Яков Кротов. Богочеловеческая история. Вспомогательные материалы.

Лоренцо Валла

ЭЛЕГАНЦИИ

ПРЕДИСЛОВИЕ К ШЕСТИ КНИГАМ "ЭЛЕГАНЦИИ"

Оп.: Сочинения итальянских гуманистов эпохи Возрождения. XV век. М.: Издательство Московского университета, 1985. С. 121-137.

Всякий раз, как я мысленно сравниваю деяния наших предков и чужеземных царей и народов, мне представляется, что наши соотечественники превзошли всех остальных мощью ие только своей державы, но и своего языка. Персы, мидяне, ассирийцы, греки и великое множество других народов завладели огромными землями, а державы некоторых из них, хоть и не столь мощные, как римская, существовали, как известно, значительно дольше. Но никто из иих не обогатил и не развил свой язык так, как сделали это мы, которые, не говоря уже о той части Италии, что называлась некогда Великой Грецией, не говоря о Сицилии, которая тоже была греческой, не говоря обо всей Италии, чуть ли не на всем Западе и в немалой части Севера и Африки превратили язык Рима, называемый также и латинским (от Лацня, где находится Рим), за короткое время в знаменитый, я бы сказал, царящий над остальными. Что же касается провинций, то здесь язык наш послужил людям неким прекрасным семенем для будущей нивы: деяние поистине много более достославное и более прекрасное, чем преумножение самой мощи державы. Ведь те, кто преумножает мощь державы, вознаграждаются великими почестями, провозглашаются императорами, те же, кто оказывает какую-либо помощь людям, удостаиваются не земной, а божественной славы, ибо они помышляют ие только о величии и славе своего города, ио о пользе и благе человечества. Если Цереру причислили к богам за то, что она открыла людям злаки, Либера ' — за то, что он открыл йино, Минерву — за то, что она создала оливковое дерево, множество других — за какие-нибудь иные благодеяния такого же |К1Да, неужто же меньшей заслугой должно почитаться дарование народам латинского языка, этого замечательного и поистине Ложественного злака, дающего пищу ие телу, а душе? Ведь именно ои научил все племена и народы тем искусствам, которые зо-иутся свободными, он научил наилучшим законам, он открыл лю-днм путь ко всей мудрости, он, наконец, дал нам возможность более не зваться варварами. Так кто же, оценивая вещи по справедливости, не предпочел бы тех, кто чтит святыни науки, стяжавшим славу страшными войнами? Этих последних мы назвали бы людьми царственными, тех же — поистине божественными, ибо

121

они подобны не людям, преумножившим лишь славу государства и величие римского народа, но богам, преумножающим блага всей земли: тем более что те, кто принимал наше владычество, полагали, что теряют свое собственное и, что еще горше,— теряют свободу и, пожалуй, не без основания; ио они же понимали, что латинская речь не умаляет силу их собственной, а наоборот — придает ей новые силы, подобно тому как изобретение вина не помешало употреблению воды, изобретение шелка — употреблению льняных н шерстяных тканей, а золото не вытеснило все остальные металлы, ио лишь увеличило блага. И подобно тому как бриллиант, оправленный в золото, не портит, а украшает кольцо, так и наша речь, соединившись с местной речью других народов, придала ей блеск, а не отняла его. И господство это было приобретено ие оружием, кровью и войной, а добром, любовью и согласием.

В основе же всего этого, насколько можно догадаться, лежало вот что: во-первых, сами предки наши с удивительной настойчивостью проявляли себя во всевозможной деятельности, и никто, даже в военном деле, не становился выдающимся без того, чтобы быть таким же в науках, а это и для остальных служило немалым стимулом к соревнованию. Далее, они назначали замечательные награды наставникам в этих науках. Наконец, они побуждали всех выходцев из провинций, как живущих в самом Риме, так и живущих в самих провинциях, всегда говорить по-латыни. И чтобы не быть многословным, достаточно в нескольких словах сравнить римскую власть с римской речью. Римскую власть племена и народы стремились сбросить, как тягостное бремя, римскую же речь они считали слаще любого нектара, ярче всякого шелка, драгоценнее любого золота и алмаза и хранили ее, как некий божественный дар, ниспосланный небесами. Велика же сила присяги, принесенной латинской речи, велика ее божественная сила, верность которой в течение стольких лет свято и неприкосновенно сохраняется даже у чужестранцев, даже у варваров, даже у врагов, так что нам, римлянам, следует не столько скорбеть, сколько радоваться, гордясь тем, что нас слушает весь мир.

Мы потеряли Рим, потеряли нашу власть и господство (впрочем, не по пашей вине, а по вине обстоятельств), но мы до сих пор царим в огромной части мира благодаря этому куда более блистательному могуществу. Нам подвластны Италия, Галлия, Испания, Германия, Панноиия, Далмация, Иллирия и многие другие народы2. Ибо там, |де господствует латинская речь, там сохраняется и римская власть. Так пусть же теперь явятся сюда греки и станут кичиться множеством своих языков. Наш единственный, да к тому же и нищий, как они утверждают, сделал больше, чем их пять богатейших, если верить им, языков. Для множества народов существует один латинский язык, подобно единому закону, а у одной Греции, к ее стыду, не один, а множество языков, подобно партиям в государстве. Чужеземцы благодаря языку понимают нас, греки не могут договориться между

собой; где уж тут надеяться научить других своей речи. По-разному пишут у них авторы — по-аттически, по-эолийски, по-ионийски, на койнэ; у нас же, то есть у множества народов, все говорят только по-латыни; на этом языке изложены все науки, достойные свободного человека, тогда как у греков — на многих языках; а кому не известно, что все науки и занятия процветают, если процветает язык, и приходят в упадок вместе с ним? Ведь кто такие величайшие философы, величайшие ораторы, величайшие юристы, величайшие писатели, наконец? Разве не те, кто больше всех отдавал силы красноречию? Когда же я вижу, каким было это искусство и во что оно превратилось, боль от этого зрелища мешает мне говорить, скорбь язвит душу н заставляет плакать. Ибо какой же любитель словесности, какой поборник общественного блага сможет удержаться от слез, видя, что искусство это находится в таком же состоянии, в каком находился Рим, захваченный галлами?5 Все ниспровергнуто, сожжено, разрушено, едва ли и сама капитолийская твердыня уцелела. Ведь уже много веков никто не говорит по-латыни, даже не может понять написанного на ней, и ни изучающие философию не читали и не знают философов, ни стряпчие — ораторов, ни судьи — юристов, ни прочие читатели — книг древних авторов, как будто бы если уже не существует Римской империи, то и не должно ни говорить, ии мыслить по-латыни, а что до самого сверкающего блеска латинской образованности, то можно позволить ему превратиться в пыль и ржавчину. И при этом существует множество различных Объяснений ученых мужей, растолковывающих, почему так случилось.

Я не могу ни принять, ни отвергнуть ни одного из них, не осмеливаюсь вообще высказать какое-то мнение, точно так же, как я не знаю, почему все эти искусства, столь близкие к свободным, такие, как живопись, скульптура, архитектура, в течение столь долгого времени столь страшно вырождавшиеся и вместе с самою словесностью бывшие уже едва ли не на пороге смерти, в наше время возвращают себе силы и возрождаются, и откуда такой распнет и такое богатство великолепных мастеров и ученых.

Поистине, чем мрачнее были предшествующие времена, когда невозможно было найти ни одного образованного человека, тем сильнее следует нам гордиться нашим временем, когда, я убежден п том, если приложить еще немного усилий, латинский язык еще рпньше, чем город, а вместе с ним и все науки, будет в самом ближайшем будущем восстановлен во всем своем могуществе. Именно поэтому моя любовь к родине, да и вообще ко всем людям, а равным образом и величие этого предприятия побуждают мшя обратиться, как с ораторской трибуны, ко всем поклонникам красноречия и, как говорят, протрубить воинский сбор. Доколе же, наконец, квириты 4 (я обращаюсь к образованным людям, почитателям латинского языка, которые одни только и являются квиритами, ибо прочие скорее пришельцы),—доколе, — повторяю,— киириты, вы будете терпеть, чтобы наш город (не говорю: сместо-

123

пребывание власти», но «родитель образованности») оставался в руках галлов, то есть чтобы латинская образованность была порабощена варварами? Доколе вы будете спокойно, а вернее нечестиво взирать на то, как все подвергается осквернению? Неужто до тех пор, когда уже и развалин фундаментов не будет видно? Один из вас пишет историю — это значит жить в Вейях, другой переводит с греческого — это значит закрепиться в Ардее5, третий сочиняет речи, четвертый слагает поэмы — это значит защищать Капитолий и его твердыню. Все это, конечно, прекрасно и заслуживает всяческой похвалы, но это не изгоняет врагов, не освобождает родину. Камиллу6 должны мы подражать, Камиллу, который, по словам Вергилия, «на родину возвращает знамена и возрождает ее»7. Настолько его доблесть превосходила доблесть всех остальных, что тс, кто находился па Капитолии, в Ардее, в' Вейях, без его помощи не могли спасти свою жизнь. Так же случится и в наши дни, и все писатели получат немалую помощь от того, кто решится написать хоть что-нибудь о латинском языке. Что касается меня, то я во всяком случае буду подражать именно ему, именно он станет для меня примером, н я, как бы ни малы были мон силы, выведу войско, чтобы бросить его на врагов, я пойду в бой, пойду первым, чтобы, воодушевить вас Так сразимся же в этом достойнейшем и прекраснейшем сражении, дабы ие только освободить родину от врагов, но чтобы в этой борьбе явился тот, кто будет более всех похож на Камилла!

Невероятно трудно совершить то, что совершил он, этот, по моему убеждению, величайший из всех полководцев, по праву названный вторым (после Ромула) основателем града. А поэтому как можно большим числом, каждый в меру своих сил, примемся за дело, чтобы хотя бы общими усилиями сделать то, что он совершил в одиночку. И тот, кто наиболее отличится в этом деле, по праву должен быть назван Камиллом. О себе же я могу лишь утверждать, что, хотя я и не надеюсь справиться со столь великим подвигом, я все же беру на себя самую трудную часть и самую тягостную задачу: воодушевить других иа продолжение этого дела. Ведь п этих книгах не будет почти ничего, что уже было сказано другими авторами, во всяком случае известными нам. И пусть это будет нашим началом.

ПРЕДИСЛОВИЕ КО ВТОРОЙ КНИГЕ «ЭЛЕГАНЦИИ»

До сих пор мы рассуждали об имени и о глаголе, а также об образованном от них причастии, теперь же мы поговорим о других частях речи и особенностях каждой из них, а затем мы рассмотрим их во взаимосвязи. Прежде, чем начать об этом речь, следует, как мне кажется, ясно сказать, что не будет недостатка в людях, которые, еше не прочитав и даже не взяв в руки мое сочинение, пренебрежительно осудят его за то, что в нем якобы говорится о вещах, которые древность считала совершенно недо-

124

сгонными упоминания, или за то, что оно упрекает в небрежности и невежестве самое древность на том основании, будто та оставила без внимания вещи, в особенности заслуживающие, как я полагаю, специального сочинения; или одновременно и за первое и за второе, то есть за то, что я пишу о всяких пустяках, не заслуживающих никакого внимания, и что, по моему мнению, все эти непревзойденные и совершеннейшие древние не слишком удачно излагали свои мысли.

Отвечая на первый упрек, я должен сказать, что не вижу, чтобы ту материю, о которой я пишу, считали недостойной для себя и Гаи Цезарь, написавший книгу об аналогии8, и Мессала9, написавший целые тома об отдельных звуках, и Варрон ,0, создавший тончайшее исследование об этимологии, иМарцелл" и Помпеи ,2, глубокие исследователи латинского языка, и Авл Гел-лнй 13, которого я назвал бы великим цензором словесности, счи-тавшнй весьма важным, что он первым отметил у Цицерона формы cxplicaverunt вместо explicuerunt и in hostium potestatem вместо potestate, что я счел бы недостойным моего труда, или Макро-бий м, этот соперник Геллия, изучивший, мне кажется, все книги для того, чтобы как можно лучше показать в латинском языке все достойное внимания, или те трое — Донат, Сервий и Присциаи ", о которых ученые никак не могут решить, кто же из них первый, и которых я ставлю так высоко, что все написанное после них о латинском языке представляется мне детским лепетом, особенно же сочинения Исидора1в, самого наглого из всех невежд, который, не зиая ничего, учнт всему. Аза ним следуют Папнас ,7 и другие, еще большие, невежды — Гебрард, Угуччоие, «Католикои», Лнмо,8 и прочие, недостойные даже упоминания, за огромные деньги обучающие полному невежеству или делающие ученика еще более глупым, чем он был до того. Я не называю многих не-пежд и неучей (которых невозможно перечесть), как и людей ученых, среди которых Педиан19 и Виктории20, первый написал комментарий к речам, а второй — к риторическим сочинениям Марка Туллия, хотя первый значительно превосходит второго и по йремени, когда он жил, и по своей учености.

Наконец, я не понимаю, почему пишущий о грамматике и латинском языке должен считать это недостойным своих усилий. Тогда как поистине нет ничего выше грамматики во всей латинской словесности, доказательством чему могла послужить предыдущая книга. А если это так, то неужели же я скажу, что древние по неведению или небрежности обошли эти вопросы? Конечно тс, нет. Но книги Г. Цезаря и Мессалы погибли в пучине времени, сочинения Варрона о латинском языке сохранились лишь наполовину, а в них, быть может, говорилось о том же, о чем я пишу пчн'рь. Другие же, возможно, полагали, что им не следует касать-t и vex вопросов, которые, как им было известно, рассматривались их предшественниками. Наконец, многие сочинения ие дошли до иникто времени.

И пусть никто не ждет здесь от меня слов о том, что пред-

125

шественникам ничуть ие обидно, если потомки что-то добавят к их открытиям, что древние никогда никому не закрывали пути к той же цели, что все мы не всемогущи. Я не стану говорить того, что говорит Прпсциан, будто бы все древние авторы, писавшие о грамматике, весьма заблуждались, все же новейшие писатели и талантом своим и добросовестностью намного превосходят их. Я скажу то, что я должен сказать, следуя истине: я принялся за этот труд не столько по своему желанию, каким бы пылким оно ни было, сколько уступая советам людей, весьма мудрых н дружественных мне, и среди них прежде всего по настоянию Аурис-пы21 и Леонардо Аретино22, первый из которых — чтением греческих авторов, а второй — латинскими сочинениями — разбудили мой дух, и первый из них был мне учителем, ибо читал мне, а второй — критиком, и оба — родителями. Когда я рассказал каждому из них отдельно о своем замысле и прочитал несколько отрывков из этого сочинения, они оба убеждали меня продолжать мое начинание и настаивали на том, чтобы я издал это сочинение под нх ответственность, так что, если бы я даже пожелал сопротивляться, я бы не мог противиться их авторитету. Но они, как говорится, подгоняли уже бегущего. О мужи, достойнейшие всяческой хвалы! Сколь велики заслуги ваши перед наукой и перед учеными! Вы не боитесь, что другие достигнут того же, как бы это ни было трудно, чего достигли вы, но побуждаете, воодушевляете и как бы с вершины протягиваете руку взбирающемуся туда.

Поэтому на вопросы дивящихся моей дерзости я бы хотел ответить так: труд сей и создан мною н издан лишь по настоянию этих выдающихся мужей. Впрочем, если говорить о моем собственном желании, сколь велики были бы моя беспечность и леность, если бы я позволил другому вырвать у меня эту славу, какой бы она ни была? А ведь есть такие, кто, услышав от меня или от моих учеников что-то из того, чему я учу (а я никогда ничего не скрывал), вносят это в свои сочинения и торопятся издать, чтобы казаться авторами этих открытий. Но уже из самого дела ясно, кто хозяин этого имения. Когда я начал читать какую-то книжонку одного из подобных в его присутствии (а мы с ним друзья!), я обнаружил в ней кое-что мое и, зная, что я ничего не терял, понял, что у меня ^то украли. Я не стану называть имени. Там было место об употреблении per и quam, о чем я писал в последней книге, и о quisquam в соединении с превосходной степенью. Вопрос был изложен небрежно и неумело, так что было ясно, что это взято откуда-то, а не создано самим автором, изложено с чужих слов, а не продумано им самим. Вес же меня это рассердило, н я говорю ему: «Эту элеганцню я узнаю и заявляю, что это моя собственность, а тебя могу привлечь к ответу по закону о плагиате». Тот, покраснев, попытался, однако, отшутиться, сострив, что имуществом друзей дозволяется пользоваться как своим. сНо это же не пользование, а злоупотребление. Ведь так у меня ничего не останется, коли ты присвоишь себе славу в том деле, иад которым труднлея-то я!» Тогда тот еще более изысканно говорит, что я

126

плохой отец, ибо выгоняю из дому детей своих, которых породил н воспитал, ом же нз жалости и по дружбе со мной взял их в свой дом и воспитал как своих собственных23. Я перестал на него сердиться, понимая, что я окажусь намного более виноватым в том, что пренебрегаю своим имуществом, чем он в том, что подбирает имущество, брошенное другими. Таким образом нельзя не заметить, что мне отнюдь не неприлично писать о таких своих открытиях, которые другие, даже выкрав у меня, не считают зазорным включать в свои сочинения. Так вот я и оказался вынужденным взяться за сочинение этого труда, уступая не только настояниям великих мужей, но и простой необходимости. Теперь же иам надлежит вернуться к нашему начинанию.

ПРЕДИСЛОВИЕ К ТРЕТЬЕЙ КНИГЕ «ЭЛЕГАНЦИИ»

Недавно я перечитал пятьдесят книг «Днгест»24, представляющих собой извлечение нз еще большего числа сочинений юристов, и перечитал с удовольствием и некоторым изумлением. Во-первых, потому, что трудно сказать, что лучше и что представляется заслуживающим большей хвалы: добросовестность ли или глубина, мудрость или справедливость, знание предмета нли достоинства речи. Кроме того, все это в каждом нз этих сочинений столь замечательно и столь совершенно, что приходится мучиться в сомнениях, кому из иих отдать предпочтение перед другим. Нечто похожее (говоря лишь о самом последнем — о языке, что имеет к нам непосредственное отношение) можно сказать о письмах Цицерона, в которых меня всегда поражало то, что, будучи написаны многими людьми, они всегда производят впечатление, что принадлежат перу одного и того же человека, я бы сказал смелее: самого Цицерона (если сбросить маски) — так близки слова и мысли, да и весь стиль речи25.

Подобное сходство тем больше достойно удивления в трудах юристов, что одни из них жили в одну эпоху, прошли одну школу, другие же целыми столетиями отделены от них, но все оии жили после Цицерона и потому отличаются от него некоторыми словами и выражениями, как и все авторы, начиная с Вергилия и Ливия26. Из сочинений Сервия Сульпиция и Муция Сцеволы27 ие сохранилось ничего, но сохранились сочинения другого Муция28, более позднего автора. Поэтому мы не можем судить о красноречии этих древнейших юристов, поскольку мы не читали ничего из их трудов.

Что же касается тех сочинений, которыми мы располагаем,то, по-моему, вряд ли можно к ним что-нибудь прибавить или отнять hi них, и даже не столько в самом красноречии, которое не ннолне допускается самим характером материала, сколько в изяществе и тонком чувстве латинского языка, без которых всякое ииучное изложение убого и низменно, особенно когда речь идет о гражданском праве. Ведь, как сказал Квннтплиан, всякое право

127

состоит либо в толковании слов, либо — в различении справедливого и несправедливого29. А сколь важно толкование слов, свидетельствуют сами сочинения юристов, посвященные прежде всего именно этому.

О, если бы эти сочинения сохранились полностью или по крайней мере, вопреки всем усилиям Юстиниана30, другие не заняли бы их места! Мы знаем даже слишком хорошо имена их авторову так что было бы излишним перечислять нх здесь, имена людей, которым известна едва ли пятая часть гражданского права и которые в слепоте собственного невежества утверждают, будто люди, занимающиеся красноречием, не способны стать учеными в области гражданского права. Как будто бы те старинные юристы говорили по-деревеискн, т. е. так, как говорят эти невежды, или не были онн прекрасными знатоками своей науки! Да зачем говорить о них? Я сам, с моим скромным дарованием и скромными познаниями, смогу, и прямо заявляю об этом, изложить учения всех, кто занимался толкованием гражданского права. Цицерон утверждает, что он, если его очень рассердить, при всей своей занятости сможет за три дня стать юристом Sl. Так неужели же я не могу сказать, что, если юристы (чтобы не сказать — невежды) выведут меня из терпения н даже если не выведут, я ие напишу за три дня глосс на сДигесты» куда более полезных, чем глоссы Аккурсня?32 Ибо эти выдающиеся мужи безусловно заслуживают того, чтобы кто-нибудь передал их мысли правильно и должным образом или по крайней мере защитил бы нх от дурных толкователей, пишущих скорее по-готски, чем по-латыни. А развезти готы не те же вандалы? После того как эти племена, не раз вторгаясь в Италию, захватили Рим, мы подчинились их власти и, как полагают некоторые, усвоили их язык, а многие из нас, быть может, являются нх потомками33. Доказательством могут служить кодексы, написанные готическим шрифтом, а их великое множество. Если этот народ сумел изуродовать латинское письмо, то что же мы должны думать о языке, особенно если он оставил потомство?

В результате после нх первого и второго нашествия все писатели отнюдь не отличаются красноречием, а потому и значительно ниже своих предшественников. Вот как низко пала римская литература: древние роднили свой язык с греческим, эти же готовы породниться с готским! Я говорю это не для того, чтобы задеть тех, кто занимается правом, наоборот, я хочу убедить их, что невозможно достичь той учености, к которой они стремятся, без гуманитарных занятий, и что следует стремиться быть похожими скорее на юристов, чем на стряпчих. Ибо, как говорится в одном стихе Вергилия:

О, блаженные слишком — когда б свое счастие эиалн

Жители сел...3*

Точно так же я назвал бы блаженными тех, кто занимается правом; если бы они знали свое счастье! Поистине, какая другая наука (из тех, что преподается публично) столь прекрасна и, если

128

miuiuio так сказать, столь драгоценна, как гражданское право? Мпжст быть (начнем отсюда), «понтификальное» право, которое мшыиается каноническим и в значительной своей части является иппческим? Может быть, философские сочинения, которых не понимают даже сами готы и вандалы? Я показал в своей книге

<) диалектике»35, что эти философы заблуждаются прежде всего

....... >му, что не умеют говорить. Я хотел бы издать эту книгу, но

мин друзья вынудили меня выпустить прежде это сочинение. Мо-|мч' быть, книги грамматиков, главной целью которых было, по-пилимому, отучить от латинского языка? Может быть, наконец, киши риторов, существующие доныне в великом множестве, спо-юбпые научить говорить лишь на готский манер? Остается еще но тронутой и неприкосновенной, подобно Тарпейской скале39 i роди разграбленного города, одна лишь наука о праве. И не пилы, но те же самые готы под видом дружеской заботы попы-тлись осквернить и разрушить ее и продолжают это делать и поныне. Я сам, подобно М. Манлию Торквату37, буду защищать ее, нисколько хватит моих сил, да и все, кому дорого это имя, должны защищать ее. И когда они поступят так (а я надеюсь на это II мечтаю об этом), они превратятся из стряпчих в юристов.

Что же касается моего труда, я не намерен коварно лишать основоположников науки о праве заслуженной ими хвалы. Я уверен, что мы обязаны их книгам в такой же мере, в какой мы обя-

i.'iiiu тем, кто некогда защитил Капитолий от галльского оружия и коварства, ибо только благодаря им город не был потерян нами окончательно, но, наоборот — смог быть полиостью восстановлен38. Точно так же благодаря каждодневному чтению «Днгест» и (UK Рима всегда оставался в какой-то своей части невредимым

м уважаемым, а в скором времени вновь обретет свое достоинство и богатство. Но продолжим наш труд.

ПРЕДИСЛОВИЕ К ЧЕТВЕРТОЙ КНИГЕ сЭЛЕГАИЦИП»

Я знаю, что кое-кто, особенно среди тех, что представляются гнчим себе весьма набожными и чуть лн не святыми, осмелится порицать н мой замысел и этот мой труд как недостойный хри-i танина, потому что здесь я призываю всех к чтению мирских hinir, а Иероннм39 признается, что его бичевали перед престолом нкподним за пристрастие к подобным книгам и обвинили в том, мю он не христианин, а цнцероннаини, как будто бы невозможно Оить в одно и то же время и правоверным христианином и гуллианцем! А посему он поклялся страшными клятвами, что Польше никогда не станет читать мирских книг. Это обвинение в такой же мере касается настоящего сочинения, как и меня iiiMoio и остальных ученых, чьи занятия н изучение мирских сочинений вызывают осуждение. Так ответим же на эти обвинения и, и свою очередь, обвиним их авторов (правда, имея уже в виду прошлое) в том, что в значительной мере по их вине латинская

О !•? 639 129

словесность понесла столь тяжелый урои и потерпела катастрофу. Ты, стало быть, ссылаясь на Иероннма, утверждаешь, что не следует читать светских книг? Но будь добр, скажи пожалуйста, что же это за книги? Разве это не все ораторы, не все историки, не все поэты, не все философы, не все юристы и остальные писатели? Или, может быть, один только Цицерон? Если ты, как и естественно, скажешь, что это.именно онн все, почему же ты в таком случае не порицаешь тех, кто занимается прочими науками, вместе с которыми ты должен либо осудить, либо оправдать меня? Если же ты так не думаешь и выдвигаешь обвинение против одного только Цицерона, как бы не получилось в таком случае, что ты представляешь Иероннма глупцом, ибо он обещал не читать ни одного мирского автора, тогда как должен был бы обещать не читать только Цицерона. Ты возразишь, что важно не то, что он обещал, а то, в чем его обвинили. А обвинили его в том, что он цицеронианец. Не так ли? Но оставим Цицерона, отбросим его, забудем о нем. А что же ты думаешь об остальных авторах? Обо всем этом множестве наук? Ведь они же все мирские, более того — языческие, т. е. созданы ие христианами, посвящены не христианской религии. Если ты скажешь, что эти книги следует читать, ты вступишь в противоречие с самим собой, ибо ты как раз и обвиняешь меня за то, что я их читаю; если же ты скажешь, что их не следует читать, тебе придется еще и еще раз подумать о том, что на тебя могут наброситься толпы мирских наук и разорвать тебя на части, и никто не придет тебе на помощь.

Ты говоришь, что это не так. Но когда Иероннма обвиняли в том, что он цицеронианец, его обвиняли в увлечении красноречием. Поэтому понятно, что подвергают осуждению и изгоняют тех авторов, которых читают с целью самим обрести красноречие. Ты уже, вижу, боишься осуждения, но слишком поздно, ведь, изгоняя только красноречивых писателей, ты увязаешь в той же трясине. Почему только что ты вообще запрещал мне (как это ты обычно делаешь) чтение мирских книг, а теперь, умерив свой обвинитель-ский пыл, говоришь о красноречии? Пусть так; ты, конечно, заблуждался, я прощаю тебе твою неопытность и сдержу желание нанести удар, хотя ты меня и задел. Но почему же ты расходишься с Иеронимом, который поклялся не прикасаться к мирским, а не только к красноречивым книгам? Почему ты или вместе с тем судьей не имеешь в виду одного Цицерона, или вместе с Иеронимом — всех светских авторов? Что значит это колебание и непоследовательность? Великие боги, да неужто же в этих книгах нет ничего, кроме красноречия? Нет ни памяти о прошлом, ни история народов, без которой всякий останется младенцем? Нет множества вещей, касающихся морали? Нет изложения всех наук? Неужели же я должен отбросить все это, чтобы при изучении этих наук не научиться случайно красноречию и не испить яда, растворенного в этом виие, неужели же должен предпочесть пить воду, да к тому же и грязную, вместо сладчайшего фалернского вина, хотя бы и таящего в себе подобную угрозу? Затем, что это за книги, в кото-

130

|iux скрывается эта отрава красноречия? Я во всяком случае не И1ПЮ книг, чуждых красноречию, за исключением твоих и тебе подобных авторов, в чьих книгах нет ни силы, ни блеска; наобо-|мп, творения всех остальных авторов отмечены особым, свойст-1НМШЫМ каждому из них удивительным изяществом речи. Итак, либо придется читать книги, написанные изящным стилем, либо ltooOme не читать никаких. А может быть, из тех двоих, которых упоминает Иероним, или тот грек не был красноречив, или наш латинянин уступал по крайней мере кому-нибудь из соотечественников в философии? Но невозможно оказать, кто из них был более выдающимся философом или кто более выдающимся оратором. 'Гак что если вес книги древних, отличаясь красноречием, заключают в себе и величайшую мудрость, а, излагая эту мудрость, остаются образцами величайшего красноречия, то кого же сочтем мы необходимым осудить за красноречие? А так как Иероним признается, что читал их обоих, то тебе придется признать, что»io касается не только риторических, но и философских произведений Цицерона. Во всяком случае я считаю, что это сказано о философских произведениях, поскольку упоминаются одни только философы. Что же касается обвинения его не в платонизме (как будто, читая Платона, он поступал бы благочестиво), а только в иицероиианизме, то дело здесь в том, что, будучи римлянином, он прежде всего стремился подражать стилю Цицерона, я под-меркнваю — стилю, которым тот пользовался в философских сочинениях, а не в судебных и политических речах на форуме, сходках и в сенате, ибо Иероним стремился стать не судебным оратором, а благочестивым богословом. Почему же нам не допустить, что Платон принес ему не меньше вреда, чем Цицерон? Почему же философы повредили ему не больше, чем ораторы? — Ведь пори-дают-то самое украшение речи, а не знания! — А если это так, тогда нужно обвинить всех до одного, ибо кто же не прибегает к чгим украшениям? Да к тому же ты бессовестно лжешь, потому что в обвинении не было ни слова о словесных украшениях и обвиняли его только в том, что он цицероиианец. Неужели у Цицерона нет ничего, кроме красот речи? Нет философии? Нет других «аук? Или нет, как я сказал, у Платона красноречия? Или нет ого у остальных? Так почему нам не отбросить в равной мере нсех? Почему не признать, что Иерониму больше вреда принесла философия Цицерона, чем его риторика?

Я не хочу проводить здесь сравнение между философией и риторикой, выяснять, что из них способно принести больше вреда; об этом говорили многие, указывая, что философия плохо со-масуется с христианской религией и что все ереси проистекают и i источников философии, тогда как в риторике все заслуживает одной лишь похвалы: нахождение, расположение материала, дающее речи как бы скелет, жилы и связки, украшение, т. е. плоть ее и цвет, наконец, запоминание и достойное произнесение, т. е. придание речи движения и дыхания жизни. И я должен поверить, что все это может кому-нибудь принести вред? Разве только тому,

»Ф 131

кто пренебрегает всем остальным, особенно же — истинной "мудростью и добродетелями, как это делал Иероним. И эту-то науку я должен считать опасной? Конечно же, она опасна точно также, как наука рисования, лепки, чеканки и, чтобы не обойти молчанием и свободных искусств, искусство музыки. И если со стороны тех, кто занимается всеми этими нскусствамн, проистекает немалая польза для религии, н они немало способствуют ее украшению, так что создается впечатление, что они прямо-таки рождены для этой цели, то, безусловно, еще большего можно ожидать от людей, наделенных красноречием. Следовательно, не в том обвиняли Иеронима, что он цицеронианнн, а в том, что не христианин, каковым он провозглашал себя, ибо якобы пренебрегал Священным пнсаннем. Не увлечение искусством, а чрезмерное увлечение этим нли каким-нибудь другим искусством, когда не остается места нн для чего более важного, — вот, что вызывает осуждение. Не всех же обвинили, а одного Иеронима, а иначе бы и все остальные подверглись подобному наказанию. Ведь не всем подходит одно и то же лекарство, но каждому — свое, и не всегда и повсюду разрешается или запрещается одно и то же, и недаром он не осмелился запретить другим заниматься этим искусством, но, наоборот, восхвалял множество красноречивых мужей как прошлого, так и своего времени. Но к чему столь пространные речи? Разве был кто-нибудь красноречивее самого Иеронима? Был ли кто-нибудь более совершенным оратором? Был ли кто-нибудь, кто сильнее стремился к красноречию (хотя сам он всегда хотел скрыть это), кто сильнее жаждал его, кто более чтнл? Он даже не скрывал этого, а когда Руфин40 обвинял его в этом заблуждении, смеялся над ним, открыто признавая, что он читает сочинения язычников и должен их читать; и ои заявляет об этом во многих местах, хотя н без этого признания все ясно, и особенно в своем известном послании к этому великому оратору. Так что же, ты и теперь станешь бояться, как бы не привлекли тебя к суду по чужому обвинению, когда ему не принесло вреда н обвинение против него самого, и не осмелишься сделать то, чего он не побоялся сделать, даже нарушив свое обещание?

Впрочем, нет недостатка в тех, кто убежден, что он никогда потом уже не мог^забыть того, что познал в отрочестве. О, смешные, не знакомые ни с какой наукой люди1 Они полагают, что столь великую ученость во множестве предметов, в которой он не уступает ни одному из христиан, можно приобрести столь быстро или столь долго нельзя забыть, тогда как едва ли найдутся способные постичь хотя бы сотую долю того, что знал он, а знания, как говорили в древности, сохраняются в памяти с неменьшим трудом, чем приобретаются. И разве есть какая-нибудь разница между воровством и невозвращением похищенного? Что пользы не разрешать воровать другим, если ты сам открыто владеешь ворованным? Если мы не должны учиться красноречию, то уж, конечно, и не должны использовать его, хотя мы ему и научились. А то, что он часто ссылается на языческие сочинения? Если их

132

iitvii.iH читать, то тем более, конечно, нельзя рекомендовать для Mi гни и. И если бы даже он стал убеждать нас не читать язычников (чет он ие делает), то тем более, по-моему, следовало бы по-t мо|реть на то, что он делает сам, а не на то, что советует делать другим; сам же он всегда н говорил и делал одно н то же. Уже мосле того, как нежный его возраст был вскормлен нанцелебней-, iiu'll пищей Священного писания, а сам он укрепил свои силы в 1<>й науке, которой ранее пренебрегал, уже находясь вне опасно* пи, обратился он вновь к чтению языческих авторов, для того ли, чтобы позаимствовать у ннх красноречие или чтобы, принимая их правильные мысли, осудить дурные. То же самое делали и все остальные латинские и греческие писатели, Гиларнй, Амвросий, Лвгустнн, Лактанций, Василий, Григорий, Хрисостом41 и многие другие, которые всегда оправляли в золото и серебро красноречия драгоценные алмазы божественного глагола и не покидали одного шания ради другого. Кроме того, во всяком случае по моему суждению, для намеревающегося писать о теологии не имеет большого значения, владеет лн он какими-нибудь другими знаниями или нет: ведь онн почти ничего не дают ему. Но если кто-то не-нежествен в красноречии, тот, по-моему, вообще не достоин заниматься теологией. И уж при всех обстоятельствах только красноречивые мужн, подобные тем, которых я перечислил, служат опорою церкви, а также и более древние, начиная с самих апостолов, среди которых Павел выделялся, как мне кажется, не чем иным, как красноречием.

Теперь ты видишь, как само дело обернулось своей противоположностью. Занятия красноречием не только не следует осуждать, но, наоборот, нужно упрекать тех, кто не стремится к нему. Я говорю сейчас так, как будто взял на себя защиту красноречия против его клеветников, а это уже выходит за пределы моего намерения. Ведь мы пишем не о красноречии, а об изяществе латинского языка, от которого, однако, лишь шаг до самого красноречия. Если кто-то некрасноречив, его не следует осуждать за это, в случае если он не смог стать таковым или избегает чтой деятельности. Но тот, кто, не владея изящной речью, берет-» 1-я писать о чем-нибудь, а особенно о теологии, совершенно не имеет совести; если же он утверждает, что поступает так созна* тсльно, значит, он совсем лишился разума. Впрочем, нет никого, кто бы не хотел говорить изящно и красноречиво; когда же это кому-нибудь не удается, этакие хитрецы делают вид, будто бы онн не хотят или в крайнем случае не должны быть красноречи-иыми. Онн начинают говорить, что поскольку язычники говорили красноречиво, то христианам не подобает говорить таким же образом, как будто бы названные мною говорили подобно чтон публике, а не как Цицерон и другие язычники; о том же, как те умели говорить, эти невежды не имеют ни малейшего понятия.

Не язык древних, не грамматику, не риторику, не диалектику и другие науки следует осуждать (ведь и апостолы писали по-

133

гречески), а языческие догмы, языческую религию, их ложные представления о значении добродетели, благодаря которой удостаиваемся мы царствия небесного. Все прочие науки и искусства в этом смысле безразличны и могут быть использованы и во благо и во зло. А посему, заклинаю тебя, попытаемся добраться туда или по крайней мере подойти как можно ближе к тому, куда удалось дойти им, светочам нашей религии. Ты видишь, как великолепно украшены ризы Аарона, ковчег Завета, храм Соломона; все это, как мне кажется, символизирует красноречие, которое, по словам великого трагика, есть царь царей и совершеннейшая мудрость. И если одни украшают дома частных лиц — это те, кто посвятил себя гражданскому и каноническому праву, медицине, философии и вовсе ие касаются религии, то мы станем украшать дом господен, дабы не убожеством — к презрению, но величием места сего к благочестию побуждать вступающих в него.

Я не могу не сказать того, что я думаю. Древние богословы представляются мне некими пчелами, летающими даже над самыми дальними лугами, с удивительным искусством собирающими сладчайший мед и воск; новые же подобны муравьям, хватающим исподтишка где-то поблизости зернышко, чтобы спрятать в своих тайниках. Что касается меня, то я не только бы предпочел быть пчелою, а не муравьем, но н хотел бы простым воином служить под началом пчелиного царя, вместо того чтобы повелевать пол» чищамн муравьев. Благомыслящая молодежь одобрит, я уверен, эту мою мысль, а на стариков нечего и надеяться.

Теперь же я возвращаюсь к самому предмету. Впрочем, то, о чем мы будем здесь говорить, несколько отличается от предыдущего. Ибо мы намерены рассматривать значения слов, и при этом не всех, а как бы выбранных по нашему вкусу, и прежде всего тех, которые не рассматривались другими учеными. Если же мы бы стали говорить обо всех словах — это, пожалуй, вообще не имело бы конца.

ПРЕДИСЛОВИЕ К ПЯТОЙ КНИГЕ «ЭЛЕГАНЦИИ»

Вот прошли три года и заканчивается уже четвертый год моих беспрерывных странствий и скитаний по всем морям и землям, и почти все пронйюе лето провел я в сражениях, даже не зная, во имя ли чести или скорее по необходимости. Я уверен, что для всех несомненно одно (даже если бы а и не доказывал этого): нет у меня ничего из того, что служит величайшей и даже единствен' ной поддержкой науке — общения с учеными, обилия книг, удобного жилья, досуга и, наконец, самого спокойствия духа. И если отсутствие даже одного из этих благ приносит множество неудобств, сколько же, надо полагать, они приносят все вместе!

Впрочем, мы упорно сопротивлялись и, насколько было возможно, противились несчастьям, и в морских странствиях, и в скитаниях на чужбине, и на войне мы не раз возвращались к нашим

134

цинниям, так что если и не приобрели в науках ничего нз того, •iKt хотели, однако (что весьма близко к этому) и не понесли никакого ущерба. Но даже если бы это и случилось, то и тогда мы, быть может, восполнили бы эту потерю познанием множества исшей, которые мы или видели, нлн испытали сами. Ведь нменна ink предлагает Гомер воспитывать мудреца, беря пример с Улис-i и Он так начинает «Одиссею»:

Муза, скажи ыие о том ыиогоопытноы ыуже, который. Странствуя иного со дня, как святой Илион ни разрушен, Многих людей города посетял и обычая вядел..."

Впрочем, зачем эти уловкн? зачем обманывать себя этими приятными или пустыми словами оправдания? Каким бы ни было наше возвращение, мы не принесли, однако, с собой ничего, что помогло бы нам увеличить приданое дочери, ставшей в мое отсутствие уже взрослой; да н настало уже время выдавать ее замуж, и намного разумнее сделать это как можно скорей и не подвергать опасности ее целомудрие, задерживая ее слишком долго п девичестве. Ведь у нее удивительное множество н женихов и воздыхателей. Да и сама она не желает более оставаться у меня и, что меня особенно тревожит, начинает любить чужих больше, чем своего отца. Поэтому не будет лишним приобрести как можно больше, чтобы свадьба была более блестящей и великолепной. А в приданое мы дадим шесть талантов, которые мы заработали и отложили еще до нашего отъезда, и хотя это должно было бы быть достаточным, однако по прошествии времени мы могли бы прибавить намного больше. Во всяком случае такого рода препятствия (не говоря уже о смерти) должны вызывать опасения. Приходится бояться, как бы моя дочь (да отвратят боги от нас это несчастье!) в ее возрасте и с ее складом мыслей в отсутствие отца «ли после его смерти не пошла бы по рукам.

Поэтому удовлетворимся в этом труде четырьмя предыдущими книгами, этой пятой, посвященной словам, и прибавим к ним шестую — об ошибках авторов. И даже если бы у меня были и возможность н время написать еще больше, я не уверен, следовало бы это делать, ибо я знаю, что все, даже самое лучшее и прекрасное, если будет длиться слишком долго, самой продолжительностью своей способно вызвать отвращение, подобно пирам нонтнфнков в древности. В то же время я полагаю, что никто (я имею в виду людей благоразумных) не осмелится взяться за •тот труд в полном его объеме, ибо каждый выбирает себе свою собственную часть, быть может, страшась вызвать отвращение читателей слишком длинным творением (а разве всякое слово не имеет своего особого изящества?), а может быть, пугаясь огром* ности труда и бесконечного числа томов. Все это, должен сознаться, и на меня произвело впечатление, и я, частично по своей иоле, а отчасти движимый их примером, не хочу более видеть спой труд постоянно незавершенным, постоянно не доведенным до конца, не хочу отвечать постоянным отказом, когда у меня требуют его, не хочу предоставить повод для справедливых жалоб

135

н порицаний тем, кому я хотел бы угодить и чьей похвалы я жажду. К тому же, наученный горьким опытом, я должен, как уже говорил во второй книге, опасаться злоумышленников и воров, которых, по словам моих друзей, становится теперь все больше и больше. То же самое послужило и для Прнсциана причиной издать возможно скорее свое сочинение о грамматике43, как он сам свидетельствует. Эта же причина наряду с другими, перечисленными нами, побудила нас не только поспешить с изданием наших книг, но и сократить число их. Тому очень много вреда причинили козни соперников, мне же, помимо прочего, наносит вред еще и усердие поклонников и друзей. Так пусть же, наконец, выдадут девицу мужу, и да удовлетворится он этим приданым, сколь бы мало оно ни было. Невозможно поверить, чтобы красавица, а тем более дева, не нашла себе мужа, даже если у нее нет большого приданого. Мужем же девицы мы называем собрание ученых и страстно желаем, чтобы они охранили святость и целомудрие жены, и заявляем, что это нх долг. Но обратимся же к обещанному рассуждению о словах, место которому в этой книге.

ПРЕДИСЛОВИЕ К ШЕСТОЙ КНИГЕ ОЛЕГАНЦИИ»

Знаменитый Сервий Сульпицнй, о непререкаемом авторитете которого в гражданском праве свидетельствуют высказывания многих авторов, возможно, следуя примеру других или по собственному разумению, не посчитал зазорным для себя написать книгу об ошибках Сцеволы", который был не только выдающимся знатоком в этой области, превосходившим всех остальных, ио и его учителем. Он полагал, что нельзя поставить ему в упрек то, что делается ради общественной пользы, равно как он полагал, что его критика не нанесет обнды тому, кого критикуют, если только эта критика добросовестна; да тот бы и сам поступил точно так же, если бы заметил свои ошибки. Сульпицнй поступил благородно, честно, истинно по-рнмекн. Но и сам народ проявил мудрость и благодарность, считая, что этот поступок достоин не осуждения, а славы и хвалы. И эта книга снискала не меньшее уважение, чем остальные. Ведь излагать какое-нибудь учение доступно любому мало-мальски образованному человеку, обнаружить же ошибки великих людей под силу лишь выдающемуся ученому, н польза этого столь велика, что невозможно назвать что-нибудь более полезное. Ибо кто же сомневается, что промывающий золото, серебро н другие металлы приносит не меньше пользы, чем тот, кто извлекает их из земли? Обмолачивающий хлеб — чем тот, кто жнет его? Очищающий зерна кедра, миндаля, других орехов — чем тот, кто их собирает? А поэтому всякого, кто вносит какие-то исправления, если только это не совершеннейшие пустяки, мы должны ставить не ниже самого создателя вещн, понимая, что приносимая польза ничуть не меньше той, которую мы получаем от этого последнего. Более того, он от этого порицания

136

lie только не несет никакого ущерба н потери, но, наоборот, его шнченне н достоинство возрастают, подобно тому как отделка и полировка золота и тому подобного, о чем я только что упоминал, шпимая сколько-то материн, в такой же мере увеличивает их цен-, тк-ть и достоинство. Ведь в той части, которая осталась, теперь Гюльше пользы, чем в необработанном цельном куске. А поэтому, сеж бы только Сцевола сохранил в загробном мире способность испытывать какне-то чувства к поступку Сульпицня (а мы знаем, коковы были его честность и любовь к справедливости), то я осмелюсь утверждать, что он бы порадовался этому и сказал, что по гтпошенню к нему поступили справедливо, 'Ибо золото его книг было очищено от всяческого шлака и грязи и теперь уже ничто и них не сможет ввести сограждан в заблуждение.

И не без основания пишет своему другу Плиний Младший 4S: «Я только тогда поверю, что тебе нравится мое сочинение, когда ушаю, что тебе что-то в нем не понравилось». Как же может не быть благодеянием то, о чем всегда просят как о благодеянии? И если оно уже бесполезно для умерших или отвергающих его, то, конечно же, его можно оказать тем, кто способен извлечь пользу из таких замечаний об ошибках великих авторов. Поэтому самые лучшие наставники в любой науке советуют указывать и на недостатки (если онн есть) тех авторов, которые предлагаются ученикам как образцовые.

Итак, побуждаемый подобными примерами и доводами, решил я напнеать эту книгу об ошибках авторов не с тем, чтобы бранить их; не говоря о бесчеловечности такого удовольствия, я, конечно, смог бы найти для этого лучшую возможность где-нибудь п другом месте, да к тому же об этом предмете написано чуть ли не бесконечное множество книг. Я пишу для того, чтобы принести хоть небольшую пользу желающим изучить латинский язык не только по нашим наставлениям, но и на ошибках других, а чтобы сделать изложение более полным, мы присоединим сюда кое-что из нашего собственного опыта.

Мы определили для каждой из наших книг ее собственную материю, для того чтобы по крайней мере разнообразием материала сделать наш труд приятным для чтения, если он сам по себе не вызовет достаточной благосклонности, и особенно мы позаботились об этом томе, где собрано воедино все, о чем в предыдущих книгах говорилось отдельно, где высказывается суждение о многих выдающихся писателях и произносится им приго-вор. Ведь мы в одно и то же время и обвинители и судьи, но мы же в равной мере готовы принять обвинение и предстать перед судом, если нам не удастся исполнить должным образом наши авторские н судейские обязанности. Так отправимся же на форум.

Джанноццо Манетти

РЕЧЬ, СОСТАВЛЕННАЯ МЕССЕРОМ ДЖАННОЦЦО МАНЕТТИ И ПРОИЗНОСИМАЯ ДРУГИМИ ПЕРЕД ВЫСОКОЙ СИНЬОРИЕЙ ' И РЕКТОРАМИ 2 ВО ДВОРЦЕ, В КОЕЙ ОНИ ПОБУЖДАЮТСЯ УПРАВЛЯТЬ СПРАВЕДЛИВО

Любите справедливость, судьи земли, почтенные ректоры, мессер подеста 3 н мессер капитан народа \ христианнейшие и достойнейшие капитаны партии гвельфов5, великодушные десять свободы $, благоразумнейшие шесть торговли7 и остальные советники. По воле наших славных н могущественнейших синьоров, которые занимают должности гоифалоньеров компаний8, я пришел сюда держать речь согласно обычаю, установленному нашими предками. Выступать я буду на вольгаре, чтобы проявить должное почтение в отношеини славных и могущественнейших членов Синьорин н подчиниться их суждению и исправлениям, в которых, надо думать, буду нуждаться. Ведь полагается, чтобы сегодня утром выступали люди ученые, обладающие памятью, умом и красноречием, чего я лишен, поскольку ведь перед вами человек необразованный.

Любите справедливость, судьи земли. Поскольку мы будем говорить об этой знаменитой и необходимой добродетели справедливости, которой держится небо и управляется земля н ад, прежде всего нам следует знать, что есть справедливость сама по себе. Она является не чем иным, как вознаграждением добра и нака^ эанием зла, что и делает господь наш бог; но вознаграждение дается им по милости, а наказание дается с состраданием. Далее, необходимо знать, где эту справедливость следует проявлять и каковы должны быть ее служители. Древние мудрецы, как сообщают, предполагали, а верховный князь философов Аристотель доказал, что существуют три законных типа государственного устройства, которыми управляется род человеческий: первым и наиболее достойным нз них является монархия, вторым — правление лучших людей, третьим — демократия. Он говорил также, что монарху надлежит прежде всего и больше всего заботиться о пользе тех, кем orf управляет, что в противном случае его не следует именовать монархом, но можно и должно называть тираном. Лучшими людьми являются те, кто за добродетель и природный ум, а также за приобретенные знания по достоинству облечены в государстве правительственной властью и магистратурами.

В вашем ведении находится справедливость, относящаяся к обмену и обращению (comniutativa giustitia), благоразумнейшие

138

шесть торговли и другие советники, ведь строй нашего города установлен купцами и ремесленниками, которые ведут дела не с помощью торжественных нотариальных документов, но на основе простых записей в своих книгах, и вам нет необходимости вникать в право цехов и корпораций (quantita), как делают судебные инстанции в отношении гражданского права. И да будет вашей целью чистая и простая истина. Я хочу в этой связи напомнить вам пример, который приводит пророк Исайя: однажды, когда вместе собралось много образованных молодых людей, их спросили, что превыше всего. Одни сказали — царь, другие — женщина, третьи — вино; и все аргументировали своими примерами и доводами. Один же нз них сказал, что превыше всего истина, которая могущественнее царя, женщины и вина. Потому-то и говорит господь наш Иисус Христос: Ego sum via, Veritas et vita9. Исходя из этого можно сказать, что блаженствует тот город, который оберегает господь бог своим милосердным взором; ему он дает спокойствие, богатство, славу, любовь соседей и расположение рода человеческого. Когда же справедливость из-за многих страстей, произрастающих в душе человеческой, извращается, начинается мор, наступает бесплодие матери-земли и человеку отказано во всем, в чем он нуждается.

Другая справедливость — распределительная (giuetitia distributive). Речь идет не о распределении земельных угодий, построек или денег, но о раздаче должностей, званий и почестей. Так как, насколько мне известно, здесь никогда не велн речь о таковой справедливости, лишь нравоучительно расхваливая и одобряя ее деяння, я позволю себе подробнее остановиться на ней. Итак, я обращаю ваше внимание на то, что вам надлежит хранить эту справедливость, великолепные и славные члены Синьории, наши почитаемые коллеги, капитаны партии гвельфов и другие магистраты и советники. Если бы вы отдали магистратуры в нашем городе людям порочным, кои добивались их коварством, тогда порочные, следуя дурному примеру, стали бы отважными и сильными, а хорошие, видя, что в городе больше всего награждается порок и коварство, а не добродетель и добронравие, — боязливыми и робкими. И в этих условиях они отошли бы от руководства государством, как сделал, по собственному признанию в одном из писем, афинский философ Платон ,0. Следует иметь в виду, что он был вдохновителем и сторонником учения, согласно которому каждый хороший гражданин должен участвовать в управлении своим городом, дабы дурные граждане не заняли место хороших; и тем не менее сам он никогда не занимал в городе никакой должности, хотя очень часто родственники н друзья призывали и побуждали его к этому. Поэтому будьте в высшей степени осмотрительны и не отдавайте ваши голоса за людей порочных, чтобы число их в вашем городе не возрастало и онн не угрожали бы большими бедствиями. Ибо иначе начнутся громкие скандалы, войны, заговоры, исход граждан, высылка их, разрушение домов и тому подобные ужасные несчастья, о которых лучше умолчать,

139

так как, пожелай я их поименовать, не хватило бы времени. Но нужно, чтобы хорошие граждане были многочисленны и пользовались почетом, занимая те места, где раньше сидели отцы, и не только чьи-то, но и государства. Убедительно поучает нас в этом господь наш бог в XVIII и XIX главах книги Бытия. Призвав Авраама, он сказал: «Дошло до меня зловонне мерзких грехов Содома и Гоморры; посему задумал я небесным огнем испепелить нх жителей». Сказал Авраам: «Прошу тебя, господи, не делай этого, побереги праведных и добрых, кои живут в них». И спросил господь: «Сколько их?» Ответил Авраам: «Если их пятьдесят, простишь ли ты их?» Сказал господь: «Если их сорок пять, если их тридцать, если нх двадцать, если их по крайней мере десять, я прощу всех». И ангелы стали искать, н не нашлн они праведника, кроме Лота и его дочерей11. Из этого видно, что праведные и хорошие люди допущены к богу; поэтому охранители и защитники города должны находиться не только на месте отцов, но и перед лицом всевышнего.

Но продолжим нашу речь и разъясним, откуда проистекают эти три законные формы правления. Начнем с той, о которой говорит Юстин, аббревнатор Трога Помпея, известного историографа '2. Первоначально власть над людьми <5ыла у царей. Они достигли такого высокого положения не по милости народа, но в результате избрания добрыми людьми лучших, прославленных своей доблестью. Желание царя для людей было законом. Но так как цари стали развращать свои души грабежами, убийствами и другими великими злодействами, многие города, в том числе большинство греческих, предпочли установить правление лучших людей (оптнматов); афиняне же и их последователи — народное. Рим сочетал в себе н то н другое, так как наряду с сенатом, который наследовал оптнматам, были также народные трибуны. В Венеции правление от народа перешло к лучшим людям. Во Флоренции правление отчасти в руках народа, отчасти в руках лучших людей. Вместе с тем нашим предкам не нравилось заниматься уголовными и гражданскими делами, так как они боялись приучиться пнть кровь своих сограждан. Они предпочли иметь людей опытных, добродетельных, известных, вместе с обученными членами городского правления (assessori), не из нашего города, каковыми и являетесь вы, мессер подеста и мессер капитан народа, а также каждый нз нас в соответствии со своим положением и достоинством. Итак, любите справедливость, судьн земли, и пусть прозвучит этот священный псалм: «Ты возлюбил справедливость и возненавидел беззаконие; поэтому бог умастнл тебя елеем радости более близких твоих» |3.

И всем вам, здесь созванным, от имени наших славных членов Синьории приказываю блюсти справедливость и обещаю их благосклонность, которая, как надеюсь, будет проявлена в отношении вас, сер имярек м. Аминь.

Маттео Пальмиери

РЕЧЬ, СОСТАВЛЕННАЯ МАТТЕО ПАЛЬМИЕРИ, ГОНФАЛОНЬЕРОМ КОМПАНИИ, ПО ПРИКАЗУ СИНЬОРИИ, В КОТОРОЙ РЕКТОРЫ И ДРУГИЕ ДОЛЖНОСТНЫЕ ЛИЦА ПОБУЖДАЮТСЯ УПРАВЛЯТЬ СПРАВЕДЛИВО

Только уважение и доверие, которые я неизменно пнтаю по отношению к авторитету своих почтенных отцов и высших должностных лиц, гонфалоньеров, заставляют меня выступить здесь, ибо иначе, мои славные члены Синьории, я не дерзнул бы в моем юном возрасте прийти в это 'почтенное место, дабы перед столь обширным собранием известнейших магистратов, в присутствии вашего почтенного величия, наши могущественнейшие члены Синьории, в приятном кругу стольких безупречнейших людей торжественно отпраздновать это издревле освященное установление, тем более что речь должна идти о верховной власти сих справедливейших Ректоров, выдающихся и по праву достойных высших званий, как частных, так и общественных. Теперь же перед авторич тетом и неоспоримым приговором всех важнейших магистратов этого процветающего народа' мой малый рассудок теряется, опасаясь, что ие сможет выполнить эту задачу, которая заставляет всякого искусного и умелого оратора трепетать. Поэтому я прошу вашу милость о двух любезностях: во-первых, пусть мое послушание послужит для вас достаточным извинением за то, что во мне можно было бы считать самонадеянностью в связи с тем, что я принял эту обязанность выступить с речью, в чем любой, кто старше меня, более достойно «лучше преуспел бы; во-вторых? выслушайте меня внимательно, дабы после ваших исправлений я смог бы, как того желаю, устранить свои недостатки.

Выдающиеся члены Синьорин, уважаемые коллеги и вы, мои превосходные отцы, многие размышления посетили мою душу. Их все следовало бы изложить соответствующим образом ? присутствии вашей милости на этом торжестве, которое не должно предавать забвению. Однако я избрал то, которое, как подсказывает мне разум, для вас должно быть наиболее приятным, дорогим и, надеюсь, новым, еще не рассмотренным в этом достойнейшем месте, и для первой нашей речи — наиподобающнм. Прежде я скажу о том, что побудило наших благоразумнейших предков положить начало этому нашему настоящему торжеству, почему только гонфалоньерам компаний народа в этот день надлежит держать речь в поддержку справедливости. Затем мы коротко скажем о справедливости, показав, чем замечательно ее происхождение, кем и как впервые в мире установлены, освящены

.141

и записаны законы, насколько справедливость превосходит всякую другую добродетель и какие плоды оиа приносит.

Обращаясь к истории, я обнаруживаю, что в давние времена чужеземный варварский народ насадил по всей Италии вредные семена раздоров н вражды. И столь широко онн произросли в Тоскане, что не было ни города, ни человека, который бы не принадлежал к партии гвельфов или гибеллинов. Во время такого-разделения в вашем городе мало что зависело от правосудия: покинутые и заброшенные суды уныло прозябали; судьи молчали; статуты, законы и все наши постановления обретались лишь в закрытых книгах, как меч справедливости, покоящийся в ножнах; сила господствовала надо всем, а мерилом правоты и обязанностей каждого служило оружие. Печален был бы рассказ а великих несчастьях, которые произошли отсюда для вашего города. Ведь даже могущественное государство если не основано на справедливости, то в течение короткого времени приходит в упадок. И ваш древний народ, мирный и гражданственный (civile), всегда жаждавший жить хорошо и справедливо, стремясь к защите от таких несчастий, к своей выгоде постановил для поддержания справедливости, которая, можно сказать, во Флоренции была уже утеряна, назначить могущественного ее защитника, дать ему знамя с гербом народа, командование над тысячей вооруженных людей и назвать его славным именем гонфалоньера и защитника святой справедливости2. Первое назначение этого магистрата я нахожу в 1289 г. после рождества Христова. Вначале он ие заседал в Палаццо Публико3 вместе с членами Синьории, хотя по нх требованию приводил в повиновение тех, кто попирал справедливость нлн препятствовал выполнению обязанностей и отправлению правосудия. Прошло лишь четыре года, и опыт показал, что власть и сила того, кому вручено это знамя, недостаточны против могущества многих, которые пытались на место-права поставить собственную волю. Поэтому, чтобы увеличить могущество и наделить высшей властью того, кто должен защищать справедливость, постановили гонфалоньеру справедливости вместе с нашими членами Синьории в числе первых воздавать почести во дворце. И подобно тому, как этот народ предпочитал справедливость всему другому, так же гонфалоиьер справедливости занимал место прежде любого другого гражданского магистрата; и не тысяча, как вначале, но четыре тысячи вооруженных людей были отданы в его распоряжение4. Удивительно, в сколь короткое время после этого постановления справедливость была обретена, установлена и закреплена вашим городом с почетом и величайшей пользой, так что ваш народ, почти в полном единодушии готовый добровольно исполнить свой долг, казалось, даже и не имел необходимости в такой строгости и в столь суровом надзоре. Однако случилось так, что когда уже не было такой необходимости наблюдать за осуществлением справедливости в обществе, те, кто занимал должность гонфалоньера, из любви к своим согражданам порой чрезмерно потакали частным интересам.

142

Чтобы воспрепятствовать этому, в 1306 г. был учрежден вами новы ii, третий, ректор, называемый исполнитель справедливости, который должен быть иноземного происхождения5. Его наделили значительной частью той власти, которой обладал гонфалоньер в отношении нарушителей справедливости. Гонфалоньер же оста-нался первым председателем и высшим распорядителем всего гражданского правления вместе с нашими членами Синьории. Находившиеся в его распоряжении четыре тысячи вооруженных людей были распределены по всему городу и переданы гонфалонье-рам компаний народа для оказания, в случае необходимости, помощи и поддержки вашим Правителям и должностным лицам против тех, кто не пожелает подчиниться справедливости. Чтобы это распоряжение не было со временем забыто, как показывает пример многих старых постановлений, но постоянно, словно недавно изданное, оставалось хорошо известным и неоспоримым, что было бы иа пользу тому, кто исполнял в вашем городе роль вершителя правосудия, добавлялось иа будущее, что в течение первых пятнадцати дней каждого приората следует собирать всех магистратов, отправляющих во Флоренции правосудие, и обязать службу гонфалоиьеров, которым подчиняются вооруженные отряды, в присутствии их Превосходительств засвидетельствовать, сколь дорог Синьорин справедливый образ жнзнн, какое старание было употреблено и употребляется сим народом для поддержания этой замечательной добродетели, какими распоряжениями обеспечивалось сохранение справедливости, сколь твердо расположена эта Снньорня проявлять благосклонность и оказывать содействие, помощь и поддержку любому магистрату, желающему быть справедливым, а также всем и каждому из пас. Вот почему гонфалоньеры уполномочили меня, хотя я и не достоин этой чести, держать речь в соответствии с этим обычаем. Следуя за теми, кто говорил до меня в столь представительном собрании, я буду повествовать об этой повелительнице всех добродетелей; только остановившись на ней, я буду уверен, что содержание моей речи соответствует торжественности происходящего и достойно Вашего благоразумного внимания.

Приступая к рассуждению о справедливости, прежде всего следует выяснить, чем она является и как описывается мудрыми людьми. Все крупнейшие философы сходятся в том, что справедливость состоит в наклонности души к сохранению общей пользы, к возданию каждому по его заслугам. Сама природа является первоначальной основой этой добродетели. Затем, появившись среди людей, она оказалась им полезной. Это подтверждается сложившейся традицией: недаром вначале Религия, а затем Спра-нелливость свято установили и утвердили божественные и человеческие законы. Итак, существуют два закона: первый — божественный закон природы; другой, сходный с этим природным законом, записан и одобрен людьми. Природный закон — это совершенный разум, укорененный в каждом, свойственный всем, истинный, постоянный и вечный, везде, всегда и у всех народов один

143

и тот же, бесконечный, неизменный и неоспоримый. От него брали начало и к нему сводились все хорошие записанные законы. От него происходят религия, обычаи и поклонение религиозным культам, что, безусловно, не почиталось бы всеми народами землн с таким постоянством, если бы в наших душах естественным путем не была воспроизведена высшая сущность, совершенная в единстве с богом: от нее берут начало чувство долга перед отечеством, почтение к родителям, любовь к детям, доброе отношение к родственникам и, наконец, всеобщая связь и благорасположение всего человеческого рода. Она же — причина благосостояния, порождающего добрые дела, щедрые милосердные поступки, помощь и поддержку. В зависимости от того как человек все это делает, он обретает заслуги, почести, награды, либо позор, наказания, кары; и закономерно: среди людей почитаемые прославляются, наказанные же — раскаиваются. Потому-то вера постоянна, неизменна и непоколебима, а природный закон крепко хранит все наши блага в надлежащем порядке, порожденном совершенной мерой. Первым изобретателем этого природного закона является создатель и верховный повелитель — всемогущий бог. Кто ему не подчинится, подвергнется тяжелейшему наказанию, даже если избежит кары земных судей. Второй закон составлен н записан людьми так, чтобы обеспечивать равное благополучие всем. Прежде чем он был установлен и утвержден, его нормы не были ни для кого обязательными, и можно было следовать им или пренебрегать ими. Сейчас, когда люди его одобрили, нарушение права считается настолько серьезным, насколько серьезным они его сами квалифицируют; и по их усмотрению устанавливаются соответствующие награды и наказания.

Что до древнейших времен (до того как афиняне господствовали в Греции), нам ничего неизвестно о существовании записанного гражданского закона; лишь усмотрению и естественному желанию государей подчинялись как заколу. Этого было достаточно, пока царь избирался за доблесть или какую-нибудь признанную добродетель; но затем, поскольку посулы, родственные и дружеские связи стали значить больше, чем долг, в государи часто избирались неправедные люди: поэтому появилась необходимость записать законы. Известно, что впервые в Афинах обнародовал записанные законы Драконт Афинский6. После него Солон настолько усовершенствовал их в духе справедливости, что уже при жизни почитался божественным 7; и до сих лор сохраняются некоторые из записанных нм законов. Также лакедемонянин Ликург", Минос9, критский царь, Радамант10 из Ликии столь непогрешимо установили справедливейшие и 'полезные миру законы, что в течение многих веков язычннкн им поклонялись как святым и говорили, что за справедливость, проявленную в этой жизни, Радамант и Минос стали в жизни иной судьями грешных душ, возымев по отношению к ннм власть отправлять правосудие.

Заимствовав законы у афннян, лакедемонян и многих других городов и различных народов, рнмляне составили «Двенадцать

144

таблиц»", которые с тех пор пользовались всемирной известностью. Со временем они были пересмотрены Цецилием 12, Эмилиям |3, Павлом м, Гортензией 15, Туллием 1в, Сцеволой ", Сульпицн-<-м 1в и многими другими светлейшими умами признанных законников. Последние широко распространили все римские законы» которые, благополучно действуя у всех народов, находящихся под властью римлян, подчинили себе почти весь мир. Наконец» они же, приспособленные нашими императорами, стали гражданскими законами, до сих пор действующими в качестве устрашающей узды для злых, иа пользу и для поощрения добрых. Я бы слишком затянул свою речь, если бы пожелал описать вы-юды, проистекающие от ннх для рода человеческого. Прошу вас хорошо запечатлеть в ваших душах, что без справедливости ие может существовать ие только город, но даже маленькая группа людей. Справедливость — основа согласия; согласие — основа порядка (conservazione); порядок — основа спокойной н мирной жизни. Справедливость — единственная добродетель, содержащая в себе все другие добродетели. Поэтому она управляет всеми добродетельными делами и поощряет нх: прикажи иам, о» справедливость, во всех наших словах и делах не ошибаться и проявлять благоразумие; прикажи нам обуздывать влечения» подчинять их разуму, в чем нам помогут умеренность и скромность; прикажи нам быть последовательными и выступать против-злых в защиту долга, в чем нам поможет мужество. Недаром Аристотель говорит: «Justitia virtus est perfecta et omnes aliae virtutes justitia inesse videntur», то есть справедливость есть совершенная добродетель н все другие добродетели содержит в-себе19. Но среди всех замечательных вещей, которые можно-сказать об этой славной и превосходной добродетели, явственно выделяется одно, достойное того, чтобы быть запечатленным в-глубине наших душ, а именно: добродетель справедливости намного больше всякой другой добродетели угодна всемогущему богу, так что без различия, заметьте, превосходные отцы, без различия повсюду в Священном писании блаженных бог называет праведными, а праведных — блаженными; и во всем тексте Священного писания ни к чему так не взывают, как к справедливости. Моисей много пишет, от лица бога обстоятельно наставляя и праведности и законе. Давид в первом своем псалме, открывающем книгу, только н пишет о том, что человеку следует быть, праведным; и все его сочинение в целом посвящено праведности. Соломон начинает: «Любите справедливость, судьи земли»; а за-|см продолжает: «Justi autem in perfectum vivunt, et apud Domi-11tiin est merccs corum; et cogitatio eorum Altissimum», то есть: «Праведники живут вовеки; награда их в Господе и попечение о них у Всевышнего»20. Священные и святые евангелия не что иное, как законы. Апостол Павел, сосуд избрания и глашатай добродетели, более всего взывает к справедливости. В первом послании, адресуясь к римлянам, он говорит так: «qui injuste agunt, di^ni sunt morte; et поп solum qui faciunt, sed qui consentiunt

145.

Tacicntibus: propter quod infcscusabilis es homo qui judicas, in quo «nim alium judicas te ipsam condemnas»21. Туллий говорит то же самое, утверждая: «In justitiac genera duo sunt; unum eorum qui inferunt; alterum eorum qui a quibus infertur non propulsant, si possunt, injuriam»*3.

Я так и не дошел бы до конца своей речи, если бы подробно остановился на том, что мешает осуществлению справедливости и как она проводится в жизнь теми, кто занимает в городе посты магистратов н управляет в его стенах н вне их во время войны и мира. Итак, заканчивая, я вспоминаю, что в начале показал насколько этот народ всегда был поборником справедливости, какая причина в прошлом препятствовала ее осуществлению как блистательно вы ее обрели, учредив вначале должность гон-фалоньера, а затем исполнителя святой справедливости. Поскольку гопфалоньеру надлежит держать речь о справедливости в этом высоком собрании, мы показали, чем ока является, каково ее на чало, как и кем впервые в мнре она была записана как закон. Наконец, мы вкратце показали, сколь превосходна сия добродетель, которая более всякой другой необходима для доброй и блаженной жизни. Сейчас же, переходя от достоинств этой добродетели, с почтением обращаю свои слова к вам, достойные и уважаемые Ректоры и чтимые магистраты, заслуженно занимающие места судей: я вас призываю и от лица наших членов Синьорин прошу и обязываю принять во внимание намерения этой славной Синьории, — помнить о желании этого благонравного народа, обратить весь свой ум к богу и всеми силами стараться каждому воздавать по праву и справедливости. Вверяю вашим сострадательным заботам вдов и сирот, калек и слабоумных, помогать которым нас увещевает Священное писание. Весь народ государства старайтесь сохранить в единстве и всякое ваше слово и дело направляйте к общему благу, пренебрегая частной выгодой и собственной пользой. Внимайте с благоразумием и не судите поверхностно, но выносите справедливый приговор, всегда помня и остерегаясь вечного приговора бога, который своими устами сказал: «Каким судом судите, таким будете судимы; и какою мерою мерите, такою и вам будут мерить»23. К этому и я вас призываю и побуждаю. Это же от имени наших превосходных членов Синьорин я вам проповедую и, насколько мне дозволено, приказываю, с тем чтобы сохранялся справедливый уклад жнзнн этого добросердечного и человечнейшего народа. Отсюда исходит праведное желание наших славных и превосходных членов Синьорин, отсюда проистекают ваша честь и вечная слава, долгое процветание ваших наследников, как обещает бог в благостных словах псалмопевца: «Беззаконные будут извержены, и потомство нечестивых истребится; праведники наследуют землю и будут жить на ней вовек»2Ч. Надеюсь, сказанное мною удовлетворяет характеру поручения, которое мне дано почтенными отцами из коллегии гонфалоньеров и верными служителями нашей Синьории. Онн восполнят то, что я упустил, о чем я нх и прошу.

Донато Аччайуоли

РЕЧЬ, ПРОИЗНЕСЕННАЯ ДОНАТО ДИ НЕРИ ДИ МЕССЕР ДОНАТО АЧЧАЙУОЛИ, ГОНФАЛОНЬЕРОМ КОМПАНИИ

Размышляя о том, великолепные и сиятельные члены Синьорин, уважаемые судьи, славнейшие граждане и магистраты, сколь много замечательных н необыкновенных людей, превосходящих меня возрастом, ученостью н красноречием, произносили в этом1 достойнейшем месте изящнейшие речи, и видя ваши великие надежды, эту почтеннейшую аудиторию и обширность предмета, о> котором предстоит говорить этим утром, я совершенно отчетливо-осознаю, что все это требует иного красноречия, иных способностей н средств выражения, нежели те, которыми обладает мой скудный н вялый ум. Однако, проявляя покорность по отношению' к моим почтенным и уважаемым отцам гонфалоньерам компаний, которые возложили сей тяжелейший груз на мои слабые плечи, и не полагаясь на свои силы, я обращаюсь не к Юпитеру, не к Марсу, не к Меркурию, ие к какой-либо из муз Гелнкона или Парнаса, согласно обычаю древних поэтов н ораторов, часто взывавших к помощи тех, кон некогда были смертными людьми', но к истинному и всемогущему богу, смиренно моля его о том, чтобы он по милосердию своему исправил мои недостатки и наделил мой ум такими способностями, которые могли хотя бы отчасти удовлетворить ваши надежды и желание этих моих отцов. Есть положение выдающихся философов, славные и сиятельные члены Синьории, достойнейшие судьи и магистраты: начало больше, чем середина. Поскольку же определение является началом, то, приступая к речи о справедливости и стремясь излагать столь обширный и высокий предмет в некотором порядке, считаю необходимым начать с ее определения, данного великим философом Аристотелем в его книге «Этика»: «Justitia est habitus quo homines apti sunt ad res justas agendas et quo jus agunt et volunt justa»2. Законоведы также определяют ее следующим образом: «Justitia est constans et perpetua voluntas jus suum uniquique tribuens»8. Хотя это второе определение может показаться несколько отличным от первого, так как стремление означает возможность, а справедливость есть свойство, тем не менее выдающийся учитель святой Фома Аквинскнй, приведя это определение в надлежащий пид, говорит: «quod justitia est habitus secundum quern aliquis constanti et perpetua voluntate jus suum uniquique tribuit»4. Из этого видно, что юристы, философы и теологн в определении

147

этом наиболее чтимой добродетели сходятся почти на одном и том же положении, утверждая, что справедливость есть свойство, побуждающее наши души поступать праведно и воздавать каждому то, что ему полагается. Однако нам не следует забывать, что справедливость бывает разная. В одном случае она зовется основополагающей, или универсальной, и является упорядоченным соединением всех моральных добродетелей на благо другим и общее благо государства. В другом случае речь идет об особенной справедливости, одной из добродетелей, отличающейся по своей форме от всех других добродетелей и разделяющейся на справедливость распределительную и справедливость, относящуюся к обмену н обращению5. Следовало бы также рассмотреть, каким юбразом она является серединой согласно то геометрической, то арифметической пропорции6, полагать ли ее источник в воле или в чувственном влечении, и много других подобных соображений. Но для большей краткости мы их пропустим и перейдем к рассмотрению двух тем, более соответствующих предмету нашего изложения и более насущных для нашей политической и гражданской жизни. Мы покажем прежде всего преимущества и совершенства, обильнейшие плоды и важнейшие блага, проистекающие ют славной добродетели справедливости, а затем — какой ущерб, вред, бедствие, зло происходят от несправедливости. Путем такого рода сопоставления противоположностей, через сравнение с пороком, мы сможем более легко постичь достоинство этой добродетели. Приступая к первой теме, достойнейшие судьи и магистраты, я не сомневаюсь в том, что если бы эту божественную добродетель, ниспосланную небесами нам, а также тем, кто царствует н правит, можно было видеть телесными очамн, ее сияние привлекло бы все ваши чувства и зажгло бы ваши души пылкой любовью и страстью по отношению к ее красоте и достоинству, ибо она — то, что именуется звездой Эсперс7, ее называют светоносной, величают королевой всех моральных добродетелей. Она заставляет влечение подчиниться разуму, потенции более низкие — тем, что выше, и низшие — высшим; она — норма и мера любой нашей деятельности. Она есть то, что делает нас счастливыми и блаженными. Ведь, если наше счастье, по словам великого философа Аристотеля, состоит в деятельности, сообразной с добродетелью8, кто же более добродетелен, чем справедливый, ведь очевидно и верно то, что нельзя быть справедливым, не будучи благоразумным, умеренным и мужественным: «Наес enim justitia, ut Aristoteles inquit, non pars virtutis, sed tota atque integra virtus est»9. И более того, если наше счастье есть не что иное, по мнению Демокрита и многих других благороднейших философов, как безмятежность ума 10, то каким же спокойствием и уравновешенностью духа всегда обладает человек, поступающий справедливо! Недаром Сократ, как рассказывала Ксантиппа, его жена, в любое время дня сохранял неизменное выражение лица, что указывало на спокойствие его души и отсутствие в ней всякого тревожного волнения. Известно также, что все учения

148

древних философов, все историки, поэты, ораторы и, наконец, божественное Священное писание полагают основу всякого благоденствия в высшем и счастливом благе справедливости. Если справедливость столь необходима для руководства одним человеком или небольшим домом, насколько же более нужна она для управления владениями, королевствами и республиками. Поэтому подобно тому, как врач видит цель своей деятельности в выздоровлении больного, полководец — в победе, капитан корабля — п счастливом плавании, так хороший правитель, руководя обществом, всегда помнит о соблюдении и служении справедливости. Великий и божественный философ Платон в своей книге «Государство» произносит немало похвал в адрес этой превосходнейшей добродетели и без колебаний называет ее, уподобляя душе нашего тела, душой города11; тело оживляется душой, государство — справедливостью. О славная мысль философа! Однако Платон не только отвел ей достойное место в государстве, но с величайшей славой вознес ее даже на небо, утверждая, что если и есть какая-либо добродетель, которую можно было бы по праву отнести к богу, то это именно справедливость 12. Таким образом, достоинство н совершенство этой замечательной добродетели столь велики, что, кажется, превышают то, что доступно смертным, и уподобляют следствия их причинам — творения их создателю. В этом кроется начало той безмерной любви, которая делает нас благодарными в отношении наших отцов, друзей и близких, а также в отношении нашего отечества. Что же, по вашему мнению, могло быть причиной стольких достойных и выдающихся деяний, совершенных, как повествуют древние истории, во имя отечества, если не святейшая преданность и тот особый род справедливости, который постоянно заставляет нас заботиться об общем благе государства? Именно это побудило Ликурга, Солона, Нуму Помпилия13 и многих других мудрейших мужей учредить для обшей пользы святейшие установления и законы, а фиванца Эпамиионда ", афинян Мильтиада,s и Аристида1в, которого называют справедливым, — не пренебрегать ни трудами, ни стараниями, ни заботами ради благоденствия их отечества; именно это подвигпуло обоих Брутов17 на то, чтобы освободить от рабства город Рим и оградить его от насилия тиранов; именно это побудило Муция Сцеволу1в, Горация Коклеса " и М. Фурия Камилла20, а также Куриев21, Фабрнцнев22 и Фламнниев", Павлов24, Торкватов25, Фабиев26, Марцеллов27 и этих двух светочей Кор-ис.шев Сципионов2* свершить те славные и высокие деяния, которые, как мы видим, прославляются многими писателями и удостоены вечной памяти в их сочинениях. Здесь надлежало бы про-ичиссти похвальное слово справедливости, сочетая при этом убедительность Марка Туллия, страстность Демосфена29, силу Эврипида, остроумие Лисия30 и красноречие некоторых других иошышениых и благородных из древних ораторов, ибо трудно описать даже ничтожную часть выгод и благ от тех великодушных и выдающихся деяний, которые всегда сопровождают эту

149

удивительную добродетель. И не менее трудно поведать о несчастьях, опустошениях и ужасах, которые были порождены н постоянно порождаются несправедливостью. Подобно тому как справедливость держит главенство над всеми моральными добродетелями, так несправедливость превосходит все другие пороки и недостатки. Жалки несправедливые перед лнком бога, презренны они для людей, несчастны даже среди своих и в своем сознании, поскольку, как говорит поэт, ни Фаларид31, никакой другой тиран Сицилии никогда не подвергался таким жестоким мучениям, которые могли бы сравниться с теми, что испытывают несправедливые за свои незаконные злодеяния. Они никогда не могут успокоиться, не способны на безмятежное отдохновение. Каков их страх и бесконечная боязнь: «hi sunt qui timent et ad omnia fulgra pullent»32. Сколькне из них наказаны законом! Сколькне послужили уроком для несчастных смертных! Сколькие с большим позором потеряли свои государства! Сколько республик, некогда процветавших, этот порок погубил и уничтожил! Свидетельством тому является в Греции знаменитый город Афины, который из-за недостатка справедливости н распространения в среде граждан честолюбия и бесчинств подпал под власть тридцати тиранов33, а затем пришел в окончательный упадок под игом иноземного рабства34. Но зачем ходить за примерами к другим, имея перед глазами пример римлян, первых основателей этого нашего прекраснейшего города? Разве неизвестно нам, что, процветая более других народов мира, они начали клониться к упадку тогда, когда Марий35 и Сулла39, а затем Юлий Цезарь, поправ законы и справедливость, оружием, обагренным кровью сограждан, лншнлн Рнм свободы? И таким образом сословие патрициев, эта гордость мира, подпало под иго императоров в вместо мудрейшей власти Сената затем испытало жестокость Тнберия3*, неистовство Калигулы38, безумие Клавдия39, бешенство Нерона, безрассудство Вителлия40, Гелиогабала4|, Максими-на42 и других сущих извергов и чудовищ земли. Однако, поскольку для нзложення этой неисчерпаемой материи ие хватило бы никакого времени и ясно, что величию такого предмета не в состоянии удовлетворить мой скудный ум, я заключу мою речь тем, что попрошу этих достойнейших судей полюбить эту прекраснейшую добродетель, выказывать и оберегать ее, видя, каким совершенством и превосходством она обладает, и помня, что для верховного правителя, распределяющего все блага, нельзя сделать ничего более приятного, чем осуществлять справедливость: «Justus est dominus, ut inquit propheta, et justitiam dilexit, et reddit uniquique secundum opera sua»43. И вы, достойнейшие граждане и магистраты, укрепитесь в мысли о том, что она есть основа всякого общественного и частного благоденствия, устремите к ней все силы вашего ума как к истинной и счастливой цели всей вашей деятельности. Сказанное относится ко всем типам правления. Но здесь речь идет о государстве, которому по его характеру подобает соблюдение этой прекраснейшей добро-

150

дстелн, н именно вам, из-за вашего особого отношения к знамени справедливости44, надлежит каждые два месяца выступать с речью о ней с балконов н трибун. Она — флаг добрых и справедливых граждан, преданных государству. Она — эиамя, указывающее, каким должен быть лучший и совершенный тип правления. И нужно не столько внешне, сколько делами ей следовать, ничуть не сомневаясь в том, что если бы наше отечество, не менее прекрасное н славное, чем любое другое в этом мнре, могло говорить человеческим голосом, то оно не пожелало бы вам ничего столь искренне, как соблюдения справедливости, ибо тут же повелело бы вам укреплять свое государство, хранить обширные владения, благоденствие наших отцов, братьев и детей и всего этого достойнейшего народа, который не просит и не желает ничего иного, кроме справедливости. Подобное желание, как известно, было у наших предков, которые ясно показали, насколько они любят эту достойнейшую добродетель, тем, что статутом постановили в этот день публично держать речь о справедливости45. Ныне, следуя этому похвальному обычаю, который наши предки оставили нам в наследство, подчиняясь приказу магистратов и славных членов высокой Синьорин и в соответствии с поручением моих почтенных и уважаемых отцев гонфалоньеров компаний, от их имени предлагаю вам блюсти справедливость, а со стороны славной Синьорин обещаю вам в этой связи благосклонность, помощь н поддержку. И вы, сер Якопо, это получите.