Яков Кротов. Богочеловеческая история.- Вера. Вспомогательные материалы: Россия в 1910-е гг.

Джордж Бьюкенен

Моя миссия в России. Воспоминания английского дипломата. 1910–1918

Бьюкенен Дж. Моя миссия в России. Воспоминания английского дипломата. Москва: Центрполиграф, 2006. 408 с.

Buchanan G.W. My Mission to Russia and Other Diplomatic Memories. I—II. — L., 1923.

ПРЕДИСЛОВИЕ

День ото дня появляется все больше новых книг, и сейчас их уже много больше, чем во времена Екклесиаста. И если я все же решился умножить их количество, то причина тому – не столько желание подробно описать все, чему я был свидетелем за сорок пять лет моей дипломатической службы, сколько стремление пролить некий дополнительный свет на великие политические события, в которых мне пришлось прямо или косвенно участвовать. С точки зрения политики моя работа посла в Софии и Петрограде представляется мне наиболее важной, и, хотя я коротко охарактеризовал свои предыдущие назначения, большая часть этой книги посвящена Болгарии и России. Во время моего пятилетнего пребывания в первой я присутствовал при провозглашении независимости Болгарии и последующем принятии князем Фердинандом титула царя. В последней я видел начало Великой войны, падение империи, создание и роспуск Временного правительства, большевистскую революцию.

Я познакомился с князем Фердинандом, когда служил вторым секретарем посольства в Вене, – в то время он был офицером австрийского кавалерийского полка. Я все еще пребывал на этом посту, когда в 1887 году он предложил себя в качестве кандидата на болгарский трон, опустевший в результате отречения князя Александра. Сегодня лишь немногие помнят, что происходило на Балканах сорок лет назад, поэтому я вкратце изложил историю Болгарии с 1885-го до 1904 года, когда был назначен дипломатическим представителем и генеральным консулом в Софию. Это позволит читателям лучше понять последующее события, а также те смешанные чувства благодарности и подозрительности, которые многие болгары испытывают по отношению к России. Этот краткий очерк и главы, относящиеся к данному периоду моей деятельности, соответствуют официальным докладам, которые я писал в то время. В своей работе я придерживался взглядов, изложенных в этих донесениях, не позволяя себе вносить коррективы их с учетом той роли, которую князь Фердинанд и его страна сыграли в войне. Этому правилу я следовал все время, когда работал над книгой, и, описывая Россию и русских, я руководствовался оценками того времени, высказанными мной как в официальных отчетах, так и в частной переписке.

Я покинул Софию в 1909 году и после годичного перерыва, проведенного в Гааге, снова окунулся в круговорот балканской политики, приняв в 1910 году назначение на пост посла в Санкт-Петербурге. В течение первого года, или около того, балканский вопрос оставался более или менее стабильным, и я должен был уделять внимание вопросам, от которых зависело взаимопонимание между Англией и Россией. Главы, в которых идет речь о так называемом Потсдамском соглашении и постоянных разногласиях по поводу Персии, возможно, не представляют особого интереса для широкой публики, но они важны в историческом плане, поскольку, как я показал, бывали моменты, когда эти два вопроса грозили разрушить наше взаимопонимание. Если бы это произошло, вся последующая история могла бы пойти совсем по другому пути. Но к счастью, положение удалось спасти благодаря неустанным усилиям сэра Эдварда Грея и господина Сазонова. Впоследствии, в 1912 году, когда балканский вопрос снова обострился, оба правительства были единодушны в своем стремлении к поддержанию мира в Европе.

Я подавал отчет о каждой последовательной стадии этого кризиса: сербско-болгарском союзном договоре; образовании Балканской конфедерации; соперничестве России и Австрии, едва не вовлекшем всю Европу в военный конфликт; заключении мира на условиях, которые можно счесть триумфальными для славян, и последовавшую за этим безумную ссору балканских союзников из-за военной добычи; Второй Балканской войне и бухарестском мирном договоре, уничтожившем все, что было достигнуто в результате первой войны. Я показал, как Россия, разрывавшаяся между желанием содействовать славянским интересам и опасением вызвать международные осложнения, много раз в течение этого кризиса меняла свою политику; и хотя мне не хотелось бы критиковать своего старого друга и коллегу, я все же указал на некоторые ошибки, которые господин Сазонов, по моему мнению, допустил.

С другой стороны, я рад представившейся мне возможности полностью оправдать его поведение на переговорах, последовавших за предъявлением Австрией ультиматума в Белграде. Как непосредственный участник событий, я должен отметить, что он приложил все усилия, дабы не допустить разрыва. В то же время я опроверг обвинения, выдвигаемые некоторыми германскими авторами, и показал, насколько беспочвенны их утверждения, что Россия хотела войны и мы поощряли ее в этом стремлении, обещая нашу вооруженную поддержку. Что касается самой войны, то я лишь коротко обрисовал ход военных действий, чтобы объяснить их влияние на международную ситуацию, особенно после того, как русская армия, оставленная почти беспомощной перед лицом неприятеля, терпела в 1915 году поражение за поражением.

Мне было тяжело наблюдать, как великая империя шаг за шагом приходила в упадок: энтузиазм и надежды первых дней войны сменились унынием и ощущением надвигающихся бедствий; нация, вначале сплотившаяся в едином порыве вокруг монарха, затем, устав от тягот и лишений, вызванных крайне неумелым правлением, обратилась против своего повелителя и свергла его с трона. Не менее печально прослеживать поступки императора и видеть, как он, руководствуясь врожденным фатализмом, добровольно выбирает путь, неминуемо ведущий его и его семью к их печальной участи. Я не пытался скрыть его недостатки, но старался изобразить его таким, каким я его знал: приятным человеком со многими превосходными качествами, настоящим и верным союзником, искренне преданным, несмотря на очевидные свидетельства в пользу обратного, интересам своей страны. Что касается роли императрицы, я показал, как она, будучи славной женщиной и действуя из самых лучших побуждений, только лишь приближала окончательную катастрофу. Пагубное непонимание кризиса, переживаемого в тот момент Россией, привело к тому, что она навязывала императору министров, от которых требовалась лишь готовность проводить ее реакционную политику. Читатели, которые надеются найти в моей книге новые сенсационные разоблачения деяний Распутина при русском дворе, вероятно, будут разочарованы. Я сообщил только то, что, по моему убеждению, соответствует истине, и предпочел не пересказывать беспочвенные сплетни, которыми окружено это имя.

Я подробно описал развитие революции, образование Временного правительства, его затяжную борьбу с Советом, неспособность остановить разложение армии, достойную сожаления мягкость по отношению к большевикам, бестактное поведение во время эпизода с Корниловым и окончательную капитуляцию под натиском большевиков. Моя работа значительно облегчилась благодаря любезности сэра Эйра Кроува, позволившего мне сверяться с моими официальными донесениями, хранящимися в Архиве министерства иностранных дел, а также бесценной поддержке, оказанной мне в этом вопросе архивариусом, мистером Газели. Поскольку Временное правительство, так же как и старое самодержавие, уже исчезло со сцены, я смог рассказать историю своего пребывания в России гораздо свободнее, чем это было бы возможно при других обстоятельствах. Я подходил к предмету своего повествования с объективной точки зрения и стремился в своих суждениях о людях и событиях сохранять позицию беспристрастного наблюдателя, чье ви′ дение великой русской трагедии может оказаться полезным для будущих историков.

Если я придал этой книге форму мемуаров и рассказал о себе значительно больше, чем намеревался вначале, то ответственность за это лежит на моем друге Эдмунде Госсе, великом мастере критики. Он проявил такой интерес к моей работе и так убедительно доказывал мне значение личности автора, что я вынужден был переписать несколько глав, чтобы угодить его жажде «присутствия личности». И хотя мне так и не удалось уговорить его вдохнуть жизнь в мою бедную прозу волшебным прикосновением своего пера, он оказал мне столь необходимую моральную поддержку, за которую я всегда буду ему благодарен.

Джордж У. Бьюкенен

25 января 1923 г.

Глава 1

1876–1880

Вена. – Рим. – Путешествие через Америку. – Жизнь в США. – По дороге в Токио

Хотя о дипломатах, в отличие от поэтов, нельзя сказать, что ими рождаются, а не становятся, я могу, в определенном смысле, утверждать, что был рожден на дипломатическом поприще. Я родился в Копенгагене, в здании дипломатического представительства, возглавляемого в тот момент моим отцом. Он начал свою карьеру при лорде Стратфорде де Редклифе, после того как тот был в 1825 году назначен послом в Константинополь. Полвека спустя, в апреле 1876 года, когда передо мной открылись двери дипломатической карьеры, «великий эльки» не обошел этот факт своим вниманием: он пригласил меня к себе и благословил, пожелав мне удачи на жизненном пути. Поразительно красивый, несмотря на свои девяносто лет, он все еще сохранил прежнюю властность, благодаря которой, плохо это или хорошо, он так долго оставался одним из самых влиятельных людей в Оттоманской Порте.

В мое время для поступления на дипломатическую службу необходимо было сдать квалификационный экзамен, не требовавший от кандидатов особого напряжения умственных способностей, но в то же время работа, которую поручали новоиспеченным атташе во время предварительной подготовки в министерстве иностранных дел, носила чисто канцелярский характер – снятие копий с официальных донесений, шифровка и дешифровка телеграмм. Компенсацией за это были новизна и возможность быть допущенным за кулисы и наблюдать за работой дипломатии изнутри, особенно тогда, когда восточный вопрос лишь неясно маячил на горизонте и когда князь Бисмарк составил свой знаменитый Берлинский меморандум без предварительной консультации с правительством ее величества. Я помню, что пренебрежение, выказанное этим поступком князя Бисмарка ее правительству, так оскорбило королеву, что она дала выход своему гневу в следующей записке, которую я прочел в то время в берлинской диппочте: «Князь Бисмарк обращается с Англией как с третьестепенной державой, и от этого у королевы кровь вскипает в жилах».

Я прослужил в министерстве иностранных дел всего несколько недель, когда мой отец, чей срок пребывания на посту посла в Вене подходил к концу, попросил, чтобы меня прикомандировали к его посольству. Для молодого атташе Вена в те времена была чудесным городом, особенно если он как сын посла имел доступ в высшее общество, где или были на «ты» со всем миром, или почти не привлекали к себе внимания. Венцы так любили танцевать, что я помню бал у князя Шварценберга, начавшийся в одиннадцать часов утра и закончившийся лишь в шесть вечера; но к танцам, которые дозволяли мода и этикет тех дней, нужно подходить с совершенно другими мерками, чем к современным фокстротам. На дворцовых балах даже вальсы были запрещены как непристойные. На каждом балу существовала специальная комната – Comtessin Zimmer, куда был закрыт доступ замужним женщинам. В таких комнатах девушки болтали со своими партнерами в перерывах между танцами, зорко и ревниво присматривая, чтобы ни одна из их слабых духом сестер не переступала границ самого невинного флирта.

Расписание, кто с кем танцует, делалось вперед на весь сезон, поэтому на каждом балу партнеры, с которыми предстоит танцевать, были известны заранее, и если кто-то из них не мог по каким-либо причинам прийти на бал, он должен был подыскать себе замену.

Но, несмотря на все эти старомодные привычки и обычаи, я навсегда сохраню самые приятные воспоминания об австрийском обществе, о его доброте и щедром гостеприимстве, и о том, что венцы называют словом Gemьtlichkeit (нем. уют), которому нет эквивалента в английском языке. Кроме радостей светской жизни Вена той поры могла похвастаться множеством превосходных театров – бесконечного источника наслаждений для такого страстного театрала, каким был я. Бургтеатр в то время располагался еще в старом помещении, примыкающем к дворцу, где, несмотря на небольшие размеры, актеры чувствовали себя уютней и свободней, чем в более просторном и помпезном здании, выстроенном несколько лет спустя. Такие мастера драматического искусства, как Зонненталь и фрау Вольтер, были тогда в зените своей славы. Они и вся труппа, в которую входило множество превосходных артистов, делали Бургтеатр достойным конкурентом знаменитому французскому театру на улице Ришелье.

Но жизнь кипела не только в Вене. Осенью мы с отцом часто ездили на охоту в замок Гёдоллё, недалеко от Будапешта, где даже ничтожный атташе вроде меня мог непосредственно общаться с императором и императрицей, а также со злосчастным кронпринцем Рудольфом. На охоте можно было встретить графа Андраши и ряд других венгерских магнатов, так что мой отец совмещал удовольствия с интересами дела, и по вечерам я по большей части был занят тем, что зашифровывал результаты его бесед с императором и канцлером. Но взгляды всех участников охоты были постоянно прикованы к императрице, с ее лучезарной красотой, великолепной посадкой на лошади и изумительной фигурой. Лошади и забота о своей фигуре составляли два самых главных интереса ее жизни, и ее любовь к искусству верховой езды заходила так далеко, что она даже упражнялась в выездке в своей частной школе верховой езды в Гёдоллё.

Лошади были любимой темой ее разговоров, и однажды моя мачеха, не питавшая уважения к важным персонам, после того как ей пришлось довольно долго выслушивать все, что императрица могла сказать об этом предмете, сухо заметила: «Думает ли ваше величество о чем-нибудь, кроме лошадей?»

История не сохранила ответа императрицы, но полагаю, что после этого разговор завершился очень скоро.

Прослужив год в качестве атташе в Вене, я вернулся в министерство иностранных дел и в 1878 году был назначен третьим секретарем в Рим, где проработал счастливых полтора года под руководством самого лучшего и внимательного из всех начальников – сэра Августа Пэджета.

Рим будет всегда завораживать всех, кто окажется в его стенах, но сорок пять лет назад это был еще более чарующий город, чем сегодня. Он тогда еще не стал типичной современной столицей и в большой степени оставался Римом папских времен. Новый город, который сегодня окружает старый Рим, тогда еще только зарождался. Красивые окрестности виллы Людовизи не превратились еще в бесчисленные улицы с безликими домами. Строитель не наложил еще святотатственной руки на область Кампанья, тянувшуюся почти до самых стен. Раскопки в Форуме, добавившие столько интересного к нашим познаниям Античности, тогда только лишь начинались, но с чисто эстетической точки зрения Форум был живописнее, чем сейчас.

Наше посольство уже располагалось в своем нынешнем помещении, на вилле Торлония, но экономное правительство тогда еще не успело продать нижнюю часть чудесного сада, и он был в два раза больше, чем сейчас. От виллы, примыкающей к Аврелианской стене, рукой подать до Порта-Пиа, и, выехав из ворот, можно было почти сразу оказаться в Кампанье и скакать галопом километр за километром по ее бескрайней равнине. Так как начальство не слишком перегружало меня работой, зимой мне обычно удавалось охотиться два раза в неделю, хотя после танцев, длившихся иногда до пяти утра, ранний подъем и дальняя поездка бывали тяжелы. Рим в то время был очень веселым городом, несмотря на то что его общество было разделено на белых людей и негров. Огромные дворцы аристократии, большая часть которых сегодня закрыта, были тогда местом постоянных увеселений, особенно в последние десять дней перед Великим постом, когда в городе устраивали карнавал. Общество пировало и танцевало каждую ночь, а по вечерам на улице Корсо правил бал король карнавала, которого уже давно нет в живых. Вся улица была увешана яркими полотнами; с балконов можно было участвовать в битве цветов и конфетти, любоваться веселящейся публикой в карнавальных костюмах, проезжавшей по улице в нарядно украшенных экипажах. Затем, когда Корсо пустела, празднования закачивались необычными забегом лошадей без всадников, известным под названием «Бербери».

К концу 1879 года подошел мой срок получить назначение в отдаленную страну, и я отправился вторым секретарем в Токио. Как ни жаль мне было покидать Рим, но меня полностью захватила мысль, что я увижу Дальний Восток и проведу по дороге туда два месяца в Соединенных Штатах. Среди прочих благих намерений, которыми я мостил себе дорогу в ад, было ведение дневника. Поскольку это был один из немногих случаев, когда мне удалось воплотить такое намерение в жизнь, я могу рассказать о впечатлении, которое произвела на меня Америка сорок лет назад. Город Вашингтон не произвел на меня особенного впечатления, хотя Торнтоны, у которых я останавливался в посольстве, были сама любезность. Нью-Йорк показался мне более интересным. Нью-йоркские кафе были не хуже парижских, а светская жизнь гораздо больше соответствовала моим вкусам. В мою честь устраивали обеды, водили по театрам и балам, а также представляли всем хорошеньким юным леди. Как и многие мои земляки, я пал жертвой их чар, и не прошло и двух недель, как я был помолвлен – но лишь на двадцать четыре часа. Мой будущий тесть, которого я ни разу не видел до тех пор, пока меня не ввели в спальню, где он лежал с тяжелым приступом подагры, в ответ на мою просьбу о благословении, сказал, что ему не нужен такой зять, как я. Он добавил, однако, что я буду всю жизнь ему благодарен – и оказался прав.

После Нью-Йорка я некоторое время гостил у знакомых около Бостона. В Америке, к моему несчастью, тогда еще не был принят сухой закон, и мой хозяин, в соответствии со своими представлениями о правилах гостеприимства, водил меня по клубам и барам, где я вынужден был пить коктейли с его друзьями. Однажды, это был какой-то национальный праздник, я тринадцать раз пил до завтрака или, вернее сказать, с утра, потому что за завтраком меня в тот день так и не увидели. Из Бостона я поехал на Ниагару, где ко мне присоединился мой друг Сидней Кэмпбелл, путешествовавший в Японию вместе со мной, и, отдав дань безграничного восхищения Ниагарскому водопаду, мы вместе отправились в Чикаго. Здесь мы соприкоснулись с деловой стороной жизни Америки и посвятили недолгое время, что мы там пробыли, посещению скотных дворов и зернохранилищ. В продолжении путешествия мы пересекли Миссисипи и Миссури и вскоре оказались в открытых прериях – огромной равнине почти без признаков жизни, кроме одиноко пасущегося скота, попадающихся иногда небольших рощиц и редких фермерских домов. «Это напоминает мне, – записал я в своем журнале, – Кампанью, как если бы она была гораздо больше, но полностью лишилась всех своих красот: руин, акведуков, холмов, залитых теплым итальянским солнцем, и величественного купола голубых небес. Здесь все серо, уныло и невероятно однообразно. Просыпаешься утром, и кажется, что ты на том же месте, где был два дня назад. Вчера вид был немного лучше, так как сразу несколько степных пожаров оживляли уныние бесконечной равнины». Пройдя Шайенн, мы в первый раз увидели Скалистые горы – приятная перемена после прерий – и продолжали подниматься, пока не достигли города Шермана, расположенного на высоте 2400 метров над уровнем моря. Оставшаяся часть пути до Огдена и Солт-Лейк-Сити проходила по живописной дороге среди красного песчаника и множества внушительных скал.

В своем дневнике я нашел следующее описание столицы мормонов: «Это очень чистый и благополучный на вид город, со скромными, чистенькими домиками, утопающими в садах и парках. На следующее после прибытия утро мы наняли экипаж, и извозчик, который оказался англичанином, стал нашим гидом. Сначала мы поехали в Дом десятины, куда все мормоны, включая даже дам полусвета, должны отдавать десятую часть своего заработка. Затем мы посетили храм – гранитное здание, строительство которого будет закончено только через четыре-пять лет, и затем проследовали в Табернакл. Это был уродливый деревянный дом, около восьмидесяти метров длиной, продолговатой формы, с низкой крышей. В нем могло разместиться двенадцать тысяч человек, и акустические свойства его так замечательны, что мы смогли расслышать звук падения булавки, которую наш гид уронил в семидесяти метрах от места, где мы стояли. Кров весь увешан фестонами из листьев, чтобы избежать малейшего эха. Из Табернакла мы направились в "Львиный дом" к президенту мормонов мистеру Тейлору. Это довольно заурядный человек лет шестидесяти—семидесяти. Он принял нас очень вежливо и около двадцати минут занимал разговорами. Сам он родом из Вест-морленда, и был вместе с Джо Смитом в тюрьме в Нову, где последний был убит разбушевавшейся толпой. Самому ему удалось бежать, отделавшись лишь огнестрельным ранением.

Как президент, он не внушал такого благоговения и трепета, как его предшественник Бригэм Янг, обладавший, в отличие от мистера Тейлора, гением и железной волей. Когда, после смерти Джо Смита, Янг облачился в пророческую мантию, ему пришла в голову мысль о великом переселении на Запад, где мормоны могли бы жить в мире и безопасности от преследований. Во исполнение этого плана он провел их через прерии Небраски, через Скалистые горы и Великую Американскую пустыню. Преодолев все трудности, хотя и ценой многих жизней, в июле 1847 года они достигли земли обетованной. Выбор места для поселения снова подтвердил его мудрость, и своим необычайным процветанием Солт-Лейк-Сити во многом обязан его энергии, прозорливости и организаторскому таланту. Он был выдающимся человеком, но при том жестоким и совершенно неразборчивым в средствах, которые он употреблял для укрепления своего авторитарного правления. После его смерти вожди мормонов значительно утратили влияние на свой народ. У Бригэма Янга было шестнадцать жен и еще примерно столько же женщин было "закреплено" за ним. Это термин обозначал, что при жизни они не были его женами в строгом смысле этого слова, но должны были стать ими в мире ином. Получается, что женщина может иметь одного мужа на этом свете, но быть предназначенной для другого на том. Сейчас больше четырех жен нет ни у кого, а многие считают, что двух вполне достаточно, так как расходы на их содержание сильно увеличились в связи с тем, что у "кротких" стало принято жить на широкую ногу. Дом, в котором живут две жены, обычно сразу бросается в глаза, так как в нем должны быть две отдельных половины, со своей дверью каждая. Наш гид показал нам дом, откуда жена "номер один" выгнала жену "номер два" и преследовала ее по улице в ночной рубашке. Бригэм Янг построил для своей последней фаворитки очень красивый дом и назвал в ее честь Дворцом Амелии. Другого такого дома нет во всем городе. Юта – это не штат, а территория, ее губернатор назначается правительством Соединенных Штатов. Пьянство наказывается штрафом от пяти до десяти долларов, и если у провинившегося нет денег, чтобы заплатить, то он должен отработать эту сумму на строительстве дорог. Однако если судить по состоянию дорог, то либо среди жителей города мормонов почти нет бедных, либо они все ведут исключительно трезвый образ жизни».

По дороге в Сан-Франциско мы пересекали Сьерра-Неваду, где наш поезд застрял из-за снежных заносов. Нам пришлось провести шестнадцать часов на захудалой маленькой станции, коротая ночь на голых скамьях в буфете. Одной из достопримечательностей Сан-Франциско того времени был китайский квартал, который нам показал знакомый полицейский. Китайцы жили совершенно отдельно в своем собственном городе. У них свои мясники, булочники, аптекари, ювелиры и т. д. Хотя было уже больше десяти вечера, торговля находилась в самом разгаре, и, заглянув в несколько магазинчиков, мы посетили еще храм, театр и женский квартал.

24 апреля мы отправились в долину Йосемите, хотя нас и предупреждали, что мы можем не попасть туда из-за глубокого снега. Первую ночь мы провели в Мерседе, а затем, наняв коляску и пару лошадей, поехали в Марипосу, где и остановились на ночлег. Там мы оставили коляску и отправились через горы верхом. После небольшого отдыха в маленькой шахтерской деревушке Хайтс-Коув и восхитительной поездки верхом через каньон Мерсед мы оказались в долине. Я прилагаю свои впечатления в том виде, в каком они были занесены в мой дневник.

«Наш путь лежал через лес, спускавшийся к реке, которая перекатывалась по камням в пятнадцати метрах внизу. Яркая зелень травы блестела на солнце, деревья просыпались к жизни, земля была покрыта цветами всевозможных оттенков. Цветущий кустарник с очень подходящим для него названием багрянник наполнял весь лес жизнью и красками. Повсюду цвели нежно-желтые лютики, незабудковой голубизны колокольчики, красные, белые, лиловые цветы всевозможных оттенков. Склон холма за рекой весь полыхал оранжевым, но мы были слишком далеко, чтобы распознать сам цветок. По мере приближения к долине Йосемите местность становилась все более дикой: склоны стали круче, и трава сменилась камнями. Мы начали спуск по узкой каменистой тропинке. В три часа мы въехали в долину. Первым моим впечатлением было разочарование. Я не мог понять, почему люди так восхищаются гигантскими скалами, поднимающимися прямо в небо: они огромны и дики, но в чем их прелесть? Сначала я даже не осознал их размеры. Но вскоре научился понимать и ценить их необычную красоту. Это чувство возникало у меня постепенно, особенно на закате. В той части долины, где находится отель "У Бернарда", скалы подступают со всех сторон и подавляют, но тремя километрами ниже по течению долина расширяется. Мы добрались до небольшого песчаного островка у подножия Эль-Капитано и остановились там на часок после обеда. Я лежал и смотрел вверх на гигантскую скалу, вздымающуюся вертикально в небо на девятьсот с лишним метров, и почти столь же грандиозные скалы на противоположном берегу (они образовывали что-то вроде рамки для пейзажа с темными соснами, выступающими на фоне бледно-голубого неба, залитого золотым закатным светом). И тогда я почувствовал, как ошибочны были мои первые впечатления и как ничтожны все слова, сказанные о долине, по сравнению с действительностью».

Перечитав это описание долины Йосемите спустя более сорока лет, я задался вопросом: если бы мне сейчас снова довелось попасть туда, произвела бы ее красота на меня столь же сильное впечатление, как в юности, и смог бы я выразить свои впечатления столь же поэтическим языком?

Сент-Бёв однажды написал: «Три четверти всех людей переживают в себе поэта, который умирает в молодости, а человек остается жить».

Альфред де Мюссе ответил ему сонетом, в котором подверг сомнению правоту этого высказывания и, призвав Сент-Бёва к ответу за кощунство на языке богов, указал ему помнить, что «в каждом из нас спит поэт, всегда молодой и живой».

Однако боюсь, что с возрастом поэт засыпает так крепко, что только самые глубокие чувства, будь то счастье или горе, могут пробудить его ото сна. Ибо, устав от жизненных тягот и битв, большинство из нас приходят к убеждению, что «нельзя вернуть час пышности трав и величия цветов».

Выехав из долины, мы попробовали вернуться в Мерсед через горы, но снег был так глубок, что мы вынуждены были спешиться. Три часа черепашьими темпами карабкались в гору, ведя лошадей в поводу, но потом отказались от этой затеи. Из-за этого мы потеряли столько времени, что добрались до подножия горы, отделяющей каньон Мерсед от Хайтс-Коув, только поздно вечером и вынуждены были из последних сил карабкаться по узкой тропинке, вьющейся по краю пропасти до двух тысяч метров глубиной. Когда мы добрались до вершины, было уже так темно, что мы погнали лошадей впереди себя, а сами пошли следом за ними, поскольку они легче находили дорогу. Мы добрались в Хайтс-Коув лишь в одиннадцать ночи едва живые от усталости и голодна.

Глава 2

1880–1888

Токио. – Снова Вена. – Австро-российское соперничество на Балканах. – Обзор ситуации в Болгарии. – Отречение князя Александра и избрание князя Фердинанда

Мы покинули Сан-Франциско на борту корабля «Город Пекин» и после утомительного и однообразного двадцатидневного путешествия прибыли в Йокогаму 24 мая. Япония в ту пору переживала переходный период. Хотя она уже ступила на путь, который в невероятно короткое время привел ее в число великих мировых держав, она еще не была так европеизирована и сохраняла живописное очарование старой Японии. Кроме линии Токио—Йокогама железных дорог в стране не существовало. Хотя возможности для путешествий были вследствие этого ограничены, оказалось, знакомиться со страной гораздо удобнее, путешествуя на рикшах или пешком. Во время долгих поездок в глубь страны, которые я совершал каждое лето, мне довелось провести ночь на вершине Фудзиямы – горы, которой нет равных и которая величественно вздымается на высоту 3776 метров над равниной. Я поднимался на Асамаяму – огромный действующий вулкан; побывал в древней столице Киото; посетил Никко и другие места паломничества; переправлялся через пороги на реках; я прошел пешком сотни километров, забираясь куда мне вздумается, включая такие места, где никогда прежде не видели европейцев. Кроме одного случая, когда владелец чайной проявил вражду к иностранцам, характерную для Японии в прошлом, и отказался нас впустить, повсюду нас встречал самый теплый прием, и в деревнях, где мы останавливались, нам отводили самые лучшие комнаты. У меня были местные повар и слуга, и, хотя дома они и шагу не ступали за порог, за время наших путешествий усталость ни разу не помешала им отменно кормить меня. Они не оплошали даже тогда, когда мы поднимались на Асамаяму и были в пути семнадцать часов, так как наши проводники сбились с дороги и повели нас вниз по противоположному склону горы.

Когда я жил в Токио, Японию посетил король Георг, тогда еще носивший титул принца Уэльского, вместе со своим старшим братом покойным герцогом Кларенсом, служившим младшим офицером на «Вакханке». Прием, устроенный в их честь, очень похож на тот, что был оказан нынешнему принцу Уэльскому во время его последнего визита. В программу входил новый для нас вид спорта – ловля диких уток. Сначала птиц с помощью подсадных уток заманивали на заполненные водой каналы, а потом, когда они пытались подняться в воздух, ловили схлопывающимися двустворчатыми сетями. Затем следовал японский вариант игры в поло, традиционный японский обед и прием в дворцовом саду. Император оказал им особое внимание: впервые в истории, если я не ошибаюсь, он поднялся на борт иностранного военного судна и присутствовал там на завтраке. Еще одна поездка, в которой я сопровождал принцев, – экскурсия в Камакуру, в 25–30 километрах от Йокогамы, к знаменитому бронзовому Будде. Мы выехали в большом составе, но после обильного завтрака на природе никто, кроме двух молодых принцев, не пожелал проделать обратный путь верхом, поэтому я имел честь возвращаться домой в их компании.

Жизнь в Японии была в то время очень дешева, и среди прочих роскошеств я мог позволить себе небольшую племенную ферму скаковых пони. В Йокогаме, где располагались британская и другие иностранные колонии, два раза в год устраивались состязания японских и китайских пони. Соревнования проходили отдельно, так как китайские пони гораздо резвее. Японцы, большие любители конного спорта, всячески препятствовали тому, чтобы их лучшие пони попадали в руки иностранцев, но на осенних состязаниях 1882 года мне удалось в третий раз подряд на одном и том же пони выиграть чемпионскую гонку для японской породы и оставить за собой переходящий кубок стоимостью 100 фунтов. Я также выиграл соревнования в тяжелом весе, где я сам был наездником, а мой лучший пони китайской породы непременно стал бы победителем, если бы японский жокей не придержал его. Я обращался к распорядителям жокей-клуба, и они устроили ему допрос, но так как он всячески отрицал, что придержал моего пони намеренно, результаты не были пересмотрены.

В ту пору нашим посланником в Токио был сэр Гарри Паркс, очень способный человек, у которого за спиной многие годы безупречной службы. В 1860 году, когда он входил в состав делегации, возглавляемой лордом Элджином, Паркс был вероломно арестован китайцами и провел одиннадцать дней в тяжелых цепях. Он отказался покупать себе свободу на условиях, которые могли помешать успеху переговоров лорда Элджина, и был приговорен к казни. После захвата Летнего дворца приговор отменили и его освободили. Будучи посланником в Японии, он оказывал императору большую поддержку во время первых лет его правления и несколько раз чудесным образом избегал гибели от рук убийц. Его характер, однако, был не из лучших, и временами он обходился со своими подчиненными довольно круто. Однажды, это было еще до моего появления, они не могли найти депешу, которую он запросил. В раздражении он зашел в канцелярию, вытащил все бумаги из архивных папок и начал разбрасывать их по полу, пиная ногами, а затем, повернувшись к секретарям, воскликнул: «Это научит вас держать архив в порядке и сразу же находить мне нужные бумаги!» Когда я прибыл в Токио, он был в отпуске в Лондоне, и там, в министерстве иностранных дел, ему намекнули, что с персоналом следует обходиться повежливее. По возвращении сэр Паркс совершенно изменился, и по отношению ко мне он был сама учтивость. У меня не было никаких поводов жаловаться на него, за исключением длины его донесений. После того как я переписал одно из них, занявшее более четырехсот страниц, у меня появилось большое желание напомнить его автору слова, которыми Шеридан ответил Гиббону, благодарившему его за то, что в своей речи в палате общин он назвал его «блестящим писателем Гиббоном»: «Я сказал не блестящий, а плодовитый».

Я уехал из Японии в начале 1883 года и на обратном пути домой делал остановки в Гонконге, на Цейлоне, в Каире, на Мальте и в Гибралтаре. После долгого отсутствия я снова попал в Вену в качестве второго секретаря посольства, и моя радость по поводу возвращения еще больше усилилась, когда я узнал, что в связи с новым назначением семейство Пэджет также переезжает в Вену из Рима.

В следующем году я заключил помолвку с леди Джорджианой Батерст – несмотря на предупреждение дорогого сэра Августа, что для бедного человека вроде меня женитьба может стать причиной краха всей карьеры. Женитьба – в любом случае рискованное предприятие, и начинать его с 1000 фунтов дохода в одной из самых дорогих европейских столиц было, без сомнения, немного необдуманно, но, к счастью, сэр Август оказался плохим пророком. Женившись, я приобрел помощницу, которая не только составила счастье моей жизни, но и – благодаря своему характеру и счастливому дару завоевывать друзей – внесла большой вклад в успешность моей карьеры. Как нам удалось прожить три года в Вене и не наделать больших долгов – для меня до сих пор загадка. У нас была очаровательная маленькая квартирка в нескольких минутах ходьбы от посольства, и мы повсюду бывали и ни в чем себе не отказывали, главным образом, благодаря доброте наших друзей. Пэджеты брали нас с собой на все балы и вечеринки, поэтому нам не нужно было держать фиакр, запрягавшийся парой лошадей (появляться в свете в экипаже, запряженном лишь одной лошадью, считалось неприличным). Иные друзья возили нас на бега или отдавали свои ложи в опере и других театрах в наше распоряжение. Наиболее разорительной статьей нашего бюджета были выезды в загородные поместья на охоту, главным образом потому, что приходилось платить большое количество чаевых, но визиты к нашим друзьям Кински, Лариче, Аппони и другим обходились без расходов.

Княгиня Паулина Меттерних, чей муж был австрийским послом в Париже во времена Второй империи, была одной из самых влиятельных и авторитетных особ венского общества. Она взяла под свою опеку Ротшильдов, и благодаря ей они были впервые допущены в высшие сферы. «Кортеж цветов», проведенный ею в Пратере, так очаровал падких до развлечений венцев, что они сложили в ее честь следующее четверостишие:

Еs gibt nur eine Kaiserstadt,

Еs gibt nur eine Wien,

Еs gibt nur eine Fürstin,

Metternich Pauline.

Но среди всех развлечений, которые она организовывала в то время, когда мы там были, больше всего мне запомнилось музыкальное ревю в Шварценбергском дворце, названное Götterdämmerung in Wien. По сюжету боги и богини, которым наскучил Олимп, в различных обличьях являются в Вену в поисках укрывшейся там Гебы. Посетив все достопримечательности столицы и поучаствовав в различных увеселениях, в том числе в сценах из «Венского вальса», «Эксельсиора» и «Цыганского барона», они в конце концов находят Гебу в парке аттракционов Пратере и возвращаются на Олимп омолодившимися. Княгиня Меттерних сама вместе бароном Бургоэном, бывшим французским дипломатом, написала либретто и, призвав себе в помощь самых красивых дам австрийского аристократического общества, включая двух дочерей герцога Кински, герцогиню Монтенуово и графиню Вилчек, графиню Чернин, графиню Амели Подштатски, баронессу Бургоэн и графиню Ирму Шёнборн (которая впоследствии вышла замуж за герцога Фюрстенберга, друга императора Вильгельма), воплотила в жизнь мечту об идеале женской красоты.

Что касается политики, то служба в Вене предоставляла интересную возможность наблюдать борьбу Австрии и России за влияние на Балканах. И так как мне придется много говорить о балканской проблеме в последующих главах, то для понимания дальнейших событий будет нелишне дать краткое описание острейшего кризиса, сложившегося на тот момент в отношениях между этими странами. С начала освободительной войны Россия стремилась присоединить Болгарию к себе, и с этой целью она подчинила правительство княжества контролю особо доверенных генералов. И всякий раз, когда князь Александр решался противостоять их авторитету, ему напоминали, что он – лишь орудие в руках царя. Наконец, сочтя свое положение невыносимым, он заключил союз с Либеральной партией в надежде освободить свою приемную родину от русского господства.

Осуществленный в сентябре 1885 году в Филиппополе успешный государственный переворот привел к объединению Болгарии и Восточной Румелии в единое государство и принятию Александром титула князя Северной и Южной Болгарии. Такое нарушение решений Берлинского конгресса было возмутительно, и в первый момент Европа не могла с ним примириться. Россия же сразу отказалась признать союз, сложившийся без ее вмешательства. Царь выразил свое недовольство, вычеркнув имя князя Александра из списка личного состава русской армии и отозвав всех русских офицеров из Болгарии. В то же время через своего посла в Константинополе он побуждал султана восстановить status quo ante (положение, существовавшее ранее – лат. ) в Восточной Румелии силой оружия. Мысль о турецком нашествии нашла поддержку у партнеров России по Drei Kaiser Bund (Союз трех императоров – нем. ), и единственное, что помешало осуществлению этого плана, – твердая позиция правительства ее величества, посчитавшего, что Великобритании выгоднее иметь сильную Болгарию как преграду на пути возможной агрессии.

Если бы Австрия заняла более смелую позицию и признала бы единое государство как совершившийся факт, она могла бы занять в Софии место России, но граф Кальноки заботился лишь о том, как избежать разрыва отношений с Россией, а кроме того, он опасался, что поддержка, оказанная Болгарии, может ослабить влияние Австрии в Белграде. Тем временем Греция и Сербия, встревоженные усилением Болгарии, выдвигали требования территориальной компенсации и активно готовились их отстаивать. И хотя первая, благодаря вмешательству держав, была вынуждена воздерживаться от активных действий, вторая в ноябре 1885 года объявила Болгарии войну. Положение болгарской армии, дезорганизованной из-за отзыва русских офицеров и размещенной, главным образом, в Восточной Румелии, казалось практически безнадежным. Но какие-то болгарские части у границы с Сербией все же были, и князю Александру удалось форсированным маршем привести остальную армию им на помощь и разбить сербов в трехдневном сражении у Сливницы. В результате этой победы он занял Пирот; но его поход на Белград был остановлен последовавшим австрийским ультиматумом, в котором говорилось, что в случае дальнейшего продвижения болгарских войск им придется сражаться с австрийской армией. В конце концов, после продолжительных переговоров, конференция держав в Константинополе приняла формулу, по которой генерал-губернатором Восточной Румелии сроком на пять лет назначался болгарский князь вообще, а не князь Александр лично. В соответствии со статьей XVII Берлинского трактата для возобновления этого решения требовалось согласие всех держав – участников договора.

Россия сразу же воспользовалась тем, что судьба нового государства не зависела от личности правителя, чтобы подорвать власть князя и представить его как единственное препятствие для данного объединения, которое Россия была готова даровать Болгарии. Под ее покровительством возникает заговор, приведший через несколько месяцев к похищению князя Александра и его вынужденному отречению. Почти сразу за этим последовал контрпереворот, вернувший его на престол. Князь высадился в Рушуке и отправил царю телеграмму с последним отчаянным призывом. Он сообщал о своем возвращении и заканчивал словами: «Россия даровала мне корону. Я готов вернуть этот дар ее повелителю». Ответ императора был для него сокрушительным. Император выражал неудовольствие по поводу возвращения князя и заявил, что не будет заниматься делами провинции, пока его высочество остается в Болгарии. Князь Александр не считал возможным управлять страной без поддержки России. Его также тревожила широкая поддержка, которой, как выяснилось, пользовался недавний заговор. В результате он отрекся от престола и, назначив регентство в составе Стамболова и еще двух человек, покинул Болгарию 8 февраля 1886 года.

Последовал продолжительный кризис, угрожавший миру во всей Европе. Россия отказалась признать регентство и отправила в Софию генерала Каульбарса, поручив ему принудить болгар к повиновению. Но хотя генерал и объявил выборы в Народное собрание недействительными, парламент все же собрался и взялся за трудную задачу – подыскать князя, готового принять опасную корону, которую сложил с себя князь Александр. В конце концов они выбрали герцога Вальдемара Датского, но он отклонил предложенную честь, в то время как Стамболов категорически отверг кандидатуру князя Мингрельского, предложенную Портой и поддержанную Россией.

В это время Австрия, хотя и была самой заинтересованной из держав, занимала выжидательную позицию. Граф Кальноки лелеял надежду, что Россия, предоставленная самой себе, навсегда испортит отношения с Болгарией. Правительство ее величества, напротив, было сильно обеспокоено перспективой российского наступления на Константинополь, и сэру Августу Пэджету постоянно указывали, что он должен убедить австрийское правительство принять меры, призванные не дать Болгарии полностью попасть под влияние России, а также подчеркнуть важность согласованных действий обоих правительств. Граф Кальноки выслушивал эти предложения весьма благосклонно, но возражал, что пока не видит никаких нарушений международного статуса Болгарии, и поэтому вмешательства пока не требуется. Правительство ее величества привело ему множество примеров неправомерных действий генерала Каульбарса, указывающих на то, что время для объединенных действий европейских держав уже настало.

Однако граф Кальноки не был настолько уверен в материальной поддержке, которую ему сулила Великобритания, чтобы перейти к политике активного вмешательства. И хотя оба правительства признавали, что их интересы совпадают, полного взаимопонимания в этом вопросе добиться не удалось. Тем не менее его более или менее убедила речь лорда Салисбери на банкете в Гилдхолле 9 ноября, в которой тот заявил, что в вопросах, непосредственно затрагивающих интересы Великобритании, она будет действовать самостоятельно, а когда ее интересы затронуты лишь косвенно, политика правительства ее величества будет в значительной степени зависеть от позиции, занятой Австрией. К счастью, примерно в это же время обстановка немного разрядилась в связи с тем, что Каульбарс разорвал дипломатические отношения с правительством Болгарии. Регенты воспользовались его отъездом и послали делегацию в различные столицы, чтобы покончить с междуцарствием. Когда делегация прибыла в Вену, герцог Фердинанд Кобургский по собственной инициативе, движимый лишь собственными амбициями, предложил себя в качестве кандидата на вакантный трон, хотя ни император, ни граф Кальноки не одобрили этого шага. В личной беседе граф Кальноки заметил, что во внешности и манерах герцога слишком много от vieille cocotte (старая кокотка – фр.), чтобы он мог стать достойным преемником князя Александра.

Первоначально герцог Фердинанд поставил условием своего вступления на престол утверждение Портой и одобрение держав, что было почти равносильно отказу, и лишь спустя шесть месяцев, в июле 1887 года, он был формально выбран князем Болгарии. Россия возражала против этих выборов, сочтя их нарушением статьи III Берлинского трактата, в которой говорилось, что выборы князя должны быть «свободными». В данном случае, по ее утверждению, он был выбран под давлением регентства, которое само по себе было незаконным учреждением, а выбравшее его Народное собрание нужно признать неправомочным, так как в него входили депутаты от Восточной Румелии. Позиция графа Кальноки была очень сходна с подходом правительства ее величества. Он полагал, что Народное собрание действовало в полном соответствии со своими полномочиями, но сожалел, что его выбор не пал на более достойного кандидата. За несколько дней до отъезда герцога Фердинанда в Софию он убеждал его последовать своему первоначальному намерению и дождаться одобрения держав, указывая, что без такого одобрения он будет выглядеть авантюристом и не получит законного статуса. Позиция Германии объяснялась тем, что она из стратегических соображений поддерживала Россию. Князь Бисмарк считал, что желательно добиться взаимопонимания между Россией и Австрией относительно их сфер влияния на Балканах и что в то время, как последняя должна доминировать в Сербии, первой надо позволить вернуть себе позиции, которые она занимала в Болгарии до 1885 года. Его главной целью было лишить Россию всякого повода для недовольства Германией. Принимая во внимание бесчисленные ошибки, которые совершила Россия в политическом подходе к болгарскому вопросу, он полагал, что чем больший простор для деятельности будет ей предоставлен, тем быстрее она выроет себе могилу.

Его политика основывалась на убеждении, что Франция может напасть на Германию лишь в том случае, если та будет находиться в состоянии войны с Россией, и был поэтому готов на все, чтобы поддержать дружеские взаимоотношения с этой страной. Однако он сказал графу Кальноки, что не стоит prendre au sèrieux (принимать всерьез – фр.) теоретическую поддержку, которую он (князь Бисмарк) может оказать какому-либо предложению, выдвинутому Россией, так как он всего лишь стремится поддерживать с ней хорошие отношения, и на самом деле уверен, что никакая российская инициатива не сможет материализоваться, если ей будут всерьез противостоять Австрия, Великобритания и Италия. Но вера в энергичные действия со стороны этих держав была недостаточно твердой, чтобы у него возникло желание портить отношения с Россией.

Глава 3

1888–1900

Берн. – Дармштадт и Карлсруэ. – Мои отношения с королевой Викторией

Летом 1888 года я перевелся в министерство иностранных дел и работал там до конца следующего года, когда меня перевели в Берн. В конце 1892 года я получил чин секретаря посольства, и мне предложили должность поверенного в делах в Кобурге. Однако с моим назначением вышла задержка; имея в виду прежний образ жизни тогдашнего герцога, королева была против того, чтобы женатого человека направляли в Кобург. Этот вопрос все еще был на рассмотрении ее величества и министра иностранных дел, когда неожиданная смерть нашего посланника в Дармштадте позволила найти выход из положения, и я был назначен в Дармштадт в ранге поверенного в делах.

Дармштадт был во всех отношениях более желанным назначением, так как из-за его центрального расположения и близости к Франкфурту и Гомбургу можно было не терять связи с остальным миром и расширять круг знакомств за пределами этого, в сущности, небольшого гарнизонного городка. Несмотря на ограниченные возможности для светского общения, жизнь в Дармштадте имела много привлекательных сторон. Можно было часами кататься верхом в окрестных лесах; можно было, не удаляясь далеко от дома, охотиться практически на любую дичь: на оленей, косуль, диких кабанов, фазанов, куропаток, зайцев и даже тетеревов; и, если не было других занятий, можно было провести вечер в Придворном театре, где по очереди шли пьесы и оперы. Уровень представлений в театре, получавшем щедрую финансовую поддержку от великого герцога, был очень высок, и там я начал любить и понимать «Фауста» Гете. Постановка и игра актеров были восхитительны, а весь спектакль состоял из трех частей, каждая из которых занимала целый вечер. Первая часть включала сцены Hexen Küche (на кухне ведьмы – нем. ), вторая была посвящена трагической любви Гретхен, а третья охватывала всю вторую часть в сокращенном виде. Светская жизнь, центром которой был двор, состояла из весьма приятных небольших обедов и непринужденных танцев, но с особенной теплотой я вспоминаю те дни, когда мы с моим другом бароном Максом фон Хейлом стреляли куропаток около Вормса и выслеживали оленей и серн в Тироле.

Хотя после того, как принцесса Алиса Гессенская вышла замуж за российского императора, Дармштадт приобрел определенную политическую значимость в связи с частыми визитами их величеств, это был, как говорится, «семейный круг». Великому герцогу и великой герцогине королева Виктория приходилась бабушкой: первому через свою мать, принцессу Алису, а второй через отца, герцога Эдинбургского и Кобургского. Королева, которая устроила этот брак, очень живо интересовалась всем, что их касалось, и в течение тех шести лет, что я провел в Дармштадте, я пользовался привилегией состоять в непосредственной переписке с ее величеством и удостаивался чести быть приглашенным вместе с женой в Виндзор и Осборн всякий раз, когда мы бывали в Англии. Была, однако, и a revers de la mèdaille (обратная сторона медали – фр. ), делавшая мое положение весьма нелегким. Великий герцог и великая герцогиня, как многие молодые супруги, какое бы положение они ни занимали, предпочитали идти своим путем: не делали многого, что нужно было делать, и делали много такого, чего делать, пожалуй, не стоило. Всякий раз, когда случалось что-нибудь подобное, особенно когда они не оказывали подобающего внимания кому-либо из старших родственников, которым случалось оказаться поблизости, или забывали отвечать на их письма, необходимость указать им на это неизменно ложилась на мои плечи. Более того, предполагалось, что я буду сообщать королеве обо всех их поступках и промахах – обязанность весьма неприятная, особенно если учесть ту доброту, которую их высочества постоянно проявляли по отношению к нам, и сложившиеся у нас близкие дружеские отношения, благодаря которым мы были допущены в их семейный круг.

К сожалению, из-за несходства характеров их брак оказался несчастливым, и по мере того, как они постепенно отдалялись друг от друга, мне и моей жене становилось все труднее сглаживать разногласия и удерживать их от окончательного разрыва, который произошел вскоре после нашего отъезда из Дармштадта. Мы оба очень привязались к великой герцогине; кроме красоты, она обладала удивительным обаянием и привлекательной манерой разговора, а так как рассудок и право были на ее стороне, мы полностью ей сочувствовали. Но, несмотря на это, я был с ней искренен и откровенен, и, когда она поняла, что, давая ей советы, я действую в ее же интересах, она не обижалась, а считала меня, как она сама однажды сказала, «своим добрым учителем». В летние месяцы Гомбург заполняли многонациональные толпы людей, приезжавших лечиться на воды, и среди них можно было встретить друзей и знакомых почти из всех стран Европы. В Гомбурге мне выпало счастье близко сойтись с принцем Уэльским (впоследствии королем Эдуардом VII), и благодаря доброте его высочества, объяснившего королеве, что мои шансы на продвижение по службе сильно уменьшатся, если она будет бесконечно держать меня в Дармштадте, она в конце концов согласилась на то, чтобы мне дали другое назначение. Великая княгиня Фредерика, чей прекрасный замок в Кронберге был недалеко от Гомбурга, также была очень добра и часто приглашала нас погостить у нее. Эти визиты были столь же интересны, сколь и приятны. По утрам я обычно катался верхом вместе с ее высочеством, а во второй половине дня все общество отправлялось на автомобильные или пешие прогулки по предгорьям Таунуса.

В наших разговорах великая княгиня часто высказывалась по поводу антибританских настроений в Германии и трудностей, с которыми она в связи с этим сталкивалась. Как мать будущей королевы Греции она, естественно, интересовалась критической ситуацией, в которой оказалась эта страна после турецкой войны. Мне иногда приходилось служить каналом, с помощью которого ее высочество передавала свою точку зрения по этому вопросу королеве Виктории. Но интереснее всего мне бывало, когда великая княгиня, которая была очень хорошо начитанна, обращалась в разговоре к литературе и обсуждала со мной относительные достоинства великих английских и немецких поэтов. Однако однажды ее память подвела ее, и она сделала ошибку, которая меня довольно сильно смутила. Мне случилось процитировать несколько строк из «Поэмы о Старом Моряке», и ее высочество тут же сказала: «О, я хорошо это помню. Это из "Поэмы о Старом Моряке" Лонгфелло». И хоть в соответствии с придворным этикетом мне не следовало возражать ей, но я все же не сдержался и заметил: «Ваше высочество, вероятно, имеет в виду "Поэму о Старом Моряке" Кольриджа?» Последовал горячий спор, так и ничем и не кончившийся, потому что никто из нас не желал признать правоту другого. Наш последний визит в Кронберг был омрачен известием о смертельной болезни великой княгини, от которой она и умерла в следующем году. То, с какой стойкостью и терпением она переносила страдания, еще больше усилило восхищение и почтительную симпатию, которые я всегда испытывал к ее высочеству.

Среди многих августейших особ, кого мы часто встречали во время наших визитов в Кронберг, были герцог и герцогиня Спартские, впоследствии король и королева Греции, а также герцог Фридрих Карл Гессенский с супругой. Герцогиня Гессенская, так же как и герцогиня Спартская, была дочерью императрицы Фредерики. Она вышла замуж за младшего брата – ландграфа Гессенского, и это имя напоминает мне один случай, типичный для характера некоторых немцев. Принц Уэльский должен был стать крестным отцом одного из детей герцогини, и он попросил меня от его имени присутствовать на крещении. В назначенный день я прибыл в замок ландграфа, где должна была пройти церемония. На завтраке, который давали после крещения, должно было присутствовать около сорока человек, и, зная немецкую пунктуальность, я позаботился (как я полагал) о том, чтобы быть представленным им всем. После завтрака ландграф вступил со мной в беседу и под конец спросил, люблю ли я охотиться. Получив утвердительный ответ, он сказал: «Тогда приезжайте сюда в декабре стрелять фазанов», – не указав, однако, конкретной даты. Но так получилось, что в конце ноября я собирался съездить домой в отпуск и уже обо всем договорился. Я попытался ему это объяснить, выразив при этом сожаление, что не могу принять приглашение. Тогда он повернулся ко мне спиной, произнеся при этом: «Можете убираться к ч…» Я, естественно, немного растерялся и, увидев рядом с собой джентльмена, которого я принял за его придворного конюшего, подошел к нему, чтобы объясниться и пожаловаться. По злому стечению обстоятельств это оказался не только его конюший, но и единственный из собравшихся, которому я, по недосмотру, не был представлен. Оглядев меня с ног до головы, он прервал мои объяснения холодным замечанием: «Сэр, в Германии джентльмен не разговаривает с другим джентльменом, не будучи предварительно ему представлен». И после этого он также повернулся ко мне спиной. Я был совершенно ошарашен этим немецким уроком хороших манер, когда фрейлина герцогини подошла ко мне и сказала: «Господин Бьюкенен, я случайно слышала оба ваших разговора и могу только сказать, что мне стыдно за своих соотечественников». Герцогиня впоследствии пригласила меня к себе и очень мило извинилась за случившееся.

Двор в Карлсруэ, при котором я также был аккредитован, представлял во всех отношениях полную противоположность дармштадскому. Если в первом этикет чаще нарушался, чем соблюдался, то во втором ему следовали неукоснительно и превратили его почти в искусство. Получив приглашение на завтрак с семьей великого герцога, необходимо было являться во фраке с черным галстуком, а однажды, в день празднования семидесятилетия великого герцога, я с восьми утра был одет в синий мундир с медными пуговицами, и снял его лишь в семь вечера, чтобы переодеться в полную парадную форму. Но самое утомительное испытание – это когда после обедов во дворце приходилось по два-три часа стоять на ногах, пока великий герцог и великая герцогиня обходили гостей. И даже в гостинице нас не оставляли в покое. Однажды придворный разбудил меня стуком в дверь моей спальни в восемь часов утра. Он сообщил, что, так как я, несомненно, буду присутствовать на службе в английской церкви в десять тридцать, великая герцогиня распорядилась, чтобы мне показали расположенную неподалеку больницу, куда я должен был явиться к десяти. Это было равносильно королевскому приказу, и у меня не было другого выбора, кроме как подчиниться.

Если и был когда-либо двор, где главную роль играла скука, то это, несомненно, Карлсруэ. И город был столь же безрадостен.

Дело ухудшалось еще и тем, что в последние годы XIX века, особенно после начала войны в Южной Африке, население Германии было в значительной степени настроено против британцев, и мне постоянно приходилось выслушивать неприятные вещи о своей стране. Великий герцог Баденский был слишком хорошо воспитан, чтобы допустить такое. Настоящий аристократ старой школы, он был сама любезность, и, если в ходе разговора ему приходилось касаться довольно натянутых отношений между Германией и Британией, он говорил об этом скорее с сожалением, чем с гневом, и относил взаимное непонимание за счет безответственного поведения английской и немецкой прессы. Однажды он даже высказал фантастическое предложение: чтобы лишить прессу возможности творить зло, державы должны, по взаимному соглашению, не учитывать в своей внешней политике заявления, которые делает пресса по вопросам международной политики, и не использовать свою собственную прессу как канал для официального вмешательства в эти дела. К сожалению, он был убежден, что Британии удалось достичь ведущего положения в мире с помощью дальновидной макиавеллистской политики, которой последовательно придерживались все британские правительства. Он не поверил мне, когда я заметил, что похвала его высочества нашей дипломатии не совсем заслуженна, ибо британские правительства, как правило, не строят далеко идущих планов. Они в гораздо большей степени приспосабливают свою политику к требованиям текущего момента и, как могут, преодолевают стоящие перед ними трудности, однако такая тактика оказалась в целом наиболее успешной.

Великая герцогиня, дочь императора Вильгельма, напротив, была гораздо менее тактичной и не стеснялась давать волю своим чувствам. Она придерживалась крайних националистических взглядов и полагала, что Германия не может быть хоть в чем-то неправой, а следовательно, в том, что отношения между двумя правительствами были не столь хороши, как хотелось бы, полностью виновата Великобритания. Напрасно я пытался убедить ее, что виноваты могут быть обе стороны и что, если две наши страны хотят оставаться друзьям, они должны проявлять должное уважение к национальным интересам друг друга. Однажды – незадолго до или сразу после начала бурской войны – она отчитала меня перед всем двором и в знак своего неудовольствия не подала мне руки для поцелуя, как это было принято на официальных приемах.

Вскоре после того, как я приехал в отпуск в Англию, меня пригласили на несколько дней в Осборн и за обедом посадили рядом с королевой, к большому моему удивлению. Речь зашла об антибританских настроениях в Германии, и ее величество повернулась ко мне и сказала: «Милая великая герцогиня Баденская – единственный друг, который остался у нас в Германии». Я осмелился возразить, что если ее высочество считала себя нашим другом, то она тщательно скрывала свои истинные чувства. Я поведал ее величеству о своем недавнем визите в Карлсруэ и о том, как герцогиня дала мне понять, что полностью разделяет взгляды на Великобританию, которые преобладают сейчас в Германии. Для королевы это было неприятной неожиданностью, и, выслушав мой рассказ о том, как толпы на улицах с ликованием встречали телеграммы о наших поражениях, вывешенные в окнах почтамта, она произнесла: «Мы этого не забудем».

В июле 1898 лорд Салисбери предложил мне место британского представителя в арбитражном суде по венесуэльской проблеме, которое освободилось после того, как Майкла Херберта назначили послом в Вашингтон. Так как королева желала, чтобы я, тем не менее, оставался поверенным в делах в Дармштадте, я ненадолго заехал в Лондон, чтобы договориться о том, как лучше сочетать мои новые и старые обязанности. Зная, как недолго я пробуду в Лондоне, ее величество с характерной для нее заботливостью прислала в министерство иностранных дел следующую телеграмму: «Королева желает, чтобы мистер Бьюкенен прибыл в Осборн в любой день, когда ему угодно». Монархам, как правило, не свойственно уделять такое внимание удобству своих подданных, особенно когда этот подданный всего лишь младший сотрудник дипломатической службы, но, судя по моему опыту, ни один другой монарх не был столь внимателен к другим и столь благодарен за малейшую услугу, как королева Виктория.

К счастью для меня, я с самого начала пользовался доверием ее величества. После первой, ожидаемой мной со страхом встречи, которая состоялась сразу после моего назначения в Дармштадт (я должен был дожидаться в галерее в Осборне, пока ее величество проследует на обед, пасть перед ней на колено и поцеловать ей руку), я никогда уже не боялся ее. Я был сразу же очарован ее чудесной улыбкой, и, разговаривая с ней, чувствовал себя совершенно свободно и естественно. Общаться с ней почти всегда было легко и приятно. Однажды я сказал ей, что по курьезному совпадению 25 ноября не только общий день рождения великого герцога и великой герцогини Гессенских, но и мой. Ее величество спросила: «А вы родились в тот же год, что и они?» Я отвечал с улыбкой, что лишен этой чести, потому что по возрасту гожусь великому герцогу в отцы. «Как глупо с моей стороны!» – воскликнула королева, от души смеясь над своей ошибкой. Были, однако, ситуации, когда мне было нелегко отвечать на вопросы ее величества касательно положения дел в Дармштадте. Особенно я помню, как я был смущен на продолжительной аудиенции, которой был удостоен во время трехдневного визита в Виндзор в начале 1898 года. К тому моменту я уже не мог скрывать от ее величества, что в отношениях между великим герцогом и великой герцогиней возникли серьезные трения. Выслушав то, что я ей рассказал, королева заметила: «Я устроила этот брак. Но больше я никогда не буду пытаться кого-нибудь поженить», – и продолжала забрасывать меня вопросами. Однако я осмелился заметить, что всегда старался исполнить свой долг как по отношению к ее величеству, так и по отношению к великому герцогу и великой герцогине, и надеюсь, что она понимает, как трудно мне было обмануть доверие их высочеств и пересказать то, что они мне говорили. Ее величество сразу сказала: «Я прекрасно понимаю, и я вам очень благодарна». Я и моя жена еще несколько раз разговаривали с королевой во время этого визита, и перед отъездом я получил милое послание от ее величества, куда были вложены две юбилейные медали, которые, как она надеялась, «будут приняты в знак благодарности за доброту к ее внукам».

Последний раз я видел королеву в замке Балморал в октябре 1900 года при сложении с себя полномочий поверенного в делах в Дармштадте, когда ее величество пожаловала мне орден королевы Виктории, которым в те времена награждали очень редко. Несколько месяцев спустя великая королева, всегда внушавшая мне чувства преданности и почтения, а также огромной благодарности за доброту и внимание, которую она всегда мне оказывала, обрела вечный покой.

Глава 4

1888–1903

Представитель в арбитражном суде по венесуэльской проблеме. – Советник в Риме и Берлине. – Англо-германские отношения. – Дипломатический представитель и генеральный консул в Болгарии

Сегодня лишь немногие, как я полагаю, помнят хоть что-нибудь о нашем споре с Венесуэлой относительно границ между ней и британской колонией Гайаной, хотя это был один из самых животрепещущих вопросов того времени. Важность этой проблемы объяснялась тем, что президент Кливленд в своем послании конгрессу поддержал позицию Венесуэлы, и это привело к угрозе возникновения осложнений в наших отношениях с Соединенными Штатами. Чтобы избежать этой опасности, после продолжительных переговоров в феврале 1897 года в Вашингтоне был подписан договор между правительством ее величества и правительством Венесуэлы, по которому вопрос о спорной территории передавался в арбитраж.

В июле 1898 года, когда меня назначили британским представителем в арбитражном суде, две спорящие стороны уже обменялись имевшимися у них аргументами и возражениями, и к концу года документы, на которых основывались притязания каждой из стран, были также собраны и переданы противной стороне. В начале года в Нью-Йорке прошли предварительные слушания, на которых были согласованы некоторые процедурные вопросы, а 15 июня 1899 года в Париже собрался суд. В его состав входили двое британских судей (лорд-главный судья Рассел и лорд-судья Хенн Коллинз) и двое американских (достопочтенный Мелвилл Уэбстер Фуллер, верховный судья Соединенных Штатов, и достопочтенный Дэвид Брюер, член Верховного суда), а председателем был известный русский юрист господин Мартенс. Ведущими адвокатами с нашей стороны были генеральный атторней сэр Ричард Уэбстер (впоследствии лорд Алверстоун и лорд-главный судья) и сэр Роберт Рейд (впоследствии лорд Лорберн и лорд-канцлер), им помогали лорд Асквит и судья Роулатт. Интересы Венесуэлы представляли генерал Гаррисон (бывший президент Соединенных Штатов) и другие видные американские юристы.

История спора восходит к концу XVI века. Венесуэла как наследница Испании предъявила права на всю территорию между Ориноко и левым берегом Эссекибо. Мы оспаривали эти притязания на том основании, что большая часть этих земель уже более двух веков последовательно управлялась сначала Голландией, а потом Британией и что с 1814 года, когда Великобритания формально оккупировала эту территорию, она, а не Венесуэла, занималась ее развитием. Представители Венесуэлы в дальнейшем выступили с заявлением, что хотя согласно статье IV Вашингтонского договора фактическая принадлежность и срок давности узаконивают право на владение, но подразумевалось, что это правило будет относиться к пятидесяти годам до 1814 года, а не к пятидесяти годам, непосредственно предшествовавшим дате подписания договора. Это было столь серьезным изменением условий, на которых правительство ее величества согласилось на рассмотрение дела в арбитражном суде, что, если бы судьи приняли в данном вопросе американскую точку зрения, мы были бы вынуждены отказаться от дальнейшего рассмотрения дела.

Первым в суде выступал генеральный атторней, который представил британскую точку зрения в мастерской речи, занявшей тринадцать заседаний. Он с исключительным знанием дела, четко и последовательно изложил все факты, подтверждавшие нашу правоту. Однако с его стороны было ошибкой пускаться в излишние подробности; он, как я тогда заметил, разрушил наш дом, чтобы показать, из каких хороших кирпичей он был построен. Это дало адвокату Венесуэлы возможность нащупать слабые места в нашей аргументации и продемонстрировать, что некоторые из наших хваленых кирпичей на самом деле довольно низкого качества. Когда сэр Роберт Рейд начал отвечать двум представителям Венесуэлы, которые говорили в течение двадцати двух дней, наши перспективы нельзя было назвать многообещающими, но он поднял дискуссию на более высокий уровень и сосредоточился на самой сути британской позиции. Более того, ему удалось показать смехотворность утверждений о преимущественном праве Испании, составлявших основу аргументации Венесуэлы, и четко обрисовать суть различий между действиями Испании и Венесуэлы, с одной стороны, и Голландии и Британии – с другой. Затем выступал господин Асквит, за которым последовал генерал Трейси от имени Венесуэлы. Далее с заключительным словом с британской стороны выступал генеральный атторней, и завершил прения сторон генерал Гаррисон, однако его убедительная и красноречивая речь не произвела сильного впечатления на судей. Отсутствие убедительных доказательств вынудило генерала строить свои доводы исключительно на утверждении, что Венесуэле, как наследнице Испании, переходит преимущественное и первостепенное право на спорную территорию, и подкреплять свои доводы критикой британской позиции.

Если бы это дело рассматривал непредвзятый суд, основывающийся на представленных ему доказательствах, вероятно, всю спорную территорию присудили бы нам. В действительности решение суда, закрепившее линию границы, не влекло за собой серьезного ущемления британских интересов, хотя устье реки Баримы не осталось, как мы ожидали, в абсолютном распоряжении Великобритании. Но в арбитражном суде, где тяжущиеся стороны сами выбирают судей, нейтральный председатель обычно пытается найти какой-то компромисс, который обеспечил бы единодушное решение. Такого единодушия не получилось при вынесении арбитражным судом решений по делу крейсера «Алабама» в 1873 году и двадцатью годами позднее в вопросе о праве на рыбную ловлю в Беринговом проливе, однако у господина Мартенса были особые причины желать, чтобы в деле Венесуэлы это правило было нарушено. В июле в Гааге прошла первая мирная конференция, созванная по инициативе императора Николая, и он стремился поддержать усилия своего монарха в деле мира, обеспечив единодушное решение, которое подтолкнуло бы другие страны к решению своих разногласий в арбитражном суде. Такое желание было само по себе похвальным, но средства, которые он для этого использовал, были далеко не безупречны. Составив собственное мнение о том, какая линия границы может считаться справедливым компромиссом, он по очереди беседовал с судьями от каждой из сторон и давал им понять, что либо они согласятся с его точкой зрения, либо он отдаст свой решающий голос в поддержку требований противоположной стороны.

Прения сторон продолжались на протяжении пятидесяти четырех заседаний, и если судебное разбирательство чрезмерно затянулось, то ответственность за это ложится на адвокатов Венесуэлы, которые говорили на десять дней дольше, чем наши. Хотя за это время между нами сложились самые сердечные личные отношения, между противоборствующими сторонами часто возникали острые стычки, что вполне естественно. Генеральный атторней, несмотря на весьма квалифицированное ведение дела, избегал прямых ответов на сложные вопросы и всегда старался выбраться из сложной ситуации, отвечая уклончиво. Подобная тактика так раздражала генерала Гаррисона, что однажды он поднялся и очень развеселил суд, заметив: «Генеральный атторней напоминает мне большую птицу, усевшуюся на слишком тонкую для нее ветку. Она раскрывает крылья и машет ими, и машет, чтобы только не свалиться». При этом генерал махал вверх и вниз руками, как птица крыльями, а потом всякий раз, когда генеральный атторней старался замять вопрос, он молча поднимался и повторял свою пантомиму.

Не без колебаний согласился я на должность представителя, так как, не считая того, что это дело было для меня абсолютно новым, положение представителя на больших арбитражных процессах довольно курьезно, если, конечно, он не готов оставаться полным нулем. Подготовка и проведение дела находились в руках крупных юристов, занятых на процессе, и, хотя я участвовал в обсуждениях, моя роль сводилась к обязанности информировать правительство о результатах совещаний и о линии аргументации, которой предполагалось придерживаться. Генеральный атторней, тем не менее, всегда был готов выслушать мое мнение, и, когда, как это иногда случалось, я не был полностью согласен с ним по тому или иному важному вопросу, я без стеснения говорил ему об этом, и не однажды мои доводы принимались во внимание. Во время заседаний суда в Париже не было четко определено, кто из нас кому подчинен. Генеральный атторней обычно называл меня «мой представитель». Это возмущало лорда-судью Коллинза, полагавшего, что не следует именовать представителя правительства «своим». Он подстрекал меня к обращению в том же роде – «мой генеральный атторней», но я, конечно, не последовал такому совету.

Кроме заботы о помещении для всех членов британской делегации в Париже, я должен был согласовывать с казначейством размер их жалованья и прожиточных расходов. Это была довольно неблагодарная задача, так как мы все склонны ценить наши услуги выше, чем правительство, но, с помощью элегантных уступок по незначительным вопросам, я все-таки добивался, чего хотел. Приведу только один пример: лорд-главный судья заявил, что пяти гиней в день недостаточно, чтобы обеспечить ему в Париже уровень жизни, соответствующий его высокой должности. Он настаивал, чтобы я увеличил сумму его прожиточных расходов до шести гиней, а расходы его клерка были бы увеличены с двадцати пяти до тридцати шиллингов. Передавая его просьбу министру финансов, я сказал, что считаю требования лорда Рассела разумными, но не могу, не кривя душой, поддержать его просьбу о лишних пяти шиллингах для клерка. После этого министр не только назначил его светлости содержание в шесть гиней, как он того просил, но и заметил, к моему большому удивлению, как приятно ему иметь дело с таким человеком, как я, пекущемся об общественной пользе. Однако клерк в конечном итоге не пострадал: после окончания процесса я добился для него премии в пятьдесят фунтов.

Самой трудной задачей во время моего пребывания в Париже была подготовка доклада для министерства иностранных дел о каждом последовательном заседании суда, так как в таком долгом и запутанном деле нелегко было в одном донесении кратко изложить речи адвокатов и оценить убедительность их аргументов. Однако правительство высоко оценило труды, потраченные на эти отчеты. Я был награжден орденом Бани, а также мне предложили, по моему выбору, должности руководителя небольшой дипломатической миссии или советника посольства. Поскольку мне не терпелось вернуться к политической работе, я выбрал последнее и в конце 1900 года получил назначение в Рим, где нашим послом тогда был лорд Карри. В течение четырех из одиннадцати месяцев, проведенных мной в Риме, я исполнял обязанности посла, но в то время Рим был очень легким постом. Политические интересы сосредоточивались вокруг вопроса о Крите, который рассматривался конференцией представителей заинтересованных держав под председательством итальянского министра иностранных дел сеньора Принетти. Tempora mutantur (времена меняются – лат. ) – сегодня, во времена бури и натиска, с завистью оглядываешься на ту пору, когда одним из наших главных занятий был вопрос о правительстве Крита.

Осенью 1901 года я был переведен в Берлин – место, о котором я просил с самого начала. Я стремился туда не только потому, что Фрэнк Ласелл, наш посол, был моим старым другом, но и потому, что в тот момент посольство в Берлине было для нас самым важным. Все, кто читал замечательные откровенностью записки барона Экхартштайна, помнят, как все наши многочисленные попытки найти взаимопонимание и заключить в той или иной форме оборонительный союз с Германией скрывала тупая и лицемерная англофобская клика с Вильгельмштрассе. Великобритания находилась тогда на распутье, так как в то время было уже невозможно дальше следовать политике «блистательного уединения». Ей нужно было или примкнуть к Тройственному союзу, либо связать свою судьбу с Францией и Россией. За время Англо-бурской войны отношения с Германией оказались натянутыми до предела из-за таких инцидентов, как задержание и обыск немецких пароходов «Бундесрат», «Генерал» и «Герцог». Угрожающий тон, принятый имперским правительством на фоне всеобщего возмущения в Германии, вызвал ответное негодование в официальных кругах в Лондоне. Однако, несмотря на это, правительство его величества еще не полностью оставило идею оборонительного союза с Германией, и весной 1901 года этот вопрос был в очередной раз поднят лордом Лэнсдоуном. Однако прием, оказанный этому пробному предложению на Вильгельмштрассе, нельзя было назвать обнадеживающим, и последующие переговоры еще больше убедили наше правительство, что не имеет смысла рассматривать Германию как возможного союзника.

Вскоре после моего прибытия в Берлин в октябре 1901 года сэр Фрэнк уехал в отпуск, и поэтому я остался руководить работой посольства. Это был очень напряженный момент. В прессе циркулировали разнообразные клеветнические домыслы о поведении наших войск в Южной Африке, а в рейхстаге наших солдат именовали наемниками и обвиняли в том, что они прикрываются женщинами и детьми. В речи, произнесенной в конце октября, господин Чемберлен отверг эти необоснованные обвинения и привел примеры из времен войны 1870 года, не делавшие чести германской армии. Эти контробвинения лишь подлили масла в огонь и спровоцировали новый взрыв антибританских настроений в рейхстаге, причем граф Бюлов, недавно сменивший князя Гогенлоэ на посту канцлера, выступил с речью, в которой он в самых суровых выражениях критиковал мистера Чемберлена.

Поверенному в делах не часто приходится встречаться с такой высокопоставленной персоной, как имперский канцлер, но граф Бюлов, которому меня порекомендовал мой друг и коллега в Риме барон Ягов, был настолько любезен, что пригласил меня на обед, и я воспользовался нашей послеобеденной беседой, чтобы коснуться недавних дебатов в рейхстаге. Я был готов признать, что как боевая сила британская армия не идет ни в какое сравнение с германской. Наша первая линия обороны – это флот, и, собственно говоря, наша армия довольно маленькая, но это не мешает нам гордиться ею и ее славной историей. Нас возмущает отношение к ней как к армии наемников, и еще больше нас возмущают клеветнические обвинения, прозвучавшие в рейхстаге. Люди, поступившие на службу добровольно, люди, готовые по доброй воле положить свою жизнь за короля и отечество, на мой взгляд, заслуживают большего уважения, чем те, кто вынужден делать это, подчиняясь системе обязательной воинской повинности. Его превосходительство, по моему глубокому убеждению, не верил сплетням, которые рассказывали о наших войсках в рейхстаге. Поэтому я призвал его, в интересах сохранения хороших отношений между нашими двумя странами, вмешаться в эти дебаты и расставить все по местам, объяснив, что рейхстаг был введен в заблуждение относительно действий наших войск. Граф Бюлов со свойственной ему любезностью и обаянием признал, что лично он не верит в правдивость этих историй. Но у него недостало мужества, чтобы плыть против течения, и он не внял моим призывам, заявив, что не может противоречить рейхстагу и не считает для себя возможным говорить на эту тему.

В декабре 1901 года маркиз Ито остановился в Берлине по пути в Лондон, и, так как Япония все еще колебалась в выборе союзника между Россией и Великобританией, естественно, я стремился разузнать, что произошло между ним и графом Витте во время его пребывания в Санкт-Петербурге. Я познакомился с маркизом в 1880 году, когда я служил секретарем нашей миссии в Токио, и, возобновив знакомство на приеме в японской миссии, попытался расспросить его, переведя разговор на цель его поездки. Однако японские государственные деятели, как правило, весьма неразговорчивы. Маркиз во время этого разговора вел себя подчеркнуто сдержанно, уклонялся от ответов и в конце концов оборвал меня сокрушительным замечанием: «Моя поездка была весьма интересной, но я не собираюсь о ней рассказывать».

Договор между Британией и Японией, который был подписан шесть недель спустя, и отказ от намерений заключить оборонный союз с Германией заложили основу нашего взаимопонимания с Францией, оформленного двумя годами позднее. Новое направление британской внешней политики не способствовало улучшению отношений с Германией: внешне оставаясь нормальными и дружескими, эти отношения были отмечены нарастающим чувством взаимной неприязни. Трения между нашими двумя странами возникали не только в связи с предпринятой Германией программой усиления флота, бросающей вызов нашему превосходству на море, но также и из-за многократных провокаций, которые она устраивала в Китае. Особенно это относится к событиям осени 1902 года, когда я исполнял обязанности посла. Помню, я ненадолго отлучился в Лондон (моей жене сделали операцию в связи с аппендицитом – настолько серьезную, что ее жизнь была спасена лишь благодаря виртуозному искусству сэра Фредерика Тревеса), и мне пришлось поспешно вернуться, чтобы дать почувствовать, какое плохое впечатление произвели на правительство его величества недавние шаги, предпринятые Германией на реке Янцзы. Это удалось мне в такой мере, что министр иностранных дел барон фон Рихтхофен, обычно человек очень вежливый, вышел из себя и излил свои чувства потоком брани, не возымевшей, однако, никакого действия. Прочтя телеграмму, в которой я сообщал о случившейся перепалке, король Эдуард был так добр, что похвалил мою прямоту и сказал сэру Фрэнку, который в то время как раз был в Сэндрингхэме, что у того очень хороший locumtenens (временный заместитель – лат. ).

Из всех мест, где мне довелось служить, Берлин, несмотря на его политическую значимость, нравился мне меньше всего, и, так как я был послан туда по собственной просьбе, иногда я чувствовал, что, по выражению Чарльза Кингсли, «проклят бременем исполненной молитвы». В самом городе было мало привлекательного, и за исключением небольшого круга близких друзей, относившихся к нам с большой теплотой, светская жизнь с утомительными вечерними приемами и церемонными официальными обедами была до крайности скучна. Поэтому я без сожаления покидал Берлин, когда в конце 1903 года был назначен генеральным консулом – в персональном ранге полномочного министра – в Софию.

Глава 5

1887–1904

Обзор правления князя Фердинанда. – Женитьба князя. – Эпоха единоличного правления. – Переход княжича Бориса в православие. – Болгария и македонское повстанческое движение

Обзор правления князя Фердинанда

14 августа 1887 года князь Фердинанд принял присягу перед Народным собранием в Тырнове, древней болгарской столице, и в тот же день выпустил прокламацию, в которой извещал «наш свободный народ», что он взошел на трон прославленных болгарских царей. Я уже описывал обстоятельства, при которых он был выбран, и в этой главе я предлагаю читателям краткое изложение событий от начала его карьеры балканского князя до момента моего прибытия в Софию в 1904 году.

В первые семь лет его царствования страной управлял Стамболов, и только в 1894 году после отставки всемогущего премьер-министра он взял бразды правления в собственные руки. Первый из этих двух периодов был отмечен открытой враждебностью со стороны России и постоянной угрозой оккупации с ее стороны, а также множеством заговоров с целью лишить его жизни. В 1896 году Россия признала его и возобновила дипломатические отношения с Болгарией, перейдя таким образом от открытой враждебности к более хитроумным попыткам вернуть позиции, утраченные из-за ее собственного безрассудства. Но была особенность, общая для обоих периодов, – с одной стороны, это уязвленная гордость России, требовавшей на основании жертв, принесенных ею в войне за свободу, предоставить ей право определять курс болгарской политики, а с другой стороны, это явление сильной, молодой, демократической нации, отстаивающей свою независимость и полной решимости самой, без вмешательства каких-либо иностранных держав, определять свою судьбу. Князь Фердинанд с самого начала стремился примирить эти враждующие стороны, так как его убедили, что ни Болгария, ни ее правитель не смогут долгое время существовать без доброжелательного отношения со стороны России. Еще до своего приезда в Софию он пытался заигрывать с Россией через ее посла в Вене – правда, без особого успеха. Россия была неумолима, и в последующие шесть месяцев она дважды пыталась убедить Порту, чтобы та настаивала на освобождении трона, незаконно ей занятого.

К счастью для князя Фердинанда, Великобритания, Австрия и Италия ясно видели угрозу возникновения панславистского режима в Болгарии, и они не только отговаривали султана от действий, которые могли закончиться применением силы как со стороны России, так и Турции, но и уполномочили своих представителей в Софии вступить в конфиденциальные отношения с Фердинандом. Хотя благодаря этому он продолжал править как фактический суверен, пользующийся неофициальной поддержкой со стороны так называемых дружественных держав, его положение еще долго оставалось шатким. Армия никогда не была ему верна, и весна 1890 года была отмечена раскрытием широкого военного заговора с целью его свержения. Неуверенность в лояльности армии заставляли Стамболова прилагать максимум усилий, чтобы убедить султана признать князя, но из-за возражений со стороны России его попытки не нашли отклика в Константинополе. Однако ему удалось получить берат на назначение болгарских епископов в Охрид, Ускюб, Велес и Неврокоп. Он был хозяином положения и поэтому мог диктовать правительству свою волю. Когда ситуация того требовала, он не боялся воздействовать на султана с помощью скрытых угроз, однако в целом он вел примирительную политику. Он не требовал для Македонии большей автономии, чем та была наделена по Берлинскому трактату, уверенный, что при предоставлении большей автономии Македония так же естественно и неизбежно соединится с Болгарией, как Восточная Румелия.

Угроза насильственной смерти, которая могла случиться в любой момент вследствие постоянных заговоров русофильской партии, делала женитьбу князя и основание им династии как никогда желательными. В 1892 году были начаты переговоры с герцогом Пармским о руке его дочери, принцессы Марии-Луизы. Поскольку герцог настаивал, что дети от этого брака должны быть воспитаны в католической вере, Стамболов взялся обеспечить пересмотр статьи 32 Конституции, согласно которой наследник должен был принадлежать к православной церкви. Россия тот же час заявила протест против этого шага, который, по ее мнению, противоречил религиозным чувствам болгарского народа. В стране эта идея действительно была непопулярна, но Стамболов полагал, что иначе брак князя невозможен, и поэтому, взвалив всю одиозность этого решения на свои плечи, он вынудил собрание принять поправку. Свадьба князя Фердинанда, состоявшаяся весной 1893 года, и наступившая в конце того же года смерть его единственного соперника, князя Александра, сильно упрочили его положение. Но тем невыносимее для него стала опека человека, который мог сломить любое сопротивление своей воле, даже со стороны его монарха. Чувствуя в себе достаточно сил, чтобы действовать самостоятельно, князь решился отделаться от премьер-министра, которого считал главной преградой для официального признания его державами. Разногласия, уже давно существовавшие между князем и премьером, обострились до крайней степени из-за инцидента, связанного с отставкой военного министра, и Стамболов подал в отставку, которая сразу же была принята.

Падение Стамболова ознаменовало поворотный момент в конституционной истории Болгарии и стало началом эпохи единоличного правления князя, особенно в области международных отношений. Главой коалиционного правительства стал лидер Консервативной партии господин Стоилов, но князь сразу же дал понять, что намерен сам ведать министерством иностранных дел. Одним из его первых шагов стали поиски пути сближения с Россией. В ноябре 1894 года он обменялся телеграммами с императором Николаем II по случаю смерти Александра III и в июле того же года послал в Санкт-Петербург делегацию во главе с архиепископом Климентием, чтобы возложить венок на его могилу. Прием, оказанный делегации, был подчеркнуто холодным, и единственным результатом миссии стал полученный намек, что, если бы наследник, княжич Борис, принял православие, это соответствовало бы чаянием императора, и тогда просьба о посылке российского посланника в Софию была бы рассмотрена с благосклонностью. Но пока князь старался восстановить добрые отношения с Россией, его обхождение со Стамболовым привело к тому, что Болгария лишилась симпатии, которую ранее испытывали к ней Вена и Лондон. Хотя правительство князя неоднократно получало предупреждения об опасности, которой подвергается жизнь этого государственного деятеля, оно не только не предприняло никаких мер для его защиты, но и отказало ему в разрешении выехать в Карлсбад. Циничное равнодушие, которое оно проявило, когда в июле 1895 года тот был убит, ставит вопрос о моральной, если не непосредственной, ответственности правительства за его гибель.

Другой причиной разногласий между западными державами и Болгарией было терпимое и даже поощрительное отношение правительства последней к болгарским повстанцам в Македонии. В отличие от отрядов, состоящих из греков и сербов, это было движение природных македонцев. Это был протест против географических ограничений, которые Берлинский трактат налагал на национальные надежды, разбуженные не только Сан-Стефанским миром, но и решениями конференции в Константинополе, прошедшей накануне русско-турецкой войны. В «Projet du Règlement pour la Bulgarie» Европа признала претензии болгарской нации на три северные казы Адрианопольского вилайета; княжество, учрежденное впоследствии Берлинским трактатом; санджаки Ускюб и Монастир (за исключением двух его южных каз); три северные казы Сереса; а также казы Струмница и Кастория. Сразу же после публикации положений Берлинского трактата последовали два восстания в долине реки Струмы, закончившиеся неудачей, а в 1880 году был раскрыт более обширный заговор в Охриде. Затем, в течение десяти с лишним лет, никаких попыток восстания не было, хотя разбойничьи банды, всегда существовавшие в Македонии, то и дело давали о себе знать. Стремление к окончательному освобождению, однако, сохранилось, и мысль о нем, пусть и в некой перспективе, поддерживалась постоянным потоком эмигрантов, двинувшихся в свободное княжество. Более того, национальные чувства усиливало расширение влияния экзарха. До 1870 года верховным авторитетом в церковных и богословских вопросах был патриарх Константинопольский, в политическом плане являвшийся мощным орудием эллинизации. После уничтожения епархии в Охриде в 1767 году исчезли последние остатки болгарской церкви, и все православные христиане считались паствой патриаха, причем принадлежность к православной религии стала превратно трактоваться как принадлежность к греческой нации. Фирман 1870 года наделил вновь учрежденного болгарского экзарха правом назначать епископов в некоторые особо оговоренные епархии на юге до Флорины, а также в те, где три четверти населения признавали его юрисдикцию. Это право с самого начала яростно оспаривалось патриархатом, и развившийся в дальнейшем конфликт носил скорее национально-политический, чем церковно-религиозный характер. Экзарх, поддержанный Стамболовым, намеревался обеспечить преобладание болгар при назначении епископов, священников и учителей, но в 1893 году группа молодых болгар-македонцев, посчитавших такие средства слишком постепенными, основала «Внутреннюю организацию». В Македонии эта организация могла существовать только подпольно, но она сформировала постоянно действующие политические структуры среди македонцев, проживающих в Болгарии. Пока Стамболов оставался у власти, эта деятельность сдерживалась правительством, но вскоре после его падения активность организации резко возросла, и в 1895 году в Софии был основан Македонский центральный комитет.

В то же время общественное мнение склонялось в пользу восстановления дружественных отношений с Россией, и открыто обсуждался вопрос религиозной принадлежности наследника. Позволив превратить вопрос об обращении княжича Бориса в пункт политической программы, князь Фердинанд недооценил как твердость религиозных принципов родных своей жены, так и силу политического давления, которое в конце концов заставило его пойти на этот шаг. Поскольку он взял бразды правления в свои руки, все атаки оппозиции теперь были направлены против него лично, и он стал считаться препятствием на пути осуществления желаний нации. Было раскрыто несколько заговоров с целью его убийства, и для обеспечения его безопасности приходилось принимать исключительные меры. Возникла угроза правительственного кризиса, и собрание высказало пожелание, чтобы княжич Борис принял православие. Перед тем, как принять окончательное решение, князь Фердинанд совершил паломничество в Рим в надежде убедить папу освободить его от обязательств, взятых им при заключении этого брака. Однако его святейшество был неумолим. По возвращении в Софию князь Фердинанд после притворной попытки отречения официально объявил, что княжич Борис перейдет в православие. Император Николай согласился стать крестным отцом, и был назначен российский дипломатический представитель в Софию – Чарыков. Одновременно с этим султан признал его высочество князем Болгарии и генерал-губернатором Восточной Румелии; остальные державы выразили свое согласие, и положение князя Фердинанда было формально урегулировано. Однако признание держав было куплено ценой моральной жертвы, которая хотя и диктовалась ему соображениями высокой политики, но и в не меньшей степени подстегивалась его собственным честолюбием. Нарушив торжественное обещание, без которого его брак был бы невозможен (сам он представлял это как жертву, принесенную ради благополучия Болгарии), он ослабил узы, связывающие его с его семьей и западными державами. «Запад, – заявил князь Фердинанд собранию, – объявил мне анафему. Заря с Востока озаряет своими лучами мою династию и наше будущее».

Но вернемся к Македонии, где за это время возросло влияние «Внутренней организации». Период тайных приготовлений, длившийся пять лет, подошел к концу. Пришла пора активных действий, и комитет был преобразован в террористическую организацию, чьи решения приводились в исполнение вооруженными отрядами. Каждый год мы становились свидетелями крайних мер со стороны турок и дерзких актов возмездия со стороны комитета. Отношение сменявших друг друга болгарских правительств к повстанческому движению отличалось лишь по степени: осуждая преступные методы, они все сочувствовали его целям. Всякий раз, когда казалось, что кризис неминуем, державы заявляли Софии протест. Однако Россия и Австрия не всегда были единодушны, и отношение российского дипломатического представителя Бахметева и адептов панславизма на Балканах не всегда соответствовало заявлениям официального Санкт-Петербурга. Присутствие русского великого князя и генерала Игнатьева осенью 1902 года на празднествах в честь взятия Шипки явно не способствовало смирению македонских комитетов, а высказывания генерала Игнатьева были прямым призывом к действию.

В декабре граф Ламздорф сам лично прибыл в Софию с коротким визитом, в ходе которого он дал понять, что Россия не позволит македонским комитетам втянуть ее в вооруженный конфликт на Балканах. По дороге домой он останавливался в Вене, где они вместе с графом Голуховским выработали план преобразований, стержнем которых было назначение Хильмипаши генеральным инспектором трех македонских вилайетов. Этот план бы приведен в действие в феврале 1903 года, но оказался недостаточно дальновидным, чтобы удовлетворить общественное мнение в Болгарии. Вскоре после этого в Болгарии к власти пришло стамболистское правительство, которое было твердо намерено возобновить традиционную для этой партии политику: поддерживая хорошие отношения с Турцией, одновременно с этим выжимать из нее уступки, играя на ее страхе перед внешней интервенцией. Однако российское правительство мешало установлению непосредственного взаимопонимания между вассалом и сюзереном, и болгарская делегация, отправленная в Константинополь для установления такого взаимопонимания, вернулась ни с чем. В то же время в Македонии полным ходом шли приготовления ко всеобщему восстанию, и в августе сигнал был дан.

Болгарское правительство было не готово к войне, и, несмотря на всеобщее негодование, вызванное жестокостью применяемых Турцией мер, оно всеми силами стремилось избежать отрытого разрыва с Турцией – так велико было его недоверие к российской политике. Оно полагало, что Россия ведет двойную игру. Российский посол в Константинополе высказывался в пользу жестокого подавления восстания, в то же время российский посланник в Софии поддерживал повстанцев, и оба они, казалось, стремились внести разлад в отношения между Болгарией и Турцией, что дало бы России повод для вмешательства. Единственным результатом восстания было осознание Европой серьезности ситуации и необходимости принятия более радикальных и конкретных мер. В значительной степени благодаря инициативе лорда Лэнсдоуна обширный план реформ был согласован графом Ламздорфом и графом Голуховским в октябре в Мюрцштаге. Основу этого плана составляли назначение австрийского и русского гражданского представителей советниками Хельми-паши, реорганизация жандармерии посредством набора иностранных офицеров, финансовая помощь возвращающимся беженцам и тому подобные меры.

Хотя некоторые положения договора были приняты болгарским правительством с удовлетворением, но, как оно считало, план в целом очень портило то обстоятельство, что контроль за его исполнением был возложен на Австрию и Россию – две наиболее реакционные и эгоистичные европейские державы. Таково было положение дел к началу Русско-японской войны, заставившей болгарское правительство пересмотреть свою позицию. Раньше болгары хотя и опасались российских интриг, но у них всегда оставалась надежда, что, если Болгария потерпит сокрушительное поражение в войне с Турцией, Россия придет ей на помощь. Теперь же они страшились не только оказаться в изоляции в случае неудачи в войне, но и того, что Австрия может воспользоваться российскими затруднениями и оккупировать северные районы Македонии. В связи с этим были возобновлены переговоры о заключении прямого соглашения с Турцией, и в апреле 1904 года был подписан договор, призванный послужить установлению более дружественных отношений между вассалом и сюзереном, хотя, из-за противодействия России, в него не удалось включить пункт о расширении мюрцштагских реформ на Адрианопольский вилайет, столь желанный для Болгарии.

Эти переговоры еще продолжались, когда я прибыл в Софию, вскоре после начала Русско-японской войны.

Глава 6

1904–1908

Прием, оказанный мне князем Фердинандом. – Отношения Болгарии с Грецией, Сербией и Румынией. – Визит князя Фердинанда в Лондон. – Немецкое, австрийское и российское влияние. – Улучшение взаимоотношений с Россией

Что касается личных взаимоотношений с князем, то начало моей службы сулило самое благожелательное отношение с его стороны. Свое согласие на мое назначение посланником его величества и генеральным консулом князь Фердинанд выразил одной из тех красивых фраз, на которые он был такой мастер: «Enchantè de recevoir le fils de son père, qui ètait l'ami du mien». С другой стороны, отношения между двумя правительствами долгое время оставались довольно прохладными из-за крайне русофильской политики, проводимой его высочеством. Эти отношения еще больше ухудшились вследствие одного инцидента, приведшего к возникновению личной враждебности между двумя дворами. Получив сообщение о смерти королевы Виктории, князь Фердинанд обратился в британское представительство, заявив, что желал бы присутствовать на похоронах, но при условии, что ему окажут прием как правителю Болгарии, а не как во время празднования шестидесятилетия восхождения королевы на престол, когда он числился представителем младшей линии дома Кобургов. Князю ответили, что при подобных обстоятельствах такая постановка вопроса видится неуместной и что невозможно произвести изменения в уже утвержденной церемонии. После этого его высочество отменил все приготовления к поездке. Он послал на похороны своих представителей, а сам провел этот день в Филиппополе, где праздновался день рождения княжича Бориса и по этому поводу был устроен парад и праздничный завтрак, на который был специально приглашен русский посланник в Софии. Князь Фердинанд счел этот, как он выразился, «неприятный эпизод» знаком неуважения к себе, но его поступок, как и следовало ожидать, восстановил против него короля Эдуарда.

Я всегда рассматривал Болгарию как наиболее важный фактор на Балканах, и с учетом новой ситуации, сложившейся после начала Русско-японской войны, мне бы особенно хотелось освободить ее от чрезмерной зависимости от России. Поэтому, вручая князю Фердинанду свои верительные грамоты, я, с разрешения лорда Лэнсдоуна, отметил тот сочувственный интерес, с которым правительство его величества следило за моральными и материальными успехами его страны, и подчеркнул его дружественные чувства к народу Болгарии. Однако, учитывая, что князь крепко держал международные связи своей страны в собственных руках и при этом был наиболее благосклонен к тем, кто умел польстить его самолюбию, взаимопонимание между правительствами могло быть достигнуто лишь при условии, что Сент-Джеймсский двор будет с ним на дружеской ноге.

Перед отъездом из Англии я удостоился чести быть приглашенным в Виндзор на несколько дней, и там я постарался убедить короля Эдуарда передать со мной дружественное послание князю Фердинанду, которое способствовало бы успеху моей миссии. Король, однако, остался непреклонен. «Передайте князю, – сказал он, – что я помню о нашем родстве, но пока он не откажется от своей теперешней двуличной политики, он не может рассчитывать на мою поддержку». Столь едкое замечание нельзя было назвать ободряющим, и я совершенно растерялся, когда на обеде, данном в мою честь вскоре после моего прибытия в Софию, мне нужно было отвечать на тост за здоровье короля, произнесенный князем в очень дружественных выражениях. Я не решился нарушить теплую атмосферу этого вечера, передав слова его величества полностью, так как это произвело бы эффект разорвавшейся бомбы. Поэтому я воспользовался упоминанием его величества о liens de parentè (родственные связи – фр.) между ним и князем и, порассуждав на эту тему, в заключение произнес несколько добрых слов о князе и Болгарии, не указывая точно, выражаю ли я мнение короля или свое собственное.

Когда я сел, князь Фердинанд тепло пожал мою руку и заметил: «Дела обстоят не так плохо, как я думал». После минутного молчания он добавил: «Feu Lord Salisbury m'a toujours traitè en assassin de Stambulof» («Покойный лорд Салисбери всегда считал меня убийцей Стамболова» – фр.). Я начал слабо протестовать, но тут мне, к счастью, пришло в голову передать князю в чуть подправленной и смягченной форме историю, связанную с визитом его высочества в Лондон во время празднования шестидесятилетия восхождения на престол, рассказанную мне лордом Сандерсеном. Лорд Салисбери, заметил я, был невысокого мнения о ближних и предпочитал не тратить время на бесполезные, по его мнению, разговоры. Когда ему было указано, что он должен нанести визит его высочеству, он привел множество причин, по которым этого делать не следовало, и только оказанное на него давление вынудило его в конце концов согласиться. Он вернулся, однако, совсем в другом расположении духа и в своем разговоре с лордом Сандерсеном отозвался о его высочестве, приведя высказывание Наполеона после его встречи с Гете: «Voilà un homme» («Вот это – человек» – фр. ). Князь был счастлив и больше уже не говорил о том, что его считают соучастником убийства Стамболова. Но он не был бы так доволен, если бы я рассказал ему, что к словам «Вот это – человек!», действительно произнесенным, его светлость добавил: «Но я бы не хотел быть его премьер-министром!»

Хотя подписание турецко-болгарского соглашения помогло ослабить напряжение, обстановка в Софии была крайне наэлектризована, и ни одной зимы не проходило без часто повторяющихся предупреждений, что, как только на Балканах сойдет снег, мы станем свидетелями начала войны, о которой так долго говорилось. В тот момент болгарское правительство активно стремилось к проведению обещанных реформ и в то же время было намерено оказывать сдерживающее влияние на лидеров повстанцев. Дезорганизация, царившая в рядах комитетов, подорвала силы македонских болгар. Воспользовавшись этим, греки наняли на Крите и в Греции отряды, которые при попустительстве местных турецких властей нанесли сокрушительные удары своим болгарским соперникам. Их главный «подвиг» – уничтожение весной 1904 года македонской деревни Загоричане, почти все жители которой были зверски убиты, – вызвал серьезные антигреческие настроения в Болгарии и привел к закрытию почти всех приходов, принадлежавших Константинопольской православной церкви.

С другой стороны, в отношениях между Болгарией и Румынией наметилось улучшение. Хотя обеим странам угрожала общая опасность агрессии со стороны России, доброе взаимопонимание, которое установилось во времена правления князя Александра, не было поддержано его преемником. Да и было бы странно, если бы столь непохожие люди, как король Карл и князь Фердинанд, стали друзьями; оба монарха испытывали друг к другу личную неприязнь и не доверяли политике противоположной стороны. Падение Стамболова увеличило пропасть между ними. Распространялось мнение, что Румыния стремится улучшить стратегическую линию своей границы за счет территории Болгарии, а Болгарии приписывались планы захвата Добруджи – с целью противодействовать проводившимся там попыткам романизировать болгарское население. Король Карл обвинял князя Фердинанда в том, что тот оставил своих старых друзей Австрию и Румынию и попал в сети его старого врага – России. Со своей стороны князь Фердинанд, относившийся с подозрением к военному союзу между Румынией и Австрией, говорил о короле Карле как о марионетке в руках австрийского и немецкого императоров и их дозорном на Дунае. Король решительно возражал против любого территориального расширения, которое могло бы поколебать баланс сил на Балканах, и однажды заявил, что, если болгарская армия перейдет Родоп, румынская займет Силистрию. Однако после того, как в 1902 году наконец состоялся визит короля Карла в Софию, долго до этого откладывавшийся, личные отношения между двумя монархами улучшились и недавние события в Македонии, где нападению греческих отрядов подвергались и болгары, и куцовлахи, способствовали сближению двух стран.

Добиться взаимопонимания с Сербией было еще труднее, но встреча между князем Фердинандом и королем Петром в Нише весной 1904 года и последовавший затем официальный визит последнего в Софию проложили дорогу для улучшения взаимоотношений. Во время этого визита я неосознанно навлек на себя серьезное неудовольствие князя, и он проявил его в весьма свойственной ему манере. Британское правительство тогда еще не признало Петра королем, поэтому я был лишен возможности присутствовать на банкете, который давали в его честь, но в день прибытия его величества любопытство заставило меня следить за королевской процессией с балкона дома моего друга. По дороге на вокзал князь дружески приветствовал меня, помахав рукой. Возвращаясь во дворец вместе с королем, он снова взглянул на балкон, но не смог меня разглядеть, так как все время, пока процессия не проехала, я держался на заднем плане. Тогда он развернулся в своем экипаже и, встретившись со мной взглядом, улыбнулся и подмигнул. Я был так поражен, что мое лицо, вероятно, выражало лишь крайнюю степень изумления, но больше я об этом случае не думал.

На следующий день мне случилось обедать с болгарским представителем в Лондоне господином Цоковым и я узнал от него, что на вчерашнем обеде во дворце российскому представителю оказали такой почет, какого не удостаивались представители остальных держав. Воспользовавшись случаем, я выразил неудовольствие столь различным обращением и заметил, что если князь Фердинанд жалует господину Бахметеву должность российского вице-короля, то ему не стоит надеяться на сочувствие и поддержку британского правительства. Два дня спустя господин Цоков, который, как я потом узнал, передал мои слова князю, был прислан ко мне с уведомлением, что его высочество считает взгляд, которым я ответил ему в день прибытия короля Петра, личным оскорблением. Так он выразил свое недовольство моими откровенными высказываниями в разговоре с господином Цоковым. Однако мне следовало отнестись к этим высказываниям серьезно, поэтому я в частном письме написал ему, как неприятно удивило меня столь необоснованное обвинение и что я могу лишь просить прощение за обиду, которую я не наносил. Пикантность ситуации придавал тот факт, что за несколько дней до этого я пригласил князя на обед в честь дня рождения короля, а он в это время, по-видимому, раздумывал, не потребовать ли ему, чтобы меня отозвали. В конце концов он принял мое предложение, и за обедом это маленькое недоразумение уже не упоминалось. Наоборот, мы наговорили друг другу комплиментов и обменялись самыми что ни на есть любезными речами, ведь такому человеку, как он, можно было, по выражению лорда Биконсфилда, «накладывать лесть лопатами». Но в скором времени я снова оказался в его черном списке. Летом 1904 года князь Фердинанд встретился с королем Эдуардом в Мариенбаде, и во время аудиенции, которую мне предоставили во время моего пребывания в Лондоне в феврале следующего года, я предложил его величеству пригласить его высочество посетить Букингемский дворец с кратким визитом, чтобы окончательно оформить это примирение. Король согласился и уполномочил меня передать его приглашение князю, но при этом добавил: «Скажите ему, чтобы не привозил много людей. А то чем незначительней князь, тем больше свита». Зная, как чувствителен князь к вопросам этикета, я с большим трудом получил разрешение короля встретить его по прибытии в Дувр и проследить за другими приготовлениями к его приему. На обеде в его честь в Букингемском дворце князь сказал моей жене, что никогда прежде его не принимали с почетом, подобающим его рангу, и что он никогда не забудет, что я для него сделал. На следующий день проходил обычный обмен наградами, и его высочество проявил свою благодарность, послав мне второстепенный болгарский орден: его уязвило, что король по моему совету пожаловал болгарскому представителю звание рыцаря-командора ордена королевы Виктории. Я объяснил королю, что, поскольку большинство моих коллег в Софии имеет первостепенные болгарские ордена, я предпочту не принимать эту награду. После этого между его величеством и князем состоялся разговор, в результате которого я получил большой крест – как раз вовремя, чтобы надеть его на обед, который принц Уэльский давал в Мальборо-Хаус. Когда король покидал после обеда столовую, он, проходя мимо меня, сказал: «Я так рад, что все хорошо», – но князь Фердинанд, который слышал это замечание, совсем не обрадовался. Он вставил в глаз монокль и уставился в потолок, не проронив ни слова. Хотя ему пришлось мириться с моим обществом на всем пути до Дувра, он не разговаривал со мной еще шесть месяцев после моего возвращения в Софию. Этот визит, тем не менее, прошел не без пользы, несмотря на то что князь остался не вполне доволен своими переговорами с лордом Лэнсдоуном, который, по его словам, был слишком boutonnè (чопорный – фр. ).

За это время князю Фердинаду удалось улучшить отношения с Австрией и Германией. Единственным желанием Австрии было разобщить Болгарию и Сербию и ради собственных интересов склонить первую к отказу от идеи политического и экономического союза с этим королевством. В результате давления, оказанного ею на Белград, Скупщина не ратифицировала так называемый Сербско-Болгарский договор о таможенном союзе, заключенный в 1905 году, хотя он и был единодушно принят Народным собранием, а князь Фердинанд обязался действовать совместно с Сербией, если последняя будет вовлечена в тарифную войну с двойной монархией. В результате Болгария, которая была на пороге разрыва коммерческих отношений с Австрией, заключила с этой империей modus vivendi на основе принципа наибольшего благоприятствования, после чего Австрия сменила холодную сдержанность на дружеский интерес. Германия также отчетливо понимала, что Болгария, как самое многообещающее балканское государство, достойна серьезного внимания. Император стал необычайно вежлив с князем, и германское правительство пыталось представить себя бескорыстным другом Болгарии. В Софии открылся немецкий банк, болгарская армия получила горные орудия и артиллерийские снаряды, и были созданы условия для участия германского капитала в развитии экономики страны. Кроме того, князь Фердинанд надеялся привлечь на свою сторону германскую дипломатию и воспользоваться влиянием друга-султана для поддержки болгарских притязаний на Македонию. Его симпатии к Берлину усиливались пониманием того, что Россия была в тот момент бессильна ему помочь. С момента отставки Стамболова в основе его политики лежал скорее страх перед Россией, нежели любовь к ней, поскольку он всегда боялся разделить судьбу своего предшественника или быть убитым заговорщиками. Ослабление Российской империи вследствие развития событий на Дальнем Востоке позволило ему наконец-то вздохнуть посвободней. После падения русофильского правительства Данева в 1903 году русское влияние постоянно уменьшалось, и следующее событие, хотя и ничтожное само по себе, но постепенно принявшее международный характер, показывает, как низко пал престиж русского представительства в 1905 году.

В том году я был президентом Юнион-клуба, и господин Бахметев, который не раз пытался доставить мне неприятности, написал мне, что разорвал номер журнала «Симплициссимус» за эту неделю на том основании, что в нем появилась карикатура на императора Николая II. Письмо заканчивалось требованием ко мне как председателю, чтобы журнал больше не доставляли в клуб. Я отвечал, что «Симплициссимус» часто печатает карикатуры на других монархов и что если в интернациональном клубе, каким является Юнион-клуб, его членам будет позволено рвать любое издание, вызвавшее их недовольство, то в библиотеке мало что останется в целости. Если бы он, добавил я, прислал мне данную карикатуру и попросил бы изъять этот номер журнала, я бы передал этот вопрос на рассмотрение комитета, и даже сейчас готов это сделать, если он признает свою неправоту. Однако он отказался это сделать, и отверг другие мои предложения, имевшие целью обеспечить ему возможность достойного отступления. Он даже говорил мне, что стоит ему мизинцем пошевельнуть, и все болгары – члены клуба поддержат его. Спор продолжался больше десяти дней, и, наконец, он написал мне, требуя, чтобы я вычеркнул из списков членов клуба, президентом которого я был, его и всех его сотрудников. Поскольку я не хотел быть обвиненным в том, что я сознательно вынудил всех сотрудников российского представительства покинуть клуб, я отправил письмо о своей отставке с поста президента, и моему примеру последовали все члены комитета. На состоявшемся вскоре вслед за этим общем собрании, посвященном выборам нового президента и комитета, я кратко изложил суть событий, и мы все были переизбраны при одном голосе против – это был секретарь греческой миссии. Господин Бахметев был вне себя от ярости и с тех пор никогда больше со мной не разговаривал. К счастью, в следующем году его перевели в Токио, и после назначения в 1907 году русским дипломатическим представителем господина Сементовского мои отношения с российским представительством, особенно после встрече в Ревеле, носили самый дружеский характер.

Довольно трудно проследить, какого курса придерживался князь Фердинанд в своей внешней политике, потому что он взял за правило не связывать себя с какой-то одной линией поведения. Как человек беспринципный, руководствовавшийся лишь собственными интересами, он предпочитал вести politique de bascule (политика качелей – фр.), заигрывая то с одной, то с другой державой, в зависимости от того, какую из них он считал более подходящей для осуществления этих интересов. Так, в 1907 году Болгария и Сербия оказались на грани войны из-за непрекращающихся попыток последней поделить Македонию на сферы влияния. Тогда князь обратился к Австрии, поскольку не хотел, чтобы марш болгарской армии на Белград был остановлен, как это случилось в 1885 году, когда в дело вмешался граф Хевенхюллер. Предложение дружбы было благожелательно принято, но как только угроза войны миновала, его мысли потекли в ином направлении.

Князь Фердинанд давно лелеял надежду превратить свое княжество в независимое королевство, и двадцатая годовщина его восхождения на престол, которую предполагалось отметить созывом в Тырнове Большого национального собрания (в нем должны были участвовать все депутаты, когда-либо заседавшие в парламенте), могла послужить для благодарной нации подходящим предлогом, чтобы предложить князю царскую корону. Его высочество, как обычно в таких случаях, осторожно держался в тени, предоставляя всю черную работу другим. У иностранных представителей осторожно выспрашивали их мнение, также были запущены пробные шары, подготавливающие публику к предстоящему событию. Хотя мысль о том, чтобы польстить таким образом тщеславию князя, занимала лишь нескольких заинтересованных политиков и генералов, тем не менее все ожидали, что он будет провозглашен царем на одном из банкетов в честь празднования годовщины и что он подчинится этому douce violence (приятному насилию – фр-). Однако Австрия, чьи планы по аннексии Боснии и Герцеговины тогда еще полностью не созрели, сочла, что психологический момент для столь открытого нарушения Берлинского трактата еще не пришел. Поэтому она потребовала недвусмысленного ответа на вопрос, будет провозглашена независимость или нет, и предупредила князя, что император не признает такого изменения статуса княжества. Хотя его высочество в то время находился за границей, он сразу же опубликовал манифест, в котором он уверил своих подданных, что их князь «s'est imposè d'autres devoirs envers la nation et ne saurait s'occuper de vaines questions de formalitès, de titres et de satisfaction personelle» («занят своими обязанностями по отношению к народу и не считается с пустыми вопросами формальностей, титулов и личного удовлетворения» – фр.). Впоследствии он повторил эти заверения как императору в Ишле, так и барону Эренталю в Вене; торжества в Тырнове были отменены, и юбилей скромно отпраздновали в Софии. Наложив вето на объявление независимости Болгарии, австрийский император постарался подсластить пилюлю и пожаловал князю звание полковника австрийской армии, но этот знак внимания не мог загладить нанесенной обиды. По его словам, произнесенным в беседе с доверенным другом, с ним обошлись «d'une manière indigne» («оскорбительным образом» – фр.), и, когда ему представится благоприятная возможность для объявления независимости Болгарии, он примет меры, чтобы за час до этого никто и не догадывался о его намерениях.

Заигрывая с Австрией, князь не оставлял без внимания и Россию. На православный новый год император, сыграв на слабостях князя, пожаловал ему орден Святого Андрея Первозванного, украшенный бриллиантами. В сентябре следующего года его величество назначил великого князя Владимира своим представителем в Софии на церемонии открытия памятника царю-освободителю Александру II, воздвигнутого болгарским народом. Политическое значение этого визита состояло, главным образом, в том, что впервые после войны с Японией Россия демонстрировала оживление активного интереса к Балканам и желание восстановить свое влияние в Болгарии. Радушный прием, оказанный российской делегации всеми слоями общества, также был показателен. Он свидетельствовал о том, что, несмотря на интриги, к которым Россия прибегала в прошлом, чтобы подорвать независимость княжества, неизменным оставался тот факт, что именно России Болгария обязана своим освобождением и только на Россию может она надеяться в деле осуществления своей мечты о Великой Болгарии, проектировавшейся в Сан-Стефанском договоре. С другой стороны, поразительные успехи, достигнутые княжеством, и высокая боеспособность его армии были для великого князя и его спутников большой неожиданностью. В первый раз им стало понятно, что хотя Болгария и связывает свои надежды на будущее с Россией, но теперь она перестала быть полностью от нее зависимой и становится фактором, с которым ей необходимо считаться. Острый ум князя не замедлил отметить тот факт, что его сотрудничество нужно как России, так и Австрии, и что в его интересах не дать им объединиться, чтобы оставить себе свободу принять ту сторону, которая предложит за это сотрудничество наибольшую цену.

В начале следующего года князь Фердинанд решил уволить своих советников-стамболистов, которые за пять лет своего пребывания на этой должности успели нажить небольшие состояния, и позволить другим партиям, как он выразился, «отхватить свой кусок пирога». В качестве их преемников он выбрал демократов во главе с Малиновым, но, по своему обыкновению, настоял, чтобы военным министром и министром иностранных дел были назначены люди, не принадлежащие к Демократической партии, дабы удерживать контроль над этими двумя министерствами в своих руках. Результатом выборов, последовавших за роспуском собрания, была полная победа нового кабинета министров; но можно понять, каковы были методы конституционного правления, принятые в то время в Болгарии, если учесть, что стамболисты, которым в предыдущей палате принадлежало в два раза больше мест, чем их соперникам, вообще не прошли в новую палату, а демократы, ранее имевшие только двух представителей в парламенте, завоевали 173 места от общего числа 203.

Глава 7

1908–1910

Болгария и младотурецкое движение. – Державы признают князя Фердинанда царем Болгарии. – Мое пребывание в Голландии. – Назначение послом в Санкт-Петербург

Весной 1908 года британское правительство выдвинуло далеко идущий план реформ для Македонии, который был с большим удовлетворением встречен в Болгарии; неприязненное отношение России к этим предложениям еще больше подтолкнуло Болгарию к сближению с Великобританией. Однако в конце июля на политической сцене внезапно возник новый фактор – конституционное движение в Турции, и это событие застало Европу врасплох. Первой реакцией в Софии был скептицизм, и имперский декрет, восстанавливающий действие Конституции 1876 года, посчитали уловкой с целью выиграть время и тем самым уклониться от проведения реформ. По этой причине первые предложения, сделанные младотурками македонским комитетам, были отклонены; но по мере того, как конституционное движение набирало силу, встал вопрос о том, как новое положение дел отразится на интересах Болгарии. С одной стороны, предполагалось, что конституционный режим, если он действительно будет реализован, даст болгарскому контингенту в Македонии возможность развиваться как политически, так и экономически, с другой стороны, были опасения, что это может поставить под угрозу болгарские национальные интересы в Македонии. Правительство, не зная, поддерживать это движение или противодействовать ему, выбрало выжидательную позицию, но пока оно обдумывало свою политику, в Константинополе произошло событие, определившее его выбор. Представитель Болгарии не получил приглашения на обед в честь дня рождения султана, который министр иностранных дел Турции давал для глав иностранных миссий, на том основании, что данный обед предназначался для представителей иностранных держав и если с господином Гешовым ранее обращались как с членом дипломатического корпуса, то это оплошность дворцовых служб. После этого господин Гешов получил приказ возвратиться в Софию. Этот инцидент, каким бы ничтожным он ни был, поставил вопрос о международном статусе Болгарии; в правительстве почувствовали, что, если они сейчас уступят в вопросах этикета, впоследствии им придется отказаться от других прав и привилегий, основанных на ряде прецедентов, противоречащих условиям Берлинского трактата. Номинальное право Турции на верховную власть в прошлом служило лишь только источником постоянных трений, и поэтому там решили разорвать существующую связь. Момент для такого шага был выбран очень удачный. Они знали, что Австро-Венгрия планирует аннексию Боснии и Герцеговины, и, поскольку князь Фердинанд собирался навестить австрийского императора в Будапеште, было нетрудно договориться о том, чтобы два эти события прошли одновременно. Очень своевременная забастовка на Восточной железной дороге и последующая остановка движения во всей Южной Болгарии дала им еще один лишний предлог, затрагивавший национальные чувства гораздо сильнее, чем инцидент с Гешовым, и они немедленно заняли болгарскую часть дороги. Удержание дороги было столь важно для успеха кампании за независимость, что, даже когда забастовка закончилась, правительство, несмотря на представления держав, вынесло 28 сентября решение не возвращать ее компании. После этого события начали развиваться стремительно, и 4 октября на заседании Совета министров, проходившем под председательством князя, только что вернувшегося из Венгрии, было принято решение о провозглашении независимости. На следующий день в древней столице Тырново его высочество был торжественно провозглашен царем Болгарии.

Незадолго до этого, в августе, мне был предложен пост представителя в Гааге, но потом, ввиду серьезности создавшегося положения, меня попросили остаться в Софии, пока кризис не разрешится. Я согласился на это предложение с тем большей готовностью, что оно сопровождалось заверениями, что если я его приму, то ничего не потеряю в финансовом плане. Естественно, я расценил эти слова как обещание, что я буду получать такое же жалованье, как в Гааге, что было на 2000 фунтов больше, чем в Софии. Но когда после восьми месяцев непрерывной напряженной работы с канцелярией, состоящей из одного-единственного вице-консула, которому по собственной инициативе помогали моя жена и дочь, я потребовал выполнения этого обязательства, мне ответили вежливым non possumus (не в состоянии – лат. ).

Переговоры, последовавшие за объявлением независимости, сосредоточились на двух вопросах: о Восточной железной дороге и о дани, которую выплачивала Восточная Румелия. Мир был сохранен лишь благодаря энергичному вмешательству Великобритании, Германии и России, поскольку страны Тройственного союза мало что сделали, чтобы предотвратить разрыв. Большинство болгар крайне негативно относились к тому, чтобы платить за независимость в твердой валюте, и, хотя князь Фердинанд в телеграмме президенту Французской республики признал право Турции на компенсацию, его правительство заявило, что он как конституционный монарх не имел право делать такие заявления без предварительной консультации с ним. Великобритании, так же как и России, не понравилось, что декларация независимости была провозглашена в тайном сговоре с Австрией. Особое негодование России было связано с тем, что она расценила как измену со стороны князя Фердинанда: его стараниями главная роль в событии, которое должно было стать fête de famille Slave (праздник в семье славянских народов – фр. ), досталась Австрии. Общественное мнение Великобритании горячо поддерживало младотурок, и британская пресса не только открыто демонстрировала симпатии к обиженной стороне, но и громко возмущалась поведением Болгарии. Лично я, тем не менее, был на стороне последней и все время, пока длился этот кризис, был ее адвокатом перед британским правительством, так как младотурки, с чьими представителями я познакомился в Софии, не внушали мне ни симпатии, ни доверия. Мой российский коллега, господин Сементовский придерживался той же линии, и, поскольку Россия боялась, что ее место могут отдать Австрии, она в конце концов заняла полностью проболгарскую позицию, которая не совсем совпадала с мнением британского правительства относительно нерушимости договоров.

С самого начала Болгария заявила, что не может заплатить за железную дорогу больше 82 миллионов франков и что она не будет платить дань за Восточную Румелию за период, прошедший после объявления независимости. Она знала, чего хочет, и была твердо намерена добиться своего. Как я объяснил положение в министерстве иностранных дел, ей некуда отступать, и она не подпишет пустой чек, чтобы державы потом его заполнили. Два раза, в январе и апреле 1909 года, Болгария готова была вступить в войну с Турцией, так как, на ее взгляд, переговоры шли слишком медленно, и в конце концов добилась своего. Состоявшееся 19 апреля 1909 года подписание турецко-болгарского протокола о признании независимости стало возможным, в значительной степени, благодаря давлению, оказанному британским правительством на Порту. Россия, естественно, хотела первой из всех держав признать новый статус Болгарии, и 21 апреля император Николай II прислал князю Фердинанду телеграмму, в которой поздравил его страну с обретением независимости. Двумя днями позже французский представитель и я передали болгарскому правительству официальное признание наших стран, а 27-го числа нашему примеру последовали представители Австрии, Германии и Италии.

Все эти несколько месяцев, пока длился кризис, я должен был воздерживаться от официальных контактов с князем Фердинандом, и неофициальное общение между нами проходило через главу его кабинета. Как непризнанный государь, он стал еще более чувствителен к любым проявлениям непочтительности в свой адрес, и, хотя у него не было причин жаловаться на недостаточно уважительное отношение с моей стороны, однажды он прислал ко мне главу кабинета, чтобы обратить мое внимание на насмешливый комментарий, которым одна английская газета сопроводила изображение его триумфального въезда в Софию после провозглашения независимости. Князь, плохо державшийся в седле, не смог прибыть к назначенному времени, и, когда прошел уже почти час, а он так и не появился, какой-то остряк заметил: «Наверное, его величество приятно проводит время в компании своего коня». По какой-то известной лишь ему одному причине князь Фердинанд заподозрил, что автором разгневавшей его заметки была моя дочь, и, хотя я с негодованием это отрицал, он снял свои обвинения лишь тогда, когда вскоре после этого выяснилось, что настоящим виновником был один очень известный журналист. После того как британское правительство признало его царем, между нами установились самые сердечные отношения, и на обеде, который он нам дал накануне нашего отъезда в Гаагу, он почти с нежностью пожелал нам доброго пути.

Я уже обращал внимание публики на некоторые стороны характера князя Фердинанда и неоднозначные поступки, которые он совершал на разных этапах своего жизненного пути, но прежде чем окончательно оставить эту тему, я хотел бы подытожить свои впечатления от этого человека.

То, как он расстался со Стамболовым и как он впоследствии обращался с впавшим в немилость министром; обман доверия семьи своей жены в вопросе вероисповедания наследника престола; жалкое пресмыкательство перед Россией после обращения княжича Бориса – все это открывает нам человека, движимого огромными личными амбициями и нимало не беспокоящегося по поводу таких мелочей, как способы их удовлетворения. Но беспристрастный критик, оглядывая первые двадцать два года его правления (я сейчас не обсуждаю события, произошедшие после моего отъезда из Софии), примет во внимание исключительные трудности, с которыми он столкнулся, и признает за ним определенные заслуги. Когда молодым лейтенантом австрийской армии он, несмотря на риск, решился принять болгарскую корону, многие сочли его авантюристом, обреченным на неудачу. Но князь Бисмарк оказался прав, когда заметил: «Der Coburger wird sich doch ducrchfressen» («Кобургский все преодолеет» – нем. ). Не признававшийся державами в течение первых восьми лет его правления, он был, по его собственному выражению, «парией Европы», и от него потребовалась немалая твердость характера, чтобы противостоять не только открытой враждебности России, но и ее еще более опасным тайным махинациям, а также частым заговорам с целью его убить. В эти трудные годы он проявил таланты и способности, которых до этого никто в нем не видел, и против всех ожиданий показал себя успешным правителем довольно неспокойного балканского государства. Благодаря его сдерживающему влиянию княжество не вступило в войну с Турцией, и во многом благодаря его инициативе и предусмотрительности Болгария так быстро продвигалась по пути прогресса. «Je remplis ma mission philanthropique» («Я исполняю филантропическую миссию» – фр.),  – однажды сказал мне князь Фердинанд, и, если бы он заменил «филантропическую» на «цивилизаторскую», он был бы недалек от истины.

Несмотря на услуги, оказанные им своей приемной родине, князь не пользовался у своих подданных любовью: он не обладал качествами, вызывающими общественный энтузиазм, а пышность и атрибуты власти, которыми он любил себя окружать, не нравились простодушному и демократичному болгарскому народу. Тем не менее ему удалось внушить определенное уважение к своей персоне, основанное на страхе, который он внушал тем, кто по долгу службы должен был находиться непосредственно рядом с ним. Рассказывали, что те из его домашних, которым случалось навлечь на себя немилость князя, прятались в дворцовом саду в надежде избежать припадка его гнева. Он был наделен множеством разнообразных интеллектуальных способностей. Он владел семью или восьмью языками, был хорошо начитан, прекрасно разбирался в ботанике и орнитологии и, если ему того хотелось, мог быть обаятельнейшим causeur (собеседник – фр.). Князь Фердинанд ценил время, но когда он бывал в хорошем настроении, он мог держать меня на аудиенции целый час или два, разговаривая о самых разных предметах на безупречном французском, периодически переходя на английский или немецкий, если во французском не находилось слов, чтобы выразить его мысль. Слабыми сторонами его характера было тщеславие и любовь к театральным эффектам, но я был бы неблагодарным, если бы забыл об участии и доброте, которые он не раз проявлял по отношению ко мне. Он обладал незаурядными способностями дипломата, но в делах внешней политики ему мешала любовь к интригам и чрезмерная уверенность в том, что он способен перехитрить кого угодно. Одним словом, князь Фердинанд был интересным и сложным человеком, которого, как он сам однажды сказал мне, весьма верно охарактеризовал король Эдуард, когда представлял ему в Мариенбаде лорда Хальдана. Тогда он назвал князя «l'homme le plus fin en Europe» («самым тонким человеком в Европе» – фр.).

В начале 1908 года князь Фердинанд женился, en secondes noces (вторым браком – фр.) на княжне Элеоноре Рейс-Кестриц. Этой даме, в отличие от ее мужа, удалось снискать любовь жителей Болгарии благодаря интересу, который она проявляла ко всему, что касалось их благополучия, особенно к работе больниц, которые были в весьма плачевном состоянии. Княгиня принимала участие в работе Российского Красного Креста во время Русско-японской войны – она была сестрой милосердия, и ее опыт и знания пришлись для меня очень кстати, когда, в результате неудачного падения с лошади, я несколько недель пролежал с переломами голени и лодыжки. Она распорядилась, чтобы меня доставили на носилках в больницу, где мне сделали рентгеновский снимок, а также выяснила у врачей, какие средства можно использовать, чтобы облегчить боль, из-за которой я не мог спать по ночам. Она часто навещала меня, сидела со мной, приносила мне цветы и проявляла доброту и заботу, которые я никогда не забуду. Ее союз с князем оказался не слишком счастливым, но она стала настоящей матерью для его детей, которые были к ней очень привязаны. Княжич Борис – теперешний царь – был тогда очень симпатичным, но застенчивым мальчиком, постоянно боявшимся навлечь на себя отцовский гнев, так как в характере князя естественная любовь к сыну сочеталась с неприятным предчувствием, которое он не всегда скрывал, что сын займет его место на престоле. Однажды в разговоре со мной он даже обмолвился, что, если болгары вынудят его отречься от престола, чтобы заменить его княжичем Борисом, они сильно просчитаются, потому что в случае вынужденного отъезда из княжества он позаботится о том, чтобы сын сопровождал его в изгнании.

Личность князя Фердинанда так затмевала все остальные, что я не счел нужным писать о его министрах, с которыми мне приходилось вести дела, поскольку они, по большей части, были марионетками, которых он дергал за нитки. Было, однако, несколько исключений из этого правила, и среди них можно упомянуть господина Петкова и господина Станчова – к обоим я испытывал глубокое искреннее уважение. Первый был выдающейся личностью. Сын крестьянина, в начале своей жизни он был революционером и близким другом Стамболова. Во время русофильской реакции, последовавшей за убийством последнего, он проводил в прессе ожесточенную кампанию против князя, однако в 1899 году помирился с ним. В итоге он стал премьер-министром. Это был самый честный и патриотичный из всех болгарских государственных деятелей и один из немногих, кто решался перед лицом монарха открыто высказывать свои взгляды. К несчастью для его отечества, в 1907 году его убили. Господин Станчов, напротив, был высокообразованным человеком, который последовательно служил дипломатическим представителем в Будапеште, Вене и Санкт-Петербурге и чьи взгляды были гораздо шире и космополитичнее, чем у большинства его соотечественников. Когда он был министром иностранных дел, между нами сложились самые сердечные взаимоотношения, и в значительной степени благодаря его усилиям по примирению позиций переговоры о заключении торгового соглашения, которые я вел, завершились благополучно. Впоследствии он был назначен представителем Болгарии в Париже, и после начала мировой войны он имел мужество предостеречь царя Фердинанда от рокового шага, который тот собирался предпринять. Из-за своих высказываний он лишился милости царя, до этого всегда ему благоволившего, и попал в опалу. Его назначение болгарским представителем в Лондоне предоставило мне желанную возможность возобновить нашу старую дружбу.

Когда я покидал Софию в конце мая 1909 года, представители почти всех партий так много говорили мне о симпатии к моей стране и благодарности за услуги, оказанные Болгарии британским правительством во время недавнего кризиса, что, если бы мне сказали, что меньше чем через десять лет Болгария будет воевать с Великобританией, я бы не поверил, что такое возможно. Вина за события, произошедшие в последующие годы, в какой-то мере лежит на дипломатии стран Антанты, и позднее я намерен это показать.

По приезде в Лондон я получил аудиенцию у короля Эдуарда, чтобы приложиться к руке монарха в знак принятия моего назначения в Гаагу. Его величество в весьма лестных для меня выражениях отозвался о моей работе в Софии и вручил мне Большой рыцарский крест ордена королевы Виктории. Впоследствии мне также пожаловали звание рыцаря-командора ордена Святых Михаила и Георгия в знак признания моих заслуг перед британским правительством. Сэр Эдвард Грей дал высокую оценку моей деятельности в следующем официальном послании:

«Я бы хотел воспользоваться представившейся мне возможностью от лица британского правительства выразить вам признательность за то, как вы исполняли обязанности британского представителя в Софии, с момента вашего назначения в ноябре 1903 г., и наше полное одобрение той линии поведения, которой вы придерживались во время недавнего кризиса.

Ваши содержательные и компетентные донесения о происходящих там событиях оказали неоценимую помощь британскому правительству в его усилиях по поддержанию мира, и сдерживающее влияние, к которому вы в ряде случаев прибегали, в значительной степени способствовало достижению этой цели».

После бурной Софии Гаага была райским уголком покоя, который не возмущали никакие политические потрясения, происходившие на далеких Балканах. За исключением редких конференций по таким животрепещущим вопросам, как векселя или заседания международного арбитража, работы было совсем немного. Но за время работы в Болгарии я пережил такое бесчисленное множество кризисов, сопровождавшихся угрозой войны, что теперь с удовольствием посвящал свободное время изучению такой интересной страны, как Голландия, с ее живописными старыми городами, сокровищами искусства, легендарными памятниками и морем постоянно меняющихся восхитительных красок, которое представляли собой ее поля во время цветения тюльпанов. Лично меня Гаага, а особенно дипломатическая миссия – красивый старинный дом, служивший в XVII веке резиденцией испанских послов, – привлекала еще и тем, что с ней были связаны воспоминания о давно прошедших годах, когда мой отец был посланником при дворе королевы Софии и я жил там маленьким мальчиком.

В здании миссии нужно было заменить всю мебель сверху донизу, поэтому англо-голландская дружба развивалась и крепла под гостеприимной крышей Нидерландского института международных отношений «Клингендаль». Наш давний друг баронесса де Бринен покровительствовала нам, когда мы впервые появились в голландском светском обществе, и благодаря оказанному нам теплому приему очень скоро мы почувствовали себя там как дома. Я рад думать, что многие из тех, с кем мы тогда познакомились, до сих пор остаются нашими друзьями, и самыми преданными из них всегда были и есть теперешний представитель Нидерландов в Лондоне и его супруга. В течение всего времени, что я пробыл в Гааге, министром иностранных дел был Йонкхир ван Свиндерен, и для меня было настоящим удовольствием вести дела с человеком, наделенным таким незаурядным умом, здравомыслием и покладистым характером.

В доме ван Свиндерена, где мы были частыми гостями, мне посчастливилось познакомиться с экс-президентом Теодором Рузвельтом, совершавшим в то время тур по европейским столицам. За завтраком наша хозяйка – милая и благожелательная дама – сказала ему, что я недавно перевел первую часть «Фауста» на английский язык. Услышав это, мистер Рузвельт сразу же завел со мной разговор через стол и, начав с ранних английских баллад, перешел к беглому обзору великих английских поэтов от древности до наших дней. На мое замечание о том, что я считаю Суинберна одним из величайших поэтов нашего поколения, он ответил: «Тут я с вами согласен. В молодости, – продолжил он, – я часто после работы шел гулять в лес и там декламировал чудесные строки вступительного хора из "Аталанты в Калидоне"», – и прочитал полудюжину строк. Чтобы не быть посрамленным, я ответил: «Ну, мистер Рузвельт, если в молодости мне не везло в любви, я твердил строки из "Долорес":

Time turns the old days to derision

Our loves into corpses or wives…»

«Да, – прервал меня мистер Рузвельт, не давая мне закончить:

Marriage and death and division

Make barren our lives.

Какой юноша, – продолжил он, стуча кулаком по столу, – страдая от несчастной любви, не давал выход своим чувствам в этих словах?»

Поскольку Гаага находится так близко, что можно было пообедать в миссии, а завтракать уже в Лондоне, мы могли наносить краткие визиты нашим друзьям в Англии. Особенно мне запомнилась поездка на Донкастерские скачки в сентябре 1909 года, так как там я последний раз видел короля Эдуарда. Его величество послал за мной после окончания Леджера, в котором его лошадь Минору проиграла, хотя и считалась безусловным фаворитом, и с благосклонным интересом, с которым он неизменно следил за моей карьерой, начал расспрашивать меня о нашей жизни в Гааге. Рассказав о том, как хорошо нам там живется, я заметил, что жизнь в голландской столице такая мирная и спокойная, что я опасаюсь проспать, подобно Рипу ван Винклю из «Сонной долины», все оставшиеся годы своей дипломатической жизни. «Не надо так думать, – сказал его величество, улыбаясь. – Что-нибудь наверняка случится». И спустя всего несколько месяцев после его кончины событие, предсказанное королем Эдуардом, действительно произошло. Я получил от сэра Эдварда Грея следующее послание:

«Министерство иностранных дел.

16 июля, 1910.

Мой дорогой Бьюкенен, Сэр Артур Николсон переходит на работу в министерство иностранных дел, и поэтому пост в Санкт-Петербурге остается вакантным. Это место имеет для нас огромное значение, и, хотя у нас установились дружественные отношения с российским правительством, существует ряд вопросов, представляющих трудности для обеих сторон и требующих от посла в Петербурге большого искусства и такта.

На основании того, что мне известно, и того, что я слышал от людей, обладающих большим, чем у меня, опытом в дипломатической службе, я полагаю, что вы с успехом справитесь с этой должностью, и, если вы сочтете ее для себя подходящей, я буду очень рад рекомендовать вас на этот пост.

Искренне ваш Э.Грей».

Я никогда не осмеливался мечтать о таком важном посольстве и в письме, в котором я благодарил сэра Эдварда за такой знак доверия с его стороны, я мог только выразить надежду, что окажусь достойным такой чести и не разочарую его ожидания. К счастью, у меня было четыре месяца, в течение которых я мог разбираться в вопросах, с которыми мне предстояло иметь дело, поскольку лишь в конце ноября 1910 года я приложился к руке монарха, принимая свое назначение. Король Георг, испытывавший к императору Николаю II самые дружеские чувства, передал со мной множество посланий для его величества, и все время, пока я оставался на этом посту, он оказывал мне честь своим доверием и поддержкой.

Глава 8

1911

Отношения России с Австрией и Германией. – Мой первый разговор с императором Николаем II. – Потсдамское соглашение и его происхождение. – Персидский кризис. – Претензии России на расширение зоны ее морской юрисдикции. – Дело Поваже

Хотя, как отметил в своем письме сэр Эдвард Грей, между правительствами России и Великобритании установились самые дружественные отношения, их все еще омрачала тень прошлых разногласий и недоразумений. Еще были не забыты взаимные подозрения, с которыми эти страны следили за внешней политикой друг друга. Согласие между Россией и Англией установилось в 1907 году. Оно основывалось на довольно расплывчато сформулированном документе, который обязывал обе державы отстаивать территориальную целостность и независимость Персии и определял сферы интересов каждой из них в этой стране, не затрагивая их отношений в Европе. Непосредственной целью этого документа было не дать вопросу о Персии превратиться в яблоко раздора между ними, но, тем не менее, он позволил сблизить две страны и проложил дорогу к их сотрудничеству по европейским вопросам в будущем. В конце концов, он оказался гораздо более эффективным в установлении взаимопонимания – что выходило за рамки подписанного соглашения, – чем в примирении их конкурирующих интересов в Персии, которые вплоть до самого начала Великой войны вызывали постоянные трения.

Когда я прибыл в Санкт-Петербург в декабре 1910 года, международная обстановка, хотя и не вызывала непосредственной тревоги, все же была не безоблачной. Кризис, связанный с аннексией Боснии и Герцеговины, закончился поражением Извольского в его состязании с графом Эренталем. Это вызвало в России горькое чувство обиды на Австрию (усиленное личной ненавистью российского министра иностранных дел к графу Эренталю). В то время нельзя было недооценивать опасность осложнения обстановки на Балканах, это грозило прямым конфликтом между Россией и Австрией. Господин Сазонов, сменивший господина Извольского на посту министра иностранных дел, к счастью, не испытывал неприязни к графу Эренталю и полагал, что будет лучше, если тот останется на своей должности, ибо его преемник может оказаться гораздо более подверженным германскому влиянию. Единственное, что он мог сделать в подобных обстоятельствах, – это удержаться от проведения политики открытой враждебности и последовательно стараться установить нормальные взаимоотношения между двумя правительствами. Больше всего меня удивляло, что, хотя отношения между Россией и Германией сильно осложнились после 1909 года, когда император Вильгельм поддержал своего австрийского союзника и лишь благодаря его вмешательству граф Эренталь взял верх, российская публика отнеслась к действиям Германии достаточно терпимо и не питала к этой стране такого же чувства мстительной обиды, как к Австрии.

Господин Сазонов, с которым я познакомился, когда он был советником посольства в Лондоне, принял меня очень сердечно, когда я явился к нему с первым официальным визитом, и скоро мы стали большими друзьями. Русский из русских, когда речь шла о защите интересов его страны, он всегда был верным другом Великобритании. До его последнего дня пребывания на посту министра иностранных дел – в конце июля 1916 года по чьему-то плохому совету император Николай II, к несчастью для себя и для России, заменил его господином Штюрмером – я всегда видел в нем честного и заинтересованного партнера в деле сохранения взаимопонимания между Англией и Россией. Мы не всегда, что естественно, имели одинаковую точку зрения по многим запутанным вопросам, которые нам пришлось обсуждать в последующие пять с половиной лет, но он никогда не обижался на мои прямые и откровенные высказывания и неизменно старался сделать все, что от него зависело, чтобы сгладить разногласия. Он только что вернулся из Потсдама, где он, стремясь ослабить напряжение, возникшее между двумя правительствами, и обеспечить признание Германией главенствующего положения России в Персии, оказался втянутым в переговоры о Багдадской железной дороге, которые не соответствовали договоренностям, существовавшим до этого между членами Антанты. Это так называемое Потсдамское соглашение было первой из множества непростых проблем, которые мне предстояло обсудить с господином Сазоновым. Это соглашение также составило предмет моего самого первого разговора с императором. Вручая свои верительные грамоты, я подчеркнул искреннюю заинтересованность короля в сохранении и укреплении англо-российского сотрудничества и сообщил императору, что британское правительство с некоторой тревогой следит за ходом российско-германских переговоров. В своем ответе его величество заверил меня, что Россия не будет заключать никаких соглашений с Германией, не получив на то согласия британского правительства, и что последнее всегда может рассчитывать на его поддержку. Он повторил свои уверения в последующем разговоре, который состоялся у нас несколько недель спустя, и добавил, что проходящие в настоящий момент переговоры с Германией ни в коей мере не повлияют на его отношения с Великобританией.

Император говорил это от чистого сердца, не понимая, что уступки, сделанные Германии в вопросе о Багдадской железной дороге, были несовместимы с поддержкой, которую они обязались оказывать своим союзникам по Антанте. Впоследствии я постарался убедить господина Сазонова, что мы не против того, чтобы между Россией и Германией установились добрые взаимоотношения, но мы опасаемся, что это будет сделано за наш счет. Как бы мы ни хотели достичь договоренности с Германией по вопросу о вооружениях, мы бы никогда, заверил я его, не стали предпринимать шагов, требовавших, чтобы мы пожертвовали нашей дружбой с Россией и Францией. И поэтому мы полагали, что в своих отношениях с Германией российское правительство будет проявлять аналогичную заботу о наших интересах.

Так как данный эпизод представляет исторический интерес, я кратко опишу ход продолжительных переговоров между российским и германским правительством. Они требовали постоянного вмешательства с моей стороны, поскольку, не осознай российское правительство вовремя, что существует черта, которую переходить нельзя, Германии удалось бы внести серьезный раскол в ряды Антанты.

В начале декабря 1910 года Сазонов передал немецкому послу проект соглашения, воплотившего то, о чем договорились в Потсдаме. Пункт I гласил, что Россия обязуется не противодействовать осуществлению планов строительства Багдадской железной дороги и не строить препятствий для участия в этом предприятии иностранного капитала, при условии, что это не потребует от нее финансовых или экономических жертв. Пункт II: Россия свяжет Багдадскую железную дорогу с будущей Северо-Персидской железнодорожной сетью. Пункт III: Германия не будет строить сама и не будет оказывать финансовой или дипломатической поддержки строительству каких бы то ни было железных дорог в зоне от широты Багдада и русско-персидской границы к северу от Ханекина. Пункт IV: у Германии нет никаких политических интересов в Персии; цели, которые она преследует в данном регионе, имеют чисто коммерческий характер; она признает особые политические, стратегические и экономические интересы России в Северной Персии и не будет добиваться каких-либо концессий на территориях к северу от линии проходящей от Касре-Ширина через Исфахан, Йезд и Хак до афганской границы на широте Газрика.

Обязательства, принятые Россией согласно первому пункту договора, касались, по утверждению Сазонова, лишь ветки Конья—Багдад и оставляли российскому правительству свободу сотрудничать с Великобританией в продлении линии от Багдада до Персидского залива в будущем. В начале января газета «Ивнинг таймс» опубликовала оказавшийся в ее распоряжении проект соглашения, и, чтобы доказать, что данный вариант не соответствует действительности, обе державы согласились опубликовать полный текст. Переговоры теперь шли в основном по вопросу о соединении двух железнодорожных систем, так как Германия стремилась добиться от России обещания приступить к строительству связующего звена сразу, как только ветка от Садидже достигнет Ханекина. Этот вопрос осложнялся тем, что российское общественное мнение не одобряло выделения средств на строительство дороги, которая должна была открыть персидские рынки для германских товаров до того, как строительство железной дороги Энзели—Тегеран окажет подобную же услугу российской торговле. Чтобы преодолеть это препятствие, господин Сазонов предложил, чтобы обе ветки, Энзели—Тегеран и Ханекин—Тегеран, финансировались британским и французским капиталом, но при отсутствии гарантий от российского правительства эти предложения нельзя было принимать во внимание. Единственная другая возможность – позволить немцам строить дорогу самим – была для нас неприемлема, так как в этом случае они получали полный контроль над дорогой и могли использовать ее для переброски войск. 21 февраля Сазонов передал германскому послу пересмотренный план, согласно которому Россия обязалась получить концессию на строительство связующей ветки сразу, как только будет закончена линия Садидже– Ханекин. В первый пункт первоначального проекта были внесены указания на то, что обязательства России не препятствовать строительству Багдадской железной дороги относятся только к участку Конья—Багдад. Россия также особо оговорила, что в случае передачи ее прав на строительство связующего участка третьей стороне все остальные пункты соглашения остаются в силе.

Переговоры были прерваны в связи с серьезной болезнью господина Сазонова, выведшей его из строя более чем на девять месяцев, но позднее возобновлены исполнявшим обязанности министра иностранных дел господином Нератовым, который в июле внес на рассмотрение исправленный проект.

Переговоры пошли быстрее, поскольку у обеих сторон были причины желать их скорейшего завершения. Германия в это время вела трудные переговоры с Францией по проблеме Марокко и полагала, что наступил подходящий момент для опубликования договора, который, как она надеялась, продемонстрирует наличие близких отношений между ней и союзницей Франции. Со своей стороны, России приходилось учитывать начавшиеся в Персии внутренние конфликты, и она хотела получить от Германии заверения в отсутствии у нее каких-либо интересов в этой стране, чтобы развязать себе руки на случай, если понадобится прямое вмешательство. Германия отказывалась принимать ограничения, наложенные Россией на термин «Багдадская железная дорога», или согласиться на сохранение в договоре пункта III первоначального проекта, по которому она бы обязалась не строить никаких железных дорог к северу от Ханекина. Однако германский посол от лица императора Вильгельма решительно заявил, что Германия не будет строить в этой зоне никаких дорог, кроме тех, на которые она имеет право по условиям концессии Багдадской железной дороги. В дальнейшем она добилась для себя права получить концессию ветки Ханекин—Тегеран в случае, если Россия или финансовый синдикат, которому она передаст свои права, не начнет строительство в течение двух лет после завершения линии Садидже—Ханекин. Все ее требования были в конце концов удовлетворены, и договор в том виде, в котором он был подписан, стал дипломатической победой Германии. Изначальная ошибка господина Сазонова, заключавшаяся в том, что во время переговоров с господином Кидерлен-Вехтером он дал устные гарантии, все значение которых он тогда не осознавал, так и не была исправлена. Он поручился, что Россия без предварительной консультации с Великобританией и Францией снимет свои возражения относительно планов строительства Багдадской железной дороги, и, хотя впоследствии он пытался ограничить эти обязательства только веткой Конья—Багдад, с самого начала было ясно, что Германия будет настаивать на буквальном понимании соглашения.

Возможно, форсируя подобным образом финальную стадию переговоров, Россия желала обезопасить себя от реакции со стороны Германии на случай, если она начнет открытое вмешательство в дела Персии, но вскоре после подписания российско-германского соглашения отношения между Россией и Персией заметно ухудшились. Эти изменения были вызваны, главным образом, тем, что правительство Персии, несмотря на многократные протесты России, приняло на службу мистера Шустера и других американских советников. Одним из первых распоряжений мистера Шустера стало поручение майору Стоксу (бывшему одно время британским военным атташе в Тегеране) организовать таможенную жандармерию, область действия которой распространялась на всю Персию, включая российскую зону на севере, что было расценено российским правительством как нарушение британско-российских договоренностей, и только после наших энергичных представлений в Тегеране, в результате которых назначение Стокса было приостановлено, нам удалось убедить политиков России в чистосердечности наших намерений.

Но едва лишь этот инцидент успешно завершился, как пренебрежение мистера Шустера к особому положению России в Персии вызвало еще более серьезный кризис. Стремясь закрепить за собой полную свободу распоряжаться займами и железнодорожными концессиями, он нанес России серьезное оскорбление, назначив на должность налогового представителя в Тавризе англичанина (мистера Лекоффра). Ситуация обострилась до крайности, когда в ноябре он захватил одно шахское имение, которое было заложено в российском банке, и заменил там охрану, состоявшую из персидских казаков, таможенными жандармами. Российское правительство сразу же выступило с ультиматумом, требуя извинений и восстановления персидских казаков на прежнем месте в течение сорока восьми часов. Поскольку персидское правительство ушло в отставку, чтобы избежать исполнения этих требований, был отдан приказ об отправке в Казвин дополнительных сил для укрепления подразделений, которые будут посланы на взятие Тегерана.

Напрасно старался я убедить исполняющего обязанности министра иностранных дел, что захват Тегерана будет иметь серьезные последствия для российско-британских отношений. Хотя господин Нератов и уверял меня, что у России нет желания нарушать принцип территориальной целостности Персии, он не только не отменил уже данные приказы, но и заявил, что в случае если персидское правительство не согласится на условия ультиматума до того, как российские войска высадятся на персидском берегу, то потом будут выдвинуты дополнительные требования. С господином Коковцовым, ставшим преемником господина Столыпина на посту председателя Совета министров, мне удалось достичь большего; после непреклонной позиции господина Нератова я был приятно удивлен получить от него безоговорочные заверения, что, как только два первоначальных требования России будут удовлетворены, войска будут отозваны. Однако господин Коковцов делал такие заявления без учета мнения своих коллег по правительству. Тем временем российские войска высадились в Энзели и был объявлен второй ультиматум, в котором были выдвинуты требования возместить все расходы на военную экспедицию, уволить мистера Шустера и мистера Лекоффра и дать обещание, что в будущем персидское правительство не будет нанимать на службу иностранцев без предварительного согласования с русским и британским правительством.

Объявление второго ультиматума, вопреки недвусмысленным обещаниям, данным мне премьер-министром, естественно, вызвало протест британского правительства. В разговоре с господином Нератовым я еще раз постарался отговорить его от оккупации Тегерана, которая, как я ему напомнил, будет расценена в Англии как удар по независимости Персии и, следовательно, по нашим добрым отношениям с Россией. Несмотря на это, Нератов непреклонно настаивал на своем, а также отказался дать разрешение на то, чтобы в палате общин было объявлено, что оба правительства договорились ни при каких обстоятельствах не признавать бывшего шаха Мохаммеда-Али, недавно вернувшегося в Персию. Только после того, как в середине декабря во главе министерства иностранных дел вновь встал Сазонов, напряженность между двумя правительствами ослабла, и требования России в ходе дальнейших переговоров были смягчены. До конца года они были приняты персидским правительством, хотя, в связи с началом серьезных беспорядков в Северной Персии, обещанный вывод российских войск из Казвина был отложен.

Я рассказал об этих инцидентах, чтобы стало понятно, как трудно было в некоторых случаях обоим правительствам действовать согласованно, учитывая диаметрально противоположные точки зрения, с которых общественное мнение обеих стран оценивало ситуацию. В России отправка войск и предполагаемая оккупация Тегерана расценивалась как защита оскорбленного достоинства своей страны. В Англии же, напротив, эти действия осуждались как ничем не оправданное стремление подчинить себе более слабую страну и нарушение ее независимости и целостности. Так велико было расхождение во взглядах, что, не уступи персидское правительство до того, как был отдан приказ о наступлении на Тегеран, отношения между Россией и Британией подверглись бы серьезному испытанию. К счастью, как сэр Эдвард Грей, так и господин Сазонов были государственными деятелями, наделенными тактом, терпением и выдержкой, столь необходимыми для проведения ответственных переговоров. Хотя теперь принято приуменьшать заслуги старой дипломатии, но я сомневаюсь, что хваленая новая дипломатия смогла бы спасти британско-российское согласие от крушения, которое не раз ему угрожало.

Мои собственные усилия были направлены на примирение – насколько это возможно – противоречащих друг другу взглядов и интересов обоих правительств, но моя задача осложнялась тем, что среди членов российского кабинета не существовало единства и общей ответственности. Ясные и определенные уверения, данные мне главой кабинета относительно отзыва русских войск, как я только что показал, совершенно не принимались во внимание его коллегами. Причины такого необычного поведения стали мне понятны лишь несколько месяцев спустя, когда в парламент должна была быть представлена «синяя книга» по Персии. Передавая Сазонову, как это принято в дипломатической практике, черновые варианты моих докладов, я постарался смягчить в них отчет о моих переговорах с господином Коковцовым, чтобы это не выглядело так, что он не сдержал данного обещания. Сазонов, который был полностью осведомлен о том, что и как происходило, сразу же упрекнул меня за то, что я обратился к председателю Совета министров по вопросу, который касался исключительно министра иностранных дел.

Поскольку только министр или, в его отсутствие, заместитель министра несет ответственность перед императором за направление внешней политики России, Сазонов решительно возражал против публикации в «синей книге» моих разговоров с главой кабинета о делах его ведомства. Я совершил ошибку, заявил он, обратившись к председателю Совета министров по вопросу о Персии, и, давая мне обещания, Коковцов превысил свои полномочия. Я возразил, что российский посол в Лондоне часто обсуждает внешнюю политику с премьер-министром, и, поскольку это вопрос жизненно важный для отношений между двумя странами, вполне естественно, что я обратился к председателю Совета министров, тем более что заместитель министра иностранных дел, не будучи членом кабинета, не может говорить так же ответственно, как глава правительства. Хотя Сазонов никогда не возражал против подобных действий с моей стороны, когда во главе правительства был его деверь, Столыпин, он только ответил, что, в отличие от Великобритании, Россия – не парламентская страна и что председатель правительства не может контролировать российскую внешнюю политику.

Что касается иных дел, с которыми мне пришлось в том году разбираться, наиболее важным был вопрос о притязаниях России на право расширить зону своей морской юрисдикции с трех до двенадцати миль. В январе и марте в Думе были представлены законопроекты, запрещавшие иностранным судам ловить рыбу в пределах двенадцати миль от берегов Архангельской губернии и Приамурья. Так как эти требования противоречили всемирно признанной практике и принципам международного законодательства, я получил указания заявить протест. В ответе на этот протест российское правительство заявило, что вопрос о протяженности территориальных вод может регулироваться как договорами между странами, так и международным законодательством, а когда он определяется последними, граница территориальных вод может зависеть от обычаев, прав на рыбную ловлю, уголовного или гражданского законодательства, требований заинтересованных кругов. Так, Россия не связана обязательствами по каким-либо договорам, протяженность ее территориальных вод, с точки зрения международного законодательства, может определяться только дальнобойностью ее береговых орудий, которая составляет двенадцать миль. Она, однако, предлагала передать этот вопрос на рассмотрение третьей мирной конференции, которая должна была состояться Гааге в 1915 году. Выражая желание обсудить на международной конференции закон о протяженности территориальных вод, мы приложили к этому условие, что до тех пор, пока такая конференция не выработает решения, русское правительство не должно чинить препятствий британским судам за пределами существующей трехмильной границы без предварительного соглашения с нами. В разговоре со мной на эту тему Столыпин заявил, что российское правительство не может согласиться на подобные условия, поскольку, по мнению их юристов, в международном праве нет правила, которое запрещало бы России действовать, как она намеревалась. Поэтому единственное, что он мог мне обещать, – это отложить обсуждение данного законопроекта в Думе до осени.

Состоятельность аргументов, выдвинутых российским правительством в поддержку своих требований, была оспорена в ряде нот, в одной из которых указывалось, что в официальной ноте российского правительства, отправленной в октябре 1874 года на имя лорда Лофтуса, признавалось, что три мили – граница морской юрисдикции государства и что вопрос о такой юрисдикции «rentre dans la catègorie de celles, qui dans l'intèrêt des bonnes rèlations internationales, il serait dèsirable de voir règlèes par un commun accord entre les Etats».

В июне законопроект, касавшийся Приамурья, прошел как в Думе, так и в Государственном совете, и Япония сразу же заявила протест против его применения. Но обсуждение законопроекта о рыбной ловле в Архангельской губернии так и не дошло до голосования. Хотя правительство отказалось его отозвать, оно не делало ничего, чтобы ускорить его прохождение, а так как значительное число депутатов не настаивали на мерах, которые могли бы вызвать трения с Великобританией, законопроект в конце концов умер естественной смертью.

В одном из разговоров с председателем Государственного совета, в ходе которого мы обсуждали претензии России на расширение ее территориальных вод, я воспользовался случаем, чтобы настоять на скорейшем рассмотрении двух других нерешенных вопросов. Господин Столыпин воскликнул: «Вы сегодня не в ударе, господин посол! Вы предлагаете мне уже третий неприятный вопрос!» Господин Столыпин был прав. Времена были непростые, и в первый год моей службы в Санкт-Петербурге постоянно возникали неприятные вопросы, о которых я должен был делать представления русскому правительству.

Один из них – довольно типичный – заслуживает отдельного упоминания.

В начале апреля российская пресса опубликовала отчет о судебном процессе над бывшим служащим морского министерства, которого обвиняли в том, что в 1903 году он продал книгу секретных сигналов капитану Калтропу, военно-морскому атташе британского посольства, а затем в 1909 году передал следующую книгу сигналов вместе с другими секретными документами его преемнику, капитану Орби Смиту. В ходе расследования этот человек, Поваже, признал, что пытался продать книгу сигналов капитану Калтропу, однако тот отказался ее купить. Он также показал под присягой, что никогда в жизни не видел капитана Смита. Суд признал его виновным по обоим пунктам обвинения, но так как по первому пункту он освобождался от наказания по закону об истечении срока давности, то был приговорен только по второму пункту – к двенадцати годам каторжных работ.

Я сразу же выступил с протестом. Я указал, что судебные власти не известили, как они были обязаны, посольство о том, что в ближайшее время должен состояться процесс, на котором будут выдвинуты серьезные обвинения против британского военноморского атташе, и, дав слово чести, что во всей этой истории нет ни капли правды, я потребовал от исполняющего обязанности министерства иностранных дел опубликовать официальное dèmenti (опровержение – фр.) необоснованных утверждений, сделанных некоторыми свидетелями обвинения. Признав, что судебные власти должны были известить посольство о предстоящем процессе и пообещав поставить императора в известность о том, что я сказал, господин Нератов, вместо опубликования официального опровержения от имени российского правительства, просто передал в печать сообщение о том, что британский посол в категорической форме отрицает факт проведения каких-либо переговоров между капитаном Орби Смитом и Поваже. Император, который как раз на следующий день давал аудиенцию нашему военному атташе, полковнику Уиндему, заявил, что полностью удовлетворен моими заверениями и, со своей стороны, считает инцидент исчерпанным. Несмотря на мои неоднократные протесты в адрес российского правительства, а также на имевшиеся у нас доказательства того, что капитана Смита не было в Санкт-Петербурге в те два дня, когда, по утверждению обвинения, Поваже приходил к нему на квартиру, никаких других извинений капитан Смит так и не получил.

Глава 9

1912–1914

Визит британской парламентской делегации в Санкт-Петербург. – Улучшение отношений между Россией и Британией. – Персидский вопрос. – Действия российских консулов в Персии. – Беседа по этому вопросу с императором Николаем II. – Трансперсидская железная дорога

Несмотря на кризисы, имевшие место в наших взаимоотношениях с Россией в 1911 году, две страны постепенно все больше сближались, и теплый прием, оказанный влиятельной и весьма представительной британской делегации, посетившей Москву и Санкт-Петербург в феврале 1912 года, стал новой вехой на пути развития англо-российской дружбы. К сожалению, спикер палаты представителей мистер Лоутер (ныне лорд Алсуотер), который должен был возглавить делегацию, в последний момент не смог поехать из-за смерти своего отца, но лорд Вердейл стал ему достойной заменой.

В день их прибытия я дал обед в посольстве, куда были приглашены все члены правительства, представители армии и флота, лидеры конституционных партий Думы, члены Государственного совета, за исключением лидера кадетов господина Милюкова, поскольку кое-кому не хотелось с ним встречаться. Приветствуя своих соотечественников в России, я подчеркнул, что реальное и продолжительное сотрудничество с Россией должно строиться не на дипломатических мероприятиях, а на более надежной основе взаимного доверия, дружбы и симпатии. Это было лейтмотивом почти всех речей, которые произносили на банкетах, данных в честь делегации. Однако один или два раза, и особенно на обеде, данном Думой и Государственным советом, ораторы с обеих сторон пошли гораздо дальше. На означенном обеде председательствующий господин Родзянко предложил мне выступить с ответом на тост, произнесенный одним русским генералом от имени ветеранов Крымской войны. Но мне пришлось отказаться, потому что на этот тост я мог дать единственный ответ, а именно: в ходе Крымской войны мы научились уважать друг друга как великодушных и храбрых противников, но, если нам снова случится воевать, я верю, мы будем плечом к плечу сражаться против общего врага. С большим трудом уговорил я председателя Думы Родзянко доверить ответ кому-нибудь, кто не должен быть так осторожен в выражении чувств, как я. В конце концов ответ был поручен сэру Э. Бетюну, и храбрый генерал, не раздумывая, заговорил о том, о чем я не осмелился. Он вызвал восхищение русских, ответив почти слово в слово так, как мог бы я, и впоследствии получил множество гневных откликов в германской прессе.

Однако не одни только речи способствовали достижению большего взаимопонимания между двумя странами, но также и непосредственное общение между теми, кто представлял армию, флот, парламент и духовенство Великобритании и их российских коллег, потому что личные контакты между людьми больше, чем что-либо еще, способствуют установлению добрых взаимоотношений между нациями. Точно так же визит, который господин Сазонов нанес королю в Балморале, и разговоры между ним и сэром Эдвардом Греем заложили основу тесного сотрудничества между двумя правительствами, лишь благодаря которому удалось предотвратить распространение балканского пожара 1912–1913 годов на всю Европу. Однако прежде чем мы попытаемся проследить за действиями обоих правительств на разных этапах Балканской войны, имеет смысл сначала прояснить для себя остальные вопросы, занимавшие их вплоть до начала мировой войны.

Хотя к моменту возвращения поправившегося господина Сазонова в министерство иностранных дел в конце 1911 года персидский вопрос в значительной мере утратил остроту, свойственную ему во второй половине года, он, тем не менее, продолжал вызывать постоянные трения и недоразумения между двумя правительствами. Обсуждая со мной сложившуюся в начале 1912 года ситуацию, император заметил, что Персия находится в состоянии анархии, а ее правительство настолько слабо, что порядок невозможно восстановить без вмешательства российских войск на севере и британских – на юге. После того как они выполнят свою задачу, их можно будет заменить небольшой персидской армией, способной поддерживать установленный ими порядок. Затем его величество выразил сожаление, что определенные круги в Англии сомневаются в искренности российского правительства, добавив при этом, что если он дал гарантии, что Россия не будет аннексировать никаких персидских территорий, то британское правительство может быть уверено: он сдержит свое слово.

Но если император и господин Сазонов действительно стремились восстановить нормальные и корректные отношения с Персией, то российские консулы в этой стране предпочитали наступательную политику и действовали в совершенно противоположном духе. Генеральный консул в Мешхеде, князь Дабия, был прямо повинен в обстреле и осквернении святынь в этом городе, в то время как его коллеги в Тавризе и других городах, не колеблясь, провоцировали беспорядки, которые могли бы послужить предлогом для российской интервенции. В своих отчетах правительству они так успешно извращали причины и характер этих волнений, что Сазонов даже угрожал, что Россия возьмет на себя управление Северным Азербайджаном, если Персия не наведет порядок в Тавризе. Насколько трудно было правительствам двух стран совместно работать в Персии, становится ясно из частного письма, которое я написал сэру Эдварду Грею после того, как получил указания предупредить российское правительство о возможных последствиях подобных действий с их стороны:

«Поскольку Сазонов не смог вчера со мной встретиться, я послал ему частное письмо, в котором изложил, что вы просили меня ему сообщить относительно возможного захвата Россией власти в Северном Азербайджане.

Вам уже известно из телеграфного отчета о разговоре, который состоялся между нами сегодня утром, что этот шаг рассматривается им как крайняя мера и он надеется, что этого удастся избежать, если Персия согласится, чтобы Шуджа ад-Давла оставался на посту вице-губернатора Тавриза.

Дав мне такое объяснение, Сазонов продолжал с жаром говорить о том, что вы сказали касательно англо-российского взаимопонимания. Эти отношения, отметил он, – альфа и омега его политики, и он сожалеет, что Извольский, а не он, скрепил их своей подписью. Поддержание этих отношений жизненно важно для обеих стран, и, если они разрушатся, в Европе сразу же установится гегемония Германии. Поэтому он пошел навстречу британскому правительству и наперекор российскому общественному мнению остановил продвижение российских войск к Тегерану, способствовал подписанию мирного договора с правительством Персии, согласился на совместную выплату двухсот тысяч бывшему шаху, то есть сделал все, о чем мы его просили.

Здесь я перебил его, заметив, что хотя мы и благодарны ему за честное сотрудничество, но я вынужден напомнить ему, в каком трудном положении вы оказались в результате российских действий в Персии. В отличие от России Англия является конституционной страной, и там общественное мнение проявляется в результатах голосования в парламенте. Я объяснил ему, что в определенные моменты возмущение поведением России в Персии было столь велико, что, несмотря на искреннее желание сохранить англо-российское взаимопонимание, вы почти не надеялись, что вам удастся это сделать.

Сазонов ответил, я совершаю ошибку, недооценивая роль общественного мнения в его стране и стоявшие перед ним трудности. Он не только подвергался нападкам в прессе, но и на других уровнях он получал упреки в пренебрежении интересами России в угоду нашим требованиям. Ему пришлось преодолеть значительное сопротивление в Совете министров, и после нападения на российские войска в Тавризе в декабре прошлого года он получил три письма с угрозами в свой адрес и заявлениями, что он недостоин руководить внешней политикой России. Он стремится поддерживать принципы, на которых основано англо-российское взаимопонимание, и у него нет ни малейшего желания брать на себя административные функции в Северном Азербайджане, но если нападения на российские войска возобновятся, он будет вынужден это сделать. Мы должны больше доверять друг другу, и британское правительство должно верить, какие бы временные меры Россия ни предпринимала ради самообороны, она не желает аннексировать ни пяди персидской территории. Пока обе стороны, подписавшие соглашение 1907 года, остаются верными его принципам и генеральной линии, у каждой из них, в границах ее сферы влияния, должна быть свобода предпринимать меры, которые она сочтет необходимыми. Российское общественное мнение будет неприятно удивлено, если станет известно, что его правительство отчитывают, как ребенка, за каждый шаг, который оно предпринимает для защиты своих интересов.

Я заметил Сазонову, что хорошо понимаю трудности его положения, но, с моей точки зрения, основная причина недоразумений, которые время от времени возникают между двумя правительствами, кроется в том, что, пока правительства стараются честно работать вместе, российские консулы в Персии ведут прямо противоположную политику. Когда, как это не раз случалось, он говорил мне, что в Мешхеде или Тавризе произошли беспорядки, требовавшие вмешательства русских войск, я, со своей стороны, не был абсолютно уверен, что эти беспорядки не были сознательно спровоцированы тем или иным консулом, чтобы создать повод для интервенции.

Сазонов с этим не согласился. Он заявил, что Мюллер, его консул в Тавризе, который сейчас находится в отпуске, – превосходный человек, и подтвердил, что описание событий в Мешхеде, данное Дабией, соответствует истине. Я усомнился в этом, поскольку, по сообщению Сайкса, восемь человек были расстреляны из пулемета внутри мечети, в чем он убедился лично, войдя в мавзолей. Сазонов ответил, что может показать мне полученные им отчеты, в которых содержатся прямо противоположные сведения. Пострадал только купол мечети, а атака русскими военными святилища рядом с мечетью вполне оправдывалась тем, что зачинщики беспорядков использовали его как базу для агитации военных операций против русских войск. Императора, добавил он, очень огорчило то, как извращаются эти события.

В конечном счете Сазонов сказал, что продемонстрировал свои добрые намерения, отозвав Похитонова, и что он не будет возражать против отзыва Дабии сразу же, как только представится такая возможность. Однако он не может сделать это сразу, поскольку тогда может возникнуть впечатление, что на него было оказано давление. Он также предпочел бы, чтобы одновременно отозвали и Сайкса.

Боюсь, что мы не сможем дружно работать с Россией, пока в ее консульской службе в Персии не произойдут определенные перемены, но Сазонов недостаточно силен, чтобы осуществить эти перемены без нашей помощи. Он вынужден заботиться о своем собственном положении, которое нельзя назвать очень устойчивым, и поэтому я полагаю, что целесообразно будет согласиться отозвать одного или двух наших консулов в качестве ответной уступки. Персидский министр-резидент в России неоднократно говорил мне, что он абсолютно уверен в честности и добрых намерениях Сазонова, но их осуществлению очень сильно мешает поведение консулов, а также некоторых чиновников министерства, игнорирующих его инструкции».

Само собой разумеется, Персия была одним из вопросов, которые обсуждались на встрече между сэром Эдвардом Греем и господином Сазоновым в Балморале. Хотя они в принципе признавали необходимость установить в Тегеране сильное правительство, обладающее достаточно организованными силами, чтобы поддерживать порядок, дальнейшие переговоры ничего не дали, так как оказалось, что очень трудно найти подходящего человека, который мог бы возглавить это правительство, а также средства для формирования жандармерии под командованием иностранных офицеров. А тем временем русские консулы продолжали присваивать себе все большие полномочия, тогда как мои представления по этому вопросу лишь подчеркивали расхождения между Лондоном и Санкт-Петербургом в толковании соглашения 1907 года. Со своей стороны, Россия желала, чтобы ей была предоставлена большая свобода действий на севере Персии, где у нее были тысячи подданных и где торговля находилась полностью в ее руках. Она позволяла нам делать все, что угодно, в нашей зоне влияния, при условии, что мы не будем придирчиво следить за действиями в ее зоне. Россия также полагала, что пришло время для фактического разделения нейтральной зоны, и предложила изменить соответствующий пункт договора путем обмена секретными нотами. Британское правительство, напротив, постоянно стремилось к сохранению целостности и независимости Персии. Естественно, оно стремилось защитить британские экономические интересы в нейтральной зоне, но у него не было желания расширять сферу своей ответственности, а также позволять русскому политическому влиянию распространяться за пределы северной части. Поэтому оно просто выразило готовность рассмотреть любые предложения российского правительства на предмет более точного разграничения российских и британских интересов в нейтральной зоне.

Положение, сложившееся в результате действий русских консулов, сделалось в конце концов настолько серьезным, что в конце июня 1914 года я получил указание испросить аудиенции у императора, чтобы сообщить ему, как глубоко озабочено британское правительство состоянием дел.

На вопрос его величества, вызвано ли это беспокойство какими-либо недавними событиями, я ответил, что год назад я уже высказывался в защиту откровенного обмена мнениями между двумя правительствами, поскольку уже тогда опасался, что дальнейшее развитие событий в Северной Персии может привести к краху англо-российских договоренностей. Ситуация менялась очень быстро, и к настоящему моменту Северная Персия, по существу, превратилась в российскую провинцию. «Мы ни на минуту, – продолжил я, – не сомневались в обещаниях его величества не аннексировать никаких персидских территорий. Мы только фиксируем свершившиеся факты. Непредвиденные события привели к оккупации отдельных районов Северной Персии российскими войсками, и постепенно весь административный аппарат оказался сосредоточен в руках российских консулов. Генерал-губернатор Азербайджана – всего лишь марионетка российского генерального консула, и то же самое можно сказать о губернаторах Решта, Казвина и Джульфы. Они все без исключения были агентами российского правительства и действовали совершенно независимо от центрального правительства в Тегеране. Большие участки земли в Северной Персии были захвачены незаконно, множество персов были обращено в подданных Российской империи, а налоги собирались российскими консулами, отстранившими представителей персидской финансовой администрации. Такие порядки распространились уже на Исфахан и даже на нейтральную зону. Мы ни в коей мере не хотим оспаривать доминирующее положение России на севере страны, но это не относится к методам, с помощью которых оно достигается, и имевшим место попыткам распространить его на нейтральную зону». В заключение я напомнил императору, что ни одно британское правительство не сможет поддерживать англо-российское сотрудничество без одобрения в парламенте, а происходящие на севере Персии события не вызывают сочувствия ни у либералов, ни и у консерваторов.

Внимательно выслушав меня, император ответил, что сложившееся в Северной Персии положение вызвано обстоятельствами, не подвластными российскому правительству. Оно явилось следствием беспорядков, учиненных федаинами в Тавризе, и возникшей вследствие этого необходимости защищать интересы России на севере. Никто не жалеет об этом больше, чем он. Во-первых, он может дать мне честное слово, что искренне желает вывести свои войска, и, во-вторых, он чувствует, что теперь его будут подозревать в невыполнении собственных обещаний. Он вполне понимает, чем вызваны представления британского правительства, и он бы только приветствовал прямой обмен мнениями, призванный устранить опасность каких-либо недоразумений в будущем. В первую очередь, однако, следует взять под контроль действия консулов, и он распорядится, чтобы при министерстве иностранных дел был создан комитет, который занялся бы расследованием этого дела.

Затем император перевел разговор на нейтральную зону, отметив, что самый простой способ определить положение обеих стран в этой области – это поделить ее. Я ответил, что хотя я полностью согласен с тем, что правительствам наших двух стран необходимо прийти к взаимопониманию в вопросе о том, что им позволено делать на этой территории, однако британская сторона не стремится расширить зону своей ответственности. Император заметил, что в любом случае, вероятно, понадобится пересмотреть соглашение 1907 года. Он был вполне готов дать на это согласие, если британское правительство того хочет. Когда я прощался с его величеством по окончании аудиенции, император сказал: «Я только могу сказать, как уже говорил до этого, что мое единственное желание – сохранить крепкую дружбу между Россией и Англией, и я сделаю все, что в моих силах, чтобы ничто не мешало тесному взаимопониманию между нашими двумя странами».

Лично я очень поддерживал идею пересмотра договора 1907 года, так как, по моему мнению, ничто так не способствовало возникновению разногласий между двумя странами, как неопределенный статус нейтральной зоны. Если оставить вопрос открытым, это будет то и дело вызывать конфликты и взаимные обвинения. Действительно, экономические интересы обеих стран в этой области постоянно сталкивались, особенно в вопросе строительства железных дорог. Британские синдикаты стремились приобрести концессии на строительство нескольких железнодорожных линий, в то время как российское правительство противилось строительству любых дорог рядом со своей зоной, полагая, что доставляемые морем британские товары заполнят персидские рынки в ущерб российской торговле.

Со своей стороны российское правительство горячо поддерживало идею Трансперсидской железной дороги, которая, будучи связана с российской и индийской железнодорожными сетями, станет транзитным путем между Европой, с одной стороны, и Индией и Австрало-Азией – с другой. В начале 1912 года оно передало план такой железной дороги британскому правительству, которое в принципе согласилось с ним, но с несколькими оговорками. В результате было сформировано товарищество с ограниченной ответственностью, предназначенное заниматься разработкой проекта и поисками финансирования. В последующие два года между двумя правительствами шли периодически прерывавшиеся и возобновлявшиеся переговоры относительно того, где должна проходить эта дорога. Соглашения, однако, достичь не удалось, так как британское правительство настаивало на том, чтобы ветка проходила через британскую зону влияния от Бендер-Аббаса через Исфахан и Шираз и не продлевалась до Карачи без его официального на то согласия. В то время как российское правительство предлагало более прямой маршрут через Тегеран и Керман до Чахбара, который оно считало единственным местом на южно-персидском побережье, где можно было обустроить хорошую гавань. Но даже если оставить в стороне вопрос о маршруте, шансы собрать необходимые средства были столь ничтожны, что вряд ли этим планам было суждено осуществиться, даже если бы тому не помешала война.

Глава 10

1912–1913

Австро-российские отношения. – Рост волнений на Балканах. – Сербско-Болгарский договор февраля 1912 года. – Образование Балканской конфедерации. – Балканский кризис. – Совещание в Балморале. – Первая Балканская война. – Позиция России по отношению к Балканским государствам. – Сербский порт на Адриатическом море. – Опасность австро-российского конфликта. – Визит принца Готфрида Гогенлоэ в Санкт-Петербург. – Напряжение ослабевает. – Албания. – Конференция по вопросу о болгаро-румынской границе

В это время события стремительно развивались на Балканах, где итало-турецкая война спровоцировала волнения, ставшие предвестником повсеместных перемен. Последовавший кризис не только привел к непосредственному столкновению интересов России и Австрии, но и много раз угрожал европейскому миру.

Смерть графа Эренталя и назначение графа Бертольда его преемником привели к заметному улучшению в австро-российских отношениях. Будучи послом в Санкт-Петербурге во время боснийского кризиса 1908–1909 годов, граф Бертольд выполнял свои трудные обязанности с таким тактом и благоразумием, что оплошности его правительства не были занесены на его счет. Дипломат, которому будет суждено играть столь зловещую и бескомпромиссную роль во время переговоров, предшествовавших Великой войне, был при русском дворе персона грата, и это помогло ослабить существовавшее между двумя странами напряжение. Более того, тот самый вопрос, который был причиной взаимных претензий, как ни странно, способствовал сближению между странами, длившемуся до тех пор, пока он не обострился еще больше и отношения натянулись до опасного предела.

На аудиенции, данной мне императором в начале 1912 года, его величество сказал, что он серьезно обеспокоен ситуацией на Балканах, поскольку, несмотря на искреннее желание поддерживать дружественные отношения с Турцией, он не сможет оставаться безучастным к войне между ней и одним из государств Балканского полуострова. Поэтому он предложил, чтобы страны Антанты заранее подготовили совместный план действий на случай, если разгорится Балканская война или в дело активно вмешается Австрия. Но никаких практических действий для осуществления этого предложения не последовало, поскольку, как я и сказал императору, мы не хотели предпринимать никаких шагов, которые могли бы разделить Европу на два враждебных лагеря, и предпочли бы, чтобы Россия и Австрия, как непосредственно заинтересованные державы, пришли к соглашению, к которому все остальные стороны могли бы присоединиться.

Российская дипломатия тем временем не бездействовала, и в феврале 1912 года, как я узнал в том же году, Болгария и Сербия подписали договор об оборонительном союзе, гарантирующем защиту целостности их территорий в случае нападения Австрии, Румынии или другой державы. К договору прилагалась секретная военная конвенция, в которой оговаривалось, какое количество войск должно быть выставлено каждой из сторон в такой оборонительной войне, а также расположение их армий и план кампании на случай войны с Турцией. В еще одном секретном приложении они определили свои сферы влияния в Македонии, причем условились, что любые разногласия относительно применения или толкования договора будут передаваться на рассмотрение России. Присутствие членов королевских домов Греции и Черногории на торжествах в честь совершеннолетия престолонаследника Бориса, состоявшихся вскоре после этого в Софии, подготовило почву для подписания аналогичных договоров с Грецией и Черногорией. С подписанием этих договоров Балканская конфедерация, над созданием которой так долго работала Россия, стала свершившимся фактом. Под влиянием России Сербия и Болгария подписали мирный договор, призванный сблизить два славянских народа, которые годами резали друг другу глотки в Македонии, и Балканская конфедерация была, наконец, создана. Россия наивно полагала, что она станет послушным орудием в ее руках и послужит двум целям: будет поддерживать мир на Балканах и преграждать Австрии дорогу к Эгейскому морю.

Однако вскоре все надежды, которые Россия возлагала на конфедерацию как на орудие мира, были жестоко обмануты. В начале июля в донесении российского представителя в Софии впервые прозвучало предупреждение о том, что военный заговор в Турции и албанское восстание склоняют общественное мнение Болгарии в пользу вооруженного вмешательства. Господин Сазонов и граф Бертольд по очереди представили свои предложения, направленные на усмирение надвигающейся бури. Хотя программа австрийского министра, основывавшаяся на поддержании территориального status quo и мирном развитии государств Балканского полуострова, и получила официальное одобрение Санкт-Петербурга, российское правительство совсем не радовало, что подобная инициатива исходила от Австрии. Эту страну подозревали в желании предстать в роли покровителя государств Балканского полуострова, той роли, которую Россия отводила исключительно себе. К сентябрю настроения болгарского правительства приняли столь угрожающий характер, что последовало предупреждение: в случае выступления против Турции Россия сочтет свою историческую миссию оконченной и предоставит Болгарию ее судьбе. В то же время Сазонов, при поддержке британского правительства, потребовал в Константинополе от Порты не откладывать начало серьезных реформ.

Любопытно, однако, что, будучи в конце того же месяца в Балморале, Сазонов ни разу, несмотря на возрастающую серьезность ситуации, не предложил нам оказать давление на Порту, а в официальном коммюнике, содержащем основные моменты его переговоров с сэром Эдвардом Греем, Балканский кризис упоминался лишь вскользь. В результате российское общество, возлагавшее большие надежды на встречу в Балморале, несправедливо отнесло дальнейшие события за счет отказа Великобритании оказать России поддержку. Однако даже если бы их надежды сбылись и после встречи в Балморале мы согласились бы оказать сильное давление на Константинополь, делать это было уже поздно. Мобилизацию болгарской армии объявили еще до отъезда Сазонова из Лондона, и не успел он прибыть в Петербург, как была объявлена война.

Теперь российское правительство направляло все усилия на то, чтобы локализовать войну и не дать Австрии оккупировать Санжак, ибо нарушение ею нейтралитета неизбежно повлекло бы вмешательство России. Было заявлено о ее желании придерживаться принципа территориального status quo, а Вене были даны самые твердые обещания, что Россия не будет вмешиваться, если Австрия воздержится от того же. Австрия, со своей стороны, обязалась ограничиться концентрацией войск у сербской границы, так что какое-то время оба правительства действовали более-менее согласованно. Однако подобная политика продлилась недолго. В конце октября, будучи на охоте в Спале вместе с великим князем Николаем и другими генералами, император послал за Сазоновым и заявил, что желает оказывать Балканским странам посильную помощь, если только это не грозит России серьезными неприятностями. Эта аудиенция ознаменовала собой серьезные перемены в настроении российского правительства. Поначалу оно опасалось болгарской экспансии на восток и настаивало на том, чтобы будущая турецко-болгарская граница была проведена к северу от Адрианополя. Оно даже обратилось к британскому правительству с просьбой о посредничестве и представило программу реформ, которые предполагалось осуществить в европейской части Турции. Но прежде чем какое-либо из этих предложений было реализовано, произошла битва при Люли-Бургасе, и победившие в ней балканские союзники заявили, что не вернутся домой с пустыми руками.

Россия взяла на себя борьбу за выполнение далеко идущих требований государств Балканского полуострова, и в начале ноября господин Сазонов следующим образом сформулировал свои взгляды на предполагаемые изменения территориального status quo:

«Турция сохраняет за собой Константинополь с территориями, ограниченными линией Энез—Мидье, а остальные ее европейские колонии Балканские государства по праву победителей поделят между собой. Сербия, согласно Сербско-Болгарскому договору 1912 года, получает Ускюб и полоску территории до Охридского озера, а также закрепляет за собой Сан-Джованни-ди-Медуа и коридор, обеспечивающий ей прямой доступ к этому порту; Албания становится автономной областью; Черногория получает Санжак; Румыния вознаграждается за свой нейтралитет расширением ее границы со стороны Добруджи; Салоники становятся свободным портом, а гора Афон приобретает статус нейтрального, исключительно монашеского поселения».

Выстраивая эту программу, Сазонов надеялся, что Болгария согласится пойти на небольшие территориальные уступки Румынии, а Австрия, недовольная тем, что Сербия получает порт на Адриатическом море, удовлетворится гарантиями экономического доступа к Эгейскому морю. Оба этих предположения оказались ложными, а второй вопрос, к несчастью, вырос до таких размеров, что в какой-то момент угрожал миру в Европе. Более того, российское правительство безоговорочно поддержало требования Сербии, ошибочно полагая, что, даже если Австрия будет сопротивляться такому решению, Германия как раз настроена миролюбиво и не станет поддерживать своего союзника, чтобы не вызвать международных осложнений. Отношения Германии с Россией во всех официальных проявлениях выглядели как традиционно дружеские, и, несмотря на роль, которую Германия сыграла в боснийском кризисе, император Николай II, как он сам говорил мне, не испытывал к ней недоверия. Уверенность в миролюбивых намерениях Германии еще больше укрепилась после встречи двух императоров на Балтике, когда немецкий канцлер произвел такое благоприятное впечатление как на императора, так и на Сазонова, что заверениям господина Бетман-Хольвега в том, что Германия не поддержит наступательной политики Австрии на Балканах, было предано слишком широкое толкование.

Поэтому российское правительство было неприятно удивлено, когда германский посол осведомился, не считает ли Россия сербский вопрос Kraftprobe (пробой сил). Его тон не оставлял никаких сомнений, что предпримет Германия в случае войны между Россией и Австрией. В ответ Сазонов напомнил графу Пурталесу, что такие пробы сил уже были в 1909-м и 1911 годах и что, если Германия намерена действовать по отношению к России в духе своей агадирской политики, последствия могут быть очень серьезными. Российское правительство не хотело, однако, заходить слишком далеко, поскольку оно понимало, что, если Австрия попытается вытеснить Сербию из какого-нибудь занятого ею порта, России придется вмешаться. Поэтому Россия посоветовала Белграду умерить свои требования и сообщила германскому послу, что хотя необходимость освободить Сербию от ее зависимого положения назрела, но вопрос о том, как это осуществить, должен быть оставлен на рассмотрение держав. Благодаря вмешательству сэра Эдварда Грея в конце концов удалось достичь соглашения, что в Лондоне состоится конференция послов, на которой будут обсуждаться вопросы о доступе Сербии к морю, об Албании, островах Эгейского моря и горе Афон, а вопросы об условиях мира будут оставлены до окончания войны.

До начала этой конференции, состоявшейся в конце 1912 года, российская политика стремилась к поддержанию мира в Европе, поскольку ее жизненные интересы требовали мирных решений. С другой стороны, необходимо признать, что ее правительство не единожды ставило дело мира под удар просто потому, что не могло вовремя разобраться в ситуации. Ни Россия, ни Австрия не ожидали побед Сербии, на которых она основывала бы свои притязания на доступ к морю, и, только поняв, что настаивать на этих требованиях – значит быть готовыми воевать не только с Австрией, но и с Германией, Россия от них отказалась. Эти постоянные смены курса отражали взгляды, которым в данный момент отдавал предпочтение император. Его величество колебался между желанием оказать поддержку Балканским государствам и стремлением избежать международных осложнений. Сазонову приходилось постоянно менять тон своих высказываний в соответствии с тем, какое из противоречивых стремлений брало в данный момент верх в душе императора. Присутствие великого князя Николая и других генералов на императорской охоте в Спале в конце октября привело к тому, что политика императора, легко поддававшегося влиянию своего непосредственного окружения, приобрела шовинистический оттенок, а вернувшись в начале декабря в Царское Село, он снова оказался доступен для убеждений Сазонова и Коковцова, не желавших войны. Благодаря их вмешательству частичная мобилизация, к которой так стремилось военное ведомство, так и не была проведена, хотя из-за того, что Австрия сконцентрировала у границы с Сербией большое количество войск, а также послала большое подкрепление в Галицию, Россия была вынуждена оставить под ружьем 350 тысяч солдат, выслуживших свои сроки. Но чем бы ни был вызван миролюбивый поворот в политике – советами ли министров или боязнью возобновления революционного движения в случае серьезных поражений российской армии, – он пришелся как нельзя кстати. В стране набирали все большую силу антиавстрийские настроения, и многие слои общества уже готовы были одобрить объявление войны.

К счастью, в этой критической ситуации император Австрии послал императору Николаю II через князя Готфрида Гогенлоэ, бывшего военного атташе в Санкт-Петербурге и persona grata при русском дворе, собственноручное письмо. Этот шаг был в русских официальных кругах расценен как geste pasifique (жест примирения – фр. ). Целью визита князя было не столько обсуждение каких-либо нерешенных вопросов, сколько устранение недоразумений в отношениях между двумя правительствами. Это ему в определенной степени удалось, и ответ императора Николая императору Австрии был сформулирован в очень дружественных выражениях. В нем подчеркивалось, что Россия пошла на уступки, согласившись на создание автономной Албании, и в заключение выражалась надежда на достижение, путем взаимных уступок, приемлемого для обоих государств соглашения. Следующим шагом австрийского правительства стало предложение, чтобы Россия распустила своих резервистов, а в ответ количество австрийских войск на галицийской границе будет сокращено так, чтобы оно не превышало обычной численности российских частей в мирное время.

Поскольку из политических соображений Австрия не хотела уменьшать количество войск на границе с Сербией, российское правительство выставило условие, чтобы коммюнике, объявляющее о роспуске российских резервистов, содержало заявление, что Австрия не строит никаких агрессивных планов в отношении Сербии. После недели бесплодных переговоров австрийский посол, под свою ответственность, дал согласие на публикацию в газете «Россия» официального сообщения такого содержания, но по непонятному недосмотру он не поставил австрийское правительство в известность о своем шаге. В результате появившееся в «России» сообщение было опровергнуто Венским телеграфным агентством. После того граф Турн телеграфировал в Вену, объясняя, что произошло недоразумение, а так как господин Сазонов не хотел портить ему карьеру, российская пресса обошла этот инцидент молчанием. Граф Бертольд поблагодарил господина Сазонова за проявленную сдержанность и в то же время опубликовал официальное сообщение, в котором вся ответственность за различные высказывания по данному вопросу возлагалась на венскую прессу. Тем не менее граф Турн был вскоре после этого отозван.

Тем временем Адрианополь пал, и 16 апреля в Чаталдже было заключено предварительное перемирие. Однако российское правительство так опасалось болгарского наступления на Константинополь, что отозвало свое предложение о посылке международной эскадры к Дарданеллам только после того, как Болгария дала гарантии, что не будет форсировать линию Чаталджи. Мирные переговоры были возобновлены, и 30 мая был подписан Лондонский договор.

Два других вопроса, в которых Россия была непосредственно заинтересована – проведение границ будущего Албанского государства и претензии Румынии на исправление ее границ со стороны Добруджи, – в это время проходили через весьма острые стадии, не раз грозившие вовлечь ее в войну. Соглашаясь на создание автономной Албании, российское правительство рассчитывало, что в ее состав войдут территории, ограниченные линией, идущей от Химары, по берегу Охридского озера, вдоль рек Дрин и Бояна до Адриатического моря. Поэтому когда Австрия неожиданно выдвинула требование, чтобы город Скутари, который по плану России должен был принадлежать Черногории, был включен в состав Албании, переговоры зашли в тупик. Австрия, уверенная в поддержке Германии, твердо стояла на своем. Мы предупредили российское правительство, что не стоит придавать такое значение второстепенному, по сути, вопросу о принадлежности Скутари, поскольку самое большее, что мы сможем тут для них сделать, – это оказать дипломатическую поддержку. Но российское правительство так боялось, что Австрия захочет превратить Скутари в столицу практически независимой Албании, на которую она сможет оказывать преобладающее влияние через ее католическое население, что оно согласно уступить, лишь если в качестве компенсации Сербии будут переданы города Тарабош, Люма, Радомир, Дьяково и Дибра. В ходе последующих переговоров Россия согласилась на то, что первые три города останутся за Албанией, но в вопросе о Дьякове и Дибре она проявила твердость, заявив, что не допустит, чтобы города, где имеются православные религиозные учреждения, были включены в состав мусульманского государства. Благодаря содействию сэра Эдварда Грея удалось убедить Австрию передать Дибру Сербии, но вопрос о принадлежности Дьякова все еще преграждал дорогу к окончательному урегулированию. Ситуация осложнялась настойчивостью, с которой король Черногории продолжал осаду Скутари. Король Николай незадолго до этого вызвал недовольство России письмом, в котором он извещал императора, что, если Скутари будет взят, он не сможет оставить город по приказу его величества, поскольку столько черногорцев уже пожертвовали за него своей жизнью. И хотя до сих пор он выполнял все приказы императора, на этот раз он скорее готов освободить Россию от ее обязательств по отношению к Черногории, чем подчиниться.

В своем ответе император указал королю, что тот уже освободил Россию от всех ее обязательств, нарушив соглашение, по которому он обязался не предпринимать никаких военных действий без разрешения России. Россия и ее союзники считают притязания Черногории на Скутари необоснованными, и, если Россия пообещает ему свою поддержку, она окажется в изоляции. Поскольку ситуация становилась все более и более тревожной, российское правительство пригласили присоединиться к другим державам и сделать совместные представления в Белграде и Цетинье с требованием снятия осады Скутари и отводе войск с территорий, предназначенных Албании. Поскольку Россия поставила непременным условием передачу Дьякова Сербии, 21 марта граф Бертольд согласился отказаться от требования о включении этого города в состав Албании с тем, чтобы шаги к скорейшему прекращению военных действий и отводу войск Сербии и Черногории с территорий, предназначенных Албании, были предприняты как можно скорее. К несчастью, из-за нерасторопности российского посланника Белград не был вовремя поставлен в известность, и австрийское правительство предъявило в Цетинье ультиматум, в котором требовалось, чтобы в течение трех дней гражданскому населению было разрешено покинуть город.

Хотя Санкт-Петербург был весьма недоволен подобными действиями Австрии, приказ короля Николая о решающем штурме города вызвал у него такую бурю негодования, что российское правительство уведомило державы, что не будет возражать против посылки объединенной морской эскадры в Антивари, но сама Россия не сможет в ней участвовать. В то же время император послал королю Николаю личную телеграмму, в которой почти в приказном порядке требовал, чтобы тот покорился решению держав. В результате воздействия, оказанного Россией на Белград, 10 апреля сербские войска получили приказ воздержаться от дальнейших активных действий против Скутари, но 23-го числа город сдался черногорцам. Положение было критическим: если бы державы не приняли совместных мер, Австрия могла бы вернуться к односторонним действиям, и подобное поведение с ее стороны грозило втянуть Россию в войну. Чтобы этого избежать, российское правительство обратилось к Франции и Великобритании с просьбой о высадке. Даже если они не произведут ни единого выстрела, им следует определиться с тем, какие принудительные меры возможны в сложившейся ситуации. Однако сделать это им было непросто. К счастью, 4 мая, когда надежд уже почти не осталось, – в какой-то момент я считал, что война неизбежна, – король Николай объявил о намерении сдать Скутари державам. Десять дней спустя город был занят международными военно-морским отрядом.

Второй вопрос – претензии Румынии на территориальную компенсацию – уже поднимался на первой мирной конференции в Лондоне, но из-за бестактного поведения болгарского делегата Данева достичь решения так и не удалось. Теперь румыны выдвинули требования на территорию вплоть до линии Силистрия—Балчик, включая эти города, и таким образом поставили Россию в очень затруднительное положение. Согласно договору, заключенному в 1902 году, она была гарантом целостности территории Болгарии, поэтому ей следовало бы дружески предостеречь Румынию от попыток силой захватить болгарские земли. Появившееся примерно в середине февраля заявление Румынии о намерении оккупировать Силистрию произвело в Санкт-Петербурге эффект разорвавшейся бомбы, вызвав глубокую подавленность в официальных кругах и падение котировок на бирже. Но хотя императора и возмущали эти ничем, по его мнению, не оправданные попытки лишить Болгарию территорий, которые Россия добыла для нее в ходе Освободительной войны, он был настроен очень миролюбиво, и поэтому, используя все свое влияние, чтобы сдержать Румынию, он предупредил Болгарию о неизбежности уступок. В противном случае она вовлечет в войну не только Россию, но и всю Европу, и поэтому его величество ясно дал понять, что, отказавшись уступить Силистрию Румынии, она не сможет в дальнейшем рассчитывать на его поддержку.

Этот вопрос стал предметом довольно оживленной дискуссии между послом Германии и господином Сазоновым, в ходе которой граф Пурталес, указав на возможные серьезные последствия вмешательства России, предложил, чтобы в случае вооруженного конфликта между Болгарией и Румынией державы не вмешивались, а оставались в стороне, как это было во время Балканской войны. Однако Россия была слишком заинтересована в этом вопросе, чтобы согласиться на такое предложение. Черное море – не Адриатическое, и господин Сазонов предупредил графа Пурталеса, что при определенных обстоятельствах Россия будет вынуждена действовать так, как диктуют ее интересы. Тем не менее, воспользовавшись случаем, он предложил, чтобы Болгария и Румыния предоставили решение этого вопроса державам, и было достигнуто соглашение созвать по этом поводу конференцию послов в Санкт-Петербурге.

Первое заседание конференции состоялось 31 марта под председательством господина Сазонова, и участники обсуждения четко разделились на два лагеря: послы стран Тройственного союза приняли сторону Румынии, а интересы Болгарии представляли господин Сазонов, господин Делькассе и я. Первые поддерживали притязания Румынии на Силистрию и земли, находящиеся к северу от линии, проведенной от этого города до Балчика, на том основании, что они имеют стратегическое значение для защиты Добруджи. Особенно они подчеркивали то обстоятельство, что во время войны Румыния сохраняла сдержанность, полагаясь на заверения держав, что территориальный status quo останется неизменным, но теперь, когда Балканские государства существенно расширили свои территории, она вправе рассчитывать на определенную компенсацию. Они также утверждали, что если бы в 1878 году Болгария получила предназначавшиеся для нее территории, то одновременно с этим Румыния, несомненно, получила бы Силистрию.

Представители Антанты, в свою очередь, признавали, что болгаро-румынская граница была определена Берлинским трактатом и что, поскольку в силу своего географического положения Румыния не может участвовать в перераспределении турецких земель, какие-либо территориальные компенсации для нее возможны только за счет Болгарии. Но в международном праве нет нормы, позволяющей государству требовать от своих соседей территориальных компенсаций на том основании, что они расширили свои границы в другом направлении. Единственный довод, на который может сослаться в данном случае Румыния, – это право сильного, и поэтому, полностью одобряя корректное поведение Румынии, они признают за ней право требовать уступки лишь нескольких стратегических пунктов, чтобы обезопасить свою границу со стороны Болгарии.

После долгих и оживленных споров конференция пришла к выводу, что Силистрия с прилегающей к ней территорией в радиусе трех километров должна быть передана Румынии и что Румыния обязана выплатить компенсации тем болгарским подданным, которые в течение шести месяцев выразят желание покинуть указанную территорию. Болгарии запрещается сооружать какие-либо фортификационные укрепления вдоль границы от Дуная до Черного моря. Единственно интересным моментом во всем, что касалось этого, так и не воплотившегося в жизнь решения, была горячая поддержка Болгарии со стороны господина Сазонова, представлявшая столь разительный контраст с его отношением к ней всего несколько месяцев спустя. Однако оно имело неприятное продолжение для меня лично. Так как я пребывал в ранге посла дольше, чем мой французский коллега, господин Сазонов поручил мне представлять сторону Болгарии, что я и делал в очерченных выше границах. Мои слова были переданы в Бухарест, а спустя несколько месяцев, когда теперешняя королева Румынии – тогда наследная принцесса, – с которой мы часто встречались в Дармштадте, приехала в Санкт-Петербург, она обрушилась на меня с упреками, полагая, что мое отношение определило позицию, занятую Антантой. Начав с замечания, что у нее нет желания разговаривать со мной, ее высочество затем спросила, как осмелился я заявить, что Румыния не имеет права на территориальную компенсацию. Я ответил, что всего лишь выразил свое мнение, сложившееся после тщательного изучения вопроса, хотя, возможно, на его формирование повлиял тот факт, что Румыния предпочла переместиться в орбиту германской политики. Если бы Румыния, добавил я, примкнула к Антанте, я бы всегда оставался самым горячим защитником ее интересов.

Глава 11

1913–1914

Обзор российской политики во время Первой Балканской войны. – Недостаток солидарности в Антанте по сравнению с Тройственным союзом. – Сазонов выступает за англо-русский союз. – Мне предложено стать послом в Вене. – Вторая Балканская война. – Бухарестский договор. – Назначение генерала Лимана фон Сандерса командующим первым армейским корпусом в Константинополе

Затянувшийся кризис, вызванный Первой Балканской войной, поставил Россию в очень трудное положение, и ее политика естественным образом менялась на разных стадиях его развития. Весной 1912 года ей удалось примирить взаимные претензии Болгарии, Сербии и Македонии и создать Балканскую конфедерацию, призванную преградить Австрии путь к Эгейскому морю. Россия предполагала, что эта конфедерация будет послушным орудием в ее руках, но та нарушила ее недвусмысленные запреты и объявила войну Турции. От нее как от традиционной защитницы балканских славян ожидали, что она будет стоять на страже их интересов и не позволит другим державам вмешаться и лишить их плодов побед. Взяв на себя отстаивание их интересов, она лицом к лицу столкнулась с Австрией, и в последовавшей дипломатической дуэли ее секундантами были Великобритания и Франция, а Австрии помогали Германия и Италия. И если соперники не прибегли для решения своих разногласий к оружию и угроза войны в Европе, не однажды подходившая очень близко, была на время отодвинута, то это случилось благодаря неустанным усилиям сэра Эдварда Грея, выступавшего в роли посредника и миротворца. Он помог России без больших потерь для престижа отступить с позиций, занятых ею по вопросу о сербском порте и Скутари; опять же благодаря его вмешательству Австрия уступила Дьяково и Дибру – два пункта, которые Россия твердо решила отстаивать до конца. Хотя Россия не раз терпела поражение, но, идя на уступки по второстепенным вопросам, она могла утешаться мыслью о тех преимуществах, которые давало решающее урегулирование балканского вопроса в рамках Лондонского договора. Турция практически полностью изгонялась из Европы, и ее европейские владения, за исключением Албании, распределялись между сателлитами России. Балканская конфедерация превращалась в новый фактор международной политики, с которым Германия и Австрия вынуждены были бы считаться. Поэтому славянство имело все основания для радости, хотя, как показали дальнейшие события, этой радости суждено было продлиться недолго.

Как выразитель воли сэра Эдварда Грея в Санкт-Петербурге, я советовал российскому правительству умерить свои требования, а поскольку и император, и господин Сазонов желали поддерживать мир до тех пор, пока это согласовывалось с честью и интересами России, они не оставались глухи к подобным советам. Ситуация, однако, осложнялась тем, что Австрия была уверена, что в случае войны с Россией Германия окажет ей поддержку, и поэтому не желала идти на уступки. Более того, Антанта оказывалась в невыгодном положении из-за недостатка солидарности между его членами. В ходе наших разговоров во время Балканского кризиса, а также последовавшего за ним кризиса, вызванного назначением генерала Лимана фон Сандерса командующим армейским корпусом в Константинополе – о чем будет рассказано позднее, – Сазонов не раз отмечал, что Австрия и Германия – союзники, в то время как Великобритания и Россия – только друзья. Россия, говорил он, не боится Австрии, но она должна также считаться с Германией. Если Германия поддержит Австрию, Франция станет на сторону России, но никому не известно, как поступит Великобритания.

Эта неопределенность нашей позиции позволяла Германии использовать ситуацию в своих целях. Великобритания была единственной державой, способной нанести ей смертельный удар, и, если бы Германия знала, что Великобритания не оставит Францию и Россию, она бы дважды подумала, прежде чем предпринимать какие-либо действия, ставящие ее в положение, из которого она не сможет выйти без ущерба для своего достоинства. Когда на следующий год Австрия предъявила Белграду свой злополучный ультиматум, Сазонов повторил эти слова. Он утверждал, что ситуацию может спасти лишь наше заявление о безоговорочной солидарности с Францией и Россией. Но было уже слишком поздно: что бы мы ни сказали и ни сделали – избежать войны бы не удалось. Но вопрос о том, могло бы превращение Антанты в официальный союз оказать какое-либо влияние на позицию Германии, представляется спорным. Император придерживался того же мнения, что и господин Сазонов, полагая, что, не будучи союзником России, мы не могли оказать ей такую же действенную поддержку, как Франции. И хотя он осознает, как трудно британскому правительству пойти на этот шаг, он не совсем понимает опасений, которые этот союз вызывает в Англии. Он носил бы чисто оборонительный характер и не навлек бы на нас большего риска, чем тот, с которым мы сталкиваемся сейчас. Обращаясь к этому вопросу в частном письме сэру Эдварду Грею от 14 февраля 1914 года, я писал:

«Хотя, с нашей точки зрения, заключение в настоящий момент союза с Россией представляется невозможным, но в словах Сазонова о том, что, если бы Германия заранее знала, что Франция и Россия могут рассчитывать на поддержку Англии, она бы не решилась ввязываться в войну, без сомнения, есть большая доля истины. Конечно, неопределенность в вопросе о том, какова будет наша реакция, служит для обеих сторон важным аргументом в пользу поддержания мира, но она ставит Антанту в невыгодное положение по отношению к Тройственному союзу. Если, к несчастью, разразится война, мы не сможем оставаться в стороне и не принимать в ней участия.

Но основным препятствием к заключению англо-российского союза был тот факт, что такой союз не был бы поддержан общественным мнением Англии».

Тройственный союз был в лучшем положении, чем Антанта, и в следующем отношении: его члены, как правило, получали приказы из Берлина, а Антанте, чтобы предпринять какие-либо важные шаги, требовалось очень много времени на предварительные согласования. К тому моменту, когда окончательная формула, наконец, вырабатывалась, то или психологический момент был уже упущен, или же ситуация изменялась настолько, что план действий нужно было менять. В дипломатических делах единое командование часто необходимо ничуть не меньше, чем на полях сражений. Во время Балканских войн, а впоследствии и во время великой европейской войны работу дипломатии Антанты затрудняли разногласия между сторонами, в то время как политика Тройственного союза диктовалась его наиболее влиятельным партнером. Курс этой политики – каков бы он ни был – не менялся, как это иногда бывало у нас, из-за разногласий среди членов кабинета. В этой связи вспоминается следующий эпизод. Кажется, летом 1912 года мистер и миссис Асквит пригласили меня на завтрак, который они давали на Даунинг-стрит, 10 в честь барона Маршала фон Биберштейна, недавно назначенного германским послом в Лондоне, и его супруги. Когда все остальные гости разъехались, хозяйка пригласила чету Маршал и меня посмотреть комнату, в которой проходили заседания правительства. Глядя на длинный зеленый стол с двумя десятками или около того расставленных вокруг него стульев, супруга посла спросила: «Сколько же у вас министров в кабинете?» Дав ответ, миссис Асквит обернулась к послу и спросила: «А сколько же у вас в Берлине?» Ответ был краток: «Один».

Весной 1913 года мне предложили изменить место службы. Российский климат, а также нагрузки, связанные со столь ответственным постом, существенно сказались на моем здоровье, и в конце апреля сэр Эдвард, который всегда был очень внимателен к своим подчиненным, прислал мне следующее письмо:

«Министерство иностранных дел,

13 апреля 1913 года.

Мой дорогой Бьюкенен!

В конце ноября истекает срок пребывания Картрайта в Вене. Продлить его не представляется возможным, поскольку силы все больше оставляют его.

Я знаю, что в Санкт-Петербурге вы не слишком хорошо себя чувствовали, и если вы действительно уверены в необходимости перемен, я предложу вас на должность посла в Вену.

В то же время я бы не хотел быть истолкованным превратно: если ваше здоровье позволяет, то в интересах государства предпочтительнее, чтобы вы оставались в Санкт-Петербурге. Вы так хорошо справлялись с этой работой, что любые перемены будут только к худшему. Кто бы ни стал вашим преемником на этом посту, ему потребуется время прежде, чем он сможет достичь того положения, которого вы, по моему убеждению, добились в этой стране.

Другими словами, для меня желательно, чтобы вы оставались в Санкт-Петербурге, но если российский климат в самом деле вреден для вашего здоровья, было бы несправедливо и неправильно назначать кого-либо в Вену, предварительно не спросив у вас, не хотите ли вы занять этот пост. Если вы считаете, что можете остаться в Санкт-Петербурге, я буду очень доволен и, более того, вздохну с облегчением.

Ваш

Э.Грей».

Предложение было очень заманчивым, и, поскольку я как раз собирался в отпуск в Англию, я попросил время на обдумывание. На следующий день после моего возвращения в Лондон я получил аудиенцию у короля, и когда его величество милостиво повторил это предложение, я его практически принял. Однако на следующий день я вынужден был признаться сэру Эдварду Грею, что мой врач, у которого я побывал в то утро, сказал, что, по его мнению, я могу пробыть в Санкт-Петербурге еще два года без серьезного ущерба для здоровья. Тогда сэр Эдвард предложил, чтобы я оставался там на условии, что, если мое здоровье ухудшится прежде, чем истекут эти два года, я поменяюсь с сэром Морисом де Бунзеном, который поедет в Вену, а если я смогу выдержать два года, я сменю сэра Э. Гошена, у которого к тому времени истечет срок пребывания в Берлине. Я согласился, и в результате оставался в Санкт-Петербурге еще пять лет. Однако я не смог бы этого сделать, если бы вовремя не было обнаружено, что невриты и другие недуги, которыми я страдал, были вызваны пиореей. Благодаря искусству моего друга сэра Кеннета Гоуди, который занимался моим лечением, эта коварная болезнь отступила, и я смог переносить тяготы четырех напряженных лет войны, ни разу не побывав дома.

По завершении Первой Балканской войны сэр Эдвард был так добр, что представил меня к награждению Большим крестом ордена Святых Георгия и Михаила.

Но вернемся к более серьезным вещам. Лондонский договор восстановил мир с Турцией, но не положил конец Балканскому кризису, который только перешел из одной опасной стадии в другую. Победители затеяли спор о дележе трофеев, и, поскольку по договору 1912 года Сербия и Болгария обязались передавать возникшие у них противоречия в его толковании на рассмотрение России, Сазонов призвал оба правительства выполнить это обещание. Он был уверен, что Сербия не согласится на решение вопроса, основанное на буквальном истолковании договора, поскольку такое решение будет непременно в пользу Болгарии. Признавая, что претензии Болгарии на Македонию имели под собой как географические, так и этнические основания, он все-таки старался убедить ее пойти на определенные уступки. Не получив ни от одного из правительств удовлетворительного ответа, император в начале июля направил королю Сербии и царю Болгарии телеграмму. В ней он в самых энергичных выражениях выразил удивление по поводу того, что до сих пор не получил ответа на свои предложения о созыве конференции премьер-министров четырех союзных государств в Санкт-Петербурге, и предупредил, что, если они начнут братоубийственную войну, Россия оставляет за собой полную свободу действий, каков бы ни был исход этого конфликта.

Ответ короля Петра был более-менее удовлетворительным, хотя в нем указывалось, что претензии Сербии не могут быть ограничены рамками договора 1912 года. Однако царь Фердинанд лишь заметил, что он уже однажды передавал решение на суд России и что Сербия стремится лишить Болгарию плодов ее побед. 25 июня болгарский премьер уведомил Сазонова, что его правительство согласится лишь с таким решением, которое будет основано на договоре 1912 года, и более того – оно отзывает своего посла в Белграде. В Санкт-Петербурге такой поступок сочли равносильным объявлению войны и предательству славянского дела. Россия официально денонсировала договор 1902 года, по которому она гарантировала целостность территории Болгарии в случае нападения со стороны Румынии. Несколькими днями позже Болгария согласилась на посредничество России, не настаивая на прежних условиях, но в последний момент отъезд депутатов в Санкт-Петербург был отменен, а 29 июня генерал Савов дал приказ о наступлении по всей линии фронта.

Первоначально в русских военных кругах господствовало мнение, что Болгария достаточно сильна, чтобы разбить объединенные силы Греции и Сербии, и, хотя преимуществом такого результата было устранение опасности вмешательства Австрии, перспектива слишком могущественной Болгарии вызывала определенные опасения, подкреплявшиеся тем, что Болгария полностью пренебрегала пожеланиями и советами России. Более того, и император, и Сазонов сочувственно выслушали принца Греческого Николая, который приехал в Санкт-Петербург, чтобы просить Россию использовать свое влияние на Бухарест и уговорить Румынию вмешаться в надвигающуюся войну. Просьба о помощи, с которой Болгария теперь обратилась к России, услышана не была, и вместо того, чтобы оказывать сдерживающее влияние на Румынию, Россия косвенно подталкивала ее к участию в войне. Между императором и королем Карлом произошел дружеский обмен посланий, в которых подчеркивалась общность интересов России и Румынии.

Возможно, вначале Россия придерживалась этой линии в надежде сохранить мир, но расчет ослабить положение Австрии, оторвав Румынию от Тройственного союза, и предотвратить установление гегемонии Болгарии на Балканах у нее также присутствовал. Не было предпринято никаких попыток остановить продвижение румынских войск на линии Тутракан—Балчик, а последовавшее наступление на Софию лишило Болгарию всякой возможности исправить положение. По договору, подписанному в Бухаресте 10 августа 1913 года, ей пришлось смириться с тем, что Македония была поделена между Сербией и Грецией, а около восьми тысяч квадратных километров ее территории перешло к Румынии. По первоначальному замыслу российского правительства воюющим сторонам предоставлялась возможность самим выработать условия мирного договора, но потом эти условия должны были быть пересмотрены державами. Однако после опубликования телеграммы, в которой император Вильгельм поздравлял короля Карла с результатами его мудрой и дальновидной политики, всякую мысль о пересмотре Бухарестского договора пришлось оставить.

А в это время Турция, по примеру Румынии, двинула свои войска через линию Энез—Мидье и заняла Адрианополь. Россия сразу же выступила с протестом и поставила Порту в известность, что не позволит, чтобы освобожденное христианское население вернулось под владычество Османской империи. Она, однако, не собиралась поддерживать свой протест какими-либо военными действиям, поскольку вопрос о том, в чьих руках останется Андрианополь, не затрагивал ее экономических интересов. Другое дело, когда Турция пошла на шаг дальше и приказала своими войскам перейти реку Марицу. Сазонов сразу же получил от императора указание отозвать русского посла из Константинополя и обсудить со своими коллегами, какие меры могут быть предприняты Россией. На этот раз Россия была настроена серьезно, и, если бы турецкое правительство не отозвало свои войска обратно за Марицу, приказания императора были бы исполнены. В результате дальнейших переговоров между Болгарией и Турцией первой пришлось уступить значительную часть Фракии, которую Болгария занимала в течение шести месяцев.

Начало Второй Балканской войны создало совершенно новую ситуацию и не в первый раз продемонстрировало, как неуважительно относились София и Белград к приказам Санкт-Петербурга. Опьянев от своих побед и страдая острой формой мании величия, все без исключения балканские союзники желали сохранить за собой территории, которые их армии отбили у Турции. На долю Болгарии выпала основная тяжесть войны. На Восточном фронте она столкнулась с основными силами турецкой армии, и ее потери убитыми и ранеными намного превышали потери союзников. В результате своих побед она присоединила большую и плодородную область – Фракию. Такое расширение ее территории не было предусмотрено в 1912 году, когда она и Сербия договорились о разграничении сфер влияния в Македонии. Греция и Сербия настаивали, чтобы она уступила часть своих прав по этому договору своим союзникам. Это их армии освободили Македонию от турецкого ига, а кроме того, в связи с предполагавшимся созданием автономной Албании Сербия должна была лишиться части предназначенных для нее областей.

Они, однако, не учли тот факт, что со времен недолговечного Сан-Стефанского мира Болгария привыкла рассматривать Македонию как свое законное наследство и в последующие годы постепенно укрепляла свои позиции в этой области. Болгария же, вопреки здравому смыслу, настаивала на строгом исполнении договора 1912 года и отказывалась идти на уступки, представлявшиеся, с учетом изменившихся условий, вполне разумными, особенно после того, как Первая Балканская война была против воли ее союзников продлена, чтобы удовлетворить ее территориальные притязания на Фракию. Более того – она сочла военную конвенцию между Грецией и Сербией прямой провокацией, цель которой – заставить ее отказаться от вожделенной добычи. Наконец, напав на Сербию, она совершила колоссальную ошибку, поскольку в глазах всего цивилизованного мира это сделало ее виноватой, а ее врагов – правыми.

Вполне естественно, что симпатии России, после того как Болгария пренебрегла ее советами, оказались на стороне Сербии, но, подталкивая Румынию к вмешательству в этот конфликт, Россия, по моему убеждению, избрала путь, чреватый опасностью в будущем, на что я и указывал тогда Сазонову. Если Болгария несла ответственность за начало военных действий, с чем я готов был согласиться, то Греция и Сербия вполне заслужили обвинение в преднамеренной провокации. Принц Греческий Николай во время своего визита в Санкт-Петербург уговаривал меня убедить наше правительство употребить все свое влияние, чтобы добиться вступления в войну, казавшуюся ему неизбежной, не только Румынии, но и Турции. Тот факт, что Греция, которая без побед, одержанных Болгарией над турками, играла бы в Первой Балканской войне весьма жалкую роль, была готова призвать старого врага балканских христиан против своего бывшего союзника, свидетельствует о беззастенчивом стремлении любой ценой расширить свою территорию, что и стало причиной Второй Балканской войны. Но, стараясь убедить Сазонова не оказывать содействия принцу Николаю, я прибегал не к этическим обоснованиям, а к соображениям вроде тех, что немцы называют «реальной политикой». Несмотря на тяжелые потери, понесенные в Первой Балканской войне, Болгария остается очень важным фактором на Балканах, в то же время как ни Румыния, ни Греция не бросятся на выручку Сербии, если Австрия решится на нее напасть. Если мы оттолкнем от себя Болгарию и позволим ей сблизиться с Тройственным союзом, мы тем самым уничтожим барьер против австро-германского Drang nach Osten (натиск на восток – нем. ), воздвигнутый с таким трудом.

Бухарестский договор был с удовлетворением встречен императором Вильгельмом, и причины этого вполне понятны. Он разрушил все, чего удалось добиться в результате Первой Балканской войны, и создал ситуацию, которую Германия с успехом обратила в свою пользу, когда началась великая европейская война. Говорят, что после подписания договора царь Фердинанд сказал: «Моя месть будет ужасна», – и он сдержал свое слово.

Большую часть осени 1913 года я был в отпуске по болезни, а вернувшись в Санкт-Петербург в конце года, застал российское правительство весьма обеспокоенным по поводу назначения генерала Лимана фон Сандерса командующим турецким военным корпусом в Константинополе, а также предоставлением большому количеству немецких офицеров ответственных постов в турецкой армии. Это назначение, считали в России, отдают Константинополь и ключи от проливов в руки немецкого генерала. Мы пообещали российскому правительству нашу дипломатическую поддержку в этом вопросе, но по их же просьбе представления, которые должны были быть сделаны послами Антанты, временно отложили. И только после официальной публикации имперского эдикта о назначении генерала фон Сандерса оно попросило нас выступить.

За это время мы получили сведения, дававшие нам основания полагать, что важность этого назначения сильно преувеличена, а кроме того, наше положение сильно осложнялось тем, что исполнительным командующим турецким флотом был британский адмирал, на что особо указывало германское правительство. Поэтому мы не были готовы заходить так далеко, как хотелось бы господину Сазонову. Указания, данные сэру Луи Малле, значительно смягчили. Узнав об этом, господин Сазонов выразил сильнейшее разочарование. Он заявил, что в первый раз Россия обратилась к Великобритании за поддержкой по вопросу, серьезно затрагивающему ее интересы. Это дело – проверка для Антанты. Она, настаивал он, сильнее Тройственного союза, и, если бы Великобритания, Франция и Россия дали Турции понять, что на этот раз они настроены серьезно, она бы уступила, и Германия ничего бы не смогла с этим поделать. Однако вместо того, чтобы твердо держаться вместе, члены Антанты все время обнаруживают панический страх перед войной, которую они когда-нибудь действительно навлекут на себя подобными действиями.

В его словах была своя правда. Во время Балканских войн России не раз приходилось отступать с несколько необдуманно занятых ею позиций, и в Константинополе сложилось впечатление, что она никогда не будет сражаться. Турки даже говорили немецкому послу, что не следует опасаться каких-либо действий со стороны России. Сазонов, однако, ошибался, намекая, что Антанта потерпела в этом случае поражение, поскольку сэр Эдвард Грей и в этот раз успешно выступил в качестве посредника, чем оказал России и Европе очередную услугу в деле мира. Позднее господин Сазонов с благодарностью признал, что твердая позиция, занятая сэром Эдвардом Греем в разговоре с князем Лихновским, позволила добиться договоренности, согласно которой генерал Лиман фон Сандерс, сохранив за собой пост турецкого фельдмаршала и оставаясь главой немецкого военного представительства, отказался от командования константинопольским армейским корпусом.

Глава 12

1910–1914

Внутреннее положение в России. – Политические беспорядки в университетах. – Господин Столыпин, господин Коковцов, господин Горемыкин. – Нарастающая серьезность положения

В предыдущих главах я останавливался исключительно на вопросах, касающихся международного положения России и ее взаимоотношений с другими державами, но прежде, чем перейти к изложению событий того рокового года, когда разразилась мировая война, я должен посвятить несколько страниц рассмотрению ситуации внутри страны.

Когда в конце 1910 года я прибыл в Россию, наиболее заметным событием были политические волнения среди студентов университетов и институтов. Во многих из них учащиеся отказывались ходить на занятия, а к тем, кто хотел продолжать обучение, применялись ядовитые газы и другие меры устрашения.

Со своей стороны правительство предпринимало решительные меры, чтобы восстановить порядок, но профессора, как правило, читали лекции перед полупустыми аудиториями под защитой полиции. В разговоре, состоявшемся в начале марта, господин Столыпин сказал мне, что правительство не полностью отменило автономию университетов, а оставило ее в неприкосновенности в том, что касалось обычных административных вопросов. Однако оно не могло дать горячим юнцам права проводить политические собрания без разрешения компетентных органов – такой привилегии не было ни у одного класса в России. Не могло правительство и допустить, чтобы дошло до такого, как в 1905 году, когда профессора рассказывали на лекциях, как изготовить самодельные бомбы. Так как революционная пропаганда в армии и среди крестьян была теперь запрещена, университеты, по словам господина Столыпина, оставались единственным местом, открытым для подстрекательской деятельности комитетов, которые из Парижа и других столиц пытались с помощью студентов организовать новые восстания. Бойкот занятий, имевший целью привлечь внимание общества к состоянию российских образовательных учреждений, свое предназначение выполнил и был вскоре отменен. Но что касается Думы, то предпринятые правительством дисциплинарные меры, а также исключение многих студентов и нескольких известных профессоров только усилили враждебность, с которой большая часть депутатов этой палаты относилась к его политике. Во время дебатов по бюджету раздавалось множество страстных речей с осуждением привычной для правительства практики применения чрезвычайных законов и системы административной высылки.

Но правительство неожиданно оказалось в меньшинстве, когда в Государственном совете обсуждался законопроект об органах местного самоуправления для шести западных провинций. Целью этого законопроекта было ограничить влияние крупных польских землевладельцев. Для этого предлагалось, чтобы выборы представителей класса собственников в уездные и губернские советы проходили по двум куриям – русской и польской, при этом количество польских депутатов ограничивалось бы законом. Этот законопроект отражал идею национализма, ставшего в последние годы одним из основополагающих принципов политики правительства. Он должен был вызвать симпатии у тех правых партий, которые неустанно продвигали доктрину «Россия для русских», но те уже давно ждали благоприятной возможности для нанесения удара по господину Столыпину, и наконец им это удалось: политическая клика, возглавляемая господином Треповым и господином Дурново, большинством в 24 голоса отклонила предложенный законопроект.

На следующий день, 18 марта, господин Столыпин подал прошение об отставке, и в какой-то момент все полагали, что император его примет. Однако, благодаря вмешательству вдовствующей императрицы, правительственный кризис был предотвращен, и Столыпин отозвал свое прошение. Через два дня «Правительственный вестник» опубликовал императорский указ, приостанавливающий, согласно 99-й статье Основных законов, на три дня работу Думы и Государственного совета. В то же время было объявлено, что главные противники политики господина Столыпина, господин Трепов и господин Дурново, по их собственной просьбе с 1 января отправлены в бессрочный отпуск. Таким образом, требования господина Столыпина были удовлетворены, что не встретило почти никакой критики в обществе, кроме как со стороны единомышленников двух вышеупомянутых джентльменов, но этого нельзя сказать об указе, приостанавливающем заседания обеих палат.

Этот указ позволял правительству принять закон о введении земств в западных губерниях с помощью административного декрета. В соответствии со статьей 87-й Основных законов, правительство могло принимать подобные декреты в срочном порядке в перерывах между сессиями Думы. Как и ожидалось, закон о введении земств в западных губерниях был незамедлительно опубликован императорским указом в той форме, в которой он вышел из Думы, а глава партии октябристов господин Гучков сразу же ушел с поста председателя палаты. На этом посту его сменил господин Родзянко. Правительственные органы печати защищали действия господина Столыпина на том основании, что право определять, являются ли данные обстоятельства чрезвычайными или нет, принадлежит исключительно верховной власти, и только эта власть может решать, оправданно ли в данной ситуации применение статьи 87-й Основных законов. Однако нельзя отрицать, что, воспользовавшись этой статьей, Столыпин не только нарушил закон, но и совершил серьезную тактическую ошибку. Если бы он удовлетворился отставкой двух своих главных противников и имел терпение подождать несколько месяцев до принятия закона (а его бы непременно приняли, если бы он был повторно внесен в Думу в обычном конституционном порядке), он бы привлек большинство депутатов на сторону правительства. А получилось, что в тот самый момент, когда он бросил вызов реакционной партии в Государственном совете, он настроил против себя всех своих главных сторонников в этой палате. Он пробовал убедить господина Гучкова и октябристов, что, действуя подобным образом, защищал права Думы, чей законопроект был отклонен верхней палатой, но ему это не удалось. Резолюции, осуждающие его действия, были вскоре после этого приняты обеими палатами.

Двухмесячный срок, в течение которого правительство было по закону обязано передать в Думу любой законопроект, опубликованный императорским указом, истекал 26 мая. Это был единственный день, когда законопроект о введении земств в западных губерниях мог рассматриваться в нижней палате, поскольку, чтобы она не могла отклонить этот закон, со следующего же дня в ее работе назначался перерыв до осени. Этот вопрос, несомненно, был бы одним из самых спорных пунктов повестки осенней сессии, если бы не ужасная трагедия, устранившая господина Столыпина со сцены.

9 сентября император с семьей прибыл в Киев, где его величество должен был открыть памятник Александру II. Вечером 14-го числа император вместе с молодыми великими княгинями присутствовал на представлении в оперном театре. Премьер-министр и его коллеги, также присутствовавшие на представлении, занимали места в первом ряду партера. Во время второго антракта господин Столыпин стоял спиной к оркестру, лицом к залу и разговаривал с кем-то из коллег, когда молодой человек, одетый во фрак, начал приближаться к нему, двигаясь по проходу от задних рядов. Господин Столыпин посмотрел на него вопросительно, как будто спрашивая, что ему нужно, когда тот выхватил пистолет и сделал два выстрела почти в упор. В возникшей после этого суматохе убийце чуть не удалось скрыться. Публика бурно приветствовала императора, который сразу же подошел к ограждению своей ложи. По требованию собравшихся вся труппа оперы, стоя на коленях на сцене, исполнила национальный гимн. Карета «Скорой помощи» доставила господина Столыпина в больницу, где он через четыре дня скончался.

Убийца, крещеный еврей Мордко Богров, в 1906–1907 годах состоял членом революционной студенческой организации и на этом основании неоднократно задерживался полицией. Подобно знаменитому Азефу, он одновременно был агентом тайной полиции, доверие которой он завоевал выдачей части своих соратников. Богров, как выяснилось, все последнее время жил с семьей брата в Санкт-Петербурге и в Киев прибыл лишь за день до преступления. Он сразу же явился к начальнику киевского охранного отделения подполковнику Кулябко и проинформировал его, что Санкт-петербургский комитет социалистов-революционеров планирует убить председателя Совета министров и министра просвещения и что их орудием должна стать женщина, которую зовут Нина Александровна, и мужчина по имени Николай. Подполковник Кулябко счел сведения, сообщенные ему Богровым, заслуживающими безусловного доверия и поручил ему обеспечивать безопасность господина Столыпина и арестовать тех, кто будет на него покушаться. Одновременно с этим он предупредил секретаря господина Столыпина о готовящемся покушении, добавив, что все необходимые меры предосторожности приняты. Губернатор Киева – города, слывшего рассадником революционных волнений, в которых евреи всегда играли заметную роль, – приказал, чтобы в тот вечер они не допускались на спектакль. Несмотря на это, Богров получил пропуск и даже не был подвергнут личному досмотру на предмет наличия при нем оружия. Учитывая, что были приняты все мыслимые меры, чтобы подозрительные личности не проникли в театр, кажется невероятным, что подполковник Кулябко оставил Богрова без наблюдения и что он безоговорочно поверил на слово человеку, который, как он знал, одно время состоял в близких связях с революционной партией.

Господин Столыпин был назначен председателем Совета министров в июле 1906 года, когда Россия была еще во власти революционных беспорядков и управление государством на конституционных принципах стало практически невозможно из-за непримиримой позиции кадетов и крайне левых партий. Хотя именно он ввел в действие императорский указ о роспуске 1-й Думы, он не советовал императору его подписывать. В «Воспоминаниях» покойного господина Извольского, опубликованных в «Rèvue des Deux Mondes», мы читаем, что господин Столыпин, который был в то время министром внутренних дел, стремился к созданию коалиционного правительства, где были бы широко представлены Дума и Госсовет. Тогдашний председатель Совета министров господин Горемыкин, до которого уже, вероятно, дошли сведения о предварительных переговорах с несколькими видными членами Думы, внезапно заявил своим коллегам, что намеревается представить императору на подпись указ о роспуске этого собрания. Он предложил им встретиться на следующий день, после его возвращения с аудиенции. Они были потрясены, когда он сообщил им, что указ должным образом подписан, однако император пожелал освободить Горемыкина от должности председателя Совета министров и заменить его господином Столыпиным.

Император решился на этот шаг в надежде смягчить неприятное впечатление, которое должен был произвести роспуск Думы, но в результате он лишь вызвал негодование в обществе в целом. Реакционеров оскорбила отставка Горемыкина, в то время как либералы всех оттенков увидели в роспуске Думы первый шаг к окончательной отмене хартии 1905 года. В кризисный момент, который в то время переживала Россия, у господина Столыпина не было иного выбора, кроме как принять вверенный ему императором мандат, хотя бы и включавший роспуск Думы. Сразу после роспуска Думы возобновились попытки кадетов и их союзников спровоцировать беспорядки. В так называемом Выборгском воззвании они призывали народ к отказу от службы в армии и от уплаты налогов. Крестьянство подстрекали к аграрным бунтам, дома землевладельцев грабили и жгли, террористические акты следовали один за другим, и, наконец, на даче господина Столыпина были взорваны бомбы, в результате чего его дочь на всю жизнь осталась инвалидом, около пятидесяти человек было убито или ранено.

Вторая Дума, собравшаяся весной 1907 года, была более умеренной, чем первая, но деятельность социал-демократов, занимавшихся пропагандой революционных идей, вынудила Столыпина просить палату дать разрешение на привлечение к суду пятидесяти пяти депутатов этой фракции. Дума попыталась избежать прямого ответа на этот запрос и создала комиссию с намерением рассмотреть предъявленные обвинения, и тогда Столыпин получил у императора указ о ее роспуске.

После этого Столыпин решил, что единственная для него возможность – ограничить право голоса. Его целью было обеспечить представительство высших классов и дать землевладельцам и деловым людям преобладающее большинство голосов в представительном органе. Был опубликован императорский указ, согласно которому в закон о выборах вносились радикальные изменения – с целью увеличить количество консервативных или умеренно-либеральных депутатов и уменьшить, или вообще уничтожить, представительство не русских.

Из-за этого нового курса Столыпина упрекали в том, что он лишил Думу ее статуса представительного органа, но его оппоненты слишком быстро забыли о трудностях, с которыми ему пришлось столкнуться. С одной стороны, реакционные круги шумно требовали отмена всех форм парламентских учреждений на том основании, что опыт их введения оказался неудачным. С другой стороны, он не мог надеяться, что от невежественного крестьянства, жаждущего чужой земли и озабоченного лишь собственными интересами, ему удастся получить депутатов, которые помогут ему искоренить анархию и разработать умеренные, но благотворные для страны реформы. В своем стремлении проводить националистическую политику, в которой ему не было равных, он слишком отклонился вправо и, как уже говорилось, совершил серьезнейшую ошибку, добившись принятия закона о земстве неконституционными методами с помощью 87-й статьи Основных законов.

Так велика была его вера в себя, его решимость, невзирая ни на какие угрозы, осуществить реформы, которые он считал благом для своей родины, что он оказался не в силах устоять перед искушением править железной рукой. Он слишком полагался на полицию и подавлял любые признаки недовольства, не пытаясь устранить причины, их вызвавшие. Его ошибки и недостатки, однако, с лихвой компенсировались услугами, которые он оказал своей стране. Хотя ему не удалось извести семена революции, которые продолжали зреть под землей, он спас Россию от хаоса и анархии. Вынужденный существенно сузить избирательную базу недавно образованных представительных органов, он сумел спасти их от грозившего им полного уничтожения. Он был настоящим патриотом и, несмотря на свои промахи, великим премьером. Редкая сила характера сочеталась у него с добротой и скромностью – чертами, неизменно вызывавшими у меня симпатию. С первых дней моего пребывания в стране он протянул мне руку дружбу, которую я не замедлил принять. И до его последнего дня мы находились в постоянном контакте. Он был идеальным партнером для ведения дел. Честный и прямой, он сразу переходил к сути вопроса и (что необычно для такого прекрасного оратора, как он) никогда не тратил времени на лишние разговоры. Если он что-нибудь обещал, это обязательно выполнялось. Его смерть была невосполнимой потерей не только для его страны, но и для нашей, ибо, останься он в живых и возглавляй правительство в тот момент, когда началась война, многих бед, обрушившихся на Россию, можно было бы избежать.

Его значительным успехом следует считать начало реализации аграрной реформы, которая предоставляла неоценимые преимущества крестьянству. После отмены Александром II крепостного права российские крестьяне не только обрели личную свободу, но и получили земельные наделы. Однако правительство, желавшее избежать формирования аграрного пролетариата, выделило эти земли не каждому крестьянину индивидуально, а разделила их между различными общинами, которые владели ими на правах коллективной собственности. Из имеющихся в распоряжении такой общины земель она выделяла своим членам надел сроком на несколько лет, по прошествии которых наделы перераспределялись по-новому. Такая система была несовместима с требованиями современной агротехники, поскольку лишала крестьян всякого стимула улучшать земли, которые были у них лишь во временном владении. Дабы у крестьян появилась личная заинтересованность в своих землях, что превратило бы их в консервативный класс мелких землевладельцев, Столыпин провел серию аграрных преобразований, целью которых ставился постепенный переход общинных земель в единоличное пользование. Он облегчил крестьянам покупку земель, ранее принадлежавших государству и императорским апанажам, учредив для этого Крестьянский банк. Успех столыпинской аграрной политики превзошел все ожидания, и к моменту его смерти около 8 миллионов гектаров земли было поделено между индивидуальными крестьянскими хозяйствами.

Господин Коковцов, сменивший Столыпина на посту председателя Совета министров, был человеком совсем иного склада, представлявший собой лучший образец старого русского чиновничества. Честный, трудолюбивый и необычайно умный, он был до этого министром финансов, и на этом посту ему удалось добиться существенного улучшения в финансовом положении России, что было в значительной степени достигнуто благодаря его таланту администратора, а также ускоренному развитию российской промышленности и сельского хозяйства. Годовой доход страны, который уже несколько лет демонстрировал высокий рост, составлял в 1914 году более 370 миллионов фунтов, а золотой запас оценивался в 150 миллионов фунтов. Единственным слабым местом в российском бюджете было то, что 95 миллионов фунтов из его ежегодного дохода давала государственная монополия на водку. Господин Коковцов был в лучших отношениях с Думой, чем его предшественник и большинство его коллег. Он не раз высказывал желание работать с ней в гармонии, но в официальном заявлении, опубликованном вскоре после его назначения председателем Совета министров, он ясно дал понять, что никакие из существующих правительственных институтов отменены не будут и что столыпинская политика будит проводиться во всей полноте и не будет изменена из-за действий террористов.

В вопросах международной политики господин Коковцов был твердым сторонником англо-российского взаимопонимания. Я относился к нему с глубоким уважением, и наши официальные взаимоотношения не оставляли желать лучшего. К сожалению, обладая, как и господин Столыпин, природным красноречием, он, в отличие от последнего, не умел выражать свои мысли коротко и ясно, и после разговоров с ним мне часто приходилось спрашивать себя: «Was ist der langen Rede kürzer Sinn?» («В чем вкратце смысл сей длинной речи?»). Кроме того, он не был такой властной натурой, как Столыпин, и, поскольку ему не всегда удавалось навязать коллегам свои взгляды, его заверения не были столь же весомыми.

Убийство Столыпина привлекло внимание общества к чудовищным и недопустимым методам работы охранного отделения – тайной полиции, самого темного пятна в истории прежнего режима. Как ни трудно в это поверить, но правительство действительно нанимало агентов-провокаторов, подобных Азефу: сначала они подстрекали граждан к совершению преступлений и убийств, а потом сдавали свои ни о чем не подозревавшие жертвы в руки полиции. Охранное отделение платило этим людям жалованье, даже если было точно известно, что это активные революционеры, сыгравшие не последнюю роль в убийствах видных государственных деятелей. Во время осенней сессии Думы депутаты требовали коренных реформ охранного отделения, но добиться этого им не удалось.

В 1912 году почти не было (за исключением нескольких политических стачек) открытых проявлений недовольства, преобладавшего в среде пролетариата. Крестьянство же было занято задачей закрепления за собой тех преимуществ, которые сулила им столыпинская аграрная реформа. Тем не менее революционные организации незаметно, но активно занимались подпольной работой, результатом которой стали бунты на кораблях Балтийского и Черноморского флотов, а также среди войск Ташкентского гарнизона, которые пришлось подавлять силой. В сентябре 3-я Дума, просуществовавшая четыре или пять лет, была распущена. Новые выборы, однако, не внесли больших изменений в состав палаты.

Октябристы, хотя и потерявшие сколько-то мест, по-прежнему поддерживали равновесие между правыми и левыми партиями, но они были так недовольны тем, что проведение всех конституционных реформ постоянно откладывалось, что их позиция становилась все более независимой от правительства. Возрастающая напряженность внутри государства способствовала намерениям правительства не сходить с позиций мирного урегулирования на всех этапах Балканского кризиса.

В июне следующего, 1913 года Дума значительным большинством голосов приняла резолюцию, осуждающую правительство за продление чрезвычайного положения и проволочки с введением конституционного строя. Нежелание правительства осуществлять реформы, а также суровость правительственного режима, подчеркнутая назначением господина Маклакова на должность министра внутренних дел, вызвали у законопослушных граждан такой гнев, что, по выражению господина Гучкова, никогда еще не было российское общество настолько пропитано революционным духом. Законодательную работу Думы затрудняло то, что Госсовет постоянно отклонял принятые ею законы или вносил в них существенные поправки, а также то, что правительство не передавало на ее рассмотрение никаких важных постановлений.

Приведу только один пример. Государственный совет внес в законопроект о реформе муниципальных органов в Польше, принятый Думой, поправку, запрещающую использование польского языка во время дебатов в муниципальных советах. Хотя сам председатель Госсовета высказался против этой поправки, он не нашел понимания у реакционных министров юстиции и внутренних дел, а также у прокурора Святейшего синода. Партия реакционеров в правительстве быстро набирала силу, и в течение всего следующего времени вплоть до начала войны положение все ухудшалось. Господина Коковцова бесцеремонно отправили в отставку, и господина Горемыкина, на котором лежала ответственность за роспуск 1-й Думы, повторно назначили председателем Совета министров. Это был милый старый джентльмен с приятными манерами, склонный к лени и совершенно не справлявшийся со своей работой. Он давно отстал от времени и по-прежнему видел в Думе лишь незначительный фактор, который можно просто не замечать. Превосходное мастерство прирожденного царедворца позволило ему снискать расположение императрицы, хотя он не имел никаких достоинств, кроме ультрамонархических взглядов. Память о его деятельности на этом посту в 1906 году лишала общество всякой надежды на конституционные реформы до тех пор, пока он пользуется доверием императора. Недовольство стало настолько всеобщим и сильным, что забастовки следовали одна за другой и принимали такие угрожающие размеры. Все это давало германскому послу основание рассчитывать на то, что за объявлением войны сразу же последует революция.

Глава 13

1896–1914

Мои отношения с императором и императорской семьей. – Императрица Александра. – Первая аудиенция у императора в 1896 году. – Его большая личная привлекательность. – Императрица Мария. – Великая княгиня Мария Павловна. – Великая княгиня Виктория и великая княгиня Ксения. – Великий князь Николай Михайлович

В предыдущих главах я уже писал о некоторых моих беседах с императором Николаем II, и сейчас я должен коротко обрисовать мои личные отношения с его величеством и императорской семьей в целом. Хотя сейчас я пишу лишь о предвоенном периоде, время от времени я буду забегать вперед и упоминать о событиях, случившихся позднее.

Мое знакомство с императорской семьей началось за шестнадцать лет до моего назначения послом в Санкт-Петербург, когда я был поверенным в делах у брата императрицы, великого герцога Гессенского. Принцесса Аликс – под этим именем императрицу знали до ее замужества – была красивой девушкой, хотя немного робкой и замкнутой, но, когда этот барьер сдержанности был преодолен, стало видно, насколько она очаровательна. Ее врожденная доброта проявлялась по-разному, но нам особенно запомнилось живое сочувствие, которое она проявляла всякий раз, когда у нас случались неприятности. У нее было необыкновенное лицо, временами принимавшее печальное и трагическое выражение. Это выражение Коппе воспроизвел на портрете, написанном вскоре после ее замужества. Помню, когда я впервые увидел гравюру с этого портрета, я отметил, что в нем есть нечто такое, что наводит на мысль о неминуемой трагедии.

Впервые я имел честь быть представленным императору в 1896 году, когда их величества гостили в Дармштадте. Это произошло во время антракта на спектакле в Королевском театре, и при обычных обстоятельствах я бы ни о чем не волновался. Но лорд Салисбери поручил мне довольно деликатную миссию, и я боялся, что за время короткого разговора не успею подвести к тому, что я хотел сказать. Во время недавнего визита императора Николая II в Балморал они с лордом Салисбери обсуждали армянский вопрос, стоявший тогда очень остро. Император, который как раз собирался побывать в Париже, обещал передать ему через нашего посла результат своих переговоров на эту тему с французским правительством.

Поскольку в своем разговоре с лордом Дафферином император ничего не сказал об Армении, мне было поручено поинтересоваться, было ли в Париже достигнуто какое-либо решение. Я надеялся косвенным упоминанием о балморалской встрече напомнить императору о его обещании, не заговаривая об этом первым (что было бы нарушением правил придворного этикета), но этим надеждам не суждено было сбыться. Заметив, что общение с королевой, о которой он говорил в самых сердечных выражениях, доставило огромное удовольствие, он перевел разговор на предметы, представлявшие лишь частный интерес, и совершенно смутил меня, сказав, что слышал про мою очаровательную дочь. Признаюсь, что в этот момент я мысленно посылал свою дочь подальше, поскольку упоминание ее имени лишило меня последнего шанса повернуть разговор в желаемом направлении. У меня не оставалось другого выбора, кроме как прямо сказать императору, который уже собирался отпустить меня, что лорд Салисбери хотел бы знать, были ли приняты в Париже какие-либо решения. К моему облегчению, он сразу же успокоил меня, попросив передать лорду Салисбери, что во время короткого пребывания в Париже он был так занят другими делами, что у него не было возможности обсудить армянский вопрос с французскими министрами.

Осенью следующего года император и императрица провели несколько недель с герцогом и герцогиней в Вольфсгартене, и нас время от времени приглашали туда или в дармштадтский теннисный клуб, где император иногда играл, а императрица смотрела. Император также дал мне частную аудиенцию, во время которой говорил со мной о разных предметах. Он начал с тенниса, потом перешел на охоту, рассказав мне о лосях, оленях, буйволах и диких кабанах, на которых он недавно охотился в Польше. Когда разговор коснулся политики, я заметил, что, по словам германской прессы, британское правительство проводит дальновидную макиавеллистскую политику, цель которой – спровоцировать войну в Европе, в то время как на самом деле у него нет определенной политики и оно не привыкло заглядывать так далеко вперед. Император рассмеялся и сказал, что один из недостатков парламентского строя заключается в том, что политика сегодняшнего правительства может быть изменена правительством завтрашним. В такой внешней политике не может быть последовательности. И поэтому иностранные правительства не могут безоговорочно полагаться на нашу дружбу, хотя с учетом нашего изолированного положения нам, безусловно, выгодно сохранить за собой свободу действий и не вступать ни в какие прочные союзы.

По поводу германской прессы его величество заметил, что ему чрезвычайно интересно читать, что люди думают о нем и его политике. Затем он спросил, как обстоят дела на индийской границе и, выслушав мой ответ, что порядок там постепенно восстанавливается, стал говорить о наших отношениях в Азии. Он отметил, что, по его мнению, лишь сильные и независимые государства могут быть надежным буфером. Персия с ее бессильным и коррумпированным правительством слишком слаба, чтобы справиться с этой ролью. России вполне достаточно той территории, которой она владеет, и поэтому она не стремится к новым приобретениям. Но лично он считает, что наши отношения были бы более близкими и дружественными, если бы между нами не стояла Персия. Он боялся, что британское общественное мнение не подготовлено к тому, чтобы видеть Англию и Россию соседями, хотя, как он с радостью отмечает, наше старое недоверие к его стране постепенно исчезает. Оставшееся время император говорил о Клондайке и сибирских рудниках, о своей поездке по Сибири, о ее климате и растительности.

Прощаясь с его величеством, я никак не предполагал, сколько аудиенций я буду иметь с ним в будущем и что мне придется говорить с ним так, как ни один посол до меня не говорил с самодержавным монархом. Однако тот факт, что моя жена и я были лично знакомы с императором и императрицей, давал мне существенное преимущество, когда мы приехали в Санкт-Петербург.

Как уже говорилось в главе 8, я был назначен послом в тот момент, когда англо-российское взаимопонимание осложнилось в связи с заключением Потсдамского соглашения, и я с самого начала взял себе за правило говорить с императором предельно прямо и откровенно. Его величество, который всей душой стремился сохранить это взаимопонимание, оценил мою прямоту и удостоил меня своим доверием. В последующие годы наши отношения становились все более близкими, и я сам горячо к нему привязался. У его величества были такие очаровательные манеры, что на аудиенциях я чувствовал, что говорю скорее с другом, чем с императором. Наши отношения, я могу сказать без всякого хвастовства, переросли во взаимную симпатию. Он никогда не сердился на меня за прямоту, поскольку знал, что моя откровенность в международных вопросах объяснялась желанием укреплять англо-российское сотрудничество, а мои высказывания о положении внутри России были продиктованы в первую очередь заботой об ее истинных интересах.

На официальных церемониях, за исключением новогодних дипломатических приемов, император редко разговаривал с кем-либо из послов. Обычно он здоровался с ними за руку и затем переходил от одной группы русских к другой, иногда вступая в разговор. Однажды, на обеде в честь короля Сербии, проходившем в Петергофе в 1911 году, он поставил меня в довольно неловкое положение. Я был единственным послом среди присутствующих, поскольку получил приглашение встретиться с Артуром, герцогом Коннаутским, который в то время гостил у императора и императрицы. Однако в последний момент император сказал его высочеству, что обед будет ему неинтересен и лучше ему поехать на охоту. Поэтому у меня не было никакого raison d'être (основание – фр.) присутствовать на обеде, и я помню, что бедный Столыпин, которого убили несколько недель спустя, поинтересовался у меня, что я делаю «en cette galère» («на этих галерах» – фр. ). После обеда один из камергеров подошел ко мне и попросил перейти в залы, где должен был пройти император, поскольку его величество, несомненно, захочет со мной поговорить. Я согласился, но его величество прошел, не обратив на меня внимания. Тогда мой друг еще раз поставил меня туда, где его величество непременно должен был меня заметить, – и с тем же результатом. Поскольку он хотел повторить эту процедуру в третий раз, я сказал, что, если его величеству нужно поговорить со мной, он всегда может за мной послать, но я не собираюсь бегать за ним. И только перед самым уходом император, проходя, пожал мне руку и попрощался со мной. Очевидно, отправляя принца Артура на охоту, он забыл, что я приглашен на обед, и поэтому был немного смущен моим присутствием.

Лишь однажды у меня хватило смелости подойти к императору на публичном торжестве и заговорить с ним первым. Это произошло во время войны, на церемонии спуска на воду крейсера. Его величество стоял один, наблюдая за приготовлениями, и, поскольку у меня было для него важное сообщение, я подошел и заговорил с ним. Он принял меня очень милостиво и продолжал говорить со мной до самого начала церемонии.

Любопытно, что, несмотря на старинный церемониал и традиционный этикет императорского двора, с послами иногда обходились довольно бесцеремонно. Дошло до того, что на собрании послов, созванном вскоре после моего прибытия в Россию, дуайену (старейшине дипломатического корпуса) было поручено сделать определенные представления на эту тему. По неписаному закону посла, приглашенного на завтрак или обед во дворец, усаживают за один стол с государем. Поэтому, получив накануне моей первой аудиенции у императора телефонное сообщение из Царского, где говорилось, что я должен остаться на завтрак, я, естественно, ожидал, что буду завтракать с императорской семьей. Однако я ошибся, поскольку по завершении аудиенции меня усадили за один стол с придворными. Тогда я ничего не сказал, поскольку считал, что новоиспеченному послу не следует быть слишком уж придирчивым.

На следующий год, когда меня пригласили в Царское, чтобы представить их величествам членов недавно прибывшей британской делегации, я снова был вынужден завтракать с придворными, несмотря на все мои попытки отказаться. Поскольку мы с моими коллегами договорились не принимать подобных приглашений в будущем, я решил, что пришло время заявить протест. Как только завтрак закончился, я переговорил с церемониймейстером. Я объяснил ему, что он поставил меня в очень неловкое положение: я прибыл во дворец в качестве официального посла короля Великобритании, и он не хуже меня знает, что в подобных обстоятельствах приглашать меня за один стол с придворными противоречит всякому этикету. Поэтому я надеюсь, что в будущем подобные приглашения не повторятся и что он постарается устроить так, чтобы я мог вернуться в Санкт-Петербург сразу же по окончании церемонии. Графу Гендрикову пришлось признать мою правоту, и в дальнейшем меня всегда ждал на станции специальный поезд, которым я возвращался в город.

После революционных событий, последовавших за Русско-японской войной, император и императрица жили относительно уединенно в Царском Селе и приезжали в Санкт-Петербург, только если государственные обязанности или религиозные церемонии требовали их присутствия. Двор перестал играть заметную роль в светской жизни столицы, и великолепные балы, которыми славился Зимний дворец, отошли в прошлое. Время от времени по таким поводам, как трехсотлетие дома Романовых, давались представления в опере, и тогда театр представлял собой великолепное зрелище: партер сливался в одну сплошную массу сверкающих мундиров, а ложи были заполнены изящно одетыми дамами, украшенными драгоценностями.

Но за все то время, что я провел в Санкт-Петербурге, двери Зимнего дворца, помимо новогодних приемов и крещенского водосвятия, открывались только один раз. Это было зимой 1913/14 года, когда главы иностранных миссий и видные члены русского общества были приглашены на представление «Парсифаля» в закрытом театре Эрмитажа, построенном императрицей Екатериной. Это было во всех отношениях великолепное представление, которым могла бы гордиться сама Екатерина Великая. Я не меломан, и впоследствии императрица Мария и молодые великие княжны упрекали меня за то, что я мирно проспал весь спектакль, но я заверил их, что просто закрыл глаза, чтобы лучше слышать музыку. Однако обед, который подавали в Зимнем дворце в одном из антрактов, не оправдал ожиданий, основанных на том, что я слышал о роскоши подобных приемов в прошлом. Ни по пышности, ни с гастрономической точки зрения его нельзя сравнить с государственными банкетами в Букингемском дворце.

В уединении Царского Села императорская семья вела простую домашнюю жизнь, которая исключала мысль о том, чтобы допустить посторонних в их счастливый семейный круг. Они очень редко принимали, и только в самых редких случаях – таких как приезд генерала сэра Артура Пэджета, прибывшего со специальной миссией, или визит адмирала сэра Дэвида Битти во главе первой эскадры военных крейсеров, или конференция союзников в Петрограде накануне революции – я имел честь завтракать или обедать с императорской семьей. Однажды, в 1916 году, меня пригласили в Царское Село на просмотр фильмов о роли британской армии и флота в войне. Хотя во время показа, который длился до половины девятого вечера, я сидел между императором и императрицей, я не получил приглашения остаться на ужин. Не был приглашен на ужин и французский посол, присутствовавший несколькими днями позже на демонстрации французских военных фильмов. Поэтому у меня как у посла было очень мало возможностей серьезно поговорить с императором, и мне приходилось искать какой-либо повод, чтобы просить аудиенции.

С императрицей Марией все было совсем по-другому. Ее величество любила встречаться с людьми, и хотя после смерти императора Александра III она не давала больших приемов, но мне довольно часто выпадала честь быть приглашенным на небольшие неофициальные завтраки, которые она устраивала. Она была таким милым и благожелательным человеком, что ее любили все, кто ее знал, и с ней все чувствовали себя легко и свободно. Ее чувство юмора легко побеждало всякую сдержанность со стороны гостей, поэтому на ее завтраках разговор тек легко и непринужденно. Я не раз имел возможность обсуждать с ее величеством ситуацию в стране, которая, по мере того как развивались события на фронте, внушала ей все большее беспокойство. Она понимала всю опасность избранного императором курса и много раз призывала его к умеренности. Последуй он ее совету, Россия, возможно, избегла бы многих страданий. Но судьба решила иначе.

Среди других членов императорской семьи первое место занимала великая княгиня Мария Павловна, вдова великого князя Владимира. В своих дворцах в Санкт-Петербурге и Царском Селе ее высочество держала свой небольшой двор. Это была, если можно так сказать, миниатюрная копия императорского двора, каким он был, пока не пришел почти в полный упадок из-за уединенной жизни царской семьи. «Grande dame» в лучшем смысле этого слова, но без преувеличенного внимания к строгому соблюдению придворного этикета, великая княгиня с блеском справлялась с ролью хозяйки салона. Прекрасная собеседница, она не только сама была полна живостью и энтузиазмом, но обладала даром заражать ими других. На ее званых вечерах, в какой бы форме они ни проходили, всегда бывало весело, и никто на них не скучал. На ее обедах и приемах можно было встретить молодых членов царской семьи, а также элиту российского общества – «цвет нации» восходящих звезд искусства и государственной жизни. Хотя великая княгиня посвящала много времени светской жизни, у нее были и более серьезные интересы: она была президентом – и весьма активным – Российской академии художеств. Во время войны она полностью посвятила себя работе в Красном Кресте. В то же время она активно интересовалась всеми политическими и военными вопросами и прекрасно в них разбиралась.

Великая княгиня Виктория – жена великого князя Кирилла, – с которой мы подружились в Дармштадте, когда она была великой герцогиней Гессенской, и великая княгиня Ксения, сестра императора, чью доброту мы никогда не забудем, также много принимали. Множество приятных вечеров мы провели на их домашних вечерах и балах. Пожалуй, самой привлекательной чертой русского характера была – ибо я не могу говорить о нынешнем времени – необычайная простота в общении. Все члены императорской семьи держались до крайности просто и непринужденно. Они не боялись уронить свое достоинство и не любили, когда к ним обращались слишком уж церемонно. В посольство они всегда предпочитали приходить на какие-нибудь неофициальные вечеринки. Больше всего им нравились обеды за круглыми столами, во время которых они могли свободно общаться с друзьями, после чего устраивались танцы. А проще и непринужденнее всех вел себя сам император. Я помню, как на дипломатическом приеме по поводу нового, 1912 года после обсуждения каких-то дипломатических вопросов император спросил меня: «Мои сестры сказали, что они сегодня собираются к вам в гости. Вы даете бал?» Когда я объяснил, что это будет не обычный бал, а небольшой обед примерно на сто пятьдесят человек за круглыми столами, а потом планируются танцы, его величество воскликнул: «Как это, наверное, весело!» Я очень хотел пригласить его, но знал, что это бесполезно, поскольку ни он, ни императрица никогда не выходили в свет.

Из великих князей, с которыми я обычно встречался в яхт-клубе, где мне случалось обедать, я лучше всего знал великого князя Николая Михайловича. Свободомыслящий и культурный человек, он обладал даром литератора – его перу принадлежал замечательный исторический обзор эпохи правления Александра I – и коллекционера картин и миниатюр, в которых он великолепно разбирался. Он удостоил меня своей дружбой, и далее в этой книге я еще воспользуюсь возможностью заплатить дань глубокого уважения его памяти. Он всегда ездил на обычных извозчиках и благодаря своим передовым политическим взглядам, а также демократичным манерам заслужил прозвище Филипп Эгалите.

Глава 14

1914

Немецкая критика позиции Антанты. – Желание России и Великобритании сохранить хорошие отношения с Германией. – Предъявление австрийского ультиматума в Белграде

В своей книге о войне покойный господин Бетман-Хольвег утверждает, что, присоединившись к Антанте, Великобритания поддержала Францию и Россию в их воинственных планах. Такое утверждение абсолютно необоснованно. Во-первых, Россия – а я имел дело лишь с ней – не хотела войны, и во время затянувшегося Балканского кризиса 1912–1913 годов сохранение мира было основным принципом ее политики. Когда вставал вопрос о войне или мире, император, несмотря на некоторые просчеты со стороны своего правительства, всегда использовал все свое влияние, чтобы склонить чашу весов в пользу мира. Он так далеко зашел в своем пацифизме, с такой готовностью шел на уступки, если они могли предотвратить ужасы войны, что, как я уже говорил в главе 9, к концу 1913 года сложилось впечатление, будто Россия никогда не станет воевать, и Германия решила воспользоваться ситуацией. Во-вторых, утверждение, что британское правительство толкало Россию на авантюристические шаги, лишено каких-либо оснований. Дело обстояло прямо противоположным образом. В течение тех двух критических лет никто не сделал больше для сохранения мира в Европе, чем сэр Эдвард Грей, и, главным образом, благодаря его неустанным усилиям и сдерживающему влиянию, которое он оказывал как на Вену, так и на Санкт-Петербург, война была предотвращена. Германии некого винить в случившимся, кроме самой себя. Это ее политика наращивания вооружений, силой которых она хотела навязать свою волю Европе, вынудила Великобританию, Францию и Россию объединиться для защиты своих интересов. Неправда также, что страны Антанты намеревались окружить Германию железным кольцом. Заключая между собой соглашение, целью которого было устранить, по возможности, взаимные недоразумения, Великобритания и Россия отнюдь не руководствовались враждебным отношением к Германии. Напротив, они не раз демонстрировали свое стремление развивать с ней дружественные отношения: Россия заключила Потсдамское соглашение, а Великобритания вступила в переговоры, целью которых было дать этим отношениям лучшую точку опоры. Я бы хотел дополнить все, что я уже сказал по этому вопросу, рассказом о моих беседах с императором в 1912–1914 годах, касавшихся международного положения.

На аудиенции 23 февраля 1912 года я поставил императора в известность, что основная цель недавнего визита лорда Халдейна в Германию – улучшить взаимопонимание между Лондоном и Берлином. В ответ я получил подчеркнутое заверение в чувстве удовлетворения, которое доставило его величеству это известие. Россия, сказал он, заключила соглашение c Германией, которое значительно улучшило отношения между двумя странами, и было бы не только желательно, но и необходимо для интересов поддержания мира, чтобы такие же дружественные отношения установились между Германией и Великобританией. Нация может испытывать к какой-то одной нации большее расположение, чем к другой, но это не причина, чтобы не поддерживать хорошие отношения с последней. Его величество заметил, что у него нет оснований не доверять Германии, кроме как в вопросах ее политики в Турции. Если армия Османской империи будет когда-либо принимать участие в военных действиях, то ее противником будет либо Россия, либо какое-нибудь из Балканских государств, и то, что Германия посылает в Турцию своих военных инструкторов, нельзя считать дружественными действиями с ее стороны. Именно благодаря этим инструкторам турецкая армия сумела добиться высокого уровня боеспособности, но хотя он не раз задавал императору Вильгельму этот вопрос, ему ни разу не удалось получить удовлетворительного ответа.

На другой аудиенции, 14 апреля 1913 года, во время обсуждения вопроса о Скутари император сказал, что нисколько не сомневается, что Германия выступит в поддержку Австрии и что у него нет желания начинать войну с этими двумя империями из-за жалкого албанского городишки. Поддерживая требования Балканских государств, Россия выполняла свою историческую роль их защитника, но он опасается, что ее настойчивость в этом деле временами причиняла британскому правительству значительные затруднения. Он рад отметить, что кризис сблизил оба наших правительства, и он особенно благодарен сэру Эдварду Грею за услуги, оказанные делу мира. На мое замечание, что, хотя британское правительство стремилось сделать все, что в его власти, чтобы поддержать Россию, оно в то же время заботилось о сохранении хороших отношений с Германией. Его величество сказал, что он прекрасно это понимает и сам желает того же. В скором времени он собирался посетить Берлин, где должен присутствовать на августейшей свадьбе, и с величайшим удовольствием думал о предстоящей встрече с королем Великобритании. Во время этого визита император Вильгельм, без сомнения, будет, как и в прошлый раз, засыпать его вопросами и предложениями. В таком случае он внимательно выслушает все, что скажет ему император, но не будет давать никаких обещаний. Он всегда считал, что такой образ действий – самый безопасный.

Возвращаясь еще раз к вопросу о Балканской войне, император сказал мне, что в случае предполагаемого занятия Константинополя болгарскими войсками Болгария изначально предполагала предложить его России в знак признательности за освобождение от турецкого ига. Он дал ей ясно понять, что Россия не сможет принять такой дар, и призвал ее отказаться от всяких попыток занять этот город.

Затем разговор перешел на германский закон об армии и контрмерах, предпринятых Францией, чтобы справляться с новыми военными задачами. Я спросил императора, полагает ли он, что финансовая нагрузка, ложащаяся вследствие этого на обе страны, будет столь сильной, что та или другая из них могут потерять терпение и спровоцировать войну и, если такая опасность действительно существует, что могут сделать державы, чтобы ее предотвратить. Император ответил, что, когда в 1899 году он выступил с инициативой созвать мирную конференцию в Гааге, его действия преподнесли как стремление ко всеобщему разоружению. Поэтому у него нет желания повторять этот эксперимент, и в данном случае он воздержится от выдвижения каких-либо предложений. Он вполне понимает, какие причины побуждают Германию увеличивать свою армию, но немецкое правительство должно осознавать, что остальные государства будут вынуждены последовать их примеру. Вероятно, у них не возникнет трудностей с призывом, но сможет ли страна продолжительное время нести бремя дополнительных налогов – это другой вопрос. С другой стороны, у России неограниченные возможности как в человеческом, так и в денежном плане, и, поскольку британское правительство сочло необходимым поддерживать соотношение сил между британским и германским флотом на уровне шестнадцать к десяти, он намерен поддерживать то же соотношение между российской и немецкой армиями. Будущее предвидеть невозможно, но нужно заранее готовиться к возможным опасностям.

Об Австрии император говорил без горечи, но как о слабом месте Германии и угрозе миру, проистекавшей из того, что Германия обязалась поддерживать ее политику на Балканах. Он пояснил свою точку зрения тем, что распад Австрийской империи был лишь вопросом времени и недалек тот день, когда мы увидим Венгрию и Богемию в виде независимых королевств. Южные славяне, вероятно, войдут в состав Сербии, трансильванские румыны – в состав Румынии, а немецкие области Австрии присоединятся к Германии. Австрия перестанет втягивать Германию в войну из-за Балкан, что, по мнению его величества, будет способствовать укреплению мира. Я рискнул заметить, что такие изменения на карте Европы могут возникнуть лишь в результате всеобщей войны.

В марте 1914 года внимание общественности привлекла публикация в «Новом времени» серии статей, написанных в форме бесед о международном положении с неким государственным деятелем, в котором легко угадывался граф Витте. Суть этих разговоров сводилась к тому, что мир в Европе возможен лишь при условии перегруппировки держав. Граф Витте всегда считал тесное сотрудничество с Германией главной движущей силой российской политики и поэтому не одобрял англо-российское соглашение, считая, что оно только свяжет России руки. Очень похожих взглядов придерживалась германская партия при дворе, сравнивавшая материальные выгоды, которые мог бы принести союз с Германией, с довольно сомнительными преимуществами, которые сулило соглашение с Великобританией. Даже расположенные к нам люди начинали задавать себе вопрос, какова практическая польза от соглашения с государством, на поддержку которого нельзя рассчитывать в случае войны.

Поэтому меня не удивило, что на аудиенции, состоявшейся 8 апреля, император сам поднял вопрос об англо-российских отношениях. Мы обсуждали взгляды, изложенные графом Витте в своих статьях в «Новом времени», и его величество высмеял идею перегруппировки держав. Как бы он ни хотел сохранить хорошие отношения с Германией, союз с ней даже не рассматривался, поскольку, кроме всего прочего, Германия старалась занять такое положение в Константинополе, которое позволило бы ей запереть Россию в Черном море. Заметив, что разделение Европы на два лагеря внушает ему опасения, император сказал: «Мне бы хотелось установления более тесных связей между Россией и Англией. Это мог бы быть союз чисто оборонительного характера». На мое замечание, что в данный момент, я боюсь, это недостижимо, император намекнул, что мы могли бы заключить договор вроде того, что существует между Англией и Францией. Хотя он незнаком с условиями этого договора, он полагает, что, даже если у нас нет настоящей военной конвенции с Францией, стороны договорились о том, как должна действовать каждая из стран при определенных обстоятельствах. Я сказал, что ничего не знаю о договоре с Францией, но по материальным соображениям мы не можем посылать войска для помощи русской армии. «У меня людей даже больше чем достаточно, – ответил император, – и посылать сюда дополнительные войска совершенно бессмысленно, но, возможно, будет полезно заранее договориться о согласованных действиях британского и российского флотов. Наше соглашение, – продолжил его величество, – в настоящее время ограничивается Персией. И я убежден, что оно должно быть дополнено или договором, подобным тому, что я сейчас предложил, или письменной формулой, фиксирующей факт англо-российского сотрудничества в Европе».

Я ответил императору, что лично я приветствовал бы заключение любого договора, который бы способствовал укреплению взаимопонимания между Россией и Британией. Но я могу лишь спросить себя: если бы в 1913 году Англия была союзницей России, могла бы она оказать ей более существенную помощь, чем она оказала, будучи лишь другом? Несколько раз за время продолжительного Балканского кризиса она играла роль посредника в Берлине и Вене. И более того, благодаря ее дружескому вмешательству удалось добиться более или менее удовлетворительного решения вопроса о сербском порте, и Австрия уступила Дибру и Дьяково, открыв тем самым дорогу к решению самого больного вопроса – о Скутари. Я сомневаюсь, что мы смогли бы добиться такого успеха, будь то в Берлине или в Вене, если бы Англия действовала как союзница России, а не как друг, который может стать союзником в случае, если Австрия и Германия навяжут России войну. Признавая, что этот аргумент не лишен основания, император сказал, что он, тем не менее, хотел бы, чтобы англо-российское соглашение приняло более четкий и определенный характер.

Недавно мне попалось следующее место из воспоминаний адмирала Тирпица: «Во время визита английского флота в Киль в конце июня 1914 года британский посол в Санкт-Петербурге, Бьюкенен, объявил о заключении англо-российской морской конвенции». Это можно понять так, что я хотел, чтобы это объявление выступило противовесом дружественному акту британского правительства, выразившемуся в отправке британской эскадры в Киль. Если адмирал Тирпиц читал пьесу Шеридана «Критик», то он должен помнить, как комендант крепости Тильбери прерывает свою дочь, которая всем рассказывает, что она видит приближающуюся армаду: «Не видишь ты испанских кораблей, затем что их еще нигде не видно».

Точно так же я могу ответить, что не объявлял о заключении англо-российской конвенции – потому что такой конвенции не существовало. В дополнение к сказанному, я могу также сообщить доблестному адмиралу, что я даже не вступал в переговоры с российским правительством о заключении морской конвенции, и если в дальнейшем Великобритания стала союзницей России на суше и на море, то это произошло лишь вследствие нарушения Германией нейтралитета Бельгии.

Я привел эти беседы, чтобы показать, насколько беспочвенны все обвинения в шовинизме, выдвигаемые многими высокопоставленными немцами против России и Великобритании. Император ни разу не обмолвился ни единым словом, которое давало бы повод обвинить его в агрессивных намерениях против Германии. Напротив, он никогда не упускал случая выразить свое искреннее желание сохранить с ней хорошие отношения. Только окончательно убедившись в направлении германской политики и в значении ее постоянно наращиваемых вооружений, он начал предпринимать определенные шаги, чтобы оградить страну от возможных случайностей. Он увеличил численность войск и предложил преобразовать англо-российское соглашение в союз исключительно оборонного характера. С другой стороны, мой ответ на это заманчивое предложение императора – достаточное основание для ответа тем, кто обвиняет британское правительство в том, что оно подталкивало Россию к проведению агрессивной политики. Не следует забывать, что в 1913 году Германия посредством налога на капитал собрала 50 миллионов фунтов на военные цели, и Россия вынуждена была прибегнуть к контрмерам с целью самообороны. Я помню, господин Делькассе, который в то время был послом в Санкт-Петербурге, предупреждал меня, что Германия никогда бы не прибегла к таким радикальным мерам, если бы не собиралась в ближайшем будущем вести войну. Я передал это предупреждение в Лондон, но там к нему не прислушались, поскольку никто не верил, что Германия способна на такое безумие. Все полагали, что, как писал мне один из моих друзей, «финансисты», не желающие войны, не дадут этому плану ходу. В то же время германскому императору приписывалось желание остаться в памяти потомков хранителем европейского мира. Взгляды немецких писателей на российские военные приготовления напоминают мне стих, сочиненный много лет назад одним остроумным французом: «Cet animal est bien mèchant. Quand on l'attaque, il se dèfend».

О моей последней аудиенции у императора перед началом войны я уже писал в главе 9. На ней обсуждались вопросы, имеющие отношение исключительно к таким странам, как Персия, Тибет и Афганистан, где интересы России и Великобритании сталкивались. Император ничего не говорил о Германии, но призывал ускорить ход переговоров по этим вопросам, которые велись тогда нашими правительствами, с тем чтобы они были как можно скорее завершены. «Поскольку, – добавил император, – тогда мы сможем спать спокойно, не боясь разрыва отношений между Россией и Англией».

Эта последняя аудиенция состоялась 15 июня, после завтрака, который император давал в Царском Селе в честь адмирала Битти и офицеров первой эскадры линейных крейсеров, прибывшей в Кронштадт с приветственным визитом. Император, а также все общество в целом оказали им самый теплый прием, а военно-морское командование и городские власти дали им почувствовать, что значит настоящее русское гостеприимство. Император обошел все корабли эскадры, состоявшей из «Льва», «Королевы Марии», «Принцессы» и «Новой Зеландии», и вместе с императрицей и четырьмя дочерьми почтил своим присутствием завтрак, который адмирал Битти дал в его честь на борту своего флагманского судна. Я никогда не видел таких счастливых лиц, как у великих княгинь, когда небольшая группка офицеров, которым было поручено их развлекать, показывала им «Льва». Когда я вспоминаю их такими, как в тот день, трагическая история их гибели кажется кошмарным сном.

20 июля президент Французской республики господин Пуанкаре прибыл с официальным визитом к российскому двору. Были обычные смотры, банкеты, тосты. Основным предметом разговоров с глазу на глаз, естественно, было международное положение, которое на тот момент было весьма тревожным. Император, хотя и был озабочен, все еще верил в мирные намерения кайзера Вильгельма. 21-го числа президент проводил прием глав иностранных миссий. Я ожидал своей очереди, когда со мной заговорил сербский посланник. Сильно волнуясь, он обратил мое внимание на угрожающую позицию Австрии и сказал, что Сербия стоит перед лицом величайшего в ее истории кризиса. Господин Пуанкаре, которому я передал слова господина Сполайковича, поднял этот вопрос в разговоре с австрийским послом, но не получил от него сколько-нибудь удовлетворительного объяснения австрийской позиции. Вечером 28-го числа президент отправился в обратную дорогу.

Поскольку с момента убийства эрцгерцога Франца Фердинада прошло уже несколько недель и никаких действий со стороны Австрии не предпринималось, были основания надеяться, что она отказалась от мысли о каких-либо акциях возмездия. Я уже получил отпуск и даже взял билеты для поездки в Англию. На следующее утро (24-го числа) я как раз сидел в своем кабинете, размышляя о том, что буду делать дома, когда телефонный звонок вернул меня к действительности. «Кто говорит?» – спросил я. «Это Сазонов, – последовал ответ. – Австрия предъявила Белграду ультиматум, условия которого означают войну. Пожалуйста, будьте через час во французском посольстве. Я хочу обсудить с вами и Палеологом положение дел».

Глава 15

1914

Разговор во французском посольстве. – Сазонов заявляет, что единственный способ предотвратить войну – объявление о нашей полной солидарности с Россией и Францией. – Британское правительство берет на себя роль посредника. – Ход переговоров. – Австрия объявляет войну. Мобилизация в России. – Германия угрожает России. – Ультиматум и объявление войны

Австрия специально выбрала для предъявления своего ультиматума тот момент, когда президент и председатель Совета министров Франции только что выехали из Санкт-Петербурга на родину и должны были находиться в пути еще, как минимум, четыре дня. Я знал, что действия Австрии будут расценены в Санкт-Петербурге как прямой вызов России, и поэтому был доволен, что у меня был дополнительный час подумать об их возможных последствиях. Особенно в связи с тем, что, как я предполагал, разговор во французском посольстве пойдет о ключевом вопросе – солидарности Британии с Францией и Россией.

Я не ошибся. Отметив, насколько неприемлемы некоторые пункты ультиматума, господин Сазонов заметил, что Австрия никогда бы не выдвинула таких требований, если бы не была заранее уверена в одобрении и поддержке Германии. Может ли Россия, спрашивал он, также рассчитывать на поддержку своих партнеров по Антанте? Французский посол, к которому он обратился первому, заверил его, что Франция предоставит России свою дипломатическую поддержку, а также, если необходимо, выполнит обязательства, которые она взяла на себя по союзному договору. «А ваше правительство?» – спросил Сазонов, повернувшись ко мне. Я ответил, что, хотя я не могу говорить от лица британского правительства, я не сомневаюсь, что оно сделает все, что в его силах, чтобы оказать России дипломатическую поддержку. Однако я не мог подавать им надежду, что оно выступит с декларацией солидарности и тем самым возьмет на себя безусловное обязательство поддержать Францию и Россию силой оружия из-за такой страны, как Сербия, где нет никаких британских интересов. Такие обязательства не будут поддержаны британским общественным мнением, а без этого ни одно британское правительство не возьмет на себя ответственность за вовлечение страны в войну. На это Сазонов возразил, что Сербия – лишь часть общеевропейской политики и, учитывая, что на карту поставлены наши жизненные интересы, мы не можем себе позволить оставаться в стороне. Насколько я понимаю, ответил я, он хочет, чтобы мы присоединились к заявлению России о недопустимости вмешательства во внутренние дела Сербии со стороны Австрии. Но допустим, спросил я, Австрия, несмотря на это, начнет военные действия против Сербии, намерена ли Россия в таком случае объявить ей войну? Сазонов заметил, что, по его личному мнению, Россия вынуждена будет объявить мобилизацию, но вопрос в целом будет рассматриваться Советом министров, на котором будет председательствовать император. Я указал, что важнее всего – постараться заставить Австрию продлить сорокавосьмичасовой срок и в то же время выяснить, насколько Сербия готова выполнить требования, изложенные Австрией в ее ноте. Сазонов согласился, сказав, что часть требований Австрии, без сомнения, может быть принята. Разговор, начавшийся в полдень, продолжился за обедом, когда господин Сазонов и господин Палеолог снова уговаривали меня объявить о солидарности Британии с Россией и Францией.

Не говоря о том, что не в моей компетенции делать заявления от лица британского правительства, я не собирался говорить ничего такого, что могло подтолкнуть Россию к объявлению войны Австрии. Сделать это означало не только уничтожить любую возможность мирного решения, но и дать Германии лишнюю возможность утверждать, будто мы подстрекаем Россию к войне – а там это до сих пор пытаются доказать. Поэтому я ограничился лишь утверждением, что британское правительство, возможно, будет готово сделать в Берлине и Вене представления, в которых будет указано, что, поскольку за австрийским нападением на Сербию неминуемо последует начало военных действий со стороны России, война примет всеобщий характер, и тогда Великобритания уже не сможет оставаться в стороне. Это не удовлетворило Сазонова, который утверждал, что, отказываясь заявить о поддержке России и Франции, мы увеличиваем угрозу войны.

Получив мою телеграмму с отчетом об этом разговоре, сэр Эдвард Грей ответил: «В этих трудных обстоятельствах вы совершенно верно обозначили позицию британского правительства. Я полностью одобряю все сказанное вами и не могу обещать большего от имени правительства».

Потребуется целая книга, чтобы рассказать обо всех неофициальных переговорах, проходивших в различных столицах, и обо всех телеграммах, отправленных в те решающие дни, что последовали за предъявлением австрийского ультиматума. Поэтому я ограничусь лишь теми из них, что имеют непосредственное отношение к позиции России и рекомендациям, которые мы давали Санкт-Петербургу, чтобы показать, насколько беспочвенны утверждения некоторых германских авторов, которые пытаются возложить на Великобританию и Россию всю ответственность за войну.

Возьмем лишь двоих из них – господина Бетман-Хольвега и барона фон Шёна, который был в то время послом в Париже. Первый в своей книге «Betrachtungen zum Weltkriege» («Обзор мировой войны») доказывает, что Германия делала все возможное, чтобы сдержать Австрию, а мы не сочли нужным порекомендовать России вести себя умереннее. Последний в своих мемуарах дипломата заходит гораздо дальше. Он говорит, что причиной войны было желание России избежать осложнений внутри страны, а нас он обвиняет в том, что мы не желали сделать хоть что-нибудь для сохранения мира. Напротив, он представляет дело так: поддерживая Россию в ее «непоколебимости», мы сводили на нет усилия Германии, направленные на то, чтобы усадить Вену и Санкт-Петербург за стол переговоров. Далее он утверждает, что Россия решилась на мобилизацию только потому, что рассчитывала на нашу поддержку.

С другой стороны, то, как он находит оправдания для политики своего правительства, настолько поучительно, что я не могу устоять перед соблазном привести это здесь. Австрия, по его утверждению, соперничала с Россией за влияние на Балканах, а Германия поддерживала и защищала своего союзника в ущерб своим собственным интересам. Австрийское правительство было твердо намерено добиться полноценной компенсации за сараевское убийство, которое подтвердило необходимость навсегда покончить с центром подрывной деятельности сербов в юго-восточных областях Габсбургской монархии (Белградом). Чтобы получить действенные гарантии на будущее, условия ультиматума были сформулированы максимально жестко, так, чтобы Сербия либо полностью покорилась Австрии, пожертвовала своими суверенными правами и отреклась от России, либо столкнулась с последствиями своего отказа. Когда к Германии обратились за советом, она признала, что вопрос заключается в том, чтобы искоренить проблемы, непосредственно угрожавшие существованию ее союзника и косвенно ей самой. Конечно же она не могла отказать в своем одобрении и поддержке, поскольку, если в результате подрывной работы сербов Австрия распадется на части, Германия лишится своего союзника. Поэтому она объявила о своем намерении хранить верность союзнику и не допустить разрушительного вмешательства извне. Германия хотела локализовать конфликт, но ее предложения был отвергнуты, поскольку Россия выступила в защиту Сербии и заявила, что она не может оставаться в стороне от этого конфликта. Наконец, барон фон Шён осуждает сэра Эдварда Грея за то, что тот предложил созвать конференцию четырех непосредственно незаинтересованных держав, поскольку это нарушило бы принцип невмешательства, которому Германия придавала такое большое значение. Другими словами, Германия, по утверждению барона фон Шёна, обязалась соблюдать нейтралитет, пока Австрия будет порабощать Сербию, хотя на опыте Балканского кризиса она знала, что, если Австрия нападет на Сербию, Россия непременно вмешается.

Приводимое ниже краткое содержание моих переговоров с Сазоновым покажет, насколько отличалась от этих измышлений действительная позиция русского и британского правительств.

25 июля мы возобновили обсуждение, начатое накануне. Австрия, по словам Сазонова, стремилась установить свою гегемонию на Балканах, и предпринятые ею в Белграде действия направлены против России. В то же время позиция Германии зависит от позиции Британии. Пока она рассчитывает на наш нейтралитет, она пойдет на все, но если мы твердо примем сторону Франции и России, войны не будет. Если мы подведем их, прольются реки крови, и в конце концов мы тоже окажемся втянуты в войну. Хотя я опасался, что его предсказания сбудутся, я мог только повторить то, что я уже говорил императору на одной из аудиенций, описанных в предыдущей главе. Британия лучше справится с ролью посредника, если пока останется другом, который может превратиться в союзника в случае, если его призывами к умеренности пренебрегут, чем если бы она с самого начала объявила о своей полной солидарности с Россией. Я также выразил искреннюю надежду, что Россия даст британскому правительству некоторое время, чтобы воспользоваться своим влиянием для мирных переговоров, и не будет усугублять положение дел объявлением мобилизации. Если она это сделает, Германия, предупредил я его, не удовлетворится контрмобилизацией, а сразу же объявит ей войну. Россия, ответил Сазонов, не может позволить Австрии разгромить Сербию, но я могу быть уверен, что она не предпримет никаких военных действий, пока ее не вынудят это сделать.

На следующий день, 26 июля, он поставил меня в известность, что в разговоре с австрийским послом он предложил провести прямые переговоры между Веной и Санкт-Петербургом с целью найти некую формулу, которая удовлетворила бы основные требования Австрии, но была бы более приемлема для Сербии. По его словам, он сказал графу Сапари, что вполне понимает мотивы, побудившие Австрию выдвинуть этот ультиматум, и что, если она согласится пересмотреть некоторые условия, будет не трудно прийти к удовлетворительному решению.

В ответ на вопрос, с которым он обратился ко мне в ходе разговора, я сказал, что заявления, сделанные мной в беседе с ним 24-го числа, получили одобрение сэра Эдварда Грея как правильно отражающие политику британского правительства. Правительство, добавил я, использует все свое влияние для предотвращения войны, но, чтобы эти усилия не были напрасны, важно, чтобы Россия не объявляла мобилизацию до тех пор, пока не останется другого выхода.

27 июля я передал господину Сазонову предложение сэра Эдварда Грея созвать конференцию четырех послов в Лондоне, на что он ответил: «Условия, при которых начались мои переговоры с послом Австро-Венгрии, могут, как я полагаю, способствовать пересмотру австрийского ультиматума. Если напрямую договориться с Веной не удастся, я с радостью приму предложения сэра Эдварда Грея или любые другие предложения, которые могут привести к благоприятному разрешению конфликта».

Поскольку международное положение становилось угрожающим, британскому флоту, находящемуся в Портсмуте, были даны приказы не рассредоточиваться для маневров. Сообщая об этом российскому послу, сэр Эдвард Грей пояснил, что этому не должно придаваться другого значения, кроме как обещания дипломатической поддержки.

28 июля обстоятельства изменились в худшую сторону. Не только отклонены графом Бертольдом предложения господина Сазонова о прямых переговорах между двумя правительствами, но и объявлена Австрией война Сербии. Россия, сказал мне господин Сазонов, не удовлетворится обещаниями Австрии сохранить независимость и территориальную целостность Сербии, и приказ о мобилизации будет отдан в тот же день, когда австрийская армия перейдет сербскую границу. Тем не менее я снова призвал его воздержаться от каких-либо военных действий, которые могут быть истолкованы как вызов Германии.

Я передал суть этого разговора моему французскому коллеге, с которым я встретился в передней, где он ожидал приема, и попросил его придерживаться той же линии. Ситуация, сказал я, становится критической. Россия настроена серьезно и никогда не позволит Австрии раздавить Сербию. Но если России будет навязана война, важно, чтобы у Германии не было возможности представить ее в роли агрессора. Если британское общественное мнение не будет уверено, что ответственность за начало войны лежит на Германии, оно никогда не одобрит наше в ней участие.

Барон фон Шён в своих воспоминаниях приводит отрывок из книги «Царская Россия во время Великой войны», в котором господин Палеолог приводит мои вышеупомянутые высказывания и придает им смысл, которого в них нет. По его словам, я говорил: «Россия твердо намерена начать войну. Поэтому мы должны возложить на Германию всю ответственность и инициативу нападения, так как это единственный способ склонить общественное мнение Британии в пользу войны». Далее он представляет дело так, будто я подстрекал Россию к войне, стараясь при этом возложить вину на Германию. Это весьма произвольная трактовка моей позиции, поскольку, как я уже показал, я делал все, что в моих силах, для предотвращения мобилизации, зная, что это предоставит Германии предлог, который был ей нужен для объявления войны России.

У посла Германии в Санкт-Петербурге за это время сложилось впечатление, что российская общественность не слишком обеспокоена австро-сербским конфликтом и что лишь небольшая группка шовинистов пытается придать ему острый характер. Когда 28 июля он завтракал со мной в нашем посольстве, я воспользовался случаем открыть ему глаза на растущую опасность. Он просил меня уговорить Сазонова действовать осмотрительно, и я ответил, что с самого начала только это и делал. Пришла пора, добавил я, германскому послу в Вене поговорить серьезно с графом Бертольдом, ибо, если Германия позволит Австрии напасть на Сербию, результатом будет всеобщая война. Граф Пурталес, которого сильно встревожило мое замечание, возразил, что Россия, а не Германия виновна в существующем напряженном положении. Лично он, я полагаю, всей душой стремился предотвратить войну и, вероятно, не был поставлен в известность о действительных намерениях своего правительства. Но такая позиция была непригодна для сглаживания острых углов. Он полагал, что Австрия имеет право сурово покарать Сербию, а Россия должна спокойно на это смотреть и играть роль незаинтересованного наблюдателя. Если она, напротив, проведет предполагаемую мобилизацию, то, по его заявлению, подвергнет опасности мир в Европе. Напрасно я убеждал его, что Россия уже продемонстрировала свои мирные намерения, приняв предложение о конференции четырех и объявив о готовности подчиниться любому решению этой конференции, если оно получит одобрение Франции и Великобритании. Он не пожелал меня слушать, когда я напомнил ему, что Австрия не только частично мобилизовала свои войска, но и объявила войну Сербии. «Я не могу, – ответил он, – обсуждать действия Австрии».

Хотя Австрия начала мобилизацию против Сербии еще 26-го, Россия предприняла предварительные шаги к мобилизации Киевского, Одесского, Казанского и Московского военных округов лишь 28-го. 29 июля между часом и двумя пополудни граф Пурталес имел беседу с господином Сазоновым, во время которой напомнил, что по условиям союзного договора между Германией и Австрией такая частичная мобилизация повлечет за собой автоматическую мобилизацию Германии. В тот же вечер около семи часов граф Пурталес еще раз посетил министерство иностранных дел и передал господину Сазонову телеграмму от германского канцлера, в которой говорилось, что, если военные приготовления не будут прекращены, Германия будет вынуждена принять контрмеры, и это будет означать войну.

Такое заявление было почти равносильно ультиматуму, и, поскольку российское военное ведомство в это время получило сведения о широких военных приготовлениях, тайно осуществляемых Германией, а также о всеобщей мобилизации в Австрии, вся ситуация нуждалась в пересмотре. В тот же вечер император, уступая давлению со стороны своих военных советников, неохотно согласился отдать приказ о всеобщей мобилизации. Через несколько часов после этого он получил от германского императора телеграмму следующего содержания: «Считаю возможным заключение непосредственного соглашения между вашим правительством и Веной, чему мое правительство стремится способствовать. Разумеется, военные приготовления со стороны России, представляющие угрозу для Австро-Венгрии, только приближают трагедию, которой мы оба хотим избежать».

На это император Николай II ответил: «Благодарю вас за телеграмму, которая носит примирительный характер, хотя официальное сообщение, представленное вашим послом в мое министерство иностранных дел, имеет совсем другой смысл. Прошу вас объяснить мне эту разницу. Было бы правильным передать решение австро-сербского вопроса Гаагской конференции. Полагаюсь на вашу мудрость и дружбу».

Отправив эту телеграмму, император Николай II вызвал к телефону военного министра, а затем начальника Генерального штаба и отменил всеобщую мобилизацию. Оба генерала заявили, что, когда мобилизация уже начата, остановить ее означает вывести из строя всю военную машину. Император, тем не менее, настаивал, но, несмотря на его недвусмысленные приказы, военное руководство продолжало мобилизацию без его ведома.

Тем временем немецкий посол узнал, что происходит, и в два часа ночи 30 июля приехал в министерство иностранных дел. Видя, что теперь война уже неизбежна, он растерялся и попросил Сазонова посоветовать ему, что телеграфировать своему правительству. На что Сазонов предложил ему следующую формулу: «Если Австрия, признавая, что конфликт с Сербией принял общеевропейский характер, заявит о своей готовности отказаться от тех пунктов своего ультиматума, которые нарушают принцип суверенитета Сербии, Россия обязуется остановить все военные приготовления».

Сазонов, уже поставленный в известность о телефонном разговоре, который состоялся между начальником Генерального штаба и императором этой ночью, должен был встретиться с императором 30-го после полудня. До отъезда в Петергоф он получил сообщение о том, что австрийская армия обстреливает Белград и что германское правительство отказалось рассматривать предложение, данное им графу Пурталесу. Он застал императора крайне встревоженным телеграммой, только что полученной им от императора Германии. «Мой посол, – говорилось в последней, – получил указания обратить внимание вашего правительства на опасности и серьезные последствия мобилизации. То же самое я говорил вам в своей последней телеграмме. Австро-Венгрия мобилизовалась только частично и только против Сербии. Если Россия мобилизует свои войска против Австро-Венгрии, роль посредника, которую вы по дружбе на меня возложили и которую я по вашему желанию на себя принял, ставится под угрозу, если вообще представляется осуществимой. Вся тяжесть этого решения полностью ложится на ваши плечи. Вы несете ответственность за войну и мир». Император Николай II так остро чувствовал серьезность решения, которое ему предстояло принять, что все еще воздерживался от объявления всеобщей мобилизации. Только после того, как Сазонов убедил его, что его совесть может быть чиста, поскольку его правительство предприняло все возможные усилия для предотвращения войны, император, наконец, решил не оставлять свою страну беззащитной перед лицом уже готовившегося нападения Германии. В тот же день в четыре часа его величество приказал, чтобы все необходимые приказы были переданы по телефону в военное ведомство.

До этого в тот же день, 30 июля, он послал императору Вильгельму следующую телеграмму: «Сегодня посылаю Татищева с инструкциями. Распоряжение о происходящих в настоящее время военных приготовлениях были отданы пять дней назад с целью защиты против Австрии. Всем сердцем надеюсь, что эти приготовления не повлияют на ваше положение посредника, которое я ставлю очень высоко. Вам необходимо оказать серьезное давление на Австрию, чтобы удалось добиться соглашения».

На следующий день, 31-го, он снова послал телеграмму: «По техническим причинам я не могу приостановить военные приготовления. Но пока переговоры с Австрией не прерваны, мои войска воздержатся от всякого наступления. Я даю вам свое слово».

Император Вильгельм ответил: «Я сделал все, что было в моих силах, чтобы избежать войны. Я не буду нести ответственность за ужасное несчастье, которое грозит всему цивилизованному миру. Вы все еще в силах его предотвратить. Мое дружеское расположение к вам и вашей стране, завещанное мне моим дедом на его смертном одре, для меня всегда было священно. Я был верен России, когда на нее обрушивались несчастья, особенно во время последней войны. Сейчас вы еще можете спасти мир в Европе, остановив военные приготовления».

В тот же день, 31-го, Сазонов сделал последнюю попытку сохранить мир, заменив, по просьбе сэра Эдварда Грея, формулу, которую он продиктовал графу Пурталесу так, что она стала выглядеть следующим образом: «Если Австрия остановит продвижение своих войск по сербской территории и если, признавая, что австро-сербский конфликт приобрел общеевропейское значение, она согласится передать на рассмотрение великих держав вопрос о том, какую компенсацию может предоставить Сербия австро-венгерскому правительству без ущерба для своих суверенных прав и независимости как государства, Россия обязуется сохранить выжидательную позицию».

В тот же вечер император принял германского посла и постарался убедить его в том, что данная формула носит примирительный характер и что она предлагает достойный выход из сложившейся ситуации, но его усилия не увенчались успехом.

В одиннадцать часов вечера граф Пурталес приехал в министерство иностранных дел и поставил господина Сазонова в известность, что, если к полудню следующего дня Россия не остановит мобилизацию, вся немецкая армия будет поставлена под ружье. В ответ на его страстный призыв немедленно остановить мобилизацию Сазонов мог только повторить свои заверения, что, пока продолжаются австро-российские переговоры, Россия не предпримет наступления. В этот момент были заметны признаки ослабления напряженности между Веной и Санкт-Петербургом: между министрами иностранных дел и послами сторон прошли дружеские беседы, и казалось, австрийское правительство склоняется к тому, чтобы согласиться на переговоры о внесении изменений в текст их ноты в адрес сербского правительства. Но у Германии были совсем другие устремления.

Утром 1 августа император Николай II еще раз телеграфировал императору Вильгельму: «Я понимаю, что вы вынуждены провести мобилизацию, но я бы хотел получить от вас те же гарантии, что я дал вам, а именно, что эти меры не означают войну и что мы продолжим переговоры ради благополучия наших двух стран и всеобщего мира, который так дорог нам обоим. С Божией помощью наша проверенная годами дружба позволит избежать кровопролития. С полным доверием ожидаю вашего немедленного ответа».

Начав свой ответ с того, что назначенный срок истек и что он был вынужден мобилизовать свою армию, император Вильгельм писал: «Единственный способ избежать бесчисленных бедствий – это немедленный, ясный и недвусмысленный ответ со стороны вашего правительства. Пока я не получу такого ответа, я должен, к моему величайшему огорчению, судить о нем по фактам. Я должен самым серьезным образом просить, чтобы вы без промедления приказали своим войскам ни при каких обстоятельствах не нарушать нашей границы».

Около пяти часов вечера я получил телеграмму из министерства иностранных дел с приказом немедленно испросить у императора аудиенцию, чтобы передать ему личное послание от короля Георга, в котором его величество, упомянув о представлении, сделанном Германией в связи с мобилизацией в России, писал: «Я не могу избавиться от мысли, что мы оказались в тупике из-за какого-то недоразумения. Нельзя упустить возможность избежать ужасного несчастья, грозящего сейчас всей Европе. Поэтому я призываю вас устранить недопонимание, которое, как я понимаю, имело место между вами, и оставить открытыми ворота для мирного решения конфликта. Если вы считаете, что я могу так или иначе способствовать этой важной цели, я сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь возобновить прерванные переговоры между заинтересованными державами. Уверен, что вы, как и я, стремитесь делать все возможное для сохранения мира».

Около четверти восьмого господин Сазонов, который договорился, что император примет меня в Петергофе в десять часов, позвонил мне по телефону и сказал, что граф Пурталес только что поставил его в известность, что Германия считает себя в состоянии войны с Россией. Он пришел пообедать со мной и принес проект ответа на телеграмму короля, который я должен был передать императору. Я выехал из посольства в девять часов, но из-за того, что электрические фонари на моем автомобиле вышли из строя, шофер повернул не там, где надо, и мы добрались в Петергоф лишь без четверти одиннадцать. Извинившись перед императором за опоздание, я передал ему телеграмму короля и проект ответа, написанный Сазоновым. Когда его величество прочел их, я осмелился заметить, что было бы лучше, если бы он ответил королю своими словами, чем в официальном стиле министерства иностранных дел. «Я так и сделаю, если вы мне поможете, – ответил император, – поскольку говорить по-английски это одно, а правильно писать – совсем другое». Затем его величество предложил мне садиться, и мы более часа обсуждали ситуацию, вызванную австрийским ультиматумом, безрезультатные попытки российского и британского правительств сохранить мир и причины, вынудившие Россию провести мобилизацию. Его величество настаивал, что мобилизация не обязательно влечет за собой войну, и он самым недвусмысленным образом заверил в этом императора Вильгельма. Затем, подойдя к письменному столу, он взял карандаш и телеграфные бланки и начал писать ответ, время от времени советуясь со мной, как построить фразу, когда ему не хватало слов. Закончив, он передал мне рукописный текст телеграммы для передачи шифровальщикам по возвращении в посольство. Содержание ее было следующее: «Я бы с радостью принял ваши предложения, если бы сегодня днем германский посол не представил моему правительству ноту с объявлением войны. С момента предъявления ультиматума Белграду все усилия России были направлены на поиски мирного решения вопроса, поставленного действиями Австрии. Целью этих действий было подавление Сербии и превращение ее в вассала Австрии. Результатом этого могло стать нарушение баланса сил на Балканах, что для моей страны представляется вопросом жизненной важности. Все предложения, включая те, что были сделаны вашим правительством, были отклонены Германией и Австрией, и только когда благоприятный момент для оказания давления на Австрию был упущен, Германия проявила желание стать посредником. И даже тогда она не выдвинула никаких конкретных предложений. Объявление Австрией войны Сербии вынудило меня отдать приказ о частичной мобилизации, хотя, принимая во внимание серьезность ситуации, мои советники настоятельно рекомендовали мне объявить всеобщую мобилизацию, учитывая, что для ее проведения Германии потребуется гораздо меньше времени, чем России. В конце концов, принимая во внимание проведенную в Австрии мобилизацию, обстрел Белграда, концентрацию австрийских войск в Галиции и тайные военные приготовления в Германии, я был вынужден пойти на эту меру. Внезапное объявление Германией войны России, ставшее для меня совершенно неожиданным, поскольку я дал императору Вильгельму недвусмысленные обещания, что мои войска не перейдут границу, пока ведутся переговоры, подтверждает правомерность моих действий.

В этот трудный час я хочу заверить вас еще раз, что я сделал все, что было в моей власти, чтобы предотвратить войну. Теперь, когда она мне навязана, я верю, что ваша страна не откажет в поддержке Франции и России. Храни и благослови вас Господь».

Было уже больше часа ночи, когда я вернулся в посольство и обнаружил у дверей возбужденную толпу, желающую знать, может ли Россия рассчитывать на поддержку Англии.

Глава 16

1914

Опровержение некоторых утверждений относительно моей позиции по вопросу о нашем участии в войне. – Императорский манифест о войне. – Народ сплачивается вокруг трона. – Патриотические сцены в Москве. – Наступление в Восточной Пруссии. – Битва при Танненберге. – Польская кампания. – В России нехватка винтовок и боеприпасов. – Борьба графа Витте за мир

В предыдущей главе дается точный и откровенный отчет о событиях, происходивших в России в течение девяти критических дней накануне войны, основанный на моих собственных впечатлениях. Россия не сделала ничего, что может служить подтверждением того, что барон фон Шён называет ее «волей к войне». В своем стремлении сохранить мир Сазонов не отклонил ни одного из сделанных ему предложений. Он последовательно соглашался на проведение конференции четырех, посредничество Великобритании и Италии и на прямые переговоры между Россией и Австрией. Германия и Австрия, напротив, либо целиком и полностью отвергали эти предложения, либо не давали им осуществиться, отвечая уклончиво. Единственное, чего Сазонов допустить не мог, – это позволить Австрии раздавить Сербию. Германия и Австрия прекрасно это понимали, поскольку во время Балканского кризиса им было ясно дано понять, что нападение Австрии на Сербию вынудит Россию вмешаться. Россия объявила всеобщую мобилизацию, это правда, но только после того, как она узнала о секретных военных приготовлениях Германии, а также об угрожающей позиции Австрии. Германия была прекрасно осведомлена о том, что военная программа, которая начала реализовываться в России после того, как в 1913 году Германия приняла новый закон об армии, не будет завершена до 1918 года, а также о том, что русская армия не имеет современных вооружений. Это был хороший психологический момент для нанесения удара, и Германия им воспользовалась. В тот день, когда она отправила свой окончательный ультиматум в Санкт-Петербург, высокопоставленный представитель германского министерства иностранных дел сказал представителю нейтральной тогда державы, что единственное, чего боялось тогда его правительство, это что Россия в последнюю минуту уступит и примет условия Германии. Я знаю об этом со слов представителя упомянутой нейтральной державы в Санкт-Петербурге.

Что касается позиции Великобритании, я уже объяснял причины, которые обуславливали мои ответы на вопросы Сазонова. Мы никогда не давали России обещаний вооруженной поддержки или каких-либо еще заверений, которые поддерживали бы в ней решимость доводить дело до крайности. До самого последнего момента британское правительство оставляло за собой полную свободу действий, хотя оно действительно предупреждало правительство Германии, что, несмотря на дружественный тон наших формулировок, мы не останемся в стороне, если будут затронуты британские интересы.

Мне бы не хотелось делать личные заявления, но я вынужден это сделать, чтобы опровергнуть приписываемое мне. В своем номере от 8 апреля 1922 года журнал «График» опубликовал два отрывка, где (после предложения подходящего названия для будущей книги – «Кто-то проговорился») приводятся следующие утверждения: «Маловерным людям придется плохо. Типичный пример тому можно найти в новой книге господина Палеолога о России в 1914 году. Там говорится, что сэр Джордж Бьюкенен сказал господину Сазонову: "Боюсь, что наше общественное мнение далеко от понимания того, что наши национальные интересы диктуют нам [оставаться нейтральными в Великой войне]"». Слова в скобках принадлежат журналу «График».

Я бы не обратил на этот глупый отрывок никакого внимания, если бы один из моих друзей вскоре после этого не сказал мне, что люди интересуются, когда я отвечу на обвинения, выдвинутые против меня господином Палеологом. Я ответил, что Палеолог – мой старый друг, который был моим коллегой в Софии и Петрограде, и я уверен, что он не мог сказать обо мне ничего плохого. Тем не менее я решил прочитать его книгу. Сделав это, я обнаружил, что он приписывает мне слова, якобы сказанные мной 24 июля 1914 года: «Mais je crains que notre opinion publique ne soit encore très èloignèe de comprendre ce que l'intèrêt national nous commande avec tant d'êvidence». Допускаю, что я действительно говорил такие слова, но я бы хотел спросить, поддержало бы общественное мнение в Англии действия своего правительства, если бы оно на следующий день после объявления австрийского ультиматума втянуло страну в войну ради того, что в тот момент рассматривалось как ссора между Австрией и Сербией. Но, даже оставляя этот вопрос в стороне, «График» не только неправильно перевел мое высказывание, но, добавив слова «оставаться нейтральными в Великой войне», придал ему, ради развлечения своих читателей, смысл, которого оно иметь не могло. Это совершенно очевидно из контекста. Сазонов, согласно Палеологу, сказал: «Нейтралитет Англии равносилен ее самоубийству». «Я тоже так думаю», – ответил я, а конец моего ответа звучал следующим образом: «Но боюсь, что наше общественное мнение далеко от понимания того, что именно диктуют нам наши национальные интересы».

Зачем, хотелось бы мне знать, «График» прибег к сознательному извращению моих слов? Мои взгляды касательно нашего участия в войне были ясно выражены в моей официальной переписке с министерством иностранных дел. Передавая мне в ночь с 1 на 2 августа свой ответ на телеграмму короля, император просил меня поддержать его призыв к Британии прийти на помощь России, и я без колебаний сделал это. Я осмелился заявить британскому правительству, что, если мы останемся в стороне, то потеряем всех друзей в Европе и что мы не можем без ущерба для собственной безопасности позволить Германии разгромить Францию. Рано или поздно мы будем вынуждены ввязаться в войну, и чем дольше мы откладываем это решение, тем большую цену мы за это заплатим.

Поскольку эта телеграмма пришла в министерство иностранных дел в искаженном виде, оборвавшись на середине предложения, она не может быть опубликована в Белой книге, в которой, за одним этим исключением, приводится вся переписка между мной и министерством за все эти переломные дни.

На следующий день после объявления Германией войны в Зимнем дворце прошел торжественный молебен, и французский посол как представитель союзника России был единственным иностранцем, которого пригласили при этом присутствовать. По его завершении один из совершавших его священников прочел императорский манифест о начале войны, в котором император обращался к своему народу со следующими словами: «Нам предстоит уже не заступаться только за несправедливо обиженную родственную нам страну, но оградить честь, достоинство, целость России и ее положение среди великих держав… В грозный час испытаний да будут забыты внутренние распри, да укрепится еще теснее единение Царя с Его народом!»

Затем, приблизившись к алтарю и взяв в правую руку Евангелие, император обратился к присутствующим офицерам со следующими словами: «В вашем лице я приветствую всю мою армию. Торжественно клянусь не заключать мира до тех пор, пока на российской земле не останется ни единого врага!»

Через несколько минут монарх вышел на балкон, и при его появлении множество людей, заполнивших площадь перед Зимним дворцом, как один упали на колени и запели государственный гимн.

Клятва, данная таким образом императором Николаем II, представляла собой немного измененную клятву императора Александра I, данную им, когда в Россию вторгся император Наполеон. В тот момент русские люди были охвачены тем же порывом, что воодушевлял их прадедов в 1812 году, но на этот раз жертвы, потребовавшиеся от них, оказались им не по силам.

Во время первых трех дней войны мое положение было не самым приятным. Толпы взбудораженных людей проводили перед посольством демонстрации, настойчиво требуя новостей из Лондона и совсем не в дружественных выражениях интересовались, может ли Россия рассчитывать на нашу поддержку. Я, как мог, умиротворял их расплывчатыми заверениями, но, к моему величайшему облегчению, 5 августа в пять часов утра один из моих секретарей принес мне лаконичное послание из министерства иностранных дел: «Война – Германии – Действуйте», – из чего я понял, что Англия осталась верна себе и своим партнерам по Антанте. Я позвонил во французское посольство, российское министерство иностранных дел и императору в Царское Село и сообщил им эту хорошую новость. И в то же утро я присутствовал на торжественной мессе во французской католической церкви как представитель союзника Франции и России. Возвратившись в посольство, я обнаружил, что меня ожидает множество букетов цветов, посланных русскими людьми всех чинов и сословий в знак благодарности своему новому союзнику.

В эти чудесные дни начала августа Россия казалась совершенно преображенной. Германский посол предсказывал, что объявление войны вызовет революцию. Он даже не послушался совета своего друга отослать его коллекцию художественных ценностей на хранение в Эрмитаж, поскольку полагал, что Эрмитаж будет разграблен одним из первых. К несчастью для него, единственным проявлением беспорядков стало полное разграбление посольства Германии 4 августа. Вместо того чтобы вызвать революцию, война лишь скрепила связь между государем и его народом. Рабочие объявили о прекращении забастовок, различные политические партии оставили свои разногласия. В Думе, которую государь созвал на внеочередную сессию, лидеры различных партий наперебой говорили о поддержке правительства, которое они так яростно бранили лишь несколько недель назад. Военные кредиты были приняты единогласно, и даже социалисты, воздержавшиеся от голосования, призывали рабочих защищать свою страну от захватчиков. Объединившись таким образом вокруг трона, либералы и прогрессисты надеялись, что война, так крепко сплотившая императора с его народом, ознаменует начало новой эры конституционных реформ.

Но только в сердце России – Москве, куда император согласно традициям своего Дома приехал поклониться святым мощам Кремля, в полной мере проявились чувства всего народа. Посол Франции и я вместе с женой и дочерью были приглашены на эту церемонию. Утром 6 августа мы отправились в Кремль, нас провели в огромный зал во дворце, где толпа высокопоставленных чиновников и различных знаменитостей, а также представителей муниципальных и иных властей ожидали прибытия монархов. Вскоре после этого появились император и императрица в сопровождении великой княгини Елизаветы, четырех молодых великих княгинь и маленького царевича (которого нес на руках огромный казак, поскольку он поранил ногу). Остановившись в центре зала, император произнес короткую речь. Начав с того, что он приехал в Москву, чтобы найти силу в молитве, он заговорил о воодушевлении, с которым все его подданные, независимо от сословий, откликнулись на его призыв к оружию, и закончил тем, что призвал благословение Божие на союзные армии.

После этого мы присоединились к образовавшейся процессии и проследовали за императорской семьей через несколько комнат, а затем по знаменитой «красной лестнице» в Успенский собор, где происходит коронация русских царей. Появление их величеств было встречено бурей аплодисментов, а во всех церквах звонили колокола. Красота и торжественность последовавшей затем службы не поддается описанию. Длинная вереница епископов в золотых парчовых одеяниях, их митры, сверкающие драгоценными камнями, фрески на стенах на золотом фоне, драгоценные иконы – все это складывалось в яркую и красочную картину, которую представлял собой в тот день величественный старый храм.

Как только мы заняли наши места за императором, зазвучал глубокий низкий голос священнослужителя, который начал читать первые строки литургии, а затем вступил хор, заполнив церковь благозвучием псалмов и гимнов православного ритуала. Когда служба близилась к концу, император и императрица, а следом за ними великие княжны сделали круг внутри храма, молитвенно преклоняя колени перед каждой из ее святынь, а затем поцеловали особо почитаемую икону, поданную им митрополитом. Сцена, которую мы увидали, когда двери открылись, была не менее впечатляющей. Под громкие приветственные крики император шел по невысокому помосту, и лишь низкие перила отделяли его от огромной толпы коленопреклоненных подданных, некоторые из которых даже целовали землю, когда он проходил. Он на минуту остановился и пригласил меня и французского посла держаться поближе к нему. Его величество сказал: «Эти приветствия относятся не только ко мне, но и к вам».

Возвращаясь вместе с моим французским коллегой в нашу гостиницу, я не мог удержаться от размышлений о том, как долго продлится это общенациональное чувство подъема и каково будет отношение людей к их «батюшке», если война затянется надолго.

Я не намерен прослеживать действия русской армии через все последовательные стадии войны, поскольку это уже превосходно сделано моим другом и бывшим военным атташе генерал-майором Альфредом Кноксом в его книге «С русской армией (1914–1917)». Поэтому я ограничусь кратким описанием важнейших событий на Восточном театре военных действий, особенно в связи с их влиянием на общую ситуацию в России.

Уступив давлению, оказанному на него его министрами, император отказался от своего намерения взять на себя командование армией и назначил главнокомандующим великого князя Николая Николаевича. Хотя Германия объявила войну России 1 августа, Австрия, которая спровоцировала войну, последовала ее примеру и отозвала своего посла лишь 6-го. Согласно плану кампании, разработанному Генеральным штабом, Россия должна была вначале выступить на юге против Австрии и оставаться в обороне на севере до тех пор, пока все не будет готово для более трудной задачи – наступления на Германию. Если бы Россия руководствовалась лишь своими собственными интересами, это, без сомнения, был бы самый разумный образ действий, но ей надо было думать о своих союзниках. Наступление германских армий на западе делало необходимым отвлекающий маневр на востоке. В соответствии с этим первоначальный план пришлось изменить, и 17 августа, на следующий день после завершения мобилизации, генерал Ренненкампф начал наступление в Восточной Пруссии.

В первые десять дней операция развивалась настолько успешно, что появилась надежда: вскоре вся эта область будет в его руках. Однако войска продвинулись дальше, чем следовало бы в данных обстоятельствах. Германское командование, озабоченное количеством беженцев, прибывавших в Берлин, перебросило войска с запада и послало генерала фон Гинденбурга принять командование на востоке. В то же время из-за вынужденного отступления союзных армий на западе французскому послу было поручено просить российское правительство продолжать наступление в Восточной Пруссии. По мнению лучших российских генералов, такое наступление было преждевременным и обречено на провал. Не все военные службы к тому времени как следует отладили. Были огромные трудности с транспортом, войска не должным образом сосредоточены – всю местность с ее лесами, озерами и болотами весьма остроумно сравнивали с губкой, которая поглощает все, что в нее попадает. Но Россия не могла оставаться безучастной к призывам своего союзника, столице которого угрожала опасность, и армии Самсонова дали приказ наступать.

Результатом этого стала битва под Танненбергом. Из-за тактических ошибок командиров корпусов на флангах и отсутствия необходимого сообщения между ними и Самсоновым два центральных корпуса остались без поддержки и вынуждены были сложить оружие. Русские потеряли всю артиллерию, а также огромное количество снарядов и другой военной техники, без которой им трудно было обойтись. В течение нескольких последующих недель немцы, развивая свой успех, очистили от неприятеля всю область, нанеся ему урон в четверть миллиона человек, не считая сокрушительного удара по моральному духу армии и престижу ее командиров. Хотя позднее в том же году русские вновь вошли в Восточную Пруссию и захватили приграничные территории, в феврале следующего года они опять были вынуждены оставить ее окончательно.

Эта катастрофа на севере в определенной степени уравновешивалась блестящими победами на юге, где командующим был генерал Иванов, а начальником штаба – генерал Алексеев. Армии генералов Рузского, Брусилова и Радко-Дмитриева теснили австрийские войска, в начале сентября был взят Львов, а в ноябре была осаждена большая крепость Перемышль. Австрийцы потеряли 1 тысячу орудий и 200 тысяч человек было взято в плен. Это стремительное наступление вызвало во многих кругах преувеличенные надежды на будущее, и в какой-то момент мой французский коллега был так оптимистически настроен, что даже заключил со мной пари на 5 фунтов стерлингов, что война закончится к Рождеству. Но российский «паровой каток» в своих попытках ослабить давление на западе продвигался с такой скоростью, для которой его громоздкий механизм был плохо приспособлен. Россия оказалась в очень тяжелых условиях. Ей приходилось перебрасывать войска, оружие и продовольствие на огромные расстояния по плохим дорогам, и в Польше, которую Германия заняла в самом начале войны, ей приходилось сражаться, имея противника на обоих флангах. В октябре немцы были уже у ворот Варшавы. Своевременное прибытие крупного воинского контингента из Сибири наконец-то изменило ситуацию к лучшему. Русское наступление возобновилось, немцы были отброшены назад и едва избежали сокрушительного поражения у Лодзи. Их спасла только дополнительная переброска сил, которую они смогли вовремя осуществить благодаря развитой сети стратегических железных дорог. Удача снова была на их стороне, русские вынуждены были отступить, и к середине сентября их наступление полностью захлебнулось. Занавес поднялся и начался первый акт великой русской трагедии. 25 сентября генерал Жоффр запросил, достаточно ли у русских боеприпасов, чтобы удовлетворить постоянно увеличивающиеся потребности, и получил успокоительные заверения, что никакого повода для беспокойства на этот счет нет. Но затем, 18 декабря, совершенно неожиданно, французский посол и я получили от начальника Генерального штаба сообщение, в котором говорилось, что хотя у России вполне достаточно людей, чтобы возместить ее колоссальные военные потери, но у нее не хватает винтовок, чтобы вооружить их, и ее запасы артиллерийских снарядов подошли к концу. Генерал Беляев добавил, что уже сделаны заказы за границей и что принимаются меры для увеличения производительности отечественных заводов, но в следующие три месяца ситуация будет не только трудной, но и опасной. Это объявление прозвучало как гром среди ясного неба. На начальных стадиях войны между планами верховных главнокомандующих союзных армий практически не было никакого согласования, и стратегия их действий уж очень походила на поведение воды в системе сообщающихся сосудов. Наступление на западе происходило тогда, когда русские на востоке вынуждены были оставаться в обороне, и наоборот; это позволяло немцам перебрасывать отдельные армейские корпуса с одного фронта на другой, туда, где их присутствие оказывалось нужнее всего.

Выразив протест по поводу того, что Россия скрывала истинное положение с нехваткой боеприпасов, я призвал к установлению более близкого взаимодействия между генеральными штабами союзных армий. Русские, очевидно, основывались в своих расчетах на опыте войны с Японией и не сделали запасов на случай, если война продлится дольше. Помню, я однажды спросил видного члена Государственной думы, который во время Балканского кризиса призывал страны Антанты занять более твердую позицию, готова ли Россия к войне в Европе. «Нет, – ответил он, – но она никогда не будет готова». Он был прав. Ее промышленность находилась все еще в отсталом состоянии, у нее не было достаточного количества заводов, а на уже существующих не хватало требуемого оборудования и квалифицированных рабочих кадров. Перевооружение России стало одной из самых трудных проблем из тех, с которыми предстояло столкнуться союзникам. Хотя лично я не разделял пессимизма, охватившего российскую столицу, переименованную к тому времени в Петроград, но я чувствовал, что русским, скорее всего, не удастся пройти через Силезию к Берлину и их роль сведется к изнурению и постепенному истреблению неприятельских сил в войне на истощение.

Кроме уныния, вызванного ситуацией на фронте, росту беспокойства способствовала также мирная кампания, проводимая графом Витте и его соратниками-германофилами. Граф Витте, как я уже упоминал в главе 14, всегда полагал, что интересы России требуют более тесного сближения с Германией, и теперь открыто утверждал, что Россия ничего не получит от продолжения войны и должна заключить мир. В одном из разговоров с Сазоновым в начале ноября мой французский коллега указал, что пора бы уже императору принять меры против этой кампании, принимающей опасные размеры. В ответ на это Сазонов предложил, чтобы французский посол сам привлек внимание императора к этому вопросу, и обещал устроить ему для этого аудиенцию. На этой аудиенции, состоявшейся неделю спустя, император не упомянул имя графа Витте, и поэтому Палеолог не решился поднять этот вопрос первым.

Поскольку нападки графа Витте были направлены, главным образом, против Великобритании, я твердо решил принять этот вызов, что и сделал в речи, произнесенной в Английском клубе в канун Нового года. «Некоторые известные германофилы, – сказал я, – обвиняют нас в том, что, подтолкнув Россию к войне в своих собственных корыстных целях, мы теперь заставляем ее нести основную ее тяжесть. Эти джентльмены все время спрашивают нас: "Где ваш флот?", "Что делает ваша армия?". Я скажу им, – продолжил я, – что сделали британская армия и флот». Перечислив все услуги, оказанные ими общему делу, я призвал Германию – близкого друга наших критиков – в свидетели правоты моих утверждений. Ибо именно Англии посвящали германские поэты свои песни ненависти, и на Англию обрушивали свой гнев германские профессора, поскольку все они уверены, что именно Англия закрывает им путь к мировому господству, о котором мечтает фатерланд. Эта речь имела огромный успех. Все ведущие русские газеты не только опубликовали ее целиком, но и посвятили ей передовые статьи, в которых выражали мне благодарность за то, что у меня хватило мужества вскрыть гнойник, заставлявший Россию страдать. Император, с которым я встречался вскоре после этого, заметил, что моя прямота его очень порадовала.

У этой истории было продолжение. Несколько дней спустя мне нанес визит один очень известный журналист. Он сказал, что граф Витте, который сам в тот момент болел, послал его ко мне, чтобы узнать, была ли моя речь направлена против него. Я ответил, что не могу ответить на этот вопрос, поскольку германофилов в Петрограде много. Они все могут задать мне подобный вопрос, и я не могу отвечать каждому в отдельности. Но мой друг-журналист не был этим удовлетворен. Он сказал, что граф Витте настаивает на определенном ответе. Тогда я сказал: «Передайте от меня графу Витте, что в своей речи я имел в виду всех тех, кто произносит приведенные в ней слова. И если ему угодно принять это на свой счет, то ему виднее».

Глава 17

1914–1915

Турция вступает в войну. – Закрытие проливов. – Россия просит согласия на возможное присоединение Константинополя. – Моя аудиенция у императора по этому вопросу. – Переговоры с Болгарией. – Сербию просят пойти на уступки в Македонии. – Союзники и Сербия. – Достигнуто политическое соглашение с Румынией

Почти сразу же после начала военных действий Сазонов пытался заручиться сотрудничеством или благожелательным нейтралитетом тех государств, которые вследствие своего географического положения или территориальных стремлений могли быть втянуты в конфликт. Болгарии была предложена часть земель в сербской Македонии в случае, если в результате победоносной войны Сербия получит доступ к Адриатическому морю; Румынию уговаривали, обещая передать ей большую часть Трансильвании и северную часть Буковины; Италии делались предложения относительно земель так называемой ирредентной (от ит. irredento – неосвобожденный) Италии; а британскому правительству было предложено вступить в переговоры с Японией. Япония вступила в войну 22 августа, но Румыния отказывалась последовать ее примеру, ссылалась на тесную дружбу, долгие годы связывавшую короля Карла и императора Франца-Иосифа. Только после смерти короля Карла в октябре того же года в Бухаресте начались долгие переговоры о вступлении Румынии в войну, и когда она наконец согласилась, было уже слишком поздно.

Но наиболее важным вопросом для России, особенно после прохождения через проливы «Гебена» и «Бреслау», была позиция, которую займет Турция. В Константинополе сразу же начались переговоры с целью добиться ее нейтралитета. Но влияние Германии, усиленное ее громкими победами и присутствием рядом с Константинополем двух ее военных судов, перевешивало влияние стран Антанты и в конце концов одержало верх. В начале октября проливы были закрыты и через несколько недель спустя два турецких миноносца вошли в гавань Одессы и потопили русский броненосец. Закрытие проливов было для России парализующим ударом. Лишь с двумя портами – Владивостоком на Дальнем Востоке и замерзающем на зиму Архангельском на севере – она оставалась почти полностью отрезанной от своих союзников на западе. Русскому обществу стала очевидна необходимость получения свободного доступа к морю, и его взоры обратились на Константинополь как самый большой трофей войны. Москва возглавила это движение, и император в своем манифесте, выпущенном вскоре после отзыва послов из Константинополя, объявил своему народу: «Вероломное нападение Турции только подготавливает почву для решения исторической задачи, завещанной нам нашими дедами на берегах Черного моря».

В это время мы вели с Россией переговоры по вопросу Персии. Мы не выдвигали никаких возражений против постоянного присутствия русских войск в Азербайджане с целью поддержания порядка и их проходе через Персию в случае, если эта страна подвергнется нападению со стороны Турции. Но мы не хотели, чтобы Россия нарушила нейтралитет Персии, как это сделала Германия в Бельгии. Однако британское правительство должно было учитывать новые реалии, сложившиеся в результате вступления Турции в войну, и в определенной степени удовлетворить давние стремления русского народа. Поэтому мне поручили проинформировать российское правительство, что в случае победы над Германией судьба Константинополя и проливов может быть решена в соответствии с потребностями России. Хотя в ответ на это сообщение Сазонов в самых теплых выражениях выразил свою признательность, оно все-таки звучало недостаточно конкретно, чтобы полностью удовлетворить российское правительство. В течение зимних месяцев это движение набирало силу, и завуалированные намеки министров на блестящее будущее, открывающееся перед Россией на берегах Черного моря, встретили в Думе горячим одобрением. В начале марта Сазонов говорил мне и французскому послу о чувствах, которые вопрос о Константинополе пробудил у населения всей страны, и о необходимости его окончательного решения. Император, сказал он, считает, что после всех жертв, которые он потребовал от своего народа, он не может больше медлить с получением от своих союзников ясно выраженного согласия на включение Константинополя в состав Российской империи, если война будет выиграна.

18 марта мне было поручено сообщить лично императору, что британское правительство готово дать ему такое согласие на известных условиях. Хотя и не формулируя пока все пожелания, оно только настаивает на пересмотре англо-российского соглашения от 1907 года [по Персии] и признании нейтральной зоны британской сферой влияния. Что касается Константинополя, оно бы хотело поставить условием свободное использование проливов торговыми судами и беспошлинный порт для товаров, вывозимых из всех причерноморских территорий, не входящих в состав Российской империи. Кроме того, Россия должна сделать все от нее зависящее, чтобы способствовать вступлению Румынии и Болгарии в войну против Турции и союзников.

Поскольку император на следующее утро отправлялся на фронт, Сазонов любезно устроил так, чтобы я сопровождал его в Царское Село и был принят одновременно с ним сегодня вечером.

Император принял нас в своем кабинете и после нескольких приветственных слов спросил меня: «У вас ко мне какое-то сообщение?» Я ответил, что мне поручено передать послание, которое, как я надеялся, ему будет так же приятно получить, как мне передавать, а именно: британское правительство согласилось на осуществление извечной российской мечты касательно Константинополя и проливов на условиях, которые не вызовут у него особых возражений. Затем я перечислил эти условия. Поручив мне передать его горячую благодарность британскому правительству, император спросил меня, каковы существующие договоренности относительно нейтральной зоны. Я в общих чертах описал суть этих соглашений, добавив, что включение нейтральной зоны в сферу британских интересов устранит источник постоянных трений между нашими двумя правительствами и ознаменует собой огромный шаг в направлении окончательного и мирного решения персидского вопроса. Поскольку император все еще колебался, я осмелился ему заметить, что, если бы я год назад предложил ему Константинополь в обмен на обещание России исключить нейтральную зону из сферы своих интересов, я бы не сомневался, каков будет ответ его величества.

Император засмеялся и сказал, что я абсолютно прав. Когда я спросил, могу ли я сообщить своему правительству, что его величество дал принципиальное согласие на эти условия, Сазонов вмешался в разговор, заметив, что за это России должна быть предоставлена полная свобода действий в ее зоне влияния. Не потому, объяснил он, что Россия собирается аннексировать Северную Персию, но потому что ей хочется положить конец представлениям, которые мы постоянно делаем относительно ее действий в этом регионе. Я ответил, что у нас тоже нет желания аннексировать нейтральную зону и что мы, напротив, стремимся обеспечить целостность Персии. Но добиться этой цели будет легче, если, как это будет при новом договоре, честолюбивые русские консулы лишатся возможности проводить наступательную политику, которая противоречит устремлениям их правительства. В то же время русские и британские представители в Тегеране могут выработать соглашение, согласно которому Россия получит достаточную свободу действий в своей зоне без ущерба для независимости Персии. Затем, повернувшись к императору, я сказал, что после войны Россия и Великобритания станут двумя наиболее могущественными империями в мире. Решение персидского вопроса устранит последний источник разногласий между ними, что послужит гарантией прочного мира во всем мире. Император был всей душой согласен. Его величество поручил мне передать, что в общем и целом он готов принять наши условия.

Остальную часть аудиенции посвятили обсуждению претензий Италии на территориальные компенсации в Далмации и на Адриатике. Взяв атлас, император следил за докладом Сазонова, находя на карте положение каждого упомянутого города или области с быстротой, которая меня удивила. Переговоры с Италией осложнялись тем, что многие ее требования вступали в противоречие с пожеланиями Сербии. Это был старый вопрос общеславянских интересов, и в России существовала сильная партия, куда входили такие влиятельные люди, как великий князь Николай, противившаяся принятию требований Италии. Они заявляли, что Россия не может позволить Италии занять такое положение на Адриатике, которое фактически поставило бы Сербию в вассальную зависимость, и что, если пожелания Сербии не будут удовлетворены, в ближайшем будущем мы столкнемся с новыми трудностями, если не с новой войной. С учетом жизненной необходимости добиться вступления Италии в войну я постарался преодолеть эти возражения и убедить российское правительство пойти на необходимые уступки. К счастью, Сазонов был человеком слишком широкого ума, чтобы чрезмерно настаивать на этих позициях, и, подчинив особые интересы России общим интересам союзников, он полностью принял соглашение, по которому Италия 23 мая вступила в войну.

В то же самое время шли переговоры с Румынией, Грецией и Болгарией, и поначалу высказывания господина Братиано позволяли нам надеяться, что Румыния вскоре последует примеру Италии. Хотя она и знала, что Италия вот-вот объявит войну Австрии, но все же упустила благоприятную возможность весной 1915 года, когда русская армия удерживала наиболее важные высоты в Карпатах и когда ее взаимодействие с русскими могло спасти ситуацию. Теперь военное счастье было на стороне Германии, и чем дальше отступали русские, тем меньше у нее было желания бросать вызов противостоящим нам державам.

Но даже если оставить в стороне военный вопрос, переговоры о политическом соглашении, которое стало бы ценой за вмешательство Румынии, затянулись на долгие месяцы. Братиано требовал, чтобы будущая граница прошла по Пруту и Тиссе, что означало включение в состав Румынии Буковины и Баната. Россия решительно возражала против передачи Румынии всей Буковины, поскольку это противоречило национальным интересам, и в то же время ни она, ни ее союзники не считали разумным расширять территорию Румынии до самых ворот Белграда, передавая ей Банат. Но необходимость – суровый учитель, и мы не могли рисковать тем, что Румыния позволит немцам перевозить военные грузы в Турцию через свою территорию. Сазонов сначала согласился на передачу ей основной части Буковины, а затем, идя навстречу пожеланиям союзников, снял свои возражения и по вопросу о Банате. Сэр Эдвард Грей предложил особо оговорить, что последние уступки возможны при определенных условиях, включающих гарантию интересов Сербии и защиту ее столицы, а также соглашение, что союзные державы компенсируют Сербии ее потери, позволив ей объединиться с Хорватией в случае, если последняя согласится. Сазонов впоследствии выдвинул условие, что Румыния должна вступить в войну не позднее чем через пять недель. Братиано отклонил это требование. Он был согласен подписать политическое соглашение на приведенных выше основаниях, но настаивал, что конкретная дата начала военных действий должна зависеть от военного положения и от условий, зафиксированных военной конвенцией.

Действительно, военное положение в конце июля сложилось такое, что Братиано был, вероятно, прав, когда говорил, что, выступи Румыния тогда, это обернулось бы для нее катастрофой. Дело обстояло бы совсем по-другому, если бы сумели заручиться поддержкой Болгарии: ее вмешательство настолько улучшило бы положение, что Румыния, возможно, отважилась бы рискнуть. С другой стороны, уверенность в сотрудничестве Румынии сильно облегчила бы наши переговоры с Болгарией. Но, по замечанию Сазонова, мы вращались в заколдованном кругу. Мы старались, сказал он, угодить всем и потерпели неудачу, потому что невозможно удовлетворить одно из государств Балканского полуострова, не обижая остальных. Поэтому нужно спросить себя, какое из них может оказать нам наиболее существенную помощь и какое может оказаться наиболее опасным, если перейдет на сторону наших врагов. Греция под разными предлогами отказывалась прийти на помощь Сербии, и рассчитывать на ее сотрудничество не приходилось, но если бы она перешла на сторону Германии, ее берега были бы открыты для союзных флотов. Сербия, со своей стороны, не могла заключить соглашения с державами оси, и, если она с досады задержит наступление на Австрию, для нас это не будет иметь большого значения. Единственным существенным фактором в этой ситуации оставалась Болгария. Как по политическим, так и по национальным соображениям России было необычайно важно форсировать Дарданеллы, и взаимодействие с болгарской армией могло бы сильно облегчить эту задачу. Поэтому мы должны были сосредоточить все наши усилия, чтобы обеспечить это взаимодействие, даже с риском оскорбить другие государства.

Британское правительство с самого начала осознавало значение союза с Болгарией, но, несмотря на непрестанные усилия, ему не удалось убедить правительства Белграда и Афин на жертвы, необходимые для того, чтобы этот союз состоялся. Греция отказалась отдать Каваллу, Сербия заявила, что не может уступать национальных территорий без согласия Великой скупщины, которую невозможно созвать из-за войны. Румыния, со своей стороны, соглашалась на уступку Добрича и Балчика. Во время этих переговоров выяснилось, что минимальная цена, которую потребуется заплатить за сотрудничество Болгарии, – передача ей так называемой «бесспорной зоны» в Македонии. Эта зона закреплялась за ней по Сербско-Болгарскому договору 1912 года, но после Второй Балканской войны она, согласно Бухарестскому соглашению, перешла к Болгарии.

В конце июля по предложению сэра Эдварда Грея было решено, что представители союзников в Белграде настоятельно потребуют от сербского правительства согласиться на эту уступку по окончании войны в обмен на незамедлительное выступление Болгарии. К этому следовало добавить, что союзники обязуются обеспечить Сербии компенсацию, которая удовлетворит самые существенные из ее политических и экономических устремлений и гарантирует ей сохранение общей границы с Грецией. Чтобы придать этому призыву больший вес, мне было поручено попросить аудиенции и предложить его величеству напомнить принцу-регенту, что в начале войны тот отдал судьбу Сербии в руки императора и что, отказавшись выполнить это требование, сербское правительство подвергнет опасности исход войны в целом.

Император принял меня 28 июля, и после того, как я обрисовал ему ситуацию, он сказал, что полностью осознает важность помощи болгарской армии для успеха нашей операции в Дарданеллах. Однако он не может послать подобную телеграмму принцу-регенту. Да, действительно, мы вступили в войну из-за Сербии, но Сербия наш союзник, и мы обходились с ней не совсем справедливо. Не посоветовавшись с ней, мы пожертвовали ее интересами, чтобы удовлетворить Италию, и теперь мы собираемся передать Румынии Банат. А отказ со стороны принца-регента, добавил император, поставит его в очень затруднительное положение.

Я ответил, что героизм сербов вызывает у нас безграничное восхищение и что мы высоко ценим услуги, оказанные ими в начале войны, но вот уже несколько месяцев Сербия не предпринимает никаких активных действий. Союзники, со своей стороны, постоянно несут огромные потери, и Сербия не может рассчитывать на то, что так будет продолжаться бесконечно, и от нее не потребуется никаких встречных жертв. Какие бы симпатии к ней мы ни испытывали, мы имеем полное право просить ее пойти на уступки, которые помогут закончить войну в более короткий срок. Во время Первой Балканской войны ее главной целью был доступ к Адриатике, а отнюдь не Македония, и теперь ее притязания будут удовлетворены в той мере, в какой она никогда не рассчитывала. Более того, Македония стала частью Сербии лишь летом 1913 года, хотя ранее император Александр II в 1877 году и сама Сербия в 1912-м признавали ее территорией Болгарии. То, о чем мы просим Сербию, необходимо для ее же собственной безопасности, ибо если Болгария примкнет к державам оси, само существование Сербии как нации окажется под вопросом.

Сказанное мной произвело впечатление на императора, и он обещал еще раз обдумать этот вопрос, добавив, что ему было бы легче сделать то, о чем его просят, если бы король Георг, король Италии и президент Пуанкаре отправили принцу-регенту телеграммы аналогичного содержания. Сазонов, которому я передал суть этого разговора, полностью поддержал предложение императора, которое впоследствии было одобрено. Сазонов также заметил, что очень рад, что я говорил об этом именно так, поскольку все симпатии императора – на стороне Сербии.

Ответ Сербии на послание союзных держав носил характер компромисса. В принципе она соглашались на уступки, но обставляла их оговорками, которые сводили на нет весь эффект, поскольку болгары требовали передачи им «бесспорной зоны» целиком, а на меньшее не соглашались. Согласно союзному договору, заключенному весной 1913 года, Греция и Сербия договорились не уступать никаких территорий к западу от Вардара. Греция, которая старательно уклонялась от своих обязательств по оказании помощи Сербии, предусмотренных этим договором, особенно настаивала на выполнении этого пункта. Хотя переговоры в Софии и Белграде продолжались, надежды на их успех таяли с каждым днем. В Софии не забыли о позиции, которую занимала Россия во время Второй Балканской войны, а после падения Варшавы и Ковно сложилось впечатление, что для союзников все кончено. Царь Фердинанд, который и до того заигрывал с центральными державами, был не такой человек, чтобы связываться с побежденной стороной, особенно после того, как Германия обещала ему цену в два раза большую, чем та, что давала за сотрудничество Болгарии Антанта. Более того, наши предложения обычно выглядели довольно расплывчатыми. Остановить такое развитие событий могли лишь безусловные гарантии, что Болгария получит «бесспорную зону», – в то время в ее армии была очень популярна идея о сведении старых счетов с Сербией.

О'Берни, который был при мне советником посольства в Петрограде и потом погиб, направляясь вместе с лордом Китченером в Россию, отправили министром-резидентом в Софию, но, к сожалению, слишком поздно, чтобы исправить ошибки его предшественника. В начале сентября он выразил мнение, что, хотя Сербия и отказывает нам в наших просьбах, если мы проявим настойчивость, она поневоле согласится, и, на мой взгляд, он был прав. Я сам в разговорах с моим французским коллегой и Сазоновым высказывался примерно в том же духе. Палеолог, напротив, возражал, что мы не можем так оскорблять и унижать наших союзников. Однако ставки в этой игре были слишком высоки, чтобы позволить соображениям о том, что почувствует то или иное правительство, влиять на нашу политику. Если бы мы привлекли на свою сторону Болгарию, Румыния почти наверняка связала бы свою судьбу с нами осенью 1915 года. Судьба Турции была бы решена, и весь ход войны сложился бы по-другому. Пожалуй, неудивительно, что Сербия не выразила готовности уступить территорию, которую она считала своей, но если бы союзные правительства заставили ее пойти на этот шаг, все могло бы пойти иначе. Если бы они настояли на передаче «бесспорной зоны» Болгарии, то та, скорее всего, не выступила бы против нас даже в последний момент, вне зависимости от того, как далеко зашел царь Фердинанд в своих переговорах с державами оси. Она, безусловно, не сделала бы этого, если бы мы предприняли такие действия в начале года. Сазонов сделал все, что возможно, в тех обстоятельствах, но он был не уполномочен делать заявления, которые перевесили бы чашу весов в Белграде. Несомненно, требовались весомые аргументы, чтобы убедить императора, чьи симпатии были полностью на стороне сербов, позволить союзникам оказать давление на Белград. Но если бы они это сделали, война закончилась бы гораздо раньше, и Россия, возможно, избавилась бы от ужасов большевистской революции.

В ситуации, когда Болгария определенно приняла сторону держав оси, а русская армия была измотана долгим отступлением, бессмысленно было ожидать выступления Румынии. Еще до падения Варшавы император во время одной из описанных выше аудиенций признавал, что было бы ошибкой настаивать на ее выступлении до тех пор, пока русская армия не будет готова возобновить наступление. Поэтому союзникам пришлось удовлетвориться политическим соглашением и оставить решение вопроса о дате вступления Румынии в войну до заключения военной конвенции.

Глава 18

1915

Русские в Карпатах. – Немецкие контрмеры. – Макензен принимает командование. – Варшава и другие крепости сдаются. – Император становится Верховным главнокомандующим. – Влияние Распутина, его жизнь и характер. – Реакционные министры отправлены в отставку. – Дума. – Резолюция Земского союза о правительстве, пользующемся доверием нации. – Первые разговоры о мире. – Меня представляют к Большому кресту ордена Бани

В начале 1915 года русские заняли крупную крепость Перемышль и подошли к Кракову на расстояние в несколько километров. Они также перешли Карпаты и начали спускаться на венгерскую равнину. Но из-за нехватки снарядов и винтовок не смогли развить свои победы, и немцы, знавшие об этих проблемах, решили исправить положение дел на Восточном фронте, перебросив туда несколько армейских корпусов с запада. Макензен, назначенный командующим австро-немецкими силами, начал операцию в начале мая. Русская армия, подвергшаяся чудовищному обстрелу, на который она не могла должным образом ответить, и ослабленная отправкой части войск в Карпаты, отступила по всей линии фронта.

С таким трудом завоеванные позиции были отданы одна за другой. В июне были сданы Перемышль и Львов, а в августе – очень быстро друг за другом – Варшава, Новогеоргиевск, Ковно, Гродно и Брест-Литовск. Отступая, российская армия несла колоссальные потери убитыми, ранеными и взятыми в плен. Нехватка винтовок была так велика, что значительная часть солдат оставалась безоружной до тех пор, пока им не доставались ружья их убитых товарищей. Остается только удивляться, что армия уцелела. В какой-то момент Петроград оказался в такой опасности, что были начаты приготовления к перевозке архивов и золотого запаса в Вологду. Также ставился вопрос о вывозе художественных сокровищ из Эрмитажа, но император наложил на него запрет из опасений, что это вызовет панику. К счастью, германское наступление было остановлено, и приготовления к эвакуации столицы были прекращены. Но продвижение немцев в Курляндии шло с прежним успехом, и из предосторожности рижские заводы перевели на восток. В последующие девять месяцев русская армия стояла практически неподвижно на той линии, которую она заняла в середине сентября, хотя время от времени ей удавалось добиться блестящих местных успехов.

5 сентября, когда положение на фронте было самым тяжелым, император принял на себя Верховное главнокомандование армией, назначив начальником своего штаба генерала Алексеева, хотя министры всемерно отговаривали его от такого опасного, с их точки зрения, шага. Союзные правительства, которые отнеслись к такой перемене с известной настороженностью, естественно, воздержались от выражения пожелания оставить главнокомандующим великого князя Николая Николаевича. Это означало бы вмешаться в вопрос чисто внутреннего характера, по которому император уже принял решение. Однажды, в феврале 1915 года, мне было поручено вступиться за известного революционера (Бурцева), который вернулся в Россию, чтобы убедить своих товарищей прекратить подрывную деятельность и работать на благо успешного завершения войны, но был арестован и приговорен к ссылке в Сибирь. Патриотическое письмо, которое Бурцев опубликовал до отъезда в Россию, произвело, как я объяснил Сазонову в частной беседе, очень благоприятное впечатление в Англии, и все надеялись, что его помилуют.

Сазонов любезно согласился просить за него, и император, после некоторого колебания, его помиловал. Однако, обсуждая этот вопрос с Сазоновым, император заметил: «Интересно, почему англичане и французы проявляют гораздо больший интерес к внутренним делам России, чем русские – к делам Англии и Франции». Это был мягкий намек, что нам не следует затрагивать вопросы, входящие в компетенцию русского правительства. Тем не менее в разговоре с императрицей, состоявшемся на аудиенции в начале сентября, я осмелился сказать ее величеству, что разделяю опасения, которые решение императора вызвало в Совете министров. И дело не только в том, заметил я, что его величество будет нести всю полноту ответственности за любое новое несчастье, которое может постигнуть российскую армию, но также и в том, что один человек не в силах одновременно исполнять обязанности самодержавного правителя огромной империи и Верховного командующего. Императрица возразила, заявив, что император должен был с самого начала принять командование, и теперь, когда армия переносит такие страдания, его место – среди войск. «Я не терплю министров, – продолжала она, – которые стараются отговорить его от исполнения своего долга. Ситуация требует твердости. Император, к сожалению, слаб, но я тверда и намерена оставаться такою и впредь». Ее величество сдержала свое слово.

Находясь в Ставке, император не мог постоянно поддерживать связь со своими министрами, и был слишком занят военными делами, чтобы придавать много внимания вопросам внутренней политики, как того требовала все более усложнявшаяся ситуация. В результате Россией фактически правила императрица, особенно после того, как в феврале 1916 года председателем Совета министров был назначен Штюрмер.

Среди других причин, заставивших ее величество убедить императора взять на себя Верховное главнокомандование, немалую роль играло подозрение, что популярность великого князя как главнокомандующего постепенно затмевает популярность императора. Она действительно опасалась усиления его влияния.

С другой стороны, враги великого князя, в число которых входил и Распутин, сделали все возможное, чтобы очернить его в глазах двора, представляя неудачи русской армии результатом его плохого командования. У Распутина были особые причины ненавидеть великого князя: в начале войны он прислал телеграмму с просьбой о разрешении приехать на фронт благословить войска, на что великий князь ответил: «Приезжай! Я тебя повешу!» Об этом низком персонаже написано так много, что мне почти нечего добавить. В Петрограде ходили слухи, что во время одной из моих аудиенций в Царском Селе в комнату неожиданно вошел Распутин; едва лишь император сказал мне, кто это, я сразу же откланялся и вышел. Нет нужды говорить, что эта и многие другие подобные истории являются чистейшим вымыслом. Однако в Петрограде было множество салонов, где он был почетным гостем и объектом восторженного обожания религиозно экзальтированных дам. И это несмотря на то, что он одевался по-крестьянски и взял себе за правило являться немытым и нечесаным. В своей книге о России мой друг Палеолог рассказывает, как встретился с Распутиным в одном из таких домов и как тот по окончании разговора «me serre contre sa poitrine» («прижал меня к своей груди» – фр.). Я сам никогда не пытался удовлетворить свое любопытство, встречаясь с ним подобным образом, поскольку не считал нужным вступать с ним в личные сношения.

Сын необразованного мужика, родом из сибирской деревни, он получил прозвище Распутин за свою разгульную жизнь. В русском крестьянине заключено странное сочетание добра и зла. Он полон противоречий: он может быть кротким и грубым, набожным и порочным. Распутин не был исключением из этого правила. Он был пьяницей и сластолюбцем, но мистицизм, ранее скрытый в его душе, был разбужен проповедями священника, которого ему случилось отвезти в какую-то отдаленную деревню. Эта поездка стала для него, по его словам, путешествием в Дамаск, поскольку, как и апостол Павел, он услышал в пути голос. Глубоко потрясенный, он поклялся начать новую жизнь. Бродя странником от деревни к деревне, он жил подаянием за проповеди и исцеление больных, которое он производил магнетическим прикосновением. В одном из монастырей, где он жил довольно продолжительное время, он научился читать и писать и даже нахватался кое-каких обрывков богословия. Несколькими годами позднее он совершил паломничество в Иерусалим.

Постепенно он приобрел репутацию святого человека, «старца», обладающего даром исцеления и предсказания. Однако он много раз снова брался за старое и по большей части вел двойную жизнь. Его учение состояло в том, что без раскаяния нет спасения, но если не грешить, то и каяться будет не в чем. Поэтому первый шаг к спасению – это поддаться искушению. Секта, которую он в конце концов основал, была разновидностью секты «хлыстов» или флагеллантов. Ее члены стремились к непосредственному общению с Богом, но их службы, проходившие по ночам, скорее походили на вакханалии древних римлян, чем на обряды христианской церкви. С пением и криками они двигались по кругу все быстрее с каждым шагом, пока, закружившись в безумной пляске, не падали без сил на землю. Затем следовала сцена, о которой лучше не упоминать. Распутин прекрасно подходил на роль первосвященника подобной секты, поскольку он оказывал неотразимое воздействие на женщин. Хотя, как правило, он обходился с ними чудовищно, его жертвы готовы были терпеть от него всяческие унижения, лишь бы он был с ними. Лишь одна женщина набросилась на него и едва не убила, воткнув ему нож в живот.

Слухи о «святости» Распутина постепенно дошли до столицы, и в 1905 году его пригласил туда влиятельный архимандрит, под покровительством которого он вошел в петербургское общество. Очень скоро Распутин приобрел широкий круг обожательниц, куда входили две черногорские княгини, жены великих князей Николая и Петра, и при их содействии он был двумя годами позже представлен ко двору. Там он старался проявлять лишь мистическую сторону своей натуры. Благодаря личному магнетизму или гипнотическому внушению он, несомненно, мог облегчить течение гемофилии – болезни, от которой страдал царевич, очаровательный мальчик, в котором оба родителя души не чаяли. Поскольку она считала, что Распутин своими молитвами может сохранить жизнь ее сыну, императрица сосредоточила на нем все свои надежды и относилась к нему с чувством, близким к обожанию. Она полностью отказывалась верить историям о его разгульной жизни, даже когда одна из его пьяных оргий была пресечена полицией. Для нее он всегда оставался безупречным – богобоязненный человек, оскорбляемый и преследуемый подобно древним святым.

Распутин обладал природной хитростью российского крестьянина, но не был обычным самозванцем. Он верил в себя, в свои сверхъестественные способности, в свое умение читать знаки судьбы. Он предупредил императрицу, что, если врагам удастся удалить его, с царевичем случится беда, поскольку его присутствие необходимо для благополучия последнего. Так оно и получилось. Он должен был уехать на некоторое время в Сибирь, и мальчику стало хуже. Осенью 1912 года, из-за несчастного случая, его болезнь приняла такую серьезную форму, что возникла опасность для жизни. Распутин, с которым сразу же связались, прислал успокоительную телеграмму, заверив императрицу, что ее сын будет жить. Наступило улучшение, мальчик поправился, и императрица приписала его выздоровление заступничеству Распутина. Еще удивительней его предупреждения, что его собственная судьба неразрывно связана с судьбой императорской семьи, – не прошло и трех месяцев со дня его смерти, и самодержавие пало.

В тесное сношение с императорской семьей Распутин смог войти благодаря госпоже Вырубовой, дочери главноуправляющего императорской канцелярией Танеева. Замужество госпожи Вырубовой оказалось неудачным, и, расставшись с мужем, она нашла утешение в религии, став при этом неразлучной компаньонкой и доверенным лицом императрицы, которая относилась к ней с сочувствием. Она одной из первых прониклась безусловным доверием к «старцу» и, как он и предугадал, оказалась для него бесценным союзником. Она служила посредником между ним и императрицей, спрашивала его мнение по всем вопросам, переписывалась с ним, когда он ненадолго уезжал в Сибирь, и постоянно поддерживала в ее величестве желание следовать его советам. Еще она была полезна тем, что передавала императрице все, что говорили и думали люди, занимающие высокие должности, а чтобы вызвать их на откровенные высказывания по политическим вопросам, давала понять, что консультируется с ними от лица их величеств. Слишком недалекого ума, чтобы самой судить о людях и событиях, она стала бессознательным орудием в руках Распутина и тех, кто использовал его в своих целях. Я ее недолюбливал и не доверял ей, поэтому виделся с ней редко.

Роль, которую Распутин играл при дворе, до сих пор во многом остается загадкой. У императора он не пользовался столь же непререкаемым авторитетом, как у императрицы, и его влияние касалось в основном вопросов религиозного и церковного характера, а не политики. Он, главным образом, старался устроить на высокие посты в православной церкви своих друзей и сторонников и удалить тех священнослужителей, которые осмеливались говорить о нем пренебрежительно. Благодаря его протекции епископом Тобольским назначили друга юности Распутина, некоего Варнаву – необразованного крестьянина с темным прошлым. Немного позднее митрополитом Петроградским стал Питирим – человек весьма сомнительных моральных качеств.

Однако постепенно Распутин начал приобретать и политическое влияние. Он вошел в близкие отношения с несколькими наиболее реакционными министрами, которые стали одновременно его покровителями и клиентами. Нескольких слов на клочке бумаги оказывалось достаточно, чтобы эти министры выполнили то, о чем он просил. Он, в свою очередь, в разговорах с императрицей и мадам Вырубовой высказывался, как того хотели министры, или хлопотал о назначении на вакантную должность министра кого-либо из своих реакционных друзей. Таким образом, он косвенно влиял на императора в выборе министров и, следовательно, на весь политический курс. Эта тенденция особенно усилилась, когда император принял на себя Верховное главнокомандование и власть оказалась в руках императрицы.

Но хотя влияние Распутина и стало самым значительным фактором, политические рычаги находились в руках тех, чьим интересам он служил и чьи интриги поддерживал. Необразованный и интересующийся лишь чувственными наслаждениями, он был не способен додуматься до какой-либо конкретной политики. Он предоставлял это другим и делал то, что ему говорили. Его главным жизненным принципом был себялюбие, и никто лучше его не знал, как разрушить планы тех, кто так опрометчиво пытался разоблачить его перед императором. Среди других Коковцов, который тогда был председателем Совета министров, тщетно старался открыть его величеству глаза на подлинный облик Распутина, в результате чего и получил отставку. Князь Орлов, долгие годы занимавший пост заместителя, а потом начальника военно-походной канцелярии императора, был по той же причине бесцеремонно отправлен в Ставку великого князя Николая Николаевича на Кавказ.

Тем временем ситуация в стране постоянно ухудшалась, и общее разочарование ходом военных действий находило себе выход в нападках на императора и императрицу. О последней всегда говорили как о «немке», несмотря на то что она, по ее собственным словам, порвала все связи с Германией. И Распутина к тому же обвиняли в том, что он подкуплен Германией, что, строго говоря, было неправдой. Он не состоял в непосредственной связи с Берлином и не получал денег непосредственно от немцев, но его щедро финансировали некоторые еврейские банкиры, которые действительно были агентами Германии. Поскольку он обычно повторял этим своим еврейским друзьям все, что слышал в Царском Селе, и поскольку императрица советовалась с ним как по военным, так и по политическим вопросам, таким косвенным путем немцы получали много полезных для себя сведений. Не будучи их непосредственным агентом, он, тем не менее, оказывал им неоценимые услуги, дискредитируя императорский режим и прокладывая таким образом дорогу революции.

Положение было таково, что немцы не замедлили им воспользоваться. Они уже начали антивоенную пропаганду в войсках, и у них повсюду были шпионы. Через одного из них – полковника Мясоедова, который впоследствии был повешен, – они получали такую ценную информацию о передвижениях русских войск, что им не раз удавалось заранее подготовиться к планируемым наступлениям. Во все время войны Петроград был наводнен их секретными агентами и сторонниками. Повсюду царило уныние, в обществе постоянно циркулировали преувеличенные слухи о безнадежности военных перспектив. В Москве положение было иным. Национальный дух, не испугавшись обескураживающих новостей с фронта, взывал к новым усилиям, и антигерманские страсти так разгорелись, что в июне были разграблены все магазины, владельцы которых носили немецкие фамилии или подозревались в связях с немцами.

Правительство, не сумевшее удовлетворить требования армии, лишилось доверия народа, и все партии, за исключением крайне правых, согласились, что пора прибегнуть к исключительным мерам, чтобы повысить производительность военной промышленности. По инициативе председателя Думы Родзянко император в начале июня назначил комитет из представителей армии, Думы и промышленности, перед которым была поставлена задача мобилизовать российскую промышленность для военных целей. Но этого было недостаточно, и в это же время Родзянко обратился к его величеству с просьбой созвать Думу и очистить Совет министров от самых реакционных и некомпетентных его членов.

Его величество уступил, и, несмотря на противодействие со стороны камарильи императрицы, министра внутренних дел Маклакова заменили князем Щербатовым, человеком широкого ума и умеренных взглядов. Поскольку через несколько дней я встретился с императором во время спуска на воду нового крейсера, я постарался убедить его и дальше действовать в этом направлении, для чего упомянул недавние преобразования в кабинете мистера Асквита. В Англии, сказал я ему, все разногласия между партиями в настоящий момент забыты, и мистер Асквит сформировал теперь коалицию из лучших умов страны, поскольку это самый надежный способ обеспечить успешное ведение войны. Император признал, что это единственно правильный путь во время больших испытаний, подобных тем, что мы переживаем сегодня, и некоторое время казалось, что он собирается следовать этому принципу. Сухомлинов (военный министр), Щегловитов (министр юстиции), Саблер (прокурор Святейшего синода) были один за другим отправлены в отставку и заменены соответственно Поливановым, Хлыстовым и Самариным. Все эти назначения император сделал, будучи в Ставке, где императрица уже не оказывала на него непосредственного влияния.

В самом начале своей деятельности Самарин заявил императору, что не может отвечать за управление делами православной церкви, если Распутин будет влиять на них за его спиной. Поэтому Распутину намекнули, что ему нужно ненадолго уехать. Император согласился также на созыв Думы, и, когда 30 июля она собралась, депутаты один за другим разоблачали некомпетентность правительства, ставшую причиной неисчислимых бедствий русской армии. Значительным большинством голосов палата призвала правительство отдать Сухомлинова под суд, в то время как либеральный депутат Маклаков, брат бывшего министра внутренних дел, заявил, что страна сейчас нуждается в том, чтобы «каждый человек был на своем месте».

С отъездом императора в Ставку реакционеры снова взяли верх. 26 сентября Дума была распущена. Через два дня наиболее либеральные члены правительства – Сазонов, Щербатов, Самарин, Кривошеин, Барк и Шаховской – обратились к императору с коллективным письмом, в котором просили его изменить существующий политический курс и указывали, что они не могут больше служить под руководством Горемыкина. Они были вызваны к императору в Ставку, где им было сказано, что он не может позволить своим министрам влиять на выбор председателя Совета министров. Так как адрес на конверте был написан Сазоновым, императрица сочла его главой этого заговора. Она не простила и не успокоилась до тех пор, пока не добилась его отставки.

Приблизительно в то же время Земский союз и Союз городов провели в Москве собрание, на котором приняли резолюцию, требующую немедленного созыва Думы и назначения правительства, пользующегося доверием народа. Каждый союз делегировал трех своих членов, чтобы они устно передали эти требования императору. По совету Горемыкина его величество отказался их принять и поручил князю Щербатову вызвать глав обоих союзов – князя Львова и мэра Москвы, господина Челнокова, – в Петроград и зачитать им письмо следующего содержания: «Я высоко ценю благородную деятельность по оказанию помощи раненым и беженцам (из областей, занятых немцами), которую земства и городские советы осуществляли и осуществляют сейчас; но Я считаю, что они не вправе вмешиваться в политические дела, находящиеся в компетенции правительства. Поэтому Я приказываю вам изложить то, что вы хотели сказать, министру внутренних дел, которому приказано доложить Мне». Оба делегата ответили, что их союзы поручили им передать московские решения непосредственно императору, и отказ в их приеме будет означать разрыв между государем и народом. Их слова произвели такое впечатление на князя Щербатова, что он в конце концов согласился предложить этот вопрос его величеству для повторного рассмотрения. Он так и сделал, и сразу же был уволен. Челноков, человек весьма умеренных взглядов, в итоге заявил, что положение, при котором Россия управляется негодяем и пьяницей Распутиным и выжившим из ума реакционером Горемыкиным, совершенно недопустимо.

Самарин, считавшийся одним из самых популярных и уважаемых членов правительства, разделил судьбу Щербатова. Как уже говорилось, Распутину удалось добиться назначения своего друга Варнавы архиепископом Тобольским, и поведение последнего вызвало такое возмущение в обществе, что Самарин был вынужден призвать его к ответу. В результате уволили его самого.

Вскоре после этого вынужден был подать в отставку еще один превосходный министр, Кривошеин, который отвечал за сельское хозяйство и проводил в жизнь столыпинские аграрные реформы. Причиной тому послужило недовольство реакционной партии его откровенными высказываниями. Он был моим личным другом, и я много раз пытался убедить его, что для единства нации необходимо идти на временные уступки, а также в том, что в такой огромной империи, как Россия, существует вопиющая потребность в децентрализации власти. Крайний националист, он, тем не менее, мыслил либерально и был сторонником административных реформ, хотя и высказывал сомнения в возможности осуществления далеко идущих преобразований во время войны.

Во время моей аудиенции, которая состоялась во время короткого визита императора в Царское Село в ноябре, император обратился с просьбой к британскому правительству снабдить русскую армию винтовками. Если это будет сделано, он сможет, сказал он, сразу же поставить 800 тысяч человек под ружье и нанести сокрушительный удар немцам, пока они еще не оправились от изнурительной кампании. Если этот момент будет упущен, немцы сумеют укрепить свои позиции, как они это сделали на западе, и наступление русской армии будет обречено на провал. Положение русской армии действительно было трудным, но я не мог обещать, что мы сможем поставить им такое количество винтовок. Я особенно сожалел об этом, поскольку, как я сказал императору, в русской армии, оставшейся почти беззащитной перед лицом врага, все больше росло чувство недовольства.

Я также указал, что, помимо вопроса о снабжении, существует проблема доставки и что, если Россия будет получать столь необходимое ей военное снаряжение из-за границы, ей следует предпринять решительные шаги для ускорения строительства Мурманской железной дороги, которая свяжет ее столицу с единственным незамерзающим портом – Александровском. Император согласился, что строительство этой линии следует поручить энергичному и знающему человеку, но он не одобрил кандидата, которого я осмелился ему предложить на эту должность. Однако вскоре он назначил нового министра путей сообщения – господина Трепова, который, хотя и принадлежал к крайне правым, оказался превосходным администратором. Благодаря его неустанным усилиям строительство дороги завершилось к концу 1916 года.

Хотя внутренняя политика императора, по большей части вдохновляемая императрицей и ее ближайшим окружением, не может быть оправдана, его поведение относительно Германии было безупречным, как это видно из следующих двух историй, рассказанных мне Сазоновым.

В начале декабря граф Фредерикс, в течение долгих лет министр императорского двора, получил письмо от своего давнишнего друга графа Эйленбурга (гофмаршала берлинского двора), в котором говорилось, что они оба должны приложить все усилия, чтобы положить конец прискорбному недоразумению, произошедшему между их государями, и способствовать сближению, которое позволит их правительствам начать переговоры о мире на почетных условиях. Когда императору доложили об этом письме, он приказал графу Фредериксу прочесть ему письмо, и последний начал читать по-немецки. Его величество сразу же остановил его, сказав: «Читайте по-русски. Я не понимаю по-немецки». Когда граф закончил, император взял у него письмо и, подчеркнув то место, где граф Эйленбург говорил об «их старой дружбе», написал на полях: «Эта дружба умерла и похоронена». Затем он послал за Сазоновым и приказал ему подготовить черновик ответа. На следующий день Сазонов принес ему черновик, в котором графу Эйленбергу указывалось, что, если император Вильгельм хочет мира, он должен обратиться с таким же предложением ко всем союзникам. Однако его величество сказал, что, по размышлении, он решил оставить это письмо без ответа, поскольку любой ответ, каким бы он ни был, может быть принят как свидетельство готовности вступить в переговоры.

Несколько недель спустя подобные же заманчивые предложения поступили императору по другому каналу. Некая госпожа Васильчикова, происходившая из старинного русского рода, перед началом войны жила на своей вилле в Земмеринге, где она и оставалась с тех пор. По приглашению великого герцога Гессенского она приехала в Дармштадт, а затем по его поручению отправилась в Петербург с целью уговорить императора заключить мир. Она была уполномочена передать, что кайзер Вильгельм согласен предоставить России более выгодные условия заключения мира; что Англия уже предлагала Германии заключить сепаратный мир; что династические интересы требуют примирения России и Германии. Великий герцог вручил ей письменное послание аналогичного содержания для передачи Сазонову. Последний сказал ей, что она вела себя недостойно, согласившись выполнить подобное поручение, а император, которому он доложил об этом деле, так разгневался, что приказал заключить ее в монастырь.

Прежде чем завершить мой рассказ о 1915 годе, я должен упомянуть, что в конце мая мне было приятно получить от сэра Эдварда Грея письмо, в котором он писал:

«С самого начала войны я с огромным вниманием следил за тем, как вы ведете переговоры в Петрограде. Ваши действия представляются мне достойными восхищения как по форме, так и по содержанию.

Поэтому я ходатайствовал перед премьер-министром о представлении вас к Большому кресту ордена Бани и внесении вашего имени в список претендентов на награждение, который формируется к очередному дню рождения монарха.

Между тем я хочу, чтобы вы знали, что британское правительство и я лично полностью одобряем все, что вы сделали на своем посту».

Глава 19

1916

Улучшение в военном положении. – Успех наступления Брусилова. – Румыния вступает в войну слишком поздно. – Штюрмер назначен председателем Совета министров. – Я становлюсь почетным гражданином города Москвы

В 1916 году значительно улучшилась доставка военного снаряжения из-за границы, равно как возросла производительность отечественной промышленности, поскольку благодаря инициативе земств и городских советов в различных частях страны были запущены новые заводы по производству вооружения. Появилась надежда на успешное завершение войны. В Армении армия под командованием великого князя Николая Николаевича в середине зимы продвинулась по гористой, труднодоступной местности и к концу февраля заняла Эрзурум. На бессарабском фронте русские, всегда готовые оказать посильную поддержку своим союзникам на западе, предприняли наступление, чтобы предоставить небольшую передышку мужественным защитникам Вердена, сдерживавших ожесточенный натиск немцев. Хотя наступление шло не без успеха, оно не принесло реальных результатов, поскольку было начато без необходимой подготовки, а также вследствие недостатка аэропланов и другой военной техники. С другой стороны, наступление, предпринятое в июне армией под командованием Брусилова, чтобы ослабить натиск австрийцев на итальянском фронте, увенчалось полным успехом. До конца месяца русские овладели Буковиной и, захватив огромное количество пленных, наступали в Карпатах.

Если Румыния в принципе собиралась вступать в войну, то для этого наступил самый подходящий момент. Ее выжидательная позиция дала одному французскому дипломату повод заметить, что она ждет случая «voler au secours du vainqueur» («поспешить на помощь победителю» – фр.). Однако теперь русские были победителями, а она все еще колебалась. Поэтому генерал Алексеев поставил Бухарест в известность, что, если Румыния упустит благоприятную возможность для выступления, ее вступление в войну будет оставлено Россией без внимания. В то же время он обещал отправить русские подразделения в Добруджу, при условии, что сразу за тем последует нападение на Болгарию. Румыния отказалась так сделать, хотя, по мнению ведущих военных специалистов, это был с тактической точки зрения наиболее правильный для нее ход.

Румынский посланник, с которым я обсуждал этот вопрос, признал, что для Румынии естественно стремление завладеть Трансильванией, но она не стремится к захвату болгарских территорий. Поэтому он настаивал на том, что все ее действия будут направлены против Австрии, а я, в свою очередь, пытался убедить его, что у Румынии будет больше шансов на получение Трансильвании, если она разобьет болгарскую армию, но тщетно. В конце концов Румынии позволили действовать, как она считала нужным, и в конце августа она объявила войну Австрии. Но было уже поздно. Русское наступление почти задохнулось: люди были измотаны, боеприпасы подошли к концу, из-за трудностей с транспортом возникли перебои в снабжении. Румынское наступление в Трансильвании, которое развивалось удовлетворительно в продолжение примерно двух недель, натолкнулось на австро-германское контрнаступление, и румынская армия поспешно отошла по всей линии фронта. На юге румыны также потерпели тяжелое поражение от болгар, на чей нейтралитет они так глупо рассчитывали с самого начала.

В начале февраля император расстался с Горемыкиным и назначил председателем Совета министров Штюрмера. Дед Штюрмера был австрийским комиссаром на острове Святой Елены во время пребывания там Наполеона, а сам он последовательно занимал посты церемониймейстера российского двора и губернатора Ярославля. Это был человек недалекого ума, подхалим и карьерист, не обладавший никаким опытом в государственных делах и заботившийся исключительно о собственных интересах. Своим назначением он был обязан дружбе с Распутиным и тому, что его поддерживала камарилья императрицы. Я еще буду говорить о нем ниже, но, чтобы показать, к какому сорту людей он принадлежал, упомяну лишь, что он назначил главой своей канцелярии бывшего агента охранки Мануйлова, которого через несколько месяцев после этого арестовали и отдали под суд за шантаж банка.

Одновременно с этим назначением был отправлен в отставку министр внутренних дел Хвостов, который подобно Штюрмеру получил свою должность благодаря влиянию камарильи. Причины, по которым он впал в немилость, были изложены в одной из ведущих петроградских газет, и, хотя я не могу поручиться за правдивость этих сведений, они так ярко характеризуют ситуацию, что я счел нужным их привести. По всей видимости, Хвостов поссорился со своими бывшими друзьями и, будучи человеком честолюбивым, решил сыграть роль благодетеля нации, избавив Россию от Распутина. Для этого он послал секретного агента Ржевского в Христианию, где тот должен был связаться с бывшим монахом Илиодором, который раньше был другом Распутина, но теперь его злейшим врагом. Рассмотрев вопрос со всех сторон, Илиодор и Ржевский решили организовать убийство Распутина и некоторых из его круга. Согласно договоренности убийцы за свою работу должны были получить 60 тысяч рублей от министра внутренних дел. Заговор был раскрыт до его осуществления; Ржевский, которого арестовали на границе, как говорят, во всем сознался. Правда это или нет, но остается фактом, что Распутин и Хвостов оказались втянутыми в борьбу, в ходе которой оба по мере сил старались дискредитировать друг друга перед императором. В конце концов Распутин победил, и Хвостов был отправлен в отставку.

В первых числах февраля я получил аудиенцию, на которой я впервые попытался убедить императора изменить курс на более либеральный. Указав на растущее недовольство, открыто выражаемое всеми слоями населения, я заметил, что офицеры и даже генералы, возвращающиеся с фронта, говорят о необходимости избавиться от тех, кто несет ответственность за страдания армии. Жертвы, принесенные народом в этой войне, заслуживают, сказал я, определенного воздаяния, и призвал его величество даровать как награду за оказанные услуги то, что было бы унизительно уступить перед угрозой революции. Не хочет ли он, спросил я его, воспользоваться уникальной возможностью закрепить сложившуюся за время войны связь между народом и государем, сделав несколько шагов навстречу желаниям своих людей?

Посоветовав мне не придавать излишнего значения слухам, циркулирующим в Петрограде, император сказал, что он высоко ценит жертвы, принесенные его народом, но время для уступок еще не пришло. «Вы помните, – продолжил он, – что в самом начале войны я сказал народу, что он должен напрячь все силы для войны и что вопросы реформ внутренней жизни должны быть оставлены до заключения мира». Прощаясь, я сделал еще одну попытку, заметив: «Если ваше величество не может пойти на значительные уступки сейчас, не могли бы вы в таком случае дать своему народу знак, который позволил бы им надеяться, что в недалеком будущем положение изменится к лучшему?» Пожимая мне руку, император улыбнулся, но не ответил на мой вопрос.

Хотя я не могу поставить себе в заслугу, будто я подсказал императору форму, в которой это было сделано, но через две недели он действительно подал такой знак, посетив открытие сессии Думы и произнеся там речь, в которой он призвал благословение Божие на ее труды. Это был, как сказал мне тогда мой друг Сазонов, «счастливейший день в истории России». Но надеждам, основанным на этом событии, не суждено было сбыться. Правительство не прекращало вести реакционную политику, и вскоре после этого отношения между ним и Думой снова оказались натянутыми. В марте пятерых депутатов-социалистов обвинили в организации революционной пропаганды в армии и приговорили к пожизненной ссылке в Сибирь, хотя, по утверждению защищавшего их Керенского, они лишь старались противостоять движению, способствовавшему установлению взаимопонимания между русскими и германскими реакционерами. В следующем месяце популярный военный министр Поливанов, проявивший себя честным и способным администратором, был уволен и замещен Шуваевым, полным ничтожеством. Поливанов никогда не пользовался благосклонностью императора, и его отставку приписывали тому, что он был близким другом лидера октябристов Гучкова, чьи язвительные речи против Распутина в Думе навлекли на него непримиримую ненависть императрицы.

В начале апреля я вместе с женой и дочерью выехал в Крым для отдыха, в котором я сильно нуждался. Ничто и никогда не доставляло мне такого наслаждения, как те две недели, что мы там провели. После льда и снега Петрограда как приятно было узнать Россию с солнечной стороны. Мы упивались чудесной голубизной моря, которое носит столь неподходящее для него имя – Черное, и романтическими видами по берегам. Проведя несколько дней в Севастополе, мы поехали в Ялту, и, поскольку правительство любезно предоставило в наше распоряжение на все время путешествия удобный салон-вагон со спальными местами, а также автомобили, которые подавались по первой же нашей просьбе, мы могли совершать экскурсии по всем окрестным достопримечательностям. Единственное неудобство заключалось в том, что власти настаивали на придании моему визиту официального характера. Всюду, куда бы мы ни пришли, нас встречали хлебом-солью и приветственными речами, на которые мне приходилось отвечать. В яхт-клубе в Ялте в нашу честь выставили почетный караул из учеников гимназии, которые готовились к военной службе, и оркестр играл «Боже, царя храни». В Ливадии, где мы присутствовали на открытии госпиталя для раненых, основанного императрицей, имена английского короля и королевы были упомянуты в молитвах во время православной службы, предшествовавшей церемонии, а на последовавшем за ней обеде тосты за здоровье их величеств были с энтузиазмом подхвачены всеми присутствующими. На одной из красивых вилл из тех, на которых мы побывали, нас встречали хлебом-солью на серебряном блюде, а после отъезда мы обнаружили в автомобиле дюжину бутылок старого бургундского, достоинства которого я воспел, попробовав его за обедом.

Невероятно грустно оглядываться на те ушедшие счастливые дни и думать о бедах и несчастьях, обрушившихся на тех, кто принимал нас с такой добротой и гостеприимством.

По дороге домой мы переехали Ай-Петри и попали в Кокос, татарскую деревню, где мы пообедали с князем Юсуповым на его великолепной вилле, построенной в восточном стиле. По прибытии жители деревни встречали нас хлебом-солью, а староста произнес длинную речь (ее переводил нам князь Юсупов), в которой он выразил восхищение Англией и призвал благословение Божие на ее монарха. Затем мы продолжили наше путешествие и вечером прибыли в Бахчисарай – бывшую резиденцию крымских ханов, – рядом с которым находится разрушенный город, оставленный сто лет тому назад своими обитателями – караимами, старинной иудейской сектой, чье положение было гораздо лучше, чем положение обычных евреев в России. В 1916 году их потомки все еще проводили службы в синагоге – единственном уцелевшем в городе здании, и в нашу честь там была проведена специальная служба, во время которой произносились молитвы о здоровье короля и королевы. После церемонии нам подали чудесный чай с такими деликатесами, как варенье из лепестков роз, горячие медовые пирожки и что-то вроде девонширского крема. Затем нас пригласили на обед в старый дворец Бахчисарай – хотя аппетита у нас уже почти совсем не было – и после этого нас отвели в мечеть, где мы наблюдали странное представление секты танцующих дервишей. После этого мы поехали на станцию, где нас ожидал наш вагон, и возвратились в Петроград, остановившись по дороге на двенадцать часов в Киеве.

Несколько дней спустя, 5 мая, у меня была продолжительная аудиенция у императора, во время которой его величество затронул множество различных вопросов. Он начал с расспросов о моей поездке в Крым и о моих прогулках по горам, поскольку сам был страстным любителем пеших прогулок и неизменно доводил своих спутников до полного изнеможения. Затем он заговорил о положении на фронте и о готовящемся наступлении Брусилова. В связи с этим я поднял вопрос о железнодорожном транспорте и обратил внимание императора на перегруженность Транссибирской железной дороги и необходимость скорейшего завершения строительства мурманской ветки. Его величество ответил, что он полностью осознает необходимость устранения заторов на Транссибирской магистрали, а что касается мурманской трассы – он уже сказал министру путей сообщения, что, если дорога не будет построена к концу года, он передаст контроль за ее строительством другому лицу. Затем император выразил восхищение щедрой помощью, которую оказывали ему наши доминионы и колонии, и расспросил меня о шагах, которые мы собираемся предпринять в направлении федеративного устройства империи. В конце он заговорил о своем желании установить после войны тесное экономическое сотрудничество между Россией и Великобританией. Я заметил, что перспективы такого сотрудничества будут зависеть от того, готова ли будет экономика России преодолеть идею запретительных пошлин на все иностранные товары. На это император ответил, что Россия еще долгие годы не сможет самостоятельно удовлетворять все имеющиеся у нее потребности, и поэтому ей следует привлекать для развития своей промышленности британский капитал и британских экспертов.

Несколько недель спустя я снова покинул Петроград, чтобы выполнить свое давнее обещание – пообедать с британской колонией в Москве и встретиться с мэром и высшими гражданскими и военными чинами администрации города. Обед уже подходил к концу, когда господин Челноков сообщил мне о намерении городской думы избрать меня почетным гражданином Москвы – честь, которая до меня была оказана лишь восьми русским и одному иностранцу.

На следующий день я вместе с моей женой и секретарем был приглашен присутствовать на чрезвычайном заседании Думы. Зал для заседаний, в который нас провели, представлял собой длинную комнату с рядами высоких скамей по обеим сторонам, заполненными с одной стороны депутатами, а с другой – приглашенными гостями. Мэр и муниципальные советники сидели за столом в центре зала, лицом к депутатам, а нам отвели места напротив них, рядом с другими почетными гостями. Заседание началось с обсуждения городских вопросов, и, когда с этим было покончено, меня пригласили выйти и сесть рядом с мэром. Господин Челноков произнес речь на русском языке, в которой он предложил «в знак нашей симпатии к великой и доблестной британской нации, а также искренней дружбы и глубокого уважения» мою кандидатуру для избрания почетным гостем Москвы. Предложение было принято всеобщим одобрением, и господин Челноков, повернувшись ко мне, спросил, принимаю ли я это предложение. Я выразил свое согласие заранее заготовленной речью на русском языке. Тепло пожав мне руку, господин Челноков вручил мне дар города Москвы – необычайной красоты икону XV века, с изображением святого Георгия, поражающего копьем змея. В заключение он сказал, что специальное кресло с выгравированным на нем моим именем всегда будет ожидать меня в зале заседаний городской думы в знак признания моих услуг и доброго взаимопонимания, существующего между нашими странами.

Затем я поднялся и ответил следующей речью по-французски: «От всего сердца выражаю вам, господин мэр, и вам, господа муниципальные советники, самую горячую благодарность за честь, которую оказала мне Москва. Честь эта столь неожиданна и столь мало мною заслужена, что я тщетно ищу слова, дабы выразить то чувство глубокой благодарности, которым переполнена моя душа. Всякий раз, как я приближаюсь к вашей древней столице, увенчанной ореолом славного прошлого, я чувствую себя паломником, приступающим к святым местам. Однако сегодня вы принимаете меня не только как представителя моего августейшего монарха, друга и союзника вашего государя, но и как согражданина. Вы признали меня одним из вас, вписав мое имя в городскую обывательскую книгу, в которой стоит столько прославленных имен. И мне тем более лестно получить от вас эту прекрасную древнюю икону. Для меня это дар совершенно исключительный и вместе с тем очень личный. Святой Георгий, великий святой, чье имя я с гордостью ношу, является одновременно покровителем и Москвы, и Англии. Я вижу в этом символ тесного союза между моей страной и Москвой – сердцем России.

Какие воспоминания пробуждает Москва о первых контактах между Россией и Англией! В середине XVI века Ричард Ченслер прибыл засвидетельствовать почтение вашему великому, но грозному царю Ивану IV; аудиенция, данная ему государем, положила начало дружеским и торговым отношениям между нашими странами. Москва была, так сказать, колыбелью англо-русского союза. Когда, два с половиной столетия спустя, Россия и Великобритания объединились против великого гения, возжелавшего покорить себе мир, какие жертвы понесла Москва, чтобы его победить! Это Москва приказала ему: "Остановись!" – и нанесла первый удар, ставший началом его падения. А теперь, когда Великобритания и Россия вновь объединились и бок о бок с мужественной Францией борются против опасного врага, которого с Наполеоном не роднит ничего, кроме необузданных амбиций, Москва демонстрирует тот же дух патриотизма, не останавливаясь ни перед какими жертвами, чтобы разбить Германию.

И в такой момент Москва дарует мне свое гражданство! Смущенный оказанной мне честью, я готов вновь и вновь повторять мои искренние благодарности. Я сохраню, господа, незабываемые воспоминания о сегодняшнем дне. Я буду стараться быть достойным права зваться гражданином вашего прекрасного и славного города. Это новые узы, связывающие меня с Россией, новое и драгоценное свидетельство дружбы между нашими странами, которую Россия столько раз подтверждала своими щедрыми залогами».

Моя речь, переведенная на русский язык господином Челноковым, была встречена громкими одобрительными возгласами, и после того, как меня представили всем членам Думы, мы перешли в соседнюю комнату, где за круглыми столами был накрыт чай. Там меня ожидал еще один сюрприз. Заняв свое место за одним из столов, я обнаружил перед собой массивную русскую чашу в форме шлема. В ответ на мои выражения восхищения, мой сосед сказал мне, что члены Думы надеются, что я приму от них этот шлем в качестве личного дара после того, как они выгравируют на нем свои имена. Неудивительно, что после всех этих выражений дружбы и симпатии к моей стране я чувствовал, как я сказал Челнокову, когда прощался с ним на вокзале, что дело моей жизни завершено и что англо-российская дружба обеспечена на вечные времена.

Это впечатление подтверждалось множеством поздравительных телеграмм, которые я получил по возвращении в Петроград. Император в телеграмме на имя Челнокова утвердил мое избрание в следующих словах: «Москва, всегда правильно отражавшая чувства русского народа, справедливо дала высокую оценку услугам, которые сэр Джордж Бьюкенен оказал в деле сближения между народами Британии и России, сближении, которое было скреплено братством по оружию на полях сражений. Я приветствую постановление Московской городской думы, в соответствии с которой посол Британии сэр Джордж Бьюкенен был избран почетным гражданином Москвы».

Ректор университета прислал телеграмму, в которой выражал удовольствие по поводу моего избрания и говорил, что оно составит новое звено в цепи дружбы между Россией и Великобританией, выкованной на полях сражений. Далее он сообщал о моем избрании почетным членом Московского университета.

Среди прочих граф Сергей Шереметев прислал телеграмму следующего содержания: «Не имея из-за болезни возможности лично поздравить Ваше Превосходительство в Москве, как старинный житель Москвы прошу Вас принять выражения горячей радости и подлинного удовлетворения, с которыми вся Россия приветствует Вас как почетного гражданина нашей древней столицы».

Эти телеграммы послужат, я думаю, убедительным ответом тем добрым друзьям, которые в 1918 году, когда я вернулся в Англию, распространили слух, что почетное гражданство Москвы было платой за ту роль, которую я сыграл в начале русской революции.

25 ноября делегация из Москвы доставила в посольство грамоту, подтверждающую мое избрание почетным гражданином, – искусно украшенный свиток с текстами постановления московской думы, и телеграмму императора, подтверждающую мое избрание, а также серебряный кубок с выгравированными на нем именами дарителей. Вручая их мне, Челноков сказал: «Москва поручила мне, дорогой сэр Джордж, передать вам ее приветствия и сказать, что чувства симпатии, уважения и дружбы, которые мы к вам испытываем, лишь только выросли и окрепли со времени нашего последнего заседания в зале городской думы».

К сожалению, за прошедшие месяцы политическая обстановка так изменилась, что я не мог больше смотреть в будущее с такой же уверенностью, как в момент моего избрания.

Глава 20

1916

Польский вопрос. – Сазонов отправлен в отставку. – Штюрмер назначен министром иностранных дел. – Штюрмер и германофилы. – Я говорю с императором о внутреннем положении в России

Почти сразу же после начала военных действий в августе 1914 года император признал целесообразность рассмотрения вопроса о воссоздании Польши. Нужно было заручиться поддержкой ее населения на время войны, которая должна была проходить на ее территории. С этой целью великий князь Николая Николаевич по приказу его величества издал манифест к полякам с обещанием в скором будущем предоставить им широкую автономию. Этот манифест произвел прекрасное впечатление, и, когда русские войска в первый раз вступили в Галицию, население оказало им дружественный прием. К сожалению, политика уступок, намеченная императором, не была воплощена в жизнь теми, кому было поручено управлять Галицией, а стремление русифицировать все польские учреждения вкупе с настойчивыми попытками православных епископов обратить население в православие отвратило симпатии поляков от России.

Сазонов, который с самого начала был сторонником польской автономии, прекрасно понимал, что в интересах России следует удовлетворить требования поляков и провозгласить автономную конституцию для восстановленной Польши. В июле 1916 года ему удалось, несмотря на противодействие реакционных коллег, возглавляемых Штюрмером, заручиться поддержкой императора для проведения такой политики. Согласно схеме, представленной Сазоновым, предполагалось, что будущее польское правительство будет состоять из наместника, Совета министров и двух палат. Оно должно получить абсолютную полноту власти во всех вопросах, кроме обороны, внешней политики, таможни, стратегических железных дорог и общих финансов, которые останутся прерогативой центрального правительства. Штюрмер, хотя и находился в Ставке, на заседании Совета министров, созванного императором для рассмотрения этого вопроса, отсутствовал. Он сослался на необходимость срочного возвращения в Петроград, поскольку опасался, что ему не удастся набрать большинство голосов. 13 июля, когда мы с Палеологом были на совещании у Нератова, заместителя министра иностранных дел, внезапно появился Сазонов, только что вернувшийся из Ставки. Он торжествовал: победа осталась за ним, и император поручил ему подготовить манифест, провозглашавший автономию Польши. Он сказал нам, что ненадолго уедет в Финляндию на отдых. Штюрмер, однако, reculé pour mieux sauter (затаился, чтобы прыгнуть – фр.). Он знал, что ему лучше поговорить с императором не на Совете министров, а с глазу на глаз, и вернулся для этого в Ставку. Тем временем он заручился поддержкой императрицы, которая так и не простила Сазонову его попыток отговорить императора принять на себя Верховное главнокомандование, письма, в котором он просил его величество уволить Горемыкина, а также широко известной неприязни к Распутину.

Вечером 19 июля, возвратившись из поездки на острова, я застал в посольстве ожидавшего меня заместителя министра иностранных дел. Он сказал, что на следующий день в Ставку будет послан для подписи императору указ об отставке Сазонова, и, если в это дело не вмешаться, оно будет иметь для союзников самые серьезные последствия, поскольку на это место наверняка будет назначен Штюрмер. Я спросил Нератова: пришел ли он ко мне с тем, чтобы я вмешался в это дело? Просить об аудиенции было уже поздно, и я не видел для себя возможности повлиять на ситуацию. Нератов ответил, что мое вмешательство в таком вопросе, как назначение министра иностранных дел, без сомнения, может поставить мое положение под угрозу, но если ничего не будет сделано, то через двадцать четыре часа назначение Штюрмера станет свершившимся фактом. После этого он меня оставил.

Обдумав этот вопрос, я позвонил своим секретарям и велел им отправить императору телеграмму следующего содержания, которую я послал в шифрованном виде через генерала Хенбери Уильямса, нашего военного представителя в Ставке:

«Ваше Величество всегда позволяли мне откровенно высказывать свое мнение по вопросам, которые прямо или косвенно влияют на успешное окончание войны и заключение мирного договора, который послужит гарантией мира в будущем. Вот почему я почтительно осмеливаюсь обратиться к Вашему Величеству по вопросу, который, я опасаюсь, может создать серьезные затруднения союзным правительствам. Я делаю это исключительно по собственной инициативе, принимая на себя всю полноту ответственности, и должен просить у Вашего Величества прощения за шаг, который, я знаю, противоречит всякому дипломатическому этикету.

До меня стали доходить настойчивые слухи, что Ваше Величество намерены освободить господина Сазонова от выполняемых им обязанностей министра иностранных дел. Поскольку я не могу просить об аудиенции, я осмелился обратиться к Вашему Величеству с призывом рассмотреть все возможные последствия, которые отставка господина Сазонова может иметь для происходящих в настоящий момент переговоров с Румынией и еще более важных вопросов, которые будут возникать по мере развития военных действий, прежде чем вы примете окончательное решение.

Господин Сазонов и я почти шесть лет проработали над тем, чтобы установить более тесный контакт между нашими двумя странами, и я всегда рассчитывал на его поддержку в деле придания продолжительного характера нашему союзу, скрепленному войной. Такт и профессионализм, проявленные им во время сложных переговоров, которые он вел с самого начала войны, позволили ему оказать союзным правительствам услуги, значение которых трудно переоценить. Я также не могу скрыть от Вашего Величества опасения, которые я испытываю, теряя в его лице партнера по работе, которая нам еще предстоит. Разумеется, я могу полностью заблуждаться, и, возможно, господин Сазонов вынужден был уйти в отставку ввиду слабого здоровья; в таком случае я еще больше сожалею о его уходе.

Еще раз прошу Ваше Величество простить меня за это личное послание».

На следующий день Хенбери Уильямс, который и до того несколько раз оказывал мне ценную помощь, тактично исполняя многие деликатные поручения, телеграфировал, что он передал мое письмо императору, и выражал надежду, что оно даст результаты. К сожалению, в это время в Ставку прибыла императрица, и судьба Сазонова была решена. Он все еще был в Финляндии, когда получил собственноручное письмо от императора, в котором говорилось, что по многим вопросам их взгляды полностью расходятся и поэтому им лучше расстаться.

22-го числа сэр Эдвард Грей телеграфировал мне:

«Ваши действия получили полное одобрение. Я благодарен Вашему Превосходительству за то, что вы так быстро решились на этот ответственный шаг». Двумя днями позднее я получил ответ на телеграмму, в которой просил разрешения отправиться на несколько дней в Финляндию для отдыха и также известить Сазонова, что король жалует ему Большой рыцарский крест ордена Бани в знак признания его заслуг в нашем общем деле. В своем ответе сэр Эдвард Грей писал: «Полностью одобряю это намерение и надеюсь, что времени, отведенного вами на отдых, будет достаточно, чтобы полностью восстановить ваше здоровье, поскольку услуги, которые вы оказываете на своем посту, бесценны. Я очень высоко ценю проделанную вами работу, а также то, что вы делаете сейчас».

Я старался сохранить свою телеграмму императору в полной тайне, но мешок с почтой, в котором находилось частное письмо лорда Хардинга, содержащее ссылку на эту телеграмму, был перехвачен немцами. Я не знаю, вследствие ли такого открытия или того факта, что мне было пожаловано почетное гражданство Москвы, но примерно в это время германская пресса сделала мне комплимент, окрестив меня «некоронованным королем России».

Назначение Штюрмера впервые заставило меня серьезно задуматься о внутренней ситуации в России. В своем письме в министерство иностранных дел от 18 августа я писал: «Я не могу рассчитывать на доверительные отношения с человеком, на слово которого нельзя положиться и которого интересует одно – осуществление своих честолюбивых планов. Хотя сейчас его личные интересы принуждают его продолжать политику своего предшественника, но, по общему мнению, в душе он германофил. Более того, как отъявленный реакционер он поддерживает императрицу в ее стремлении сохранить самодержавие в неприкосновенности…

…Если император и дальше будет поощрять своих реакционных советников, боюсь, что революция неминуема. Гражданское население не желает больше мириться с административной системой, чья некомпетентность и плохая организация привели к тому, что в такой богатой природными ресурсами стране, как Россия, жители не могут достать самые необходимые товары даже по несообразно высоким ценам. С другой стороны, армия, скорее всего, не простит и не забудет того, что она вынесла по вине существующей администрации. Отставка Сазонова и назначение Штюрмера произвели глубочайшее впечатление на армию и на страну в целом».

Как реакционер с прогерманскими симпатиями, Штюрмер никогда не сочувствовал идее союза с демократическими правительствами Запада из страха, что такой союз может открыть доступ в Россию либеральных идей. Однако он был слишком хитер, чтобы защищать идею сепаратного мира с Германией. Он знал, что такое предложение не найдет сочувствия ни у императора, ни у императрицы и почти наверняка будет стоить ему места. То же самое можно сказать о дворцовом коменданте генерале Воейкове, в чьи обязанности входила охрана императора. Так как он постоянно общался с императором, императрица сделала его своим рупором, и в своих разговорах с императором он всегда выражал ее взгляды относительно назначения министров и других вопросов имперской политики. Но ни он, ни кто-либо другой из германской клики при дворе никогда не позволяли себе сказать что-нибудь такое, что могло бы не понравиться их величествам. Если бы у них была такая возможность, они бы приложили все усилия для заключения мира на самых благоприятных для Германии условиях, чтобы восстановить дружественные отношения с этой страной. Были там также и другие, кто подобно тестю Воейкова, министру двора графу Фредериксу, и камергеру графу Бенкендорфу, чей брат так долго был послом в Лондоне, германофилами не были.

Несмотря на свои близкие отношения с германским двором до войны, граф Фредерикс, как и граф Бенкендорф, были убежденными сторонниками союзников. Типичный русский вельможа старой закалки, преданный своему государю и всей душой болеющий за интересы своей родины, он понимал опасность курса, избранного императором, и не раз призывал его к умеренности. С другой стороны, Штюрмер, часто имевший аудиенции у императрицы, знал, что самая безопасная для него политика – противиться любым уступкам, но в то же время он тщательно скрывал свои прогерманские симпатии. Невероятно честолюбивый, он любой ценой стремился сохранить свой пост. Он, похоже, надеялся сыграть роль Нессельроде или Горчакова, поскольку в одном из наших разговоров он совершенно серьезно заявил, что, поскольку будущая мирная конференция должна быть созвана в Москве, ему, возможно, будет поручено на ней председательствовать.

Со мной Штюрмер всегда был учтив и корректен, но тот факт, что мы оба не доверяли друг другу, делал наши взаимоотношения немного натянутыми. Через три недели после того, как он стал министром иностранных дел, между нами произошло серьезное столкновение. Реакционная газета, которую, как я имел основания предполагать, вдохновил кто-то из его приспешников, опубликовала статью с возмутительными нападками на британскую армию, в которой, среди прочего, говорилось, что за два года она продвинулась вперед всего лишь на двести шагов. Я выразил Штюрмеру протест, указав на чудовищность того обстоятельства, что эта статья пропущена цензором, и потребовал публичного опровержения и извинений от автора – некоего Булацеля. Штюрмер отклонил это требование, заявив, что в этой ситуации он бессилен. Я настаивал, и в конце концов он сказал, что пришлет Булацеля ко мне. Я сказал последнему, когда он явился, что я думаю о нем и его газете, но мне потребовался целый час, чтобы заставить его поместить опровержение, которое я подготовил для передачи в прессу. В тот же день Штюрмер позвонил мне и попросил смягчить тон этого заявления, но я согласился лишь опустить одну фразу, которая, как я боялся, может оскорбить чувства наших друзей в российской армии.

В октябре я в первый и последний раз посетил императорскую Ставку в Могилеве. За несколько недель до этого я получил указание уведомить министра военно-морского флота, что король желает пожаловать Большой рыцарский крест ордена Бани командующему русским Балтийским флотом в знак уважения к российским военно-морским силам. Адмирал Григорович возразил, что командующий Балтийским флотом равен по положению командующему Черноморским флотом и, если наградить одного и при этом обойти другого, может создаться впечатление, что почести воздаются несправедливо. Тогда я предложил, чтобы император, как главнокомандующий всеми морскими и сухопутными силами России, принял орден Бани в знак высокой оценки королем услуг, оказанных его флотом.

Это предложение получило одобрение, и император, когда его известили, прислал мне теплое послание, в котором сообщал о своем согласии и приглашал меня приехать в Ставку сразу же, как только я получу знаки отличия, взяв с собой такое количество сотрудников, какое я сочту необходимым. Второе и еще более настойчивое приглашение пришло несколькими днями позже. Поэтому, как только знаки отличия прибыли, я попросил Штюрмера назвать день, когда его величеству будет угодно меня принять. Штюрмер, которого совсем не радовала мысль, что у меня будет возможность поговорить с императором наедине, сразу же сказал, что поскольку он сам через несколько дней собирается в Ставку, то устроит так, чтобы мы поехали вместе. Я ответил, что был бы очень рад такой возможности, но, поскольку император дал мне понять, что я должен приехать сразу же, я должен просить его исполнить приказание его величества безотлагательно. Ответ оказался таким, как я и предвидел, и, так как он сам не мог присутствовать на моей аудиенции, Штюрмер предпринял другие шаги, чтобы вставлять мне палки в колеса.

Я прибыл в Могилев 18 октября в сопровождении генерала Нокса и капитана Гренфеля, наших военного и морского атташе, а также секретаря посольства Брюса. Император сразу же дал нам короткую аудиенцию, в начале которой я произнес соответствующую речь, после чего вручил ему знак Большого креста ордена Бани. Его величество беседовал с нами еще около десяти минут. Императрица, которая приехала со своими дочерьми за несколько дней до этого, не присутствовала на завтраке, который последовал за аудиенцией. Вместо того чтобы сидеть рядом с императором, как это принято в подобных случаях, я оказался между великой княгиней Ольгой и одной из ее сестер, поэтому я не мог поговорить с его величеством. После завтрака завязался свободный разговор, но, поскольку генерал Хенбери Уильямс сказал мне, что император наверняка захочет поговорить со мной у себя в кабинете, я не старался к нему приблизиться. Поговорив с остальными гостями, император подошел ко мне и тепло поблагодарил за то, что я приехал.

Когда он уже совсем собрался прощаться, я решился перебить его, сказав, что мне нужно поговорить с ним о нескольких вопросах. Получив на это разрешение, я сказал, что у его величества вскоре состоится прощальная аудиенция с японским послом, который отбывает в Токио в связи с назначением его на пост министра иностранных дел. Виконт Мотоно очень расположен к России, и его величество может попробовать обратить его влияние на пользу России. Япония уже снабдила российскую армию оружием и снарядами, и вполне возможно, что ее удастся убедить прислать на фронт свой воинский контингент, если пообещать ей существенную компенсацию. Одобрив эту идею в принципе, император спросил, есть ли у меня какие-либо предположения о характере возможной компенсации. Я ответил, что у меня нет каких-либо определенных предположений, но на основании одного из замечаний, сделанных виконтом Мотоно во время одной из наших недавних бесед, я могу предположить, что его правительство с радостью согласилось бы на уступку русской, то есть северной, части Сахалина. Император сразу же сказал, что это абсолютно исключено и он не может уступить ни пяди русской земли. Я осмелился напомнить его величеству знаменитое высказывание Генриха IV: «Париж стоит мессы», – но безрезультатно. Заметив, что император чувствует себя неловко, я не пытался продолжить разговор и спросил напоследок, не предполагает ли его величество в ближайшее время вернуться в Царское Село. «Да, – ответил император, – я надеюсь там быть через несколько недель, и буду очень рад вас видеть. Тогда мы сможем поговорить подольше».

Штюрмер и его влиятельные друзья при дворе, которые подозревали меня в том, что я работаю против них, старались устроить все так, чтобы я не мог поговорить с императором с глазу на глаз. Но больше всего меня удивило, что после горячих выражений благодарности за внимание, оказанное его флоту, его величество не надел знаков ордена Бани за завтраком и не произнес, как это принято в таких случаях, тост за здоровье короля.

Штюрмер боялся, как бы я не воспользовался влиянием, которое имел на императора, ему во вред, и это проявилось в том, как он сменил тактику, когда несколько недель спустя я обратился с просьбой об обещанной мне аудиенции. Вечером того же дня, когда я написал ему, что император выразил желание видеть меня по возвращении в Царское Село, мне случилось быть у него на обеде в честь виконта Мотоно – японского посла, возвращающегося на родину. К моему удивлению, я удостоился самого лестного приема как со стороны хозяина, так и хозяйки. Когда я выразил восхищение цветами на обеденном столе, императрица спросила, какие из них мне нравятся больше всего, и те два растения, которые я без всякой задней мысли отличил, на следующее утро были присланы мне в посольство. После обеда Штюрмер подошел ко мне и сказал: «Видите, господин посол, ваши опасения относительно назначения господина Б. (отъявленный германофил, против назначения которого на высокий пост в министерстве иностранных дел я недавно протестовал) были безосновательны. Я бы очень сожалел, – продолжил он, – если бы какие-либо мои действия вызвали ваше неодобрение. Мне бы очень хотелось, чтобы между нами установились близкие и доверительные отношения и чтобы вы еще много лет представляли своего государя в Петрограде».

На самом деле, двое членов императорской семьи просили меня попытаться убедить императора расстаться со Штюрмером на том основании, что он не пользуется доверием союзных правительств, и прозондировать почву относительно возвращения Сазонова. Я был намерен это сделать, но заместитель министра иностранных дел Нератов предупредил меня, что сейчас поднимать этот вопрос преждевременно. Поэтому на аудиенции я ограничился тем, что указал на усиление германского влияния, антибританскую кампанию и ухудшение положения внутри страны. Если, сказал я императору, я предпринял столь серьезные шаги в связи с нападками Булацеля на британскую армию, то это только потому, что, насколько мне известно, его газета финансируется влиятельной антибританской кликой. Эта кампания проводится не только в Петрограде, но и в Москве и других городах, и у меня есть основания считать, что сторонники Германии делают все возможное ради обеспечения мира на выгодных для нее условиях и при этом стараются убедить общественность, что Россия ничего не выиграет от продолжения войны. Император ответил, что люди, которые говорят такое, когда несколько российских областей находятся в руках врага, – предатели. Напомнив мне, что в начале войны он заявил, что не заключит мира, пока хоть один вражеский солдат остается на российской земле, он сказал, что ничто не заставит его быть снисходительным к Германии, когда придет время переговоров. Москва, сказал он, явственно показала, какие чувства испытывают русские люди по отношению к Великобритании, когда избрала меня своим почетным гражданином, и мне не стоит беспокоиться.

Я поинтересовался, обдумывал ли он вопрос о спрямлении российских границ за счет Германии, его величество ответил, что, скорее всего, России придется удовлетвориться ее теперешними границами, как бы плохи они ни были. Необходимо очистить Польшу от немцев, но продвижение в глубь германской территории может обернуться для России слишком тяжелыми жертвами. Он всегда выступал за создание объединенной Польши под протекторатом России, которая служила бы буферным государством между Россией и Германией, но сейчас он не видит никаких возможностей для включения в ее состав Познани. Затем я решился спросить, правда ли, что в ходе беседы между Протопоповым и германским дипломатическим представителем в Стокгольме последний утверждал, что, если Россия заключит мир, Германия выведет свои войска из Польши и не будет возражать против передачи Константинополя России. Император ответил, что не может точно вспомнить, получал ли Протопопов подобные предложения или нет, но он совершенно точно читал это в донесении одного из своих агентов. Он заверил меня, что подобные предложения не имеют для него никакого значения.

В дальнейшей беседе я указал на распространившееся по всей стране глубокое недовольство, вызванное нехваткой продовольствия, и беспорядки, уже имевшие место в Петрограде. Министр путей сообщения, заметил я, недавно говорил мне, что левые партии пытаются воспользоваться сложившейся ситуацией, чтобы добиться от правительства политических уступок, но, как бы я ни уважал и ценил господина Трепова, я не могу согласиться с его точкой зрения по данному вопросу. Это не политический вопрос в строгом смысле этого слова и не движение в сторону конституционной реформы. Я выразил надежду, что власти не будут прибегать к репрессивным мерам, поскольку недовольство вызвано сознанием того, что в такой богатой природными ресурсами стране, как Россия, трудящиеся не могут получить предметов первой необходимости из-за некомпетентности администрации. Я также не мог скрыть от его величества того, что, по донесениям наших консулов, крестьянство, всегда считавшее своего императора непогрешимым, утрачивает веру в него и что самодержавие лишается опоры из-за недобросовестности его министров.

Император, выглядевший несколько смущенно, когда я говорил ему это, спросил меня о забастовках в Петрограде, но я не мог предоставить ему точные сведения о том, что же в действительности произошло, когда были введены войска. Продовольственный вопрос, признал он, стал весьма острым, но он полагает, что министры внутренних дел, сельского хозяйства и путей сообщения, занимающиеся этой проблемой, сумеют с этим справиться. Он обошел молчанием все мои замечания о некомпетентности администрации и после полуторачасовой беседы простился со мной, как обычно, по-дружески.

Глава 21

1916

Антибританская кампания, проводимая немцами. – Назначение Трепова председателем Совета министров, а Покровского – министром иностранных дел. – Политика императрицы и ее мотивы. – Убийство Распутина. – Перемена правительства в Англии

Следующий отрывок из письма, отправленного мной в министерство иностранных дел 18 октября, показывает, какое широкое распространение получило германское влияние:

«Я не хочу впадать в излишний пессимизм, но никогда с начала войны я не был так глубоко обеспокоен положением дел в России, особенно тем, что касается будущего англо-российских отношений. С тех пор как Сазонов оставил министерство иностранных дел, германское влияние постоянно усиливается. Немцы, которые с самого начала войны заявляли через своих агентов, что мы заставляем Россию нести всю тяжесть военных действий, теперь сменили тактику. Теперь они представляют Великобританию с ее военно-морским флотом и ее новой армией как будущую мировую державу, желающую продолжения войны ради осуществления своих честолюбивых замыслов. "Это Великобритания, – не устают повторять они, – заставляет Россию продолжать войну и не позволяет ей согласиться на выгодные условия мира, которые готова предложить Германия, и поэтому именно на Великобритании лежит ответственность за страдания и лишения русского народа".

Потери, которые несет Россия, настолько огромны, что вся страна в трауре. В недавних безуспешных атаках у Ковеля и в других местах было напрасно принесено в жертву такое огромное количество жизней, что создается впечатление, что продолжать борьбу бессмысленно и что Россия, в отличие от Великобритании, ничего не получит от продолжения войны. Бороться с этой клеветнической кампанией гораздо труднее, чем со старой ложью относительно нашего бездействия.

Хью Уолпол, который, как вам известно, так много делает в нашем информационном бюро, очень озабочен доходящими до него слухами и просил меня опубликовать какое-либо заявление, чтобы противостоять воздействию немецкой пропаганды».

В начале ноября в городской думе состоялось первое заседание возобновленного агло-российского общества под председательством господина Родзянко. Так как я должен был выступать, я воспользовался этой возможностью, чтобы показать, как германская партия старается настроить общественное мнение в России против Великобритании: они обвиняют нас в том, что мы втянули Россию в войну, а теперь настаиваем на ее продолжении, чтобы добиться мирового господства, и при этом используем Россию в своих интересах. Указав, что цель этих лживых измышлений – подрыв нашего союза и создание возможностей для заключения преждевременного мира, я в завершение речи сказал: «Война до победного конца продолжится не только на полях сражений Европы. Мы должны окончательно разгромить коварного врага, прячущегося в нашем собственном доме».

Через несколько дней начала работу Государственная дума, и Милюков в своей исторической речи заклеймил Штюрмера как предателя. Одновременно с этим Пуришкевич, который еще два года назад был ультрареакционером, обратился к министрам со страстным призывом пасть на колени перед императором, сказать ему, что такое положение вещей нестерпимо, и молить его освободить Россию от Распутина и закулисных влияний, которые управляют страной и толкают ее к гибели. В своем письме в министерство иностранных дел от 16 ноября я писал: «Открытие нашего нового англо-российского общества прошло с большим успехом, и моя речь получила положительные отзывы в прессе как здесь, так и в Москве. Вчера в Думе Великобританию особенно горячо приветствовали аплодисментами, и, как кто-то заметил, "это был английский день". Сегодня утром, когда мы обсуждали вопрос о публикации соглашения по Константинополю, Штюрмер сказал Палеологу, который не получил на этот предмет никаких указаний: "Вы видели, какую горячую овацию устроили вашему британскому коллеге вчера в Думе! Причина этого, вероятно, заключается в том, что депутаты уже слышали, что британское правительство согласилось на передачу Константинополя России". Я не могу объяснить, почему он это заявил, хотя ему прекрасно известно, что демонстрация в нашу поддержку была вызвана нападками, которым наша страна подвергается со стороны германской партии в России.

Когда Палеолог и я собрались уходить, Штюрмер попросил меня остаться. Сообщив, что он собирается привлечь Милюкова к суду за речь, в которой тот обвинил его в измене, он обратил мое внимание на отрывки из этой речи: "Чтобы разоблачить все средства и методы германской пропаганды, о которой недавно так откровенно говорил сэр Джордж Бьюкенен, нам надо провести законное расследование… Поэтому я ничуть не удивился, когда услышал из уст британского посла веские обвинения против группы людей, готовящих пути для заключения сепаратного мира".

Затем он поинтересовался, получил ли Милюков от меня разрешение на использование моих слов, потому что в противном случае у него не было бы надобности называть меня. Я ответил, что не разговаривал с Милюковым с тех пор, как произнес эту речь, но я ничего не имею против ссылки на мои слова, сказанные на собрании, где он присутствовал. В той речи я был вынужден отвечать на нападки, которым подвергается моя страна, и я лишь буквально повторил то, что говорилось о Великобритании как в Петрограде, так и в Москве. Штюрмер сделал вид, что не читал моей речи, и спросил, кто же возглавляет антибританскую кампанию. В ответ на мои слова, что именно это я и пытаюсь выяснить, он просил меня дать ему знать, если мне станет что-нибудь известно…

В случае возникновения беспорядков войска, как мне сказали, откажутся сражаться. Беспорядки, если их не удастся избежать, произойдут по причинам скорее экономического, чем политического характера, и будут начаты не рабочими на предприятиях, а толпами, стоящими на морозе в очередях у продовольственных лавок».

Штюрмер пал прежде, чем разразилась буря, которую он вызвал. Во время короткого пребывания императора у императрицы Марии Федоровны в Киеве она так серьезно поговорила с ним о политической ситуации, что по возвращении в Ставку в конце ноября его величество решил с ним расстаться. Императрица Александра, к чьему вмешательству Штюрмер прибег, пыталась спасти его, но безуспешно. Тем не менее ей удалось предотвратить радикальную смену политического курса. Ее величеством, к несчастью, владела мысль, что ее предназначение – спасти Россию. Она верила – и, как последующие события показали, не слишком сильно заблуждалась, – что самодержавие – единственный режим, способный противостоять распаду империи. Император, она это знала, был слаб, и поэтому она призывала его проявить твердость. Она постоянно внушала ему, что он должен быть самодержцем не только по имени, но и на деле. Желая помочь ему и хотя бы отчасти облегчить тяжесть двойной роли Верховного главнокомандующего и самодержца, она взяла на себя активное участие в управлении страной и, выступая за «деспотическое правление», искренне верила, что действует в интересах России. Она была настолько одержима идеей, что нельзя допускать ослабления самодержавия, что противилась любым уступкам и одновременно с этим убеждала императора основывать свой выбор министров в большей степени на их политических убеждениях, чем на деловых способностях.

Слабый всегда уступает сильному, и император полностью подпал под ее влияние. Но хотя императрица прискорбнейшим образом заблуждалась, она действовала из самых лучших побуждений: ею руководила любовь к мужу и любовь к своей новой родине. Однако этого не скажешь о клике бессовестных и своекорыстных авантюристов, которые, в свою очередь, оказывали влияние на ее величество, используя ее как бессознательное орудие для исполнения своих собственных политических замыслов. В особенности она руководствовалась указаниями Распутина, когда давала советы императору, а так как ее здоровье было подорвано – в результате напряжения, вызванного войной, беспокойством за сына и непосильной для нее работой в госпиталях, – она впала в невротическое состояние; императрица все больше подчинялась губительному влиянию Распутина.

Преемником Штюрмера на посту председателя Совета министров стал министр путей сообщения Трепов, который, хотя и считался реакционером, был сторонником разумных реформ, в то время как министром иностранных дел был назначен Покровский. Последний, будучи человеком широкого ума, честным и толковым, придерживался умеренных взглядов и считался признанным авторитетом в вопросах экономики и финансов; он показал себя превосходным министром. Но каким бы удачным не было это и еще несколько других незначительных назначений, ни одно правительство, в состав которого входил бы Протопопов, не могло работать в согласии с Думой. Принадлежа к умеренно либеральной партии октябристов, Протопопов был заместителем председателя Думы и возглавлял совместную делегацию этой палаты и Государственного совета, посетившую в начале того года Францию и Англию. На обратном пути он имел в Стокгольме беседу с немецким финансистом Варбургом, серьезно его скомпрометировавшую. Объяснения Протопопова не удовлетворили Думу, и, обнаружив, что он утратил свои позиции в этой палате, решил связать свою судьбу с партией Двора. Протопопов подружился с Питиримом и Распутиным, и, поскольку на аудиенции, в ходе которой он докладывал о визите делегации в Лондон и Париж, его заискивающие манеры произвели приятное впечатление на императора и императрицу, Протопопов, благодаря влиянию своих новых друзей, был назначен министром внутренних дел. Он и раньше страдал душевными расстройствами, а теперь его неуравновешенный рассудок помутился от неожиданного взлета к самым вершинам власти, и Протопопов пошел по пути ультрареакционной политики, которая, в сочетании с тем, что он был политическим ренегатом, сделала его bête noire (предмет особой ненависти – фр.) для Думы. Трепов, который это понимал, пытался, когда его назначили председателем Совета министров, убедить императора отправить Протопопова в отставку, и ему бы это удалось, если бы не вмешалась императрица. Тогда он подал прошение об отставке, но его величество отказался ее удовлетворить.

2 декабря накануне заседания Думы, на котором Трепов должен был выступить со своей политической декларацией, Протопопов зашел ко мне. Он начал с выражений сожаления о том, что его бывшие друзья, и особенно Родзянко, отвернулись от него, даже не объяснив, чем вызвано такое отношение с их стороны. Император, продолжил он, выразил желание, чтобы он остался, и его долг – повиноваться приказу его величества. Он знает, что в Думе будут на него нападать, но он не боится. Он ответит своим обвинителям. Но тем не менее, ему очень жаль, что в такое время, как сейчас, члены Государственной думы ссорятся между собой. Не мог бы я, спросил он, воспользоваться своим влиянием на Родзянко, чтобы убедить его воздержаться от нападок в его адрес? Я ответил, что, поскольку Дума собирается на следующий день, у меня не будет возможности увидеться с Родзянко, однако я могу ему сказать, что в последнее время в своих разговорах как с членами правительства, так и с депутатами Думы я подчеркивал необходимость отставить в сторону все личные и партийные разногласия и всем вместе работать на благо общества.

Открытие заседания Думы прошло очень бурно, и Трепов, встреченный криками и свистом, вынужден был трижды оставлять трибуну, прежде чем получил возможность говорить. Я был потрясен его терпением и выдержкой и почувствовал, что Дума совершает большую ошибку и ведет себя неправильно. Его политическая декларация была весьма удовлетворительна, и он подчеркнул необходимость доведения войны до победного конца, а также борьбы с Германией как на поле сражений, так и внутри страны. Палата, однако, была настроена враждебно, и даже заявление от имени союзных правительств относительно дальнейшей судьбы Константинополя было встречено совершенно равнодушно. Дума и общество были настолько захвачены внутренним кризисом, что не могли думать ни о чем другом.

Более того, имя Трепова было настолько связано с событиями 1905 года, что левые рассматривали его назначение просто как смену лиц, а не системы, и ничего не хотели брать из его рук. У Протопопова, которого подвергли ожесточенным нападкам, так и не хватило мужества ответить за свои поступки. Вместо этого он уехал в Ставку, а по возвращении лег в постель и заявил, что серьезно болен. Однако он написал письмо в «Новое время» с утверждением, что стокгольмская беседа состоялась по специальной просьбе русского посланника, это оказалось чистым вымыслом с его стороны.

Даже реакционный Государственный совет заговорил почти тем же языком, что и Дума, протестуя против закулисных влияний в высших сферах. Те же ноты прозвучали на съезде Дворянского собрания – одного из самых консервативных российских учреждений, и вместе с тем повсюду уже были слышны голоса, осуждающие стоящие за троном темные силы, которые по своей воле назначают и увольняют министров. Если не принимать во внимание экстремистов, Россия была снова едина, но если в начале войны она сплотилась вокруг императора, то теперь между ним и его народом возник непреодолимый барьер.

В декабре несколько членов императорской семьи пытались открыть императрице глаза на истинную сущность Распутина и серьезность сложившейся ситуации. Среди них была сестра ее величества великая княгиня Елизавета. После убийства своего мужа, великого князя Сергея, она удалилась от мира и жила в качестве старшей сестры в основанном ею в Москве небольшом монастыре, посвятив свою жизнь служению ближним. Необычайной красоты как внешне, так и духовно, ангел-хранитель для всех, кто оказывался в беде, она приехала в Царское Село с твердым намерением в последний раз попытаться спасти любимую сестру. Но вера императрицы в человека, которого она считала орудием, избранным Богом, была непоколебима, и, выслушав нетерпеливо слова великой княгини, она оборвала разговор. Две сестры расстались, чтобы уже никогда не встретиться.

Немного позднее великая княгиня Виктория, жена великого князя Кирилла, сделала еще одну попытку. Она не упомянула имени Распутина, но, откровенно обрисовав сложившуюся ситуацию, просила императрицу изменить свою позицию ради императора и династии в целом. Ее величество говорила с великой княгиней весьма любезно, но та сказала, что ситуация требует твердости и ничто не заставит ее пожертвовать Протопоповым. Армия, продолжила она, нисколько не настроена против императора, а, наоборот, полностью ему верна. Затем она обрушилась на Сазонова, сурово критикуя его за позицию в отношении Польши, и в завершение сказала, что он не был другом императора. Одной из причин, почему императрица до самого последнего момента верила, что армия и крестьянство на ее стороне и она может рассчитывать на их поддержку, было то, что Протопопов постоянно посылал ей со всех концов страны подложные телеграммы, подписанные несуществующими людьми, с заверениями в любви и преданности.

После стольких безуспешных попыток избавить Россию от человека, которого все считали ее злым гением, положение Распутина казалось как никогда прочным. Спасение пришло с совершенно неожиданной стороны, и утром 30 декабря Петроград был взбудоражен новостью о его убийстве. Тремя действующими лицами этой исторической драмы стали князь Феликс Юсупов, Пуришкевич (бывший реакционер, возглавивший нападки на Распутина на открытии заседания Думы) и великий князь Дмитрий Павлович. Роль последнего была чисто пассивной, и его присутствие, очевидно, означало лишь то, что он, со своей стороны, одобряет акт, который все трое считали законной казнью. Распутин, который находился под особой охраной полиции, по-видимому, почувствовал опасность, и князю Феликсу, который заехал за ним на своем автомобиле, с трудом удалось уговорить его поехать на ужин в Юсуповский дворец. Там его ждал пир в стиле Борджиа с отравленными пирожными и вином. Распутин отведал и того и другого без всякого вреда для себя. Напрасно прождав действия яда, князь под надуманным предлогом поднялся по небольшой винтовой лестнице в комнату наверху, где его ожидали великий князь, Пуришкевич и врач. Взяв у великого князя револьвер, он снова спустился к Распутину и, когда тот разглядывал старинное хрустальное распятие на одной из стен, выстрелил сзади ему в левое плечо. Услышав выстрел, трое других спустились вниз, и врач объявил, что началась предсмертная агония. Затем они вышли, поскольку им нужно было сделать приготовления, чтобы избавиться от тела. Но Распутин не был мертв. Когда князь Феликс вернулся в столовую и наклонился над ним, Распутин поднялся и бросился на него, а после выбежал через коридор во двор. Там его добил выстрелом Пуришкевич. Затем тело отвезли на автомобиле на Крестовский остров и сбросили в прорубь на Неве. Из-за оставшихся на снегу пятен крови оно было обнаружено на следующее утро. Несколькими днями позже он был похоронен ночью в Царском Селе в присутствии императора, императрицы, митрополита Питирима и Протопопова.

Смерть Распутина стала для императрицы ужасным ударом. Все надежды, которые она сосредоточила на нем, рухнули, а несчастья, которые, по его предсказанию, должны были обрушиться на династию, если его не станет, могли последовать в любую минуту. По ее приказу великий князь Дмитрий и князь Феликс были помещены под арест, хотя всем членам императорской семьи была гарантирована неприкосновенность от ареста. Император, который сразу же вернулся из Ставки, сказал великому князю Павлу, который просил, чтобы сыну позволили жить в его дворце в Царском Селе, что «в настоящее время императрица не может этого позволить». Через несколько дней великий князь Дмитрий был выслан в Персию, а князю Феликсу Юсупову было предписано выехать в свои подмосковные имения. 11 января все члены императорской фамилии встретились во дворце великой княгини Марии Павловны и подписали коллективное письмо, в котором просили императора помиловать великого князя Дмитрия. Одновременно с этим они в самых почтительных выражениях обрисовали опасности, которыми чревата внутренняя политика его величества, как для России, так и для династии. Они получили следующий уничижительный ответ: «Никто не вправе заниматься убийством. Знаю, у многих совесть не чиста, так как не один Дмитрий Павлович замешан. Удивляюсь вашему обращению ко мне».

Убийство Распутина, хотя и совершенное из патриотических соображений, было фатальной ошибкой. Оно побудило императрицу прибегнуть к еще большей твердости и подало опасный пример, поскольку подтолкнуло людей перейти от слов к делу. Кроме того, императору теперь стало гораздо труднее идти на уступки даже в тех случаях, когда он сам к этому склонялся, поскольку это дало бы повод подозревать, что его действия вызваны страхом за свою жизнь. По словам Родзянко и других, его величество испытывал большое облегчение, освободившись от Распутина, но я не могу сказать, так ли это было на самом деле. В конце года положение в стране ухудшилось до последнего предела, и всеобщее недовольство еще больше усилил запрет съезда Земского союза в Москве и роспуск Думы с целью предотвратить дальнейшее обсуждение этого запрета.

Смена правительства, которая незадолго до этого произошла в Англии, произвела на императрицу неблагоприятное впечатление, и одна из великих княгинь сказала мне, что она весьма нелестно отзывалась о некоторых его членах. В своей речи, произнесенной в Английском клубе в канун Нового года, я пытался исправить это впечатление, указав, что, когда страна сражается не на жизнь, а на смерть, она должна вверять свою судьбу тем, кто обладает необходимым умом и решимостью, чтобы довести ее до победы. Однако я почти не надеялся, что правители России примут этот урок близко к сердцу. Из всех перемен в английском правительстве политические и официальные круги Петрограда более всего интересовал уход виконта Грея – такое звание получил теперь сэр Эдвард. За тот долгий срок, что он возглавлял министерство иностранных дел, сэр Эдвард очень много сделал для установления и поддержания тесного сотрудничества с Россией. Он так часто оказывал ей услуги в критические предвоенные годы и столько раз демонстрировал готовность идти навстречу ее пожеланиям во время войны, что его уход означал для России потерю друга. Более того, он добился такого выдающегося положения среди государственных мужей Европы, его слово имело такой вес, его сильный и прямой характер, равно как и деловые способности внушали такое доверие, что с его уходом Антанта потеряла в его лице одного из наиболее ценных своих деятелей, и все это чувствовали. Но для меня, проработавшего под его началом более десяти лет, эта потеря была особенно ощутимой. Он был идеальным начальником: полностью доверял своим подчиненным, внимательно относился к их предложениям, принимал во внимание то, с какими трудностями им приходилось сталкиваться, и поощрял их в стремлении настойчиво добиваться цели, выражая свое одобрение их работе. В своем последнем послании ко мне от 24 декабря 1916 года он писал: «Пока я оставался на своем посту, у меня не было времени для частных писем, но я не хотел бы уйти, не сказав Вам, как высоко я ценю Вашу работу в России. Вы оказали нашему обществу огромную услугу. На мой взгляд, даже непосвященная публика может прийти к такому выводу, принимая во внимание прошедшие в России демонстрации. Но лишь те, кто все это время находился за кулисами событий – как здесь, так и в Петрограде, – знают, как много Вы сделали и с какими трудностями Вам пришлось столкнуться. Надеюсь, что, когда война будет успешно завершена, мы получим возможность предать огласке часть подробностей, чтобы о Вашей роли стало известно всей стране».

Глава 22

1917

Трепов уходит в отставку. – Князь Голицын в роли председателя Совета министров. – Моя последняя аудиенция у императора. – Союзная конференция и ее исход

В начале января Трепов, сочтя, что он не может возглавлять правительство, пока Протопопов остается министром внутренних дел, подал в отставку, которая была принята императором. Сессия Думы была отложена до конца февраля, а председателем Совета министров был назначен один из крайне правых политиков – князь Голицын. Он был человеком честным и действовал из лучших побуждений, но у него не было административного опыта и взаимопонимания с Думой, а также энергии и силы характера, чтобы справиться с ситуацией, которая день ото дня становилась все более угрожающей. Революция витала в воздухе, и было лишь неясно, придет ли она сверху или снизу. О дворцовом перевороте говорили совершенно открыто, и на обеде в посольстве один из моих русских друзей, занимавший высокое положение в правительстве, заявил, что вопрос заключается лишь в том, будут ли убиты и император, и императрица или только последняя. С другой стороны, в любую минуту могло вспыхнуть народное восстание, вызванное повсеместной нехваткой продовольствия.

У меня не было повода просить об аудиенции, но я не хотел ждать развития событий, не сделав последней попытки спасти императора, даже против его воли. Чтобы придать больший вес моим словам, я попросил разрешения говорить от лица короля и британского правительства, вместо того чтобы, как в предыдущих случаях, высказывать мою собственную точку зрения. Мне ответили, что, поскольку короля сейчас нет в Лондоне, от него нельзя получить никаких распоряжений, а так как император не хуже меня знает о положении дел в своей стране, такие действия с моей стороны ни к чему хорошему не приведут. Я не разделял эту точку зрения, поскольку, к несчастью, император и императрица пребывали в неведении относительно истинных чувств своего народа. Поэтому я ответил, что кризис, переживаемый в настоящий момент Россией, чреват такими неисчислимыми опасностями, что я должен просить британское правительство пересмотреть свое решение. Это наш долг перед императором, который всегда был нам верным другом и союзником, это наш долг перед Россией, которая принесла такие жертвы ради общего дела, и это наш долг перед нами самими, поскольку мы прямо заинтересованы в том, чтобы отвратить эти опасности. Если британское правительство не позволит мне говорить от своего лица, то я готов, с его разрешения, говорить от себя лично и принять на себя всю полноту ответственности за этот шаг. Такое разрешение было мне в конце концов дано.

Ожидая ответа на мою просьбу об аудиенции, я пригласил председателя Думы, чтобы узнать у него, какие уступки могут действительно удовлетворить эту палату. Родзянко заверил меня, что единственное, чего хочет Дума, это назначение на пост председателя Совета министров человека, который бы пользовался доверием как императора, так и народа и который мог бы свободно выбирать себе коллег по работе в правительстве.

В назначенный день, 12 января, я приехал в Царское Село на особом поезде в сопровождении одно из камергеров его величества, и по прибытии был проведен в одну из больших приемных, где я пробыл немного времени, разговаривая с несколькими высокопоставленными чиновниками двора. Взглянув в окно, я заметил императора, быстро шагавшего по снегу, как он обыкновенно делал в промежутке между аудиенциями. Когда несколько минут спустя он вернулся, меня провели к нему.

Во всех предыдущих случаях император принимал меня без особых формальностей в своем кабинете и, предложив мне сесть, доставал портсигар и приглашал закуривать. Поэтому я был неприятно удивлен, когда на этот раз меня провели в комнату для аудиенций, и там я нашел императора, ожидавшего меня стоя посередине комнаты. Я сразу же понял, что он предугадал цель моей аудиенции и специально придал ей строго официальный характер, чтобы дать мне понять, что не стоит затрагивать вопросы, не входящие в компетенцию посла. Сознаюсь, сердце у меня упало, и на какое-то мгновение я серьезно сомневался, не отказаться ли от первоначальной цели. В наше демократичное время, когда императоры и короли утратили былую власть, такая нервозность с моей стороны покажется неуместной, но тогда российский император был самодержцем, малейшее желание которого было законом, а я собирался не только пренебречь столь очевидным намеком, но и нарушить правила, преступить границы полномочий посла.

Его величество начал разговор, выразив глубокое сожаление в связи с полученным сегодня утром сообщением о смерти графа Бенкендорфа, который так много сделал для укрепления англо-российской дружбы. Ему, сказал он, будет очень трудно найти замену, но упомянул Сазонова, действительно назначенного российским послом в Лондоне несколько недель спустя, как человека, который, вероятно, будет приятен британскому правительству. Затем, говоря о важности союзной конференции, которая должна была собраться в Петрограде, его величество выразил надежду, что это будет последняя предварительная конференция перед созывом окончательной мирной конференции. Я ответил, что, на мой взгляд, у нее мало шансов стать предшественницей мирной конференции, поскольку политическая ситуация в России не позволяет возлагать большие надежды на ее решения. Я также не могу не задавать себе вопроса, имеет ли смысл в настоящих условиях подвергать опасности жизнь стольких выдающихся людей – ведь они могут разделить судьбу лорда Китченера во время его злополучного путешествия в Россию.

Его величество спросил, почему я придерживаюсь столь пессимистических взглядов на перспективы конференции, на что я ответил, что, даже если нам удастся установить более тесное взаимодействие между союзными правительствами, у нас нет гарантий, что нынешнее российское правительство останется на своем посту, а его преемники будут уважать обещания, данные их предшественниками. Когда его величество возразил, что такие опасения необоснованны, я объяснил, что одной только координации, усилий между нашими правительствами будет недостаточно для победы, если в каждой из союзных стран не будет солидарности между всеми классами общества. Мы в Англии признали этот факт, и, чтобы обеспечить сотрудничество рабочего класса, мистер Ллойд Джордж включил представителя партии труда в наш малый военный кабинет. В России ситуация обстоит по-другому, и, боюсь, его величество не видит, как важно, чтобы мы выступали единым фронтом не только как союзники, но и каждая страна как народ в целом. «Но я и мой народ, – перебил император, – едины в своем стремлении выиграть войну». – «Да, – ответил я, – но не в оценке компетентности людей, которым ваше величество доверяет ведение войны. Желает ли ваше величество, – спросил я, – чтобы я говорил, как обычно, откровенно?»

Император выразил свое согласие, и я завел речь о том, что между ним и его народом возник барьер, и если Россия по-прежнему едина, то она едина в неприятии его теперешней политики. Народ, который столь чудесным образом сплотился вокруг своего монарха в начале войны, теперь увидел, как сотни тысяч жизней принесены в жертву из-за нехватки оружия и снарядов; как некомпетентность администрации привела к повсеместной нехватке продовольствия – «и к почти полной остановке железных дорог», добавил, к моему удивлению, сам император. Все, чего они хотят, продолжил я, это правительство, которое смогло бы довести войну до победного конца. По моим сведениям, Дума была бы удовлетворена, если бы его величество назначил председателем Совета министров человека, который будет пользоваться доверием народа и которому будет позволено выбирать своих коллег. Император обошел это предложение молчанием, сославшись при этом в свое оправдание на некоторые изменения, которые он недавно произвел в кабинете. На что я осмелился заметить, что в последнее время его величество так часто менял своих министров, что послы зачастую не знают, останутся ли те министры, с которыми они имеют дело сегодня, на своих постах завтра. «Ваше величество, позвольте сказать, что у вас есть лишь один выход: разбить стену, возникшую между вами и вашим народом, и вернуть доверие людей». Император выпрямился и, сурово глядя на меня, произнес: «Так, по-вашему, это я должен вернуть доверие моего народа, или это он должен вернуть мое доверие?» – «И то и другое, сэр, – ответил я, – поскольку без взаимного доверия Россия никогда не выиграет эту войну. Ваше величество действовали под влиянием необыкновенного воодушевления, когда посетили Думу в феврале прошлого года. Не хотите ли вы прийти туда еще раз? Не хотите ли вы поговорить со своим народом? Не хотите ли вы, ваше величество, сказать своему народу, которому вы отец, что желаете вместе с ним прилагать усилия, чтобы выиграть войну? Сэр, вам надо только шевельнуть мизинцем, и ваши подданные падут на колени у ваших ног, как я это видел в начале войны в Москве».

В дальнейшем разговоре я указал на необходимость поставить во главе правительства сильного человека, и император сразу ухватился за это замечание, заявив, что ситуация, без сомнения, требует твердости и сильного человека, который мог бы с ней справиться. Я сказал его величеству, что полностью с ним согласен, при условии, что твердость должна применяться не для того, чтобы осуществлять репрессии или препятствовать прекрасной работе, которую проделывают земства. Высоко оценив деятельность земств во время войны, император заявил, что не одобряет политические взгляды и речи некоторых их лидеров. Я пытался защитить их – на том основании, что если они и ошибались, то делали это от избытка патриотизма, – но без особого успеха.

Затем я обратил внимание его величества на попытки немцев не только посеять разногласия между союзниками, но и оттолкнуть от него народ. Их агенты, сказал я, работают повсюду. Они дергают за нити и используют в качестве своих бессознательных орудий тех, кто обычно является советчиком его величества в выборе министров. Они косвенно оказывают влияние на императрицу, через некоторых лиц из ее окружения, и в результате ее величество не пользуется подобающей ей любовью народа, а лишается его доверия, и ее обвиняют в том, что она действует в интересах Германии. Император снова выпрямился и сказал: «Я сам выбираю своих министров и никому не позволяю влиять на мой выбор». – «Как же тогда, – осмелился я спросить, – ваше величество их выбирает?» – «Навожу справки, – ответил его величество, – о деловых качествах тех, кого я считаю наиболее подходящими для руководства различными министерствами». «Справкам вашего величества, – возразил я, – боюсь, не всегда сопутствует успех. Взять, к примеру, господина Протопопова, который, да простит меня ваше величество, поставил Россию на грань катастрофы. Пока он остается на посту министра внутренних дел, сотрудничество между Думой и правительством, являющееся необходимым условием победы, невозможно». – «Я выбрал господина Протопопова, – перебил меня император, – из рядов Думы, чтобы им угодить, – и вот мне награда!» – «Но, сэр, – сказал я, – Дума не может доверять человеку, который изменил своей партии ради официальной должности, который имел беседу с германским агентом в Стокгольме и подозревается в том, что ищет пути для заключения мира с Германией». – «Господин Протопопов не симпатизирует Германии, и слухи относительно его стокгольмской беседы сильно преувеличены». – «Мне неизвестно, – ответил я, – что обсуждалось во время этой беседы. Но даже допуская, что выдвинутые в этой связи обвинения в его адрес сильно преувеличены, не стоит забывать, что он намеренно солгал, заявив в прессе, что общался с германским агентом по специальной просьбе русского посланника в Стокгольме». Император не пытался это отрицать.

Осознает ли его величество, спросил я, опасность ситуации, и знает ли он, что на революционном языке заговорили не только в Петрограде, но и по всей России? Император ответил, что ему хорошо известно, что люди позволяют себе такие разговоры, но я совершаю ошибку, относясь к этому слишком серьезно. Я сказал, что за неделю до убийства Распутина я слышал, что на его жизнь готовится покушение. Я счел это пустой сплетней, но в конце концов это оказалось правдой. Поэтому теперь я не могу не придавать значения слухам о готовящихся убийствах тех или иных высокопоставленных лиц. Если подобные убийства начнутся, никто не может сказать, когда они закончатся. Это, без сомнения, повлечет за собой репрессивные меры, и Дума будет распущена. Если это случится, то никаких надежд на Россию у меня уже не останется. «Ваше величество, – сказал я в заключение, – должны помнить, что народ и армия составляют одно целое, и в случае революции лишь малая часть армии будет готова встать на защиту династии. Как посол, я прекрасно понимаю, что не должен говорить таких вещей вашему величеству, и мне потребовалось все мое мужество, чтобы сказать то, что я сказал. В свое оправдание я могу лишь сослаться на то обстоятельство, что мной руководило чувство глубокой преданности вашему величеству и императрице. Если бы я увидел друга, идущего темной ночью в лесу по дороге, которая, как я знаю, обрывается в пропасть, разве не счел бы я своим долгом предупредить его об опасности? Так должен ли я предупредить ваше величество о пропасти, разверзшейся перед вами? Перед вами, сэр, лежит две дороги, и вам надо выбрать, по какой идти. Первая приведет вас к победе и славному миру, вторая – к революции и катастрофе. Позвольте мне, ваше величество, умолять вас выбрать первый путь. Следуя ему, вы обеспечите своей стране осуществление ее вековых устремлений, а себе самому – положение самого могущественного монарха в Европе. Но кроме всего прочего, вы, ваше величество, обеспечите безопасность тем, кто вам так дорог, и не будете больше за них беспокоиться».

Император был, очевидно, тронут теплотой, которую я вложил в свой призыв и, пожав мне на прощание руку, сказал: «Благодарю вас, сэр Джордж».

Господин Барк, министр финансов, которому была назначена аудиенция сразу после меня, спросил меня на следующий день, что я сказал императору, поскольку он никогда прежде не видел его таким нервным и возбужденным. Его превосходительство передал императору письмо с просьбой об отставке, и его величество разорвал его, сказав: «Сейчас не время для министров уходить со своих постов». Но минутное впечатление, которое мне, возможно, удалось произвести на императора, не было достаточно сильным, чтобы противостоять влиянию императрицы, чье неудовольствие я вызвал уже тем, что говорил на прошлых аудиенциях. Это неудовольствие было столь сильным, что, судя по слухам того времени, серьезно рассматривался вопрос о моем отзыве. Императрица не прощала тех, кто пытался отговорить императора от следования ее политике, и это ясно видно на примере моего друга, великого князя Николая Михайловича. Он часто высказывал свои взгляды на положение внутри страны – в надежде, что общими усилиями мы сможем убедить императора изменить свою позицию. В начале января его высочество неоднократно предупреждал императора, как письменно, так и устно, об опасностях его тогдашнего курса. Через два дня после моей аудиенции я получил от него следующее письмо:

«1(14). 1. 1917.

Конфиденциально.

Дорогой посол, я получил приказ его величества удалиться на два месяца в свое Грушевское имение (близ Херсона). До свидания и всего доброго, Да здравствует Англия и да здравствует Россия! Сердечно Вам преданный,

Николай М.»

Его брат, великий князь Сергей, которого я встретил на одном обеде вскоре после этого, заметил, что, если бы я был российским подданным, меня бы сослали в Сибирь. Я не придал его словам особого значения, но, тем не менее, на приеме в честь русского Нового года, проходившем несколько дней спустя, с облегчением обнаружил, что император расположен ко мне, как обычно, по-дружески. Между нами произошел короткий разговор, в ходе которого ни один из нас не упомянул мою последнюю аудиенцию. Я ничего больше не говорил о внутренней ситуации, но, поскольку я слышал, что его величество подозревает молодого англичанина, школьного друга князя Феликса Юсупова, в соучастии в убийстве Распутина, я воспользовался случаем убедить его, что такие подозрения абсолютно беспочвенны. Его величество поблагодарил меня и сказал, что очень рад это слышать.

Примерно неделю спустя один мой русский друг, который впоследствии был членом Временного правительства, известил меня через полковника Торнхила, помощника нашего военного атташе, что еще до Пасхи будет революция, но мне незачем беспокоиться, поскольку она продлится не дольше двух недель. У меня есть основания полагать, что готовился военный переворот, но не с целью свержения императора, а с целью вынудить его даровать конституцию. К несчастью, тех, кто вынашивал эти планы, опередило народное восстание, перешедшее в мартовскую (по новому стилю. – Ред. ) революцию. Я говорю «к несчастью», потому что как для России, так и для династии было бы лучше, если бы революция, которую так ждали, произошла сверху, а не снизу.

Опубликование 20 января императорского рескрипта, в котором председателю Совета министров предписывалось уделить особое внимание вопросам транспорта и продовольствия, а также работать совместно с Думой и земствами, возбудило надежды, которым не суждено было сбыться. Протопопов, на плечи которого упала мантия Распутина, стал еще более влиятельным, чем раньше. Его рассудок окончательно помутился, и на аудиенциях у императрицы он передавал ей предупреждения и послания, полученные во время воображаемых бесед с духом Распутина. Он совершенно завладел доверием ее величества, убедив ее в том, что меры, предпринятые им для реорганизации работы полиции, позволяют ему справиться с любой ситуацией, которая только может возникнуть, и получил полную свободу и дальше проводить свою безумную политику.

29 января прибыли делегации союзников, и в тот же вечер состоялось предварительное заседание конференции под председательством министра иностранных дел Покровского. Великобритания была представлена лордом Милнером, лордом Ревелстоком, генералом сэром Генри Уилсоном и мной; Франция – господином Думергом, генералом Кастельно и Палеологом; Италия – синьором Шалойя, генералами Руджери и Карлотти и итальянским послом. 31 января делегаты были приняты императором, и 3 февраля мы все были приглашены на торжественный обед в Царскосельском дворце. Как старейшина дипломатического корпуса, я имел честь сидеть по правую руку от императора, и его величество говорил со мной большую часть вечера. Я затронул лишь вопросы продовольственного кризиса и численности русских войск. Относительно первого вопроса я сказал, что, по моим сведениям, запасы продовольствия в некоторых губерниях настолько малы, что их не хватит и на две недели. Эти нехватки вызваны недостаточным взаимодействием между ведомствами земледелия и путей сообщения и отсутствием организованной системы распределения. Эту последнюю обязанность, на мой взгляд, можно с успехом поручить земствам. Император согласился, что аграрный министр должен воспользоваться услугами земств, добавив, что если рабочие останутся без еды, то наверняка начнутся забастовки.

Касательно второго вопроса я заметил, что Россия не полностью использует свои огромные людские ресурсы и при том, что она действительно остро нуждается в некоторых металлах, имеющиеся у нее природные богатства не эксплуатируются должным образом. Не рассматривает ли его величество, спросил я, возможность последовать примеру Германии и ввести ту или иную форму вспомогательной службы, обязательной для всего населения? Император ответил, что уже думал над этим вопросом и надеется, что удастся предпринять определенные шаги в указанном мной направлении. Было бы только справедливо, добавил он, чтобы в трудное для страны время каждый служил ей в меру своих сил и способностей. Продолжение нашей беседы не касалось политики. Мне лично грустно вспоминать об этом обеде, поскольку тогда я видел императора в последний раз. Однако его подчеркнутое дружелюбие во время той встречи, которая так неожиданно стала для нас обоих последней, служит мне утешением. Казалось, его величество хотел показать мне, что он не только не сердится за мои резкие слова во время последней аудиенции, но и ценит мотивы, побудившие меня говорить с ним так откровенно.

Чтобы ускорить дело, конференция была разделена на три комиссии: политическую, военную и техническую. Последняя, на которой обсуждались имеющие первостепенное значение вопросы транспорта и боеприпасов, проделала наиболее важную работу. В своей речи на открытии конференции генерал Гурко сообщил, что Россия мобилизовала четырнадцать миллионов человек; потеряла два миллиона убитыми и ранеными и столько же пленными; в настоящий момент имеет семь с половиной миллионов под ружьем и два с половиной – в резерве. Он не выразил никакой надежды на то, что русская армия сможет предпринять крупномасштабное наступление до тех пор, пока не завершится готовящееся формирование новых подразделений и пока они не будут обучены и снабжены необходимым оружием и боеприпасами. А до тех пор все, что она может сделать, – это сдерживать врага с помощью операций второстепенного значения. Результатом этой конференции стал ряд предложений относительно боеприпасов и кредитов, которые, как предполагалось, союзные правительства предоставят России.

Конференция закрылась 21 февраля 1917 года.

Глава 23

1917

Моя телеграмма с обзором положения в России для сведения имперской конференции. – Начало революции. – Телеграмма Родзянко императору. – Позиция правительства и Думы. – Император решает назначить военного диктатора и возвратиться в Петроград. – Назначение Думой Временного комитета. – Образование Совета. – Император выражает согласие пойти на уступки, но уже поздно. – Во Псков отправлены делегаты, чтобы потребовать его отречения. – Назначение Временного правительства. – Великий князь Михаил временно отказывается занять престол. – Приказ № 1

Заседания совпали с временным улучшением внутренней ситуации, и внешние признаки политических волнений были немногочисленны. Поэтому не стоит удивляться, что делегаты союзной конференции по возвращении в свои страны выразили излишний оптимизм относительно будущего России. Но мое видение ситуации практически не изменилось. Мне было поручено представить участникам имперской конференции, которая должна была собраться в Лондоне, доклад относительно перспектив дальнейшего участия России в войне. Посоветовавшись с лордом Милнером, с которым я имел честь работать во время его пребывания в Петрограде, 18 февраля я отправил в министерство иностранных дел телеграмму следующего содержания:

«Хотя реакционная бульварная пресса периодически обрушивается на нас с нападками, антибританская кампания затихла, и англо-российские отношения сейчас как никогда дружественные. Император, большинство его министров и большая часть народа – убежденные сторонники англо-российского альянса. Можно с уверенностью сказать, что народ в целом высоко ценит огромное содействие, оказанное Великобританией, ее флотом, армиями и казной, и именно с ней он связывает свои надежды на окончательную победу.

Гораздо труднее точно сказать, каковы перспективы дальнейшего участия России в войне. Большинство народа, включая правительство и армию, едины в своем стремлении сражаться до победного конца, но на этом национальное единство заканчивается. Важнейший элемент – император – прискорбно слаб, но единственный вопрос, в котором мы можем рассчитывать на его твердость, – это война, и причина этого в том, что императрица, фактически правящая Россией, придерживается разумной позиции по этому вопросу. Несмотря на широко распространенное мнение, ее нельзя считать немкой, работающей в интересах Германии, но ее политика носит реакционный характер, поскольку она стремится сохранить самодержавие в неприкосновенности для своего сына. По этой причине она побуждает императора избирать себе в министры людей, на которых она может положиться в проведении твердой политики, не обращая при этом внимания на их деловые качества. Однако, действуя подобным образом, она становится бессознательным орудием людей, действительно являющихся германскими агентами. Эти последние, навязывая императору политику реакции и репрессий, одновременно ведут революционную пропаганду среди его подданных в надежде, что Россия, раздираемая внутренними противоречиями, вынуждена будет заключить мир. Позволив Протопопову осуществлять меры, прямо рассчитанные на провоцирование беспорядков, император играет им на руку. Протопопов как министр внутренних дел назначил на посты в своем и других правительственных ведомствах реакционеров, столь же продажных, сколь и бездарных; он практически запретил все общественные собрания, особенно заседания Земского союза, и пытался, хотя и безуспешно, распустить последний; он добивается роспуска Думы, ограничения свободы прессы и восстановления предварительной цензуры. Его последним шагом был арест двенадцати рабочих, членов Военно-промышленного комитета. Взрыв уже последовал бы, если бы Дума, осознающая всю серьезность ситуации, не воздержалась от шагов, которые могут помешать успешному ведению войны. Хотя рабочие крайне возмущены арестом своих представителей, но высокая заработная плата в сочетании с патриотизмом до сих пор предотвращала забастовки.

Если случатся перебои с доставкой продуктов, забастовки неизбежно последуют, а экономическая ситуация вызывает больше беспокойства, чем политическая. Если бы речь шла только о политике, окончательное решение можно было бы отложить до окончания войны, но экономическое положение представляет собой постоянную угрозу. Экономические трудности могут в любой момент раздуть тлеющее пока что пламя политического недовольства, что серьезно подорвет способность России вести войну. Запасы топлива на железных дорогах настолько малы, что на одной из них его, как говорят, хватит лишь на несколько дней. Многие также опасаются, что, даже если резервы будут на какое-то время восполнены, нехватки возникнут снова сразу же после того, как возобновится нормальная работа железных дорог, в настоящий момент сокращенная до минимума. Многие военные заводы уже временно закрыты из-за недостатка топлива и сырья, и нельзя полностью исключить опасность прекращения снабжения армии и городов.

В целом ситуацию можно охарактеризовать следующим образом: хотя император и большинство его подданных настроены продолжать войну до конца, Россия, по моему мнению, будет не в состоянии встретить четвертую зимнюю кампанию, если теперешнее положение дел сохранится и дальше. С другой стороны, Россия так богата природными ресурсами, что, если император поручит ведение войны действительно способным министрам, у нас не будет поводов для беспокойства. В теперешнем положении будущее представляется туманным. Политическая или экономическая ситуация в любой момент может преподнести нам неприятный сюрприз, в то время как финансовую ситуацию может усугубить постоянная допечатка бумажных денег. Однако Россия – такая страна, которая обладает счастливой способностью держаться наперекор всему, и мне только остается надеяться, что ей удастся устоять, если мы будем продолжать оказывать ей необходимую поддержку».

27 февраля открылась сессия Думы, и первое заседание, на котором я присутствовал, прошло настолько спокойно, что я решил, что могу спокойно позволить себе короткий отдых в Финляндии. В те десять дней, что я там провел, до меня не доходило никаких сведений о надвигающейся буре. И только в воскресенье, 11 марта, когда мы с женой вернулись последним поездом в Петроград, мой слуга сообщил нам о забастовке трамваев и извозчиков. Та часть города, по которой мы проезжали по дороге в посольство, была совершенно спокойна, и – за исключением нескольких военных патрулей на набережных и действительно отсутствия трамваев и извозчиков – ничего необычного мы не видели.

Тем не менее ситуация становилась уже весьма серьезной. Из-за нехватки угля, о которой я упомянул в приведенной выше телеграмме, часть заводов пришлось закрыть, и в результате несколько тысяч рабочих лишились работы. Сам по себе этот факт не был таким тревожным, поскольку им выплачивали пособие, не желая доводить дело до беды. Но они хотели хлеба, а многие из них, простояв помногу часов в очередях перед хлебными лавками, так ничего и не получали. В четверг, 8 марта, состоялось бурное заседание в Думе, на котором правительство подверглось резкой критике за свою неспособность наладить снабжение Петрограда продовольствием; и именно нехватки хлеба стали источником волнений, начавшихся в тот день среди рабочих. В тот же вечер несколько хлебных лавок в бедных кварталах было разграблено, и на Невском проспекте впервые появился казачий патруль.

На следующий день волнения усилились. Люди хотели знать, какие меры предпринимаются для преодоления продовольственного кризиса, но никаких заявлений не последовало. Группы рабочих и студентов шествовали по улицам, а за ними следовали толпы мужчин, женщин и детей, пришедших из любопытства и желающих увидеть, что будет дальше. По большей части эти толпы были настроены добродушно, они расступались перед казаками, когда те получали приказ очистить какую-либо улицу, и иногда даже провожали их приветственными криками. Казаки, со своей стороны, старались никому не причинять вреда и даже перебрасывались шутками с теми, кто оказывался с ними рядом, – а это уже было плохим признаком для правительства. Враждебность толпы была направлена главным образом против полиции, с которой у нее было в тот день несколько столкновений. На некоторых улицах были также повреждены и перевернуты трамвайные вагоны.

Тем временем лидеры социалистов, которые в течение последних месяцев вели активную пропаганду на фабриках и в казармах, не дремали, и в субботу, 10-го числа, город принял уже более серьезный вид. Дело дошло почти до всеобщей стачки, и толпы рабочих, шатавшиеся взад и вперед по Невскому проспекту, теперь уже выглядели более организованно. Никто точно не знал, что должно случиться, но у всех было чувство, что подворачивается слишком удобный случай, чтобы его упустить. В целом, однако, люди были настроены по-прежнему миролюбиво. Вечером была стрельба, в которой были виноваты полицейские, переодетые по приказу Протопопова в солдатскую форму.

Теперь правительство решилось прибегнуть к суровым репрессивным мерам. В воскресенье утром, 11 марта, военный губернатор генерал Хабалов расклеил по всему городу объявления, предупреждающие рабочих, что те, кто не вернется на работу на следующий день, будут посланы на фронт и что полиция получила приказ рассеивать любые толпы, которые соберутся на улицах, любыми имеющимися в их распоряжении средствами. Это предупреждение не приняли во внимание, толпы были так же многочисленны, как и раньше, и в тот день от огня, открытого войсками, погибло около двухсот человек. Однако после полудня одна рота Павловского полка, получившая приказ открыть огонь, взбунтовалась, и ее пришлось разоружить силами Преображенского полка. К вечеру сопротивление было сломлено, толпы рассеяны, и порядок временно восстановлен. Но народное движение, первоначально добивавшееся лишь незамедлительного принятия мер для устранения нехватки продовольствия, теперь приобрело политический характер и стремилось к свержению правительства, ответственного как за огонь по толпе, так и за продовольственный кризис.

Император, над которым словно тяготел злой рок, проведя январь и февраль в Царском Селе, решил, что не может больше отсутствовать в Ставке, и 8 марта, в четверг, возвратился в Могилев, находящийся более чем в двадцати часах езды по железной дороге. Если бы он еще на несколько дней остался в Царском Селе, в непосредственной близости от тех, кто мог предоставить ему точную информацию о событиях в столице, он бы лучше представлял себе крайнюю серьезность ситуации. В субботу генерал Алексеев посоветовал ему немедленно согласиться на необходимые уступки, а в воскресенье Родзянко послал ему телеграмму следующего содержания: «Положение серьезное. В столице анархия. Правительство парализовано. Транспорт продовольствия и топлива пришел в полное расстройство. Растет общее недовольство. На улицах происходит беспорядочная стрельба. Части войск стреляют друг в друга. Необходимо немедленно поручить лицу, пользующемуся доверием страны, составить новое правительство. Медлить нельзя. Всякое промедление смерти подобно. Молю Бога, чтобы в этот час ответственность не пала на венценосца».

В то же время Родзянко передал эту телеграмму командующим различными фронтами с просьбой об их поддержке и вскоре после этого получил ответы от генералов Рузского и Брусилова, в которых говорилось, что они выполнили его пожелание. Дошла ли телеграмма Родзянко до императора или ее сознательно от него скрыли, неизвестно, но дворцовый комендант генерал Воейков в своих разговорах с государем, несомненно, извратил истинное положение дел и высмеял мысль о революции. Тем временем правительство не придумало ничего лучше, чем прервать сессию Думы.

Вечером в воскресенье в казармах было сильное возбуждение: солдаты собирались, чтобы обсудить, как им вести себя на следующий день. Должны ли они стрелять в своих родных и близких, если такой приказ будет дан? Этот вопрос они задавали друг другу. Ответ на него был дан в понедельник утром. Когда солдатам одного из гвардейских полков – Преображенского – приказали открыть огонь, они повернулись и застрелили офицеров. Волынский полк, посланный для усмирения преображенцев, последовал их примеру. Другие полки поступили так же, и к полудню 25 тысяч солдат примкнули к народу. Утром был взят арсенал и захвачены запасы оружия и боеприпасов. Затем одно за другим последовало: поджог здания окружного суда, разгром тайной полиции и уничтожение всех компрометирующих архивов, освобождение из трех главных тюрем как политических, так и уголовных преступников и захват Петропавловской крепости.

Безвольное и некомпетентное правительство с самого начала совершило ряд ошибок. Сильный, энергичный министр вроде Столыпина мог бы с тактом и твердостью удержать движение народных масс в определенных границах. Правительство не сумело убедить народ, что продовольственный кризис удастся разрешить. Оно применило неэффективные меры для восстановления порядка, которые только озлобили людей и сыграли на руку настоящим революционерам. Наконец, приказав войскам стрелять в народ, оно раздуло из всеобщего недовольства пожар, с быстротой молнии охвативший весь город. Но основную ошибку совершило военное командование, которое должно было, обладай оно хоть какой-нибудь предусмотрительностью, оставить в городе хотя бы несколько дисциплинированных и надежных воинских частей для поддержания порядка в столице. В основном же столичный гарнизон – общей численностью около 150 тысяч человек – состоял исключительно из учебно-запасных частей. Это были молодые солдаты, взятые из деревень, проходившие обучение перед отправкой в качестве пополнения на фронт. Офицеров, которые вели обучение, было слишком мало, чтобы держать в подчинении такое количество людей. То были отправленные в тыл по ранению или неопытные мальчишки из военных училищ, совершенно не способные поддерживать дисциплину в кризисной ситуации.

Такая ошибка была особенно непростительной, поскольку Петроград всегда представлял опасность с точки зрения революции. Он был центром социалистической пропаганды, которая особенно успешно шла в казармах, на заводах и фабриках. Он был полон немецких агентов, делавших все возможное для переворота в империи, поскольку считали это самым надежным способом выведения России из войны. Более того, атмосфера столицы настолько пропиталась пессимизмом, что император не раз говорил мне, как ему приятно бывает стряхнуть с себя ее гнетущее влияние и возвратиться в более ободряющую атмосферу фронта.

Я, как уже говорилось, вернулся в Петроград лишь в воскресенье вечером и в понедельник, как обычно, вместе со своим французским коллегой отправился в министерство иностранных дел. Когда я находился там, генерал Нокс позвонил мне и сообщил, что большая часть гарнизона взбунтовалась и полностью завладела Литейным проспектом. Я передал это сообщение Покровскому, сказав, что Протопопов добился своего – его провокационная политика привела к тому, что Россия оказалась перед лицом революции. Покровский согласился, но заявил, что порядок и дисциплина будут восстановлены. Назначат военного диктатора, сказал он, с фронта пришлют войска для подавления мятежа, а в заседаниях Думы объявят перерыв до 25 апреля. Я ответил, что перерыв в работе Думы – сумасшествие и единственным результатом этого может быть, что волнения, в данный момент ограниченные Петроградом, распространятся на Москву и другие города. Теперь слишком поздно подавлять это движение силой, и единственно возможный выход – прибегнуть к политике уступок и примирения. Покровский с этим не согласился, сказав, что, если бы речь шла лишь о восстании гражданского населения, правительству, возможно, стоило бы попробовать уладить дело миром, но в данном случае мы имеем дело с солдатами, нарушившими присягу, данную императору, и воинская дисциплина должна быть восстановлена в первую очередь.

Несмотря на приказ об отсрочке сессии Думы, избранный этой палатой комитет продолжил свои заседания. В то же время Родзянко послал императору вторую телеграмму: «Положение ухудшается. Надо принять немедленные меры, ибо завтра уже будет поздно. Настал последний час, когда решается судьба родины и династии». Вскоре Дума узнала, что военный министр генерал Беляев получил телеграмму от императора с сообщением, что он возвращается в Петроград и что генерал Иванов, которого он назначил диктатором, вскоре прибудет с большим количеством войск. Эта телеграмма воспроизводила взгляды, выраженные мне Покровским касательно мер, которые будут предприняты против солдат, нарушивших воинскую присягу.

В половине второго в Государственную думу явились депутаты от воинских частей, расположенных на северном берегу реки, чтобы узнать, какие указания даст им Дума. Родзянко, который их принял, сказал, что основным требованием Думы является отставка нынешнего правительства. Он ничего не говорил об императоре, поскольку Дума, как и большинство народа, была застигнута врасплох стремительным развитием событий и не знала, как быть. Несколько позже к Думе подошел отряд восставших войск, и тут Керенский и Чхеидзе обратились к солдатам, призвав их поддерживать порядок, не допускать бесчинств и твердо стоять за свободу. Керенский попросил их предоставить Думе охрану, и, во избежание столкновений, Родзянко согласился на замену старого караула. Керенский – молодой адвокат, сын бывшего главного инспектора учебных заведений Туркестана, женатого на крещеной еврейке, – уже составил себе имя пламенными речами, которые он произносил в Думе в качестве лидера партии социалистов-революционеров. Мне придется много говорить о нем ниже, но сейчас уместно будет отметить, что в эти критические дни он действовал вполне лояльно – если учитывать его социалистические взгляды – по отношению к комитету Думы. Чхеидзе, который представлял социал-демократов, напротив, работал исключительно в интересах своей партии. Около трех часов, после заседания, проведенного за закрытыми дверями, Дума назначила Временный комитет для поддержания порядка, в который были включены представители всех партий, за исключением крайне правых: его составили двое правых, трое октябристов (умеренных), пятеро кадетов-«прогрессистов» и двое социалистов – Керенский и Чхеидзе. Председателем комитета стал Родзянко.

В тот же вечер Исполнительный комитет Совета рабочих депутатов созвал своих представителей на собрание в Таврическом дворце, где заседала Дума. Солдатам, перешедшим на сторону народа, предлагалась послать одного делегата от каждой роты и заводам – одного делегата от каждой тысячи рабочих.

В течение всего дня люди шли в Думу, и к вечеру в здании скопилось множество солдат, рабочих и студентов. Вечером туда был приведен председатель Государственного совета Щегловитов, бывший министр юстиции и ультрареакционер, и помещен под арест, а ближе к полуночи туда явился жалкий человек в засаленной шубе и произнес: «Я – бывший министр внутренних дел Протопопов. Желая благополучия своей стране, я добровольно передаю себя в ваши руки».

Благодаря усилиям Временного комитета 13 марта, во вторник, обстановка в городе начала улучшаться. Двумя главными событиями этих дней стали сдача Адмиралтейства под угрозой, что в противном случае оно будет уничтожено огнем из крепости, и нападение на гостиницу «Астория» – после того, как оттуда открыли стрельбу по роте солдат, маршировавших по улице под красным флагом. Хотя стрельба продолжалась целый день, по большей части это были стычки между полицейскими, стрелявшими из пулеметов, которые Протопопов расставил на крышах домов, и солдатами, пытавшимися выбить полицию с ее позиций прицельным огнем из винтовок. Утром мне удалось пройти в министерство иностранных дел, чтобы нанести прощальный визит Покровскому, и по дороге домой толпы, собравшиеся на набережной, узнали меня и моего французского коллегу и устроили нам овацию. Вечером я вместе с Брюсом снова вышел, чтобы навестить Сазонова, который жил в отеле на Невском проспекте, и, хотя треск пулемета не самый приятный аккомпанемент, мы дошли туда и вернулись без каких-либо осложнений.

Старое правительство в это время уже не существовало, и все его члены, за исключением Покровского и морского министра адмирала Григоровича, были арестованы вместе со Штюрмером, митрополитом Питиримом и некоторыми другими реакционерами.

К вечеру весь гарнизон, а также части, прибывшие из Царского Села и других пригородов, перешли на сторону Думы, и даже многие офицеры предложили ей свои услуги. В Петрограде революция стала уже свершившимся фактом, но ситуация сопровождалась колоссальными осложнениями. Рабочие вооружились, на свободу выпущено множество уголовных преступников, во многих воинских подразделениях не было офицеров, в то время как в Думе шла острая борьба между ее Временным комитетом и недавно сформированным Советом.

Дума стала местом сбора сил, совершивших революцию. Ее лидеры были по большей части монархистами и сторонниками войны до победного конца. Но в этот критический момент они не смогли оставить за собой руководящую роль и позволили демократам, которые в большинстве своем были республиканцами и преимущественно пацифистами, опередить их и захватить контроль над войсками. Они даже допустили, чтобы в их собственном помещении проходили заседания конкурирующего учреждения – Совета, который, не имея никакого легального статуса, присвоил себе звание представительного органа рабочих и солдат. Если бы среди членов Временного комитета нашелся реальный политический лидер, способный воспользоваться первым естественным тяготением восставших войск к Думе и сплотить их вокруг этого учреждения как единственного конституционного органа в стране, русская революция могла бы иметь более счастливое продолжение. Но такого лидера не появилось, и, пока Дума пребывала в нерешительности, демократы, точно знавшие, чего они хотят, действовали. Заручившись поддержкой войск, их лидер Чхеидзе стал, как он сам сказал одному британскому офицеру, хозяином положения.

В ночь с 12 на 13 марта император выехал из Ставки в Царское Село, но по прибытии в Бологое обнаружилось, что рельсы по пути следования поезда разобраны, и его величество проследовал во Псков, где размещалась штаб-квартира генерала Рузского, главнокомандующего Северным фронтом. 14-го, в среду, великий князь Михаил Александрович, остановившийся в частном доме недалеко от посольства, пригласил меня к себе. Он сказал, что, несмотря на то что случилось в Бологом, он по-прежнему рассчитывает, что император прибудет Царское Село около шести вечера; что Родзянко должен передать его величеству на подпись манифест, дарующий конституцию и уполномочивающий Родзянко назначить членов нового правительства, и что он сам, равно как и великий князь Кирилл, поставили свои подписи под этим манифестом, чтобы упрочить позицию Родзянко.

Его высочество добавил, что надеется увидеть императора сегодня вечером, и спросил, не желаю ли я что-нибудь ему сказать. Я ответил, что только просил бы его умолять императора именем короля Георга, который испытывает такие теплые чувства к его величеству, подписать манифест, выйти к народу и прийти к полному примирению с ним. Но как раз, когда я разговаривал с великим князем, Совет наложил вето на предполагаемый манифест, и было принято решение об отречении императора. Почти в то же самое время генерал Рузский сообщил императору о положении дел в Петрограде, и его величество послал телеграмму, в которой говорилось, что он готов на все уступки, которые требует от него Дума, если это поможет восстановить порядок в стране. На что Родзянко ответил ему телеграммой: «Слишком поздно». Поскольку единственной альтернативой была гражданская война, император на следующее утро передал генералу Рузскому для отсылки в Петроград телеграмму с заявлением об отречении в пользу сына. Несколькими часами позже – как повествует нам господин Жильяр в своем печальном, но весьма интересном рассказе о трагической судьбе императора Николая II – его величество послал за лейб-медиком профессором Федоровым и попросил профессора сказать ему правду о состоянии здоровья царевича. Когда ему сказали, что болезнь неизлечима и что его сын может умереть в любую минуту, император сказал: «Поскольку Алексей не может служить родине, как я бы того желал, у нас есть право оставить его при себе». Поэтому, когда вечером прибыли два делегата Думы – Гучков и Шульгин, – которым было поручено потребовать отречения императора в пользу сына при регентстве великого князя Михаила Александровича, император передал им следующий указ с отречением от престола в пользу великого князя Михаила Александровича: «Судьба России, честь геройской нашей армии, благо народа, все будущее дорогого нашего Отечества требуют доведения войны во что бы то ни стало до победного конца… В эти решительные дни в жизни России почли мы долгом совести облегчить народу нашему тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы и, в согласии с Государственной думой, признали мы за благо отречься от Престола Государства Российского и сложить с себя верховную власть. Не желая расстаться с любимым сыном нашим, мы передаем наследие наше брату нашему великому князю Михаилу Александровичу и благословляем его на вступление на Престол Государства Российского».

Последним официальным актом императора стало назначение великого князя Николая Николаевича главнокомандующим, а князя Львова (популярного земского деятеля) главой Совета министров. В результате компромисса между думским комитетом и Советом было образовано Временное правительство, которое должно было управлять страной, пока Учредительное собрание не решит, будет в России республика или монархия. Ведущие министры в этом правительстве принадлежали партиям кадетов и октябристов. Лидер кадетов, Милюков, был назначен министром иностранных дел, а лидер октябристов, Гучков, военным министром. Керенский, назначенный министром юстиции, служил посредником между Советом и правительством, и главным образом благодаря его усилиям оппозицию последнего удалось преодолеть. Во время горячих споров по вопросу о регентстве он, объявив о своем назначении министром юстиции, сказал, обращаясь к Совету: «Я сам – горячий сторонник республики, но мы должны выждать время. Нельзя получить все сразу. У нас будет республика, но сначала нам надо выиграть войну. Тогда мы добьемся всего, чего хотим». После назначения Временного правительства Родзянко, игравший такую заметную роль в начале революции, отошел на второй план, и Дума, столь долго и упорно боровшаяся за назначение ответственного перед ней кабинета, теперь постепенно стала считаться каким-то архаичным учреждением, пока, наконец, не исчезла со сцены окончательно.

Вопрос о притязаниях великого князя Михаила на трон по-прежнему оставался открытым, и в течение всего четверга (16 марта) члены Временного правительства консультировались с ним по этому вопросу. Его права защищали только Милюков и Гучков, утверждавшие, что необходимо назначить главу государства. Остальные заявляли, что самого факта назначения императором князя Львова на пост главы Временного правительства вполне достаточно. Наконец великий князь, который сам не был настолько честолюбив, чтобы взять на себя бремя императорской власти, уступил страстному призыву Керенского и подписал манифест, в котором говорилось, что он примет верховную власть лишь в случае, если такова будет воля народа, ясно выраженная созванным для этой цели Учредительным собранием. Далее он призвал всех граждан подчиняться Временному правительству. Таким образом, новое российское правительство не было, строго говоря, республиканским правительством, и, когда я однажды обратился к нему как к таковому, Милюков поправил меня, указав, что это только временное правительство, откладывающее этот вопрос на рассмотрение Учредительного собрания.

Что касалось ведения войны, эта задача становилась невероятно сложной, если вообще выполнимой, поскольку 14 марта Совет опубликовал свой знаменитый Приказ № 1. Согласно этому приказу солдатам запрещалось отдавать честь офицерам, дисциплинарные полномочия командиров передавались солдатским комитетам, а во всех своих политических выступлениях воинские части должны были подчиняться Совету. Все это прямо подрывало дисциплину в армии. Улучшению ситуации не способствовало и заявление правительства о том, что воинские части, принявшие участие в революционном движении, не будут ни разоружены, ни переведены из Петрограда на фронт.

Глава 24

1917

Арест императора и императрицы. – Роковое влияние императрицы. – Характер и образование императора. – Обзор его правления. – Его фатализм и твердая вера в Промысел Божий

Императора, который после своего отречения вернулся в свою бывшую Ставку в Могилев, теперь называли «полковником Романовым», согласно его официальному армейскому чину. 22 марта его доставили в Царское Село, где он и императрица были взяты под арест. Когда императрица впервые услышала известие о его отречении, она отказалась этому верить и была совершенно ошеломлена, когда великий князь Павел Александрович сказал ей, что это – свершившийся факт. Но, оправившись от первого шока, она повела себя с удивительным мужеством и достоинством. «Я теперь лишь сестра милосердия», – сказала она и однажды, когда конфликт между восставшими войсками и дворцовой охраной казался необратимым, вышла вместе с одной из дочерей и умоляла офицеров уладить дело миром, чтобы не проливать крови. В это время все ее дети болели корью, которая у царевича и великой княгини Марии приняла довольно серьезный оборот, поэтому она проводила все свое время, переходя от одного больного к другому.

Хотя во время своего пребывания в Царском Селе их величества находились под постоянным наблюдением и не имели возможности даже гулять в своем собственном саду без того, чтобы сборище зевак не глазело на них через решетку парка, они не могли пожаловаться на дурное обращение. Керенский предпринял специальные меры для их защиты, поскольку в какой-то момент экстремисты, требовавшие их наказания, угрожали захватить их и заключить в крепость. Во время своей первой речи, которую он произнес в Москве, Керенский заявил, что он не допустит кровопролития не желает быть Маратом русской революции. Одним из мотивов, по которым он добивался отмены смертной казни, было желание предвосхитить возможные требования расправы над императором. Его величество, услышав об этом, воскликнул: «Это ошибка. Отмена смертной казни уничтожит дисциплину в армии. Если это делается, чтобы избавить меня от опасности, то передайте ему, что я готов умереть на благо своей страны». Перевод их величеств в Тобольск в августе был также продиктован желанием защитить их от опасностей, которым они подверглись бы в результате успешного большевистского восстания. И если бы они оставались в Царском Селе, то они, без всякого сомнения, ненадолго бы пережили Октябрьскую революцию. Их детям был предоставлен выбор: поселиться с императрицей Марией в Крыму или отправиться с родителями в Тобольск, и они выбрали последнее, хотя их и предупредили, что они будут жить в тех же условиях, что и император с императрицей.

В конце сентября я имел беседу с правительственным комиссаром, сопровождавшим императорскую семью в Тобольск, и я изложил ее содержание в следующем письме лорду Стамфордхему:

«Макаров, принадлежащий к умеренным социалистам, говорил об императоре очень сочувственно и, по-видимому, сделал все возможное, чтобы удовлетворить все пожелания императора. По его словам, на отъезд из Царского Села было больно смотреть, поскольку все члены императорской семьи были в слезах, но все они, за исключением императрицы, быстро оправились и через час уже смеялись и шутили. Поездка по железной дороге продолжалась три или четыре дня, и каждый день поезд делал остановку на час, чтобы дать возможность императору и детям немного погулять. Путешествие на пароходе заняло еще четыре дня, но, поскольку в доме, отведенном для них в Тобольске, надо было произвести некоторый ремонт, они еще несколько дней оставались на пароходе. Макаров признал, что дом этот небольшой, особенно в глазах тех, кто привык жить во дворцах, и обставлен без всякой роскоши. Поэтому он постарался несколько исправить этот недостаток, захватив ковры, фамильные картины, вино и так далее из Царскосельского дворца. Самое худшее в этом доме – это то, что он расположен в низменной части города, и поэтому в нем довольно сыро, и садик при нем очень маленький. Однако напротив него расположен довольно большой парк, где членам императорской семьи позволено гулять. Им также разрешено присутствовать на богослужении в церкви, вместо того чтобы устраивать его дома, как это было вначале. Императору также позволено охотиться, если он того пожелает.

Тобольск, сказал он, небольшой город, насчитывающий 27 тысяч жителей, и находится на таком расстоянии от железной дороги, что император там в полной безопасности. Земля вокруг него принадлежит крупным крестьянским землевладельцам из татар, которые всем сердцем ненавидят революцию, так как боятся, что в случае перераспределения земли между крестьянами им грозит экспроприация. Многие крестьяне, добавил он, приходят в Тобольск, чтобы поклониться дому, в котором живет император.

Что касается климата, то, по его словам, он хотя временами сырой, но здоровый, и зима там переносится лучше, чем в Петрограде, поскольку там нет таких пронизывающих ветров, как у нас здесь.

Прощаясь, он просил его величество сказать ему без стеснения, нет ли у него каких-либо жалоб, но император заверил его, что всем доволен. Как император, так и императрица простились с ним по-дружески. Император не раз обсуждал с ним политическую ситуацию и сказал, что он вполне готов умереть за Россию. Макаров добавил, что не сомневается, что его величество говорил это совершенно искренне».

Выразительное описание всего того, что вынесла императорская семья в последние месяцы их пребывания в Тобольске, читатели могут найти в книге господина Жильяра «Трагическая судьба Николая II», а я посвящу остаток этой главы краткому обзору его царствования. Император Николай II – одна из наиболее злосчастных фигур в истории. Он любил свою родину. Он желал ей величия и процветания. И все же именно он навлек на нее несчастья, доведшие ее до полного краха и гибели. Если бы он жил в классические времена, история его жизни и смерти послужила бы поэтам Древней Греции сюжетом для какой-нибудь великой трагедии. Он бы предстал перед нами как обреченная жертва, преследуемая на протяжении всего действия безжалостной судьбой, пока занавес не опустился бы на душераздирающей сцене в подвале того дома в Екатеринбурге, где он вместе со своим единственным сыном был зверски убит большевиками на глазах жены и дочерей, ожидающих той же участи. Единственным утешением служит мысль, что до самого конца они оставались неразлучны, как всегда были в жизни, и смерть не разделила их.

Женитьба императора на принцессе Алисе Гессенской не была продиктована государственными соображениями. Их влекло друг к другу чувство взаимной привязанности, и их любовь год от года только крепла. Но хотя они были идеально счастливы в семейной жизни, выбор императора, тем не менее, был неудачным. Несмотря на многие свои хорошие качества – любящее сердце, самозабвенную преданность мужу и детям, искренние, хотя и нереалистичные, старания придать императору твердость и решимость, которых так не хватало его характеру, – императрица Александра была неподходящим помощником для государя в его трудном положении. Будучи женщиной замкнутой и недоверчивой, хотя и властной от природы, она не сумела завоевать любви своих подданных. Она с самого начала неверно оценила положение и убеждала императора вести государственный корабль курсом, чреватым многими опасностями, в то время как политические волны уже достигли опасной высоты. Трагический элемент присутствует уже в первом акте этой драмы. Будучи достойной женщиной и желая служить интересам своего мужа, она оказалась орудием, избранным, чтобы его погубить. Недоверчивый и нерешительный император неминуемо должен был попасть под влияние более сильного характера. А слепая вера императрицы в ничем не сдерживаемое самодержавие стала причиной его падения. Будь его супруга женщиной более широких взглядов и более проницательного ума, которая понимала бы, что подобный режим в XX веке является анахронизмом, история его правления могла стать совершенно иной и, возможно, он бы до сих пор оставался российским императором.

Но каким бы губительным ни оказалось ее влияние на мужа в вопросах внутренней политики, императрица должна быть полностью оправдана в том, что касается столь часто выдвигавшихся против нее обвинений, будто бы она действовала в пользу Германии. Сам Керенский однажды сказал мне, что не было найдено ни одного компрометирующего документа, который свидетельствовал бы о том, что либо она, либо император когда-либо задумывались о заключении сепаратного мира с Германией. Он сказал, что после революции он имел продолжительную беседу с императрицей, во время которой ее величество с негодованием отвергла всякую мысль о том, что она действовала в интересах Германии. «Я англичанка, а не немка, – заявила она, – и я всегда была верна России». Он был убежден, что она говорила правду, и хотя она бессознательно играла на руку Германии, убеждая императора проводить реакционную политику, но ее целью было лишь сохранение в неприкосновенности самодержавия, а вовсе не установление более тесных взаимоотношений с Германией. Однако, добавил он, в окружении Распутина были германские агенты.

Обладая многими способностями, которые прекрасно подошли бы для конституционного монарха – острый ум, обширный кругозор, методичность и трудолюбие в работе, необычайное природное обаяние, привлекавшее к нему всех, кто его знал, – Николай II не унаследовал от своего отца властный характер, сильную волю и способность быстро принимать решения, столь необходимые для самодержавного правителя. Александр III по совету обер-прокурора Святейшего синода Победоносцева отверг план реформ, который собирался подписать Александр II, когда его жизнь оборвала бомба нигилиста. Он всю жизнь проводил реакционную политику, основанную на бюрократической централизации. После его смерти надежды народа сосредоточились на его сыне. Эти надежды нашли отражение во многих верноподданных адресах, поданных Николаю II земствами при его восшествии на престол. В одном из них – адресе Тверского земства – было недвусмысленно сформулировано желание тех или иных конституционных реформ.

Молодому государю представился прекрасный случай завоевать любовь своего народа своевременными уступками, но император Николай II упустил его, как и множество других подобных возможностей, которые представлялись во время его правления. Преданный сын, обожавший своего отца, воспитанный таким архиреакционером, как Победоносцев, он с детства усвоил строжайшие правила ортодоксального самодержавия и не приобрел привычки действовать самостоятельно. Он усвоил догмы своего учителя и считал самодержавие чем-то вроде священного наследия, которое он должен сохранить в неприкосновенности в том виде, в каком оно было ему завещано. Его единственное намерение при вступлении на престол состояло в том, чтобы следовать по стопам отца и передать страну своему сыну такой, какой ему оставил ее его отец. Он питал такое уважение к памяти отца, что, даже будучи Верховным главнокомандующим, он отказался принять более высокий армейский чин, чем пожалованный ему отцом чин полковника. Поэтому представители земств получили ледяную отповедь: им было приказано оставить все эти «бессмысленные мечтания», поскольку он будет охранять устои самодержавия так же твердо и неуклонно, как это делал его отец. Однако, как можно видеть из «Воспоминаний министра» господина Извольского, первоначально император собирался высказаться не так резко, но его убедили, что его долг – поддержать традиции царствования его отца. И только в последний момент Победоносцев передал ему ответ, составленный им самим, который император прочел представителям земств, не вполне понимая его смысл. Ему настолько не хватало уверенности в своих силах, что в этом, как и во многих других случаях, он поддавался влиянию людей, обладавших более сильной волей.

Такое не сулящее ничего хорошего начало его правления породило уныние в умах всех мыслящих людей в России, в то время как ужасное несчастье, омрачившее коронационные торжества в мае 1896 года, было истолковано суеверными людьми как дурное предзнаменование. Непродуманная организация торжеств привела к тому, что на небольшом пространстве, огороженном для раздачи подарков, собралась огромная толпа. Возникла паника, и в последовавшей затем давке были затоптаны насмерть три ли четыре тысячи человек. Другой эпизод, сам по себе ничтожный, произвел, если верить Извольскому, сильнейшее впечатление на его величество: когда император в короне и мантии подходил к алтарю, чтобы принять миропомазание, застежка ордена Святого Андрея Первозванного расстегнулась и орден упал к его ногам. Будучи от природы склонным к суеверию и фатализму, император счел это божественным предупреждением о грядущих несчастьях.

Его главной и основной ошибкой была неспособность понять, что сегодняшняя Россия не может управляться тем же способом, что и во времена Петра Великого. За это время произошло огромное территориальное расширение империи. Ее население превысило 160 миллионов человек; произошло освобождение крепостных, зарождение промышленности в больших городах с вытекающим отсюда увеличением численности пролетариата и ростом влияния интеллигенции. Уже действовали новые силы, и надежды народа росли вместе с ними. Старая политика централизованного управления была уже непригодна, и самоуправление было единственным эффективным средством. Однако бюрократия противилась передаче земствам части полномочий по управлению их областями, поскольку к тому моменту она сосредоточила в своих руках все административные функции. Более того, у самого императора не было желания проводить такую политику, да еще сталкиваясь с противодействием сил, которые видели в этом посягательство на свои привилегии. Хоть он и не мог лично контролировать административный аппарат огромной империи, он нес ответственность за все огрехи и упущения бюрократии, которая управляла Россией от его имени. И даже когда в результате подъема революционного движения, последовавшего за неудачной войной с Японией, были сделаны уступки принципам народного представительства, управление страной осталось столь же централизованным, как и раньше.

Реформированные министерства, образованные в это время, не сильно улучшили дело. Это не был кабинет министров в обычном понимании. На нем не лежала коллективная ответственность, и его члены были отгорожены друг от друга непроницаемыми перегородками. Каждый министр напрямую отвечал перед императором за состояние дел своего ведомства и при этом не был обязан обсуждать эти вопросы с председателем Совета министров. Более того, как и его предшественники, этот Совет состоял из весьма разнородных элементов. Витте, первый председатель Совета, был приверженцем прогресса, в то время как министр внутренних дел Дурново – крайним реакционером. Естественным результатом этого стало то, что из-за разногласий Совет министров никогда не был способен к каким-либо согласованным действиям. Хотя я лично не доверял графу Витте из-за его ярко выраженной прогерманской позиции, я считаю его умным и дальновидным государственным деятелем, оказавшим своей стране неоценимые услуги. Он ввел золотое обращение, провел переговоры, завершившиеся подписанием Портсмутского договора, восстановившего мир с Японией, убедил императора опубликовать Манифест 17 октября 1905 года, вызвавший к жизни Думу. В своей чрезвычайно интересной и поучительной книге «Затмение России» Диллон блестяще справился с ролью преданного биографа графа Витте и полностью воздал должное его памяти, но преданный своему кумиру Диллон слишком уж склонен смотреть на вещи через очки Витте. Между тем император и Витте испытывали друг к другу взаимную антипатию, и нелюбовь последнего к своему монарху настолько повлияла на его суждения, что в его глазах император выглядит полным ничтожеством. Диллон, следуя за Витте, не находит для императора ни одного доброго слова. Он награждает его всякого рода оскорбительными эпитетами, приписывает ему недостойные мотивы и обвиняет его в двуличии. Его инициатива по созыву Гаагской мирной конференции в 1898 году представляется как желание обмануть австрийское правительство и позволить российскому военному министру притупить бдительность своего австрийского коллеги. Допуская, что император непреднамеренно втянул Россию в гибельную войну с Японией, Диллон намекает, что у него была финансовая заинтересованность в планах Безобразова по расширению политического и экономического влияния на Дальнем Востоке. Трудно понять, почему император доверился советам таких людей, как Безобразов и Абаза, и даже позволил им руководить ходом переговоров по вопросу лесных концессий на Ялу, которые стали непосредственной причиной окончательного разрыва. Однако император лично был настолько непритязательным, что у него никак не могло возникнуть соблазна увеличить свои и без того огромные доходы участием в таком предприятии. Остается неясным, почему он доверился беспринципным авантюристам, убедившим его, что твердая, бескомпромиссная позиция необходима для предотвращения войны.

В качестве примера вероломства императора граф Витте, а за ним и Диллон приводят секретный договор, подписанный им и императором Вильгельмом в мая 1905 года на острове Бьёрке близ Выборга, который они рассматривают как предательство интересов Франции. По условиям этого договора два императора должны были прийти на помощь друг другу со всеми сухопутными и морскими силами в случае, если кто-либо из них подвергнется нападению другой европейской державы. Оно должно было вступить в силу после заключения мира между Россией и Японией, и император Николай II собирался после этого пригласить Францию присоединиться и поставить свою подпись под соглашением. Этой последней оговорки самой по себе достаточно, чтобы показать, что договор не был направлен против Франции. Он был, как убедительно доказывает в своих воспоминаниях Извольский, направлен против Великобритании. Император Вильгельм многие месяцы пытался убедить царя образовать континентальную лигу против Великобритании, но последний (в ноябре 1904 года) возражал, что подобного рода договор должен быть передан на рассмотрение Франции прежде, чем он сможет его подписать. В ответ на это, император Вильгельм заявлял, что Франция не станет предпринимать ничего, что бы вынудило Великобританию к сохранению мира, если не поставить ее перед fait accompli (свершившийся факт – фр.) подписания договора. Поскольку этих аргументов оказалось недостаточно, чтобы переубедить императора, этот вопрос был на время оставлен. Однако следующим летом кайзер твердо решил проверить, чего можно добиться с помощью личного убеждения.

Когда император Николай II путешествовал со своей семьей на яхте «Полярная звезда» в финских водах, император Вильгельм предложил присоединиться к нему на своей собственной яхте и нанести неожиданный визит. Он настаивал, чтобы о намеченном визите никому не говорили, поскольку опасался, что министр иностранных дел граф Ламздорф будет вызван из Санкт-Петербурга, чтобы присутствовать на этой встрече. Император Вильгельм прибыл на Бьёрке 23 июля с текстом договора в кармане. Он пробыл там три дня, и, когда, после завтрака на борту его яхты «Гогенцоллерн», ему оставалось всего несколько минут до отъезда, Вильгельм сумел убедить императора Николая II поставить свою подпись на этом договоре. Он также настоял, чтобы договор контрасигновали господин фон Чирски-Бёгендорф, занимающий высокий пост в германском министерстве иностранных дел (впоследствии он стал послом в Вене), и адмирал Бирилев, российский морской министр, присутствующий в тот момент на борту «Полярной звезды». Последний ничего не знал о характере документа, который ему пришлось контрасигновать. Как указывает Извольский, в момент подписания этого договора Великобритания и Россия были почти открытыми врагами, и со стороны императора было совершенно оправданно заключить договор, направленный против союзника Японии. В то же время он ни в коем случае не желал предавать интересы Франции. Он с самого начала желал узнать ее мнение прежде, чем брать на себя какие-либо обязательства, но, обладая властным характером, кайзер преодолел его сопротивление и заставил против воли подписать договор, не заручившись до того согласием Франции. Он попал в ловушку, расставленную перед ним императором Вильгельмом. Последний, представляясь нашим другом, на самом деле, как обычно вероломно, пытался сформировать коалицию, направленную против нас, коалицию, в которую он намеревался втянуть Францию, поставив ее перед угрозой российско-германского союза.

Осознав, что совершил ошибку, император Николай II по возвращении в Санкт-Петербург посоветовался с графом Ламздорфом. Последнему не составило труда убедить его величество предпринять незамедлительные шаги для аннулирования этого договора, и с этой целью в Берлине было сделано представление, что договор, не контрасигнованный министром иностранных дел России, должен считаться недействительным. Поскольку эти представления не достигли цели, император Николай II послал письмо кайзеру Вильгельму с объяснением, что реализовать положения договора не удастся, так как присоединение Франции неосуществимо. Хотя кайзер, по-видимому, не признал договор недействительным, инцидент был полностью исчерпан в 1907 году, когда Извольский, накануне встречи двух императоров в Свинемюнде, уведомил германского канцлера, что император Николай II считает договор в Бьёрке окончательно отмененным и не станет слушать никаких аргументов в пользу его возобновления.

Тот факт, что император Николай II до последней минуты поддерживал в министрах, которых собирался уволить в отставку, уверенность, что они по-прежнему пользуются у него доверием, также приводится критиками его величества как доказательство его двуличия. Давая им аудиенцию, которая должна была стать последней, он никак не показывал, что собирается с ними расстаться. Они покидали его и возвращались в свои министерства, совершенно не подозревая, что в следующие двадцать четыре часа они получат от его величества письмо с уведомлением о том, что освобождены от своих обязанностей. Большинству из нас неприятно предупреждать прислугу об увольнении, и император испытывал те же чувства. Он не был намеренно вероломным, но предпочитал изложить в письме то, что не имел морального мужества сказать им в лицо, особенно когда, как в случае с Сазоновым, он действовал под влиянием императрицы.

Его неискоренимый порок – слабость в сочетании с неуверенностью в своих силах сделала его легкой добычей плохих советчиков, которых императрица выбирала для проведения своей политики. У него было много недостатков, но обвинения в вероломстве беспочвенны. Когда я вернулся из России в начале 1918 года, его обвиняли в том, что он предал союзников, заключив сепаратный мир с Германией. Я опровергал эти позорные обвинения тогда и, я надеюсь, в настоящей работе показал, что у Англии никогда не было более преданного друга и союзника, чем император Николай II. Он был верен нам до самого конца, поскольку есть основания полагать, что, если бы он захотел выкупить свою жизнь и свободу признанием и утверждением Брест-Литовского договора, немцы спасли бы его.

Его несчастье заключалось в том, что он родился самодержцем, будучи по природе своей совсем не подходящим для этой роли. В действительности он никогда не правил Россией и, позволив правящей бюрократии пренебречь данными им в Манифесте 17 октября 1905 года обещаниями свободы слова, собраний и так далее, в значительной степени утратил доверие своего народа. Унаследованная им ноша с каждым годом его правления становилась все тяжелее. В его огромной империи 75 процентов населения было неграмотно; революционный дух 1905 года так и не был искоренен; церковь, которая после отмены Петром Великим патриаршества стала государственным департаментом, быстро теряла власть над сердцами людей из-за скандальных назначений, сделанных под влиянием Распутина; суд управлялся плохо, и почти каждая отрасль была в руках людей столь же некомпетентных, сколь и безнравственных; и в довершение всего этого – мировая война! Вся система разладилась, а он, бедный император, не был рожден для того, чтобы привести ее в порядок.

Поэтому неудивительно, что падение старого режима было встречено со вздохом облегчения, что революция распространилась из Петрограда в Москву, из Москвы в Киев и далее по всей империи. Но народ устал не столько от императора, сколько от самого режима. Как заметил один солдат в первые дни революции: «Да, у нас должна быть республика, но во главе ее должен стоять хороший царь». Император и православная церковь, главой которой он был, по-прежнему были важными символами политических и духовных пристрастий массы российских крестьян. Он был для них «батюшкой», который олицетворял в их глазах Россию и был единственным связующим звеном между крестьянами Сибири и Украины, между Кавказом и северными провинциями. И тот день, когда эта связь порвалась, стал черным днем для России, поскольку он оставил после себя пустоту, которая так и не была заполнена. Можно ли было это предотвратить? Я думаю, можно, будь он в Царском Селе, когда началась революция, или вернись он туда сразу же после ее начала. Даже в понедельник, 12 марта, он еще мог спасти положение, придя в Думу и провозгласив конституцию. Недоверие к императрице могло стать главным препятствием в решении этого вопроса, и Дума могла настаивать на раздельном проживании супругов – условии, на которое император никогда бы не согласился. А получилось, что он уехал из Ставки только в ночь на понедельник. Когда в среду он послал из Пскова телеграмму с предложением конституции, Дума уже утратила контроль над ситуацией и было уже поздно. После этого у него оставалось только два пути: либо отречься от престола, либо, даровав конституцию, обратиться за поддержкой к войскам. На фронтах разложение войск не зашло еще так далеко, как в тылу, и престиж императора был среди них по-прежнему высок. Но такое обращение, если бы оно имело успех, означало бы гражданскую войну перед лицом врага, и поэтому император предпочел отречься – решение, о котором он, по словам господина Жильяра, пожалел, когда, будучи в Тобольске, узнал, насколько деморализовала войска большевистская пропаганда.

В своем прощальном приказе, с которым он обратился к войскам в тот день, когда в последний раз уезжал из Ставки – Временное правительство наложило запрет на его публикацию, – император проявил себя с лучшей стороны. Все личные соображения он отбросил, все его помыслы сосредоточились на его стране, его союзниках и на доведении войны до победного конца.

Вот его слова:

«В последний раз обращаюсь к вам, горячо любимые мною войска. После отречения Мною за себя и за сына Моего от Престола Российского власть передана Временному правительству, по почину Государственной думы возникшему. Да поможет ему Бог вести Россию по пути славы и благоденствия. Да поможет Бог и вам, доблестные войска, отстоять нашу Родину от злого врага.

В продолжение двух с половиной лет вы несли ежечасно тяжелую боевую службу, много пролито крови, много сделано усилий, и уже близок час, когда Россия, связанная со своими доблестными союзниками одним общим стремлением к победе, сломит последнее усилие противника. Эта небывалая война должна быть доведена до полной победы. Кто думает теперь о мире, кто желает его, тот – изменник Отечества, его предатель. Знаю, что каждый честный воин так мыслит.

Исполняйте же ваш долг, защищайте доблестно нашу великую Родину, повинуйтесь Временному правительству, слушайтесь ваших начальников, помните, что всякое ослабление порядка службы только на руку врагу.

Твердо верю, что не угасла в ваших сердцах беспредельная любовь к нашей великой Родине. Да благословит вас Господь Бог и да ведет вас к победе святой великомученик и победоносец Георгий».

Может ли кто-нибудь, прочитав приказ, написанный в ту минуту, когда он лишился своего высокого положения и был арестован, поверить, как того хотят его хулители, что император был лицемерен?

Если и было у него, как утверждают некоторые, предчувствие грядущих бед, он переносил несчастья и страдания с удивительным мужеством и стойкостью. Глубоко верующий человек и фаталист, он всегда был готов принять все, что пошлет ему Бог. Как иллюстрацию его образа мыслей я могу привести эпизод, рассказанный Извольским в своих «Воспоминаниях». Дело происходило весной 1906 года, и Извольский, который был тогда министром иностранных дел, приехал в Петергоф, где в то время пребывал двор, с обычным еженедельным докладом императору. Как раз в это время в Кронштадте вспыхнули серьезные волнения – протест против недавнего роспуска Думы, и между крепостью и флотом шла перестрелка. Хотя канонада продолжалась в течение всей аудиенции, император следил за докладом с величайшим вниманием, как будто ничего необычного не происходило, и обсуждал с ним наиболее важные моменты. Когда, по окончании доклада, император поднялся и посмотрел в окно в направлении Кронштадта, Извольский не удержался от вопроса: как он может быть так спокоен в тот момент, когда на карту поставлена судьба династии? Император, повернувшись к нему, ответил – привожу ответ его величества, как он дан у Извольского, и это будет подобающий итог, подводящий конец его правлению: «Если вы меня видите столь мало взволнованным, то это потому, что я питаю твердую, абсолютную уверенность, что судьба России, моя собственная судьба и судьба моей семьи находится в руках Бога, поставившего меня на то место, где я есть. Что бы ни случилось, я склонюсь перед его волей с сознанием того, что у меня никогда не было иной мысли, чем служить стране, которую он мне вверил».

Глава 25

1917

Наше признание Временного правительства. – Меня обвиняют в том, что я способствовал русской революции

Пока еще оставался шанс, что великий князь Михаил Александрович будет признан в качестве регента или императора, я попросил разрешения признать любое правительство, которое будет установлено, de facto, что способствовало бы укреплению его авторитета, и такое разрешение было мной получено. Разговаривая с Милюковым, который занял пост министра иностранных дел, я всеми силами старался его убедить оставить великого князя Николая Николаевича на посту главнокомандующего, поскольку он обладал необходимыми качествами для того, чтобы поддержать дисциплину в армии. После того как великий князь Михаил отрекся от престола, единственно возможной политикой стало укрепление позиций Временного правительства в его борьбе с Советом. Последний разрушал армию социалистической пропагандой, и хотя большинство его членов высказывались за продолжение войны, но группа крайне левых депутатов требовала заключения мира любой ценой. Поэтому, на мой взгляд, было необходимо как можно скорее признать Временное правительство, но когда 18 марта Милюков поставил передо мной этот вопрос, я сказал ему, что прежде, чем поступить в соответствии с уже полученным мной распоряжением, я должен убедиться, что новое правительство готово вести войну до конца и восстановить дисциплину в армии. Милюков дал мне такие заверения, добавив, однако, что правительству приходится действовать осторожно, принимая во внимание экстремистов, и что его собственное положение довольно затруднительно. Его подозревают в том, что он поддерживал притязания великого князя Михаила на престол, и он должен пойти на уступки или уйти. Какой из вариантов, спросил он, я бы предпочел? Первый, без колебаний ответил я.

Посол США стал первым, кто официально признал Временное правительство, 22 марта, – достижение, которым он всегда очень гордился. К несчастью, я несколько дней пролежал с сильной простудой, и только 24 марта во второй половине дня смог встать и прийти вместе со своими французским и итальянским коллегами в министерство, где нас ожидал князь Львов и все члены его правительства. Как старейшина дипломатического корпуса, я должен был говорить первым. Выразив удовольствие по поводу начала наших отношений и заверив в своей поддержке по всем вопросам, касающимся укрепления нашего союза и ведения войны, я далее сказал: «В этот торжественный час, когда перед Россией открывается новая эра прогресса и славы, более чем когда-либо необходимо не упускать из виду Германию, ибо победа Германии будет иметь последствием разрушение того прекрасного памятника свободе, который только что воздвиг русский народ. Великобритания протягивает руку Временному правительству, убежденная, что это последнее, верное обязательствам, принятым его предшественниками, сделает все возможное для доведения войны до победного конца, употребляя особые старания к поддержанию порядка и национального единства, к возобновлению нормальной работы на фабриках и заводах и к обучению и поддержанию дисциплины в армии. Да, господа министры, если я сегодня имею честь приносить вам поздравление дружественной и союзной нации, то это потому, что мое правительство хочет верить, что под вашим высоким водительством новая Россия не отступит ни перед какими жертвами и что, солидарная со своими союзниками, она не сложит оружия до тех пор, пока те великие принципы права и справедливости, свободы и национальности, защиту которых мы взяли на себя, не получат крепкой опоры и утверждения».

Затем речи говорили двое других послов, после чего господин Милюков от лица своих коллег заверил нас, что Временное правительство твердо намерено придерживаться соглашений и союзов, заключенных их предшественниками, и продолжать войну до победного конца.

Моя речь в целом была принята хорошо, хотя одна газета предупредила меня, что я не могу говорить с представителями свободной России тем же языком, что и с «приспешниками царя».

Те из моих читателей, которые имели терпение проследить вместе со мной за последовательными стадиями русской революции вплоть до нашего признания Временного правительства, надеюсь, не станут верить обвинениям, будто я принимал какое-либо участие в ее осуществлении. Тем не менее многие люди по-прежнему верят, что я был ее движущей силой, что я тянул за невидимые нити и направлял ход событий. С момента моего возвращения в Англию в начале 1918 года эти обвинения неотступно меня преследовали, и я так и не смог от них избавиться. Многие из моих бывших российских друзей по-прежнему относятся ко мне с подозрением, а некоторые даже отказались общаться со мной, считая меня косвенным виновником тех несчастий, которые обрушились на страну и на их последнего императора.

Рассказы о моей революционной деятельности столь же многочисленны, сколь смехотворны. Вот два типичных примера.

В 1919 году, весной, я приехал в Мальборо-Хаус, чтобы повидаться с Артуром Дэвидсоном, одним из самых давних и близких моих друзей, чью смерть многие из нас оплакивают. Он говорил мне, что некоторые легковозбудимые люди склонны верить некоторым из этих историй, когда один из моих русских друзей, состоявших в свите императрицы Марии, вошел в комнату. После обычного обмена приветствиями я спросил его, не подозревает ли он меня в причастности к революции. «Ну, – сказал он, – трудно поверить, что это не так, после всего того, что писали газеты». На мой вопрос, что же соизволили написать обо мне в газетах, он ответил: «Я читал, что, когда на Марсовом поле хоронили жертв революции, вы в парадной форме присутствовали на церемонии вместе со всем своими сотрудниками, и даже произнесли речь, в которой восхваляли революцию, и в заключение выразили надежду, что недалек тот день, когда Англия последует примеру России и избавится от своего короля». – «Это, – ответил я, – действительно последний предел. Если русские верят подобным историям, то они готовы поверить чему угодно. Неужели вы думаете, что, произнеся такую речь, я мог бы остаться послом в Петрограде, а по возвращении в Лондон удостоился бы милостивейшего приема от своего государя?» Он не мог отрицать силы такого аргумента и взял назад свои обвинения.

Другая история еще смешнее. В 1918 году на одном из завтраков в Лондоне ее, однако, совершенно не шутя, рассказывал один бывший дипломат, ныне покойный, а одна дама, которая при этом присутствовала, передала ее мне. «Бьюкенен, – сказал экс-дипломат, – считал, что германское влияние при российском дворе стало настолько всеобъемлющим, что предотвратить выход России из войны и заключение сепаратного мира можно лишь с помощью революции. Для этой цели он сошелся с крайними социалистами и посещал их революционные собрания, наклеив фальшивый нос и бороду». Поскольку я не говорил по-русски, такая маскировка вряд ли могла бы быть эффективной.

Истории, подобные этой, не требуют никаких комментариев, но я не могу обойти молчанием более серьезные обвинения, выдвинутые против меня в статьях и письмах, которые появляются в прессе различных стран. Для моих целей достаточно привести в качестве примера одну из недавних статей, которая благодаря всемирной известности опубликовавшего ее издания привлекла к себе внимание широких слоев общества. Мне указал на нее господин, который ранее занимал высокий пост на французской дипломатической службе. Он по-дружески попросил меня рассказать ему о роли, которую я сыграл в революции, чтобы он мог сгладить неблагоприятное впечатление от политики британского правительства по отношению к России, которое сложилось в определенных парижских кругах благодаря упомянутой статье.

В июне прошлого года журнал «Ревю де Пари» опубликовал первую из целой серии статей, написанных княгиней Палей, вдовой великого князя Павла Александровича, и озаглавленных «Воспоминания о России». В ней она заявляет следующее:

«Английское посольство по приказу Ллойд Джорджа сделалось очагом пропаганды. Либералы, князь Львов, Милюков, Родзянко, Маклаков, Гучков и так далее, постоянно его посещали. Именно в английском посольстве было решено отказаться от легальных путей и вступить на путь революции. Надо сказать, что при этом сэр Джордж Бьюкенен, английский посол в Петрограде, действовал из чувства личной злобы. Император его не любил и становился все более холодным к нему, особенно с тех пор, как английский посол связался с его личными врагами. В последний раз, когда сэр Джордж просил аудиенции, император принял его стоя, не попросив сесть. Бьюкенен поклялся отомстить, и так как он был очень тесно связан с одной великокняжеской четой, то у него одно время была мысль произвести дворцовый переворот. Но события превзошли его ожидания, и он вместе с леди Джорджианой без малейшего стыда отвернулся от своих друзей, потерпевших крушение. В Петербурге в начале революции рассказывали, что Ллойд Джордж, узнав о падении царизма в России, потирал руки, говоря: "Одна из английских целей войны достигнута"».

Я давно знал, что княгиня Палей наделена живым воображением, и мне остается только поздравить ее с этим шедевром. Несколько месяцев тому назад я просматривал старые записи и наткнулся на письмо, написанное мной лорду Карноку в декабре 1914 года, когда он был помощником министра иностранных дел. В этом письме речь шла о положении дел на русском фронте. Я писал о пессимизме, охватившем определенные круги общества, и в качестве примера приводил слух, будто великий князь Николай Николаевич пребывает в таком подавленном настроении, что большую часть времени проводит на коленях перед иконами, заявляя, что Бог его оставил. От себя я добавлял, что эта история – чистая выдумка и что она рассказана мне Палеологом, который обедал у графини Гогенфельзен (так княгиню Палей звали в то время) в ее дворце в Царском Селе, имевшем репутацию источника сплетен. Поэтому меня не удивляет, что она полностью извращает мои поступки.

Поскольку я не собираюсь ссылаться на несуществовавшие указания начальства, то могу сразу же заявить, что я принимаю на себя всю полноту ответственности за отношение Англии к революции. В своих действиях британское правительство руководствовалось моими советами. Излишне говорить, что я никогда не участвовал в революционной пропаганде, и мистер Ллойд Джордж принимал наши национальные интересы так близко к сердцу, что никогда бы не поручил мне содействовать революции в России в разгар мировой войны. Я действительно встречался у себя в посольстве с либеральными деятелями, упомянутыми княгиней Палей, поскольку мой долг как посла состоял в том, чтобы поддерживать связи со всеми партиями. Более того, я симпатизировал их целям и, как я уже говорил, консультировался с Родзянко о том, в чем конкретно состоят эти цели, перед моей последней аудиенцией у императора. Они не собирались провоцировать революцию, пока шла война. Напротив, они проявляли такое терпение, что правительство перестало предавать Думе какое-либо значение и вообразило, что свободно делать все, что ему вздумается. Когда произошла революция, Дума пыталась взять ее под контроль и поэтому признала ее от имени единственного конституционного органа в стране. Большинство ее лидеров были монархисты. Родзянко до самого конца надеялся спасти императора, составив ему для подписи манифест, дарующий конституцию. Гучков и Милюков оба поддерживали притязания великого князя Михаила на престол.

Маклаков, один из наиболее блестящих думских ораторов, также был монархистом. Я помню, как на обеде в министерстве иностранных дел, которое тогда возглавлял Терещенко, он вызвал гнев Керенского, заявив: «Я всегда был монархистом». – «А теперь?» – воскликнул Керенский, с возмущением указывая на него пальцем. Вместо ответа, Маклаков продолжал клеймить тех, кто раболепствовал перед императором во времена его всемогущества, а теперь, когда его звезда закатилась, объявляют себя пламенными республиканцами. Мне не в чем упрекнуть себя за то, что я поддерживал дружбу с этими людьми. Они разочаровали меня, это правда, поскольку не смогли овладеть ситуацией, когда наступил кризис, но я должен признать, что они столкнулись с колоссальными трудностями, а, к сожалению, никто из них не был сверхчеловеком. Я бы хотел далее напомнить княгине Палей, что настоящими виновниками революции были такие люди, как Распутин, Штюрмер, Протопопов и госпожа Вырубова. Я старался к ним не приближаться, в то время как госпожа Вырубова, которая непосредственно виновна в том влиянии, которое приобрел Распутин на императрицу, а также, если я не ошибаюсь, другие ученики этого «святого» были почетными гостями в ее доме. Мне даже говорили, что у самой княгини Палей состоялась по меньшей мере одна беседа с Распутиным.

Я ненадолго оставлю княгиню Палей, чтобы кратко изложить свою позицию во время кризиса. Я разделял мнение лидеров Думы, считая, что нельзя провоцировать глубокий внутренний кризис и тем самым ставить под угрозу успех военных действий. Чтобы предотвратить катастрофу, я неоднократно предупреждал императора о грозящей опасности. Кроме соображений чисто военного характера, я считал, что спасение России в медленной эволюции, а не в революции. Страна, большую часть населения которой составляли безграмотные крестьяне, не была готова к мгновенному переходу к парламентаризму по британскому образцу. Я также не принадлежал к тем, кто видел в республике панацею от всех болезней. Пока массы населения России не будут охвачены образованием, они точно так же будут нуждаться в сильном правителе, как их славянские предки, пригласившие в IX веке северных викингов прийти и править ими, поскольку в их земле не было порядка. Я бы, как я однажды сказал императору, предпочел то, что называют просвещенной монархией в сочетании с политикой децентрализации и постепенной передачи полномочий на места. Самоуправление, на мой взгляд, должно начинаться снизу, а не сверху, и, только освоив управление на местном уровне, русские приобретут необходимые навыки для управления делами всей империи.

Когда революция смела всю структуру императорской власти и все надежды на ее восстановление были утрачены, когда император, покинутый всеми, за исключением лишь горстки преданных ему людей, вынужден был отречься и никто из его бесчисленных подданных и пальцем не пошевелил в его защиту, что мог сделать союзный посол, кроме как поддержать единственное правительство, способное бороться с подрывной деятельностью Совета и довести войну до конца? И как раз во Временном правительстве видел император единственную надежду для России, и, руководствуясь чистой и бескорыстной любовью к Отечеству, он в своем последнем приказе призвал войска повиноваться ему. Я с самого начала оказывал этому правительству поддержку, но мое положение было трудным, поскольку общество относилось ко мне с некоторым подозрением, учитывая мои прежние отношения с императорской семьей. Хью Уолпол, глава нашего бюро пропаганды, обратил мое внимание на это обстоятельство и просил, чтобы, выступая на митингах, я давал понять, что всем сердцем поддерживаю свершившуюся революцию. Я так и делал. Но если я с чувством говорил о недавно завоеванной Россией свободе, которая к тому времени уже превращалась во вседозволенность, то лишь для того, чтобы сделать более приемлемым для слушателей мой дальнейший призыв к укреплению дисциплины в армии и к тому, чтобы сражаться, а не брататься с немцами. Я думал лишь о том, чтобы Россия не вышла из войны.

Если, как утверждают мои критики, на мне действительно лежит ответственность за эту революцию, я могу лишь сказать, что я был плохо вознагражден за свои услуги, поскольку всего лишь через пару месяцев после ее победы официальный орган Совета рабочих и солдатских депутатов отказался их признать. В статье, опубликованной 26 мая 1917 года, эта газета писала: «В первые дни революции великая перемена рассматривалась многими как победа партии войны. Придерживавшиеся этой точки зрения утверждали, что русская революция вызвана интригами Англии, и британский посол назывался как один из ее вдохновителей. Однако ни по своим взглядам, ни по намерениям сэр Джордж Бьюкенен не повинен в победе свободы в России».

В отличие от других моих критиков княгиня Палей оказала мне одну услугу, за которую я ей благодарен. Я часто раздумывал, что заставило меня устроить в России революцию, и она была настолько любезна, что объяснила мне это. Император меня недолюбливал – во время последней аудиенции он принимал меня стоя, он не предложил мне стул. После такого обращения стоит ли удивляться, что я, pour assouvir mes rancunes personelles (из чувства личной злобы – фр.), решил устроить дворцовый переворот с целью посадить на трон великого князя Кирилла, и затем, посчитав это неосуществимым, я lâché (оставил – фр.) великого князя и нацелился на осуществление революции снизу? Я сам до последнего времени считал, что император относился ко мне с симпатией, несмотря на мои откровенные высказывания, но я, очевидно, ошибался. Княгиня Палей была в таких близких отношениях с его величеством, что он, несомненно, рассказывал ей, кто из послов, аккредитованных при его дворе, ему нравится, а кто – нет. Но чего княгиня Палей не знает – так это того, что, как бы ни относился ко мне император, лично я был к нему привязан, и только опасения, что возможная дворцовая революция может грозить ему гибелью, заставили меня предупредить его об опасности.

Я многое могу простить женщине, на которую обрушились такие ужасные несчастья: во время большевистской революции она потеряла мужа и сына – красивого и талантливого молодого человека. Я глубоко ей сочувствую. Но и мне выпало горе, и я не могу простить ее бестактность, когда она обвиняет мою покойную жену в том, что она sans la moindre pudeur (без малейшего стыда – фр.) отвернулась от потерпевших крушение друзей. Моя жена не отворачивалась ни от кого, кто нуждался в помощи или сочувствии. Она бы, возможно, была бы жива до сих пор, если бы с самого начала войны до последних дней тяжелой болезни не перенапрягала свои силы, оказывая помощь русским людям, к каким бы классам общества они ни принадлежали, – и раненым солдатам, и беженцам, оставшимся без средств к существованию.

Поскольку княгиня Палей приводит конкретный случай и обвиняет меня и мою жену в том, что мы отвернулись от наших бывших друзей великого князя Кирилла Владимировича и его жены, великой княгини Виктории, я расскажу, что же произошло на самом деле. Сразу после революции, в одной из первых наших бесед, Милюков высказал мне и французскому послу пожелание, чтобы мы воздержались от встреч с членами императорской семьи. Я сразу же сказал ему, что не могу выполнить его просьбу. Многие члены императорской семьи были со мной очень любезны, и теперь, когда они лишились своего положения, я не могу повернуться к ним спиной. Кроме того, я напомнил ему, что великая княгиня Виктория – британская принцесса и что, если потребуется, я возьму ее под свою защиту. Так вышло, что ей это не понадобилось, поскольку великий князь Кирилл первым признал революцию и поднял красный флаг. Потом я несколько раз навещал великую княгиню Ксению и моего друга великого князя Николая Михайловича. Я, так же как и моя жена, нанес несколько визитов великой княгине Виктории, и моя жена однажды пригласила ее покататься на автомобиле. Спустя несколько недель тот факт, что я не прекратил связей с императорской семьей, стал широко известен, поскольку пресса обратила на него внимание. Мне дали понять, что либо я прекращаю эти визиты, либо должен буду уехать. Поэтому моя жена написала великой княгине письмо, объяснив ей, что для меня как для официального лица нет иного выбора, кроме как следовать пожеланиям Временного правительства. Ее высочество ответила очаровательным письмом, в котором говорилось, что она вполне это понимает и надеется, что мы когда-нибудь встретимся снова при более благоприятных обстоятельствах. Я не знаю, кто за это время посеял вражду между нами, но годом позже, в интервью, данном одному британскому журналисту в Финляндии, великий князь упрекает меня за то, что я отвернулся от него и великой княгини, что, добавляет он, было с моей стороны «трусливо и неблагодарно». Мы были тогда в Англии, и, несмотря на это несправедливое и недружественное утверждение, моя жена, узнав, что их дети недоедают, послала им несколько ящиков с продовольствием. Вся благодарность, которую она взамен получила, – расписка няни о получении посылки.

В следующем номере того же журнала княгиня Палей заявляет следующее: «Английский король, беспокоясь за своего кузена-императора и за его семью, послал их величествам через посредство Бьюкенена телеграмму с предложением выехать как можно скорее в Англию, где семья найдет спокойное и безопасное убежище. Он прибавлял далее, что германский император поклялся, что его подводные лодки не будут нападать на судно, на котором будет находиться императорская семья. Что же делает Бьюкенен по получении телеграммы, которая была приказом? Вместо того чтобы передать ее по назначению, что было его обязанностью, он отправляется советоваться с Милюковым, который советует ему оставить эту телеграмму без последствий. Самая элементарная добросовестность, особенно в "свободной стране", состояла в том, чтобы передать телеграмму по назначению. В своей газете "Последние новости" Милюков признался, что все это верно и что сэр Джордж Бьюкенен сделал это по его просьбе и из уважения к Временному правительству».

Поддавшись чувству личной неприязни, княгиня Палей сознательно извращает события. Король никогда не поручал мне передать императору телеграмму, предлагающую ему немедленно отплыть в Англию. Единственная телеграмма, которую его величество направил императору после его отречения, была послана через генерала Хенбери Уильямса, нашего военного представителя в Ставке, и в ней не было ни слова о его приезде в Англию. Поскольку, когда эта телеграмма пришла в Могилев, его величество уже отбыл в Царское Село, генерал Хенбери Уильямс передал ее мне с просьбой доставить его величеству. Но император был в своем дворце практически узником, и я, как и мои коллеги, был лишен какого-либо сообщения с ним. Поэтому у меня оставался единственный способ – просить Милюкова передать эту телеграмму его величеству. Посоветовавшись с князем Львовым, Милюков согласился это сделать. На следующий день, 25 марта, он сказал, что, к своему большому огорчению, не смог сдержать данное мне обещание. Экстремисты, сказал он, противятся тому, чтобы позволить императору покинуть Россию, и правительство опасается, что слова короля могут быть неверно истолкованы и использованы как аргумент в пользу заключения императора. Я возразил, что в телеграмме короля не содержится никаких заявлений. Вполне естественно желание его величества дать императору знать, что обрушившиеся на него несчастья ни в коей мере не изменили братское и дружеское отношение к нему со стороны короля. Милюков сказал, что лично он это вполне понимает, но другие могут истолковать это превратно, и в настоящее время телеграмму лучше не передавать.

Впоследствии я получил указания не предпринимать дальнейших действий на этот счет.

Поскольку не только княгиня Палей, но и другие делали намеки, что ни я, ни британское правительство не сделали того, что можно было сделать, чтобы вывезти императора из России, я должен кратко изложить, как все обстояло на самом деле.

21 марта, когда его величество все еще находился в Ставке, я спросил у Милюкова, правда ли, что, как утверждает пресса, император арестован. Он ответил, что это не совсем верно. Его величество лишен свободы – милый эвфемизм – и будет доставлен в Царское Село под охраной, приставленной к нему генералом Алексеевым. В связи с этим я напомнил ему, что император приходится королю близким родственником и другом, добавив, что был бы рад получить заверения, что будут приняты все необходимые меры для его безопасности. Милюков пообещал мне это. Он сказал, что сам он не сторонник того, чтобы император поселился в Крыму, как первоначально полагал его величество, а предпочел бы, чтобы он оставался в Царском Селе, пока его дети окончательно не оправятся от кори и императорская семья сможет перебраться в Англию. Затем он спросил, ведутся ли какие-либо приготовления к их приему. Получив от меня отрицательный ответ, он сказал, что желал бы, чтобы император покинул Россию как можно быстрее. Поэтому он был бы благодарен британскому правительству, если бы оно предложило императору убежище в Англии и сопроводило бы свое предложение гарантиями, что ему не будет разрешено покидать Англию вплоть до окончания войны. Я сразу же телеграфировал в министерство иностранных дел, чтобы мне были предоставлены необходимые полномочия. 28 марта я поставил Милюкова в известность, что король и британское правительство с радостью удовлетворят просьбу Временного правительства и предоставят императору и его семье убежище в Англии, которым, как они надеются, их величества воспользуются на время войны. Если это предложение будет принято, то российское правительство, добавил я, конечно же предоставит необходимые средства на их содержание. Заверив меня, что им будет предоставлены подобающие средства, Милюков просил меня не придавать огласке тот факт, что Временное правительство проявило инициативу в этом вопросе. Соответственно, я выразил надежду, что все приготовления для отправки их величеств в порт Романов будут сделаны незамедлительно. Мы надеемся, сказал я, что Временное правительство примет все необходимые меры для их охраны, и предупредил его, что, если с ними случится какое-либо несчастье, Временное правительство будет дискредитировано в глазах всего цивилизованного человечества. 26 марта Милюков сказал мне, что они еще не поднимали вопрос об этой предполагаемой поездке перед императором, поскольку сначала они должны преодолеть сопротивление Совета, а их величества в любом случае не смогут выехать, пока их дети не поправятся.

Я неоднократно получал от Временного правительства заверения, что нет никакого повода для беспокойства за императора, и больше мы ничего не могли сделать. Мы предложили убежище императору, как того просило Временное правительство, но, поскольку сопротивление Совета, которое правительство тщетно надеялось преодолеть, становилось все сильнее, они не отважились принять на себя ответственность за отъезд императора и отказались от своего первоначального замысла. У нас были свои экстремисты, с которыми приходилось считаться, и мы не могли брать на себя инициативу, не будучи при этом заподозрены в побочных мотивах. Более того, было бы бесполезно настаивать на том, чтобы императору позволили выехать в Англию, поскольку рабочие угрожали разобрать рельсы перед его поездом. Мы не могли защитить его во время поездки в порт Романов. Это обязано было сделать Временное правительство. Но поскольку оно не являлось хозяином в собственном доме, весь план в конце концов развалился.

После публикации этой главы в «Ревю де Пари» 15 марта Милюков выразил протест против утверждения, сделанного в ее заключительном параграфе.

Не отказываясь от всего того, что я говорил, я должен подчеркнуть, что не подвергал сомнению добрые намерения Временного правительства и не высказывал предположений, что оно намеренно препятствовало отъезду императора и его семьи в Англию. Мы, со своей стороны, сразу же согласились на эту просьбу и в то же время уговаривали их начать необходимые приготовления для отъезда в порт Романов. Большего мы сделать не могли. Наше предложение оставалось открытым и никогда не было взято назад. И если им никогда не воспользовались, то только потому, что Временное правительство не смогло преодолеть противодействия со стороны Совета. Оно не было, как я уже говорил и еще раз повторю, хозяевами в своем доме.

Происхождение и задачи миссии мистера Хендерсона, на которую ссылается господин Милюков как на доказательство перемены в нашей позиции, объясняются в главе 28.

Глава 26

1917

В Петрограде восстановлен порядок. – Дисциплина в войсках подорвана. – Временное правительство. – Борьба между правительством и Советом. – Взгляды Керенского. – Появление на сцене Ленина

Трудно с точностью сказать, сколько человек погибло во время так называемой «бескровной» революции, но согласно большинству отчетов – около тысячи. Самые жестокие сцены разыгрались в Выборге и Кронштадте, где немалое число офицеров армии и флота подверглось жестокому обращению или было убито восставшими. Петроград благодаря мерам, предпринятым правительством, быстро принял свой обычный вид, и, несмотря на отсутствие полиции, почти повсеместно преобладал порядок. Это было особенно заметно на похоронах жертв революции на Марсовом поле 5 апреля, когда люди бесконечным потоком в абсолютном порядке шли проститься с десяти утра до позднего вечера. Всего было около двухсот гробов, и каждый опускали в могилу под звуки салюта из крепости, но священники на церемонии не присутствовали, и она была лишена какого бы то ни было религиозного характера.

Тем временем правительство, приняв власть, обратилось с воззванием – как к гражданским, так и к военным – встать единым фронтом на врага и страстно призывало солдат выполнять приказы офицеров. Но все усилия правительства, направленные на успешное ведение войны, наталкивались на противодействие Совета. Большинство его членов считало, что дисциплинированная армия – опасное оружие, которое в один прекрасный день может обернуться против революции, а большевики при этом предвидели, что развал армии предоставит в их распоряжение массы вооруженных крестьян и рабочих, которые помогут им захватить власть.

Впечатление, которое произвели на меня новые министры, когда я пришел, чтобы сообщить об официальном признании Великобританией Временного правительства, было не из тех, что может вселить сильную уверенность в будущем. У большинства из них уже видны были признаки перенапряжения, и мне показалось, что они взвалили на себя ответственность, которая им не по силам. Князь Львов как глава Земского союза и Союза городов проделал бесценную работу по организации вспомогательных учреждений для снабжения армии теплой одеждой и другими крайне необходимыми вещами, и он, как и его коллеги, был бы превосходным министром при обычных обстоятельствах. Но ситуация являлась вовсе необычной, и в предстоящей борьбе с Советом нужен был человек действия, готовый воспользоваться первой же удачной возможностью для подавления противников и противозаконно созданного ими органа. В правительстве такого человека не оказалось. Гучков, военный министр, человек способный и энергичный, вполне сознавал необходимость восстановления порядка в армии. Но он не мог увлечь за собой своих коллег и в конце концов вышел в отставку в знак протеста против их слабости. Милюков как верный друг союзников настаивал на неукоснительном соблюдении всех договоров и соглашений, которые заключило с ним царское правительство. Он полагал, что приобретение Константинополя – дело жизненной важности для России, но в этом вопросе он остался в правительстве почти в полном одиночестве.

В вопросе о пропаганде, которую социалисты развернули на фронте, Милюков оказался прискорбно слаб и утверждал, что тут ничего нельзя сделать, кроме как ответить на нее контрпропагандой. Керенский был единственным министром, в характере которого, хотя и неоднозначном, было нечто притягательное, производившее на людей впечатление. Как оратор, он обладал магнетическим даром, завораживавшим аудиторию, и в первые дни революции непрестанно старался передать рабочим и солдатам частицу своего патриотического пыла. Но, выступая за доведение войны до конца, он отвергал мысль о каких-либо завоеваниях и, когда Милюков говорил о приобретении Константинополя как об одной из целей России в войне, немедленно оспаривал это утверждение. Благодаря своему умению воздействовать на массы людей, личному влиянию на коллег по правительству и отсутствию сколько-нибудь значимых соперников, Керенский стал единственным человеком, от которого мы ждали, что он удержит Россию в войне. Терещенко, министр финансов, который впоследствии стал министром иностранных дел, был одним из самых обещающих членов нового правительства. Очень молодой, пламенный патриот, с блестящим умом и безграничной верой в Керенского, он при этом смотрел на вещи излишне оптимистично. Лично я его очень уважал, и мы скоро стали друзьями. Его мать была очень богата, и считалось, хотя и без всякого на то основания, что он материально поддерживал революцию. На этот счет рассказывают очень забавную историю. Когда, после большевистской революции, Терещенко вместе со своими коллегами был заключен в крепость, Щегловитов, реакционер, бывший министр юстиции царского правительства, также находившийся в заключении, встретив его во дворе для прогулок, заметил ему: «Вы заплатили пять миллионов рублей, чтобы оказаться здесь. А я бы засадил вас сюда совершенно бесплатно».

Представив моим читателям наиболее значительных членов Временного правительства, я намерен теперь – для того, чтобы они могли лучше судить об этих джентльменах, а также о моих собственных впечатлениях от постоянно менявшейся ситуации, – привести здесь выдержки из моих писем в министерство иностранных дел.

2 апреля

«В Совете произошел раскол, и социалисты-пацифисты потеряли поддержку. Говорят, что войска в целом склоняются в пользу продолжения войны и даже социалисты заявляют, что будут брататься с германскими социалистами только в том случае, если они низложат Гогенцоллернов. Работа на заводах и фабриках возобновилась, но, поскольку многие инженеры и мастера были смещены, производительность труда гораздо ниже, чем раньше. Наиболее поразительное во всей ситуации – это полный порядок, царящий на улицах города. Разве что в трамваях и поездах солдаты захватывают лучшие места и отказываются за них платить. Однако в некоторых сельских районах крестьяне рубят лес землевладельцев и поддерживают слухи о разделе помещичьих земель. Но, насколько мне известно, и там не наблюдается никаких подстрекательств к организованной крестьянской войне».

9 апреля

«Социалистическая пропаганда в армии продолжается, и, хотя я пользуюсь каждой удобной возможностью, чтобы показать министрам, какие ужасные последствия может иметь такой подрыв дисциплины, они, по-видимому, не в силах его предотвратить. Отношения между офицерами и солдатами в величайшей степени неудовлетворительны, а, кроме того, большое количество солдат самовольно возвращается домой. В некоторых случаях их побуждали к тому слухи о скором разделе земли и желание быть на месте, чтобы обеспечить свою долю добычи. Я бы не хотел быть пессимистом, но, если положение не исправится, мы, вероятно, узнаем о некой катастрофе сразу же, как только немцы решат предпринять наступление.

По представлению русских, свобода заключается в том, чтобы ни о чем не беспокоиться, требовать двойную заработную плату, устраивать демонстрации на улицах и попусту тратить время в болтовне и принятии резолюций на митингах. Министры работают из последних сил и движимы самыми лучшими намерениями, но, хотя мне все время говорят, что с каждым днем их положение становится все более прочным, я не вижу признаков укрепления их власти. Совет продолжает вести себя так, как будто он и есть правительство, и предпринимает попытки заставить министров обратиться к союзным правительствам по вопросу о мире.

Керенский, с которым у меня вчера состоялся долгий разговор, не приветствует мысль о применении в настоящий момент строгих мер ни против Совета, ни против распространения социалистической пропаганды в армии. На мое замечание, что правительство не станет хозяином положения до тех пор, пока оно позволяет соперничающей организации диктовать ему свои условия, он ответил, что Совет умрет естественной смертью, теперешняя агитации в армии прекратится и армия станет более способной помогать союзникам в войне, чем это было при старом режиме.

В России, заявил он, всегда находила поддержку война оборонительная, в противоположность войне захватнической, хотя и в оборонительной войне для достижения ее целей могут быть необходимы наступательные действия. Присутствие двух великих демократий в такой войне может побудить союзников изменить свои представления об условиях мира, и он заговорил об идеальном мире, "который обеспечил бы каждой нации право самой определять свою судьбу". Я сказал ему, что наш ответ на ноту президента Вильсона показывает, что мы сражаемся не ради завоеваний, но ради принципов, которые должны вызывать сочувствие у русской демократии. Вопрос о том, останется ли в силе соглашение по Константинополю (по которому он и Милюков придерживаются столь противоположных взглядов), должна решить сама Россия. Затем Керенский говорил о своих надеждах на то, что русские социалисты окажут влияние на германских социал-демократов, утверждая при этом, что Россия ввела в войну новую силу, которая, воздействуя на внутреннюю ситуацию в Германии, может привести к устойчивому миру. Однако он признал, что, если эти надежды окажутся ложными, мы должны сражаться до тех пор, пока Германия не покорится воле Европы.

Было бы лучше, если бы резиденцией правительства был не Петроград, а Москва, поскольку там и в провинции обстановка более ободряющая; я полагаю, что большинству народа теперешняя столица внушает то же отвращение, что и мне. Лишь здесь, в Петрограде, где есть германские агенты, в рабочей прессе печатают нападки на Великобританию. В других частях страны общее отношение к нам, напротив, прекрасное. Несколько дней назад перед посольством была огромная демонстрация, в которой участвовало около четырех тысяч казаков. Генерал, командовавший этими полками, вначале предложил мне принять их парад на Марсовом поле, для чего любезно предложил предоставить в мое распоряжение "смирную" лошадь. Я вынужден был сказать ему, что как посол не могу принять эту честь, поэтому мы договорились, что эти части пройдут перед посольством, а я буду наблюдать их с балкона. После того как войска прошли, их командир с делегацией из полуста казаков поднялся ко мне в кабинет и произнес патриотическую речь в поддержку продолжения войны.

В прошлую субботу меня вместе с послами Франции и Италии пригласили в оперный театр на представление, организованное полком, которому приписывают честь совершения революции – на том основании, что он первый перешел на сторону народа. Мы сидели в одной из императорских лож в первом ярусе, а правительство – в ложе почти напротив нас. Центральную ложу занимали революционеры, которые вернулись из Сибири после долгих лет ссылки. Среди них – Вера Фигнер, которая была осуждена как соучастница убийства Александра II, и Вера Засулич, покушавшаяся на жизнь Трепова в 1877 году. После того как в одном из антрактов мы зашли в ложу министров, нас проводили в центральную ложу и представили тем, кто был там. Всего пару месяцев назад никто бы не мог подумать, что такое станет возможно».

10 апреля (лорду Мильнеру)

«Какие метаморфозы произошли здесь после вашего отъезда! Хотя я был готов к каким-то непредвиденным событиям, я даже представить себе не мог, что империя рассыплется на части всего за несколько дней при первом дуновении революции…

Военные перспективы в высшей степени неутешительны, я лично оставил всякую надежду на успешное наступление русских этой весной. Я также не придерживаюсь оптимистических взглядов на ближайшее будущее этой страны. Россия не созрела для чисто демократической формы правления, и в ближайшие годы мы, вероятно, станем свидетелями серии революций и контрреволюций, как в Смутное время около пятисот лет назад. Одна пожилая литературная дама написала мне в послании от вчерашнего дня, что "Россия подобна славянской женщине: она любит мужчину, в котором видит своего властелина, и, как в одной крестьянской песне, она спрашивает его, любит ли он ее по-прежнему, если перестал бить из ревности". Император был слишком слаб, чтобы его почитали как властителя, и в то же время он не понимал, что настала пора идти на уступки. Обширная империя, которую населяют самые разные народы, может не долго продержаться в целостности при республике. Представляется, что распад рано или поздно произойдет даже при федеративной системе. Русские люди очень религиозны, но эта религиозность носит символический и обрядовый характер, и в своей политической жизни они тоже стремятся к символам. Им нужна в качестве главы государства декоративная фигура, внушающая им чувство благоговения, – как воплощение их национальных идеалов».

16 апреля

«Вчера я виделся с князем Львовым, которого застал в весьма оптимистичном расположении духа. На мой призыв обратить серьезное внимание на состояние армии, он спросил, чем вызван мой пессимизм? Я сказал, что хотя министры постоянно уверяют меня, что армия сможет оказать нам гораздо большие услуги, чем это было во времена империи, но наши военные атташе, посетившие воинские части в Петрограде и поговорившие с офицерами, вернувшимися с фронта, придерживаются совсем другого мнения. То, что они мне рассказали, вызывает у меня опасения, что, если не будут предприняты срочные меры для прекращения поездок социалистических агитаторов на фронт, армия окажется не в состоянии деятельно участвовать в войне. Меня также сильно беспокоил тот факт, что правительство бессильно избавиться от контроля со стороны Совета солдатских и рабочих депутатов. Львов успокоил меня, заявив, что на фронте есть только две слабые точки – Двинск и Рига. Армия в целом здорова, и попытки агитаторов подорвать в ней дисциплину ни к чему не приведут. Правительство может рассчитывать на поддержку армии, и даже петроградский гарнизон предлагал, как и войска на фронте, поддержку в подавлении Совета рабочих депутатов. Но это было предложение, добавил он, которое правительство не могло принять, не будучи заподозренным в контрреволюционных планах.

Я не могу разделить оптимизма, с которым князь Львов и его коллеги оценивают ситуацию. Революция временно вывела из строя механизмы управления, и во многих административных учреждениях сейчас царит полный беспорядок. Война вызывает мало энтузиазма, и социалистическая пропаганда усилилась благодаря прибытию новых анархистов из-за границы. Я говорю лишь о Петрограде, но в настоящее время Петроград правит Россией и, по-видимому, будет продолжать править еще некоторое время.

Относительно формулы "мир без аннексий" в резолюции, принятой съездом рабочих депутатов, Львов заметил, что в нее можно вложить любой смысл, который мы хотим, например, освобождение от ига неприятеля.

В субботу у меня был долгий разговор с О'Греди и Торном – депутатами парламента от Лейбористской партии. Они произвели на меня прекрасное впечатление, и я надеюсь, что им удастся принести хоть какую-нибудь пользу. Однако крайние социалисты не очень подвержены заграничному влиянию.

Среди вновь прибывших анархистов, упомянутых мной в предыдущем письме, – Ленин, который проехал через Германию в запломбированном вагоне. Он в первый раз появился перед публикой на митинге социал-демократической партии и был принят плохо. Он без какого-либо разрешения поселился во дворце известной балерины Кшесинской, и правительство не предприняло никаких шагов, чтобы ему помешать. Когда мы ездили вечерами на острова, мы иногда видели его или одного из его последователей, обращавшихся с балкона к собравшейся толпе».

23 апреля

«В нескольких местах на фронте немецкие солдаты братаются с русскими и стараются довершить работу, начатую социалистами, призывая их убивать офицеров. Но каким бы тревожным ни было состояние армии, мы не можем предпринять коллективное выступление или угрожать прекратить все военные поставки, если не будет немедленно прекращена подрывная пропаганда. Этим мы только сыграем на руку социалистам, которые станут утверждать, что союзники оставили Россию без боеприпасов и теперь нет другого выбора, кроме как заключить мир.

Вчера вечером Керенский приезжал на обед в посольство, чтобы познакомиться с Торном и О'Греди, и во время долгой беседы я вполне откровенно высказал ему, почему моя вера в армию и даже во Временное правительство поколебалась. Он признал достоверность приведенных мной фактов, но сказал, что знает свой народ и надеется только, что немцы в скором времени предпримут наступление и, как только начнутся сражения, армия соберется с силами. Он хочет, сказал он, чтобы война стала народной, как в Англии и во Франции. Он не видит опасности свержения Временного правительства, поскольку лишь незначительное меньшинство войск на стороне Совета. Он добавил, что коммунистические доктрины, проповедуемые Лениным, подорвали доверие к социалистам.

В настоящее время нам лучше всего ограничить наши действия индивидуальными представлениями со стороны союзных послов. Если результаты боев покажут, что армия деморализована, мы должны будем прибегнуть к коллективным акциям.

Терещенко сказал мне сегодня утром, что Совет так напуган анархистскими речами Ленина, что стал гораздо сговорчивее.

У меня был разговор с ним по вопросу о Константинополе. Он сказал, что никогда не был сторонником постоянной оккупации Константинополя Россией, так как это совершенно не нужно и потребовало бы постоянного присутствия там большого гарнизона. Он бы хотел, чтобы Константинополь стал открытым портом, над которым у России был бы определенный контроль. Он сказал, что я заблуждаюсь, полагая, что князь Львов, так же как Милюков, стремится к аннексии Константинополя, но, к моему удивлению, добавил, что нынешнее правительство в некоторых вопросах такое же националистическое, как и старое императорское. Для России, добавил он, жизненный интерес представляют другие турецкие провинции – такие как Армения или Курдистан. Он, очевидно, разделяет взгляды Керенского о том, что наши соглашения относительно Малой Азии должны быть существенно пересмотрены и что их конечной целью должно стать предотвращение всякой возможности проникновения туда в будущем Германии. На мое замечание, что если России не нужен Константинополь, то чем скорее она об этом заявит, тем лучше, он ответил, что в компетенцию Временного правительства не входит отказываться от того, что было обещано России, до тех пор, пока не будет достоверно известно мнение народа на этот счет.

Терещенко – человек очень умный и стремится помочь нам в вопросе обещанной отправки пшеницы и леса. У нас с ним прекрасные отношения, и у меня постепенно начинают складываться дружеские отношения с Керенским, который поначалу подозревал меня в неискренности по отношении к революции. К сожалению, он почти не говорит по-французски, но, когда он обедал в посольстве, Локкарт (наш генеральный консул в Москве), который свободно говорит по-русски, взял на себя роль переводчика, и у нас состоялся долгий откровенный разговор. Уходя, он сказал мне, что наша беседа принесет плоды. Меня позабавило, что он явился на обед в обществе своего адъютанта, которого я не приглашал. Это было курьезно со стороны министра-социалиста, который не носит другой одежды, кроме черной куртки, как у простого рабочего».

30 апреля

«Между Керенским и Милюковым происходит грандиозная битва по поводу знаменитой формулы "мир без аннексий", и большинство министров на стороне Керенского. Я не удивлюсь, если Милюкову придется уйти. Это будет потеря во многих отношениях, поскольку он представляет умеренный элемент в кабинете и вполне здраво смотрит на вопросы войны, но у него так мало влияния на своих коллег, что никогда нельзя знать, сможет ли он выполнить то, что обещает.

Правительство все еще выжидает и хочет, чтобы инициатива по отношению к Ленину исходила от народа. Милюков, с которым я недавно разговаривал на эту тему, сказал, что в народе растет неприязнь к Ленину и военные готовы арестовать его в любой момент, как только правительство даст приказ, но оно не хочет торопить события, чтобы не сеять раздора в обществе. Я сказал ему, что правительству давно пора действовать и что Россия никогда не выиграет войну, если Ленину будет позволено подстрекать солдат к дезертирству, захватам земли и убийствам. Он ответил, что правительство ожидает подходящего психологического момента, который, как ему кажется, уже не за горами. Милюков также говорил более обнадеживающе о взаимоотношениях между Временным правительством и Советом. Последний был полностью реорганизован. Количество его членов уменьшилось до шестисот, и был назначен новый Исполнительный комитет. В результате этих преобразований он станет более умеренным, но в то же время и более сильным органом. Поэтому не стоит отвергать его претензий на контроль и влияние на политику правительства.

С учетом положения на фронте и новым моральным аспектом, привнесенным революцией, я лично полагаю, что мы должны согласиться на пересмотр некоторых из наших соглашений. Я стремлюсь успокоить либералов и социалистов, которые постоянно нападают на нас за желание продолжать войну с империалистическими целями. Я в своих речах пытался показать ошибочность такой точки зрения, но без особого успеха. Я также старался объяснить, что некоторые из российских политических беженцев не могут вернуться на родину не из-за своих политических взглядов, а из-за затруднений с транспортом. Мои заявления стали предметом для новых нападок, а социалистическая пресса заявляет, что наши делегаты от Лейбористской партии – это платные эмиссары правительства, а не настоящие представители британского рабочего класса».

Я должен добавить к тому, что сказано в конце этого письма, одно короткое пояснение. Нападки в прессе в связи с задержкой в Англии российских политических беженцев приняли такой серьезный характер, что возникла угроза для жизни некоторых промышленников британцев, чье положение и так небезопасно из-за трудно предугадываемых настроений рабочих. Поэтому я должен был серьезно поговорить с Милюковым и просить его предпринять шаги, чтобы покончить с этой кампанией в прессе. На замечание, что российское правительство подвергается подобным же нападкам, я ответил, что это меня не касается и что я не могу позволить, чтобы британское правительство использовалось в качестве громоотвода, дабы отвести критику от российского правительства. Затем напомнил ему, что в начале апреля я информировал его, что Троцкий и другие российские политические беженцы задержаны в Галифаксе до тех пор, пока Временное правительство не даст на их счет четких указаний. 8 апреля я, по его просьбе, просил мое правительство освободить их и позволить им продолжить путь в Россию. Двумя днями позднее он просил меня отменить это разрешение и сказать, что Временное правительство надеется, что они будут задержаны в Галифаксе до тех пор, пока на их счет не будет получена дополнительная информация. Это означает, что за их дальнейшее задержание до 21 апреля несет ответственность Временное правительство, и я придам этот факт огласке, если не будет напечатано заявление, что мы не отказывали в выездных визах никому из тех русских, кто был представлен российскими консульскими властями. Он согласился это сделать.

Нападки на наших делегатов от Лейбористской партии вызвало сообщение, полученное одним из русских социалистов от одного из членов Независимой рабочей партии Англии. Это дело в конце концов разъяснилось благодаря мистеру Хиндмену, который в своей телеграмме просил Керенского «решительно опровергнуть лживые утверждения Независимой рабочей партии».

Глава 27

1917

Борьба между Милюковым и Керенским. – Цели войны. – Столкновение с Советом. – Правительство одерживает моральную победу. – Керенский становится военным и морским министром. – Социализм получает влияние. – Кадеты. – Социалисты-революционеры. – Социал-демократы. – Большевики

В начале этой главы я приведу еще несколько выдержек из моих писем в министерство иностранных дел.

7 мая

«Со времени моего последнего письма мы прошли через еще один кризис, вызванный нотой Милюкова союзным правительствам относительно целей войны. Эта нота стала результатом компромисса между сторонниками Керенского и Милюкова. Она была принята и одобрена первыми в обмен на согласие последних поставить союзников в известность о декларации правительства, в которой отвергается всякая идея территориальных захватов. Милюков все это время утверждал, что Россия должна получить Константинополь и проливы, и поэтому, а также вследствие обязательств перед союзниками, которые Россия уже приняла на себя, постоянно отказывался от пересмотра существующих соглашений. Он полагал, что, сообщая союзным правительствам о декларации, адресованной российскому народу, правительство косвенным образом приглашает их пересмотреть эти соглашения. Между ним и Керенским завязалась настоящая дуэль, и в какой-то момент его позиция пошатнулась настолько, что все были почти уверены, что ему придется уйти. Ему на помощь пришла партия кадетов, лидером которой он является, и оказала давление на правительство, пригрозив, что отставка Милюкова повлечет за собой уход из правительства всех остальных министров, принадлежащих к этой партии.

В конце концов Милюков согласился сообщить о декларации, а правительство одобрило его препроводительную ноту. Последняя была составлена в выражениях, которые хотя и не противоречили открыто букве декларации, но, несомненно, противоречили ее духу. Она вызвала настоящую бурю в Совете рабочих и солдатских депутатов, где ее расценили как отказ от всего, что было сказано в декларации. Четверг стал решающим днем. Во второй половине дня несколько полков прибыли на площадь перед Мариинским дворцом, где заседал Совет министров, и присоединились к толпе, собравшейся там на демонстрацию против правительства. Слышались крики "Долой правительство!" и "Долой Милюкова!", но в конце концов удалось убедить войска вернуться в казармы.

Ближе к вечеру прошли контрдемонстрации, направленные, главным образом, против Ленина и его сторонников, и после того, как несколько министров обратились к толпе с балкона дворца, настроение толпы повернулось в их пользу. Правительство проявило твердость, заявив о своей полной солидарности в вопросе о ноте, и угроза, что они все вместе уйдут в отставку и тогда новое Временное правительство сформируют в Москве, заставила Совет поумерить свой пыл. Более того, по признанию его членов, Совет понимал, что у него недостаточно сил, чтобы взять власть в свои руки, и, когда Временное правительство согласилось опубликовать пояснительное коммюнике по поводу ноты, Совет объявил инцидент исчерпанным. Это соглашение было достигнуто только в пятницу вечером, и в течение всего дня на Невском проспекте и прилегающих к нему улицах проходили демонстрации и контрдемонстрации. На Невском проспекте произошли столкновения между сторонниками Ленина и его противниками, в результате которых несколько человек было убито и ранено. Между 9 и 10.30 вечера мне пришлось три раза выходить на балкон посольства, принимать приветствия и произносить речи перед толпой сторонников Временного правительства и союзников. Во время одной из таких речей возникла потасовка между сторонниками правительства и ленинцами.

Теперь снова все тихо, и демонстрации запрещены на несколько дней. Милюков, разумеется, очень воодушевлен тем, что он называет большой победой правительства, но, хотя правительство, несомненно, можно поздравить с таким исходом конфликта с Советом, последний продолжает вести себя так, будто он хозяин положения.

После того как были написаны эти строки, у меня состоялась беседа с Терещенко. Он сказал, что не разделяет точки зрения Милюкова, что недавний конфликт между Советом и правительством завершился победой последнего. Это была моральная победа, и, к счастью, в кровопролитии были виновны не сторонники правительства, а их оппоненты. Стало также очевидно, что численное превосходство на стороне тех, кто солидарен с правительством. Но этому угрожают претензии Совета на исключительное право давать приказы властям. Правительство, сказал он мне, предпринимает шаги, чтобы противостоять этому, увеличивая полномочия генерала Корнилова, командующего Петроградским военным округом, и он уверен, что оно в конце концов станет хозяином положения, хотя, возможно, ему придется включить в свой состав одного или двух социалистов. Рабочие начинают испытывать отвращение к Ленину, и он надеется, что тот будет в ближайшем будущем арестован.

По его словам, ему бы очень хотелось начать мирные переговоры с Турцией, и, если Константинополь – единственная преграда для такого мира, он полагает, что британское правительство могло бы обратиться к русскому с предложением об отмене этого положения договора. Я ответил, что, если мы так поступим, нас могут обвинить в вероломстве, и при данных обстоятельствах было бы затруднительно как для России, так и для союзников предлагать пересмотр наших взаимных соглашений. Он согласился с этим, но возразил, что при некотором такте все-таки можно предложить обменяться взглядами по вопросу о Константинополе».

7 мая

«Я сказал Керенскому, который заходил ко мне сегодня, как я обеспокоен нападками в прессе, которая продолжает обвинять нас в том, что мы ведем капиталистическую или империалистическую войну. Керенский признал, что некоторые из этих нападок заходят слишком далеко, но заявил при этом, что правительство не может нарушать принципа свободы печати. Крайне левые, сказал он, считают, что германские социал-демократы намерены поднять восстание, и, хотя после недавних заявлений Шейдемана он лично не считает это вероятным, немцы, тем не менее, в любой момент могут обратиться с предложением о заключении мира. Поэтому союзники должны начать обмен мнениями, чтобы быть готовыми выдвинуть свои условия, когда такой момент наступит. Если бы, продолжил он, союзники как-нибудь выказали свою готовность последовать примеру России, отказавшейся от Константинополя, эти нападки сразу же прекратились бы. На мое замечание, что Милюков дал мне ясно понять, что он намерен сохранить Константинополь за Россией, Керенский заметил, что Милюков не обладает решающим голосом в этом вопросе».

9 мая правительство предприняло шаг в правильном направлении, объявив, что право распоряжаться войсками в городе принадлежит исключительно командующему округом. В тот же день министерство иностранных дел Великобритании передало российскому поверенному в делах в Лондоне наш ответ на знаменитую ноту Милюкова, ставшую причиной недавнего кризиса. Мы приветствовали эту ноту как свидетельство того, что Россия не оставит героических усилий вместе со своими союзниками защитить дело добра и справедливости. Мы далее с удовлетворением отмечали, что Временное правительство, охраняя права России, намерено строго соблюдать свои обязательства перед союзниками.

21 мая я писал в министерство иностранных дел:

«Последние две недели были очень тревожными, поскольку победа правительства над Советом по вопросу о ноте союзным державам была не такой полной, как казалось Милюкову. Пока Совет пользовался эксклюзивным правом распоряжаться войсками, и правительство, по замечанию князя Львова, было "властью без силы", тогда как Совет рабочих депутатов был силой без власти. При таких условиях военный министр Гучков и командующий Петроградским военным округом Корнилов не могли взять на себя ответственность за поддержание дисциплины в армии. В результате они оба подали в отставку, причем первый заявил, что, если положение не изменится, уже через три недели армия как боевая сила перестанет существовать. Отставка Гучкова ускорила ход событий, и Львов, Керенский и Терещенко пришли к выводу, что, поскольку Совет слишком могущественный фактор, чтобы его разогнать или не обращать на него внимание, единственная возможность покончить с аномальной ситуацией двоевластия – сформировать коалицию. Хотя вначале эта мысль не вызвала сочувствия у Совета, в конце концов удалось прийти к соглашению, что последний будет представлен в правительстве тремя делегатами – Церетели, Черновым и Скобелевым. Милюков был в Ставке, когда разразился кризис, и по возвращении поставлен перед выбором: либо согласиться на пост министра образования, либо покинуть кабинет. После тщетных попыток оставить за собой пост министра иностранных дел он подал в отставку.

Хотя умеренная часть правительства, которой я, естественно, сочувствую, будет ослаблена с уходом Гучкова и Милюков, эта потеря, я думаю, будет компенсирована усилением на других направлениях. Первый был настолько одержим одной идеей – Константинополем, который в глазах социалистов отождествлялся с империалистической политикой старого режима, – что никогда не выражал мнение правительства в целом. Лично я предпочитаю иметь дело с теми, кто пусть даже не во всем с нами согласен, но может говорить как выразитель политики правительства. Гучков же страдает болезнью сердца и едва ли может соответствовать своей должности. Его взгляды на дисциплину в армии очень здравы, но он не в состоянии навязать их своим коллегам. Более того, он не может увлечь за собой массы, поскольку, в отличие от Керенского, не обладает личным обаянием. Новое коалиционное правительство, как я уже телеграфировал, представляет для нас последнюю и почти несбыточную надежду на спасение положения на фронте. Керенский, взявший на себя обязанности одновременно руководителя военного и морского ведомств, не идеальный военный министр, но он надеется, что, отправившись на фронт и страстным обращением там к патриотическому чувству солдат, сможет вдохнуть в армию силы для новой жизни. Он единственный человек, который может это сделать, если это вообще возможно, но его задача будет очень трудной. Сегодня российский солдат не понимает, за что или за кого он сражается. Раньше он был готов положить жизнь за царя, который в его глазах олицетворял Россию, а теперь, когда царя не стало, Россия для него не значит ничего, кроме его родной деревни. Керенский начал с того, что заявил армии, что он намерен восстановить строжайшую дисциплину, настоять на выполнении своих приказов и наказать всех непокорных. Сегодня он обошел казармы, а завтра отправляется на фронт, чтобы подготовить предстоящее наступление. Хорошим началом для Терещенко, сменившего Милюкова на посту министра иностранных дел, стало его тактичное заявление в прессе по деликатному вопросу о наших соглашениях. Он служит связующим звеном между буржуазией и простыми людьми, хотя экстремисты его не любят. Если наш ответ на ноту Милюкова будет опубликован в своей настоящей форме, то он, несомненно, вызовет трения, и Совет попытается заставить Терещенко раскрыть свои карты. Обсудив этот вопрос с Альбером Тома, я пришел к выводу, что мы должны предупредить любые выступления такого рода, сделав некие примирительные, но ни к чему не обязывающие заявления по этому вопросу. Мы должны считаться с фактом, что социализм стал в наше время господствующим течением и, если мы хотим заручиться его поддержкой в пользу войны до победного конца, мы должны постараться завоевать симпатии социалистов. Новых социалистических министров, естественно, поставят в известность о содержании российских секретных соглашений, и, если русским солдатам скажут, что они должны сражаться, пока цели этих соглашений не будут достигнуты, они потребуют заключения сепаратного мира. Поэтому я бы предложил присоединить к нашему ответу параграф, в котором бы пояснялось, что наши соглашения по Малой Азии направлены на то, чтобы преградить путь германскому проникновению в эту область. Однако если эта цель может быть достигнута другими средствами, то мы готовы пересмотреть этот вопрос сразу же, как только представится благоприятный момент для обмена мнениями об окончательных условиях мирного договора.

Князь Львов болен, но как только он сможет меня принять, я предлагаю обратить его внимание на унизительное обращение, которому императрица Мария была подвергнута в Крыму. Из записки, которую ее величество передала мне через швейцарца, учившего детей великой княгини Ксении, следует, что около десяти дней тому назад два румынских военных корабля с командой из русских моряков прибыли в Ялту около трех часов ночи. Зайдя в несколько домов и устроив там обыски, матросы отправились на виллу великой княгини Ксении, где проживает императрица, между пятью и шестью часами утра. Они вошли в спальню ее величества и приказали ей встать с постели. Они не разрешили ей послать за горничной, заявив, что женщина, которую они привели с собой, чтобы обыскать ее, поможет ей одеться. Когда императрица надела халат, они подвергли обыску ее постель и матрасы, а она в это время сидела на стуле. Они обыскали весь дом, забрав с собой ее частную переписку, а также Евангелие. С великой княгиней и ее детьми обошлись точно так же и, кроме того, украли несколько колец и столовое серебро. Они также обыскали виллу великого князя Николая Николаевича. Я до сих пор так и не смог узнать, был ли кто-нибудь уполномочен проводить эти обыски, или моряки, которым внушили, что на одной из этих вилл есть беспроводной телеграф и будто там прячут оружие для контрреволюции, решили взять это дело в свои руки».

После этого возмутительного случая я сделал серьезные представления нескольким членам Временного правительства, и в Ялту был послан специальный комиссар, чтобы провести расследование по этому делу и представить отчет. Хотя правительство действительно стремилось обеспечить безопасность членов царской семьи, во многих губерниях ситуация вышла из-под контроля, и в далеком Крыму правительственные предписания не имели действия. Все оставшееся время, что императрица Мария провела в Крыму, ее жизнь находилась в постоянной опасности, особенно после ноябрьской революции. Но необычайное мужество и самообладание никогда не оставляли ее величество, и тому свидетельством следующий случай. Чтобы строго контролировать передвижения всех обитателей виллы, большевики каждый вечер устраивали перекличку. Имя императрицы Марии было последним в списке, и когда ее величество ответила: «Здесь», – комиссар спросил: «Это все?» – императрица сразу же его поправила: «Нет, не все. Вы забыли мою собачку».

Плачевным результатом преобразований в правительстве стала отмена назначения Сазонова послом в Лондон. Сазонов настолько отождествлялся с политикой императорского правительства, особенно в том, что касалось вопроса о Константинополе, что уже не мог больше считаться подходящим представителем для новой России. Говоря мне об этом, Терещенко пояснил, что он надеется прибегнуть к его услугам для ведения окончательных переговоров о мире и поэтому ему бы не хотелось, чтобы Сазонов брал на себя миссию, которая рано или поздно уронит его в глазах российской общественности. Он должен был выехать в Лондон 16 мая вместе с нашими делегатами от Лейбористской партии и Палеологом, которого во французском посольстве заменил Нуланс, и только по прибытии на вокзал ему вручили письмо от князя Львова с распоряжением отложить свой отъезд. Хотя впоследствии британскому правительству предложили несколько кандидатур, новый посол так и не был назначен, и до конца войны господин Набоков продолжал исполнять обязанности поверенного в делах.

С отъездом Палеолога я потерял старого друга и коллегу, с которым я был тесно связан в течение трех решающих лет и на чье сотрудничество в отстаивании общих интересов, столь дорогих для нас обоих, я всегда мог рассчитывать. Мне также было жаль расставаться с моими новыми друзьями Уиллом Торном и Джеймсом О'Греди. Это были блестящие представители британского рабочего класса, и я надеялся, что им удастся произвести впечатление на депутатов Совета и заставить их понять, что мы сражаемся с Германией не ради империалистических или капиталистических целей. Но депутаты Совета не были настоящими рабочими. Они были исключительно демагогами. Во время их первого визита в Совет О'Греди сказал Торну: «Посмотри на их руки! Эти люди ни одного дня честно не проработали!» Они уехали из Петрограда весьма огорченные тем, что увидели как на фронте, так и в тылу. Мы много с ними виделись во время их пребывания здесь, и я никогда не забуду трогательную речь, которую произнес Уилл Торн в тот вечер, когда после ужина мы пили с ними в гостиной виски с содовой в их честь.

Однажды ближе к концу месяца я зашел после полудня к Терещенко, он проводил совещание с тремя новыми министрами-социалистами: Церетели, Черновым и Скобелевым, которые должны были вечером того же дня явиться в Совет и дать отчет о своей деятельности. Узнав о моем приходе, они выразили желание поговорить со мной, и поэтому мне предложили к ним присоединиться. После того как Терещенко меня представил, Церетели, который говорил от имени остальных, в течение двух часов допрашивал меня по различным вопросам, связанным с революцией, войной и нашими соглашениями. Получила ли революция, спрашивал он меня, какой-либо отклик в Англии? Возможно ли добиться единодушия во взглядах между британскими и российскими демократами, особенно по вопросу о войне? Действительно ли британское правительство представляет британское общественное мнение? Я отвечал, что великая революция, подобная той, какую переживает в настоящее время Россия, не может не вызвать определенной реакции в других странах, и поскольку она, несомненно, окажет демократизирующее влияние на британское общественное мнение, то это будет способствовать сближению наших взглядов. Хотя мы сохранили монархическую систему, мы являемся самыми свободными людьми в мире и давно уже усвоили принцип «Vox populi suprema lex» («Глас народа – высший закон»). Я сумел убедить его, что ни одно британское правительство не останется у власти, если оно не выражает общественного мнения.

Обратившись затем к вопросу о наших соглашениях, он спросил: если Россия откажется от преимуществ, причитающихся ей согласно этим соглашениям, согласится ли британское правительство сделать то же самое?

В своем ответе я привел пересмотренный текст нашей ноты, который мне поручили передать Терещенко лишь за два дня до этого. При этом я заявил, что, хотя, на наш взгляд, в этих соглашениях нет ничего, что бы противоречило принципам, провозглашенным российской демократией, мы готовы пересмотреть их вместе с нашими союзниками и, если потребуется, внести необходимые изменения. Это заявление доставило ему величайшее удовлетворение.

Союзные демократии, продолжил он, должны прийти к полному согласию по вопросу о целях войны и окончательным условиям мира. Согласится ли британское правительство провести для этих целей конференцию?

Я сказал, что не могу дать ответа на этот вопрос, не проконсультировавшись со своим правительством, и затем, когда он настоял, чтобы я высказал свою личную точку зрения, ответил, что заявления, которые я только что сделал, свидетельствуют о том, что мы готовы предпринять значительные шаги в указанном им направлении. Пересмотр соглашений неизбежно потребует обмена мнениями, но мое правительство, скорее всего, предпочло бы, чтобы переговоры шли через его послов в союзных столицах, а не на конференции.

Церетели затем завел разговор о необходимости поддерживать самые тесные связи между нашими двумя демократиями посредством обмена визитами представителей различных рабочих и социалистических групп наших стран.

Я заверил его, что британское правительство всей душой разделяет это пожелание, и я могу ему сказать, что мистер Хендерсон, представляющий в нашем кабинете Лейбористскую партию, уже выехал в Петроград со специальным поручением. Это, ответил он, весьма удовлетворительно, но здесь существует мнение, что британское правительство не позволит представителям других групп, таким, например, как мистер Рамсей Макдональд, приехать в Петроград. Не уполномочу ли я его передать Совету, что это не так и что британское правительство, напротив, создаст все условия для приезда мистера Макдональда? Я не могу, сказал я, дать ему такое обещание, но я передам его слова моему правительству. Я был с ним совершенно откровенен. Когда Совет впервые поднял вопрос о приезде мистера Макдональда в Петроград, я был против этого, поскольку опасался, что этот визит будет способствовать росту пацифистских настроений. Но на основании того, что рассказали мне господин Вандервельде и мистер О'Греди о взглядах мистера Макдональда, я изменил свое мнение, и, поскольку теперь я полагаю, что этот визит может оказаться полезным, я поддержу это предложение.

В заключение Церетели поднял вопрос, не удастся ли отколоть германских социалистов от их правительства. Я сказал ему, что, на мой взгляд, это утопическая идея. Немцы полностью отождествляют себя со своим правительством как в вопросах политики аннексий, которую оно проводит, так и в том, что касается бесчеловечных методов ведения войны. Поэтому заставить их выступить против правительства можно только с помощью военного давления или блокады. В этом месте Чернов вставил замечание, что революция в России также представлялась утопией и, тем не менее, она свершилась. Я оспорил справедливость этого утверждения, сказав, что она лишь произошла раньше, чем ожидалось. Затем Церетели заметил, что причина, почему они хотят, чтобы союзные и русские социалисты поехали в Стокгольм, заключается в том, чтобы высказать германским социалистам прямо в лицо, что, если они не начнут гражданскую войну против своего правительства, мы откажемся от связей с ними. Когда, прощаясь, я спросил его, может ли Временное правительство рассчитывать на поддержку Совета в ведении войны, он ответил утвердительно. Совет, сказал он, желает демократизации, а не деморализации армии.

Через несколько дней я получил от лорда Роберта Сесиля, исполнявшего в то время обязанности министра иностранных дел, следующую телеграмму относительно приведенного выше разговора: «Ваше Превосходительство, в необычайно трудных обстоятельствах вы проявили огромное мужество и осмотрительность. Я хотел бы выразить вам свое горячее одобрение».

Из трех министров-социалистов только Церетели, министр почт и телеграфа, произвел на меня благоприятное впечатление. Грузин из княжеской семьи и лидер социал-демократов, во времена империи он провел несколько лет в Сибири, приговоренный к каторжным работам. Человек благородный и обаятельный, он вызывал у меня симпатию безукоризненной честностью своих намерений и прямотой характера. Она, как и многие другие русские социалисты, был идеалистом и, не в упрек ему будет сказано, совершал ошибку, подходя к серьезным проблемам практической политики с чисто теоретических позиций. В двух его коллегах идеализма не было вовсе. Скобелев, министр труда, который также был социал-демократом, придерживался весьма передовых взглядов на права рабочих. По характеру нервный и вспыльчивый и не обремененный излишним интеллектом, внешне он был ничем не примечателен, и не произвел на меня впечатления человека, способного добиться заметного положения в обществе. Чернов, министр земледелия, напротив, казался человеком с сильным характером и незаурядными способностями. Он принадлежал к левому крылу партии социалистов-революционеров и был сторонником немедленной национализации всей земли и ее разделе между крестьянами еще до того, как Учредительное собрание примет свое решение на этот счет. У него была репутация человека опасного и ненадежного, и он показался мне весьма несимпатичным. Он был среди группы русских политэмигрантов, задержанных в Галифаксе, о чем он не преминул мне напомнить.

Прежде чем перейти к дальнейшим событиям, я думаю, следует сказать несколько слов касательно взглядов и целей различных политических группировок. Так называемая «буржуазная» партия была представлена, главным образом, кадетами и, в меньшей степени, некими московскими промышленными группами. Они выступали за энергичное ведение войны и восстановление дисциплины в армии, но в то же время считали, что окончательное решение различных социальных и конституционных вопросов, поднятых революцией, должно быть предоставлено Учредительному собранию. Однако они не хотели, чтобы это собрание было созвано до тех пор, пока не будут проведены местные выборы во вновь организованные земства и городские думы, которые обеспечили бы необходимый аппарат для проведения всеобщих выборов.

Из социалистических групп социалисты-революционеры, лидером которых был Керенский, были аграрниками, в отличие от социал-демократов, возглавляемых Церетели и представлявших интересы городского пролетариата. Лозунг первых всегда был «Земля и воля». Во второй половине прошлого – начале нынешнего века они сделали терроризм главным орудием достижения своих целей. После убийства в 1905 году великого князя Сергея террористические методы были оставлены, и политические убийства, подобные убийству Столыпина в 1911 году, стали скорее исключением, чем правилом. Другая партия – социал-демократы, разделившиеся после прошедшего в Лондоне в 1908 году съезда (на котором сторонники Ленина победили своих противников при голосовании по вопросу о партийной организации) на меньшевиков и большевиков, хотя правильнее было бы именовать их умеренными и экстремистами. Первые, как и большинство социалистов-революционеров, выступали за сотрудничество с передовыми либеральными деятелями для свержения царизма, а теперь, когда эта цель была достигнута, они стремились к установлению в России республики на демократических принципах. Большевики, напротив, не желали иметь ничего общего с буржуазными группами, какими бы передовыми те ни были. Для них единственным законом было желание масс, и к рабочим и крестьянам они обращались за поддержкой, необходимой для выполнения их программы – установления диктатуры пролетариата и преобразования всей социальной системы. Их боевой клич с самого начала был «Вся власть Советам!». Ни меньшевики, ни социалисты-революционеры не собирались поддерживать этот призыв, но члены этих партий, занявшие министерские посты, тем не менее, признавали свою ответственность перед Советом и неизменно представляли ему отчет во всех своих действиях на этих постах. Умеренные в обеих социалистических группировках никогда не забывали, что, несмотря на свои разногласия с большевиками, они были и остаются «товарищами» и, таким образом, ближе к большевикам, чем к своим либеральным коллегам. Хотя они соглашались с последними в том, что фундаментальные вопросы должны быть оставлены на рассмотрение Учредительного собрания, но в силу естественного хода событий вынуждены были по некоторым вопросам опережать его решения.

В вопросах войны и мира как меньшевики, так и социалисты-революционеры выступали за скорейшее заключение мира без аннексий и контрибуций. Существовала, однако, небольшая меньшевистская группа, возглавляемая Плехановым, которая призывала рабочий класс к сотрудничеству ради достижения победы над Германией, что стало бы гарантией обретенной Россией свободы. Большевики, напротив, были все «пораженцами». С войной, как заявлял Ленин на конференции в Кинтале в 1916 году, следует покончить любым способом и любой ценой. Организованная пропаганда должна убедить солдат повернуть свое оружие не против своих братьев в рядах неприятеля, а против реакционных буржуазных правительств в их собственной и других странах. Для большевика не существует таких понятий, как родина и патриотизм, и Россия была для Ленина лишь пешкой в его игре. Для осуществления его мечты о мировой революции война, которую вела Россия против Германии, должна была превратиться в гражданскую войну внутри страны – такова была теперь цель и суть его политики.

Глава 28

1917

Миссия Хендерсона, ее происхождение и цели. – Созыв Всероссийского съезда Советов рабочих депутатов. – Большевистская пропаганда против войны. – Предложение Терещенко о созыве конференции союзников. – Большевистское восстание в Петрограде

Учитывая обвинения, выдвинутые против меня княгиней Палей, в том, что я превратил посольство в foyer de propagande révolutionnaire (очаг революционной пропаганды – фр.), особенно печально, что вскоре после моего разговора с министрами-социалистами большевики заявили, что оно стало центром контрреволюционного движения. Мое имя связывали с именем Церетели – что особенно удивительно, учитывая его прошлое, – и представляли нас как главных вдохновителей упомянутого движения. Обвинение, несомненно, основывалось на том факте, что мы вели активную пропаганду за продолжение войны и за разоблачение германских измышлений. В течение некоторого времени немцы уделяли мне самое лестное внимание. В апрельском номере «Гамбургер нахрихтен» была опубликована статья, автор которой (к счастью для моей репутации, никогда не видавший моих подвигов на поле для гольфа) приписывает мои успехи на дипломатическом поприще любви к этой игре. «Правила этой занудной игры, – продолжает он, – действительно развивают качества, необходимые для государственной и дипломатической работы. Молчаливый, суровый, сдержанный, хороший гольфист идет по полю, не упуская из виду мяча и неуклонно стремясь к своей цели. Сэр Джордж Бьюкенен годами ходил по полям для гольфа в Европе, пока, наконец, не закатил мяч в лунку в Петрограде».

Статья в «Гамбургер нахрихтен» дала мистеру Панчу повод для стихотворения, озаглавленного «Школа для государственных деятелей», которое, я полагаю, он позволит мне здесь привести.

Как клюшкой я орудовал легко,

Фонтанами вздымая дерн зеленый,

Как уносился мяч мой далеко,

В лесах пугая парочки влюбленных!

Что проку, я не мог понять,

На воздухе в бильярд играть?

Бывало все: удар срезался мой

И светлый мяч пятном позора метил.

В трясине обретали свой покой

Мои мячи – тогда, в минуты эти

Я начал постигать уже

Путь государственных мужей.

В те годы понял я: на мяч гляди,

И правила сего уж не забуду.

Зигзагом двигаясь по скользкому пути,

В уме держу все время finis ludi.

Слова переводить привык

На дипломатии язык.

Так Балфур вкус политики познал,

Ллойд Джордж из школы сей взлетел в премьеры.

Так каждый ныне славный вождь черпал

Уверенность, спокойствие, манеры.

И впрямь, что лучше закалит,

Чем Саннингдейл иль Уолтон-Хит?

Все ныне гольфу похвалу поют,

Меня же совесть мучит все сильнее,

Лишь вспомню, как в гольф-клубе Корли-Вуд

В субботний день на поле рыл траншеи,

Из тех траншей наш Томми чтоб,

Палить бы мог в чужой окоп.

Вот, думаю, пришел и ну копать,

Сбил одиночек, пары все расстроил.

А в клубе том мог новый Ходж играть,

Иль новый Прингл лишился лучшей доли.

С тех самых пор зарекся я

В гольф-клубах вскапывать поля.

Впоследствии немцы оценили мою деятельность еще выше: наше посольство в Стокгольме сообщало, что германский агент уговаривал одного русского, чье имя запамятовал, убить меня, но меня немного обидела сумма, назначенная за мою голову, – всего триста рублей. В это же время в Риге местная большевистская газета опубликовала статью, в которой утверждалось, что Россия теперь управляется всемогущим и самодержавным царем Бьюкененом I и министры делают все, что он им скажет, и по его приказу Керенский восстанавливает дисциплину в армии и готовит наступление.

Было бы хорошо, как для самих министров, так и для России, если бы министры прислушивались к моим советам и предпринимали эффективные меры для восстановления дисциплины вместо того, чтобы полагаться только на эффект от патриотических речей.

24 мая я получил телеграмму от лорда Роберта Сесиля, исполнявшего тогда обязанности министра иностранных дел, в которой он извещал меня, что военный кабинет осознает необходимость изменить негативное отношение русских рабочих и социалистов к войне и исправить широко распространенное ложное представление о наших целях. Понимая, что у лидера лейбористов больше всего шансов справиться с этой задачей, они приняли решение послать мистера Хендерсона в Россию со специальной миссией. Любезно дав высокую оценку моей работе, лорд Роберт выражал уверенность, что мистер Хендерсон может рассчитывать на мое искреннее содействие, и предлагал, чтобы через несколько недель после прибытия мистера Хендерсона я, если не вижу тому препятствий, приехал в Лондон и тем самым предоставил правительству благоприятную возможность воспользоваться моими советами.

Причины, побудившие военный кабинет прислать мистера Хендерсона, были для меня вполне очевидны, но я никак не мог понять, почему они так настаивают на моем возвращении домой. «Скорее всего, – как я писал позднее лорду Хардингу, – они боятся, что, если я останусь, мистер Хендерсон не получит достаточной свободы действий и я не буду придерживаться одной с ним линии по всем вопросам. Должен сказать, что такой недостаток доверия меня очень удручает. Когда, прошлой зимой, лорд Милнер приезжал сюда на конференцию, я был только рад отойти на задний план, и для меня было истинным удовольствием работать под его руководством. Я буду только рад сделать то же самое и служить под началом мистера Хендерсона, который является членом кабинета министров. Его задача будет чрезвычайно трудной, и, поскольку я понимаю русских лучше многих других, я могу оказаться ему полезным во многих отношениях».

Но поскольку в телеграмме даже и речи не шло о том, что я могу остаться, я твердо решил в любом случае прояснить свое положение. Соответственно, я послал лорду Роберту следующую телеграмму:

«Прошу вас заверить мистера Хендерсона, что он может рассчитывать на мое искреннее сотрудничество и поддержку. Относительно вопроса о моем отъезде в отпуск, я полностью в вашем распоряжении. Я бы хотел знать приблизительную дату, на которую вы планируете мой отъезд, и должен ли я считать этот отпуск своим окончательным отозванием».

29 мая я получил следующий ответ:

«Трудно указать вам хотя бы предварительную дату вашего отъезда в отпуск, пока мы не поймем, какая обстановка сложится после прибытия Хендерсона. В любом случае желательно, чтобы вы оставались до тех пор, пока он не установит тесный контакт с российским правительством и лидерами социалистов.

Вопрос о вашем отзыве не стоит. Британское правительство и раньше, и сейчас высоко ценит ваши услуги, и, насколько сейчас можно судить, мы, скорее всего, пожелаем, чтобы вы в должное время возвратились в Петроград».

Гораздо больше, чем этот успокоительный сироп, разлитый министерством иностранных дел, меня порадовали знаки дружбы и привязанности, которые выразили мне мои сотрудники. Некоторые из них по собственной инициативе послали своим друзьям в министерстве иностранных дел и военном министерстве телеграммы с протестом против моей отставки, другие заявили, что, если я уеду, они подадут прошение об отставке. Хендерсон прибыл 2 июня в сопровождении Джорджа Янга, впоследствии первого секретаря в Вене, который оказался во многих отношениях очень полезным человеком. Во время моего первого разговора с Хендерсоном я честно и откровенно высказал ему все, что думал и чувствовал, но он ясно, хотя и вполне дружелюбно, дал мне понять, что я должен буду уехать. Что касается его появления в Петрограде, то он сказал, что однажды его попросили появиться на заседание военного кабинета на полчаса позже своих коллег, и, когда он пришел туда, премьер-министр сообщил ему, что кабинет решил послать его в Петроград со специальной миссией и что он должен отправиться на следующий день. Далее было предложено, чтобы спустя несколько недель после прибытия он намекнул мне, что мне необходимо съездить в отпуск. Он отказался и заявил министру иностранных дел, что он должен сделать это сам, причем немедленно.

На следующий вечер Хендерсон обедал у нас вместе с князем Львовым и Терещенко. Среди других гостей были бельгийский министр-социалист Вандервельде и французский министр военной промышленности Альбер Тома, который после отъезда Палеолога исполнял обязанности посла. За те два месяца, что он провел в России, Тома не только пытался убедить министров Временного правительства занять более твердую позицию в вопросах внутреннего положения, но и с помощью своего пламенного красноречия пытался пробудить в людях боевой дух. Он бесконечное количество раз выступал на митингах перед рабочими и солдатами в Петрограде, Москве и на фронте, и не его вина, что семена, которые он сеял, пали на бесплодную почву. Мы всегда были рады его видеть, поскольку он неизменно лучился радостью жизни и не давал нам впасть в уныние. Разговаривая со мной после обеда, он спросил: «Чтобы вы ответили, если бы пять лет назад вам сказали, что я и еще два социалиста будем гостями за вашим столом?» – «Такая перспектива, – ответил я, – меня бы очень встревожила!» Но теперь la guerre a changé tout cela (война все изменила – фр.) и мы все «товарищи». Две недели спустя, когда он обедал у нас перед своим возвращением во Францию, то сказал, что, узнав о моем предстоящем возвращении, он послал телеграмму премьер-министру, в которой говорил, что если я тоже уеду, то после его отъезда здесь не останется ни одного человека, который бы разбирался в ситуации. Он надеялся, что все будет в порядке, поскольку Хендерсон в одном из последних разговоров с ним сказал: «Я решил оставить Бьюкенена».

Потом я уже из других источников узнал, что Хендерсон консультировался с князем Львовым, желает ли тот, чтобы я оставался послом, или лучше меня заменить? Львов ответил, что я оказал большие услуги во времена империи и что хотя моя близость ко двору породила недоверие ко мне после революции, но теперь я действую в полном соответствии с новой ситуацией. Да, большевики нападают на меня, это правда, но я пользуюсь доверием у правительства и умеренных. Он сказал, что посоветуется с коллегами. В результате я получил вотум доверия от всех, включая министров-социалистов. Я очень рад представившейся мне возможности воздать должное Хендерсону, который вел себя в высшей степени благородно и прямодушно. Он совершенно беспристрастно взвесил все доводы за и против и после этого написал очень тактичное письмо премьер-министру, в котором рекомендовал оставить меня в должности. Мистер Ллойд Джордж согласился, и Хендерсон вернулся домой в начале июля. В течение тех шести недель, что он провел в Петрограде, мы работали в полном согласии. У нас были сходные взгляды по многим вопросам и, в частности, относительно предполагаемого визита Рамсея Макдональда в Петроград, поскольку этот визит не мог причинить никакого вреда, в то время как поведение русских экстремистов могло, как мы оба надеялись, послужить для него предметным уроком. В результате наших представлений ему были выданы паспорта, но из-за забастовки профсоюза моряков он так и не выехал. Приведу еще один эпизод, чтобы показать, каким славным человеком оказался Хендерсон. После обеда в посольстве накануне отъезда он разговаривал с моей женой и внезапно разразился хохотом. Когда моя жена спросила, что его так развеселило, он ответил: «Как это все смешно! Это вы, а не я должны были уехать!» Я очень ему благодарен за то, как он себя повел, поскольку моя судьба находилась полностью в его руках. Но, получив от него официальные заверения, что вопрос о моей отставке не стоит, я был просто шокирован, осознав, что он имел все полномочия заменить меня, если бы он счел нужным это сделать. Но получилось так, что результат его миссии оказался для меня лично самым благоприятным.

Внутренняя ситуация за это время почти не изменилась. Правительство проявило твердость в деле с кронштадтскими матросами, предпринявшими попытку создать свою собственную независимую республику, а также добилось определенного успеха, предотвратив вооруженную демонстрацию, организованную большевиками. 27 июня у меня состоялся разговор с князем Львовым, который заверил меня: мои опасения, что Россия окажется неспособной продолжать войну, совершенно безосновательны, и теперь, когда правительство получило в свое распоряжение необходимые силы, оно твердо намерено поддерживать порядок. Но эти заверения обесценивало то, что на следующий же день оно не смогло привести в исполнение свой приказ об освобождении двух особняков, которые заняли большевики. Эта неудача была, как я сказал Терещенко, равносильна отречению от власти.

Совет, со своей стороны, не сидел сложа руки. Он уже в мае разослал воззвания к социалистам всех стран с призывом присылать представителей на международную конференцию в Стокгольме с целью установления всеобщего мира на условиях, приемлемых для пролетариата. В июне появился новый фактор, связанный с созывом Всероссийского съезда Советов рабочих депутатов. По мысли его организаторов, это должно было преобразовать местный Петроградский Совет в общегосударственный орган, что придало бы ему больше авторитета и влияния. Хотя многие думали, что вхождение в его состав депутатов от солдат и рабочих из провинции придаст ему более умеренный характер и установит более тесное его сотрудничество с правительством. Сначала предполагалось также включить в него депутатов от крестьян, но, поскольку последние потребовали представительства на пропорциональной основе – то есть 80 процентов мест, – это предложение не прошло, и крестьяне, у которых уже был свой независимый Совет, не принимали в нем участия. На первом заседании съезда Ленин произнес страстную речь с осуждением целей войны. Как показал Керенский, она была слово в слово взята из последнего германского радиообращения. Единственным результатом собрания стал призыв к гражданам 1 июля принять участие в невооруженной мирной демонстрации в поддержку правительства перед могилами жертв революции на Марсовом поле. Из-за того, что большевики угрожали прийти вооруженными, большинство умеренных остались дома, и те немногие, кто принял в ней участие, подверглись грубому обращению. Поскольку посольство примыкает к Марсову полю, мы, как обычно, оказались в центре демонстрации, но, за исключением нескольких драк, которые мы наблюдали из окон, и невнятных угроз со стороны большевиков, что наш дом будет первым из тех, которые они сожгут, ничего неприятного не случилось.

На следующий день были получены телеграммы от Керенского с фронта, в которых говорилось о блестящем начале долгожданного наступления. Вечером перед посольством прошло несколько патриотически настроенных демонстраций, и во главе одной из них был Милюков. Он приветствовал меня речью со своего автомобиля, и я ответил на нее, стоя на балконе. Однако это был как раз тот случай, когда просишь Небеса «спасти меня от моих друзей», поскольку появление Милюкова побудило группу солдат из Павловского полка начать контрдемонстрацию. Некоторые из них даже говорили: «Пойдем туда и перебьем их всех», – но дальше этого дело не пошло. Надежды, вызванные оптимистическими телеграммами Керенского, продлились недолго. Он сделал все, что может сделать человек, который при подготовке длительного наступления уже уставшей от войны армии с подорванной дисциплиной полагается на речи и одни только речи. Главное наступление было предпринято на Юго-Западном фронте, а за ним планировались значительные наступления на других фронтах. Поскольку у русских было преимущество как по числу пушек, так и по числу штыков, будь наступление предпринято энергично, ему сопутствовал бы успех. Поначалу оно развивалось успешно, и 8 июля армия под предводительством генерала Корнилова прорвала австрийский фронт и заняла Галич и Калуш. Но пока на одних участках фронта Керенский проповедовал дисциплину и войну не на жизнь, а на смерть, с его дозволения большевистские агитаторы выступали на других участках – за мир и братание с немцами. Более того, вместо того чтобы восстанавливать дисциплинарную власть офицеров, он поручил поддержание дисциплины комиссарам, которых разослал в воюющие армии. И в то время, как некоторые части доблестно сражались, а офицеры героически жертвовали своей жизнью, пытаясь, чаще всего тщетно, воодушевить своим примером солдат, войска, приобретшие привычку обсуждать, стоит ли выполнять приказ идти в атаку или нет, оставались ненадежными. Поэтому неудивительно, что 19 июля, когда неприятель перешел в наступление, один из участвовавших в сражении полков поспешно оставил свои позиции и фронт был прорван. За несколько дней бегство приняло всеобщий характер, и кроме населенных пунктов, занятых во время наступления, были также оставлены Тернополь и Станислав.

Я должен снова привести выдержки из моих писем в министерство иностранных дел, чтобы дать читателям представление о кризисе и о том, что в это время происходило в Петрограде.

12 июля

«Работа Керенского среди войск на фронте сводится на нет антивоенной пропагандой агитаторов, которых большевики постоянно посылают туда, чтобы отговорить людей от участия в наступлении. Политическая обстановка такова, что он даже не решается призвать войска сражаться за победу, а только за скорейшее заключение мира. Ибо желание мира стало всеобщим. Это обстоятельство вынуждает нас не предпринимать ничего, что дало бы здешним пацифистам повод утверждать, что союзники продолжают войну ради империалистических целей. Наш отказ от участия в конференции, предложение о созыве которой Терещенко передал Альберу Тома около месяца назад, будет, несомненно, истолкован в этом смысле, и как бы ни велики были трудности, с которыми мы столкнемся на такой конференции, но рано или поздно нам придется с ними столкнуться. Отложить разговор о наших целях в этой войне – значит лишить Россию всякого желания продолжать войну.

Из того, что Терещенко сказал мне относительно предполагаемой конференции, я не думаю, что он хочет навязать нам какие-то определенные условия мира. Эти условия будут, как он заметил мне однажды, зависеть от хода военных действий, и поэтому их трудно сформулировать до тех пор, пока война не закончена. В другой раз он говорил, что стоит рассматривать два варианта условий мира: программу-минимум и программу-максимум. Он не идеалист, что характерно для его коллег из числа социалистов, и мы можем, я полагаю, рассчитывать, что он постарается убедить их взглянуть на вещи с практической точки зрения».

23 июля

«События прошлой недели снова показали правильность изречения, что Россия – страна неожиданностей. Рано утром в понедельник я получил по телефону сообщение: четыре министра – члены партии кадетов – ушли сегодня ночью в отставку. Терещенко и Церетели только что вернулись из Киева, где они согласовывали проект соглашения с Радой об урегулировании украинского вопроса. Кадеты возражали против его принятия на том основании, что, если Временное правительство его ратифицирует, оно узурпирует функции Учредительного собрания. Однако не только соображения подобного рода, но и в значительной степени тот факт, что по всем вопросам они постоянно оставались в меньшинстве из четырех человек, стал причиной их нежелания и в дальнейшем брать на себя ответственность за действия, которых они не одобряли.

Терещенко, с которым я увиделся в тот же вечер, сурово порицал их за такой поступок. Они, по его мнению, положили конец существованию коалиционного правительства в момент, когда России угрожают как внешние, так и внутренние опасности, но при этом они не обладают достаточной поддержкой в стране, чтобы самим сформировать правительство. Тем не менее Терещенко говорил о внутренней ситуации с надеждой, и, когда в шесть часов пополудни я уходил от него, у него не было ни малейшего предчувствия надвигавшейся бури.

Ее первыми признаками, которые мы увидели, когда собрались после обеда поехать на острова, стало появление на улицах грузовиков и машин, заполненных вооруженными солдатами с пулеметами. Мы доехали только до середины моста и обнаружили, что дорога перегорожена. Тогда мы повернули назад и немного покатались по набережным и по городу. По возвращении в посольство в половине десятого мы обнаружили группы солдат, оживленно разговаривавших между собой, и вскоре после этого по мосту прошла длинная процессия. Она состояла из рабочих и трех полков солдат. Все были полностью вооружены и несли знамена с обычными лозунгами: "Долой министров-капиталистов!", "Долой войну!", "Дайте нам хлеба!". Вскоре после этого мы услышали выстрелы позади посольства и увидели людей, спасавшихся бегством по набережной.

Поскольку Керенский уезжал в тот вечер на фронт, часть солдат направилась на автомобилях на Варшавский вокзал, чтобы его арестовать, но, когда они приехали туда, его поезд уже ушел. Другие пошли в Мариинский дворец арестовывать князя Львова и его коллег, которые в то время проводили там заседание кабинета. Когда им было предложено войти внутрь и поговорить с министрами, они отказались, опасаясь оказаться в ловушке, и удовлетворились реквизицией министерских автомобилей. Во вторник ситуация выглядела крайне серьезно, поскольку из Кронштадта прибыло несколько тысяч матросов. После полудня еще одна огромная процессия прошла через мост рядом с посольством, и всю оставшуюся часть дня во многих частях города были слышны винтовочные залпы и пулеметные очереди. Около полудня Терещенко позвонил, чтобы сказать, что, как только с фронта прибудут войска, беспорядки будут подавлены твердой рукой, но, поскольку большая часть столкновений будет происходить рядом с посольством, ему было бы спокойней, если бы мы уехали на несколько дней. Однако я отклонил это предложение.

В тот вечер положение правительства стало критическим, и, если бы казаки и несколько верных полков не пришли ему на помощь, правительству бы пришлось капитулировать. Когда мы обедали, казаки атаковали кронштадтских матросов, собравшихся на площади рядом с посольством, и обратили их в паническое бегство. Затем казаки поскакали обратно вдоль набережной, но немного выше они попали под перекрестный огонь. Мимо нас галопом промчались несколько лошадей без всадников, а затем мы увидели, как на двух казаков, которые вели арестованного, напали солдаты и убили их прямо под нашими окнами. В ночь со вторника на среду вышел приказ, запрещающий выходить на улицы до полудня следующего дня, и все мосты были либо разведены, либо взяты под усиленную охрану, чтобы не дать большевикам перейти через реку. У посольства была выставлена охрана, состоящая из офицера и десяти солдат. Генерал Нокс и полковник Торнхил также спали в здании посольства.

В среду было более или менее спокойно, но в шесть утра в четверг мы были разбужены офицером, который просил нас перейти в заднюю часть дома. Правительственные войска, сказал он, получили приказ взять штурмом крепость, захваченную повстанцами, а также штаб-квартиру Ленина на другом берегу реки, и, если пушки крепости будут направлены на войска, расположенные на этой стороне, мы окажемся на линии огня. Немного позднее Терещенко позвонил и сказал, что предоставит в наше распоряжение апартаменты в министерстве, но я не хотел покидать посольства, где я мог быть рядом с женой и дочерью. Все утро мы с большим волнением следили за передвижениями войск. У моста поставили усиленный караул из солдат и матросов с несколькими броневиками, артиллерия же стояла в резерве за посольством. Внезапно прозвучал сигнал тревоги, и тогда немногочисленное войско бросилось на середину моста, становясь на колени и ища хоть какого-нибудь прикрытия. К часу дня как крепость, так и вилла, где Ленин устроил себе штаб-квартиру, сдались, и, хотя в ночь на пятницу со стоящих на реке барж снова была слышна пулеметная стрельба, у нас с тех пор стало относительно спокойно.

В четверг и пятницу Терещенко говорил мне, что Керенский прислал с фронта телеграмму, в которой заявил, что не может работать с коллегами, которые все время ищут компромиссов с экстремистами вместо того, чтобы подавить их силой. Я сказал, что вполне с ним солидарен. Правительство слишком слабое. Верные войска, занявшие редакцию большевистского органа "Правда" и захватившие компрометирующие документы, затем получили приказ освободить помещения и вернуть документы; кронштадтских матросов разоружили, но не наказали; а двоих ленинских заместителей, которые были арестованы, освободили. Я не знаю, кто из министров возражал против принятия строгих мер против подстрекателей беспорядков, в результате которых было убито пятьсот человек, но я боюсь, что у премьер-министра недостаточно сил, чтобы воспользоваться этой уникальной возможностью раз и навсегда подавить анархию. Терещенко ответил, что с возражениями выступал Совет, но теперь у них раскрылись глаза на серьезность положения. Во время недавних беспорядков был момент, когда многие из них могли погибнуть от рук повстанцев, если бы правительство не послало войска для их защиты».

Глава 29

1917

Керенский назначается премьер-министром. – Стокгольмская конференция. – Московское государственное совещание и его результаты

Из-за потерь тяжелой артиллерии, винтовок и другого материального обеспечения положение на фронте становилось отчаянным, и в то же время экономическое и финансовое положение было столь же серьезным. Но какими бы мрачными ни были перспективы, я, тем не менее, был склонен смотреть на вещи с оптимизмом. Правительство подавило большевистское восстание и, казалось, намерено действовать твердо. Пока в стране царила анархия, не могло быть настоящего продолжительного улучшения, и только восстановление порядка могло, как я надеялся, благотворно сказаться на всех сферах общественной жизни. Керенский вернулся с фронта 19 июля и сразу же поставил условием своего дальнейшего пребывания в этой должности безусловное подчинение армии правительству, без всякого вмешательства со стороны солдатских комитетов, а также пресечение всякой большевистской агитации и ареста Ленина и его сообщников. Общество и большая часть армии были на стороне правительства, поскольку публикация документов, доказывающих, что большевистские лидеры получали деньги от немцев, вызвала всеобщее возмущение. Наступил благоприятный психологический момент для правительства нанести последний сокрушительный удар по внутреннему врагу. Но Совет выступил с возражениями. Он не хотел, чтобы расследовались обвинения, выдвинутые против большевиков, поскольку опасался, что какие-то из членов Совета окажутся скомпрометированными, и поэтому поставил условием принятия требований, выдвинутых Керенским, переход правительства на более демократическую платформу. Совет настаивал, чтобы правительство немедленно, не дожидаясь решения Учредительного собрания, провозгласило республику и приняло план Чернова по решению земельного вопроса. Эти условия вызвали бурные споры в кабинете: министры-социалисты поддержали Совет, а князь Львов угрожал уйти в отставку, заявляя, что, если правительство примет эти условия, оно превысит свои полномочия и узурпирует права Учредительного собрания. Терещенко тщетно старался сыграть роль посредника и выработать компромиссное решение, которое позволило бы примирить противоречивые взгляды. Дискуссия еще продолжалась, когда Керенского попросили выполнить данное ранее обещание и произнести речь перед гусарским полком. По возвращении ему передали телеграмму с известием, что немцы прорвали фронт русской армии. Когда он прочел это своим коллегам, князь Львов выразил желание отказаться от поста премьер-министра в пользу Керенского как более молодого и энергичного человека, который находится в непосредственной связи с демократией. Все с этим согласились, и одновременно Керенский получил все полномочия, о которых он просил. Поскольку он сохранял за собой пост военного министра, было решено, что Некрасов будет назначен заместителем председателя Совета министров и что он будет замещать Керенского во время его поездок на фронт. Некрасов, принадлежавший к левому крылу кадетской партии, был сильным и способным человеком, которому приписывали стремление стать премьер-министром. Однако он не вызывал доверия, поскольку в нем было слишком много от авантюриста и он не раз менял партии, исходя из своей выгодны.

Когда через несколько дней я зашел к Терещенко, он заверил меня, что правительство теперь полностью овладело ситуацией и будет действовать независимо от Совета. Подведя меня к окну, он показал мне разоруженных солдат пулеметного полка, собранных на площади перед Зимним дворцом, и сказал, что они вскоре будут отправлены на работы на Мурманскую железную дорогу. Исполнительный комитет Всероссийского Совета рабочих депутатов и Всероссийского Совета крестьянских депутатов наделил правительство всей полнотой власти в отношении армии, а также анархистов в тылу. В ответ на требование Корнилова, Керенский издал приказ, наделяющий командиров правом расстреливать без суда солдат, которые отказывались подчиняться приказам. Но хотя сейчас у Керенского были все возможности, чтобы взять ситуацию под контроль, он не сумел должным образом ими воспользоваться. Он не сделал попыток найти и арестовать Ленина, он отменил приказ об аресте Троцкого и других большевистских лидеров на том основании, что они являются членами Исполнительного комитета Совета, и удовлетворился выпуском прокламаций, призывающих рабочих сдать оружие вместо того, чтобы приказать военным властям разоружить их силой. К тому же я даже не уверен, что кто-либо из организаторов большевистского восстания или из тех, кто принимал в нем участие, понесли хоть какое-нибудь наказание. Я отнюдь не был удовлетворен позицией правительства, и в моих разговорах с Терещенко я пытался убедить его в необходимости применения в тылу таких же дисциплинарных мер, какие были введены в действие на фронте, а также реорганизации плохо отлаженной транспортной системы – главной причины большинства российских экономических трудностей. Я даже предложил, чтобы численность войск на фронте была сокращена до минимума, необходимого для сдерживания немцев, и чтобы остальные были отправлены в тыл и заняты в системе общественных работ.

В это время Керенский пытался преобразовать свое правительство с тем, чтобы придать ему общенациональный характер. Кадеты, с которыми он вступил в переговоры, в качестве условий своего участия в правительстве выдвинули отставку Чернова, активное ведение войны и независимость правительства от Совета. Все эти требования, как я сказал Терещенко, вызвали у меня горячее одобрение. Первое условие оказалось неприемлемым, поскольку Керенский опасался, что, уволив Чернова, он потеряет поддержку социалистов-революционеров.

Я снова хочу привести цитаты из моей переписки с министерством иностранных дел и своего дневника, который я начал вести после революции.

2 августа

«Сегодня утром Терещенко сказал мне, что и он, и Керенский подали в отставку, но изменили свое решение по просьбе своих коллег. Чернов также подал в отставку и, придя в Совет, был там встречен овацией. Терещенко далее сказал, что если правительство не примет срочных мер, то оно должно будет уступить свое место контрреволюционерам. Благополучие его родины для него важнее всего, и ситуация не терпит отлагательства. Он сказал Керенскому, что, если тот не предпримет энергичных действий, он подаст в отставку. По его мнению, необходимо военизировать всю страну, подавить беспорядки и включить Корнилова в состав правительства. Керенский разделял эти взгляды, но у него были связаны руки, поскольку министры-социалисты не желали брать на себя ответственность за меры, необходимые для спасения страны. Церетели, сказал он, предпочел бы выйти из правительства и быть независимым членом Совета, тогда как кадеты добиваются полной победы своей партии и замены правительства.

Ситуация настолько неопределенная, что лично я не вижу никаких проблесков света. Политику Терещенко может осуществить лишь правительство, в котором широко представлены социалисты, иначе его обвинят в том, что он прокладывает дорогу контрреволюции, и результатом будет еще одно большевистское восстание и провал в анархию. Кадеты не пользуются поддержкой в армии, и им пока рано брать власть в свои руки в надежде на успех».

2 августа

«У меня есть основания полагать, что в правительстве никто, кроме социалистов, не хотел бы, чтобы Стокгольмская конференция состоялась, поскольку есть опасения, что разговоры о мире могут плохо повлиять на армию. Однако они не будут препятствовать участию российских социалистов, но также и не будут чувствовать себя связанными решениями, которые примет эта конференция. Они заинтересованы в том, чтобы на этой конференции присутствовали социалисты из других союзных стран и чтобы Россия не оказалась наедине с Германией.

На мой взгляд, было бы ошибкой оставлять немцам полную свободу действий в Стокгольме, особенно в силу того, что здесь это вызвало бы неправильное истолкование нашей позиции. Так как мы не намерены связывать себя решениями конференции, я не вижу, как присутствие британских социалистов могло бы повредить нашим интересам».

4 августа

«Осмелюсь заметить, что настал тот момент, когда, в ответ на призыв России к сотрудничеству, мы должны откровенно сказать ее правительству, что, хотя мы по-прежнему продолжаем делать все возможное, чтобы ослабить давление на ее фронтах, наращивая наше наступление, мы ждем, чтобы она, в свою очередь, сосредоточила все усилия на реорганизацию вооруженных сил и восстановление дисциплины как на фронте, так и в тылу. Было бы хорошо, если бы послы союзников получили указание сразу, как только будет сформировано новое правительство, сделать председателю Совета министров соответствующие заявления».

Приведенная выше телеграмма привела к тому, что представители союзных держав, собравшиеся на встречу в Лондоне, послали Керенскому через своих послов в Петрограде сообщение, задуманное как протест, но выражавшее благое пожелание восстановления дисциплины в армии. Мне, однако, было поручено, если я сочту это желательным, лично поговорить с ним от лица британского правительства – в том смысле, в каком я предлагал.

6 августа

«Керенский сформировал правительство, шесть членов которого социалисты, а восемь других – нет. Из последних пять принадлежат партии кадетов. Авксентьев – председатель Совета крестьянских депутатов – стал министром внутренних дел, а Савинков – бывший террорист – заместителем военного министра. Корнилов назначен Верховным главнокомандующим».

11 августа

«Сегодня я виделся с Керенским во время завтрака, который давал Терещенко. В ходе беседы я отметил, что меня очень огорчает то обстоятельство, что все подходят к ситуации исключительно с партийной точки зрения и политические соображения берут верх над военными нуждами. Говоря о просьбе возобновить поставки вооружения, с которой обратился к нам Корнилов, я заметил, что мы стали свидетелями того, как из-за нехватки дисциплины успешно начатое наступление превратилось в беспорядочное бегство, и что наши власти удовлетворят эту просьбу лишь в случае, если Корнилову будет предоставлена вся полнота власти для восстановления дисциплины. Убедительным аргументом для моего правительства, добавил я, может послужить мое сообщение о том, что Петроград включен в прифронтовую зону и в нем введено военное положение. Керенский заявил, что правительство твердо намерено поддерживать порядок, и слегка раздраженно добавил, что если Британия намерена устраивать торговлю по поводу пушек и не желает помогать России, то лучше так сразу и сказать. Я ответил, что он неправильно истолковал мои слова: мы всей душой стремимся помочь России, но что пользы посылать ей на фронт орудия, если их неизбежно захватят немцы. Нам нужен каждый ствол, который мы можем направить на фронт, и, используя его по назначению, мы оказываем существенную помощь России».

Неделю спустя я получил ответ на приведенную выше телеграмму. Мне были даны указания заверить Керенского в искреннем желании британского правительства оказывать помощь России и сказать ему, что, хотя британская армия ведет сейчас самое тяжелое наступление из всех, что она предпринимала с начала войны, все же правительство дало приказ возобновить поставку тяжелого вооружения в Россию.

13 августа

«Опубликование переписки между премьер-министром и мистером Хендерсоном касательно позиции последнего по вопросу о созыве Стокгольмской конференции привело российское правительство в замешательство и вызвало нападки со стороны Совета. Обсуждая со мной этот вопрос, Терещенко сказал, что он поручил российскому поверенному в делах сообщить британскому правительству, что российское правительство расценивает Стокгольмскую конференцию как партийную и ни в коей мере не намерено считать себя связанным ее решениями. Он также заявил, что препроводительная нота Набокова мистеру Балфуру, которой премьер-министр придает такое значение, была написана без его на то указаний. Он никогда не уполномочивал его заявлять, что российское правительство возражает против проведения конференции. (Набоков в своей ноте мистеру Балфуру употребил выражение, которое было истолковано в таком смысле.)

Хотя и Терещенко, и Керенский признавались мне, что для них было бы желательней, чтобы конференция не состоялась, они вовсе не хотели, чтобы мы публично заявляли, что они являются ее противниками. Керенский просил меня сегодня утром призвать британское правительство выдать паспорта нашим социалистам».

15 августа

«С помощью телеграмм я передавал вам всю имеющуюся у меня информацию относительно различных стадий недавнего правительственного кризиса и окончательного состава правительства. Оно стало улучшенным вариантом предыдущего, и некоторые из новых министров – вполне подходящие люди. Плеханов, который проделал прекрасную работу, должен был войти в правительство, но Совет воспротивился этому, поскольку он никак не мог простить ему заявления, что он в первую очередь – патриот, а потом уже – социалист.

У нас здесь сложилось удивительное положение, когда приходится приветствовать назначение террориста, который был основным организатором убийства великого князя Сергея Александровича и Плеве, в надежде, что его энергия и сила воли могут спасти армию. Савинков – ярый сторонник строжайших мер как для восстановления дисциплины, так и для подавления анархии, и говорят, что он просил у Керенского разрешения отправиться с парой полков в Таврический дворец и арестовать Совет. Не стоит и говорить, что сделать это ему не позволили. С другой стороны, он, к несчастью, противник наделения офицеров прежними дисциплинарными полномочиями и предпочитает, чтобы это было поручено правительственным комиссарам на фронте, видя в этом гарантию против возможной контрреволюции.

Хотя новости с фронта лучше и хотя в Петрограде все тихо, я не могу охарактеризовать положение как удовлетворительное. Правительство упустило уникальную возможность раз и навсегда разделаться с большевиками, представившуюся ему после беспорядков прошлого месяца. Когда я упрекнул в этом Терещенко, он сказал, что, к несчастью, Керенский был на фронте, когда эти беспорядки начались. По возвращении он заметил, что было бы лучше, если бы князь Львов повременил пару часов с отправкой войск и орудий на защиту Совета, которым грозила опасность быть арестованными или убитыми восставшими войсками. Правительство в целом также не внушает особого доверия. Гучков рассматривает положение в самом мрачном свете и считает, что в войсках в ближайшем времени возникнет голод и что если война продлится до зимы, то армия растворится и растает сама собой. Он заявил, что нынешнее правительство безнадежно и никогда не сможет спасти страну. Ему бы, конечно, хотелось отделаться от социалистов и заменить их людьми из правых партий. Я ответил, что правительство ничего не сможет сделать, если не получит поддержку петроградского гарнизона, который в настоящее время предпочитает повиноваться Совету, а не правительству.

На днях у меня состоялась долгая беседа с князем Кропоткиным. Он оценивает положение почти так же, как и я, хотя он более пессимистично настроен в том, что касается будущего. Я все еще надеюсь, что Россия избегнет краха, хотя ей придется столкнуться с ужасающими военными, промышленными и финансовыми трудностями. Как она находит деньги для продолжения войны и для выплаты процентов по государственным долгам – для меня полная загадка. Мы и американцы вскоре встанем перед необходимостью предоставить ей значительную финансовую помощь, если мы хотим, чтобы она продержалась эту зиму. Однако не стоит думать, что мы пойдем на это, не получив доказательств ее решимости навести порядок в собственном доме, для чего ей следует восстановить дисциплину в армии и подавить анархию в тылу. Генерал Корнилов – единственный человек, у которого хватит на это сил, и он ясно дал понять, что подаст в отставку, если правительство не выполнит его требований и не предоставит ему полномочий, которые он сочтет необходимыми. Опасность заключается в том, что если ему это удастся и он приобретет главенствующее влияние на армию, то это вызовет подозрения Совета, чья политика, направленная на подрыв дисциплины, первоначально была вызвана боязнью, что армия станет главной действующей силой в стране».

24 августа

«Вчера вечером я возвратился после недельного отпуска в Финляндии и сегодня утром увиделся с Терещенко. Я заявил ему, что чрезвычайно разочарован тем, что ситуация изменилась лишь к худшему, что никакие из задуманных дисциплинарных мер в действительности не были применены и что правительство показалось мне как никогда слабым. Я спросил его, согласен ли Керенский с Верховным главнокомандующим по вопросу о восстановлении смертной казни в тылу? Он ответил, что только в последние несколько недель стало возможным хотя бы поднять этот вопрос и что правительство вынуждено действовать с особой осторожностью. Керенский, сказал он, выступил в Совете министров за введение смертной казни за государственные преступления как для солдат, так и для гражданских лиц, но кадеты возражали против ее применения к последним, поскольку опасались, что это может быть использовано против тех, кого обвиняли в подготовке контрреволюции. Я ответил, что в прошлом у правительства, возможно, и были основания для осторожности, но теперь ему нельзя терять времени, поскольку, не говоря уж о военных перспективах, экономическое положение так серьезно, что если сейчас не принять экстренных мер, то зимой могут возникнуть серьезные трудности. Я однажды предупреждал императора, что голод и холод принесут с собой революцию и, если правительство не будет действовать быстро, те же самые причины приведут к контрреволюции. Терещенко признал, что правительство не так сильно, как бы ему хотелось, но сказал, что на открывающемся завтра Московском государственном совещании генерал Корнилов представит свою программу и назовет меры, которые он считает необходимыми. Совещание будет первым общенациональным собранием после революции, и там будут присутствовать все министры, а также представители Совета и других организаций».

29 августа

«Хотя все партии, за исключением экстремистских, не ставили своей целью затруднить работу правительства, совещание вместо того, чтобы обеспечить национальное единство, скорее четче обозначило разногласия между различными партиями, и вполне вероятно, что не пройдет и нескольких недель, как мы столкнемся с новым кризисом».

30 августа

«Терещенко, с которым я беседовал после его возвращения из Москвы, считает, что совещание укрепило позицию правительства. По его словам, Верховный главнокомандующий получил теперь все полномочия в действующей армии, но он не требовал немедленного введения смертной казни в тылу. Военное положение было объявлено в Казани, но вводить его в Петрограде слишком рискованно. Однако будут предприняты другие меры, чтобы взять ситуацию в столице – весьма неудовлетворительную, по его же признанию, – под контроль».

31 августа

«Сегодня утром я разговаривал с Керенским, и на мой вопрос о совещании он выразил удовлетворение его результатами. Я сказал ему, что хотя я один из немногих, кто еще не оставил надежду на то, что Россия соберется с силами, но я не возьму на себя ответственность за благоприятное освещение положения перед своим правительством, если он не даст мне достаточных гарантий касательно поддержания порядка в тылу, а также вопросов транспорта и продовольствия. Корнилов говорил в Москве об опасности развала на железных дорогах и об угрожающем армии голоде, и если такое случится, то наступит общий крах, к которому я должен подготовить свое правительство.

Керенский не стал отрицать, что положение очень серьезное. Он не может, сказал он, предсказывать события или давать твердых гарантий относительно будущего. В Москве представители Совета и промышленных организаций пообещали правительству свою поддержку. Церетели заявил, что война должна быть продолжена до тех пор, пока враг не будет изгнан с русской земли, и что сепаратный мир может быть заключен, только если революция будет подавлена. Он подтверждает это заявление и заверяет меня, что Россия никогда не выйдет из войны, если только будет в состоянии ее продолжать. Смертная казнь, добавил он, будет применяться в тылу ко всем, кто будет изобличен в государственной измене. Я сказал ему, что больше всего меня беспокоит тот факт, что социалисты в правительстве боятся превращения армии в эффективную боевую силу, чтобы ее когда-нибудь не использовали против революции. Это фатальная ошибка, и если когда-нибудь случится контрреволюция, то причиной ее будет неспособность правительства предпринять необходимые меры для спасения страны. Если бы правительство исполняло свой долг, ему бы нечего было бояться. Керенский сказал, что я ошибаюсь, что опасность уже существует и он никогда не согласится своей рукой ковать оружие, которое могут обернуть против революции. На его просьбу оказать Временному правительству практическую поддержку и отбить охоту ко всяким разговорам о реакции я ответил, что в двух интервью, которые недавно давал прессе, я призвал все партии и классы забыть о разногласиях и сплотиться вокруг правительства для защиты своей страны. Однако я не стал от него скрывать, как больно мне смотреть на то, что происходит в Петрограде. Пока британские солдаты проливают за Россию свою кровь, российские солдаты праздно шатаются по улицам, ловят рыбу в реке и катаются на трамваях, и повсюду действуют германские шпионы. Он этого не отрицал, но сказал, что в скором времени будут приняты меры для устранения этих злоупотреблений».

3 сентября

«Высказанные Керенским опасения контрреволюции в известной степени оправданны, поскольку мне стало известно, что определенная группа лиц, пользующихся, как говорят, поддержкой известных промышленников и финансистов, а также некоторых полков, замышляет арест правительства и роспуск Совета. Хотя недовольство, вызванное падением Риги и серьезным положением Двинска, растет, такая попытка не имеет никаких шансов на успех».

3 сентября

«После моего последнего письма интересы общества сосредоточились вокруг Московского государственного совещания и влияния, которое оно может оказать на политическую ситуацию. Насколько я могу судить, его единственным конкретным результатом стало то, что после честных и откровенных заявлений министров общество узнало правду об отчаянном положении в стране, а правительство познакомилось с точкой зрения различных партий и промышленных организаций. Вместо того чтобы внести свой вклад в установление национального единства, совещание лишь усугубило различия между партиями, и, хотя все речи – за исключением тех, что произносили большевики, – были полны патриотической риторики, не было сделано попытки преодолеть пропасть, разделяющую правых и левых. Керенский увлекся общими словами. Он не сказал ни о том, что сделано им в прошлом, ни что он предполагает сделать в будущем. Ни он, ни другие партийные лидеры, за исключением председателя Совета Чхеидзе, не дали никаких конкретных предложений.

Выражая свою готовность поддержать правительство, они делали это с оговорками и условиями и не проявили ни малейшего желания забыть о разногласиях или пожертвовать своими классовыми интересами. Удивительно, но, похоже, все они полагают, что добились на совещании успеха, но не согласны друг с другом по поводу того, что же достигнуто этим совещанием. В целом, однако, правительство как таковое укрепило свои позиции, и, хотя никакой резолюции не было принято, теперь оно, по-видимому, обладает всеми полномочиями, чтобы справиться с ситуацией, если оно только ими воспользуется.

Керенский, напротив, утратил свое влияние и определенно произвел плохое впечатление своей манерой ведения заседаний и безапелляционным тоном своих речей. По общему мнению, он очень нервничал, но было ли это вызвано общим переутомлением или соперничеством – несомненно существующим между ним и Корниловым, – сказать трудно. Корнилов – гораздо более сильный человек, чем Керенский, и, если ему удастся утвердить свое влияние в армии и последняя станет могучей боевой силой, он будет хозяином положения. Я слышал из нескольких источников, что Керенский сделал все возможное, чтобы не дать Корнилову выступить на совещании, и, хотя в силу обстоятельств он был вынужден согласиться на все требования генерала, он, очевидно, считает его опасным противником. Родзянко и его друзья из правых партий опрометчиво поставили Корнилова под удар, представив его как своего предводителя, в результате социалисты повели себя враждебно и поддержали Керенского.

Поведение Корнилова едва ли было рассчитано на то, чтобы рассеять подозрения Керенского. Он театрально въехал в Москву, окруженный тюркской гвардией, и перед тем, как проследовать на совещание, посетил святые мощи, у которых всегда молился император, когда приезжал в Москву. Керенский, у которого в последнее время несколько вскружилась голова, так что его даже прозвали "маленьким Наполеоном", старался соответствовать своей новой роли: он принимал характерные наполеоновские позы и поставил у себя за спиной двух адъютантов, остававшихся там все время, пока шло заседание. Полагаю, что Керенский и Корнилов не испытывают друг к другу никаких теплых чувств, но основным обнадеживающим моментом служит то, что в настоящее время ни один из них не может обойтись без другого. Керенский не может исправить военную ситуацию без Корнилова, поскольку тот единственный человек, способный контролировать армию. Корнилов, в свою очередь, не может обойтись без Керенского, поскольку, несмотря на снижающуюся популярность, он лучше других подходит для того, чтобы обратиться к массам и убедить их согласиться на решительные меры, которые должны быть предприняты в тылу, если армии предстоит четвертая зимняя кампания.

Родзянко и другие слишком много говорили о контрреволюции и всегда утверждали, что военный переворот – единственное, что может спасти Россию. Кадеты хотя и высказывались с большей осторожностью, но тоже были твердо намерены свергнуть правительство и своей тактикой внушали убеждение, что они готовят контрреволюцию. В телеграмме, которую послал мне генерал Бартер по возвращении из Москвы в Ставку, он сообщал, что в настоящий момент готовится нечто вроде военного переворота. Я сказал ему, что в настоящее время что-либо подобное будет иметь роковые последствия, поскольку неизбежно приведет к гражданской войне и окончательной катастрофе. Я не считаю Керенского идеальным премьер-министром, и, несмотря на все услуги, оказанные им в прошлом, он уже почти сыграл свою роль. Но я не вижу ему достойной замены и не верю, что правительство, состоящее исключительно из кадетов или октябристов, будет работать лучше, чем нынешнее. Однако некоторые перемены в составе правительства необходимы, и в первую очередь следует отправить в отставку Чернова.

Продолжительный разговор с Керенским несколько дней назад произвел на меня довольно удручающее впечатление. Он не отрицал, что существует вероятность наступления окончательного паралича, вызванного остановкой железных дорог и нехваткой продовольствия, в то время как опасение, что армия может быть использована для осуществления контрреволюции, заставляет его колебаться относительно принятия срочных мер для восстановления дисциплины и боеспособности. Он не раз говорил, что всем нам необходимо сделать все возможное, чтобы сократить продолжительность войны, поскольку он опасается, что Россия не сможет держаться бесконечно. Я сказал ему, что именно с этой целью союзники ведут наступления на различных фронтах и, если он хочет, чтобы война скорее закончилась, он должен нам помочь. А для этого нужно восстановить боеспособность российской армии и порядок внутри страны, дать приказ применять к войскам в тылу те же дисциплинарные меры, которые действуют на фронте. Он дал мне совершенно ясные заверения по всем этим пунктам, но я не берусь предсказать, осуществит он их на деле или нет».

Глава 30

1917

Слухи о контрреволюционном движении. – Разрыв между Керенским и Корниловым. – Керенский отказывается от переговоров с Корниловым и объявляет его изменником. – Корнилов дает войскам приказ о наступлении на Петроград. – Движение остановлено. – Корнилов подчиняется

Едва только закончилось Московское государственное совещание, как слухи о планируемом военном перевороте стали принимать более ясные очертания. Журналисты и те, кто поддерживал связь с организаторами, даже говорили мне, что успех переворота обеспечен и что правительство и Совет капитулируют без борьбы. 5 сентября, в среду, один из моих русских друзей, директор одного из крупных петроградских банков, пришел ко мне и сказал, что он оказался в довольно неловком положении, поскольку некие лица, чьих имен он не назвал, дали ему поручение, которое, как он полагает, ему едва ли следует исполнять. Эти люди, продолжил он, желали бы поставить меня в известность, что их организацию поддерживают несколько видных промышленников и банкиров и что они могут полагаться на поддержку Корнилова и одного армейского корпуса. Они планируют начать операцию в ближайшую субботу, 8 сентября, арестовать правительство и распустить Совет. Они надеются, что я окажу им содействие, предоставив в их распоряжение британские броневики, а также помогут скрыться, если их предприятие потерпит неудачу.

Я ответил, что весьма наивно со стороны этих джентльменов просить у посла о помощи в заговоре против правительства, при котором он аккредитован, и что если бы я следовал своему долгу, то должен был бы донести об их планах. Я не обману их доверия, но я не намерен оказывать им ни покровительства, ни поддержки. Напротив, я бы хотел попросить их отказаться от этого предприятия, которое не только обречено на провал, но будет сразу же использовано большевиками. Будь генерал Корнилов человеком мудрым, он бы подождал, пока большевики не выступят первыми, а потом бы пришел и уничтожил их.

Падение Риги и отступление русской армии вызвали в городе панику, и все, кто мог, готовились уехать. Уже предпринимались шаги для перевода государственных архивов в Москву, и правительство серьезно рассматривало вопрос о своем переезде туда. В разговоре со мной 6 сентября Терещенко сообщил, что три кавалерийские дивизии были сняты с фронта на случай большевистского восстания, и из того, что он мне сказал, я сделал обнадеживающий вывод, что Керенский и Корнилов оставили, наконец, свои разногласия и вместе прилагают усилия для поддержания порядка. Воскресенье, 9 сентября, я провел в Мурино – деревне, расположенной в двадцати с лишним километрах от Петрограда, где британская колония устроила поле для гольфа, и вечером по возвращении оттуда я нашел телефонограмму от Терещенко с просьбой прийти в министерство с французским послом господином Нулансом сразу же после обеда. Там он сообщил нам о полном разрыве, произошедшем только что между Керенским и Корниловым.

Было опубликовано столько различных версий относительно причин, вызвавших их ссору, что до сих пор еще трудно определить долю вины каждого и даже точно установить, что именно произошло в действительности. Вольным или невольным виновником кризиса выступил бывший обер-прокурор Святейшего синода Владимир Львов. 4 сентября у него состоялся разговор с Керенским, и сразу же после этого он отправился в Ставку, по-видимому, с целью формирования более сильного правительства. Согласно опубликованным позднее утверждениям Савинкова, он предоставил Корнилову на выбор один из трех возможных вариантов, и сделал это таким образом, что у Корнилова сложилось впечатление, что он говорит от лица Керенского:

1. Корнилов формирует правительство, в котором Керенский и Савинков становятся соответственно министром юстиции и военным министром.

2. Триумвират с диктаторскими полномочиями в составе Керенского, Корнилова и Савинкова.

3. Корнилов провозглашает себя диктатором.

Возвратившись в Петроград в субботу, 8 сентября, Львов заявил Керенскому, что Корнилов решил провозгласить себя диктатором и что он хочет, чтобы Керенский и Савинков прибыли в Ставку в следующий понедельник, чтобы под его началом исполнять обязанности министра юстиции и военного министра. Керенский попросил Львова предоставить ему это сообщение в письменной форме, а затем связался по прямому проводу с Корниловым и спросил его, подтверждает ли он послание, переданное Львовым. Корнилов ответил утвердительно. Терещенко впоследствии говорил мне, что изложенная версия более или менее правильная, но что Керенский совершил большую ошибку, пообещав Корнилову во время их разговора в ближайшее время прибыть в Ставку. И только посовещавшись с Некрасовым, Керенский по его совету решил объявить Корнилова предателем и потребовать его отставки. Согласно Савинкову, Львов, намеренно или нет, извратил позицию Корнилова, придав ей форму ультиматума, вместо того чтобы представить ее изложением его взглядов. Некрасов, со своей стороны, заявлял, что Львов спас революцию, обнаружив и раскрыв заговор до того, как он был приведен в исполнение. К несчастью, в этот критический момент Терещенко выехал из Петрограда и был на полпути в Ставку, когда он получил телеграмму от Керенского, приказывающую ему немедленно возвратиться. Окажись он в Петрограде, он бы убедил Керенского не доводить до окончательного разрыва, а будь он в Ставке, он бы оказал сдерживающее влияние на Корнилова.

Встретившись с Керенским в 1918 году в Лондоне, я спросил об его отношении к Корнилову. Он сказал, что всегда считал его честным человеком и патриотом, но очень плохим политиком. Он согласился на все требования Корнилова относительно смертной казни и включения Петрограда в прифронтовую зону, но он не мог допустить, чтобы место заседаний правительства определялось приказом Корнилова, поскольку в этом случае министры оказались бы полностью в его власти. Он также послал Савинкова в Ставку с тем, чтобы начать с Корниловым рабочие переговоры. Он знал, что Завойко, Аладьин и другие лица из окружения Корнилова подготавливают контрреволюционный заговор с целью свержения правительства, и за десять дней до окончательного разрыва он предупреждал Корнилова, что ему не следует чересчур торопиться и он должен дать правительству время для постепенного введения дисциплинарных мероприятий, на которых он настаивал. Он даже спрашивал его, не рассматривает ли он возможность установления военной диктатуры, на что Корнилов ответил: «Да, если будет на то воля Божья». Керенский специально оговорил, что Кавказская дивизия, также известная как Дикая дивизия, не должна была быть включена в состав подразделений, отсылаемых в Петроград, и что эти подразделения нельзя передавать под командование генерала Крымова, но, несмотря на это, Корнилов поручил командование генералу Крымову и послал с ним Дикую дивизию. Хотя у него был разговор со Львовым перед тем, как тот отправился в Ставку, он не давал ему никаких поручений, и во время телеграфного разговора, который состоялся между ним и Корниловым после возвращения Львова, он сформулировал вопрос к последнему в таких выражениях, которые нельзя было истолковать двояко, и получил утвердительный ответ. Поскольку он знал, что войска Крымова уже достигли Луги и в Петрограде уже подготовлено восстание, которое вспыхнет сразу же, как только он выедет в Ставку, у Керенского не оставалось иного выхода, кроме как объявить Корнилова предателем.

В двух приказах по армии, опубликованных 10-го и 11-го числа, Корнилов дает свою версию случившегося, которая представляет его поведение совсем в ином свете.

7 сентября бывший обер-прокурор Святейшего синода Владимир Львов приехал в Ставку и, говоря от лица и по поручению Керенского, попросил меня изложить мои взгляды на три различных способа формирования нового правительства, предложенные самим Керенским: 1. Удаление Керенского из правительства. 2. Керенский участвует в работе правительства. 3. Временное правительство провозглашает диктатуру, и я становлюсь во главе государства.

Я ответил, что единственное решение заключается в установлении диктатуры и провозглашении законов военного времени на всей территории страны.

Под диктатурой я понимал не диктатуру одного человека, поскольку я указал на необходимость участия в правительстве Керенского и Савинкова.

Я всегда полагал и до сих считаю, что возвращение к старому режиму абсолютно невозможно и задачей нового правительства должно стать спасение страны и гражданских свобод, завоеванных революцией.

Вечером 8 сентября я обменялся телеграммами с Керенским, который спросил меня, подтверждаю ли я то, что сказал Львову.

Поскольку я не мог поверить, что эмиссар, посланный ко мне Временным правительством, может исказить смысл нашего с ним разговора, я ответил, что полностью подтверждаю свои слова, и я снова пригласил Керенского и Савинкова прибыть в Ставку, поскольку я не мог отвечать за их безопасность, если бы они оставались в Петрограде.

В своем ответе министр-председатель сообщил, что выедет 9 сентября.

Из всего изложенного выше очевидно, что вплоть до вечера 8 сентября мои поступки и решения были полностью согласованы с Временным правительством.

Утром 9 сентября я получил от министра-председателя телеграмму с официальным уведомлением о том, что я должен немедленно передать полномочия Верховного главнокомандующего моему начальнику штаба и сразу же выехать в Петроград.

Мой начальник штаба отказался принять этот пост, и я посчитал, что не могу передать свои полномочия до тех пор, пока ситуация не прояснится окончательно.

У меня нет ни малейшего сомнения, что в Петрограде взяли верх безответственные силы и теперь наша страна стоит на краю могилы.

В такие минуты нужно не болтать, а действовать. И я принимаю решение, о котором вам известно: спасти свою родину или умереть за нее.

Получив телеграмму Керенского с требованием подать в отставку, Корнилов должен был выбирать между безоговорочным подчинением и открытым бунтом, и он предпочел последнее, поскольку был искренне убежден, что продолжение нерешительной политики правительства приведет Россию к гибели. Следующие выдержки из моего дневника и телеграфных сообщений в министерство иностранных дел покажут, насколько критической была ситуация в последующие несколько дней.

10 сентября

«Когда я сегодня утром зашел к Терещенко, я застал его очень обеспокоенным тем, какой оборот приняли события. Он сказал, что в полночь прибыл генерал Алексеев и настоятельно потребовал, чтобы был взят курс на примирение. Правительство рассматривало этот вопрос, когда ему стало известно, что Корнилов провозгласил себя диктатором, что в своем манифесте он обвиняет правительство в том, что оно намеренно спровоцировало кризис, послав Львова в Ставку как провокатора. Он приказал генералу Крымову наступать на Петроград с кавалерийским корпусом и артиллерией, находившимися в тот момент в Луге, откуда они могли за два дня дойти до столицы. Это означало начало гражданской войны и делало дальнейшее ведение переговоров невозможным. Наступление на Петроград будет подавлено силой, но он опасался, что вызванное им прекращение продовольственных поставок спровоцирует большевистское восстание, которое приведет к образованию коммуны. Поэтому он советует всему дипломатическому корпусу немедленно переехать в Москву или Финляндию, и, получив мой ответ, он начнет все необходимые приготовления. Я ответил, что не могу бежать и оставить без защиты британскую колонию и что на эвакуацию всех союзных колоний нет времени. Я созову собрание глав миссий и сообщу ему об их пожеланиях, но одновременно с этим я обращаю внимание правительства на необходимость примирения с Верховным главнокомандующим и призываю послать генерала Алексеева в качестве посредника, чтобы уладить разногласия. Поскольку он не выразил надежды, что какие-либо шаги в этом направлении будут все-таки предприняты, остается только ждать развития событий и надеяться, что у Корнилова хватит сил, чтобы за короткое время преодолеть сопротивление.

Возвратившись домой, я попытался убедить жену и дочь перебраться в Финляндию, но они, со свойственным им мужеством, наотрез отказались меня покинуть. На встрече глав дипломатических миссий, состоявшейся в нашем посольстве в тот же день, было решено, что мы должны оставаться в Петрограде, чтобы обеспечить защиту нашим соотечественникам. Представители союзных держав также приняли резолюцию, в которой предлагали свои услуги в качестве посредников в конфликте, который возник между Временным правительством и главнокомандующим, с единственной целью предотвратить гражданскую войну и служить интересам России и ее союзников».

10 сентября

«Сегодня вечером, передавая Терещенко резолюцию, принятую союзными представителями, я сказал ему, что хотя у нас нет намерений вмешиваться во внутренние дела России, но как ее друзья и союзники мы хотели бы предложить правительству свои услуги, если мы можем хоть что-нибудь сделать для того, чтобы избежать возможной катастрофы.

Выразив свою благодарность и сказав, что незамедлительно поставит премьер-министра в известность о предпринятом нами шаге, он заявил, что, по его мнению, конфликт теперь неизбежен. Социалисты-революционеры вместе с Керенским считают, что теперь не остается ничего кроме как сражаться, поскольку дело зашло слишком далеко и для компромиссов уже нет места. Кадеты, напротив, полагали, что правительство должно сдаться и позволить Корнилову сформировать министерство. Сам Терещенко всегда был горячим поклонником главнокомандующего и был готов зайти очень далеко, чтобы спасти страну от гражданской войны. Однако мысль о том, что судьба России окажется в руках людей, которые окружали Корнилова, внушала ему серьезные опасения. Так, министром финансов должен был стать Завойко – главный советник Корнилова, – чья деятельность в прошлом не давала оснований для доверия, в то время как его будущие коллеги, включая Аладьина, намеченного на пост министра иностранных дел, были ничуть не лучше. Терещенко добавил, что лично он все еще пытается добиться примирения и призывает к тому, чтобы Корнилов и Керенский подали в отставку и было образовано новое правительство из представителей умеренных партий, без участия Совета».

11 сентября

«Министр иностранных дел сообщил мне сегодня утром, что премьер-министр поручил ему поблагодарить союзных послов за их предложение, которое его очень тронуло, и выразить сожаление, что позиция Верховного главнокомандующего не позволяет правительству прийти с ним к соглашению.

Терещенко говорит, что петроградский гарнизон стал на сторону правительства и что Корнилов может рассчитывать лишь на три кавалерийские дивизии под командованием Крымова. Все министры подали в отставку, хотя продолжают руководить работой своих ведомств, и, по существу, Керенский является диктатором».

12 сентября

«В результате медлительности наступления Корнилова у правительства было время, чтобы собрать гарнизон, привезти матросов и солдат из Кронштадта, вооружить тысячи рабочих и арестовать многих из его сторонников».

12 сентября

«Терещенко сообщил мне, что Корнилов окончательно отставлен и что Керенский взял на себя Верховное командование армией, назначив генерала Алексеева начальником Генерального штаба, и что генерал Верховский, командующий Московским округом, будет назначен военным министром».

Выступление Корнилова почти с самого начала было отмечено почти детской некомпетентностью ее организаторов и завершилось полным поражением. По прибытии на станцию в двадцати пяти километрах от Петрограда его войска были встречены Черновым, и, поскольку они ничего не знали о целях своего похода, он легко убедил их принять сторону Керенского. Крымов, их командир, был доставлен в Петроград на автомобиле и после беседы с Керенским застрелился. Корнилов был арестован и отдан под суд по обвинению в государственной измене, но после большевистской революции ему удалось бежать.

Хотя все мои симпатии были на стороне Корнилова, я всегда старался показать бесперспективность идеи военного переворота, поскольку надежда России на спасение была в тесном сотрудничестве между ним и Керенским. Корнилов, который вовсе не был реакционером, искренне считал, что Львов послан Керенским, чтобы выяснить его взгляды на политическую ситуацию, и он выразил их с присущей ему откровенностью, не придавая им формы ультиматума. Совершенно невозможно объяснить ту роль, которую сыграл в этом деле Львов. Он извратил слова Керенского Корнилову, слова Корнилова – Керенскому, но был ли он отъявленным мошенником или дураком, я сказать не берусь. Во всяком случае, он оказался главным возмутителем спокойствия. Корнилов решился на это выступление только после того, как получил от Керенского приказ сложить с себя командование, и при этом он руководствовался исключительно соображениями патриотического характера. Но хотя лично он был готов работать с Керенским, в его окружении были люди, которые уже несколько недель вынашивали планы свержения правительства и желали использовать его как свое орудие и навязать ему свою волю.

В планы этого контрреволюционного движения было посвящено такое количество людей, что они уже давно не являлись секретом. Керенский знал об этих планах, и поэтому, когда Львов принес ему то, что он выдал – хотя и совершенно безосновательно – за ультиматум Корнилова, у него уже были подозрения и предубеждение против главнокомандующего. Хотя Керенский, несомненно, видел в нем опасного противника, который, в случае если ему удастся получить контроль над армией, может использовать ее против правительства, но я не верю, что он намеренно расставил Корнилову ловушку, чтобы убрать его с дороги. Но, как и у последнего, у него нашлись дурные советчики, которые из личных или партийных интересов уговаривали его избавиться от главнокомандующего. Он не был уверен, стоит ли так поступать, о чем свидетельствует и тот факт, что во время его телеграфного разговора с Корниловым он пообещал приехать в Ставку, и только Некрасов в конце концов убедил его объявить Корнилова предателем. Все это время его политика была слабой и нерешительной: после июльского восстания у него была возможность разделаться с большевиками раз и навсегда – он ею не воспользовался; и теперь, вместо того чтобы попытаться найти с Корниловым общий язык, он сместил единственного сильного человека, способного восстановить дисциплину в армии. Более того, ради защиты революции, что всегда было у него на первом плане, он совершил еще одну ошибку: вооружил рабочих, сыграв таким образом на руку большевикам. В своем письме в министерство иностранных дел от 21 сентября я отмечал:

«Как сказал мне вчера один известный иностранный государственный деятель, в Керенском уживаются два человека: один – глава правительства и патриот, другой – социалист и идеалист. Пока верх берет первый, он издает приказы о строгих мерах и говорит об установлении железной дисциплины; но как только он начинает прислушиваться к увещеваниям последнего, он снова опускает руки и смиряется с тем, что его приказы остаются лишь на бумаге. Более того, боюсь, что, как и Совет, он никогда не хотел создания действительно сильной армии, поскольку, как он однажды заметил мне, он никогда не станет своей рукой ковать оружие, которое может быть использовано против революции».

Глава 31

1917

Совет получает преимущество. – Демократическое совещание выражает доверие коалиционному правительству. – Беседы с Терещенко и Керенским. – Правительство созывает Временный совет республики в качестве общественной палаты. – Представительство России на Парижской конференции

Неудача корниловской попытки государственного переворота, как я сказал Терещенко, лишила меня последней надежды на улучшение положения как на фронте, так и в тылу, поскольку она лишила офицеров тех небольших полномочий, которыми они до этого обладали, а также восстановила уже начавшее было убывать влияние Совета. Последний принял резолюции об отмене смертной казни, об объявлении всех секретных договоров недействительными и потребовал немедленного заключения всеобщего демократического мира. Он, как я сказал, был хозяином, а правительство держалось на поверхности лишь до тех пор, пока Совет не решил окончательно взять власть в свои руки. Терещенко постарался разубедить меня, сказав, что министрам-социалистам уже разъяснено, что необходимо немедленно ввести суровые дисциплинарные меры и что всякое большевистское восстание должно быть безжалостно подавлено.

Следующим своим шагом Совет отказался признать вновь сформированное коалиционное правительство и созвал Демократическое совещание, чтобы определить состав правительства, способного осуществить программу революционной демократии. До заседания этого совещания управление страной поручалось совету пяти, главными членами которого были Керенский, Терещенко и военный министр Верховский, при условии, что этот совет будет поддерживать тесный контакт с Советом рабочих и солдатских депутатов. Затем, 15 сентября, была провозглашена республика, чтобы показать, что революция завершена.

Керенский первоначально собирался поставить совещание, которое собиралось 27 сентября, перед свершившимся фактом, но у него не хватило мужества, и 3 октября он передал президиуму совещания список лиц, которых он собирался включить в свой кабинет. В то же время он произнес речь, в которой для начала обрисовал ситуацию в самых черных тонах, а затем выразил уверенность, что только коалиционное правительство, представляющее все партии, может спасти Россию. Тем не менее совещание приняло несколько противоречивых резолюций – как за, так и против коалиционного правительства – и практически запретило участие в нем кадетов, и только 9 октября после долгих переговоров между Керенским и президиумом совещания было сформировано коалиционное правительство, в состав которого вошли шестеро кадетов и промышленников. Петроградский Совет, Исполнительный комитет которого был незадолго до этого переизбран, причем большевики получили в нем большинство, а председателем стал Троцкий, сразу же высказался против правительства.

В своем сообщении в министерство иностранных дел относительно совещания я писал: «Первоначальный план его инициаторов заключался в том, чтобы дать демократии возможность выступить единым фронтом против несоциалистических партий, но единственным его результатом стало расщепление демократии на бесчисленное множество маленьких групп и подрыв авторитета ее признанных лидеров. Одни только большевики, составлявшие компактное меньшинство, имеют определенную политическую программу. Они активнее и лучше организованы, чем все остальные группы, и, пока они и пропагандируемые ими идеи не будут полностью подавлены, страна по-прежнему будет оставаться во власти анархии и беспорядка. К сожалению, более умеренные социалистические лидеры, такие как Церетели и Скобелев, которые должны противостоять их экстремистским доктринам в Совете, не могут забыть, что, хотя их и большевиков разделяет пропасть, тем не менее они товарищи и соратники в борьбе за дело социализма. Поэтому они никогда не дадут разрешения на принятие строгих мер против большевиков как партии, которая привела Россию на грань катастрофы, а только против отдельных членов партии, виновных в измене. Если правительство не решается подавить большевиков силой, из-за угрозы разрыва с Советом, то остается единственная возможность – большевистское правительство.

Министры хотят во что бы то ни стало отложить процесс Корнилова на как можно более поздний срок, чтобы дать улечься волнению в обществе. Защищаясь на Демократическом совещании от обвинений в том, что он сам до некоторой степени был в сговоре с Корниловым, Керенский не пролил нового света на то, что произошло в действительности. С другой стороны, он изо всех сил старался показать, что чрезвычайные военные приготовления были предприняты правительством под воздействием ультиматума, предъявленного Корниловым».

Хотя Терещенко согласился сохранить за собой пост министра иностранных дел в преобразованном правительстве Керенского, но он пошел на это против воли. У него возникли серьезные разногласия с военным министром, невольной причиной которых стал я. Я пожаловался Терещенко на утверждение, опубликованное в московской социалистической газете относительно того, что британские броневики принимали участие в злополучном предприятии Корнилова, и в связи с этим Керенский распорядился, чтобы газету закрыли. Вместо того чтобы выполнить этот приказ, Верховский ограничился возбуждением судебного иска против издателя, и отрывок, на который я жаловался, был воспроизведен еще раз. Верховский был человеком молодым и толковым и хорошо себя показал в качестве командующего Московским округом. В 1903 году он был исключен из Пажеского корпуса, в котором тогда обучался, за то, что во время каких-то гражданских беспорядков он уговаривал солдат из уланского полка не стрелять в народ. Его программа реорганизации армии за счет демобилизации максимально возможного количества людей и формирования небольших, но более эффективных подразделений из наилучших элементов представлялась довольно разумной, но он был слишком большим энтузиастом, чтобы из него получился настоящий военный министр.

В разговоре со мной 8 октября Терещенко сказал, что хотя он и остался министром иностранных дел, но отказался взять на себя обязанности заместителя председателя Совета министров. Он не намерен принимать участия в заседаниях правительства, за исключением тех, на которых обсуждаются вопросы внешней политики, или тех, по которым коллегам будет особенно желательно услышать его мнение до тех пор, пока правительство не выработает определенную программу. Он прочел мне свое письмо, адресованное Керенскому с просьбой об отставке, – письмо, в котором содержится резкая критика как правительства, так и Совета. За те шесть трагических месяцев, что прошли с начала революции, они, писал он, ничему не научились и ни от чего не отучились. Вместо того чтобы приложить все усилия для спасения России, демагоги думали только о своих партийных интересах и о том, как контролировать действия правительства и мешать его работе. Контрреволюция, хотя и необязательно монархическая, представляется единственной надеждой на спасение страны, заключил он. Чтение этого письма, которое он угрожал опубликовать, произвело огромное впечатление на его коллег. Кадеты, которые прежде были его самыми ожесточенными оппонентами, заявили, что не войдут в правительство, если его там не будет, и он в конце концов забрал свое прошение об отставке.

Сразу же после выступления Корнилова я обсудил со своими коллегами, послами Франции, Италии и Соединенных Штатов, вопрос о том, чтобы сделать российскому правительству коллективное представление касательно военного и внутреннего положения. На встрече, созванной мной для этой цели, мы составили текст ноты и договорились, что попросим у наших правительств разрешения представить ее, когда найдем для того удобный момент. В этой ноте вначале выражалась надежда, что теперь, когда опасность гражданской войны миновала, правительство сможет сконцентрировать свои усилия на ведении военных действий. Далее подчеркивалась необходимость реорганизовать вооруженные силы и промышленность России, для чего предлагалось принять строгие меры для поддержания внутреннего порядка, увеличения производительности предприятий, улучшения работы транспорта и восстановления строгой дисциплины в армии. Поскольку посол Соединенных Штатов по какой-то необъяснимой причине не получил никаких указаний от своего правительства, я и мои коллеги, послы Франции и Италии, решили действовать без него, и 9 ноября мы были приняты Керенским, Терещенко и Коноваловым (заместителем председателя Совета министров). Я начал с объяснения, что несколько недель тому назад мы получили указания попросить о встрече, чтобы обсудить с ним положение, но мы не смогли этого сделать вследствие недавнего правительственного кризиса. Однако теперь, когда уже сформировано новое правительство под его председательством, мы сочли, что наступил подходящий момент для исполнения данных нам указаний, особенно в силу того, что это предоставляет нам возможность приветствовать его в качестве главы российского правительства и выразить ему наши искренние поздравления. Затем я как старейшина зачитал ему нашу совместную ноту.

Керенский отвечал по-русски, а Терещенко переводил его слова на французский фразу за фразой. Для начала он заявил нам, что сделает все возможное, чтобы предотвратить ложное толкование только что прочитанного нами заявления, которое может возникнуть у других. Нынешняя война, продолжил он, это война народов, а не правительств, и в ходе этой войны русский народ принес неисчислимые жертвы. Царский режим оставил страну в плачевном состоянии полного беспорядка, и было бы лучше, если бы союзники меньше считались с чувствами императорского правительства и чаще требовали бы от него ответа за его прегрешения. После революции у них также возникли сомнения, стоит ли продолжать военные поставки в Россию. Между союзниками, продолжил он, должно быть полное единство: у них общие интересы и отступничество кого-то одного будет гибельным для всех. Политика должна быть последовательной, и, несмотря на все трудности, Россия твердо намерена довести войну до конца. Сегодня вечером он уезжает на фронт, чтобы немедленно начать работу по реорганизации армии. В заключение он напомнил нам, что Россия по-прежнему остается великой державой.

Едва только Терещенко закончил переводить последнее предложение, Керенский поднялся и сделал знак рукой, означающий, что встреча закончена. Торопливо пожав нам руки, он направился к двери. Поскольку мне надо было отдать ему некоторые документы, то я последовал за ним, и, объяснив ему их содержание, я сказал, что наши действия вызваны одним только желанием укрепить его позицию и что я хотел бы, чтобы он это понимал.

Керенский всегда любил театральные эффекты и, очевидно, хотел подчеркнуть свое неудовольствие той наполеоновской манерой, с которой он нас отпустил. Когда, позже, я заметил Терещенко, что Керенскому не стоит обращаться с союзными послами так по-кавалерийски, он сказал, что Керенский был очень расстроен из-за того, что мы делаем подобные представления как раз в тот момент, когда он изо всех сил старается действовать так, как мы от него требуем. Далее он сказал, что Керенский сразу же после нашей встречи посетил посла Соединенных Штатов и поблагодарил за то, что его с нами не было. Впоследствии Набоков получил указание заявить мистеру Балфуру официальный протест по поводу нашей совместной ноты, в то время как письмо Керенского мистеру Ллойд Джорджу, в котором он описывал военную ситуацию, было задержано. Когда Терещенко сказал мне об этом, я заметил, что если Керенский хочет таким образом наказать нашего премьер-министра за шаг, вполне объяснимый серьезностью момента, то он ведет себя просто по-детски. Мистер Ллойд Джордж, добавил я, вне всякого сомнения, не станет обращать внимания на его обиды. Письмо было отправлено несколько дней спустя.

В середине октября немцы произвели морскую демонстрацию у островов Даго и Эзель и высадили последний десант количеством 12 тысяч человек. Вследствие этого российское правительство обратилось к нам с просьбой послать наш флот на Балтику, однако в силу очевидных причин мы не могли удовлетворить их запросы. Следующие выдержки из моего дневника передают суть разговоров, которые состоялись у меня по этому поводу с Терещенко и Керенским.

25 октября

«Указав на то, что морская демонстрация в Скагерраке будет больше способствовать отвлечению сил противника, чем любые шаги, которые мы можем предпринять в Северном море, Терещенко сказал, что испытывал сильную неловкость, обращаясь к нам с просьбой о помощи в то время, когда Россия не прилагает никаких усилий для собственного спасения. Единственное, что придало ему смелости для этого шага, – это доблестное сопротивление, оказанное русским флотом значительно превосходящим силам противника.

Я ответил, что, хотя и отдаю должное доблести, которую проявили корабли, участвовавшие в последнем сражении, России не следует рассчитывать на то, что мы пожертвуем своим флотом, в то время как ее армия, численно превосходя противника, не делает ничего, чтобы остановить немецкое наступление.

Во время нашей беседы Терещенко сказал, что должен выступить перед Временным правительством с речью, в которой он предполагает дать оценку той роли, которую Россия сыграла в войне. Он намерен заявить, что Франция, по его убеждению, никогда не забудет, что Россия принесла в жертву 300 тысяч человек, чтобы спасти Париж, и что Италия будет с благодарностью помнить, как вражеский напор на ее фронте был ослаблен крупномасштабным наступлением Брусилова. Он надеялся, что сможет добавить, что Россия, в свою очередь, никогда не забудет помощи, оказанной британским флотом, когда ее собственному флоту грозила гибель.

Я сказал Керенскому, с которым увиделся в тот же день, что, если наш флот, как уже объяснил адмирал Стенли начальнику Главного морского штаба, войдет в Балтийское море, немецкий флот сразу же отойдет в Кильский канал, и, поскольку немцы могут закрыть нам выход, затопив несколько кораблей, мы окажемся в ловушке.

Хотя и выразив удовлетворение от планируемого нами отвлекающего маневра в Северном море, Керенский не мог скрыть своего разочарования. Он лично понимает наше положение, сказал он, но это трудно объяснить постоянно растущему числу людей, которые все время жалуются, что союзники повернулись к России спиной. В определенных кругах даже возникло опасение, что союзники планируют заключить мир за счет России. Я ответил, что мы категорически отвергли это обвинение и он может быть уверен, что мы никогда не покинем Россию, если она сама не отвернется от нас. Заключить мир за ее счет было бы для нас равносильно самоубийству. Однако нельзя рассчитывать, что мы станем поставлять ей в больших количествах военное снаряжение, пока у нас не будет уверенности, что оно будет применено с пользой. В ответ на выраженное им опасение, что как в Англии, так и во Франции существуют сильные антироссийские настроения, я сказал, что хотя британское общество с пониманием относится к тем трудностям, которые переживает сейчас Россия, но после падения Риги нет ничего удивительного в том, что оно оставило всякую надежду на ее дальнейшее активное участие в войне. Более того, раздражение, которое оно может испытывать, вызвано тем, что российская армия бессмысленно разрушена теми, кто боится, что ее можно использовать против революции. Керенский ответил, что, если бы не выступление Корнилова, дисциплина была бы уже восстановлена, а теперь всю работу приходится начинать заново. Я заметил, что мы высоко ценим его усилия, направленные на то, чтобы вдохнуть новую жизнь в армию, и я верю, что он все еще может это сделать. Однако времени на полумеры уже не остается, и железная дисциплина, о которой он так часто говорил, должна быть установлена любой ценой. Большевизм – это корень всех зол, от которых страдает Россия, и если он его уничтожит, то войдет в историю не только как лидер революции, но и как спаситель своей родины. Керенский признал справедливость моих слов, но возразил, что он может сделать это лишь в случае, если большевики поднимут вооруженное восстание, спровоцировав тем самым вмешательство правительства. Поскольку он добавил, что они, вероятно, устроят восстание в ближайшие несколько недель, я выразил надежду, что в этот раз он не упустит возможности, как то случилось в июле».

Теперь я должен вернуться немного назад и возобновить рассказ о борьбе партий, происходившей на политической арене Петрограда. Незадолго до этого правительство Керенского рассматривало возможность создания консультативного органа, который мог бы создать ему моральную поддержку и в то же время служить буфером между ним и Советом. Московское государственное совещание не подходило для этой цели по своему составу, тогда как Демократическое совещание было порождением Совета. Но Предпарламент, или Совет республики, созванный правительством в качестве предшественника Учредительного собрания, должен был, как полагало правительство, укрепить его позиции. Эта идея обсуждалась, пока заседало Демократическое совещание, затем она оформилась, и перед тем, как совещание разъехалось, было образовано ядро Предпарламента, куда было избрано 300 его делегатов, представлявших различные демократические группы, а впоследствии к ним добавилось 150 представителей так называемых буржуазных партий. Его функции никогда не были ясно определены, но правительство ясно дало понять, что никоим образом не считает себя ответственным перед ним и что он задумывался исключительно как консультативный орган.

Совет республики собрался 21 октября, и на открытии Керенский произнес речь, посвященную, главным образом, необходимости уже в следующем месяце созвать Учредительное собрание, восстановить боевой дух в армии и положить конец анархии. После того как председателем был выбран умеренный социалист Авксентьев, занимавший должность министра внутренних дел в одном из кабинетов Керенского, Троцкий обрушился на правительство с нападками и заявил, что максималисты никогда не будут сотрудничать ни с ним, ни с Советом республики. Затем он покинул заседание в сопровождении тридцати своих преданных сторонников. Первым обсуждался вопрос об эвакуации Петрограда, и сначала существовала некоторая надежда, что буржуазные и умеренно-социалистические группы будут работать сообща и образуют твердый блок против большевиков. Появление такого блока – единственное, что дало бы надежду избежать надвигающейся опасности. Однако ключевым вопросом, на котором сосредоточились все интересы, оказался вопрос о представительстве России на конференции союзников, которая должна была пройти в Париже в ноябре. В своей политической декларации, обнародованной в начале октября, правительство заявило о намерении участвовать в этой конференции и о включении в состав российской делегации представителей от демократических организаций страны. Российская делегация, заявили они, будет не только обсуждать с представителями союзных правительств военные вопросы, поднятые на конференции, но также стараться выработать соглашение, основанное на принципах, провозглашенных русской революцией. Выступая с этой декларацией, правительство хотело умиротворить Совет, который не только требовал гарантий относительно вопросов, которые планировалось обсуждать на конференции, но и претендовал на право быть на ней представленным. Терещенко всегда признавал, что основная задача конференции – обсудить, что необходимо сделать, чтобы в самое ближайшее время победно завершить войну, но он также считал, что разговор о средствах неизбежно повлечет за собой рассмотрение вопроса о целях. Он также признавал, что двух мнений в одной делегации быть не должно и что он, как глава делегации от российского правительства, должен быть единственным выразителем позиции правительства и народа.

Поэтому представитель демократии, как говорил Терещенко социалистам, вынужден будет довольствоваться пассивной ролью: он сможет свободно выражать делегату, назначенному правительством, взгляды российской демократии, но у него не будет права голосовать за них на конференции. Совет, который придерживался по этому вопросу совсем другой точки зрения, уже выбрал Скобелева, бывшего министра труда, своим представителем и снабдил его указаниями, отражавшими их ультрапацифистские взгляды. Союзные правительства, со своей стороны, хотя и были готовы неофициальным образом обсудить сложившуюся ситуацию с российскими делегатами, но не хотели, чтобы на очередной конференции поднимался вопрос об условиях мирного договора. Лично я считал, что с нашей стороны было бы ошибкой как запрещать обсуждение условий мира, так и препятствовать присутствию Скобелева на этой конференции. Я указал, что подобное обсуждение нас ни к чему не обязывает и в то же время мы можем рассчитывать, что Терещенко сумеет удержать Скобелева в соответствующих рамках. У меня было две причины, по которым я хотел задобрить социалистов. Во-первых, хотя нельзя было рассчитывать, что Россия будет играть активную роль, нам все же имело смысл попытаться сохранить ее в войне, чтобы ее обширные ресурсы не были использованы Германией. И во-вторых, я опасался, что, заставив более умеренных социалистов перейти в оппозицию, мы будем тем самым способствовать победе большевиков.

31 октября Терещенко обратился к Временному правительству с речью, в которой он не только твердо выступил против притязаний Совета на какое-либо отдельное представительство на конференции, но также в резких выражениях осудил те указания, которые тот дал Скобелеву. Хотя его речь не заходила настолько далеко, чтобы удовлетворить правых, социалисты заявили, что его непримиримая позиция по вопросу об их указаниях сделала сотрудничество между правительством и демократией почти невозможным. В ходе последовавшего затем обсуждения Терещенко подвергся яростным нападкам, и на следующий день Скобелев сказал Керенскому, что, если правительство не пошлет в Париж кого-либо другого, революционная демократия оставит всякую мысль о своем представительстве на конференции. Лидеры демократических групп, с которыми Керенский провел консультации, поддержали Скобелева и предупредили Керенского, что если на конференцию будет направлен Терещенко, то это испортит отношения между левым крылом Совета республики и правительством.

Глава 32

1917

Слухи о большевистском восстании. – Поражение правительства во Временном совете республики. – Большевики наносят удар. – Керенский бежит. – Бомбардировка Зимнего дворца. – Арест министров. – Образование большевистского правительства. – Керенский полностью дискредитировал себя. – Большевики становятся хозяевами севера России

Слухи о большевистском восстании ходили уже несколько недель, и все ожидали, что оно произойдет за несколько дней до Всероссийского съезда Советов. Терещенко даже признал, что большая часть войск гарнизона перешла на сторону большевиков, но Керенский был настроен более оптимистично. Во время моих последних разговоров с ним он не раз восклицал: «Пусть они только высунутся, и я их раздавлю». Уже была договоренность, что Терещенко по пути на Парижскую конференцию заедет в Лондон, и выезд был назначен на 8 ноября. Мы должны были отправиться вместе с ним, поскольку правительство желало проконсультироваться со мной относительно положения в России.

Я думаю, читателям будет легче следить за развитием событий в те два последних месяца, что я провел в России, если я изложу их в форме выдержек из моего дневника.

2 ноября

«Терещенко, которого я встретил сегодня в Совете республики, сказал мне, что Скобелев сегодня взял курс на примирение и заявил, что указания, полученные им как представителем, являются не требованиями, а пожеланиями русской демократии относительно позиции, которую должен занять ее делегат в случае, если упомянутые вопросы будут подняты на конференции. Вопрос о том, будет ли Скобелев сопровождать его в Париж, не будет решен вплоть до закрытия прений в понедельник, 5 мая. Терещенко сильно обеспокоен недавним заявлением палаты общин о том, что конференция будет посвящена исключительно ведению войны. Это сильно затруднило его положение, поскольку, хотя ведение войны конечно же должно стать основным предметом обсуждения, не стоило говорить российской демократии в такой критический момент, как сейчас, что всякое обсуждение наших целей войны будет пресечено».

3 ноября

«Верховский, военный министр, подал в отставку. Он всегда настаивал на том, что если держать войска в окопах, то необходимо им сказать, за что они сражаются, и поэтому надо опубликовать наши условия заключения мира и возложить ответственность за продолжение войны на Германию. На последнем заседании президиума Совета республики вчера вечером он, по-видимому, совсем потерял голову, заявив, что Россия должна немедленно заключить мир и затем, когда мир будет установлен, должен быть назначен военный диктатор, чтобы обеспечить поддержание порядка. Когда Терещенко, которого поддержали все остальные члены президиума, потребовал отзыва этой декларации, он подал в отставку, которая была принята».

3 ноября

«Сегодня после полудня прибыл отряд из курсантов военного училища для защиты посольства, что указывает на приближение бури».

5 ноября

«Сегодня утром я услышал, что Исполнительный комитет Совета решил сформировать правительство, и в половине первого один из курсантов прислал мне записку, в которой говорилось, что большевики сместят министров с занимаемых ими постов в течение ближайших нескольких дней.

В час дня прибыли три министра, которых я пригласил на завтрак в посольство, – Терещенко, Коновалов и Третьяков. Все они были совершенно невозмутимы. На мое замечание, что после того, что я прочитал сегодня утром в газетах, я почти не надеялся их увидеть, они сказали, что эти сообщения по меньшей мере преждевременны. Терещенко затем сказал мне, что накануне вечером он встречался с Керенским и убедил его дать приказ об аресте Исполнительного комитета Совета, но после его ухода этот приказ был отменен по совету третьего лица. Все трое уверяли меня, что у правительства достаточно сил, чтобы справиться с ситуацией, хотя Третьяков отозвался о Керенском очень пренебрежительно, сказав, что он слишком социалист, чтобы можно было надеяться, что он покончит с анархией. Я сказал ему, что не понимаю, как уважающее себя правительство может позволить Троцкому призывать народ к грабежам и убийствам и при этом оставаться на свободе. Коновалов ответил, что он вполне с этим согласен. Русская революция, заметил он, прошла через несколько стадий, и теперь мы добрались до последней. Он полагает, что еще до моего отъезда в Англию ситуация коренным образом переменится. Повернувшись к Терещенко, я сказал: "Я до тех пор не поверю, что мы действительно уезжаем, пока мы не сядем на поезд". – "А я, – ответил он, – до тех пор, пока мы не пересечем шведскую границу".

Если Керенский не согласен безраздельно связать свою судьбу с теми из его коллег, кто выступает за твердую последовательную политику, он должен уйти, и чем скорее, тем лучше. Сейчас правительство так только называется, и хуже, чем сейчас, положения не будет. Даже если правительство уступит власть большевикам, они долго не продержатся, и рано или поздно произойдет контрреволюция.

Терещенко сегодня вечером выступал в Совете республики, но, когда вопрос поставили на голосование, большинство было против правительства. Принятая резолюция хотя и осуждает планируемое большевиками восстание, однако всю ответственность за сложившийся кризис возлагает на нынешнюю власть. Чтобы спасти положение, говорится в ней, необходимо незамедлительно передать права на землю в руки земельных комитетов, а также убедить союзников опубликовать свои условия и начать мирные переговоры. Более того, чтобы покончить со всяким контрреволюционным или подрывным движением, рекомендуется создать Комитет общественного спасения, составленный из представителей органов революционной демократии, который действовал бы в согласии с правительством».

6 ноября

«Терещенко сказал мне, что вчера вечером в пригородах и некоторых районах города были беспорядки, что большевики планировали организовать вооруженную демонстрацию, но в последний момент у них не хватило смелости – и она была отменена. Более того, они сформировали военно-революционный комитет, который распорядился, чтобы войска не подчинялись никаким приказам, кроме тех, что подтверждены этим комитетом.

Сегодня в три часа ночи был наложен арест на типографии нескольких большевистских газет, которые правительство решило закрыть, и Терещенко полагает, что это послужит поводом к большевистскому восстанию. Он убеждает Керенского арестовать членов военно-революционного комитета и ни в коем случае не выедет в Лондон до тех пор, пока положение не прояснится».

7 ноября

«Вчера вечером Исполнительный комитет Совета решил арестовать министров и организовать свое правительство. Когда сегодня утром я позвонил в министерство, мне сообщили, что Терещенко отказался от мысли поехать в Лондон и что он не может со мной встретиться. Немного позднее я узнал, что все войска гарнизона подчиняются приказам большевиков и что весь город, включая Государственный банк, вокзалы и почтамт, у них в руках.

Все министры находятся в Зимнем дворце, и их автомобили, оставленные без охраны на прилегающей площади, были или повреждены, или захвачены солдатами. Около десяти утра Керенский послал офицера, чтобы тот достал ему другой автомобиль. Офицер нашел Уайтхауза, одного из секретарей посольства Соединенных Штатов, и уговорил его одолжить Керенскому свою машину с американским флагом. Они вместе поехали в Зимний дворец. Керенский сказал Уайтхаузу, что предполагает выехать в Лугу, чтобы присоединиться к войскам, которые были сняты с фронта. Он умолял союзных послов не признавать большевистское правительство, поскольку он надеялся вернуться 12 ноября и привести с собой достаточно войск, чтобы восстановить положение.

В 4 часа утра Временное правительство вызвало казаков, но последние отказались действовать в одиночку, поскольку они не простили Керенскому, что после июльского восстания, когда многие их товарищи погибли, он не позволил им разделаться с большевиками, а также то, что он объявил выбранного ими вождя, Корнилова, изменником. Около 8 утра из Кронштадта прибыли крейсер "Аврора" и три других корабля и высадили десант матросов, и в то же время подразделения автомобильной роты, первоначально заявлявшие о своей верности правительству, перешли на сторону большевиков. Хотя в течение дня периодически слышалась стрельба, но большевики не встретили практически никакого сопротивления, поскольку правительство не позаботилось о том, чтобы организовать какие-либо силы для своей защиты. Во второй половине дня я прошел вдоль набережной до площади перед Зимним дворцом и издали наблюдал, как войска окружили одно из правительственных зданий и требовали его освободить. На самой набережной все было более или менее спокойно, только группы вооруженных солдат расположились у мостов».

8 ноября

«Вчера в 6 часов вечера броневики заняли позиции на всех подходах к Зимнему дворцу, и вскоре после этого туда явились делегаты от военно-революционного комитета и потребовали безоговорочной сдачи. Поскольку ответа не последовало, был несколькими холостыми залпами из крепости и с крейсера "Аврора" дан сигнал к атаке. Обстрел продолжался до 10 часов, а потом последовало часовое затишье. В 11 часов стрельба началась снова, и в то же время, как мы видели из окон посольства, трамваи ходили по Троицкому мосту как обычно. Гарнизон дворца состоял главным образом из курсантов военных училищ и одной роты женского батальона – ибо русские женщины сражались на фронте, подавая своей смелостью и патриотизмом пример, которого должны были устыдиться мужчины. Однако организованной обороны не было, и потери с обеих сторон оказались немногочисленны. Министры, тем не менее, пережили тяжелое испытание, поскольку они переходили из одной комнаты в другую, не зная, какая судьба их ожидает. В половине третьего ночи отряды атакующих проникли во дворец через боковые подъезды и разоружили гарнизон. Министры были арестованы и через враждебно настроенную толпу препровождены в крепость. По-видимому, комендант обошелся с ними не слишком сурово, очевидно, потому что счел благоразумным завязать дружеские отношения с богатством неправедным – из страха, что, как он сам сказал, в один прекрасный день удача может отвернуться, и он сам окажется обитателем одной из камер в крепости.

Я сегодня вышел, чтобы посмотреть, какие повреждения причинил Зимнему дворцу вчерашний продолжительный обстрел, и, к своему удивлению, обнаружил, что, несмотря на близкое расстояние, со стороны реки было видно всего три отметины от шрапнели. Со стороны города стены были испещрены следами тысяч пулеметных пуль, но ни один выстрел из орудий, ведших огонь с Дворцовой площади, не достиг цели. Внутренние помещения в значительной степени пострадали от нашествия солдат и рабочих, которые разграбили и разбили все, до чего смогли дотянуться.

В тот же вечер двое офицеров женского батальона пришли к моей жене и умоляли ее спасти женщин, защищавших Зимний дворец, которые после того, как они сдались, были помещены в казармы, где подвергались жестокому обращению со стороны солдат. Генерал Нокс сразу же выехал в штаб-квартиру большевиков – Смольный институт. Его требования о немедленном освобождении бойцов женского батальона были сначала отвергнуты на том основании, что они оказали яростное сопротивление, сражаясь до последнего патрона. Однако благодаря его твердости и настойчивости приказ об их освобождении в конце концов подписали, и эти женщины были спасены от участи, которая неизбежно постигла бы их, проведи они ночь в казармах».

9 ноября

«Авксентьев, председатель Совета республики, который зашел ко мне сегодня, заверил, что, хотя преступная недальновидность министров позволила большевикам свергнуть правительство, долго они не продержатся. На вчерашнем собрании Всероссийского съезда Советов они оказались в полной изоляции, поскольку все остальные социалистические группировки осудили их методы и отказались принимать какое-либо участие в деятельности Совета. Совет крестьянских депутатов также высказался против них. Городская дума, продолжил он, образовала Комитет общественного спасения, куда вошли представители Совета республики, Центрального исполнительного комитета Советов, Совета крестьянских депутатов и Комитета делегатов с фронта. В то же время войска, которые ожидаются из Пскова, подойдут через пару дней. Я сказал ему, что не разделяю его уверенности.

Сегодня я получил от мистера Балфура следующий ответ на мою телеграмму с извещением, что я остаюсь в Петрограде: "Я высоко ценю ваше желание остаться на своем посту и хочу еще раз заверить вас в поддержке со стороны британского правительства и его полном доверии вашим решениям и суждениям. Вы, разумеется, имеете полное право выехать в Москву или любое другое место по своему усмотрению, и вам следует уделять особое внимание своей личной безопасности"».

10 ноября

«Большевики сформировали правительство, в котором Ленин стал первым комиссаром, а Троцкий – министром иностранных дел. Оно получило название Совет народных комиссаров и должно будет работать под непосредственным контролем Центрального исполнительного комитета Всероссийского съезда Советов. Сегодня во второй половине дня Троцкий явился в министерство, собрал всех служащих и выразил надежду, что он может рассчитывать на их сотрудничество. Они все отказались, а некоторые женщины-служащие даже заявили ему, что он – немец. Он спросил Татищева, начальника канцелярии Терещенко, должны ли послы прийти к нему или ему полагается первым нанести им визит. Когда ему сказали, что обычно новый министр письмом извещает послов о своем вступлении в должность, он ответил им, что такая процедура была вполне уместна при старом режиме, но при нынешних условиях она не годится. Одна газета сообщила, что он заходил ко мне, но не прошел дальше прихожей, и я, совершенно незаслуженно, получил в тот же день букет цветов от каких-то "молодых русских" с надписью на карточке: "Браво! Спасибо!" Примеру сотрудников министерства иностранных дел последовали служащие других министерств, и вследствие этого работа правительственного аппарата полностью застопорилась.

Всероссийский съезд Советов вчера издал декрет с обращением к правительствам всех воюющих государств способствовать избавлению человечества от ужасов войны и с предложением немедленного заключения перемирия сроком на три месяца, которое дало бы время для заключения демократического мира без аннексий и контрибуций. При этом пояснялось, что термин "аннексия" относится к насильственному удержанию любой иностранной территории независимо от того, когда она была оккупирована. Другим декретом съезд объявил о национализации земли.

Комитет общественного спасения, по-видимому, склоняется к формированию чисто социалистического правительства без участия, но при поддержке кадетов. Они едины в своем желании подавить большевиков, но на этом их единство кончается: некоторые высказываются за принятие большевистской программы по вопросам о мире и земле, в то время как другие серьезно возражают против такого курса.

Пэджет телеграфировал из Копенгагена, что бежавший русский военнопленный сообщил нашему военному атташе, что немцы наняли его для антибританской пропаганды в Петрограде. Он получил указания войти в контакт с большевиками и организовать, среди прочего, мое убийство. Я получил также копию листовок, которые недавно разбрасывались с аэроплана в расположении русских войск на Южном фронте. В них говорилось, что, хотя они освободились от царя Николая, британский посол по-прежнему сидит на царском троне в Петрограде и диктует свои пожелания российскому правительству. Пока он будет править Россией и пить русскую кровь, они не получат мира и свободы. Корнилову удалось бежать, и он соединился с Калединым на юге. Считается, что они владеют Донецким бассейном. Керенский полностью лишился доверия всех партий, и войска, если они подойдут к Петрограду, будут сражаться не за восстановление его правительства, но в поддержку социалистических группировок, выступивших против этого переворота».

11 ноября

«Последние два дня прошли без каких бы то ни было беспорядков, и вчера все верили, что к настоящему моменту войска Керенского уже подойдут сюда и положение будет ликвидировано. Руководствуясь этими соображениями, Комитет общественного спасения убедил курсантов военных училищ занять Центральный телеграф и предпринять наступление в других частях города. Вследствие этого ситуация снова обострилась, и повсюду в городе идут бои.

Наша охрана из восьми курсантов отличилась тем, что добралась до ящика виски и ящика кларета, принадлежавших секретарям. Большинство из них на следующий день были больны, а некоторых рвало прямо в вестибюле. Пока что не они защищают нас, а скорее мы защищаем их. К счастью, в пятницу нам придали дополнительную охрану из польских солдат с офицером, и мы благополучно отправили курсантов по домам, переодев их в гражданское платье».

12 ноября

«Вчера телефонная станция была отбита объединенными силами солдат, рабочих и матросов, но не без потерь с обеих сторон. Воинские подразделения с полевыми орудиями окружили различные военные училища и потребовали их безоговорочной сдачи. Одно из училищ оказало серьезное сопротивление, и говорят, что число погибших превышает двести человек, а несколько курсантов были выброшены из окон верхних этажей. К 10 часам вечера большевики снова овладели всем городом».

13 ноября

«Керенский снова подвел нас, так же как и во время июльского восстания и выступления Корнилова. Его единственная надежда на успех заключалась в том, чтобы ударить на Петроград с теми войсками, которые он мог собрать, но он терял время на переговоры, издавал приказы и контрприказы, вызывавшие раздражение у военных. Когда он, наконец, двинулся, было слишком поздно. Большевики снова заняли Царское и теперь были уверены в победе. В Петрограде их поддерживали корабли, приведенные ими из Кронштадта, один из которых встал на якорь прямо перед посольством. Если бы теперь казаки попытались войти в город, они, вероятно, подверглись бы бомбардировке. Мы до такой степени отрезаны от внешнего мира, что почти ничего не знаем о том, что происходит в провинции, но в Москве, где в последние несколько дней шли настоящие бои, большевики одержали верх. Говорят, что число убитых достигает двух тысяч человек и город, по-видимому, был отдан на разграбление пьяной черни, завладевшей винными складами.

До сих пор никто в посольстве или колонии не пострадал, но мы все еще переживаем очень тревожное время. Вчера из двух источников поступили сообщения, что в течение ночи на посольство будет предпринято нападение. В дополнение к нашим польским охранникам в посольстве остались ночевать шесть британских офицеров и Кнокс, выполняющий обязанности главнокомандующего, – наш главный оплот в это беспокойное время. Хотя большевики, которые не хотят портить отношения с союзниками, вряд ли будут поощрять подобное нападение, но всегда остается опасность, что германские агенты могут подбить Красную гвардию совершить набег на посольство, чтобы спровоцировать трения между Россией и Великобританией. Несмотря на меры, предпринятые для поддержания порядка, нельзя сказать, что жизни людей ничего не угрожает: сегодня утром под нашими окнами русский младший офицер был застрелен за то, что отказался отдать свою шашку вооруженным рабочим».

14 ноября

«Сегодня ко мне заходил Верховский. Он сказал, что Керенский не хотел, чтобы казаки подавили восстание сами, поскольку это означало бы конец революции. Он заявлял, что умеренные социалисты все еще сохраняют шансы на формирование правительства и что, если ему будет дано право сказать войскам, что они согласны обсуждать и выправлять свои условия мира для представления Германии, он сможет увести многих из них от большевиков».

17 ноября

«Казаки под командованием Краснова, которые должны были войти в Петроград, договорились с большевиками, и Керенский бежал, переодевшись матросом.

Положение теперь безнадежно, поскольку большевики – хозяева положения на юге и в Москве, и, хотя Каледин удерживает юг, у него нет шансов продвинуться на север».

Глава 33

1917

Предложения Троцкого о перемирии. – Его нападки на союзников. – Троцкий отказывается выпустить из России британских подданных

Правительство Керенского, подобно императорскому режиму, пало без борьбы. И он, и император не желали видеть угрожавшей им опасности, и оба позволили ситуации выйти из-под контроля прежде, чем они предприняли хоть какие-нибудь меры для своей защиты. Только когда его час пробил и, как телеграфировал Родзянко, было уже поздно, император согласился даровать конституцию. То же самое произошло с Керенским. Он выжидал и мешкал. Когда он, наконец, решился действовать, оказалось, что большевики заручились поддержкой гарнизона и это его, а не их, требовалось подавить. Если бы я должен был написать эпитафию империи и Временному правительству, я бы написал всего два слова: упущенные возможности.

С самого начала Керенский был центральной фигурой революционной драмы и единственным из своих коллег, кто пользовался значительной поддержкой у масс. Пламенный патриот, он желал, чтобы Россия продолжала вести войну до тех пор, пока не будет достигнут демократический мир, и в то же время он стремился бороться с силами, провоцирующими беспорядки и разруху, чтобы его страна не стала добычей анархии. В начале революции он демонстрировал мужество и отвагу, которые выделяли его как единственного человека, способного обеспечить достижение этих целей. Но его поступки были не так хороши, как его слова, и всякий раз при всяком кризисе он упускал благоприятные возможности. Он был, как показали дальнейшие события, человеком слова, а не дела: он всегда готовился нанести удар и никогда не наносил его; он больше заботился о спасении революции, чем о спасении своей страны, и в результате погубил и ту и другую. Хотя как глава правительства он обладал всей полнотой власти (которую он так прискорбно использовал) и поэтому должен нести главную ответственность за сдачу России большевикам, другие партийные лидеры тоже не могут быть полностью оправданы. Умеренные социалисты, кадеты и другие несоциалистические группировки – все внесли свой вклад в окончательную катастрофу, поскольку во время кризиса, требовавшего их тесного сотрудничества, они не сумели отбросить партийные разногласия и целиком и полностью посвятить себя спасению своей страны.

Социалисты, одержимые страхом контрреволюции, уклонялись от принятия мер, которые могли бы придать боеспособность армии. В то же время кадеты совершенно справедливо настаивали как на восстановлении дисциплины в армии, так и на поддержании порядка в тылу. Но вместо того чтобы вести себя корректно и тем самым убедить социалистов, что им нечего бояться дисциплинированной армии, они со своей стороны сделали все возможное, чтобы создалось впечатление, будто они тайно готовят контрреволюционные выступления, главной действующей силой которых будет армия. К несчастью, партийный дух возобладал и не позволил предпринять какие-либо последовательные усилия для подавления общего врага. Неспособность русских к плодотворной совместной работе, даже когда на карту поставлена судьба их страны, можно считать национальным пороком. Как говорил мне один русский государственный деятель, если десять русских соберутся за круглым столом, чтобы обсудить те или иные важные вопросы, они будут говорить часами, не приходя к какому-либо решению, а кончат тем, что перессорятся между собой. Единственным членом правительства, который все это время пытался, хотя и безуспешно, удержать своих коллег в рамках сотрудничества и убедить их следовать твердым, последовательным курсом, был Терещенко. Не принадлежа ни к одной из партий, он думал только о благе своей страны, но из-за своей преувеличенной веры в Керенского придерживался слишком оптимистических взглядов на ситуацию, а иногда внушал их и мне. И лишь когда уже было поздно, он понял, как на самом деле слаб и ненадежен выбранный им вождь.

Большевики, напротив, составляли компактное меньшинство решительных людей, которые знали, чего хотят и как этого добиться. Более того, на их стороне были все лучшие головы, и с помощью своих немецких покровителей они развили в себе организаторские таланты, которых от них никто прежде не ожидал. Как ни велико мое отвращение к их террористическим методам и как ни оплакиваю я разрушение и нищету, в которую они ввергли свою страну, я готов признать, что Ленин и Троцкий – необыкновенные люди. Министры, в чью руки Россия отдала свою судьбу, оказались слабыми и неспособными, а единственным двум сильным личностям из числа тех, что появились за время войны, по какой-то роковой случайности суждено было довершить ее крушение. Однако в то время, когда они пришли к власти, они еще были никому не известны, и никто не ожидал, что они надолго удержатся у власти. Перспективы были настолько туманны, что можно было двигаться лишь ощупью. Я записывал свои общие впечатления от настоящего, не пытаясь делать прогнозы на будущее, и, как можно увидеть из приведенных здесь выдержек из моего дневника, эти впечатления не всегда были правильными.

18 ноября

«У большевиков появляется все больше сторонников на фронте, и украинская партия решила действовать с ними заодно. Они раздали рабочим оружие».

19 ноября

«Никакого продвижения в формировании коалиционного социалистического правительства не наблюдается. Напротив, в рядах большевиков произошел серьезный раскол, и восемь из четырнадцати комиссаров подали в отставку в знак протеста против таких крайних мер, как подавление свободы прессы и т. д. Правительство теперь в руках небольшой группки экстремистов, которые намерены навязать свою волю стране посредством террора. Продолжающийся кризис уже вызвал неудовольствие как в войсках, так и среди рабочих, и несколько фабрик послали своих делегатов в Смольный институт, чтобы передать большевикам, что они должны прийти к соглашению с другими социалистическими организациями. Некоторые из них высказывались очень резко, заявляя, что Ленин и Троцкий, как в свое время Керенский, хотят лишь одного – спать в кровати Николая II. Поначалу существовала надежда, что выход из правительства такого большого количества их лидеров подтолкнет более умеренных членов их партии к более тесному сотрудничеству с представителями других социалистических групп, и в результате будет сформировано правительство без участия Ленина и Троцкого. Эти надежды не оправдались, и теперь экстремисты изо всех сил стараются привлечь на свою сторону левое крыло партии социалистов-революционеров и заставить вернуться отколовшихся членов своей партии. Если им это удастся, они укрепят свое положение на настоящий момент, но если обещанный ими мир будет и дальше откладываться и если поставки хлеба, которые день ото дня становятся все меньше, полностью прекратятся, народные массы могут восстать и свергнуть их. Большинство государственных служащих, за исключением сотрудников военного министерства, все еще бастуют. Подвоз угля к железным дорогам сократился до опасного предела; армии и большим городам грозит голод, и рано или поздно вся государственная машина встанет. Что случится тогда, предсказать невозможно. Некоторые утверждают, что через несколько месяцев нас ждет восстановление монархии. Но хотя большинство населения разочаровалось в революции, я не вижу, как может произойти такая перемена – разве что Каледин сумеет сплотить вокруг себя армию, но вероятность этого крайне мала. В настоящий момент все решает сила, а так как буржуазные партии не позаботились о том, чтобы организоваться на случай обороны, большевики получили полную свободу действий. Во время недавних сражений в Петрограде и Москве на стороне правительства выступали лишь курсанты военных училищ, но так как среди них не было офицеров и они были крайне малочисленны, их жизнь была принесена в жертву совершенно напрасно. Говорят, что в Москве было убито не меньше пяти тысяч человек, и из-за беспорядочной стрельбы, открытой Красной гвардией, велики потери среди гражданского населения.

Здесь в настоящий момент все тихо, но если поставки продовольствия прекратятся, мы окажемся в очень непростом положении. В качестве меры предосторожности мы создали в посольстве запас продовольствия и разместили в нем всех служащих, а также офицеров различных военных миссий, чтобы в случае необходимости у нас был сильный гарнизон для его защиты».

20 ноября

«Мне сейчас не стоит покидать Петроград, поскольку мое присутствие здесь придает уверенность нашей колонии, и будет лучше, если я останусь и подожду дальнейшего развития событий. Я обсуждал с моими коллегами – послами стран союзников – вопрос о том, должны ли мы будем признать новое правительство на тот момент, когда оно будет сформировано, или нет. Все согласны с тем, что мы не можем признать его официально, но расходятся во мнениях относительно того, вступать ли нам в неофициальные отношения с ним или нет. Лично я считаю, что нам нужно установить с ним хоть какой-то контакт для ведения текущих дел.

Мистер Балфур согласился с тем, что союзные колонии коренным образом в этом заинтересованы, и было решено, что в случае необходимости наши консулы будут служить посредниками между нами и правительством».

20 ноября

«Сегодня у меня были бывший министр труда Скобелев и председатель Совета республики Чайковский, представлявшие, как они сказали, рабочий класс и крестьянство. Они сказали, что скоро должно быть сформировано социалистическое правительство без участия большевиков, в которое войдут представители казачьей демократии и которое получит поддержку кадетов. На мой вопрос, как они собираются свергнуть большевиков, они ответили – силой. Они утверждали, что могут рассчитывать на поддержку определенного количества войск, достаточного для этих целей, поскольку армия большевикам не сочувствует, а только хочет мира. Россия истощена и больше не может сражаться, но, если они добьются успеха, у них должно быть право сказать армии, что союзники готовы обсуждать условия мира с целью привести войну к скорейшему окончанию. Такие утверждения, сказали они, дадут им огромное преимущество перед большевиками, с которыми союзные правительства не станут вступать в переговоры.

Я ответил, что, хотя союзные правительства могут согласиться на обсуждение условий заключения мира с таким правительством, если он будет сформировано, они не станут ничего обещать относительно скорейшего прекращения войны, поскольку после всех принесенных ими жертв преждевременный мир, в котором не будет никаких гарантий на будущее, для них неприемлем. Россия может купить мир лишь на гибельных для нее условиях, и, несомненно, в ее интересах приложить все усилия, чтобы, не пытаясь предпринимать наступлений, продержаться до тех пор, пока мы не разобьем Германию. Посовещавшись, они сказали: если им будет обещано, что союзники проведут конференцию для обсуждения условий мира и постараются прийти к соглашению относительно этих условий, им, возможно, удастся сформировать небольшую армию для обороны. Скобелев, который вечером должен был выехать в Ставку, где он собирался встретиться с другими социалистическими лидерами, спросил, может ли он от моего имени дать предварительные гарантии указанного свойства, на что я ответил, что могу только передать это предложение своему правительству».

21 ноября

«Сегодня во второй половине дня прошел митинг наборщиков, протестовавших против закрытия большого числа газет. На их угрозу забастовки им было сказано, что, если они осуществят свою угрозу, их заставят работать двадцать четыре часа в сутки, а за спиной у них поставят солдат, которые будут подталкивать их штыками, если они будут недостаточно расторопны.

Следующую историю стоит привести в качестве иллюстрации любопытного образа мыслей российского крестьянина. Ее рассказал мне один знакомый, который поручился в ее правдивости. Недавно большевики приговорили одного из помещиков к смертной казни, и его крестьянам было поручено привести приговор в исполнение. Однажды утром они пришли к нему, упали перед ним на колени, целовали ему руки и благодарили за то, что он был таким хорошим хозяином. Однако они получили приказ и обязаны были его исполнить, поэтому они попросили его пойти с ними. Затем они отвели его в соседний лес и совершенно хладнокровно убили.

В ночь на 20 декабря прапорщик Крыленко, назначенный наркомом обороны, по поручению Ленина послал генералу Духонину радиограмму с приказом немедленно предложить германским командирам перемирие, чтобы в дальнейшем перейти к мирным переговорам. Представители союзников в Петрограде, говорилось далее в сообщении, уже информированы о шаге, который намерено предпринять правительство. Это последнее утверждение было неправдой, поскольку лишь поздно вечером 21 ноября я получил ноту Троцкого, в которой говорилось о создании правительства, внесении предложения о перемирии и о немедленном начале мирных переговоров. В тот же день Троцкий заявил о своем намерении опубликовать все секретные договоры. Сообщив об этом в министерство иностранных дел, я предложил оставить ноту Троцкого без ответа. Но британское правительство должно выступить в палате общин с заявлением, что оно готово обсуждать условия мира с законным правительством России, но не может вести переговоры с теми, кто нарушает обязательства, взятые на себя их предшественниками по договору от 5 сентября 1914 года.

Генерал Духонин ответил, что хотя он согласен с тем, что мир необходим в интересах России, но считает, что мирные переговоры могут вестись лишь тем правительством, которое признано всем российским народом. В результате этого он был замещен прапорщиком Крыленко. Последний выпустил воззвание, призывающее комитеты всех армий выбрать своих представителей и начать переговоры о перемирии немедленно.

Чайковский снова зашел ко мне сегодня перед отъездом на фронт, куда, как он сказал мне, уже отправилось около тридцати представителей с целью формирования нового правительства и организации вооруженных отрядов, способных подавить большевиков. Он очень уверенно говорил о скором падении последних. Когда я сказал ему, что не разделяю его уверенности, он вынужден был признать, что, предложив перемирие, большевики перехватили инициативу у него и его друзей».

24 ноября

«Сегодня ко мне зашел петроградский городской голова, чтобы заверить меня, что российская демократия сурово осуждает начало переговоров о сепаратном мире и опубликование наших секретных соглашений. Он придерживается слишком оптимистических взглядов на политическое будущее. В ходе разговора он заметил, что, если бы союзные представители покинули Россию, это было бы серьезным ударом по истинной демократии и всем классам общества, за исключением большевиков».

25 ноября

«Союзные военные представители в Ставке заявили Духонину официальный протест по поводу нарушения соглашений сентября 1914 года и сказали ему, что это может иметь самые серьезные последствия. Скрытая угроза, содержащаяся в последних словах, была понята так, будто мы намерены призвать Японию напасть на Россию. Это был непродуманный шаг, причинивший нам немало вреда. В связи с этим Троцкий выпустил горячее обращение к солдатам, рабочим и крестьянам против нашего вмешательства во внутренние дела России. Он сказал им, что наши империалистические правительства пытаются силой загнать их обратно в окопы, чтобы они служили для них пушечным мясом. Он призвал солдат выбрать своих представителей и незамедлительно начать переговоры с немцами.

Сегодня начались выборы в Учредительное собрание. На вчерашнем собрании гарнизона, где присутствовали представители всех политических групп, большевики практически получили вотум доверия».

27 ноября

«Троцкий направил военным атташе союзных держав ноту с уведомлением, что его правительство желает не сепаратного, а всеобщего мира и оно твердо намерено его добиться. А если России придется в конце концов заключить сепаратный мир, то вина за это ляжет на союзные правительства, заявлял он».

27 ноября

«Я пришел к заключению, что нам остается только faire bonne mine а mauvais jeu (делать хорошую мину при плохой игре – фр. ). Действуя в соответствии с идеей, первоначально предложенной Кноксом, я послал в министерство иностранных дел телеграмму следующего содержания:

"Я разделяю мнение, выраженное генералом Ноксом, что положение здесь стало настолько безнадежным, что мы должны пересмотреть свою позицию. По моему мнению, единственное, что нам остается, – это вернуть России ее слово и сказать ее народу, что, понимая, насколько он истощен войной и дезорганизацией, неразрывно связанной с великой революцией, мы оставляем ему самому решать, захотят ли они купить мир на условиях Германии или продолжат сражаться вместе с союзниками, которые полны решимости не складывать оружия до тех пор, пока не будут обеспечены твердые гарантии мира.

Я всегда стремился удержать Россию в войне, но нельзя заставить истощенную нацию сражаться вопреки ее собственной воле. Если что-нибудь может побудить Россию предпринять еще одно усилие, так это сознание, что она совершенно свободна поступать так, как считает нужным, без всякого давления со стороны союзников.

Есть свидетельства того, что Германия старается вбить клин между нами и Россией, чтобы проложить дорогу к германскому протекторату, который она надеется в окончательном итоге установить на территории последней. Если мы будем упорно настаивать на своем и требовать, чтобы Россия исполнила свои обязательства в соответствии с соглашением 1914 года, это сыграет на руку Германии. Каждый день, что мы удерживаем Россию в войне против ее воли, только ожесточает ее народ против нас. Если мы освободим ее от обязательств, а мир будет оттягиваться или будет куплен на слишком тягостных условиях, национальное чувство обратится против Германии. Для нас вопрос жизни и смерти расстроить эти планы Германии, поскольку российско-германский союз после войны станет постоянной угрозой всей Европе и в особенности Великобритании.

Я не сторонник ведения каких-либо дел с большевистским правительством. Напротив, я считаю, что принятие предложенного мною курса лишит их опоры, поскольку они уже не смогут упрекать союзников, что те гонят русских солдат на убой ради своих империалистических интересов"».

28 ноября

«Я получил ноту Троцкого с требованием освободить двух русских – Чичерина и Петрова, которых задержали в Англии за антивоенную пропаганду, которую они, по всей видимости, вели среди наших рабочих. Российская демократия не потерпит, говорилось в ноте, чтобы двое ни в чем не повинных наших сограждан содержались в заключении, а британские подданные, ведущие активную контрреволюционную пропаганду, оставались безнаказанными».

3 декабря

«Боюсь, что Троцкий очень зол на меня за то, что я не ответил на его ноту. Когда я послал консула Вудхауса получить необходимые разрешения, чтобы часть наших подданных могла вернуться на родину, Троцкий заявил, что ни одному из британских подданных не будет позволено выехать из России, пока вопрос о двух задержанных русских не будет решен удовлетворительно. Он добавил, что Чичерин его личный друг и он особенно озабочен его освобождением, поскольку собирается назначить его дипломатическим представителем в одну из союзных держав. Если наше правительство откажется его освободить, он угрожает арестовать некоторых британских подданных, которых знает как контрреволюционеров.

В тот же вечер около половины десятого ко мне зашел французский военный представитель генерал Ниссель. По его словам, Троцкий заявил одному французскому офицеру-социалисту, поддерживающему тесный контакт с большевиками, что испытывает ко мне особую неприязнь. И причина тому – не только то, что я настраиваю против него свое правительство, но также и то, что с момента свержения последнего правительства я поддерживаю постоянный контакт с Калединым и Комитетом общественного спасения и снабжаю последний средствами. Поэтому он намеревался арестовать меня, а если это приведет к разрыву отношений между нашими двумя правительствами, он задержит определенное количество британских подданных в качестве заложников. Генерал Ниссель считал, что Троцкий не решится арестовывать меня в посольстве, но, поскольку он знает, что я имею привычку каждый день выходить на прогулку, он может арестовать меня на улице. Чтобы ободрить меня, генерал добавил, что, по его сведениям, самые удобные камеры в крепости расположены между номером 30 и 36 и, если случится самое худшее, мне следует иметь это в виду.

Я не воспринял угрозы Троцкого чересчур серьезно и, как обычно, продолжал свои прогулки без всяких неприятных последствий. Только однажды, когда я поворачивал в переулок с набережной, я попал почти в самую гущу сражения, которое происходило на другом конце улицы. К счастью, меня вовремя остановила знакомая – княгиня Мария Трубецкая, которая в это время проходила мимо. Она уверила меня, что спасла мою жизнь, и пожелала непременно проводить меня до посольства, поскольку, как она сказала, никто не осмелится напасть на меня, если я буду с дамой».

4 декабря

«Наше положение становится очень трудным, поскольку, хотя наше правительство не может уступить угрозам, нашим подданным, которые приехали сюда из провинции, на пути домой приходится нести расходы, связанные с долгим пребыванием здесь. Более того, я вовсе не хочу, чтобы Троцкий арестовал членов нашего бюро пропаганды. В конце концов, в аргументации Троцкого есть определенный смысл: если мы считаем себя вправе арестовывать русских за антивоенную пропаганду в стране, настроенной на продолжение войны, то у него есть равное право арестовывать британских подданных, проводящих военную пропаганду в стране, желающей мира. Более того, в его власти запретить въезд и выезд наших курьеров и даже не дать нам покинуть страну, если нас отзовут. Нуланс слышал от французского консула в Гельсингфорсе, что существует план арестовать нас, когда мы будем проезжать через Финляндию по пути домой. Наш консул в этом городе также получил сведения от одного финского банкира, что в город недавно прибыл германский агент – специалист по бомбам, которому, среди прочего, было поручено взорвать наш поезд во время его проезда по Финляндии.

Чтобы покончить с неопределенностью относительно нашей позиции, я объяснил в коммюнике для прессы, что мы не можем признать нынешнее правительство и что я получил указания воздерживаться от каких-либо шагов, подразумевающих такое признание. Я подчеркнул, что нота Троцкого с предложением всеобщего перемирия была доставлена в посольство через девятнадцать часов после того, как генерал Духонин получил приказ начать переговоры с врагом. Таким образом, союзники были поставлены перед свершившимся фактом и их мнением по данному вопросу никто не поинтересовался. Хотя я передал по телеграфу в министерство иностранных дел содержание всех нот, направленных мне Троцким, я не мог отвечать на ноты правительства, которое мое собственное правительство не признало. Более того, правительство, которое, как и мое собственное, получает власть непосредственно от народа, не может принимать решение по таким важным вопросам, не убедившись сначала, что это решение получит одобрение и поддержку всего населения».

6 декабря

«Троцкий опубликовал ответ, смысл которого сводился к тому, что союзные правительства были поставлены в известность о его намерении предложить всеобщее перемирие, – об этом говорилось в воззвании, с которым Совет обратился к демократиям всего мира 8 ноября. И если его нота была доставлена в посольство с опозданием, то это целиком и полностью обусловлено второстепенными причинами технического характера. Я слышал, что Совет с неодобрением отнесся к недавним выпадам Троцкого по отношению ко мне».

7 декабря

«Мнения относительно силы большевиков так разделились, что очень трудно делать прогнозы на будущее. В то время как пессимисты предрекают кровопролитие, оптимисты уверяют, что их правление подходит к концу, что они не посмеют распустить Учредительное собрание в случае, если оно выступит против них, и, если мы продержимся до тех пор, пока не соберется Учредительное собрание, ситуация изменится в нашу пользу. Однако я весьма в этом сомневаюсь. Поскольку в провинции было избрано большое количество большевиков и они представляют единственную партию, обладающую реальной силой, вероятнее всего, они будут оставаться у власти еще некоторое время. В течение последних нескольких дней с их стороны заметны некоторые признаки того, что они стремятся к улучшению взаимоотношений с союзниками, и определенные рекомендации относительно условий перемирия, переданные сербским посланником Троцкому в частной беседе, были хорошо приняты последним.

Вчера я послал переводчика посольства капитана Смита к Троцкому, чтобы узнать, можно ли договориться с ним относительно британских подданных, которые хотят покинуть Россию. Я поручил ему объяснить, что, хотя я не могу рекомендовать британскому правительству уступить перед угрозами, я бы посоветовал ему пересмотреть вопрос о двух задержанных российских гражданах, если он, со своей стороны, отменит приказ, запрещающий отъезд наших подданных. Троцкий ответил, что у него не было намерения прибегать к угрозам в адресованной мне ноте и я должен учесть его незнание дипломатического языка. Он только хотел показать, что к русским в Англии должны относиться так же, как относятся к англичанам в России. Он издал этот приказ лишь спустя четыре дня после того, как не получил никакого ответа на свою ноту, и после того, как прочел в прессе, что я отказался передавать его ноту своему правительству (опубликованное в прессе сообщение указанного содержания было ложью). Он также счел нужным предупредить меня, что знает о моих контактах с агентами Каледина, хотя не станет упоминать их имен. Он не может, добавил Троцкий, поступить, как я ему советую, и сделать первый шаг, но разрешит британским подданным уехать сразу же после того, как я опубликую в петроградской печати заявление о том, что британское правительство согласно пересмотреть дела всех задержанных русских, и тем из них, кто не совершил никаких преступлений, будет позволено вернуться на родину. Он добавил, что вполне понимает трудности моего положения. Насколько ему известно, я состоял в близких отношениях со многими членами императорской фамилии, но после революции я получал плохие советы и ложные сведения, особенно со стороны Керенского. Я полагаю, он указывал на то, что я недооценил силу большевистского движения – и в этом он был прав. Керенский, Терещенко и некоторые другие министры вводили меня в заблуждение по этому вопросу и постоянно заверяли меня, что правительство сможет подавить большевиков.

Упомянутый вопрос был в конце концов улажен британским правительством, которое согласилось репатриировать задержанных русских при условии, что британским подданным в России будет предоставлена свобода передвижения».

7 декабря

«С самого начала большевистского восстания ходят упорные слухи, что их действиями руководят переодетые офицеры германского Генштаба. Теперь я получил сообщение, хотя и не могу поручиться за его точность, что шесть германских офицеров прикомандировано к штабу Ленина в Смольном институте. Ленин выпустил воззвание ко всем мусульманам Востока, и особенно Индии, с призывом восстать и освободиться от ненавистного гнета чужеземных капиталистов».

Глава 34

1917–1918

Моя беседа с журналистами о нашем отношении к переговорам о перемирии. – Подписание перемирия. – Рост преступности в Петрограде. – Обращение Троцкого к народам союзных держав. – Цели большевиков. – Последний день в Петрограде

Мой дневник по-прежнему служит полезным напоминанием о событиях.

8 декабря

«Несколько дней назад я получил телеграмму от мистера Балфура с изложением наших взглядов по вопросу об открытии переговоров о перемирии. Они основывались на решении, принятом Парижской конференцией о том, что послам союзных государств будет поручено довести до общего сведения, что их правительства готовы пересмотреть цели войны, а также возможные условия справедливого и продолжительного мира, как только у России появится устойчивое правительство, признанное народом. Я изложил эту телеграмму в немного измененной форме в первых трех абзацах следующего заявления, которое я предполагаю передать представителям печати сегодня после полудня. В оставшихся пяти абзацах я отвечаю на нападки Ленина и других большевистских вождей:

"Судя по последним событиям, секретная дипломатия скоро отойдет в прошлое, и поэтому дипломаты должны будут чаще, чем раньше, обращаться к прессе как средству общения с народом. Поэтому я приветствую вас здесь в надежде, что с вашей любезной помощью я смогу обратиться к российской демократии наперекор тем, кто намеренно искажает политику моего правительства.

Вы спрашиваете меня, каково наше отношение к России и как мы смотрим на переговоры о перемирии, которые открылись на русском фронте. Относительно первого вопроса я должен заверить вас, что мы с искренней симпатией относимся к русскому народу, измученному тяжелыми жертвами, понесенными в войне, а также общей дезорганизацией, являющейся неизбежным следствием любого значительного политического переворота, такого как ваша революция. Мы не держим на него зла, и в циркулировавших здесь слухах о том, что мы намерены прибегнуть к каким-либо мерам принудительного или карательного характера в случае, если Россия заключит сепаратный мир, нет ни слова правды. Что касается второго вопроса, то Совет народных комиссаров начал переговоры с врагом, не посоветовавшись предварительно с союзниками, нарушив тем самым соглашения от 23 августа – 5 сентября 1914 года, что мы вправе поставить ему в упрек.

Мы не можем в настоящий момент признать правомерность его утверждения, что любой договор, заключенный самодержавным правительством, не имеет обязательной силы для демократии, заменившей это правительство, поскольку такой принцип, если он будет принят, подорвет прочность всех международных соглашений. Но, отвергая эту новую доктрину, мы не хотим вынуждать нашего союзника против воли участвовать в совместных усилиях и настаивать на своих правах по этому договору. Однако еще остаются другие, более высокие принципы, к которым мы могли бы, если бы хотели, обратиться, особенно если учесть, что эти принципы полностью признаются Советом народных комиссаров. Это принципы демократического мира – мира, совпадающего с желаниями малых и слабых народов. Такой мир отвергает мысль об ограблении побежденного врага под видом возмещения военных убытков или включении в великие империи каких-либо земель против воли населяющих их народов. Таков, в общих чертах, тот мир, который мое правительство, равно как и российская демократия, желает установить во всем мире. Однако Совет народных комиссаров ошибается, считая, что такой мир можно обеспечить призывом к незамедлительному перемирию. Он, как у нас говорится, запрягает телегу впереди лошади. Союзники, напротив, хотят сначала добиться всеобщего соглашения, которое соответствовало бы провозглашенным ими целям, а затем договариваться о перемирии. Пока что ни один из германских государственных деятелей не сказал ни слова в подтверждение того, что германский император или германское правительство разделяют взгляды российской демократии, а переговоры придется вести с германской автократией, а не с немецким народом. Много ли шансов на то, что император Вильгельм, зная, что российская армия перестала существовать как боеспособная сила, согласится подписать демократический и прочный мир, какого желает русский народ? Нет. Мир, который он намерен установить, – это мир германский и империалистический. Хотя союзники не могут послать своих представителей для участия в переговорах о перемирии, они готовы, как только будет создано постоянное правительство, признанное всем российским народом, обсудить с этим правительством цели войны и возможные условия справедливого и прочного мира. В настоящее время они оказывают России неоценимую помощь, удерживая на своих фронтах огромные массы германских армий. Важные победы, одержанные недавно британским войсками близ Камбре, – хорошее предзнаменование на будущее, поскольку демократический мир, к которому мы так горячо стремимся, не может быть достигнут до тех пор, пока не сломлена военная мощь кайзера.

Надеюсь, я показал, насколько дружественны наши чувства и как искренне мы желаем поддержать Россию в этот кризисный момент. Но осмелюсь спросить: можем ли мы сказать то же самое о России? Не проходит и дня без того, чтобы в официальной печати не появлялись ожесточенные нападки на нашу страну. Если их почитать, то можно подумать, что Великобритания начала войну ради своих собственных империалистических и капиталистических целей и что на ней одной лежит ответственность за всю пролитую кровь. Я бы хотел спросить, что было бы сегодня с Россией, если бы мы не вмешались, когда Германия нарушила нейтралитет Бельгии. Без британского флота и наших заново сформированных армий, в которые записалось три миллиона добровольцев, Россия сегодня была бы вассалом Германии и самодержавие стало бы главной силой в Европе. Если бы мы тогда остались в стороне, не было бы никакой революции и свободы для народа. Германская армия позаботилась бы об этом, и без нашего военного сотрудничества Россия никогда бы не получила свободы.

Не вправе ли мы после этого рассчитывать на то, чтобы с нами обходились как с друзьями, а не делали нас мишенью грубых нападок. В своем обращении к мусульманам Востока господин Ленин говорит о нас как о захватчиках и грабителях и призывает наших индийских подданных к восстанию. Он ставит нас даже ниже, чем турок, которым он подает руку через голову Армении, забывая о чудовищных зверствах, учиненных ими в этой стране. Неслыханно, чтобы человек, претендующий на руководство политикой России, говорил в таких словах о дружественной и союзной стране. Неужели он считает, что британская тирания навязывает свою волю Индии с ее трехсотмиллионным населением? А знает ли он, что британский гарнизон, который до войны состоял из 750 тысяч человек, с тех пор был сокращен до 150 тысяч благодаря надежной поддержке со стороны местных жителей? Знает ли он, что наша главная цель – подготовить различные и зачастую враждебные друг другу племена к самоуправлению и что именно для этой цели наше правительство оказывает всяческую поддержку формированию индийских обществ и комитетов? Едва ли какой-либо из них носит антибританский характер, и ни один не сравнится в этом плане с Советом.

В настоящий момент положение англичан в России незавидно. Их сделали целью нападок или объектом подозрений. Наше бюро пропаганды, которое первоначально создавалось для того, чтобы дать нашим двум странам лучшее представление друг о друге, теперь обвиняют в союзе с контрреволюционерами. Для таких обвинений нет ни малейших оснований, если не считать преступлением защиту своей страны от клеветы и извращений, распространяемых германскими агентами. Пока Россия принимала активное участие в войне, наше бюро, естественно, занималось военной пропагандой, но теперь оно этого не делает.

Я хочу, чтобы русский народ знал, что ни у меня, ни у какого-либо из подчиняющихся мне агентств нет ни малейшего желания вмешиваться во внутренние дела России. За те семь лет, что я был здесь послом, я всей душой и сердцем стремился к установлению тесного взаимопонимания между Россией и Великобританией. Хотя я, как того требует мой долг, имел связи с членами различных партий, но с самых первых дней после Февральской революции я придерживался строго нейтральной позиции. До этого я действительно пытался использовать все свое влияние, чтобы склонить бывшего императора в пользу какой-либо формы конституционного правления, и я неоднократно призывал его уступить законным требованиям своего народа. Теперь, когда его суверенные права перешли к народу России, последний, я надеюсь, извинит меня за пренебрежение строгими правилами дипломатического этикета.

В заключение я позволю себе обратиться к русской демократии с предостережением. Я знаю, что ее лидеры движимы искренним стремлением установить братство между пролетариями всех стран для обеспечения всеобщего мира. Я полностью сочувствую целям, которые они перед собой ставят, но я бы попросил их задуматься, правильные ли методы они выбрали для обращения к демократиям союзных стран, и особенно к Англии. Они, несомненно, сами того не желая, создают впечатление, что германский пролетариат для них важнее британского. Их позиция по отношению к нам скорее рассчитана на то, чтобы оттолкнуть от себя, чем привлечь на свою сторону британский рабочий класс. Во время Великой войны, последовавшей за французской революцией, речи, обращенные против Великобритании, и попытки вызвать революцию в нашей стране только закалили твердую решимость британцев вести войну до конца и сплотили их вокруг тогдашнего правительства. История, если я не ошибаюсь, повторяется в настоящем столетии"».

10 декабря

«На пресс-конференции, которую я устроил, присутствовало больше двадцати пяти журналистов, представлявших газеты всевозможных политических оттенков, за исключением большевистских. Для меня это стало тяжелым испытанием, поскольку после того, как Харольд Уильямс прочел мое заявление в переводе на русский и журналистам были розданы копии, представители буржуазной печати задали мне множество ненужных и компрометирующих вопросов, на которые я не мог ответить, не вызывая еще более затруднительных вопросов со стороны социалистов. Затем корреспондент "Новой жизни" Горького пожелал узнать, что мы понимаем под "правительством, признанным народом" и начнут ли союзники мирные переговоры в случае, если такое правительство будет создано. Я ответил, что, строго говоря, законное правительство должно получить свои полномочия от Учредительного собрания, но, поскольку Россия страна непредсказуемая, мы не можем считать себя связанными этим определением. Мы готовы обсуждать мирные переговоры с правительством как таковым, но прежде, чем начинать переговоры с врагом, союзники должны договориться между собой, поскольку, пока такое соглашение не будет достигнуто, они не могут рассчитывать на успех в переговорах с Германией. "Новая жизнь" и некоторые большевистские газеты подвергли этот ответ суровой критике как свидетельство того, что мы не желаем идти навстречу пожеланиям русской демократии. С другой стороны, мое заявление получило горячую поддержку в дипломатических кругах и вызвало горячую благодарность со стороны русской колонии в Лондоне. Троцкий сослался на него в произнесенной вчера речи. Он сказал, что я выразил свою любовь к России на пяти газетных столбцах и теплота моих чувств его радует. Однако он бы предпочел бы дела словам».

18 декабря

«Неделю назад я полностью расклеился. Встав утром с постели, я обнаружил, что не могу идти прямо, а шатаюсь так, будто я на палубе корабля. Полагаю, причиной тому было головокружение. С тех пор я вынужден был лежать в кровати, и мой доктор сказал, что силы мои на исходе. Поэтому я по телеграфу попросил разрешения вернуться домой, и теперь мне разрешается выехать, когда я пожелаю. Сегодня я чувствую себя лучше и предполагаю оставаться здесь до тех пор, пока Учредительное собрание не соберется или будет разогнано. Последнее представляется наиболее вероятным, поскольку большевики уже выпустили прокламацию, в которой содержится призыв арестовать лидеров кадетов, а также говорится, что враги народа – помещики и капиталисты – не должны участвовать в этом собрании. Они уже арестовали шестерых кадетов, выбранных в Учредительное собрание.

1 декабря большевики без единого выстрела захватили Ставку, поскольку Духонин запретил командирам ударных батальонов оказывать им сопротивление. Когда Духонин уже сел в поезд, чтобы уехать из Могилева, его выволокли из вагона и зверски убили. 3 декабря большевистская делегация, во главе которой стоял Йоффе, прибыла в Брест-Литовск и начала переговоры. Поскольку немцы отказались принять их предложения, 5-го числа члены делегации вернулись в Петроград, чтобы посоветоваться с правительством. 11 декабря они снова отправились в Брест-Литовск, и 15-го числа было подписано соглашение о перемирии, которое должно было продолжаться до 14 января. Германия согласилась на условие, на котором настаивали большевики, что во время перемирия не будет производиться никакой переброски войск на другие фронты, но, поскольку была добавлена оговорка, что данное условие не относится к уже начатым переброскам, они могли перебрасывать на наш фронт столько войск, сколько хотели. В договоре также присутствовал опасный пункт об обмене товарами. Мирные переговоры должны начаться сегодня.

Тем временем ситуация в Петрограде становилась все хуже и хуже. Там недавно произошла настоящая пьяная оргия. 7 декабря банды солдат и матросов ворвались в Зимний дворец и разграбили винные погреба, и пять раз конвои, посланные, чтобы арестовать их, следовали их примеру и безнадежно напивались. Было много стрельбы, но лишь несколько солдат ранены. В конце концов кого-то посетила счастливая мысль покончить с дебошем, затопив подвалы, и в результате несколько пьяных утонули. После этого солдаты перенесли свое внимание на подвалы частных лиц, и прошлой ночью несколько наших друзей вынуждены были укрыться в посольстве, поскольку в их подвалах засели солдаты, которые развлекались беспорядочной стрельбой. Грабежи и убийства становятся обычным делом, по ночам людей останавливают на улицах и отнимают у них всю одежду и ценности. Ни одна ночь не проходит без постоянной ружейной и пулеметной стрельбы, но никто пока не смог сказать мне, что происходит. В одну ночь на мосту шла такая интенсивная перестрелка, что моя жена, чья кровать была на одной линии с окном, спала на матрасе на полу для большей безопасности. Никто не знает, что готовит нам следующий день или ночь».

19 декабря

«Троцкий зашел сегодня после полудня к французскому послу и сказал, что союзники все время отказывались пересмотреть свои цели войны, и, поскольку он не хочет, чтобы мы и дальше тянули с ответом, как это было с его предшественниками, он решил начать мирные переговоры. Однако их начало будет отложено на неделю, чтобы дать союзникам возможность присоединиться к ним. Троцкий был вполне вежлив и корректен. Он не удостоил меня своим посещением из страха, что я откажусь его принять.

Около недели назад Троцкий поднял вопрос о дипломатических визах в паспортах его курьеров и угрожал, что, если мы не гарантируем ему полной обоюдности, он запретит британским курьерам въезжать в Россию и уезжать из нее. В разговоре с капитаном Смитом он заявил, что имеет полное право поступить подобным образом, поскольку я аккредитован правительством, которое не признает нынешнего российского правительства, притом правительством, которого больше нет. Как я указал министерству иностранных дел, мы полностью в его власти, и если мы не придем к полюбовному соглашению, то мы не только лишимся нашей курьерской службы, но и подвергнемся другим репрессиям – таким как отказ в передаче наших шифрованных телеграмм или в признании нашего дипломатического статуса. Если такое случится, союзные правительства вынуждены будут отозвать своих послов».

22 декабря

«Два дня назад я получил указание сообщить Троцкому, что мы выдадим визы, но, поскольку у его правительства нет аккредитованного представителя в Лондоне, ему не представится случай послать туда курьера. Вне себя от гнева, он сразу же послал телеграмму в Торнио с приказом не пропускать нашего курьера через границу. К счастью, эта телеграмма пришла слишком поздно, а поскольку он забыл послать телеграмму на финскую границу в Белоостров, курьер благополучно прибыл в Петроград».

23 декабря

«Руднев, московский городской голова, Гоц, принадлежащий к левому крылу социалистов-революционеров, и петроградский городской голова недавно сообщили мне, что хотят меня увидеть, и предложили встретиться с ними в Летнем саду, чтобы не привлекать внимания. Я отказался от конспиративной встречи такого рода, но сказал, что, если они придут в посольство, я буду рад их видеть. Руднев и Гоц пришли сегодня поздно вечером, очевидно приняв всяческие меры предосторожности, чтобы избавиться от слежки. Весьма симптоматично для времени, в котором мы живем, что Гоц, социалист весьма крайних взглядов, вынужден приходить в посольство тайно – из страха быть подвергнутым аресту за контрреволюционную деятельность. Они сказали, что пришли спросить меня, какова будет наша реакция, если Учредительное собрание обратится к нам с призывом превратить проходящие в данный момент переговоры о сепаратном мире в переговоры о мире всеобщем. Далее они хотели узнать, сможем ли мы как-либо помочь России, которая неспособна более продолжать войну, в случае если она вынуждена будет согласиться на условия, наносящие ущерб интересам союзников. И последнее, что их интересовало: было ли заявление мистера Ллойд Джорджа о том, что мы готовы вести войну до конца, искренним, или оно рассчитано на то, чтобы запугать немцев. Я не давал им никаких обещаний, и в ответ на мои объяснения, почему мы вынуждены продолжать войну, они заверили меня, что социалисты-революционеры считают, что ответственность за продолжение войны лежит на Германии, а не на нас. Когда они уходили, Руднев сказал мне, что мое кресло в зале городской думы всегда в моем распоряжении, поскольку Московская дума не большевистская. Однако при нынешних обстоятельствах у меня нет желания его занимать».

28 декабря

«В канун Рождества мы устраивали в посольстве свой последний званый вечер, на котором присутствовало больше ста человек наших сотрудников и представителей различных военных миссий. Вначале был концерт и разные увеселительные мероприятия, организованные полковником Торнхилом, а затем – ужин за столом. Несмотря на повсеместное отсутствие продуктов, наш повар устроил нам роскошный пир.

В результате ответных мер, которыми Троцкий угрожал британским подданным, если его курьерам не будут выданы дипломатические паспорта, нам пришлось уступить, и я получил указания выдать все необходимые визы без всяких условий. Сообщая ему об этом, капитан Смит от моего имени выразил надежду, что в будущем он постарается отыскать более дружественное решение возможных споров, прежде чем прибегать к силовому давлению. Троцкий ответил, что он всегда готов урегулировать дело миром, но, как показывает опыт, такая политика себя не оправдывает и ведет лишь к продолжительным дискуссиям.

У меня случился рецидив, и мой доктор настаивает, чтобы я уехал, не дожидаясь открытия Учредительного собрания. Поэтому я решил выехать 7 января. Линдли, который начиная с 1915 года, когда он был назначен советником, оказывал мне столь ценную помощь, останется во главе посольства. В соответствии с решениями, принятыми Парижской конференцией о том, что союзные правительства, хотя и не прощая измены России, намерены вступить с петроградским правительством в неофициальные отношения, Локкарт, который проделал такую прекрасную работу в Москве, будет теперь нашим неофициальным представителем при этом правительстве».

30 декабря

«Троцкий обратился с посланием к народам и правительствам союзных стран. Русская революция, заявил он, открыла двери для немедленного заключения скорейшего мира, и если союзные правительства воспользуются представившейся благоприятной возможностью, то всеобщие переговоры будут начаты немедленно. Если они, напротив, откажутся от участия в переговорах, трудящиеся классы в их странах должны восстать против тех, кто отказывается дать людям мир. В заключение он пообещал первым полную поддержку».

31 декабря

«Первая часть германской мирной делегации прибыла в Петроград. Они, как говорят, поражены царящей здесь анархией и заявляют, что состояние финансов и промышленности России настолько бедственное, что ни одна страна не сможет самостоятельно восстановить их до нормального состояния».

2 января, 1918 год

«Немцы согласились на формулу о мире без аннексий и контрибуций при условии, что союзники сделают то же самое, но возникла трудность с самим определением этого пункта. Троцкий утверждает, что немецкие представители в Бресте согласились уйти с оккупированной территории, чтобы предоставить ее населению свободу принять решение самому, без всякого давления. Германия в то же время отказалась выводить свои войска с территории Польши, Курляндии и балтийских провинций на том основании, что все эти земли хотят оставаться в сфере влияния держав оси. Когда российские делегаты запросили указаний, что им делать в такой ситуации, им сказали: дать немцам "пощечину". Они, очевидно, так и поступили, если выражаться метафорически, и предупредили их, что, если они придут в Петроград, и они и население будут голодать. Троцкий заявил, что германские условия неприемлемы, а 1 января в своей речи сказал: "Мы больше не будем идти на уступки. Пусть немецкие солдаты знают, что появилась новая армия, в которой нет начальников, нет наказаний, и ее солдат не гонят в бой палками. Пусть они знают, что теперь на фронте каждый солдат – это гражданин, воодушевленный идеями революции, и пусть подумают, на что способна такая армия".

Несмотря на эти напыщенные выражения, Троцкий прекрасно понимает, что российская армия неспособна сражаться. Принятие системы, при которой офицеры выбираются солдатами, привело к тому, что, как кто-то заметил, полковники стали кашеварами, а кашевары – полковниками. Дошло до того, что в некоторых военных госпиталях солдатские комитеты решают, кому из раненых делать операцию. Говорят, что на фронте один из полков продал немцам батарею и всех артиллерийских лошадей».

5 января

«Троцкий поднял еще один затруднительный вопрос, предложив назначить российского представителя в Лондон. Нам очень трудно согласиться на это, и в то же время, если мы откажемся, он может отплатить нам тем, что лишит союзные посольства дипломатического иммунитета. Я указал министерству иностранных дел, что мы должны сделать выбор и либо прийти к какому-либо соглашению с большевиками, либо прекратить отношения с ними. Полный разрыв даст немцам в России свободу действий, а мы тем самым лишим наши капиталовложения той защиты, которую может им дать посольство. Поэтому, на мой взгляд, мы можем прибегнуть к этому лишь как к последнему средству.

Троцкий, который уезжает в Брест-Литовск для возобновления мирных переговоров, теперь обвиняет нас в том, что мы намерены заключить мир sur le dos de la Russie (за счет России – фр. ). Вчера, в разговоре с одним моим другом, он сказал, что из последней речи мистера Ллойд Джорджа ясно, что союзники хотели бы, чтобы Германия заключила мир "с аннексиями" с Россией в надежде, что, отхватив большой кус на востоке, она будет более расположена к уступкам на западе. Отсюда следует, что он готов пойти на попятный и принять германские условия. Понять его истинные намерения весьма непросто. Даже если он действительно получает деньги от немцев, их платным агентом он не является. Но если бы он им и был, он не мог бы служить немцам лучше. И он, и Ленин мечтают свергнуть так называемые империалистические правительства, но их главный удар направлен не против Германии, а против Великобритании. Ситуация представляется совершенно безнадежной, поскольку большевики монополизировали всю энергию и организаторские способности нации. Даже если социалисты-революционеры сформируют правительство с большинством в Учредительном собрании, у них нет сил, чтобы оказать сопротивление большевикам или немцам».

6 января

«Наш последний день в Петрограде! Несмотря на все, что мы пережили, нам грустно думать об этом. Почему Россия оказывает на всех, кто ее знает, столь неизъяснимое мистическое воздействие, что даже сейчас, когда ее заблудшие дети превратили свою столицу в сущий ад, нам жалко отсюда уезжать. Я не могу найти этому причину, но нам действительно жаль. Сегодня днем я нанес горестный прощальный визит моему другу – великому князю Николаю Михайловичу. Хотя он смотрит в будущее с присущим ему мужеством и, как всегда, мил и остроумен, у него, я думаю, есть предчувствие, что рано или поздно его судьба будет решена. И мы оба, несомненно, понимали, что нам не суждено больше встретиться. Когда я с ним прощался, он обнял меня и по старому русскому обычаю поцеловал в лоб и обе щеки. (Великий князь Николай Михайлович, его два брата и великий князь Павел Александрович были расстреляны большевиками.) Вернувшись в посольство, я написал прощальную записку своим сотрудникам. Я от всего сердца благодарил их за услуги, которые они оказывали мне в течение всех этих напряженных лет войны и революции, и говорил, как высоко я ценю их дружескую поддержку и проявления личной привязанности. Я только что получил очаровательный ответ, написанный Линдли от лица всех сотрудников, который очень меня растрогал. Сегодня вечером мы ужинаем у Бенджи Брюса, которому как главе канцелярии пришлось нести всю нагрузку сегодняшнего дня. Все это время он был моим ближайшим помощником, всегда старавшимся, насколько возможно, облегчить мою работу, верным и преданным другом, к которому я испытываю искреннюю привязанность».

Глава 35

1918–1922

Поездка домой через Финляндию. – Телеграмма военного кабинета. – Моя неофициальная деятельность, связанная с Россией. – Мои взгляды на положение в России и на интервенцию. – Назначение послом в Рим. – Два года в Италии. – Смерть моей жены

Отъезд из посольства ранним зимним утром не способствовал повышению настроения. Электрического освещения не было, и свечи, расставленные тут и там на лестнице и в коридорах, только подчеркивали темноту. Автомобиль, медленно двигавшийся по глубокому снегу, довез нас до Финляндского вокзала. Когда мы проходили мимо угрюмых красногвардейцев, стоявших на страже, они смотрели на нас с такой злобой, что я усомнился в том, что наша поездка закончится благополучно. Троцкий не чинил препятствий моему отъезду и, как это принято, предоставил мне освобождение от таможенного досмотра. Однако он отказался, в виде любезности, распространить эту привилегию на генерала Нокса, адмирала Стенли и еще пять других офицеров, которые ехали с нами, если я не дам ему гарантии, что такие же удобства будут предоставлены военным атташе или офицерам, которых он, возможно, захочет послать в Англию. Я сказал ему, что не могу этого сделать. Наши офицеры, напомнил я ему, возвращаются домой после того, как прослужили несколько лет в России, а у него нет русских офицеров в Англии, которые желали бы возвратиться на родину, поэтому вопрос о взаимности не стоит. Комиссариат иностранных дел также отказался что-либо предпринять, чтобы зарезервировать за нами специальные места в поезде, но, поскольку мы покорили сердце начальника вокзала, презентовав ему две бутылки старого бренди, нам удалось получить спальный вагон целиком в наше полное распоряжение. Несмотря на ранний час и сильный мороз, большинство моих коллег, а также сотрудники посольства и несколько друзей из британской колонии пришли на вокзал, чтобы проводить нас и пожелать нам счастливого пути.

В целом это было весьма комфортабельное путешествие. Мы захватили с собой еду и вино и устраивали у себя в вагоне веселые пиршества. Первый день прошел без всяких происшествий, но посреди ночи мы были разбужены полусотней вооруженных солдат, которые потребовали наши паспорта. Изучив их и убедившись, что они в порядке, они оставили нас в покое, и мы снова уснули. Следующий день, 8 января, был довольно утомительным, поскольку, чем дальше мы продвигались на север, тем глубже становился снег, и тем медленнее мы ехали. По расписанию мы должны были прибыть в Торнио, на финской стороне границы, в полдень, но, когда мы в конце дня прибыли в Улеаборг, нас встретил британский консул в Торнио, который сказал, что на шведский поезд мы уже не успеем. Поэтому он договорился, чтобы нас оставили на ночь в нашем вагоне и чтобы паровоз маневрировал всю ночь, возя нас туда и обратно и сохраняя, таким образом, в вагоне тепло.

Нам пришлось долго прождать на вокзале в Торнио, где таможенники всячески препятствовали прохождению нашего багажа. Поскольку нас предупреждали, чтобы мы брали с собой как можно меньше вещей, мы взяли только шесть или семь наших лучших картин, а также несколько ценных вещей из столового серебра, оставив большую часть одежды и другого имущества в посольстве. Затем, благодаря целенаправленной раздаче рублей, эти трудности были преодолены, и мы около двадцати минут ехали в открытых санях через замерзшую реку к гостинице на шведской стороне границы, в Хапаранде. В то утро я проснулся с больным горлом и уже опасался, что мне не избежать инфлюэнцы, но то ли сильный мороз (было 80 градусов по Фаренгейту) убил все микробы, то ли сказалось облегчение от сознания, что мы благополучно добрались до цивилизованной страны, но я с удовольствием позавтракал и снова был здоров и бодр.

После раннего обеда мы опять по морозу ехали на вокзал, где шведские власти любезно предоставили в наше распоряжение комфортабельный спальный вагон. Вечером в пятницу 11 января, после сорокачасовой поездки, мы прибыли в Стокгольм, где нас встретили Эсме Ховард и Колбрук – бывший почетный атташе в Петрограде. На следующее утро мы завтракали с Ховардами в нашем представительстве, а днем пили чай с кронпринцем и принцессой в их дворце. Вечером мы выехали в Христианию, куда прибыли днем 13 января. По приезде мне вручили очень лестную для меня телеграмму от мистера Балфура, которая, как я впоследствии узнал, была опубликована в лондонской печати. В ней говорилось:

«С большим сожалением узнал, что состояние вашего здоровья по-прежнему остается неудовлетворительным.

Военный кабинет поручил мне выразить вам горячую благодарность за те неоценимые услуги, что вы оказали своей стране. Члены кабинета надеются, что столь необходимый для вас отдых восстановит ваше здоровье и вы и дальше будете служить интересам общества.

Если мне будет позволено, я бы также упомянул и о своей личной признательности за все, что вы для нас сделали. Ваше мужество, самообладание и стойкость – пример для всех нас, вы стали достойным продолжателем великих традиций и идеалов своей родины».

Мы провели очень приятный вечер с семьей Финдли, которые любезно пригласили нас на обед в представительство, и 14 января в понедельник в половине восьмого утра выехали в Берген. Из-за какой-то ошибки места для нас не были зарезервированы, и первые три часа нашей поездки нам пришлось ехать третьим классом. Мы приехали в Берген только после полудня и смогли поспать лишь несколько часов, поскольку на следующее утро нам надо было вставать в начале седьмого. Поскольку считалось, что мы должны скрывать наши передвижения от немцев, нас, пока еще было темно, тайком провели на борт королевской яхты «Хеймдаль». Яхта должна была пройти через фьорд к закрытой бухте, куда к одиннадцати часам должен был прийти крейсер, посланный за нами из Лейта. Когда мы туда пришли, дул сильный ветер со снегом. После двухчасового ожидания нам сказали, что теперь шансов на то, что крейсер появится до завтрашнего утра, уже нет, и нам придется провести остаток дня и ночь на яхте. Места на борту было очень мало, но коммодор делал все возможное, чтобы нам было удобно. Он потчевал нас едой и напитками, уступил моей жене и дочери свою собственную каюту, меня поселил в каюту своего первого помощника, а остальных наших спутников разместил на полу в кают-компании.

На следующее утро погода немного улучшилась. Между одиннадцатью и двенадцатью часами утра мы увидели крейсер «Ярмут» и двинулись ему навстречу. Однако ветер был еще сильный, и нам пришлось провести его в тихую бухту, где мы смогли подняться на его борт. Капитан Грейс, сын знаменитого игрока в крикет, был сама любезность и изо всех сил старался сделать так, чтобы мои бедные жена и дочь чувствовали себя более или менее сносно во время путешествия по бурному морю. Поскольку я сам не подвержен морской болезни, то с готовностью откликнулся на его предложение пообедать, перед тем как отправиться в путь. Отведав мясного пирога, а также пудинга, я удалился с большой сигарой в свою каюту. Но мне никогда раньше не доводилось испытать на собственном опыте, какие фокусы может выделывать легкий крейсер в штормовом море, и я понес наказание за свою неосмотрительность.

На следующее утро (17 января) мы вошли в спокойные воды и около трех часов дня подошли к Лейту уже при ясной погоде. Наша поездка длилась двадцать восемь часов вместо обычных четырнадцати. В Лейте нас ожидали автомобили, которые доставили нас в гостиницу в Эдинбурге, где адмирал Берни, командующий нашим флотом, поздравил нас с благополучным возвращением. После ужина, который прошел очень весело, мы сели на ночной экспресс в Лондон и прибыли туда на следующий день рано утром, пробыв в пути одиннадцать дней. Мой друг Иен Малькольм встретил нас на вокзале Кингс-Кросс и передал поздравления с прибытием от премьер-министра и мистера Балфура.

В тот же вечер я получил весьма любезную и милостивую телеграмму от короля, в которой он поздравил нас с возвращением на родину, а когда их величества вернулись в Лондон, мы удостоились чести позавтракать с ними в Букингемском дворце. Лорд-мэр, сэр Чарльз Хансон, письмом пригласил нас на обед в свою официальную резиденцию Мэншн-Хаус и также от лица города Лондона выразил восхищение тем, как я держался, несмотря на трудности, вызванные тремя последовательными сменами режима. Все, включая прессу, были ко мне внимательны и дружелюбны. На нас посыпались приглашения на обеды, как на частные, так и на официальные, и, как заметила в разговоре со мной одна дама, на некоторое время я стал «модным» послом. Кроме нескольких долгих бесед с мистером Балфуром, мне выпала честь завтракать с премьер-министром и обсуждать с ним положение в России. Я также присутствовал на двух заседаниях правительства на Даунинг-стрит, где мне был оказан самый сердечный прием. Лорд Керзон заверил меня, что телеграмма, которую я получил в Христиании, выражала чувства всех членов военного кабинета.

Однако я так устал и умственно, и физически, что во время завтрака у лорда Ридинга, который хотел узнать мое мнение о России прежде, чем отправляться с миссией в Вашингтон, мне стало плохо, и меня отвезли обратно в «Баклендз-отель». Мой доктор сказал, что всему виной переутомление, и прописал мне полный покой. К несчастью, в тот вечер случился сильный воздушный налет, и, поскольку в соседнем коридоре был стеклянный потолок, хозяин потребовал, чтобы я, несмотря на высокую температуру, спустился вниз. Я чувствовал себя так плохо, что мне было уже все равно – разбомбят нас или нет, но мне пришлось подчиниться и провести несколько часов в кресле в коматозном состоянии.

Только после нескольких недель отдыха в Ньюки я смог вернуться к активной работе. Хотя теперь у меня не было никаких официальных обязанностей, в течение полутора лет все мое время уходило на поддержку усилий моей жены по оказанию помощи британским и русским беженцам и освещение русского вопроса перед британской общественностью. Я был председателем полудюжины комитетов, занимавшихся различными сторонами российского вопроса. Я был также президентом Британского Русского клуба, основанного несколькими предпринимателями, потерявшими в России свои капиталовложения. Они понимали, что лишь неустанные совместные усилия дают им надежду спасти хоть что-нибудь от краха. Постепенно этот клуб стал местом сбора для всех, кому небезразлична Россия, и, поскольку большинство его членов было на практике знакомо со всеми особенностями экономической, финансовой и промышленной жизни России, клуб мог предоставлять правительству много полезных сведений по этим вопросам. Я глубоко сочувствовал потерям, которые понесло большинство членов клуба, и поэтому от всего сердца их поддерживал. Так, я никогда не отказывался занять кресло председателя на клубных обедах, если какой-либо высокий гость, как, например, мистер Уинстон Черчилль, удостаивал их своим присутствием.

В первых беседах с мистером Балфуром и другими членами правительства я резко возражал против полного разрыва с большевиками – на том основании, что это даст Германии полную свободу действий в ее отношениях с Россией. Однако я указывал и на тот факт, что мы не можем ни на что рассчитывать со стороны революционеров: Ленин и Троцкий, будучи людьми незаурядными, представляют собой разрушительную, а не созидательную силу. Они могут уничтожать, но не создавать. Их конечная цель состоит в свержении всех так называемых империалистических правительств, и они никогда, сказал я тогда премьер-министру, не будут работать с человеком, который в их глазах олицетворяет империализм.

Когда положение изменилось к худшему, я изменил взгляды, которые я первоначально высказывал. Большевики распустили Учредительное собрание и убили двух бывших министров, одновременно с этим Литвинов в своей речи в Ноттингеме открыто проповедовал революцию. Мы не могли допустить, чтобы неофициальный дипломатический представитель вел в нашей стране активную революционную пропаганду, однако, если бы мы применили к нему дисциплинарные меры, Троцкий предпринял бы ответные меры против сотрудников нашего посольства. Поэтому нам надо было выбирать: или договариваться с большевиками на основании полной взаимности, или полностью порвать с ними и эвакуировать наше посольство. Я склонялся ко второму варианту, поскольку существовала надежда, что союзники окажут материальную поддержку лояльным элементам на юге России, которые пока не подчинились ни большевикам, ни немцам.

Во всех речах, которые я произнес в течение следующих нескольких месяцев как в Русском клубе, так и в других местах, я последовательно выступал за политику вооруженной интервенции. Проблема России, настаивал я, является доминирующим факторов международной ситуации, и, пока она не решена, в Европе не будет прочного мира. Более того, если мы предоставим Россию ее участи, это может привести к тому, что в один прекрасный день Германия получит доступ к огромным людским ресурсам и баснословным минеральным богатствам России. Если же большевики упрочат свое положение, то их агенты и дальше будут распространять подрывные коммунистические доктрины на большей части Европы и Азии. Я поддерживал не крупномасштабное вторжение с той целью, которую противники интервенции именовали завоеванием России, но придание армии Деникина и другим антибольшевистским армиям подкрепления из небольшого добровольческого корпуса, который после заключения перемирия мы могли бы легко собрать как дома, так и среди колониальных войск. Тогда большевистская армия была не так сильна, как сейчас, и горстка британских солдат с танками и аэропланами позволила бы генералу Юденичу взять Петроград. С другой стороны, если бы мы не только поставляли генералу Деникину военное снаряжение, но и послали бы британского генерала во главе небольшого экспедиционного корпуса, чтобы контролировать его действия и удерживать от проведения враждебной политики по отношению к крестьянству, Москва была бы тоже захвачена, и большевистское правительство недолго продержалось бы после падения двух столиц. Нельзя не согласиться, что необходимо было учитывать и финансовые вопросы, а с подоходным налогом шесть шиллингов на фунт нелегко решиться на подобного рода предприятие. Но если бы его цель была достигнута, затраченные деньги оказались бы неплохим вложением. Мы бы в ближайшее время получили возможность открытия торговли с одной из богатейших стран Европы, защитили многие важные британские капиталовложения в России, и с уничтожением большевистской угрозы миру во всем мире у нас было бы больше причин с уверенностью смотреть в будущее.

Я сознаю, что лишь немногие разделяют мою точку зрения по этому вопросу, поскольку наша интервенция оказалась столь неудачной, что все осудили ее как принципиально ошибочную политику. Проводимая без всякого воодушевления, она, несомненно, была ошибкой, и затраченные на нее деньги пропали впустую. Не имея ясной политики и не желая связывать себя какими-либо обязательствами, союзные правительства обратились к полумерам, которые были почти обречены на провал. Одной рукой они поддерживали Деникина, а другую протягивали большевикам. Они снабжали первого военным снаряжением, а вторых приглашали на конференцию в Принкипо – предложение, ставшее непосредственной причиной отступничества большого числа донских казаков и вызвавшее ряд серьезных поражений на юге. Если бы интервенция проводилась по-другому, результат мог бы быть совсем иным. Она бы не подтолкнула сочувствовавших нам русских в большевистский лагерь, в отличие от того, как это произошло в действительности.

Они отвернулись от нас и по другим причинам. В то время как план Принкипо оскорбил многих наших друзей и сторонников, признание кавказских республик и Балтийских государств вкупе с необоснованным подозрением, что мы подстрекаем поляков аннексировать территории, населенные этническими русскими, вызвало возмущение у многих русских патриотов. Ряды Красной армии усилила не интервенция, а страх, что союзники собираются расчленить Россию. В этом случае также неприменимы ссылки на прецедент французской революции, который часто приводят как аргумент против интервенции. В то время как целью интервенции австрийцев и пруссаков было восстановление на французском троне Бурбонов, мы ни одной минуты не помышляли о том, чтобы навязать Романовых не желавшей того России. Мы с самого начала ясно дали понять, что наша единственная цель – обеспечить гражданам России право самоопределения, чтобы они могли свободно решать, какая форма правления будет для них наилучшей.

В начале октября 1919 года я получил очень любезное письмо от лорда Керзона, в котором он сообщал, что предложил мою кандидатуру на пост британского посла в Риме, и выражал надежду, что я соглашусь принять эту должность на ближайшие два года. Поскольку я служил в Риме третьим секретарем в 1878-м и советником посольства в 1900 году, я был очень рад вернуться туда в качестве посла и завершить свою карьеру среди знакомых мест, которые вызывали у меня так много счастливых воспоминаний. Естественно, я должен был сложить с себя обязанности президента Британского Русского клуба. Во время прощального завтрака, на котором члены клуба любезно презентовали мне мой портрет кисти известного канадского художника Шелдона Уильямса, я коротко резюмировал все, что говорил раньше о ситуации в России. В то время я еще не принял назначения и не был утвержден в должности, а поскольку это должна была быть моя последняя речь о ситуации в России, я считал, что имею на это все основания. Но члены кабинета министров считали по-другому, и через несколько дней лорд Хардинг потребовал меня к себе и от их имени отчитал за то, что я подверг сомнению политику кабинета. Я сказал, что старался избегать критики правительства и только выражал свои личные взгляды, поскольку я никогда не мог понять, в чем состоит эта политика. В конце октября мы выехали в Рим.

Хотя мое пребывание при Квиринале было недолгим, за эти два года сменились три премьер-министра: Нитти, которому мистер Ллойд Джордж подарил свою фотографию с надписью «Родственной душе», Джолитти, самый старший по годам, но самый молодой по духу из всех итальянских политиков старшего возраста, и Бономи, и четыре министра иностранных дел: Титтони, Скьялойя, Сфорца и делла Торретта, который теперь стал послом Италии в Лондоне. Было бы бестактно подробно пересказывать тайную политическую историю этих двух очень интересных лет, отмечу только, что мои отношения со всеми этими замечательными людьми носили самый сердечный характер. Поскольку я никогда не ввязывался в итальянскую партийную политику, смены кабинетов меня никак не затрагивали. Более того, с графом Сфорца, с которым я был в постоянном контакте более полутора лет, сначала как с заместителем, а затем как с министром иностранных дел, и с маркизом делла Торретта, которого я знал как советника посольства в Петрограде, меня связывали близкие дружеские отношения.

Все это время лорд Керзон проявлял по отношению ко мне величайшую заботу и внимание, но я должен признать, и в том нет никакого секрета, что работа посла в Риме сильно отличалась от того, что я делал в России. Теперь на Даунинг-стрит, по сути, существовало два министерства иностранных дел, и правила, которых велит нам придерживаться Писание, когда мы творим добрые дела, теперь стали применяться к ведению дипломатии. Хотя я был воспитан в старой школе дипломатии, у меня нет ни малейшего предубеждения против новых методов. Напротив, я высоко ценю многие преимущества, которые достигаются благодаря регулярному личному общению между союзными премьерами и министрами иностранных дел на конференциях и встречах в верхах. Но посол может способствовать успеху таких встреч. Для этого он должен проделать подготовительную работу и попытаться склонить правительство, при котором он аккредитован, в пользу политики, проводимой его собственным правительством. Обсуждая этот вопрос с сэром Морисом Хэнки, когда он останавливался у нас в посольстве, я указал ему, что посол может это сделать лишь в случае, если он полностью посвящен в планы своего правительства. А если он, напротив, ничего о них не знает, в своих беседах с министром иностранных дел он может выразить взгляды диаметрально противоположные позиции своего правительства.

Хотя у меня не было столь же интересной работы, как в России, ее нехватка с лихвой компенсировалась множеством других занятий, не связанных с политикой, и два года, что мы провели в Риме, пролетели очень быстро. Я возобновил старые дружеские связи и завел новые. Посетил те места, где любил бывать раньше, и те, до которых не мог добраться в эпоху, когда еще не было автомобилей. Мы гуляли по Альбанским холмам, где озера Альбано и Неми сверкают, как два драгоценных камня, в окружении лесов, у наших ног простиралась Кампанья, и на заднем плане были виден Рим с собором Святого Петра. Мы побывали на вилле Розбери в Посиллипо, откуда видна вся бухта Неаполя. Природа скрестила здесь все самое прекрасное, что только есть на суше и на море, чтобы произвести один из своих величайших шедевров. Когда у нас было время, мы бродили по старым городам Умбрии и Тосканы или ехали на автомобиле на один из Апеннинских перевалов, откуда нам открывались красоты Италии.

Но, увы! Мы и не знали, что наши счастливые дни были уже сочтены. Как раз во время нашей последней поездки в Посиллипо весной 1920 года я впервые прочел письмена на стене, гласившие, что меня ждет великое несчастье. Мы провели август во Фьюджи – модном водном курорте, расположенном между Римом и Неаполем. Мы по-прежнему ездили в далекие поездки по горным дорогам или смотрели на закат со стен примостившихся на вершинах холмов городов-крепостей, которые сыграли свою роль во времена, когда семья Колонна враждовала с семьей Орсини. Но, зная, что готовит нам будущее, я слишком остро чувствовал, что «нет больше рая на земле».

Мы вернулись в Рим в начале сентября и провели там остаток осени. В конце ноября мы приехали домой, и 25 апреля следующего года, после пяти месяцев непрерывных страданий, моя жена обрела мир и покой.

Благодарная дань ее памяти, принесенная прессой, и сочувствие, проявленное моими друзьями, глубоко меня тронули и послужили мне утешением, но только работа, требующая постоянной концентрации всех душевных сил, дает мне возможность отвлечься от одной всепоглощающей мысли. Написание этой книги стало для меня такой работой и оказало свое действие, хотя иногда, вспоминая счастливые минуты прошлого, я еще острее ощущал горечь настоящего. Но теперь, закрывая эти страницы и думая о счастье, которое было со мной целых тридцать семь лет, я могу лишь последовать совету, который дает нам Драйден в своих известных строках:

Что бы ни случилось: беда или радость, дождь или солнце,

Я был счастлив наперекор судьбе, и этого у меня не отнять.

Над прошлым не властно даже небо,

Что было – то было, и у меня был свой час.