ИСТОРИЯ РУСКОЙ ЦЕРКВИ

КНИГА 4

ИСТОРИЯ РУССКОЙ ЦЕРКВИ В ПЕРИОД ПОСТЕПЕННОГО ПЕРЕХОДА ЕЕ К САМОСТОЯТЕЛЬНОСТИ (1240-1589)

ТОМ 7

СОСТОЯНИЕ РУССКОЙ ЦЕРКВИ ОТ МИТРОПОЛИТА СВЯТОГО ИОНЫ ДО ПАТРИАРХА ИОВА, ИЛИ ПЕРИОД РАЗДЕЛЕНИЯ ЕЕ НА ДВЕ МИТРОПОЛИИ (1448-1589)

ГЛАВА V

Первый взгляд на духовное просвещение и литературу настоящего периода в нашем отечестве не встречает почти ничего утешительного: все средства к просвещению находились у нас в жалком состоянии.

Школы по местам еще продолжали существовать, но что это были за школы? В Новгородской епархии, по словам архиепископа Геннадия, обучением грамоте занимались мужики-невежи, называвшиеся мастерами, которые только портили речь детей. Эти мастера брались научить ребенка сначала вечерне за условную плату, потом заутрене за новую плату, наконец часам еще за особую плату и вели дело так, что дитя по отходе от мастера едва могло бредить по книге, а церковных служб вовсе не знало. Оттого прихожане разных церквей часто приводили к архиепископу для поставления на священнические степени простых мужиков, малограмотных или даже совершенно безграмотных, и оправдывались тем, будто во всем крае негде было добыть ставленников, гораздых грамоте. Это заставило Геннадия бить челом великому государю, чтобы он велел завести училища, и митрополиту Симону (около 1496 — 1504 г.), чтобы он печаловался о том пред государем. Немногого желал Геннадий для новых училищ: он давал совет обучать в них сначала азбуке сполна и потом следованной Псалтири "накрепко", выражая мысль, что когда дети изучат это, то уже в состоянии будут и канонархать, и читать всякие книги. Но были ли заведены даже хоть такие училища — достоверных свидетельств нет. Один только иностранец, писавший со слов русских послов, возвращавшихся в 1524 г. из Испании, говорил, что у нас были тогда "гимназии, впрочем немногие, в которых обучались дети бояр добрым наукам, преимущественно священным, на русском языке", хотя дальнейшие слова этого иностранца невольно возбуждают к нему недоверие. На Стоглавом Соборе царь Иоанн Васильевич заявил, что "ученики учатся граммате небрегомо", т. е. что их обучают небрежно (гл. 5, вопрос 6). А отцы Собора свидетельствовали: "Ставленники, хотящие ставиться в диаконы и попы, грамоте мало умеют, и святителям ставить их — противно священным правилам, а не ставить — святые церкви будут без пения и православные христиане начнут умирать без покаяния. Когда святители спрашивают ставленников, почему они мало умеют грамоте, они дают ответ: "Мы учимся у своих отцов или у своих мастеров, а больше нам негде учиться; сколько они знают, тому же учат и нас". А отцы их и мастера сами также мало умеют и силы в Божественном Писании не знают, а учиться им негде. А прежде в Российском царстве, на Москве и в Великом Новгороде и по иным городам многие училища бывали (не разумеются ли здесь те, которые в начале XVI в. могли быть заведены вследствие ходатайства архиепископа Геннадия?), грамоте, и писать, и петь, и читать учили, и потому много было тогда гораздых грамоте, и писать, и петь, и читать, и были певцы, чтецы и добрые писцы, которые славились по всей земле и доднесь" (гл. 25). Высказав такую исповедь, Собор постановил: а) чтобы в Москве и по другим городам местное духовенство с благословения своего святителя избрало достойных священников, диаконов и женатых дьячков, способных обучать грамоте и письму, и в домах их открыло училища; б) чтобы в эти училища не только местное духовенство, но и все православные христиане в каждом городе отдавали своих детей для обучения грамоте, книжному письму, церковному пению и чтению налойному; в) чтобы избранные учители учили детей страху Божию, соблюдали их нравственную чистоту и целомудрие, приучали их в церквах ко всякому пению, чтению и канонарханию и вообще обучали их грамоте, пению и письму столько, сколько сами умеют, ничего не скрывая и сказывая им силу Писания (гл. 26). Невысокие, очевидно, училища думал завести и Стоглавый Собор, но если на этот раз они и были заведены, то едва ли поддерживались постоянно и как следует. По крайней мере, один иностранец, посетивший Россию в 1576 г., говоря о наших монастырях, замечает: "Во всей Московии нет школ и других способов к изучению наук, кроме того, чему можно научиться в самих монастырях; потому из тысячи людей едва найдется один, умеющий читать или писать". А известный Антоний Поссевин, бывший у нас в 1581 г., свидетельствует: "Нет здесь ни коллегий, ни академий, а есть только кое-какие школы, в которых учатся дети читать и писать". Царь Иван Васильевич помышлял еще прежде Стоглавого

Собора вызвать из-за границы разных ученых вместе с художниками и ремесленниками, и посланный им для этого в Европу саксонец Шлитт успел было собрать более ста двадцати таких людей, в том числе четырех богословов, и готовился отплыть с ними из Любека в Ливонию и Россию; но по проискам Ганзы и Ливонского ордена, опасавшихся просвещения России, был задержан в Любеке и заключен в темницу, а собранные им все рассеялись.

Сохранились сведения и о некоторых наших библиотеках. Но важнейшая их них, великокняжеская, оставалась без всякого употребления. В сказании о Максиме Греке повествуется, что когда великий князь Василий Иоаннович чрез несколько лет по вступлении своем на престол "отверзе царская сокровища древних великих князей, прародителей своих", то "обрете в некоторых палатах безчисленное множество греческих книг", а когда библиотека эта была показана Максиму Греку, прибывшему в Россию, то он с изумлением сказал государю: "Такого книжного богатства нет ни в Греции, ни в Италии". При царе Иоанне Васильевиче видел эту библиотеку (около 1565 г.) один дерптский пастор, Иоанн Веттерман. По его словам, она состояла из еврейских, греческих и латинских книг, которые еще в давние времена получены были нашими князьями из Константинополя от патриарха, и хранилась подле княжеских покоев под двумя каменными сводами как драгоценное сокровище. Государь приказал открыть эти своды, не открывавшиеся целые сто лет, взять из-под сводов несколько книг и отдать для просмотра Веттерману, который встретил в них некоторые творения известных древних писателей, не встречавшиеся уже тогда на западе Европы. Затем книги опять были отнесены под своды и тщательно сокрыты. Очевидно, Веттерман, видевший только несколько книг княжеской библиотеки и помещение ее, мог передавать о ней все прочее лишь на основании слышанного от других. Гораздо вероятнее известие о ней другого немца, который около того же времени довольно подробно рассматривал ее и сделал о ней свои заметки. Здесь он говорит, что у царя всех рукописей с Востока до восьмисот, частию купленных, частию полученных в дар; что между ними большая часть греческие, но много и латинских; что некоторые манускрипты, писанные на тонком пергамене, в золотых переплетах достались царю от самого императора, и перечисляет по именам более двадцати пяти редких рукописей, латинских и греческих, относящихся к древней литературе и юриспруденции. Такая библиотека, если бы она находилась на Западе, где уже существовали тогда академии и университеты, могла бы быть весьма полезною для ученых, но у нас она оставалась совершенно мертвым капиталом. Из нее взяты были только толковая Псалтирь, переведенная Максимом Греком для русских, и, вероятно, прочие две-три книги, им же переведенные: толкование на Деяния апостольские и Беседы Златоустовы на Евангелия от Матфея и от Иоанна Были у нас другие библиотеки, которые не оставались без употребления и приносили свою долю пользы: разумеем библиотеки монастырские. Например, в библиотеке Корельского Николаевского монастыря, одного из самых малолюдных и беднейших, находилось, по описи 1551 г., до 57 книг, в том числе 45 богослужебных и 12, назначенных для назидательного чтения, каковы: толковое Евангелие, Прологи, Лествица, Патерик Скитский, книги аввы Дорофея, Симеона Нового Богослова, Петра Дамаскина, два сборника и пр. Некоторые рукописи XV и XVI в., принадлежавшие библиотекам Троицко-Сергиева и Кирилло — Белозерского монастырей, сохранились доселе: в первой из этих библиотек, между прочим, находились 29 рукописей, пожертвованных митрополитом Иоасафом, и 12, пожертвованных архиепископом Новгородским Серапионом, бывшими постриженниками и игуменами Троицкого монастыря и впоследствии здесь скончавшимися. А о библиотеке Иосифова Волоколамского монастыря можем судить по описи ее, составленной в 1573 г. Всех книг библиотека заключала 1150, и между ними печатных только 15. Большая часть книг были церковно-богослужебные, а не богослужебных было лишь до 354. В числе этих последних находились: полная Библия и несколько отдельных библейских книг; толковые — Псалтири, Евангелия, Апостолы; писания многих святых отцов и учителей Церкви: Кирилла Иерусалимского, Афанасия Великого, Василия Великого, Григория Богослова, Иоанна Златоустого, Григория, папы Римского, Иоанна Дамаскина и других; многие жития святых, в том числе и русских, и Патерики: азбучный. Синайский, Египетский, Скитский, Печерский; многие сборники безымянные, содержавшие в себе разные статьи, переводные и русские, и известные под именами: Пчелы, Златой Чепи, Зерцала и пр. Некоторых книг, вероятно наиболее употреблявшихся, библиотека заключала по нескольку экземпляров, например: Григория Богослова — пять экземпляров, Лествицы — девять, Ефрема Сирина — десять, Исаака Сирина — тринадцать. Достойно замечания, что почти до половины книг Иосифова монастыря были вклады разных лиц, преимущественно же постригшихся или подвизавшихся в нем: митрополита Даниила, архиепископов и епископов — Акакия Тверского, Вассиана Коломенского, Галактиона Крутицкого, Вассиана Ростовского, Лаврентия Казанского, многих архимандритов, игуменов и простых иноков. Нельзя не сознаться, что если и в других знатнейших и многолюднейших монастырях были такие же или подобные библиотеки, как в Иосифовом Волоколамском, то наши иноки не могли жаловаться на недостаток книг для чтения и нравственного назидания. Но монастырские книгохранилища оставались недоступными для белого духовенства и мирян, а о библиотеках при приходских церквах нет никаких известий.

В XV в. изобретено книгопечатание; к концу того же века явились славянские типографии в Кракове, Венеции, Цетинье; в 1525 г. открыта такая же типография и в Западной России, в Вильне. Но в Москве не прежде как уже около половины XVI столетия начали помышлять о заведении книгопечатни. Саксонец Шлитт, по поручению царя Ивана Васильевича собиравший по Европе разных ученых, художников и ремесленников для России, приговорил было к нам в числе других и одного типографщика, но предприятие Шлитта, как мы уже заметили, не удалось. В 1550 г. царь Иван отнесся к датскому королю Христиану III с просьбою прислать в Москву типографщиков. Но Христиан через два года прислал только одного Ганса Мессингейма Бокбиндера (переплетчика) с лютеранскою Библиею и двумя другими книгами, содержавшими лютеранское исповедание, и вместе с предложением, что если русские согласятся принять это исповедание, то Ганс переведет на их язык и напечатает в нескольких тысячах экземпляров принесенные им книги, и наконец просил, чтобы наш государь с возможною скоростию отпустил Ганса в отечество. И как в Москве лютеранства не приняли, и Ганс, без сомнения, был отпущен из нее скоро, то нет никакого основания предполагать, будто он участвовал в заведении у нас типографии. В самой России нашлись люди, которым можно было поручить это дело: в 1553 г. по повелению царя Ивана Васильевича и благословению митрополита Макария оно поручено диакону церкви Николы Гостунского Ивану Федорову да Петру Тимофееву Мстиславцу (может быть, прозванному так потому, что он или был родом, или был приглашен в Москву из города Мстиславля, находившегося тогда в пределах Польши). Царь велел построить на свой счет дом для типографии и не щадил своих сокровищ как "для составления печатному делу", так и для самих "делателей". Составление дела, однако ж, подвигалось очень медленно, в продолжение целых десяти лет, и делатели то подготовляли или приискивали себе помощников, каков был "мастер печатных книг" Маруша Нефедьев, по указанию которого вызван был в 1556 г. из Новгорода в Москву резчик Васюк Никифоров, вероятно, для вырезки букв, то производили попытки печатать книги "малыми некими и неискусными начертаньми". Наконец, выписали печатный станок и буквы из Польши (всего вероятнее, из Вильны, которая находилась тогда под властию Польши и уже имела у себя типографию именно с славянскими, а не с римскими или польскими буквами) и в 19-й день апреля 1563 г. начали печатать первую книгу — Апостол, которая 1 марта следующего года вышла из друкарни уже при новом митрополите — Афанасии. Вслед за Апостолом напечатаны были еще Часослов (окончен 29 октября 1565 г.) и, как некоторые догадываются, Евангелие, но затем дело остановилось. Как ни благоволил к нашим первым типографщикам сам государь, но они много терпели, по их собственным словам, "презельнаго озлобления от многих начальник, и священноначальник, и учитель, которые зависти ради умышляли на них многия ереси, хотячи благое в зло превратити и Божие дело вконец погубити". Вскоре печатный дом подожжен был ночью и станок с буквами совершенно сгорел, о чем, как полагали, будто бы позаботилось духовенство. Диакон Иван Федоров и его товарищ нашлись вынужденными оставить Москву и удалились в Вильну, где продолжали заниматься своим делом. Через два-три года по воле государя возобновилось книгопечатание в Москве, а потом открылось в Александровской слободе, но в том и другом месте, сколько доселе известно, до самого конца настоящего периода издана была только Псалтирь по одному разу. Вообще же книгопечатание, начавшееся у нас таким образом, не могло оказать в то время ни малейшего влияния на распространение просвещения в нашей Церкви.

Что же оставалось делать русским, желавшим дать своему уму хоть какое-либо образование и обогатить себя познаниями? Оставалось одно средство — списывать книги и читать. И русские пользовались этим средством с большим усердием: от XV и особенно от XVI столетия дошло до нас множество рукописей учительного, нравственного, исторического и смешанного содержания, даже больше, нежели от всех в совокупности предшествовавших веков (не говорим о книгах богослужебных). Но средство это представляло и большие невыгоды. Наши рукописные книги, заключавшие в себе преимущественно переводы с греческого, через частое переписывание их в продолжение веков людьми большею частию невежественными, переполнены были тогда разными погрешностями, ненамеренными и намеренными, и могли вести читателей как к познаниям, так и к заблуждениям. А исправлять эти погрешности за незнанием греческого языка у нас не умели. И приходилось при списывании книг действовать наугад даже таким лицам, каков был митрополит Иоасаф, поместивший в некоторых сборниках, им переписанных, следующее предисловие: "Писах с разных списков, тщася обрести правы, и обретох в списках онех многа неисправлена. И елика возможна моему худому разуму, сия исправлях; а яже невозможна, сия оставлях, да имущий разум больше нас, тии исправят неисправленная и наполнят недостаточная. Аз же что написах, и аще кая обрящутся в тех несъгласна разуму истины, и аз о сих прощения прошу". Не менее важно и то, что в наши рукописные книги наряду с подлинными сочинениями древних отцов и других писателей мало-помалу и незаметно внесены были сочинения подложные и апокрифические. И хотя наши архипастыри нередко обнародовали список этих ложных книг и запрещали их читать, но иногда и сами давались в обман по незнакомству с подлинною греческою литературою и не умели избегнуть того, от чего предостерегали других. Сам Стоглавый Собор пользовался подложными сочинениями. Сам митрополит Макарий поместил в своей Чети-Минее некоторые апокрифы и счел нужным заметить в предисловии к ней: "Да и где буду погрешил от своего неразумия или будет где посреде тех св. книг написано ложное и отреченное Слово св. отцы, а мы того не возмогохом исправити и отставити, и о том от Господа Бога прошу прощения".

Выходит, что с половины XV в. и в течение всего XVI русские не имели других средств к своему просвещению, кроме тех, которыми пользовались и в прежнее время. В школах они могли научиться только чтению и письму, но не получали никакого рассудочного образования, никакого развития мыслительных сил. Из рукописных книг, правда теперь весьма умножившихся по числу, но зато и более повредившихся, могли приобретать разнородные познания, но смешанные с заблуждениями, к которым не в состоянии были относиться критически. Понятны после этого свидетельства иностранцев, посещавших тогда Россию, что не только между мирянами, но и в духовенстве господствовало у нас крайнее невежество, что между русскими не было ни одного, который знал бы латинский и греческий языки и был знаком с какими-либо науками; что не только священники, но сами епископы не знали ничего, даже Священного Писания, а ограничивались уменьем читать и петь при богослужении и что они не имели ни обыкновения, ни способности говорить в церквах собственные проповеди и поучения народу, а только читали готовые поучения древних учителей и жития святых. Могли тогда появляться у нас вследствие умножения книг люди более начитанные и с большим запасом сведений, чем в прежние времена, но характер всей этой начитанности и этих сведений неизбежно оставался прежний.

Зато, с другой стороны, новые обстоятельства времени, новые и весьма важные события, ряд которых начался в России с митрополита Ионы, события церковные и гражданские, и между ними особенно появление ереси жидовствующих, имели весьма сильное влияние на пробуждение у нас умов, произвели заметное оживление и движение в нашей духовной литературе и не раз вызывали наших пастырей и других православных на такие литературные труды, каких прежде у нас не бывало; настоящий период в этом отношении явно преимуществует пред всеми предшествовавшими.

I

В первые тридцать пять лет настоящего периода, до начала борьбы с ересию жидовствующих, главными событиями были: в нашей Церкви — независимость ее от Цареградского патриарха (неполная) и разделение на две митрополии, а в нашем отечестве — покорение уделов великим князем московским и свержение монгольского ига. На все эти события отзывалась наша духовная литература целым рядом посланий. Мы только перечислим здесь эти послания, а не станем рассматривать их вновь, так как мы уже познакомились с ними при изложении самих событий, к которым они относились.

По поводу самостоятельного возведения на престол митрополита Ионы русскими иерархами великий князь Василий Васильевич писал послания к Цареградскому патриарху и греческому императору, а сам митрополит Иона писал к патриарху и объяснял это событие в своем окружном послании ко всем сынам России.

Чтобы предотвратить отделение Западной, или Литовской, митрополии от Московской, а потом, когда оно совершилось, чтобы предохранить православных от совращения к папизму и покорности лжемитрополиту Григорию, присланному в Литву из Рима, митрополит Иона писал послание к польскому королю Казимиру и другое к киевскому князю Александру Владимировичу; два послания к литовским князьям, боярам и всем мирянам; два — к литовским епископам, и в частности, послания к епископам — Смоленскому, Черниговскому и другим, каждому порознь; одно послание в Новгород и одно в Псков. Все русские епископы соборне писали о том же к епископам литовским, а литовские присылали свои послания к митрополиту Ионе, хотя не дошедшие до нас. Преемники митрополита Ионы Феодосий и Филипп писали, один за другим, в Новгород и внушали жителям не изменять православию, а владыке — охранять их от Литовского лжемитрополита.

Желая оказать нравственное содействие великому князю московскому в его борьбе с уделами, наши первосвятители рассылали послания, в которых убеждали всех покориться его власти и не держать стороны его врагов. Так, во время борьбы Василия Васильевича с Шемякою митрополит Иона писал окружное послание ко всем русским и еще отдельные послания к жителям Новгорода и Вятки, поддерживавшим Шемяку. Митрополит Филипп писал к новгородцам, чтобы они не отлагались от московского князя и не вступали в союз с королем польским, а митрополит Геронтий повторил послания Ионы к вятичам о покорности великому князю всея России.

Когда великий князь Василий Васильевич отправлялся в поход против казанских татар, митрополит Иона написал (1451 — 1452) к Тверскому епископу Евфимию, чтобы он настоятельно докучал своему князю — послать вспомогательное войско князю московскому для борьбы с безбожными "за святыя Божия церкви и за все православное христианство". А когда пришло время для России окончательно свергнуть с себя иго монгольское и великий князь московский Иоанн III, выступивший уже с своими войсками против татар, остановился на Угре и колебался, тогда к нему присланы были из Москвы два послания: одно от духовника его — Ростовского архиепископа Вассиана, а другое от митрополита Геронтия и от лица всего духовенства.

Кроме всех этих посланий, относившихся к главнейшим событиям времени, известны еще некоторые послания, равно как и другие однородные произведения наших тогдашних иерархов. Мы имеем в виду послания их собственно учительные, а не послания и грамоты деловые, административные, так как эти последние и по содержанию своему представляют мало литературного, и сочинялись, по всей вероятности, не самими святителями, а их дьяками, святителями же только подписывались.

От митрополита Ионы дошли до нас следующие учительные послания: а) к Новгородскому архиепископу Евфимию, б) ко всем новгородцам, в) к новгородскому князю Юрию Семеновичу Лугвениеву, г) в Боголюбов монастырь, д) к детям, непокорным своей матери, и е) к жителям Вятки.

В послании к Новгородскому владыке (1448 — 1458) святитель Иона пишет, что до него дошли вести о несогласиях, раздорах, междоусобиях, кровопролитиях и убийствах, совершающихся между жителями Новгорода; потом на основании Священного Писания, правил соборных и учения отцов убеждает владыку заботиться о своей духовной пастве и в заключение говорит: "Благословляю тебя, своего сына и брата, наставляй и научай и сам своими словами, заповедуй и всем священникам, чтобы каждый из них наставлял и учил детей своих духовных отступить от всякого злого дела. Пусть такие вещи, о которых я говорил, от сего времени прекратятся, и вконец истребятся, и предадутся забвению, и даже не именуются между православными христианами в вашей пастве, да поживут все в последующие лета во славу Божию и в свою духовную пользу. И сам ты за то восприимешь от Бога многосторичную мзду и от людей честь, похвалу и славу, а от нашего смирения благословение и молитву. Если же кто ослушается в чем твоего учительства, и запрещения, и священнических поучений и станет ходить по своим душевредным желаниям нераскаянно, ты в том, наш сын и брат, будешь неповинен, а злой зле сам и погибнет, если не обратится к покаянию".

Вместе с тем и по тому же случаю написано послание митрополита Ионы и к новгородцам. Упомянув здесь о своем писании к их владыке, которое имеет быть прочитано пред ними самим владыкою, и о своем святительском долге иметь попечение о их душах. Иона сначала вооружается против их вражды и ярости, потом призывает их к покаянию, наконец учит их покоряться своему архипастырю. "И прежде изречем слово о ярости. Когда найдет на тебя напасть и прекословие или раздражение подвигнуться на кого-либо яростию, то вспомни молитву, которой научил Господь Иисус Христос Своих учеников, говоря: Остави нам долги наши, якоже мы оставляем должником нашим, — и бесчинное движение тотчас в тебе утихнет... Ярость и гнев — исчадия одной матери, которую зовут безумием. Ибо сказано: Всю ярость свою износит безумный, и безумен в первый день исповест гнев свой... И апостол учит: Отложите всяк гнев, и ярость, и злобу, и хуление, в мир бо призва нас Бог... И Сам Владыка наш Господь сказал: Любите враги ваша, добро творите ненавидящим вас. Еще же, дети, скажу вам и о блаженном покаянии, и о послушании, и о прослушании. О, как сладко, чада мои, покаяние! Оно — корень жизни. Сладкий наш и незлобивый, единый благий и щедрый Человеколюбец Бог и Строитель нашего спасения постоянно жаждет нашего покаяния, и веселится о слезах кающихся, и радуется о исповеди нашей, и со многим терпением ожидает обращения нашего, умоляя, наблюдая, призывая каждого из нас обратиться к Нему от дел неприязненных... И потому молю вас, чада мои, обратимся к Господу Богу нашему и начнем делать правду в последующие дни жизни нашей, и Он сотворит исцеление прежним согрешениям нашим... Добро, чада мои, послушать Божественного Писания и поспешить к покаянию, а не прослушать, не отчаиваться. Послушание на благое есть жизнь, а прослушание творит смерть. Свидетель моему слову — первый, созданный рукою Божиею человек: если бы он не прослушал заповеди Творца, то не лишился бы древа жизни; но, изгнанный из рая, он осужден на смерть вместе с своими потомками... Еще же и на то благословляю вас, детей моих, чтобы вы во всем были послушны нашему сыну и брату, а своему отцу и учителю, боголюбивому архиепископу Евфимию, по слову Господа: Слушаяй вас. Мене слушает, а отметаяйся вас. Мене отметается и пославшаго Мя... Он, дети, от Бога поставлен в святителя, и учителя, и пастыря душам христианским; он есть наместник Самого Владыки нашего Христа, и молитвенник о душах человеческих, и имеет апостольскую власть вязать и решить. И потому воздавайте ему честь и повиновение, как Самому Христу, и за то получите мзду от Бога..."

В послании к новгородскому князю Юрию Семеновичу святитель Иона утешает его по случаю кончины его супруги и, между прочим, говорит: "Слышал я, сын мой, о приключившейся тебе по Божественному повелению скорби — о преставлении благородной и благоверной княгини твоей Софии. Видит Бог, что и наше смирение глубоко скорбит о том, вспоминая ее добрый нрав и благую покорность Богу и Церкви Божией. Но ты сам ведаешь, что еще с прародителя нашего Адама по нашему преступлению все мы осуждены на смерть, и одна чаша всем уготована повелением Божиим, един есть мост общий, которого не миновать никому, великому и малому, нищему и богатому, праведному и грешному. И благословляю тебя, сына моего, не вводи себя в безмерную скорбь, но более благодари человеколюбие Божие... и получишь от Бога отраду для души своей... А то ты весьма хорошо сделал, что велел положить ее (княгиню) у себя, в своем городе. Конечно, как и сам знаешь, не место спасает человека или осуждает, а наши дела: какие дела сотворим, такую и мзду получим за них. Но, имея всегда (усопшую княгиню) у себя пред твоими очами, ты можешь всячески творить пользу душе ее молитвами священников, всегдашними поминовениями, приношением Бескровной Жертвы и милостынями нищим..."

В послании в Боголюбов монастырь святитель Иона писал к священноинокам и инокам: "Бил мне челом, дети, ваш игумен Вениамин и сказывал, что вы не слушаете его ни в чем и что в вашей честной обители много чинится бесчиния и убытков между братиею, — все это происходит по изначальной гордости нашего общего супостата и врага, дьявола. Вы знаете, как вы умерли для мира и пожертвовали всем временным для будущего; следует вам, дети, иметь попечение о том, повинуясь своему духовному настоятелю, игумену, по данному вами Богу обету. Посему пишу к вам, дети, с моим благословением и мольбою, чтобы вы понудили себя исполнять всячески дарованное вам общежитие... Пьянства да не будет в вас и в мир не выходите без благословения игуменова... Имейте попечение о своем спасении, о устроении мира и тишине нашего великого православия, друг друга превосходя любовию и направляя на путь спасения... Игумену вашему я также приказал держать вас в любви и духовном согласии, заботиться о ваших бессмертных душах и заведовать всем монастырским порядком. Если же кто из вас начнет не слушаться игумена вопреки Божественным и священным правилам и производить смятение в честной обители, такого я приказал игумену вразумить с любовию, духовно; а не послушает, я велел выслать его из монастыря, как и всякого разорителя и нарушителя закона Божия, ибо таковой сам себя изринул из стада Христова".

К каким-то молодым князьям, не повиновавшимся своей матери, святитель писал: "Била мне челом ваша мать, а моя дочь, княгиня, жалуясь на вас, своих детей: по своей ли оплошности, или по дьявольскому наваждению, или по своей молодости вы живете с нею недружно да еще и обижаете ее во всем. Чем пожаловал ее ваш отец, а ее муж, что дал ей в удел для жизни, то все вы поотнимали у ней, у своей матери, хотя и вас отец пожаловал особо и подавал вам ваши уделы. Это, дети, вы делаете богопротивно, на свою душевную погибель, временную и вечную. Разве не помните слов Господа: Иже злословит отца и матерь, смертию умрет?.. Благословляю вас, детей моих, чтобы вы испросили себе прощение у своей матери, оказывали ей родительскую честь во всем, по Божию повелению, и были ей всячески послушны, а обиды ей не чинили ни в чем и возвратили ей всю ее часть, довольствуясь тем, чем вас благословил отец ваш. Когда же с своею матерью, а нашею дщерию, управитесь, отпишите к нам, и мы за вас помолимся Богу по своему святительскому долгу, а по вашему чистому пред Богом покаянию..." Затем святитель объявляет князьям, что если они не исправятся и не перестанут обижать свою мать, то он вынужден будет рассмотреть их дело соборне, в присутствии их епархиального владыки и положить на них церковную епитимию, пока не покаются, и угрожает им проклятием от их матери.

В послании к вятчанам митрополит Иона сначала изображает их нравственные недостатки, потом убеждает всех мирян покаяться и исправиться, наконец обращается с наставлениями к духовенству. "Слышу, дети, — писал святитель, — что там у вас на Вятке чинится весьма много дел, ненавистных Богу, к погибели христианской: многие христиане живут с женами незаконно без венчания; а иные, хотя и венчаются, но незаконно четвертым и пятым браком; а иные — шестым и седьмым, даже до десятого. И духовные отцы их, игумены и попы, будучи неискусны в Божественном Писании и не зная священных правил, совокупляют их теми мерзкими браками; а к нашему смирению, по небрежности о своих детях духовных и лености, не могут прислать какого-либо своего брата священника ради благословения и наставлений для душевной пользы врученной им Христовой паствы; именуются священниками и христиаскими правителями, но это — губители человеческих душ, а не пастыри. Слышно, что, будучи недостойными Божия священства, они бесстудно священствуют и потому суть хуже еретиков; некоторые из мирян, приняв ангельский образ, потом оставляют чернечество и женятся, а те недостойные священники их на то благословляют... О всем этом напоминаю и пишу к вам, дети, с горьким рыданием, желая избавить мою бессмертную душу от осуждения, ибо, если я не напомню о сем любви вашей. Творец мой и Владыка Христос взыщет того от руки моей. Вот уже почти пришел конец времени и Судия ждет нас с воздаянием, и потому молю вас показать силу чистого покаяния. И благословляю вас, чада мои о Святом Духе, бояре, и воеводы, и атаманы, и все православные христиане земли той, чтобы вы с моим десятильником имели о том великое смотрение и ни за какого лихого сопротивника закону Божию и нашему православию пред десятильником не стояли; и он по нашему наказу, какое дело можно, там с вами управит, а чего нельзя там управить, о том отпишет мне или, как Бог даст, сам у нас будет, то расскажет. А вы бы, дети, тех великих грехов на себя не принимали... и всячески старались удалять себя от таких беззаконников, именуясь истинными и православными христанами... Скажу немного и вам, Господни священники: знаете ли, в какой сан вы облеклись и как поручено вам блюсти стадо Христа, искупленное Его честною Кровию? А между тем, как слышно здесь, ни о себе, ни о врученной вам Богом пастве никакого попечения не имеете, забыв страх Господень... Молю вас: испытайте себя всячески и содрогнитесь, воспряньте от сна и воздерживайте себя от бесчинного пьянства, которое служит не на здравие душе и телу, а скорее, на погибель души и на отгнание действующей в вас благодати Святого Духа... Прибегайте к святым Божиим церквам с сокрушением сердца, без лености, а своих духовных чад наставляйте и отводите от всего богопротивного, напоминая им час смертный и бесконечные муки..."

Митрополиту Феодосию, сколько доселе известно, принадлежат: одно учительное послание — в Песношский монастырь и три Слова: а) на Рождество Пресвятой Богородицы, б) похвальное святым апостолам Петру и Павлу и в) похвальное по случаю чуда от мощей святителя Алексия. Но из названного послания дошли до нас, судя по напечатанному списку, только начало и конец, который притом по содержанию имеет сходство с концом такого же послания митрополита Ионы в Боголюбов монастырь, а Слово на Рождество Пресвятой Богородицы известно нам по одному имени и начальным словам, так что нам остается рассмотреть только два последних Слова.

Слово похвальное верховным апостолам Петру и Павлу уцелело под именем Феодосия в современном ему списке и потому, естественно, должно быть признано подлинным. Но это Слово не есть оригинальное, а представляет только сокращение и по местам даже буквальное повторение более обширного Слова митрополита Григория Самвлака в честь тех же апостолов. Вот как, например, Феодосий восхваляет святого апостола Петра: "Петр, камень веры, последовал Учителю более всех, оставил корабль и восприял Церковь, поверг мрежу и распространил Евангелие, покинул море и удержал вселенную, презрел ловитву рыб и научился ловить людей (все это буквально заимствовано из Слова митрополита Григория Самвлака)... Моисей был начальником одному израильскому народу, а Петр сделался предстателем всей вселенной. Тот с одним фараоном, а Петр боролся за людей с дьяволом и победил его, не море разделяя жезлом, как Моисей, но потребляя идолов словом. Моисей во мраке беседовал с Богом, и видел задняя Его, и принял закон на скрижалях, и преподал его людям каменносердечным; Петр видел Предвозвещенного пророками и сделался Его учеником, последуя Ему все время, даже до Креста и смерти, и от лицезрения Божия получил неизреченные блага, и назван камнем церковным и ключарем обещанного Царства... Петр из малого городка Вифсаиды в великом городе Иерусалиме витийствовал откровенным лицом и благодерзостным языком. Фарисеи молчали и расступались, саддукеи уходили, книжники затыкали уста — рыбарь Петр говорил один. Народы веселились, забывали о празднике, оставляли службы, у всех было одно желание и тщание — слышать Петра благоветствующего. И смотри, вдруг от учения Петрова уверовали пятьсот и три тысячи и бесчисленное множество народа; от силы, бывшей в Петре, исполнялось сказанное Господом: Веруяй в Мя дела, яже Аз творю, и той сотворит больша сих". Еще более витиевато говорит проповедник о святом апостоле Павле: "Что же Павел, этот небесный человек, ритор церковный. Христовы уста, учитель языков, высокопарный орел, церковная труба, вострубивший всей вселенной избавление, усердный в законе и ревнитель в благодати, Павел, который больше всех показал подвиг в благочестии, течение скончал, веру соблюл, Павел, который заградил бесстудные уста иудеям, Павел, бесстрашный воин посреди рати, обтекший, как бы на крылах, всю окрестность от Иерусалима даже до Иллирика, сосуд избранный, скрывавшийся прежде в сени законной, а потом явившийся в светлости Нового Завета; прежде гонитель, а ныне благовестник, прежде разорявший Церковь, ныне же созидающий?.. Ищу умом, обращаясь повсюду и рассматривая всех святых прежде закона и в законе: судей, царей, пророков, этих чудных и великих мужей, — не нахожу, кому уподоблю добродетель Павла: он с избытком превосходит всех и достоинства всех совмещает в себе... Его ревности удивлялись ангелы, устыдились мучители, уступили цари, вострепетали бесы... Скажи, какой цвет так прекрасен, как Церковь Павловыми посланиями? Какой царский венец так сияет камнем и бисером, как Церковь Павловыми трудами и потом? Какой корабль, носимый сильным ветром, так скоро идет, как Церковь многочадная и многоплодная Павловыми молитвами? Кто слышал о такой любви, какую имел этот блаженный?.. И что много говорить? Христос похвала Павлу, нам же Павел по Христе..." В заключение проповедник взывает к обоим апостолам: "О блаженная двоица, верховная апостолам! Церковь, которую вы составили многими трудами, освятили своею кровию, украсили своими преданиями, усладили своим учением, соделали необоримою своими молитвами, назирайте свыше и укрепляйте от всякой ереси и соблюдайте неоскверненною до скончания века как имеющие большое дерзновение и предстоящие Животворящей и Нераздельной Троице, Ейже слава, и держава, и поклонение в бесконечные веки". Вообще, это Слово и по содержанию, и по ораторским приемам, и по слогу более принадлежит Самвлаку, нежели Феодосию.

Совсем не такие приемы и слог в другом похвальном Слове митрополита Феодосия, сказанном в день особого торжества в московском Чудовом монастыре, совершавшегося в память одного чуда от мощей святителя Алексия. Первая часть этого Слова, общая, вступительная, отличается высокопарностию, многословием, беспорядочностию, повторениями и выражениями неточными, в которых иногда трудно добиться смысла. "Светлое у нас ныне позорище и чудное торжество, просвещенное и собранное, — так начинается эта часть, — радостный ныне праздник, исполненный чуда, праздник, потребный душевному спасению и превосходящий всякий ум и слово. Никто не может по достоинству восхвалить его, ибо недостижимо и преестественно чудо святого отца нашего Алексия митрополита, чудотворца русского. Посему постараемся, возлюбленные, со всем тщанием... извести на свет сие дело Божие и показать верным людям, приходящим с верою к цельбоносному гробу чудотворца Алексия... (опускаем невразумительное и многословное). Ныне, после многих прежде бывших его чудес, мы удостоились видеть достоверно своими очами сие нынешнее преславное чудо... Мы все прославили Бога, ибо увидели ходящим хромца, не владевшего много лет ногою, которая была искорчена и иссохшая, как дерево; увидели и избранника на враги, видимые и невидимые, и победителя, Церкви Божией неусыпного предстателя, избавляющего и заступающего от всякого треволнения, и приражения вражия, и нахождения еретического, и развращения, и раздрания, и граду нашему Москве твердого поборника, и всем православным христоименитым людям скорого помощника, и в печалях утешителя, который предваряет милостию прежде прошения, никого не оставляет и милостивно присещает всех, приходящих с верою во святую церковь к честной его раке... Я, Феодосий, смиренный митрополит, был прежде архимандритом того монастыря великого архистратига Михаила, правил там церковь Божию и был предстатель общему житию, и вручена мне была паства стада того Ионою, митрополитом и господарем моим, великим князем Василием Васильевичем, и пребыл я там десять лет и в те времена видел многие чудеса, творимые святым великим чудотворцем Алексием у гроба его. Ныне же сподобил меня Бог видеть своими очами сие преславное чудо о хромце, исцелевшем у гроба святого... Я постарался представить вам сладкую трапезу слова, которая неоскудно подает наслаждение и утешение причащающимся ей, к ревности душевной пользы... Мы венчаем похвалами сего святителя, непостыдного совершителя чудес, скорбящим душам сладкого утешителя, недужным неоскудное исцеление, в бедах скорого помощника, в напастях твердого заступника..." и пр. Во второй, и главной, части изложен самый рассказ о хромце, поселянине Науме, имевшем от юности одну ногу скорченную и иссохшую, как он упросился в число братии Чудова монастыря, одушевленный живою верою получить исцеление от святителя Алексия, как проходил в обители послушания сперва в хлебнице, потом в поварнице, как по истечении семи лет в одну ночь, когда боли в ноге его увеличились до крайности, он поспешил со слезами к раке святителя и взывал к нему о помощи, как внезапно исцелела больная нога хромца и сделалась здравою, подобно другой, и как в ту же ночь вся обитель возрадовалась и восторжествовала, — рассказ веден просто, правильно, удобопонятно, без всякой высокопарности. "И была в ту ночь, — заключает свой рассказ проповедник, — радость великая в той честной обители, воссылали благодарственные песни Богу, и Его Пречистой Матери, и великому архистратигу Михаилу, и великому чудотворцу Алексею митрополиту... Была та ночь днем радости, светом, а не тьмою; ночь, исполненная духовного веселия; был там шум чина празднующих и глас радования в кровех праведных. Не в тайне и не в молчании мы совершаем это чудное торжество, но с воскликновением везде и повсюду, ибо чудо сие совершилось с целию ради верующих и неверующих, да верующие сделаются еще тверже в вере, а неверные будут вернее о Господе..."

Между посланиями митрополита Филиппа, доселе известными, только одно можно назвать учительным, на котором мы и остановимся, — это небольшое послание к игумену Троицкого Сергиева монастыря Спиридону. Преподав прежде всего благословение игумену, святитель продолжает: "Твердо помни, сын мой, как ты по благодати Божией и по воле сына моего, великого князя Ивана Васильевича, и по моему благословению вошел дверьми в великую ограду такого Богом собранного Христова стада и с благословением нашим устроил себя, яко добрый пастырь словесных Его овец. Их, сын мой, ты должен учить о Христе святым заповедям с великим назиданием и пасти с любовным смиренномудрием, как благой и учительный, управляя самого себя по евангельским заповедям совершенными делами пред Богом и имея твердое попечение, духовное и телесное, о богособранном стаде святой ограды преподобного игумена Сергия чудотворца. Ты должен, по святому Евангелию, глашать всех по имени, да познают глас твой и последуют за тобою, и таким образом привлекать всех к духовному разумению удицею благих слов, а не свирепством и не жестокостию пасти словесных овец... и показывать со смирением ум тихий и кроткий, и целомудрием совокуплять во едину чреду, а не оскорблять, по слову Господа: Научитеся от Мене, яко кроток семь и смирен сердцем, и еще: Будите милосерди... оставите человеком согрешения их, и Отец ваш Небесный отпустит и вам согрешения ваша. Многие согрешили явно, но через покаяние получили прощение грехов, так и мы, если видим согрешающих своими очами, должны с милостию суд творить согрешившему. Посему пишу к тебе, сын мой, о согрешившем пред вами старце Павле, который по грехам своим впал пред вами в укоризну и в великую нужду — сами знаете, от кого. Ныне же благословляю тебя, сына моего, да сотворишь над ним милость во славу Божию, и ради меня повели разрешить его от уз и дай ему прощение... и с своею братиею, со старцами смири его ради меня, да не будут в роптании о согрешении его и да сотворят с ним, государи, дело прощения. А что взято у него из его рухляди или лошадка, вы бы, чада, ради меня, пожаловали его, отдали ему все, что его".

Если послания составляли у нас самый употребительный и господствующий вид духовной литературы, то второе место после послания, бесспорно, занимали жития святых, в том числе разумеем и и отдельные сказания о чудесах их. И если мы почти не встречаем составленных тогда у нас Слов и поучений, догматических и нравственных, которые бы произносились в церквах, зато встречаем похвальные Слова, которые читались и в церквах и в обителях наших во дни памяти святых. Сочинять Слова и поучения о возвышенных истинах веры и нравственности было не под силу нашим тогдашним пастырям, по степени их образования, и они предпочитали произносить в церквах готовые Слова древних святых отцов и учителей; но составлять похвальные Слова святым при помощи их житий не представляло больших трудностей даже для людей невысокого образования. Не упоминаем здесь еще об одной довольно важной отрасли духовной литературы — о литературе церковных служб, канонов, песнопений, которая начала тогда заметно усиливаться у нас наряду и как бы нераздельно с литературою житий и похвальных Слов, ибо все эти церковные песнопения будут рассмотрены нами при обозрении богослужения нашей Церкви.

Человек, более всех потрудившийся тогда в России во всех трех названных нами родах литературы, был не русский, а серб — Пахомий. Он пришел с святой горы Афонской в сане иеромонаха к нашему великому князю Василию Васильевичу, неизвестно когда и по какому побуждению, по приглашению ли от князя или только по собственному желанию. Вероятнее, что Пахомий был приглашен к нам как уже известный своею способностию и искусством сочинять жития святых, похвальные Слова им и каноны; по крайней мере, на него постоянно возлагались у нас такие поручения. Около 1440 г. появился у нас первый его литературный труд — житие преподобного Сергия Радонежского, так как оно находится уже в сборнике, написанном по воле игумена Троицко-Сергиева монастыря Зиновия (1432 — 1443) и рассказывает о чудесах преподобного, совершившихся в 1438 г. В это и последующее время Пахомий жил в Троицкой Сергиевой лавре, где доселе сохранились списки книг, писанных рукою его в 1443, 1445 и 1459 гг. Вторым его литературным трудом было житие святого митрополита Алексия вместе с каноном ему, написанное по воле великого князя Василия Васильевича, благословению митрополита Ионы и определению Собора святителей, к этому труду Пахомий приступил, как есть основание думать, еще около 1450 г., но привел его к концу в 1459 г. Тогда же видим Пахомия в Новгороде, сперва у владыки Евфимия († 1458), потом у преемника его Ионы, который дал Пахомию помещение у себя, одарил его множеством серебра, кунами и соболями и поручал ему сочинять жития и каноны святым. Но Пахомий, исполнив несколько поручений святителя, отказался от исполнения других, несмотря на все его обещания, и возвратился "в Московския страны". Побуждением к тому было, вероятно, состоявшееся повеление великого князя Василия Васильевича и нового митрополита Феодосия (следовательно, в 1461 — 1462 гг.), чтобы Пахомий отправился в Кирилло-Белозерский монастырь и собрал там сведения о преподобном Кирилле Белозерском для начертания жития его. Составлению этого обширного жития вместе с каноном преподобному, а может быть, и другим своим сочинениям, неизвестно когда написанным, Пахомий, вероятно, посвятил несколько последующих лет, в которые не встречаем никаких следов его. Только в 1472 г. он снова является пред нами "мнихом Сергиева монастыря" и пишет по поручению великого князя Иоанна III и митрополита Филиппа похвальное Слово святителю Петру, по случаю перенесения мощей его, и два канона ему, а потом составляет канон святому Стефану Пермскому "повелением" Пермского владыки Филофея (1472 — 1501). Вообще же всех сочинений, написанных Пахомием в разных местах России как по поручению от властей, так, может быть, и по собственному желанию, известно до тридцати пяти, в том числе шестнадцать или даже, по некоторым догадкам, восьмнадцать церковных служб и канонов, девять житий, три особых сказания о святых, вошедшие потом в сокращенном виде или целиком в самые жития их, и четыре похвальных Слова. Впрочем, некоторые жития Пахомиевы написаны так, что их можно назвать и похвальными Словами, а некоторые похвальные Слова — так, что могут быть названы и житиями или вообще историческими сказаниями.

В Пахомиевом житии преподобного Сергия Радонежского надобно различать, во-первых, собственно житие и, во-вторых, сказание об открытии мощей преподобного и о последующих чудесах его. Первое не есть сочинение оригинальное, а есть только переделка того жития преподобного Сергия, которое прежде составлено было Епифанием Премудрым. Пахомий лишь сократил по местам, особенно в первой половине, а по местам (например, в статьях об изведении источника преподобным Сергием, о воскрешении отрока, о составлении общежития, о явлении преподобному Богоматери и др.) почти буквально переписал названное житие Епифаниево и некоторые сказания в нем опустил, другие переставил, не заботясь о хронологическом порядке, а третьи, немногие, даже изменил в подробностях. Надобно присовокупить, что за переделку эту Пахомий принимался два раза и оставил ее в двух видах, или редакциях. Первоначальная редакция, появившаяся около 1440 г., представляет менее сокращений труда Епифаниева, менее перемен, как в слоге, так и в порядке и самом содержании статей, менее пропусков, нежели вторая редакция, окончательная, относящаяся ко времени между 1449 и 1459 г. и, судя по количеству сохранившихся списков, вошедшая в наибольшее употребление. Что же касается до сказания об открытии мощей преподобного Сергия и последовавших затем чудесах, то это сочинение оригинальное и вполне принадлежит Пахомию. Из рук автора оно вышло также в двояком виде: пространном и сокращенном. Пространное сказание он составил особо, как бы в дополнение к пространному житию Епифаниеву, вслед за которым оно обыкновенно и помещается в рукописях. А краткое сказание соединил в одно целое с своим, сокращенным, житием по обоим его редакциям с тем только различием, что в некоторых списках последней редакции, кроме двенадцати чудес, описанных и в списках первой, равно как и в пространном сказании, описаны еще три чуда, совершившиеся в мае 1449 г. Пахомиево житие преподобного Сергия имеет характер похвального Слова, которое читалось в обители на праздники в честь преподобного, как можно видеть из следующего приступа этого жития. "Приидите, честное и святое сословие постников; приидите, отцы и братия; приидите, духовные овцы; приидите, именитое стадо... Вот к нам свыше призвание; вот предлежит духовная трапеза; вот хлебы неистощимой пищи и масло милости; вот целомудренная пшеница и вино, веселящее души и тела... вот русская, а более вселенская похвала. Приидите ж и насладимся доброго нынешнего торжества, воздавая достойную честь преподобному, как ученики учителю, составляя праздник и светлое торжество в нарочитом празднике, как чада отцу... Сама Святая и Животворящая Троица подвигла нас к ликованию и устроила для ангелов праздник с нами и сотворила общее для всех веселие в память своего угодника, просветившего мир своим житием, отогнавшего бесов от стада Христова, исполнившего радостию землю и самый воздух равноангельным своим житием, наставившего вверенное ему иноческое стадо на духовные пажити... Да уведаем достоверно, откуда воссиял таковой светильник: не от Иерусалима ли, не от Синая ли? Нет. Но от Русской великой земли; она много лет оставалась непросвещенною, но удостоилась превзойти страны, просветившиеся прежде ее, и процвела православною верою и честными монастырями, в которых воссияли многие светильники, просвещающие, можно сказать, вселенную. В числе их был и святой Сергий, о котором нам предлежит ныне слово". А в заключении своего литературного труда о преподобном Сергии Пахомий так рассказывает о побуждении, расположившем его заняться этим трудом. "Я смиренный таха иеромонах Пахомий, пришедши в обитель святого и видя чудеса, часто совершающиеся от раки богоносного отца, а особенно узнав о нем от самого ученика его Епифания, который с ранней юности много лет жил со святым, был духовником в великой лавре всему братству и написал по порядку о рождении и возрасте блаженного, о его чудотворениях, житии и преставлении, слыша также свидетельства о преподобном многих иных братий, наиболее же видя своими очами бывающие от него чудеса, сильно удивился. Потому, испросив помощи от Бога и надеясь на молитву святого, дерзнул написать, что слышал и видел, из многого немногое, что было возможно для меня смиренного... Я написал это, да не будут преданы забвению чудеса святого" и пр.

В самом заглавии Пахомиева жития святого Алексия, митрополита Московского, как и в заглавии Пахомиевой службы тому же угоднику, замечено, что составлены они "по благословению господина преосвященнаго архиепископа Ионы, митрополита Киевскаго и всея Русии, и проразсуждением, иже о нем, честнаго Собора святительска". Здесь разумеется, по всей вероятности, Собор 1448 г., бывший для поставления митрополита Ионы (Собор, иже о нем), так как этот Собор, между прочим, установил праздновать митрополиту Алексию в память преставления его 12 февраля и в память открытия мощей его 20 мая; а чтобы праздновать святому, требуются служба ему и житие его для чтения в церкви на праздник. Правда, одна служба святителю Алексию тогда же была составлена присутствовавшим на Соборе Питиримом, епископом Пермским, и существовало уже краткое житие святого Алексия, написанное тем же Питиримом, когда он был еще архимандритом, и прежде открытия мощей святителя, о которых потому она и не упоминает. Но Питиримова служба угоднику назначена была на 20 мая; нужна была еще другая служба — на 12 февраля. А Питиримово житие, кроме того что было слишком кратко, вовсе не говорило об открытии мощей святого и последовавших затем чудесах. И сохранилось известие, что Пахомий, исполняя возложенное на него Собором поручение, прежде всего, приблизительно в 1448 — 1449 гг., составил особое сказание, или повесть, об открытии мощей святителя Алексия и последовавших чудесах, в которой наиболее чувствовалась нужда. Затем уже, неизвестно когда, составил и службу ему на 12 февраля. Самое же житие угодника начал не прежде 1455 г., ибо в начале его упоминает о кончине епископа Пермского Питирима, последовавшей в этом году, а окончил только в 1459 г. К житию Пахомий присовокупил и свое сказание, прежде написанное, об открытии мощей святого Алексия и чудесах его.

В приступе к житию святого Алексия Пахомий сперва излагает мысли, что составлять повести о святых и похвалы им полезно для людей и угодно Богу, а потом, как бы в оправдание себя, объясняет, что хотя он иноземец и не знал святителя Алексия, но воспользовался свидетельствами о нем достоверных мужей и в особенности писанием архимандрита Питирима. Мы представим этот небольшой приступ сполна и в подлинном тексте, чтобы показать, как несвободно и неясно выражался Пахомий в своих приступах к житиям и вообще в тех случаях, когда излагал общие какие-либо мысли, а не исторический рассказ. "Елма убо, — говорит автор, — Божественным мужем, хотящим повести написати и венца от них похвальныя сплести, полезно есть и зело успешно; не яко они таковая требующи, но яко ихъже сами ангелы похвалиша, ихъже имена написана суть в книгах на небесех, но инех въздвизати к тех зелному преизящетву и любви к Богу, не тех токмо похвал послушающих и богоподражанием внимающих, отсюду приходящим боголюбезных и в самех тех похвал производящих прибыток обильный и мздовоздание немало. Не сия бо токмо едина, но и таковыми угождаем есть Бог: святым похвала обаче на Самаго Бога въеходити и превозноситися в лепоту. Ибо и Сам Господь наш Иисус Христос рече: Прославляющая Мя, рече, прославлю, и паки о апостолех: Приемляй вас Мене приемлет. Узаконоположено бысть, таже к торжеству възведе человеки, глаголет пророк: Похваляему праведнику, возвеселятся людие. Яже бо похвалы и славы о святых, ничто же о земных прибыточно, ниже известно стяжавших, но от вышних Божественных промысл и присно тожде имущих, отнюду же в истинну ныне похвальнее мы всесветлую нам вину настоящаго Слова предлежыт, и основанию начало прията хощет, похвалам достоиный Алексее да глаголется. И да не възнепщует ми кто, яко иноя земли суща и неведуща и правду; не бо своима очима видех, что таково бываемо, но от великих и достоверных муж слышав, яже глаголют, иже своима очима видеша самаго святаго, о немже нам повесть предлежит, не зело бо пред многими леты беяше, иная же от слышания; прочая же и достовернейшая навык от самаго того писания архимандрита Питирима, иже последи быв Перми епископ. Сей убо епископ же и мученик не токмо пострада о вере, но от неверных, но и от мнящагося быти верна некоего князя, егоже долъжно есть нарещи неверных горша, иже братоубийственною кровию руце осквернившаго; и от сего многа и люта подъят, но ничто же возможе злоба противу благодати; невесть бо злое предпочитати полезное, ни зависть оставляет познати истину, но о таковом зде конец да приимет. Сей убо предреченный епископ нечто мало о святем списа и канон тому в похвалу изложив, слышав известно о его житии, паче же и от самех чюдес, бывающих от раки богоноснаго отца; прочая же не поспе, времени тако зовущу. Глаголет же ся, яко по еже пети канон той святому, явися святый тоя нощи некоему священноиноку тоя же обители, благодарение о сих въздающи, и обители тоя не оскудети. Сия же аз прочет и разсудих неподобно быти святаго чюдесем на многи части глаголатися, и яко цветцы собравше от многих в едино, да не умолчано будет праведное святаго же и приснопамятнаго, боговещательных молитв надеяся, по достижному ко иже по Бозе живущим и истинне делателем опасным слово устремих к повести".

В самом житии святителя Пахомий, пользуясь Питиримовым житием, иное опустил, другое неудачно изменил или исказил, третье также неудачно прибавил. У Питирима в первой части жития, обнимающей жизнь святого Алексия до возведения его на митрополитскую кафедру, говорится, что родители его переселились из Чернигова в Москву и у них родился сын Симеон в то время, когда Иоанн Данилович Калита, воспринимавший его от купели, еще не был великим князем; что двадцати лет Симеон принял монашество с именем Алексия, потом своими добродетелями стал известен великому князю Семену Ивановичу и митрополиту Феогносту, сделан наместником последнего и впоследствии епископом Владимирским, наконец, при великом князе Иване Ивановиче поставлен в митрополита Цареградским патриархом Филофеем, — все это согласно с историею. А Пахомий написал, будто родители Алексия переселились в Москву уже в дни великого князя Иоанна Даниловича (т. е. 1328 — 1340 гг.), будто Алексий поступил в монастырь пятнадцати лет и будто он сделался известен по своим добродетелям великому князю Ивану Ивановичу, при котором и рукоположен в Царьграде патриархом на митрополию; о том же, что Алексий был воспринят от купели Иоанном Даниловичем, был наместником митрополиту Феогносту и епископом Владимирским, равно как об имени патриарха, вовсе умалчивает. Последняя часть жития святого Алексия у Питирима очень кратка: в ней только перечисляются имена епископов, рукоположенных Алексием, и говорится об основании им Чудовской обители, а затем о его смерти и погребении. Пахомий гораздо обильнее в этой части: не перечисляя имен означенных епископов, он повествует, что митрополит Алексий прежде всего путешествовал в Орду к царю Бердибеку для утоления его гнева; по возвращении из Орды основал монастыри — Андроников в Москве, Благовещенский в Нижнем Новгороде, Константиноеленский во Владимире; потом вновь путешествовал в Орду для исцеления царицы Тайдулы, по возвращении основал Чудов монастырь, беседовал с преподобным Сергием Радонежским, желая иметь его своим преемником, и вскоре за тем скончался. Но и тут не обошлось без ошибок: Пахомий изображает, будто святой Алексий путешествовал для утоления царя Бердибека гораздо прежде, чем для исцеления царицы Тайдулы, а на деле было совсем наоборот; будто Алексий основал нижегородский Благовещенский монастырь гораздо прежде, нежели Чудов в Москве, между тем как последний основал за пять лет прежде Благовещенского нижегородского; говорит еще, будто именно великий князь Иван Иванович задумал основать Андроников монастырь, хотя далее сам же рассказывает, что монастырь этот основан митрополитом Алексием по данному им прежде обету. Нельзя не заметить, что в своих рассказах об основании монастырей Андроникова и Чудова и о последней беседе митрополита Алексия с преподобным Сергием Пахомий несомненно пользовался житием последнего, которое составлено Епифанием, хотя умалчивает о том. Вообще же, весь этот биографический труд Пахомия, совершенный в честь святителя Алексия, нельзя не назвать крайне несовершенным.

В Новгороде или по поручению Новгородского владыки Ионы Пахомий написал прежде всего сказание о чуде преподобного Варлаама Хутынского, совершившемся в 1460 г. над постельником великого князя Василия Васильевича Григорием, потом жития: того же преподобного Варлаама, великой княгини Ольги, преподобного Саввы Вишерского и Новгородского архиепископа Евфимия — вместе с канонами им. Преподобный Варлаам скончался еще в 1193 г., потому устных известий о жизни его, вполне достоверных, Пахомий, конечно, не мог в свое время услышать ни от кого. Но существовало уже житие Варлаама, кем-то написанное, очень краткое и крайне скудное по содержанию, с описанием и чудес преподобного. Этим-то готовым житием, по обычаю своему, и воспользовался Пахомий, частию переписав его почти дословно, а частию изменив в нем только слог более витиеватыми оборотами речи. От себя же прибавил в начале жития предисловие, в котором говорит о поездке своей в Хутынь монастырь по поручению владыки Евфимия для собирания сведений о преподобном, а в конце жития свое сказание об упомянутом чуде — 1460 г., прежде написанное, и похвальное Слово преподобному Варлааму. Еще менее мог слышать Пахомий устных достоверных сказаний о равноапостольной княгине Ольге, скончавшейся в IX в., да и письменных мог найти весьма немного — только в древней летописи и у мниха Иакова. И какое бы из двух известных житий блаженной Ольги, встречающихся в рукописях XV — XVI вв., мы ни приписали нашему автору, оба эти жития очень кратки. А может быть, ни одно из них не принадлежит ему, и подлинное сочинение Пахомия об Ольге, если только оно действительно было им написано, до нас не дошло. Но нельзя не удивляться, что почти столько же скудным вышло у Пахомия житие преподобного Саввы Вишерского, его современника. Савва подвизался неподалеку от Новгорода и умер в 1460 г. или несколько прежде — о нем можно было собрать самые свежие и подробные сведения. А Пахомий ограничился лишь тем, что воспользовался готовым житием Саввы, написанным в 1464 г. одним из его преемников в обители, Геласием, прибавив от себя к житию только приступ и заключение, в котором упоминает, что писал по поручению архиепископа Ионы, и, вероятно, сделав некоторые изменения в слоге. Более усердия показал Пахомий при составлении жития Новгородского архиепископа Евфимия (1458). Житие это удачнее всех, написанных тем же автором в Новгороде. Под конец предисловия к житию, изложенного, впрочем, очень невразумительно, Пахомий замечает, что дерзнул описывать жизнь Евфимия не по своему мудрованию, но по повелению владыки Новгородского Ионы, бывшего искренним другом Евфимия, пока он был жив, и потом сделавшегося его преемником на кафедре. В самом житии довольно подробно рассказывает, что Евфимий родился в Новгороде, обучился грамоте, пострижен в Вяжицком монастыре, был казначеем при владыке Симеоне, игуменом в монастыре на Лисичей горе, избран во архиепископа и рукоположен в Смоленске митрополитом Герасимом; затем также подробно говорит о милосердии и постничестве Евфимия, о построении и украшении им храмов, о его кончине и погребении, о его чудесах по смерти и оканчивает все краткою ему похвалою. Биография эта всецело принадлежит самому Пахомию и составлена им по свежим преданиям и рассказам современников о святителе, а отчасти, может быть, и по собственным наблюдениям, так как автор лично знал святителя в последние годы его жизни.

Те же главные мысли, какие изложил Пахомий в приступе к житию святителя Алексия, и так же неудобопонятно раскрывает он и в приступе к житию преподобного Кирилла Белозерского († 1427), только длиннее и подробнее, а в оправдание себя, что, будучи иноземцем, решился описывать жизнь неизвестного ему подвижника, говорит следующее: "Помыслит ли кто, что я из иной земли и не знаю хорошо о святом, — правда: я не видел блаженного моими очами, но, еще будучи далеко, я слышал о святом, какие чудеса творит Бог ради его, и весьма удивился. А когда по повелению самодержца, великого князя Василия Васильевича, и по благословению Феодосия, митрополита всея Руси, я должен был идти в обитель святого и там своими ушами слышать о чудесах, бывающих от богоносного отца, я предпринял великий труд, по дальнему расстоянию того места, и, влекомый усердием и любовию к святому, как бы некиим длинным ужем, совершил путь и достиг обители святого. Там я видел настоятеля обители именем Кассиана, мужа, достойно игуменствовавшего много лет и состарившегося в трудах постнических. Он еще более начал мне говорить, чтобы я написал нечто о святом, ибо имел великую веру к блаженному Кириллу и был самовидцем блаженного и истинным сказателем многих его чудес. Нашел я там и многих других учеников его, которые много лет жили со святым и во всем ревновали своему учителю... Я вопросил их о святом, и они начали беседовать со мною о житии святого и о чудесах, бывающих от него... Особенно же я слышал о житии его от самовидца достовернейшего, от самого ученика его Мартиниана, бывшего игумена Сергиевой обители, который с малого возраста жил со святым Кириллом и знал о нем истинно. Он сказал мне о святом все по порядку, и я, слушая, удивился и сильнее огня воспалялся желанием и любовию ко святому. Хотя я и груб и не научен нынешней мудрости, но, исполняя данное мне повеление... и собрав воедино все слышанное мною... я простер руку мою к повести". В этой повести, или житии преподобного Кирилла, Пахомий рассказывает по порядку о его рождении и пострижении в иноки, о его послушаниях и настоятельстве в Симоновой обители, о переселении его на Белоозеро и основание там новой обители; описывает его монастырский устав и чудеса, совершенные им еще при жизни; излагает его духовное завещание и обстоятельства его кончины; повествует о его чудесах, совершенных по смерти, причем мимоходом упоминает о всех трех его преемниках на игуменстве до четвертого — Кассиана; помещает краткую "похвалу" преподобному Кириллу, начинающуюся теми же словами, как и похвала святителю Алексию ("такова бяху Кириллова исправления и произволения, такова..."), снова говорит о самом себе и о том, что заставило его написать настоящее житие и оканчивает свою повесть молитвою к преподобному. Не станем делать извлечений из этой повести, которые уже сделаны были нами в ином месте, но заметим, что по богатству содержания и достоверности сведений, в ней передаваемых со слов очевидцев, она, без сомнения, есть самое лучшее из сочинений Пахомия Логофета.

Остаются еще три жития, приписываемые Пахомию, которые составил он неизвестно в какое время, именно: жития преподобного Никона, игумена Троицко-Сергиевой лавры, и Новгородских архиепископов Моисея и Иоанна. Но все эти сочинения невысокого достоинства. Первое, при начертании которого автор пользовался частию заимствованиями из своего же жития преподобного Сергия, а частию рассказами старцев, бывших учениками и современниками Никона, очень кратко и не обнимает всех случаев из жизни преподобного. Второе, по-видимому, обширнее. Но если отделить от него в начале предисловие, которое почти дословно то же, какое поместил Пахомий и при житии архиепископа Евфимия, а в конце — "похвальное Слово", составляющее елую половину сочинения и, может быть, принадлежащее другому автору, то увидим, что Моисеево житие даже короче и беднее по содержанию, нежели Никоново. Наконец, третье житие — святого Иоанна Новгородского, хотя действительно обширно и нескудно содержанием, но большею частию основано на устных преданиях и сказаниях, иногда если не измышленных, то разукрашенных и даже искаженных в подробностях народною фантазиею, а кроме того, не чуждо и некоторых хронологических несообразностей.

Из похвальных Слов Пахомия Логофета известны: преподобному Варлааму Хутынскому, на Покров Пресвятой Богородицы, святому Михаилу, князю черниговскому, и на перенесение мощей митрополита Петра. Мы остановимся только на трех последних Словах, так как первое знаем по одному заглавию.

"Если род человеческий обык праздновать памяти святых с похвалами, — так начинается похвальное Слово на Покров Пресвятой Богородицы, — тем более мы должны с любовию почитать праздники святейшей всех Царицы, Пречистой Владычицы нашей Богородицы и Приснодевы Марии и, как высшей святых, приносить Ей и высшую похвалу как Царице и Владычице, родившей Царя и Владыку всех. Еще недавно мы праздновали праздник Рождества Пречистой Богоматери — тогда Рождеством Ее праматерняя клятва потребилась, и Адам освободился от вечных уз, и Бог примирился с нами; тогда утверждалась лествица Иаковля, по которой Бог хотел снизойти к людям, а людям указать путь на небо... Тогда пророки возрадовались, видя исполнение своих пророчеств, и Давид, видя родившуюся от семени его правнуку, бряцая в гусли и играя духом, восклицал: Слыши, Дщи, и виждь, и приклони ухо Твое, и вожжелает Царь доброты Твоея. Тогда не только пророки, но и вся тварь, небесная и земная, праздновала. А ныне настал новейший честной праздник Покрова Владычицы Богородицы, да познают все, что Она не только ходатайствовала за нас пред Своим Творцом и Сыном, когда находилась на земле с нами, но еще более по преставлении своем от земли на небо не престает посещать нас своею милостию, как показывает нынешний праздник". Затем кратко рассказано известное видение святого Андрея юродивого и ученика его Епифания, послужившее поводом к установлению праздника Покрова Пресвятой Богородицы. После этой, так сказать, исторической части Слова следует нравственная, и проповедник говорит: "Будем же воздавать достойную честь Царице и Владычице, не потому чтобы Она от нас требовала похвал или славы, но более чтобы нам Ею прославиться. Священники, и цари, и все племена человеческие, богатые, и нищие, и все люди да воспоют праздничную хвалу и да прославят Матерь Божию и нашу Помощницу, и каждый да принесет Ей в благодарность — один смирение с благоговением, другой — пост и молитву, иные же да простирают руки к раздаянию требующим пособий, еще иной да отпустит брату его согрешение. Такие приношения будут приятны Богородице; такими делами мы Ее возвеличим, а не тимпанами, не гуслями, не пьянством, как творят язычники... Она украшена чистотою, как царскою баграницею, и с Царем как Мать соцарствует: воспоем Ее как честнейшую херувим и славнейшую серафим, если еще скажу, как высшую неба, и земли, и всех бывших тварей от Адама, то не погрешу... Сами ангелы и архангелы со страхом и благоговением приносят Ей пение как Царице и Матери их Творца, а мы, грешные, какими устами восхвалим Ее, Пречистую?.." Обращаясь, в частности, к предмету праздника, проповедник продолжает: "Кто исповедает бывшее ныне преславное чудо Владычицы — Ее явление Своим угодникам и молитвенное предстательство пред Сыном Своим и Богом о согрешающих? Какое благодарение воздадим за Ее благодеяние или какое воспоем пение? Разве только скажем Ей ангельское приветствие: Радуйся, Благодатная, Господь с Тобою, а чрез Тебя и с нами; радуйся, словесный рай, в котором насаждено было Божественное древо — Христос, а не то древо, что умертвило Адама... радуйся, архангельское ликование, и ангельское веселье, и земнородных обновление... радуйся, пресветлое светило незаходимого света, освящающего всю тварь и отгоняющего тьму неверия!.. Радуйся и ты, блаженный и преблаженный Андрее, отче наш, бывший таинником и зрителем неизреченных видений! Радуйся и ты, блаженный Епифание, удостоившийся именоваться учеником такого учителя! Блаженны и все люди, которые празднуют пречестные праздники Твои, Владычице!.." Слово оканчивается молитвою к Богородице, да не престает Она покрывать Своим честным омофором всех верующих.

В похвальном Слове святому Михаилу, князю черниговскому, и боярину его Феодору, которое в некоторых рукописях называется "творением иеромонаха Пахомия Святой горы", ему принадлежит почти только один следующий, неискусный, приступ: "Что скажу и о чем буду беседовать? Прежде всего о мужестве и доблести, о подвигах и страдании достохвального великого князя Михаила, воспоминая древнюю память сего приснопамятного мужа, который от юного возраста соблюл чистоту телесную и душевное незлобие, любовь к Богу и непорочную веру и сохранил чистое исповедание, кротость нрава и милосердие к нищим; о всем этом изъявит далее писание, а более сама истина. Когда сей преждереченный князь Михаил, о котором нам ныне предлежит слово, держал великое княжение Черниговское, в то время прошел слух о нашествии безбожных варваров и все православные находились в великом страхе. Так попускает Бог за грехи наши и направляет людей к исправлению то гладом, то смертоносною язвою, то междоусобными бранями. А если люди от того не исправляются, то наводит на них тягчайшее наказание, каково нашествие иноплеменных, да уцеломудрятся хоть от него и обратятся от грехов своих... Сначала наказывает малыми казнями, а потом на непослушавших наводит великие, как сказал пророк: Аще хощете и послушаете Мене, благая земли снесте, аще ли не послушаете Мене, меч вы пояст, уста бо Господня глаголаша сия". Далее пересказывается от начала до конца, почти без всяких перемен известная уже нам повесть отца Андрея о мученической кончине князя Михаила и боярина его Феодора, сочиненная еще во 2-й половине XIII в. И только в заключении повести прибавлена краткая молитва: "Но о мученики великоименитые и исповедники! Исповедав Христа, истинного Бога, пред злочестивым царем и мучителем, молите за нас непрестанно, да сохранится без вреда отечество ваше, и князья наши да получат помощь на врагов, а мы да обретем милость и оставление грехов в день Суда от Господа нашего Иисуса Христа, Которому слава..." и пр. Если по началу своему сочинение это имеет характер Слова, то по главному содержанию справедливее может быть названо житием, как и называется в некоторых рукописях.

Похвальное Слово на перенесение мощей святителя Московского Петра есть в точном смысле произведение иеромонаха Пахомия. Приступая к этому Слову, проповедник после нескольких общих мыслей, не раз повторенных им и в Других сочинениях, что прославлять святых похвалами — дело полезное и богоугодное, продолжает: "Кто ж из людей возможет достойно похвалить сего великого иерарха, приявшего власть апостолов и бывшего ревнителем их Божественного жития? Если и древние писатели затруднялись описывать и восхвалять живших по Боге ради их жестокого жития и любви к Богу, то еще труднее в нынешнее последнее время хотящим восхвалить такого великого мужа, хотя бы они имели ангельские языки. Но я покусился на это великое дело, превышающее мои силы, не на разум свой уповая, но по повелению самодержца всея Руси, а еще более и самого архиерея, держащего высокий престол того великого Петра. Посему, возлагая всю надежду на всесильного Бога, могущего умудрить меня на Божественное дело, и призвав на помощь молитвы святого и дивного в архиереях митрополита Петра, я хочу, насколько возможно мне, худейшему, простереть к вашему благочестивому слуху беседу о перенесении честных мощей того блаженного отца — как, и когда, и по какой вине случилось это перенесение. Ты же, пречудный и дивный в архиереях и превеликий в чудесах... Петре, да не оскорбишься моим дерзновением, что я моею недостойною рукою осмеливаюсь отчасти коснуться твоему величеству... Знаю, что хотя бы я и много глаголал, но невозможно постигнуть и поведать силу твого величества. Но ты помощь мне ниспошли и разреши недоумения". В самом Слове можно различать как бы две половины, хотя не совсем равные. В первой проповедник повествует, как великий князь Иоанн Васильевич и митрополит Филипп решились воздвигнуть в Москве новую церковь Успения Пресвятой Богородицы взамен устаревшей, построенной еще святым Петром митрополитом; как при разобрании старой церкви открыли сперва и перенесли в новую мощи митрополитов Киприана, Фотия и Ионы, "мало пред сим лет, — замечает автор, — блаженным сном в вечный покой уснувша", причем в виде отступления рассказывает о двух чудесах от Ионы; как потом митрополит собрал всех архиереев и вместе с ними открыл и перенес в новую церковь мощи святителя Петра в присутствии государя и бесчисленного народа и установил по этому случаю праздник. В последней части Слова проповедник то прославляет Бога, дивного во святых, то восхваляет святителя и говорит: "Сей Божественный Петр, о котором нам предлежит ныне слово, пришел в виноград Христов не в одиннадцатый час, но от самого юного возраста день и ночь работал Господу, и не как наемник, но, как наследник, много увеличил Отцовское наследие, и данный ему талант закопал не в землю, но в сердца верующих, и принес Христу многую куплю... Но что еще говорить?.. Чудеса твои, святителю, уподобились речным потокам, которые исходят из земли и напояют землю и, сколько ни текут, не умаляются от своего течения, так и твои честные мощи: сколько ни приемлют от них люди, все более преизобилуют, подавая всем не только телесное, но и душевное здравие..." Перечислив затем еще разные высокие достоинства и деяния святителя Петра, хотя более общими чертами, с частыми повторениями одного и того же и без всякого порядка, проповедник оканчивает Слово довольно длинною молитвою к угоднику Божию, чтобы он предстательствовал за всех чтущих его память и празднующих перенесение его честных мощей.

Литературная деятельность у нас серба Пахомия всего яснее показывает, как невысоко было тогда образование даже в более образованных слоях нашего общества. Пахомия признавали чем-то необыкновенным по уму, мудрости и разнородным познаниям и считали самым искусным, если не единственным, составителем житий и служб церковных. Ему поручали это дело сам великий князь и митрополит с Собором епископов, его просили о том же епархиальные иерархи. И "творения" Пахомия охотно переписывались, входили в церковное употребление и даже делались образцами для последующих писателей. Почти все его жития и похвальные Слова во 2-й четверти XVI в. удостоились быть внесенными в Макарьевские Чети-Минеи. А между тем, каковы эти последние творения, нами рассмотренные? Из десяти житий и четырех похвальных Слов, которые также содержания преимущественно исторического, только два жития и два Слова можно назвать творениями или произведениями самого Пахомия. А все прочие сочинения более чужие, которые он то переделал наскоро, то сократил и изменил, не везде удачно, то по местам целиком переписал, то дополнил иногда сказаниями об открытии мощей, о чудесах, а чаще своими предисловиями и заключениями. И во всех этих предисловиях, как и вообще во всех его сочинениях, где только он рассуждает, а не повествует только, заметна скудость мысли, отсутствие изобретательности и повторение одного и того же; не видно ни силы ума, ни богатства познаний. Слог у Пахомия, когда он ведет рассказ, большею частию прост и довольно понятен, хотя не везде правилен, но в приступах к житиям и похвальным Словам, где обыкновенно излагаются общие мысли, напыщен, растянут, неточен и маловразумителен.

Достойно замечания, что Пахомий писал жития не только святых, уже прославленных и признанных всею Церковию (святителя Алексия и преподобного Сергия Радонежского), но и святых, еще не признанных Церковию, а местно чтимых (Моисея Новгородского, Никона Радонежского), и даже лиц, недавно скончавшихся (Евфимия Новгородского, Саввы Вишерского). Это, впрочем, было тогда у нас довольно обычно. Мы уже упоминали о житии Саввы Вишерского и похвальном Слове в честь его, написанных вдруг по смерти его преемником его Геласием, которыми и воспользовался Пахомий. Равно и другие наши тогдашние писатели то описывали чудеса или целые жития святых, уже прославленных, то составляли сказания о мужах, еще местно чтимых и недавно скончавшихся.

Дьяк митрополита Ионы Иродион Кожух написал "Сказание" о чуде преподобного Варлаама Хутынского, случившемся в 1460 г., которое, как мы упоминали, тогда же описано было и Пахомием. В свите великого князя Василия Васильевича, посетившего тогда Новгород, находился отрок — постельник князя по имени Григорий. Он подвергся тяжкой и мучительной болезни и в продолжение восьми суток оставался без всякой пищи. Во время болезни он имел видение: ему представился преподобный Варлаам, который обнадежил его в своей помощи и благословил его своим крестом. Вследствие этого видения отрок упросил везти его в Хутынь монастырь и, если скончается, по крайней мере, похоронить там. На пути, действительно, больной скончался, но, когда привезли его ко гробу преподобного Варлаама, тотчас ожил в присутствии многочисленных свидетелей, иноков и мирян. Вскоре приехали в обитель великий князь со своими двумя сыновьями и затем архиепископ Иона, расспрашивали воскресшего отрока и свидетелей и прославили Бога и Его угодника. Составитель "Сказания" об этом чуде находился сам в числе свидетелей его, очевидцев, и потому-то понудил себя написать о нем. В заключении "Сказания" он поместил краткую похвалу преподобному Варлааму, в которой, между прочим, взывал: "Радуйся, пресветлый светильниче, возсиявый во тьме неведения... радуйся, страж крепок земли нашей и Великаго Новагорода... радуйся, всем православным окормителю; радуйся, предстателю и помощниче святей сей обители, в нейже чудотворныя твоя положени суть мощи..."

По благословению митрополита Филиппа (1464 — 1473) и по воле великого князя Ивана Васильевича иеромонах Спасского монастыря в Ярославле Антоний написал житие смоленского и ярославского князя Феодора Ростиславича († 1299). Поводом к составлению жития, без сомнения, послужило совершившееся тогда открытие мощей князя Феодора и двух его сынов — Константина и Давида. Это житие, помещенное в Макариевской Чети-Минее и с некоторыми сокращениями и изменениями в Степенной книге, содержит любопытные сведения, как наш князь смоленский служил еще в первый период монгольского ига при дворе монгольского хана, как женился на его дочери, принявшей крещение, как за разрешением этого брака посылали в Царьград к патриарху и пр. Не менее любопытен в житии рассказ об открытии мощей: в Ярославле оно совершено еще в 1463 г. одним местным духовенством, а епархиальному архиепископу Трифону дали знать о том в Ростов уже спустя немало времени. Трифон сначала не поверил чудесам новоявленного чудотворца и послал своего протоиерея освидетельствовать мощи. Посланный приступил к освидетельствованию также с полным неверием и дерзостию, но был поражен невидимою силою и повергся на землю, как бы мертвый. Сам архиепископ при вести об этом чуде впал в расслабление и, раскаиваясь в своем неверии, поспешил в Ярославль к мощам новоявленных угодников Божиих, пел пред ними молебны и получил исцеление. Житие написано уже после 1468 г., т.е. по смерти архиепископа Трифона, о которой упоминает, но прежде 1473 г., когда. скончался митрополит Филипп. Сочинитель воспользовался, между прочим, двумя краткими записками о князе Феодоре, прежде составленными: запискою о жизни и преставлении его и запискою об открытии мощей его, а в предисловии к житию переписал с небольшими переменами предисловие Пахомия Логофета к житию митрополита Алексия.

Новгородский архиепископ Иона скончался в 1470 г. (5 ноября). Чрез два года по смерти его кто-то из новгородцев написал "Воспоминание" о нем, или его житие. В начале этого сочинения неизвестный говорит: "Хорошо воспомянуть, хотя кратким Словом, и блаженного нашего пастыря Иону... он воссиял пред нашими очами, и все мы были свидетелями его добродетелей и благодеяний". А в конце жития замечает: "Вот уже второе лето исходит по успении святителя и никто до днесь не обонял смрада от гроба его, хотя вокруг гроба постоянно находятся молящиеся люди, а место мокро и сыро". Самое "Воспоминание" если и не чуждо двух-трех хронологических неточностей, как это нередко бывает в воспоминаниях даже современников о каких-либо событиях, зато сообщает довольно подробные и драгоценные сведения о пастырской деятельности святителя Ионы, о его поручениях Пахомию Логофету, отношениях к митрополиту Ионе и великим князьям Василию Васильевичу и Иоанну III. "Московские князья много любили его, — пишет автор, — и часто посылали к нему писания, и желанно получали от него ответы. Ибо он был разумен и благ в словах, а иногда говорил как бы пророчески... И не только московские великие князья, но и Тверские, и Литовские, и Смоленские, и Полоцкие, и Немецкие, и все окрестные страны во все лета его епископства имели твердую любовь к нему, а с Великим Новгородом имели великий мир, и страна наслаждалась глубокою тишиною, и не слышно было рати во все дни его. Поучением его граждане имели между собою любовь и никогда не воздвигали междоусобной брани; земля была плодоносна больше прежнего во всей Новгородской и Псковской области и обильна всеми овощами. Такое благословение, по молитвам его, Господь Бог даровал граду нашему, и многими благами все мы насладились, всем была радость и веселие, и не было вражды, ни мятежа, а были тихость, мир, любовь во все лета его епископства".

К концу XV столетия, и именно в 1495 г., составлено житие преподобного Дионисия Глушицкого — иноком Глушицкой обители Иринархом. Он свидетельствует, что принялся за этот труд по поручению соборных старцев и написал о преподобном "то, что слышал от блаженных Амфилохия, Макария и Михаила, живших при святом Дионисии" (1437), из которых два первые, один за другим, были и преемниками Дионисия на игуменстве. Но, кроме устных рассказов современников, автор несомненно пользовался и существовавшими в монастыре записями или заметками о разных событиях, к нему относящихся, а на записки Макария, ученика Дионисиева, даже двукратно ссылается. Все это придает достоинство труду Иринарха в историческом отношении. А чтобы составить некоторое понятие о литературных качествах этого жития, приведем из него для примера рассказ об удалении преподобного Дионисия из Покровского Глушицкого монастыря в пустыню и основании там нового монастыря — Сосновского. "Так как многие, — пишет Иринарх, — приходили к нему (Дионисию) и нарушали его безмолвие, то он скорбел и помышлял, как бы безмолствовать одному, что и сотворил. Он вышел из обители так, что никто не знал, кроме Ведающего тайные помышления сердца, и удалился в пустыню на полуденную страну от большой лавры. Пустыня та имела болота и дебри непроходимые... Он походил по многим местам в той пустыне и нашел место на реке Глушице, весьма красивое и возвышавшееся над другими. На месте том находилось большое дерево сосна, отчего и самое место называлось Сосновец. Преподобный возлюбил место это и начал на нем трудиться и подвизаться, непрестанно молясь Богу. Имел же преподобный обычай по временам возвращаться в монастырь. Там однажды увидели его братия и, пришедши к нему, умоляли его, чтобы он не отлучался от них и жил с ними. И он, как отец чадолюбивый, не презрел моления их, но сказал: "Братие, я хочу в той пустыне поставить церковь, если Бог изволит; там будет положено и тело мое". И начал созидать церковь во имя святого пророка. Предтечи и Крестителя Господня Иоанна. И вскоре благодатию Божиею создал церковь и, приняв благословение от Ростовского епископа Дионисия, освятил алтарь и церковь. Создал там и кельи по чину, и некоторых из братий переселил туда на жительство, и завещал им принимать все потребное из большой лавры. Они же, приняв отеческий устав и заповеди, хранят их до сего дня по подобию монастыря". Следует, однако ж, присовокупить, что в предисловии к биографии Дионисия, которое автор заимствовал отчасти из послесловия Пахомия к житию преподобного Сергия, и в похвальном Слове преподобному Дионисию, которое поместил в конце этой биографии, слог сочинения не имеет простоты и ясности, а отличается витиеватостию и туманною напыщенностию.

Не останавливаясь на других немногих житиях и повествованиях, появившихся в последней половине XV в. и имеющих мало достоинства исторического и литературного, мы скажем еще несколько слов только о сочинении известного Паисия Ярославова "Сказание о Каменном монастыре". Здесь сообщаются известия не только о самом монастыре: о его начале, о бывшем в нем пожаре (3 сентября 1476 г.) и о создании в нем новой каменной церкви (1481), но и о замечательных его игуменах — Дионисии Цареградском и Кассияне, и о замечательных его постриженниках — Дионисии Глушицком, Александре Куштском и князе-иноке Иоасафе Каменском. Почти все эти известия очень кратки и отрывочны, но они послужили источниками для последующих биографов. В заглавии "Сказания" замечено о Паисии: "Той собра от многих, от старых книг после пожара Каменскаго монастыря". Но, по всей вероятности, автор пользовался и устными преданиями, сохранявшимися в обители. Потому не удивительно, если в "Сказание" его вкрались некоторые неточности и ошибки исторические. Достойно замечания, что в одном месте, говоря, как преподобный Дионисий Глушицкий приходил в Ростов к архиепископу Дионисию цареградцу "благословение прияти" и получил от него икону Богоматери и разную церковную утварь, Паисий выражается буквально теми словами, какими изложено это обстоятельство в житии преподобного Дионисия Глушицкого Иринархом — знак, что или один из названных писателей имел под руками сочинение другого, или, что еще вероятнее, у обоих находились одни и те же прежние записки. "Сказание" Паисия не могло быть составлено раньше 1482 г., потому что создание нового храма в обители, последнее событие, о котором оно упоминает, случилось в 1481 г.

В 1466 г. какой-то гость Василий посетил святые места Палестины и описал свое путешествие. Описание это весьма кратко и отзывается всею детскою простотою веры, как можно видеть и из следующего небольшого отрывка: "Мы видели то место, где распяли Христа, и гора расселась от страха Его, и изыде Кровь и вода до главы Адамовой. Оттуда сошли мы, где лежала Адамова голова, и поклонились там. И близ того места гроб Мелхиседеков. Среди церкви пуп земли, и туда пришел Христос с учениками Своими, и сказал: "Содеях спасение посреди земли". И в большой церкви вокруг Божия Гроба совершаются службы — греческая, иверская, сербская, фряжская, сирская, яковитская, мелфедская, куфинская, несторианская, и службы те не престают совершаться ежедневно и до сего дня". Другого сочинения в этом роде мы тогда у нас не встречаем.

II

Если со 2-й половины XV в. под влиянием совершавшихся событий наша духовная литература несколько оживилась и как бы усилилась, все же она не произвела ничего нового и особенного. Послания и жития святых с похвальными Словами им писались у нас и прежде, хотя не в таком количестве, и иногда писались не только не хуже, а даже лучше, чем теперь. Эти же роды словесных произведений, особенно жития, оставались у нас господствующими и в последующее время, в продолжение почти всего XVI в. Появление в Русской Церкви ереси жидовствующих подействовало на нашу литературу гораздо глубже, нежели все другие события времени, и вызвало в ней труды новые, небывалые, нимало не изменяя и не затрудняя и ее обычного, прежде установившегося течения.

Геннадий, архиепископ Новгородский (с конца 1485 г.), первый восстал против этой ереси, существовавшей и распространявшейся в Новгороде и Москве уже около пятнадцати лет. Он же первый пришел потом к убеждению, что для успешной борьбы с нею, кроме внешнего преследования еретиков, необходимо еще действовать тем духовным оружием, каким действовали они. А жидовствующие для распространения своего лжеучения между русскими пользовались преимущественно священными книгами Ветхого Завета, между тем как у православных, даже у него самого, владыки Великого Новгорода, не оказалось этих книг... И вот Геннадий решился добыть себе нужные книги и в феврале 1489 г., между прочим, писал к Ростовскому архиепископу Иоасафу: "Да есть ли у вас в Кирилове, или Фарафонтове (Ферапонтове), или на Каменном книги: Селивестр, папа Римскый, да Афанасий Александрийскый, да Слово Козмы прозвитера на появльшуюся ересь — на богумилы, да послания Фотея патриарха ко князю Борису болгарскому, да Пророчьство, да Бытья, да Царство, да Притчи, да Менандр, да Иисус Сирахов, да Логика, да Дионисий Ареопагит? Занеже те книги у еретиков есть". Из этих слов можно догадываться, что книги Ветхого Завета, какие имели у себя жидовствующие, были, подобно всем другим, здесь исчисленным, в славянском или русском переводе, хотя книги эти, как замечает Геннадий в том же послании к Иоасафу, были извращены по переводам древних иудействовавших еретиков: Аквилы, Симмаха и Феодоциона. Не знаем, отыскались ли для Геннадия в монастырях Ростовской епархии те книги, о которых он спрашивал; но только он остался непоколебимым в своем намерении, и плодом его пастырских усилий было собрание в один состав всех книг Священного Писания Ветхого и Нового Завета в славянском переводе — событие величайшей важности, составляющее эпоху в истории нашей Церкви и в особенности нашей духовной литературы. Ибо только теперь та и другая, благодаря ревности архиепископа Геннадия, обогатились полным списком Божественной книги, т. е. Библии. Что мы видели у себя доселе? Несомненно, что еще в IX в. славянские апостолы Кирилл и Мефодий перевели на славянский язык с греческого все книги Священного Писания, кроме Маккавейских, и что по обращении России к христианству книги эти перенесены были и к нам и употреблялись у нас еще в XI в., судя по литературным памятникам того времени. Есть даже свидетельство, что во 2-й половине XI в. у нас известны были все книги Ветхого Завета, хотя свидетельство довольно позднее и потому не довольно решительное. Но чтобы все эти книги существовали тогда у нас в одном составе, вместе с книгами Нового Завета, чтобы все эти книги переписывались вместе и употреблялись у нас в последующие века — на это нет никаких доказательств. Напротив, известно, что у нас постоянно переписывались только те священные книги, которые считались необходимыми для богослужения и для домашнего чтения, именно: из ветхозаветных — Псалтирь с несколькими чтениями из других книг, или паремиями, а из новозаветных — Евангелие и Апостол. Прочие же книги списывались лишь изредка и отдельно одна от другой или по нескольку вместе, и притом некоторые списывались и употреблялись в одном тексте без толкований (например, Пятокнижие), другие — с краткими толкованиями (шестнадцать пророков). А некоторых книг (например, Ездры, Товии, Юдифи) мы вовсе не встречаем у себя и следов. Наконец, от XV в. дошел до нас сборник, заключающий в себе даже значительное число библейских книг без разделения их на главы и писанный несомненно до появления Библии Геннадиевой, хотя, быть может, незадолго. Тут находятся книги: Моисея — все пять, Иисуса Навина, Судей, Руфи, Царств — все четыре, Есфири — до 3-го стиха 10 главы, Песнь Песней — сначала с толкованием Филона Карпафийского, а далее в одном тексте без толкований, Екклесиаст, Притчей — до 5-го стиха 24 главы, притом с пропусками, и Апокалипсис с толкованием Андрея Кесарийского. Но очевидно, что в этом сборнике недостает еще более двух третей библейских книг: нет в нем всех книг новозаветных, кроме одного Апокалипсиса, а из ветхозаветных нет книг: Паралипоменон — двух, Ездры — трех, Неемии, Товита, Иудифи, Иова, Псалтири, Премудрости Соломоновой, Премудрости Сираховой; нет всех шестнадцати книг пророческих и трех книг Маккавейских. С другой стороны, в этом сборнике содержатся не одни книги библейские, а вместе с ними и даже между ними помещены и многие другие писания, например житие Александра Македонского, выписки из хронографов, из Патерика, Слово святого Златоуста, устав об избрании епископов и др. Знак, что у составителя сборника вовсе не было мысли отделить библейские книги от всех писаний человеческих и составить из этих книг один священный кодекс. Библия архиепископа Геннадия представляет у нас первый опыт такого отделения библейских книг и такого соединения всех их в один священный кодекс.

Книги, вошедшие в состав этой Библии, по отношению к переводу и тексту разделяются на несколько классов. Первый класс: Пятокнижие Моисеево и Псалтирь помещены здесь в древнейшем, может быть первоначальном, кирилло-мефодиевском переводе, а книги Иисуса Навина, Судей, Руфь, четыре — Царств, Притчей, Екклесиаст и Премудрости Иисуса, сына Сирахова, — в переводе, хотя также носящем следы древности, но менее или более измененном и поновленном. Можно думать, что все эти книги в таких именно переводах и найдены архиепископом Геннадием. Второй класс: книги — Иова, Песнь Песней, шестнадцать пророческих и Апокалипсис извлечены из толкований на эти книги, заключавших в себе и самый текст их, и именно: книга Иова — из толкования на нее Олимпиодора Александрийского, в переводе древнем (толкование это известно ныне в списке 1394 г.); Песнь Песней — из толкования на нее Филона Карпафийского, в переводе также древнем (известно ныне по списку XIV в.); шестнадцать книг пророческих, кроме нескольких глав (гл. 1 — 25 и 46 — 51), книги пророка Иеремии — из толкования на пророков по списку попа Упиря, 1047 г., в переводе древнейшем, вероятно первоначальном; наконец, Апокалипсис — из толкования на него Андрея Кесарийского, которое известно по спискам XIII и XIV вв., в переводе древнем. Следует предположить, что Геннадий или не нашел всех этих книг в одном тексте, без толкований, или если какие-либо и нашел в одном тексте, то почему-либо предпочел этому тексту другой, извлеченный из толкований на них. Третий класс: все Евангелия, Деяния и Послания апостольские помещены здесь в переводе не древнем, но исправленном и очень близком к нынешнему печатному тексту, вероятно, в том самом, в каком тогда у нас употреблялись. Геннадий, конечно, счел излишним отыскивать древнейшие списки новозаветных книг в славянском переводе, неоспоримо существовавшие, имея под руками готовые списки общеупотребительные. Четвертый, и последний, класс: тогда как все доселе исчисленные книги первых трех классов помещены в Библии Геннадиевой в переводе с греческого, две книги Паралипоменон, три Ездры, книги Товии, Юдифи, Премудрости Соломоновой, до тридцати глав книги пророка Иеремии (гл. 1 — 25 и 46 — 51), которых ни текста, ни толкования нет в Упиревом списке толкования на пророков, и две книги Маккавейские переведены с латинской Вулгаты, и, надобно заметить, переведены не довольно искусно, без достаточного знания как латинского, так и русского языка, а книга Есфирь в первой своей части (гл. 1 — 9), существующей и на еврейском языке, переведена с еврейского, во второй же части (гл. 10 — 11), известной только на греческом языке и в переводе латинском, переведена с Вулгаты, — и все переведены не прежде как во 2-й половине XV в. Видно, Геннадий не мог найти этих книг в прежнем переводе с греческого, или они в этом переводе были у нас уже затеряны. И мало того что некоторые книги переведены с латинской Вулгаты для Библии Геннадиевой, в этой последней и распорядок всех священных книг и разделение их на главы сделаны по Вулгате и согласно с Вулгатою, а равно и предварительные сказания о священных книгах, или предисловия к ним, заимствованы в переводе из той же Вулгаты и отчасти даже из немецкой Библии, которые обе существовали уже тогда в печати.

Причина, почему несколько книг для Библии Геннадиевой переведено с латинского, а не с греческого, как следовало бы ожидать, и почему вообще в этом деле за главное руководство принята была Вулгата, а не греческая Библия, всего скорее могла заключаться в том, что Геннадий не отыскал ни списка греческой Библии, ни, главное, переводчиков с греческого языка, между тем как и латинская Библия, уже печатная, и переводчики с латинского нашлись. Таков был именно пресвитер Вениамин, "родом словенин, а верою латинянин", монах доминиканского монастыря, знавший латинский язык, и отчасти греческий, и фряжский. Этот Вениамин несомненно перевел Маккавейские книги по повелению Геннадия в 1493 г., как свидетельствует современная запись. А сравнение перевода Маккавейских книг с переводом всех прочих книг, переведенных с латинского для Библии Геннадиевой, удостоверяет, что переводчик всех их был один и тот же, следовательно, пресвитер Вениамин, которого потому едва ли не должно признать главным лицом, трудившимся при составлении Библии Геннадиевой. В числе помощников его мог находиться Димитрий Герасимов, человек, близкий архиепископу Геннадию и знавший языки латинский и немецкий; по крайней мере, замечательно, что некоторые латинские слова в переводах, действительно принадлежащих Димитрию, переводятся точно так же произвольно и неправильно, как они переведены с Вулгаты в Библии Геннадиевой; и известно, что опущенное в этой Библии подробное оглавление книги псалмов было заменено впоследствии надписаниями псалмов, переведенными с немецкого языка Димитрием Герасимовым в 1502 г.

Что же касается до книги Есфирь, переведенной частию с еврейского, а частию с греческого, то последняя ее половина переведена с латинского тем же лицом, которое переводило и все прочие книги с латинского для Библии Геннадиевой, а первая половина переведена с еврейского другим, как показывает слог. Кто же был этот другой? Известно, что около того времени, как в Библию Геннадия внесена была книга Есфирь в переводе с еврейского, у нас с еврейского же переведена была Псалтирь и по местам исправлено было Пятокнижие Моисеево. Замечательно, что во всех этих книгах перевод с еврейского одинаков: в нем между славянскими речами встречаются слова и выражения из русского народного языка XV в., а что еще важнее, встречаются слова и выражения из литовско-русского и польско-малороссийского языка того же века. Естественно заключить, что перевод всех этих книг сделан в XV в. в России или для русских одним или несколькими лицами, вышедшими из Литвы или Малороссии и знавшими еврейский язык. А такими точно и были тогда основатели ереси жидовствующих, которые действительно пришли из Киева и Литвы в Новгород и для распространения своего лжеучения между русскими имели у себя священные книги в русском переводе, как свидетельствует Геннадий. Итак, не этим ли ересеначальникам следует приписать перевод Псалтири и Есфири и исправление Пятокнижия с еврейского языка, нам ныне известные? Переводчик означенной Псалтири поместил в конце ее следующую заметку: "Милостию Божиею и здоровием осподаря своего, великаго князя Ивана Васильевича всея Руси, и благословением и приказанием святого Филипа, митрополита всея Руси, докончал я двадцать кафиземь и девять песнь Псалтыри Давида пророка, што привел от евреиска языка на рускыи язык". Тут скрывается ложь и обман. Ибо при чтении этой мнимой Псалтири оказывается, что она вовсе не Псалтирь Давида пророка, содержит в себе не его псалмы, а какие-то другие, очень краткие, и не 150 псалмов, а только 74, хотя и подразделенных на двадцать кафизм; содержит также не девять песней библейских, которые употребляются в православной Церкви, а песни совершенно другие. И так как эти псалмы и песни, помещенные в мнимой Псалтири, переведены с еврейского, то они, всего вероятнее, были из числа тех, какие составлены самими евреями по образцу псалмов Давидовых и песней библейских и употребляются у них в синагогах. Кому же нужно было у нас в то время переводить такую Псалтирь на русский язык да еще употребить при этом обман, назвать ее именем царя Давида, как не евреям, первым проповедникам ереси жидовствующих между православными русскими? Митрополит Филипп, при котором ересь эта у нас только что начиналась (с 1471 г.), не мог благословить для перевода такой Псалтири, вовсе не Давидовой и ему совершенно неизвестной, а его именем и будто благословением хотели только прикрыться ересеучители, чтобы удобнее обманывать тех же православных русских и легче привлекать их к своей Псалтири и вообще к своему лжеучению. С этою же, вероятно, целию еретики разделили свои псалмы в русском переводе на кафизмы и на славы по образцу того, как разделены наши псалмы для церковного употребления. Невольно возникает вопрос: не есть ли эта Псалтирь, переведенная с еврейского, та самая, по которой жидовствующие отправляли у нас свое богослужение и экземпляр которой добыл Геннадий и отослал при деле о жидовствующих к митрополиту Геронтию? Во всяком случае, трудно, кажется, не согласиться, что Псалтирь эта переведена кем-либо из евреев-основателей у нас ереси жидовствующих. Точно так же кем-либо из них, если не самим даже ученым Схариею, могли быть сделаны и исправления по еврейскому тексту в древнем славянском переводе Пятокнижия. Ибо эти исправления, как удостоверяет внимательное рассмотрение их, делал несомненно еврей или человек с еврейскими убеждениями и знакомый с раввинскими толкованиями на Писание. Он исправлял не все места по порядку, а преимущественно те, которые имеют наибольшую важность, по понятиям евреев. Некоторые места исправлял не по тексту еврейскому, а по истолкованию их раввинами и по переводам Аквилы и Симмаха. Всего же важнее — те места, в которых, по разумению христиан, говорится о богоявлениях, исправил согласно с разумением иудеев, т. е. имя Бога в этих местах отнес то к ангелам, то даже к судиям и князьям. И если исправитель намеренно не испортил пророческих мест о Мессии, то это ничего не доказывает, так как и жидовствующие отнюдь не отвергали пророчеств о Мессии, а говорили только, что Мессия еще не пришел и Христос не есть Мессия. Предполагать же, не сделаны ли эти исправления в Пятокнижии по поручению архиепископа Геннадия, совершенно неосновательно. Геннадий не уважал еврейского текста Библии, а исключительно уважал текст Семидесяти и, имея у себя древний славянский перевод Пятокнижия, сделанный с греческого текста Семидесяти, не имел ни малейшей нужды в исправлениях по еврейскому тексту, а о жидовствующих именно говорит, что у них книги низвращены по преданию Аквилы и Симмаха. Остается допустить мысль, что и книга Есфирь, хотя она и внесена в Библию Геннадиеву, переведена с еврейского, вероятно, теми же евреями, ибо в переводе ее, как мы уже заметили, находятся такие же точно особенности, какие встречаются и в переводе мнимой Псалтири и в исправлениях Пятокнижия с еврейского. По всему видно, что Геннадий и его сотрудники прежде всего старались отыскать готовые переводы священных книг и какие книги нашли в готовых переводах, те и внесли в свою Библию, а каких не нашли, те перевели вновь с латинского. В числе других книг могла попасться собирателям в готовом переводе и книга Есфирь, и они, не зная сами по-еврейски, не могли и догадаться, что она переведена с еврейского. А не находя в славянском переводе ее как книги исторической, ничего противного христианскому учению и несогласного с ее латинским переводом охотно приняли ее в свое собрание библейских книг, прибавив только к ней недостававшие главы, которые и перевели с латинского.

Собирание Библии Геннадиевой окончилось, вероятно, в 1493 г., когда переведены для нее последние книги из числа вновь переведенных с латинского — книги Маккавейские. Но древнейший список ее, переписанный при дворе архиепископа Геннадия по приказанию его архидиакона Герасима и дошедший до настоящего времени, относится к 1499 г. Кроме того, уцелели доныне еще два полные списка этой Библии: один писан в 1558 г. по повелению царя Ивана Васильевича в монастыре преподобного Иосифа Волоколамского иноком Иоакимом; другой принадлежал Рязанскому епископу Сергию (упоминается в 1570 — 1572 гг.). Еще известны два полные списка той же Библии, до нас не дошедшие: список, принадлежавший Иосифову волоколамскому монастырю, писанный монастырским слугою Никитою Лапшиным (прежде 1573 г.), и список, посланный царем Иваном Васильевичем князю острожскому Константину по просьбе последнего (около 1580 г.). Очень вероятно, что списываемы были полные списки Геннадиевой Библии и для других наших архипастырей, как для Рязанского, и богатейших обителей, как для Иосифовой, а некоторые если не списывали для себя всей этой Библии, то переписывали из нее по нескольку книг, то исторических, то пророческих, то собственно тех, которые переведены для Библии Геннадиевой с латинского языка, и, таким образом, знакомство с священными книгами более и более распространялось в нашей Церкви. Библия Геннадиева не только была у нас, в Московской митрополии, единственною в продолжение XVI в. до издания Острожской Библии (1580 — 1581), но и послужила основанием при издании этой последней. Ибо издатели последней, получив полный список Геннадиевой Библии от царя Ивана Васильевича, хотя подвергли ее новому пересмотру и сличению с текстами греческим и латинским и более или менее исправили ее перевод, но во многих местах воспользовались им целиком, без всяких изменений, до того, что кое-где удержали даже ошибки писцов.

Архиепископ Геннадий сознавал, что для борьбы с жидовствующими, или новгородскими еретиками, необходимо иметь под руками книги Священного Писания, которыми и они пользовались для своих целей, и вследствие этого сознания позаботился собрать в один состав полную славянскую Библию и дать ее для употребления православным. Но сам Геннадий не действовал этим духовным оружием против еретиков, не отражал их нападений на православие, не поражал самой их ереси. Правда, он написал по поводу ереси жидовствующих несколько известных посланий, как-то: к Прохору, епископу Сарскому (в конце 1487 г.), к Нифонту, епископу Суздальскому, и Филофею Пермскому (генваря 1488 г.), к Иоасафу, архиепископу Ростовскому (февраля 1489 г.), к митрополиту Зосиме (октября 1490 г.) и к Собору владык, собравшихся тогда в Москве. Но все эти послания имеют характер исторический: в них говорит Геннадий о еретиках, их учении и действиях, просит рассмотреть их дело, принять против них меры, но отнюдь не входит в опровержение самого их лжеучения. Для такой борьбы с жидовствующими выступил другой ревнитель православия — преподобный Иосиф Волоколамский. Есть и у него два-три послания, в которых он говорит только о еретиках, о необходимости восстать на них, обуздать их, преследовать их или просит себе защиты против их покровителей. Зато в других своих посланиях Иосиф не ограничивается уже одним этим, а вместе опровергает, более или менее подробно, те или другие мнения лжеучителей и их заступников. Но самое важное состоит в том, что Иосиф, не довольствуясь посланиями к частным лицам по поводу ереси жидовствующих и опровержением только некоторых отдельных их мыслей, решился написать и написал для руководства всем православным возможно полное опровержение всех главнейших и наиболее распространенных мнений этих еретиков и их защитников, сочинение, которое по обширности своей и достоинству представляет явление, дотоле небывалое в русской духовной литературе. Оно написано не разом, а писалось постепенно, в продолжение почти всей борьбы Иосифа с еретиками (около 1493 — 1515 гг.). В состав этого сочинения вошли и некоторые из посланий Иосифа по поводу той же ереси, одни только частями и мыслями, а другие почти целиком и дословно. Сам Иосиф не дал своему произведению особого названия, а называет его по местам только книгою, но впоследствии оно справедливо названо "Просветителем".

"Просветитель" состоит из краткого "Сказания о появившейся ереси новгородских еретиков" и из шестнадцати "Слов на ересь новгородских еретиков". В "Сказании", которое служит самым естественным введением в сочинение, преподобный предварительно знакомит читателей с происхождением ереси жидовствующих, с ее учением, распространением и характером, но доводит историю ереси не до конца, а только до митрополита Зосимы, который представляется еще занимающим свой престол и преследующим ревнителей православия. Во время этих-то гонений, говорит вслед за тем Иосиф, когда некоторые начали собирать от Божественных Писаний и рассылать обличительные ответы против еретиков, "таковыя ради беды и аз мало нечто събрах от Божественных Писаний, съпротивно и обличительно еретическым речем: аще и невежа и груб семь, но обаче должно ми есть о сих не нерадити противу моея силы". Отсюда можно заключать, что Иосиф написал свое "Сказание о ереси" и начал писать опровержение ее еще до удаления Зосимы с митрополитского престола (17 мая 1494 г.), хотя впоследствии, когда довел до конца все сочинение, несомненно сделал и в "Сказании" некоторые дополнения. Оканчивая "Сказание", Иосиф ясно обозначает цель своей книги: "Собрах же воедино от различных Писаний Божественных, яко да ведящеи Божественная Писания, прочетше, да вспомянут себе; неведущеи же прочетше да разумеют; и аще кому что потребно будет противу еретическым речем, и благодатию Божиею обрящет готово, без труда, в коемждо Слове, яже суть сия", — и излагает по порядку оглавление и краткое содержание самих Слов, в одних списках только четырех, в других — десяти или одиннадцати, а в большей части списков — и всех шестнадцати.

Всматриваясь внимательно в содержание этих Слов, не можем не заметить, что автор расположил их в самом естественном порядке: в первых четырех он опровергает основания, или начала, ереси жидовствующих, в следующих шести — опровергает главнейшие следствия, вытекавшие из этих начал ереси жидовствующих; наконец, в последних пяти делает как бы практические выводы и объясняет, как православные должны смотреть на еретиков жидовствующих и как относиться к ним.

Основные члены ереси жидовствующих, которые они проповедовали, опираясь исключительно на Ветхий Завет, те же самые, какие и ныне проповедуют иудеи вопреки христианам: 1) Бог — един, а не Троичен, не имеет ни Сына, ни Святого Духа, Себе Единосущных. 2) Обетованный Богом Мессия, который будет Сыном Божиим только по благодати, подобно Моисею и другим, еще не пришел, а Христос, в Которого веруют христиане, не есть Мессия и Бог, но простой человек, распятый, умерший и не воскресший. Потому 3) должно держать закон Моисеев, иудейский как данный Богом, а не закон христианский, данный простым человеком. В опровержение этих основных членов ереси Иосиф написал первые свои четыре Слова: в первом он доказывает, что в Боге, Едином по существу, три Лица: Отец, Сын и Святой Дух; во втором, что Иисус Христос есть истинный Мессия и Бог, что на Нем исполнились ветхозаветные пророчества о Мессии; в третьем, что закон Моисеев дан был только на время, до пришествия истинного Мессии — Христа, а по пришествии Его престал, и жертвы и обрезание упразднены; в четвертом, которое можно назвать как бы дополнением первого и второго Слова, объясняет, что воплощение Бога для спасения человека, хотя Бог мог спасти нас и иначе, сообразно с Божиею премудростию и благостию. Во всех этих четырех Словах, как преимущественно догматических, порядок один и тот же, отличающий их от последующих Слов: прежде всего на основании одного или нескольких текстов Нового Завета и учения святых отцов Иосиф излагает кратко, как веруют православные христиане о данном догмате или предмете, изрекает проклятие на еретиков — Алексея протопопа, Дениса попа и Федора Курицына с их единомышленниками и определяет сущность их лжеучения о данном предмете, а затем уже подробно рассматривает и опровергает их мнения и возражения; в первых трех Словах — на основании только Ветхого Завета, а в четвертом Слове, по самому характеру вопроса, на основании богословских соображений и здравого рассуждения.

В первом своем Слове после православного исповедания веры о Пресвятой Троице, которое буквально заимствовано из книги преподобного Никона Черногорца, сущность лжеучения жидовствующих относительно этого догмата преподобный Иосиф выражает так: "Бог Отец Вседержитель не имеет ни Сына, ни Святого Духа, Единосущных и сопрестольных Себе, и Святой Троицы нет. А если Писание говорит, что Бог имеет Слово и Дух, то разумеет, что Он имеет слово, произносимое чрез уста духом и расходящееся в воздухе; равно если пророки предсказали о Сыне Божием — Мессии, то нарекли Его Сыном Божиим не по существу, а по благодати, как Моисея, Давида и других. И если пророки пишут о Святом Духе, то называют Его не Богом по существу и личности, а духом, исходящим из уст Божиих и разливающимся в воздухе". Изложив это лжеучение, Иосиф делает замечание, что в Ветхом Завете таинство Пресвятой Троицы открыто было не вполне ясно по удобопреклонности иудеев к многобожию и идолопоклонству и что хотя много есть свидетельств яснейших о Пресвятой Троице в писаниях святых апостолов и святых отцов, но так как жидовствующие свидетельств апостольских и отеческих не принимают, а принимают только пророческие, то он и представит одни последние. Эти свидетельства разделены в Слове на две части. В первой изложены свидетельства (более тридцати) то о Пресвятой Троице, то о Божестве Сына Божия — Мессии попеременно; во второй свидетельства (до пятнадцати) о личности и Божестве Святого Духа. Как на свидетельства о Пресвятой Троице Иосиф, между прочим, указывает на слова Божии: а) пред сотворением человека: Сотворим человека по образу Нашему (Быт. 1. 26); б) по падении человека: Се Адам бысть, яко един от Нас (Быт. 3. 22); в) пред смешением языков: Приидите и сошедше смесим тамо язык их (Быт. 11. 6, 7), г) на явление Бога Аврааму у дуба мамврийского в виде трех мужей (Быт. 18. 1 — 3); д) на серафимскую песнь: Свят, Свят, Свят Господь Саваоф (Ис. 6. 3). В числе свидетельств о Божестве Сына Божия, обетованного Мессии, приводит слова: а) Отроча родися нам, Сын, и дадеся нам, и нарицается имя Его велика совета Ангел, Бог крепкий. Отец будущаго века (Ис. 9. 6); б) рече Господь Господеви моему: седи одесную Мене... из чрева прежде денницы родих Тя (Пс. 109. 1, 3); в) Сын Мой ecu Ты. Аз днесь родих Тя (Пс. 2. 7); г) се Дева во чреве приимет и родит Сына, и нарекут имя Ему Еммануил (Ис. 7. 14); д) и ты, Вифлееме, доме Ефрафов... из тебе изыдет Старейшина... исходи же Его из начала от дней века (Мих. 5. 2). Наконец, между свидетельствами о личности и Божестве Святого Духа встречаем следующие: а) И почиет на Нем (Мессии) Дух Божий, Дух премудрости и разума и пр. (Ис. 11. 2, 3); б) Дух Божий, Сотворивый мя (Иов. 33, 4); в) Господь посла Мя и Дух Его (Ис. 48. 16); г) Дух Господень на Мне, Егоже ради помаза Мя и пр. (Ис. 61. 1); д) и будет в последния дни, излию от Духа Моего на всяку плоть и пр. (Иоил. 2. 28). Все эти свидетельства действительно относятся к подтверждению тех догматов, которые защищал Иосиф и доселе употребляются православными богословами в подобных трактатах. Притом, приводя эти свидетельства, Иосиф старался объяснять их, по крайней мере важнейшие, показывал их смысл и силу и ниспровергал ложные толки еретиков. Но, с другой стороны, нельзя не сознаться, что многие другие свидетельства, приведенные Иосифом, мало соответствуют его цели или даже совсем не имеют того значения, какое он им приписывает, и что большая часть из них приведены без всякого объяснения и толкований.

Вопрос, которым занимался Иосиф в первом своем Слове, для него не был нов. Еще до игуменства Иосифа (1 мая 1479 г.) какой-то архимандрит Вассиан просил его написать о Пресвятой Троице на основании Ветхого Завета. Почему родилось у архимандрита такое желание, неизвестно, но он мог уже слышать о лжеучении жидовствующих, которые начали действовать у нас с 1471 г. Как бы то ни было, только Иосиф, еще вовсе не знавший тогда о жидовствующих, исполнил желание архимандрита, хотя неохотно, и в послании к нему изложил учение Ветхого Завета о Пресвятой Троице. Впрочем, это послание Иосифа несравненно короче его Слова и, представив пять-шесть ветхозаветных свидетельств собственно о Пресвятой Троице, вовсе не касается свидетельств о Божестве Сына Божия и о Божестве Святого Духа.

Во втором Слове, опровергая лжеучение еретиков, будто Мессия еще не пришел и не родился, а Христос, признаваемый христианами за Бога, есть простой человек, который распят иудеями и истлел во гробе, а не воскрес, не вознесся на небо и не придет судить людей, преподобный Иосиф приводит ветхозаветные пророчества сперва о Пришествии и Рождении Мессии, потом, одни за другими, о Его Распятии и Его Воскресении, о Его Вознесении на небо и о Его Втором пришествии. Из пророчеств первого рода Иосиф останавливается только на двух: на пророчестве патриарха Иакова о неоскудении князя от Иуды, пока не придет Примиритель (Быт. 49. 10), и на пророчестве пророка Даниила о седмидесяти седминах (Дан. 9. 25) — и, рассматривая то и другое, одно кратко, другое довольно подробно, доказывает, что время пришествия Мессии давно уже исполнилось, что Иисус Христос родился именно тогда, когда надлежало родиться Мессии по этим пророчествам, а потому есть истинный Мессия. В следующих отделах, о Распятии Иисуса Христа, Воскресении, Вознесении и Втором пришествии, предлагаются пророчества в значительном числе, но предлагаются почти без всяких объяснений и примечаний со стороны автора, может быть потому, что исполнение этих пророчеств на Иисусе Христе само собою казалось очевидным для всякого. Надобно прибавить, что некоторые из них выбраны и предложены не совсем удачно.

Третье Слово направлено против учения жидовствующих, будто и ныне должно держать и хранить Моисеев закон, должно приносить жертвы и обрезываться. С этою целию представлено до пятнадцати пророчеств, и между ними классические (Иер. 31. 31, 32; Мал. 1. 11; Дан. 9. 22 — 27), из которых одни выражают более или менее ясно, что закон Моисеев прейдет или будет отменен с Пришествием Мессии, а другие, что тогда дан будет всему роду человеческому новый закон, совершеннейший. В частности, Иосиф обратил внимание на то обстоятельство, что закон Моисеев был как бы привязан к Иерусалиму и его храму, что только в Иерусалиме иудеи могли совершать свои праздники — пасху, пятидесятницу, только в иерусалимском храме могли приносить свои жертвы и что, следовательно, с падением Иерусалима и разрушением иерусалимского храма, совершившимися по Пришествии Иисуса Христа, Моисеев закон неизбежно должен был упраздниться и уже не может быть исполняем ныне. При раскрытии этих мыслей Иосиф, несомненно, пользовался сочинением святого Златоуста против иудеев по местам даже буквально, не указывая на источник.

Поводом к написанию четвертого Слова послужили умствования жидовствующих: "Разве Бог не мог спасти Адама от ада, не мог послать небесные силы, пророков и праведников, чтобы они исполнили Его хотение? Зачем же Он Сам нисшел в уничижении, вочеловечился, пострадал и тем прехитрил диавола? Богу не подобает так творить". В ответ на это Иосиф сначала говорит: "Мы имеем свидетельство от Божественных Писаний, что Богу все возможно и никто не может противиться Его власти, но Он по бесконечной Своей премудрости и человеколюбию ради нашего спасения благоизволил Сам воплотиться, и пострадать, и сойти во ад, и извести из ада Адама и бывших с ним, и таким образом Божественною Своею мудростию прехитрил диавола, и спас весь мир, и доныне спасает". А в доказательство того, что в таком образе действий нет ничего недостойного Бога, Иосиф указывает несколько случаев в Ветхом Завете, когда Бог, хотя мог бы все совершить Своею силою и властию, употреблял, однако ж, хитрые средства. Например, Моисею повелел прехитрить фараона, да отпустит евреев в пустыню, а Самуилу — прехитрить Саула при помазании Давида на царство. Затем, желая объяснить, в чем же выразились премудрость и благость в таинстве Воплощения, Иосиф излагает кратко весь план Божественного домостроительства, как Бог сотворил мир, духовный и вещественный, как один из духов пал, соблазнил наших прародителей и приобрел власть над всем родом человеческим, как усилилось нечестие между людьми до потопа и после потопа и как не могли остановить зла ни закон, ни пророки. Что же оставалось делать? Насильно исторгнуть человека из-под власти диавола одним могуществом Своим Бог не хотел, ибо Он праведен и не может творить неправды; да и дьявол тогда возроптал бы на неправду Божию и стал бы говорить: "Я сам победил человека, а меня победил не человек, а Бог насилием". И вот Сын Божий соделался человеком и в образе человеческом вступил в борьбу с дьяволом. Дьявол воспалился на Него яростию, считая Его только за одного из святых людей, и научил архиереев и книжников осудить Его и распять на Кресте. Но Он по смерти нисшел во ад не только душою Своею, но и яко Бог разрушил ад и извел оттуда Адама и всех узников; потом воскрес, вознесся на небеса с плотию, послал оттуда Святого Духа на Своих учеников, которые возвестили всем людям слово спасения, и таким образом прехитрил дьявола Своею мудростию. Благость же и человеколюбие воплотившегося для нас Сына Божия видны особенно из того, что Он даровал нам таинство крещения для очищения нас от грехов и благодатные силы для совершения нами добрых дел; а если мы вновь согрешаем, то прощает нам грехи в таинстве покаяния, спасает нас ради одной живой веры в Него, пред нашею кончиною и даже по смерти нашей дал нам возможность спасаться от ада по молитвам Церкви, чрез приношение Бескровной Жертвы и чрез милостыни, так что ныне — в Новом Завете — и благодатных дарований, и святых людей, спасающихся, несравненно более, нежели было в Ветхом Завете. В Слове этом приведены многие краткие изречения святых отцов под их именами, а в конце Слова — даже довольно обширные выписки из Слова об усопших в вере святого Иоанна Дамаскина.

Следствия, вытекавшие из основных начал ереси жидовствующих, сами собою очевидны. Отвергая троичность Лиц в Боге и Божество Иисуса Христа, а вместе и Божественность христианской веры и утверждая, что должно держать только закон иудейский, ветхозаветный, жидовствующие неизбежно отвергали в христианстве все, что только в нем есть собственно христианского, отвергали: а) всякое христианское почитание и поклонение, какое оказывают христиане Триипостасному Богу, Христу — Сыну Божию, Его Пречистой Матери, Его угодникам, а вместе святым иконам, святому Кресту, святым Христовым Тайнам, святому Евангелию, святым мощам и пр.; б) всякое христианское учение, следовательно, Писания святых апостолов и святых отцов; в) всякое христианское установление или учреждение: таинства, обряды, праздники, посты, монашество и пр. Более же всего из числа этих предметов жидовствующие нападали, к соблазну православных, на святые иконы, на Писания апостольские и отеческие и на монашество. Потому и преподобный Иосиф счел нужным остановиться преимущественно на этих трех предметах и написал: в защиту святых икон три Слова — пятое, шестое и седьмое; в защиту Писаний святых апостолов и святых отцов три Слова — восьмое, девятое и десятое; в защиту монашества одно, но весьма обширное Слово — одиннадцатое.

Три Слова об иконах Иосиф написал по просьбе какого-то брата-инока, которого сам называет "началохудожником Божественных и честных икон живописанию". В послании к этому неизвестному иконнику, препровождая к нему самые Слова, преподобный говорит, что первое и третье написаны для отражения нападений на святые иконы со стороны жидовствующих, а второе написано для руководства православным христианам, особенно не имеющим многих книг или не ведающим Божественных Писаний, чтобы они знали, как и почему мы должны поклоняться святым иконам и вообще в чем должны состоять и на чем основываются разные виды христанского поклонения. Вслед за тем делает замечание о значении препровождаемых Слов: "Обаче да ведает твое боголюбие, яко не моея мысли суть сия, но от многих Божественных Писаний избрах и вмалех многое совокупив, тебе послах". Эти три Слова, очевидно написанные особо от первых четырех Слов "Просветителя", Иосиф внес потом в состав "Просветителя" и разместил несколько иначе, и именно: третье назвал здесь пятым, первое — шестым, а второе — седьмым.

В пятом Слове Иосиф опровергает частную мысль еретиков относительно святых икон, будто "не должно изображать на честных иконах Святую и Животворящую Троицу потому, что Авраам принял и угостил Бога с двумя ангелами, а не Троицу". Для сего преподобный сначала рассматривает сказание Моисея о явлении Бога Аврааму и объясняет, что патриарх удостоился видеть и принять у себя Единого Бога в трех Лицах, Которые все сидели в кущи Авраамовой на одном месте как сопрестольные и равночестные и равно принимали от Авраама поклонение и служение; потом целым рядом текстов, преимущественно из Ветхого Завета, доказывает, что сопрестольными и равночестными Богу Отцу представляются в Писании только Сын и Святой Дух, но отнюдь не ангелы; наконец, так как святые отцы выражались иногда, что Авраам принял Святую Троицу, а иногда, что он принял Бога с двумя ангелами, иногда же, что принял трех ангелов, Иосиф приводит несколько мест из Ветхого и Нового Завета, которые кажутся несогласными, даже противоречащими между собою, но при правильном истолковании легко примиряются, и, в частности, изъясняет, что нет ни разноречия, ни противоречия и в означенных выражениях святых отцов, что в них подразумевается одна и та же мысль о явлении Триипостасного Бога Аврааму. Заключение из всего сказанного выводится то, что христиане справедливо изображают на святых иконах Пресвятую Троицу, как Она явилась Аврааму. В Слове представлены свидетельства Златоуста, Иоанна Дамаскина, Андрея Критского, Иоанна Лествичника, Иосифа Песнописца и других.

В шестом Слове опровергается общее лжеучение жидовствующих относительно святых икон и других священных предметов. Еретики говорили: "Не должно поклоняться вещам, сотворенным руками человеческими", как-то: иконам, Кресту, Евангелию, Христовым Тайнам, освященным сосудам, мощам святых и церквам — и в подтверждение своих слов ссылались на известные тексты Ветхого Завета: Не сотвори себе кумира, ни всякого подобия, да не поклонишися им (Исх. 20. 4 — 5); не сотворите себе сами богов сребряных и богов златых (Исх. 20. 23) и пр. Иосиф перебирает эти тексты один за другим, истолковывает смысл их и показывает, что Сам Бог, заповедавший чрез Моисея: Не сотвори себе кумира и всякого подобия, да не поклонишися им, повелел, однако ж, Моисею сотворить многие подобия и священные вещи, даже изваянные и истуканные, которые чтили иудеи: скинию, или храм, кивот Завета, скрижали, херувимов в скинии; что сам Моисей и пророк Давид даже поклонялись скинии и простирали к ней руки, а другие пророки и вообще иудеи поклонялись храму Соломонову и второму храму и что есть величайшее различие между идолами и христианскими иконами и между поклонением тем и другим. Опровергнув возражения жидовствующих против икон, преподобный начинает излагать новозаветные свидетельства об иконопочитании, но вскоре останавливается и дает обещание поговорить об этом подробнее в следующем Слове. Все шестое Слово написано под влиянием известных Слов святого Иоанна Дамаскина о святых иконах; оттуда заимствованы сюда главные мысли, хотя выражены несколько иначе и изложены в другом порядке.

В седьмом Слове, которое обширностию своею превосходит все другие, каждое порознь, Иосиф действительно с подробностию объясняет, как и почему христиане должны поклоняться: а) иконе Пресвятой Троицы, б) иконе Христа Спасителя, в) иконе Пресвятой Богородицы, г) Честному и Животворящему Кресту, д) святому Евангелию, е) Святым Христовым Тайнам, ж) освященным сосудам, в которых Тайны совершаются, з) иконам святого Иоанна Предтечи, святых ангелов и святых людей, мужей и жен, и) святым мощам и и) святым церквам. Мысли о всех этих предметах заимствованы преимущественно из сочинений святого Иоанна Дамаскина, частию из его Слов об иконах, а частию из его Богословия, или Изложения веры, но только изложены в другом порядке, одни в сокращении, другие в распространенном виде, а третьи, весьма немногие, даже без всякого изменения. Не довольствуясь раскрытием христианского учения о поклонении иконам и другим священным вещам, Иосиф раскрывает далее в том же Слове, как христиане должны поклоняться и служить друг другу (буквально из Изложения веры святого Иоанна Дамаскина), как они должны поклоняться и служить царям и князьям (из Слов того же отца о святых иконах) и как должны поклоняться и служить Господу Богу. Приступая к этой последней и обширнейшей части Слова, автор замечает: "Истинному христианину надобно предварительно знать, что есть Бог и как мудрствовать о Нем, чтобы научиться, как поклоняться и как служить Ему". А потому сначала излагает, уже на основании Нового Завета, довольно подробное учение о Боге, Едином по Существу и Троичном в Лицах, и, в частности, о Сыне Божием Иисусе Христе и Его двояком естестве, Божеском и Человеческом, и о Святом Духе и Его исхождении от одного Отца, против латинян, причем приводит весьма многие свидетельства учителей Церкви. Потом преподает наставления, как поклоняться Богу, т. е. как истинно молиться Ему, чем возбуждать в себе молитвенное расположение, и говорит о силе и благотворности молитвы, о превосходстве молитвы общественной пред частною, церковной пред домашнею, о благовременном хождении во храм, о надлежащем присутствовании при богослужении и о молитве вне храма. Наконец, объясняет, как христианину должно служить Богу. Тут изложен целый ряд нравственных правил и убеждений, обнимающих всю область христианского благочестия, внутреннего и внешнего, и христианского благоразумия. Правила написаны кратко, афористически, без всякого разделения на классы, но ясно, с глубоким чувством и силою. Статья эта — одна из лучших во всем сочинении, если не самая лучшая.

На писания святых отцов жидовствующие нападали преимущественно по тому случаю, что в 1492 г. исполнилось семь тысяч лет от сотворения мира и окончилась пасхалия, а кончины мира не последовало будто бы вопреки учению святых отцов. "Святые отцы написали, — говорили еретики, — что седмь тысяч лет назначено для здешнего жития, а осмая тысяча для будущего века; но ныне седмь тысяч лет прошло, а конца миру нет; следовательно, писания отеческие ложны и их следует сжечь". "Мы же, — отвечает на это преподобный Иосиф, — имеем свидетельства, что писания святых отцов истинны, потому что согласны с Писаниями пророческими и апостольскими". И вслед за тем в восьмом Слове раскрывает следующие мысли: а) святые отцы отнюдь не учили, будто для мира назначено седмь тысяч лет, а выражались только, на основании слов Екклесиаста: Даждь часть седмим и осмим (11. 2), что для настоящей жизни определено седмь веков, восмой же век для жизни будущей, но слово век имеет в Писании неопределенное и обширнейшее значение; б) время кончины мира нам не открыто Богом, и все попытки определить эту кончину суетны и бесполезны; в) пасхалии до Первого Вселенского Собора совсем не было; а после того как отцы Собора установили миротворный круг в 532 г., некоторые написали пасхалию до шести тысяч лет, затем еще некоторые продолжили ее до седми тысяч лет, продолжили по своему умышлению, а не от святых апостолов, не от святых отцов; вообще, по миротворному кругу пасхалия может быть продолжаема бесконечно. В Слове приведено много свидетельств святых отцов, и в частности мыслей из Богословия святого Иоанна Дамаскина.

Против Писаний святых апостолов жидовствующие возражали: "Почему доселе нет Второго пришествия Христова? Ему уже время быть. Апостолы написали, что Христос родился в последняя лета, но по Рождестве Христове прошло уже тысяча пятьсот лет, а Второго пришествия Христова нет — значит, Писания апостольские ложны". Ответ преподобного Иосифа в девятом Слове, которое, очевидно, написано не прежде 1500 г., таков: Писания святых апостолов истинны, потому что изречены от Духа Святого. Если апостолы написали, что Христос родился в последняя лета (1 Пет. 1. 20), т. е. спустя 5500 лет от сотворения мира, то этим выразили только мысль, что Он родился не в прежнее время, не через тысячу, не через две тысячи лет от сотворения мира. Но нигде в Писаниях апостольских не сказано, что, когда от Первого пришествия Иисуса Христа пройдет определенное число лет — тысяча или две, тогда будет Второе Его пришествие, ибо об этом никто же весть, ни ангели небеснии. Даже если бы Господь чрез апостолов и с точностию предвозвестил нам, что Второе пришествие Его будет чрез тысячу или две тысячи, и потом не пришел в определенное время, и тогда мы не имели бы права истязать Его, почему Он не пришел, ибо Он мог отложить Свое пришествие по долготерпению и милости к нам, чтобы мы успели покаяться. Доискиваться, когда настанет время Второго пришествия Христова, нам не открытое, и требовать, почему Христос доселе не приходит, есть дело величайшей дерзости со стороны ничтожной твари — человека. Раскрытие этой последней мысли составляет наибольшую часть Слова.

Нападая вообще на писания святых отцов, жидовствующие нападали, в частности, на писания святого Ефрема Сирина и говорили: "Ефрем написал: уже пророчества и Писания окончились, не остается более ничего, как быть Второму пришествию Господа нашего Иисуса Христа. Но вот уже тысяча сто лет прошло со времен Ефрема, а Второго пришествия нет — значит, писания его ложны..." В ответ на это преподобный Иосиф в десятом Слове утверждает, что святой Ефрем писал о Втором пришествии Христовом и будущем суде точно так же, как прежде писали о том пророки и апостолы, которые нередко представляли будущие события как бы настоящими, и в подтверждение своих слов приводит целый ряд относящихся к этому предмету изречений, сперва пророческих, потом евангельских и апостольских, далее изречений святого Ефрема, показывая согласие их с пророческими и апостольскими, и, наконец, таких изречений Священного Писания, в которых будущие события представляются как бы настоящими.

Одиннадцатое Слово Иосиф разделил на четыре главы соответственно четырем возражениям жидовствующих против монашества. В первой доказывает, что монашество, вопреки мнению еретиков, отнюдь не есть изобретение и предание человеческое, несогласное со Священным Писанием, а изобретено и существует по заповеди Божией и по пророческому, евангельскому и апостольскому Писанию, что следы монашества были еще в Ветхом Завете до закона и во дни закона, а в Новом Завете оно ведет свое начало от Самого Христа Спасителя и апостолов. Во второй главе, опровергая умствование еретиков: "Если бы иноческое житие было богоугодно, то Христос и апостолы были бы и писались бы на иконах в иноческом образе", объясняет подробно, что весь иноческий образ во всех его принадлежностях есть образ покаяния и плача, а потому не мог приличествовать ни Христу Богу, ни Его святым апостолам. В третьей главе доказывает, что ангел, предавший Пахомию иноческий образ — схиму, хотя явился ему не светлым, а черным, послан был, однако ж, не от беса, как утверждали еретики, а от Бога; что он явился черным, имея на себе одеяние великого иноческого образа, т. е. схимы, сообразно с целию, для которой был послан, и что вообще ангелы являлись святым людям в разных видах, как угодно было Господу. Наконец, в четвертой главе раскрывает, что слова апостола о возбраняющих женитися и удалятися от брашен (1 Тим. 4. 3) относятся совсем не к инокам, как думали жидовствующие, а к еретикам манихеям, маркионитам, считавшим брак прелюбодеянием, а брашна скверною, а что иноки только предпочитают девство браку, но не возбраняют никому брака, только воздерживаются от пищи, но не называют ее скверною. В этом обширном Слове приводится множество свидетельств из писаний святых отцов, из житий святых и из других духовных книг с указанием на источники или на имена писателей.

В первых одиннадцати Словах своего "Просветителя" преподобный Иосиф опроверг все лжеучение жидовствующих или все те части этого лжеучения, какие признавал необходимым опровергнуть. Оставалось определить, как же смотреть православным на новых еретиков, как относиться к ним. Решение этого вопроса тем было необходимее, что сами еретики вызывали к тому своими умствованиями и разглагольствиями.

Еще митрополит Зосима говорил, а за ним повторяли и другие жидовствующие, что "если даже еретиком будет святитель и не благословит или проклянет кого-либо из православных, то суду его последует суд Божий". Это смущало православных и заставляло их бояться анафемы от еретика-митрополита. Сам епископ Суздальский Нифонт спрашивал по этому случаю мнения преподобного Иосифа, и Иосиф в послании к нему (около 1493 г.) целым рядом примеров из церковной истории, правил соборных, свидетельств Священного Писания и отеческих доказывал, что проклятие от святителя-еретика не имеет никакой силы, что оно не сопутствуется судом Божиим и что православным такого проклятия не следует бояться. Те же самые мысли Иосиф изложил и в двенадцатом своем Слове на новгородских еретиков, только в другом порядке и с большею подробностию, для вразумления всех православных. Замечательно, что двенадцатое Слово во многих списках "Просветителя" не встречается.

Равным образом еще митрополит Зосима начал учить, что "не должно осуждать ни еретика, ни отступника". Эта мысль, естественно с радостию подхваченная жидовствующими, нашла себе, по крайней мере в дальнейшем своем развитии, сочувствие и в некоторых православных, особенно после Собора 1504 г., когда главнейшие из еретиков казнены были страшною смертию. Преподобный Иосиф немедленно восстал и против этого учения и в послании к Нифонту Суздальскому уже объяснял довольно подробно, что еретиков не только велено судить и осуждать судом церковным, но что благочестивые цари и князья должны подвергать еретиков и гражданской казни, посылать их в заточение, а иногда даже предавать смерти, для чего ссылался на слова святого апостола Павла (Евр. 10. 28, 29), на постановление греческого царя Ираклия, на примеры омиритского царя Авраамия, греческих — Иустина, Тиверия, Феодоры и сына ее Михаила и др. Потом эти же мысли с некоторыми дополнениями Иосиф повторил в послании (около 1503 г.) к духовнику великого князя Ивана Васильевича андрониковскому архимандриту Митрофану; кратко выразил в послании (после 1504 г.) к великому князю Василию Ивановичу и, когда последнее подверглось возражениям со стороны заволжских старцев, изложил со всею обстоятельностию в послании к старцам о повиновении соборному определению. Наконец, раскрытию этих самых мыслей Иосифом посвящены четыре последние Слова в его "Просветителе".

Говоря, что не должно осуждать ни еретика, ни отступника, жидов-ствующие ссылались на слова Спасителя: Не судите, да не судимы будете (Мф. 7. 1), и на слова Иоанна Златоуста: "Недостоит никого же ненавидети или осуждати, ниже невернаго, ниже еретика, и не убо достоит убивати еретика". Приступая к опровержению этого учения в тринадцатом Слове, Иосиф сначала замечает: "Желающий правильно уразуметь сказанное Господом: Не судите, да не судимы будете, пусть прочтет свидетельства святых отцов — Иоанна Златоуста, Василия Великого, Афанасия Великого и многих других, которые собрал в своей великой книге преподобный отец наш Никон (Черногорец), в 39-м Слове". Затем обращает все свое внимание на выше приведенные слова Златоуста и дает на них два ответа. В первом ответе говорит, что еретиков, по учению Златоуста, только тогда не должно ненавидеть, осуждать и творить им зла, напротив, должно обходиться с ними с кротостию, когда они живут спокойно и не творят нам, верным, никакого душевного вреда; а если они, как волки, устремляются на стадо Христово, чтобы его расхитить и погубить, и прельщают православных, тогда пастыри Церкви обязаны вооружаться против еретиков и не только осуждать их, но и проклинать и вредить им. А что действительно таково учение Златоуста и так вообще надобно поступать с еретиками, Иосиф а) приводит два новые свидетельства из Златоуста, в которых святой отец точно заповедует запрещать и заграждать уста еретикам, открыто враждующим против веры Христовой, свидетельствовать на них пред судом, как на хулителей Христовых, даже язвить их рукою и тем освящать ее и не иметь с ними ни в дружбе, ни в любви, ни даже в пище и питии никакого общения; б) указывает на апостолов — Петра, Иоанна, Филиппа и Павла и на отцов Церкви — Иоанна Златоустого, Порфирия, епископа Газского, Льва Катанского и Феодора Едесского, которые не осуждали еретиков и неверных и не творили им зла, пока они не причиняли вреда православным и их вере, а как только еретики начинали вредить православию, то осуждали их и и проклинали. "Так, — заключает преподобный, — следует поступать и нам с нынешними еретиками, которые сотворили нам столько душевного вреда и пагубы и увлекли в жидовство столько православных, что и перечесть невозможно". Во втором ответе Иосиф объясняет, что Златоуст сказал только: "Не подобает нам убивать еретиков", т. е. разумел епископов, священников, иноков и вообще лица духовные, но не сказал: не подобает царям, князьям и судиям убивать еретиков. И потом в доказательство мысли, что цари, князья и судии обязаны действовать против еретиков гражданскими мерами, а) ссылается на слова апостола Петра, что царям и князьям дана от Бога власть во отмщение злодеем (1 Пет. 2. 14), относя к числу злодеев и еретиков, как причиняющих величайшее зло православным; б) приводит градские (гражданские) законы из Кормчей, в которых отступники и еретики признаются "повинными конечней муце и казни"; в) напоминает об отцах Вселенского Собора, просивших царя Иустиниана, чтобы он искоренил остатки еретической злобы; г) указывает вообще на царей греческих, бывших во дни Вселенских Соборов — Константина, Феодосия Великого, Феодосия Младшего, Маркиана, Иустиниана, Константина и царицы Ирины, которые посылали еретиков в заточение и подвергали другим казням, и вместе на то, что святые отцы того им не возбраняли; д) указывает также на примеры пророков и царей в Ветхом Завете, апостолов и отцов Церкви в Новом, которые то мечом, то еще чаще молитвою убивали отступников и еретиков, и замечает, что если бы не подобало отступников и еретиков предавать казням и смерти, то апостолы и отцы не умерщвляли бы их и силою своей молитвы. После этого Иосиф останавливается еще на следующем возражении жидовствующих, очевидно направленном лично против него: "Если и подобает судить или осуждать еретиков или отступников, то царям, князьям, святителям и судиям земским, а не инокам, отрекшимся мира, которые должны только внимать себе и никого не осуждать, ни еретика, ни отступника", и указывает на Антония Великого, Пафнутия Исповедника, Пахомия, Макария, Ефрема, Евфимия и многих других иноков и пустынников, которые то сами восставали на еретиков и осуждали их, то участвовали на Соборах, Вселенских и Поместных, в осуждении и проклятии еретиков. А в заключение всего Слова говорит: "Итак, для всякого очевидно, что и святителям, и священникам, и инокам, и простым людям, и всем по-христиански мудрствующим подобает осуждать и проклинать еретиков и отступников, а царям, и князьям, и судиям земским подобает посылать их в заточение и предавать лютым казням".

В четырнадцатом Слове, самом коротком из всех, Иосиф рассматривает мнение жидовствующих (которое отстаивали во втором своем послании заволжские старцы): "Не подобает много искати, или истязати, или испытовати о еретицех и о отступницех, аще сами не исповедают своея ереси и отступления", — и утверждает, что, напротив, всякий православный должен всячески, с ревностию, употребляя даже "богопремудростныя коварства", разузнавать, искать, истязать о еретиках и отступниках и, узнавши истинно, должен свидетельствовать на них, а не скрывать их. В доказательство своих мыслей преподобный а) указывает на Флавиана, патриарха Антиохийского, который "богопремудростным художеством" (хитростию) и ласковою беседою выведал от начальника ереси мессалиан Аделфия о их ереси и удалил их от пределов антиохийских, и на Амфилохия, епископа Иконийского, который, также "благопремудростне" разузнав о тех же еретиках, отогнал их от своей паствы; б) приводит градские узаконения из Кормчей, по которым если православные знают о еретиках и не донесут на них, не предадут их властям, то признаются сами "повинными конечней муце", в) свидетельство Златоуста, которое выражает, что христиане, когда услышат или увидят учение или действия еретиков, должны доносить на них, быть на них свидетелями истинными и не покрывать, не таить их; если же кто покроет, то вместе с ними предан будет огню вечному.

В пятнадцатом Слове, изложив мнение жидовствующих (а равно и заволжских старцев, высказанное во втором их послании): "Если еретик или отступник обратится к покаянию, то ему немедленно следует входить в церковь и причащаться Божественных Тайн", преподобный Иосиф отвечает, что приводимые жидовствующими (а равно и старцами) свидетельства в опору этого мнения из толкового Евангелия, из Иоанна Лествичника и из священных правил относятся только к еретикам, а не к отступникам от христианской веры, да и к еретикам не ко всем. Ибо были еретики — павлиниане, савелиане, евномиане и другие, которые не веровали во Святую и Единосущную Троицу, в Божество Иисуса Христа и Его Воплощение; таким, если они обращаются к православной вере, священные правила повелевают прежде поститься довольное время и стоять вне церкви, а потом повелевают крестить их, как язычников, и затем уже удостоивать Божественного причащения.

И были еретики — новациане, донатисты и подобные, которые веровали во Святую Единосущную Троицу, а равно в Божество и Вочеловечение Иисуса Христа; таких, если они захотят приступить к православной вере и проклянут свою ересь, правила повелевают принимать вскоре и удостоивать святого причащения; к ним-то и относятся свидетельства, приводимые жидовствующими. Но если и еретиков не всех подобает вскоре принимать и сподоблять Святых Тайн, тем более нельзя этого делать для отступников от веры. Да и отступники не равны между собою по виновности. Одни, родившись в христианской вере, отступили от нее или в младенчестве, или по неведению, или ради нужды, или в плену и не прельстили никого из православных; таких отступников, когда они приступают к православной христианской вере, Божественные правила, хотя и с опасением, сподобляют милости. А есть отступники, которые и родились, и возросли в христианской вере, и не в плену, не ради мук, а самовольно отверглись Христа; такие, если обратятся к христианству, должны, по 73-му правилу Василия Великого и 30-му Григория Нисского, всю жизнь свою проводить в покаянии и молиться не вместе с верными, а особо от них и только пред кончиною своею могут быть удостоены святого причастия. Есть, наконец, еще отступники, худшие и первых и вторых, — это явившиеся ныне отступники новгородские, которые не во младенчестве, не в плену, не ради нужды, но в зрелых летах, самохотением и самопроизвольно отверглись от православной христианской веры, и изрекли многие хулы на Святую Единосущную Троицу, и на Пресвятую Богородицу, и на всех святых, и сотворили многие "сквернения" на святую Церковь, и на святые иконы, и на святые кресты, и на священные мощи святых, и многих православных прельстили и отвели в жидовство. Эти отступники хуже всех еретиков и отступников, бывших в древние, средние и последние роды. Чтобы оправдать такой свой отзыв о жидовствующих, Иосиф советует прочитать помещенное в начале его книги "Сказание" об них, представляющее историю их до митрополита Зосимы; потом описывает дальнейшие их действия, в высшей степени оскорбительные для православного христианства, продолжая эту историю до Собора 1504 г., и замечает, что прошло тридцать четыре года со времени отступления жидовствующих (значит, Слово это писано в 1505 г.), и ни один из них не покаялся; когда же обличили их на Соборе и начали предавать казни, они начали каяться не по доброй воле, а по нужде.

Таким образом, Иосиф приблизился к последнему вопросу относительно жидовствующих, решением которого он окончил свою книгу и из-за которого преимущественно подвергался многим пререканиям и в свое время, а еще более подвергается в наши дни, к вопросу: должно ли принимать и миловать кающихся еретиков или отступников, если они начнут каяться уже после того, как будут обличены в своей ереси или отступничестве и осуждены? Не только сами жидовствующие отвечали на этот вопрос утвердительно, но и многие православные, как сознается Иосиф, и даже некоторые владыки, как свидетельствуют его биографы, увидев казнь еретиков после Собора 1504 г., начали "скорбеть и тужить" о них и говорили, что надобно принимать их покаяние и удостоивать их помилования. И этот-то вопрос был главнейшим предметом несогласия между Иосифом и заволжскими старцами, да и самим князем-старцем Вассианом Косым. И они соглашались, что еретиков, пока они еретики, т. е. "еретиков, не кающихся и не покоряющихся, велено заточать", и, следовательно, соглашались более или менее с содержанием тринадцатого Слова Иосифа; но утверждали только в первом своем послании, что кающихся еретиков и проклинающих свою ересь должно принимать в Церковь с отверстыми объятиями и миловать, не объясняя, впрочем, каются ли они добровольно или по нужде. И сам князь-старец Вассиан учил: "Яко подобает еретиков святителем и всему священному Събору проклинати, аще котории не каются или паче насилующе съпротивляются; царем же и князем сих подобает заточати и казнити... а кающихся повелевают Святая Писания приимати на покаяние". Приступая к решению этого вопроса в 16-м Слове своем, преподобный говорит, что, как принимать еретиков и отступников, добровольно кающихся, он показал в предыдущем Слове от священных правил и от других Божественных Писаний; но как принимать новгородских отступников, кающихся уже по осуждении их, не своею волею, об этом не написано ни в одной из дошедших до нас книг, ни в священных правилах, ни в другом каком-либо Божественном писании. А потому предлагает всем — и князьям, и судиям, и святителям, и вообще православным христианам усердно молиться Богу, да просветит и вразумит и научит Он Сам, как принимать покаяние еретиков или отступников, кающихся неволею. После такого, однако ж, приступа Иосиф прямо и не колеблясь высказал следующие свои мысли:

1. если бы жидовствующие сами начали прежде обличения каяться и исповедали свое отступничество, тогда покаяние их было бы приятно; но они этого не сделали, а уже когда были обличены и осуждены на смерть, тогда начали каяться; потому их покаяние не может быть приятно (т. е. принято). Ибо Бог сказал: Глаголи ты беззакония твоя прежде, да оправдишися (Ис. 43. 26), и Адам, Каин, Гиезий, хотя по обличении их покаялись, не были помилованы, а осуждены Богом.
2.
3. Если покаяние новгородских еретиков и отступников, кающихся по обличении и осуждении их, будет принято, в таком случае надобно принимать и покаяние татей, разбойников, убийц и других злодеев, которые по обличении и осуждении их на смерть обыкновенно каются. Но их покаяние, однако ж, не принимается, а еретики и отступники по своим преступлениям гораздо виновнее всяких злодеев. И нельзя не удивляться, как православные, видя единоверных своих братий, осужденных за какие-либо тяжкие грехи и ведомых на смерть, не сетуют на них, считают их достойными казни и даже гнушаются ими, а о еретиках и отступниках, которые самовольно отверглись Христа, поругались Ему и старались все православное христианство отвесть в жидовство, скорбят и тужат, узнавши об их осуждении на смерть, и говорят, что нужно их миловать, как будто святые отцы и благочестивые цари были немилосерды, установивши правила о наказании еретиков и отступников.
4.
5. Правда, Бог не хочет смерти грешника, но еже обратитися и живу быти ему (Иез. 34. 11), и Сын Божий приходил призвати не праведники, но грешники на покаяние (Мф. 9. 13); но здесь разумеется обращение и покаяние истинное, а не лестное, не притворное. Кто может знать и доказать, что истинно, а не лестно каются ныне жидовствующие? Кто осмелится принимать их как истинно кающихся, и творить им ослабу, и чрез то принять на себя страшную ответственность пред Богом за все то зло, какое произведут они, увлекши еще множество православных в жидовство?
6.
7. Если в Писаниях нет ничего о том, как принимать таких еретиков и искушать их покаяние, то мы должны после молитвы к Богу о вразумлении нас обращаться к примерам прежних времен и смотреть, как поступали в подобных случаях православные цари и святые отцы. А они по проклятии еретиков на Вселенских и Поместных Соборах, хотя то были иногда не простые христиане, а сами патриархи и святители, осуждали их на заточение и держали в темницах до конца их жизни, боясь, чтобы они не прельстили православных, ибо кто захочет каяться, тот может каяться и в темнице, и Бог слышит такого рода покаяние, как свидетельствуют многочисленные примеры.
8.
9. Во всех тех случаях, когда по осуждении еретиков их отсылали в заточение и держали в темницах до самой их смерти, ересь их прекращалась и искоренялась, как искоренена была и у нас ересь стригольников. Но когда цари и святители по проклятии еретиков давали им ослабу, веря их покаянию, ересь их не только не искоренялась, но еще усиливалась, и они совращали вновь многих православных, как случилось и у нас с самими жидовствующими, которые, когда великий князь Иван Васильевич поверил их покаянию и дал им ослабу, произвели неисчислимое зло и увлекли множество православных в жидовство. А потому, если и ныне помилуют этих вероотступников и не ввергнут их в темницу до самой смерти, Церковь Божия не умирится и их жидовское учение не угаснет.
10.
11. Там, где цари и святители делали ослабу еретикам и отступникам, они погубили своими ересями не только села и грады, но и целые страны и царства, каковы Армянское, Эфиопское и Римское. Потому подобает всем любящим Христа показать великое тщание и подвиг, да не погибнем и мы, русские, так же, как погибли царства Армянское, Эфиопское и Римское по небрежению тогдашних православных царей и святителей..." и пр.
12.
Довольно подробно мы изложили содержание "Просветителя" с тою целию, чтобы яснее увидеть не только достоинства сочинения, но и самого автора. Преподобный Иосиф является здесь пред нами богословом с обширными познаниями в Священном Писании и в писаниях святых отцов и учителей Церкви, — с такими познаниями, каких доселе мы не встречаем у себя ни в ком. Он приводит бесчисленное множество текстов, и преимущественно из книг ветхозаветных, хотя нельзя не сознаться, что употребляет и изъясняет их не всегда удачно. Приводит также бесчисленное множество свидетельств почти из сорока святых отцов, учителей Церкви и других писателей, равно из житий святых, Патериков и подобных книг, хотя отсюда не следует, чтобы Иосиф перечитал все сочинения этих людей или чтобы все эти сочинения существовали тогда в славянском переводе. Наиболее Иосиф пользовался тремя писателями — святым Иоанном Златоустым, святым Иоанном Дамаскиным и Никоном Черногорцем; сочинения двух первых, хотя не все, издавна были переведены на славянский язык; сборники последнего — Тактикон и Пандекта встречаются у нас в славянском переводе с XIII — XIV вв. Можно насчитать еще до двенадцати писателей, приводимых Иосифом, сочинения которых, по крайней мере некоторые, также употреблялись у нас в славянских переводах еще до Иосифа и могли быть им перечитаны. Свидетельства же остальных писателей, приводимые Иосифом, он мог заимствовать не из их сочинений, а из готовых сборников, существовавших на славянском языке, каковы: известные Сборники Святославовы (в списках XI и XV вв.), сборники поучений из разных святых отцов и учителей на дни воскресные и праздничные (XII, XIII и XV вв.), Златая Цепь (XIV — XV вв.) и особенно два обширные названные нами сборника Никона Черногорца, из которых Иосиф действительно приводил свидетельства разных учителей Церкви, даже Златоуста. Таким образом, вовсе не перечитывая целой библиотеки отцов, а только имея под руками два-три десятка книг и сборников, Иосиф мог выбрать из них все те свидетельства, какие представил в своем "Просветителе". Но мало того, что в авторе "Просветителя" мы видим человека начитанного и многосведущего, в нем нельзя не признать светлого, обширного и образованного ума: в нем возбуждена и значительно развита мыслительность; он рассуждает логически, последовательно и знаком с приемами здравой диалектики; он не только выражает свои мысли, но и доказывает их, разъясняет, входит в подробное исследование предметов и свои исследования излагает в связи, даже в некоторой системе, так что книгу "Просветитель" можно по справедливости назвать первым опытом у нас собственно ученого богословского сочинения.

Сам преподобный Иосиф неоднократно сознается, что он свои Слова на новгородских еретиков "собрал от многих и разных Божественных Писаний", — и сознается, как мы удостоверились, вполне справедливо. Тем не менее, эти Слова составляют его собственное оригинальное сочинение в богословском смысле. Всякое православное сочинение о догматах веры и вообще об истинах положительных неизбежно должно заимствовать свой материал из Священного Писания и из писаний отеческих или общее — из предания Церкви. Все достоинство сочинителя заключается здесь в том, если он сумеет воспользоваться как следует этим богатым материалом, сумеет извлечь из данных источников надлежащие свидетельства, усвоить их себе и распорядиться ими, как бы своею собственностию, сочетать и расположить по известной идее, объединить, оживить, восполнить собственными соображениями и изъяснениями и представить в своем произведении как одно стройное целое. Так пишутся православные богословские системы и частные богословские исследования, и никто не называет их неоригинальными за то одно, что главное, основное содержание их составляют тексты Библии и свидетельства отцов Церкви. Так написал свое "Точное изложение веры", первый опыт православного догматического богословия, святой Иоанн Дамаскин, который не только приводит многие свидетельства прежних отцов под их именами, но нередко пользуется их мыслями, даже целыми выдержками из их сочинений и говорит буквально их словами (особенно святого Григория Богослова), не обозначая источника. Так же написал свои Слова на новгородских еретиков и преподобный Иосиф: все бесчисленные свидетельства и другие заимствования из разных священных писаний он умел подчинить собственной мысли, расположить по своим предначертаниям, проникнуть собственным духом, обставить и усилить множеством собственных рассуждений и размышлений. Оттого-то в "Просветителе" и отразился весь Иосиф с своим сильным умом, с своею твердою и живою верою, с своею пламенною, неукротимою ревностию за православие. По содержанию своему "Просветитель" касается более или менее почти всех догматов веры и афористически излагает все правила нравственности, но обстоятельно рассматривает только некоторые догматы: о Пресвятой Троице, о Божестве Сына Божия Иисуса Христа, о Его Воплощении, о святых иконах, и рассматривает почти исключительно на основании Ветхого Завета, а не Нового, на котором они преимущественно утверждаются, следовательно, никак не может быть назван систематическим изложением всех православных догматов и христианского нравоучения и не мог служить для православных полным руководством вообще в делах веры. Но православные весьма дорожили этою книгою, часто списывали ее, целиком и по частям, и искали в ней для себя "просвещения" потому особенно, что в ней основательно опровергнуты еретические умствования, которыми подрывались самые основания христианства и которые не умирали у нас в продолжение почти всего XVI в., а потом возобновились под влиянием протестантских идей и в XVII столетии.

Остается сказать о четырех последних Словах "Просветителя", служащих предметом соблазна и пререканий для многих. Мысли, которые излагает Иосиф в Словах 13-м и 15-м, не могут быть ему вменяемы: тут он прав. Он доказывает в тринадцатом Слове, что еретиков и отступников, нераскаянных и непокорных, Церковь имеет право осуждать и отлучать или, что то же, — анафематствовать, проклинать; и это право Церкви основывается на Священном Писании и неоспоримо ей принадлежит. Доказывает, что по осуждении таких еретиков и отступников Церковию гражданская власть имеет право подвергать их гражданским наказаниям, даже смертной казни, и справедливо ссылается на царские правила, или законы, об этом, которые, точно, находились в составе Кормчей, действовавшей в нашей Церкви, а равно на примере Вселенских Соборов и греческих императоров. Потому-то против мыслей, изложенных в 13-м Слове, никто из православных у нас тогда не восставал. С ними соглашались и заволжские старцы, писавшие, что нераскаянных еретиков велено заточать; соглашался и князь-старец Вассиан Косой, говоривший, что таких еретиков подобает заточати и казнити. Соглашался и сам Иоанн III, который в 1488 г. вслед за тем, как митрополит Геронтий с Собором епископов по правилам святых апостолов и святых отцов осудил и анафематствовал первых еретиков жидовствующих, присланных Геннадием из Новгорода, предал их по царским правилам градской казни и написал Геннадию, ссылаясь на те же царские правила, чтобы он и других упорных еретиков, которые не раскаются, передавал воеводам для таких же градских наказаний. Если же впоследствии Иоанн выражал опасение Иосифу, не грех ли казнить еретиков, то это могло произойти от долговремененного влияния на него некоторых жидовствующих. Можно не соглашаться с мыслями 13-го Слова; можно, если кто желает, осуждать и порицать их, но в таком случае порицание должно падать не на Иосифа, а на самые законы и систему, издревле действовавшие в православной Церкви, или должно падать не на одного Иосифа, а равно и на заволжских старцев, и на князя-старца Вассиана Косого, и вообще на всех, которые еще прежде Иосифа держались у нас тех же мыслей, следовали той же системе. Равным образом и в 15-м Слове Иосиф совершенно справедливо доказывает, что жидовствующие суть не еретики, а отступники и что по правилам святого Василия Великого и святого Григория Нисского, которые приняты Вселенскою Церковию, такого рода отступников кающихся не следует тотчас допускать во храм наравне с верующими и удостоивать святого причастия, а можно удостоивать святого причастия только под конец их жизни, которую они должны провести в покаянии. Но что касается до мыслей, которые отстаивает Иосиф в 14-м и 16-м своих Словах, то эти мысли должны быть вменяемы уже ему лично. В четырнадцатом Слове он старается доказать, что все православные обязаны всячески, даже употребляя хитрость, испытывать, искать и истязать скрывающихся еретиков, и ссылается на два примера из древней истории Церкви, которые, однако ж, не вполне подтверждают эту мысль и, как частные, не могут быть обязательными для всех христиан. Ссылается потом на царские правила и на слова Златоуста, которыми, однако ж, только запрещается христианам скрывать еретиков, уже известных, молчать об них, когда они явно богохульствуют или действуют против православия, а отнюдь не повелевается разыскивать еретиков, еще неизвестных, и разыскивать всеми возможными мерами. В шестнадцатом же Слове, утверждая, что даже кающихся еретиков и отступников, каковы жидовствующие, если только они начнут каяться уже по осуждении их, следовательно не своею волею, принимать и миловать не должно, Иосиф сам сознается, что прямого свидетельства и основания для этой мысли он не нашел в книгах и потому доказывает ее одними своими соображениями. Надобно, однако ж, заметить, что Иосиф отнюдь не учит в шестнадцатом Слове, чтобы еретиков новгородских, недобровольно кающихся, предавать смерти или жечь на кострах, а говорит только, что для предохранения православных от их пагубного влияния их следует заключать в темницы, ссылать на заточение, где бы они могли каяться до конца своей жизни и лишены были всякой возможности распространять свою ересь и вредить православию — этого только, отнюдь не более, Иосиф требовал и во втором послании своем (в 1511 г.) к великому князю Василию Ивановичу, и по этой именно мысли Василий Иванович наконец и поступил с жидовствующими для пресечения их ереси. Такое строгое отношение преподобного к новгородским еретикам, даже кающимся, едва ли справедливо объяснять духом времени, когда известно, что многие другие православные, в том числе и некоторые владыки, относились тогда к ним совсем иначе и желали их помилования; а вернее, можно объяснить духом самого Иосифа и его убеждений, которые и выразил он в своем 16-м Слове. Он считал жидовствующих злейшими из всех вероотступников, когда-либо бывших; до глубины души был возмущен их дерзкими хулами, их кощунственными действиями против всего святого и чтимого в христианстве; он видел и сознавал, что они уже причинили неисчислимый вред отечественной Церкви, что они никогда не каялись искренно в своей ереси и когда получали снисхождение от властей, то еще усиливали свою деятельность для совращения православных. Он был убежден, что если поверить покаянию жидовствующих, помиловать их, оставить их жить на полной воле, то они совершенно могут погубить и Церковь Русскую и самое государство, и, воодушевленный безграничною ревностию по православию и пламенною любовию к отечеству, говорил и настаивал, что покаянию этих вероотступников верить не должно, что для прекращения их пагубной ереси средство одно — разослать их для покаяния в отдаленные места на заточение или заключить всех в темницы по самый конец их жизни.

Кроме "Просветителя" и разных посланий, написанных преподобным Иосифом по поводу и для опровержения ереси жидовствующих, он оставил немало и других сочинений. В одних он говорит о самом себе, оправдывает себя, просит себе защиты, правды по поводу спора его с архиепископом Новгородским Серапионом, — это уже известные нам послания: а) к митрополиту Симону, б) к великому князю Василию Ивановичу, в) к Борису Васильевичу Кутузову — очень обширное и г) к Ивану Ивановичу Третьякову, также обширное. В других говорит о монашестве и, в частности, о своем монастыре или о том, что имело к ним отношение. Таковы: а) монастырский устав, или "Духовная грамота", которая по своему объему и внутреннему достоинству занимает второе место в ряду сочинений преподобного Иосифа после "Просветителя"; б) наказ одному старцу о соблюдении монастырского устава; в) наказ соборным и прочим братиям не держать хмельных напитков в гостинице — и с этими сочинениями мы уже имели случай познакомиться, Сюда же относятся: а) два послания к какому-то вельможе или князю о постригшемся в чернецы рабе его, б) послание к четырем лицам о расстригшемся чернеце, в) послание к княгине-вдове о монастырских поминовениях и г) две грамоты к великому князю Василию Ивановичу, в которых Иосиф передает монастырь свой под его защиту пред своею кончиною.

В первом послании к вельможе или князю Иосиф просит его не гневаться за пострижение раба его; напоминает ему об обязанности господ заботиться о спасении своих рабов; убеждает вельможу даже радоваться, что "от домочадцев его обратилась душа на покаяние" и что он в лице постригшегося раба "послал дар Богу и Пречистой Богородице паче всех земных приношений"; приводит правило святых отцов: "Аще будет отрок 15 лет, а отроковица 12, ино их пытати государю и, аще хотят, пострищися; аще же не восхотят, ино отрока женити, а отроковицу замуж дати..." и пр. Но когда вельможа, прочитав грамоту Иосифа, выразил пред его слугою свое неудовольствие, тогда Иосиф счел нужным послать вельможе другую, более обширную, грамоту, в которой, повторяя прежние свои мысли, между прочим, писал: "Так, господин, неприлично поступать твоему благородию. Божественное Писание повелевает всякому человеку, любящему Христа, иметь попечение о рабах, как о чадах, и наставлять их всегда на благие дела, на Божий путь спасенный... Ибо все мы созданы рукою Божиею, и все — плоть едина, и все крестились единым крещением, и все равно искуплены Кровию Христовою... Хотя здесь и попустил Господь на малое время одному господствовать, а другому работать, но на Страшном суде Христовом не будет ни раба, ни свободного, а каждый примет по делам своим. И если окажется, что князь или властелин был благ, и праведен, и милостив, и имел рабов своих, как чад, и пекся о душах их, то он приимет за это наследие Царства Небесного... Божественное Писание повелевает всякому боголюбивому человеку подавать Богу десятину от имения, и от чад, и от рабов, если кто из них захочет работать Господу, оставить мирскую прелесть. И вот у вас из множества рабов во многие лета один захотел работать Господу Богу, а ты и то возбраняешь... Если сам не хочешь шествовать этим путем, не возбраняй хотящим, особенно же своим рабам... А может быть, ты помыслишь, что, постригшись, они начнут жить не так, как следует чернецам? Но ведь за это Бог с тебя не взыщет... да если так рассуждать, то не следует никому ни креститься, ни постригаться в чернецы. У Спасителя было двенадцать учеников, да семдесять два добрых, да и многие иные ученики ходили вслед Его, а потом оставили Его, говоря: "Жестоко есть слово Его, кто может Его послушать?" Иуда же предал Его иудеям... И у святого Павла много было учеников, но одни до смерти последовали ему, а другие развратились и убежали... Кто хулит монастыри или святой иноческий образ за то, что многие облекаются в иноческий образ, а не все спасаются, таковые хулят и Господа нашего Иисуса Христа, ибо и Он имел многих учеников, которые не все спаслись; хулят и святого апостола Павла и всех святых апостолов, имевших также многих учеников, которые не все спаслись... Затем мы начнем хулить и святое крещение, так как многие крещаются, но не все спасаются... Потому-то Господь наш Иисус Христос, хотящий спасти всякого человека, зная, что и по крещении мы будем грешить, и повелел святым апостолам и преподобным и богоносным святым отцам нашим предать нам второе крещение, т. е. святой ангельский образ, которым очищаются все грехи, совершенные нами от младенчества..."

Послание о расстригшемся чернеце адресовано Иосифом к четырем лицам: архимандриту Макарию, протопопу Ивану, игумену троицкому Иоакиму и игумену иоакимо-аннинскому Иоакиму. Это, вероятно, были главные духовные особы, как можно догадываться из послания, в том городе, где проживал расстригшийся чернец. Извещая их, что сын какого-то Неровного зимою со слезами упросил постричь его в монашество и потом, спустя немного, бежал из обители и бельцом живет у отца, Иосиф просит означенных лиц, чтобы они не пускали беглеца в свои церкви, да и самого отца его, который "одного сына расстриг, а другому возбраняет ходить в церковь", и чтобы приходский священник не ходил даже к ним на дом. В объяснение своей просьбы преподобный приводит слова Цареградского патриарха Никифора Исповедника: "Аще инок отложит свой иноческий образ, сей есть проклят, якоже еретик, по Божественным правилам", — и затем рассматривает некоторые другие правила, относящиеся к тому же предмету, Халкидонского Собора, Василия Великого и Никона Черногорца.

В послании к княгине Марии Ивановне, вдове князя Андрея Федоровича Голенина, преподобный Иосиф объясняет обычаи своего монастыря относительно поминовения умерших. Эта княгиня в продолжение пятнадцати лет посылала по временам в монастырь разные пожертвования, прося поминать ее скончавшихся родных: отца, потом сына, потом мужа и еще сына, и все они поминались вместе с другими покойниками на общих панихидах и службах. Наконец она выразила желание, чтобы родственники ее поминались еще отдельно от других, на особых панихидах и внесены были в вечный помянник. Когда же ей дали знать, что для вечного поминовения ее родных ей нужно внести в обитель особый вклад, она крайне огорчилась и в письме к Иосифу назвала это грабежом и перечислила все прежние свои жертвы его обители. Иосиф написал княгине ответ, что все ее родные за ее пожертвования записаны "в годовом поминании монастыря и поминаются на каждой заупокойной обедне, бывающей в монастыре ежедневно, по три раза; на каждой из трех панихид, бывающих еженедельно, по три раза и на каждой из девяти литий заупокойных, бывающих еженедельно, по одному разу; да, кроме того, поминаются в синодике и на больших панихидах, бывающих по пятницам, по четыре раза. Объяснил затем, что петь кроме соборных панихид еще особые панихиды и литургии по всяком усопшем, и, следовательно, по родственниках княгини, нет никакой возможности для братии и того не делается и в других монастырях. Наконец, с подробностию раскрыл княгине, что если ей предложили внесть за вечное поминовение ее родных, которого она желает, еще новый вклад в монастырь, то тут нет никакого грабежа: с нею хотят вступить в свободный договор, и она может изъявить свое согласие или несогласие, а монастырь, с своей стороны, считает необходимым такой вклад за труды священнослужащих и на немалые издержки при таких священнослужениях и пр.

Два краткие послания Иосифа о его монастыре к великому князю Василию Ивановичу, из которых одно известно под именем "Духовной грамоты", написаны преподобным в тяжкой болезни, вероятно, незадолго пред его кончиною. В том и другом послании святой старец просит, чтобы и по смерти его великий князь жаловал и "поберег" его обитель, которую воспринял еще прежде под свое покровительство, чтобы не назначала нее игумена из иных монастырей и чтобы как будущий игумен, так и все братия строго исполняли данный им, Иосифом, общежительный устав, а те, кто не станет исполнять устава, были изгоняемы из обители.

Последний класс сочинений преподобного Иосифа составляют его послания, содержащие в себе духовные советы, наставления и убеждения мирянам. Таковы: а) два послания к дмитровскому князю Юрию Ивановичу, б) послание к вельможе о миловании рабов и в) четыре послания об епитимиях к вельможам — духовным детям.

"Ты велел мне, — так начинает Иосиф свое первое послание к брату великого князя Василия Ивановича Юрию дмитровскому, — навещать тебя грамотами и духовными поучениями, так как ты живешь посреде сетей многих, и ходишь посреди огня, и часто приемлешь греховные язвы. Но я, человек грешный и неразумный, не смел писать тебе. А как ты прислал ныне грамоту свою о том же, то я уже не смел ослушаться твоего повеления и дерзнул написать тебе нечто от Божественных Писаний, которые ты и сам ведаешь более всех своим царским остроумием". В послании этом Иосиф излагает две, как выражается, великие заповеди: в первой поучает князя быть милостивым, прощать согрешения людям, покоряться "богодарованному царю" и вместе с ним промышлять и заботиться о народе; во второй убеждает князя бегать блуда и плотской нечистоты, показывает гибельные последствия этого греха и дает советы, как предохранять себя от него.

Другое послание к дмитровскому князю Юрию Иосиф написал по случаю голода, бывшего в 1512 г. Здесь преподобный умолял князя именем Бога и Пречистой Богородицы промыслить о православных христианах; говорил, что обязанность его — не только заботиться о себе и о своих, но и спасать от нужды и скорби всех находящихся под его властию; указывал на примеры прежних православных царей и князей — Константина, Феодосия Великого и других, которые во дни великой нужды и голода пеклись о своих подданных и, если имели много жита, раздавали его неимущим или приказывали продавать недорого и уставляли цену. "Так и ныне, — присовокупил Иосиф, — сотворил брат твой, великий князь всея России Василий Иванович. Если подобно тому поступишь и ты, государь, в своем государстве, то оживишь нищих и убогих людей, ибо уже многие ныне умирают от голода. А кроме тебя, государя, некому той беде пособить..."

В послании к вельможе о миловании рабов преподобный Иосиф писал: "Доходит до меня слух про твое благородство, будто велико твое немилосердие и нежалование к твоим рабам и сиротам домашним, велика им теснота и скудость в удовлетворении потребностей телесных, недовольно им пищи и одежды и они гладом тают и наготою страждут. Посему и дерзнул я, грешный, напомнить о том тебе, моему господину, вспомнив твою веру к Пречистой Богородице, а к нам, нищим, великое твое жалованье и любовь о Христе... Божественные Писания повелевают иметь рабов не как рабов, но как братию, миловать их, питать и одевать их довольно, пещися о спасении душ их и учить их добрым делам, чтобы они не творили убийства, не грабили, не крали, подавали пособие нищим... А если, сын мой, верен слух, что у тебя ныне твои рабы и сироты в такой тесноте, то они не только не могут совершить добрых дел и творить милостыню другим, когда сами истаивают от глада, но не в состоянии удерживаться от злых обычаев, не имея пищи и одежды для тела и испытывая скудость во всяких необходимых потребностях". Сказав затем, что Божественное Писание угрожает страшными муками господам, которые не заботятся о своих рабах, а теснят их и морят голодом, забывая, что "все мы создание Господне, все плоть едина, все помазаны единым миром и все в руце Господней", преподобный продолжает: "И ты, господин, Бога ради побереги себя, ибо и малое небрежение бывает иногда причиною великих бедствий, а особенно бойся страшного оного Божественного прещения к немилостивым и немилосердым... Вот Бог показал на тебе свою милость, и государь великий князь тебя пожаловал; следует и тебе пожаловать твоих клевретов, показать к ним милость, удоволить их пищею и одеждою, упокоить всякими нужными потребами и учить их всегда на благие дела, да приимешь за то от Господа милость в сем веке, а в будущем Царство бесконечное..."

Четыре послания об епитимиях Иосиф написал собственно к детям своим духовным, каким-то вельможам. Тут он учит их, как исполнять возложенные на них епитимий, преподает правила относительно пищи и пития в те или другие дни, относительно постов, молитв, поклонов, раздаяния милостыни и подобное. В посланиях этих, между прочим, достойны замечания слова преподобного Иосифа, выражающие его понятия о важности поста в среду и пяток: "Кто не постится в среду и пяток, таковой равен есть людям, которые Христа распяли", а равно слова о важности монашества: "Аще ли восхощеши вскоре прияти всем грехом прощение, и ты облечися во снятый ангельский иноческий образ", и в другом месте: "А кто пострижется в черницы, ино тому с тех мест впредь епитимии несть".

Не все сочинения преподобного Иосифа имеют одинаковое достоинство, но все показывают в нем человека высокого ума и глубокого благочестия, знатока священных книг, правил церковных и творений отеческих, писателя, которому равного не было между его современниками.

Из числа этих современных Иосифу писателей, естественно, прежде всего останавливают наше внимание те, которые или действовали заодно с ним, были его сторонниками, или противодействовали ему, были его противниками. К числу первых принадлежали, кроме Новгородского архиепископа Геннадия, Димитрий Герасимов и Нил Полев; к числу последних — князь-старец Вассиан Косой, поп Георгий Скрипица и архиепископ Новгородский Серапион.

Димитрий Герасимов, неизвестно где родившийся, еще в детстве обучался в Ливонии или Лифляндии, где и приобрел познания в языках латинском и немецком. Почему и состоял впоследствии переводчиком, или толмачом, при Посольском дворе в Москве и не раз был отправляем в качестве нашего посла в Швецию, Данию, Пруссию, Вену и Рим. Имел ум здравый и гибкий, который еще более образовал во время своих путешествий, постоянно вращаясь в кругу образованного общества. Был весьма искусен как в делах человеческих, так особенно в священных книгах. В 1526 г. его называли шестидесятилетним старцем (sexagenarius senex), хотя это, конечно, не значит, что он имел тогда ровно 60 лет, а не более. Литературная деятельность Димитрия относилась преимущественно ко времени преподобного Иосифа Волоколамского и Новгородского архиепископа Геннадия и обращена была на те же самые предметы, какими занимались они. По поручению Геннадия, заботившегося собирать необходимые книги и сведения для противодействия жидовствовавшим еретикам, Димитрий, еще в молодых годах, отправлялся в Рим и Венецию, где и провел "два лета неких ради нужных взысканиих" и прислал оттуда Геннадию при своем послании какую-то "осмочастную книгу", миротворный круг и Повесть о белом клобуке. Первая книга была, вероятно, грамматика, может быть, святого Иоанна Дамаскина, переведенная еще Иоанном экзархом на славянский язык, под заглавием "Книга... о осми частех слова". Миротворный круг — это, без сомнения, пасхалия, которая нужна была Геннадию особенно тогда, когда он сам занимался продолжением пасхалии на восьмую тысячу лет и объяснял значение миротворного круга, или алфы, именно в 1491 — 1492 гг., — в это-то время, как увидим далее, Димитрий, вероятно, и находился в Риме и Венеции. Что же касается до Повести о белом клобуке, то хотя Димитрий рассказывает в своем послании, будто она написана первоначально на греческом языке и потом переведена на латинский и будто он, Димитрий, едва мог с великим заклинанием выпросить ее у римского книгохранителя Иакова и "подлинно" списал, но гораздо вероятнее, что Повесть выдумана и сочинена самим Димитрием. В ней повествуется с величайшими странностями и несообразностями, будто этот белый клобук вначале пожалован был папе Сильвестру императором Константином Великим по наставлению явившихся ему апостолов Петра и Павла. Сильвестр поставил клобук в церкви на особом месте, оказывал клобуку великую честь и надевал его только в господские праздники. По смерти Сильвестра папы и епископы также оказывали этому клобуку великую честь, пока при царе Карле и папе Формозе латиняне не изменили православию, тогда клобук заложен был в стене, в одном церковном приделе. Спустя много лет какой-то злочестивый папа вздумал открыть стену, чтобы посмотреть на клобук, и от клобука разлилось великое благоухание. Папа хотел сжечь этот клобук, но убоялся народа; послал клобук в заморские страны, чтобы там его истребили, но от клобука на корабле совершились чудеса, корабль разбило, все, бывшие на нем, погибли; спасся чудесно только один человек вместе с клобуком, который потом и возвратил папе. Устрашенный папа не знал, что делать, но явившийся ему грозный ангел повелел, чтобы он отослал этот клобук в Константинополь к патриарху. А патриарху Филофею в то же время явился светлый юноша и заповедал, чтобы он, когда принесут к нему от папы белый клобук, отослал его в Русскую землю, в Великий Новгород архиепископу Василию (хотя, как известно, Василия уже не было в живых, когда Филофей сделался патриархом). Филофей принял клобук с великою честию, сам получил от него исцеление от глазной болезни, поставил его на особом месте в великой церкви и думал удержать у себя. Но во сне явились патриарху царь Константин Великий и папа Сильвестр, открыли ему, что Константинополь скоро падет под власть агарян и что царский венец будет передан из него русскому царю, а белый клобук ныне же должен быть отдан архиепископу Новгородскому. Филофей немедленно послал белый клобук к Новгородскому архиепископу Василию, повелевая ему и всем его преемникам носить этот клобук на главе. А Василию между тем явился во сне ангел в белом клобуке, кратко рассказал владыке историю белого клобука, объяснил, что он "прообразует светлое тридневное Воскресение", и заповедал с честию встретить этот клобук и потом носить на главе. Василий действительно встретил клобук с величайшим церковным торжеством, внес в Софийский собор и когда распечатал здесь ковчежец, в котором клобук находился, то воссиял в церкви пречудный свет и разлилось неизреченное благоухание. Чудились, изумлялись, торжествовали все новгородцы, а Василий семь дней питал священников и церковников города многими брашнами, равно и монахов, нищих и заключенных в темницах. Потом же "от многих град и царств приходяще людие в Великий Новград, аки на некое чудо дивное зряще, видяще архиепископа в белом клобуке ходяща, и дивляхуся, и во всех царствах и странах о сем поведающе". Повесть, очевидно, направлена к одной цели — всячески возвеличить значение белого клобука, а чрез то — и Новгородского владыки и, следовательно, могла быть написана только человеком, который находился почему-либо в близких отношениях к Новгородскому владыке и хотел ему угодить, — таков и был сам Димитрий толмач. А его еще молодые годы в то время и умственная незрелость дают возможность объяснить ту крайнюю необдуманность и легкомыслие, с какими Повесть эта составлена. Составление же ее кем-либо в Греции или в Риме, не имевшим никаких отношений к Новгороду и его владыке, представляется совершено неестественным и непонятным. Достойно замечания, что Московский Собор 1564 г., рассуждавший о белом клобуке и предоставивший право носить его Русскому митрополиту, в своем определении, между прочим, выразился: "Богомолец наш Пимен, архиепископ Великого Новограда и Пскова, носит белый клобук, и прежние архиепископы Новгородские носили белые клобуки, а писания тому нет, которого для случая архиепископы Новгородские белые клобуки носят". Отсюда можно заключать, что или Повесть Димитрия толмача о белом клобуке была только неизвестна отцам Собора, хотя и существовала, оставаясь со времен Геннадия в архиве Новгородского владыки, или она вовсе не существовала тогда, а составлена кем-либо после Собора под именем Димитрия. Через столетие новый Московский Собор (1667) приводит эту повесть уже под именем Димитрия толмача, впрочем не входя в разбор ее подлинности, а следуя только, может быть, господствовавшему мнению, даже ссылается на нее в одном мнении своем об употреблении у нас белого клобука, но в другом месте называет ее вообще писанием "лживым и неправым", которое написал Димитрий толмач "от ветра главы своея", и запрещает ей верить.

Вероятно, из Рима же прислал Димитрий и другое свое послание к Геннадию. Оно написано по приказанию Геннадия и содержит в себе ответы на его запросы об аллилуйе, о седми тысячах лет и пр. Ответ об аллилуйе краток и ясен: "Велел еси, господине, — говорит Димитрий, — отписати к себе о трегубном аллилуии. Высмотрив в книгах, и здеся не описано, како говорити — трегубно ли, сугубно ли. Но мне ся помнит, что у нас о том спор бывал меж великих людей, и они обое едино судили. Зане же трегубное аллилуиа, а четвертое — "Слава Тебе, Боже", являет Триипостаснаго Божества и Единосущнаго; а сугубное аллилуиа являет в две естестве едино Божество (т. е. Богочеловека). Ино как не молвит человек тою мыслию, так добро..." Несравненно обширнее ответ о седми тысячах лет и кончине мира и вовсе не отличается ни ясностию, ни определенностию. Здесь излагаются мысли, что Писание говорит о седми веках, а не седми тысячах и что ошибочно некоторые признали века за тысящелетия; что "числа веку" не знает никто, кроме Бога, точно так же, как никто не знает и времени кончины мира, кроме Бога; несомненно, однако ж, что эта кончина последует "в седмом числе". В средине послания, по древнейшему списку, автор отвечает еще на одно из требований Геннадия: "Да писал еси, господине, о Слове том, что Юрьи переводит, его к тебе ранее отслати; ино, господине, тому толь вскоре нелзе быти, занеже перевод медлен, а еще Юрью мало досугу, и ты бы пожаловал, о том не бранил". Значит, Димитрий не один исполнял где-то поручения Геннадиевы, а при нем находился еще какой-то Юрий, занимавшийся переводами. Это послание написано в 1491 г., следовательно в то самое время, когда, как мы заметили, Димитрий должен был находиться в Риме, чтобы вовремя прислать Геннадию миротворный круг.

Наконец, по поручению Геннадия, изыскивавшего все средства для поражения жидовствующих, Димитрий перевел с латинского две книги: в 1501 г. — Состязания Николая Делира с иудеями за их неверие и хулы против православной веры и в 1504 г. — Обличение Самуила Евреина против иудеев на основании ветхозаветных пророчеств. Оба эти сочинения, особенно последнее, прозванное за свои достоинства золотым, как написанные в защиту христианской веры и в обличение иудеев вообще, естественно, могли иметь силу и против наших жидовствующих, хотя, без сомнения, не могли равняться в этом отношении с сочинениями преподобного Иосифа Волоколамского, которые направлены были прямо против наших жидовствующих, против их действий и лжемудрований.

О последующих литературных трудах Димитрия толмача уже по смерти Геннадия и Иосифа известно немногое. При митрополите Варлааме, когда прибыл к нам Максим Грек и принимался переводить толковую Псалтирь, содержавшую в себе толкования многих отцов и учителей греческих, в помощь ему даны были Димитрий толмач и Влас, так что Максим переводил книгу с греческого на латинский язык, а Димитрий с Власом переводили ее с латинского на русский (знак, что Димитрий сам не знал по-гречески). В это же время Димитрий написал послание в Псков к дьяку Мисюрю Мунехину, пожелавшему узнать через Димитрия мнение мудрых людей об одной странной иконе, употреблявшейся во Пскове. На иконе изображался Господь Иисус в трояком виде: в виде царя Давида, в святительской одежде, с царским венцом на главе; в виде "отрока млада" наверху креста в царской одежде и венце и в виде белого серафима, пригвожденного ко кресту и будто бы представлявшего собою душу Иисуса. Димитрий отвечал дьяку, что спрашивал мнения об иконе у Максима Грека, мужа ученого и знающего обычаи многих земель, что, по словам Максима, такой иконы он не видел ни в какой земле, что Иисус, Сын Божий, — один и не должно писать многих Иисусов на одной иконе под разными образами, что душа Иисусова и серафим бесплотны, а бесплотное не может пригвождаться, что такие иконы могут служить на соблазн и пр. "Да бывала, — прибавил от себя Димитрий, — об этом образе великая речь и при Геннадии архиепископе. Посадники потребовали объяснения от иконников; иконники отвечали, что пишут иконы со старых образцов, но письменного свидетельства не представили. И псковичи послушали тогда иконников, а не архиепископа". Другую толковую Псалтирь перевел уже сам Димитрий, один, по поручению Новгородского архиепископа Макария и при державе царя Иоанна Васильевича IV. Эта Псалтирь заключала в себе толкования отцов и учителей латинских: Иеронима, Августина, Григория Великого, Беды и Кассиодора — и собрана была в XI в. Брюноном, епископом Вирцбургским. К чести Димитрия и архиепископа Макария нельзя здесь не заметить, что они не чуждались совершенно и латинского Запада, не отказывались воспользоваться и тем, что там находили для себя пригодного, а Димитрий назвал даже собирателя этой толковой Псалтири латинского епископа Брюно блаженным. Настоящий труд свой Димитрий окончил в 1536 г., будучи уже семидесятилетним старцем.

Нил Полев, происходивший из рода князей смоленских и в мире служивший у князя волоцкого, потом у дмитровского, принял иноческое пострижение от преподобного Иосифа в его обители, а впоследствии вместе с другим постриженником Иосифа Дионисием, из рода князей звенигородских, подвизался на Белеозере, где оба старца имели свои пустыньки, или скиты, неподалеку от Кириллова монастыря. Но когда Дионисий донес преподобному Иосифу, что встретил следы жидовской ереси между белозерскими пустынниками, а князь-старец Вассиан Косой замучил на пытке священника, на которого Дионисий указывал как на свидетеля, тогда великий князь Василий Иванович, недовольный таким исходом дела, прогневался на Дионисия и вместе на Нила, велел сжечь их пустыньки, а самих их взять в Кириллов монастырь под начало. Там испытали они великую нужду и многие скорби, пока не были отпущены по воле великого князя в свою родную обитель — Волоколамскую. От Нила Полева дошли до нас два письма к какому-то старцу Герману, который осуждал преподобного Иосифа и его постриженников по случаю известных споров Иосифа с Новгородским архиепископом Серапионом. "Был у меня ныне старец Дионисий Звенигородский, — писал Нил, когда жил еще в Белозерской пустыне, — и сказывал мне, что ты приказываешь к нам, будто отец наш игумен Иосиф и мы все, его постриженники, отлучены архиепископом Новгородским Серапионом от Святых и Животворящих Тайн Христа Бога нашего и причащаемся вопреки правилам святых отец. Нет, мы благословлены и прощены от святых правил, а потом и от всего Собора Русской митрополии... И грамоту благословенную отцу нашему Иосифу дали, а архиепископа Серапиона не благословили... Да нас тогда и в монастыре давно уже не было. И если мы отлучены, то и все преставльшиеся постриженники Иосифовы отлучены будут от милости Божией. А еще говоришь, что следует нам смириться и просить прощения у архиепископа нашего Серапиона; иначе, говоришь, с нами всем вам, православным христианам, не подобает ни есть, ни пить, ни сообщаться. Но ты прежде рассуди, что отец наш Иосиф совершил дело это не в углу каком-либо, а в столице — матери городов, многолюдном городе Москве, пред патриаршеским престолом всей Русской митрополии. И получившему прощение и разрешение от главы всех человеков, т. е. от митрополита, и всего Собора, ты повелеваешь требовать прощения у сего неблагословенного?.. Если ты говоришь, что патриарх и весь Собор побоялись царя, допустили слабость и неправо судили, ты пойди и обличи царя и весь Собор... Видим и знаем, что ты истязуешь и отца Геннадия, нашего духовника, и говоришь ему: "Причастие твое им не причастие и дора твоя им не дора". Но, господине, какой огонь ты возгнетаешь на главе своей, когда судишь священников и учишь их в таких вещах, о которых нам и говорить не подобает... Когда идет речь о врагах Христовых и отступниках от православной веры христианской, о идолопоклонниках, ты говоришь: "Нам не должно судить никого, ни верного, ни неверного, а должно молиться за них и в заточение не посылать". А ныне ты судишь митрополита, и епископов, и игуменов, хотя ты простой чернец, как и все мы, иноки". Во втором своем письме к Герману о том же предмете Нил, между прочим, объяснил: "Я потому пишу к тебе "жестоко", что воспоминаю твоего духовного отца и моего нелестного наставника, его житие и подвиги, его правую и истинную веру к Богу и не могу терпеть ни от тебя, ни от твоих советников такого шипения".

Под именем князя-инока Вассиана Косого известно ныне одно небольшое полемическое сочинение против преподобного Иосифа Волоколамского, не имеющее общего названия и состоящее из предисловия и трех Слов. В предисловии, весьма кратком, под заглавием: "Предисловие на Иосифа, волоцкаго игумена, собрано, во еже разумети и внимати Богови и молитве", Вассиан говорит о благоговейной молитве в келье и в церкви и вооружается против тех, которые чтут Бога только устами, а не сердцем, изучают церковное пение, гласы, тропари для тщеславия и с целию достигнуть игуменства и переходят из обители в обитель, тогда как истинные иноки с благоговением, молитвою и постом читают и изучают Божественные книги, чтобы творить волю Божию. В Слове первом, под заглавием: "Слово ответно противу клевещущих истину евангельскую и о иноческом житии и устроении церковном", обращаясь уже прямо к Иосифу, хотя и не называя его по имени, Вассиан причисляет его к людям, противящимся правде Божией; спрашивает его, где в священных книгах велено инокам держать села; укоряет его за клеветы против него, Вассиана, праведно ревнующего о истине иноческого жития; порицает Иосифа и его учеников за сребролюбие и славолюбие и выражает решимость обличить его неправды. После такого вступления Вассиан излагает понятие об иноческом житии как подражании ангельскому и, относя к инокам слова Спасителя: Аще хощеши совершен быта, иди, продаждь имение твое, и даждь нищим, и гряди вслед Мене (Мф. 19. 21), говорит, что наши иноки, напротив, стараются еще приобретать чужие имения, ходят из города в город и разными ласкательствами раболепно вымаливают у богачей села, деревни или даже покупают; что наши иноки не только не пособляют нищим, но всячески притесняют убогих братий своих, живущих в их селах, обременяют их лихвами, отнимают у них имущество, истязуют их и нередко совершенно разоряют; что наши иноки за приобретенные таким образом деньги достигают иногда высшего сана, покупая себе, подобно Симону волхву, благодать Святого Духа, а некоторые из них, вместо того чтобы подвизаться в обители, вращаются в мирских судилищах и ведут постоянные тяжбы с мирянами и пр. В Слове втором, более других обширном, под заглавием: "Собрание на Иосифа Волоцкаго от правил святых никанских, от многих глав" Вассиан сначала продолжает свои общие обличения против иноков и рассуждает, что если и миряне, имея пищу и одеяние, должны довольствоваться тем, а не заботиться о богатстве, чуждаться сребролюбия (1 Тим. 6. 8 — 10), если и миряне должны горняя мудрствовать, а не земная (Кол. 3. 1 — 2), должны умерщвлять свои страсти, и в частности лихоимание, еже есть идолослужение (Кол. 3. 5, 6), тем более ко всему этому обязаны иноки, давшие обет нестяжательности, причем не раз выражается, что иноки "лгут на Священные Писания", будто они попущают инокам иметь стяжания. Затем Вассиан старается, в частности, опровергнуть возражения своих противников. И, во-первых, на возражение, что имения монастырям пожертвовали благоверные князья на помин своих родителей и для спасения своих душ, почему имения эти и не должны быть отнимаемы у монастырей, отвечает, что князья давали монастырям села, конечно, не для того, чтобы монахи только богатели и всячески теснили и мучили своих крестьян, а чтобы раздавали свои избытки нищим и странникам.

Во-вторых, против возражения, что монастыри и церкви запустеют, если отнять у них имения, говорит, что, напротив, по Писанию, взыскующие Господа не лишатся всякаго блага (Пс. 33. 11), что древние знаменитые подвижники — Пахомий, Евфимий, Феодосий и другие вовсе не имели сел и стяжаний, трудились своими руками, а между тем монастыри их не только не оскудевали, но процветали, и соглашается, что если не монастырям, то архиереям священные правила дозволяют держать некоторые движимые и недвижимые имения, только бы архиереи устрояли эти имения чрез своих экономов и употребляли на нищих, вдов, сирот, странников, а не походили на тогдашних наших архиереев, окруженных множеством прислуги, отличавшихся богатыми пиршествами и бесчисленными одеждами и угнетавших своих крестьян. Наконец, Вассиан, отклоняя от себя укоры своих противников, будто он один заступается за еретиков, объясняет, что не "за еретическую злобу" он заступается, а ревнует о правилах, которые хотя повелевают казнить еретиков, но не во главу, по смыслу евангельской притчи, запрещающей восторгать и плевелы до жатвы, вследствие чего и древние святые отцы и благочестивые цари хотя наказывали еретиков, но не предавали их смерти, а только отсылали их на заточение. Наконец, третье Слово, под заглавием: "На Иосифа, игумена волоцкаго, собрание от св. правил и от многих книг собрано и на его ученики, и различныя меж собя ответы от книг", — почти все подразделено на несколько мелких глав, из которых каждая состоит из краткого возражения преподобного Иосифа и краткого ответа Вассианова. В этих ответах Вассиан высказывает мысли: а) что нераскаянных еретиков святители должны проклинать, а князья наказывать и заточать, а кающихся еретиков должно с любовию принимать в Церковь и что такие еретики, если они казнены, суть мученики; б) что из Ветхого Завета надобно принимать только те места, которые были приведены в Новом Завете самим Спасителем, апостолами и в правилах Вселенских и Поместных Соборов, а все прочие места для христиан не имеют силы; в) что он, Вассиан, и старец его Нил (Сорский) отнюдь не хулят чудотворцев Киевских и всея России, напротив, ублажают и призывают в своих молитвах; г) что церквам соборным и мирским священные правила повелевают держать земли, с тем, однако ж, чтобы ими заведовал эконом и с ведома епископа и священников раздавал доходы на потребу церковным причтам, а также нищим, бедным и на выкуп пленных; инокам же держать земель не подобает; д) что не должно украшать церкви золотом, серебром, а лучше раздавать богатство нищим, и особенно в монастырях не должно украшать церквей, но ограничиваться только потребным и пр. Вообще сочинение князя-старца Вассиана далеко ниже во всех отношениях сочинений его знаменитого противника. Князь не обладал ни такою начитанностию, ни таким светлым и обширным умом, ни таким красноречием, как преподобный Иосиф. Главным и почти единственным источником, которым пользовался Вассиан, была книга Никона Черногорца Пандекты, из которой он делает выписки и на которую ссылается. Изложение мыслей у князя малосвязное и большею частию растянутое; слог крайне необработанный и по местам до того темный, что трудно угадать мысль; тон речи гордый, презрительный и в высшей степени бранчивый, особенно по отношению к лицу преподобного Иосифа, которого называет князь не только законопреступником, учителем беззакония, человеконенавистником, но и антихристом.

Ростовский священник Георгий Скрипица написал послание против одного из постановлений Московского Собора 1503 — 1504 гг., которое особенно отстаивал на Соборе преподобный Иосиф, именно против постановления о запрещении священнослужения вдовым священникам и диаконам. В этом "Написании" своем к Собору Скрипица высказывает, что отцы Собора несправедливо осудили и отлучили от священства всех вдовых священников и диаконов без разбора, чистых и нечистых, потому только, что они вдовы; что таким постановлением, произвольным и несогласным ни с Писанием, ни со священными правилами, святители положили в Церкви вражду между собою и священниками навеки; что следовало бы запрещать и наказывать вдовых священников и диаконов только виновных, живущих нечисто и с наложницами; что и зло-то это сталося в Русской земле нерадением самих же святителей, которые не дозирают за духовенством в своих паствах ни сами, ни чрез избранных священников, а только, по обычаю царей, через бояр своих, дворецких, недельщиков, тиунов и доводчиков ради своих прибытков; что такое несправедливое постановление, как узнают о нем, возбудит против наших святителей в чужих странах посмеяние, а в странах православных — поношения и укоризны. В заключение же Скрипица убеждал святителей, чтобы они, обыскав, по правилам святых отец, о всех вдовых иереях и диаконах, живущих чисто, помиловали и благословили священнодействовать, а нечистых и законопреступных отлучали от священства. Это послание, выписки из которого мы представили в ином месте, основательное по мыслям, написано с смелостию и одушевлением и изложено языком довольно правильным и удобопонятным, гораздо лучшим того, каким излагал свои мысли князь-инок Вассиан.

Новгородский архиепископ Серапион написал свое послание к митрополиту Симону, когда был уже в заточении, и в этом послании продолжает обвинять Иосифа, что он самовольно, без благословения владыки, перешел в иной предел с своим монастырем и чрез то уподобился Иуде, отделившемуся из лика апостолов, Григорию Самвлаку, произведшему раскол и смуты в митрополии, и пр.; жалуется на великого князя, что он не позволил и даже насильно воспрепятствовал ему, Серапиону, своевременно приехать в Москву для необходимых объяснений; жалуется на самого митрополита с святителями за то, что они будто бы вопреки канонов Церкви дали разрешительную грамоту Иосифу, тогда как его мог разрешить только тот, кто его связал, т. е. один Серапион, и за то, что его, грешного Серапиона, будто бы "прежде суда от Церкви отлучили, и сан сняли, и заточению предали" (несправедливо: суд, как мы видели, был, и суд соборный). Слог послания довольно свободный и легкий.

Обращаясь к другим писателям, современным преподобному Иосифу, которые не были ни сторонниками, ни противниками его в своих сочинениях, мы находим у этих писателей то послания, то жизнеописания святых.

Послания митрополита Симона, два в Пермь к духовенству и народу и одно в Псков о вдовых священниках, нами уже рассмотрены прежде (том 6. 121 — 123, 320 — 321). Послание игумена псковского Елеазарова монастыря Памфила (1505) резко порицает языческие обычаи псковитян в ночь под Рождество святого Иоанна Предтечи, когда все жители города, мужи и жены, отроки и девицы, с бубнами, песнями, криками предавались пляскам, разным игрищам и гнусному распутству, а некоторые по лугам, лесам и болотам отыскивали смертельные травы, зелья и коренья на пагубу людям и скотам, и оканчивается убеждениями к гражданским властям Пскова, чтобы они уняли православный народ от такого идольского служения. Послания преподобного Нила Сорского имеют предметом внутреннюю подвижническую жизнь, о которой с подробностию он изложил свои мысли в известном уже нам "Уставе скитскаго жития". Два послания написал Нил к постриженнику своему Кассиану, бывшему князю мавнукскому, который пришел в Россию с греческою царевною Софиею, служил несколько боярином у Ростовского архиепископа Иоасафа и в 1504 г. скончался иноком в Угличской обители. В одном из посланий старец учит Кассиана, как бороться с помыслами, советуя для того молитву Иисусову, занятие рукоделием, изучение Священных Писаний, охранение себя от внешних соблазнов, и излагает некоторые общие наставления о послушании наставнику и прочим во Христе братиям, о смирении, терпении в скорбях, молитве за самих врагов и подобное. Во втором послании, воспоминая кратко о бедствиях и скорбях, претерпенных Кассианом от юности, о его знатных родителях, его пленении, переселении в чужую землю и желая его утешить, преподобный раскрывает ему из Священного Писания, что скорби часто наводит Господь на любящих Его, что все святые, пророки, апостолы, мученики достигли спасения путем страданий; указывает, в частности, на Иова, Иеремию, Моисея, Исаию, Иоанна Крестителя и других и выводит заключение, что если святые столько терпели, то тем более должны потерпеть на земле мы, грешники, что мы должны воспользоваться этими бедствиями и скорбями для очищения себя от грехов и своего спасения. В послании к другому ученику своему и сподвижнику, Иннокентию, основавшему уже тогда особую обитель, преподобный Нил кратко говорит о самом себе, о своей жизни вместе с ним в Белозерском монастыре, о своем поселении по окончании путешествия на Восток вне монастыря, об основании своего скита, о своих постоянных занятиях Священным Писанием, житиями святых отец и их преданиями, а потом наставляет Иннокентия исполнять заповеди Господни, подражать житию святых, хранить их предания и учить тому же всю свою братию. Еще два послания написаны Нилом к неизвестным инокам. В одном, весьма кратком, он заповедует иноку памятование смерти, скорбь о грехах, неисходное пребывание в келье, смирение, молитву. В другом, довольно обширном, дает ответы на следующие четыре вопроса, предложенные каким-то старцем: как противиться блудным помыслам, как побеждать помысл хульный, как отступить от мира и как не заблудить от истинного пути. Ответы эти, особенно два первые, преподобный почти буквально заимствовал из своего "Устава скитскаго жития".

Из житий, составленных в то время, более замечательные: житие преподобного Пафнутия Боровского и житие преподобных Зосимы и Савватия Соловецких. Первое написано Вассианом, архиепископом Ростовским (1506 — 1515), который был родным братом преподобного Иосифа Волоколамского, подобно ему принял пострижение от самого преподобного Пафнутия и долго находился под его руководством. В этом житии Вассиан поместил только то, по его собственным словам, что поведал ему брат — Иосиф, что слышал от других, старейших, учеников Пафнутиевых — Иннокентия и Исаии и что видел своими очами. Житие отличается полнотою и подробностями. Кроме обычных сведений о происхождении и пострижении святого, об основании и устроении им обители, здесь излагаются некоторые отличительные свойства его характера и деятельности, рассказываются многие случаи его прозорливости и предведения и все частнейшие обстоятельства его кончины и погребения. Житие преподобных Зосимы и Савватия Соловецких основано также на достоверных свидетельствах. Первые сведения об этих святых старцах изложены были соловецкими клириками по поручению преподобного Германа Соловецкого, который был сподвижником Зосимы и Савватия и, не умея писать сам, велел клирикам записать со слов его то, что он передавал. Этими сведениями воспользовался соловецкий игумен Досифей и, дополнив их тем, что лично слышал от преподобного Зосимы, которого еще застал в живых, и от преподобного Германа, с которым жил в одной келье, начертал по просьбе Новгородского архиепископа Геннадия более подробные записки о преподобных Зосиме и Савватии. Не довольствуясь этими безыскусственными записками, Досифей, когда ему случилось быть на Белоозере в Ферапонтове монастыре, упросил находившегося там на покое или в заточении митрополита Спиридона "изложити стройно житие начальников Соловецких" и передал ему словесно все, что знал об них, а также и свои записки. Спиридон действительно написал житие преподобных Зосимы и Савватия, и оно почти без изменений вошло в состав нашей печатной Чети-Минеи.

III

Спустя два с половиною года по смерти преподобного Иосифа Волоколамского прибыл в Москву афонский инок Максим Грек и внес в нашу духовную литературу новый элемент, прежде в ней не известный, — элемент научного и многостороннего образования. Доселе все наши писатели, самые даровитые и просвещенные, были не более как люди грамотные и начитанные, но вовсе не знакомые с наукою, и если обладали иногда даже обширными сведениями, то почти исключительно богословскими. И это должно сказать не об одних тех наших писателях, которые родились и воспитались в России, но равно и о тех, которые происходили из Греции, Болгарии и Сербии. Максим Грек первый явился у нас с образованием научным и с богатым запасом сведений не только в богословских, но и светских науках, какие тогда существовали. После первоначального обучения на своей родине он получил дальнейшее воспитание в Италии, бывшей тогда главным местом пробудившегося на западе Европы умственного движения и деятельности; долго жил там в своей ранней юности "у мужей, премудростию многою украшенных", слушал в разных школах "нарочитых учителей", основательно изучил языки греческий и латинский, науки: грамматику, пиитику, риторику, диалектику, древние классические литературы — греческую и римскую, системы древних философов, особенно Платона и Аристотеля, и довершил свое богословское образование на Афоне, пользуясь в продолжение многих лет богатою Ватопедскою библиотекою. Можно сказать, что в лице Максима Грека в первый раз проникло было к нам европейское просвещение, тогда уже зачинавшееся, и бросило, хотя еще слабые, лучи свои на густой мрак невежества и суеверий, облегавший Россию. Очень естественно, если Максима у нас скоро поняли как человека умного и ученого; если к нему собирались люди книжные, чтобы побеседовать с ним "о книжном", к нему обращались за советами и разрешением недоумений; если сами иерархи, сам царь требовали иногда мнения Максима по тем или другим церковным вопросам. Не удивительно, если некоторые даже преувеличивали значение Максима и считали его человеком выше своего века по уму и образованию, а другие, водясь иногда духом партии, только одного Максима и признавали человеком умным и просвещенным и без меры превозносили его переводы и исправления книг и его сочинения. Не говорим уже, как высоко ценил и сам Максим свои сочинения. Но то, что было естественно в свое время, неестественно теперь. Ныне мы можем относиться к Максиму Греку с полным беспристрастием и справедливостию и судить о нем как о человеке и как о писателе без всяких увлечений, не умаляя, но и не преувеличивая его заслуг и достоинств.

Первыми литературными трудами у нас Максима были труды переводные: некоторые книги он перевел вновь с греческого языка на славянский и дал для употребления русским, а другие, прежде переведенные и употреблявшиеся в России, только исправлял. Но что это были за переводы? Максим, когда принимался за них, еще не знал русского, или славянского, языка, а знал только языки греческий и латинский. Он переводил с греческого на латинский, а с латинского на русский переводили уже данные ему помощники из русских, знавшие латинский язык. Значит, Максиму здесь принадлежала одна половина труда — первая, а вторая половина всецело принадлежала его помощникам; Максиму принадлежал собственно перевод латинский, нам неизвестный, а славянский перевод, сделанный с этого латинского и оттоле употреблявшийся в России в продолжение веков, вовсе не есть перевод самого Максима, но исключительно перевод его сотрудников, хотя без Максима и не мог бы появиться. Так, по крайней мере, можно сказать о большей части переводов, приписываемых Максиму. Самый первый по времени, самый обширный и важнейший труд, для которого собственно Максим и вызван был в Россию и над которым он провел год и пять месяцев (с марта 1518 по август 1519 г.), есть перевод по поручению великого князя Василия Иоанновича толковой Псалтири, заключавшей в себе толкования многих древних святых отцов и учителей Церкви. Процесс этого перевода кратко объяснил один из сотрудников Максима, Димитрий Герасимов, писавший о нем в то время своему знакомому: "А ныне, господине, переводит Максим Псалтирь с греческого толковую великому князю, а мы с Власом у него сидим, переменяяся; он сказывает по-латыньски, а мы сказываем по-русски писарем".

Вот кто были настоящие переводчики этой Псалтири на наш язык! В то же время по поручению митрополита Варлаама переведены Максимом толкования на последние главы книги Деяний апостольских (окончены в марте 1519 г.), этот перевод со слов Максима совершен на русский язык одним Власием. В 1521 г. явился перевод Максимов Метафрастова жития Пресвятой Богородицы, тут славянским переводчиком при Максиме был старец Троицко-Сергиева монастыря Силуан. Через три года по поручению митрополита Даниила совершен еще весьма важный и обширный литературный труд — перевод Бесед святого Иоанна Златоустого на Евангелия от Матфея и от Иоанна; но совершен, как свидетельствует тот же старец Силуан, только "разумом и наказанием" Максима, а "трудом и потом" его самого, "многогрешнаго инока Селивана". Неизвестно, когда переведены Максимом похвальное Слово святого Василия Великого мученику Варлааму и три небольшие статьи Симеона Метафраста: о святом апостоле Фоме, о чуде святого архистратига Михаила в Хонех и о мученичестве святого Дионисия Ареопагита; но если после 1524 г., то перевод мог быть сделан и одним Максимом без участия помощников, так как в это время он уже хорошо знал русский язык, по свидетельству старца Силуана. Равным образом и перевод Слова святого Кирилла Александрийского об исходе души и о Втором пришествии мог принадлежать исключительно Максиму, если верить пометке, находящейся в одной рукописи XVI в., что Слово это перевел Максим в 1542 г. С полною же достоверностию исключительно Максиму можно усвоять только один перевод — буквальный перевод Псалтири, совершенный им уже в 1552 г. в Троицко-Сергиевой лавре по просьбе черноризца Нила Курлятева: последний сначала переписал по наставлению Максима на своих тетрадях все псалмы по-гречески, а потом написал против греческого текста на тех же тетрадях и славянский перевод псалмов, который "сказывал" ему Максим по порядку. Но этот-то, быть может единственный, перевод самого Максима был сделан им только для частного лица и навсегда остался в рукописи, тогда как другие переводы, сделанные со слов Максима его русскими сотрудниками, находились в общем употреблении и впоследствии почти все были даже изданы в печати. Нельзя не удивляться, как решился Максим при его уме на такого рода переводы, не изучив предварительно русского языка, и не предвидел, что переводы эти не будут отличаться ни правильностию, ни особенно точностию. Сам Максим мог ручаться только за себя, что он верно передает по-латыни смысл греческого текста, но не мог ручаться за своих сотрудников, что и они также верно передают по-русски его латинский перевод. Равно и сотрудники Максима могли ручаться только за соответствие своего перевода его латинским речам, но не могли знать, насколько эти речи отвечают подлиннику. Недоразумения и погрешности, более или менее важные, были неизбежны, и одна из таких погрешностей, даже очень важная, действительно и оказалась, как известно, в переводе жития Пресвятой Богородицы и поставлена была в ряду других обвинений против Максима.

Еще удивительнее то, что Максим, почти не зная русского языка, осмелился приступить к исправлению наших церковных книг. Если в переводах иногда и не требуется большой точности и строгой соответственности тексту подлинника, лишь бы они правильно передавали мысли подлинника, то при исправлении перевода в таких книгах, каковы богослужебные, где каждая фраза дорога для верующих, необходимо было соблюдение самой полной, даже буквальной точности. Максим, без сомнения, не мог еще тогда сам видеть и понимать разные погрешности в наших богослужебных книгах; об этих погрешностях ему передавали по-латыни его русские сотрудники. Он обращался к греческому тексту и по-латыни же передавал своим сотрудникам, как надобно исправить указанные погрешности; сотрудники на основании слов Максима и делали исправления. Но кто мог проверить и засвидетельствовать правильность и точность таких исправлений? Предприятие Максима было, очевидно, не довольно обдумано и, что весьма естественно, не имело успеха. Максим, несомненно, исправлял с своими сотрудниками книгу Триодь, как сам свидетельствует, и после нее, вероятно, исправлял или, по крайней мере, пересматривал Часослов, толковое Евангелие, Апостол и Минею праздничную, так как в своем "Исповедании" указывает на неисправности, находившиеся в этих книгах, и был судим за некоторые изменения, допущеннные им в двух последних. А затем работа Максима должна была прекратиться. В исправлениях его начали примечать неточности или ошибки; между верующими поднялся ропот, что книги не правят, а портят; Максима, при других неблагоприятных для него обстоятельствах, потребовали на суд, и на суде открылось то, чего надлежало ожидать: Максим, не зная достаточно русского языка, или не понимал и не хотел признать указываемых ему в его переводах неправильностей, или слагал вину на своих сотрудников, даже переписчиков, а последние слагали вину на самого Максима и говорили, что он так приказывал им писать, хотя они не хотели. Последствия суда известны.

Впрочем, хотя Максиму и не удалось самому исправить наши церковные книги, он заботился, насколько мог, содействовать их будущему исправлению. Чрез несколько времени, когда он писал в защиту себя от взведенных на него обвинений, достаточно уже познакомившись с русским языком, он показал русским, что их богослужебные книги содержат в себе много не только неточностей в переводе, но и весьма грубых ошибок и, следовательно, настоятельно требуют исправления, хотя в некоторой степени это уже сознавалось тогда в России, иначе Максиму и не поручали бы приступать к исправлению названных книг. Показал, что недостатки в этих книгах зависели не от одних только невежественных переписчиков, но отчасти и от древних достопамятных переводчиков и что потому книги должны быть исправляемы не чрез сличение только их с древними славянскими списками, а и чрез снесение с греческим тестом. Максим старался объяснить русским, что лица, которые пожелали бы приняться за такое исправление книг, должны иметь познания не только в грамматике, но и в пиитике, риторике и самой философии, а переписчики книг должны знать, по крайней мере, грамматику, для чего и написал две особые статьи: "О грамматике" и "О пользе грамматики". Он желал дать русским самое руководство, как узнавать хороших переводчиков и исправителей книг с греческого языка: написал по-гречески 16 стихов героического и элегического размера, перевел эти стихи на славянский язык и заповедал, что если кто придет в Россию и предложит свои услуги заняться переводом и исправлением церковных книг, то ему дали бы прежде всего перевесть те греческие стихи, и если он переведет их на славянский язык согласно с переводом Максимовым и скажет, что стихи эти героического и элегического размера и первые — шестистопные, а последние — пятистопные, — тогда смело можно принимать такого переводчика и поручать ему исправление книг. Не знаем, воспользовались ли русские впоследствии этими наставлениями Максима, но не можем не выразить сожаления, что сам он первый не подвергся в свое время подобному испытанию в знании русского языка, когда приступал к исправлению наших богослужебных книг, — в таком случае, быть может, он отложил бы это важное дело, позаботился бы предварительно изучить русский язык и с полным успехом совершил бы то, что ему поручали.

Но если в своих переводах и исправлении книг Максим неизбежно должен был чувствовать себя как бы связанным и стесненным, частию свойством этих занятий, а особенно своим незнанием русского языка, зато в своих сочинениях, из которых разве только немногие написал по-латыни, пока не освоился с русским языком, а все прочие писал по-русски, он имел возможность проявить себя во всей полноте своих умственных сил и образования. Сочинения эти недавно изданы в свете и сделались всякому доступными; они весьма многочисленны (насчитывают до 134) и разнообразны, но вообще невелики по объему, так что едва составили в печати три небольшие книжки. Это не какие-либо ученые трактаты и исследования, а ряд статей, более или менее легких, иногда довольно пространных, но чаще кратких, даже весьма кратких. Изложены они то в форме размышлений и рассуждений, то в форме церковных Слов и Бесед, то в виде посланий, разговоров, исторических рассказов, молитв и священных песнопений, отрывков, афоризмов, заметок, иногда в несколько строк. Самое видное место в ряду всех этих сочинений занимают сочинения догматико-полемические, написанные в защиту веры христианской православной против иноверцев и неправославных: иудеев, язычников, магометан, армян и латинян, а также против суеверий и апокрифов, известных тогда в России.

Против иудеев и иудействовавших, или новгородских еретиков, которые хотя были уже осуждены Собором 1504 г., но тайно продолжали держаться своих мнений, Максим написал пять небольших статей. В первой, под заглавием: "Слово о Рождестве Господа и Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, в том же и на иудея", Максим говорит, что Иисус Христос есть Бог и истинный Мессия, на Котором исполнились все ветхозаветные пророчества, и что потому иудеи должны или веровать в Него вместе с нами или не верить своим пророкам, как "солгавшим на Христа", и не должны ожидать более Мессии, так как время пришествия Его, определенное в седминах Данииловых, трижды уже прошло; что в Воплощении Бога нет ничего несообразного, подобно тому как не было несообразного в разных чувственных явлениях Его в Ветхом Завете; что Христос потерпел страдание и смерть плотию, а не Божеством, и потерпел единственно из любви к Своему образу — человеку; а вслед за тем указывает иудеям на их рассеяние по земле и разрушение их второго храма за убиение Мессии, на чудное распространение христианства двенадцатью рыбарями, действовавшими только словом и чудесами, на чудный героизм христианских мучеников, подкреплявшихся силою Христовою, на чудеса, совершаемые силою самого Креста Христова, — все это изложено в самых общих чертах и весьма кратко (Максим. Сочин. 1. 39 — 51). Во второй статье, или "Слове о поклонении св. икон", которая равно могла относиться и к иудеям и к лютеранам, Максим доказывает, что это поклонение нимало не противно второй заповеди десятословия, напротив, согласно с другими повелениями Самого Бога в Ветхом Завете, и объясняет правильный смысл христианского иконопочитания (1. 485). В третьей статье, в "Слове на хульникы Пречистыя Божия Матери", которая была как бы продолжением второй (так как начинается словами, что мы должны не только поклоняться святым иконам Христа Бога, Его Пречистой Матери и прочих угодников, но и чтить церковные сосуды и все, что в Церкви освящено Христу), Максим опровергает ту ложную мысль, будто Пресвятая Дева только была свята и преславна, когда носила во утробе Своей Еммануила, а по Рождении Его сделалась как одна из прочих жен. Мысль эта, которую Максим в конце статьи называет "умышлением иудейским", судя по содержанию ее, могла принадлежать, без сомнения, не самим иудеям, а разве только нашим иудействовавшим еретикам, тем более что и в опровержение ее Максим приводит не одни ветхозаветные пророчества и преобразования, относящиеся к Пресвятой Деве, но и наши церковные песни и наконец говорит: "Темже и аз советую вам, братие, отступити... от таковыя хулы на Пречистую Божию Матерь, да и Та приблизится вам" и пр. (1. 495). Две остальные статьи против иудеев имеют частный характер. В "Совете к Собору православному на Исака жидовина" Максим убеждает пастырей по примеру древних ревнителей возревновать о православии и "предать еретика внешней власти на казнь" в урок другим (1. 51). А статья "Словеса супротивна противу глав Самуила Евреина" содержит в себе несколько кратких заметок и опровержений Максима на книгу названного еврея (жившего в XI в.), которая была переведена тогда с латинского на русский язык Николаем Немчином и, вероятно, употреблялась между нашими жидовствующими (1. 55).

"Слово обличительно на еллинскую прелесть", т. е. против язычников, Максим начинает так: "Понеже убо, Божественною помощию, обличихом уже еже на Спаса Христа иудейское беснование, прииди прочее, о душе, обратим себе противу еллинскому зломудрию и дерзноглаголанию; не меньше бо иудеев стреляют хулении велию нашу христианскую веру", хотя собственно в России едва ли можно было слышать тогда такие хуления. В этом Слове Максим доказывает превосходство христианской веры пред язычеством: 1) чудесным распространением ее и чудными действиями ее в людях: она распространилась не силою оружия, а только кроткими словами и поучениями, не обещая людям никаких благ на земле, напротив, предрекая им одни бедствия и скорби, распространилась по всей земле людьми неучеными, несмотря на жесточайшие гонения, и действует так, что бесчисленное множество людей отрекаются от мира и проводят суровую жизнь в пустынях, а другие претерпевают за нее всякого рода мучения, чего не могли производить в язычниках никакой их бог, ни царь, ни ритор, ни мудрый законодатель. 2) Превосходством христианского учения пред языческим: в книгах христианского откровения нет ничего хульного и нечистого, ничего подобного сказаниям о похождениях языческих богов — Зевса, Паллады, Семелы, Феба, Афродиты, Марса, напротив, содержится самое возвышенное учение о Боге Едином в Трех Ипостасях, о Сыне Божием, Который из любви к образу Своему — человеку воплотился и потерпел страдание и смерть, о жизни загробной, о нравственности, — тогда как не только в языческих мифологиях о богах, но и в книгах самих языческих мудрецов — Хризиппа, Епикура и прочих проповедуется всякое студодеяние (1.62-77).

После обличения язычников Максим направил свою полемику против латинян. Когда он прибыл в Россию в 1518 г., он уже нашел здесь "некоего хулника латыномудренна, немчина родом, пишуща развращенаа на православную веру нашу". Это был Николай Булев или Люев, главный врач великого князя Василия Иоанновича, пользовавшийся особенным его благоволением и, по свидетельству одного современника, "ученейший профессор медицины, астрологии и всякой науки". Он много лет жил в России, изучил русский язык и писал на нем сочинения в пользу латинства, распространял между русскими астрологическое учение и, вероятно, перевел на русский язык книгу Самуила Евреина, о которой мы уже упоминали; переписывался с нашими боярами (например, с Федором Карповым), а впоследствии и с самим Максимом Греком. Максим называет его в своих сочинениях Николаем Немчином и свидетельствует, что его считали "мудрым и словеснаго художества искусным" и что мудрости его многие удивлялись (1. 214, 236, 271, 455). Против этого-то Николая Немчина и по поводу его сочинений Максим и написал почти все свои сочинения на латинян: одно — в виде обличительного Слова на писание Николая о соединении православных и латинян, два — в виде посланий к боярину Федору Карпову и три — в виде посланий к самому Николаю Немчину.

В Слове на писание Николая Немчина о соединении православных и латинян Максим доказывает: 1) что Николай неправ, утверждая, будто Римская Церковь неизменно сохраняет православную веру от времен святых апостолов и святых отцов, так как она изменила член веры о Святом Духе в самом Символе веры вопреки учению Спасителя и Вселенских Соборов и что потому латиняне "достойни нарицатися не точию раскольникы, но отчасти еретики". 2) Что хотя крещение у православных и латинян действительно одно, но отступления латинян от веры, каковы: учение о происхождении Святого Духа от Сына, учение о чистилище и употребление опресноков в таинстве Евхаристии — делают для православных невозможным общение с латинянами, а потому последние должны прежде устранить эти препятствия, отречься от своих заблуждений, если искренно желают соединиться с православными (1.213-234).

В посланиях к боярину Федору Карпову Максим, по его просьбе, разбирает какое-то Слово Николая Немчина, присланное последним Федору в ответ на письменные его вопросы. И именно в первом послании Максим подробно доказывает ту мысль, что в исповедании христианской веры непозволительно ничего изменять, ни прибавлять, ни убавлять, для чего и приводит слова Спасителя и апостола Павла, потом изречения и постановления святых отцов и Соборов: Дионисия Ареопагита, папы Келестина, Кирилла Александрийского, Третьего и Четвертого Вселенских Соборов, папы Льва Великого, Иоанна Дамаскина, Собора, бывшего при патриархе Фотии, и папы Льва IX (1, 235 — 266). Во втором послании опровергает одно за другим доказательства Николая Немчина в подтверждение римского лжедогмата об исхождении Святого Духа и от Сына, — доказательства, заимствованные как из разных мест Священного Писания, так и из соображений разума, причем также пользуется свидетельствами многих святых отцов (1. 267 — 322). Надобно заметить, что эти два послания Максима — самые основательные из всех его сочинений против латинян. Достойно также замечания, что послания эти Максим писал еще в то время, когда был занят переводом толковой Псалтири, как сам свидетельствует (1. 237), следовательно, в самый первый год своего пребывания в России. А как, по собственному же свидетельству Максима, он начал писать против латинян уже после обличения им "иудейскаго зловерия и еллинскаго нечестия" (1. 62 — 77), то следует допустить, что полемические сочинения Максима, по крайней мере некоторые, против иудеев, язычников и затем латинян — едва ли не первые его у нас сочинения по времени и что они, вероятно, были им писаны по-латыни, а на русский язык переведены его известными помощниками.

Все три послания Максимовы к Николаю Немчину написаны по вызову со стороны последнего. В одном послании Максим дает ответ на два бывшие к нему послания Николая и довольно подробно опровергает его доказательства об исхождении Святого Духа и от Сына, а под конец умоляет Николая оставить это заблуждение и стать на твердом камени православия (1. 323 — 340). В другом послании, исполняя просьбу Николая объяснить ему, когда и как отлучились латиняне от греков и от святой Божией Церкви, Максим кратко обличает четыре отступления, или лжеучения, латинян: об исхождении Святого Духа и от Сына, о посте в субботу, о безбрачии духовенства и об опресноках — и советует Николаю обратиться с своими вопросами к митрополиту Даниилу, который способен показать ему всю истину (1. 509 — 532). В третьем послании, по поводу просьбы Николая Немчина, чтобы Максим молился о нем, Максим убеждает его отложить всякое латинское словопрение, не перетолковывать текстов Писания о Святом Духе, не ссылаться на одного блаженного Августина, как будто он один лучше всех Соборов разумел догматы веры, не говорить, что Римская Церковь делает только изъяснение, а не прибавление в учении о Святом Духе, но с детскою покорностию принять и непреложно содержать исповедание правослания, как предано оно семью святыми Вселенскими Соборами (1. 341 — 346).

Единственное сочинение Максима против латинян, не обращенное к Николаю Немчину и вовсе о нем не упоминающее, есть "Слово похвальное к св. апостолом Петру и Павлу, в том же обличения и на латынския три большия ереси". Обличаются здесь, довольно, впрочем, поверхностно, именно лжеучения латинян о чистилище, об исхождении Святого Духа и от Сына и об употреблении опресноков в таинстве Евхаристии. Слово это — одно из наименее удачных сочинений Максима Грека (1.180-212).

Обличив иудейство, язычество, латинство, Максим счел недостойным своей ревности оставить без обличения магометанство и написал против магометан три сочинения (1. 77 — 78). В "Слове обличительном на агарянскую прелесть" он говорит, что есть три главных признака истинности какой-либо веры или учения: если оно дано от Самого Бога, если внесено в мир чрез мужа праведного и благочестивого и если оно согласно с догматами и преданиями святых пророков, апостолов и отцов Церкви, и потом доказывает, что, напротив, Магомет был человек нечестивый и обманщик, что учение его совершенно несогласно с догматами святых пророков, апостолов и отцов Церкви и что он послан не от Бога, а от антихриста и был его предтечею, — Слово растянутое, в высшей степени бранчивое, непрямо направленное к своей цели и имеющее мало силы и доказательности (1. 77 — 130). В "Слове втором о том же к благоверным на богоборца пса Моамефа" Максим рассуждает, что близко уже время пришествия антихриста, близка кончина мира, "яко же Божественная Писания учат нас, явьственне глаголюща: на осмом веце быти хотящу всех устроению", и в подтверждение своих мыслей представляет яркую картину быстрых успехов магометанства в тех самых странах, где прежде процветало христианство, и указывает на отпадение многих христиан от веры, на умножение ересей в Церкви Христовой, на оскудение в мире веры и любви, на войны и кровопролития во всей Европе, а под конец убеждает христиан отложить дела тьмы и облечься в оружия света, не скорбеть посреди бедствий и притеснений от магометан, но радоваться и благодарить Христа за ниспосылаемые страдания и прославлять Его благочестивою жизнию (1. 131 — 150). В третьей статье "Ответы христианом против агарян, хулящих нашу православную веру христианскую" Максим хотел дать православным руководство, как состязаться с магометанами о вере, и в частности дает наставления: а) как доказывать магометанам, что Иисус Христос есть Бог на основании Евангелия, которое сам их Коран называет святым, ниспосланным с неба; б) как опровергать ложное мнение магометан, будто христиане веруют в трех богов, и в) что отвечать на возражение магометан: если бы Иисус Христос был Богом, то иудеи не могли бы предать Его смерти (1. 151 — 169).

Полемику свою против иноверцев и неправославных Максим заключил "Словом на арменское зловерие". Сказав в начале Слова, что армянское зловерие, слагающееся из разных ересей, заключает в себе три наибольшие заблуждения, состоящие в том: а) будто Иисус Христос пострадал и умер на Кресте не только человечеством Своим, но и Божеством; б) будто Он по Вознесении на небо совлекся человеческой плоти и в) будто в Нем одно естество, а не два, Максим останавливается на одном первом заблуждении и опровергает его частию текстами Священного Писания и соображениями разума о невозможности для Бога умереть, а частию историческими сказаниями, например о том, что во дни святого Прокла какой-то отрок был восхищен на небо и слышал там пение Трисвятой песни без прибавления "Распныйся за ны", которое делают армяне, и под. Слово это адресовано Максимом какому-то "другу верну и брату возлюблену", которому и советует он отказаться от дружбы и общения с армянами и облечься во всеоружие Богословия премудрого Иоанна Дамаскина для отражения всякого рода ересей (1.169-180).

Из сочинений, написанных Максимом против суеверий разного рода и апокрифов, наибольшая часть относится к астрологии. В числе апокрифов, или лживых книг, которые издавна проникали в Россию и которые запрещалось русским читать, находилось и "звездосказание". Но в дни Максима Грека распространению астрологического учения в России особенно содействовал известный Николай Немчин. Он увлек боярина Федора Карпова, еще какого-то инока, бывшего игуменом, и около 1524 г. написал в астрологическом духе послание к дьяку Мунехину. Максим, видевший на опыте в Италии, где астрология тогда господствовала, к каким гибельным последствиям приводила она, вооружился против нее со всею ревностию. Он написал против астрологии четыре послания: к самому Николаю Немчину, весьма краткое (1. 455), к боярину Федору Карпову в 1524 г. (1. 347; снес.: Опис. рукоп. Моск. Синод, библ. 2. 2. 540), к бывшему игумену, увлеченному Николаем Немчином (1. 446), и к какому-то неизвестному князю, находившемуся в несчастии (1. 435); три особые статьи, или Слова, из которых в двух опровергает вообще астрологические заблуждения, а в третьей — преимущественно астрологическое предсказание о приближавшемся будто бы всемирном потопе (1. 377, 399, 457), и, наконец, нарочито касался того же самого предмета в некоторых других своих сочинениях (2. 52, 154; 3. 205). В подтверждение своих мыслей Максим приводил изречения Священного Писания и святых отцов, мнения древних философов и поэтов, примеры из священной и гражданской истории и доказывал, что астрологические суеверия и заблуждения ниспровергают учение о Промысле Божием, подрывают свободу и нравственность человека, ведут к нечестию и отчаянию и заставляют признавать Самого Бога, Творца мира, виновником зла (2. 59 — 79). Кроме того, Максим критически разобрал в особых статьях еще следующие апокрифы и книги с апокрифическими мыслями и верованиями: а) баснословное сказание Афродитиана Персианина об обстоятельствах Рождения Иисуса Христа и поклонении волхвов (3. 125); б) сказание об Иуде предателе, будто он не удавился по возвращении тридцати сребреников, а жил еще несколько лет (3. 150); в) сказание о том, будто по Воскресении Спасителя солнце не заходило целую неделю и был во всю неделю один светлый день (3. 164); г) книгу "Люцидариус", переведенную с латинского и излагающую в форме разговора между учителем и учеником разные апокрифические мнения и суеверия по вопросам о Боге, мире, человеке и животных (3. 226); д) книгу толкований Иоанна Людовика Вивеса на блаженного Августина, также, вероятно, переведенную на русский язык и содержавшую в себе, кроме астрологических бредней, ложные мнения о рае, аде, воскресении мертвых и др. (3. 205). При разборе всех этих лжеучений Максим старался показать, что они несогласны с учением Священного Писания и отцов Церкви, а иногда — что они заключают в себе и внутреннее противоречие. Опровергая заблуждения, изложенные в апокрифических писаниях, Максим не оставлял без внимания и тех суеверий и предрассудков, какие встречал в устах и жизни русского народа. И одни из них, каковы верования в волшебство, чародейство, оклики, встречи, обличал в разных местах своих сочинений, где находил более удобным, а против других написал даже особые статьи, например против ложных мнений: а) будто ради погребения утопленников и убитых бывают стужи, гибельные для земных прозябений (3. 170); б) будто Адам дал прельстившему его дьяволу рукописание на вечное рабство (1. 533); в) будто кто не поспеет к чтению Евангелия на литургии, тому и вовсе не следует быть при совершении ее (3. 98).

Второй отдел сочинений Максима Грека составляют сочинения нравоучительные. Одни из этих сочинений относятся ко всем христанам и касаются более или менее или нравственности христианской вообще, или частных ее предметов, а другие относятся только к некоторым классам христиан, и именно к властям предержащим и инокам или даже к отдельным лицам.

Из сочинений, касающихся христианской нравственности вообще, четыре изложены в форме собеседований Максима с собственною душою и три — в форме поучительных и обличительных Слов. В первом собеседовании Максим напоминает своей душе об образе Божием, которым она украшена, о горнем ее отечестве, о венцах небесных, ей уготованных, и затем обличает ее в ее привязанности к земле, в покорности страстям: сладостратию, суетной славе, лихоимству, фарисейству и другим, угрожает ей вечными муками, заповедуя не прельщаться "ересию", будто по смерти в огне чистилищном очищаются греховные скверны; убеждает свою душу познать себя, блюстися от всех козней дьявола, бегать всего греховного и всячески заботиться о стяжании христианских добродетелей, которыми благоугождается Бог (2. 5). Во втором собеседовании он говорит душе, что вот приблизилась святая Четыредесятница, время самое благоприятное для покаяния и исправления себя, и призывает свою душу восстать от греховного сна, уподобиться мудрым девам, ожидающим Жениха, взять Крест свой и следовать за Христом; рассматривает свою жизнь при свете евангельского учения о блаженствах и находит в себе одни только грехи и недостатки и снова возбуждает свою душу восстать от сна, убояться Судного дня и украшать себя всякими добрыми и богоугодными делами (2. 119). В третьем собеседовании Максим объясняет душе своей, что не удалением из мира, не черными одеждами, не иноческими обетами, данными, но неисполняемыми, благоугождается Бог, но чистою верою, честным житием и добродетелями и что потому надобно трезвиться и блюстися козней дьявола, преодолевать свои похоти и стяжать страх Божий и Божественную любовь, которая есть исполнение всего закона (2. 148). В четвертом собеседовании, которое состоит все из десяти-двенадцати строк, Максим, сказав душе своей, что ее ожидает вечный огнь за ее нечестие, убеждает ее, чтобы она убоялась, восплакала, удалилась от своей злобы и показала дела истинного покаяния, доколе есть время, всегда омывая себя теплыми слезами и не надеясь на огненное очищение по смерти (2. 247).

Что касается до Слов, то в одном из них Максим сначала изображает бесконечную любовь Божию, как она явилась в сотворении человека, в промышлении о нем и особенно в его искуплении, а потом резко обличает людей в неблагодарности Богу, непокорности, противлении Ему, в нечестии, и в частности укоряет властителей и судей за их неправосудие, сребролюбие и мздоимство, также пастырей Церкви за их пристрастие к стяжаниям и недостаток любви к бедным и несчастным, и всех убеждает исправиться и жить праведно и благочестиво (2. 185). Во втором Слове, написанном по случаю победы великого князя над крымским ханом (в 1541 г.), Максим, сказав также о бесконечной любви Божией, явленной в искуплении человека и в дарованной князю победе, призывает сынов России быть благодарными к Господу, жить в единомыслии и взаимной христианской любви, повиноваться великому князю, митрополиту и епископам и прославлять имя Божие добрыми делами (2. 277). В третьем Слове, которое написал Максим по случаю страшного пожара, истребившего город Тверь и соборный храм, богато украшенный местным епископом Акакием, сначала обращается с краткою молитвою к Богу этот епископ и просит открыть, чем согрешили пред Ним тверитяне и заслужили Его гнев, а потом пространно отвечает Сам Бог, что они прогневляют Его наиболее своим фарисейством, заботясь только о доброгласном пении, шуме колоколов, многоценном украшении икон, а не о честном житии, своим лихоимством, хищениями, притеснением вдов и сирот, своими верованиями в звезды, своими языческими обычаями, гуслями, тимпанами, играми, плесканиями, своим пьянством и студодейством, что самые их пастыри являются по своей жизни наставниками всякого бесчиния, невоздержания, винопития и взаимной вражды; наконец, призывает грешников покаяться и сотворить плоды, достойные покаяния (2. 260).

К сочинениям Максима, касающимся частных предметов христианской нравственности, частных добродетелей и пороков, можно отнести: а) Разговор души с умом о страстях: здесь решаются вопросы, откуда в нас страсти и как укрощать их, в частности — откуда страсть или пристрастие к звездословию и как оно пагубно (2. 52); б) две краткие статьи об обетах: в одной доказывается, что данные обеты надобно исполнять на деле, а во второй объясняется, когда можно разрешить обет поста и в чем состоит истинный пост (2. 214, 245); в) две краткие статьи о значении наших молитв: в одной говорится, какая главная цель наших молитв и что "все наши молитвы, и тропари, и кондаки, и молебные каноны, глаголемыя по вся дни и часы", не принесут нам никакой пользы, пока мы будем пребывать во грехах; во второй статейке дается наставление христианину от лица Богородицы, что тогда только благоприятно Ей часто певаемое им "радуйся", когда он на деле исполняет заповеди Рожденного Ею и удаляется от всякой злобы, блуда, лжи, гордости, лихоимства и неправды; а если он предается нечестию, хищничеству, студодеяниям, то все его молитвы с множеством канонов и стихир, им громко распеваемых, не спасут его от вечных мук (2. 213, 241); г) Слово на предающихся содомскому греху: оно показывает и тяжесть этого греха и страшную за него ответственность и возбуждает виновных к покаянию (2. 251).

Сочинения Максима, обращенные к предержащим властям, имеют преимущественно учительный характер. В таком роде написаны три послания к великим князьям нашим. В послании к великому князю, вероятно Василию Ивановичу (2. 346), Максим раскрывает мысли, что всякую земную державу украшают и делают уважаемою от соседей мудрость царя, срастворяемая всякою правдою, кротостию и заботливостию о подданных, а вместе правда и правость соправящих царю князей и бояр, их прилежание и еще более их единомыслие и друголюбие, но что преимущественно благоденствие и процветание царств зависят от Бога, который, как показывает священная история, то милует и возвышает их за их благочестие и покорность Ему, то наказывает и уничижает за их нечестие, а потому крепчайшее утверждение для земных царей составляют вера, надежда и любовь христианская, выражающиеся в исполнении заповедей Божиих (2. 338). В послании к великому князю Ивану Васильевичу Максим говорит, что благоверный царь должен постоянно взирать на образ Царя Небесного — Христа Бога и подражать Ему в правосудии, кротости и милосердии, на Него одного уповать и прославлять Его своими делами; советует царю читать в руководство себе послание блаженного Фотия, Цареградского патриарха, к болгарскому царю Михаилу; сознается, что последние греческие цари уничижены Богом и лишились своего царства не за что другое, как за великую гордость, иудейское сребролюбие и лихоимство, за то, что отнимали имения у своих подручников, оставляли в презрении и скудости своих бояр, не защищали обидимых вдовиц и сирот, и убеждает великого князя не следовать такому примеру греческих государей, а устроять правдою и благостию потребное и полезное для своих подручников, сподоблять чести митрополита и епископов, беречь и награждать князей, бояр, воевод и воинов, ограждать и призревать убогих, сирых и вдовиц (2. 346). В послании к "благоверному царю", не названному по имени, но, по всей вероятности, Иоанну Васильевичу, Максим учит, что истинный царь и самодержец — тот, который не только правдою и благозаконием управляет своими подданными, но и старается господствовать над бессловесными страстями и похотями собственной души, и что потому царь должен избегать сребролюбия, славолюбия, сластолюбия, ярости, гнева, пьянства и подобного, а украшать себя всякою правдою, кротостию, чистотою, милосердием и благотворительностию. Между прочим, здесь заповедуется царю, чтобы он считал своим лучшим советником не того, который вопреки правде возбуждает его на рати и войну, а того, который советует любить мир и примирение с соседними народами, и чтобы царь старался исправлять "священнические недостатки", и именно духовных пастырей, которые вклады царей и князей, данные церквам на прокормление нищих и сирот, употребляют только на самих себя да на своих племянников и сродников (2. 157).

Известно одно только обличительное сочинение Максима, "излагающее с жалостию нестроения и бесчиния царей и властей последняго жития". Здесь Максим рассказывает, что однажды он, путешествуя, увидел жену, сидевшую при пути в черной одежде, как бы вдовицу, и горько плакавшую, а вокруг были звери: львы, медведи, волки, лисицы. Жена эта открыла Максиму по его просьбе, что она — одна из благородных и славных дщерей Царя Небесного, что имя ей Василиа — царство. Сетует же она и неутешно плачет от того, что владеющие ею, т. е. царством, в настоящие времена большею частию славолюбцы и властолюбцы, которые притом, будучи одолеваемы сребролюбием и лихоимством, морят своих подданных всякими лютейшими истязаниями, тогда как древние ее рачители и обручники, каковы были Давид, Мелхиседек, любили правду, кротость, мир; что ныне облеченные властию беззаконно и богопротивно пируют с гуслями, сурнами и тимпанами, со всякими смехотворениями, сквернословием и буесловием, не приемлют ни духовного наставления священников, ни сетования многоискусных старцев, не внимают прещению самих богодухновенных Писаний; что вообще нет ныне "царей благоверномудренных", — все заботятся только о себе, как бы расширить пределы держав своих, ополчаются друг на друга, терзают друг друга, как дикие звери, а о Церкви Христовой, люто терзаемой от измаильтян, не имеют никакого попечения (2. 319). Хотя эта сетующая жена Василиа, как очевидно, представляла собою не Россию одну, а скорее, Европу или вообще земное царство и устами ее Максим хотел выразить собственную жалобу на современных властителей, которые, предаваясь только порокам и заботясь о расширении своих государств, не хотели подать руку помощи родной ему Греции, терзаемой турками, но естественно, что при изображении разных недостатков предержащих властей он всего ближе мог иметь в виду власти земли Русской.

Относительно иноческой жизни три нравоучительные сочинения Максимом написаны в учительном роде и одно — в обличительном. В "Слове к хотящим оставляти жены своя без вины законныя и ити во иноческое житие" он учит: ни о чем столько не печется Бог, как о нашем вечном спасении, а достигнуть спасения возможно только чрез веру, чрез удаление от грехов и исполнение заповедей Божиих. Так и спасались еще ветхозаветные праведники, хотя они жили с женами и были обременены житейскими попечениями. Так же могут спасаться и христиане, законно живущие с своими женами и не ищущие, по заповеди апостола, разрешения с ними (1 Кор. 7. 27). Если же кто по легкости ума помыслит вступить в иноческое житие, расторгнув вопреки заповеди апостола союз с своею женою, такой пусть прежде искусит себя в мирском житии, не в состоянии ли он и там исполнять заповедей Божиих. Если увидит, что в состоянии, то пусть не разлучается с своею женою и да пребывает в исправлении добрых дел. Пусть он знает, что иноческое житие, которого желает, не что иное есть, как прилежное исполнение спасительных заповедей; кто исполняет заповеди Христа с прилежанием, с несомненною верою и с теплейшим желанием угодить Богу, тот будет вменен от Него и наречется инок, хотя бы и в "бельческом чине" отошел из мира (2. 231). В "Поучении к инокам о исправлении иноческаго жития" Максим говорит, что они избрали для себя путь ко спасению узкий и прискорбный, который состоит в самоотвержении и последовании за Христом, а потому должны обуздывать все свои внешние чувства — очи, уши, язык и прочие, умерщвлять свои страсти и удаляться всякого злого обычая; должны украшать не внешний свой куколь многопестрыми шелковыми тканями, а мысленный куколь своего внутреннего человека, т. е. свой ум, частыми поучениями в слове Божием, трезвенными молитвами и богоугодными бдениями; должны ходить достойно своих обетов со всякою чистотою, смиренномудрием и братолюбием нелицемерным (2. 220). В "Послании к некоим инокиням" Максим объясняет им, что начало премудрости, т. е. спасения души, есть страх Божий, т. е. исполнение заповедей Божиих, а потому напрасно трудятся те, которые думают спастись только воздержанием от брашен, долгими молитвами и бдениями; что если и нужно снисходить человеческой немощи, то снисходить лишь тогда, когда снисхождение не противно заповедям Божиим и не разоряет отеческих иноческих уставов, каковы: нестяжательность, безмолвие, несребролюбие, нелихоимство, смиренномудрие, кротость, любовь нелицемерная — и что более всего надобно заботиться о нестяжательности и милосердии к бедным и несчастным для стяжания себе сокровища на небеси (2. 394). Наконец, в "Стязании о иноческом жительстве между Филоктимоном — любостяжательным и Актимоном — нестяжательным" первый спрашивает: что лучше — иметь ли довольно стяжаний и всегда жить в обители и пребывать в пениях и молитвах или ради снискания пищи всегда скитаться вне своей обители, обходить грады и страны и, если что дадут, радоваться и хвалить давшего, а если не дадут, сетовать и злословить не давшего? Актимон отвечает: важно то, что стяжательность иноков и обителей противна Священному Писанию и весьма гибельна для них самих. Филоктимон, не соглашаясь с этим, сначала приводит слова Спасителя: Всяк, иже оставит дом, или братию, или сестры, или отца, или матерь, или чада, или села имене Моего ради сторицею приимет (Мф. 19. 29), потом указывает на пример Авраама и других ветхозаветных праведников, владевших богатствами и угодивших Богу, и на пример ветхозаветных священников и левитов, которым даны были грады, и села, и еще десятина, и, наконец, замечает, что никто из иноков в монастырях, владеющих землями и селами, не имеет своих собственных стяжаний, что монастырские стяжания общи для всего братства и ни один инок не может по своей воле взять себе что-либо из общего монастырского достояния. Актимон по порядку рассматривает и опровергает все эти возражения своего собеседника, основательно развивает и доказывает свою мысль и при этом несколько раз повторяет резкие обличения против иноков и монастырей за то, что они всякими неправдами и лихоимством стараются скопить себе злато и сребро, морят крестьян своих тяжкими и непрестанными работами, отдают свои деньги в рост бедным и своим крестьянам и, когда росты умножатся, истязуют этих бедняков, отнимают у них имущество, выгоняют их с семействами из их домов и даже из селений, а иногда навсегда себе порабощают, ведут из-за имений беспрестанные тяжбы и вообще увлекаются молвами и печалями житейскими (2. 89).

К сочинениям нравственного содержания, которые Максим написал к частным лицам, относятся: а) послание к некоему другу о том, как бороться с блудным помыслом и малодушием (2. 248); б) послание к Григорию диакону, убеждающее его исправить свою жизнь и удержаться от пьянства (2. 386); в) послание к князю Димитрию о терпении в скорбях (2. 388) и г) послание к некоей инокине, поучающее ее не скорбеть об умерших (2. 425).

Прочие отделы сочинений Максима очень незначительны, одни только по малочисленности входящих в состав их сочинений, а другие и по мелкости этих сочинений. Таковы:

Отдел сочинений апологетических, которые написал Максим в защиту себя и совершенного им исправления церковных книг. В этом роде известны "Исповедание православной веры", обращенное Максимом к русскому духовенству, князьям и боярам, и послания: к великому князю Ивану Васильевичу, к митрополитам Даниилу и Макарию, к боярам, к князю Петру Шуйскому, к Алексею Адашеву и др., — всего до десяти. Названные сочинения, как неразрывно связанные с жизнию и судьбою Максима, уже рассмотрены нами при обозрении этой судьбы.

Отдел сочинений истолковательных. Максим написал: 1) шесть небольших статей с толкованиями на Священное Писание, в одной объяснил семь стихов из Псалтири, в другой — шесть выражений, или мест, из разных священных книг, в третьей — часть 18 псалма, а в остальных трех — только по одному священному стиху (3. 5 — 41, 49); 2) статью с толкованиями на некоторые непонятные "речения" в Слове святого Григория Богослова (3. 42) и 3) восемь мелких статей с толкованиями на некоторые молитвы, священнодействия и предметы, относящиеся к церковному богослужению и обрядности, и именно статьи: о значении слов в ектении "о свышнем мире... Господу помолимся" (3. 92), о воздвижении хлеба Пресвятой Богородицы (3. 104), о значении греческих надписей на иконе Спасителя и на иконе Богородицы (3. 115), о свадебных венцах (3. 117), об освящении воды в заутрии Богоявления (3. 118), об образе Спасителя, называемом Уныние (3. 122), о значении того, что на некоторых церквах бывают водружены кресты как бы на луне (3. 124).

Отдел сочинений исторических и повествовательных — самый скудный из всех. К этому отделу можно отнести: а) предисловие к житию Соловецких чудотворцев (3. 263); б) краткую повесть об одном новоявленном мученике в Греческой земле (3. 240); в) краткий рассказ об одном случае из жизни святого Пафнутия (3. 259); г) такой же рассказ об одном случае из жизни святого Спиридона (3. 269); д) краткое сказание о Сивиллах (3. 281); е) четыре весьма кратких сказания: о преподобном Иоанне, называемом Тревеликим (2. 447), о блаженной Фомаиде (2. 448), о мученице Потамии (2. 449) и о некоем безымянном мученике, — с похвалами им (2. 450); ж) краткое сказание о бывшем в Твери пожаре и о возобновлении после пожара соборного храма епископом Акакием с похвалою ему (2. 290); з) краткое послание к старцу Вассиану о жительстве на святой горе Афонской (3. 243) и и) статью "Повесть страшна и достопамятна и о совершенном иноческом жительстве". Эта статья — наиболее замечательная из всех исторических статей Максима. Рассказав в ней сначала о внезапной кончине одного знаменитого парижского ученого, преподававшего богословские науки, который при отпевании его в церкви три раза оживал и в первый раз изрек: "Я поставлен пред Судиею", в другой: "Я испытан", в третий: "Я осужден", после чего умер уже навсегда, Максим продолжает, что, пораженные таким чудом, многочисленные ученики покойного, юноши богатые и знатные, отрекшись от всего, удалились в пустыню, построили там монастырь и вели в нем самую строгую жизнь; и при описании этой жизни делает замечание, что нет у них стяжания злата и сребра, нет празднословия, сквернословия, безвременного и бесчинного смеха, нет пьянства, лихоимства, ростов, лжи и ослушания, нет обычая часто переходить из обители в обитель, как переходим мы бесчинно и вопреки нашим обетам. Затем Максим рассказывает вообще о западных, или латинских, монастырях, хвалит их внутреннее управление, их нестяжательность, братолюбие, благопокорство и выбор в них игуменов и прибавляет: "Так бы следовало и у нас выбирать игуменов Собором, а у нас желающие приобретают себе игуменскую власть приношениями злата и сребра народным писарям, и весьма многие игумены вовсе не научены Божественному Писанию, бесчинны по жизни, постоянно упражняются в пьянстве, подчиненные же им братия, оставленные без всякого попечения и призора, скитаются по распутиям, как овцы, не имеющие пастыря". Далее, как бы в пример нашим игуменам, Максим рассказывает об игумене одного флорентийского монастыря, Иерониме Саванароле, который так часто и с такою ревностию поучал во храме своих развращенных сограждан, что половину города обратил на путь благочестия, хотя впоследствии по проискам врагов был осужден папою и сожжен (3. 178).

Наконец, отдел смеси, к которому мы относим как сочинения Максимовы смешанного содержания, так и те, которые, не принадлежа ни к одному из отделов, доселе нами рассмотренных, сами собою по своей единичности или малочисленности не могут составить особых отделов. Таковы: а) две молитвы: одна Пресвятой Троице, другая Пресвятой Богородице (2. 432 — 445); б) краткие обращения Максима: к самому себе (2. 452), к чреву (2. 153), к дьяволу (2. 154); в) краткие заметки, например о том, что грамота никому и никогда не была сослана с неба (3. 286), что святые места не оскверняются, если и долго остаются во власти неверных (3. 156), что русские епископы несправедливо дают пред своим рукоположением обет не принимать митрополита от Цареградского патриарха (3. 154); г) краткие размышления и изречения: о правде и милости (3. 236), о великодушии и совете (3. 237), о хранении ума (3. 271), о птице Неясыти (3. 272), о птице голубе и незлобии души (3. 273), о седми степенях человеческого жития и подобное (3. 281); д) краткие решения некоторых вопросов, например, о том, какой грех первый в человеческом роде (1. 546), о Левиафане (3. 274), о проскурнице (3. 239) и др. (3. 245); е) некоторые письма Максима: к попу Сильвестру (2. 379), к Алексею Адашеву о тафиях (2. 382), к князю Петру Шуйскому (2. 415), к брату Георгию и пр. (2. 420, 421, 424, 386).

Сочинения Максима представляют собою как бы зеркало, в котором до некоторой степени отразились и современная ему Россия с нравственной стороны, и его собственная судьба. Максим по своей природе и убеждениям сердца до того был восприимчив, что не мог не отзываться на происходившие вокруг него крупные явления. А обстоятельства жизни его были таковы, что невольно заставляли его вооружаться пером в защиту себя и своего дела. В России жива еще была ересь жидовствующих, хотя уже осужденная и подвергшаяся жестокому преследованию, — Максим подал свой голос против этой ереси и ее проповедников. Русских сильно беспокоили тогда происки придворного врача Николая Немчина, старавшегося распространять между ними и латинство и астрологию, — в обличение его Максим написал несколько сочинений. Между грамотеями русскими были тогда в большом ходу разные апокрифы, и число их еще увеличивалось переводом новых подобных книг с латинского языка — Максим, разбирая эти апокрифы, показывал их нелепость, несостоятельность. В народе русском господствовали суеверия, лицемерие, грубые пороки; между властями — крайняя несправедливость, мздоимство, жестокосердие к бедным и несчастным; в духовенстве — небрежность к своему долгу, попечение о мирском, соблазнительный образ жизни — Максим смело обличал все эти недостатки и учил всех, как жить и действовать по-христиански. Одним из главнейших вопросов времени был вопрос о монастырских имуществах — Максим прямо и твердо высказался и по этому вопросу. Максима судили, осудили, томили в заточении, как будто еретика, когда он считал себя совершено невинным, — и вопль страдальца выразился в целом ряде оправдательных его посланий. Максим не оставлял без ответа и частных вопросов, предлагавшихся ему тем или другим лицом; пользовался и частными случаями (каковы пожар в Твери, победа над татарами), чтобы обличать, вразумлять, наставлять.

По внутреннему своему достоинству сочинения Максима далеко не равны между собою. Есть между ними очень удовлетворительные по единству содержания, по основательности мыслей, по стройности и последовательности изложения, по силе убеждения или назидательности, но таких сочинений немного. Между догматико-полемическими таких можно указать не более трех, между нравоучительными — пять-шесть, между апологетическими — два-три, а в остальных отделах нельзя указать и по одному. Наибольшая часть сочинений Максима более или менее неудовлетворительны и слабы: одни — слишком растянуты и многословны, другие — бессвязны и малопоследовательны, третьи рассматривают предмет односторонне или поверхностно; многие по краткости своей едва касаются своего предмета и почти бессодержательны. Некоторые же можно назвать вовсе неудовлетворительными, каковы, например, "Слово обличительное на агарянскую прелесть" и "Слово на арменское зловерие". В первом Максим доказывает ложность магометанской религии, к изумлению, тем, между прочим, что догматы ее несогласны с учением пророков и апостолов, с догматами и преданиями христианства, а все последнее Слово, направленное против армян, состоит в опровержении одной еретической мысли, будто Бог пострадал на Кресте, тогда как армяне отнюдь не держатся этой ереси и обвиняются в ней несправедливо. Причину слабости и неудовлетворительности многих сочинений Максима мы полагаем в том прежде всего, что он писал сочинения эти почти всегда наскоро, в виде писем к знакомым и кратких ответов на предложенные ему вопросы, иногда же не имел времени, как сам сознается, за другими занятиями, написать о чем-либо обстоятельно и подробно, а с другой стороны — и в степени тогдашнего образования русских, для которых Максим мог считать достаточным и того немногого, что он говорил им, не вдаваясь в более обширные рассуждения или исследования. Впрочем, надобно сознаться, что некоторые, даже слабые, сочинения Максима, например из числа написанных им против латинян, гораздо выше и основательнее тех, какие писались у нас прежде для той же цели; а к апокрифам, или лживым книгам, которые прежде у нас только перечисляли в индексах и запрещали читать, Максим первый отнесся критически и разбирал самое содержание их как человек мыслящий и ученый. Направление в сочинениях Максима догматико-полемических, как и естественно, — полемическое и обличительное, нередко отзывающееся самою крайнею резкостию и бранчивостию, особенно против Магомета и его последователей. А в нравственных сочинениях преобладающее направление — учительное и руководственное; особых статей в нравственно-обличительном роде Максим написал до пяти; в других же некоторых сочинениях своих он касается нравственных недостатков и обличает их только мимоходом. Слог в сочинениях Максима нельзя назвать ни чистым, ни правильным. Сначала, по приезде к нам, Максим почти не знал русского языка; потом хотя изучил его и писал на нем, но не владел им в совершенстве. В статьях Максима встречаются нередко слова греческие, латинские, гораздо чаще и русские, или славянские, но им самим придуманные неудачно, или искаженные, или ложно понятые и невразумительные. Встречаются также весьма часто не только выражения, но и целые обороты речи чисто греческие и множество всякого рода погрешностей против правил русского языка, от чего иногда речь писателя до того темна, что ее почти невозможно постигнуть.

Богословские свои познания Максим показал преимущественно в статьях против латинян и в некоторых статьях нравоучительных; познания из наук светских обнаружил наиболее в сочинениях против астрологии. В области богословия ближайшим своим руководителем он признавал святого Иоанна Дамаскина: богословскую систему его считал лучшею из книг и надежнейшим оружием против всех ересей, а самого его называл "просветителем вселенной, соловьем церковным, сладкопесненным органом Святого Духа" и давал совет одному своему знакомому: "Держися крепце Дамаскиновы книги и будеши велик богословец и естествословец" (1. 179, 260; 2. 62; 3. 227, 232). Из светских, языческих писателей ссылался на Гомера, Гезиода, Пифагора, Сократа, Платона, Аристотеля, Эпикура, Диагора, Фукидида, Плутарха, Менандра и других (1. 299, 354, 417; 2. 9, 14, 84); а кроме того, по местам высказывал и общие суждения о значении светских писателей и наук. Философию называл священною потому, что она учит о Боге, и Его Правде, и Его Промысле и хотя не во всем успевает, не имея Божественного вдохновения, каким обладали пророки, но показывает достоинство добродетели и устанавливает гражданственность (1. 356). Признавал нужным и полезным изучение логики, наук словесных, астрономии и вообще одобрял всякое "внешнее наказание", или науку (1. 248, 351, 459, 462; 2. 75). Но утверждал, что мы при Божественном Откровении должны пользоваться всеми этими внешними знаниями только настолько, насколько они могут способствовать к утверждению христианской веры и благочестия, возбуждать в нас любовь к Богу, содействовать Его славе и что философия должна быть только рабынею Евангелия и богословия, — мысль, которую высказывали еще древние учители Церкви, — а как скоро внешние писания и знания окажутся несогласными с Священным Писанием, противными Божественному учению, пагубными для христианской веры и нравственности, мы должны чуждаться и "гнушаться" этих писаний и знаний (1. 351, 357; 3. 208, 232). Держась таких мыслей, Максим резко порицал господство схоластического богословия в тогдашних италиянских школах, где "Аристотель, Платон и другие философы потопляли многих, подобно потокам, и никакой догмат не считался верным, если не подтверждался силлогизмами Аристотеля" (1. 247, 462).

Излишне было бы доказывать, что Максим Грек, который, как сам о себе говорит, "многа и различив прочет писания, христианска же и сложена внешними мудрецы, и довольну душевную пользу оттуду приобрет" (1. 377) и, как свидетельствуют его сочинения, превосходил всех современных ему русских писателей и грамотеев если не обширностию, то основательностию своих познаний, не только внешних, но и богословских, — те и другие он приобрел чрез чтение самих подлинников во всей их полноте, а не каких-либо славянских переводов, часто отрывочных, иногда неполных или неточных и искаженных, и пользовался этими познаниями при уме, развитом классическим образованием, — преимущества, которые недоступны были тогда писателям русским, хотя некоторые из них (например, Иосиф Волоцкий, митрополит Даниил) собственно богословскою начитанностию едва ли не превосходили Максима. Но, с другой стороны, несомненно, что он по своему просвещению не был выше своего века, не возвышался даже над некоторыми понятиями, воззрениями, погрешностями, какие господствовали тогда в России: например, верил в близкую кончину мира с наступлением восьмого века, или тысящелетия, признавал необходимость казни еретиков и ношение русскими "тафий и сапогов туркообразных" считал до того важным и противным вере, что давал совет: не желавших оставить употребление означенных вещей отлучать от святого причастия и не пускать в церковь, а купцов, привозивших такой товар, подвергать битью кнутом и разграблению (1. 54, 132; 2. 384).

Уважение к сочинениям Максима, начавшееся при его жизни, не прекращалось и после его смерти. Еще с XVI столетия стали собирать их в сборники, более или менее полные, и такие сборники списывались и распространялись в течение двух последующих столетий и в значительном числе сохранились доселе. На свидетельства Максима ссылались иногда наряду со свидетельствами святых отцов Церкви. А некоторые статьи его даже целиком вносимы были в другие, вновь составлявшиеся сборники или печатались особо. В наши дни, конечно, сочинения Максима не могут уже иметь другого значения, кроме исторического.

В заключении одного из посланий своих к известному Николаю Немчину о заблуждениях латинян Максим Грек, между прочим, написал: "Когда ты будешь просвещен разумом, то вопроси о том господина и учителя Даниила, митрополита всей России, и он научит тебя всей истине; я написал неучено и нерассудно, словом варварским и дебелым, а он просветит своим учением и возвестит тебе; тогда ты ясно увидишь, что, насколько отстоит солнце от звезды по светлости, настолько отстоит он от нас благодатию и светом разума, и ты отринешь луну и прилепишься солнцу... Когда ты узришь изящный разум святого митрополита, доктора закона Христова, украшенный многими знаниями, и с любовию будешь слушать его, пощади, честной друже, малословию и трости моей буей, которою я начертал тебе немногое..." Если бы подобный отзыв о митрополите Данииле Максим поместил в послании к нему самому или к кому-либо из православных, тогда можно было бы еще подумать, что это слова лести или одного приличия и уважения к сану; но, помещенные в письме к иноверцу, латиннику, который действовал во вред православию, был одним из любимцев великого князя, много лет вращался в нашем высшем кругу и, без сомнения, мог получить о митрополите самые верные сведения, они невольно заставляют предполагать, что Максим действительно высоко ценил ум и познания Даниила и считал его архипастырем просвещенным. Таким и является пред нами Даниил в своих словесных произведениях. Он был достойный ученик преподобного Иосифа Волоцкого и если уступал ему по талантам, то отнюдь не уступал по своей начитанности и обширности своих богословских сведений. А в ряду митрополитов собственно Московской митрополии, от Ионы до Иова, или до учреждения патриаршества, Даниил может быть назван самым просвещенным, за исключением одного Макария, без сомнения не менее начитанного, но более даровитого и более сделавшего для нашей духовной литературы, как и вообще для нашей Церкви, хотя оставившего и менее своих сочинений. Не хвалясь собственною мудростию и называя себя "невеждою и поселянином", Даниил, однако ж, сам признавал свои книжные и литературные занятия лучшим делом своей жизни и говорил: "Аз жизнь свою в лености изгубих, и не едино благо сотворих, точию мало нечто прочтох Божественная Писания, и от сих себе и другим воспоминах, и глаголах, и писах".

Сочинения Даниила разделяются на два класса: на Слова, или поучения, и на послания. Тех и других вместе известно ныне тридцать пять, хотя есть основание думать, что их было гораздо больше, что Даниил любил часто проповедовать слово Божие своим духовным чадам и часто писал пастырские послания разным лицам. Из уцелевших сочинений Даниила два написаны им еще в сане игумена, именно: поучение к братии Волоколамского монастыря и послание к князю Юрию Ивановичу. Другие сочинения не представляют указаний, когда они писаны, и могли быть написаны автором и в сане игумена, и в сане митрополита. Но большая часть сочинений написана, несомненно, уже митрополитом Даниилом. Первое собрание своих сочинений сделал сам Даниил под именем "Соборника", в котором поместил шестнадцать своих Слов. Вскоре за тем собраны были неизвестным двенадцать посланий Даниила вместе с поучением его к братии Волоколамского монастыря, и это собрание сохранилось в списке XVI в. Остальные два Слова и четыре послания Даниила, не вошедшие в состав означенных сборников, встречаются порознь в разных рукописях.

Соборник" митрополита Даниила представляет собою нечто целое и составлен, несомненно, по образцу "Просветителя" преподобного Иосифа Волоколамского. Как Иосиф в своем "Просветителе" желал дать православным руководство, направленное против господствовавшей тогда ереси жидовствующих и их заблуждений, и в предисловии к своей книге написал: "Аще кому что потребно будет противу еретическим речем, и благодатию Божиею обрящет готово в коемъждо Слове" — так и Даниил желал дать в своем Сборнике подобное же руководство своим духовным чадам, направленное вообще против заблуждений и недостатков современного ему общества, и в предисловии к своей книге написал: "Аще что кому ключаемо будет или противу еретических речей, или межи православных некое стязание и речи, и благодатию Божиею обрящет готово без труда в коемъждо Слове, противу бывамых которых вин, к благоугождению Божию и пользе душам". Как Иосиф в своем "Просветителе", кроме Слов, вновь составленных, поместил и некоторые Слова, написанные им прежде, и те и другие соединил только общим предисловием и подробным оглавлением, так и Даниил в своем Сборнике поместил вместе с Словами, нарочито составленными для Сборника, и некоторые Слова, произнесенные им прежде, и соединил те и другие только общим предисловием и подробным оглавлением. Иосиф поместил в "Просветителе" 16 Слов, и Даниил в Сборнике — 16, а кроме того, при составлении своего седьмого Слова, Даниил, несомненно, воспользовался четвертым Словом Иосифа и привел из него буквальную выписку. Не говорим уже о том, что и Иосиф и Даниил, как сами неоднократно повторяют, составили свои Слова не от себя, не от своих мудрований, а собрали преимущественно от Божественных Писаний — это черта общая у писателей того времени, хотя выказывавшаяся и не в одинаковой степени. Поводом к составлению "Соборника" митрополитом Даниилом послужили просьбы каких-то "богомудрых" христиан, которые обратились к нему со многими вопросами, по крайней мере, вследствие этих именно просьб написаны первое и некоторые другие Слова "Соборника".

Предисловие к "Соборнику" распадается на две части. В первой, помещенной в самом начале книги, Даниил говорит: "Прилучися мало нечто и нам, Христовою благодатию, духовным чадом духовную трапезу в напитание и в наслаждение предложити". И затем объясняет, что сделал это "не дерзостным умом" своим, ибо знает свою нищету, а из боязни подпасть осуждению раба лукавого и ленивого, которому надлежало вдать сребро свое купцам; по чистой любви, которой свойственно заботиться не о себе только, но и о ближних и не об одних телесных, но и о духовных их потребностях; наконец, по сознанию своего пастырского долга, обязывающего пастырей прилежно питать своих пасомых христианским учением, и что вследствие всего этого он потрудился собрать от Божественных Писаний — от святого Евангелия, от апостол и пророк, и от святых отец и сочетать вместе истинные учения, разумения и предания к душевной пользе всех; а чтобы удобнее было отыскивать каждое из Слов, помещенных в книге, он и предлагает подробное их оглавление. Во второй части предисловия, следующей за этим оглавлением и начинающейся общим заглавием книги: "Грешнаго и худаго инока Даниила, митрополита веса Русии, Съборник, събран от Божественных Писаний, сказание известно имеа по главам коегождо Слова", Даниил продолжает, что цель его Сборника та, чтобы во время споров с еретиками и состязаний между самими православными всяк без труда мог находить готовое в каждом Слове, в чем будет нуждаться, к благоугождению Божию и пользе душам, и просит списывать его книгу, кто пожелает, со всею правильностию и точностию, не глумиться над содержанием книги, ибо он не от себя написал ее, а собрал от Божественных Писаний, и простить его, если в книге обрящется ради его "неразумна и невежества" что-либо неугодное Богу и неполезное душе.

Между Словами, помещенными в Сборнике, незаметно никакой наружной связи. Но все они связаны внутренно одною главною мыслию, одним преобладающим направлением против современных недостатков русского общества, хотя есть между ними в этом отношении и некоторая разность. В одних Словах Даниил вооружается преимущественно против вольномыслия в делах веры и Церкви, господствовавшего тогда у нас вследствие движения, возбужденного ересию жидовствующих, и убеждает православных блюстися от ложных учителей, стоять твердо за истину, соблюдать все церковные предания, писаные и неписаные, и рассматривает некоторые частные истины веры и предания, вероятно наиболее подвергавшиеся тогда пререканиям. В других же Словах ратует преимущественно против современного развращения нравов, против пороков, усилившихся в разных сословиях, и решает некоторые практические вопросы, занимавшие тогда наше общество. Говорим преимущественно потому, что в Словах Даниила нет строгого единства и, излагая в каждом Слове один или два главных предмета, он нередко касается и других предметов или вдается в общие соображения и обличения относительно веры и нравственности. План во всех Словах Сборника один и тот же. Каждое Слово состоит из трех частей: в первой излагается не вступление только к Слову, но и самое содержание его или излагается кратко все Слово; во второй приводятся относящиеся к Слову места из Священного Писания вместе с толкованиями на них, места из творений святых отцов, из правил соборных, богослужебных книг, житий святых, Патериков и разных других сочинений и сборников, употреблявшихся у нас; в третьей, которая в каждом Слове надписана наказание, преподаются нравственные уроки, наставления, обличения, убеждения. В первой и третьей части каждого Слова Даниил говорит сам, выражает собственные мысли, хотя и пользуется по местам текстами Библии и изречениями отцов; во второй он только представляет чужие свидетельства, располагает их по своему усмотрению без всякой между ними связи и от себя не прибавляет и не говорит ничего. В этом отношении Даниил, несомненно, подражал пользовавшемуся тогда у нас великим уважением Никону Черногорцу, который в своих Пандектах приводит точно так же, без связи, целые ряды чужих свидетельств, относящихся к тому или другому избранному им предмету, и исключительно этими свидетельствами наполняет свои Слова, не делая от себя никаких прибавлений или пояснений. Свидетельства, приводимые Даниилом, по большей части, кратки, но нередко обширны, даже очень обширны, а иногда между ними встречаются целые послания какого-либо Собора или учителя Церкви и целые исторические повествования. Можно по справедливости сказать, что вторая часть в Словах Сборника Даниилова, самая обширная, есть не более как ряд документов, которые собрал и привел автор в подтверждение или пояснение своих мыслей без всякой перемены и которые удобно могут быть выделены целиком из каждого Слова и помещены особо, на конце Слова, в качестве приложений к нему. А первая и третья части в этих Словах представляют собою ряд собственных сочинений митрополита Даниила, более или менее кратких, которые могут быть рассматриваемы независимо от второй части каждого Слова и почти все имеют самостоятельное значение. Замечательно, что сам автор во многих своих Словах первую часть (не говорим уже о последней) заключает нравственными убеждениями и словом аминь как нечто целое, как поучение законченное и затем уже, без всякого перехода и связи, начинает приводить ряд свидетельств, более или менее относящихся к этому поучению или к некоторым отдельным мыслям, в нем изложенным. Невольно рождается мысль, что поучения свои, помещенные в первой и последней части Слов, Даниил мог произносить, а некоторые, как увидим, несомненно произносил в церкви к народу. Свидетельства же, многочисленные и разнообразные, иногда крайне обширные, помещенные без всякой связи во второй части Слов, он собрал уже в то время, как составлял свой "Соборник" и назначал его собственно для назидательного чтения православным христианам.

1. В первых четырех Словах Даниил старается раскрыть как бы самые начала, которых должны держаться православные, чтобы охранять себя от лжеучений и лжеучителей.

"Должно и учить, и веровать, и поступать по свидетельству Божественных Писаний, а не по мудрованиям плотским, человеческим" — такова основная мысль первого Слова. Посему, продолжает Даниил, молю всех, учащих и учимых, бегать плотских мудрований и неразумных состязаний. Если же случится иметь изыскание о чем-либо благословном, будем вести состязания с любовию и осторожно, не понося и не укоряя друг друга; или если произойдет распря о предметах церковных и о каких-либо догматах, то надобно тихо и кротко приводить для решения ее истинные рассуждения по свидетельству Божественных Писаний и отеческих преданий. А кто развращает положенные от Святого Духа законы, отвергает древние отеческие благие обычаи и вводит новые узаконения, подобно древним еретикам, на погибель рода человеческого, с такими лучше не иметь мира, отлучающего нас от Бога. Таких нужно остерегаться как ложных пророков и ложных учителей; они хотя и сладко беседуют, но все это ложь, лесть, лицемерие, лукавство; они помышляют только о том, чтобы прельстить нас, увлечь, погубить... Следует нам ходить в премудрости, как повелевает апостол, и искушать, что есть воля Божия, благая и совершенная, и не мудрствовать паче, неже подобает мудрствовати, но мудрствовать в целомудрии, как приняла святая Церковь от Бога и от святых апостолов и от преподобных отцов. Надобно внимательно читать Божественные Писания, избирать из них истинные разумения и рассуждения и быть готовыми к ответу всякому, вопрошающему нас о нашем уповании... "Не ленимся же, братие мои, — так заключает первую часть этого Слова Даниил, — делать и хранить заповеди Христовы и соберем себе богатство от чтения Божественных Писаний, ибо великое богатство бывает от чтения Божественных слов, если мы творим то со смирением и кротостию, бегая плотского мудрования и презорства". Приведши затем во второй части до семи текстов Священного Писания с толкованиями на них, довольно обширными, из Златоуста, Феофилакта Болгарского и толковых Евангелия и Апостола, также краткие изречения святых отцов и учителей — Ефрема Сирина, Феодора Студита, Василия Великого, Никона Черногорца, Афанасия Великого и Дидима, Даниил в последней части Слова убеждает православных во всем, что мы ни говорим и ни делаем, иметь свидетельство от Божественных Писаний и не прельщаться умышлениями человеческими. "Ибо, — говорит, — Божественные Писания повсюду всем волю Божию возвещают, а человеческие, плотские мудрования ведут в пропасть адову; благие беседы от Священных Писаний, как замечает святой Исаак, возбуждают душу к животу, искореняют страсти, прогоняют скверные помыслы, а злые беседы потемняют ум и растлевают добрые обычаи... Постараемся же со страхом и любовию поучаться в Божественном Писании, и не просто прочитывать Божественные Писания, но с великим любомудрием упражняться в них. Ибо Сам Господь, Божественные апостолы и святые отцы принуждают нас с любомудрием испытывать Божественные Писания, а святой Златоуст изрекает даже страшный глагол, что никто не может спастися, если не часто наслаждается чтением духовным... Ничего да не творим и не говорим по человеческим плотским волям, но что ни творим или говорим, все да бывает по воле Божией, по писанию святых, по законоположению блаженных отцов и как имеет устав и благой обычай святая соборная, апостольская Церковь..."

"Должно подвизаться за истину, стоять за правду и Божественные заповеди твердо и непоколебимо, даже до смерти" — такова главная мысль второго Слова. "Кто печется об истине, — рассуждает автор, — тот всячески закон Божий исполняет. Если ты, увидев враждующих друг на друга вопреки воли Божией, примиришь их и приведешь в соединение или, увидев других, любящих друг друга к нарушению закона Божия, устроишь между ними ненависть, разорвешь их греховное соединение, в обоих этих случаях ты совершаешь волю Божию. Если и поропщут и соблазнятся некоторые, но ты не смущайся, не унывай и даже до смерти стой за Божественные заповеди. Если же снизойдешь до угождения людям, эти самые люди укорят тебя и посмеются твоему неразумию... А если станешь за правду твердо и непоколебимо, то хотя сначала и не покорятся, но после почудятся и похвалят непреложную крепость твоей ревности о Господе..." Надобно, однако ж, сознаться, что вообще Слово это составлено неудачно. В первой части его, довольно краткой, главная мысль раскрыта мало и перемешана с другими мыслями, побочными и сторонними. Во второй части приведенные свидетельства (а их приведено здесь, кроме трех мест из Библии с толкованиями Златоуста и Феофилакта, более десяти, именно: Собора Пято-Шестого и учителей Церкви — Иоанна Лествичника, Ефрема Сирина, Нила, Василия Великого, Исихия, Кирилла, Исидора и Афанасия, некоторых по два и по три) относятся не столько к главной мысли Слова, сколько к мыслям вносным, сторонним. Наконец, последняя часть Слова, кажется, не имеет никакой связи с двумя предшествовавшими и начинается так: "Се вмале к любви вашей потрудившеся събрахом от Божественных Писаний; принесем же вмале нечто глагол и о пастырех", хотя, конечно, наставляя всех верующих ревновать о истине и правде, автор, естественно, мог вспомнить и о пастырях, которые по преимуществу обязаны быть ревнителями веры и благочестия. Зато эта последняя часть, по-видимому только приставленная к Слову в качестве заключения, сама собою образует особое, полное и обстоятельное Слово, обращенное к пастырям, и по самой обширности своей вовсе не похожа на обычные заключения. Тут, пользуясь нередко текстами Библии и изречениями святых отцов, митрополит говорит и об обязанностях пастырского служения, и об его страшной ответственности, и о трудностях его, и о высоких наградах, ожидающих добрых пастырей; определяет характер их деятельности, предмет их проповеди, наставляет их, обличает, убеждает. "Пастырь поставляется для того, — учит архипастырь, — чтобы исправлять неведение и нечувствие других, и заступать их, и оберегать, и провозвещать им приближение бесовской рати. Он не может оправдываться неведением или прикрываться лицемерно чем-либо другим, не может сказать: "Я не уразумел, даже не слышал трубы, не уразумел и не видел брани и козней лукавого". Затем и взошел он на пастырский степень и сел на святительский престол, да не печется ни о чем ином, как только учить людей богопознанию и благочестию, незлобию и нелихоимству и чтобы они не насильствовали, не грабили, не лукавили, не клеветали, не завидовали. Согрешающих, но кающихся он должен прощать, а согрешающих непослушных — запрещать и обличать. Дело истинных пастырей — провозвещать могущие постигнуть нас наказания и до смерти и после смерти..." Любопытны обличения Даниила современным пастырям: "Многие прелестники вошли в мир, но истинные пастыри положили души свои за овец, не предавая их на расхищение волкам. А худые и ленивые пастыри, каков, увы мне, и я, упасли себя и расширили чрева свои брашнами и пьянством. Заблудших не направили на путь, погибших не взыскали, прельщенных не обратили, сокрушенных не врачевали, недужных не исцелили, строптивым не воспретили, бесчинных не обличили и нимало не попеклись об исцелении овец, но себя упасли, овец же не пасли и все пастырские дела презрели. Устремились только на славу, и честь, и упокоение, и чтобы есть и пить сладкое, дорогое и лучшее, и на тщеславие и презорство, и на восприятие мзды, а душеполезного учения и врачевания не сотворили овцам..." И в другом месте: "Зачем, братие, гордимся, и возносимся, и сами себя прельщаем, ища власти игуменства или епископства, будучи страстными и неспособными взойти на такую высоту? Для чего мы этого ищем? Для того ли, чтобы есть и пить многоразличное, и дорогое, и самое сладкое, или чтобы собирать золото и серебро, богатство и имения, или чтобы веселиться, и прохлаждаться, и возноситься, составлять пиры, и созывать на обед славных и богатых, и напрасно истощать на тунеядцев церковные доходы, которые нужны Церкви, и людям церковным, и странным, и нищим? А мы презираем это, и церковные доходы изъедаем со славными, и богатыми, и тунеядцами, надмеваясь гордостию и тщеславием и заботясь всею душою только о настоящем. И думаем, что мы пастыри и учители, что истинно правим слово Божие и наставляем род человеческий ко спасению. Нет, братие, нет..." Еще любопытнее изображение того, как относились у нас к пастырям некоторые из тогдашних христиан: "Везде и всюду беды и скорби приемлют от всех пастыри. Когда пастырь видит некоторых людей, говорящих неподобное или делающих законопреступное, и если наставит их и воспретит непослушным, то многую ненависть воздвигнут на него, подымаются, хапают, досаждают, сшивают ложные шеперания (?), клеветы, студ, укоризны и если бы им было возможно, то умертвили бы его, — так прельщает их сатана своими лукавствами. Когда же пастырь снова начнет учить их, говоря: "О чада, так и так творите, как повелевают нам Христовы заповеди и прочие Божественные Писания", — они отвечают, говоря: "Прежде себя научи, ибо написано: Начат Иисус творити же, таже и учити". Иногда же говорят: "До чего ты доучишь нас? А ты сам по Писанию ли хранишь житие? А он, а сей по Писанию ли живут? Только на нас вооружился, а тех не видишь ли, а себя забыл? О отче, отче, как тебе не срамно?" Учитель снова начнет учить от Божественного Писания, а они говорят: "О, учитель наш, как фарисей, тщеславится; видишь ли, как он думает о себе; видишь ли, как презорствует; видишь ли, как гордится". Это и подобное и иное тьмочисленное говорят, ничего не стыдясь, — так обессрамил их сатана. Когда же пастырь, усмотрев время, строго воспретит некоторым на спасение их, они станут говорить: "Это не по-отечески, не по-пастырски, не учительски, это обычай бесчинных, и развращенных, и человеконенавистных, и мучительский, а не отеческий и учительский". Если же кто, седя на пастырском и учительском седалище, будет прост, тих, кроток, смирен, то скажут: "Этот человек простой, келейный, а не властительский; не его дело учить и запрещать". Если бы кто из любомудрых захотел исчислить и предать писанию пастырские страдания, и молвы, и смущения, то для этого потребовалось бы целого года". Предмет пастырской проповеди Даниил обозначил общими чертами, повторяя свою любимую мысль: "Будем стараться говорить не от себя, но от Божественных Писаний, евангельских заповедей и апостольских и от священных правил Вселенских Соборов и Поместных, и особо блаженных мужей, и от преданий, и жития, и обычая богоносных отцов. Ничего не будем говорить стороннего и чужого, но да любомудрствуем, и говорим, и весь свой разум да полагаем в том, что приняла от Бога, и от святых апостолов, и от преподобных отцов святая соборная апостольская Церковь и, приняв, передала нам". Очень могло быть, что это поучение к пастырям Даниил составил особо и при случае произнес к ним, но потом с какими-либо изменениями внес в свой Сборник в виде заключения ко второму Слову.

В третьем Слове Даниил раздельнее выражает свои мысли, положенные в основу двух предшествовавших Слов, как бы объясняя, что разуметь под теми Божественными Писаниями, которых мы должны постоянно держаться, и под тою истиною и Божественными заповедями, за которые должны стоять твердо и непоколебимо. Он учит: "Христос, возносясь на небеса, оставил апостолам два Завета — Ветхий и Новый, а апостолы и за ними святые отцы узаконили и передали Церкви двоякого рода предания — писаные и неписаные; потому мы должны непреложно соблюдать все церковные предания, писаные и неписаные, узаконенные нам от святых апостолов и богоносных отцов наших". В самом Слове, и именно в первой части его, автор сначала перечисляет многие предания, преимущественно неписаные, или, по его выражению, "различныя устроения, чины и уставы, правила и законы", преданные Церкви апостолами и святыми отцами и касающиеся то церковного управления, то церковного богослужения, в частности литургии, таинств и разных треб, также праздников, постов, монашества, почитания святых икон и святых мощей. Потом кратко замечает, что за эти, как и за другие священные предания, относящиеся к нашей Божественной вере, много потрудились и мужественно постояли пред царями и мучителями сами святые апостолы, святые отцы и мученики, не щадя своей жизни, и многие другие благочестивые христиане, которые, презирая мир с его славою, честию и прочими благами, все свои желания и разум посвящали вере во Иисуса Христа, которую приняли от святых апостолов и святых отцов. Наконец, обращаясь к современному христианину, говорит: "А ты, видя и слыша говорящих неподобное и презирающих церковные законы и уставы, не воспрещаешь, не возбраняешь и не заграждаешь их скверные уста. И не только не воспрещаешь им, а услаждаешься тем и других на то понуждаешь. Когда слышишь слово Божие читаемое или кого-либо говорящего от Божественных Писаний, то затыкаешь, как аспид, уши свои, будучи помрачен прелестию сатаны. Когда слышишь, что собираются в Божественную церковь на молитвы и моления, ты отбегаешь, как зверь, и пронырствуешь, как змий, и лаешь на братию, как пес, и валяешься в нечистоте, как свинья в грязи. И блаженную советницу твою, разумею совесть, советующую и говорящую тебе благое, ты попрал, и отринул, и испепелил. Объедаешься и пьянствуешь, как скот, и злопамятуешь на братию, как сатана. И когда срама ради войдешь в Божественную церковь, то не знаешь, зачем пришел, зеваешь, потягиваешься, поставляешь ногу на ногу, выставляешь и потрясаешь бедра и кривляешься, как похабный. А об уме твоем что и говорить? Ничего не найти в тебе: ни памяти о грехах, ни памяти о смерти и о том, что по смерти, ни памяти о Страшном суде, ни памяти о нестерпимых бесконечных муках; а о Царствии Небесном и о рае не только не вспоминаешь, но отступаешь и от тех, кто говорит о них, и стоишь, как бесчувственный, не слушая ни читающих, ни поющих. Считаешь лихвы и богатство, управляешь домами, говоришь о жене, о детях, о рабах и превозносишься, как другой сатана. Всех людей называешь безумными и грешными, только себя разумным и премудрым являешь всем и думаешь вечно жить в прелестном сем веке, как бессмертный. Зломыслишь, ненавидишь, завидуешь, лукавнуешь на созданных по образу Божию людей, и осуждаешь, и клевещешь, и многое другое злое совершаешь. Называешься христианином, но если не исправишься, то не знаю, как назовешься истинным христианином..." Впрочем, желая как бы смягчить свои резкие обличения, проповедник присовокупляет: "Я говорю это, не осуждая и не укоряя кого-либо, а восставляя свою леность и возбуждая себя и других к исполнению заповедей Господних, да, подвизавшись добрым подвигом и скончавши блаженное течение, получим все вместе те блага, которые уготовал Бог любящим Его, Емуже слава во веки веков, аминь". Во второй части Слова, кроме двух библейских текстов с толкованиями на них, приведены правила Седьмого Вселенского Собора и выписки из отцов и учителей церковных — Василия Великого, Иоанна Дамаскина, Василия Амасийского, Иоанна, митрополита Никейского, Никона Черногорца, из толкового Евангелия, из жития святого Илариона Меглицкого, из Многосложного свитка, и из этих свидетельств одни выражают мысль, что нам даны два Завета, Ветхий и Новый; другие — что нам даны двоякого рода предания, писаные и неписаные, которые должно сохранять, а третьи перечисляют самые предания более или менее подробно или останавливаются на некоторых из них. В последней части, весьма краткой, автор говорит только, что он собрал эти свидетельства на пользу себе и ближним, к истинному извещению правой веры, да постараемся соблюдать все предания, писаные и неписаные, с правою верою и чистым житием для получения вечных благ.

Четвертое Слово служит как бы продолжением третьего или прибавлением к нему. Здесь, в первой части Даниил повторяет прежнюю общую мысль о преданиях: "Должно неуклонно сохранять все предания, писаные и неписаные". С этою целию он вначале учит, чтобы не только пастыри и иноки, но и миряне как можно чаще читали Божественные книги, так как чрез чтение их приобретается познание о Боге и о всем, чему учили пророки, апостолы и святые отцы, о всех преданиях, писаных и неписаных, которые приняла Святая Церковь; кроме того, чтение это прогоняет печаль, вселяет радость, убивает злобу, потребляет страсть, возбуждает к добродетели, возносит от земного к небесному и вообще умудряет во спасение. Вслед за тем автор убеждает всех духовных и мирян всякого чина, возраста, пола и состояния ревностно соблюдать законы, и уставы, и все предания, писаные и неписаные, которые приняла Церковь, не принимать и чуждаться законов новых и развращенных, преданий хульных и душепагубных и постоянно упражняться в исполнении заповедей Божиих и во взаимной христианской любви, чтобы удостоиться вечных благ. Во второй части Слова речь идет, в частности, только о двух преданиях: о крестном знамении и о поклонении на восток. Для раскрытия учения о крестном знамении, о его значении, употреблении и спасительных, иногда чудесных, действиях приведены места из сочинений Василия Великого, Афанасия, Петра Дамаскина, Оригена, Феодорита, Феодора, Евсевия, Златоуста, Ефрема Сирина, из толкований на пророчество Иезекииля и на Евангелие от Марка, из жития Феодора Едесского, из сказаний Симеона Метафраста об Иоанне Богослове, из канона на Воздвижение Честного Креста и из какого-то неизвестного "Слова, еже о крестящихся". В числе этих мест, к сожалению, приведено и так называемое Феодоритово свидетельство о двоеперстном сложении для крестного знамения, внесенное потом в Стоглав и служащее доселе одним из главных оснований для упорства наших раскольников, — знак, что это подложное свидетельство тогда уже существовало и встречалось под именем Феодорита в употреблявшихся у нас рукописях и что сам Даниил принял свидетельство за подлинное и держался изложенного в нем учения. Для подтверждения же и объяснения другого предания — о поклонении на восток — приведены места из Василия Великого, Иоанна Дамаскина, Афанасия Великого и "от иных книг", не сказано каких. Наконец, в третьей части Слова, сказав, что Церковь имеет многие предания и неписаные, к числу которых принадлежат знамение крестное и поклонение на восток, проповедник присовокупляет, что древние отцы и подвижники, особенно в пустынях и других местах, где не было ни икон, ни храмов, молились всегда на восток, ожидая с востока непрестанно Второго пришествия Господа Иисуса Христа и приготовляясь день и ночь к сретению Его; укоряет современных христиан, что они помышляют только о земном и нимало не пекутся о небесном, и убеждает их потрудиться в настоящей жизни для жизни вечной, притекать во святую церковь, сокрушаться о грехах своих, упражняться в чтении Божественных Писаний и поклоняться на восток, ибо от востока приидет Христос, да и Сам Он называется Востоком, и на востоке был рай, древнее отечество наше... "Но ты, — замечает при этом святитель, — свирепствуешь и скачешь, как будто хотя растерзать меня, и говоришь: "Знаю, знаю я это, еще и больше того знаю, и новое и ветхое". Благо тебе, любомудрый подвижниче, что ты знаешь многое, и ветхое и новое. Но для меня, худого, немало и то, чтобы отыскать что-либо для разрешения недоумений. Нашедши это, я насыщаю себя и другим даю; а относительно тех, кто отметает и попирает это, я имею Божественное слово: Не дадите святая псом, не пометайте бисер ваших пред свиниями (Мф. 7. 6)". Затем снова укоряет христиан, что они мудрствуют и пекутся только о земном, не памятуя ни о смерти, ни о суде, ни о вечном воздаянии, упражняются в сквернословии и сатанинских позорищах, враждуют, завидуют, лгут, нарушают клятвы, любят слушать дьявольские песни и кощунства, и убеждает исполнять Божественные заповеди для получения вечных благ.

II. Раскрыв в первых четырех Словах те общие начала, которых должны держаться православные в делах своей веры и для охранения себя от ересей и лжеучений, Даниил три последующие Слова посвящает, в частности, двум важнейшим догматам христианства: догмату о Воплощении и догмату об искуплении, или крестной смерти Спасителя, так как эти догматы наиболее подвергались тогда у нас пререканиям со стороны жидовствовавших еретиков и их последователей.

В первой части пятого Слова митрополит излагает православное учение о таинстве Воплощения, и, нельзя не сознаться, к чести автора, излагает ясно и раздельно, языком точным и правильным. В конце изложения он прямо указывает на цель настоящего своего Слова: "Да никто ж будет еретик и да никто ж приимет злую и пагубную ересь нетленно-мнимую, но да всяк верует и исповедует совершенна Того (т. е. Иисуса Христа) Бога и совершенна Человека". Эту древнюю нетленно-мнимую ересь, учившую, будто Сын Божий воспринял на Себя какую-то плоть, которая была нетленна с самого Его Воплощения и только казалась подобною тленной человеческой плоти, как известно, проповедовал у нас тогда князь-старец Вассиан Косой, покровитель жидовствовавших. Он упорствовал в ней даже на Соборе, судившем его, так что для вразумления вольнодумца приведен был по приказанию Даниила целый ряд древнеотеческих свидетельств. Неудивительно, если против этого лжеучения, может быть имевшего у нас немало и других последователей, кроме Вассиана Косого, Даниил счел нужным написать особое Слово, и притом самое обширное из всех своих Слов. Во второй части этого Слова для доказательства и разъяснения учения, что Иисус Христос, совершенный Бог, есть вместе совершенный Человек и воспринял наше человеческое естество со всеми его свойствами, кроме греха, автор привел а) до 18 текстов Священного Писания, преимущественно Нового Завета, с толкованиями на них; б) многие отрывки из сочинений святых отцов и учителей — Геннадия Константинопольского, Василия Великого, Иоанна Златоустого, Афанасия Великого, Феодорита, Тимофея Пресвитера, Епифания Кипрского, Косьмы Пресвитера, Симеона Нового Богослова, Григория Неокесарийского, Григория Нисского, Кирилла Александрийского, Иоанна Дамаскина, Григория Амиритского, Ефрема Сирина, большею частию по два, по три и по нескольку отрывков из каждого; в) целое обширное послание Льва, папы Римского, к Флавиану, Константинопольскому патриарху, почти все обличительное Слово на армян Иоанна, митрополита Никейского; г) многие песни из церковных канонов и отрывки из Требника, Синаксарей, Прологов и житий святых; д) отрывки неизвестных или малоизвестных авторов, как-то: от Свитка многосложного, от Слова о чудесах Пресвятой Богородицы, от правильных завещаний о Четвертом Соборе, от Слова о Четвертом Соборе, от Слова на Рождество Христово, от Хрусовой повести об обретении Честного Креста, от книги Иакова Жидовина. Достойно замечания, что некоторые из приведенных здесь свидетельств суть те же самые, которые были прочитаны по приказанию митрополита Даниила на Соборе для вразумления князя-старца Вассиана Косого, а в числе вновь приведенных находятся и два свидетельства собственно русские: отрывок из похвального Слова митрополита Илариона святому великому князю Владимиру и одна песнь из канона святителю Петру, митрополиту Московскому. В последней части Слова Даниил сначала снова объясняет, почему и для чего написано оно. "Все это, — говорит он, — я собрал из Божественных Писаний любви вашей, богомудрые! Не престанем же наставлять себя и друг друга и порознь и в беседах, как проповедали пророки, научили апостолы и предали богоносные отцы относительно Воплощения Иисуса Христа, да, отревая и отсекая от себя еретический недуг, соблюдем учение и предание неповрежденным. Если мы и не возможем наставить всех, то, насколько возможно, утешим словом и постараемся воздвигнуть долу лежащие души. Это дело пастырь должен считать важнейшим из всех своих дел, т. е. чтобы учить, и наставлять, и советовать, и обращать на благое, и запрещать, и возбранять от злого". Затем, обращаясь к пасомым, продолжает: "А пасомых дело, чтобы повиноваться во всем пастырю о Господе. Ты же пастыря презираешь и ни во что полагаешь; но разве не знаешь великой власти пастырей, которую приняли они от владыки Христа, вязать и решить на земли и на небеси?.." Далее следуют общие нравственные наставления и обличения до самого конца: "Зачем не плачем о многих наших грехах? Зачем небрежем о целомудрии и чистоте и о прочем благоразумии наших детей, рабов и рабынь и нимало не печемся и не скорбим о спасении братии нашей?.. Поскорбим добровольно во временном сем житии, да возрадуемся вечно. Юн ли ты — тем прилежнее внимай, да, измлада научившись добродетельной жизни, с дерзновением войдешь в радость Господа своего. Стар ли ты — еще более внимай, ибо отшествие близко и конец неизвестен. Земледелец ли ты — от сего наиболее внимай, ибо земное смертно и тленно, а будущее бессмертно и бесконечно... Но ты все сказанное считаешь за басни, ибо ты бесчувствен и похабен... а помысли, сколько при твоей памяти отошло в будущую жизнь, сколько до твоей памяти и как скоро ныне текут друг за другом в вечное селение; бессмертным ли себя считаешь?..."

Против таинства искупления жидовствующие еретики возражали: недостойно Бога так уничижаться — принять на себя человеческую плоть и умереть на Кресте; разве Бог не мог спасти человека иначе? На это возражение защитники православия, каков преподобный Иосиф Волоколамский, отвечали, что для Бога, без сомнения, все возможно и что Он мог бы спасти человека иначе, но Он благоволил избрать такое, а не другое средство для нашего спасения, чтобы показать Свою бесконечную благость и премудрость ("Просветитель". Слово 4). Те же мысли о благости и Премудрости Божией повторяет и Даниил: в шестом Слове он именно говорит о неизреченной благости или милости, которую показал Христос в деле нашего искупления. И как истина эта для верующего сама собою ясна и не требует многих доказательств, то естественно, что и Слово вышло очень невелико. В первой части проповедник кратко объясняет, как выразилась бесконечная любовь к нам нашего Спасителя, когда Он, будучи Сыном Божиим, благоволил облечься в наше человеческое естество и, будучи совершенно безгрешным и невинным даже по человечеству, волею принял на Себя все наши грехи и виновность, потерпел за нас страдания и самую мучительную позорную смерть. Во второй части приводит только четыре текста, один из Апостола и три из псалмов, о страданиях за нас нашего Спасителя и несколько кратких толкований, или замечаний, на эти тексты — из Феодора Студита, Исаака, Дидима, Исихия, Феодорита, Евсевия, Афанасия, Аполлинария и Григория Богослова. Наконец, в третьей части, указывая на это великое и неизреченное милосердие владыки Христа, Который понес на Себе наши грехи, потерпел за нас всякое поношение, страдание и смерть, омыл нас Своею Пречистою Кровию, извел нас от смерти в живот, от тьмы на свет, от рабства на свободу, дал нам власть быть чадами Божиими, обетовал нам живот вечный, проповедник спрашивает: "Что ж воздадим владыке Христу за все, что Он сотворил для нас и даровал нам вечный живот? Возблагодарим владыку Христа, возлюбленные, возблагодарим и прославим милость Его неизреченную; возлюбим Возлюбившего нас, умрем за Умершего за нас; возлюбим друг друга; очистим себя от всякой скверны плоти и духа. Принесем Христу Богу нашему дела благие со страхом и благоговением: веру, любовь, братолюбие, упование, терпение, смирение, кротость, сокрушение сердца, умиление, слезы, совесть очищенную. Поработаем Господу, пока имеем время... Адам праведно умер, ибо согрешил, а Христос неправедно умер, ибо не согрешил, но ради нас и нашего спасения изволил претерпеть все страдания; претерпим же и мы ради Его всякую скорбь с разумом, да наследницы будем вечных благ, благодатиею и человеколюбием Господа нашего Иисуса Христа, Емуже слава со Отцом и Святым Духом ныне, и присно, и во веки веков. Аминь". Слово это, судя по краткости его, могло быть произнесено в церкви все сполна.

Другую мысль — о бесконечной премудрости Божией, явленной в деле нашего искупления, Даниил излагает в седьмом своем Слове. Премудрость эта, как изъясняет он в первой части, обнаружилась в том, что Христос Бог "прехитри злаго хитреца диавола", облекшись человеческою плотию, вследствие чего дьявол, признав Его за человека, дерзнул искушать Его, но был посрамлен и поруган; возбудил против Него врагов, предавших Его смерти, но Христос, нисшедши по смерти душою Своею во ад, яко Бог, связал дьявола, разрушил ад и извел из него всех верующих. После этой мысли, которая гораздо с большею подробностию была раскрыта преподобным Иосифом Волоцким в его четвертом Слове против жидовствующих, Даниил обращается к православным с своими любимыми убеждениями, как можно чаще и усерднее читать Божественные Писания, "да от сих научаеми истине, не отведены будем лжею еретическою". Во второй части Слова он приводит кроме двух-трех библейских текстов многие церковные песни и стихиры, выписки из толкового Евангелия, из Синаксаря, из Временника, из писаний святых отцов и учителей Церкви — Златоуста, Максима, Кирилла, Афанасия, Григория Амиритского, Ефрема, Григория Богослова, Иулиана, епископа Тавийского, Сильвестра, Кирилла Иерусалимского, Григория, папы Римского и, в числе других, довольно большую выписку из четвертого Слова в "Просветителе" преподобного Иосифа Волоцкого. Во всех приведенных свидетельствах повторяется и выражается так или иначе, то кратко, то более или менее подробно, одна и та же мысль, что Христос "прехитрил", посрамил и победил дьявола. Последняя часть Слова не имеет внутренней связи с двумя предшествующими и содержит в себе общие нравственные наставления. "Убоимся, братие, — так начинается она, — того Страшного дня, когда придет Господь судить на землю и воздать каждому по делам его. Будем подвизаться, пока имеем время, для очищения грехов и для жизни вечной; будем веровать в смотрение Вочеловечения Господа, которое Он совершил для нашего спасения, потом воскрес, вознесся на небо и сел одесную Отца, будем веровать Второму Его пришествию..." И далее: "Будем бояться Бога и для Него делать все, что ни делаем, да не мудрствуем о себе... возненавидим славу и богатство, не пребывающие по смерти... Бегай блуда и блудных вещей; бегай позорищ и играния бесовского; не украшай лица своего на прельщение человеков, за которых Сын Божий потерпел вольную страсть..."

III. Восьмое Слово в Сборнике Даниила служит как бы переходом от слов догматического характера, доселе нами рассмотренных и направленных против еретиков, лжеучителей и вообще вольнодумства в делах веры, к Словам нравственного содержания, направленным против современного развращения нравов. Здесь Даниил трактует уже о предмете нравственном, но не оставляет и того предмета, который доселе постоянно имел в виду, т. е. лжеучения врагов Божиих — еретиков. В первой части Слова, которая представляет собою довольно обстоятельное и вполне законченное поучение, ход мыслей следующий: Сам Бог, пекущийся о спасении человеческом, установил между людьми власти, и установил в отмщение злодеем, в похвалу же благотворцам. Отсюда двоякое следствие: должно повиноваться властям и воздавать всем им должное, но и власти как слуги Божии должны иметь попечение о соблюдении людьми Божественных законов и соблюдать род человеческий от душепагубных волков, иначе — еретиков и лжеучителей. А потому, хотя много у нас искушений в жизни, особенно от наших страстей, но будем стараться исполнять волю Божию, будем милостивы к самим себе и друг к другу, поможем сущим в беде, наставим бесчинных, утешим скорбящих, взыщем заблудших от истины, обратим прельщенных. "Скажи мне, — спрашивает, между прочим, святитель, — почему ты сопротивляешься Божию повелению, т. е. власти, установленной от Бога? Ты говоришь: "Я не сопротивляюсь". Но почему же ты преступаешь законы Духа Святого, почему хулишь имя Божие? Поступая так, ты должен принять отмщение от служителей Божиих. Ибо принявшим от Бога таковое служение как слугам Божиим подобает иметь многое попечение о Божественных законах и соблюдать род человеческий невредимо от душепагубных волков и не давать воли зло творящим человекам, которыми бесчестится имя Божие. Осуждаемы бывают тати и разбойники и другие люди, совершающие зло; приемлют казнь поправшие и оплевавшие образ земного царя; но если эти и прочие приемлют казнь, тем более — хулящие и бесчестящие Сына Божия и Бога и Пречистую Богородицу, они достойны совершенной ненависти". Во второй части Слова сведено несколько текстов из Посланий к римлянам, колоссаям, Титу, Тимофею и других — о поставлении властей от Бога, о повиновении им и об обязанности их быть в отмщение злодеям и в похвалу благотворцам. Затем приведены места из сочинений — Василия Великого, Златоустого, Афанасия Великого, Евфимия, патриарха Терновского, Феодорита, Евсевия Емессийского, Иоанна Дамаскина, Иоанна, митрополита Никейского, Нила, Феофилакта, также выписки из Изложения бывшего церковного соединения, из многих житий святых, из Временника, а из русских сочинений — два отрывка из похвального Слова митрополита Илариона святому Владимиру и отрывок из Несторовой летописи о том же князе. В одних из этих свидетельств говорится о значении предержащих властей и повиновении им; в других — о том, как должны относиться и действительно нередко относились эти власти к еретикам и лжеучителям; в третьих — как должны относиться к еретикам и вообще православные христиане.

Последняя часть настоящего Слова, кроме того что представляет собою, подобно первой части, довольно полное и законченное поучение, содержит в себе еще ясные намеки, что оно было произнесено пред верующими в ряду других поучений. "Вы слышали прежде, — так начинает митрополит поучение это, — когда мы сподобились побеседовать к любви вашей, потом говорили вчера и ныне, о любви к Богу и к искренним и о прочем исполнении заповедей Божиих. И опять беседую к любви вашей, насколько возмогаю по худости моей, ибо знаю, что по великой вашей духовной любви к моей худости вы и худые и неразумные мои немотствования принимаете и не зазираете, если и скудно оно, и ненарочито, и нехитрословно, но духовно и полезно для хотящих спастися. Да о чем же другом и беседовать нам, отцы и братия, как не о Божественных повелениях и прочем духовном, и полезном, и спасительном? Преблагий Бог сотворил нас от небытия в бытие и даровал нам все блага, обещал и будущая неизреченные блага, но только если мы соблюдем заповеди Его и будем совершать угодная Ему". Вслед за этим проповедник призывает слушателей любить Бога и ближних, показывает связь той и другой любви, объясняет, в каких действиях могут выражаться они, дает некоторые частные наставления — любить беседы душеспасительные, соблюдать меру во всем: в пище, питии, одеянии, сне, прилепляться к мужам богобоязненным, бегать бесед блудных ("бежи погибельнаго рова — блудных бесед, бежи упестрения и ломления женьскаго, не въсхощи зрети червленых ея ланит, белости же и мягкости тела, и тонкаго ея гласа, и сладости словес, яки удицею уловляющия человеки"), не предаваться никогда праздности, научающей всякому злу, — и все это, можно сказать, составляет первую половину поучения. Всю вторую половину автор направляет исключительно против еретиков. "Сотворим добрые дела о Господе — какие? Покажем праведную ярость и Божественную ревность, научим хулящих не хулить имени Господня. А непослушных человеколюбно врачуй, исцеляй, исправляй и, если еще не исправляется, снова наставь любовию и мудростию, тихо и кротко; совратившихся с правого пути направь человеколюбно и милостиво, да и сам получишь милость от владыки Христа в сем веке и будущем. А против не приемлющих врачевания после многого наставления и не восхотевших прийти наконец к лучшему возревнуй ревностию Божественною, чтобы и прочие имели страх, отступили от сатаны и обратились к Господу Богу... Будь ревнитель по Господе Боге, не попусти еретикам хулить имя Христа Бога; вспомни человеколюбие владыки твоего Христа, сколько Он сотворил для тебя: небо, солнце, луну и звезды, землю, море... и Человеком соделался ради тебя, и вольную и бесчестную страсть претерпел ради тебя... А ты не хочешь злодейственным еретикам, хулящим Его и Пречистую Его Матерь, запретить, возбранить, пригрозить, но совокупляешься с ними, и ешь, и пьешь, и покрываешь их, и заступаешь. И как наречешься христианином? Не прельщайся — не христианином наречешься ты, но, скорее, лукавым бесом и самим сатаною. Ты говоришь: "Я обращаю и привожу к покаянию". Хорошо, если так, — обращай и приводи к покаянию... но блюдися от волков, блюдися от псов, блюдися от свиней, блюдися от злых делателей, блюдися от татей... Если не принимают наставлений после многого врачевания, если не обращаются и не приходят в познание истины Христовой, зачем с ними совокупляешься, зачем бываешь им другом, зачем не отдаляешься от них и не бережешься?.. Будем с опасением соблюдать знамение православной веры, сохраним ее твердою и непоколебимою от всех душепагубных еретических учений, не дадим волкам, и разбойникам, и татям ни входа, ни дверей в стадо Христово, укрепим себя и других быть доблестными и непоколебимыми в православной вере и во всем о Господе". В заключении кратко повторяются наставления — любить друг друга, помогать ближним, чуждаться зависти, ненависти, гнева, мести и показывать ревность и праведную ярость только на врагов Бога, попирающих Его законы.

IV. Следущие пять Слов (9 — 13) — содержания нравственного. В трех первых из них, как показывают самые их заглавия, автор имеет в виду преимущественно некоторые частные предметы христианской нравственности, но касается и общих ее оснований, общих заповедей и правил; а в двух остальных Словах, что также видно из их заглавий, хотя рассуждает о нравственности христианской вообще, о ее главных заповедях и правилах, но по местам особенно останавливается на некоторых частных предметах, на частных нравственных недостатках своих современников.

"Опять примемся за евангельское учение, опять поучимся в словах Христовых, опять полюбомудрствуем в заповедях Господних" — так начинается девятое Слово, озаглавленное: "Не судите, да не судими будете". Несмотря, однако ж, на такое заглавие, автор в первой части слова сначала призывает всех упражняться в чтении Божественных Писаний, объясняя, как оно душеспасительно, любить друг друга, показывая значение и превосходство этой добродетели, удаляться неправды, ярости, гнева, тщеславия, сребролюбия, гордости, водиться всегда и во всем страхом Божиим, быть милостивыми, кроткими, незлобивыми и пр. А затем уже начинает учить, что не должно осуждать ближних; что, осуждая других и не оказывая им милости и снисхождения, мы сами не получим милости от Бога; что если мы имеем какие-либо добродетели, то совершили их не сами собою, а только при помощи Божией ("наше есть еже въсхотети и тщатися на лучыыее; Божие же есть еже на дело извести благое наше хотение и усердие"), что мы сами великие грешники и должны испытывать и оплакивать свои грехи, а не разыскивать, и разглашать, и осуждать чужие грехи и недостатки. Во второй части Слова все приведенные свидетельства и из Писания, и из отцов Церкви и подвижников (именно: из Кирилла Александрийского, Анастасия Синайского, аввы Исаии, Ефрема Сирина, Петра Дамаскина, Никиты Стифата, Иоанна Лествичника, Никона Черногорца, Златоуста, аввы Дорофея, Максима), и из житий святых, и особенно многие и весьма обширные извлечения их Старчества, действительно направлены к подтверждению одной истины: что не должно осуждать ближних. Наконец, третья часть заключает в себе общие наставления о любви к Богу и ближним и исполнении заповедей Божиих; перечисляет разные добродетели, которые должны совершать христиане, и разные пороки (в том числе стоит и осуждение ближнего), которых должны избегать; напоминает о смерти, о суде, о вечных наградах и наказаниях, о скоротечности жизни и убеждает трезвиться, бодрствовать и со страхом и трепетом работать Господу. Оба поучения, содержащиеся в первой и последней части настоящего Слова, могли быть с назиданием произнесены в церкви.

В десятом Слове, носящем заглавие: "Аще некая злая сотворим братиям нашим, или укорим, или оклеветаим, в таяжде впадем", автор беседует почти о той же самой истине, только выраженной в более общем виде, о которой беседовал в предыдущем Слове; а потому неудивительно, если как бы повторяется здесь и только дополняет и поясняет то, что сказано там. И здесь в первой части он сначала убеждает заботиться о духовной пище — о чтении Божественных Писаний, потом преподает некоторые общие нравственные наставления и наконец уже говорит об избранном предмете, т. е. чтобы мы не творили никакого зла братиям нашим, не осуждали их, не укоряли и не клеветали на них. Начальная мысль, по способу изложения ее, заслуживает внимания. "Вчера и ныне, — выражается проповедник, — повара стекаются в поварню, и украшают ее, и свиты переменяют, и руки простирают, и листы укрепляют, и ножи острят, и дрова накладают, и огонь возжигают, и котлы наставляют, и сковороды и горнецы поставляют; они готовят пищу к насыщению чрева, и тело наслаждается этим и укрепляется и потом сводится к истлению. Сколько тщания и подвигов требуют пища и питие, сколько золота и серебра на это исчезает!.. Если же такое тщание и попечение мы имеем о брашнах и питиях, тем более мы должны иметь всякое тщание и великое попечение о духовном. Как тленные наши тела укрепляют, услаждают и утучняют земные плоды и различные питания, так души напитывают, утучняют и исполняют веселия и благодати духовные слова. Но земные и тленные питания оканчиваются, отходят в землю и тление и бывают ни во что... А брашна духовные, т. е. поучения Святых Писаний и наставления, нескончаемо производят веселие и радость и исходатайствуют нам жизнь вечную". И здесь, как в предыдущем Слове, все приведенные во второй части свидетельства (их, впрочем, приведено немного) из Писания, из отцов Церкви (Нила, Златоуста, Кирилла, Феодора, Иоанна Лествичника, Ефрема, Афанасия Великого) и от Старчества относятся только к избранному предмету Слова и служат дополнением к тем, какие приведены в предыдущем Слове. И здесь последняя часть содержит в себе одни общие нравственные наставления: "Будем, братие, внимать себе, очищать свою совесть и испытывать себя всякий час, каясь о грехах своих, не только о согрешениях делом и словом, но и о помыслах, если и помыслили что лукавое, покаемся, будем плакать и рыдать, пока имеем время. Научимся кротости, и смирению, и простоте, будем боголюбцыи человеколюбцы..." И далее подробно излагается учение о любви к Богу и ближним почти одними текстами из Евангелия и Посланий апостольских.

Одиннадцатое Слово под заглавием: "О Божиих судьбах, и о младенцах умирающих, и яко бедно есть не исповедати помыслы своя отцем духовным" по содержанию своему действительно соответствует этому заглавию, по крайней мере в двух первых своих частях. В первой части Даниил преподает один за другим три урока. Урок первый: не должно испытывать как непостижимое существо Божие, так и судьбы Божии, и если мы видим что-либо совершаемое Промыслом, для нас недомыслимое, то должны дивиться тому, славить и благодарить Бога, а не судить о том, не укорять и не бесчестить благодати Его; неразумны те, которые любят прения о неизреченных судьбах Божиих и говорят: почему такой-то получил помощь, такой-то прощен и освободился от бед, а такой-то не получил помощи, ни прощения, ни избавления от бедствий? Урок второй: не должно сетовать и плакать об умирающих младенцах, напротив, должно радоваться, ибо они умирают, не научившись злобе и лукавству мира сего; если они еще не крещены, то хотя не удостаиваются по смерти Царствия Небесного, зато не отходят и в муку как не согрешившие; а если крещены, то восходят прямо в Царствие Небесное. Урок третий: должно исповедовать отцам духовным нетолько деяния, но и слова и помышления: великое зло таить свои помыслы от духовных отцов и не исповедовать пред ними грехов своих. Во второй части приведенные свидетельства из слова Божия, из отцов (Афанасия, Анастасия Синайского, Златоуста, Григория, Лествичника, Иоанна Постника, Василия Великого, Григория Нисского), из житий святых и из Старчества все относятся то к первому, то ко второму, то к третьему уроку; чрезвычайно обширные выписки представлены здесь из Старчества. Только в последней части Слова автор от этих частных уроков переходит к общим наставлениям и учит хранить веру чистою и непорочною, исполнять обеты, данные при крещении, соблюдать все предания, принятые Церковию от Бога, и от апостолов, и от святых отцов, любить Бога и соблюдать Его заповеди, каяться во грехах, посещать храмы Божии и присутствовать в них со вниманием и благоговением; напоминает о скоротечности жизни, о близости кончины, о Суде, о воздаянии за гробом, о суетности всех благ земных и пр.

В двенадцатом Слове автор предположил изложить учение о том, что "вси человецы, малии же и велиции, и всяк кождо нас, приемшеи Божественное крещение и евангельския заповеди Господни, должны есмы всем сердцем своим, и всею душею своею, и всею мыслию своею обоя сия соблюдати, якоже обещание наше, еже в святем крещении, такоже и евангельския заповеди Христовы". Но в первой части своей Слово имеет характер не столько учительный, сколько обличительный. Сначала автор излагает общие мысли об обязанности нашей исполнять обеты крещения и евангельские заповеди, выражая эти мысли почти исключительно словами Самого Спасителя и апостола Павла, и делает общее замечание: "Все эти Павловы, более же Христовы изречения беспрестанно наставляют нас на благое, а мы, будучи христианами, породившись Божественным крещением, держимся обычаев поганых язычников, друг друга кусая, друг друга пожирая, как рыбы, друг друга укоряя и понося". Затем приводит одно за другим некоторые частные изречения Спасителя и апостолов, или частные заповеди, и делает обличения и укоризны за нарушение каждой из них: "Господь сказал: Блажени есте, егда поносят вас... а ты такое блаженство поставляешь ни во что, и такую благодать презираешь, и мало чем-нибудь укорившего тебя или досадившего тебе хочешь ввергнуть в великую напасть или даже предать смерти... Господь сказал: В терпении вашем стяжите души ваши, и апостол: Не себе отмщаюше, возлюбленный, а ты не только не повинуешься сему, но и слышать о сем не хочешь и, отмщая за себя, сваришься, творишь поединки, убиваешь. И как же называешься христианином, совершая противное обещанию твоему при святом крещении? Знаешь ли, кого ты отрекся и кому обещался? Что ты скрежещешь зубами и свирепеешь на меня, как бы убить меня хочешь? Говори: кого ты отрекся и кому обещался? Я отрекся сатаны, говоришь ты, и всех дел его, и обещался Христу, и верую во единого Бога Отца Вседержителя, Творца и пр. Но если ты так отвечаешь, и так веруешь, и исповедуешь, как христианин, то почему же, оставив Христа, течешь к сатане, т. е., презрев заповеди Божии, течешь на учения и деяния бесовская?.. Господь сказал: Блажени плачущии... а ты, будучи христианином, пляшешь, скачешь, говоришь блудные слова и совершаешь многие другие глумления и сквернословия, играешь в гусли, в смыки, в сопели, в свирели и многие служения приносишь сатане. Господь заповедал: Бдите и молитеся, и апостол: Непрестанно молитеся, а ты непрестанно соблазняешь всех людей, как сам сатана, баснословишь, приводишь смехотворные притчи, хохочешь, смеешься... Господь заповедал: Блюдите, да не отягчают сердца ваша объядением и пианством, а ты объедаешься, как скот, и пьянствуешь день и ночь, так что и болишь головою и мешаешься в уме... Господь заповедал: Научитеся от Мене, яко кроток семь и смирен сердцем, а ты нимало не хочешь научиться сей заповеди, но еще более гордишься, и превозносишься, и рыкаешь, как лев, и лукавствуешь, как бес, и спешишь на дьявольские позорища, как свинопас". Особенно резко и подробно обличает проповедник современное распутство и заботливость о щегольстве, так что, опуская наиболее резкие изображения, мы представим только некоторые. "Великий подвиг совершаешь ты, угождая блудницам: переменяешь одежды, надеваешь сапоги весьма червленые и крайне тесные, так что ногам твоим приходится терпеть великую нужду от тесноты их и гнетения... Волосы твои не только срезаешь бритвою и с плотию, но и щипцами исторгаешь из корня и не стыдишься выщипывать; позавидовав женам, мужеское свое лицо претворяешь на женское. Или весь хочешь быть женою?.. Если не хочешь, то зачем волосы бороды твоей или и ланит твоих щиплешь и не стыдишься исторгать из корня, а лицо твое много умываешь и натираешь и делаешь ланиты твои червленными, красными, светлыми?.. Желая насытиться блудными сластями и весь ум свой непрестанно о том имея, ты слугам своим на сии блудные бесовские деяния много серебра и злата истощаешь. И что много исчислять?.. Ты, всегда стремясь к блудницам, и сам себя для многих сотворил блудницею..." Наконец, проповедник убеждает христиан покаяться, исполнять заповеди Христовы, мудрствовать горняя, а не земная и, опровергая возражение, будто так можно жить только инокам, отрекшимся от мира, а не мирянам, имеющим жену, детей, рабов и многие житейские заботы, доказывает, что все христиане, где бы они ни жили, и могут, и должны исполнять обеты крещения и евангельские заповеди, и отдадут в том строгий отчет пред Богом. Нельзя пройти молчанием, что эта первая часть Слова очень обширна и сама по себе есть целое Слово, вполне пригодное для произнесения в церкви. Во второй части приведенные тексты Писания и свидетельства отцов (Василия Великого наиболее, Златоуста, Лествичника, Никона, Дидима, Афанасия), одни поясняют, другие подкрепляют то общие, то частные мысли, изложенные в первой. В третьей части, также довольно обширной и представляющей собой целое поучение, проповедник учит христиан внимать себе, показывая, как это полезно и как вредна невнимательность к себе; подробно описывает характер христианина ("христианин есть имеяй ум в небесных, христианин есть достойная небеснаго звания мудрствуяй... христианин есть имеяй истину и правду во всем, христианин есть имеяй смирение, и кротость, и простоту в разуме... христианин есть любяй Христа Бога паче отца своего, и матери, и жены, и детей; христианин есть любяй Христа Бога паче души своеа и искренняго своего, яко сам себе..."); убеждает всегда трезвиться, бодрствовать, бегать хищения, пьянства и других пороков, любить друг друга; укоряет слушателя за то, что он ленится приходить в церковь и презирает Божественные слова, в ней читаемые, а ходит на игрища и позорища бесовские, смотрит на блудниц, слушает говорящих скверные слова, затем предается пьянству, воровству и подобному; делает наставления, как христианин может находить для себя тихие удовольствия и прохладу, рассматривая окружающую природу и светила небесные, занимаясь своим семейством и хозяйством, посещая свои луга и поля, зеленеющие травою и цветами, усеянные пшеницею, ячменем и другими растениями; наконец, снова убеждает покаяться и бегать от греха, как от змия, чтобы и в настоящей жизни исполниться радости и в будущей получить вечные блага.

Тринадцатое Слово "О еже, что мир и яже в мире" — Даниил начинает воззванием: "Возненавидим мир, и князя его, и миродержательныя его вещи"! И вслед за тем объясняет, что мир — это молва, лукавство, зависть, вражда, горесть, сокрытая в сладости, пристрастие к мимотекущему, лицемерие, неправда, грех; а миродержательные вещи дьявола — это ненависть, неправда, желание славы, чести, гордость, татьба, разбойничество, пристрастие к вещам, любодеяние и прочие страсти, которыми дьявол прельщает и погубляет людей, потому-то мы и должны ненавидеть мир и его суету. Но ненависть эта не значит, будто не следует нам трудиться, орать, покупать, продавать, управлять рабами, устроять домы; нет, мы можем всем этим заниматься, но не должны ни к чему пристращаться, ни о чем пещися выше меры, возлагая надежду на Бога, Который один может благословлять наши труды успехом и помогать нам против всех врагов. Возделывая землю, должны помышлять и заботиться и о плодах духовных; занимаясь куплею и продажею, должны руководствоваться правдою и истиною; рабами должны управлять со смирением и кротостью и миловать их, как свои естественные чада, на непослушных же износить великий страх, но с тайным милованием сердечным; устроить домы и имущества должны с тем, чтобы пособлять нищим. Начало для деятельности христианина — правда и истина во всем. Приведши во второй части Слова несколько текстов Библии и несколько отрывков из писаний отеческих (Симеона Нового Богослова, Исаака Сирина, святого Дорофея) и от Старчества в подтверждение своих мыслей, автор продолжает дальнейшее развитие их в третьей части. "Мы собрали это, — говорит он, — и предложили любви вашей, да уведаем, что есть мир и яже в мире, да не увлекаемся суетными желаниями, да не всю работу нашу будем отдавать чреву и да не все мудрование наше имеем в плотских страстях, но уставим меру во всем: в пище, питии, в одеждах и сапогах, в беседах и прочих вещах", — и объясняет по порядку, как полагать меру в пищи и питии, в одеждах и сапогах, в беседах и в подаянии милостины: "Подаяние нищим и убогим совершай с благословением, тихо и кротко, с веселым сердцем и в сладости словес... будем творить милость по возможности... дай уломок хлеба, дай слово благое, дай умиление сердца твоего, воззри на нищего сладко умиленными очами, поскорби о нем в уме своем..."; и наконец, выражается вообще: "Все в настоящей жизни должно устроять благорассудно и благопотребно по воле Божией, да не изгубим ничего на свои страсти, кроме того только, что нужно для потребностей нашего живота". Непосредственно за этим идут обличения и укоризны: "Какая ж нужда иметь многое, сладкое и раздражающее яство и питие выше меры? Не проторы ли и убытки приносит это многим? Какая нужда покупать многие вещи и давать им или сгнивать, или от огня погибать, или быть похищаемыми от татей? Какая тебе нужда во все дни украшаться светлыми одеждами, когда другие и в Господские дни не имеют обычных одеяний?.. Какая тебе нужда выше меры умываться и натираться, и почему ты не только волосы твои, но и плоть свою с волосами остригаешь от бороды и ланит твоих, а часто и твою голову, и вешаешь под бородою твоею пуговицы, сияющие и очень красные, и украшаешься так, как и женам неприлично? Какая тебе нужда носить сапоги, шитые шелком? Или какая тебе нужда не только сверх меры умывать руки, но и налагать на персты твои золотые и серебряные перстни? Какой прибыток тебе изнурять дни над птицами? Какая тебе нужда иметь множество псов? Какая тебе похвала ходить на позорища?.. Господь не повелел ученикам иметь и худейших сапогов, ни двух риз, а мы не только имеем простых сапогов сверх потребности, но имеем сапоги и с серебром, и с золотом, и бисером, также и другие многоценные одеяния, и сапоги красные, искусно шитые шелком; и не только это, но и под сорочкою, куда никому не видно, некоторые стараются иметь дорогое препоясание, отделанное золотом и серебром. Ради всего этого мы ищем многих доходов, а если чего тебе недостает, так как ты по безумию твоему имеешь многие расходы, ты крадешь, насилуешь, грабишь, ябедничаешь, занимаешь и, не имея чем отдать, бегаешь, запираешься, преступаешь клятву и совершаешь другие бесчисленные злодеяния..." От обличений проповедник переходит к увещаниям и к убеждениям, с которыми обращается то ко всем, то к некоторым: "Будем же бодрствовать, трезвиться, внимать со страхом тому, чему научают нас священное Евангелие, и святые апостолы, и преподобные отцы. Не все нам любомудрствовать о тленном и мимотекущем и работать чреву, а нужно наиболее заботиться о духовном и подвизаться для будущего... О мужи! Учите жен ваших бояться Бога, и жить по закону Господню, и подавать нищим. О господа! Милуйте рабов своих и имейте их как присных своих детей, ибо все мы созданы рукою Божиею и все плоть едина... все мы единым Божественным крещением крестились, все равно искуплены Кровию Христовою, все равно причащаемся Божественным причащением... и если здесь на малое время Господь попустил одному господствовать, а другому работать, то в будущем нет раба, ни свободна... О отцы! Имейте попечение о ваших чадах, воспитывайте их всегда в наставлении и учении Господнем — бояться Бога и в законе Его поучаться день и ночь, не любить праздности, не творить кощунства, сквернословия и блуда, не красть, не лгать и бегать всякого зла. О юноши! К вам мое слово: возлюбите Христа Бога, да наследуете живот вечный; возлюбите чистоту и не уподобляйтесь блудным юношам, которые всегда велемудрствуют о красоте телесной, всегда украшаются более жен умываниями различными и хитрыми натираниями и которых ум всегда плавает в мечтах об одеждах, об ожерельях, о пуговицах, о препоясании под сорочкою, о сапогах, об острижении головы, о повешении косм, о намизании ока, о кивании главой, о уставлении перстов, о выставлении ног... О отроки и девицы! Возлюбите тихое и смиренное житие в целомудрии и чистоте... любомудрствуйте, трудясь в хитростях сколько по силе или в писательном художестве, или в книжном учении, или в каком рукоделии, если есть, или в ином каком-либо художестве о Господе; только не будьте праздны..." и пр. Вообще, эта заключительная часть разбираемого Слова очень обширна и назидательна и по справедливости может быть названа одним из лучших поучений автора.

V. Три остальные Слова в Сборнике Данииловом (14 — 16), судя по заглавию и второй части каждого из них, имеют предметом вопросы церковно-практические, и именно: два первые — вопрос о нерасторжимости брака, а третье — вопрос о браке втором и третьем. Но судя по первой и заключительной части каждого из этих Слов, все они преимущественно содержания нравственного и ничем не отличаются от предшествовавших Слов, только что нами рассмотренных. Надобно также заметить, что все эти три Слова по объему своему самые краткие из всех Слов, помещенных в Сборнике.

Четырнадцатое Слово автор желал, по-видимому, поставить в связи с предыдущим и начинает следующими фразами, выражающими как бы вывод из того, о чем он там беседовал: "Возлюбленные о Христе братие! Не все тщание, и попечение прилично нам, христианам, иметь о настоящей жизни; но подобает стяжать все тщание и попечение о жизни будущей, и помышляем ли мы что в нашем уме, или говорим, или делаем, все да бывает ради Бога, по воле Его, а не по нашим плотским волям". Сказав после этого очень коротко об обязанности христианина держаться заповедей Христовых, преданий апостольских и учения отеческого, любить Бога более всего, даже собственной души, быть мудрым, тихим, кротким, смиренным, святитель продолжает: "Подобает христианину, по слову Господа, не разлучаться от жены своей, разве словеси прелюбодейнаго", — и указывает на первозданную чету, которую Бог сочетал, но не разлучил даже после того, как жена соблазнила мужа и сотворила ему великую беду; на жену Иова, не оставившую его, несмотря на его болезнь; на известные изречения Спасителя и апостола Павла о нерасторжимости брака; наконец, заключает первую часть Слова общими замечаниями, что добро и великое добро — целомудрие и чистота, любовь и милость; добро — довольствоваться только необходимым в жизни, а все попечение иметь о небесном; добро — не преступать законных уставов и соблюдать Божественные заповеди. Во второй части приведено несколько текстов из Нового Завета, несколько кратких изречений Василия Великого и Иоанна Златоустого и несколько правил Тимофея Александрийского, Василия Великого и Соборов Карфагенского и Трульского о нерасторжимости брака. В последней части автор учит быть тихими, кроткими, смиренномудрыми, не испытывать судеб Божиих, не судить и не роптать на Промысл, когда мы видим, как одни возвышаются, другие ниспадают, грешники благоденствуют, праведники страждут, одни умирают в младенчестве, другие живут долго; учит пребывать в заповедях Христовых, в преданиях и учениях апостольских и отеческих, чтить святую Церковь и ее настоятелей, чтить царя, вельмож и воевод, любить своих жен и не обижать их ("ты же грызешися непрестанно, якоже и ума изступити ей от твоего сверепства; перестани тако творя, о человече!"), не позволять им излишних украшений для предотвращения соблазна и больших расходов, наблюдать меру во всем: в пище, питии, в сапогах, одеждах и умовении.

В пятнадцатом Слове вся первая часть, впрочем очень небольшая, наполнена афоризмами в таком роде: "Всякая вещь, и начинание, и дело, и слово да бывает для Бога и о Боге... все проходит, все мимотечет, душа же не мимошественна; блаженна слава не настоящая, но будущая; добро — отечество, рай; добро — венцы терпения; добро — в благочестии умереть, нежели предать благочестие... если не можешь жить без жены, вступи в брак: жена не препятствует благому житию... иное обычай утвердил, и соблюдается даже не преданный в Писании церковный обычай, как закон... друг верный — помощь крепкая... имеющий печаль о будущем всегда радуется в сердце... ты, купец, подвизайся, пока не разошелся торг..." Во второй части приведены только два правила Василия Великого и одно Трульского Собора с толкованиями Аристина и Вальсамона, относящиеся к тем случаям, когда муж или жена оставляют друг друга не ради словеси прелюбодейного, и к установившемуся вследствие обычая взгляду на такие случаи. В последней части сначала митрополит восстает против тех, которые, хотя мнятся быть верными, поносят имеющих веру и благочестие, и одни осуждают безмолвие о Христе и удаление от людей, плотское мудрствующих; другие — тихость, кротость, смирение, простоту в разуме; третьи, одержимые недугом зависти, подвергают ближних многим напастям и бедам; довольно подробно описывает гибельные действия зависти и убеждает: "Отсечем же, возлюбленные, многоглавого зверя — всепагубную зависть, покажем изящное житие; разумею не жестоту, не поты чрезмерные, не низулегание, не посты и жажды, но не завидуй, не лукавствуй, не клевещи, не лжи, не лихоимствуй, не сквернословь, не обижай, будь кроток, смирен, любовен, милостив, удержи ярость, отринь свирепство, отгони тщеславие... Добро — пост, но, когда нет иных добродетелей, он не имеет силы... Не должно безрассудно устроять себя в скудости пищи и пития и расслабляться, делаться бесчувственным и немощным для подвигов; но должно по силе телесной умерять воздержание, воздерживаться не от пищи, а от объедения и не от вина, а от пьянства". За сим следуют новые, более резкие обличения: "Откуда многогубительные расходы и долги? Не от гордости ли и безумных проторов и на жену и на детей? Откуда кабалы, и поруки, и сиротство, и рыдание, и мычание, и слезы? Всегда наслаждения и упитания, всегда пиры и позорища, всегда бани и лежание, всегда мысли и помыслы нечистые, всегда праздность и безумные таскания, как бы некоих мошейников и оманников, по демонскому научению. Всяк ленится учиться художеству, все бегают рукоделия, все пренебрегают торгованием, все поносят земледельцев. Все уклоняются от душеполезных притчей и повестей, все бегают духовных бесед, все любят плотское, всем радостно греховное и беззаконное, все хотят жить на земле, все не памятуют о жизни по смерти. Все красятся и упестреваются, и в том весь ум свой изнурили, и уже и на небо, не знаю, как взирают; все кощунники, все смехотворцы, все злоязычники и клеветники..." Впрочем, заключает свою речь автор: "Я говорю это, не других осуждая и понося, но возбуждая свою леность; а вас умоляю — ибо вы моя радость, вы моя сладость, вы моя слава, вы моя честь, вы мое богатство — обуздаем, возлюбленные, язык наш, удержим несмысленные вещания, будем бегать тучных трапез и пьянств, бегать блудниц, и сияющих лиц, и светлости тела; поживем чистотою, кротостию, смирением и любовию, просветим себя и других милостынею, да сподобимся и настоящего жития во славу Божию и будущих благ..."

В первой части шестнадцатого Слова митрополит преподает следующее, весьма краткое, поучение: "Преблагой Бог надвое разделил человеческое житие: на девственное и на брачное. Если кто изволит девственное житие, тот будет иметь великое дарование, ибо оно приносит многосугубный плод сторицею... А кто не может прийти в тризницу терпения и страданий девственного, ангельского, иноческого жития, тот да приобщится по закону брачному жене, что изначала повелел Бог и похвалил апостол, сказав: Брак честен и ложе нескверно... Если же кто предается нечистоте блудников и прелюбодеев, тот приимет вечное мучение. Не стоит никому иждивать дни свои напрасно и всуе и прочить себе мимотекущее, ибо нет ничего на земле прочного и постоянного, все превращается и проходит, как тень. Посему, о возлюбленные, будем плакать и внимать себе все, и оженившиеся и неоженившиеся, да приобретаем все во славу Божию, и исполнимся духа радости, и получим и настоящая и будущая блага, благодатию Господа нашего Иисуса Христа". Во второй части приведены по три кратких изречения Василия Великого и Иоанна Златоустого относительно второго брака и правила — святых Соборов, одно Лаодикийского и два Неокесарийского, и святых отцов: три — Василия Великого и одно — Никифора, патриарха Константинопольского, относительно второго, третьего и четвертого браков. В последней части митрополит снова говорит, что все в мире быстротечно, что и сладость его, и величие, и слава — все басни, все паутина, все дым, и трава, и цвет травный, и тень, и сон. Вооружается против пристрастия к пище, против пьянства, роскоши, позорищ: "Какое Божественное Писание похваляет пищу и пьянство, какие Христовы заповеди и апостольское предание предали толстые и тучные трапезы? Доколе питание, доколе играние и роскошь, доколе надмение и тунеядство, и от того займы, и поруки, и кабалы, а жене и детям — вопли и слезы и тебе самому — исчезновение и исступление ума? Что предпосылаешь на небеса? Величие ли гордыни, объедение ли и пьянство?.." Убеждает всех пребывать и исполнять евангельские заповеди в том звании, в какое кто зван: "Властелин ли ты, судия ли, воин, послушник, купец, рукодельник ли, земледелец ли, ловец, пчеловод, каменосечец, кузнец, швец, древодел, писец ли, зодчий ли, философ ли, и все, приявшие от Господа художество, — трудитесь, делайте, работая со вниманием, не ради рукоделия и мамоны, но как для Бога, и таким образом, от труда своего по силе подавайте Церкви Божией, и нищим, и странным, и употребляйте на свои потребы и проторы..." Дает частные наставления властям и судиям творить милость и правду всегда, воинам — никого не обижать и быть довольными своими оброками, послушникам — быть твердыми в своем послушании; убеждает всех вообще подвизаться о Господе и бегать тунеядства и праздности, напоминая, что еще Адаму заповедан был труд и делание как до падения, так и после падения, что Сам Христос потрудился на земле ради нашего спасения и оставил нам пример для подражания, Сама Богородица постоянно пребывала в посте, и в бдении, и в рукоделии, и апостолы делали своими руками, и оканчивает Слово пожеланием христианам получить вечные блага, благодатию Господа Иисуса Христа.

В Сборнике митрополита Даниила, нами рассмотренном, содержатся Слова его, обращенные ко всем православным христианам; здесь он желал, как сам выражается, предложить духовную трапезу всем вообще своим духовным чадам. В другом Сборнике помещены только такие его сочинения, которые адресованы им отдельным лицам или отдельным монашеским общинам, именно: двенадцать посланий его и одно поучение, хотя по содержанию своему и эти сочинения представляют немало поучительного и назидательного для всякого благочестивого читателя, что и могло послужить главным побуждением к собранию их и изданию в особой книге. Как составлен этот второй Сборник сочинений Даниила — неизвестно, но он мог быть составлен самим Даниилом, по крайней мере, он составлен, видимо, по образцу первого Сборника Даниилова: и здесь, как там, все помещенные сочинения названы Словами (Слово 1-е, Слово 2-е и т. д.), и над каждым Словом поставлено оглавление его, или краткое его содержание. По внутреннему характеру статьи второго Сборника совершенно однородны с Словами первого Сборника: и в этих статьях Даниил старается учить и наставлять не столько от себя, сколько от Божественных Писаний, приводит свидетельства отеческие, хотя не во всех статьях и в меньшем количестве, и излагает приводимые свидетельства большею частию не бессвязно и не в особой части, как то сделано в Словах первого Сборника, а в связи с своими собоственными мыслями. Из тринадцати сочинений Даниила, находящихся во втором Сборнике, только о двух известно, к кому они адресованы: это поучение к братии Иосифо-Волоколамского монастыря и послание во владимирский Николаевский Волосов монастырь. Два другие сочинения, или послания, написаны к какому-то епископу, неизвестному по имени. Остальные девять адресованы к лицам совершенно неизвестным.

Поучение к братии Иосифова волоколамского монастыря Даниил написал еще в то время, когда был настоятелем этой обители. А потому естественно, если он начал свое поучение следующими словами: "Братие мои духовные и отцы! Я весьма удивляюсь, что вы вопрошаете меня, худого и недостойного инока Даниила, что есть устав общего жития, и повелеваете мне писанием о сем засвидетельствовать небрегущим и невнимающим. Что это? Не понимаю: искушаете ли вы меня или поступаете так от полноты веры и любви к моей худости? Вы имеете многие предания преподобного отца нашего игумена Иосифа об иноческом и общежительном пребывании. А я, грешный и худой, что скажу или что стану излагать, как не те же Божественные Писания, которые вы сами больше меня, непотребного, всегда знаете?" Затем непосредственно говорит, что по уставу иноческого общежития иноки должны иметь все общим и никто не должен иметь ничего своего; что они должны постоянно бодрствовать против духовного врага — дьявола, в подтверждение чего приводит наставления апостола Петра, Ефрема Сирина, Исихия Иерусалимского и Екклесиаста, и что иноки должны отличаться отречением от мира и совершенною нестяжательностию. От этих общих мыслей обращаясь к своим братиям, Даниил умоляет их именем Господа позаботиться о своих душах и отвергнуть от себя всякое небрежение и бесчиние; напоминает им их первые дни, когда они пришли в тихое пристанище монастырское, оставив мир, родных, друзей, и изрекли обеты совершенной нестяжательности и нищеты, глубочайшего смирение и послушания, целомудрия и чистоты; указывает на то, что они в своей обители могут жить во всяком покое и беспечалии, имеют для себя все готовое: и пищу, и одежду, и обувь, и все необходимые вещи в казне монастырской — и объясняет, что после этого они должны отложить "всякия особьныя стяжания и особьное рукоделие" и пещися только об исполнении заповедей Господних и правил иноческого жития, а если они, имея всего вдоволь в общей казне монастырской на всякие свои потребы, держат еще особьные стяжания и вещи ради сребролюбия, продают и покупают, берут росты и на росты и за свои рукоделия копят сребро и золото, то они должны подлежать строгому ответу пред Богом и не избегут страшных мук геенских. Приведши затем изречения святых отцов и учителей Церкви — Василия Великого, Аммона Пресвитера, Иоанна Лествичника, Григория Богослова, Ефрема Сирина и Нила, одно правило Константинопольского Перво-Второго Собора, два узаконения царя Иустиниана и два отрывка из Старчества, проповедник заключает свое поучение так: "Слышали ли вы, отцы мои и братие возлюбленные, Божественные слова и наставление святых отцов наших? Не все ли они говорят одно, что не должны иноки иметь стяжания особьного, имея покой и все нужное в казне своего общего монастыря? А что еще страшнее, они говорят, что если инок преступает законы Святого Духа и развращает уставы святых отцов, то такой должен быть изгнан из обители; и когда изыдет в другой монастырь, должен оставить свое особное стяжание в первом монастыре, где был пострижен, как гласят и градские законы. Слыша такие наставления отцов наших, возлюбленные братие, оставим все наши особные стяжания Господа ради... и с радостию потечем на делание заповедей Его, пребывая в молчании и нестяжании, послушании и смирении... нося тяготы друг друга, не воздавая никому злом за зло и не возносясь своим благородством. Пусть никто не говорит: "Я рода царского" — и даже не помышляет: "Я из рода великих бояр". Пусть никто не поднимает вверх бровей своих, говоря: "Мы рождены и воспитаны от светлых и благородных родителей, а сей — из рода убогих и нищих, воспитан от худых родителей и был рабом такого-то". Нет, братие, никто так да не помышляет и не говорит — эта пагубная гордость... А лучше будем в смирении возносить друг друга, покоряться друг другу, а всего более работать Господу... да получим вечные блага о Христе Иисусе..."

Послание во владимирский Николаевский Волосов монастырь митрополит Даниил написал в ответ на послание к нему игумена и старцев этого монастыря, жаловавшихся, что у них, вопреки общежительному уставу, пресвитеры и диаконы берут приносимое от христолюбцев по рукам, а не в монастырскую казну, и вообще просивших архипастырского наставления. Соответственно этому митрополит прежде всего заповедует, чтобы не давали воли таким пресвитерам и диаконам, а собирание подаяний и доходов в монастырскую казну поручили добрым духовным старцам, чтобы никто не смел без благословения игумена провожать приходящих христолюбцев за монастырь и выпрашивать себе у них милостыню деньгами или одеждою и чтобы игумен, если кто из пресвитеров или из простых иноков будет уличен в лихоимстве, постепенно подвергал такого разным взысканиям, а в случае неисправления и совсем удалял из обители. Затем митрополит дает общие наставления игумену и всей братии согласно с правилами общежития касательно трапезы, келий, церкви, управления монастырем, монастырского суда и убеждает игумена быть истинным пастырем своих духовных овец и отечески заботиться о всех их нуждах, телесных и духовных, а инокам внушает прежде других добродетелей стяжать смирение и не велемудрствовать, не превозноситься ни многолетним иночеством, ни делами художественными, ни словами сладкоглаголанными, ни изящным благородием или величеством сана, ни богатством приношений: смирение есть дверь в Царствие Небесное.

Два послания к какому-то епископу написаны одно за другим по поводу недобрых известий о нем, о его сребролюбии и небрежности к своему долгу. "Так как до меня, недостойного инока Даниила, — говорит митрополит, — дошли многие и различные слова о тебе, возлюбленный и духовный мой брате епископе, то я и написал к тебе это послание. Ибо хотя я и сам окаянен, но тебе и другим я должен говорить и писать полезное, да и сам, хоть мало воспрянув от лености и уныния, постараюсь творить благое. И какое зло злее всех? Всякая неправда, и хищение, и лихоимство — зло, но злейшее из всех зол и достойное ненависти есть, о благолюбец, сребролюбие, ибо сребролюбец бывает виной многих и великих зол. Посему, о любимиче, утрезвимся, пока есть время... Будем соблюдать себя, чтобы не прельстило нас житие сие суетное и скоро погибающее красотою, славою, богатством, пищею и пьянством... Помыслим о себе, для чего мы поставлены: не для того ли, чтобы учить Божественным заповедям, наставлять и обращать заблудших, утешать печальных, врачевать недужных и, если имеем потребное, раздавать нищим и убогим и ко всем людям быть милостивыми и кроткими?.. О том мы беспрестанно должны помышлять, как бы заботиться о порученном нам стаде, за которое должны будем воздать слово на Страшном суде Христовом... Не престанем же учить и наставлять порученных нам людей; если и ненавидят и озлобляют нас, но мы не престанем творить сего Божественного дела, не будем погребать таланта в пище и сокрывать бисера Господня в пьянстве... Уцеломудримся, истрезвимся... отвергнем от себя нечеловеколюбие и лихоимство и возлюбим людей, а не серебро и золото..." Послание это очень кратко.

"Прежде я написал к тебе вкоротке спешное послание, любимиче мой; а ныне, благодатию Христовою, я вновь пишу на пользу тебе и другим, наиболее же — возбуждая от зла свое окаянство", — так начинает Даниил второе, более обширное послание свое к тому же епископу. В самом послании он развивает две мысли: во-первых, ту, что истинный пастырь Церкви более всего заботится, чтобы учить спасению порученных ему людей и чтобы еще прежде самому удаляться от всякого зла — в пример своим пасомым; а во-вторых, ту, что он должен учить не от себя, не от своего разума, но от Божественного Писания и не иначе как согласно с преданиями святых апостолов и святых отцов, в подтверждение чего приводит изречения Феодора Студита, Василия Великого, Кирилла Александрийского и 19-е правило Шестого Вселенского Собора, угрожая анафемою на нарушение и искажение этих священных преданий. Под конец же послания, обращаясь к епископу, говорит: "Итак, умалим пищу и пьянство, угасим неправедную ярость, отложим злой недуг сребролюбия... и да не ленимся учить всех и светом заповедей Господних наставлять на истину и благочестие. Если попечемся творить и учить, как угодно Христу Богу, то мы удостоимся получить блага, которые уготовал Бог любящим Его".

Послания Даниила к лицам неизвестным могут быть различаемы по их содержанию. В числе этих посланий два имеют характер преимущественно учительный, три излагают более общие нравственные размышления и наставления о благочестии, о исправлении жизни, о побуждениях к тому и четыре касаются наиболее некоторых частных добродетелей, каковы: целомудрие, чистота и пр.

Одно из учительных посланий написано, как видно из содержания его, к какому-то мирянину, лицу благородному и облеченному властию. В начале послания митрополит как бы извиняется пред этим лицом и выражается о себе с своим обычным смирением: "Я весьма удивился вере и любви твоей, о благочестие, что ты не возгнушался грубого, и немысленного, и мирского научения (наказания) на пользу души. Тебе бы просить сего от людей, пребывающих в добродетели и вникнувших во глубину разума Божественных Писаний, а не от меня, грешного и несмысленного инока Даниила. Но как вера и любовь твоя не оставляют меня, ибо много времени стужаешь мне о сем, то, отрясши нелепое уныние, и тяжкий сон, и проклятую леность, я постарался об ответе, сколько мог по моей худости, твоему благому произволению, да не оскорбится еще более благородие твое. Ибо знаю, знаю, о любезне, что и прежде ты немало огорчился за непослушание моего недостоинства преподать тебе душеполезное научение. Но знай же, о благородие, что я и сам весьма требую благого научения, и если бы мог уединиться и укрыться от такового служения, которое выше моей меры, то очень взлюбил бы быть научаемым, а не научать других". В самом послании представляются три главные части. В первой митрополит рассуждает о наказании, т. е. научении, что оно и полезно, и светозарно, и плодоносно, всех обогащает, всех умудряет, всех насыщает, всех целит и живит; что оно всем прилично, и юным и старцам, и простым и благородным, и убогим и богатым, и власть имеющим и подчиненным; что основанием научения должна быть вера в Триипостасного Бога и воплотившегося Сына Божия и вообще все исповедание веры, которое приняла от Христа и апостолов и неизменно содержит святая соборная Церковь, отвергая учения и предания еретические, и что мы должны непоколебимо соблюдать как эту веру, так вместе с ней и данные нами обеты при крещении и все Христовы заповеди. Во второй части раскрывает учение, что каждый христианин должен избрать для себя одно из двух житий, девственное и целомудренное или брачное, так как то и другое равно установлены самими апостолами по повелению Божию, в доказательство чего указывает на пример апостолов Петра и Павла и приводит учение последнего о девстве и брачной жизни и свидетельства о том же Дионисия Ареопагита, Евсевия, Афанасия и Василия Великих, а затем объясняет, что желающий избрать девственное, или иноческое, житие должен предварительно испытать, искусить себя, как заповедали отцы, чтобы быть достойным иноком, а решившийся вступить в брак и жить в мире должен непременно исполнять христианские заповеди, несмотря на все препятствия и искушения. В третьей части излагает мысли, что не одни иноки должны быть целомудренны, но и всякий вступивший в брак должен сохранять чистоту и целомудрие, т. е. довольствоваться одною своею женою и удерживаться от всякого любодеяния и прелюбодеяния, ибо оскверняющиеся блудом и прелюбодейством поражаются гневом Божиим и потребляются от земли живых, а чистота о Христе избавляет человека от смерти, в подтверждение чего приводятся примеры из священной ветхозаветной истории и рассказы из житий святых — о Николае воине, о каком-то властелине Михаиле и других, равно и свидетельства некоторых отцов. В заключение послания митрополит пишет: "Все это я по силе худости моей подвигся собрать от Божественных Писаний и послал благочестию твоему, хотя я недостоин и окаянен, ради твоего спасения, и веры, и любви ко мне, недостойному от начала и доныне. Только имей любовь не ко мне одному, а ко всем, невзирай на благородие твое и не возносись, имея власть, но пребывай в смирении, ибо смиренных Бог возносит, а гордым противится..." и пр.

Другое учительное послание написано к какому-то иноку, который все искушал себя, думал удалиться в пустыню из общежительного монастыря и все недоумевал: где удобнее спастися, в пустыне ли или в общежитии. Митрополит строго начинает речь свою к этому иноку: "Я узнаю в тебе более мятежалюбца и суемудренного, нежели пустыннолюбца и любителя молчания. Дьявол ловит тебя после многих его злых коварств изветом доброго, или ты сам ввергаешь себя в ров по неразумию. Ты говорил: "Хочу поискуситися, и еще поискуситися", — и твоим искусам я уже и числа не знаю, ибо искус искусного, т. е. внимающего, научает. Если так ты решился провождать жизнь свою, то ты со мною, грешным и худым иноком Даниилом, совета о сем не имей..." Вскоре, однако ж, речь митрополита смягчается, и он продолжает: "Ты писал к моей худости о разных иноческих житиях, общем, особном и пустынном, и спрашиваешь, которое из них удобнее ко спасению. Но ты, любимиче, сам знаешь, что удобнее ко спасению то, чтобы жить по воле Бога и творить Его заповеди, и повсюду, везде и на всяком месте иного пути, кроме этого, нет. Ибо сказал Христос: Не всяк глаголяй ми: "Господи, Господи", внидет в Царствие Небесное, но творяй волю Отца Моего, Иже на небесех". Обращаясь затем собственно к иноческому житию, митрополит сначала излагает общее учение о трех видах этого жития: житии особном, отшельническом — в совершенном уединении, или пустыне, житии с двумя или тремя братиями — в ските и житии общежительном со многими братиями в общих монастырях — и кратко показывает удобства и неудобства того, и другого, и третьего жития. Потом, в частности, говорит а) о житии особном, пустынном, о его высоких требованиях и трудностях и порицает некоторых "неразумных пустынников" своего времени, которые служили соблазном для всех, носили только имя пустынников, а не могли провести в уединении и безмолвии и одного дня, беспрестанно вели споры с иноками общежительных монастырей, навязывая им свои законы и переманивая их к себе, считали одних себя великими, святыми, угодившими Богу, а всех других худейшими, всех учили, всех наставляли; б) о житии с двумя или тремя братиями, которое называет средним, или царским, путем, и о житии общежительном, объясняет требования того и другого и также порицает некоторых общежительных иноков за их своеволие и бесчинную жизнь. Наконец, выводит то общее заключение, что можно спастись во всех видах иноческого жития, если только исполнять их требования: "Можно спастись и в общем житии и в пустыне, но только если будем жить по воле Божией и по свидетельству Священных Писаний, а не по нашим страстным хотениям; везде найдешь угодивших Богу, если поищешь: многие спаслись и во градах, многие спаслись и в общих монастырях, многие спаслись и в пустынях, равно как и погибших там обретаем". При раскрытии этих своих мыслей митрополит пользовался свидетельствами Иоанна Лествичника, Василия Великого, Иоанна Златоустого, Симеона Нового Богослова, Никиты Стифата, Сираха Иерусалимского, Ефрема Сирина и Кирилла Александрийского. Послание оканчивается советами иноку жить духовно, исполнять заповеди Господни и предания святых отцов вместе с живущими с ним братиями, любить во всем иноческое житие, нестяжательность, убожество, удаление от мирского, чтение Божественных Писаний, рукоделие и пр., а затем — следующими словами: "Живет ли кто среди града, или в пустыне, или в общем житии, научимся прежде всего жить по воле Божией, и мы сподобимся вечных благ благодатию Господа нашего Иисуса Христа..."

Оба учительные послания, нами рассмотренные, довольно обширны. Не таковы три послания, содержащие в себе общенравственные наставления и уроки. Одно из них даже очень кратко. Здесь митрополит пишет к какому-то мирянину: "Хотя и многих зол исполнилась душа моя и я имею помраченную мысль внутреннего человека и связан, окаянный, узами бесчисленных грехов, но тебе, возлюбленному и духовному моему, и прежде многократно говорил и ныне вновь то же говорю: отринь от себя лукавство и нечеловеколюбие и восприими без ухищрения блаженную простоту и кротостную премудрость и смирение ко всем и страх Божий... а всего прежде любовь к Богу и ближним..." Заметив далее, что кротости и смирению учит нас не кто другой, как Сам Христос Своим словом и примером, писатель останавливается на страхе Божием, приводит о нем тексты Священного Писания, изречение Златоуста, церковные песни Иоанна Дамаскина и Феодора Студита и убеждает руководиться этим страхом всегда и везде, говоря, что он есть начало нашего спасения, источник живота, учит нас удаляться от грехов, побуждает к подвигам добродетели. Другое такое же послание несколько обширнее первого и по началу своему имеет с ним очевидное сходство. "Я, окаянный, — пишет митрополит, — есмь пучина безмерных прегрешений, и много безумен, и ни на что не потребен. Потому трепещу и ужасаюсь, как бы по небрежению моему церковные вещи не пришли в крайнее расстройство к соблазну всех людей... Много нужно трезвения моему окаянству... Но, хотя я непотребен и окаянен, тебе, возлюбленное и духовное мое чадо, я говорил и вновь говорю: люби Господа Бога Иисуса Христа всею душою твоею и ближнего твоего, яко сам себе. Вот тебе от меня, грешного и худого инока Даниила, великий дар!.." Затем советует этому духовному своему чаду, которое не раз называет благородием, иметь в себе непрестанно страх Божий и поучаться в заповедях Господних день и ночь, быть кротким и смиренным, напоминая, что кротости и смирению учит нас не кто другой, как Сам Христос, хранить целомудрие и чистоту, памятовать о Царстве Небесном и геенне огненной, удаляться от худых обществ и бесед, испытывать свою совесть и помыслы, пещися о вечном житии, а не о временном. "Ибо что есть житие наше, о любезне, — продолжает святитель, — не то же ли, что сонное видение, цвет травный, пара восходящая и исчезающая, быстрина реки мимотекущей или роса утренняя? Приблизимся, о любимиче, ко гробам и посмотрим: где многое имение и бесчисленное богатство того или другого, где их крепость телесная, где их мужество и храбрость... где одры слоновые и златопряденные постели... где боярство и честь, где красота и слава, где множество рабов и отроки, где многоразличные трапезы, и сладкие снеди, и искусство поваров, где ристание коней? Все пепел, все персть, все прах, все тень. Что ж напрасно мятемся?.. Твори, о возлюбленне, угодное Богу, да наследуешь живот вечный. Какая тебе польза снедать себя печалями суетными и скоропреходящими?.. Зачем день от дня отлагаешь свое исправление? Ты — человек смертный... Примись за благое житие..." Третье такого же рода послание несколько обширнее и второго. Здесь митрополит наставляет кого-то, дошедшего до крайнего нечестия, и, чтобы сильнее подействовать на грешника, подробно изображает пред ним картину Страшного суда. "Возлюбленному, — так начинает святитель, — и духовному моему брату мир о Христе. Ты, возлюбленный, советовал со мною, окаянным иноком Даниилом, совет духовный, чтобы отстать тебе от твоего злого и нерадивого жития, и обратиться к Господу Богу покаянием, и исправить себя, и жить богоугодно... Но ныне я слышу от тебя, о любезне, что ты нисшел до последних беззаконий и бесстрашно совершаешь пагубные дела. Многократно я писал тебе, чтобы ты перестал от такого зла; но ты снова пребываешь в бесстрашии пред Богом и жируешь, как скот, и валяешься в кале, как свинья..." Сказав затем, что если он не покается и не исправится, то его ожидает только мука вечная, а еще прежде страшный день Суда Господня, и что этого лютого дня боялся сам царепророк Давид (Пс. 48. 6), митрополит убеждает: "Убоимся и мы, о любимиче мой, и возвратимся от беззакония нашего, оставим нечестие наше... Доколе спать нам тяжким сном? Уже довольно для нас многого беззакония, довольно для нас многого нечестия нашего, довольно для нас скверных слов, довольно для нас гнусных дел... Уже насытились мы злыми и скверными делами и напитались безбожными словами... Убоимся, пока есть время, и покаемся, пока не пришла смерть". Представив далее, как изображали Страшный суд и последствия его пророки — Исаия, Михей, Моисей, Софония, Сам Христос во Евангелии и апостолы Петр и Павел в своих посланиях, снова убеждает: "Обратимся и восстанем, утрезвимся и восплачем пред Господом, сотворившим нас, обратимся от беззакония нашего, оставим злобу". Не довольствуясь и этим, приводит еще мысли о Страшном суде святых отцов — Афанасия Великого и Иоанна Златоустого и восклицает: "Увы мне, грешному! Что сотворим тогда мы, о любезный, повинные многим грехам? Как убежим лютой муки?.. Нет там покаяния, ни исповедания; нет предстателя, ни помощника... О возлюбленный брате! Слыша все это, обратимся к Господу Богу покаянием и исповеданием... потрудимся и восплачем в маловременной сей жизни, чтобы тогда вечно нам не плакать..." Вообще, послание это одно из самых назидательных.

Из четырех посланий Даниила, касающихся наиболее частных предметов христианской нравственности, три весьма кратки. В одном он излагает несколько советов относительно иноческой жизни: заповедует какому-то своему возлюбленному духовному брату любить благоговение, воздержание и лощение, не увлекаться тщеславием и печалями житейскими, любить бледность лица и сухоту тела, иметь очи и выю долу преклоненными, взор тихий, поступь кроткую, беседу душеполезную, любить беспрестанную молитву, неленостное чтение Божественных Писаний, рукоделие, бдение, беспостелие, иметь память смертную и худость ризную, а особенно отсекать начатки скверных и лукавых помыслов, потому что с отсечением их легче уже удерживаться от самого видения лиц женских и отрочат юных и смешения с ними. Во втором послании наставляет, как сохранять целомудрие и чистоту. Послание начинается словами: "Ты просил меня, грешного и худого инока Даниила, написать тебе о целомудрии и чистоте, и вот я столько времени отлагал, считая это дело выше моей меры. Ибо что могу сказать я, не сотворив сам ничего доброго? Но как ты многократно понуждал меня на сие, то я, недостойный, прося помощи от Господа Бога и Его Пречистой Матери, дерзнул послужить твоему произволению, только не от себя, но от Священных Писаний и преданий богоносных отцов". Затем следуют самые наставления: если ты хочешь пожить целомудренно и чисто, то прежде всего старайся угождать Богу, а не людям и исполняй заповеди Господни; отсекай нечистые помыслы и начала их — так называемые прилоги; никогда не оставляй ум свой праздным, а занимай его слушанием или чтением слова Божия, пением, славословием, молитвами, добрыми размышлениями; бегай худых обществ, удаляйся от скверных бесед и блудных речей; блюди себя от зрения лиц женских, доброзрачных отроков и других лиц женовидных и не помышляй об них, хотя бы они казались тебе и благочестивыми; более же всего блюди ум свой от суетного поучения, а пребывай в поучении заповедей Господних и предании святых отцов. В третьем послании митрополит убеждает какого-то человека, больного и скорбящего, отстать от своей нечистой и позорной страсти. "Много раз, любимиче мой, и от многих я слышал о твоей напасти и весьма горько плакал о беде твоей, желая твоего спасения, и весьма желал подать тебе руку помощи, но не находил приличного времени, как подступить к тебе. Хотя я многократно беседовал о любви твоей и делал намеки притчею, но ничего не успел, потому что ты сам не заботился о том. Когда же Бог неведомыми судьбами устрашил жестокое твое сердце и приклонил железную твою выю, ты подробно рассказал все твои напасти моему окаянству. Вспомни вопль твой, вспомни слезы твои; вспомни, как, плача, ты говорил ко мне, грешному иноку Даниилу: "Ты должен научать и укреплять меня", — и весь свой недуг открыл моему недостоинству. Ныне же ты пишешь к моей худости: "Я в скорби великой от обдержащей меня болезни и от горечи сильных страстей, немилосердо на меня воюющих", — но от чего тебе вред, это ты скрываешь от моего недостоинства. Вспомни, любимиче мой... как я говорил тебе не только не совокупляться и не беседовать с женами и юными отроками, но даже не взирать бесстудно на их лица, ибо великая от сего бывает душе пагуба... А о том человеке, на которого восходит твоя душевредная любовь, я многократно говорил тебе, чтобы отсек себя от него и не совокуплялся, даже не беседовал с ним, особенно наедине... Отсеки же от себя этого человека, к которому имеешь великую любовь и повреждаешься душою. Если отженешь его от себя, ты успокоишься от обдержащей тебя скорби и залога злых и нечистых страстей. А если закоснишь отсечь его от себя, то страсть мало-помалу возрастет, и ты неволен будешь противиться ей. Уразумей же, о возлюбленный и духовный мой брат, какая беда бывает от сего человеку, в каком унынии, сетовании и скорби бывает человек, впадающий в эту напасть, и потом в какое нисходит безнадежие и отчаяние. И как возведет он очи или воздеет руки, живя в нечистоте? Какой стыд, и срам, и поношение, и укоризны он должен терпеть от людей!.. Не лучше ли захочем умереть, нежели жить и находиться в стыде и поношении от всех людей?.."

Четвертое послание, однородное с тремя, только что разобранными, чрезвычайно обширно, так что оно одно почти равняется по объему своему всем вместе двенадцати другим посланиям этого Сборника. По содержанию же своему оно сходно со вторым из только что разобранных посланий. И здесь, как там, митрополит в начале объясняет неизвестному, что долго не решался, несмотря на его многократные просьбы, написать ему что-либо душеполезное, считая себя неразумным и грешным, и что теперь решается писать с Божиею помощию, только вынуждаемый его любовию и неотступностию. И здесь, как там, предметом послания служит решение вопроса, предложенного неизвестным, о целомудрии, и чистоте, и хранении девства. Только здесь автор излагает свои мысли со всеми подробностями, приводит множество изречений святых отцов, особенно подвижников, множество назидательных рассказов и часто вдается в повторения и отступления. К сожалению, изречения отеческие излагаются здесь в такой связи как между собою, так и с собственными мыслями автора, что нередко трудно различить, где оканчиваются слова одного отца и начинаются слова другого и где говорит сам автор. Насколько можно подметить порядок в этом обширном послании, в нем можно различать пять главных отделений, или частей. В первой части митрополит учит, что для сохранения целомудрия и чистоты мы должны тщательно соблюдать сердце свое от скверных помыслов и вообще исполнять данные нами при крещении обеты — отречься от дьявола и всех дел его и сочетаться Христу и свято хранить все Его заповеди и что эти обеты и эти заповеди обязательны не для одних только иноков, но и для всех мирян; затем предлагает в пример строгого исполнения Христовых заповедей древних мучеников, древних пастырей и учителей и древних отшельников и подвижников, изображая кратко самые подвиги тех, других и третьих; наконец объясняет вопреки ложных мнений, что и в нынешние времена, как и древние, христиане обязаны соблюдать вся, елика заповедал Христос, что если бы не все заповеди евангельские нужны были для спасения, то не все бы Он и заповедал, и что недостаточно для спасения только призывать имя Господа, а надобно и веровать в Него, надобно и творить волю Отца Небесного. Во второй части указываются более частные средства для сохранения целомудрия и чистоты с объяснением каждого, каковы: пост и бдение, молитва и псалмопение, прощение обид и смирение, удаление от лиц женского пола, и благообразных отроков, и вообще лиц женовидных. При разъяснении этого последнего средства автор, пользуясь руководством древних подвижников, входит в большие подробности о страсти блудной, о ее различных проявлениях и степенях греховности, излагает аскетическое учение о духовной брани, о борьбе с помыслами и лукавыми бесами и делает замечание, что эта брань и борьба необходимы не только для иноков, но и для всех мирян. Третья часть, самая обширная в послании, есть часть историческая: тут представляется, особенно из Старчества и Патериков, целый и весьма длинный ряд кратких рассказов о разных иноках и подвижниках, как они боролись с страстию блуда, как обращались за советами к опытным старцам и какие наставления давали им эти старцы. В четвертой части митрополит снова обращает внимание на более общие средства для сохранения целомудрия и чистоты и проповедует, что христиане вообще обязаны распинать свою плоть со страстьми и похотьми, умерщвлять своя уды, яже на земли, строго соблюдать воздержание во всем и вести жизнь, исполненную самоотвержения и всякого рода лишений, страданий и скорбей, и в пример для подражания указывает на некоторых ветхозаветных праведников, на Самого Христа Спасителя, на святых апостолов и мучеников. А в пятой, последней, части снова предлагает для той же цели некоторые более частные средства, именно: уединение и удаление от людей суетных, мудрствующих о плотском и греховном, размышление о Страшном суде, о вечных наградах и наказаниях и собеседования о разных предметах веры и благочестия. Надобно заметить, что не в некоторых только, а во всех частях послания при раскрытии своих мыслей митрополит пользуется, кроме слова Божия, писаниями святых отцов, что чаще всего он приводит изречения и свидетельства, иногда очень обширные, Василия Великого, Златоустого, Ефрема Сирина и Лествичника, затем Афанасия Великого, Нила Подвижника, Петра Дамаскина, Максима, Исаакия, Макария Великого, Феодора Студита и других и что в каждой части излагает по местам то нравственные размышления, то обличения, то убеждения к покаянию и исправлению жизни. Оканчивая это свое послание, требовавшее немалых трудов, святитель обращается к тому, для кого потрудился, с следующими словами: "Все это, о любимиче, при помощи Господа Бога, воздвигшего мое окаянство, я написал ради закона любви и ради Самого рекшего: Возлюбиши искренняго своего, яко сам себе, и изложил как для тебя, так и для себя и для других, хотящих спастися, да подвигнутся на путь истинный и избегнут належащего гнева и бед, да и мене, недостойного, помилует всеблагой и многомилостивый Бог. Ты же, показав такую любовь по Боге, не обленись поминать наше окаянство на пользу душе и для благоугождения Богу, да обрящем милость от Него в сей век и в будущий молитвами Богородицы и всех святых..."

Третий сборник, хотя и небольшой, можно было бы составить из тех сочинений Даниила, которые не вошли в состав двух первых его Сборников и встречаются порознь в разных рукописях. Таких сочинений, сколько доселе известно, шесть: два Слова и четыре послания.

В конце одного из этих Слов есть пометка, что оно "писано на Москве лета 7047 (1539) генваря месяца", т. е. писано не более как за месяц до отречения митрополита Даниила от кафедры. И при чтении самого Слова нельзя не чувствовать, как оно соответствовало обстоятельствам времени. То был период крайнего своеволия, раздоров и смут боярских в малолетство Иоанна IV, гибельно отзывавшихся во всей России и не встречавших себе никакого обуздания со стороны гражданской власти, а с другой стороны, то было время дерзкого вольномыслия о предметах веры, как мы могли уже убедиться и из разбираемых нами сочинений. Ввиду этих-то раздоров и нестроений, царствовавших в отечестве и смущавших Церковь, митрополит Русский обращается ко всем православным: "Мужи, братья и друга любезные, верные священноначальники, пастыри и сослужебники и все любезные о Христе духовные чада! Примите слово о смирении, и о соединении, и о согласии, и о любви и твердо соблюдайте православную веру и догматы благочестия. Так, ради Господа Иисуса Христа, и молю вас, и говорю вашей любви я, раб ваш и грубый архиерей ваш, безумный Даниил, грешнейший из грешных... Многою о Христе любовию к вам и Божественною ревностию возгораюсь я, ища и желая вашего спасения, заботясь и трудясь, чтобы вы всегда праведно и истинно по Боге жили, и любомудрствовали в согласии о Господе, и твердо сохраняли совершенный разум христианства в соединении о Христе". Слово, соответственно ясно выраженной автором теме, распадается на две главные части. В первой, наиболее обширной, он прежде всего призывает христиан пребывать в смиренномудрии о Христе, очиститься от злого недуга разделения и разгласия и с подробностию излагает учение о любви к ближним, пользуясь почти исключительно текстами Священного Писания, называет ее отличительным признаком истинных последователей Христа, показывает ее неразрывную связь с любовию к Богу, изображает ее свойства, действия, плоды и делает вывод, что "любовь есть и начало и конец всех добродетелей, а разгласие и нестроение — начало и конец всякого зла". Затем убеждает своих духовных чад бегать от творящих распри и разделения, водиться духом кротости, смиренномудрия, долготерпения и любви, не позволять себе никакого гнилого слова, не лгать друг на друга, прогонять шепотников и клеветников, так как они-то — лжецы, шепотники и клеветники — всему злу виною, возбуждают между людьми ненависть, зависть, распри и разделения, они-то суть братоубийцы. Наконец, заповедует христианам во свидетельство своей взаимной любви и согласия молиться друг за друга и присовокупляет: "Молитеся и о нас, да слово Божие течет и славится в вас и да избавимся от безместных и лукавых человеков, а обидящий да восприимет за обиду..." При этом старается оградить себя, чтобы кто-либо не принял слов его на свой счет и прямо указывает на раздоры и нестроения своего времени: "Да не поречет кто-либо на нас за такие слова: мы никого не имели в виду, никого не назвали по имени, а сказали, уча только самих себя и наставляя послушающих нас и еще желая показать вину лет сих... несогласия же и пререкания, разделения же и распрения, яко да кождо по нас в себе зазрит и поречет себе". Во второй, и последней, части святитель учит своих духовных чад пребывать непоколебимыми в православной вере: "Вы, возлюбленные Богу угодники и христолюбцы, возросшие в благочестивейшем вашем отечестве Российском, и в честном православии, и в великом благочестии, крепко держите и соблюдайте великое, честное и святое православие, и предание, и законы Божии, которые приняла святая великая Божия соборная и апостольская Церковь от Господа Бога, и от святых Его учеников, и от Вселенских святых Соборов и Поместных, равно предания и законы, уставленные от прочих Божественных Писаний во славу Господа нашего Иисуса Христа, и Пречистой Богородицы, и всех святых". И вслед за тем преподает наставления, как относиться православным к уклонившимся от православия и лжеучителям, и именно заповедует, во-первых, уклоняться от содружества и общения с ними, от их бесед и учения, от их мудрований и преданий; во-вторых — убеждать ради любви духовной и умолять их, чтобы они возвратились в единство правоверия и исправились, и, если они обратятся, считать их друзьями и братиями, а если останутся упорными, отлучаться от таковых; наконец, прилежно молиться о них, соборне и особне, человеколюбцу Богу, И же всем человеком хощет спастися и в разум истинный прийти, да пременит их от злого обычая, да избавит их от сети дьявола и да приведет их в свет истинного православия. Не можем оставить без внимания, что настоящее Слово, судя по сделанной в конце его пометке: "писано на Москве", было, вероятно, разослано по всей России в виде окружного послания и что это едва ли не было самое последнее Слово митрополита Даниила, обращенное ко всей его духовной пастве, так как вскоре он сам сделался жертвою тех самых разгласий, нестроений и смут, против которых здесь столько вооружался, и принужден был отказаться навсегда от своей святительской кафедры.

Другое Слово митрополита Даниила, хотя неизвестно когда написано, но несомненно было им произнесено в церкви, и именно в московском Успенском соборе, и также направлено им против современных недостатков. В этом Слове митрополит учит своих чад внимать себе, трезвиться, бодрствовать и иметь всякое попечение о своих душах, указывая на то, что дни наши быстро текут, что мы на земле только на время, странники и пришельцы, а отечество наше на небеси, что как гостей приняла она нас, и скоро как гостей отпустит нас в другую жизнь, и ничего не даст нам на путь, если сами не приготовим себе добрых дел, что вдруг по смерти все люди, пастыри и пасомые, цари и князи, рабы и свободные и все другие, должны будут отдать отчет Богу и ниоткуду на суде не найдут себе помощи, кроме только от добрых дел. Потому-то и должны все, особенно же освященные Богу, незабытно и неленостно совершать свой настоящий подвиг и всячески заботиться не только о внутреннем благочестии души и сердца, которые видит Бог, но и о строгом соблюдении благочестия и благочиния во внешних делах, которые видят люди, чтобы никому не послужить в соблазн и преткновение. "А между тем, — продолжает митрополит, — есть ныне некоторые из священных лиц, пресвитеры, и диаконы, и иподиаконы, и чтецы, и певцы, которые, глумясь, играют в гусли, в домбры, в смыки, также в зерны, и шахматы, и тавлеи и проводят время в песнях бесовских и премногом пьянстве, любя всякое плотское мудрование и наслаждение более духовного и таким образом служа в великий вред себе и другим. И мы отныне научаем и напоминаем Святыми Писаниями, чтобы не быть такому бесчинному обычаю, исполненному всякого студа, и срама, и зазрения. А особенно в сем священном доме Пречистой Богородицы великой и святейшей митрополии всей России не глумиться и не играть ни пресвитерам, ни диаконам, ни иподиаконам, ни чтецам, ни певцам, ни свещеносцам, ни пономарям, ни сторожам, ни всем прочим людям, служащим в сем святом месте Пречистой Богородицы и великих чудотворцев Петра и Алексея. Ибо живущим в сем священном доме подобает быть благим образом для всех людей. Святые апостолы и богоносные отцы заповедали всем иметь незазорное и добродетельное житие, и епископам, и пресвитерам, и прочему священному чину, также и мирским людям". Вслед за тем святитель приводит правила апостольные (два). Соборов Трульского (шесть), Лаодикийского (два) и Карфагенского (одно), возбранящие христианам, и особенно пастырям Церкви, разные неблагопристойные игры, песни, пляски, посещение корчемниц, позорищ, ристалищ, гадания, волхвования и подобное. После правил приводит такого же содержания отрывки из сочинений святого Ефрема и святого Златоуста и в заключение говорит: "Посему молю вас: не любите сквернословия, и играния, и глумления, удаляйтесь от душетленных бесед и всяким хранением соблюдайте свои сердца от нечистых и скверных помыслов, а свои очи сохраняйте от зрения неполезного и от слышания душевредного и бегайте, как от змия, от роскоши и гордости, зависти и пьянства... Внимайте и трезвитесь и никогда не отступайте от учения Божественного Писания, но всегда поучайтесь в нем, читайте, пойте, внимайте прилежно молитве... не отлучайтесь от церковного собрания, подавайте нищим, беседуйте о рае и Царстве Небесном, воспоминайте смерть; всекрасную же и премудрую простоту, и кротость, и смирение более всего соблюдайте, да избавит нас Господь от сетей вражиих, и от всякого плотского мудрования, и от всех злокозненных людей и да помилует и спасет нас..." Повторяем: Слово это, несомненно, было произнесено в церкви.

Из четырех посланий Даниила одно написано им еще в сане игумена. Это послание к князю Юрию Иоанновичу дмитровскому, брату великого князя Василия Иоанновича. Оно весьма кратко и содержит ответ на вопрос, переданный игумену Даниилу словесно келарем того же монастыря Саввою по поручению князя Юрия: не следует ли держать пост на праздник Успения Пресвятой Богородицы, который случился тогда в понедельник? Даниил уведомляет князя, что о посте в понедельник писано в правилах Иоанна Постника и в уставе Иерусалимском, но пост этот налагается только в виде епитимии отцами духовными за некоторые дела, и притом налагается, если в понедельник не бывают праздники. А потому ныне, когда в понедельник случился праздник Успения Пресвятой Богородицы, не должно быть поста не только для всех не находящихся, но и для находящихся под епитимиею, и разрешается и на мясо, и на вино, и на сыр, и на яйца во славу Божию и Пречистой Богородицы.

На другом послании Даниила сохранилась пометка, что оно написано в октябре 1528 г., и следовательно, еще в первой половине его архипастырского служения. Послание адресовано к старцу Дионисию Звенигородскому. Этот Дионисий был из рода князей звенигородских, принял пострижение от самого преподобного Иосифа Волоцкого, как и митрополит Даниил, с которым, вероятно, и познакомился еще в Иосифовой обители. Любя уединение, Дионисий вместе с другим старцем княжеского же рода, Нилом Полевым, удалился было из Иосифовой обители на Белоозеро, где оба и устроили для себя пустыньки близ Кирилло-Белозерского монастыря. Но по поводу сделанного ими донесения преподобному Иосифу о замеченных ими между некоторыми пустынниками следах жидовской ереси оба подверглись гневу великого князя, который приказал пустыньки их сжечь, а самих взять в Кириллов монастырь. В этом ли монастыре, где оба они "в велицей нужде многи скорби претерпеша" или уже в монастыре Иосифовом, куда они вскоре по повелению великого князя переселились, Дионисий подвергся разным напастям, притеснениям и гонениям, и в своей скорби обратился с письмом к митрополиту Даниилу, прося его наставления. В ответном послании Даниила к Дионисию можно различать две главные части. В первой, напомнив старцу, что он монах, отрекся от мира и дал обет Христу терпеть всякую скорбь и тесноту ради Царствия Небесного, святитель объясняет, что бедствия и скорби могут быть благотворны для нас в нравственном отношении, что посреди них человек очищается от грехов, как серебро и золото очищаются в огне, и в подтверждение этой мысли указывает на пророков, апостолов, мучеников, преподобных, подвизавшихся в общежитиях, отшельников и пустынников, которые все терпели многоразличные беды и скорби, озлобления и гонения и ими очищались от всякого греха. Но бедствия и скорби могут быть для нас благодетельными только тогда, когда мы будем переносить их без ропота, с смирением и терпением, с благодарностию к Богу и духовною радостию. "Егоже любит Господь, наказует и попущает на него всякие скорби, чтобы он исправил себя, и смирился, и пожил в тихости и покое, со смирением и умилением, безмолвно, без роптания и зазрения, никого не судя и не укоряя, а судя и укоряя только себя и оплакивая грехи свои". Во второй части приводит ряд наставлений древних подвижников о необходимости повиноваться настоятелю: в общежительном монастыре инок должен отсекать свою волю и беспрекословно повиноваться настоятелю; должен повиноваться настоятелю и не осуждать, не укорять его, хотя бы все его ненавидели и укоряли; должен повиноваться настоятелю безропотно, хотя бы сам видел его небрежное и зазорное житие. Отсюда можем заключать, что Дионисий, вероятно, терпел напасти и скорби и от настоятеля своего и жаловался на него Даниилу. В заключение митрополит советует старцу примириться с врагами, а если они не укротятся, то молиться за них Богу и заботиться о спасении собственной души, любомудренно терпеть находящие скорби и призывать на помощь Господа Бога и Пречистую Богородицу.

Когда и к кому написано третье послание Даниила — неизвестно. Митрополит обращается здесь к какому-то иноку или мирянину: "Ты писал мне: "Как быть моей голове, ибо я сильно объят от блудных помыслов". Но о сем не тебе только одному забота и подвиг, а всем подвизающимся Бога ради. Это борьба великая, и пред нами двоякая рать — в душе и в теле". Затем предлагает неизвестному наставления — трезвенно и бодренно соблюдать сердце свое от блудных помыслов, всегда иметь пред очами страх Божий и помнить обеты, данные при крещении: "Отрицаюся сатаны, и всех дел его, и всея службы его, и всего студа его", т. е. обеты отложить всего ветхого человека, тлеющаго в похотех прелестных, и облечься в человека нового и сохранять все заповеди Христовы. Далее учит во время борьбы с помыслами прилежно молиться Богу и призывать на помощь угодников Божиих, подвизавшихся о целомудрии и чистоте, а когда брань начнет подавлять тебя, тогда скорее встань, простри очи и руки на небо и молись так: "Ты силен еси, Господи, и Твой есть подвиг; Ты ратуй и победи в том, Господи, о нас". А также возопий со смирением: "Помилуй мя, Господи, яко немощен есмь; исцели мя, Господи, яко смутишася кости моя и душа моя смутися зело... изми душу мою, спаси мя ради милости Твоея". Если так будешь поступать в борьбе с помыслами, то опытно познаешь, что благодатию Божиею они сильно побеждаются". Наконец, советует отвергать от себя даже друзей, если они соблазняют нас, оберегать себя от видения молодых и красивых лиц и от слышания бесед, возбуждающих страсти, никогда не празднословить и не говорить смехотворных слов, воздвигающих нечистые помыслы, а любить беседу духовную с людьми добродетельными, украшенными сединою в старости маститой, "и Бог соблюдет тя", — заключает свое послание святитель. Очевидно, что наставления, кратко изложенные Даниилом в этом послании, суть те же самые, какие мы уже видели в других его посланиях о целомудрии и чистоте.

Четвертое послание Даниила — одно из всех его посланий — имеет характер не пастырского послания, а частного письма и содержит ответ какому-то знакомому митрополита, вопросившему его о состоянии его здоровья. Послание это так кратко и вместе так любопытно по содержанию и своеобразности некоторых выражений, что мы решаемся представить его целиком и в подлинном тексте. "Боголюбивыя твоея души нрав, — пишет Даниил, — любомудрствует и съдевает вся о Бозе, о христолюбче и человеколюбче, якоже бо любовь твоя о Христе всем явлена есть. Всю убо Господню евангельскую заповедь исполняя, въпрошаеши о здравии смирения моего, како пребываю и яко свободен ли семь от немощей или еще съдержим ими, яко от многих лет и времен известна тебе немощь моя и знаема тебе худость моя, боголюбче! Ныне же наипаче пребываю убо немощен трегубо: главою, нутрем, ногами. И от сих много сугубо — и печаль, и утеснение, и оскудение смысла, и зубом болезни, и изнурение, и света очию умаление, и крепости и силы изнеможение, и врачев, иже по Бозе любомудрых, и еже о Христе духовных философов пустость, и утешающих неполучение, и другов верных оскудение, и удаление духовных сынов и добрых приятелей. Крепость веры изнеможе. Свойственницы же отчуждишася, домашних же различныя клеветы и вражды умножишася, враждотворцы же радостно прескакают семо и овамо, вражды творяще, рати воздвизающе. Врази не смиряются, бесове радуются, человецы смущаются, варвары луки спеют, июдеи и еллини мечи острят, еретицы преграды и стены пролазят, копия уготовляют. Богу и Отцу, Архиерею великому, Пастырю, и Наставнику, и Учителю, и Начальнику спасения нашего. Господу нашему Иисусу Христу купно вси обще молитву сотворим и прилежно помолим сохранитися и спастися всем нам. Аминь". Нельзя не чувствовать, как тяжело и печально было тогда положение митрополита Даниила, а отчасти и самой Церкви. Послание написано святителем, вероятно, уже под конец его пастырского служения.

Как бы кто ни судил о митрополите Данииле на основании тех свидетельств, какие оставили о нем современники, — свидетельств далеко не беспристрастных — собственные сочинения Даниила дают о нем весьма выгодное понятие. Это был прежде всего любитель просвещения. Едва ли какую мысль он повторял так часто и с такою настойчивостию, как мысль о необходимости читать "Божественныя Писания", под именем которых разумели тогда в обширном смысле не одни книги Ветхого и Нового Завета, но и книги отеческие и церковные, книги вообще благочестивые и назидательные или, общее, всю духовную письменность, за исключением только апокрифов, книг отреченных, лживых. Он убеждал, чтобы не только пастыри и иноки, но и миряне как можно чаще читали Божественные Писания, и не просто читали, но испытывали их, упражнялись в них с великим любомудрием. Объяснял, что чтение Божественных Писаний не только доставляет нам познание о всем относящемся к нашей вере и благочестию, но и вообще просвещает ум, направляет волю, успокаивает и веселит сердце, укрощает страсти, возбуждает к добродетели и что все зло между нами, все заблуждения, все суеверия и пороки зависят главным образом от незнания нами Божественных Писаний. И мало того что Даниил призывает других заниматься чтением и изучением книг, он сам любил читать их, признавал это занятие лучшим занятием своей жизни и принадлежал к числу самых начитанных и просвещенных людей своего времени. Уже в своем поучении братии он, будучи игуменом, показал немалое знакомство с творениями отцов, особенно подвижников, и с правилами Церкви, а в последующих сочинениях он обнаружил это знакомство и начитанность еще несравненно более. Если в главном литературном труде преподобного Иосифа Волоколамского, "Просветителе", насчитывают до сорока писателей, свидетельства которых он приводит, то в одном "Соборнике" митрополита Даниила можно насчитать почти до пятидесяти таких писателей. Не говорим уже о множестве свидетельств, или отрывков, приводимых им из богослужебных книг, Кормчей, житий святых, Прологов, Синаксарей, Патериков и разных сборников.

Не напрасно Даниил, первый из русских, удостоился получить имя "доктора Христова закона", или христианского богословия, из уст Максима Грека, который, как бывший питомец западных училищ, без сомнения, знал, что разумелось тогда под этим именем. Даниил действительно обладал богословскою ученостию, какая была у нас тогда возможна, и в сочинениях своих более всего поражает массою самых разнородных познаний в области духовной литературы. К сожалению, нельзя сказать, чтобы умственные способности Даниила соответствовали его познаниям. В нем виден ум здравый, но недовольно сильный от природы и недостаточно развитый; ум, мало приученный к самодеятельности и не привыкший к строгой, отчетливой, логической мыслительности. Это не господин, а как бы раб своих познаний; он не владычествует над ними, а почти подавляется ими и не умеет распоряжаться ими как бы следовало. Понятия и суждения его почти всегда верны, но часто в них недостает ясности и раздельности и еще чаще — связности и основательности. Даниил изложил в своих Словах учение о священных преданиях, писаных и неписаных, равно учение о таинстве Воплощения с такою обширностию и подробностию, с какими доселе ни то, ни другое учение у нас не были изложены никем. Но он вовсе не различает преданий догматических от обрядовых и приписывает последним совершенно такую же важность, как и первым; а при раскрытии догмата о Воплощении, выразив кратко собственное исповедание веры, довольствуется исключительно чужими мнениями и свидетельствами, которые приводит в громадном количестве. Он здраво рассуждает о разных обязанностях христианина, обязанностях пастырей Церкви, и в частности епископов, обязанностях господ к рабам; правильно определяет значение жизни мирской и брачной по отношению к вечному спасению и жизни монашеской, значение и относительное достоинство разных видов монашеской жизни, значение поста и внешних подвигов; преподает полезные наставления относительно жизни внутренней, духовной брани, борьбы с греховными помыслами; верно учит о действиях Промысла Божия в мире, о постигающих нас бедствих, о смерти младенцев и о многом другом. Но почти всегда и во всем ограничивается только общими понятиями и поверхностными замечаниями, а не углубляется в истины, не раскрывает их в подробностях и с их основаниями; редко сосредоточивается на одном каком-либо предмете, большею частию перебегает с предмета на предмет, повторяет одно и то же, уклоняется в сторону и вообще излагает свои мысли без надлежащей отчетливости и последовательности. В этом отношении Даниил много уступает своему знаменитому наставнику, преподобному Иосифу Волоколамскому, который при богатстве сведений обладал также сильным и светлым умом и глубоко развитою мыслительностию.

Еще на одну высокую черту в характере Даниила указывают нам его сочинения — на его пламенную ревность о вере и благочестии, ревность о своем пастырском долге, о своем духовном стаде. Он смело боролся с духом вольномыслия и противления уставам Церкви, господствовавшим тогда в некоторых слоях нашего общества, и учил, наставлял, убеждал православных пребывать твёрдыми и непоколебимыми в православии, хранить неизменно все предания Церкви, писаные и неписаные, всячески оберегаться от лжеучителей и еретиков и стоять за истину Христову даже до смерти. Он зорко следил и за нравственными недостатками и слабостями своих пасомых и в своих обличениях не щадил никого, ни богатых и знатных, ни пастырей и самих архипастырей, ни простых иноков, ни их властей, стараясь в то же время действовать на обличаемых словом кротости, любви и трогательными вразумлениями, увещаниями, даже мольбою... Почти все сочинения Даниила направлены более или менее против заблуждений и пороков его времени, и лучшие места в его сочинениях те, где он начинает изображать эти заблуждения и пороки. Тут он оставляет свой спокойный, холодный тон и заметно одушевляется; слово его становится живее, образнее, красноречивее; чувствуешь, что он проникнут тем, о чем говорит, и свои краски и образы берет прямо из жизни. В этом отношении сочинения Даниила можно сравнить с сочинениями Максима Грека: в тех и других ярко отражаются современные недостатки русского народа.

Замечательно, что в то время, именно в двадцатых и тридцатых годах XVI столетия, когда наша духовная литература обогащалась трудами Максима Грека и митрополита Даниила, в ней почти не явилось никаких других новых произведений. Можно указать только на житие ярославских князей Василия и Константина, составленное по поручению местного архиепископа Кирилла между 1526 и 1533 гг. монахом Пахомием, который, впрочем, весьма неискусно воспользовался разными заимствованиями из жития ярославского же князя Феодора Черного, написанного прежде иеромонахом Антонием, да на послания старца псковского Елеазарова монастыря Филофея, два к государеву дьяку Михаилу Мунехину, служившему в Пскове, и одно к самому государю великому князю Василию Иоанновичу. В послании к Мунехину, написанном по случаю свирепствовавшей (1522) в Пскове моровой язвы, Филофей укоряет местные власти за то, что они, принимая меры против язвы, запрещали священникам приходить к больным для исповедания их и причащения Святым Тайнам, и говорит, что душа каждого человека дороже всего мира и для спасения ее сходил на землю Сам Сын Божий; что казням Божиим противиться не должно и суетно, что, и наказывая нас. Господь заботится о нас и дает заболевающим возможность покаяться пред смертию и сподобиться Святых Тайн; что и другие царства и города подвергались казням Божиим, каковы наводнения, землетрясения, нашествия варваров, и что посреди таких посещений Божиих мы не должны роптать, напротив, должны переносить их с терпением и благодарностию, должны прийти в себя, покаяться и обратиться к Богу всем сердцем. Другое послание к Мунехину написано Филофеем по вызову самого Мунехина. Известный Николай Немчин, с которым столько боролся Максим Грек, написал Мунехину, что в 1524 г., по астрономическим наблюдениям, должен совершиться великий переворот, или "пременение", не только на Земле, но и на Солнце, и на Луне, и во всем мире. И вот, по поводу этого-то предсказания Мунехин и просил себе вразумления у Филофея. Старец отвечал: "Всякая тварь, как учит Божественное Писание, обновляется и обращается откуда произошла — Духом Святым, а не от звезд это бывает. Звезды и планеты не имеют ни чувства, ни жизни, даже движутся не сами собою, а переносятся с места на место невидимыми ангельскими силами, которые потому и называются служебными духами. Толки о влиянии звезд и планет на жизнь, действия и судьбу человека, о злых днях и часах суть "кощуны и басни", ведущие свое начало от халдеев. Если бы Бог сотворил злые дни и часы, за что стал бы Он и мучить грешных? Он Сам был бы виновен в том, что народил человека злого. Равно не от звезд происходят перемены в странах и царствах, а от вседающего Бога, Который за благочестие возвышает их и утверждает, а за грехи предает на разорение, как и предал девяносто лет назад царство Греческое за то, что греки "предали православную веру в латинство" (на Флорентийском Соборе). Не должно, однако ж, удивляться и верить латинянам, когда они говорят: "Наше царство Римское неподвижно пребывает; если бы мы неправо веровали. Господь не благоволил бы к нам". Они воистину суть еретики, своею волею отпавшие от православной веры, особенно чрез опресночное служение. Если стены их великого Рима не пленены, зато души их пленены от дьявола "опресноков ради". А Греческое царство хотя взяли агаряне, но они веры не повредили и не принуждают греков отступать от веры. При этом автор довольно подробно опровергает учение латинян об опресноках и подтверждает православное учение об употреблении квасного хлеба в таинстве Евхаристии. Наконец, обращаясь к своему отечеству, старец говорит: теперь во всей поднебесной один православный христианский царь — государь русский, и святая Вселенская Церковь вместо Рима и Константинополя сияет светлее солнца в Москве. Два Рима пали, третий — Москва — стоит, а четвертому не быть. Все христианские царства пришли в конец и сошлись в одно царство нашего государя; все христианские царства "потопишася от неверных", только царство одного нашего государя благодатию Христовою стоит. Подобает царствующему великому князю держать это с великим опасением и обращением к Богу и уповать не на золото и богатство исчезающее, но на дающего все Бога. А звезды не могут ничего ни прибавить, ни отнять. Все эти мысли о падении первого и второго Рима и всех христианских царств и о высоком значении Москвы и царства Русского, равно и самое наставление великому князю бояться Бога и уповать не на золото и богатство, а на Бога Филофей повторяет почти теми же словами и в начале своего послания к великому князю Василию Иоанновичу. И затем убеждает князя исполнить, в частности, еще три заповеди: а) позаботиться, чтобы все в России право возлагали на себе крестное знамение; б) наполнить соборные церкви епископами, да не вдовствует святая Божия Церковь, и не обижать, как завещали прежние князья, церквей и монастырей относительно их имущества и в) искоренить в православном царстве Русском "горький плевел" — содомский грех, который умножился не только между мирскими людьми, но и другими. В заключение старец умоляет князя щедротами Божиими переменить скупость на щедрость, немилосердие на милость, утешить плачущих и вопиющих день и ночь, избавить обидимых из руки обидящих и, повторив мысль, что все царства христианские сошлись в одно царство Русское, что два Рима пали, а третий стоит, а четвертому не быть, снова умоляет великого князя внимать себе Господа ради и с помощию Его устроять благочестиво свое царство.

Можно упомянуть здесь еще об одном писателе, правда не русском, а сербе, но написавшем для России три похвальных Слова: одно — в честь черниговского князя Михаила и боярина его Феодора и два — в честь Соловецких чудотворцев Зосимы и Савватия; имя писателя — Лев Филолог черноризец. Когда и по какому поводу написано им первое Слово — неизвестно, но из содержания Слова видно, что автор имел сведения в русской истории, знал недостатки русского народа и обращается к своим слушателям как бы находящийся и проповедующий среди них лично: может быть, он и действительно временно жил в России. К написанию же двух остальных Слов Филолог вызван был самою братиею Соловецкого монастыря, которая нарочно посылала к нему в Сербию своего инока Богдана с просьбою о написании этих Слов. Богдан сообщил ему известные жития Соловецких чудотворцев: Досифеево и Спиридоново и передал еще устно некоторые другие сведения. На основании всего этого Филолог и написал похвальные Слова: в одном из них он упоминает о великом князе Василии Ивановиче как уже умершем († 1533) и о правительнице Елене как еще живущей (1538); следовательно, Слова написаны между двумя этими годами. Все три сочинения Филолога показывают в нем человека довольно образованного и знакомого с творениями святых отцов, особенно проповедников, которым он и старался подражать, но крайне преданного правилам риторики. Он любит тропы, метафоры, аллегории; употребляет сравнения, противуположения, повторения одного и того же в разных формах. Выражает мысли свои растянуто, велеречиво, напыщенно. Слог его искусственный, туманный, чуждый простоты и естественности. Похвальные Слова этого писателя-серба заслуживают нашего внимания только потому, что они для наших тогдашних малограмотных книжников казались образцами красноречия, нашли себе между ними усердных подражателей и немало способствовали к усилению и без того уже господствовавшего у нас многословия и риторизма.

Но если в период литературных трудов Максима Грека и митрополита Даниила так мало явилось в России других писателей и их произведений, зато в этот самый период началась уже обширная и плодотворная литературная деятельность Макария, сперва только Новгородского архиепископа, а потом Всероссийского митрополита.

IV

Макарию по праву должно принадлежать одно из самых почетных мест в истории нашей древней духовной словесности. Это право он приобрел не столько своими сочинениями — и немногочисленными, и не представляющими ничего особенного в ряду других тогдашних сочинений — сколько тем, что потрудился собрать воедино по возможности все памятники нашей прежней письменности, переводной и оригинальной, какими пользовались предки наши в продолжение веков от начала у нас христианства, а с другой стороны, тем, что сумел возбудить вокруг себя сильное литературное движение и чрез то способствовал к обогащению нашей словесности множеством новых произведений.

Под именем Макария мы знаем несколько грамот, одно поучение, три речи и три послания. Но первые, т. е. грамоты, нельзя с непререкаемостию называть сочинениями самого Макария и относить к произведениям в строгом смысле литературным. Все они содержат в себе собственно церковно-правительственные постановления и распоряжения и могли быть составлены не лично Макарием, а кем-либо из дьяков и подобных лиц по его приказанию, как обыкновенно составляются такие бумаги. Притом одни из этих грамот заключают в себе решения и распоряжения самого Макария то как архиепископа Новгородского, то как митрополита, а другие представляют постановления и распоряжения целых Соборов, и следовательно, тем менее могут быть признаны за его сочинения. Коснувшись всех этих грамот, а некоторые и изложив довольно подробно в других местах, соответственно их содержанию, мы займемся здесь рассмотрением только действительных сочинений митрополита Макария.

Единственное дошедшее до нас поучение Макария он произнес в церкви к царю Ивану Васильевичу и царице Анастасии по совершении над ними таинства брака. В этом поучении две главные части. В первой святитель преподает царственным супругам общие наставления об обязанностях христианских и царских. "Ныне, — говорит он, — вы сочетались от Бога законным браком, как и прочие святые цари и святые царицы, и почтены и венчаны царским венцом великого царства Российского. Постарайтесь же и вы, благочествивый царь и царица, воздать за то славу всесильному Богу, в Троице поклоняемому, сколько у вас есть силы; заповеди Его творите, по воле Божией живите и любите суд, и правду, и милость ко всем". Затем перечисляет, в частности, некоторые обязанности христианские.. "К церквам Божиим приходите со страхом и трепетом и с сердечною любовию; воздавайте честь Господу Богу нашему Иисусу Христу и Его Пречистой Матери, Заступнице всего мира, сущей Богородице, покрову и прибежищу в бедах и скорбях всем нам, христианам, Помощнице и Заступнице, а также и великим чудотворцам. К честным монастырям держите великую царскую веру и любовь, нищим творите милостыню, вдовиц, и сирот, и обидимых заступайте, в темницах заточенных посещайте — все это жертвы, угодные и приятные Богу. Святителей и священников вашего царства не стыдитеся, мнишеский чин наиболее почитайте, ибо честь, оказываемая святителям и священникам, восходит на Бога, а бесчестие им в высшей степени прогневляет Бога". Далее — обязанности царские. "Языка льстивого и слуха суетного не принимайте, оболгателя не слушайте, злым людям не верьте, но все это творите со испытанием по Боге. Братию свою и сродников по плоти, о благочестивый царь и царица, любите и почитайте по царскому своему духовному союзу и по Божественному апостолу; бояр своих, и боярынь, и всех вельмож жалуйте и берегите по их отечеству; ко всем же князьям, и княжатам, и к детям боярским, и ко всему христианскому воинству, и ко всем своим доброхотам будьте доступны и милостивы по царскому своему сану и чину. Всех же православных христиан жалуйте и попечение о них имейте от всего сердца; за обидимых стойте царски и мужески и не попущайте, не давайте обижать не по суду и не по правде, ибо вы прияли, царь и царица, царство от Бога, чтобы судить людей по правде, и вы должны охранять его бодрственно от диких волков, да не растлят Христова стада словесных овец, от Бога вам врученного. И если сохраните это, блаженны будете и Бог мира будет с вами". Во второй части архипастырь поучает царственную чету исключительно обязанностям супружеским: "Особенно тебе говорю, о благочестивый царь, люби супругу свою царицу Анастасию, Богом тебе данную, и живи с нею благочестно, и жалуй ее, и почитай ее. А тебе, о благочестивая госпожа и христолюбивая царица, говорю: слушай и почитай от Бога данного тебе царя и мужа, великого князя Ивана Васильевича, самодержца всей России, и бойся его, и покоряйся ему во всем, и имей его честным и похвальным и главою во всем, ибо как крест — глава церкви, так и царь — глава царице и прочим всем". В подтверждение и пояснение своих мыслей святитель приводит затем слова книги Бытия об установлении брака, изречения Спасителя о важности и нерасторжимости брака, учение апостола Павла о взаимных обязанностях супругов и указывает на примеры ветхозаветных праведников Сифа, Ноя, Авраама, Исаака, Иакова, Моисея, Аарона, также новозаветных — апостола Петра, святого царя Константина и других, которые, живя с женами, угодили Богу. В заключение, преподав еще несколько кратких уроков об обязанностях как общехристианских, так и супружеских, проповедник выражает царственным супругам благожелания: "Ревнуйте же, благочестивый царь и царица, добрым делам; ходите тем путем, которым ходили святые и праведные цари; отвращайтесь от зла и бойтесь Бога; Воскресение Господне и праздники Господские, и Богородичные, и великих святых имейте честно; в среду и пяток и в великую Четыредесятницу пребывайте в посте и молитвах и в чистоте телесной; на покаяние к отцам духовным приходите, от Божественных и Пречистых Тайн не удаляйтесь; Святую и Светлую неделю и прежде названные праздники торжественно празднуйте, духовно, а не телесно. Церквам Божиим и убогим по силе своей подавайте милостыню и совокупляйтесь о Боге в благополучное время. Если так поживете, то узрите благое Иерусалима и во все дни жизни своей увидите сынов своих и внуков на своем христолюбивом царстве. И умножит Господь лета живота вашего, и устроит Господь царство ваше мирно и вечно в род и род, и на веки, и в многие роды и лета. И вы не только получите здесь желаемое, но и будете наследниками Царства Небесного со всеми православными святыми царями, которое да удостоимся получить и мы с вами благодатию и человеколюбием Господа нашего Иисуса Христа..."

Все речи и послания митрополита Макария, какие дошли до нас, относятся к одному и тому же великому событию царствования Иоаннова — покорению царства Казанского, и все занесены в современную летопись или описание этого события. Когда Иоанн в первый раз двинулся с полками своими к Казани и прибыл во Владимир, он вызвал туда митрополита, чтобы принять от него благословение. Макарий, благословив царя и потом его бояр, воевод, князей и прочих, сказал им следующую, весьма простую и краткую речь: "Господа и чада! Послушайте Бога ради нашего смирения. Царь и великий князь, призвав на помощь Бога, и Пречистую Богородицу, и святых великих чудотворцев, идет на свое дело земское к Казани беречь свое земское дело, сколько ему милосердый Бог поможет и Пречистая. А вы бы, господа и чада, царю государю послужили веледушно, сердечным хотением и за святые церкви, и за православное христианство. Не гордитесь друг пред другом, но соединитесь Христовою любовию на подвиг ради стада Христова, чтобы увенчаться от Мздораздаятеля Бога, а от земного царя получить честь; гордый же удаляет себя от Бога и от людей. Государь хочет вас за службу жаловать и за отечество беречь, и вы бы служили, сколько вам Бог поможет, а розни бы и мест между вами никакой не было, но соединитесь любовию нелицемерною, чтобы стать против врагов мужественно. Если случится что кому с кем неприхоже ради отчества, быть на брани против врагов, вы бы предали то забвению, а государево дело земское делали и не яростною мыслию взирали друг на друга, но любовию. А как с государева дела земского придете, то кто захочет посчитаться с кем об отчестве, государь даст счет. Да будет на вас благословение нашего смирения". Такою же простотою отличается и другая, еще более краткая, речь Макария, обращенная к самому государю, когда последний просил его благословения, решившись построить в земле Казанской город Свияжск, чтобы удобнее действовать против казанцев. "Тебе, царю, — сказал митрополит, — подобает, возложив упование на Бога, и на Пречистую Богоматерь, и великих чудотворцев, подвизаться за благочестие и за порученную тебе от Бога паству, как Дух Святой тебя наставит, да не расхитят безбожные волки порученных тебе овец, и Владыка, видя твою неизменную веру и что ты преданное тебе мужественно пасешь, да соберет воедино расхищенных. Бог тебя, государя, благословит: о Боге начинать — дело великое, но только начинать принадлежит человеку, а совершать — Богу. Мы же, твои богомольцы, должны молить Бога, и Пречистую Его Матерь, и великих чудотворцев, да пошлет тебе Бог помощь и утверждение". Очень вероятно, что обе эти речи не были предварительно написаны, а произнесены митрополитом без приготовления: так они безыскусственны и кратки.

Не таковы послания Макария, следовавшие скоро одно за другим, — это сочинения довольно пространные, изложенные по-книжному, витиеватые и многоречивые, хотя и не в одинакой степени. Первое написано от 25 мая 1552 г. в город Свияжск к царскому войску и жителям по случаю свирепствовавшей между ними страшной цинги и недобрых слухов о их поведении. Преподав в самом начале послания благословение князьям, боярам, воеводам, детям боярским, и всем воинским людям, и всему христоименитому народу, архипастырь изображает пред ними недавние благодеяния Божии: "Божиею волею и великою Его милостию, и Пречистой Богородицы, и великих чудотворцев, и всех святых, от века Богу угодивших, и верою несомненною, и молением прилежным, и подвигом крепким, и упованием неуклонным ко всемогущему Богу благочестивого и христолюбивого царя нашего Ивана, боголюбивого и человеколюбивого, и по благословению нашего смирения, и молением всего святительского и священного чина и всего православного христианства благоволил Бог, чтобы создался град сей и в нем святые Божии церкви в честь, похвалу и славу пречистого и превеликого имени Его, в Троице славимого, и Пренепорочной и Пречистой Его Матери, Богородицы, и всех святых. И устроился град сей, и наполнился множеством народа людского, и исполнился всякого блага. И даровал Господь Бог благочестивому царю нашему и всему его христолюбивому воинству светлую, без крови, победу на всех сопротивных. Казанское царство покорилось и отдалось во всю волю благочестивого государя царя нашего, а казанский царь и царица предались в руки его, и крепкая держава их — крымские князья, и уланы, и мурзы пленены воинством православного царя нашего. Благочестивый царь наш и государь вручил город Казань своему царю Шиг-Алею со всеми казанскими улусами, а горная черемиса вся приложилась к новому городу Свияжску под власть нашего государя царя и великого князя. И тьмочисленное множество христианских пленников, мужеского пола и женского, юношей, девиц и младенцев, с радостию возвращаются из рук поганых восвояси без всяких препятствий Божиею милостию, и государскою свободою, и вашим мужеством и храбростию. Крымский царь, ногайские князья, многие орды, литовский и немецкие короли присылали к нашему царю и государю своих посланников с мировыми грамотами и честными дарами ради мира и любви, и все концы земли устрашились, и из многих стран цари и царевичи приходили к нашему царю своею волею служить за его ласку и великое жалованье. Города наши и страны были мирны и пребывали без мятежа. А казанские урожденные князья, мурзы, сеиты, уланы и все чиновные люди сами по своей воле пришли служить к нашему благочестивому царю Промыслом Божиим и из страха пред православным царем нашим..." Представив такую картину милостей Божиих, митрополит спрашивает: "Что ж. воздадим Господу Богу нашему за все эти неизреченные блага или какое принесем Ему благодарение и похвалу?" И отвечает: "Внимайте, чада, чего за то от нас требует Бог: Он требует только, чтобы мы соблюдали Его заповеди (а заповеди Его нетяжки), чтобы мы только имели истинную правду, непорочную и теплую веру ко всемогущему Богу, милость, мир, нелицемерную любовь ко всем, судили праведно, заступались за бедных, освобождали пленных и хранили душевную и телесную чистоту, всегда воспоминали смертный час, Страшный суд и Христово пришествие. Особенно надобно воздерживаться от объедения и пьянства и от всякого непотребного глумления и смеха и не делать другим того, что себе нелюбо. Еще молю вас, чада, никак не презирайте церковного пения, но всегда приходите в церкви Божии со страхом Божиим и чистою совестию, не имея ни гнева, ни вражды ни на кого, слушайте Божественное пение со всяким благоговением и вниманием, отложив всякое мирское попечение и представляя себя как бы на небеси стоящими, и от своих праведных трудов приносите милостыню церковным служителям и нищим, да приимите сугубо от Мздовоздаятеля Бога... И не только вы сами должны исполнять евангельские заповеди и апостольское и отеческое предание, но должны и подвластных вам учить и направлять во благо, ибо вы есте глава, и не попущайте и другим заблуждать от пути Божия". От этих наставлений духовным чадам, как бы им надлежало жить и поступать, чтобы быть благодарными пред Богом, святитель переходит к обличениям их действительной жизни и поступков и продолжает: "Недобрый слух носится ныне и дошел до благочестивого царя, и до нашего смирения, и до многих людей, что некоторые из вас, отвергши страх Божий, уклонились в страсти бесчестия, — и оттого, востязуя вас, пишу сие. О чада! Откуда посрамилась мудрость разума вашего... и вы, содержа православную веру, побеждены злострастием скверной похоти! О злое произволение! Сотворил нас Бог по Своему образу и подобию; и явились неблагодарные, стали ходить по плоти, а не по духу, забыв, что плотская мудрость — вражда на Бога и закону Божию не повинуется; накладают бритву на брады свои, творя угодие женам, увы, забыв страх Божий, и царскую заповедь презревши, и свою совесть поправши. Не подобает так поступать находящимся в православной вере, ибо это дело латинской ереси и чуждо христианскому обычаю, и творящий это поругается образу Бога, создавшего его по Своему образу, и таким образом по своему безумию и законопреступлению, без срама и стыда совершает блуд с молодыми юношами — содомское, злое, скаредное и богомерзкое дело! Особенно же не могу умолчать о том безумии, что, не переставая досаждать Богу, оскверняют и растлевают освобожденных Богом из поганых рук пленников, благообразных жен и добрых девиц. Слыша от многих, что столько зла совершается в вас, мы глубоко оскорбились, и великая печаль и болезнь объяли мое сердце, и я горько восстенал: о горе и увы, мы превратили Божию милость на гнев, а кротость на ярость! Посмотрите и уразумейте меч и ярость гнева Божия: какое множество людей погибают между вами в нынешнее время от различных казней, от смертоносия и потопления!" За обличениями следуют увещания и угрозы: "Молю всех вас от всей души со слезами: престаньте от такого злого обычая. Или не знаете, не ради ли этой блудной страсти и многого нечестия и законопреступления навел Бог потоп на вселенную, попалил огнем землю Содомскую и Гоморскую и истребил великий город Ниневию?.. Если слово Божие вмещается в вас, чада мои и вы примете наше смиренное и умиленное моление и Божественное поучение, и престанете от ваших злых дел, и с истинным покаянием прибегнете к Богу, с сокрушенным сердцем и смиренным духом, отложив всякую гордость и неправду, исполняя наложенные от духовных отцов епитимии и очищая себя слезами и милостынею, то вы получите отпущение грехов и Бога найдете милостивым, ибо Сам Он сказал: Обратитеся ко Мне и обращуся к вам. Если, чада, истинно покаетесь (а истинное покаяние — престатие от греха), то сотворите радость не только благочестивому царю, и нашему смирению, и всем работающим на земли Господу в заповедях Его, но и всем небесным силам, как писано... а наиболее Самому Богу. Если же некоторые из вас, забыв страх Божий, и заповедь царскую, и наше духовное наставление, не станут каяться в своих согрешениях и впредь начнут брить или обсекать бороду, или подстригать усы, или впадать в скверные содомские грехи с отроками, или начнут впадать в прелюбодейство и блуд с пленными женами и девицами и потом будут обличены, то всем таким быть от благочестивого царя в великой опале, а от нашего смирения и от всего священного Собора — в отлучении, по священным правилам, от святой Церкви и всякой святыни.. А милость Божия и Пречистой Богородицы и великих чудотворцев молитва и благословение, да и нашего смирения соборное благословение да будут с вашим благородством во веки". Легко приметить, что порядок и течение мыслей в этом послании самые естественные, а витиеватость и многоречие довольно умеренные.

Другое послание Макарий написал спустя полтора месяца (от 13 июля 1552 г.) в город Муром к самому царю Ивану Васильевичу, когда он снова выступил в поход на Казань. В этом послании можно различать четыре части. В первой, вступительной, митрополит прежде всего благословляет царя не сам только, но и от лица своих сослужителей: архиепископов и епископов с архимандритами, игуменами и со всеми священными Соборами Русской митрополии, а затем говорит, что все они вместе молят всемилостивого Бога и Его Пречистую Матерь о своем благочестивом государе с его семейством, о всех его князьях, боярах, воеводах и всем христолюбивом воинстве, да дарует им Господь постоять твердо против супостатов — безбожных татар казанских за святые Божии церкви, и за всех православных христиан, неповинно взятых в плен, и за чистую христианскую веру греческого закона, подобно солнцу сияющую в России; да пошлет Господь ему, благочестивому царю, и его воинству на помощь против врагов воеводу небесных сил архистратига Михаила, как посылал древле (причем рассказываются случаи чудесной помощи архистратига Аврааму, Иисусу Навину, Гедеону, царю Иезекии во время борьбы их с врагами); да покорит Господь благочестивому царю всех врагов его, видимых и невидимых и да исполнит его царское желание по молитвам святого Иоанна Предтечи, святых апостолов и всех святых (причем перечисляются по именам многие святые, в особенности русские из рода князей-сродников царя). Все эти мысли о молитве изложены крайне растянуто и с неоднократными повторениями одного и того же. Во второй части митрополит преподает государю и его воинам нравственные наставления: "Молим тебя, благочестивого царя, и брата твоего князя Владимира Андреевича, и всех твоих вельмож, князей, бояр, и все твое христолюбивое воинство, да пребудете в чистоте, смирении, мудрости, целомудрии, покаянии и в прочих добродетелях. Особенно же молим и благословляем, да пребудут у тебя, благочестивого царя, все твои вельможи и все твое христолюбивое воинство в любви, и в послушании, и в страхе, и в мире, и в соединении, и в союзе на врагов, во всем по воле Божией. Если сердце царево в руце Божией, то всем подобает ходить и повиноваться по воле Божией и по царскому велению... И потом молим и благословляем ваше боголюбство отныне и впредь, да сохраните себя все от гордости, и пьянства, и падения, душевного и телесного, и да не считает никто за малый грех гордость, падение и пьянство; напротив, это грехи великие..." Затем митрополит приводит слова апостола, что эти грехи лишают человека Царства Небесного; указывает на примеры, как чрез эти грехи падали великие праведники — Ной, Лот, Сампсон, Давид, Соломон — и как, напротив, другие, сохранявшие смиренную мудрость и чистоту в самом браке, побеждали врагов своих и приобретали славу, каковы были греческие цари Константин Великий и Феодосий и русские князья равноапостольный Владимир, Владимир Мономах, Александр Невский и другие; напоминает царю, что теперь время благоприятное для него и его воинов потрудиться подвигом добрым за истину и, если случится, потерпеть ради Христа скорби и болезни, и снова убеждает всех пребывать в чистоте, и покаянии, и прочих добродетелях, особенно же в смирении, ради которого Бог покорит царю всех его врагов, и пошлет ему на помощь ангелов своих и всех святых мучеников. В третьей части митрополит изрекает царю и его воинам обетования: "Если, о благочестивый царь, случится кому из православных христиан на той брани пострадать до крови за святые церкви, и за святую веру христианскую, и за множество народа людей православных и потом остаться живым, — такие пролитием своей крови поистине очистят свои прежние грехи, которыми согрешили и осквернили себя после крещения, и не только получат прощение грехов от Бога за пролитие своей крови, но восприимут в нынешнем веке приложение лет и здравие животу, а в будущем веке восприимут сугубую мзду за пролитие своей крови. Если же случится ныне кому из православных христиан в том вашем царском ополчении не только кровь свою пролить, но и до смерти пострадать за святые церкви, и за православную веру христианскую, и за множество народа людей православных, которых Христос искупил от мучительства Своею Честною Кровию, и исполнить Его слово: Больше сея любве никто же имать, да кто положит душу за други своя, такие восприимут второе, мученическое, крещение, и пролитием своей крови очистятся, и омыют с души скверну своих согрешений, и восприимут от Господа Бога вместо тленного нетленное и небесное и вместо труда — наследие вышнего Иерусалима, а за оружие и благострадание телесное — вечные блага, за усечение мечом и прободение копьем — радость неизреченную с мучениками и ангелами..." В последней, заключительной, части митрополит благодарит царя и хвалит его великое остроумие, и храбрость, и мудрую решимость постоять за святые церкви, за православную веру, за отечество и за свою царскую обиду; советует ему сохранять четыре евангельские заповеди: храбость, мудрость, правду, целомудрие, а затем суд праведный и милость к согрешающим и, посылая к царю свое великое челобитье, благословение и молитвы, выражает благожелание, да умножит Господь лета живота его, да возвысит его царскую десницу над всеми недругами и врагами и да устроит царство его мирным и вечным в роды родов. Это послание Макария, которое, по свидетельству летописи, молодой государь принял с благодарностию, менее, однако ж, стройно и последовательно, чем послание того же святителя, прежде нами рассмотренное, и гораздо более растянуто и изукрашено витиеватостию и многоречием.

Третье, и последнее, послание митрополита Иоанн получил уже к концу сентября, когда находился у самой Казани и когда воины его, овладев стенами города, готовились к решительной битве. "Благословен Бог наш, — так начинает святитель, — творяй чудеса с нами по молитвам Пречистой Матери Его... и святых чудотворцев русских Петра и Алексия, и прочих Русския области чудотворцев"! Затем, преподав благословение государю и испросив у него прощения, что сам первый дерзнул писать к нему, как только услышал о походе его из Свияжска к Казани, митрополит уведомляет Иоанна о здоровье его супруги Анастасии и выражает ему свои наставления и благожелания: "Мужайся и крепись, как истинный воин и добрый пастырь, и, призвав Бога на помощь, вооружись крепко, и иди против бусурманов, окаянных казанцев, за святые церкви, и за православную веру, и за кровь христианскую. А мы, богомольцы твоего благородства, всегда во всей вашей православной отчине, по всем церквам, со всеми христианами совершаем моления и святые службы, чтобы даровал тебе Господь, нашему государю, покорить врагов твоих к подножию ног твоих, и надеемся получить от Него милость". Далее, напомнив Иоанну, сколько зла причинили казанцы Русской земле во дни его малолетства, как они сами испросили себе у него царя и хотели его умертвить и самовольно избрали себе нового царя-разбойника, — напомнив, с другой строны, что воины русские, сражаясь с казанцами за святую веру, уподобляются древним мученикам и своею кровию омывают свои грехи, как бы вторым крещением, митрополит с настойчивостию убеждает: "Иди же, государь, иди скорее на супостатов; Бог тебе помощник, да покорятся враги твои под ноги твои и да рассыплются поганые страны, хотящие с тобою брани..." В заключение святитель желает милости от Бога и преподает свое благословение как государю, так и всем его боярам, и воеводам, и всему христолюбивому воинству.

Когда война против казанцев окончилась счастливо и торжествующий Иоанн, будучи встречен перед Москвою духовенством и народом, произнес речь, в которой, упомянув о своей недавней победе над крымским ханом и о покорении Казани, весь успех свой приписал Богу и молитвам митрополита и всего духовенства к Богу и поклонился им со всем своим войском до лица земли, Макарий счел долгом отвечать царю также речью, в которой, прославляя Бога, прославлял вместе и государя. "О царь, венчанный Богом, и благочестивый государь великий князь Иван Васильевич, — сказал митрополит, — и мы, твои богомольцы, с освященным Собором молим Бога и воздаем хвалу Его великой благодати и что можем возглаголать, как только не воскликнуть: Дивен Бог во святых Своих, творяй чудеса. Он показал на тебе, царе благочестивом, славу Свою, даровал тебе светлые победы над врагами, над крымским царем нечестивым Девлет-Гиреем и ныне тобою, государем нашим, сохранил нас — свое христоименитое стадо от нахождения иноплеменного агарянина. А ты, государь наш, при такой Божией благодати, при твоих великих трудах с братом твоим, князем Владимиром Андреевичем, и со всеми твоими христолюбивыми воинствами, с Божиею помощию мужественно поборавшими за благочестие, ты, царю, царски и добре подвизался против супостатов — нечестивых царей и клятвопреступников, татар казанских, которые всегда неповинно проливают кровь христианскую, оскверняют и разоряют святые Божии церкви, расхищают в плен и рассеевают по лицу всей земли православных христиан, — ты, благочестивый царь, крепкий во бранях, возложил неуклонную надежду и веру на Вседержителя Бога, показал великие подвиги и труды, постарался умножить данный тебе талант и освободить от работы расхищенное стадо паствы твоей. И видел Владыка твою неотложную веру, чистоту, любовь нелицемерную, рассуждение благорассудное, храбрость, мужество, целомудрие и как ты не усомнился пострадать до крови, скажу более, предать душу свою и тело за святую, чистую и пречестнейшую нашу веру христианскую, и за святые церкви, и за порученную тебе паству православных христиан, расхищаемых в плен и томимых всякими бедами, и по вере твоей и великим неизреченным трудам даровал тебе Бог милосердие Свое, предал в руки твои царство Казанское, и воссияла на тебе благодать Его, как на прежних благочестивых царях, творивших волю Его..." Указав затем на равноапостольных Константина и Владимира, на Димитрия Донского и святого Александра Невского, святитель продолжал: "На тебе ж, благочестивом царе, благодать Божия явилась еще более. Бог даровал тебе царствующий град казанский со всеми окрестными местами и силою крестною сокрушил змия, там гнездившегося и поедавшего нас, и тобою, благочестивым царем, исторг это нечестие, насадил благодать, водрузил крест, воздвиг святые церкви, и твоею царскою рукою освободил из плена многих христиан..." Повторив далее, только в других выражениях, те же самые мысли, митрополит присовокупил: "Еще же даровал тебе Бог из чресл твоих, перворожденного сына от твоей царицы великой княгини Анастасии царевича Димитрия Ивановича", — и так окончил свою речь: "Что ж изречем мы пред Богом, богомольцы твои, за Его великие милости и дарования к тебе, царю благочестивому, верному рабу Его, кроме слов: Велий ecu. Господи, и чудна дела Твоя, ни едино же слово довольно к похвалению чудес Твоих? А тебе, царю, как возможем бить челом и какие принесем похвалы? Ты с Божиею помощию избавил нас от нахождения варваров, и жилища их до основания разорил, и наших пленных братьев освободил из работы, — и мы вместе с ними взываем к тебе: радуйся, благочестивый царь, и веселися... здравствуй, государь благочестивый, и с твоею царицею Анастасиею, и с твоим богодарованным сыном царевичем Димитрием, и с твоими братиями... и с твоими боярами, и со всем христианским воинством в богоспасаемом царствующем граде Москве, и на всех твоих царствах, и на богодарованном тебе царстве Казанском в сей год и последующие, в род и род, на многие лета! И тебе, царю, государю благочестивому, за твои труды с освященным Собором и со всеми православными христианами челом бьем". Нельзя не сознаться, что эта речь вполне соответствовала тому высокому торжеству, среди которого произнесена, и могла произвесть на слушателей самое отрадное впечатление.

Если мы упомянем еще о "Духовной грамоте", или завещании, митрополита Макария (Акты ист. Т. 1. № 172), в которой он после нескольких слов о своем исповедании веры, о своем служении в сане архиепископа и потом митрополита и о приближающемся конце своей жизни, излагает обычные в подобных святительских завещаниях мысли, т. е. преподает сам всем своим духовным чадам, перечисляя их по классам, свое благословение и прощение и просит себе от них прощения и благословения, то пред нами будет все, что только доселе известно собственно литературного, исключительно принадлежащего знаменитому иерарху. Впрочем, и в этом немногом довольно ясно отразились и его ум и его слово: ум светлый, здравый, умевший владеть своими мыслями и выражать их связно и последовательно; слово легкое, свободное, неисчерпаемое, изливавшее, по выражению одного современника, реки медоточного учения, когда святитель проповедовал народу в церкви. Отразились вместе и недостатки нашего автора: иногда он излагал свои мысли растянуто, даже слишком растянуто; иногда повторял, и не раз повторял, одно и то же, только в разных видах и формах. А его слог нередко грешит против грамматики и еще чаще грешит многословием, витиеватостию, риторизмом, хотя в этом-то многословии и витеватости, в этом-то наборе и сочетании синоним, эпитетов, разных подобозначащих выражений и оборотов и полагалось тогда достоинство речи, ее красота и изящество, по господствовавшим понятиям. К чести, однако ж, Макария следует заметить, что при всей широковещательности и витиеватости, которыми он любил увлекаться, у него всегда ясна мысль и легко схватывается читателем, тогда как у других тогдашних писателей, например хоть у Даниила и самого Максима Грека, за набором слов и пышных фраз ее иногда трудно и угадать. Не показал Макарий в немногих уцелевших от него сочинениях своей богословской учености, своей начитанности, не украсил их разными свидетельствами святых отцов и учителей Церкви, как велось тогда, но не украсил, всего вероятнее, по самому роду и назначению этих сочинений: такое украшение было бы в них неуместно и излишне. Зато он достаточно обнаружил свои познания в книгах Священного Писания и особенно в священной истории.

А что Макарий обладал обширною начитанностию, что он мог познакомиться более или менее со всею книжною мудростию, какая тогда была доступна русским, об этом свидетельствуют его Минеи Четии. Это громадный литературный сборник, в котором святитель старался собрать и, как сам говорит, действительно собрал "все святые книги, которые в Русской земле обретаются" (т. е. тогда обретались). Сборник разделен на двенадцать больших книг по числу двенадцати месяцев года, и в каждой книге на каждый день месяца (по гречески — ???) предлагает приличные дню чтения для православных (оттуда и название — Минеи Четии).

Сообразно с этою целию в Макарьевские Чети-Минеи, естественно, прежде всего должно было войти все то, что издревле предлагалось у нас для той же цели, только в разных книгах, и именно вошли: краткие жития святых, краткие сказания об открытии мощей их, об установлении в честь их праздников, краткие поучения, назидательные повести, изречения подвижников, предлагавшиеся в Прологах; жития — более или менее подробные, иногда обширные, и такие же повествования об открытии мощей, предлагавшиеся в сборниках житий и переписывавшиеся отдельно; похвальные Слова святым, Слова учительные, торжественные на разные праздники Господские, Богородичные и святых, предлагавшиеся в Торжественниках, в сборниках поучений и других подобных книгах. Одних этих статей было совершенно достаточно, чтобы Чети-Минеи Макария вполне соответствовали своему названию и своей цели. Но Макарию хотелось большего: вместе с житиями святых он желал соединить и их писания, или сочинения, какие только употреблялись в России, были ли то сочинения краткие, или обширные, или даже целые книги, и он поместил эти писания каждого из святых писателей большею частию под теми самыми числами месяцев, когда совершается их память. Так, в день пророка Иеремии (мая 1) поместил книгу его пророчества, в день праведного Иова (мая 6) — книгу Иова, в день пророка Исаии (мая 9) — книгу его пророчества, в день святого Иоанна Богослова (сентября 26) — его Евангелие и Апокалипсис, в день двенадцати апостолов (июня 30) — толковый Апостол, в день святого Кирилла Иерусалимского (марта 18) — его катехизические поучения, в день успения святого Иоанна Златоуста (сентября 14) — его Маргарит, в день святого Василия Великого (генваря 1) — его книгу о постничестве, в день святого Дионисия Ареопагита (октября 3) — его книгу о небесной иерархии, в день святого Григория Богослова (генваря 25) — книгу его Слов, в день святого Ефрема Сирина (генваря 28) — его Патерик, в день святого Григория, папы Римского (марта 11) — его толкования на Евангелия и сказания о житии святых отцов, в день святого Иоанна Дамаскина (декабря 4) — его книгу "Небеса" и книгу об осми частях речи, в день преподобного Иосифа Волоколамского (сентября 9) — его Духовную грамоту, или устав, и пр. Макарьевские Чети-Минеи чрез такое внесение в них книг Священного Писания и творений отеческих увеличились едва ли не вдвое, если не более. Но Макарий не удовольствовался и этим. Он знал, что есть древние благочестивые и уважаемые сочинения и целые книги неизвестных авторов или, по крайней мере, не принадлежащие одному какому-либо святому писателю, которые потому нельзя было приурочить в Чети-Минеях к какому-либо определенному дню; знал также, что есть многие достойные сочинения и известных писателей, но не причисленных к лику святых, которые тем не менее имели права занять место в Чети-Минеях под определенными числами месяцев. Что тут было делать? Макарий не поколебался внести в свои Чети-Минеи и такого рода сочинения, но придумал поместить их большею частию в виде приложений к своим месячным книгам, под последним числом то одного, то другого месяца. И например, в конце декабрьской книги поместил три древних Патерика, в конце февральской — книгу Иосифа Евреина и две статьи об отпадении латинян от Церкви, в конце апрельской — огромную книгу Никона Черногорца, в конце июньской — еще два древних Патерика, Синайский и Египетский, и книгу Странник русского игумена Даниила, в конце июльской — книгу Иоанна, экзарха Болгарского, книгу Пчелу, книгу проповедей митрополита Григория Самвлака, а всего более в конце последней книги, августовской, — книгу Косьма Индикоплов, "Толкование о церковных вещех" и толковую службу, главизны Василия, царя греческого, к сыну, послание Фотия патриарха, Слова Косьмы Пресвитера, разные послания русских князей, митрополитов и епископов и пр. Таким образом, Чети-Минеи Макария, разрастаясь более и более, обратились наконец в целую библотеку, в которой просвещенный архипастырь старался собрать и сохранить для потомства все книжные сокровища своего времени, все памятники литературы и письменности, какие тогда у нас существовали. Этому великому делу Макарий посвятил, по его собственному свидетельству, двенадцать лет своей жизни, когда был еще святителем Новгородским. Он имел различных помощников и писцов, не щадил для них ни сребра своего, ни почестей и лично сам "многи труды и подвиги подъят от исправления иностранных и древних пословиц, проводя на русскую речь". В 1541 г., следовательно незадолго до своего поступления на кафедру Московской митрополии, он уже положил все двенадцать книг своих Чети-Миней вкладом в новгородский Софийский собор на помин своих родителей. Но и теперь святитель не признавал еще своей работы вполне оконченною, а продолжал заниматься ею и в Москве несколько лет, хотя, быть может, не с таким постоянством, как прежде. Об этом не говорит он сам, но непререкаемо говорят два новые списка его Чети-Миней, из которых один в 1552 г. он пожертвовал в московский Успенский собор, а другой, как догадываются, поднес тогда же царю Иоанну Васильевичу. Оба списка, сходные между собою, немало различаются от новгородского: кроме того что в них по местам статьи расположены в другом порядке и некоторые статьи из одних месяцев перенесены в другие, в этих списках оказывается много книг и сочинений, которых нет в новгородском (каковы: Евангелие от Луки с толкованием Феофилакта, Апостол толковый, книга Мефодия, епископа Патарского, о вещи и самовластве, книга Измарагд, книга Григория Самвлака, книга Иосифа Волоколамского, книга Златая Цепь, книга Пчела и др.), и помещены некоторые новые жития русских святых, составленные уже по окончании новгородского списка (жития Александра Свирского, Иосифа Волоколамского, Павла Обнорского, Евфосина Псковского, Александра Невского, митрополита Ионы). Выходит, что над составлением своих Великих Чети-Миней Макарий трудился не двенадцать только, а около двадцати лет.

При полном, однако ж, уважении к великому труду, мы не можем не сказать, что Макарий не исполнил всего, что предпринимал исполнить и что, как казалось ему, он будто бы исполнил: он собрал в своих Чети-Минеях многие, весьма многие, но отнюдь не "все святые книги", какие обретались тогда в Русской земле. Для примера посмотрим только в этом сборнике на книги Священного Писания и сочинения русские, как наиболее к нам близкие. Из книг библейских новозаветные, действительно, помещены здесь все: все четыре Евангелия с толкованиями, все Послания и Деяния апостольские с толкованиями, Апокалипсис с толкованиями. Но книги ветхозаветные — далеко не все: Моисеевых пяти нет ни одной (за исключением того, что в обширном житии Моисея (сентября 4) приведены некоторые главы и отрывки из Исхода, Числ и Второзакония, но не в буквальном тексте, а с изменениями, сокращениями и пропусками по усмотрению составителя жития); следующих затем исторических книг находится только семь — Иисуса Навина, Судей, Руфи, Первая и Вторая Царств, Первая и Вторая Маккавейские, а остальных двенадцати нет; книг учительных только четыре — Иова, Псалтирь (в трояком виде: с толкованием Афанасия, с толкованием Брунона, с толкованием Феодорита), Екклезиаст с толкованием и Премудрость сына Сирахова, а остальных трех нет; книги пророческие есть все: четырех больших пророков — Исаии с толкованиями, Иеремии, Иезекииля и Даниила и двенадцать малых пророков. То есть, в Чети-Минеях Макария недостает целых двадцати книг Священного Писания. А сказать, чтобы книги эти не обретались тогда в Русской земле, нельзя, когда известно, что еще Геннадий, архиепископ Новгородский, собрал всю славянскую Библию в один состав, и списки ее того времени сохранились доселе. Из русских сочинений в Чети-Минеях Макария можно насчитать — до 35 житий святых, до 25 похвальных Слов им, хотя некоторые из этих Слов можно назвать и житиями; такое же число сказаний о святых, о их мучениях, кончине, об открытии и перенесении мощей их, о явлении чудотворных икон их, о построении в честь их храмов и подобное, а кроме того, то по одному, то по два и по три или вообще по нескольку словесных произведений другого рода: грамот, посланий. Слов, монашеских уставов, путешествий, полемических книг, принадлежащих с лишком двадцати разным авторам. Но все это отнюдь не исчерпывает вполне нашей древней литературы до половины XVI в., если даже иметь в виду одних наших известных писателей. Так, преподобного Феодосия Печерского здесь помещено только одно послание к князю Изяславу о латинской вере, Кирилла Туровского — только одно Слово на Собор 318 отцов, митрополита Киприана находятся только три послания, митрополита Фотия — только девять, митрополита Ионы — только три, преподобного Иосифа Волоколамского — только два сочинения, правда самые важные и обширные ("Просветитель" и монашеский устав), но посланий нет ни одного, и из многочисленных сочинений Максима Грека — только одно Слово против латинян. А Слов Серапиона, епископа Владимирского, вовсе нет; посланий и поучений святителей Московских Петра, Алексия и Филиппа и препобного Кирилла Белозерского нет; нет также и путешествий Стефана новгородца, иеродиакона Игнатия, дьяка Александра, иеродиакона Зосимы; нет ни устава, ни посланий преподобного Нила Сорского; нет ни одного из Слов и посланий митрополита Даниила. Впрочем, мы отнюдь не думаем ставить в укор Макарию, что он не поместил в своих Чети-Минеях некоторых сочинений как названных нами, так и других русских писателей. Одних из этих сочинений он мог совершенно не знать, других мог не отыскать, а сочинения своих современников — митрополита Даниила и Максима Грека, который был еще тогда жив и находился под епитимиею, мог не поместить, потому что признавал это по каким-либо соображениям и отношениям неудобным и неблаговременным. Не надобно также забывать, что Макарий имел в виду не научную цель, а чисто нравственную — дать православным на каждый день года такое чтение, которое бы служило только, как он выражается, "в великую душевную пользу" читателям и слушателям. Потому при собрании сочинений русских и других он вовсе не задавался мыслию отыскивать, например, более древние их списки, или выбирать лучшие их редакции, или собрать все сочинения какого-либо автора, отделить подлинные сочинения от подложных, достоверные от сомнительных, испорченных и пр. Такая работа была не по силам собирателя, и он сам просит прощения, если "от своего неразумия" где-либо погрешил и допустил в своих Чети-Минеях посреди священных книг какое-либо "ложное и отреченное слово". Вся его забота была устремлена на то, чтобы сочинения были назидательны и удобопонятны читателям и слушателям, и он, естественно, предпочитал те, которые казались ему более назидательными и могли более возбуждать и поддерживать внимание. Вследствие этого он и старался, сколько мог, исправлять по местам слог и заменять в статьях переводных иностранные и устарелые слова и выражения новыми русскими, а при выборе, например, житий русских святых отдавал предпочтение не древним и кратким, но позднейшим, отличавшимся занимательными подробностями, не обращая внимания, насколько достоверны эти подробности, и написанным витиевато и многоречиво или, по понятиям времени, красноречиво. Впрочем, и наука не может без благодарности отнестись к Великим Чети-Минеям Макария. Многие русские сочинения, в особенности жития, здесь помещенные, не сохранились в более древних списках; а все вообще собранные здесь произведения русской литературы представляют богатое и драгоценное пособие при изучении этих произведений, при сличении и оценке их редакций и разных списков, более древних и позднейших, сохранившихся в других памятниках нашей письменности.

Занимаясь составлением своих Чети-Миней, Макарий уже тем самым возбуждал вокруг себя некоторое литературное движение. Он трудился не один, а вызывал на труд и других грамотеев, которых содержал при себе. Они копались в рукописях, отыскивали жития святых и вообще потребные статьи, выбирали из них лучшие, переписывали их и располагали по числам месяцев — и эти книжные занятия длились в одном Новгороде двенадцать лет. Но Макарий имел и другое, более положительное и существенное влияние на нашу литературу, на ее дальнейшее развитие и обогащение новыми произведениями, хотя в одном лишь роде. То была исключительно литература житий, которых явилось теперь, во дни Макария, столько, сколько не являлось их у нас ни прежде, ни после него в подобный непродолжительный период. Такое направление и оживление нашей литературы обусловливались целым рядом обстоятельств времени.

В своих Чети-Минеях Макарий желал совместить жития не только святых древней Церкви, но и отечественных и вообще славянских. А между тем открылось, что жития некоторых из этих святых еще вовсе не были написаны, а других если и были написаны, то неудовлетворительно. И вот первое обстоятельство, потребовавшее составления новых житий святых или, по крайней мере, новых редакций житий. В 1537 г., когда по воле государя в Новгород прибыл для собирания ратных людей боярский сын Василий Михайлович Тучков, издетства наученный книжной мудрости, Макарий упросил его написать вновь и "распространить житие и чудеса" Михаила Клопского и вручил ему прежнее житие преподобного, которое считал написанным "вельми просто" и неполным. Тучков действительно распространил это житие и украсил его цветами своего книжного красноречия, но распространил только тем, что прибавил в начале витиеватое и многоглаголивое предисловие, в конце — такое же послесловие и затем описание четырех новых чудес с витиеватыми же, хотя более краткими, предисловием и послесловием. А самого жития нимало не распространил и не дополнил, напротив, еще сократил содержащиеся в нем сказания о пророчествах святого и о его кончине и отчасти исказил некоторыми изменениями и историческими погрешностями. Потому-то, может быть, Макарий и внес в свои Чети-Минеи не одно новое житие Михаила Клопского, составленное Тучковым, но вместе и прежнее, которым Тучков пользовался, да не сумел воспользоваться. Вскоре Макарию представился другой подобный случай. В Новгород пришли два монаха с Афона. Передавая архипастырю по его желанию о положении православия и православных в тех странах и о разных притеснениях со стороны турок, иноки рассказали, между прочим, как недавно потерпел мучение один молодой болгарин по имени Георгий. Рассказ до того подействовал на святителя, что он немедленно приказал описать жизнь и подвиги нового мученика иеромонаху своей домовой церкви Илие — вероятно, тому самому, которого посылал (в 1534 и 1535 гг.) для утверждения христианства между корелами и другими финскими племенами. Илия исполнил волю владыки и написал в 1539 г. житие святого великомученика Георгия Болгарского единственно на основании устного сказания двух иноков, которые сами знали о мученике только по слухам. А потому неудивительно, если это житие, тогда же занесенное в Макарьевские Чети-Минеи, оказывается несогласным во многом с другим, достовернейшим сказанием о том же Георгии, которое написано очевидцем его мученичества и бывшим духовником его средецким священником. Когда Макарий переселился в Москву и занимался дополнением своих Чети-Миней, составлены еще два новые жития, которые и занес он в этот свой сборник, — жития преподобного Александра Свирского († 1533) и преподобного Иосифа Волоколамского († 1515). Первое написано в двенадцатое лето по преставлении святого, следовательно в 1545 г., "повелением" Новгородского архиепископа Феодосия. Автором жития был постриженник, ученик и непосредственный преемник Александра в обители игумен Иларион. Он передает только то, что слышал от самого Александра, от старших его учеников, бывших с ним от начала, и что видел своими очами. Повествует по порядку о родителях, рождении и отрочестве святого, о тайном удалении его из дома родительского в обитель Валаамскую, пострижении там и разных послушаниях; об основании им своей обители, собирании иноков и построении в ней церквей; о его образе жизни, подвигах и поучениях братии; о его кончине и шестнадцати чудесах, из которых первые пять совершены им еще при жизни, а остальные по смерти. И все это излагается просто, понятно, без книжного витийства и высокопарности, хотя и не довольно искусно. Житие преподобного Александра можно отнести к числу наиболее достоверных и удачных. Еще с большею справедливостию должно повторить то же и о житии преподобного Иосифа Волоколамского, которое написано спустя тридцать лет по смерти преподобного (следовательно, в 1546 г.) также постриженником и учеником его Саввою, епископом Крутицким, по приказанию и благословению самого митрополита Макария. Это житие, кроме своей правдивости и безыскусственности в слоге, отличающееся полнотою, порядком и отчетливостию в изложении, достопримечательно особенно потому, что, изображая жизнь человека, который принимал такое живое и обширное участие в делах нашей Церкви и отечества к концу XV и в начале XVI в., сообщает важные сведения для нашей церковной и гражданской истории. И Макарий не поколебался занести это житие — надо прибавить, проникнутое глубоким чувством благочестия и назидательности — в свои Чети-Минеи, несмотря на то, что Иосиф тогда еще не был причтен к лику святых. Вероятно, около этого же времени составлены по поручению Макария новые редакции двух прежних житий: краткого жития святителя Московского Алексия и жития Димитрия Прилуцкого вместе с похвальным Словом преподобному — по крайней мере, обе эти редакции житий занесены Макарием в его Чети-Минеи и прежде не встречаются.

Собирая для своих Чети-Миней жития и отечественных святых, Макарий не мог не встретиться с мыслию, что многие из них, хотя чтутся православными, доселе еще не канонизованы, или не причтены Церковию к лику прославляемых угодников Божиих. И вот в 1547 г., под председательством Макария состоялся Собор, который определил праздновать двенадцати святым по всей России, а девяти — местно, где они покоятся, — новое обстоятельство, потребовавшее составления еще нескольких житий, так как для празднования в честь святых, по уставу, кроме служб им, необходимы вместе их жизнеописания или похвальные Слова, которые и читаются в дни их памяти в церквах и обителях. Жития некоторых из вновь канонизованных угодников, именно: Иоанна, архиепископа Новгородского, Зосимы и Савватия Соловецких, Дионисия Глушицкого, Михаила Клопского, Пафнутия Боровского и Александра Свирского — уже существовали и, должно быть, признаны соответствующими своей цели; по крайней мере, оставлены без переделки и, кроме одного, занесены в Чети-Минеи Макария. Но жития других святых, хотя также существовали, показались недостаточными и подверглись теперь новой редакции или только дополнены. Наконец, жития еще некоторых составлены совершенно вновь. К числу житий, явившихся теперь в новой редакции или с дополнениями, относятся жития святого Александра Невского, преподобного Никона, игумена Сергиевой лавры, и преподобного Павла Обнорского. Сочинитель первого жития — вероятно, инок владимирского Рождественского монастыря, где покоились мощи святого Александра, Михаил, так как он же написал тогда и канон святому князю, — сам свидетельствует, что принялся за свой труд по поручению митрополита Макария вследствие постановления Собора. Сочинение это написано в форме похвального Слова святому и потому витиевато и многословно по правилам современного красноречия. К самому содержанию жития автор не прибавил ничего и лишь повторил, частию дословно, частию с риторическими распространениями, древнее летописное житие князя. А прибавил только, кроме предисловия и послесловия, описание тринадцати чудес святого Александра. Житие преподобного Никона в новой редакции, принадлежащей перу неизвестного, представляется также в виде похвального и вместе поучительного Слова, особенно судя по началу. При сравнении этой редакции с прежнею, составленною сербом Пахомием, обнаруживается, что в новой прибавлено одно известие об оставлении Никоном должности игумена на целые шесть лет и о принятии ее вновь по просьбам братии; сделана одна поправка, состоящая в том, что последнею церковию, которую расписали незадолго пред своею кончиною наши знаменитые иконописцы Андрей Рублев и спостник его Даниил, была не Троицкая в Сергиевой лавре, а Спасская вАндрониковом монастыре; кое-где вложены в уста Никона речи и беседы с братиею и другими лицами, не бывшие в прежней редакции, и все вообще житие начертано более растянуто, более витиевато и многоречиво. Наконец, житие преподобного Павла Обнорского, которое встречается в списке еще 1536 г., дополнено теперь описанием девятнадцати посмертных чудес старца. Все три названные жития в новом их виде не только начаты, но и окончены прежде 1552 г., так как все попали в Макарьевские Чети-Минеи. Вновь составлены теперь жития святителя Ионы, митрополита Московского, и преподобного Макария Колязинского. Житие или, точнее, похвальное Слово святителю Ионе написано в 1547 г. "повелением" самого государя и "благословением" митрополита Макария, как гласит заглавие. После пышного и витиеватого приступа, ясно указывающего, что Слово написано в Москве и произносилось в Успенском соборе на праздник святителя, неизвестный автор кратко повествует об известном предсказании митрополита Фотия относительно Ионы, когда последний был еще простым иноком в Симоновой обители, о возведении Ионы на кафедру Рязанской епархии и служении там, об избрании его на митрополитскую кафедру, неожиданном прибытии к нам митрополита Исидора, его измене православию и поставлении Ионы в митрополита; потом подробнее — о разных чудесах Ионы, совершенных им как прежде кончины, которая описывается весьма кратко, так и после нее, и все это заключает молитвою к святителю у самой раки его и многократными восклицаниями "радуйся". Житие преподобного Макария Колязинского (1483) написано в 64-е лето после его смерти, следовательно также в 1547 г., каким-то иноком Колязинской обители. Об источниках, которыми пользовался, он заметил: "Не бо своима очима видех, что таково бываемо, но от многых и достоверных муж слышах, яже глаголют о святем, поведающе исправлениа его; инии же своима очима самаго святаго видеша, и не зело бо пред многыми леты беяше; последи же и сам аз своима очима видех от честныа ракы богоноснаго оного отца многа и различив исцелениа бывающа". Рассказ в житии прост, незатейлив, без витийства и кратко передает, от кого и где родился святой, как возрастал, вступил в брак и чрез три года лишился жены; как потом пострижен в Клобуковом монастыре и подвизался; как основал свой монастырь, собрал братию, получил сан священства, привлекал своим "учительным даром" слова даже живущих далеко от обители и многих вельмож, совершил два чуда и, наконец, как и когда скончался. Вслед за житием преподобного Макария, спустя мало времени тот же автор составил еще особую повесть об обретении мощей его, как сам свидетельствует в предисловии к повести, и описал в ней, кроме обретения мощей (в 1521 г.), шестнадцать чудес преподобного, совершившихся в последующее время. Таким образом, жития всех двенадцати святых, которым Собор 1547 г. постановил праздновать во всей Русской Церкви, были уже готовы, семь — составленные еще прежде, пять — явившиеся теперь вновь или в новом виде, и все эти жития были рассмотрены самим митрополитом, все занесены им в его Чети-Минеи и, без сомнения, тогда же начали входить во всеобщее употребление. Что же касается девяти святых, которым Собор 1547 г. положил праздновать лишь местно, то составление или только пересмотр житий их, равно как и служб им, по всей вероятности, были предоставлены самим местным церквам и обителям, где покоились святые. По крайней мере, ни одно из этих житий не занесено митрополитом в его Чети-Минеи, следовательно, не было им рассмотрено или одобрено, хотя два из них — житие святого Арсения, епископа Тверского, и житие святого Максима юродивого тогда, как можно догадываться, уже существовали. Два другие жития, именно святых Устюжских — Прокопия юродивого и Иоанна юродивого, — действительно, составлены по местному распоряжению местным грамотеем. В житии последнего автор говорит, что он сын бывшего священника при устюжском соборе и потом игумена Борисоглебской сольвычегодской обители Дионисия и по его-то благословению, на основании его рассказов написал в 1554 г. житие святого Иоанна, которого отец знал лично, и выражает мысль, что еще прежде написал и житие святого Прокопия, во имя которого отец построил храм в своей обители. Оба жития составлены малотолково и малограмотно. Но первое, т. е. Иоанново, по крайней мере, основано на словах свидетеля, заслуживающего доверия, а второе представляет собою не более как сбор, без разбора и поверки, разных сказаний о святом юродивом XIII в., письменных и устных, носившихся в народе в течение столь долгого времени, сказаний отрывочных, иногда противоречивых между собою, с прибавлением еще некоторых заимствований из других житий и повестей. Подобным же образом составлены и жития пятерых святых Муромских: житие святого князя Константина и чад его Михаила и Феодора и житие святого князя Петра и супруги его Февронии. Автор первого жития изложил в нем преимущественно местные предания о состоянии Мурома и утверждении в нем христианства князем Константином в XII или XIII в. — предания, конечно имевшие фактическую основу, но в подробностях неизбежно повредившиеся в продолжение веков в устах народа и потому заключающие в себе разные исторические несообразности и противоречия; прибавил кое-что из летописи с своими искажениями и, наконец, поместил рассказ об открытии мощей благоверных князей в 1553 г. А составитель жития святого князя Петра и княгини Февронии, какой-то "господин смиренный мних Иеразм" собрал в своей повести с удивительною простотою и доверчивостию не столько известия о христианских или княжеских деяниях князя, сколько старинные легенды, с незапамятных времен созданные фантазиею народа по его древним верованиям и преданиям и только местно примененные к благоверному князю и его супруге. Повторяем: все эти так неудачно составленные жития местно чтимых святых имели только местное значение и в свое время не были рассмотрены высшею церковною властию, не были даны для общего употребления в Церкви.

Когда Собор 1547 г. окончился, то по благословению его и, без сомнения, по мысли митрополита Макария юный государь отнесся ко всем епархиальным владыкам с просьбою, чтобы они собрали сведения и о других святых каждый в своем пределе и представили на новый предполагавшийся Собор. Собор этот, действительно, и состоялся в 1549 г. под председательством того же митрополита Макария. Святители представили собранные ими сведения о святых, "каноны, жития и чудеса", по рассмотрении которых Собор и положил праздновать еще пятнадцати русским святым да, кроме того, трем Литовским — святым мученикам Антонию, Иоанну и Евстафию и двум сербским — архиепископу Арсению и святому мученику Иоанну Сочавскому, пострадавшему в Белеграде. В числе представленных на Собор житий некоторые, именно: архиепископов Новгородских Евфимия и Ионы, епископа Пермского Стефана, тверского князя Михаила, преподобных Авраамия Смоленского, Саввы Вишерского, Григория Пельшемского, трех мучеников Литовских и святого мученика Иоанна Сочавского — оказались составленными еще в прежние времена и теперь приняты и все занесены в Макарьевские Чети-Минеи. Но жития других святых, теперь канонизованных, написаны вновь вследствие означенных нами обстоятельств. Таково, прежде всего, известное обширное житие преподобного Евфросина Псковского, составленное пресвитером Василием, в монашестве Варлаамом, едва ли не самым многоглаголивым писателем своего времени, когда многоглаголание так ценилось, и одним из самых легковерных, нерассудительных и неразборчивых при составлении своих сказаний. Житие Евфросина он написал еще в 1547 г., следовательно до Собора, и воспользовался, как сам говорит, прежнею повестью о преподобном, по догадкам — конца XV или начала XVI в. Автор этой повести был какой-то фанатический приверженец сугубой аллилуйи, приписывавший ей чрезвычайную важность, и потому изложил в повести крайне растянуто и многоречиво, с мельчайшими подробностями и обстоятельствами происходившие в Пскове при живейшем будто бы участии преподобного Евфросина споры о двоении или троении аллилуйи, а равно и то, как ему самому, т. е. автору, являлись в сонных видениях сперва преподобные Евфросин и Серапион и затем даже Пресвятая Богородица, подробно объяснившая ему великую тайну Божественной сугубой аллилуйи и повелевшая ему чрез ангела записать Ее слова. Всю эту повесть почти целиком и большею частию дословно повторил в своем житии преподобного Евфросина и Василий, изложив только в порядке другие известия о преподобном, разбросанные в повести по разным местам, где случайно приходилось. А от себя прибавил лишь в начале новое вступление и немногие известия о происхождении, пострижении и поселении преподобного Евфросина на реке Толве, а в конце — описание нескольких позднейших чудес преподобного, не описанных в прежней повести. Нельзя отрицать того исторического факта, что в Пскове происходили во дни преподобного Евфросина жаркие споры об аллилуйе; но невозможно принять некоторые неправдоподобные подробности в рассказе об этих спорах, изложенные в житии преподобного Евфросина, и особенно те "сонные мечтания" рассказчика, те нелепые и недостойные объяснения о сугубой и трегубой аллилуйе, какие влагает он в уста Самой Пресвятой Богородицы и которые Московский Собор 1666 г. справедливо назвал "лживыми". К сожалению, эти лживые мечтания нашли в свое время веру, и сам Стоглавый Собор ссылался в своей главе об аллилуйе на житие преподобного Евфросина, а митрополит Макарий внес житие это в свои Чети-Минеи. Равным образом он внес туда жития еще двух новоканонизованных святых — Всеволода, князя псковского, написанное тем же пресвитером Василием, и житие преподобного Саввы Сторожевского, составленное иноком Маркеллом. Оба жития скудны содержанием. В первом кое-как сведены немногие известия летописей о князе Всеволоде, которого автор по невежеству относит ко временам Ливонского ордена, и затем на основании какого-то "малого писания" и устных преданий изложен рассказ об обретении и перенесении мощей святого в 1192 г. и о многих чудесах его, совершившихся уже в позднейшее время, в конце XV и в 1-й половине XVI столетий. А житие Саввы, составленное по повелению митрополита Макария вследствие ходатайства братии Сторожевского монастыря, излагает также немногие сведения только об иноческой жизни преподобного, заимствованные из житий преподобного Сергия Радонежского и ученика его Никона, и затем распространяется в описании многочисленных чудес святого старца. Жития еще некоторых вновь канонизованных теперь святых написаны уже после 1552 г., как можно заключать с вероятностию и из того, что они не попали в Макарьевские Чети-Минеи. Разумеем: а) житие преподобного Евфимия Суздальского с описанием открытия его мощей в 1507 г. и четырнадцати посмертных его чудес, вышедшее из-под пера инока суздальской Спасо-Евфимиевской обители Григория, время жизни которого, относящееся к XVI в., доселе с точностию не определено; б) житие преподобного Ефрема Перекомского, крайне неудачное, составленное неизвестным, который почти все содержание позаимствовал из жития преподобного Александра Свирского, сделав только небольшие перемены и приспособления к своему преподобному, и потому неизбежно впал в разные противоречия и хронологические несообразности ; в) житие святого Нифонта, епископа Новгородского, — творение известного пресвитера Василия, бедное содержанием и переполненное многословием, относящееся уже к 1558 г., когда он был священноиноком Варлаамом, — тут почти целиком повторено сказание о Нифонте Киево-Печерского Патерика Кассиановской редакции с прибавлением только пышного предисловия, нескольких новых известий о святителе, неизвестно откуда заимствованных, и похвалы ему; г) наконец, житие святого Никиты, епископа Новгородского, явившееся почти одновременно в четырех редакциях. Первая принадлежит иноку Маркеллу, который в 1555 г. был игуменом Хутынского монастыря, но чрез два года удалился с игуменства в Антониев монастырь и там "сотворил житие Никите, епископу Новгородскому" незадолго до открытия мощей его; автор довольно подробно излагает известное сказание Поликарпа, или Киево-Печерского Патерика, о бывшем затворнике Никите, о его искушениях, о его избрании во епископа Новгородского, его чудесах еще при жизни, о его кончине и присовокупляет краткое похвальное ему Слово, но вовсе не упоминает об открытии мощей святителя. Вторая редакция — игумена Данилова монастыря Иоасафа; он принялся за это дело по поручению Новгородского владыки Пимена вследствие открытия мощей святого Никиты в 1558 г. и после весьма обширного и напыщенного приступа, повторив Поликарпово сказание об угоднике, обстоятельно описал открытие мощей его и последовавшие чудеса. Третья редакция написана тем своеобразным языком и в том полемическом направлении, какие замечаются в сочинениях известного тогдашнего полемиста инока Отней пустыни Зиновия; автор довольно критически отнесся к Поликарпову сказанию о Никите и об открытии мощей его рассказывает гораздо подробнее Иоасафа, но чудеса описывает только некоторые, заметив, что большая часть их описана "во ином", т. е. Иоасафовом, сочинении. Последняя, четвертая, редакция — труд не раз уже упомянутого нами пресвитера Василия, в монашестве Варлаама, который при составлении ее усердно воспользовался третьего редакциею жития святого Никиты, хотя писал, как говорит, по поручению самого митрополита Макария. Нельзя здесь умолчать еще о двух житиях, неразрывно связанных между собою и составленных одним и тем же лицом в Ферапонтовом Белозерском монастыре: это жития преподобных Ферапонта Белозерского и Мартиниана. В некоторых списках последнего жития встречается рассказ, что после Собора 1547 г. игумен ферапонтовский отвез в Москву оба жития названных преподобных и представил митрополиту Макарию, который на новом Соборе и установил праздновать память Ферапонта и Мартиниана. К сожалению, рассказа этого нет в древнейших списках Мартинианова жития, и, что еще важнее, имена обоих преподобных не находятся в известном списке святых, канонизованных Собором 1549 г. Разве предположить, что или список неполон, или оба преподобные канонизованы не на этом, а на одном из последующих Соборов, бывших при Макарии.

Окончились Соборы 1547 — 1549 гг., установившие праздновать стольким русским святым и вызвавшие появление стольких житий их, но не окончилась любовь митрополита Макария к житиям, и он продолжал поручать и благословлять составление новых житий, может быть, с целию подготовить материалы для канонизации еще некоторых отечественных подвижников благочестия. Так, в 1553 г. по поручению Макария и самого государя написано житие преподобного Даниила Переяславского одним из учеников его. Ученик писал со всею искренностию и простотою, без риторических прикрас и тех общих мест, которые так часто встречаются во многих житиях, и повествует только о том, что сам видел и слышал или непосредственно от своего учителя, или от других его учеников, или вообще от его современников, так как со смерти преподобного (7 апреля 1540 г.) едва протекло тринадцать лет. И вышло житие по изложению, равно по обилию и достоверности содержания, одним из лучших. Вскоре после 1560 г. составлено житие преподобных Григория и Кассиана Авженских или, точнее, сказание о явлении мощей и чудесах их, игуменом Даниилова монастыря Иоасафом. Он рассказывает, что в 1560 г. по поручению митрополита Макария игумен Махрицкого монастыря Варлаам собирал на месте сведения о чудесах этих преподобных, и для той же цели приезжал в Авженский монастырь Вологодский епископ Иоасаф. Когда собранные сведения были представлены митрополиту. Собор на основании их установил праздновать обоим новым чудотворцам и повелел составить сказание о них (доказательство, что и после Соборов 1547 и 1549 гг., еще при Макарии, причислялись некоторые подвижники к лику святых).

Это повеление Собора и исполнил игумен Иоасаф, воспользовавшись переданными ему сведениями о новых чудотворцах. Вслед за тем ему же поручено было царем и митрополитом Макарием написать житие преподобного Стефана Махрицкого, бывшего учителя преподобных Григория и Кассиана Авженских. Повод к этому подал, как рассказывает автор в конце жития, тот же махрицкий игумен Варлаам. Он нашел в кладовой своей обители краткие харатейные записки о Стефане современника его, прадеда своего священноинока Серапиона; припомнил, что слышал из уст его о преподобном своими ушами во дни своей юности, и, будучи сам свидетелем чудес, совершавшихся у гроба преподобного Стефана, написал, как мог, сказание о нем и представил царю и митрополиту. Они помыслили, что "не подобает оставити без написания житие и чудеса" такого великого и святого мужа и повелели написать житие его, "да на память его прочитается". Иоасаф нарочно отправлялся в Махрицкий монастырь, расспрашивал игумена Варлаама и братию о преподобном Стефане, прочитал харатейные записки о нем священноинока Серапиона и составил довольно подробное описание как жития, так и посмертных чудес святого старца.

Трудясь над собиранием своих Чети-Миней при помощи других лиц, которые то отыскивали и переписывали разные статьи и жития святых, то составляли новые жития, митрополит Макарий таким же образом трудился над продолжением и дополнением Степенной книги. По крайней мере, сохранился список Степенной, писанный в его время и продолженный до самой его кончины, не далее, следовательно, продолженный в его же время, и в этом списке есть места, которые не мог написать о себе сам Макарий, и есть статьи, составленные по его благословению и тогда же, а не после занесенные в Степенную книгу. Впрочем, в чем бы ни состояло участие Макария в продолжении и дополнении Степенной книги — сам ли он написал некоторые статьи в ней или поручал все дело другим, а сам лишь руководил ими и пересматривал сделанное — только это участие послужило поводом к составлению новых житий или новых редакций житий, которые и занесены тогда же в Степенную книгу. Так, в самом начале Степенной книги, еще прежде оглавления ее помещено обширное житие святой благоверной княгини Ольги, которое в одном списке прямо усвояется современнику Макария известному попу Сильвестру и, во всяком случае, написано во дни царя Ивана Васильевича и митрополита Макария, ибо в одном месте автор молит святую Ольгу, и святого Владимира, и святых мучеников Бориса и Глеба, чтобы они сохраняли державу сродника своего, "благочестивого самодержца, царя и великого князя", а в другом выражает мысль о происхождении русских князей от рода римского кесаря Августа, — мысль, которая если не придумана, то наиболее повторялась во дни Иоанна IV. В состав этого жития автор внес все, что только находится о святой Ольге в наших летописях, в похвальном Слове митрополита Илариона святому Владимиру, в похвале святым Владимиру и Ольге мниха Иакова и в двух известных проложных житиях ее, и все это изложил до крайности растянуто и многословно, со всеми риторическими прикрасами, прибавил в начале краткое известие о посещении и благословении святым апостолом Андреем Русской земли и о первых князьях русских: Рюрике, Олеге и Игоре, а в конце — подробное и витиеватое сказание о перенесении мощей святой Ольги и еще более витиеватое и высокопарное похвальное ей Слово. И житие и Слово, как видно из многих оборотов речи, предназначались для чтения пред народом в день памяти святой Ольги, 11 июля. Затем, после оглавления Степенной книги, следует другое, еще гораздо обширнейшее и столько же растянутое и многословесное житие святого князя Владимира, также назначавшееся для чтения в день его памяти, 15 июля. В предисловии автор объясняет, что хотя и прежде обретались многие повести о равноапостольном, устные и письменные, но они не были соединены вместе, а существовали порознь, одни в летописях, другие инде, третьи в кратком житии его, многие же в похвалах ему и что теперь из всех этих повестей собрана и составлена одна повесть "благословением и повелением господина преосвященнаго митрополита Макария всея Русии". Повесть эта обнимает не одну жизнь Владимира, но вкоротке и всю нашу историю, гражданскую и церковную, от начала Руси до его кончины и разделена на 72 главы. Начинаясь заметкою о сродстве Владимира с римским кесарем Августом, она ведет речь о Рюрике и последующих князьях наших, об обращении Руси к христианству еще при патриархе Фотии, о крещении болгар, изобретении русской грамоты и переводе священных книг на славянский язык Кириллом и Мефодием. Затем, переходя к самому Владимиру, в подробности излагает обстоятельства его обращения к христианству и Крещения всей земли Русской, говорит о первых наших митрополитах, епископах, епархиях, построении церквей, учреждении школ, о разных деяниях князя, воинских и гражданских, о его смерти и оканчивается похвалою ему и его благочестивым сродникам. Здесь, между прочим, автор, упомянув о святой Ольге, замечает: "О нейже довольно есть особное сказание", имея в виду, вероятно, житие ее, помещенное в начале Степенной книги, а далее, упомянув о святых мучениках Борисе и Глебе, выражается: "О нихже в древних повестех изрядная списания довольно изложены быша, от нихже нечто отчасти собравше, зде предлагахуся (т. е. предлагаются)..." И действительно, тотчас за повестию о святом Владимире и как бы в продолжение ее предлагается в Степенной книге под заглавием: глава 73, повесть о св. муч. Борисе и Глебе, составленная, как можно догадываться из приведенных слов, или тем же автором, или, по крайней мере, в его время. Тут автор исключительно воспользовался древними известными повестями о святых мучениках мниха Иакова и преподобного Нестора и большею частию дословно переписал то из одной, то из другой, особенно из первой, известия как о страданиях святых братьев, так и о чудесах их и о перенесении мощей их. Нельзя не заметить, что жития святого Владимира и святых Бориса и Глеба помещены в Степенной книге не как вносные статьи, которые можно и исключить, а составляют собою почти всю ее "первую степень и первую грань", обширнейший из всех ее отделов и, следовательно, вытеснили и заменили собою прежнее содержание этого отдела, или степени, может быть такое же тощее, какое видим в последующих ее степенях и гранях. Из других житий, помещенных в Степенной книге, как на составленные при митрополите Макарии можем указать на жития: двух князей — Александра Невского и Всеволода Псковского, двух святителей Московских — Алексия и Ионы и одного преподобного — Даниила Переяславского. В похвальном Слове святому Александру Невскому, которое написано после Собора 1547 г. по поручению митрополита Макария и которое, излагая немногие черты жизни святого князя по древнему сказанию, подробно описывает его чудеса, автор выразился в одном месте: "О нихже (т. е. о новопрославленных святых русских) последь скажем", или, как в другом списке: "О нихже последи речется в Степенной книзе". Из этого выражения можно заключать, что автор принадлежал к числу деятельных участников в составлении Степенной книги во дни Макария, и именно помещал в ней сказания о святых русских или жития их. Обращаясь, в частности, к помещенному здесь житию святого Александра Невского и сравнивая это житие с означенным похвальным Словом, находим, что житие, повторив кратко сказанное о деяниях князя в Слове, прибавляет некоторые новые черты, там не упомянутые, и вообще гораздо обстоятельнее изображает жизнь и деяния князя, сводя известия летописей, а о чудесах его говорит только о двух и при описании последнего, совершившегося уже в 1541 г., делает замечание: "Сия же различная чудеса довольно писана быша в торжественном (т. е. похвальном) Словеси его, в сей же повести сокращено прочих ради деяний". Таким образом, оказывается, что Слово и житие служат как бы дополнениями одно другому, что житие написано уже после Слова, т. е. после 1547 г., и если не тем же автором, то его современником, ибо оно находится уже в списке Степенной книги, писанном в то время. Подобное же отношение замечаем между житием святого князя Всеволода Псковского, которое составлено пресвитером Василием после Собора 1549 г. и занесено в Макарьевские Чети-Минеи, и житием того же князя, помещенным в Степенной: первое, кратко описав жизнь князя, подробно излагает его многочисленные чудеса; последнее, напротив, гораздо обстоятельнее изображает жизнь князя, а из чудес упоминает только об одном и оканчивается так: "Многая же его неизчетная чудеса кто может сказати или исписати? Елика же нецыи потщашася отчасти снискати и писанию предати, и сия во иной книзе, в житии его, обрящеши". Замечательно, что как автор первого жития святого князя Всеволода сознался в предисловии: "А еже от младых ногтей житие его не свем и не обретох нигде же", так и автор второго жития повторяет то же с небольшими изменениями речи, ясно указывая, что имел уже под руками первое житие. Житие святителя Московского Алексия, помещенное в Степенной книге, представляет собою самую обширную редакцию этого жития и, как само свидетельствует, написано "по благословению преосвященнаго Макария, митрополита веса Русии, в лето благочестивыя державы самодержца... Ивана Васильевича... и при благородном сыне его царевиче Иване", следовательно не прежде 1554 г., когда царевич родился. Житие это заменило собою в Степенной книге другое житие святого Алексия, вероятно более краткое, но несомненно в ней находившееся и прежде, так как на него ссылался еще в 1537 г. Василий Тучков в своей повести о Михаиле Клопском. Житие другого святителя Московского — Ионы, помещенное в той же книге, написано после 1547 г., когда появилось известное похвальное Слово Ионе, потому что повторяет, за исключением предисловия, все содержание этого Слова по порядку, иногда дословно, а вообще более растянуто и витиевато; повторяет и все рассказы Слова о чудесах с прибавлением новых. Написано даже после 1555 г., когда приносима была в Москву из Вятки чудотворная икона Николы Великорецкого, потому что, начиная рассказ о новых чудесах, упоминает об этом событии. Написано, однако ж, еще при жизни Макария, потому что в заключительной молитве к святителю Ионе, между прочим, молит его: "Преосвященнаго же господина нашего архиепископа Макария, митрополита всея Росии, правящаго престол твой, в мире житие исправити... поспеши ему". Наконец, сказание о Данииле Переяславском, находящееся в Степенной, есть не что иное, как сокращение обширного жития того же преподобного, которое по воле царя и митрополита написано в 1553 г., — сокращение, сделанное не раньше 1555 г., потому что упоминает в конце о поставлении архиепископа в Казань, совершившемся в этом году. Таким образом, большая часть житий, занесенных при Макарии в Степенную книгу, если не все, явились уже после Соборов 1547 — 1549 гг. и после того, как он успел совершенно закончить свои Великие Чети-Минеи.

Доселе мы указали ряд житий, которые составляемы были под большим или меньшим влиянием митрополита Макария, то по его вызову и поручению, то по его благословению, то по требованию обстоятельств, преимущественно от него же зависевших. Но в то же время писались или дополнялись у нас и другие, правда немногие, жития, по-видимому, совершенно независимо от влияния Макария, а только по силе господствовавшего направления в нашей литературе и господствовавшей страсти к составлению житий, которая, однако ж, и возбуждена была и поддерживалась все тем же святителем. Так, хотя в 1546 г. по благословению Макария уже написано было житие преподобного Иосифа Волоколамского епископом Саввою, вскоре за тем составлены были еще два жития того же преподобного: одно краткое в виде надгробного Слова — племянником Иосифа иноком Досифеем, другое обширное — неизвестным, но близко знавшим преподобного Иосифа. Первое передает любопытные известия о родителях Иосифа и его детстве, хотя не отличается точностию; в последнем находим новые сведения об Иосифе, которых нет ни у Саввы, ни у Досифея, и некоторые важные известия для истории вообще нашей Церкви. Равным образом, хотя после Собора 1547 г. описаны были и житие и чудеса святого Александра Невского по поручению Макария, чрез несколько времени псковский пресвитер Василий составил новое житие этого князя без чудес, крайне неудачное, исказив здесь древнюю известную повесть о нем своим многословием и особенно своими заимствованиями то из Пахомиева сказания о князе Михаиле Черниговском, то из Антониева жития князя Феодора Ярославского, вовсе не относящимися к святому Александру. В 1555 г. тот же пресвитер Василий по просьбе братии Крыпецкого монастыря описал жизнь преподобного Саввы Крыпецкого, а также открытие его мощей, бывшее в предшествовавшем году, и многие чудеса его на основании рассказов свидетелей-очевидцев. Около того же времени или немного прежде игумен Покровского чухломского монастыря Протасий (упоминается в одной грамоте 1551 г.), будучи сам свидетелем чудес, совершавшихся от мощей преподобного Авраамия Чухломского, составил житие этого преподобного, воспользовавшись какими-то "ветхими и издранными" записками о нем, отыскавшимися в обители. В 1548 г. житие Соловецких чудотворцев дополнено при игумене Филиппе описанием целого ряда новых чудес, совершенных ими, а чрез десять лет (в 1558 г.) точно так же дополнено Пахомиево житие преподобного Сергия Радонежского описанием новых его чудес. При таком общем настроении к жизнеописаниям святых, при множестве появлявшихся частных биографий угодников Божиих были попытки и более общего характера. Племянник преподобного Иосифа Волоколамского, написавший ему надгробное Слово, инок Досифей составил около половины XVI в. опыт Патерика, как сам называет свое сочинение, в котором соединил повести, рассказы, изречения и беседы Пафнутия Боровского, Иосифа Волоколамского и их учеников или вообще то, что слышал от них и сам видел в их обителях. А инок суздальского Спасо-Евфимиева монастыря Григорий написал похвальное Слово "на память всех святых русских, новых чудотворцев" — попытка, очевидно вызванная Соборами 1547 — 1549 гг.

Литературное движение и направление, возбужденные митрополитом Макарием, продолжались и после его смерти, до самого конца настоящего периода. Главным, любимым, почти исключительным родом сочинений оставались у нас жития святых вместе с похвальными им Словами. Но прежде, нежели скажем об этих житиях последующего времени, обратимся к сочинениям других родов, появившимся еще во дни Макария или вскоре после его смерти и заслуживающим наше внимание.

Таково прежде всего сочинение, точнее сборник, известный под именем домостроя, который не без основания некоторые приписывали современнику Макария благовещенскому попу Сильвестру. Ныне оказывается, что Домострой в полном своем составе существовал еще до Сильвестра, а Сильвестр только несколько изменил его и в конце дополнил собственным сочинением — посланием к своему сыну Анфиму. Древнейший список Домостроя в том виде, как он существовал до Сильвестра, по палеографическим особенностям относится если не к 1-й четверти, то к 1-й половине XVI в. О составителе этого сборника, неизвестном по имени, можно сказать только, что он был отец семейства и хотел дать своему сыну руководство для жизни, так как первую главу своего сборника начинает следующими словами: "Благословляю аз, грешный (имярею, и поучаю, и наказую, и вразумляю единочадаго сына своего (имярею, и его жену, и их домочадцев быти во всяком христианском законе..." и пр. В предисловии своем составитель ясно выражает, что Домострой содержит в себе три отдельные, самостоятельные части неодновременного происхождения и разделен на 63 главы. Первая часть ("Поучение и наказание от отец духовных ко всем православным христианом, како веровати..." и пр.) обнимает первые 15 глав Домостроя и кратко излагает наставления собственно о религиозных обязанностях христианина по отношению к Богу и ближним, в частности, ко властям гражданским и духовным. Эта часть, действительно заимствованная из отцов (четыре первые главы почти дословно взяты из "Стослова" Геннадия, архиепископа Цареградского, следующие главы — с некоторыми изменениями — то из "Златоуста", то из Измарагда, то из "Златой Чепи"), принадлежит самому составителю Домостроя и явилась, вероятно, в Москве отнюдь не прежде конца XV или 1-й половины XVI столетия, так как составитель оказывается, во-первых, сторонником усиления царской власти московского князя, очень часто говорит о царе, о почитании царской власти и заповедует молиться не только в церкви, но и дома "за царя и великаго князя (имярею, всея Руси самодержца, и за его царицю (имярею, и за их благородная чада, и за братью его, и за бояре", а во-вторых, — сторонником и ревнителем двуперстного перстосложения для крестного знамения и приводит так называемое Феодоритово Слово, которое, сколько доселе известно, в первый раз встречается у нас в двух соловецких сборниках конца XV в. Вторая часть (о которой составитель Домостроя выражается в предисловии: "И еще в сей книге изнайдеши наказ от некоего о мирском строении, како жити православным христианом в миру с женами, и детми, и домочадци и их наказывати и учити") — обнимает последующие 14 глав и излагает правила об отношениях главы семейства к жене, детям и домочадцам. Эта часть, очевидно, старее первой, и составитель Домостроя взял ее как уже готовое, прежде существовавшее сочинение "некоего" и внес в свой сборник. Написано сочинение это, судя по внутренним признакам, в Новгороде, изображает быт богатого новгородского боярина и в некоторых своих главах заимствовано, как и первая часть, из книг Измарагда, "Златоуста" и подобных, а в других, например в главе о воспитании дочери и о приготовлении ей приданого, взято прямо из сложившегося строя местной жизни. Наконец, третья, самая обширная, часть Домостроя, написанная также в Новгороде (о которой в предисловии сказано: "И еще в сей книге изнайдеши о домовном строении, как наказ имети к жене, и детем, и к слугам, и как запас имети всякой хлебной, и мясной, и рыбной, и овощной, и о дворовой подрядне, паче же в недоумеваемых"), обнимает остальные 34 главы и заключает в себе множество самых разнородных и подробных заметок, наставлений, правил относительно экономии и хозяйства, как, например, кроить, шить и носить платья, как делать годовые запасы всякой провизии и хлеба; как водить сад, огород, варить пиво, сытить мед; как строить двор, лавку, амбар; как вести счеты с торговыми и лавочными людьми; как приготовлять обеды и пиры для гостей, варить кушанья, постные и скоромные, когда что подавать на стол и подобное. Такого рода заметки, наставления и правила, чисто практические и притом столько разнородные и многочисленные, не могли быть сочинены кем-либо или составлены в короткое время, а могли составляться и накопляться только мало-помалу, постепенно, в течение многих лет вследствие долговременных наблюдений и опытов; в Домострой эти правила могли быть заимствованы из тех домашних записей или памятей, которые издревле велись разумными домохозяевами и передавались от отцов к детям в руководство для жизни. Потому очень вероятно, что третья часть Домостроя, кем бы она ни была составлена, самим ли автором Домостроя или кем-либо другим прежде, автором же Домостроя только внесена с некоторыми изменениями в этот сборник, по содержанию своему еще старее второй части. Древнейший список Домостроя в том виде, как он вышел из рук попа Сильвестра, относится ко 2-й половине или даже к концу XVI в. и представляет следующие перемены: здесь опущено предисловие к Домострою; переставлены некоторые главы и из второй части перенесены в первую, а из первой и третьей во вторую; многие главы сокращены и только одна (10-я) несколько удлинена, впрочем, прибавкою, взятою из другой (15-й) главы того же Домостроя; сглажены некоторые особенности, указывавшие на быт Новгорода и не применимые к Москве, где трудился Сильвестр над Домостроем; наконец, прибавлена новая, обширная (64-я) глава, содержащая послание Сильвестра к его сыну. Это послание не есть сочинение, совершенно независимое от Домостроя и только приложенное к нему, а находится с ним в тесной связи, есть извлечение из него и представляет собою как бы малый Домострой; оно кратко повторяет те же самые мысли и наставления, которые подробнее изложены в большом Домострое, с прибавлением двух-трех новых и, что особенно замечательно, повторяет нередко почти дословно, в тех же самых выражениях и оборотах речи — до того освоился Сильвестр с Домостроем, трудясь над сокращением его для своего сына.

Имея в виду, что правила, изложенные в Домострое, были господствующими у нас в XVI в. и представляли собою как бы идеал, которому старались следовать тогда лучшие люди, а некоторые целиком взяты из тогдашнего строя русской жизни и что в Домострое столько участия принимал знаменитый Сильвестр, приведем из этого сборника несколько более замечательных мыслей. Вот как, например, излагаются в Домострое общие религиозные обязанности всех членов семейства: дом всякого христианина должен быть как бы малою церковию; в нем по стенам, на благолепно устроенном месте, должны быть поставлены святые иконы со всяким украшением; пред ними во время молитвы и святого пения должно возжигать свечи и кадить благовонным ладоном и фимиамом (гл. 8). Каждый день вечером муж и жена с детьми и домочадцами, если умеют грамоте, должны отпеть вечерню и павечерницу с молитвою и поклонами, внятно и единогласно; после правила отнюдь не пить, и не есть, и не разговаривать; ложась спать, всякий христианин должен положить три поклона в землю пред Богом, а в полночь всегда, тайно встав, помолиться о своем согрешении, сколько может; утром после сна отпеть заутреню, часы, а в неделю и праздник — и молебен. Где же некому петь, там утром и вечером молиться довольно, и мужья отнюдь не должны пропускать церковного пения вечерни, утрени и обедни, а жены и домочадцы — по крайней мере, в недели, праздники и святые дни (гл. 12). В недели и праздники Господни, в среды и пятки, во святой Великий пост и в Богородичный пребывать в чистоте и беречься от объедения и пьянства, от пустошных бесед и смехотворства, от татьбы, блуда и вообще от всякого беззакония. Всякому христианину в руках всегда держать четки, а в устах непрестанно иметь молитву Иисусову, и в церкви, и в доме, и на торгу, и на всяком месте (гл. 13). В праздники по обещанию своему или ради немощи да призывают священнический чин в дом свой совершать молебствия о всяком прошении и, если пожелают, святить воду Животворящим Крестом и чрез чудотворные иконы и святые мощи и освящать масло за болящего во здравие и исцеление. А по родителям преставльшимся творить память в церквах и монастырях, петь соборные панихиды, служить литургии, и в трапезе кормить братию за здравие и за упокой, и призывать в дом свой, и кормить, и поить, и милостыни творить (гл. 10). Вот как изображается значение мужа и жены в семействе и доме: муж — глава семейства, господин дома; он должен учить жену, и детей, и домочадцев не красть, не лгать, не обижать и вообще не творить никакого греха; должен учить их страху Божию и всякой добродетели и сам творить то же (гл. 21). Жена вопрошает мужа о всяком благочинии, как спасти душу и угодить Богу, как устроять дом и во всем покоряться мужу и, что он накажет, должна принимать и творить со страхом и любовию (гл. 29). Каждый день она должна спрашиваться мужа и советоваться с ним о чем нужно, а в гости ходить и к себе звать, с кем муж велит, и к церкви Божией ходить по совету с мужем (гл. 13 и 34). Жена — хозяйка дома и распорядительница: встав от сна, она должна указать слугам всякому свое рукоделие, свою работу на весь день, кому печь и варить, кому шить и прясть, кому вышивать золотом или шелком, кому ткать, кому белье мыть и пр., и сама должна знать и уметь все эти рукоделия и работы, чтобы научать слуг, назирать за ними, руководить их; сама отнюдь не должна оставаться без дела, чтобы служить им примером; муж ли придет или гостья обычная, а она б всегда сидела за рукоделием (гл. 29). С гостями она должна беседовать о рукоделии и домашнем строении, и чего не знает, о том спрашивать у добрых жен вежливо и ласково, и за всякое указание челом бить (гл. 34).

Если жена внимательна и все творит, как должна, муж любит ее и жалует. А если жена не живет, и не творит так, как "в сей книге (Домострое) написано", и слуг не учит, то мужу следует наказывать свою жену наедине и пользовать страхом, да по наказании пожаловать и примолвить, а гневаться друг на друга они не должны, но всегда жить в любви и чистосердечии. Равно слуг и детей, смотря по вине и делу, учить, наказывать и раны возлагать. Если же жены, или сына, или дочери слово и наказание неймет и они не слушают и не творят, как учит муж или отец, тогда, смотря по вине, постегать плетью наедине, а не пред людьми и, поучив, примолвить и пожаловать без гнева. А про всякую вину по уху и по лицу не бить, ни кулаком под сердце, ни пинком, ни посохом не колотить, железным и деревянным. Когда ж великая вина, то и рубашку снять и плетию вежливенько побить, держа за руки, да затем примолвить без гнева (гл. 38). Вот отношение родителей к детям и господ к слугам: отец и мать должны иметь попечение о детях, снабдевать их и воспитывать в добром наказании, учить их страху Божию, и вежеству, и всякому благочинию, а в свое время, смотря по возрасту, учить и рукоделию, кто к чему способен, кому какой дал Бог смысл; любить их, и беречь, и спасать страхом, и возлагать на них раны: наказывай сына в юности его, да возрадуешься о нем в мужестве его; если бьешь его лозою, он не умрет, а будет здоровее (гл. 15, 17). А у кого родится дочь, то рассудительные люди заблаговременно исподоволь припасают, что понадобится для нее впоследствии, каждый год откладывают в особый сундук полотна, посуду, платья, прибавляя понемногу, а не вдруг. Дочь растет, учится страху Божию, и всякому вежеству, и рукоделию, а с нею и приданое прибывает; а как замуж сговорят, то уже все для нее готово (гл. 16). Господин или госпожа должны всегда дозирать слуг, и спрашивать их о всякой нужде, о пище, питии, одежде, о всякой потребе, скудости, обиде и болезни, и Бога ради промышлять, и иметь попечение о них от всей души, как о своих и о присных своих. Кто нерадит и не болезнует о них, даст Богу ответ, а кто с любовию бережет и хранит их, великую милость получит от Бога, ибо рабы и рабыни Богом созданы и нам поручены от Бога на послугу, да печемся о них. А держать у себя людей по силе, чтобы можно было удоволить их пищею и одеждою; если же держать людей не по силе и не удовлетворять их пищею и одеждою, то тем слугам, которые нерукодельны и не умеют сами себе что промыслить, поневоле придется плакать, красть, лгать, пьянствовать и чинить всякое зло. Надобно людей не только кормить и одевать, но и в страхе Божием иметь и в добром наказании, чтобы спасти их души. А в работу их не продавать, но добровольно их отпущать и наделить, сколько можно. Старых слуг, которые не могут работать, также кормить и одевать за старую их послугу (гл. 51, 27). В наставлениях Домостроя, как жить и вести себя в обществе, чтобы всех расположить к себе, ни в ком не возбудить к себе неприязни и вражды, заметно иногда даже преобладание житейского направления над требованиями истины и правды. Так, он советует в гостях за столом говорить ложь и притворяться, именно: похвалять все кушанья, хотя бы иное было гнило, или кисло, или пресно, или солоно, или горько, или затхлося, и все вкушать с благодарением (гл. 11).

Обращаясь, в частности, к посланию Сильвестра, помещенному в последней главе Домостроя, не можем не остановиться на том прекрасном месте, где достойный отец в подкрепление своих наставлений сыну указывает на пример собственной жизни и говорит: "Сын мой, ты видел, как я жил в этом житии — во благословении и страхе Божием, в простоте сердца и церковном прилежании, всегда пользуясь Божественным Писанием; как, Божиею милостию, я от всех был почитаем и всеми любим, как всякому я старался угодить в потребных случаях и рукоделием, и службою, и покорностию, а не гордынею, не прекословием. Не осуждал я никого, не осмеивал, не укорял и ни с кем не бранился; приходила от кого обида — терпел ради Бога и на себя вину полагал, и чрез то враги делались друзьями. Если какою виною, душевною или телесною, согрешал пред Богом и пред людьми, скоро о том плакался к Богу и каялся пред отцом духовным со слезами, умильно прося прощения, и с любовию хранил его духовные заповеди. Если кто обличал меня в моем прегрешении или каком невежестве, или духовно наставлял, или в посмех поносил меня и укорял, все это я принимал и внимал себе; если то было поделом, я каялся и от таких дел удалялся с Божиею помощию, а если неповинно и не по делу была молва, или поношение, или посмех, или укоризна, или удар, во всем том я винился и не оправдывал себя пред людьми: Бог исправит это праведным своим милосердием... Не пропускал я никогда церковного пения от юности моей и до сего времени, разве только по немощи; никогда не презрел ни нищего, ни странного, ни печального, разве только по неведению; заключенных в темницы и больных посещал, пленников и должников по силе выкупал, голодных по силе кормил. Рабов своих всех освободил и наделил и иных выкупал из рабства и на свободу отпускал. И все те рабы наши свободны и добрыми домами живут, как видишь, и молят за нас Бога, и всегда доброхотствуют нам, а кто из них забыл нас, да простит его Бог. Ныне домочадцы наши все свободные, живут у нас по своей воле. Видел ты, чадо, как многих сирот, рабов и убогих, мужеского пола и женского, и в Новгороде и здесь, в Москве, я вскормил, и вспоил до совершенного возраста, и научил, кто к чему был способен: многих грамоте, писать и петь, иных иконному письму, иных книжному рукоделию, одних серебряному мастерству, других всякому рукоделию, а иных научил всякой торговле. А мать твоя многих девиц, и вдовых, и убогих воспитала в добром наказании, научила рукоделию и всякому домашнему обиходу и, наделив, замуж повыдавала, а мужчин мы поженили у добрых людей. И все те, Бог дал, люди свободные, домами своими живут; многие в священническом и диаконском чине, в дьяках, подьячих и во всяких чинах, кто чего дородился и в чем кому Бог благословил быть: одни рукодельничают всякими промыслами, многие торгуют в лавках, многие ведут всякую торговлю в различных странах. И, Божиею милостию, во всех тех наших вскормленниках и послуживцах ни сраму, ни убытка и никакой продажи от людей не бывало, ни людям от нас никакой тяжбы не бывало, а от кого нам из наших вскормленников досада и великие убытки бывали, то все мы на себе понесли, никто того не слыхал, а нам то Бог пополнил. Не познал я другой жены, кроме матери твоей, и данный ей обет исполнил... Вспоминай, сын мой, великое Божие милосердие к нам и заступление; от юности и до сего времени на поруку я не давал никого, ни меня не давал никто; на суде не бывал ни с кем, не бывал ни истцом, ни ответчиком. Видел ты сам: мастеров всяких было много — иконники, книжные писцы, серебряные мастера, кузнецы, плотники, каменщики и всякие рукодельники; деньги я давал им на рукоделье вперед по рублю по два, по три, по пяти, по десяти и больше; многие из них были своевольны и бражники, и со всеми теми мастерами в сорок лет, дал Бог, я разделался без остуды, и без пристава, и без всякой кручины; все то мирил я хлебом, да солью, да питьем, да подачею, и всякою добродетелью, да своим терпением. Сам у кого что покупал, тому от меня милая ласка, без волокиты платеж да еще хлеб-соль. Зато дружба вовек: мимо меня не продаст и во всем сделает уступку. А кому что продавал, все в любовь, а не в обман; не люб кому мой товар, я назад возьму, а деньги отдам; о купле и продаже ни с кем брани и тяжбы не бывало, оттого добрые люди во всем верили, и здешние и иноземцы. Никому ни в чем не лгал, ни просрочивал, ни в рукоделии, ни в торговле; ни кабалы, ни записи на себя ни в чем не давал. А видел ты сам, какие великие сплетки со многими людьми были, и все то, дал Бог, без вражды кончилось. Сам знаешь, что не богатством жил я с добрыми людьми, а правдою, да ласкою, да любовию, а не гордостию и без всякой лжи. Чадо мое любимое Анфим! Я поучал тебя и всячески наказывал о всяком добродетельном житии и предал тебе грубое сие писание худого моего учения, молю ж тебя Господа ради, и Пресвятой Богородицы, и великих чудотворцев, прочитывай это с любовию и со вниманием, и напиши на сердце своем, и, прося помощи у Бога, и разума, и крепости, все прежде сказанное с любовию делом твори; так же по сему писанию поучай и наставляй жену, и детей своих, и домочадцев, всех учи страху Божию и добродетельному житию..." и пр. (гл. 64). Таким-то образом почтенный отец Сильвестр завещал своему сыну как бы два Домостроя вместе: один, писаный — в своем сочинении, другой, неписаный — в своей жизни.

Кроме Домостроя и жития святой княгини Ольги, о котором мы сказали прежде, отцу Сильвестру принадлежат еще два послания, писанные к одному и тому же лицу — князю Александру Борисовичу Шуйскому-Горбатому, но при двух совершенно различных обстоятельствах его жизни. Первое написано тогда, когда Шуйский находился в чести и славе, был наместником царя и воеводою в Казани (с 6 октября 1552 г.), облеченным властию устроять все в только что покоренном царстве. С величайшим смирением Сильвестр начинает это послание, творит "многое метание до лица земли" пред наместником царским, удивляется, как такой великий и славный господин не возгнушался посетить его, убогого, своим честным писанием и даже просить его ответного писания на пользу души, и намекает князю, что самое отрадное впечатление произвели в Москве присланные им известия о его трудах и подвигах в Казани. После такого приступа Сильвестр в первой части послания восхваляет царя Ивана Васильевича по случаю покорения царства Казанского, а во второй преподает наставления как наместнику царя, так и всем находящимся в Казани. В похвале государю автор уподобляет его царю Константину Великому и царю Давиду. Благочестивый царь Константин побеждал врагов силою Креста Христова и полагал свою славу не в том, что покорял себе города, а наиболее в том, что живущих в них просвещал святым крещением; так и христолюбец царь Иван Васильевич Божественною силою Животворящего Креста победил бесчисленные полчища варваров, и покорил город Казань, и обновил его христианскою верою, и соградил в нем святые церкви, и украсил их святыми иконами и святыми книгами, и устроил в нем священнический чин — славить единого в Троице Бога. Святой царь Давид хотя много пострадал от Саула, но по смерти его не только не мстил его родственникам, напротив, оказывал им всякое милосердие, а внука его хромого взял даже в дом свой, удостоил великой чести, приглашал к своей трапезе; так и благочестивый царь Иван Васильевич, сколько ни перенес скорбей от врага своего, царя казанского, но по смерти его, покорив Казань, взял малолетнего сына его Утемиш-Гирея к себе, ввел в свою палату, удостоил своей царской трапезы и, что всего важнее, просветил святым крещением, назвав царевича Александром. Равно и многих других своих врагов: царя казанского Едигера, в крещении Симеона, князей и мурз казанских, крымских, ногайских и детей их плененных — освятил святым крещением и присоединил к Христову стаду. В своих наставлениях Сильвестр прежде всего обращается к наместнику царскому и, указывая, как много ему поручено, учит его просить помощи и разума от Бога и не гордиться, не величаться, не возноситься мыслию, напротив, быть и при славе смиренным; искать мудрости и ценить ее в других, украшать себя добродетелями, а не богатством и другими скоропреходящими благами; быть милостивым ко всем, соблюдать чистоту телесную и душевную, быть примером для подчиненных и, наконец, напоминает князю, что как государь, поручая ему новопокоренную страну, поручил вместе заботиться о утверждении в ней святой веры, то ему "достоит священническому чину возвещати, чтобы у них было церковное благочиние по уставу", чтобы пастыри духовные совершали вообще дело по Божественному Писанию, по правилам святых апостолов и святых отцов и "по соборному уложению". Затем автор подробнее излагает обязанности пастырей Церкви, приводя множество текстов из Священного Писания: пастыри должны показывать собою образ во всяком благочинии и прежде исправлять себя, сами творить закон, а потом учить тому же и других; должны проповедовать слово Божие благовременно и безвременно, обличать, запрещать, умолять со всяким долготерпением и безленостно; должны быть милосерды, братолюбивы, милостивы ко всем, особенно к странникам, нищим, вдовицам, сирым, и уклоняться от всякого гнева и лицемерия, неправды и сребролюбия, и "яко же священницы имеют дерзновение к Богу молити за согрешение людско, тако ж им достоит печаловати, молити и всячески увещати земных властей о победных, и о повинных, и о обидимых". После священников отец Сильвестр учит князей и властителей казанских являть милость и правду порученным им людям, от сердца работать по воле государя для общей пользы, как пред Господом, и с любовию заботиться о градах и весях и о всем народе нового края; учит воинов трудиться неленостно, никого не обижать, довольствоваться царскими оброками и тем, что промыслят себе своими праведными трудами, и сохранять чистоту телесную; учит судей просить мудрости и разума от Бога, удерживаться от пьянства и всегда творить суд праведный и беспристрастный; учит всех жителей города, простых людей, исполнять свой долг свято и благочинно, повиноваться властям, от царя поставленным, слушаться пастырей Церкви, оказывать милосердие к нищим, не оскверняться содомским грехом и всяким блудодеянием и прелюбодеянием и честный брак соблюдать чистым без зазора, не отлучаться церковного собрания, не обижать друг друга, не красть и вообще жить праведно и благочестиво. В заключение своего послания отец Сильвестр заповедует князю-наместнику, и всему священническому чину, и всем христианам единодушно молиться к Богу о соединении святой Божией Церкви, о спасении своем, о даровании победы над врагами и всеми иноплеменниками, а особенно молиться о всех заблуждающих агарянах и черемисах, преданных нам от Бога, чтобы они просветились святым крещением и были вместе с нами единым стадом, единою паствою Христа Бога нашего.

Другое послание написал отец Сильвестр к князю Александру Борисовичу Шуйскому-Горбатову, когда последний находился в великом бедствии и скорби, подвергся страшному гневу царскому, лишен был всего своего имущества, удален из своего дома и многократно уже обращался к Сильвестру "со многим молением и умилением", прося его помощи. Отвечая несчастному, отец Сильвестр сначала напоминает ему, что уже не раз и не дважды он испытывал на себе такой же гнев царский, лишался имущества, ссылался в дальние страны, находился даже у казни, а потом снова являлся в чести и славе; указывает на древних царей Манассию, Навуходоносора и Тиридата, которые хотя потерпели за свои грехи тягчайшие наказания от Бога, но, когда покаялись и возопили к Нему, были помилованы; и потому советует не отчаиваться, не терять надежды, а со слезами каяться в своих грехах и просить милости у Бога. Затем говорит, что не может своим ходатайством ничего сделать для опального князя, а будет только молиться о нем и желает сотворить ему "некое воспоминание" от Божественного Писания. В этом воспоминании автор довольно подробно раскрывает мысли, что все бедствия и скорби постигают нас или по правде Божией — за наши грехи и особенно в отмщение за то зло, какое мы сделали другим, или по попущению Божию — для явления нашей праведности, для умножения наших будущих наград. Посему, подвергшись какому-либо бедствию, мы должны испытывать самих себя, и перебирать свои согрешения, ради которых постигли нас или гнев властителя, или притеснение от сильных и врагов, или наветы и клевета от друзей, или бесчестие от низших и другие скорби, и отнюдь не злословить причиняющих нам зло, не враждовать на них, но молиться за них и с благодарностию переносить постигшие нас бедствия, пользоваться ими как врачевствами, посылаемыми нам от Бога для нашего исцеления от грехов. А если ты, возлюбленный, продолжает отец Сильвестр, чувствуешь, что не сделал никакого зла людям и ни в чем не согрешил пред Богом и что скорбь пришла на тебя без правды, то знай, что это благодать Божия и Господь, любя тебя, послал тебе скорбь, дабы, если с благоразумием претерпишь ее, получить тебе блаженство от Бога, как и все святые претерпели многие беды, да явятся их правда и крепость и да прославятся от Бога. Радуйся в своих скорбях, ибо ты приобщаешься Страстям Христовым, да с Ним и прославишься. Подражай праведному Иову, который, будучи лишен богатства, имения и чад, никогда не роптал и не злословил — напротив, благословлял имя Господне и за то еще больше прежнего был прославлен от Бога. Так вот "и твои уже Господь увидел слезы и истинное покаяние, и умилостивилась душа царя, и поместьицем тебя устроил ради нужды, и вотчинку отдал, да и впредь не оставит Бог слез твоих". Только больше и больше прибегай к Господу Богу с истинным покаянием и молитвами, дай пред Ним обет хранить заповеди Его во всем, а государю служить верою и правдою, и Господь услышит молитву боящихся Его и спасет их. А мы хотя и грешны, но за твою нелицемерную любовь к нам будем молить Бога, да сотворит на тебе милость Свою и да вложит государю добрая о тебе..."

Как в Домострое, так и в обоих посланиях своих отец Сильвестр является одним и тем же. Это был человек здравого ума, многоначитанный, ревностный и, главное, практический, человек с твердыми убеждениями, с даром слова и даром учительства — одна из самых светлых личностей нашей церковной истории.

От преемника Макариева на Новгородской кафедре Феодосия дошло до нас более десяти посланий. Но все эти послания — или частные письма, или официальные, деловые бумаги и в содержании своем представляют весьма мало учительного и литературного; не говорим уже о двух грамотах Феодосия: повольней на избрание Ростовского архиепископа и жалованной одной сельской церкви.

Два послания написаны Феодосием еще в бытность его игуменом Хутынского монастыря: одно к государеву дворецкому Шигоне, другое к архиепископу Макарию. В первом послании (1533), выражая скорбь о кончине великого князя Василия Ивановича, Феодосий просит дворецкого известить, велит ли новый государь Иван Васильевич быть у себя властям Хутынской обители и в какое время, а еще более просит о том, чтобы государь велел им быть у себя. В послании (1535) к Макарию, находившемуся тогда в Москве, просит его известить, как он совершил свой путь, как представился государю, и умоляет скорее возвратиться в Новгород к своей пастве и здесь утолить распри между старшими городскими властями.

Четыре послания Феодосия содержат его архипастырские распоряжения. В послании (1543) в город Корелу, укоряя местных игуменов и священников за то, что они не совершают крестных ходов и молебнов, как бывает в других православных городах, владыка повелевает впредь непременно совершать эти ходы и молебны и перечисляет самые дни, в которые ходы должны быть совершаемы. В послании (1543) в псковский Печерский монастырь о старце Савватии, который впал в тяжкие грехи и которого игумен Корнилий не принял было на покаяние и удалил из обители, Феодосий повелевает игумену принять согрешившего, положить на него епитимию, отдать его под начало: "А ты б его наставлял, — присовокупляет архипастырь, — и поучал по Божественным правилам, ибо сам ты, сын мой. Божественное Писание знаешь в конец: аще который епископ и игумен или пресвитер обращающегося от грех на покаяние не приемлет, да извержется. Из Писания же мы знаем, что Петр отвергся Христа, но когда, изшед вон, плакася горько, то Бог принял покаяние его и сделал его наследником ключей Царствия Своего; Павел был гонителем на Церковь Божию и на христиан много вооружался, но когда, подвергшись слепоте, принес покаяние, то Христос устроил его верховным апостолом; Давид совершил прелюбодеяние, впал в убийство, но затем омочал постель свою слезами, и Бог принял покаяние его и спас его... И что много говорю? Если покаяние грешников не будет во спасение, то кто из людей может спастись? Божественное Писание свидетельствует, что если и один день будет жития человеческого, то и тут будет не без греха..." В послании (1545) в Устюжну Железопольскую к духовенству Феодосий сначала напоминает пастырям об их высоком призвании, повторяя почти дословно известное "Поучение к попом" митрополита Кирилла с немногими прибавлениями, вроде следующих: "Святые Вселенские Соборы и Поместные постановили законные правила святой Церкви на утверждение, оградивши верных ее как бы стенами некоторыми чудновидными, так что хотящим совершать свои похоти, непокорным крамольникам не очень это удобно... Надлежит и православным царям, и архиереям, и священникам исполнять Божественные предания без соблазна, ибо ничто столько не способствует величию верных, как крепкое хранение церковных правил. Когда святые церкви пребывают в мире, безмятежны, без притеснений, тогда подается нам от Бога все благое: мир, обилие плодов, одоление врагов... Дело истинного пастыря полагать душу свою за людей, так что, когда придет Господь, Он возрадуется и о пастыре и об овцах; возрадуется, если все окажутся здравыми и не будет отпадших, а если обрящет отпадших из овец, горе пастырям тем будет..." После такого рода наставлений Феодосий укоряет священников Устюжны, что они небрегут о Церкви Божией, совершают браки в запрещенных степенях родства, венчают не только третьим, но и четвертым и пятым браком, не платят пошлин, дозволяют у себя священнодействовать священникам других епархий и вообще не покоряются ему, своему владыке, хотя он многократно писал к ним, и требует от них ответа, станут ли они впредь повиноваться ему. Наконец, в послании, или окружной грамоте (1548), к духовенству Вотской пятины, почти дословно сходной с тою, какую посылал (1534) в ту же пятину архиепископ Макарий, владыка Феодосий делает распоряжения об искоренении языческих мольбищ и обрядов.

Четыре послания Феодосия адресованы к царю Ивану Васильевичу. В двух (1545 — 1546) архиепископ отвечает государю, известившему его о своем намерении идти на Казань, что все его богомольцы в Новгороде, все духовенство день и ночь молят Бога о его, государевом, многолетнем здравии и спасении и о даровании ему победы и одоления над супостатами; преподает государю прощение и разрешение во всех его грехах и призывает на него милость Господа Бога по молитвам Богородицы и всех святых. В третьем послании (1547) Феодосий, до которого дошли слухи о намерении Ивана Васильевича венчаться на царство и вступить в брак, спрашивает государя, не будет ли от него по этому случаю каких-либо приказаний. В четвертом послании (1547 — 1551) Феодосий умоляет царя Ивана Васильевича позаботиться о Великом Новгороде и о прекращении в нем умножавшихся корчемства, грабежей и убийств. "Об этом пишу к тебе, богоутвержденный владыко, — объясняет святитель, — не как учащий и наставляющий твое остроумие и благородную премудрость, ибо неприлично нам забывать своей меры и позволять себе такую дерзость, но как ученик учителю, как раб государю, воспоминаю тебе и молю тебя. Тебе, государю, по подобию небесной власти Небесный Царь дал скипетр земного царства, чтобы ты учил людей хранить правду... Как кормчий бдит всегда, так и царский твой многоочитый ум твердо держит правило доброго закона, иссушая потоки беззакония, да не погрязнет корабль всемирной жизни в волнах смущения. Отверзи, государь, царские свои уши к нуждам страждущих... Как страшное всевидящее око Небесного Царя зрит сердца и ведает помышления всех людей, так и твое царское остроумие больше всех имеет силу изрядно управить благое твое царство, и страшен будешь ради сана и власти царской для обращающихся на злобу, а не на благочестие. Солнцу свое дело — освещать лучами всю тварь, а добродетель царя — миловать нищих и обидимых... насколько ты превыше всех силою, настолько подобает тебе и делами светить. За то и от Бога похвален и прославлен будешь... Твой долг, благочестивый царь, иметь всякое тщание о благочестии и о том, чтобы сущих под тобою спасать от треволнения душевного и телесного...".

Два послания Феодосия написаны к какому-то неизвестному боярину или, может быть, к двум боярам, и оба благодарственные. В одном владыка благодарит своего духовного сына за любовь, за присланное письмо и особенно за известие о том, что государь освободил боярских детей Новгородского владыки от участия в походе на Казань. В другом также благодарит неизвестного боярина и духовного своего сына за любовь и за письмо, о котором отзывается, что оно "Омеровым именем подкреплено и афинейским мудрованием украшено", желает боярину всех благ, душевных и телесных, а по смерти — вечно блаженной жизни. "Да благословляю тебя, — прибавляет архипастырь, — великого господина и сына своего, что к нашему смиренью о Христе свою безмерную любовь имеешь и поминки великие посылаешь таковы, якож и в странах наших не обретается".

Известно, что и некоторые послания самого царя Ивана Васильевича по содержанию своему и характеру относятся к духовной литературе. Таковы особенно: послание к Максиму Греку о ереси Матфея Башкина и послание в Кирилло-Белозерский монастырь к игумену Козьме с братиею. Но с обоими этими посланиями мы имели уже случай познакомиться прежде. А здесь заметим только, что царь Грозный, судя по его сочинениям, не менее других книжников своего времени был начитан и в слове Божием, и в писаниях отеческих, особенно аскетических, и в житиях святых и что по своему красноречию и витиеватости слога он не уступал никому из тогдашних представителей красноречия.

Лучшими сочинениями, какие только появились у нас во 2-й половине XVI в., должно признать два сочинения инока Отней новгородской пустыни Зиновия в полемическом роде, направленные против ереси Феодосия Косого. Первое из них под заглавием: "Истины показание к вопросившим о новом учении" написано автором в 1566 г., следовательно незадолго до его кончины († 1568), и представляет собою целую огромную книгу, какой по объему у нас не писывал еще никто до того времени. Книга содержит ряд собеседований Зиновия с тремя последователями Косого и расположена в том самом порядке, как происходили собеседования. Всех собеседований, на которые приходили к Зиновию эти последователи Косого, было двенадцать. И хотя автор разделил свою книгу на 56 глав, но мы признаем более удобным рассмотреть ее по числу и в порядке помещенных в ней собеседований.

В предисловии к своему сочинению Зиновий рассказывает, что однажды, когда он находился в своей монастырской церкви, к нему подошли по окончании службы три человека, крылошане Спасского старорусского монастыря, два монаха — Герасим и Афанасий и один мирянин — Феодор, художеством иконописец, и с заклинаниями умоляли его, Зиновия, сказать им, как спастись. Когда Зиновий заметил им, что путь ко спасению указан всем в Священном Писании, они отвечали, что просвещенным Писание открыто (понятно), непросвещенным же даже очень закрыто, а вот явилось ныне учение, которое похваляют многие, потому что оно открыто для всех, и затем еще настойчивее умоляли Зиновия сказать им истину: Божественно ли и от Бога ли это нынешнее учение. Зиновий хотя сказал, что это дело — дело пастырей Церкви, архиереев и иереев, а не его, простого инока, но ради имени Божия, которым неотступно продолжали умолять его пришедшие, не мог отказать им и обещался сойтись с ними после обеда для обсуждения их вопроса. После обеда все они действительно сошлись на внешнем дворе монастыря, и там произошла их первая беседа.

В первом собеседовании (гл. 1 — 4) решался вопрос: от Бога ли и Божественно ли то учение, о котором говорили пришедшие крылошане? Для решения этого общего вопроса Зиновий предлагал им один за другим три частных вопроса и на основании их ответов объяснял и доказывал, что учение это не от Бога и не Божественно. Первый вопрос: как зовется это учение? Оно зовется новым, отвечали крылошане, потому что никто из прежних учителей так не познал истину и прежде не было такого учения, как новое, явившееся ныне, в лето 7060 (1552). Тогда Зиновий подробно раскрыл, что новое учение не от Бога и не Божественно, во-первых, потому уже, что оно ново: нового учения от Бога после принесенного на землю Самим Сыном Божиим быть не может, и апостол сказал: Аще мы или ангел с небесе благовестит вам. паче, еже приясте, анафема да будет (Гал. 1. 8, 9), а во-вторых, потому, что всякое учение, которое дается людям от Бога, непременно свидетельствуется силами, знамениями, чудесами, как было и в Ветхом и в Новом Завете, а нынешнее новое учение не засвидетельствовано никакими чудесами. Второй вопрос: кто учитель ныне явившегося нового учения? Феодосий Косой, отвечали крылошане, и затем излагали одно за другим разные сведения о его жизни, а Зиновий останавливался на каждом из этих сведений и доказывал, что Феодосий с своим учением не заслуживает никакой веры: он — косой, а кривизна глаз заставляет предполагать кривизну ума и развращенную душу; он — бывший раб, а свидетельство раба по закону и на суде не принимается; он убежал от своего господина — тяжкий грех; обокрал своего господина — новый грех; обманул игумена монастыря, в котором пострижен, — еще грех; обольстил стражей в другом монастыре, в который сослан был на время, пока производилось о нем дело на Соборе в Москве, — еще и еще грех; потом Косой изменил своему отечеству и убежал в чужую землю — Литву; изменил закону христианскому, нарушив монашеские обеты; отвергся чернечества, женившись на вдове-жидовке; отвергся постничества, нарушая церковные посты и пр. Третий вопрос: чему учит Косой и в чем его законоположение? Крылошане отвечали, что Косой учит "не называть себе отца на земле, но называть себе Отца на небеси Бога; сокрушать кресты и иконы, не призывать святых на помощь, не ходить в церковь, не поклоняться и не молиться, церкви называть кумирницами, а иконы в них и кресты — идолами; книг церковных учителей и житий святых не читать, к попам не приходить, молитв их не требовать, молебнов не петь, не каяться, не причащаться; от епископов и попов на погребении не отпеваться и по смерти не поминаться, потому что епископы и попы — ложные учители, идольские жрецы, велят приносить ладон, просфоры, канун и свечи на жертву идолам; должно поклоняться Отцу духом, а поклонов не творить и просфор, канунов и свечей не приносить". В доказательство же того, что Косой есть истинный учитель, крылошане сказали, что он, когда учит, всегда держит в руках книги и, разгибая их, дает каждому самому прочитать написанное и затем толкует; например, разгибая книгу Деяний апостольских, или Посланий, или книгу Бытия, указывает на места, где говорится, что Христа сотворил есть Бог (Деян. 2. 36), что Христос — Человек (1 Тим. 2. 5), что Господь Бог един есть (Втор. 6. 4) и пр. Услышав о таком учении Косого, Зиновий, как сам выражается, вострепетал весь от ужаса, ибо никогда не слышал прежде таких речей, такой хулы на христианство, хотя и знал более ста восьмидесяти ересей, дотоле бывших. А потому объявил крылошанам, что Косой, очевидно, не верует в Бога, работает дьяволу и есть предтеча антихриста, уча людей отступать от Христа. Но как в это время день уже склонился к вечеру, то Зиновий предложил собеседникам разойтись до следующего утра. Недостаток первого собеседования тот, что оно слишком растянуто и многократно повторяет одни и те же мысли.

Во втором собеседовании, едва ли не самом обширном из всех (гл. 5 — 20), раскрываются две истины: истина бытия Божия и истина троичности Лиц в Боге. Зиновий начал: Косой, по вашим словам, не повелевает молиться Богу, следовательно, он не верует, что Бог существует, а если бы веровал, то не возбранял бы ученикам своим молиться Богу. Потому нам нужно, прежде всего, повести речь против безверия, или безбожия, из которого и возникло все мудрование Косого. Вслед за тем истину бытия Божиия Зиновий подтверждает следующими соображениями: 1) мы видим, что все роды животных, птицы, рыбы, звери, скоты и люди, происходят от своих родителей, а те от своих родителей, и таким образом чрез ряд рождений мы постепенно восходим мыслию до самих первых родоначальников всех животных. Откуда ж эти родоначальники? Сами собою, из воздуха или из чего другого они произойти не могли, ибо если бы какое-либо животное произошло так в начале, то и впоследствии могло бы повторяться то же самое; а между тем вот уже прошло 7074 (1566) года, и ничего подобного никогда не случалось. Остается допустить, что они получили бытие и сотворены от Бога. 2) Душа человеческая по естеству влечется к Богу, ищет Его, старается служить Ему, и все народы земли приносят Ему службу, кто право, кто неправо, все веруют и исповедуют, что Бог есть, хотя одни служат Богу истинному, а другие богам ложным; даже грубые дикари, как наши лопь и вогуличи, и те имеют свое служение Богу. Значит, есть Бог, и душа так и создана Им, чтобы к Нему стремиться. 3) Самое небо и звезды, самые стихии — земля, вода, воздух, огонь — не самобытны, не безначальны, не вечны, потому что все подлежат переменам, все имеют движение, которое некогда должно было начаться, а стихии еще враждебны между собою и действуют одна на другую разрушительно. Необходимо признать, что есть Бог, Который всему дал бытие и содержит стихии в порядке, чтобы они не погубили одна другую и не разрушили мира. От истины бытия Божия Зиновий делает переход к истине троичности Лиц в Боге и рассуждает: если есть Бог, Творец и Правитель мира, то Он — Бог живой; а если живой, то имеет и Слово и Дух; иначе пришлось бы признать живого Бога бессловесным и бездушным. И как истинный Бог присносущен, безначален, бесконечен, всесилен, так и Его Слово и Его Дух присносущны, безначальны, бесконечны, всесильны. Изложив, как умел, эти мысли, Зиновий взял книги Моисеевы, разогнул их и стал читать и объяснять крылошанам одно за другим все те места, в которых находил указание на троичность Лиц в Боге. Прочел прежде всего первую главу книги Бытия и, остановившись на словах Бога: Сотворим человека по образу Нашему и по подобию (стих 26), старался разъяснить: а) что человек есть превосходнейшее из всех созданий Божиих; б) что пред сотворением его Бог совещался с подобными и сообразными Ему, с равночестными, и равномощными, и единославными, а не с ангелами или херувимами, Его слугами и Ему не подобными, и в) что образ Божий находится не в теле человека, а в душе, которая имеет троицу — ум, слово и дух, или дыхание жизни: в душе ум рождает слово, являемое духом, или дыханием, исходящим из уст человека, подобно тому как живой Бог имеет Слово рожденное и Святого Духа исходящего; в душе ум, слово и дыхание не разделяются и не сливаются, как нераздельны и неслитны три Ипостаси в Боге... и так далее. Тут Зиновия прервали крылошане и заставили его обратить внимание на другое место Библии, именно на заповедь: Слыши, Израилю, Господь Бог Твой, Господь един есть (Втор. 6. 4). Зиновий растолковал, что и эта заповедь указывает на три Лица в Боге при единстве существа, потому что три раза повторяет имя Божие: Господь, Бог, Господь — и снова продолжал свои прерванные соображения о Троице в Божестве на основании образа Ее в душе человека. После того Зиновий пространно объяснял следующие места из книг Моисеевых: 1) как указания на троичность Лиц в Боге: а) слова Божии пред смешением языков (Быт. 11. 6, 7); б) сказание о явлении Бога Аврааму у дуба мамврийского (Быт. 18. 1 — 5); в) слова, которые произнес Иаков при благословении внуков своих (Быт. 48. 15, 16); 2) как указания на два Божеские Лица, именно на Бога Отца и Бога Сына: сказания а) о явлении двух ангелов Лоту (Быт. 19. 1 — 22); б) о жертвоприношении Исаака (Быт. 22. 1 — 3, 9 — 13); в) о видении Иаковом во сне лестницы (Быт. 28. 10 — 15); г) о борьбе его с Богом (Быт. 32. 24 — 30); д) наконец, о явлении Бога Моисею в купине (Исх. 3. 2 — 12). Вся эта продолжительная беседа крайне утомила Зиновия, и он до того изнемог, что просил крылошан уйти. И надо прибавить, что беседа эта, утомившая автора, утомительна и для читателя — не столько своею продолжительностию, сколько растянутостию при раскрытии мыслей и постоянными повторениями одного и того же. Доказательства бытия Божия, изложенные Зиновием с ясностию сознания и рассудительностию, изложены напрасно: Косой вовсе не отвергал бытия Божия, и из того, что он считал молитвы к Богу излишними, не следует, будто он не веровал в Бога. Попытки и усилия Зиновия доказать троичность Лиц в Боге соображениями собственного ума и разъяснить отношение Лиц Божеской Троицы на основании той троицы, какую он находил в душе человека как образе Божием, — эти попытки и усилия, которым Зиновий уделил столько места и которые, вероятно, считал убедительными, — неудачны и неудовлетворительны. Изъяснения текстов, рассмотренных Зиновием, вообще согласны с изъяснениями отцов и учителей Церкви, но много теряют силы и ясности от длиннот и повторений, а некоторые не чужды натянутости и произвола.

Третье собеседование (гл. 21) было очень непродолжительное. Тут только Зиновий решил три вопроса в защиту себя против Феодосия Косого. Крылошане спросили: "Зачем ты укоряешь Косого, когда Христос заповедал благословлять клянущих?" — "Я не укоряю Косого, — отвечал Зиновий, — а говорю правду и с ваших же слов, что он кос, раб, тать, беглец, прельститель, лжив, клятвопреступник. А так укоряли, т. е. говорили правду, и Моисей, повествуя о Каине, и Сам Христос, называя иудеев лицемерами, родом прелюбодейным и грешным, и апостолы, нередко порицая поведение христиан. Лично же я вовсе не знаю Косого, никогда его не видел и не имею побуждений ни завидовать ему, ни его ненавидеть, разве только за его безбожие". — "Но зачем, — спросили крылошане, — ты называешь Косого безбожным, когда он не говорит, что нет Бога, а только на основании столповых книг, которые дает читать каждому, учит, что Бог един?" — "Потому, — отвечал Зиновий, — что он отвергает молитвы к Богу, а молитвы заповедал чрез Моисея Сам Бог; молились в Ветхом Завете и праведники и пророки, а в Новом — Сам Христос и апостолы, как говорится в их Деяниях". — "Но Косой, — прервали Зиновия крылошане, — признает истинными только столповые книги, а иных книг не велит читать; столповыми же книгами он называет книги Моисеевы, которые есть в здешних монастырях, да лежат запечатанными и таятся от людей". Зиновий продолжал: "Если бы Косой веровал, что Бог есть, то веровал бы и в Сына Божия Иисуса Христа, во плоти пришедша: Всяк отметаяйся Сына ни Отца имать (1 Ин. 2. 23); Косой, отвергаясь Христа, проповедует ветхий закон, но сам преступает закон, ибо закон — пестун ко Христу, ведет к Нему; в самих столповых книгах обличается лукавство Косого: там заповедуются молитвы и жертвы, а он не велит молиться. В том же Косой солгал на нашу землю, будто книги Моисеевы у нас таятся и лежат запечатанными: они читаются православному народу в продолжение Великого поста в паремиях на вечернях и Преждеосвященных литургиях". Наконец крылошане спросили: "Зачем ты говоришь, что Косой не исповедует Иисуса Христа, во плоти пришедша, когда он исповедует?" Зиновий отвечал: "Если бы Косой веровал во Христа и исповедовал Его, во плоти пришедша, то веровал бы и в то, что Господь, пришедши в мир, положил конец закону и ввел благодать, а не носил бы с собою ветхозаветных книг, не старался бы утвердить между людьми Моисеев закон, когда закон перестал уже действовать и упразднен с пришествием благодати Христовой". По окончании этой беседы крылошане просили Зиновия сойтись с ними еще, и он обещался.

Непродолжительно было и четвертое собеседование (гл. 22). Зиновий спросил: "Как Косой исповедует Христа?" Крылошане отвечали: "Мы уже говорили, что он разгибает книги и дает читать слова апостола Петра: Да разумеет дом Израилев, яко и Господа и Христа Его Бог сотворил есть сего Иисуса, Егоже вы распнете (Деян. 2. 36), и слова апостола Павла: Един ходатай Бога и человеков Человек Христос Иисус (1 Тим. 2. 5)", т.е. Косой признает Христа простым человеком, сотворенным от Бога. Для правильного понимания этих текстов и в опровержение лжеучения Косого Зиновий раскрывает догмат о Божестве Иисуса Христа. И во-первых, доказывает, что апостолы называют Христа не Человеком только, но вместе и Богом, и если святой Павел сказал: Един ходатай Бога и человеков Человек Христос Иисус, то вслед за тем присовокупил: Давый Себе избавление за всех. А дать себя избавление за всех, т. е. потерпеть за всех людей страдания и смерть и избавить всех от греха и смерти невозможно простому человеку, потому что каждый человек и сам под грехом и повинен смерти. Это возможно только единому безгрешному и бессмертному Богу, Который, однако ж, не иначе мог пострадать за нас, как принявши на Себя нашу плоть и сделавшись человеком (Флп. 2. 5 — 8). Затем Зиновий приводит другие апостольские тексты, в которых говорится, что Бог Сына Своего Единородного послал есть в мир, да живи будем Им (1 Ин. 4. 9), что мы примирихомся Богу смертию Сына Его (Рим. 5. 10), что от иудеев Христос по плоти, сый над всеми Бог благословен во веки (Рим. 9. 5), что иудеи Господа славы распяли (1 Кор. 2. 8) и пр. Во-вторых, Зиновий объясняет, что если святой Петр в речи к иудеям выразился: Бог сотворил есть Сего Иисуса, Егоже вы распясте, то разумел только человечество Иисуса Христа, которое действительно сотворено Богом во чреве Пресвятой Девы и в котором Христос распят; но говоря прежде в той же своей речи о Воскресении Христа и Вознесении Его на небеса, святой Петр называет Христа Господом, равночестным Богу Отцу, седящим одесную Его (Деян. 2. 31 — 34). Далее приводит Зиновий еще несколько изречений апостолов о Христе, что вся Тем быша и без Него ничтоже бысть, еже бысть (Ин. 1. 3), что Бог явися во плоти (1 Тим. 3. 16), что мы ждем явления славы великого Бога и Спаса нашего Иисуса Христа (Тит. 2. 13), что Он есть Единородный Сын Божий, сый в лоне Отчи (Ин. 1. 18), есть Образ Бога невидимого, перворожден всея твари (Кол. 1. 15) и др. Приводя все эти тексты, Зиновий старался показывать их смысл и силу, направляя свою речь против лжеучения Косого.

На пятом собеседовании (гл. 23 — 27) крылошане с самого начала предложили вопрос: "Где в законе Моисеевом проповедано, что Сын Божий воплотится, и как закон был пестуном во Христа и сению Христовой благодати?" В ответ Зиновий представил ряд преобразований и обетований о Христе или намеков на таинство Воплощения, какие находил в книгах Моисеевых. Как на первый такой намек он указал на известный совет Пресвятой Троицы пред созданием человека и рассуждал, что Богу еще от века было известно будущее падение человека, и потому, когда Отец говорил Сыну и Святому Духу: Сотворим человека по образу Нашему и по подобию, то как бы выражал уже, что некогда для обновления или воссоздания этого образа в человеке Сыну Божию нужно будет воплотиться во чреве Пресвятой Девы, а Святому Духу найти на Нее и силе Вышнего, т. е. Отца, осенить Ее. Тут Зиновий вдавался в далекие соображения и отступления и, между прочим, объяснил, вопреки мнению, заявленному крылошанами, что Бог не мог обновить Своего образа в человеке, т. е. избавить человека от греха и его последствий, Своими руками, как создал человека, или одним Своим словом и что нет ничего нечистого и недостойного для Бога в том, чтобы воплотиться во утробе Девы и родиться от Нее. После того Зиновий указывал: а) на явление Бога в раю по падении наших прародителей, на сошествие Его на землю пред смешением языков, на сошествие и пришествие Его в Содом, на сошествие Его в купину огненную и явление Моисею как на прообразования сошествия Сына Божия на землю и Его явления людям во плоти; б) на разрешение неплодия старицы Сарры и рождение ее сына как на прообраз бессеменного зачатия и Рождения Пресвятою Девою Сына Божия; в) на завет, который завещал Бог Моисею и израильтянам как на прообраз Нового Завета — Христова; г) на обетования Божии Аврааму и Иакову, что о семени их благословятся все племена земные, и на пророчество Иакова о Иуде, что не оскудеет князь от него, дондеже приидет Примиритель — чаяние языков, и пр. Толкования Зиновия были очень многословны и утомительны, а некоторые не совсем удачны и не без натяжек. И крылошане заметили ему: "Ты дерзко прилагаешь Писание; ни Василий Великий, ни Григорий Богослов, ни Златоустый не писали того, что ты говоришь". Зиновий отвечал: "Из книг Василия Великого в нашей стране известна только одна — Постническая, а все прочие находятся ли где, не знаю; и из книг Григория Богослова известны восемнадцать его торжественных Слов, да и Златоустовы книги не все обретаются у нас. Впрочем, если кто прочтет и эти немногие находящиеся у нас книги трех вселенских учителей, то убедится, что все сказанное мною согласно с их учением. Да прочтите также книгу святого Кирилла Иерусалимского, в которой объясняется, что архиерейство и жертвы, бывшие в законе, служили прообразами архиерейства Христова и Его жертвы, принесенной за нас на Кресте. Я же говорить об этом считаю излишним, потому что об этом ясно написал апостол Павел в Послании к евреям". — "Но Косой не велит, — сказали крылошане, — читать Послания к евреям, потому что оно. Послание, не апостола Павла, а какого-то другого Павла". — "Очень естественно Косой избегает Послания к евреям, когда оно ясно проповедует, что закон прообразовал Христа и называет Его Богом и Сыном Божиим", — отвечал Зиновий и привел доказательства подлинности этого послания апостола Павла. Затем предложил крылошанам уйти, потому что утрудился до изнеможения.

Шестое собеседование (гл. 28 — 29) посвящено опровержению мысли Косого, будто иконы суть идолы и все, что говорится в Ветхом Завете против идолов и кумиров, относится к иконам. Зиновий сначала излагает понятие, что — идол и что — икона, и показывает их различие; потом объясняет, что Давид, Соломон и Иеремия, писавшие против идолов, также различали от них иконы; далее раскрывает смысл второй заповеди десятословия: не сотвори себе кумира... как вовсе не касающийся икон; наконец, из истории построения скинии показывает, что Бог в Ветхом законе не только не запрещал икон, напротив, ясно их заповедал.

Седьмое собеседование (гл. 30 — 35) крылошане начали словами от имени Косого: "Русские называют себя православными, а они больше человекослужители и идолослужители, потому что чтут мертвых людей и молятся им, называя их святыми и праведными, кланяются их мертвым телам, или мощам, служат их иконам". Вследствие этого Зиновий раскрыл православное учение о почитании и призывании святых, о почитании их святых мощей и икон, указывая основания этого учения как в Новом, так и в Ветхом Завете и опровергая некоторые частные вопросы и возражения, какие во время беседы предлагали крылошане.

В восьмом собеседовании, весьма кратком (гл. 36), крылошане сказали, что, по мнению Косого, русские поклоняются дереву вместо Бога, почитая Крест, который ненавистен Богу как орудие смерти Его Сына. Зиновий объяснил на основании слова Божия истинное значение Креста Христова и чрез то показал, что Крест и любезен Богу, и достоин почитания и поклонения верующих христиан.

В начале девятого собеседования (гл. 37 и первая часть гл. 38) крылошане заявили: "Косой говорит, что предание церковное несогласно с Василием Великим, который написал: "Прельстил нас злейший обычай и виною великих зол было развращенное человеческое предание". Здесь под человеческим преданием Косой разумеет церковный устав и правила, пение, тропари, пост, поклоны, молитвы и пр." Зиновий отвечал: "Косой изрекает хулы на все эти Божественные установления в Церкви, и следовало бы обличить подробно каждую его хулу; но как он думает находить для себя основание в приведенных словах Василия Великого, то, оставляя в стороне частные хулы Косого, обратим все наше внимание лишь на одно: о каком предании человеческом говорит святой Василий". И вслед за тем Зиновий сначала представляет целиком все первое, весьма обширное Слово Василия Великого из его Постнической книги, содержащее в себе вышеприведенное изречение о предании человеческом, а потом делает обширнейшее, подробнейшее и утомительнейшее толкование на все это Слово от начала до конца, перебирая постепенно, одну за другою все заключающиеся в Слове мысли. И все это для того только, чтобы показать, что под многолетним злейшим обычаем Василий разумел еллинское, т. е. языческое, служение, а под развращенным преданием человеческим — градские языческие законы, которые, преследуя одни грехи — убийство, поджоги, подделку монеты, не преследовали других, каковы: гнев, укоризна, пьянство, столько противные христианству, но вовсе не разумел церковного устава и правил, молитв, поста, пения и пр., хотя для такой цели достаточно было взять и разъяснить один ближайший контекст речи. Зиновий, однако ж, не удовольствовался тем, что привел и подробно растолковал все первое Слово Василиево из Постнической книги; он привел еще непосредственно за тем и все второе Слово из той же книги — о правой вере. Но, прочитавши это Слово, Зиновий почувствовал нужду в отдохновении и предложил оставить его на несколько дней, чтобы он мог предаться посту и молитве и испросить себе свыше духа премудрости для правильного истолкования только что прочитанного Слова.

Большую половину десятого собеседования (последняя часть гл. 38 — 42. С. 728 — 868) Зиновий действительно употребил на истолкование означенного Слова Василиева о правой вере, весьма подробное и обширное, и все для того только, чтобы сказать в заключение: "Вот мы прочли и второе Слово — о здравой вере и нигде не нашли, чтобы Василий называл развращенным человеческим преданием устав, правила, молитвы, пост, покаяние и пр., напротив, в конце Слова он говорит, что постарался собрать вместе, какие только мог найти в Новом Завете, заповеди и уставы и изложить по главам в Постнической книге. Разгнем же эту святую книгу и будем читать собранные в ней заповеди и уставы" (с. 814 — 815). При чтении этих уставов Зиновий делал свои толкования и останавливался только на главах о покаянии и некоторых других, в которых находил обличение против Косого. Затем от уставов святого Василия переходил к его правилам, изложенным в вопросах и ответах, и также истолковывал только те из них, в которых видел обличение против Косого, каковы правила о молитве, о посте, о причащении Святым Тайнам, о церквах и подобные. Тут крылошане остановили Зиновия и сказали: "Косой говорит, что 70 правил Василия Великого ложны, а не Василиевы, потому что они несогласны с Постническою книгою Василия". Зиновий, напротив, показал, что правила эти согласны с означенною книгою и принадлежат святому Василию Великому.

В одиннадцатом собеседовании (гл. 43 — 46) крылошане после первого своего замечания, будто Василий Великий и сам не принимал всех правил, которое тотчас же было опровергнуто Зиновием, все свои возражения направляли против епископов и против монастырей, ссылаясь постоянно на Постническую книгу Василия. Крылошане: "Правила суть человеческое предание, о котором говорит Василий Великий; их нет в Евангелии и Апостоле, а выдумали епископы". Зиновий: "Я уже объяснил прежде, что под человеческим преданием Василий разумел вовсе не церковные правила и что правила эти он собрал из книг Нового Завета и изложил в своей Постнической книге". Крылошане: "Василий порицает епископов за то, что они требуют от людей послушания, повелевают своею властию". Зиновий: "Василий порицает епископов кривоверных, отторгающих во след себя учеников и называющих себя учителями, а к православным епископам и их власти повелевает иметь послушание и покорность". Крылошане: "Василий говорит, что между епископами нет ни единомыслия, ни союза мира, ни кротости. Таковы русские игумены и епископы с митрополитом: нет между ними ни союза мира, ни кротости, ибо гонят нас и затворяют в тюрьмы, не дают нам учить истине по Евангелию, а утверждают свои человеческие предания... схватили Косого, и Вассиана, и Игнатия, и Порфирия, и еще прежде Артемия и отлучают их, не сохраняя любви". Зиновий: "Василий говорит о епископах кривоверных, а наши епископы и митрополиты правоверные, и, благодатию Божиею, право и единомысленно правят слово истины, и в духе кротости и с любовию принимают всех приходящих к Церкви и обращающихся от грехов с покаянием; но как пастыри Христовых овец стараются охранять их от волков и губителей, прогоняют волков камнями, стрелами и другим оружием и, когда бывает нужно, отсекают руку или ногу, творящие соблазн, да не заразится и не погибнет все тело церковное". Крылошане: "Епископы не принимают на покаяние так называемых ими еретиков и не удостаивают их причастия вопреки их же правил". Зиновий: "Епископы, напротив, поступают совершенно по правилам и принимают всех кающихся, но сначала испытывают, истинно ли их покаяние, и уже потом удостаивают их святого причастия, а некоторых, бывших отступников, удостаивают только под конец их жизни". Крылошане: "Косой говорит: монастыри — предание человеческое и уставы свои они составили по своей воле и обычаю; а Василий заповедует отступать от своих волей и обычаев и от предания человеческого". Зиновий: "Да сам Василий для кого же изложил в Постнической книге правила и устав, как не для монастырей и монахов? И все эти правила и устав изложены по Евангелию, а не суть предание человеческое". Крылошане: "Но монастыри преступают заповедь о нестяжании, имеют села, и хорошо о том писали князь-инок Вассиан и Максим Грек, который указывал им и пример нестяжательности в одном латинском монастыре". Зиновий: "Заповедь о нестяжательности, как и все другие, дана не одним инокам, а всем христианам, живущим как в монастырях, так и в городах и селах; зачем же Вассиан и Максим укоряют только монастыри в нарушении ее, а не монастырям делают всякую ослабу? Максим решился осудить русские монастыри как любостяжательные, а сам не возмог отказаться от трапезы великого князя, не избрал себе в пищу земные семена, вместо того чтобы питаться многоразличными яствами от великокняжеской трапезы; мних он и проповедник нестяжательности для русских монастырей, но сам был один из любостяжательных. Предложил он в укор русским монастырям латинский, монахи которого два раза каждую неделю обходят с мешками город, собирают брашно и питие и этим даянием и милостынею питаются; но и русские монастыри разве не подобною же милостынею питаются? Разность в том, что те монахи дважды каждую неделю обходят город и села для собирания милостыни, а наши только однажды в год исходят в свои деревни, пожалованные им в милостыню, чтобы собрать созревшие плоды, а потом весь год безмолвствуют в монастырях в посте и молитвах. И если бы Максим не в укорение писал нашим монастырям, он указал бы для примера им не латинский монастырь, а какой-либо из славных монастырей египетских, или афонских, или греческих, откуда мы и православие приняли... Добрый Максим укорил русские монастыри в стяжательности за то, что они принимают в милостыню деревни, а у меня выступают слезы от жалости сердца, когда я припоминаю виденных мною мнихов некоторых монастырей, осуждаемых ради деревень Максимом, какую грубую и скудную пищу вкушают они, в какой находятся бедности, какие переносят нужды и страдания... Да и Вассиан, когда жил в Симонове монастыре, не хотел вкушать с монахами ржаного хлеба, варенья из капусты и свеклы, каши и пива, какие монастырь имеет из своих деревень, но получал роскошные и разнообразные яствы и вина со стола великого князя, между тем как иноки мнимого стяжательного монастыря едят не то, чего хотят, а что им дадут, в пост же довольствуются и одним убогим брашном..." Крылошане: "Максим сильно побуждает хранить заповедь нестяжания, и Косой, последуя Максиму, говорит, что прельстились назвавшие преподобными Кирилла, Пафнутия, Никона и прочих, имевших села; по Максиму, они чужды спасения". Зиновий: "Максим писал в досаде и раздражении вследствие его заточения и не различал чистого от нечистого... Святые отцы Феодосий Печерский, Сергий, Кирилл и все прочие хотя имели села, но умели угодить Богу и быть великими подвижниками. Они принимали села как милостыню для содержания братии, для поддержания монастырских церквей и келий, но сохранили себя от стяжательности, победили свои страсти и уже прославлены Богом знамениями и чудесами". Заметим, что мы опустили в этом собеседовании некоторые мелкие вопросы крылошан с ответами на них Зиновия, а представленные ответы его изложили по возможности в сокращении.

В самом начале двенадцатого, и последнего, собеседования (гл. 47 — 56) крылошане сказали от имени Косого: "Ныне не должно писать книг, потому что Седьмой Собор под проклятием запретил прилагать после Седьмого Собора писания, а Иосиф Волоцкий написал свою книгу на еретиков после Седьмого Собора законопреступно — не следует ее читать". Зиновий отвечал: "Иосиф написал свою книгу на еретиков не от себя, а на основании писаний святых отцов. Косой укоряет эту книгу потому, что в ней, как в зеркале, обличается его ересь. Косой лжет на Седьмой Собор, который вовсе не запрещал писать после него книги, и они и писались после него, и доселе пишутся многими православными, но запретил только прилагать что-либо к Символу веры или писать новый Символ, как запрещали и предшествовавшие Вселенские Соборы". В это время присоединился к собеседникам один муж из города по имени Захария Щечкин, который, ходя по внешнему двору монастыря, увидел их и захотел послушать их беседы. Узнав, о чем у них речь, он выразил сильное порицание к лжеучению Косого и его последователей и полное сочувствие к Зиновию и начал предлагать последнему ряд своих недоумений и вопросов, к которым только изредка присоединяли свои вопросы крылошане. Захария: "Немцы свейские поносят нас, православных, за то, что мы кланяемся Богу на оба колена; они кланяются на одно и говорят, что так должно". Зиновий: "Должно кланяться на оба колена по примеру Господа (Мф. 15. 14) и апостола Павла" (Деян. 20. 36). Захария: "Поносят нас московские крылошане за то, что мы поем на литургии: "Поем Тя, благословим Тя..."; они велят петь и сами поют: "Поем Ти, благословим Тя..." Зиновий: "Дерзающий изменять и колебать что-либо в священных песнях, завещанных апостолами и святыми отцами, недалек от анафемы. Надобно петь, как поет Церковь: "Поем Тя", хотя в Священном Писании встречаются выражения — и петь Богу или Господу (Пс. 46. 7; 100. 1) и петь Бога или Господа (Пс. 21. 23; Деян. 16. 25); нужно везде выражаться так, как положено". Захария: "Трисвятую песнь одни поют: "Свят, свят, свят... славы Твоея", а другие: "Свят... славы Его". Как же должно петь?" Зиновий: "Этого вопроса я разрешить не в состоянии. Серафимы на небеси взывают: "Свят... славы Его" (Ис. 6. 3), и Златоуст в Маргарите приводит эту песнь так же. Думаю, что из Маргарита взял ее и Варлаам Лопухин с своими клевретами и начал первый петь в Сергиеве монастыре: "Исполнь небо и земля славы Его", и так теперь поют едва не повсюду. А прежде, от лет древних, при наших древних митрополитах, у нас все певали: "Славы Твоея". По высоте этой песни и не постигая таинства, как петь ее, я сказать не смею и не могу". Захария: "Я слышал от Иосифа, рождественского игумена, что христианам не будет вечной муки". Зиновий: "Истинным христианам как чадам Божиим и святым действительно не будет вечной муки, но утверждать, что не будет ее и для христиан-грешников непокаявшихся — это ересь и хула на Христа, Который сказал, что грешники пойдут во огонь вечный, в муки вечныя (Мф. 25. 41, 46)". Захария: "В Символе веры одни говорят: "Сшедшаго с небес и воплотившагося от Духа Свята и Мария Девы", а другие: "От Духа Свята из Марии Девы". Одно ли это и то же?" Зиновий: "Об этом писал Максим Грек и учил, что должно употреблять первое выражение, а последнее возбранял. А мне кажется, что если кто, православно веруя в сердце, и выражается, по неискусству речи нашего языка, "от Духа Свята из Марии Девы", то не будет осужден, хотя выражение "от Духа Свята и Марии Девы", по моему мнению, чище и правильнее". Захария: "В том же Символе веры одни говорят: "И в Духа Святаго Господа", а другие: "И в Духа Святаго Господа истинного". Есть ли тут разность?" Зиновий: "Если кто говорит с правою верою и нелицемерно, то, думаю, здесь разности немного, хотя и не одно и то же. Однако ж, опасно не говорить: "И в Духа Святаго Господа", я видел, что так читается в правилах древнего перевода, переписанных при Ярославе князе, Владимирове сыне, и епископе Иоакиме, в начале Крещения нашей земли. Да так именно изложили Символ о Святом Духе и отцы Первого Вселенского Собора, а все последующие Вселенские Соборы заповедали неизменно содержать Символ и ничего не прибавлять и не убавлять в нем. Захария: "Говорят, что в Символе веры слова: "И в Духа Святаго" — приложил после Первого Собора Второй Собор, как и помечено на стороне в некоторых переводах". Зиновий тут очень ошибся и утверждал, что это ложь и соблазн, что Второй Собор не делал этого приложения, а так изложил о Духе Святом именно Первый Собор, и в доказательство ссылался опять на правила древнего перевода, писанные при Ярославе, и на то, что Кирилл Иерусалимский и Василий Великий, писавшие прежде Второго Вселенского Собора, приводили уже и изъясняли эти слова Символа о Святом Духе будто бы по изложению Первого Вселенского Собора. Захария: "Отчего некоторые в конце Символа не хотят говорить: "Чаю воскресения мертвых", а говорят: "Жду воскресения мертвых"? Зиновий: "Думаю, или оттого, что не разумеют силы слова чаю, или от самомнения. Люди, уже умершие, ждут воскресения; а нам, еще живущим, приличнее выражаться: "Чаю воскресения мертвых". Крылошане: "Максим повелел говорить: "Жду воскресения мертвых", потому что слово чаю — речь не твердая, и будет ли или не будет то, чего мы чаем, неизвестно, а слово жду — твердая речь и выражает то, что будет". Зиновий: "Максим мало знал русский язык, когда пришел к нам, а как в то время многие наши вельможи, держась в сердце жидовской ереси, старались по наружности казаться православными, чая чрез это избегнуть казней, и стали употреблять слово чаяние в смысле неизвестности, сбудется ли или не сбудется чаемое ими, то от них-то Максим и позаимствовал это слово в таком смысле. Но прежде той ереси все русские люди, как простой народ, так и вельможи, употребляли слово чаю в смысле твердой речи и непреложной; да и в Писании говорится о Христе: Той чаяние языков (Быт. 49. 10)". Захария: "В Пскове поют на литургии "Отче наш" и думают петь "Верую во единаго". Как же в нашем городе не поют молитвы Господней?" Зиновий: "Петь "Отче наш" есть великая дерзость; это не песнь, а молитва, и Господь не сказал ученикам: сице пойте, а заповедал: сице молитеся. Равно и "Верую во единаго" не есть песнь или тропарь, а исповедание веры. Много согрешают поющие "Отче наш" и "Верую во единаго"; они колеблют устав святых и недалеки от еретиков". Захария: "Поведай мне об иконе Богоотца Саваофа; некоторые не принимают этой иконы, другие чудятся ей и хвалят ее как мудро составленную; есть и сказание об этой иконе". Зиновий, выслушав сначала сказание об иконе, отвечал, что и икона и сказание далеки от учения православной Церкви и вовсе чужды благочестивой веры и мысли. Изображать Бога Отца в образе Давида — великая дерзость: Бог Отец присносущ, безначален, бесконечен, а Давид — человек, раб Божий... Кроме того, здесь на главе Бога Отца изображена схима, а на плечах омофор в знамение будто бы того, что Он царь и святитель, как объясняет сказание. Но схима показывает не царя, а раба покорного — инока; царя же показывают диадима и порфира. И Бог Отец нигде в Писании не именуется святителем или архиереем, как именуется только Сын Божий Иисус Христос... и пр." Крылошане: "Но ты прежде укорял Косого за хуление икон, а ныне сам не похваляешь иконы Саваофа в образе Давидове". Зиновий: "Я укорял Косого за то, что он вообще хулит иконы и отвергает почитание их, а я отнюдь не хулю икон, а не одобряю только неразумного и чуждого православной мысли изображения на иконе Бога Отца". Крылошане: "В ростовских книгах есть правило Шестого Вселенского Собора, где говорится, что отцы Неокесарийского Собора нехорошо поняли написанное в Деяниях о седьми диаконах и неправильно постановили, что должно иметь только семь диаконов. Здесь есть похуление на Неокесарийский Собор". Зиновий: "В ростовских правилах, которые писаны недавно на бумаге, а не на коже, вероятно, кто-либо из не боящихся Бога исказил истину. Но вот в книге правил, писанной на коже при Изяславе, сыне Ярослава, внуке Владимира, крестившего землю Русскую, сказано, что отцы Шестого Вселенского Собора, рассмотрев правило Неокесарийского Собора о седьми диаконах, объяснили, что Собор этот повелел быть седьми диаконам на служение трапезам, а не на служение алтарю. И таким образом, тот и другой Собор оказываются в согласии как руководившиеся одним и тем же Духом Святым". Крылошане: "Некоторые говорят, что Шестой Собор повелел писать иконы, а до Шестого Собора иконы не были писаны". Зиновий: "Это ложь. Шестой Собор запретил только писать на иконах Христа в виде агнца, прообразовавшего Его в Ветхом Завете, а повелел изображать Христа, как Он явился в новой благодати. Иконы же писались и прежде Шестого Собора, еще в Ветхом Завете, при Моисее, Давиде и Соломоне, и в Новом от дней апостолов, из числа которых Лука написал икону Богородицы. Тот же Шестой Собор запретил изображать Крест на земле, чтобы он не был попираем, но вообще подтвердил древнее чествование святого Креста Христова".

Ересь Феодосия Косого в существе была совершенно сходна с ересию жидовствующих, отвергая в христианстве все собственно христианское и опираясь на Ветхий Завет, но имела и свои особенности. Жидовствующие держались всех вообще книг Ветхого Завета, хотя в своих возражениях против христиан не отказывались пользоваться и священными книгами Нового Завета и даже писаниями отцов. Косой признавал истинными только пять книг ветхозаветных — Моисеевых, называя их столповыми, хотя не отказывался пользоваться против христиан и прочими книгами Ветхого и Нового Завета и даже писаниями отцов. Да и самые возражения жидовствующих и Косого против христиан не всегда были одинаковы. Отсюда объясняются как сходство, так и различие между сочинением Зиновия против Косого и "Просветителем" преподобного Иосифа Волоцкого против жидовствующих. Оба они, Иосиф и Зиновий, защищали и раскрывали догмат о Пресвятой Троице, но первый — на основании всех книг ветхозаветных, а последний — только на основании Пятокнижия. Оба доказывали догмат о Божестве Иисуса Христа, но один — текстами из Ветхого Завета, а другой — свидетельствами Нового Завета, соответственно возражениям. Оба касались догмата о Воплощении, но Иосиф доказывал, пользуясь вообще ветхозаветными книгами, что Иисус Христос, воплотившийся Сын Божий, есть истинный Мессия, и старался объяснить собственными соображениями, что Воплощение достойно Бога и сообразно с Его совершенствами; а Зиновий указывал и раскрывал только преобразования Воплощения и обетования о Мессии, изложенные в одном Пятокнижии. Оба защищали употребление и почитание святых икон на основании Ветхого Завета, но Иосиф привел также и новозаветные свидетельства о поклонении иконам и подробно объяснил разные виды поклонения и особенно поклонения Богу. Оба защищали монашество, но Зиновий только опровергал возражения против любостяжательности монастырей, а Иосиф раскрывал самое происхождение монашества, его существо и характер. Таким образом, некоторые истины, именно: о Пресвятой Троице, о Воплощении, о почитании икон, о монашестве — изложены у Иосифа гораздо подробнее или многостороннее, но зато в сочинении Зиновия, можно сказать, вообще раскрытие истин и изложение мыслей отчетливее и основательнее. Как тот, так и другой обладали обширными познаниями в Священном Писании, но Иосиф часто приводил тексты для подтверждения какой-либо истины без всякого с своей стороны объяснения, а Зиновий, приводя тексты, всегда истолковывал их смысл и силу доказательности. Иосиф поражает своею начитанностию в писаниях святых отцов и множеством отеческих свидетельств, им приводимых. Зиновий не показал такой начитанности и даже почти не приводит отеческих свидетельств, а все объясняет или доказывает сам, и в этом главное его отличие от Иосифа и от всех современных писателей, по крайней мере судя по настоящему сочинению Зиновия. Но не напрасно еще пред началом своих собеседований с крылошанами Зиновий сказал: "Отеческое учение вем добре" — и потом, когда они однажды укорили его, будто он толкует Писание дерзко, сослался на согласие своих толкований с учением трех вселенских учителей; толкования Зиновия, хотя он выражал их своими словами, действительно согласны с писаниями отцов и нередко заимствованы из них. Любил и Иосиф обращаться иногда к соображениям разума, но Зиновий пользовался ими гораздо чаще, хотя соображения его не всегда были удачны, а те, которые он употреблял для изъяснения таинства Пресвятой Троицы, даже весьма неудачны. Есть и в сочинении Иосифа мысли и целые отделы, излишние для его цели, но у Зиновия таких излишеств больше, и некоторые из них гораздо объемистее и резче, каковы доказательства бытия Божия и особенно обширные толкования на целые два Слова святого Василия Великого. Слог у Зиновия по складу и многим словам и выражениям своеообразный, непохожий на слог других писателей того времени, имеющий мало естественности и правильности, и очень трудный для понимания, пока к нему не привыкнешь. Впрочем, несмотря на все недостатки, замечаемые в сочинении Зиновия, о нем более, нежели о ком-либо другом из его современников, справедливо можно сказать: это был богослов мыслящий и дававший себе отчет во всем, о чем он говорил или писал, а не довольствовавшийся готовыми мыслями и свидетельствами "от Божественных Писаний", как большею частию поступали тогда другие. Остается заметить, что в конце своего сочинения, в последнем собеседовании, Зиновий познакомил нас с некоторыми весьма любопытными религиозными вопросами своего времени и со своим взглядом на эти вопросы.

Другое полемическое сочинение Зиновия под заглавием: "Черноризца послание многословное к вопросившим о известии благочестия на зломудрие Косаго и иже с ним" сохранилось в списке конца XVI в. и хотя не надписано именем Зиновия, но усвояется ему с полною достоверностию. В этом послании отобразился тот же самый автор, которого мы видели в "Показании истины". Он современник Косого и писал против него еще при его жизни; простой инок, не облеченный ни в какой священный сан и при всем том пользовавшийся по своей учености такою известностию, что к нему как к авторитету обращались в вопросах веры. В послании тот же самый слог, своеобразный, что и в "Показании истины"; повторяются те же мысли, приводятся те же доказательства мыслей и даже выражаются иногда теми же словами. Другого писателя, столько похожего на Зиновия, во 2-й половине XVI в., мы не знаем. Обстоятельства, вызвавшие появление "Многословного послания" объяснены в особой статье, помещенной в рукописи пред самым посланием и озаглавленной: "Сказание многословному посланию". Сказание это сначала сообщает сведения о Косом и его товарищах, о их бегстве в Литву и успехах их проповеди между тамошними православными; потом излагает главнейшие черты лжеучения еретиков; далее повествует, что для удостоверения сомневавшихся лжеучители указывали на какого-то "калугера", который будто бы тоже знал истину, как называли они свое лжеучение, но только таил ее и молчал, и что поэтому-то колебавшиеся христиане и написали к калугеру грамоту, умоляя его сказать им истину благочестия и объяснить, "аще полезно учат их Косого чадь"; наконец, свидетельствует, что калуге? "абие написа послание сие многословное, въскоре и неукрашено, токмо православно, к колеблемым людем о благочестии от еретик", и затем по порядку, довольно подробно передает все содержание послания. Это сказание, по всей вероятности, написано не самим автором послания, Зиновием, о котором постоянно говорит в третьем лице, а каким-нибудь переписчиком послания, и, во всяком случае, написано после послания, отдельно от него и не было послано вместе с ним к православным литовцам.

"Многословное послание", кроме предисловия и послесловия, заключает в себе восемь отделений. Каждое отделение состоит из вопроса и ответа: вопросом служат слова из письма литовцев к Зиновию, выражающие те или другие части лжеучения Феодосия Косого, ответ составляют опровержения Зиновия на это лжеучение. Отделения следуют одно за другим в том самом порядке, в каком изложены в письме части рассматриваемого лжеучения, и не имеют между собою внутренней связи и логической последовательности.

В предисловии Зиновий пишет к вопросившим его, а) что прочел их грамоту, достойную рыдания и слез, но исполнить их просьбу — выше его меры, ибо он худой христианин и, главное, не имеет рукоположения от архиерея, не имеет права учительства; б) что лжеучители клевещут на него, называя его знающим их истину и единомудрствующим с ними, тогда как он остается верен обетам, которые дал при крещении, и если молчит, то только потому, что его никто не спрашивал, и особенно потому, что не имел рукоположения; в) что и теперь он решается говорить единственно ради великого имени Божия, которым они заклинали его и умоляли сказать им истину благочестия, и отнюдь не берется учить их, а хочет только объяснить им то, чему научился сам от богоносных мужей — святых апостолов и их преемников (эти же мысли, только покороче, как мы видели, Зиновий выражал и крылошанам в "Показании истины" пред началом своих собеседований с ними). В первом отделении приводится начало письма литовских христиан, где говорят они, что крестились во имя Пресвятой Троицы и доселе исповедуют ту святую веру, какую отцы их приняли еще при Владимире. Но вот ныне пришли в страну их "етери, мнящеся чернеческая носяще" и учат, что вера их неправа, так как они ходят в церкви, чего в Евангелии и в Апостоле не писано; что при апостолах церквей не было; что по разрушении иудейского храма церквей и не должно быть и нынешние христианские церкви не суть церкви, а "кумирницы и златокузницы". Отвечая на это, Зиновий прежде всего убеждает литовцев оставаться верными православию, держаться твердо учения святых апостолов, святых отцов и учителей Церкви, так что, если бы и ангел благовестил им паче или иначе, анафема да будет, и потому отнюдь не слушать и не принимать новых учителей нового учения (мысль, которая гораздо подробнее развита Зиновием в первом его собеседовании с крылошанами). Потом в опровержение лжеучения этих новых учителей относительно христианских храмов приводит и изъясняет изречения Спасителя, особенно слова: Храм Мой храм молитвы наречется всем языком (Мк. 11. 17), как законоположения о созидании христианских храмов и разные места из Деяний и Посланий апостольских как указания на действительное существование храмов во дни апостолов. Далее, переходя к преемникам апостолов, делает замечание: "Так как писания первых великих учителей — Иерофея и Дионисия, Афинских епископов, Климента, Иринея и других — не всем можно находить, когда понадобится, то мы разгнем книги наместников их и последующих учителей, особенно же Василия Великого, Григория Богослова и Иоанна Златоустого" как более доступные всякому, и действительно приводит многие, и иногда весьма обширные, выписки относительно храмов — сперва из Григория Богослова, потом из Златоуста, наконец, из Василия Великого. Во втором отделении, представив из письма литовцев возражения Косого против почитания икон, Зиновий опровергает эти возражения и повторяет большею частию те же самые мысли и доказательства, только гораздо короче, какие подробнее изложил в "Показании истины", в шестом собеседовании с крылошанами, объясняя, что еретики не различают чистого от нечистого, что иное — идол, или кумир, и иное — икона, образ, что Бог запретил почитание идолов и кумиров, но Сам заповедал Моисею поставить в скинии изображения серафимов и другие иконы и пр. Третье отделение направлено против лжеучения еретиков, будто не должно молиться и творить поклоны, не должно употреблять песней церковных и псалмопений, не должно поститься христианам. Тут Зиновий приводит а) весьма многие места из Евангелия, которые показывают, что Христос заповедал молиться, дал образец молитвы, Сам молился и преклонялся, принимал поклонения от других, Сам постился и заповедал поститься; б) столько же многочисленные места из Деяний и Посланий апостольских, свидетельствующие, что и апостолы как сами молились, и постились, и воспевали Господу, так и заповедали молиться, и поститься, и воспевать во псалмех, и пениих, и песнях духовных, в) наконец, весьма многие, а иногда и весьма обширные, выписки из Постнической книги Василия Великого и из Маргарита святого Иоанна Златоуста, относящиеся к тем же самым предметам. В четвертом отделении рассматриваются, по письму литовцев, несколько разнородных лжеучений Косого и, во-первых, то, будто все веры равны пред Богом, по слову апостола Петра: Во всяком языце бояйся Его и делаяй правду приятен Ему есть (Деян. 10. 35), и потому не нужны людям ни крещение, ни причащение. В опровержение этого лжеучения Зиновий, с одной стороны, объясняет, что святой Петр сказал означенные слова в то время, когда по повелению Божию позван был к язычнику Корнилию, мужу благоговейному и богобоязненному, чтобы возвестить ему слово спасения и крестить язычника, и, следовательно, выразил вовсе не ту мысль, будто крещение не нужно людям, а только ту, что спасение о Христе предназначено не для одних иудеев, как прежде думал и сам Петр, но и для язычников и что всякий богобоязненный язычник может, подобно Корнилию, привлечь на себя благоволение Божие и удостоиться спасительного крещения. С другой же стороны, прямо доказывает необходимость крещения и причащения для спасения людей как текстами Священного Писания, так особенно обширнейшими выписками из Постнической книги Василия Великого и из творений Григория Богослова и Иоанна Златоустого. Затем опровергает Зиновий а) лжеучение еретиков, будто не должно делать никаких приношений в церковь, — текстами Священного Писания, а преимущественно обширными выписками из Григория Богослова и Златоуста; б) лжеучение, будто монашество не имеет основания ни в Евангелии, ни в Апостоле и противно им, — также разъяснением известных текстов Писания и примерами древних великих учителей и подвижников; в) лжеучения, будто не должно подавать милостыни нищим, потому что они — псы; будто не должно почитать родителей и именовать себе на земле отцов; будто не должно повиноваться ни духовным наставникам, ни гражданским властям и давать им дани, — против всего этого приведены немногие, но весьма ясные свидетельства Священного Писания. В пятом отделении Зиновий доказывает, вопреки лжеучению еретиков, что должно почитать святых и призывать их в молитвах, должно почитать самые их мощи, читать их мучения и жития, верить их чудесам, и при этом пользуется текстами Писания, соображениями разума и обширными выписками из Василия Великого, Григория Богослова и Иоанна Златоустого. В шестом отделении точно так же доказывает и объясняет — частию текстами Писания, частию свидетельствами отцов — Дионисия Ареопагита и Златоуста, — что должно почитать Пресвятую Богородицу и святой Крест Христов и что вообще почитание святых есть вместе почитание Самого Бога и совершенно с Ним согласно. В седьмом отделении Зиновий, опровергая еретиков, говоривших, будто попы суть ложные учители и к ним-то относится: Горе вам, книжницы, фарисеи, лицемеры, сначала замечает, что поистине лицемеры суть только те попы, которые изменили православию и приняли лжеучение Косого, потому что они, хотя вместе с еретиками называют церкви кумирницами, иконы — идолами, отвергают почитание святых и Креста, отвергают таинства, молитвы, песнопения, церковные приношения, сами, однако ж, ходят в те же самые церкви и совершают в них все таинства и прочие священнодействия, обманывая и себя и народ и посмеваясь над святынею. А затем кратко объясняет, что православные священники суть истинные учители и что должно слушать их, хотя они и не всегда творят сами то, чему учат других. В осьмом, и последнем, отделении на жалобу еретиков, что их гонят, как гнали апостолов, за истину и не дают им проповедовать слово Божие, Зиновий наставляет православных литовцев отвечать еретикам так: "Скажите нам, какое слово Божие вы проповедуете? Апостолы от Самого Бога приняли слово Божие и проповедали во всем мире, и оно доселе сохраняется и проповедуется в Церкви, а вы откуда взяли новое слово Божие, несогласное с апостольским, когда, если и ангел благовестит паче и иначе, нежели благовестили апостолы, анафема да будет? Скажите еще: кто дал вам право учительства? Апостолы получили это право от Бога и передали своим преемникам чрез таинственное рукоположение, а вас кто послал на проповедь? Не уподобляйте себя апостолам: апостолов гнали как учеников Христовых, за христианское благочестие, а вы — ученики антихристовы, и вас гонят за нечестие. Если бы вы, по слову Господа, были нищи духом, милостивы, кротки, чисты сердцем, тогда вы могли бы говорить, что терпите гонение как ученики Христовы. Но вы не нищи духом, а превозноситесь над всеми властями, поставленными Самим Богом, и не хотите покоряться ни духовным, ни гражданским начальствам; вы немилостивы, напротив, учите не подавать нищим и бедным никакой милостыни и называете их псами и пр. Вы не ученики, а враги Христовы, исчадия Иуды предателя, истинные христоубийцы, попирающие Кровь Христову в таинствах; и потому блаженны и преблаженны гонящие вас и убивающие вас многими муками. Вы не только еретики, но вероотступники, изменники, мятежники, законопреступники, и вас по закону градскому и царскому должно преследовать и умерщвлять наряду с разбойниками, изменниками, законопреступниками..." и т. д. Все эти наставления литовцам изложены весьма подробно и обширно. В послесловии Зиновий убеждает православных помнить то, что он написал им, и для этого кратко повторяет по порядку содержание всех восьми отделений своего послания, а наконец дает заповедь молиться за еретиков, да пошлет им Господь покаяние и да обратятся на истинный путь Евангелия Христова.

Если сравним "Многословное послание" с "Показанием истины" Зиновия, то увидим, что эти сочинения при всем сходстве как по содержанию, так и по слогу имеют между собою немало и различия В "Показании истины" Зиновий излагает свои устные собеседования и притом с такими лицами, которые были уже последователями Косого, отстаивали его лжеучение и открыто нападали на православное христианство. А при устных собеседованиях выбор предметов и направление беседы могли отчасти зависеть от самого Зиновия, и очень естественно, если, пользуясь этою возможностию и имея в виду, кто его противники, он старался прежде всего ниспровергнуть самое основание их ереси и показать, что новое учение, проповедуемое Косым, не от Бога, и вслед за тем защитить самые основные догматы христианства — о бытии Божием, о Пресвятой Троице и о Божестве Иисуса Христа, хотя другие предметы для бесед указывали уже противники Зиновия, и он должен был только отвечать на их вопросы, опровергать их возражения.

Естественно и то, что он свои доказательства, опровержения, ответы при этих собеседованиях заимствовал преимущественно из пяти книг Моисеевых, уважаемых его противниками, и из соображений разума и почти не пользовался другими священными книгами, почти не приводил свидетельств отеческих или, если и пользовался в немногих случаях текстами из книг Нового Завета, если разбирал известные сочинения Василия Великого, то потому только, что из этих книг и сочинений сами противники заимствовали некоторые свои возражения. Совсем иное — в "Многословном послании". Здесь Зиновий не устно беседует, а пишет ответы на присланные ему вопросы и имеет дело не с последователями еретика, а с православными христианами, которые хотя колеблются ересию, но остаются еще верующими и ищут себе подкрепление в вере. Здесь Зиновий не мог выбирать сам, о чем писать, а должен был говорить лишь о том, о чем его спрашивали; не мог или не имел побуждений защищать те основные догматы христианства, которые защищал в другом своем сочинении, так как об этих догматах его не спрашивали христиане потому ли, что не сомневались в них, или потому, что не слышали еще возражений против них от лжеучителей. Зато здесь разбирает Зиновий по запросу христиан некоторые новые части лжеучения Косого, которых вовсе не касался в "Показании истины", каковы: о непочитании родителей, о неповиновении властям, о немилосердии к нищим, и довольно подробно защищает некоторые истины православия, которых в "Показании истины" едва касался мимоходом, каковы: о христианских храмах, о почитании Богородицы, о необходимости крещения и причащения для спасения человека. Здесь, наконец, Зиновий, ведя речь с верующими христианами, не чувствовал себя вынужденным ограничиваться в своих доказательствах и опровержениях только текстами из Пятокнижия и соображениями разума, а свободно пользовался всеми священными книгами, и преимущественно новозаветными, смело приводил свидетельства, даже обширнейшие выписки из творений святых отцов, хотя и немногих, а почти исключительно трех: Василия Великого, Григория и Иоанна Златоуста. Таким образом, оба сочинения Зиновия как бы восполняют одно другое и только взятые вместе дают полное понятие как о лжеучении Косого, так и об умственных качествах Зиновия.

Остальная духовная литература настоящего периода представляет одни почти жития святых и подобные сочинения. Таковы: а) Слово о святых мучениках Черниговских князе Михаиле и боярине Феодоре черноризца Зиновия, о котором мы только что говорили, и б) сказание об обретении мощей святого Ионы, архиепископа Новгородского, усвояемое ему же, Зиновию, на основании того, что в сказании замечают и слог Зиновия, и прямые заимствования из его "Показания истины". Таковы же: в) житие преподобного Александра Ошевенского, обширное и богатое по содержанию, составленное в 1567 г. иеромонахом того же монастыря Феодосием по устным преданиям и в особенности по рассказам родственников преподобного и глубоких старцев обители; г) жития преподобных Антония Сийского, Сергия Нуромского и Варлаама Пенежского, или Важского, написанные священноиноком Сийского монастыря Ионою, бывшим несколько времени игуменом в Глушицком монастыре; первое он написал в 1578 г. по просьбе сийского игумена Питирима, второе — в 1584 г. по просьбе братии Нуромской обители, третье — в 1589 г. по просьбе братии Важского монастыря; д) другая редакция жития преподобного Антония Сийского, написанная в 1579 г. царевичем Иваном, сыном царя Грозного, по просьбе того же сийского игумена Питирима и Новгородского архиепископа Александра и по благословению митрополита Антония; царевич воспользовался трудом Ионы, одно в нем сократил, другое изложил более витиевато, а сам сочинил только новое предисловие к житию и потом еще особое похвальное Слово преподобному Антонию; е) житие преподобного Герасима Болдинского, составленное по просьбе иноков-учеников преподобного игуменом Болдинской обители Антонием, который в 1586 г. возведен в сан Вологодского епископа, автор внес в житие автобиографию Герасима, продиктованную им пред смертию ученикам, и дополнил эту биографию рассказами самих учеников; ж) житие преподобного Геннадия Костромского, написанное между 1584 — 1587 гг. учеником его и игуменом основанного им монастыря Алексеем, который также внес в житие преподобного духовное завещание его, продиктованное им пред смертию; з) житие преподобного Корнилия Комельского, написанное в 1589 г. постриженником и учеником его Нафанаилом, который некоторые рассказы передает со слов самого своего учителя; и) житие преподобного Александра Куштского, составленное, как можно догадываться, во дни царя Ивана Васильевича Грозного, хотя ни имя автора, ни год составления жития неизвестны.

Из других сочинений того времени, впрочем крайне немногих, стоит упомянуть разве только об одном — о Путешествии московских купцов Трифона Коробейникова и Юрия Грекова с товарищами во Иерусалим, Египет и на Синайскую гору. Они ходили туда в 1583 г. по воле Грозного царя для раздачи милостыни на поминовение убитого им царевича Ивана и в своих записках со всем простодушием и легковерием рассказывают о виденном и слышанном ими в разных местах Востока. По справедливости, и это сочинение заслуживает внимания не столько само по себе, сколько потому, что составляло одно из любимых чтений для наших предков, судя по многочисленности его списков.