыпалось куда меньше ударов. Чтобы понять состояние коммунистов надо войти в их положение. Ведь абсолютное большинство из них занимают разные посты в советских органах (райисполком, сельсоветы), в хозяйственных, кооперативных, просветительских и прочих организациях только благодаря партийному билету. Здесь например директором районной семилетки был некий Зиновьев, который недавно окончил ликбез и затем совпартшколу и, конечно, являлся не только совершеннейшим профаном в вопросах руководства школой, ее учебных планов, программы, методики, но и полным невеждой в тех науках, которые преподаются в семилетке. Однако, благодаря наличию у него партбилета, он занимал высокий пост и подчеркнуто всюду заявлял о том, что он, бывший батрак, пасший стадо свиней, теперь руководит пятнадцатью учителями и "воспитывает" несколько сот учеников. В числе уполномоченных сидел и Зиновьев. Но что с ним случится, если за провал хлебозаготовок его исключат из партии, а следовательно снимут с поста директора школы? Ведь он же ни к чему в жизни ни приспособлен! У него нет даже столько познаний, чтобы стать счетоводом в колхозе. Остается только вновь вступить в должность пастуха свиней, на сей раз уже колхозных и вместе с семьей голодать. А ведь Зиновьев не один такой. За исключением тех коммунистов, которые были рабочими на заводах и имели какую либо специальность, (а таких очень мало), остальные в подавляющем большинстве никаких специальностей не имели. Их специальностью является раскулачивание и "выкачка" с народа денег, хлеба, коллективизация. Куда же им деваться, будучи выброшенными из партии и снятыми с должностей? Пасти свиней, рыть канавы! Недаром разные эти ответственные и сверхответственные партийные, советские и прочие работники народом прозваны "канавщиками". Процент инженеров и других специалистов среди коммунистов так ничтожен, что о них нечего говорить. Таким образом, становится понятен вопрос, почему в таком смертельном страхе и волнении пребывают все эти сотни коммунистов. Каждый из них из кожи лезет вон, чтобы "оправдать доверие" партии и удержаться на своем посту, дающем ему столь привилегированное существование. В сравнении с беспартийными, в основе их стремления заслужить "доверие" лежит обычная борьба за свое существование. Таких же, которые выполняли бы столь тяжелые и ответственные задачи из-за своей преданности коммунистическим идеалам, насчитываются единицы среди тысяч. Среди уполномоченных присланных городом было очень много таких, которые работали в районе с января, т.е. со времени раскулачивания. Большинство из них сильно опустилось, одичало. Ведь люди как бы на фронте находятся, вдали от семейств и не имеют возможности и права даже в выходной день передохнуть. Что касается религиозных праздников, то в эти праздники ведется самая напряженная работа. Районные работники являются также постоянными уполномоченными, но они хоть тем в лучших условиях, что при вызовах на совещания могут отпроситься домой хоть на десять минут. И вот, несмотря на такое постоянное напряжение и постоянное чувство страха, эти люди всеми силами стараются удержаться в партии, дабы не оказаться вместе с семьями под забором. Сладко бремя власть имущих, но и тяжело и опасно. Естественно, что эти люди не имеют возможности не только посетить театр или кино и не имеют права этого делать, но и не располагают временем для чтения газеты, не говоря уж о книге, хотя от коммунистов беспрерывно требуется поднятие идейно-политического уровня. К этим людям не приходится предъявлять требования о коммунистической морали, выражающейся в беспощадности к народу, во имя интересов коммунизма. Они давным-давно очерствели, сердца их окаменели, а многие, "закалившись" в непрерывной борьбе с крестьянами и дрожа за свою шкуру, попросту озверели и совершенно спокойно забирают последний кусок хлеба и выбрасывают на улицу крестьянские семьи, ограбив их дочиста и не давая даже одеть на себя поцелее одежду. Таково лицо этой армии, руками которой власть "перевоспитывала" и переделывала миллионы крестьян на социалистический лад.

Уполномоченный Галай подробнее остановился на некоторых уполномоченных, которые по его словам, превратились в подкулачников и нанесли большой вред хлебозаготовкам. Таких оказалось человек 15. По предложению Галая райком здесь же публично вынес им разные наказания, одним выговор, другим строгий, а третьим строгий с последним предупреждением. Трое же имевшие строгие наказания, но не исправившиеся и не обеспечившие пятидневного задания были исключены из партии. Это были: директор одного завода механического оборудования в бывшем окружном центре, который "сросся" с кулаком, разместившись у этого так называемого "кулака" на квартире, евшего и спавшего там, но не взявшего у него ни пуда хлеба за пятидневку. Второй был учителем истории в местной семилетке. Он без разрешения приезжал домой, где провел полдня, за что был обвинен в дезертирстве и третий - студент коммунист, посетивший накануне в день Покрова вечеринку молодежи, хотя и был там не больше часа. Он был обвинен почему-то в заражении мелкобуржуазной психологией. Естественно, что вместе с исключением из партии он подлежал исключению из института. После этого секретарь райкома зачитал пятидневное задание по каждому сельсовету. По Степановке мы должны были выкачать за пятидневку 25000 пудов. Секретарь в свою очередь сказал несколько "крепких слов". Он предупредил, что ни один случай провала хлебозаготовок не пройдет безнаказанно. Он кричал, что никто не имеет права спать и отдыхать пока не будет взят хлеб, а также, что мы не должны давать спать крестьянам и обязаны обходить дворы не только днем, но и ночью. А кроме того, по ночам таскать их в сельсовет. Было приказано немедленно разъехаться. Кое-кто из местных работников просил разрешения секретаря райкома забежать домой переодеться, ссылаясь на то, что уже по две недели и больше не были дома и не переодевались. На что Галай закричал: "План хлебозаготовок выполните, потом будете переодеваться, а теперь не смейте даже поднимать подобные вопросы". И так те проехали мимо своих квартир, не смея заскочить даже на минутку.

По прибытию в Степановку, никто из нашей бригады не был отпущен Марковым поесть. Председателю сельсовета было приказано на вечер собрать всех единоличников, как в Степановке, так и на хуторах на собрание. А тем временем собрать сельский актив. Через полчаса были собраны трое местных коммунистов (включая и председателя Терещенко) а также беспартийный актив в числе человек пятнадцати. Марков начал просматривать и обсуждать списки твердозаданцев - так назывались те крестьяне, кому были установлены твердые задания по хлебосдаче, или, как еще говорили, был доведен план до двора. Обычно этот план намного превышал действительное количество хлеба у крестьянина. Остальным твердые задания не давались, но из них без заданий нужно было качать хлеб до полного выполнения плана возложенного на сельсовет.

Никому из них план уменьшен не был, но многим увеличен. Все уполномоченные были посажены за бумагу и выписывали "последние предупреждения" каждому твердозаданцу с указанием требуемого с него количества хлеба. Срок устанавливался к 18 октября. Собрание происходило в церкви, превращенной в избу-читальню. Все входившие снимали шапки, а многие крестились. Марков произнес грозную речь, объясняя потребность государства в хлебе для строительства социализма, для отпора врагам внутренним и внешним, а также выгоды, какие несет эта сдача хлеба самим крестьянам посредством строительства индустрии, укрепления обороноспособности страны. Марков грозил, что всякий кто не сдаст хлеб, будет рассматриваться как ярый враг советского государства и всего советского народа, в том числе и крестьянства. После этого было объявлено, что в течение пятидневки нужно сдать 40000 пудов (обычно в целях перестраховки цифра заданного плана всегда преувеличивалась сельскими органами власти против районных, районными против полученных из центра), а также под расписку были вручены последние предупреждения 75-ти крестьянам.

Марков сказал, что мы лишь в порядке "налетов" будем ходить по хуторам, главное же это работа в самой Степановке. С утра еще никто не ел, как и сам Марков. Уполномоченные бывшие прошедшую пятидневку на хуторах спросили, как же быть, ведь нельзя же долго выдержать вовсе не евши, да и пристанище нужно где-то иметь. Тогда Марков дал распоряжение коммунисту заведывающему кооперативом о том, чтобы он отпускал для уполномоченных определенный минимум продуктов, за счет фонда райисполкома, на что якобы имеются директивы. Что касается расквартирования, то он запретил останавливаться у крестьян, за исключением тех, кто принадлежит к сельским активистам. Присутствовавшая здесь молодая комсомолка - учительница местной школы Лиза сказала, что при школе есть комнатка, где может поместиться два человека. Мы с профессором Зельманом пожелали расположиться при школе, остальные двое студентов были взяты к себе активистами. Марков разрешил всем уполномоченным идти поесть и не более двух часов передохнуть, а к 12-ти часам ночи всем собраться в сельсовет.

Собравшись в сельсовет, каждый уполномоченный получил задание обойти известное количество дворов, требуя сдачи хлеба. Всем давалось по два активиста. С каждым беспартийным студентом, кроме активиста крестьянина шел коммунист. Со мной должен был идти заведующий местным отделением заготовок зерна коммунист Цебрына, являвшийся секретарем местной партячейки. Вторя Галаю и секретарю райкома, Марков требовал, чтобы мы не давали спать своим участкам. "Пройдите раз, -говорил он, - зайдите во все хаты, и опять начинайте сначала. Опять будоражьте собак, и так сколько успеете - до самого утра".

Так мы и ходили до утра, успев обойти всего один раз свой участок. Только некоторые хозяева обещали кое-что сдать, большинство же заявляло, что хлеба даже на семена не остается. Придя утром на квартиру, я завалился спать как мертвый. Однако не прошло и часу, как пришел десятихатник, дежуривший по сельсовете и позвал меня. Марков сделал мне и другим строгий выговор за то, что мы, ничего не заготовивши, осмелились "дрыхнуть", да еще днем. Он опять послал всех по дворам, но только переменил участки. На этот раз мы ходили без местных коммунистов, занятых своей обычной работой. За день я обошел свой участок дважды. Вечером все собрались в сельсовете. Как сообщил Цебрына, за день поступило всего 500 пудов. Марков был очень перепуган. Он старался всем внушить, что если мы не сумеем добиться заметных результатов, то у всех нас полетят головы. "Не забывайте, что Степановка - это "кулацкое" село. И тут хлеб взять не так просто, каждый смотрит на нас враждебно и готов нож всадить в спину. Нужно уметь разговаривать с этим народом". Конечно Степановка ничем не отличалась от других сел. Все кто был позажиточнее или чем либо "запятнаны", те еще зимой были раскулачены и отправлены есть землю в Сибирь или на Север. Но так нужно было говорить Маркову, чтобы повысить нашу деятельность. Не дав отдохнуть, Марков снова послал всех по участкам. На этот раз со мной был председатель сельсовета Терещенко и дураковатый парень, местный секретарь комсомольской ячейки, Дубовой, который своими глупыми разговорами только мешал вести серьезный разговор о сдаче хлеба. Следующий день, как и предыдущий, целиком прошел в хождении по дворам. Итак пошло изо дня в день, из ночи в ночь. Официально нам не разрешалось спать, и каждый делал это украдкой.

За целую пятидневку столь напряженной работы мы сумели заготовить всего 3000 пудов хлеба. 20 октября снова все собрались на районное совещание, где по-прежнему орал и грозил расправой Галай. Кроме гнева на его лице отражался и немалый страх, ибо он и главные районные руководители в такой же мере подвергались опасности быть снятыми с работы, исключенными из партии, а то и преданными суду, как и все низовые уполномоченные и сельские власти. В газетах время от времени публиковались постановления о карах, которыми подвергались секретари райпарткомов, председатели райисполкомов и уполномоченные. В этот раз также было исключено из партии несколько коммунистов. Снова были даны пятидневные задания и снова все разъехались воевать за хлеб.

Поскольку пятидневные задания не выполнялись, то цифра, намеченная на каждую последующую пятидневку нарастала. Степановка имела задание на новую пятидневку 30000 пудов. Опять и опять мы обходили дворы. Я заметил, что на меня уже перестали лаять собаки, так часто они меня видели. Хлеб не шел. За пятидневку мы взяли всего 2000 пудов. Каждую последующую пятидневку мы ездили в район на совещание, где получали головомойку и новое задание. Хотя, начиная с 25 октября, этим заданием являлся весь остаток плана, т.е. 35000 пудов, который таял довольно медленно. С каждой пятидневкой все уменьшалась цифра выкачанного хлеба.

В газете мы прочли рапорт соседнего района о том, что ко дню октябрьской революции план хлебозаготовок выполнен и что хлебозаготовки продолжаются сверх плана. Через неделю после октябрьских праздников, когда мы "выкачивали" в день всего по несколько десятков пудов, в районе появилась "буксирная бригада" во главе с секретарем районного комитета, выполнившего план к октябрьским праздникам. Бригада состояла из "мастеров" по выкачке хлеба, начиная от крупных партийных работников и кончая колхозными активистами, одетыми в свитки и кожухи. Бригада на 50 автомашинах вихрем ворвалась в район и немедленно было созвано районное совещание уполномоченных, но котором выступил приехавший секретарь райкома и ряд его спутников, в том числе и колхозные активисты. Все они говорили о том, что наш район потому не выполняет план, что вся масса уполномоченных в 200 человек бездействует и благодушествует и что они-де победители приехавшие показать пример, как нужно работать. Походная редакция "буксирной бригады" выпускала большим тиражом газету и листовки, в которых громились оппортунисты и саботажники, раскрываемые в буксируемых районах, а кроме того, пелись хвалебные гимны секретарю своего района. В его честь даже были сложены песни, распевавшиеся его бригадой. Правда, на этом совещании никто не исключался из партии и не отдавался под суд. После совещания "буксирная бригада" небольшими колоннами машин разьехалась в наиболее отсталые села. Когда мы приехали на своих лошадках, то увидели как десятки "буксирников" ходят из хаты в хату в Степановке. Поскольку Степановка была одним из наиболее отсталых в хлебозаготовке сел, то сюда приехало 7 грузовиков, на которых было не менее сотни членов бригады, быстро переходивших от хаты к хате. Как только обход был закончен, бригада шумно и весело принялась обедать в здании церкви, получая великолепные обеды из своей полевой кухни и угощаясь солидными дозами водки. После обеда бригада также быстро удалилась, как и появилась. В этот день в закрома "Заготзерна" поступило целых 100 пудов. Через несколько дней все прочли в газетах о том, что ЦК разогнал эту бригаду напрасно тратившую государственные деньги, а секретаря райкома, так воспеваемого его бригадой, снял с работы и подверг строгому наказанию.

Однажды на районном совещании после выступления уполномоченного Галая, выступил прибывший в качестве генерального подкрепления вместе с большими городскими работниками слушатель коммунистической академии, бывший секретарь краевого комитета ВКП(б) Капустин. Будучи человеком опытным и ученым, он закатил такую речь, какой, пожалуй, никто из двухсот присутствующих еще не слыхал. Это был двухчасовой доклад, своими корнями уходивший к истокам большевизма. Облекая свою речь в красочные образы, Капустин постепенно подвел дело к тому, что весь корень провала хлебозаготовок (оставались еще невыполненными 30000 пудов) заключается в политической бесхребетности, в мягкотелости, близорукости, а порою и в саботаже и перерождении, в нежелании ссориться с кулаками находящихся здесь уполномоченных. "Если не ампутировать организм от зараженных, больных его членов, то весь он заболеет", - говорил Капустин. "Сколько исключено из партии, сколько посажено в тюрьму за время хлебозаготовок?" - спрашивал он. И сам же отвечал: "Всего исключено из партии 25 человек, а отдано под суд всего 6 саботажников. Да это же сущий смех. В этом проявляется безнадежный оппортунизм и примиренчество райкома партии, который нянчится с преступниками так нагло проваливающими хлебозаготовки! 50% выгнать из партии и половину из них посадить в тюрьму, а некоторых расстрелять, вот тогда будет толк. Тогда оставшиеся 100 человек совершат чудеса, они заготовят еще не 30, а 50 тысяч пудов хлеба".

Двести человек находившиеся в зале чувствовали себя как бы уже приговоренными. У меня самого душа ушла в пятки, даже колени дрожали. Требование Капустина полностью не было выполнено. Но все же было исключено из партии сразу 9 человек. Марков уцелел, очевидно благодаря своим приятельским отношениям с Галаем, но все же получил строгий выговор, а один из коммунистов нашей бригады был исключен. Видимо, решено было исключить по одному человеку из каждой группы, находившейся в отсталом селе. Спросили Маркова, кто из пяти коммунистов уполномоченных по Степановке является саботажником. Марков не мог сразу никого назвать, ибо все одинаково работали, выбиваясь из сил. Однако когда Капустин крикнул: "Ну?" и угрожающе посмотрел на Маркова, тот, чувствуя беду, поспешил назвать первого пришедшего на память потому, что требовалось кого-то принести в жертву для устрашения других. Он назвал Павлова, инженера мукомольного завода. В числе прибывших крупнейших городских работников я видел и инструктора, который инструктировал нас в институте.

После совещания все в большом страхе и трепете, забывая о еде, об усталости, а иные и о заедавших их вшах, разъехались по селам. В Степановку приехал вместе с нами заведующий районным земельным отделом. Ничего особенного, конечно, он не мог внести в наши методы борьбы за хлеб. Но вместо того, чтобы ходить по хатам, он вызывал в сельсовет всех твердозаданцев, а затем и всех прочих крестьян, уговаривал, грозя и моля их отдать хлеб. Мы же старые уполномоченные по-прежнему продолжали ходить по дворам, не давая людям покоя ни днем, ни ночью. Несчастное крестьянство находилось в состоянии непрерывной осады, вот уже год - с осени 1929 года. Оно подвергалось атакам, следовавшим одна за другой и конца этим атакам не было видно. Некоторые из крестьян, отчаявшись с создавшимся нестерпимым положением, продавали все за бесценок и уезжали на шахты или новостройки.

Хлеб из Степановки продолжал лишь "капать", как тогда выражались, но отнюдь не тек. Огромная доза страха, впрыснутая на последнем совещании всем "борцам за хлеб" хоть и заставила зашевелиться быстрее мозги, но всему есть предел, выше себя не прыгнешь. Нам оставалось еще больше сократить время отдыха. Большего сделать мы не могли. Частые приезды секретаря райкома вместе с Галаем или Капустиным ничем делу не помогали, а их крик и угрозы могли вызвать разве только то, что мы быстрее переходили от хаты к хате.

30-го ноября на совещании в районе прокурор доложил о ходе следствия по "кулакам", срывавшим хлебозаготовки и "саботажникам" уполномоченным, которые были отданы пол суд. Оказалось, что следствие по "саботажникам" идет медленно. По некоторым же прокурор не был с состоянии найти юридическое обоснование, не зная, под какую статью уголовного кодекса можно подвести их "преступление". Капустин возмущенный столь медленным ходом следствия спросил прокурора, сколько тот лично заготовил хлеба за эту компанию. Прокурор ответил, что он помогает хлебозаготовкам, оформляя дела для предания суду тех, кто срывает их. Капустин предложил направить и прокурора и судью на хлебозаготовки, где от них будет больше пользы. На что прокурор ответил, что он не может ехать как уполномоченный. "Кого, меня? - говорил прокурор, - у меня своих куча дел. Никуда я не поеду". "Ваше и наше дело, - отвечал Галлай, - это то, что нам поручает партия. Главное сейчас хлебозаготовки, для которых вы палец о палец не ударили. А теперь вы поедете и кое-что заготовите".

— "Нет я не поеду", - возразил прокурор. По предложению секретаря райпарткома прокурор здесь же был исключен из партии и снят с должности. Судья оказался благоразумнее и молча уехал в село, отложив все свои судебные дела.

3-го декабря к вечеру в Степановку на бричке приехали Капустин и уполномоченный ГПУ Суриков. Они стали вызывать в отдельную комнату некоторых твердозаданцев, которые должны были сдать особенно много хлеба. Слышно было, как Капустин громко кричал и грозил им, а Суриков что-то тихо шипел. Так они продолжали вызывать людей до 11-ти часов ночи. В 11 же часов собрали всех уполномоченных, а также местных коммунистов и комсомольцев. Капустин обругал всех последними словами и грозя, что теми, кто не выполнит его задание займется Суриков и им больше света Божьего не видать, распределил всех по участкам и дал каждому конкретное задание. Мне было дано 20 дворов, из которых я начиная с 4 декабря должен ежедневно выкачивать по 300 пудов. Это в то время, как по сельсовету в целом еще оставалось недоимки больше 30000, а поступало в пятидневку не больше 500 пудов.

Дав такое задание, Капустин и Суриков уехали. Мы же все рассыпались по своим участкам. Спустя минут 20, выйдя из одной хаты, я услышал недалекий выстрел, как бы в направлении райцентра. Предполагая, что выстрелил Суриков или Капустин, или же кто-либо из уполномоченных коммунистов, так как они все имели револьверы, я продолжал заниматься своим делом. Обходя дворы часа в 3 ночи, я увидел людей бегущих по улице и тревожно говоривших. За ними виднелись еще и еще приближавшиеся фигуры. Я спросил, в чем дело. Мне ответили, что метрах в двухстах за селом в направлении к райцентру, убит Дубовой. Я вспомнил выстрел, а также то, что секретарь комсомольской ячейки Дубовой направлялся в один из хуторов. Меня охватило какое-то тяжелое чувство страха и отчаяния. И я, оставив свое бесполезное занятие, вместе с людьми направился в поле. Вокруг убитого была выставлена охрана из сельского актива, не допускавшая никого близко. Дубовой оказался убитым на проселочной дороге, ведущей к хутору, метрах в ста от главной дороги.

 

Собиралось все больше и больше народу. Наступило утро, но из райцентра никто не приезжал, хотя гонцы успели давно вернуться. Подойдя ближе к убитому, я увидел застывший ручеек крови, стекавшей со лба, куда был сделан выстрел. Рядом на земле лежал сверток бумаг. Марков, выставив стражу и дав ей строгие инструкции, как держать охрану, вместе со всеми уполномоченными вернулся в село и мы возобновили обход дворов. Часам к 11-ти дня приехало все начальство. Удалив из кабинета председателя сельсовета всех посторонних, приехавшие Капустин, секретарь райкома, Суриков и Галай собрали туда всех уполномоченных, всех коммунистов и комсомольцев. Галай объяснил, что перед нами налицо террористический акт кулацкой контрреволюции, которую нужно теперь свернуть в бараний рог и главное - заставить сдать хлеб государству, а также парализовав происки врагов, организовать в Степановке колхоз. Маркову вместе с председателем сельсовета было немедленно поручено собрать собрание бедноты всего сельсовета, что быстро было сделано. Около здания избы - читальни, т.е. церкви, была поставлена охрана из надежных активистов, которые должны были пропускать бедноту по списку. Галай сообщил о случившемся, как об акте классовой мести и потребовал, чтобы беднота ответила зверским нажимом на "кулацко-зажиточные" элементы, выкачала бы хлеб и организовала колхоз в Степановке. На собрании бедноты было человек восемьдесят. Секретарь райкома предложил собранию "обращение" ко всей бедноте и колхозам района с призывом "повести беспощадное наступление на кулацко-контрреволюционные элементы", - "выполнить и перевыполнить план хлебозаготовок", "развернуть работу по коллективизации бедняцких и середняцких хозяйств". В обращении же указывалось, что "беднота Степановского сельсовета берет на себя обязательство, разгромив кулацко-контрреволюционный элемент, выполнить план хлебозаготовок к 10 декабря, а также охватить сплошь колхозами все бедняцко-середняцкие хозяйства". Обращение заканчивалось словами:

"Смерть убийцам преданного делу партии комсомольца Володи Дубового!"

"Да здравствует ВКП(б)!"

"Да здравствует великий вождь, отец, учитель и друг товарищ Сталин!"

Против такого обращения никто, конечно, не осмелился бы возражать. И оно было принято собранием посредством молчаливого поднятия рук. Директива составленная секретарем райкома и Галаем требовала немедленно созвать во всех селах собрания бедноты и организовать наступление на кулачество по всем фронтам. Обращение и директива подлежали напечатанию на ротаторе и экстренной рассылке адресатам.

Не отпуская бедноту с собрания, ее разбили на бригады, во главе которых стали уполномоченные коммунисты, и двинули на выкачку хлеба. Параллельно с этим Суриков и приехавший с ним начальник уголовного розыска с милицией начали аресты "кулаков", заподозренных в убийстве Дубового. Всего было арестовано 40 человек, в том числе бывший священник 70-ти летний старик, церковный староста и прочие лица, проявившие активность в церковных делах. Естественно, что среди арестованных оказались также все имевшие хоть крошечное "пятнышко". Все арестованные объединялись двумя словами "кулаки и контрреволюционеры". В действительности же это были наиболее умные, развитые и способные люди из числа оставшихся в Степановке после раскулачивания населения. (Раскулачено было 55 семейств, большинство из которых выселено). Всем было предъявлено условие, что если они сдадут хлеб согласно доведенного плана, то "подозрение" будет с них снято. Некоторые соглашались отдать все, что имели. Но ни один не обещал выполнить непосильное задание даже на половину. Другие же, становясь на колени клялись, что хлеба у них нет. Как бы то ни было, но хлеб потек. Все село было в движении. Большие бригады сновали туда и сюда по селу. Бегали взад и вперед насмерть напуганные семьи арестованных (связанные родственными узами со всем селом).

Около Дубового весь день стояла охрана, и его взяли с поля лишь вечером, и тогда же он был анатомирован при медицинском участке. Там же он был приготовлен к погребению и доставлен к сельсовету, где был положен в большой комнате в красный гроб. Около него то и дело сменялся почетный караул. Комната и гроб были увешаны наскоро изготовленными разными антикулацкими лозунгами и транспарантами. У изголовья Дубового склонились знамена сельсовета и кооперации с укрепленными на верхушках древков траурными бантами. Суриков неустанно вызывал к себе в отдельную комнату арестованных. Кроме Сурикова теперь там был лишь Капустин. Слышно было как один из "кулаков" клялся, что это вовсе не кровавые пятна у него на сапогах, другой также клялся, что это не кровавые, а масляные пятна у него на тужурке. Не знаю у скольких были обнаружены "кровавые пятна", но, по-видимому, больше, чем у двоих.

На следующий день около полудня состоялись похороны жертвы "кулацкого террора" Дубового. На похороны из шести ближайших сел пришли колонны бедноты и колхозников, возглавляемые уполномоченным райкома. Из начальства никого на похоронах почему-то не было. Оно уехало утром. Остался один уполномоченный ГПУ Суриков с сотрудниками, продолжавший обрабатывать "преступников". Похоронами руководил зав. РАЙЗО. Играл духовой оркестр. Родственники убитого, причитая рыдали. Марков произнес весьма трогательную, конечно строго классовую речь, а вслед за ним произносились речи представителями бедноты, как местных, так и прибывших из других сел. Все воздавали великие похвалы покойнику, хотя его вовсе и не знали, предавая проклятию "кулацких" убийц и без конца грозили, обещали и клялись не остаться в долгу а в "ответ за зверское убийство разгромить кулачество, хлебозаготовки закончить к такому то числу, коллективизацией охватить," т.п. В следующую неделю из арестованных было освобождено 18 человек, а 22 увезено. Имущество всех увезенных было конфисковано в порядке "раскулачивания", как укрывавшихся "кулаков-террористов".

ПРИМЕЧАНИЕ: Спустя несколько месяцев все арестованные кроме местного священника и еще одного "кулака" умерших в тюрьме предстали перед специальным судом. Суд состоялся в Степановке. Все 20 человек на суде в присутствии всего села "признали" себя виновными в убийстве Дубового. Из них 7 человек было приговорено к расстрелу, а остальные 13 получили по шесть, восемь и десять лет тюремного заключения со строгой изоляцией.

За четвертое, пятое и шестое декабря поступило на склады зерна около 6000 пудов. Таким образом, жертва "кулацкого террора" принесла некоторую пользу. Да и не в одной Степановке, а по всем селам района, где была проведена соответствующая компания, давшая около 70000 пудов. На районном совещании 10 декабря на лицах секретаря райкома и Галая явно была написана удовлетворенность. Один только Капустин почему то был не в духе. Может быть от того, что согласно распоряжения ЦК КП(б)У главным уполномоченным по району являлся только лишь Галай. Все же остальные, в том числе и Капустин, должны сидеть в селах, ибо они посланы в распоряжение райкома, и для помощи ему, а не для руководства. После совещания Капустин уехал в самое большое и отсталое село. Причем перед отъездом он заявил: "Мне даже легче будет работать в одном селе, а главное, что я покажу образцы подлинно большевистской борьбы за хлеб."

В следующую пятидневку по Степановке поступили сущие "слезы". Еле набралось 30 пудов. Немногим лучше дело обстояло по всему району. Но зато эта пятидневка была ознаменована женитьбой нашего почтенного 46-летнего Маркова на юной красавице Тане - дочери своего квартирного хозяина - Терещенко, приходившегося дядей председателю сельсовета. Женитьбе не помешало то, что у Маркова была жена и несколько детей. Свадебный пир ввиду напряженного времени ограничился вечеринкой, но она удалась, говорят, на славу.

На районном совещании всем уполномоченным, что называется "накрутили хвосты", а нескольким записали выговор с предупреждением. Никитинский сельсовет, куда уехал Капустин, наряду с нашей Степановкой был на последнем месте. Сам Капустин на совещание не явился. 17 декабря, перед вечером, заведующий РАЙЗО и Марков со всеми уполномоченными коммунистами были вызваны в Никитовку, находившуюся от Степановки в 7 километрах. Ночью же во время моего очередного обхода закрепленного за мною накануне участка, придя в одну хату, я наткнулся на странную картину: чужой человек, которого я видел на совещании уполномоченных, вместе с заведующим отделением "Заготзерно" Цыбриной делали обыск. Вся семья сидела в уголке под иконами. Дети плакали на руках у матери и старшей девочки. Мать просила скорее делать обыск, чтобы уложить детей. Цыбрина пригласил меня помочь, также и хозяин квартиры. Я спросил Цыбрину потихоньку, в чем дело, он сказал, что ищут золото. Чужой человек смотрел на меня с недоверием, но Цыбрина успокоил его: "Это свой парень, наш уполномоченный". Были разобраны все иконы, перевернуты столы и исследована каждая щель, а также ножки каждого табурета; сорваны с мест лавки. Снят посудный шкаф, исследованы все сундуки и вымерена их наружная вышина и глубина внутри. У хозяйки, хозяина и детей был сделан личный обыск, в частности ощупаны пояса. Все было перевернуто в печке, под печкой, проверен дымоход, перевернуто все в кладовой. После всего чужой человек сказал хозяевам: "У вас имеются золотые серьги, золотые монеты, кольцо и крестик. Согласно распоряжению "соответствующих органов" (так обычно именуется ГПУ) вы все это обязаны сдать, на что получите расписку. В случае же отказа вы будете иметь неприятности". Хозяева заявили, что из всего перечисленного есть лишь один крестик, который является драгоценной памяткой о Киево-Печерской лавре, куда жена еще девочкой ходила на богомолье. Серьги и кольцо уже много лет как проданы, а золотых монет сроду не было, вернее, бывали, так же как и кредитки, но еще в царское время. Чужой человек предложил сдать крестик, а об отсутствии остальных вещей подписать бумагу, в которой говорилось, что в случае обнаружения этих вещей укрывшие их будут подвергнуты строжайшей каре. Кроме того, они обязывались хранить данный визит в тайне. Хозяин и хозяйка оба подписали бумаги, а насчет крестика хозяйка заявила, что она и в могилу ляжет с этой драгоценной для нее святыней. "Не золото мне дорого, а память". Однако чужой сказал, что она должна немедленно отдать крестик иначе она будет арестована и отправлена к Сурикову. Женщина видно готова была идти куда угодно, но не расставаться со святыней, о чем она и заявила. Цыбрина ей пытался внушить, что может случиться, что из-за этого крестика и детей своих не увидит. Чужой в последний раз предупредил и велел одеваться. Она рыдая торопливо стала одеваться. Муж со слезами на глазах стал уговаривать ее отдать крестик: "Отдай, - говорил он, - пусть Бог простит, но не сиротить же детей, не сама не отдаешь". Но та продолжала одеваться. Когда она обувалась, и крестик повис на шнурочке, муж быстрым движением схватил его, сорвал и отдал чужому. Несчастная женщина, лишившись, может быть самого драгоценного, что она когда-либо имела, упала на землю и продолжала в истерике биться. Мы трое быстро удалились. Мне предложили идти в другую хату, но я отказался. Довольно с меня было одной этой сцены.

Как потом оказалось, наши уполномоченные после кустового совещания по вопросу об изъятии золота были направлены в другие села, из других же сел уполномоченные были направлены в Степановку, где они вместе с местными коммунистами и комсомольцами должны были произвести обыски. По Степановке обыски были произведены в 14 хатах. Были изъяты крестики, серьги, венчальные кольца, несколько монет, футляр от золотых часов и одна ложечка. Три человека было арестовано и ночью же отправлено в ГПУ. Наутро все наши уполномоченные коммунисты после ночной борьбы за золото вернулись в Степановку и взялись по старому за хлеб, хотя знали, что это бесполезное занятие. По сельсовету было уже выкачано около 95 тысяч пудов и у населения могло остаться лишь очень малое количество зерна для пропитания. При обходе хат мы видели, что добрая половина крестьян едят хлеб выпеченный из смеси муки, овощей и мякины.

Эта пятидневка нам ничего не принесла. Хотя непосредственное чувство страха после совещаний успело остыть, но все же немалая тревога была в наших сердцах, когда мы ехали на районное совещание 20 декабря. На совещание не поехал лишь зав. РАЙЗО, который все время болел и не выходил из квартиры. Говорили, что болезнь его притворная. Однако не было бы ничего удивительного если бы в самом деле человек заболел от страха и волнения. Явление это вполне нормальное и нередкое- На совещании по прежнему не появлялся Капустин, хотя Никитинка стояла по степени выполнения плана на последнем месте, а второй сзади значилась Степановка. Но зато приехал инструктор ЦК партии Кацман, которому было поручено вытаскивать из провала три района. Он предложил заслушать доклады с мест. Начали с наиболее отстающих. Первым говорил уполномоченный по Никитинке - Беня. По его рассказу там делалось тоже, что и в Степановке, но хлеб больше не поступал.

"Стал я вызывать - говорил Беня, - уже в десятый или двадцатый раз твердозаданцев в отдельную комнату и опять их мылил, мылил". "Нет"- говорят, да и только. Тот клялся детьми, тот землю целует, тот просит его лучше расстрелять, чем бесконечно мучить понапрасну. Одну вдову вызвал и начал ее и так и этак: и уговаривал, и грозил. "Нет" - говорит. Я тогда решил припугнуть ее. Выхватил револьвер да ко лбу ей. Она перепугалась так, что даже глаза посоловели, и рот открыла. Потом как бы галушку проглотив, говорит: "Есть". Я спрашиваю где, она говорит: "Зарыт в саду", и рассказала место. Спрашиваю: "Много?" "Сто," - говорит. Я ее отпустил, да быстрее беру группу людей и бегу в указанное место. Все перерыли, а хлеба нет. Обманула, а сама сбежала. А потом мне доносят, что говорила кое-кому якобы сбежала от смерти, что как будто, я ее чуть-чуть не убил. Ну скажите на милость, что еще можно делать, какие методы еще применять?

Затем доложил по Степановке Марков. После дали слово инженеру Георгиеву, уполномоченному по Михайловке. Этот сказал так: "Можете меня исключить из партии сегодня или завтра. Все, что было в пределах моего ума, я сделал. Я сделал поголовный обыск во всех шестистах дворах. Я забирал даже найденный килограмм зерна, и не только зерна, я забрал пшено, муку, все - все. На своих плечах все перенес на подводы, уж никто меня не может попрекнуть, что я не трудился. И сколько же вы думаете я набрал хлеба? Всего на 260 пудов. А недоимка по моему сельсовету составляет еще более 20000 пудов".

Когда он говорил о поголовном обыске, Кацман даже за голову схватился. После Георгиева говорило еще пять человек, в том числе инструктор горкома, провожавший студентов. Он заявил в заключение своего доклада: "Я готов дать голову на отсечение, что хлеба на моем участке больше нет".

Затем взял слово инструктор ЦК Кацман. Он говорил всего минут двадцать. Он не говорил, он бушевал. Цвет лица его поминутно менялся, оно становилось то зеленым, то красным, то багровым, то каким то серым. Глаза наливались кровью и готовы были выскочить. Он в бешенстве махал руками как мельница крыльями. "Вот где секрет! - бешено кричал он, захлебываясь и ударяя обратной стороной ладони по бумагам, - вот в чем секрет! У вас тут сидят и прямые предатели, вы же с ними цацкаетесь, небось беззубой критикой ограничиваетесь, уговариваете, упрашиваете! Чем вы занимаетесь тут спрашиваю вас? - бешено орал он, обращаясь к секретарю райкома и Галаю, весь багровый и трясущийся, а глаза его совсем выпирали из орбит. - Что вы тут делали? - еще громче заревел он и часто изо всей силы застучал кулаком по столу, даже изогнувшись от ярости и просто щелкая зубами перед самыми смертельно побледневшими и опущенными лицами Галая и секретаря райкома. Когда Галай поднял голову я заметил, что у него глаза не слушаются его, а с перепугу бегают, даже как бы вращаются. "Вы забыли, - продолжал кричать Кацман, - что вы среди врагов, что вы на войне окруженные смертельными врагами! Вы потеряли рассудок и не соображаете, что есть и в ваших собственных рядах! Вот вам первый враг, которого я немедленно требую исключить из партии и арестовать! Он указал на инструктора горкома. Тот даже присел, а его соседи в ужасе поежились. - А вот олух, набитый дурак, который кишки надорвал таская 260 пудов хлеба, вместе с тем выдавая документ, расписку кулакам и всей прочей этой мелко-буржуазной сволочи, что у них больше хлеба нет, что у них проверено, что они чисты! Да ты знаешь, что ты наделал, скотина ты! - ревел Кацман в сторону Георгиева. Тот бедняга трясся как в лихорадке, его зубы громко стучали и он их не в силах был сжать. - Я требую для начала записать ему строгий выговор с предупреждением и послать в другое село. Если не оправдает доверия, вон из партии и под суд!

Затем обращаясь ко всему залу Кацман просто вопил и визжал, весь как то уродливо переламываясь на бок: "Предатели вы, вот кто вы! Вы не большевики, вы шайка изменников, заговорщиков! Перестрелять вас всех мало, вы ищете методы, я вам покажу методы! Я имею полномочия от ЦК разгонять целые партийные организации! Я имею полномочия применять к вам любые меры, какие вы заслужили, вплоть до расстрела! Я вам покажу, я вас проучу!" От ярости он чуть не рыдал. Он бил ногами об пол, что лошадь, а от ударов кулаками по столу разлетелись все бумаги по полу, но никто и не подумал их собирать. У меня было такое состояние, как будто на грудь навалили тяжелый камень. Вряд ли многие были в лучшем состоянии. Наконец Кацман обращаясь к залу закричал: "Кто чувствует себя слабым, неспособным выполнить возложенную на него задачу - поднимите руки". Никто рук не поднял. -"Боитесь! Так вот пусть же кто не выполнит задания в эту пятидневку пусть заранее заказывает себе рыть яму". Затем, обращаясь к секретарю райкома партии Кацман, приказал: "Немедленно же исключить из партии этого предателя, а тому записать выговор". Он обливался потом, который начал вытирать большим платком и трясущийся сел, продолжая нервно подпрыгивать. Секретарь райкома поднялся с таким усилием, как будто на нем была громадная тяжесть. Спазма перехватывала ему горло и он, искусственно откашливаясь, обратился к членам райкома, предложив им придвинуться ближе для голосования. Тогда инструктор горкома попросил слово и сказал: "Я ведь не вашей организации, а городской и я все же работник горкома. Я прошу передать дело в горком, пусть он обо мне решает". Кацман вскочил: "Ты еще будешь указывать, кто о тебе должен решать. Всякий направляемый в распоряжение райкома хоть на один день, находится в полной его власти. Если я, будучи инструктором ЦК был бы направлен в распоряжение райкома, райком не только имеет право, но и обязан принимать обо мне решения, какие он найдет нужным! Голосуйте!" Проголосовали. Инструктор горкома был исключен из партии и положил на стол партбилет. "Арестовать сейчас же!" - повелел Кацман. "Суриков!" - обратился секретарь райкома к уполномоченному ГПУ. Суриков подошел к исключенному: "Пойдем", - и увел. Затем записали строгий выговор с предупреждением Георгиеву.

Неожиданно попросил слово заведующий культпропотделом Головань. Обращаясь к Кацману, он заговорил:

— Вы обвинили всех здесь присутствующих в предательстве, в измене.

— А ты не согласен? - закричал Кацман.

— Я не только не согласен, но я заявляю, что это клевета, от кого бы она ни исходила.

— Что?- закричал Кацман.

Но Головань продолжал:

— Своим криком вы меня не испугаете. А кроме того, вам никто не мешал когда вы говорили, так имейте терпение выслушать, что скажу я. Если вы считаете себя большевиком, а двести человек предателями, это еще не означает, что это правда. Что же, это по-вашему, враги заготовили 1.600.000 с лишком пудов хлеба? Не спорю, есть разные люди. Мы не мало исключили из партии тех, кто сознательно или по неумению проваливал дело. Но кто меня осмелится назвать предателем, если я уже вытащил три сельсовета, казалось безнадежно увязших и сейчас в моем сельсовете план выполнен на 99% и в эту пятидневку безусловно будет завершен. Какое же вы имеете право валить всех в одну кучу. Я понимаю не меньше вашего, что только железной дисциплиной можно творить чудеса, а железная дисциплина это прежде всего страх. Без смертельного страха наверное и я, при всей моей верности партии, не смог бы давать тех результатов, какие я даю. И я вполне одобряю и подписываюсь под вашими угрозами. Но нельзя же забываться в таких случаях. Теперь на счет методов. Вы вспылили, когда люди говорили, что не знают какими методами взять хлеб. Один поголовные обыски делает, а другой револьвер ко лбу прикладывает, а почему, потому что человек стремится выполнить задание и не умеет и делает глупости. Хлеб сам не течет, но добывается определенными истодами, иногда необыкновенно сложными. Это дело посложнее войны. Вы много ездите по районам и видите как кто работает, видели небось удачные методы хлебозаготовок. Почему бы об этом нам тут не рассказать. У нас здесь был один академик, бывший секретарь крайкома, который грозил и кричал не меньше вас, даже требовал исключить из партии сто человек и таки добился, что мы исключили сразу же на одном заседании девять человек, но от этого хлеба особенно не прибавилось, а когда пришлось сесть в качестве уполномоченного самому Капустину, то его сельсовет с третьего места сзади сполз на первое место сзади.

Кацман, хотя и нервничал, но выслушал Голованя, только изредка бросая реплики.

— Спасибо за нравоучение, - сказал он, - а если вы так хотите от меня методов, так вот поезжайте в одно из самых тяжелых сел и потрудитесь доказать свою преданность партии. Вот хотя бы в Степановку. Но я предупреждаю, это уж не страха ради, как вы говорили, предупреждаю перед лицом райкома и всех двести здесь присутствующих, что если вы не возьмете за пятидневку оставшиеся 25500 пудов хлеба, вы будете исключены из партии и никакие заслуги ваши по другим селам, о которых вы говорили, вас не спасут.

— Может быть вам сейчас авансом отдать партбилет? - с иронией, не без сильного волнения спросил Головань, явно предвидевший свою обреченность.

— Нет, успеете тогда сдать партбилет, - бросил Кацман. - А пока всем немедленно выехать.

Усевшись с нами на подводу, Головань велел подъехать к его квартире. Зайдя домой, он задержался минут десять. Затем вышел, сопровождаемый женой. В ее глазах отражалась тревога. Видно он предупредил ее, что едет на такое дело, с которого наверняка вернется беспартийным. Местные коммунисты заглазно звали Голованя "монахом". Это объяснялось тем, что он не курил, водки не пил, даже на официальных банкетах, жил исключительно на жалование и даже командировочных не брал, если ездил куда по делам. В то время когда у секретаря райкома стояли кули муки, пудами меду, когда масла и прочих продуктов некуда было девать, кульпропотделом жил впроголодь, ходил в дырявых сапогах и не имел даже полушубка. Секретарь же райкома приобрел себе пару костюмов и пальто в течении трех-четырех месяцев не говоря о том, что лучшие материи, поступающие в ничтожном количестве в кооператив шли в первую очередь для одевания его жены. От него не отставали ни в самоснабжении продуктами, ни промтоварами и другие районные работники, даже находившиеся на много ступеней ниже культпропа. Каждый пользовался любыми возможностями, чтобы поживиться за счет кооперативних складов. В свою очередь, сельские работники не отставали от районных. Для каждого и районного, и сельского работника стоять у власти отнюдь не означало жить на положенное жалование, а главным образом это означало живиться, как только можно. Культпроп Головань был странным исключением. Такое его весьма странное и неразумное, с точки зрения других коммунистов, поведение объяснялось тем, что он исповедовал коммунистические идеалы, как религиозную догму и свято верил в них. Точно такая же фанатичка была его жена. Говорили, что они чувствуют себя очень счастливыми. Бедность их не смущала, они всерьез верили, что строят рай для грядущих поколений. За Голованем водились значительнее пороки, высмеивавшиеся другими районниками. Он имел мягкий характер, был честен, правдив. Был сентиментальным до слезливости. Рассказывают, что во время раскулачивания и выселения "кулаков" с маленькими полуголыми детьми в жестокую стужу, у него не раз были слезы в глазах, но он верил, что эти жертвы абсолютно необходимы. Во имя "великих идеалов", во "имя блага человечества" он не только не питал никакой вражды к этим жертвам, но силой воли подавлял вопиющий в нем голос совести.

Его, как хорошо теоретически подготовленного, изучившего вопросы стратегии и тактики большевистской войны с народом, а также как коммуниста предельно дисциплинированного и не понимающего что значит "нельзя" сделать, раз партия учит, что настоящий большевик должен преодолеть любые препятствия (причем не считаясь с неизбежными жертвами) всегда посылали в качестве "тяжелой артиллерии", как говорили о нем, на самые тяжелые, на самые ответственные и, как казалось безнадежные участки и во время коллективизации и во время заготовок. И Головань неизменно выходил победителем. Всю дорогу он был молчалив, озабочен и, как видно внутренне весьма взволнован, хотя внешне казался спокойным. Можно было полагать, что он глубоко что-то обдумывает.

Приехав в Степановку, Головань сразу потребовал списки твердозаданцев и актива. Просмотрев список твердозаданщев и степень выполнения ими планов, он попросил охарактеризовать нескольких человек из списка "актива", которых он выборочно назвал и справился, сколько каждый из них сдал хлеба. Затем проверил сколько сдал хлеба каждый из местных. коммунистов. Оказалось, что председатель сельсовета Терещенко сдал всего 10 пудов. Он также попросил дать ему сведения о количестве земли по всем хуторам, о планах хлебозаготовок и их выполнении в отдельности каждым населенным пунктом. После расспроса о применявшихся методах, он сказал, чтобы мы работали себе по прежнему, причем предложил Маркову часть людей послать на хутора. Он попросил Маркова назвать кого либо из бригады, кто бы быстро и разборчиво писал. Марков назвал меня. Тогда Головань сказал, что остальные могут идти работать, меня же он закрепляет при себе. Я был очень доволен, так как надеялся увидеть каким образом он ликвидировал прорывы, а также мне хотелось рассмотреть поближе этого ненормального с точки зрения районщиков, да и городских работников, человека, а главное настоящего идейного, каких мне еще не приходилось встречать.

Он поручил председателю сельсовета собрать на вечер собрание единоличников, сам же стал рассматривать списки, в которых значилось количество земли, количество скота и состав семьи. Затем принялся переписывать этот список и добавил графы: "подлежит сдаче хлеба" и "сдано". Часть этой работы он дал мне. Когда списки были готовы, уже вечерело. Из этих списков он выбрал десятка три фамилий и велел предсельсовета вызвать этих людей ночью. Сам же принялся обедать и ужинать куском хлеба. Я предложил пойти ко мне поесть, но он поблагодарив отказался и сказал мне, чтобы я шел и быстренько пообедал, так как скоро начнется собрание. Часов в 8 вечера Терещенко сказал, что ждать нет смысла, так как больше народу не придет. Мы пошли в избу-читальню. Там не было и сотни человек. В своей короткой и спокойной речи Головань сказал о том, зачем нужен хлеб государству и о том, что крестьяне должны его добросовестно сдать вопреки "шептунам", которые сами прячут хлеб и других научают не сдавать, и что не взирая ни на что, план в течении этой пятидневки будет выполнен. Закончил он словами: "Сейчас ночь, открывайте потихоньку свои тайные хранилища, чтобы никто не видел, и до утра сдайте всего 2000 пудов, а утром посмотрим, как быть дальше. Итак, помните - 2000 пудов до утра".

 

Собрание медленно стало расходиться, а мы пошли в сельсовет. По дороге я спросил Голованя, верит ли он, что хоть сто пудов ночью сдадут, на что он ответил: "Я же не ребенок, но иначе поступать нельзя. Всякое дело должно начинаться массовой работой, т.е. попыткой убедить людей добровольно выполнить требование советской власти. Если же это не помогает, тогда не бросая все же агитации, переходим к разным иным мерам. Хлеб еще у крестьян есть, но хорошо спрятан. Таких же чудаков, которые бы добровольно сдали все до зерна, не существует. Каждый больше или меньше хлеба припрятал и весь вопрос в том, как их заставить сдать его. В колхозе дело проще, там все на глазах - все на учете. Руководители колхоза стараются прежде всего угодить власти, а не колхозникам, чтобы остаться на своей работе. Себя же они, известное дело, не обидят. Поэтому-то приказано им вывезти все, они и вывезут, ибо их особенно не беспокоит то, сколько останется колхозникам, своя же рубашка ближе к телу. А вот как вынудить единоличника сдать хлеб? Взять у него нельзя, ибо хлеб спрятан. Вы слышали, что получилось у Георгиева из его попытки взять хлеб. Товарищ Ленин учил, что во всяком деле нужно найти главное звено, ухватившись за которое можно было бы вытащить всю цепь. Для отыскания такого звена нужно основательно пошевелить мозгами. Среди двухсот человек сидящих у нас на селах, в том числе и крупных городских работников, профессоров и прочих вряд ли найдется десяток людей, способных находить такие главные звенья, сознательно наперед предвидя, что из этого выйдет. Обычно люди в страхе делают то, что первым приходит в голову, то обыски делают, не подумав о том, что хлеб открыло не лежит, то арестовывают и держат людей по несколько дней где либо в холодном сарае или подвале, не давая пить и есть. Один даже додумался привязать старуху на улице под дождем, сняв с нее предварительно пальто. Но все эти насилия ни к чему не ведут. Мне неизвестно еще случая, чтобы кто-либо из единоличников подвергшихся таким мерам воздействия сдал хлеб. Иной скорее согласится умереть, чем оставить детей без хлеба. Следовательно, такие меры не годятся, нужно искать другие. Крестьянин убежден, что хлеб его не может быть найден, поэтому, что с ним не делай, он будет петь свое: "Хлеба нет".

Затем он меня спросил, знаю ли я кого-либо из местных людей абсолютно надежных, которые выложат все им известное и искренне помогут в заготовке хлеба. Неважно партийные они или беспартийные, бедные или совсем голые или середняки. Я такими людьми считал актив, числившийся у нас в списках, с которым мы уполномоченные часто обходили дворы, о чем я и сказал Голованю. Для опроса твердозаданцев мы разместились в маленькой комнатке при сельсовете, куда люди впускались по одному, Все они без исключения говорили, что хлеба уже нет и многие просили придти и сделать у них проверку. По каждому опрашиваемому Головань делал себе заметки. Где-то около часу ночи зашел двадцатилетний сын твердозаданки по фамилии Волынец. Он объяснил, что мать больна и послала его. Он был очень плохо одет. Одежда представляла собой лохмотья, а на ногах рваные опорки, несмотря на то, что стоял декабрь и по сельским улицам: грязь доходила до щиколоток и выше. Волынец говорил, что у них не только нечем выполнить план, но они с матерью к весне помрут с голоду, ибо все зерно они давно сдали. Те же, кто еще имеют хлеб, числятся в активе и другим дают твердые задания. Головань спросил его, может ли он указать кого-либо имеющего еще большое количество хлеба. На что Волынец ответил, что если бы он и знал, то не сказал бы, ибо он никому не желает зла. Узнав, что его отец был когда-то красным партизаном и несколько лет тому назад умер, Головань спросил его, знает ли он кого-либо из крестьян, которые воевали за советскую власть и которые были бы очень бедны и не связаны о зажиточными людьми, а также не запятнаны воровством. или еще чем либо подобным.

"Я знаю таких людей, - сказал Волынец, - это бывший милиционер Горобец и еще один - Петренко, служивший вместе с моим отцом. Они совершенно нищие и их никто и за людей не считает. Чего-либо нехорошего я за ними не знаю, но я живу в Степановке, а они живут один в хуторе Яма, а другой в Кривой Балке."

Отпустив Волынца, Головань поручил мне немедленно вызвать Горобца и Петренко, что я и исполнил через дежурных десятихатников. Головань продолжал свои беседы с твердозаданцами. Когда уже было пропущено человек 25,он сказал мне: "Между нами говоря, половина этих людей безусловно не имеют хлеба, и за счет их нам план не выполнить. По существу эти списки нужно бы ликвидировать, вернее на половину обновить за счет других людей, в том числе некоторых активистов, но мне пришла хорошая идея в голову. Если я нащупаю надежных людей, хлеб мы возьмем. Для начала мне нужно хотя два человека." Появился Горобец. На нем был лишь до крайности износившийся пиджачишко и не было даже рубашки. Одна нога была обута в рваный ботинок вдоль и поперек перевязанный веревкой, а другая в такую же калошу. Голова была украшена старой красной фуражкой, по молодецки висевшей на одном ухе. Горобец имел молодцеватый вид и время от времени покручивал свои пышные усы. На вид ему было лет сорок. Как он говорил, семья его состояла из семи душ, которые, будучи голодны и холодны, ибо топлива колхоз не дает, не выходили из избы по целым дням и грелись друг о дружку. Горобец говорил, что он надеялся, что в колхозе будет лучше, а оказалось совсем невыносимо.

— В колхозе дело поправимое, - сказал Головань - кроме того таким людям как вы можно оказать и некоторую помощь, но, конечно, если такие люди принесут пользу государству.

На что Горобец, покручивая усы и подбоченясь заметил:

— О, помочь я всегда готов, но чтобы и меня не забывали как до сих пор, ведь я же воевал, кровь проливал и в такой нищете живу. Должно быть, стыдно за меня советской власти, но никто меня не слышит и не видит и не хочет знать.

— Как видите я о вас услышал, и захотел познакомиться с Вами, - сказал Головань, - ибо вас мне очень расхваливали.

— Кто же это меня похвалил? даже не верится, нынешние власти смотрят на меня с презрением. Горобец отслужил свою службу и в мусорную яму, он больше не нужен. А когда надо будет грудью защищать революцию, тогда. вспомнят обо мне.

— А готовы ли вы и сейчас грудью защищать советскую власть и умереть за нее? - спросил Головань.

Тут Горобец немного замялся.

— Как вам сказать, если советская власть про меня не забудет, если я должен умереть и для блага своих детей, тогда я готов хоть и сегодня, но защищать грудью интересы наших новых панов я не намерен".

— Сейчас вам дорогой товарищ Горобец не понадобиться ни грудь подставлять, ни кровь проливать. Но вместе с тем вы должны мне помочь в хлебозаготовках. Могу вас заверить, что ваши дети тоже не будут мною забыты. Вы человек преданный советской власти и заслуженный перед нею, а кроме того, как я вижу вы энергичный, умный и очевидно хорошо знаете, что делается в селе...

— Горобец не удержался.

— Я все знаю" - сказал он. Похвалы и обещания Голованя подкупали его, и он очевидно готов был к любым услугам.

— Так вот, - продолжал Головань, - прежде всего назовите мне таких же обиженных и таких же надежных людей, как и вы. Но чтобы они были готовы на любое дело. Чтобы ни брата, ни свата для них не было. А прежде всего скажите мне кто такой Петренко с хутора Кривая Балка.

Горобец охарактеризовал Петренку, как вполне надежного человека, а кроме того он назвал еще 9 человек по всему сельсовету за которых он ручался во всех отношениях. Все это были люди обиженные, полунищие и вместе с тем некоторые из них проныры.

Головань велел мне вызвать всех этих людей, что я и сделал, обязав десятихатников идти за ними немедленно же. Появился и Петренко. Выслав Горобца на несколько минут Головань расспросил о нем Петренку. Петренко дал положительный отзыв, как о человеке способном на все и ненавидящем всех и вся. Петренко также согласился оказать любую услугу. Тогда позвали Горобца. Обращаясь к Петренке он удовлетворенно заговорил:

— Вот брат, есть на свете хорошие люди, которые не забывают нас, а ценят старых бойцов и желают чтобы мы верой и правдой послужили, они же нас тоже не забудут.

Петренко вполне одобрил список людей названных Горобцом.

— Ну, а теперь, - обратился к обоим Головань.- За дело. Для того, чтобы добыть хлеб, нужно точно знать где он спрятан. Не предположительно, а совершенно точно знать, иначе, если мы устроим у кого-нибудь обыск и хлеба не найдем, мы погубим все дело. Мы можем идти только наверняка. Поэтому я прошу вас на назвать таких людей, о которых вы знаете где у них спрятан хлеб и примерно в каких количествах. Назовите одного-двух, но таких, о которых вы знаете, как о себе.

У Горобца и Петренки засверкали глаза. У них во всю заработала память.

— Вот теперь ваша задача - все что будет говориться о спрятанном хлебе точно записывать. Кроме того записывать все данные об имущественном положении и о прошлом людей прячущих хлеб и их политическую характеристику, одним словом все, что о них будет говориться. - Так инструктировал меня Головань, пока те двое вспоминали все, что им было известно лично или от других о спрятанном хлебе.

— Мы живем на хуторах и поэтому имеем немного сведений. Наши сведения преимущественно от других лиц. Вот когда соберутся все, кого мы наметили, тогда мы сможем вам выложить полную картину, как на ладони - сказал Горобец.

— А еще знаете, что надо сделать, - продолжал он. - Нужно в это дело включить наших баб. Они значительно больше знают мужчин. Конечно не каждый может это доверить своей бабе.

Это предложение очень понравилось Голованю. Затем Горобец и Петренко стали называть тех, у кого по их сведениям спрятан хлеб. Они указывали где он спрятан, в каких количествах и какое именно зерно. Одновременно они сообщали степень достоверности и источник откуда они взяли эти сведения. Оба они просто горели желанием сообщить побольше таких сведений, очевидно прежде всего в расчете на вознаграждение. Все разговоры велись полушепотом, чтобы не было слышно в коридоре. Дабы не было лишних людей во всем здании дежурным было сказано отправлять появляющихся с опозданием твердозаданцев по домам.

Понемногу стали приходить намеченные Горобцом и Петренкой люди. Все они были очень бедны, обижены, озлоблены и готовы на любое дело. Каждый из них подвергался подробному допросу кто и что он, выяснялось его прошлое, его родствененные связи, его отношение к советам и т.д. После чего его обычно вводили в курс дела Горобец и Петренко, и он включался в разведывательную работу. Каждый должен был самостоятельно сообщать известные ему сведения, которые я аккуратно записывал.

Сведения, которые были уже записаны и теперь сообщаемые повторно кем либо из новоприбывших, Головань брал на заметку, как заслуживающие большего внимания. Постепенно пришли почти все вызывавшиеся, и сведения данные ими еле вмещались в тетрадке. Меня поражала существующая на селе осведомленность. И откуда только не исходили эти сведения! Или же кто-то подглядел, когда хлеб прятали, или же кто-то под строгим секретом сказал своим близким родственникам, которые в свою очередь под секретом разбалтывали дальше. Больше всего выбалтывали тайну и разбалтывали женщины. Кое какие сведения взяты из разговоров детей, что Головань себе взял на особую заметку. Когда уже все исчерпали запасы своей осведомленности, Головань велел мне зачитывать каждое сообщение, которое подверглось коллективному обсуждению. Таким образом, все сведения были разбиты на вполне достоверные, не требующие дополнительной проверки и на явно не заслуживающие внимания. Вполне достоверные сведения были лишь по четырем единоличникам. Было точно известно, какой хлеб спрятан, где, и приблизительно его количество. В числе этих четырех была одна вдова, жившая с мальчиком подростком, неподалеку от сельсовета. Двое ударников, как их называл Головань, давших о ней сведения, предлагали доставить вещественное доказательство их сообщению, что и разрешено было им сделать, но с условием крайней осторожности. Раньше, чем их отпустить, Головань обращаясь ко всем сказал: "Я теперь не сомневаюсь, что мы хлеб возьмем, я убедился, что вы надежные люди, достойные похвалы и благодарности. То, что мы делаем есть абсолютная тайна и если кто ее выдаст, все погибнет, ибо слух моментально побежит, как волна по воде и неизбежно дойдет до того, кто прячет хлеб. Итак, главное - это сохранить тайну. Я не думаю, что среди вас найдется кто-либо способный на предательство, поскольку вы друг друга хорошо знаете и рекомендуете как надежных, но болтливость чрезвычайно опасна. Поэтому я предупреждаю каждого из вас, чтобы он вне данного круга лиц не смел ни кому, в том числе и собственной жене сказать ни одного слова, даже с том, что мы с вами собрались и о чем то тайно говорили. Ибо одно подозрение уже насторожит людей, и мы провалимся. У нас должна соблюдаться абсолютная тайна, как у заговорщиков и каждый, кто эту тайну выдаст, погиб. Я его не буду передавать даже Сурикову, а убью сам как преступника, врага вот этим оружием". Тут Головань достал блестящий наган. При виде оружия, готового лишить жизни за одно лишнее слово, даже храбрый Горобец немного испугался, некоторые нервно покашливали. Головань спрятал револьвер и продолжал: "Сведения мы имеем хорошие, но их недостаточно. Судя по вашим разговорам, нам много могли бы помочь женщины. Товарищ Горобец прав. И я поручаю Вам, придя домой, расспросите хорошенько жен, что им известно. Конечно, не каждый может это сделать без риска. Поэтому делайте это лишь те, кто может надеяться, что жена не проговорится, предварительно ее предупредив так, чтобы она через две минуты забыла, что вы у нее спрашивали. Те же, кто имеет вполне надежных и ловких жен, или дочерей, или вообще взрослых, но вполне надежных и смышленых, поручите им, пусть потрутся среди людей и осторожно наводят разговоры на хлебозаготовки. Я полагаю, что такими путями нам удастся добыть дополнительные сведения. Теперь еще одно важное обстоятельство: для того, чтобы вас никто не упрекнул, что те из вас кто, являясь единоличником и сам не сдав хлеб, требует от других его сдачи, для этого все вы должны сегодня же отдать все, что имеете, даже муку. Причем сделать это по возможности более шумно, чтобы все об этом знали, что вы сознательные граждане, отдаете действительно все, не оставляя себе запаса даже на неделю Я вас заверяю, что то, что нам удастся заготовить сверх плана - ваше. Пусть это будет даже 200 пудов".

Послышались тревожные голоса: "А что будет, если мы сдадим все, даже муку, а план не выполним?" На что Головань ответил, что нужно поработать так, чтобы план перевыполнить, а он в этом не сомневается. "Слабодухие, которые уже испугались за результат нашего боя, еще не видев его, пусть лучше оставят нас, не мешают нам и не влияют отрицательно на других. "

Один выступил и сказал, что он может отдать два пуда муки из четырех, но два он должен оставить, ибо иначе он будет могильщиком целой кучи детишек. На него обрушились почти все остальные, особенно же Горобец, назвавши его изменником и обращаясь к Голованю выразил свое мнение об изоляции этого человека, до поры пока будет выполнен план. Головань успокоил разнервничавшихся активистов, у которых он успел так разжечь аппетиты и убедить их в святости какого-то готовящегося таинственного дела, что они были как одержимые и готовы были по первому кличу растерзать своего товарища. Он велел слабодухому уйти и забыть, что он видел и слышал, рискуя иначе лишиться жизни. Со словами: "Я же не враг себе и своим детям", тот удалился.

Затем один из слабодухих очень волнуясь сказал: "Товарищ уполномоченный, я состою в колхозе где не получил ни одного зерна за свой труд. Я имею два пуда ячменя и готов его сдать, как и все другие и я сдам его сейчас. Но знаете вы откуда у меня этот хлеб? Мне его одолжил, вернее попросту дал, тот Макагон, у которого спрятан хлеб. Я не знаю, что вы собираетесь с ним делать, но это очень добрый и честный человек. Сам он живет небогато, он можно сказать типичный середняк, но он уже сдал государству больше 200 пудов, а кроме того мне известен десяток колхозников, которым он попросту от жалости к их детям дал по мешку зерна, в том числе и мне дал мешок ячменя пуда на четыре. Давая хлеб, он каждому говорил: "Будете иметь - отдадите, а нет - Бог с вами". Здесь кроме меня есть еще двое получившие от него хлеб.

На это один из названных двоих промолвил: "А ты за грамотных не расписывайся. Что же он тебе от бедности своей дал, да и мне? Он дал из за своего достатка. Ты же не знаешь, что у него было на уме. Может быть он решил: "Вместо того, чтобы даром отдать государству, лучше дам беднякам, которые потом могут и защитить". А под видом этой раздачи беднякам он решил остальной хлебец припрятать, а когда к нему идут теперь за хлебом он отвечает: "Я же бедным роздал". Вот такой благодетель. Я бы его подчистую распушил".

Прекратив спор, Головань сказал: "Никто не знает, каковы действительные намерения были у Макагона. Если бы он не спрятал хлеб, то о нем здесь и разговора не было бы. Я вполне понимаю товарища, которому жаль своего благодетеля, но ведь мы с вами люди политические и перед нами стоит великая государственная задача - это борьба за хлеб. А вы знаете, как говорит наша партия, как говорил товарищ Ленин: "Борьба за хлеб - борьба за социализм". Так можем ли мы считаться если для выполнения хлебного плана пришлось бы и родного отца раскулачить. Скажу о себе: мой отец маломощный середняк. Он меня кормил, растил, дал мне образование, сам не доедая и терпя всякую нужду с семьей. Я стал коммунистом, воспринял учение коммунистическое и стал борцом за осуществление коммунистических идей. Но вот на дороге к построению социализма в числе прочих стал и мой отец. Я его попытался переубедить, но он уперся "деды и отцы, говорит, жили единолично и я так хочу жить и умереть на своей земле". Что мне делать было? Не перенесло мое сердце этого, и я во имя коммунизма отрекся от родного отца и от всей семьи, о чем написал в сельсовет официальное заявление, которое там было зачитано на сходке. Отец меня предал проклятию за это. Как видите, я родного отца не пожалел. И я понимаю, что и чужого человека, да еще делающего добрые дела жаль. Но скажем, что когда вы кормите боровка, ведь вы любите его и так его ласкаете, гладите "хрюшка, хрюшка", или теленочка. Я очень телят любил, например. Мне очень жаль было, когда режут теленка, и я убегал прочь, не мог смотреть также, когда резали свинью. Да курицу и то жена сама всегда режет. Но я же не возражаю, чтобы их резать. Ибо, зачем же их и кормить. И режут-то их не потому, что их ненавидят, а потому, что нужно. Так и в этом деле. Можно к человеку не питать никакой ненависти, и даже жалеть его, но раз требуют интересы государства, то приходится приносить его в жертву. Это оправдание принесения в жертву своих благодетелей было принято с большим удовлетворением, что выразилось в одобрительном шуме актива.

На дворе светало, и Головань поторопил двоих собравшихся принести "вещественные доказательства" скорее идти. Затем, обращаясь к активу, он сказал, что желательно эту ударную бригаду расширить за счет надежных людей, но обязательным условием принятия в бригаду нужно ставить сдачу хлеба, не говоря ни слова, конечно о возможной компенсации после перевыполнения плана. "Иначе, - говорил он, - к нам пожелают присоединиться даже те, кто спрятал хлеб и некоторые из коих числятся в так называемом "активе" при сельсовете. Мы же не только этих "активистов" не можем допустить в нашу бригаду, но даже двоих местных коммунистов".

Стали называть людей, которых можно было бы включить в ударную бригаду. Вокруг этого вопроса шли оживленные споры, пока остановились на тех, чьи кандидатуры получили общее одобрение. Головань поручил вызвать этих людей лично ударникам. Вернулись разведчики и принесли образец пшеницы спрятанной под мякиной в шалаше. У всех на лицах появились довольные улыбки в предвидении успешного начала. Головань оставил двух человек, а остальным разрешил идти позавтракать и выполнять поручения, т.е. попытаться добыть дополнительные сведения о спрятанном хлебе: "Без чего, говорил он, нам не удастся ничего сделать, ибо то, что мы имеем лишь начало". Кроме того, все ударники должны сдать свой хлеб и вернуться не позже 10 часов утра, приведя с собой тех, кого было решено дополнительно допустить в бригаду.

Головань спросил меня, какие здесь учителя. Я сказал, что здесь всего лишь одна учительница комсомолка. "Пойдем к ней", - сказал он. Мы пришли в школу. Лиза садилась завтракать и пригласила нас выпить по стакану чая. "У меня к вам важное, но совершенно тайное поручение, - сказал Головань. - Вы должны будете в умелой беседе с учениками по возможности выявить у кого, где и в каких количествах спрятан хлеб". Я думал Лиза не возьмется за это дело, не имеющее никакого отношения даже к "классовому воспитанию". Однако она оказалась весьма довольной. "О, мне не привыкать, - говорила она смеясь. - Я оказала очень хорошую услугу ГПУ в выявлении золота, так что уже имею некоторый опыт".

"Вот и прекрасно. Но помните, что главное - это тайна", - предупредил Головань.

"Не беспокойтесь. Я за совершенную тайну ручаюсь, - ответила Лиза. - После уроков и даже раньше вы получите от меня кипу донесений".

Она ушла на урок. Головань стал нервничать: "А что если эта девчонка, легкомысленно отнесясь к столь серьезному делу, провалит нас? Ведь все погибло. Ах, не отложить ли эту затею. Слушайте, идите в класс и скажите тихонько пусть она отложит пока. А после потолкуем поподробнее".

Я быстро прошел в класс. Лиза говорила, и я не хотел ее перебивать. Она попросила меня сесть, сама же продолжала увлекательный рассказ о каком-то храбром пионере. Спустя десять минут она закончила этот рассказ тем, что этот храбрый пионер все на свете знал, даже знал где мама с папой спрятали хлеб. "О чем из вас ребята никто не знает," - закончила, подкупающе смеясь, Лиза. Я поразился, увидев, как десятка два детских ручек быстро взметнулись в гору. Некоторые более нетерпеливые даже встали, и послышалось несколько детских голосов: "Лиза Григорьевна, Лиза Григорьевна!" Они настойчиво трясли своими ручками, требуя дать им слово.

"Э, нет милые дети, - лукаво улыбаясь сказала Лиза, - я не могу вам позволить этого говорить. Вам же наказано дома никому об этом не говорить, а вот если хотите, мы напишем классную работу: "Где мои папа и мама прячут хлеб". "Напишем, напишем!" - хором закричали доверчивые детки.

"Ну и хорошо, вот вам бумага. Пишите, кто как думает. Я потом исправлю ваши ошибки".

Детские головки склонились над партами, а ручки старательно выводя каждую букву, писали страшный донос, обрекая родителей и себя на самоубийство и выполняя это с таким старанием и такой любовью, не имея в своих чистых душах ни тени подозрения о коварстве замысла.

Я рассказал Голованю. Он был в восторге от находчивости Лизы. "Послушайте, - сказал я, - но все же это ужасно. Превращать таким способом детей в убийц своих родителей и себя самих, это же ужасно".

"Я вам могу сказать лишь то, что я сказал уже нашим ударникам. Любые жертвы во имя интересов государства. Цель оправдывает любые средства. А разве вы думаете, мне не жаль было детей, когда происходило раскулачивание или выселение? Я не раз бывало думал, что у меня разорвется сердце. Я очень жалостливый и это меня в конце концов погубит. Но что делать? Сознание своего долга вынуждает меня делать многое, что противно моему сердцу. Или это результат воспитания в детстве или это у меня попросту такой характер. Как я ни борюсь с собой, но чувство сострадания я не могу побороть и делаю все лишь усилиями воли".

" А много ли вы знаете таких идейных большевиков, как вы?" - спросил я.

"К сожалению, в нашем районе я никого не знаю идейных коммунистов. Говоря между нами, наши районные работники служат исключительно идее своего желудка. Нет у них ни идеалов, ни сердца. И страдания других людей для них являются мелочью, не заслуживающей внимания. Трудно, очень трудно строить новое общество с такими людьми".

Мы пошли в сельсовет, и Головань занялся просмотром списков, желая, по-видимому, показать Терещенке и другим, что для него сегодня, как и вчера просмотр списков имеет значение. Терещенко даже не подозревал, что уже создана ударная бригада, тайная пока и что сейчас вовсю работает целая сеть шпионов, включавшая даже женщин и невинных детей.

К 10-ти часам собрались ударники и привели "надежное пополнение". Одежда многих была выпачкана в муке. Головань проверил по списку все ли здесь свои, а также записал, кто сколько сдал хлеба. Пришел и тот, который отказывался сдать два пуда. Он объявил, что передумал, сдал все и теперь просит прощения. Как и ночью, все это происходило в отдельной комнатке и полушепотом.

 

Ознакомившись с пополнением, введя его в курс дела и предупредив об ответственности, Головань пошел к Терещенке и распорядился экстренно приготовить три подводы. Тем временем Горобец, чувствовавший себя не только старшим. но попросту героем, говорил:

— Если кто-нибудь из вас хоть пикнет где-то и сорвет дело, все равно по ниточке до клубочка доберемся и сам товарищ уполномоченной расстреляет такую собаку. Да и стрелять его не надо, пули жаль. Мы его разорвем на части! Верно я говорю?

— Верно! - отвечали дружно ударники.

Пришел Голованъ и послал одного человека за вдовой Павлючкой, у которой пшеница в шалаше спрятана. Пришла Павлючка.

-Вы так много имеете хлеба, почему вы его не сдаете государству? - спросил Головань.

— Ох, где уж тот хлеб. 250 пудов сдала, а немного продано на налоги, да для разных покупок, остальной съели и сами теперь с сыном без хлеба сидим, - отвечала Павлючка.

— Вы меня не проведете, тетка. У вас еще много хлеба, но вы его зарыли небось.

Павлючка крестилась и клялась, что ничего больше нет и просила, чтобы у нее поискали.

— А что если мы найдем? - спросил Головань.

— Господи, да если вы найдете у меня хоть десять пудов, то все имущество мое заберите и расстреляйте меня.

— Это вы серьезно говорите, в самом деле готовы такую кару принять, если найдем хлеб?

— Вот вам крест святой, - сказала Павлючка.

Головань написал расписку и прочел ее Павлючке. "Настоящим подписываюсь, что у меня хлеба вовсе не осталось и прошу сделать обыск. Если будет найдено хоть десять пудов, прошу меня расстрелять, а имущество конфисковать".

— Пожалуйста, пожалуйста, - говорила самоуверенно Павлючка.

Она без всякого страха, казалось, подписала расписку.

-А теперь пойдем искать, - сказал Головань и взял с собой еще несколько человек.

Я тоже пошел. У меня тревожно билось сердце. "Неужели правда, - думал я, - что хлеб обнаружен".

Пошли прямо к шалашу, и через три минуты глазам всех предстала большая куча пшеницы пудов на 25, прикрытая половой мякиной.

Павлючка стояла, как в оцепенении.

— Ведите ее в сельсовет, - сказал Головань.

Ее повели. Два человека стали щупать железными щупами землю в сарае. Но пока ничего больше не находили. Головань взял в горсть немного пшеницы, которую уже нагребли в мешки, и мы пошли в сельсовет. В комнатке где были ударники слышался крик. Это они поносили обреченную Павлючку, стоявшую посреди них. Головань резко спросил Павлючку:

— Где еще был спрятан хлеб?

— Побей меня Бог, что больше ни зерна нигде не спрятано, - ответила трясущаяся плачущая женщина.

Не дав ей опомниться, Головань закричал:

— А это что? - и протянул руку с пшеницей, взятой в шалаше.

Пораженная Павлючка упала перед перед ним на колени:

— Помилуйте!

— Говорите немедленно, где еще спрятан хлеб, - кричал Головань.

— Клянусь жизнью моего сына, что это все, - рыдала -Павлючка.

— А вы думаете, где эту пшеницу мы нашли? - спросил Головань.

— Да где же, только под кизяком в сарае, больше нет нигде, клянусь.

Я поразился находчивости Голованя. Как же он хитро и просто обошел бедную Павличку. Оставив ее под надзором ударников, он пошел к набиравшим пшеницу в мешки.

— Ну как? - спросил он ударников, набиравших пшеницу. - Нащупали что-нибудь?

— Нет, - отвечали они, - всю землю перещупали. Ничего нет.

— А ну-ка пойдем.

И все пошли в сарай.

— Уберите этот кизяк.

Ударники быстро убрали кизяк.

— Теперь щупайте, - распоряжался Головань. Пощупали. Щуп упирался в дерево.

— Быстро копать! - скомандовал.

Заработали лопаты. Скоро была отрыта яма, в которой обнаружено около десятка мешков с пшеницей и ячменем. Это были последние припасы, которые пыталась спасти для себя Павлючка. Придя в сельсовет, Головань сказал Павлючке:

— На основании вашей расписки все ваше имущество, а также дом конфискуется. Вас отправим в ГПУ, пусть с вами теперь Суриков занимается.

Несчастная женщина упала на колени и молила о пощаде, но тщетно. Он написал несколько слов и дал мне:

— Организуйте, чтобы через полчаса был готов транспарант из фанеры с этим текстом.

Я разыскал околачивающихся от безделья у сельсовета комсомольцев и поручил им соорудить транспарант.

Через полчаса, лишенная всего имущества Павлючка шла серединой улицы, утопая в декабрьской грязи в сопровождении двух ударников, ехавших верхом. Один из них над ее головой держал транспарант, как пальмовую ветку над головой фараона. Транспарант гласил: "Это враг народа. Спрятала хлеб от государства. За что раскулачена и арестована". Вся Степановка глядела на это зрелище, а затем и другие села, через которые вели арестованную. Мальчик, видя, что мать увели сбежал из села.

Ударная бригада приобрела себе резиденцию. У Павлючки оказался некоторой запас продуктов. Была мука и немного сала. Была хорошая корова, были куры. Все это поступило в распоряжение ударной бригады. Для заведования хозяйственными делами Головань назначил Горобца, на которого возложил организацию питания бригады под строжайшим надзором, чтобы не было хищений. Ударннкам бьла "продана" конфискованная одежда и обувь, как обычно по совершенно низким ценам. Горобцу достался женский кожух за пять рублей, в который он не замедлил облачаться. Другие также нарядились в то, что кому досталось. Появились жены ударников и завозились на кухне, готовя обед. Неожиданно запасы продуктов сильно пополнились, так как зоркие ударники поймали ехавшего по краю села еврея-спекулянта из соседнего района. Он вез целый воз разного добра: муки, мяса, кур, яиц, постного масла. Бедняга не только не имел претензий, а еще сняв шапку поблагодарил Голованя, что тот его отпустил с миром.

Над воротами Павлючкиной усадьбы развевался красный флаг, а также была укреплена вывеска "Ударная бригада - борьба за хлеб - борьба за социализм". На воротах прибита табличка: "Кулакам вход воспрещен. Штраф 25 рублей" и еще одна просто предупреждала: "Посторонним вход воспрещен". Настала обеденная пора. О, что это за обед был для собранной здесь ударной голотъбы. О таких обедах все они давно забыли. Эти люди были сделаны властью совсем нищими.

И вот готовя их для расправы над соседями и родственниками, та же власть накормила их пока одним обедом, и это привело их в восторг. Если бы Головань дал волю этим людям, так они бы его закачали, зацеловали. А женщины, а дочки ударников, все несчастные, оборванные и голодные, они с такой благодарностью и любовью глядели на Голованя, что у них даже слезы стояли в глазах.

Голованю же пока нечего было радоваться. Не для угощения он собрал голяков. Но эти угощения и доставшаяся кое-кому одежонка дело делали. Люди в порыве дикого восторга и благодарности готовы были, казалось, пожертвовать жизнями для него. Чтобы ударники могли отдыхать, Горобец испросил позволения внести побольше соломы. И вот люди, которые дома были лишены даже соломы и сидели в нетопленых избах, здесь нежились в ней, испытывая неподдельное наслаждение, а некоторые, припадая к ней, с удовольствием во все ноздри вдыхали запах...

Время было приступить к работе. Головань послал меня в школу, откуда я принес целую кипу старательно исписанных учениками листов, поблагодарив от имени Голованя Лизу. "Передайте пусть он не опасается, что дети скажут кому-либо о том, что они писали. Я гарантирую полнейшее сохранение тайны". И улыбнулась, довольная и счастливая, что заполнила такое "важное государственное задание".

"Что-то ждет этих несчастных детей?" - думал я про себя, неся бумаги, завернутые в газету. Головань посадил меня за запись новых "информаций", посыпавшихся после сытного обеда со стороны ударников. Эта работа продолжалась несколько часов. Наряду с этим, Головань передал через связного ударника распоряжение Терещенко о созыве на вечер собрания единоличников. К ужину работа была закончена, бригада расположилась ужинать, а Головань со мной закрылся в небольшой комнатке, и мы стали сличать многочисленные информации. Ценнейшим материалом оказались "сочинения учеников", чистосердечно рассказавших, где папа с мамой спрятали хлеб.

Список крестьян, укрывших хлеб, о чем мы имели достоверные сведения, состоял больше чем из 30 фамилий. Головань их расположил в определенной последовательности, руководствуясь двумя признаками: степенью зажиточности и количеством (приблизительным) укрытого хлеба.

Связной сообщил, что люди в сборе. Головань не разрешил ударникам идти на собрание. Он и в течении дня не разрешал расхаживать им по улице, особенно группами, чтобы не вызвать излишнего подозрения. Теперь же он запретил куда-либо отлучаться и советовал всем как следует выспаться. Горобцу приказал приготовить верховых лошадей по количеству ударников, а себе бричку. Кроме того приготовить двадцать подвод, которые должны дежурить у сельсовета. Все это сделать за счет колхоза. Затем мы пошли на собрание. Народу собралось значительно меньше вчерашнего. На собрании видны были некоторые уполномоченные, сидевшие среди крестьян.

Головань заговорил: "Вчера я собрал вас на собрание и сегодня пришлось собрать, и завтра соберу и вы сами в этом виноваты. Я вчера объяснил вам, что план должен быть выполнен. Пока я требовал до утра сдать 2000 пудов. Но ни один пуд не поступил. Сегодня же за целый день поступило 150 пудов, из которых 75 пудов изъято у Павлючки, которую пришлось раскулачить и отправить в ГПУ, а остальные сдала беднота, оказавшееся более сознательной и добросовестной, ибо она сдала действительно все до зерна, даже и то, что достала себе на пропитание на стороне. Я еще раз предупреждаю вас и взываю к благоразумию. Все равно план вы выполните, но это дорого обойдется тем, кто вас мутит. А такие люди есть среди вас и они здорово поплатятся. Сегодня 21 декабря. К утру 22 декабря я жду вчерашних 2000 пудов".

На этом собрание закончилось. К Голованю подошли Марков, "Заврайзо" и другие Они даже не подозревали, что за сутки Головань проделал огромную разведывательную работу и создал бригаду головорезов. Они лишь слышали, что у Павлючки найден хлеб и она раскулачена, больше ничего.

Мы пошли в штаб ударной бригады. Когда мы приблизились к штабу, к нам подошел человек, отрекомендовавший себя активистом. Он сказал, что хотел бы принять в работе нашей бригады. Когда мы подошли к воротам и попробовали открывать калитку, то она оказалась запертой, а из-за забора послышался окрик:

— Кто идет?

— В чем дело? - спросил Головань.

— Ах, это вы товарищ уполномоченный. Милости просим.

Калитка открылась.

— Товарищ Горобец установил посты по военному на воротах, на конюшне и еще один подвижной. Мало ли чего может случиться, - проинформировал постовой.

Часть ударников храпела, когда мы вошли, другие резались в карты, которые торопливо были спрятаны, а Горобец что-то втолковывал двум ударникам. Наш спутник оказался седым благовидным стариком, прилично по-крестьянски одетым. Обращаясь к Горобцу и другим Головань сказал:

— Этот человек желает участвовать в нашей бригаде. Что можете сказать о нем?

Поднялся Горобец:

— Он точно, человек ничего, но... я не знаю дядько Иван, зачем вам захотелось в нашу бригаду. А впрочем, если вы весь ваш хлеб отдадите, как это сделали мы, то я думаю можно принять.

— А сколько вы имеете хлеба? Но знаете так, на совесть, - спросил Головань.

— Да, честно говоря, имею еще пудов тридцать, но сами посудите, я имею семью, которая должна что-то кушать до нового урожая, т.е. еще 7 месяцев, а на семена нужно ведь, а...

Но ударники так закричали, что он не смог больше ничего сказать.

— Ну, а сколько все же вы могли бы сдать? - спросил Головань.

— Да пудов 15, пожалуй я отдал бы, а потом уж что будет.

— Нет, нет, долой! - закричали ударники.

— Вы кем числитесь? - спросил Головань.

— Середняк я.

Головань предоставил ударникам обсуждать вопрос о дядьке Иване, а сам отозвал Горобца и спросил, что это за человек и почему он хочет в бригаду. Тот ответил, что он очень разумный, грамотный, авторитетный и всегда активно выступает во всех кампаниях. Кроме того, он весьма проницательный и наверняка чувствует беду, поэтому старается сам присоединиться к бригаде, так как не видит иного более безопасного выхода из положения. "В целях предосторожности лучше его не посвящать в то, что у нас говорилось. Хотя он со страха никому не скажет, особенно если его крепко предупредить", - сказал Горобец.

По мнению Голованя не плохо было бы иметь хоть одного середняка в бригаде. Ударники ни за что не соглашались на принятие дядька Ивана, если он сдаст меньше 30 пудов. Он вертелся, многократно принимался чесать затылок, что-то соображал, и даже пытался было уйти, затем вернулся, очевидно сообразив, что безопаснее все же быть в бригаде и заявил: "Так и быть, что с вами, то и со мной - отдаю, как и вы, весь хлеб". Ударники громко закричали в знак одобрения. Неизвестно, сколько дядька Иван имел хлеба в действительности, но и 30 пудов было не мало. Такого количества давно никто не сдавал. Затем Головань побеседовал с ним насчет того, не знает ли он кто прячет хлеб и где. На это он испуганно ответил, что не знает. "Имейте ввиду, - сказал Головань - все что здесь говорится является тайной, кроме того, вступив в бригаду, вы не можете отсюда отлучиться без разрешения".

Мне было позволено ложиться спать, но к утру изготовить транспаранты со словами "Борьба за хлеб - борьба за социализм", "Смерть кулакам", что я постарался сделать с вечера. Закончив работу, я уснул богатырским сном и так отдохнул после двух дней, богатых впечатлениями и потрясениями, как давно не отдыхал.

В 6 часов утра все были на ногах. Горобец организовал чистку лошадей доставленных согласно вечернего распоряжения Голованя. Головань пошел в сельсовет, где сделал распоряжение дежурным, чтобы они через сорок минут лично привели всех десятихатников со всего сельсовета. Причем пригрозил, что если кто из десятихатников не будет доставлен, то повинный в этим дежурный будет арестован. Дежурные разбежались выполнять приказ. Женщины усердно готовили обильный завтрак. Из сарая доносился шум, производимый доением коров. В 8 часов все завтракали. Головань заметно волновался, все заглядывал в свои записи и порою напряженно думал, закусив нижнюю губу.

Около 9 часов утра он направился в сельсовет. Я же, как верный адъютант, следовал за ним. Собрав всех десятихатников, которых насчитывалось около 40, он сказал им: "Через час, т.е. к 10 часам каждый десятихатник обязан лично привести свой десяток, но не детей вести, а главу семьи. Никаких причин для неявки быть не может. Если десятник кого-либо не приведет, я буду рассматривать это как саботаж и такого десятихатника сразу же отправлю к Сурикову". "А как с больными?" - спросили. "Если человек действительно серьезно болен, то пусть жена за него придет".

Горобцу было поручено привести бригаду в боевую готовность. Прошло около часу. Связной ударник донес, что церковь наполнилась людьми и подал список не явившихся на собрание и причину неявки. Головань дал знак Горобцу. Тот крикнул и все выскочили, как по боевой тревоге во двор и через несколько минут стояли в шеренге держа лошадей под уздцы. Для Голованя была запряжена бричка тройкой лихих жеребцов. Хотя изба читальня находилась в трехстах метрах, но все обставлялось искусственно внушительно. Я сел с Голованем. Бричка выехала на улицу, после чего Горобец пронзительным голосом подал команду: "По ко-о-о-н-я-а-ям!" Все вскочили на лошадей и выехали со двора. Мы помчались вдоль главной улицы. Вперед нас выскочили два человека с красными знаменами и один с транспарантом. Сзади мчалась колонна ударников кавалерийским строем по три, взрывая столбы грязи. Примчавшись к церкви, все спешились. Несколько человек осталось держать лошадей. Остальные вслед за Голованем отправились в церковь. Помещение было действительно переполнено. Бригада прошла вперед и расположилась подковой, лицом к народу. Впереди подковы стали с флагами и транспарантом. Выделившись из бригады, Головань обратился к народу всего лишь с несколькими словами. Он сказал: "Даю вам два часа сроку. Если через два часа не поступит 2000 пудов, о которых я вам говорю уже в третий раз, я примусь громить саботажников. Я призываю вас еще раз мирно, по добру выполнить пока это маленькое задание. Не выполните - пеняйте на себя. Через два часа мы с вами снова встретимся".

— Позвольте мне сказать, - обратился к Голованю Горобец, одетый в женский кожух, подпоясанный платком и в красной фуражке лихо сбитой набекрень.

— Говорите, - ответил Головань.

— А я вот что скажу, душа вон, кишки на телефон, а хлеб давай!

Головань направился к выходу, а за ним ударники. Мы сели на бричку и помчались, а за нами бригада. Вдоль села мы ехали рысью, затем чередуя шаг с легкой рысью продефилировали по двум ближайшим хуторам и вернулись в штаб.

В половине 12-го Головань проверил с помощью связных ссыпные пункты "Заготзерна". Ни один пуд не поступил. Таким же порядком, как и утром, он разослал десятихатников с заданием доставить всех на собрание, а также пригласил колхозников. Двое парней ссылаясь на рваную обувь отказались идти и были сразу же арестованы. Их соседи получили указание доставить и их десятки. Не прошло и часу, как связной сообщил, что собрание готово. Сказав что-то по секрету Горобцу, Головань уселся на бричку и по прежнему колонна рванула к церкви и, спешившись, предстала перед лицом сотен людей, измученных, задерганных, задавленных, с кипящими ненавистью и гневом сердцами, но бессильных.

Отделившись от ударников, стоящих не шевелясь полукругом и приблизившись к публике, Головань произнес: "Я вас собрал в четвертый раз, я вас трижды предупредил, но все считали, что я шучу, или играть с вами собираюсь, или пугаю вас по-пустому. Довольно! Сейчас вы убедитесь, что ни один замаскировавшийся кулак и ни один саботажник от меня не уйдет" и, обратившись к ударникам, громко сказал: "За работу товарищи!" - и быстро вышел.

Бригада помчалась по переулку на следующую улицу, затем повернула налево и полетела вдоль улицы. У одного двора резко остановились, открыли ворота, въехали все во двор и сошли с лошадей. Вышла старуха хозяйка. "Что вы люди добрые"! - спросила она, видя перед собой такую диковинную картину, какую представляла пестрая и рваная бригада.

— Почему хлеб не сдаете? - спросил Головань хозяйку.

— Да бог с вами, где уж у нас тот хлеб. Ведь все отдали, все дочиста забрали такие, как вы. Теперь сами сидим голодные.

— Хлебец то вы пожалуй хорошо припрятали, - заметил Головань с усмешкой.

— Да что вы люди добрые, да ищите, хоть всю усадьбу переверните. - И начала старуха клясться и божиться, что хлеба нет, что она готова и голову отдать, если у нее что найдут. Тем временем ко двору подъехало около десятка подвод. Головань затягивал разговор, пока приблизится народ идущий со сходки. Оказалось, что на улице двигались почти все, кто был на собрании. Они видели, что бригада заехала во двор, и потому каждый решил поглядеть, что она делает и почему остановились подводы. Впереди всех шел, почти бежал, старик хозяин. Войдя во двор, он направился к нам.

— Вот и хозяин, - сказала старуха.

— Очень приятно, - отозвался Головань. - Здравствуйте дедушка, мы к вам насчет хлебца. Почему не сдаете хлеб государству?

Старик повторил то же, что говорила старуха.

— Дедушка, советую вам по совести достать ваш хлеб, где вы его спрятали и сдать. Видите, вон и подводы приехали.

Но старик наперебой со старухой продолжали клясться, что хлеба нет. Подошли еще двое мужчин помоложе, оказавшиеся сыновьями, которые также пытались убедить Голованя, что хлеба нет. Они даже пробовали апеллировать к бригаде.

— Вы же свои люди, - говорил один из них, обращаясь к бригаде, - и хорошо знаете, что у стариков нет хлеба.

Но никто из ударников не проронил ни слова. Наконец Головань предупредил стариков, что они пожалеют, если сейчас же добровольно не отдадут хлеб. Те снова клялись и просили искать.

— А что будет, если мы найдем хлеб?

— О, тогда не только хлеб, но и нас забирайте и прямо шлите на Соловки.

— Так вот, хозяин, если мы найдем хлеб, мы конфискуем все ваше имущество, вплоть до рваной сорочки и этих горшков, что висят на кольях. Вы же уйдете, как стоите. Понимаете ли вы это, или нет? Я не хочу вам делать этого зла, но вы от него не спасетесь, если мы сами найдем хлеб, также как не спаслась Павлючка. Подумайте хорошо и не губите себя.

Толпа стояла, как приросшая к земле.

— Я вам уже много раз сказал: ищите, пожалуйста, вот пусть люди видят, найдете спрятанный хлеб, расстреляйте нас со старухой на месте. Вот пусть все люди слышат, что я говорю.

Толпа напряженно молчала.

— Ну хорошо, - произнес как бы нехотя Головань. И затем, обращаясь к бригаде, громко сказал:

— Поискать!

Схватив колья, вилы и что попало, ударники нажали на скирдочку просяной соломы, вытянувшуюся посреди двора. Скирдочка опрокинулась. Старик со старухой только рты раскрыли и так и остались стоять потрясенные неожиданностью. Ударники быстро убрали остатки соломы, под которой лежали доски. Отбросив доски, они открыли яму доверху наполненную мешками с зерном.

Не обращая больше внимания на трясущихся стариков и их сыновей, Головань обратился к бригаде:

— Ну что будем делать товарищи?

Послышались голоса ударников:

— Раскулачить!

— Голосую, - сказал Головань, - кто за то, чтобы раскулачить саботажника Пылыпенко прошу поднять руки.

Двадцать две руки ударников дружно поднялись.

— Итак, именем народа ваше хозяйство лик-ви-ди-ру-ется, - обратился Головань к хозяевам.

— Ничего, даже ложки не позволяется взять, - добавил он.

Выделив трех человек, Головань поручил им произвести точную опись имущества. Подъехавшие подводы стали грузить открытый хлеб. Старики были силой усажены на подводу и в сопровождении одного ударника уехали. Их повезли в сторожевую пастушью землянку, что в полукилометре от села, на поле. Половина народу, как только была открыта яма и было решено раскулачить Пылыпенка, быстро разошлась. Многие даже побежали. Другая же половина оставалась еще стоять.

Выехав со двора, бригада повернула направо и проехав рысью метров двести, въехала во двор. Здесь жил Макагон, облагодетельствовавший некоторых ударников. Не больше полусотни крестьян последовало за бригадой и остановилась у двора. Остальные разошлись. У Макагона повторилась та же история, но быстрее. По команде "ищите" ударники взломали под печки в избе, извлекая оттуда мешок за мешком, другие же надорвали щелевочную доску под стрехой. Откуда посыпался ячмень. У Макагона было обнаружено всего около 40 пудов зерна.

 

Ударная бригада единогласно решила и Макагона раскулачить. Само собой разумеется голосовали за раскулачивание и те, кого он спас от голода, снабдив их безвозмездно хлебом. Его с семьей также усадили на телегу и увезли в ту же землянку. На подъехавшие подводы грузили найденный хлеб.

— Пока хватит, - сказал Головань громко, так чтобы стоящие на улице слышали. - Если не поможет, будем продолжать раскулачивать других.

Разделив бригаду надвое и оставив ее для быстрой погрузки всего имущества, 20 минут назад принадлежавшего тем, кто всю жизнь трудился, чтобы его приобрести, и, предупредив ударников, что за присвоение любой мелочи из конфискованного имущества виновный может здорово поплатиться, Головань сел на бричку и уехал сам в штаб бригады. Мне он поручил остаться и присмотреть за ударниками. Все имущество, вплоть деревянной ложки и стакана было переписано, погружено на подводы и отправлено в штаб, где сложено в амбар. Нетрудно было предвидеть, какой будет эффект от этих двух раскулачиваний. Головань гениально решил задачу о главном звене, про которое он говорил. Таким звеном, которое он нашел, оказалось лишение людей спрятавших хлеб уверенности в том, что хлеб не найдут. Наглядная картина быстрого нахождения хлеба у Пылыпинки и Макагона и жестокая расправа учиненная над ними, убедив крестьян что, очевидно бригаде известны все тайные хлебохранилища и что их ждет лишение всего имущества сделала свое дело. Люди предпочли расстаться с хлебом, чем со всем имуществом и свободой, а то и жизнью. До вечера этого дня, т.е. 22 декабря на ссыпные пункты "Заготзерно" поступило около 10000 пудов зерна. Пришлось открыть ряд дополнительных пунктов, так как около старых установились огромные очереди подвод.

После роскошного ужина ударники "раскупили" за деньги, которые выдал всем понемногу Головань, все конфискованные вещи. Приемка хлеба продолжалась всю ночь. Проверив утром у зав. "Заготзерно" Цыбрины сколько сдал хлеба каждый, числившийся в списке укрывших хлеб и сделав отметки, Головань разослал десятихатников, продолжавших находиться при сельсовете, в своем полном составе, с заданием немедленно доставить всех единоличников на сходку. Он боялся, что страх у людей немного остынет, если он их оставит в покое, ограничившись вчерашними раскулачиваниями. У людей может закрасться сомнение насчет широкой осведомленности бригады о тайных хранилищах и они могут придержать хлеб, а затем ночью куда либо переправить или попросту высыпать в канаву, как обнаружено было утром.

В 9 часов утра бригада в прежнем порядке, сохранив свою воинственность явилась перед собранием. "Я вас собрал для того, - начал Головань, - чтобы предупредить против того вредительства, которое некоторые из вас совершили этой ночью, высыпав большое количество хлеба за селом в канаву. За такое преступление виновные лишатся не только имущества, но и свободы. Кроме того я хочу предупредить вас, чтобы кто-нибудь не подумал, что бригада не знает о других хозяевах, спрятавших хлеб. Многие из спрятавших после вчерашнего урока хлеб благоразумно сдали и мы их не тронем, но большинство пока боится свои ямы открывать. Так вот мы сейчас пойдем и кое у кого откроем сами, раскулачив этих людей. Не бойтесь открывать ямы. Никто вам ничего не сделает, если вы сами откроете. Все равно же я имею список ваших ям. Идите быстро по домам и везите хлеб. За сегодняшний день мы должны любой ценой выполнить план".

Бригада направилась к Терещенке, тестю Маркова и дяде предсельсовета. Сразу же была обнаружена яма и принято решение о раскулачивании. Дочка, вышедшая замуж за Маркова, помчалась голося по улице. Скоро прибежал Марков и председатель сельсовета. Марков растерялся и не сказал ни слова. А председатель сельсовета начал кричать и ругаться: "Кто имеет право без меня делать обыски". Однако, он был немедленно арестован Голованем. У него был изъят револьвер и печать сельсовета. После чего его отправили в сопровождении двух ударников к сельсовету и заперли в подвал. В этот день ударники открыли тайные хлебохранилища у пяти хозяев, и все пять были раскулачены. При штабе образовались целые фермы - молочная, свиная и птицеферма. Ударники объедались и молоком опивались. Не было отбоя от желающих вступить в бригаду. К вечеру 23 декабря она выросла до 41 человека. Каждый поступающий подвергался перекрестному допросу на собрании бригады и должен был сдать остатки своего хлеба. После высказываний ударников, стоит ли принимать данное лицо, бригада голосовала. Если она единогласно одобряла принятие, то тогда только оставалось санкционировать принятие Голованю. Вступило несколько середняков, которые руководствовались, по видимому, меньше всего желанием бороться за хлеб для государства и не ради поживы шли, как это делала беднота, а просто искали себе убежища и вынуждены были маскироваться.

К 6 часам утра 24 декабря всего поступило за время от полудня 22 декабря 23000 пудов. Степановцы расстались с последними фунтами хлеба и были обречены на голод. Ярко всходило солнце 24 декабря. С утра мороз прихватил грязь. И вот странное зрелище наблюдалось в ту пору. Вдоль села тянулся обоз. На нескольких подводах сидели люди, которые в два предыдущих дня раскулачили. Женщины и дети плакали. Вокруг подвод ехало кольцо ударников, хорошо одетых во все лучшее, что было изъято у этих ставших нищими и корчившихся от холода людей. Сзади ехало несколько пустых подвод. Впереди верховые с флагами, а также подвода, на которой расположился духовой оркестр, игравший похоронный марш, звуки которого переплетались с рыданиями людей. Слышно было как ревут коровы по утерянным хозяйкам. Обоз направился на хутор Яму. Прибыв на место, раскулаченных поместили в хатах ударников живших там, а семьи ударников погрузили в подводы со всеми их пожитками и под веселые звуки маршей и кавалерийской песни, распеваемой ударниками, привезли в Степановку и веселых и счастливых торжественно вселили в хорошие хаты раскулаченных.

Длиннейшие очереди подвод около ссыпных пунктов все еще продолжали стоять. Хлеб плыл рекой в государственные закрома. Заведующий "Заготзерно" и кладовщики выбивались из сил. Им помогали уполномоченные, наконец нашедшие себе применение. Штаб бригады превратился в какой-то табор. Ко времени обеда сюда собрались семьи очевидно всех ударников. Для них был подлинный праздник. Головань разрешил в этот день приготовить обед и напечь хлеба на количество втрое большее самой бригады, решив очевидно хоть раз накормить эту нищету. Люди толпились у летней кухни во дворе и в большей половине избы, отведенной для ударников. В меньшую половину избы, где была спаленка, превращенная в командный пункт Голованя, разрешалось заходить только по делу. Бригада весело расположилась на обед на своей половине. Принесли и нам обед. Головань принялся за еду, а мы с зав. "Заготзерно" пока заканчивали подсчет поступившего хлеба. Во дворе послышался автомобильный гудок. В дверях показались Кацман и секретарь райкома. Оба они были страшно перемерзшие, перепачканные и измученные бесконечным вытаскиванием из грязи машины. При виде огромной и белой, что солнце паляницы, жирного ароматного борща с большим куском мяса в нем с аппетитом поедаемого Голованем, Кацмана всего покоробило. Обратясь к секретарю райкома он с великой лютью закричал:

— Вот он как заготовками занимается! Ты видишь? Он тут какие-то банкеты устраивает, обжирается, а о плане не думает. Я же тебе говорил!

Секретарь райкома ничего не говорил. Время от времени он вытирал рот и часто глотал слюну. Должно быть, он предпочел бы оставить пока разговоры о плане и съесть миску хорошего борща с паляницей.

— Ты брось эту жратву, - кричал Кацман под самым ухом Голованя, - сейчас же докладывай о хлебе.

Но Головань как бы не слыша продолжал есть.

— Ты слышишь, что я тебе говорю? - заорал во все горло Кацман, дрожа от ярости.

Не отрываясь от еды, Головань медленно повернул голову в сторону Кацмана, но глядя мимо его с насмешкой проговорил:

— Не дери зря глотку, она тебе еще пригодится. Да и людей постесняйся.

— Я требую немедленного отчета о хлебозаготовках, - загремел Кацман, - не то я тебя...

Головань побагровел и схватившись сдержанно крикнул:

— Что ты меня? Ты поосторожнее, а не то я могу тебя не так пугнуть. Что ты для меня такое!

Я думал, что Головань оглушит чем-нибудь сильно струхнувшего Кацмана. Тяжело дыша Головань сел за еду, но ложка тряслась в его руках.

— Товарищ Цебрина, дайте этому... сводку, если вы закончили подсчет, - сказал он.

Цебрина подал сводку за время с 20 декабря по 12 часов дня 24 декабря. Кацман вертел ее в руках, приближая к глазам и отдаляя, но ничего не мог понять.

— Что тут за чепуха! Посмотри-ка ты, - обратился он к секретарю райкома.

— Тут что-то непонятно, - сказал тот. - А что там непонятно? - спросил Цебрина.

— Цифры тут какие-то дикие! - сказал Кацман.

Цебрына взял сводку:

— Как дикие, тут все точно подсчитано за эту пятидневку. А что поступит после обеда, то будет еще приписано.

— Но ведь тут у вас числится 26750. Это что же фунты что-ли? - докапывался Кацман.

— Товарищ, мы люди грамотные и пишем так, как гласит инструкция. Ясно, что это не фунты, а пуды, - объяснил Цебрина.

Кацман никак не мог понять, в чем дело. Он смотрел то на сводку, то на Голованя, который продолжал нервно есть. Вошла женщина и поставила большую тарелку жаркого с картошкой, а вслед за ней девушка-подросток несла миску галушек с молоком.

— Слушай, - обратился довольно мирным тоном к Голованю Кацман, - скажи, пожалуйста, что это за цифры? Ничего не пойму.

— Вы люди тоже достаточно грамотные и должны понимать. Не фальшивка же это, -ответил Головань принимаясь за жаркое.

— Значит, вы за четыре с половиной дня заготовили 26750 пудов, что ли? - спросил секретарь райкома.

— Так точно. План перевыполнен на 1250 пудов, да после обеда поступит еще тысячи две. От неожиданности и волнения лицо Кацмана внезапно вспотело.

— Голубчик Головань, да ведь если это правда, так ты гений, нет наград которыми можно было бы отметить это. Это же чудо! Да ведь мы по всему району надеялись взять не больше 5000.

-А ты все еще сомневаешься, правда ли это, не веришь, что это возможно? А как же ты тогда на собрании грозил мне исключением из партии за невыполнение плана в реальность которого ты сам не веришь? - спросил Головань.

— Товарищ Головань, друг, ты ведь меня понимаешь, что не припугнув ничего не добьешься.

— Значит по-твоему, только страхом можно брать? Это твой метод? Чепуха это. Я убежден, что если бы тебе грозили расстрелом, ты не взял бы здесь и тысячи пудов. Значит, есть еще кое-что кроме страха. Есть методы, способы, приемы. Ну ладно, пока садитесь и подкрепитесь, - сказал весьма дружелюбно Головань, совсем размякший и улыбающийся, - Эй дежурный!

На пороге появился ударник, держа руки по швам:

— Что прикажете?

— Скажите там пусть принесут обед для двоих да побольше порции.

У Кацмана глаза блестели как стеклянные. Он от предстоящего наслаждения потирал руки.

— Ну и намучились, брат. Кишки порвали с этой машиной, будь она неладна. Кто выдумал на ней ездить, когда нет дорог, а моря грязи!

Принесли обед и на него с жаром набросились Кацман и секретарь райкома. Секретарь попросил рассказать о волшебном методе Голованя.

— Ему то не стоило бы рассказывать, - начал Головань кивая в сторону Кацмана, - тебе же расскажу. Этот простой метод поможет выполнить районный план...

Он обстоятельно изложил как он сделал невозможное возможным, безнадежное - осуществившимся...

-.. Теперь я выдам моим ударникам по 10 пудов зерна, чего они вполне заслужили, а остальное поступившее сверх плана пойдет на покрытие районного плана, - так закончил свой рассказ Головань. Затем он дал распоряжение Цебрине, часть подвод с зерном направлять в штаб бригады, где открыт ссыпной пункт пудов на 500, откуда и отпустить сегодня вечером каждому ударнику 10 пудов зерна. Узнав, что Кацман и секретарь райкома ехали с Никитинки, Головань спросил, чем там занимается грозный Капустин.

— Ах я и забыл, - спохватился секретарь райкома. - Представь себе: человек разместился в лучшем раскулаченном доме, выгнал оттуда колхозников и превратил его тоже как бы в штаб, но... направленный против хлебозаготовок. У него побывали почти все твердозаданцы. Каждый из них идет к нему с письменной жалобой на непосильность плана и каждый несет по своему достатку - тот курочку, тот десяток яиц, иной кусок сала, а то и медку. Все эти дары он принимает как должное, а за то на заявлении пишется резолюция: "Снять твердое задание". Таких заявлений с резолюциями набралось в сельсовете с полсотни. Поступление хлеба совершенно прекратилось. Спасти положение можно будет разве только твоим методом. Мы арестовали Капустина; он попросился пойти якобы в уборную, а там махнул через забор и мы только его и видели. Дали распоряжение сельсовету, чтобы попытались поймать и доставить в ГПУ.

Кацман и секретарь собрались уезжать.

— Ну брат спас ты нас, - сказал Кацман, пожимая руку Голованю. - Теперь мы понесем твою большевистскую науку по району. А завтра на районном совещании попросим тебя обстоятельно проинформировать всех уполномоченных.

Через пару часов после обеда к штабу подкатил на бричке грузный Георгиев, посланный для искупления вины в соседнее село. Завидя Голованя, еще с ворот закричал:

— Привет дружественной державе! Прибыл к вам в науку по повелению верховного начальства, а наипаче движимый собственным порывом уразуметь секрет победы.

Вечером было устроено прощальное собрание бригады, на котором Головань поставил вопрос об образовании колхоза в селе Степановке. "Все изьятое у раскулаченных и поступившее в распоряжение бригады явится хорошим фундаментом для расцвета вашего колхоза. Вы имеете лошадей, коров, свиней, птицу; имеете инвентарь. Даже канцелярия готовая есть у вас"...

Головань рисовал радужные перспективы жизни колхоза, а ударники и их семьи, внимая этим речам на сытый желудок, будучи одеты в чужое платье, хотели верить, что отныне они заживут так, как пожили эти пару дней. Новосозданному колхозу было дано имя покойного секретаря комсомольской ячейки Дубового. Когда стали избирать правление, то Горобец попросил слова и обращаясь к Голованю произнес такую речь: "Дорогой товарищ уполномоченный, от имени всей нашей пролетарии мы сердечно вас благодарим за то, что вы наших подкулачников и кулаков погромили и что нас хлебом снабдили и политграмоте тут нас научили и колхоз создали. Счастливы мы и довольны, но горько нам подумать, что вы должны уехать. Вы наш отец родной, кормилец, благодетель вы наш. Мы просим от имени всей нашей пролетарии, чтобы вы у нас остались председателем нашего колхоза. Вот уж поработаем! Такого колхоза и во всей стране не будет. Мы за вами в огонь и в воду, на смерть за вами пойдем".

Головань поблагодарил за те чувства признательности, которые питают к нему, но сказал о том, что не в его власти избирать себе работу; он боец и куда его посылают туда он и идет. Он советовал избрать председателем достойнейшего из числа самих членов новоорганизованного колхоза. Затем было избрано правление, а председателем был избран Горобец, поблагодаривший за доверие и обещавший честно и верно исполнять свою должность.

После ужина можно было совершенно спокойно располагаться отдыхать, но я решил немного побеседовать с Голованем и уяснить себе некоторые непонятные мне вопросы. Я его спросил, почему после голосования 20-ти ударников за раскулачивание Пылыпенки, Макагона, а затем и других он говорил "именем народа". Какой же народ эти 20 или даже 40 ударников, когда в Степановском сельсовете имеется больше 1000 человек с избирательными правами. На что Головань ответил: "А разве эти тысяча человек будут голосовать хоть за малейшее решение, направленное против них? Нет, конечно. Но ведь народ как младенец и не понимает, что для него лучше. Он живет сегодняшним днем. Партия же служит для него как бы нянькой, как бы опекуном, действуя его именем для юридической правомочности решений и для его же пользы. Если народ теперь не имеет прямой пользы, так он ее будет иметь когда-то. Ведь мы производим индустриальную революцию с стране, крепим боевую мощь нашей красной армии, делаем все необходимое для совершения победоносной пролетарской революции во всем мире. На нас с надеждой взирает весь мировой пролетариат, он ждет, не дождется когда мы придем и собьем цепи, которыми он скован. Крестьянство же является мелко-буржуазной стихией, из которой без конца рождаются с одной стороны капиталисты, а с другой пролетариат. Оно имеет потому двойственную душу. Разве оно может теперь уже понять эти чуждые ему мировые задачи, разве может их понять каждый отдельный крестьянин, перед которым лежит два пути и неизвестно, кем он станет: богатеем или нищим? Поэтому мы не можем считаться с мелкобуржуазной психологией крестьянина. Мы должны крестьянство, как мелкобуржуазную стихию ликвидировать, но не физически, а как систему и перестроить мозги у крестьян на социалистический лад. Тех из них, кто стоит на пути, мы беспощадно истребляем физически, не останавливаясь ни перед какими жертвами, ибо великие идеи выше всяких жертв. Вот потому то мы и действуем всегда именем народа.

Наше правительство, осуществляя в стране диктатуру пролетариата тоже всегда действует именем народа, а разве оно имеет за собой народ? Нет. Оно имеет в народе опору, но оно имеет с среде его своих смертельных врагов, которых куда больше, чем опоры и затем имеет колоссальную инертную массу в душе также враждебную как и Степановские крестьяне, составляющую абсолютное большинство. Конечно, эта подавляющая масса вследствие своих частнособственнических привычек стоит значительно ближе к нашим врагам. Но вместе с тем эта масса всегда пойдет только за сильным. Имея в руках власть мы громим врагов. Ясно, что масса не примкнет к тем, кого бьют, а отхлынет от них и качнется в сторону победителя, т.е. советской власти. Где же она медленно поворачивается в нашу сторону, там мы наряду с разъяснением и подтолкнем иногда и грубовато, но с этим не приходится считаться, ибо в конечном счете делается это для всеобщей пользы.

То, что я сказал можно наглядно проследить на примере Степановки. И здесь, как в целом в государстве народ неоднороден. Из 400 хозяйств раскулачено 55, уничтожено по случаю убийства Дубового 22, да нами теперь ликвидировано, начиная с Павлючки 8 хозяйств. Итого враждебных советской власти оказалось 85. А сколько мы имеем здесь опоры? Можно ею считать в известной мере 40 ударников, но не секрет, что большинство из них не имеет понятия о наших великих целях и являются опорой временной, поскольку в данный момент совпадают интересы государства с интересами желудка. Я даже боюсь назвать предположительно количество подлинной нашей опоры, т.е. людей готовых и жизнью пожертвовать для дела коммунизма. Но если даже принять условно за опору всех 40, то останется враждебная мелкобуржуазная масса в количестве 275 хозяйств. Но ведь не вся же эта масса инертна. Среди нее есть большее или меньшее количество людей, готовых рвать нас на куски. Когда мы в эти дни кое кого громили, то масса пошла за нами, сдавая хлеб, может быть лишая себя пропитания. Но почему же масса это сделала, почему она до сих пор не отдавала этих 28000 пудов, которые мы взяли за эти дни? Не от любви к власти она это сделала. Каждый делал это из страха, потеряв всякую надежду на спасение хлеба. Это ведь тоже называется, что мы ведем массу за собой, но не душевной привязанностью за собой ведем мы ее, а зацепив крепкой веревкой, как барана за рога. Дело другое, когда мы посредством колхозов вытравим у народа даже воспоминание о своей коровке, о своей овечке, о своей курочке, когда мы создадим такие обстоятельства, что все благополучие человека будет зависеть от развития общественного и государственного производства, когда человек, не поработав на дело укрепления позиций коммунизма, не сможет прожить и одного дня, вот тогда у людей будет совершенно другая психология, ибо "бытие определяет сознание". И тогда постепенно наступит такое время, когда за словами "именем народа" будет стоять весь народ. Но это будет не скоро. Мы пока находимся в состоянии войны как против остатков враждебных классов и групп, так и против мелкобуржуазной идеологии. Против сил и традиций старого общества. Война эта будет длительной и потребуется немало жертв для окончательной победы".