Письма Ольге Гиндиной с Западного фронта и из плена, 1920-1921 гг.18 мая 1920 года. Село Новые Сокольники. Дорогая Ольчик! Я уже за Западном фронте ближе к тебе. Уже 5-й день еду. По прибытии на место, поеду к тебе на несколько дней. До скорого свидания. Целую крепко тебя и дочурочек. Твой Лазарь. 19 мая 1920 года. с. Бисебечин (?) Витебской губ. 3 ч. дня. Моя родная Олюшечка! Недавно прибыли в село в сорока верстах от Полоцка. Я тебе уже написал в двух открытках, что переехал с полком на Западный фронт. Поляки уже отступили на нашем участке. Расположился я с отрядом на берегу реки Дриссы: скоро пойду купаться. Чудные дни! Я тебе писал в открытках, что скоро приеду на несколько дней домой, так как командир полка и комиссар согласились, сегодня буду говорить с главным начальством — бригадным врачом, и если он согласится, то я приеду на несколько дней, благо здесь близко. Чувствую себя прекрасно, так как ближе к вам, мои деточки! Надоел север с угрюмой бедной природой. Я украинец и так рад каждому садочку, каждому деревцу. Хотя в Витебской губ. тоже не очень природа веселая, но все-таки хорошо. Олюньчик, голубка моя! Я приготовил для тебя 15 т.р., но не хочу послать, а хочу привезти сам. Если ты получила присланные 14 000 (5+5+4), то расплатись с долгами и одалживай опять... Не беспокойся — деньги будут, так как жалованье, кажется, нам увеличили чуть ли не вдвое. 10 ч. Вечера. Пообедал, полежал в садике на зеленой травке, отдохнул с дороги, а то устал в вагонах. Как-то ты там живешь, моя голубка? Как девочки? Судя по тому, что ты мало пишешь, тебе не сладко живется, да, я знаю! Твои последние две открытки от 4.IV и 14.IV лаконически мне говорят о том. И мне совестно, что я теперь лучше живу тебя: не голодаю, деньги не расходую, хотя душа тревожится за всех вас. Оленька! Я боюсь, что тяготы жизни, проза семьи изменят тебя, что ты разлюбишь своего Лазиньку и чего доброго с горя полюбишь более близкого. Ведь у тебя увлекающаяся натура. Оленька! Ведь ты не будешь мне лгать, правда? Я все, все разрешаю тебе, только ты скажешь мне правду, согласно нашему старому условию! Олющечка! Милая! Прости меня за сказанное, я верю, верю тебе, но мне так тяжело без тебя, единственная надежда, что скоро увидимся. 1 июня 1920 года. Полоцк. Вагон. 10 ч. Вечера. Дорогая Олюшечка! Ну и измучился, и все еще не добрался и не знаю когда доберусь. С самой Орши еду в воинских поездах в грязных тамбурах, не спал две ночи. Сегодня, наконец, добрался до Полоцка утром и поехал дальше, откуда выехал, но полка там уже не застал. Вернулся обратно в Полоцк, ходил в городе узнавать, где полк и нащупал след, ждал целый день поезда и сейчас еду искать по направлению к Двинску. Скоро пойдет поезд (воинский) и я спешу опустить письмо, чтобы ты не беспокоилась. Полоцк имеет ужасный вид: нет ни единого дома с целыми окнами, масса разрушенных снарядами домов и опустевших совершенно. Поляки стреляли беспрерывно прямо по улицам и было много жертв, но все это осталось позади, теперь поляки уже далеко. Болят ноги, так как я сделал сегодня минимум верст 20 пешком, что с мешком не совсем удобно, так как я к тому же не сыт был, имел скверное настроение, но недавно я на вокзале съел две тарелки щавеля за 200 р. (без хлеба) и стал веселее. Думаю, что завтра наконец доберусь до своих. Олечка! Милая! Не думай, что я хоть на секунду раскаялся, что поехал! Наоборот, я прямо счастлив, у меня новый запас энергии, бодрости, я теперь немного спокоен хотя бы за один фронт — Горецкий. А вот на счет второго — Машевского, сомнение берет и частенько. Твои коржики все съел, а тортик еще цел. О Деюсе думаю все время! Чудная девочка! А я, негодный папка, ей ничего даже не привез. Ну, клянусь бородой Аллаха, что в следующий приезд обрадую ее подарками. Я уже хочу ее видеть! Ты ведь к ней не ревнуешь? А Мусинька пусть лапку не сосет, тогда я ее любить буду. А Ольчик пусть папку любит и тогда все будет в гармонии, да, забыл, для общего тона Лыска должна давать много молока... Ну, кончаю, скоро едем. Уже стемнело. На платформе много красноармейцев, играют на гармошке. Весело! Ну-с, крепко целую тебя и девочек. Твой Ларазь. Сердечный привет Грише и Бенуа и истинным друзьям, хотя кажется их нет больше у меня в Горках.
6 июня 1920 года. На позициях. Дорогая Олюлючик! Полк догнал и вот уже три дня и три ночи как беспрерывно идем в поход и заняли сегодня позиции. Кругом артиллерийская и пулеметная стрельба. Поляки наступают на нас. Я нахожусь верстах в четырех от позиций. Не спал уже три ночи, безумно устал, но питаюсь великолепно, так как крестьяне с радостью нас встречают и дают молока вдоволь, яйца, мед и все что угодно. Сплю под отрытым небом и целый день на воздухе, аппетит хорош. Ольчик! Я опять оказался правым, когда спешил к сроку: если бы я не подоспел вовремя для меня вышла бы крутая неприятность. Кто-то донес дивизионному врачу о моей командировке и он три раза запрашивал командира, где я. Доктор Андреев, заменявший меня, заболел сыпным тифом и два дня больной ожидал меня, не ложась в постель и не объявлял; как только я приехал, я его отправил в лазарет. Если бы я опоздал, полк остался бы без врача. Видишь, Олюльчик, как надо всегда быть аккуратным. Если бы я не выбрался тогда, то теперь ни за что не мог бы уехать, ибо остался один. Работы много, но я пока справляюсь. Вот спать до безумия хочется. Какое благо сон! Идешь ночь напролет, а ночи здесь свежия. Из Питера мне привезли от Раисы шинель и ботинки. Шинель меня очень выручила. Я послал тебе две открытки с дороги. Живу воспоминаниями о прожитых у тебя днях. Я посвежел, перестал хандрить и чувствую себя хорошо. Если еще получу от тебя письмо с весточкой о старичках, будет совсем хорошо. Тебе я организую скоро посылку с продовольствием. Я уже заготовил соль и прочее. Здесь все дешево после белых, но берут николаевскими деньгами. Письмо посылаю нарочным санитаром, сопровождающим больных. Целую чудную дочурочку Дейку и многообещающую Муську. Привет Грише и Бейле с семьями. Твой Лазарь.
10 июня 1920 года. На позициях. Дорогая Олюлючка! Молчал целую неделю, ибо когда грохочут пушки и трещит пулемет, мысль не работает и не хочется ни о чем думать, кроме как об исходе борьбы не на жизнь, а на сметь. То, что я пережил за эту неделю, я не смогу передать тебе в этом письме. Настоящий ужас войны я понял только теперь, ибо то, что вытворяют поляки, не поддается описанию. Уже семь дней как я не сплю, беспрерывно полк в походе и в боях самых отчаянных. Масса раненных и под обстрелом приходится перевязывать. Очень измотался. Весь полк переутомлен. Мы отступали вчера и перешли Двину назад, думали хоть немного отдохнуть, но только что получили приказ перейти опять Двину и занять старые позиции. Сейчас опять двигаемся. Меня уже охватил тоже военный азарт, и бог теперь решается судьба революции. Олечка, голубка моя! В опасные минуты я думаю о тебе и детишках и мне становится легче при мысли, что кто-то думает о тебе и может быть любит. Вчера на пункте у меня умерли три раненных белогвардейца. Молодые, красивые, с тонкими чертами лица, они безропотно ожидали свою кончину. Был холодный вечер я их укрыл одеялами и старался как можно облегчить их предсмертные муки, ибо они тоже люди, ослепленные шовинизмом и угаром капиталистической ненависти к России. Как много приходится пережить здесь! Забываешь дни и часы, ночь становится днем и нет разницы, ибо все равно не спишь, а только растягиваешься на земле на часок и засыпаешь, как убитый, под грохот пушек. В общем, Ольчик, теперь приходится мне испытывать все трудности и опасности военной жизни, но настроение и самочувствие хорошее, вот только бы поспать. Ах, сон! Какое счастье поспать хоть часов пять подряд! Как твои тыловые дела, домашние нужды? Поверь, голубка, что все неприятности тыла ничто в сравнении с тем ужасом, который на фронте. Нервы напрягаются до невероятности, вот-вот кажется нервы лопнут и черепная коробка от напряжения мозга разорвется в дребезги. Ну-с, довольно, а то тебе сделается страшно. Все-таки, я в непосредственной опасности не нахожусь, хотя все случайно: здесь страшно холодно и такие холодные носи, что весь продрогнешь, особенно когда не спишь, но понемножку привыкаю и к спанью на голой земле и ко всем другим передрягам, так что привилегий теперь нет ни для кого. Надо испытать все! Сейчас я в деревушке у Двины. Чудный вечер. Солнышко еще не зашло. Кругом сады и так хотелось бы растянуться на травке в саду, но я спешу тебе написать, ибо скоро выступим и будем итти всю ночь, все время рискуя попасть в лапы к панам, что хуже всего. Но как-нибудь выйдем из положения и все-таки разобьем панов в конце концов. Ну-с, надо итти в штаб. Кончаю. Может быть, после напишу. Крепко целую мою Олюльчик, Дейку и Мусю. Папа.
14 июня 1920 года дер. Верасюга Вил. губ. Открытка. Дорогая Олюшечка! Недавно приехал на новый участок. Развернул перевязочный пункт и жду работы... На позициях погромыхивает. Сегодня случайно столкнулся в лесу с товарищем врачом, с которым вместе кончали. Он тоже с полком. Оригинальная встреча в полуверсте от окопов. Посылку никак пока не могу организовать, так как едем и едем. Выворачивайся как-нибудь, а потом опять получишь. Как Деюся и Мусинька? Как Лыска? А главное, как твое самочувствие, будь бодра, не тоскуй, мне хорошо. Твоей Лазарь.
14 июня 1920 года. дер. Верасюга Вил. губ. 12 ч. Ночи. Олюньчик, голубка моя! С тех пор, как я уехал от тебя, мне не удавалось ни разу быть в спокойном состоянии: то я волновался, пока догонял полк, а догнавши, сразу попал в бои и пришлось много пережить, о чем я писал тебе уже. Сегодня я послал тебе открытку, а сейчас решил поболтать с тобой, т.е. Болтать буду собственно я, а тебя буду воображать слушающей меня со светлыми глазами, в которых горит огонек любви, "може ко мне, а може к Дейке и Муське". На позиции стихло. Изредка доносится одиночный пушечный выстрел. Спустился тихий вечер. Отряд закончил устройство пункта и сидит у костров, варит ужин. Я с канцелярией в халупе (так назыв. маленькая избушка). Хозяйка ткет полотно и все время стучит станком, хотя уж поздний вечер. Темнеет. Мухи суетливо заканчивают тоже свой бездельный день и мешают писать. Сегодня я поспал несколько часов и стал совершенно другим человеком. Успокоился. Хотя в области сердца и покалывает немногое: ночные походы, недосыпание изнурили меня и развинтили нервы. Хотя бы еще суточки постоять на одном месте, но вряд ли завтра, вероятно, будем атаковать и в случае удачи двинемся дальше. К чувству усталости от приходов в последние дни прибавилось чувство морального угнетения, когда после кровопролитных боев полку пришлось два дня отступать и отдавать панам занятые деревни опять на грабеж и истребление. С плачем провожали жители нас, с ужасом ожидая опять нашествия белых, которых население ненавидит всеми фибрами души. Тоскливо отступать, хуже чем на шахматной доске... Но теперь мы опять перешли в наступление. 15 июня. Только что встал. Яркое солнце уже высоко. Чудное утро. Ночью спал как убитый, но будили несколько раз. 16 июня, 11 ч. утра. Вчера не закончил письма, так как начался бой. Началась такая пальба из пушек, что я был оглушен. Халупа вся тряслась. Через полчаса уже показались раненные и началась работа, один снаряд разорвался случайно у перевязочного отряда, но вреда никакого не принес. Целый день и вечер перевязывали и отправляли. К вечеру бой утих. Мы удержали свои позиции. Сегодня я был разбужен опять орудийными выстрелами. Уже попривык. Узнал, что Киев взят и это подняло настроение. Чувствую сегодня себя очень хорошо. Безумно хочется получить от тебя письмецо, но теперь с почтой беда, все письма с позиций надо отправлять оказиями. Ну, довольно о фронте, тебе ведь надоело. Как у тебя в садике? Хорошо, правда? Как дочурки Деюся? Загорела, небось? Вспоминает папку? А Муська сосет пальчик? Приказываю (по-военному) ей прекратить эту штуку. А Ольчик все суетится? нервничает? Бедная кошечка! Как мне больно при мысли, что я не могу обеспечить тебе хоть немного покоя и облегчить борьбу за существование. Остается столько надежда... Тихо. Сейчас пойду полежать в сосновый лесок на густом мху. Какой воздух чудный там! Лежишь и так легко, легко делается на душе и время бежит незаметно, пока пальба опять напомнит тебе об ужасной жестокой действительности. Олюльчик! Голубка моя худенькая! Пишу и почему-то вижу тебя в красной кофточке с коротким рукавом (у тебя была такая), но не стриженой. Ну такой, какой ты была на Разъезжей... Не знаю почему, а стал часто-часто думать о тебе и все вижу тебя или на Разъезжей или Невском, 33. Хочется думать о тебе как о своей возлюбленной, думающей только о тебе, о любви, а не хозяйке и матери двух девочек. Так хочется отбросить будничные заботы о завтрашнем дне с этой грязной Фимой, грубой, так хочется вернуть и свою и твою молодость... Эх! Напрасные мечты! 17 июня 5 ч. Дня. Ну и перепалка была вчера вечером и всю ночь. Поляк обошел сзади и начал палить. Отступаем. Опять много раненных. Сегодня мы будем наступать. Жаркий день. Солнце палит невыносимо. Устал. Завтра едут два санитара в Витебск за медикаментами и я пошлю ими это письмо. Хотел организовать тебе посылку, не поверишь, руки не берут ничего делать, апатия и притом постоянное напряжение внимания. Письмо мое как дневник, обрывками как обрывочно все переживания и впечатления здесь на фронте. Ну, довольно. Заканчиваю. Да, вчера получил опять одно из твоих старых писем. Жду новенького. Целую моих девочек и сою возлюбленную кошечку. Лазарь.
23 июня 1920 года. Фольварк Фулуполь(?) 7 ч. Вечера. Тяжело без тебя, Олюньчик. Опять безумно затосковал. Если бы ты была со мной, то я был бы всем доволен и переносил бы стойко все трудности фронтовой жизни. В эти сутки было спокойно. Ни мы, ни паны не наступали и было тихо. Сейчас прошла гроза, стало светло. Молнии еще сверкают, и гром гремит. Опять пошел дождик. Команда забралась в больной сарай, я тоже. Вытащил из панского дома ломбардный столик с зеленым сукном и засел поболтать с тобой. Скучно. Не с кем поделиться. Нечего читать. День тянется бесконечно. Приходят с позиции больные, осматриваешь их, отправляешь дальше или отправляешь на несколько дней при отряде отдохнуть. А потом шляешься по лесу, по саду. Тяжело одиночество. Не с кем даже поговорить. Народец все неразвитый, грубый, в полку интеллигентных очень мало. Когда много раненных и кипит работа, тогда не чувствуешь как пролетает время, а при затишье — смертельная тоска. Голубка моя! Ольчик Ведь только три недели назад как я видел тебя и кажется, что прошла уже целая вечность. Пролетели быстро денечки и кажется сном мое пребывание у тебя. А сердце так ноет, так ноет и так больно, больно. К тебе хочу! Понимаешь? В обстановке вражды и классовой ненависти и смерти так хочется ласки любимой, так нужна близость дорого существа. Олюньчик! Деточка! Хорошая Любишь? Да? Почему же ты не пишешь? Целую крепко тебя и дочурочек. Лазарь.
13 июля 1920 года. дер. Погарцы Виленской губ. Дорогая Олюшечка! Вчера получил твои два письма, посланные уже давно еще в Петрозаводск. Пока после отъезда не получил еще ничего. Теперь мой полк все время в боях, походов очень много. Много бессонных ночей под грохот артиллерии. После временного отступления мы снова наступаем. Последние дни меня страшно измучили и я чувствую себя страшно разбитым. Белорусские деревни страшно грязные, "халупы" без полов и я предпочитаю спать в сараях, когда не холодно. Притаюсь удовлетворительно, достаю кой-что у жителей. Еще ни в одном месте не стояли больше суток. Только приляжешь, а тут снова в поход, но скоро, конечно, привыкну и к этому положению. Сегодня очень жарко, скоро будет опять дождь. Особенно трудно делать переходы по дождем. Я переезжаю все верхом, но часто иду пешком, так как верховая езда тоже утомляет сильно организм. Врач Андреев вернулся из лазарета и мне теперь легче немного, хотя он саботажник и лентяй. В общем настроение не важное. Как ты, Олюньчик, справляешься? Как детишки? Скучаю очень по Вас, тоскую. Хоть бы скорей разбить панов проклятых! У меня начало пошаливать сильно сердце и появилось в последнюю неделю много седых волос. Скоро стану совсем старичком и принять меня не захочешь. Не знаю, когда получишь это письмо, ибо с почтой беда теперь, мы далеки от города с железной дорогой. Переживаний так много и впечатлений тоже, что не знаешь с чего начать описывать, как это всегда бывает. Много интересных для наблюдений над психологией человека, идущего навстречу смерти и только что пережившего смертельную опасность. После боя люди большей частью похожи на пьяных, сильным упадком всех душевных способностей. Некоторые страшно возбуждены, другие апатичны, и был случай, когда два красноармейца заснули в окопах во время жестокого боя. Особенно тяжело, когда среди убитых оказываются твои близкие знакомые, а в последних боях много моих приятелей в полку погибло, молодых, красивых, полных веры в жизнь и так тяжело становится, когда узнаешь про смерть того или другого. Один лекпом мой ранен и взят в плен. За меня все-таки не беспокойся, так как перевязочный пункт работает не под выстрелами, хотя и близко от окопов. Фронт — это суровая, но хорошая школа. Здесь выковываются характеры, хотя порой и треплются. Ну-с, целую крепко, мою любимую Олюньчик, не тоскуй, не забывай, береги деток Дейку и Муську, целую крепко. Ваш папка.
18 октября 1920 года. Лагерь военнопленных в Рембертове (около Варшавы) Моя дорогая, любимая Олюньчик и дорогие деточки Деюся и Муся! Уж несколько раз я оказиями посылал весточку о себе, но не знаю, попала ли хоть одна весточка. Я жив, с 21 авг. в плену. В настоящий момент живу сносно, питаюсь недурно. Работаю, как врач, среди пленных. Тоскую по дому безумно. Пользуюсь относительной свободой. Имею газеты, книги. Научился уже читать польские газеты. Мир заключен и ждем обмена пленных, надеюсь, что еще увидимся. Не тоскуй, береги свое здоровье и деток, не жалей ничего для питания. Я верю в тебя и знаю, что как-нибудь справишься в тяжелое время, обо мне не беспокойся, если я остался цел до сих пор, то выживу и дальше. Немедленно сообщи обо мне моим старикам; живы ли они и удастся ли мне увидеть дорогих старичков? Как мало прожито, как много пережито. Как Деюська? Мусинька? Здоровы ли, от тебя я не жду писем, ибо нет сообщения. Живу я вместе с д-ром Темкиным, с которым кончил вместе факультет и это значительно облегчает наше положение. Я уже обут одет и имею уже пару теплого белья. Безумно хочу быть здоровым, чтобы опять увидеть вас, мои деточки! Рано или поздно, а когда-нибудь должны же сбыться мечты. Мысли бегают, много-много хочется сказать, но... Оставим до личного свидания. Целую, Олюньчик, твои светлыя глазки, твои худенькия руки, моя близкая, любимая! Не забывай меня, я — жив! Кланяйся счастливым, свободным друзьям и знакомым. Твой до смерти Лазарь.
6 ноября 1920 года. Тарту. Сообщаю, что Ваш муж находится в польском плену, жив и здоров, работает между больными. В качестве врача в лагере для военнопленных около Варшавы. Он вам писал, но Вы этого письма по другим причинам не могли получить. Можете ему писать по адресу: Эстония, г. Тарту, Пермививрик (?), господину Таль, для передачи Геллерштрему. Я.К.Геллерштрем.
21 декабря 1920 года. Петроград Позвольте Вас уведомить, что муж Ваш жив здоров, цел невредим, находится в плену у поляков, около Варшавы в одном лагере вместе с моим сыном. Мы от него получили сегодня письмо в котором просит известить Вас. С почт. М.Темкин.
14 января 1921 года. м. Ружаны, Ломжицкой губ. Дорогая женушка Ольчик! Если получишь это письмо, то знай, что оно — не первое, я уже послал и через Америку и через Германию и Эстонию, но все же не уверен, что ты хоть одно получила. Поэтому каждый раз повторяюсь: я в плену с 21-го авг., то есть скоро уже пять месяцев. Как жил и поживал, расскажу, когда опять будем вместе. В настоящее время я работаю в полевом госпитале, где лечатся и наши пленные и польские солдаты. Питаюсь хорошо, отношение хорошее. Пишут, что скоро будет обмен пленных. Приходится ждать и надеяться. Как твое здоровье! Измучилась, бедняжка? Ну, ничего не сделаешь, авось еще улыбнется и счастье. Как наши детские Леюся и Муся. Наверно, уже не узнаю их, как приезду. Олюньчик! Детка! Береги себя и деток, не жалей ничего, лишь бы НЕ ГОЛОДАТЬ. Обо мне не беспокойся, как-нибудь проживу. Погода теплая, морозов нет совсем, а теперь 14-го января идет дождь. Деюсю крепко целую в день именин 29-го января. Когда приеду — справлю именины еще раз. Только что я окончил обход всех больных, немного устал, но теперь я свободен на целый день. Живу я, как уже писал, с коллегой д-ром Темкиным. Мы неразлучны со дня пленения, и это скрашает неволю (так в ориг.). Это письмо посылаю через Польский Кр. Крест, надеюсь, что получишь. Целую крепко моих деток. Ваш папа.
15 января 1920 года. Тарту. М.Г. Сообщаю, что Ваше письмо от 24/XI я получил сего 14 янв. и переслал его Вашему мужу. Он в плену с авг. м. и находился в лагере для военнопленных в Рембертове, близ Варшавы. Может быть, он теперь в другом лагере. Письмо попало к знакомым в Варшаву, которые всегда будут знать его местонахождение. Адрес его знакомых: Варшава, Купецка 12, м. 3. Муровник. Вместе с ним находится в плену д-р Темкин, родители которого живут в Петрограде, Б.Московская, № 11, кв. 8. и др. Ирдер, жена котораго живет в Москве, Девичье поле, Долгий пер. 18, кв. 2. Очень рад, что мог исполнить свой долг к ближнему. С совершенным почтением Я.К.Геллерштрем
12 февраля 1921 года. Нью-Йорк Уважаемая г-жа Гиндина. Только что я получил письмо от моего брата — врача Темкина — пленника в Польше с просьбой уведомить Вас, что Ваш супруг, доктор Гиндин, находится в плену вместе с ним и он здоров. Спецу послать вам эту весточку, так как знаю, с каким нетерпением Вы ее ждете. Ваш муж и мой брат находятся в местечке Ружаны, Ломжинской губ. Это адрес моего брата. Думаю, что и для вас этот адрес хорош, если можете послать письмо каким-либо путем. За последнее время им живется сносно. Такова ирония российской действительности: из Ломжи в Гомель — через Нью-Йорк. Буду надеяться, что сие письмо прибудет, когда Ваш супруг уже вернется. Примите наилучшие пожелания от незнакомца С.Темкин.
23 февраля 1921 года. Белосток. Дорогая Ольчик! Я здоров, уже две недели как живу в Белостоке и работаю в военном госпитале. Я совершенно свободен и хожу куда угодно. Бываю на собраниях эсперантистов и в кинематографе, так что немного ожил. До сих пор же жил как-нибудь, о чем расскажу лично. Надеюсь, что скоро увидимся, так как обмен пленных должен скоро начаться. Как девочки? Береги себя, не переутомляйся, не тоскуй. Все пройдет и "будет радость" после долгой разлуки. Я питаюсь хорошо, так как получаю бесплатный офицерский паек. Имею книги и журналы. Газеты тоже, конечно, не русские. Живу вместе с коллегой Темкиным, с которым не расстаюсь вовсе время пленения. Здесь уже почти весна: солнышко греет сильно. Тает, да и зимы почти не было: все время было тепло. Я уже опять имею обувь и одежду (немножко походил босиком...) Ну да ничего. Самое скверное осталось позади. Теперь как-нибудь выберемся опять к дорогим деткам. Ну, до свидания. Целую моих девочек, твой Лазарь. П.С. Это письмо я посылаю через эксперантистку в Эстонии. Ответ посылай через: г. Дрезен, Ревель, Эстония, п.ящ. 6.
Белосток, 23 февраля. 1921 г. Дорогая Ольчик! Вчера, ровно через полгода после пленения (взят в плен 21 августа 20 г.). Я получил твое маленькое письмецо, присланное мне из Эстонии и посланное тобою 24.XI.20. Я не могу описать тебе то, что испытал я, измучившийся и истосковавшийся, когда увидел написанные тобою столь дорогим для меня почерком. Я плакал, как дитя. Но не время теперь описывать переживания. С тех пор, как я передал письмо через Эстонию, утекло много воды. Я уже переменил четыре раза свое местопребывание и слишком много перенес. В настоящее время работаю в военном госпитале в Белостоке, с 10 февраля, и живу хорошо, то есть сыт, имею книги, газеты, хожу в эсперантское об-во. Писал тебе много раз и не писал своего адреса, ибо менял место неволи. Не забудь, что я в чужой поле. Теперь живу полнее, чем в первые 5 месяцев, и надеюсь, что все-таки скоро вернусь. Как наши девочки, Деюльсик и Мусинька? Дея уже, верно, барышня, и забыла своего папку, а Муся и знать его не захочет. Ну, что ж, такова судьба! А я их помню и очень крепко. Когда прохожу по улице и вижу людей, я долго не могу уйти, мне хочется ласкать каждого ребенка. Ох, как я измучился! Олечка! Деточка! Береги себя и девочек. Помни, что ты дороже мне всего и вех и после летаргического сна пленения, после кошмара, еще как захочется жить! Я чувствую такой избыток энергии в себе, придавленной, униженной и оскорбленной всем пережитым. Беспокоюсь, чтобы ты не потеряла квартиры, хотя я и строго другие писали о жизни после возвращения. Но все это мечты! А пока я знаю, как тебе приходится... Боюсь за тебя, Ну, а старички мои? Не верю, чтобы было благополучно. Бедные мои старички! Живу я с самого начала пленения с д-ром Темкиным, из Петрограда. Нам удается все время получать назначения в одно и тоже место. Я получаю жалованья 1000 марок в месяц и бесплатный офицерский паек (хлеб, сахар, крупу, картофель, чай и пр.). Готовим себе сами. Говорю уже и пишу немного по-польски. На днях начинаю учиться говорить по-английски. Узнал на днях адрес Медема и Ковне — и напишу ему. Имею эсперантские книги и журналы. Во всей Европе опять сильно начинает возрождаться интерес к Эсперанто и во всех странах организуется масса курсов, но до сих пор я никак не мог связаться ни с кем. Это письмо посылаю опять по адресу эстонца и одновременно пишу на адрес нескольких эсперантистов в Эстонии для пересылки тебе. Вот все. Целую крепко моих девочек. До скорого свидания. Лазарь.
10 марта 1921 года. Белосток Дорогая Олюньчик! Я здоров. Работаю в военном госпитале в Белостоке. Госпиталь стоит в сосновом лесу в четырех верстах от города, но я каждый день гуляю в город. Питаюсь хорошо, но тоскую безумно. Здесь уже полная весна. 1-го марта переживал вместе с вами день рождения Мусиньки. Жива ли? Здорова ли? А Деюся? Я купил много книжек с картинками, надеюсь, что скоро все-таки начнут посылать домой ибо как договор о пленных, так и все приготовления к обмену здесь уже готовы. Но дни идут и солнце греет и душа болит и волосы седеют... Недавно послал тебе два письма: через Ревель. Пиши на адрес Геллерштрема, он мне перешлет. Если бы я знал, что все вы здоровы, что старички мои живы, я пережил (бы) неволю легче, но неизвестность так мучительна. Стараюсь не оставаться одному, а после работы гуляю до усталости, чтобы сразу засыпать, не думать, не думать... Лицом я даже теперь выгляжу полным, но весь измучен, постарел, боюсь, что разлюбишь, когда приеду. Ну, а авось как-нибудь обойдется. А ты, Олюшечка, будь молодцом, главное себя береги, помни, что жизнь еще впереди, что я скоро вернусь и вся любовь, вся жажда жизни как бурный поток весенний должен снести все препоны и вдвоем мы как-нибудь справимся с жизнью, как бы она ни была тяжела. Ибо я все знаю... и все-таки стремлюсь к тебе, к девочкам нашим, ибо не единым хлебом жив человек. Жди меня, не тоскуй, ведь ты тоже уже прошла маленькую школу и знаешь, что все пройдет и будет радость. А я стал чудаком: когда иду по улице и вижу детей, то останавливаюсь, буре за ручки, целую и нередко матери (...) ________________ Конец письма утерян.
23 марта 1921 года. Осовец, Гродненской губ. Дорогая Ольчик! Опять я на новом месте: в госпитале военном в Осовце (50 верст от Белостока). Устроился. Комната на втором этаже среди соснового леса. Питание хорошее. Только окончательно оборвался. Все истрепалось. Но авось скоро все-таки пустят домой. Больных мало и я почти свободен целый день. (Здесь я всего два дня). Здесь много русских сестер старой формации, но я держусь все время особняком. Живу вдвоем с одним знакомым, пленным врачом из Москвы. Здесь весна в полном разгаре, но на душе еще тоскливее от яркого солнца и пения птиц. Мысль вся и чувства принадлежат Вам, мои дорогие деточки. Как-то Вы там? Пишешь и не знаешь, получишь ли письмо. А Деюся и Мусинька? Ведь я им буду как чужой, когда приеду, не захотят знать такого злого папку, так надолго оставившаго их. Но когда вырастут и узнают всю жестокую правду жизни, то думаю, что простят. Сегодня пурим и через месяц уже Пасха, а весна идет, не ожидая нас. Ну будем также тверды и полны веры в лучшее будущее и совместное счастье и будем ждать... Ждать. Целую моих деточек, пусть понят, что папка их крепко, крепко любит и тоскует. Твой Лазарь.
Апрель 1921 года. Юрьев. Глубокоуважаемая госпожа Гиндина. Счастлив переслать вам сесть от Вашего супруга. Обмен пленных начался и можно поэтому ожидать, что он скоро будет у Вас, думаю — что это письмо от него последнее, надеются быть дома в мае. Слава Богу, что самое ценное — жизнь его и семьи осталось. Я также был в плену, в Рембертове, по внешности потерял всякое человеческое достоинство, унижения неописуемые и только благодаря случайности, я родился в Эстонии — был освобожден, спасен. Прибыв к семье, я должен был узнать, что двое из моих четырех детей умерло — остальные и жена, к счастью, здоровы, и я мог их отправить к родственникам в южную Германию. В скором будущем я, по получении разрешения, также туда поеду, где думаю, по своей профессии — в качестве бухгалтера — устроиться и все тяжелое останется позади нас, того же желаю и Вам, время лечит наши раны. С пожеланием всего наилучшего Я.Геллерштрем.
Осовец, 4 апреля 1921 года. Эсперанто Мой ангел! Я послал уже несколько писем, но не уверен, что ты их получила и знаешь о моей судьбе. Я жив и здоров. Работаю врачом в военном госпитале и уже много раз бродил по месту моего плена. Когда я не работаю, то могу свободно ходить по всему городу. Я тепло одет (сейчас весна...), у меня есть книги, еда. Работает комиссия по обмену военнопленных, т.ч. я надеюсь, что мы еще увидимся. Береги свое здоровье, помни, что ты уже не девочка, и жизнь также. Целую тебя крепко и моих девочке. Твой Лазарь.
8 апреля 1921 года. Осовец. Дорогая Олюньчик! Я здоров. Работаю уже две недели в военном госпитале в Осовце, куда я переведен из Белостока. Сыт, обут, одет. Имею медицинские книги, читаю уже хорошо польские газеты и книги. Получил твою открытку, посланную в ноябре Геллерштрему. Береги себя и деток, и не тоскуй. Обо мне не беспокойся, мне хорошо. Боюсь только за тебя, что б тебя не измучила тяжелая жизнь. Я хочу тебя видеть той же Олечкой, веселой и жизнерадостной. Напиши моим старичкам. Бедные, бедные! Живы ил они? привет родным. Целую тебя, Деюсю и Мусиньку. Отвык уже от этих имен. Не скучай, верь и надейся. Твой Лазарь.
16 апреля 1921 года. Осовец. Моя любимая! Уже и каштаны под моим окном зеленеют и сирень скоро расцветет — а я все еще один, а ты с дочурками тоскуешь, наверно, еще больше. Кто не страдает — тот не живет, у того нет великого ощущения счастья в радости. Еще немного и я опять буду с тобой. Здесь есть маленькая, голубоглазая девочка у одной сестры и я вожусь с ней, тоскую по своим. Мне необходимо забвение, если б я имел бы деньги, то наверно запил бы. Я не могу оставаться одним. Ведь здесь только маленькая часть моего "я", а весь я там, далеко у тебя. Здесь еще отравляюсь слухами, ложью, делающими больно и при всей своей вере начинаешь колебаться. Душа застыла в ожидании и надев маску, живешь автоматически. Единственное удовольствие это пение с пленными. В чудные вечера собираемся на лужку и тянем русские тоскливые песни и каждый вкладывает в них всю свою тоску, всю жажду жизни замершей, подавленной. Моя близкая, любимая! Переноси стойко испытания, не падай духом, сохрани радость жизни — ибо жизнь все-таки красива и дает часто награды: ведь один взгляд твоих любящих глаз искупит при возвращении все мои страдания, и может быть, и ты найдешь во мне, как бывало, радость для себя. За материальную сторону жизни моей не беспокойся: живу в чистоте, одет, обут, сыт. Мой коллега д-р Темкин, с которым я теперь расстался (он остался в Белостоке) нашел свою "суженую" в плену и женится, но едет в Россию. Случай царствует в мире и все преходяще. Береги себя, береги свою душу, не озлобляйся, учись у детей инстинктивной радости и ощущению жизни. Олюньчик! Что бы ни стало — а приготовь огород. Попроси Грушу от моего имени, он тебе поможет. Я хочу по приезде рвать редиску, поливать огурцы и отдохнуть... Отдохнуть. Деточки мои! Пусть каждый весенний день говорит вам, что яркое солнце победило мороз и растопило снега, а Пасху уж будем праздновать, когда все мы воскреснем и у меня будем "исход". Целую крепко. Ваш папа. Родным и друзьям привет!
11 мая 1921 года. Осовец. Моя дорогая Олюньчик! Какая радость Я получил на днях твое письмо от 19 марта с/г, которое меня нашло каким-то чудом, так как я переменил с Рембертова 4-5 раз место. Спасибо, деточка, за весточку, я немного успокоился. Только жаль, что ты до марта не получила ни одного из многочисленных посланных тебе разными путями писем. А в последнее время я почти каждый день тебе пишу. Последние два месяца я живу хорошо. Работаю в госпитале, питаюсь хорошо и главное квартира хорошая: кругом сосны, каштаны под самым окном, сирень. Гуляю много. Читать не могу ничего, кроме газет (читаю уже хорошо по-польски). Здоровье у меня не совсем хорошее, то есть здоров, но нервная система совершенно расстроилась, до чертиков, надо будет полечиться по приезде. А скоро кажется отправляют в Россию одну партию (медицинский персонал пойдет в последнюю очередь). Это письмо я и посылаю пленным. Я счастлив, что у тебя все благополучно, но боюсь за тебя, что ты устанешь измучишь себя, а ты еще так молода и жизнь еще впереди и в самую пору расцвета приходится так много работать. Моя девочка! Любимая! Умоляю тебя береги себя, не переутомляйся. Дейку я даже себе не представляю и Мусю тоже. Неужели у меня уже две невесты-дочери? А приданого еще на гроша. Придется надеяться только на их красоту и таланты. Олюньчик! Не тоскуй, подожди еще немножечко. Все будет хорошо. Кланяюсь Любе, Рае, Грише, Белзе с семьей. Думаю, что поспею к Гришиным огурцам. Целую крепко моих девочек. Папа.
18 мая 1921 года. Осовец. Дорогая Олюньчик! Твое письмо от 19 марта я получил, хотя я с Рембертова переменил уже несколько раз местонахождение и вот уже два месяца работаю в госпитале в Осовце. Природа здесь роскошная, комната у меня в лесу, под коном сирень. Сыт. Но завтра уезжают все пленные из госпиталя в Россию, а медицинский персонал пока еще оставляют до особого распоряжения. Станет еще скучнее. Твое письмо улучшило мое настроение, но все же я нервничаю очень. Удивляюсь, что ты не получила до марта ни единого из многочисленных посланных тебе разными способами писем. Я пишу тебе часто, зная, что много писем пропадет. Хотя я ничего особенного в них и не пишу. Но все — же, дорогая, в июне-июле буду вероятно дома. Думаю, что по приезде дадут все-таки немного отдохнуть дома, а то я стану совсем инвалидом. Деточка моя! Любимая! Ты пиши моим старичкам, и Оле, а то я, скверный, большей частью пишу тебе, ибо вообще с трудом сажусь писать, не зная, дойдет ли письмо. Береги себя, голубка, не переутомляйся. У тебя ведь слабое сердце. Обо мне не беспокойся, цел буду. Кланяйся Любе, Грише, Белзе, Рае с сестрой и всем знакомым. Деюсю и Мусиньку крепко целую, папа по ним тоскует. Твой Лазарь.
16 июня. Осовец. Дорогая Олечка! Едет случайно одна из сослуживших в лазарете санитарок в Россию и я опять, как неоднократно, пробую переслать тебе весточку. Я здоров. Уже три месяца подряд работаю в крепости Осовец. Жду отправления домой. Предполагалось отправить 15-го июня, но опять какая-то задержка. Твое письмо от 23 марта сего года, посланное в Рембертов, я как-то чудом получил. Также я списался опять случайно с А.Котик из кооператива, которая мне много сообщила о твоей жизни и детках. Я уже так исстрадался и изнервничался, что не знаю, что со мной будет. Я брежу тобой вслух, не сплю и все думаю о тебе и детках. Боюсь за тебя, главным образом, чтобы ты не измучилась, ибо у детей жизни больше, они переживут как-нибудь физические невзгоды, у них все впереди, а тебе, тебе — ведь жить хочется, Моя девочка! Потерпи еще немного, авось все-таки отправят меня наконец, забыли совсем про нас... Больно, но ничего не сделаешь. Будем ждать. Привет родным, напиши старикам. Целую крепко. Твой Лазарь.
23 июня 1921 года Осовец. Моя светлоглазая девочка! Вчера получил твое письмо от 23 мая с/г. Ходил целый день и пересчитывал, вглядываясь в каждую букву, сегодня опять читал. Счастлив, что ты не унываешь, ждешь и надеешься. Счастлив за наших деток, черненькую и беленькую, лишенных на данное время отцовской ласки. Верю, что ты даешь им то, что нужно для маленьких крошек: нежное внимание и мудрую любовь. Моя Олечка! Моя голубка тоненькая! Спасибо, что успокаиваешь меня своими письмами, но все же на душе у меня тревога. Не говори! знаю... Вдвоем то нам не будет страшно. Я многому научился за последний год, о многом передумал в длинныя зимния ночи и ничто не изменило моего миросозерцания; я по-прежнему люблю жизнь, красивую, полную борьбы, мысли и по-прежнему заклятый враг мещанства и надеюсь, что нам еще будет хорошо. Я знаю, что проза житейская тебя охватила, ибо ты вся в борьбе за существование, но верю, чтобы сохранишь свежесть души, ясные очи свои и неозлобленное любящее сердце... Я так истосковался по тихой, стыдливой ласке твоей. Часто мне грезится, как твои тонкие руки касаются меня, мне делается так хорошо, но это только на миг — я один, один... Не удивляйся моему сентиментальному настроению: в саду под окном целый день накрапывает мелкий дождик, уж несколько дней не было солнца. Коллега, с которым я живу, тоже тоскует и лежит на кровати. А я зачитался польским беллетристом Реймонтом и одна новелла его навеяла на меня такую грусть... Ты хочешь приехать меня проведать, деточка? Спасибо. Но, голубка, это очень трудная и вряд ли возможная вещь. Подождем еще немного. От м-м Котик я получил еще согласно своей просьбе подробное письмо, где она сообщила мне не совсем утешительныя сведения об условиях городской жизни, о ценах и т.д., но я знаю, что ко всему приспосабливаются. Она с большим трудом пробралась сюда. А насчет Питера и лечения зубов, то, деточка, я даже прошу тебя об этом, береги свое здоровье. Вылечила ли ты грибок? Вначале моего пребывания здесь, не имея щетки и порошка, я сильно попортил свои зубы, но теперь при госпитале я их подлечил и кроме усталости и нервного потрясения я чувствую себя хорошо. Недавно снимался с коллегой и одним приятелем, послал бы тебе карточку, но боюсь, что она пропадет. Твоя карточка с Дейкой пропала у меня, как и все... и я часто стараюсь мысленно представить тебя и Дейку и мне кажется, что получается не то... А личико Муси я помню, как сквозь сон, помню только голубые глаза и больше ничего. Сердечный привет Любе, я знаю, что она хорошая, еще с Екатеринослава, и верю, что тебе с ней хорошо. О моем чувстве благодарности, конечно, словом нельзя передать. Родным твоим привет, друзьям — тоже. Целую крепко моих девочек. Ваш папка.
30 июня 1921 г. Дорогая Олюньчик! Спасибо, деточка, за письма: на днях получил одно за другим 2 письма от 25/V и 31/V. Радости моей нет границ, но еще сильнее затосковал: не видно просвету, совершенно неизвестно о нашей отправке, так и кажется, что никому нет до меня дела, забросили куда-то и сиди без конца, работай и умирай от тоски и беспомощности. Ну что из того, что я сыт? Все-таки мне кажется, что родина относится к нам халатно и это очень больно, больно до слез. Почему медицинский персонал должен быть отправлен в самую последнюю очередь? За какие грехи? Не понимаю. Слишком медленно идет обмен, чья вина — не знаю. Прости меня, голубка, что я сегодня пессимистически настроен, но надоело, надоело; хоть бы знать определенно — когда, тогда легче бы было. А ты и не думай пробираться ко мне — не выберешься потом, ад и не хочу, чтобы ты видела меня со связанными крыльями и беспомощным. Нет ни одного близкого друга, зачерствела душа и тело от слабости нервов хочется плакать в бессилии. Деточка? Олечка! Голубка моя! Родная! Ты не тоскуй, тебе ведь легче, около тебя детишки с черненькими и голубенькими глазками и близкие люди — а я один. Да, тебе материально тяжело, но это не так больно, как одиночество. Ну, довольно ныть. Не знаю почему, или благодаря дождливой погоде, или потому, что сегодня я уже заметил на деревьях маленькие груши и яблоки, что напомнило о лете — но сегодня мне грустно. Но довольно. Ну как ты провела время в Петрограде? Поправила ли то, что тебе нужно было? Как живут Давидовичи? Привезла ли мое зимнее пальто от Раисы? Видишь, как сразу вошел в хозяйство... Безумно хочется заботиться о тебе, о детишках. На днях купил за накопленные 1000 марок ботиночки для Деи, высокие, светло-желтые, чтобы возможно было привезти домой. Но я их поставил на столе и долго ими любовался... Хотелось плакать... Не знаю отчего. Каждый день я их вынимаю из коробки и гляжу на них... Мне кажется, что в них уже были ножки Деи. Ведь у меня ничего нет, что напоминало бы о тебе и Дейке... Даже карточки нет, вообще ни одной вещи, с которой я уехал из дому, ни одной книжки, даже твоей сумочки для носовых платочков (твой подарок) тоже нет... Оленька! Голубка! пришли мне карточку, умоляю. На днях я послал тебе свою карточку и старикам моим тоже, в это письмо опять вкладываю карточку. Если получишь обе — отдай одну близкому для тебя человеку, который делил с тобой печаль дней одиноких. Целую тебя и деточек крепко. Береги себя, желанная моя, любимая! Любе серд(ечный) привет и другим родным. Твой Лазарь.
Адрес тот же. 5 июля 1921 года. Осовец. Моя близкая! Любимая! Недавно получил твои два письма от 23/V и 32.V и уже послал тебе пару писем со своими фотографиями. До сих пор еще каждый день перечитываю твои письма и каждый раз нахожу в них что-нибудь новое. Мне хочется почувствовать, какая ты теперь и любишь ли меня как прежде, как возлюбленного, или только как мужа и отца. Я так безумно хочу представить себе тебя, твои руки, голосу, глаза, твои ласковыя любящия глаза, и представь себе, вижу тебя, почему-то все деловой, озабоченной. Тогда я стараюсь вспомнить Питер и это мне хорошо удается: я вижу тебя у Марьи Дмитриевны, у себя и у шкафа Эсперанто в Институте. Таким далеким, таким хорошим кажется это время. Но больше всего я люблю вспоминать тебя такой, какой ты пришла ко мне в первый приезд мой в Горки, к скамеечке, в сумерки. Пришла и без слов тихо прижалась ко мне, вся белая, тонкая, святая. Пронесем ли мы через всю цепь тяжких испытаний нашу душу и нашу любовь такой же чистой, хорошей, бескорыстной, какой мне кажется, она была тогда? Стоят чудные летние дни. Вчера было ровно год, как я тронулся с места с фольварка... хоть убей, забыл название. Я, кажется, в прошлом году тоже 3-го или 4-го писал тебе от туда. Плен вычеркнул у меня из памяти много названий и имен, только даты помню хорошо. Гуляю каждый день далеко за крепость, к деревням. Вчера нашел во ржи много, много васильков, а у моста незабудок, и васильки мне напомнили глазки Муси и мне все хотелось сплести венок... Как видишь, я превратился в мечтателя, сентименталиста. Вечером читаю "Дядю Ваню" Чехова. Чехов как раз подходит под мое грустное настроение и его теперь перечитываю. Именно теперь, когда большинство устало от борьбы за существование и мысли о насущном хлебе, когда кажется, что в недалеком прошлом, при масле, сыре и всем добре было прекрасно, полезно читать Чехова, чтобы увидеть, что самый страшный враг это — пошлость, и что есть и должно быть у каждого человека что-то высшее, прекрасное, чего никто у него отнять не может. Голубка моя! Пиши мне часто, если можешь, пришли фотографию; как я измучился! Хочу тебя видеть, слышать, хочу играть с детишками и слышать их звонкий смех, я изболелся душой, чувствую, что нет сил больше. А ты не оставляй деток, о поездке ко мне и не думай, что неосуществим. О конце моего заграничного житья ничего не слыхать. Разве дело идет теперь об отдельных человеческих личностях? Не тоскуй, ты ведь дома, с тобою детки. Крепко целую тебя, Дейку и Мусиньку. Привет Любе и всем родным. Твой, только твой Лазарь.
23 июля 1921 года. Осовец. Моя дорогая девочка! Уж целый месяц, как я не имею от тебя писем. Стало так тоскливо, без них. Я пишу тебе часто. Письма мои, конечно, однообразны, как однообразна моя жизнь. Вчера, гуляя вечером один по аллеям крепости, я впервые на тополях заметил желтые листья и стало понятно, что лето уже идет к концу. А как недавно еще цвели под окном каштаны! Скоро год как я томлюсь, но надеюсь, что скоро будем вместе: не позже сентября. Если бы иметь от тебя частыя весточки, время бы шло куда быстрей — и я не чувствовал бы так одиночества. В настоящее время я занят рыбным спортом: в 4 часа утра я и еще один сосед отправляемся на речку, ловим плотву, окуней, а главное дышим свежим утренним воздухом. Это занятие прекрасно действует на мою истрепанную нервную систему. Следя за поплавком, за отражением прибрежных деревьев и кустов в зеркальной воде, не думаешь ни о чем и делается легко. От 9-ти утра до 12-ти работаю в госпитале, затем читаю газеты. В 2 часа обед. От 4-х до 6-ти опять в госпитале, затем на станцию встречать и провожать проходящий поезд... Я тебе уже писал, что хождение к поезду одно из разнообразий нашей жизни. Видишь каждый день несколько новых лиц, главное — видишь движение. Недавно встретил проезжающего эсперантиста с зеленой звездочкой: подошел и разговорился. С полчаса беседовали. Опять разнообразие. Вот видишь, как мало я могу сообщить тебе о моей жизни. Живу на всем готовом и не о чем заботиться... А вот ты-то как? Вот мысль о тебе, о девочках наших, о старичках моих, не дает мне покоя. Когда я представляю себе борьбу за существование у тебя — мне делается стыдно и больно что у меня так много свободного времени. Но я приеду, моя Оленька, я только несколько дней отдохну и опять стану сильным и вдвоем нам будет легче и ничто не будет страшно. Только люби, не забывай, стереги деток, береги себя, береги свою молодость, молодость души. Верь, будет радость! Жди меня, уж мало осталось. Целую крепко тебя всю, мою близкую, любимую. Дейку и Муську безумно целую. Ваш папа.
5 августа 1921 года. Белосток. Дорогая женушка Ольчик! Сейчас отправляется последняя партия пленных из Белостокского лагеря, куда я прибыл из Осовца. Я же остаюсь работать еще в 3-м госпитале, в Белостоке. Вероятно, пробуду еще 1-1,5 месяца. Чувствую себя хорошо. Живу один. Жду от тебя писем. Напиши немедленно о твоем здоровье и о детках. Я так взволнован отправкой многих товарищей, с которыми я много аз встречался в разных местах плена. Они, вероятно, тебе напишут по моей просьбе. Живу теперь в 4-х верстах от города. Думаю, что за работой месяц пролетит быстро. Не скучай, не тоскуй, моя девочка! Моя дорогая! самое тяжелое осталось позади, и если я уцелел до сих пор, то наверно увидимся и нам будет хорошо. Береги себя, моя любимая. Ну, до скорого свидания. Крепко целую тебя, Дейку и Мусиньку. Привет друзьям. Твой Лазарь.
18 августа 1921 года. Тухоля. Дорогая моя Ольчик! Как видишь, я опять на новом месте. В Белостоке я прожил две недели, а оттуда по специальному распоряжению всех врачей собирают в лагерь офицерский, вероятно, уже для отправки домой. Этот лагерь находится далеко за Варшавой, около Познани. Живу вместе с офицерами в бараке, ребята хорошие и довольно весело. Вчера читал им лекцию об эсперанто и сегодня начинаю заниматься с большой группой. Здесь много народных учителей. Сам я у одного пленного начал изучать английский язык. Есть здесь и библиотека. Так как теперь я медицинской работой не занимаюсь, то остается много свободного времени, играем в шахматы и пр. В общем жизнь оригинальная и типы замечательные. Каждый день почти уезжает в Россию по 1000 человек пленных из этого лагеря и мы все чувствуем, что приближается и наш час. От тебя, моя детка, я уже два месяца не имею писем. Но я знаю, что ты не виновата. Ты — хорошая, моя любимая девочка! Через три дня у меня годовщина пленения. Здесь я встретил несколько офицеров знакомых из своей части и узнал про судьбу многих знакомых. Как же ты живешь, моя дорогая женушка? Как деточка Дейка и Мусинька? Я им купил чулочки и мячик в Белостоке, не знаю, удастся ли провезти. А тебе я привезу себя, хорошо? Будет с тебя? А если не захочешь, то отошлешь обратно. Я перестал хандрить среди этой хорошей кампании, жду и надеюсь и верю, что ты моя прежняя, любящая. Целую тебя крепко и деточек, пиши старикам моим. Привет друзьям. Твой Лазарь.
1 сентября 1921 года. Тухоля. Дорогая Олечка! Уже две недели, как я сижу в лагере, откуда мы будем отправлены домой, "вероятно" в сентябре. Здесь теперь собираются все пленные врачи. Мы теперь не работаем, а сидим на всем готовом. От тебя имел письмо только в июне, в Осовце. Итак, идет осень, но теперь мне гораздо лучше, чем в прошлой осени: я одет и сыт. Не беспокойся за меня. Береги себя и деток. Целую крепко. Пиши. Твой Лазарь.
6 сентября 1921 года. Тухоля. Друг мой, возлюбленная моя! Если бы я знал, что ты и теперь получаешь мои письма, как раньше, то писал бы чаще. Но теперь я далеко и в других условиях. Живу в бараке вместе с командным составом, тут же еще 3 врача. Сыт, одет. Ничего не делаю по специальности. Зато читаю много, благо у нас есть библиотека. Играем в шахматы. Я преподаю большой группе эсперанто. И мы уже разговариваем почти свободно. Учатся у меня врачи и много офицеров — бывших народных учителей. Так стараешься провести день, а вечером ходишь кругом барака как "кот у лукоморья" — ходишь, ходишь до усталости, а потом на нары спать. Рано встаем. В общем, было бы не скучно, но... Ты ждешь наверно указания срока, когда я наконец заявлюсь. Но я тебя уже сколько раз подводил, и сам разочаровывался, то не хочу писать, да и ничего не знаю. Вероятно, отправят до зимы, а когда — неизвестно. Изверился уже. Что касается душевного состояния, то оно должно быть тебе понятно. Пишу, а около меня делят довольно искусно только что принесенный хлеб на "порции" — итак, сейчас покушаем! От тебя так и не получил больше ничего поле писем от июня (1-го), вероятно потому, что менял два раза свое местопребывание. А хочется получить хоть одно словцо, что ты и девочки наши живы и здоровы и не голодаете. О стариках моих мне даже страшно подумать: если застану их, то это было бы чудом. Да, все мечты разметались в прах, но я все же мечтаю по-прежнему. Олечка! Детка! Не беспокойся за меня, береги свое здоровье и деток. Я все же пишу тебе часто, авось хоть одно письмо да получишь. Прости меня, голубка, если я дам тебе совет, может быть он покажется тебе смешным. Я знаю тебя, что ты пожалеешь продавать мои вещи, знаю. Но голубка, прошу тебя продай мою диагональ и английскую шубу (у меня есть зимнее пальто) а также ботинки новые и галоши, у меня теперь хорошие сапоги и заготовь сена для коровы. Я знаю, что практически я ничего не смыслю и Гриша наверно поможет тебе советом. Не сердись, любимая. Целую тебя и деточек. Лазарь.
10 сентября 1921 года. Тухоля. Дорогая Олечка! Едет транспорт с пленными в Россию и я пользуюсь случаем написать тебе несколько слов. Много, много писем я посылаю тебе, но вряд ли ты их получаешь. Из Осовца я уехал 1 августа в Белосток, где я поработал две недели в госпитале, а оттуда я отправлен в лагерь Тухоль, где собирают всех врачей для отправки домой. Здесь уже съехались шесть врачей знакомых. Предполагают отправить через 2-3 недели, если не будет никаких осложнений. Чувствую себя хорошо. Ничего не делаю, читаю, играю в шахматы и обучаю пленных товарищей эсперанто. Не тоскуй, моя голубка, уж осталось меньше ждать. Любимая деточка! Здоровы ли наши птенчики? От тебя письмо имел в Осовце от 31-го мая и с тех пор ничего. Ну, я спешу. Целую всю тебя и девочек Дейку и Мусеньку. Привет друзьям. Твой Лазарь.
20 сентября 1921 года. Тухоля. Дорогая Олюшечка! Вчера после месячного перерыва опять из лагеря отправился эшелон с пленными, сегодня идет другой и я с фельдшером моего же полка (случайно встретил его здесь) посылаю это письмо. Осталось еще несколько тысяч пленных, которые должны быть отправлены в течение сентября, если опять не будет осложнений и перерывов. Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Постепенно научаешься не верить разным слухам и терпеливо ждать и мечтать о свободе. Вчера окончил читать "Записки из Мертвого дома" Достоевского. Как близко и знакомо все это мне теперь! Переживания, жажда свободы, ненавистная ограда из колючей проволоки, проверки, часовые! Нет настоящего, есть только будущее, как у всех героев Достоевского. Уж больше месяца как я приехал из белостокского госпиталя в лагерь для отправки домой и насколько я пользовался относительной свободой, работая в госпиталях, настолько строгий, часто арестантский режим для командного состава здесь в лагере. Пища сносная. Одежда и одеяло есть. Белье стираем каждую неделю в бане. Но настроение очень бодрое. Кампания хорошая, врачей шесть человек. У нас свой врачебный винт, шахматы, читаем (книги есть) пишем. Чудные солнечные дни и лунныя ночи! Как в прошлом году в лагере Рембертово. Но какая разница в настроении! Теперь все же я чувствую себя человеком, а тогда... Из окошечка землянки видно как отправляющиеся сегодня в Россию партия идет в баню, не идет, а бежит. Чувство скорой свободы придает бодрость всем этим бледным, измученным красноармейцам. Но довольно о себе. Честное слово, Олюньчик, что я совершенно не чувствую материальных неудобств своего положения. Тоска по тебе, по деткам, по старикам, полная неизвестность о вашей судьбе — вот что создает мучительное состояние и мешает спать по ночам — но все же скоро, скоро — Ты, я думаю; уже тоже научилась терпению, страдалица моя? Письмо я посылал тебе с каждым удобным случаем авось какое-нибудь попадет. Будь бодра, береги себя и деточек. Привет Грише с сыном, Бенуа и друзьям. Целую тебя всю и девочек, пиши, твой Лазарь. Пиши на всякий случай!
13 октября 1921 года. Тухоля. Моя дорогая! Не думал я, что мне придется писать тебе отсюда при пожелтевших метелях. Уже два месяца как я приехал сюда из Белостока и ожидаю отправки, сюда же собрали около десятка врачей. 2 октября мы должны были уехать, уже было все приготовлено, даже поезд был подан, но накануне отъезда нам объявили, что мы заложники и не будем пока отправлены. И вот уже вторую неделю мы сидим и ничего не знаем. Здесь еще довольно тепло, солнечные дни. Я одет, обут, имею матрац и одеяло. Пища удовлетворительная. Здоровье удовлетворительное. Не беспокойся за меня. От тебя последнее письмо я имел от 31 мая еще в Осовце, где ты писала, что собираешься в Петроград и 5-й месяц не имею никакой весточки. Тяжело. Старики мои мне за плен ни разу не написали и это наводит на мрачные размышления. Вообще душевное состояние мое невозможно передать словами, одно спасение это то, что народу здесь много и мы стремимся развлечь друг друга и не думать, не думать. Я тебе писал из Осовца, что я купил для Дейки ботиночки, наверно теперь уже малы будут. Не могу писать больше, слезы как-то невольно заволокли глаза. Целую крепко тебя, Дейку и Мурочку. Ваш папа.
22 октября 1921 года. Тухоля. Дорогая моя Олечка! Вчера у нас был праздник: приехал в лагерь представитель делегации и привез нам обмундирование и по паре белья. Но самое главное, что он нам сказал, что поедем в ближайшем будущем. Я тебе пишу очень часто, но не знаю, получаешь ли ты, от тебя же я имел последнее письмо от 31-го мая, где ты писала, что едешь в Питер. Голубка моя! Не думал я, что буду писать отсюда при пожелтевших листьях. Но видно приходится еще потерпеть. — Я здоров. Сыт. За меня не беспокойся. Береги себя и деток. Я тебе уже писал, что ты можешь продать из моих вещей все, кроме книг, только не голодай и деточек (1 нрзб). Прости, моя родная, что я даю тебе советы. Я знаю, что ты делаешь больше чем можешь. Продай мои ботинки новые и обе пары галош (у меня хорошие сапоги есть), а также диагональ можешь продать. Мне не нужно. Не думай о далеком будущем, делай то, что требует момент. А у меня скоро весь лагерь заговорит по эсперанто. Сегодня выходит первый номер эсперантистского журнала в рукописи, редактирую я его. Изучаю английский язык. Заполнил время чем можно, но плохо сплю по ночам думы одолевают. Пиши, как мои старички, ни одного слова за все время плена от них не имел. Не тоскуй, будь бодра, береги свое здоровье. Делегат говорит, что в ноябре будем дома. Будем верить, авось на этот раз будет правда, уж сколько раз разочаровывались. Получила ли ты письмо с моей карточкой? Впечатлений так мало, что не о чем писать, одним словом ждем отъезда, больше ничего. А девочки наши как поживают? Дейка наверно забыла уже папку? А Мурочка и совсем его не знает? Но ты, Олюньчик, еще помнишь? Ждешь? правда? Ну, будьте здоровы, крепко целую, папа.
Тухоля, 28 октября 1921 года. Моя родная! Наконец, после четырехмесячного перерыва я получил от тебя письмо от 4 октября. К сожалению, оно застало меня еще в Тухоле. Как видишь, приходится часто разочаровываться. 2-го октября мы должны были действительно уехать, нас уже помыли в бане, одели в чистое белье — но внезапно... Перевели только в другие бараки... Сперва было очень тяжело после такого подъема, но теперь опять вошел в колею и жду. "Публика" наша очень нервничает, телеграммой вызвали члена делегации из Варшавы. Он на днях был у нас, привез обмундирование, обувь и белье. Сказал, что скоро поедем. Но для меня слово "скоро" уже много раз слышанное, потеряло свой обычный смысл. Ясно, что мы — жертва какой-то тайной дипломатии и с нами совершенно не считаются. Эта игра с нашими нервами настолько их обессилила, что мне теперь все равно, что со мной ни случится и может быть мне только кажется, что радость отъезда на родину для меня теперь не будет уж так остра. Измучился я. Но дни теперь проходят очень быстро, так как я занялся изданием эсперантского журнала с иллюстрациями, здесь есть художники. Уже вышло 3 номера. Это всех увлекает, а я занят целые дни, так как большую часть материала, приходится составлять самому. Продолжаю изучать английский. Твое письмо я знаю уже наизусть, так как уже второй день как перечитываю его без числа... У меня развилась настолько фантазия, что читая письмо, мне казалось, что говорю с тобой и слышу голоса дочек. А вот уже 2 года, как я ушел от этой семейной жизни. Как истосковался я по серебряному смеху моей Деечки. О тоске по тебе я не говорю, разве можно ее выразить словами? Одно в письме меня пугает: ты, кажется, нарочно умалчиваешь о моих стариках, как видно желая меня подготовить к чему-то. Все же, моя девочка, я рад, что ты сохранила веру и чувство радости жизни... Спасибо тебе, за ласковые слова. Я так отвык, от хорошего слова, и ласки. Я верю, верю тебе, моя близкая. Если бы у меня не было тебя и веры в тебя, я давно бы уже не жил. А все же дождемся и счастья, ведь заплачено уже заранее столькими страданиями. Целую крепко моих девочек. Папа. Привет друзьям и родным. Пиши!
Тухоль, 25 ноября 1921 года. Дорогая Олечка! Я здоров. В ожидании отправки... На днях "чуть" не уехали, даже в бане на дорогу помылись, но опять засели. Может быть тебе из русских газет лучше известна причина нашей задержки, мы же сбиты совсем с толку и ничего не понимаем. Да и делегация, привозившая нам подарки, 7 ноября, дает очень уклончивый ответ, говоря, что "скоро" поедем. Потерпим еще. Не привыкать стать. Черные зимние дни. Изучаю английский язык, издаю журнал "эсперанто"-русский. Сегодня выйдет очередной номер. Не тоскуй, надейся, за меня не беспокойся. В прошлом году было хуже, а выжили. Береги деток, а за то, что не пишешь — сержусь. Когда ожидать и писать... Кажется имеем уже опыт большой. Целую крепко тебя и деток. Лазарь.
Варшава, 1 декабря 1921 года. Моя дорогая Олечка! Как видишь, я в Варшаве. Я бежал из Тухоли. (последняя фраза написана на эсперанто). Теперь я через неделю поеду в Россию как эмигрант. Так что наконец я буду дома. Гуляю по Варшаве. Жди меня, не беспокойся. Я одет, обут. Эту открытку пишу в нашей делегации. Чувствую себя хорошо в надежде скоро быть дома. Целую тебя и деток. Привет родным и друзьям. Твой Лазарь. |
