М. Геллер, А. НекричИСТОРИЯ РОССИИ: 1917-1995
Книга первая
Социализм в одной стране
К оглавлению М. Покровский писал М. Горькому о предполагаемой «Истории гражданской войны»: «Хронологические рамки изложения мы ставим так: Февральская революция — Кронштадт и Антоновщина». Ликвидация Кронштадтского мятежа и подавление крестьянского движения в Тамбовской губернии были в хронологической рамке» лидера советских историков — заключительными главами гражданской войны. В 1920 году советская власть устанавливается в Сибири, Туркестане, на Украине. Там, где по разным обстоятельствам установление советской власти прямо невозможно, создаются ее промежуточные формы: Дальневосточная республика, которая просуществует с апреля 1920 года до осени 1922 года, когда японцы окончательно покидают Дальний Восток, Хорезмская народная республика (февраль 1920 года), Бухарская народная республика (сентябрь 1920 года). Созданию Бухарской народной республики предшествовало создание в рядах младо-бухарской партии левого прокоммунистического крыла. Затем младо-бухарцы подняли восстание в Чарджуе и попросили помощи Красной армии, находившейся неподалеку. Части Красной армии, под командованием М. Фрунзе, немедленно протянули руку братской помощи. Несмотря на упорное сопротивление верных эмиру войск, Бухара была взята. Эмир бежал, была провозглашена Народная республика. По схожему сценарию разыграна была советизация Кавказа. [116/117] В апреле 1920 года ЦК РКП (б) сформировал специальное Кавказское бюро (Кавбюро), придав его штабу Одиннадцатой армии, действовавшей на Северном Кавказе. Кавбюро формулировало идею, Одиннадцатая армия осуществляла ее. В конце января наркоминдел Чичерин направляет ноту азербайджанскому правительству, требуя сотрудничества в борьбе с Деникиным и обещая взамен признание независимости. Но уже 17 апреля Ленин секретным постановлением назначает своего представителя директором будущей советской бакинской нефтяной промышленности. Кавбюро предлагает бакинским коммунистам поднять 27 апреля восстание. Азербайджанские коммунисты, которые формально находились в подполье, но с которыми мусаватисты вели переговоры, ставят правительству ультиматум: передать власть советам. Еще до истечения 12-часового срока ультиматума, 28 апреля в Баку на бронепоезде въезжают Орджоникидзе и Киров. На бронепоезде въезжает в Азербайджан советская власть. Председатель Кавбюро Орджоникидзе руководит массовыми репрессиями, направленными в первую очередь против деятелей национального движения. Азербайджанская коммунистическая партия первой объявляет о появлении новой звезды на горизонте мировой революции. Бакинский Коммунист приветствует в ноябре 1920 года приезд гостя словами: «С визитом в Баку приехал тов. Сталин — рабочий руководитель исключительной самоотверженности, энергии и твердости, единственный признанный авторитет по вопросам революционной тактики и вождь пролетарской революции на Востоке и Кавказе».1 Отсутствие коммунистических организаций на территории Армении, вызванное протурецкой политикой коммунистической партии, задержало советизацию республики. Попытка армянских коммунистов, живших за пределами Армении, организовать переворот не удалась. Начавшаяся в сентябре 1920 года война с Турцией быстро закончилась поражением армянской армии. 27 ноября Сталин, прибывший в Баку, приказывает Орджоникидзе начать операцию против Армении. В этот же день Орджоникидзе получает инструкцию от Ленина, 2 в соответствии с которой армянскому правительству высылается ультиматум: передать власть «Революционному комитету Советской Социалистической Республики», находящемуся в ожидании где-то в Азербайджане. Не дожидаясь истечения срока ультиматума, Одиннадцатая армия вступила на территорию Армении. 6 декабря Ревком прибыл в Ереван. Было создано коалиционное правительство, в которое вошли коммунисты и дашнаки 21 декабря 1920 года все законы РСФСР были объявлены обязательными для Армении. Начались репрессии против дашнаков, выброшенных из правительства. [117/118] Грузия, самая крупная из закавказских республик, с правительством, пользовавшимся поддержкой населения, с достаточно сильной армией, казалась Ленину серьезным противником. Когда, опьяненный бакинским успехом Орджоникидзе, попросил разрешения вторгнуться в Грузию, он получил отказ. Началась война с Польшей и Москва не хотела иметь войны на два фронта. 7 мая 1920 года в Москве был подписан договор с представителем Грузии, в первом параграфе которого РСФСР признавала независимость и суверенитет грузинского государства и отказывалась от всех суверенных прав, которыми обладала Россия в Грузии. В секретной статье Грузия обязалась легализировать коммунистическую партию и разрешить ей свободную деятельность. Советским послом в Тифлис был назначен Киров — заместитель председателя Кавбюро. «Не было ни для кого секретом, — вспоминал руководитель грузинских коммунистов Ф. Махарадзе, — что деятельность коммунистической партии при тогдашних обстоятельствах (1920 год) состояла исключительно в подготовке вооруженного восстания против существующего правительства».3 После установления советской власти в Азербайджане и Армении Грузия была окружена с трех сторон. Но Ленин по-прежнему считал захват Грузии преждевременным: главком С. Каменев трижды докладывал Ленину о том, что наступление на Грузию может привести к длительной войне на Кавказе;4 захват Грузии мог, казалось, сорвать переговоры с Великобританией. Сообщение советского представителя в Лондоне Л. Б. Красина о том, что Ллойд-Джордж заявил о признании Англией Кавказа входящим в советскую сферу влияния, не рассеяло опасений Ленина. Глава грузинского правительства Ной Жордания писал в 1939 году в своих воспоминаниях, что в Москве «обрисовались две тенденции. Одна — политическая, соседская; вторая — империалистическая. Последнюю тенденцию возглавляли Троцкий — военный министр и Сталин — министр национальностей Первую же тенденцию возглавлял Ленин».5 Тенденция, на самом деле, была одна — советизация Кавказа, необходимая по экономическим и стратегическим соображениям. Разногласия же носили чисто тактический характер. В январе 1921 года Политбюро принимает решение о свержении грузинского правительства, но Ленин требует, чтобы оно имело вид восстания, которому приходит на помощь Красная армия. Грузинские коммунисты получили директиву: организовать восстание.6 16 февраля Одиннадцатая армия переходит границу, чтобы помочь созданному двумя днями раньше в деревушке Шулавери Военно-революционному комитету, попросившему братскую руку помощи. Грузинская армия нуждалась [118/119] в оружии. «Самое главное было достать ружья и патроны. Послали всюду телеграммы — никто нам не обещал. Только из Лондона получился категорический отказ».7 18 марта грузинское правительство капитулировало. Ленин, опасаясь народного сопротивления в случае повторения в Грузии методов, применявшихся в Азербайджане, требовал от Орджоникидзе тактической мягкости. Он предупреждал об опасности повторения русской модели и настаивал на разработке особой тактики, основанной на значительных уступках мелкобуржуазным элементам.8 Ленин утверждал, что на Кавказе необходим более медленный, более осторожный, более систематический переход к социализму — в отличие от РСФСР.9 Орджоникидзе пренебрег рекомендациями Ленина и приступил к советизации Грузии методами, испытанными в других кавказских республиках Методами, проверенными в течение трех лет в РСФСР. Восстание в Кронштадте вынуждает, наконец, Ленина пересмотреть свою политику по отношению к крестьянству. Еще в начале 1921 года он отвергает все предложения о смягчении продразверстки, об изменении ее характера. Кронштадт убеждает Ленина в том, что положение оккупанта в завоеванной стране, население которой в подавляющем своем большинстве выступает против политики власти, удержать дольше нельзя. Ленин признает, что он ошибся. В разговоре с Кларой Цеткин в конце 1920 года он признался, что ошибся в расчете, настояв на вторжении в Польшу, которое должно было стать началом революции. Когда Ленин говорил, вспоминала немецкая коммунистка, на его лице было выражение невыразимого страдания. Любительнице искусства Кларе Цеткин вспомнился при виде страдавшего вождя Октября распятый Христос с картины Грюнвальда. Никто не нарисовал лица Ленина, признававшегося, что он ошибся в расчете на немедленное строительство коммунизма в России: «Мы решили, что крестьяне по разверстке дадут нужное нам количество хлеба, а мы разверстаем его по заводам и фабрикам, — и выйдет у нас коммунистическое производство и распределение». Не совсем искренне Ленин добавляет: «Не весьма длинный опыт привел нас к убеждению в ошибочности этого построения». Опыт этот длился 4 года, с 25 октября 1917 г. по 17 октября 1921 г., когда Ленин покаялся в «ошибке». Опыт был длинный и обошелся очень дорого в человеческих жизнях. Ленин, однако, своим «признанием ошибки» делает важный вклад в науку политического руководства страной: признание вождем ошибки делает эту ошибку как бы небывшей, зачеркивает ее, вождь остается непогрешимым. [119/120] 15 марта 1921 года Ленин на Десятом съезде партии предлагает программу новой экономической политики. Съезд принимает ее. Начинается эпоха НЭПа. Новая экономическая политика была, прежде всего, политикой аграрной. «Крестьянство формой отношений, которые у нас с ними установились, — объяснял Ленин на Десятом съезде, — недовольно, оно этой формы отношений не хочет и дальше так существовать не будет. Эта воля его выразилась определенно. Это — воля громадной массы трудового населения». Съезд, по предложению Ленина, меняет форму отношений, которые установились «у нас с ними». Продразверстка заменяется продналогом. На 1921/22 год продналог был установлен в размере 240 миллионов пудов, что было почти в два раза меньше, чем намеченная на этот год ранее продразверстка. Можно было бы говорить о значительном облегчении подати, если бы не тот факт, что в 1920/21 году было фактически собрано по продразверстке около 240 миллионов пудов. О размерах «облегченного» — по сравнению с продразверсткой — продналога можно судить по тому, что он составлял 339% довоенного прямого налога.10 Значение замены разверстки налогом было не в облегчении подати, а в ограничении государственного произвола. 8 марта 1921 года крестьяне Панфиловской волости, Грязевецкого уезда Вологодской области в письме «нашему уважаемому вождю и великому гению тов. Ленину» сообщали: «В настоящее время у крестьян нашей волости взято почти все: хлеб, скот, сено, сырье... В 1920 г. ввиду засухи урожай был только местами сам-4. Но агенты продкома брали из расчета сам-6...» Вологодские крестьяне, прося «не считать нас зловредными элементами для советской власти, а наоборот желающими плодотворной работы, дабы укрепить свободу за рабочими и крестьянами», предлагали ввести вместо разверстки продналог, чтобы крестьянин «знал свою норму налога и время его сдачи».11 Декрет устанавливал норму и время сдачи налога. Новая аграрная политика не могла ограничиться только заменой разверстки налогом. Такая замена подразумевала, что крестьяне смогут, не опасаясь конфискации, увеличить производство сельскохозяйственных продуктов. Увеличение это могло, однако, иметь смысл лишь в том случае, если излишки можно законно продавать Ленин до последней минуты не хотел расставаться со своей мечтой о немедленном прыжке в коммунизм. Троцкий вспомнил на Десятом съезде, что он еще год назад, в феврале 1920 года, предложил ввести налог вместо разверстки. На Восьмом съезде советов в декабре 1920 года, в последний раз выступая свободно, меньшевики и эсеры [120/121] требовали отмены продразверстки. Ленин отметал все эти предложения, как «возвращение к капитализму». Капитализм — это торговля, следовательно «свобода торговли, значит назад к капитализму». В конце 1920 года был издан декрет о бесплатности всех отпускаемых государством продуктов. Продуктов почти не было, но коммунизм казался за углом. Отказавшись от продразверстки, Ленин судорожно держится за надежду не допустить торговлю, не позволить рынку замутить чистоту коммунистических отношений. По его проекту обмен между крестьянскими хозяйствами должен был носить лишь местный характер (при условии перевозки продуктов лошадьми, а не железной дорогой), нося скорее характер даже не купли-продажи, а натурального обмена. Утопия умирала тяжко, реальность оказалась сильнее. Осенью 1921 года вождь революции должен был признать: «Товарооборот сорвался... С товарообменом ничего не вышло, частный рынок оказался сильнее нас, и вместо товарооборота, получилась обыкновенная купля-продажа, торговля».12 Новая экономическая политика означала поворот на 180° и в промышленности. Были разрешены мелкие частные предприятия, частные лица получили право брать в аренду крупные предприятия, иностранцам предоставлялось право брать в концессию предприятия, добычу полезных ископаемых. Еще более важным было изменение отношения к труду. Рабочие принимали участие во всех выступлениях против коммунистической власти, но главной формой, в которой выражалось их недовольство результатами революции, было резкое снижение производительности труда. «В 1919—20 гг. средняя выработка одного рабочего за год составляла только 45% того количества всяких предметов, какие являлись результатом его работы до войны».13 Программа «большого прыжка» в коммунизм исходила из необходимости заставить рабочего работать. Дзержинский объявил концентрационные лагеря «школой труда», 14 Троцкий выдвинул программу «милитаризации труда», создания «трудовых армий». Наркомвоенмор подверг сомнению представление о непродуктивности рабского труда: «Верно ли, что принудительный труд всегда непродуктивен? Мой ответ: это наиболее жалкий и наиболее вульгарный предрассудок либерализма».15 Человек не хочет работать, — рассуждал Троцкий. — Но социальная организация заставляет и подхлестывает его в этом направлении. Вывод — необходимо заставлять и подхлестывать рабочего. Если же окажется, что принудительный труд непроизводителен, то «все социалистическое хозяйство обречено на слом, ибо других путей к социализму, кроме властного распределения хозяйственным центром всей рабочей силы соответственно [121/122] потребностям общегосударственного плана, быть не может...»16 НЭП был признанием непроизводительности принудительного труда и попыткой найти другой «путь к социализму». Реабилитируется понятие «материального стимула», требование равной заработной платы для всех рабочих объявляется мелкобуржуазным предрассудком, вводится принцип концентрации, объединения пред. приятии в «тресты» и принцип «хозрасчета», требующий самоокупаемости предприятия. С 1 января 1922 года были переведены на «принцип самоокупаемости» даже «лагеря принудительного труда». Как писала Правда: «Опыт первых месяцев существования лагерей принудительного труда на хозрасчете дал положительные результаты...»17 Так быстро новая экономическая политика сказалась положительно лишь на лагерях. После мировой войны, революции, гражданской войны на страну обрушилось новое тяжелейшее испытание: голод, какого она еще не знала в своей истории. Прежде всего, правительство хочет преуменьшить размеры бедствия. Опасность голода стала очевидной в начале лета. 6 августа в обращении к мировому пролетариату Ленин говорит о том, что «несколько губерний» России поражены голодом не менее страшным, чем голод 1891 года. Число голодающего населения в Поволжье в 1891 году было определено в 964627 человек. В 1921 году счет велся уже на миллионы: голодало не менее 20% населения страны и более 25% сельского населения.18 Голод был смертным. Писатель Михаил Осоргин, редактор бюллетеня Помощь, органа Всероссийского комитета помощи голодающим, знавший по сотням писем положение в голодающих областях, пишет о том, что людоедство стало «обыденным явлением»: «Или преимущественно родных в порядке умирания, кормя детей постарше, но не жалея грудных младенцев, жизни еще не знавших, хотя в них проку было мало. Ели по отдельности, не за общим столом, и разговоров об этом не было».19 Голод был испытанием возможностей новою строя: впервые перед ним была задача, которую нельзя было решить силой. Успех Октябрьского переворота, победа в гражданской войне выработали у большевиков менталитет победителей, убеждение, что все решается винтовкой солдата или наганом чекиста. Екатерина Кускова вспоминала рассказ Бонча-Бруевича о визите Горького в Кремль в 1919 году «Мы вошли в кабинет, где сосредоточенно сидел Ленин за какими-то документами. — Что вы делаете? — спросил его Горький. — Думаю над тем, как бы получше перерезать кулаков, не дающих хлеб народу. — Вот это оригинальное занятие! — воскликнул Горький. — Да, [122/123] мы вплотную подходим к борьбе за хлеб, за самое простое человеческое существование».20 Борьба за человеческое существование одних была для Ленина неразрывно связана с истреблением других и лучшим способом получить хлеб для народа казалась ему «резня кулаков». В 1921 году никакая резня помочь не могла: запасов у крестьян не осталось. Был конфискован даже семенной хлеб. «Правильный расчет крестьянина этих местностей /Поволжья/, подверженных столь ужасным засухам, — иметь хлеб на прокорм и засев не менее как на два, а то и на три года, — нарушен беспощадным нашим временем», 21 — меланхолически отмечал Бонч-Бруевич. Вину за голод он, как и все другие руководители государства, сваливал на засуху. «В 1891 г. Владимир Ильич утверждал только одно... правительство — единственный виновник голода и 'всероссийского разорения'».22 В 1921 году голод был результатом засухи, был результатом гражданской воины. На Девятом съезде партии Троцкий коротко подытожил итоги войны. «Мы разорили страну, чтобы разбить белых». Главной, однако, причиной голода была политика продразверстки, политика немедленного прыжка в коммунизм. Отсутствие резервов, голод и в городах (в отличие от 1891 года), разрушенный транспорт, крестьянские восстания, недовольство рабочих создавали критическое положение. Непосредственную помощь могли оказать капиталистические страны, по существу только США, ибо истощенная войной Западная Европа была едва в состоянии прокормить себя. Но советское правительство не решалось обратиться за помощью к капиталистам, опасаясь получить решительный отказ. Отказ капиталистических стран помочь государству, которое открыто ставило своей целью мировую революцию, казался Ленину впервой половине 1921 года поведением как нельзя более естественным. Безвыходное положение вынуждает Ленина, после долгих колебаний, согласиться на создание общественного Всероссийского комитета помощи голодающим. 21 июля 1921 года М. Калинин подписывает декрет ВЦИК о создании Комитета. В него входят виднейшие представители русской науки, литературы, культуры, дореволюционные общественные и политические деятели. Многие из них долго колебались прежде чем пойти на сотрудничество с советской властью. Желание помочь умирающим с голоду побороло сомнения. Ленин точно определяет границы не повторившегося больше никогда равноправного сотрудничества советской власти и интеллигенции: «Директива сегодня в Политбюро строго обезвредить Кускову. Вы в «ячейке коммунистов» не зевайте, блюдите строго /подчеркнуто Лениным/. От Кусковой возьмем имя, подпись, пару [123/124] вагонов от тех, кто ей (и этаким) сочувствует. Больше ни-че-го».23 Екатерина Кускова, публицистка, общественная деятельница, придерживавшаяся социал-демократических, а потом либеральных взглядов, была одним из инициаторов создания Комитета. Она объясняла Каменеву: «Помочь может только заграница. Помощь не притечет: будут думать, что помогают вам, Красной армии, но не голодающим».24 Необходима была гарантия. Такую гарантию дает Всероссийский комитет помощи голодающим. М. Горький, член Комитета, обращается к мировой общественности за помощью. Обращается Комитет. Главная забота Ленина в этот период обеспечить продовольствие рабочим центрам, прежде всего Москве и Петрограду. Ежедневно рассылает он телеграммы на юг и на восток, требуя хлеба. «Ввиду крайне тяжелого положения центра полагаю, — телеграфирует Ленин председателю Совнаркома Украины Раковскому, — три четверти взять сюда, четверть оставить городам и рабочим Украины... Помните, что у нас продкризис отчаянный и опасный».25 От Сибревкома он требует: в течение мая отправить в центр три миллиона пудов хлеба.26 Телеграмма в Туркестан: «В порядке боевой срочности, имеющей политическое значение, немедленно погрузить маршруты и отправить в Москву... 250 тыс. пудов хлеба».27 Уроки Февраля были еще свежи в памяти. Для предотвращения голодных бунтов в рабочих центрах хлеб конфискуется всюду, где это только возможно. Заключается «похабный» мир с интеллигенцией. Ленин ждет результатов новой экономической политики. Прежде, однако, чем эти результаты дали о себе знать, на помощь приходят империалисты. 21 августа 1921 года представитель советского правительства М. Литвинов подписывает в Риге соглашение с представителем филантропической Американской организации помощи (АРА), возглавляемой Гербертом Гувером. Узнав о подписании соглашения, член Комитета помощи голодающим Н. Кутлер резюмировал: «Ну, а нам теперь надо по домам... Свое дело сделали. Теперь погибнет 35% населения голодающих районов, а не все 50 или 70...»28 Кутлер был прав лишь частично: действительно помощь из-за границы помогла спасти миллионы людей, но члены Комитета «по домам» не разошлись. Они были арестованы сразу же после заключения соглашения с АРА, сразу же как миновала в них потребность. 31 августа Правда сообщала об экстренном заседании пленума Моссовета, на котором председатель Каменев «с удовлетворением констатировал заключение договора между Советским правительством и организацией Гувера. Этот договор имеет уже реальные последствия». Л. Каменев сообщал о прибытии «уже сегодня» в Петро [124/125] град первого парохода с продовольствием для детей, а затем о дальнейших регулярных поставках продовольствия. Итоги деятельности АРА и других организаций, помогавших голодающим, подвел А. Эйдук, старый чекист, представлявший советское правительство при АРА. В мае 1922 года АРА кормила 6 099574 человек, американское общество квакеров — 265 тысяч. Международный союз помощи детям — 259,751 человек, Нансеновский комитет — 138 тысяч, шведский Красный крест — 87 тысяч, германский Красный крест — 7 тысяч, английские профсоюзы — 92 тысячи, Международная рабочая помощь — 78011 человек.29 Статья «АРА» в Большой советской энциклопедии (1926) дает дополнительные сведения: АРА работала в РСФСР в голодные годы с 1.10.1921 по 1.6.1923 г. В период максимального развития своей деятельности она кормила приблизительно 10 миллионов человек. За время своей деятельности израсходовала около 137 миллионов золотых рублей. Советское правительство израсходовало на обслуживание АРА приблизительно 15 миллионов золотых рублей. Малая советская энциклопедия (1930) меняет тон: «под видом благотворительности» АРА «имела возможность содействовать ослаблению в Америке кризиса сбыта товаров». В 1950 году Большая советская энциклопедия (второе издание) информирует: «Предоставленную ей возможность создания своего аппарата в Советской России АРА использовала для шпионско-подрывной деятельности и поддержки контрреволюционных элементов. Контрреволюционные действия АРА вызвали решительный протест широких масс трудящихся1'. Энциклопедия не объясняет почему АРА появилась в Советской России и не сообщает, что она там, кроме «шпионско-подрывной деятельности»' делала. Очередное издание БСЭ (1970) признает, что АРА «оказала определенную помощь в борьбе с голодом», но «в то же время правящие круги США пытались использовать ее для поддержки контрреволюционных элементов и шпионско-подрывной деятельности, для борьбы с революционным движением и укреплением позиции американского империализма в европейских странах». По данным Центрального статистического управления в результате голода 1921-22 годов страна потеряла 5,053,000 человек.30 Потери от голода следует прибавить к потерям гражданской войны. В 1918—1920 годах страна потеряла 10,180,000 человек. Следовательно за период гражданской войны 1918 — 1922 потери составили более 15 миллионов человек. Это примерно 10% населения. Советский демограф Б.Ц. Урланис подсчитал, что потери в гражданских войнах в отношении к численности населения составили: в Испании 1936—39 годов — 1.8%, в США (война Севера с Югом) — 1.6% Эти цифры позволяют [135/136] понять чудовищность гражданской войны. Сюда следует добавить около 2 миллионов человек, погибших на фронтах первой мировой войны и не менее миллиона эмигрантов, для того, чтобы составить представление о потерях страны в 1914— 1922 годы.31 Голод был великим испытанием молодой советской власти. Она продемонстрировала все свои особенности: жестокость, мстительность, устойчивость. Ленин готов был пожертвовать значительной частью крестьянства, лишь бы прокормить рабочие центры. М. Горький, вынужденный под давлением Ленина, покинуть советскую республику, выразил свое отношение к крестьянству в интервью зарубежным журналистам. Точка зрения Горького в этом отношении, несомненно, отражала взгляды Ленина и других большевиков. «Я полагаю, — заявил Горький в Берлине, — что из 35 миллионов голодных большинство умрет».32 Великий гуманист смотрел на будущее оптимистически: «... вымрут полудикие, глупые, тяжелые люди русских сел и деревень... и место их займет новое племя — грамотных, разумных, бодрых людей».33 Мечта, во всяком случае, первая ее половина, осуществилась десять лет спустя. Те, кто помешал ее немедленной реализации, прежде всего деятели Всероссийского Комитета помощи голодающим, заплатили за это арестами, ссылкой, многие из них в 1922 году были изгнаны из Советской республики. В истории Комитета, в истории отношения к АРА выработалась модель поведения советской власти по отношению к тем, кто приходил ей на помощь, стремясь при этом сохранить некоторую самостоятельность: 1) уступки, если нет иного выхода, 2) отказ от уступок, едва необходимость миновала, 3) месть. Голод засвидетельствовал устойчивость новой власти. Эта устойчивость определялась наличием партии, сплоченной сознанием изолированности в стране, сознанием своей элитарности и чувством абсолютного всемогущества. Если партия была скелетом государственной машины, то ее мускулами были чрезвычайные комиссии. Партия давала Идею: все дозволено, ибо мы работаем на Историю; ЧК давали руки, практически осуществлявшие вседозволенность. Максим Горький, категорически заявивший: «Жестокость форм революции я объясняю исключительной жестокостью русского народа»34 и назвавший «ложью и клеветой» обвинения в «зверстве» вождей революции, выражал непонимание многими современниками революции характера рождавшейся системы, в которой карательные органы играют жизненно-важную роль. Их вездесущность и всемогущество создавали в обществе парализующую атмосферу страха. Наряду со страхом важнейшим элементом устойчивости советской власти был соблазн надеждой. Новая экономическая политика [126/127] обещала улучшение положения. С этого времени и впредь советские граждане — в самые страшные годы своей истории — будут считать, что поскольку хуже быть не может, следует надеяться, что будет лучше. Наконец, элементом устойчивости было отсутствие альтернативы: Белая Идея была побеждена, социалисты — противники большевиков лишились аргументов после введения НЭПа. Обескровленному войнами, умиравшему от голода народу оставалось надеяться на будущее. Или — на «индейского царя». «А индейский-то царь наших накормит? — спрашивала Танька Ваньку. — Знамо накормит, ежели наши в его веру перейдут. — А наши перейдут? — Знамо перейдут. Потому им: либо с голоду дохни, либо переходи...»35 «Индейский царь» был далеко. «Кремлевский» — рядом, И требовал он в это время примирения с его существованием. Еще не требовалось даже «переходить в его веру», нужно было подчиниться ему. Л. Красин, приглашенный Ллойд-Джорджем в Лондон, для ведения переговоров о нормализации советско-британских отношений, дает журналу Обсервер интервью, озаглавленное «Как голод помогает советской власти». Отношение Запада к голодающей России как бы открыло Ленину глаза: он увидел, что капиталистический мир не понимает целей революции, не видит ее опасности, и уже, во всяком случае, предпочитает получить прибыль сегодня, не думая о завтрашнем дне. Снятие союзниками в январе 1920 года блокады, означало прекращение с их стороны войны с советской Россией. За этим актом последовало заключение мирных договоров с соседними странами: Эстонией, Литвой, Латвией. Прибывший в Лондон Красин начал в мае 1920 года переговоры о заключении торгового договора. В июле советское правительство приняло три английских условия — прекращение враждебных действий и враждебной пропаганды, возвращение военнопленных, признание, в принципе, долгов частным лицам. В разгар советско-польской войны договор был подписан. Л. Б. Красин рассказывал, вернувшись на родину, коммунистам Петрограда о том, как он давил на правительство Великобритании: «Мы всеми силами стремились заинтересовать английский деловой мир. Когда уклонялось добросовестное купечество, мы обращались к полуспекулятивным элементам. С пушечным заводом Армстронга мы заключили соглашение о ремонте 1500 паровозов. Армстронг подвинчивал своих рабочих, те давили на Ллойд-Джоржа, указывая, что русские заказы сокращают число безработных. Английская буржуазия испугалась конкуренции Германии, и договор был заключен». Красин сообщил далее о предстоящем подписании договора с Норвегией, с Италией. Швеция к этому времени — первой — согласилась [127/128] принять советское золото. «В настоящее время, — продолжал нарком внешней торговли, — мы очень недалеки от большого денежного займа, и этот большой заем даст нам никто иной, как Франция».36 Когда летом 1921 года Ленина предупреждали противники его резкого курса по отношению к Комитету помощи голодающим, аресту его членов, считая, что это может отразиться на отношениях с Францией, бывшей в годы гражданской войны опорой белого движения, он, уже уверенный в себе, отвечал: «Наша политика не сорвет сношений /торговых/ с Францией, а ускорит их... Пути к торговым переговорам с Францией есть».31 Соглашение с АРА окончательно убеждает Ленина в возможности установить нормальные — торговые и дипломатические — отношения с капиталистическим миром, используя при этом корыстные интересы промышленников и торговцев против дипломатов, а интересы дипломатов против промышленников и торговцев. Главное же, советские политические деятели убеждаются, что возможно установить нормальные отношения с капиталистическим миром, не отказываясь от второй внешнеполитической линии — разжигания мировой революции. Закладываются основы двухэтажной внешней политики. Весной 1919 года в Москву прибыла неофициальная миссия, посланная Ллойд-Джорджем и Вильсоном, возглавляемая американцем Вильямом Буллитом. Буллит, выяснявший отношение большевиков к возможности заключения перемирия между красными и белыми армиями, в своих подробных рапортах из Москвы даже не упомянул об открытии в столице советской республики Первого конгресса Третьего Интернационала, о создании Третьего Интернационала. Правда много писала об этом, но представителю союзников новость эта показалась лишенной интереса. Из 34 «делегатов» Первого конгресса Коминтерна — 30 жили в Москве, работая в наркоминделе, 2 были случайными гостями (из Норвегии и Швеции, где коммунистических партий не было) и лишь двое — имели мандаты. Но один из них — представитель созданной два месяца назад Коммунистической партии Германии — прибыл в Москву, чтобы выразить несогласие своей партии на создание Коминтерна. Роза Люксембург, создательница КПГ, была против создания Третьего Интернационала до тех пор, пока «отсталость западных революционных партий отдает инициативу большевикам». Несмотря на возражения делегата КПГ Гуго Эберлейна, [128/129] Ленин настоял на провозглашении в марте 1919 года рождения Третьего Интернационала. Новая международная организация, с центром в Москве, созданная на средства партии большевиков, овеянной славой победоносной революции, не скрывала своих целей. В первом номере журнала Коммунистический Интернационал Г. Зиновьев в статье перспективы пролетарской революции» пророчествовал: «Гражданская война зажглась во всей Европе; победа коммунизма в Германии абсолютно неизбежна; через год в Европе забудут о борьбе за коммунизм, ибо вся Европа будет коммунистической; потом начнется борьба за коммунизм в Америке, возможно в Азии и на других континентах». На Втором конгрессе летом 1920 года принимается «21 условие», обязательное для каждой партии, которая хочет стать членом Коминтерна, секцией Третьего Интернационала. Создается модель компартии — отряда международной армии, ведущей борьбу за захват власти. Среди условий: обязательство помогать советской республике в ее борьбе с контрреволюцией, используя при этом все легальные и нелегальные методы (13 условие); обязательство сочетать легальные и нелегальные методы для борьбы с правительствами своих стран, создавать подпольные организации (условия 3 и 4). Образцом двухэтажной внешней политики: явной — через наркоминдел, и секретной — через Коминтерн, была политика по отношению к Германии. Надежда на неминуемую революцию в Германии была одним из главных аргументов Ленина в дни подготовки Октябрьского переворота. Ноябрь 1918 года, когда Германия могла стать, но не стала коммунистической, несколько разочаровал большевиков, но не лишил их надежды. Налаживается сотрудничество с Веймарской республикой и одновременно не прекращается деятельность по советизации Германии. Деятельность эта резко усиливается после создания Коминтерна. «Специалисты» от революции — Радек, Зиновьев, Бела Кун, Ракоши — готовят в Германии захват власти коммунистической партией. В апреле 1922 года Советская республика и Германия заключают договор в итальянском городе Рапалло. Договор предусматривал установление дипломатических отношений, взаимный отказ от военных претензий, создание экономического фронта, включающего смешанные торгово-промышленные компании. Рапальский договор разрывал единство капиталистических стран, выводил Советскую Россию и Германию из дипломатической изоляции. Очевидные преимущества советско-германского договора, инициатором которого было советское правительство, не мешают советскому правительству, используя Коминтерн и Коммунистическую партию Германии, готовить революцию в Германии. [129/130] Осенью 1923 года казалось, что на этот раз ничто не может задержать могучей поступи истории. «В начале сентября 1923 г., — вспоминал советский дипломат, — через Москву я выехал в Варшаву. В Москве все были как на угольях. Революционное движение в Германии развивалось все быстрее и быстрее... В Коминтерне работа шла полным ходом. Намечались будущие члены правительства советской Германии. Из числа русских советских деятелей отбиралась крепкая группа, которая должна была служить ядром будущего германского Совета народных комиссаров. Здесь были хозяйственники..., военные..., деятели Коминтерна..., и несколько ответственных работников ГПУ...»38 В эти же дни Правда публикует стихи о пылающей Германии, слушающей: «В ветрах клич: пора! В вьюгах лозунг: пли!» Отношения между советским и германским правительством в этот период были отличными. В 1920 году Англия начинает искать соглашения с Советской Россией — ведутся переговоры о торговых сношениях, ведется торговля «через посредство различных нейтральных стран, которые со своей стороны также вступили в торговые сношения с Советской Россией».39 Карл Радек констатирует, что благодаря этому положение страны окрепло. Но тот же Радек, на созванном в сентябре 1920 года в Баку конгрессе народов Востока, призывает рабочих и крестьян Персии, Турции и Индии подняться на борьбу с английским империализмом, обещая от имени Советской России оружие для «совместных побед».40 Председатель Коминтерна Г. Зиновьев призывает на этом конгрессе мусульманские народы к «джихаду», священной войне с Великобританией. Зиновьев был в это время членом Политбюро, правящего органа советского государства. «Не есть тайна ни для кого, — признавал другой член Политбюро, Л. Каменев, что ЦК и Политбюро нашей партии руководят Коминтерном».41 Молодая внешняя политика молодого советского государства исходила из принципа, сформулированного Лениным в декабре 1920 года: пока существуют капитализм и социализм они не могут жить в мире.42 В разгар споров о Бресте Ленин предложил Седьмому съезду партии резолюцию, гласившую: съезд уполномочивает ЦК партии разрывать все мирные договора и объявить войну каждому империалистическому государству и всему миру, если ЦК партии сочтет момент подходящим.43 Резолюция эта должна была успокоить противников Брестского договора, но она выражала суть ленинской внешнеполитической доктрины: пролетарское государство, воплощающее прогресс, всегда право в своих отношениях с капиталистическими государствами, воплощающими реакцию; все, что [130/131] оно ни делает, соответствует законам Истории. И поэтому целиком и полностью оправдано. «Шаг назад», сделанный Лениным в марте 1921 года, введение новой экономической политики, было маневром. Маневром вынужденным, который заключался в отходе назад, в отступлении. Маневр был произведен мгновенно, неожиданно для рядовых большевистской партии. Сталин полагал даже, что маневр был произведен с опозданием: «Разве мы не опоздали с отменой разверстки? Разве не понадобились такие факты, как Кронштадт и Тамбов, для того, чтобы мы поняли, что жить дальше в условиях военного коммунизма невозможно?»44 Сознание невозможности жить «в условиях военного коммунизма» вынудило изменить политику, временно отказаться от утопии, вернуться к реальности. Но утопия не была отвергнута, надежда на чудо мировой революции сохранялась. Необходимо было наладить сосуществование между реальностью и фикцией, порожденной убеждением, что завтра-послезавтра можно будет сделать два-три и больше шагов вперед к Цели. Сосуществование реальности и фикции порождает особую атмосферу первой половины двадцатых годов. Поэт назовет это время — рыжим: «... крашено — рыжим цветом, а не красным, — время...»45 Второй раз на протяжении нескольких лет происходит резкая переоценка ценностей. Революционные идеи, безраздельно господствовавшие в советской республике с октября 1917 года, начисто отметавшие всякий компромисс, любое отклонение от коммунистического идеала, оказываются устаревшими, не совсем уместными. Возвращается право на существование людям и понятиям, которые До марта 1921 года считались ликвидированными и подлежащими ликвидации. Новая экономическая политика снимает путы, которыми туго-натуго были перетянуты кровеносные сосуды государства. Денационализация мелкой и части средней промышленности, разрешение частной торговли, начавшаяся торговля с заграницей восстанавливают кровообращение в стране. Современники отмечали показавшееся чудом открытие магазинов, появление в них продуктов, даже вида которых они уже не помнили. Герой романа Чевенгур возвращается в родной город: «Сначала он подумал, что в городе белые. На вокзале был буфет, в котором без очереди и без карточек продавали серые булки. Около вокзала... висела серая вывеска с отекшими от недоброкачественной [131/132] краски буквами. На вывеске кратко и кустарно написано: «Продажа всего всем гражданам. Довоенный хлеб, довоенная рыба, свежее мясо, собственные соления».»46 Приказчик в лавке очень толково и очень коротко объяснил зашедшей старушке смысл перемен: «Дождались: Ленин взял, Ленин и дал».47 Новая экономическая политика открывает двери для капиталистических форм экономики. Они соседствуют с социалистическими. Появляется возможность сравнения, возможность выбора. Возникает конкуренция Перепись 1923 года показала, что если оптовая торговля находится на 77% в руках государства, на 8% — у кооперации, на 15% — в частных руках, то розничная на 83% в частных руках и лишь на 7% у государства.48 Покупатель получает возможность выбора: покупать у частника или у государства. Возвращаются деньги, которые в годы революции и гражданской войны потеряли цену, им полагалось совершенно отмереть. Впрочем, их выпускали все: советская власть, белые генералы, города, заводы. В нумизматическом каталоге, выпущенном в 1927 году, перечислен 2181 дензнак, имевший хождение во время гражданской войны. Михаил Булгаков рассказал, что в конце 1921 года появляются в Москве «триллионеры», люди, имевшие триллионы рублей. Но астрономические цифры на дензнаках, до марта 1921 года забавлявшие советских граждан, стали реальностью, когда появилась возможность покупать на них товары. 15 февраля 1924 года денежная реформа завершается введением новой советской денежной единицы, твердого рубля. Новая денежная единица, червонец, равнялась 10 довоенным золотым рублям и обеспечивалась золотом, а также исторической традицией. Червонец существовал при Петре I. Время становится «рыжим», ибо наряду с новой иерархией ценностей, созданной революцией, восстанавливается старая иерархия. «Нэпманы» (капиталисты с разрешения советской власти) не участвуют в управлении государством, живут как на вулкане, неуверенные в завтрашнем дне, но сегодня — имеющие деньги и возможность приобрести на них все то, чего может пожелать нэпманская душа. В советских городах открываются игорные дома и кабаре появляются лихачи и роскошные автомобили, меха и драгоценности. Новая экономическая политика не могла не вызывать недовольства в рядах правящей коммунистической партии, ибо казалась полной изменой идеалам революции. В это время рождается обиженный вопрос: за что боролись? До Октября и после революции споры в партийном руководстве сводились к вопросу как захватить и удержать власть. После победы в гражданской войне возникает вопрос: что делать с Властью? Вопрос этот немедленно влек за собой [132/133] другой: кто власть? Самый простой ответ звучал; пролетариат. Это был официальный ответ. Ленин давал другой ответ: диктатура одной партии, ибо она является авангардом пролетариата.50 К тому же пролетариат после победы в гражданской войне все настойчивее выражал недовольство своим положением. К. Радек с негодованием цитирует коммунистического агитатора: «Нет, не свободы для капиталистов и помещиков мы добиваемся, а свободы для нас — рабочих и крестьян, свободы купить, что нужно, свободы переехать из одного города в другой, перейти с фабрики в деревню — вот какой свободы нам нужно».51 Для Ленина смысл этих требований был очевиден: провозглашение лозунга «больше веры в силы рабочего класса» в действительности способствует усилению меньшевистских и анархических влияний.52 Это убедительно показал, — добавляет Ленин, — Кронштадт весной 1921 года. Властью, хозяином в стране была партия. Партия большевиков была задумана и построена, как армия профессиональных революционеров. После достижения цели, после захвата власти партия не желает ограничиться частью власти, оставив другую государственному аппарату. Она хочет быть государством. «Тот, — заявил Лев Каменев, — кто говорит против партии, кто требует разделения функций советского аппарата и партии, хочет нам навязать такое же разделение властей, какое есть и в других государствах... Пускай-де советский государственный аппарат государствует, а партия пускай занимается агитацией, пропагандой, углублением коммунистического сознания и пр. Нет, товарищи, это было бы слишком большой радостью для наших врагов».53 Л. Каменев поставил точку над i. Партия не хотела, чтобы советское государство было как «другие государства», она хотела иметь всю полноту власти в своих руках. И партия власть эту имела. «Политической власти совершенно достаточно... — говорит Ленин на Одиннадцатом съезде. — Экономической силы в руках пролетарского государства совершенно достаточно для того, чтобы обеспечить переход к коммунизму, Чего же не хватает?» К Одиннадцатому съезду партия пришла «вычищенной»: в результате «чистки», решенной на Десятом съезде, было исключено 23, 3% персонального состава. Но и эта «вычищенная» партия не удовлетворяет ее вождя. Ленин упрекает коммунистов, «которые управляют», в «некультурности». Он утверждает, что «не они ведут, а их ведут». Ленин обращается к истории: «Если народ, который завоевал, культурнее народа побежденного, он навязывает ему свою культуру, а если наоборот, то бывает так, что побежденный свою культуру навязывает завоевателю». Ленин опасается, что, как варвары, завоевав цивилизованную страну, становились цивилизованными, [133/134] так и коммунисты, завоевав Россию, воспримут культуру побежденных. И в то же время Ленин обрушивается на «некультурность» коммунистов. Противоречие лишь кажущееся. Вождь партии и глава правительства, говоря о «культуре», имеет в виду технику управления государством, управления хозяйством. Причину плохого хозяйствования, подтвержденного опытом работы за год, то есть между Десятым и Одиннадцатым съездами, Ленин видит в «коммунистическом чванстве». Комчванство, как начинают называть очередной порок, это — гордость победителей, уверенных в том, что все, что они делают — правильно, уверенных в том, что сила решает все проблемы. Комчванство было в глазах Ленина пороком прежде всего потому, что гордость победителей расшатывала партийную дисциплину: герои гражданской войны ждали наград, вели себя, как удельные князья, объединялись кланами фронтовых друзей, бросавших вызов ЦК. Тактика Ленина заключается в использовании одного клана против другого, имея в виду ослабление каждого из них и укрепление ЦК. Когда в ноябре 1920 года Троцкий выступил на Всероссийской конференции профсоюзов с требованием распространить военные методы на руководство экономикой и «военизировать» профсоюзы, Ленин поддержал позицию Зиновьева, выступавшего с лозунгами демократизации внутрипартийной жизни и свободы внутрипартийной критики. Троцкий, возглавлявший в это время, кроме народного комиссариата войны, железнодорожный и водный транспорт, сосредоточил в своих руках слишком большую власть. Сохранив главное («партия безусловно направляет» всю работу профсоюзов), Ленин смягчил наиболее острые формулировки Троцкого и значительно ослабил его влияние. Но когда в январе 1921 года руководители крупнейших профсоюзов — Александр Шляпников, Юрий Лутовинов, Алексей Киселев опубликовали тезисы, в которых выдвигали чудовищную, по мнению Ленина, идею о передаче управления всем народным хозяйством «всероссийском) съезду производителей», 54 глава советского государства немедленно возобновил союз с Троцким. А Рыков рассказывал С. Либерману, одному из крупнейших специалистов русского лесного хозяйства, приглашенному руководить национализированной лесной промышленностью: «Вот я сижу у руля социалистического строительства, в ВСНХ. Мне Ильич верит — и как все же трудно с ним! Никак нельзя на него положиться на все 100%. Придешь, обсудишь, договоришься, и он тебе скажет: «Выступи, и я тебя поддержу». А как только он почувствует, что настроение большинства против этого предложения, он тут же тебя предаст... Владимир Ильич все предаст, от всего откажется, но все это [134/135] во имя революции и социализма, оставаясь верным лишь основной идее — социализму, коммунизму...»55 Революция и «основная идея» воплощались для Ленина в Партии. Ей он всегда верен. Борьбу с «Рабочей оппозицией», которая выступает против политики Ленина на Десятом съезде, он ведет под лозунгом укрепления единства партии. Главный, смертный грех Рабочей оппозиции» заключался в том, что она возражала против отождествления партии с рабочим классом, отвергала притязания партии на диктатуру от имени «авангарда пролетариата». «Рабочая оппозиция», констатируя, что в РСФСР «рабочий класс является единственным классом, который влачит каторжное, позорно-жалкое существование...», 56 требовала передать профсоюзам защиту интересов рабочих, как и управление экономикой. Это было посягательство на «основную идею», на монополию партии. Монополия партии не означала, однако, монополии членов партии. Ленин был недоволен членами партии. Свою речь на Одиннадцатом съезде он заканчивает словами: «Надо сознать и не бояться сознать, что ответственные коммунисты в 99 случаях из 100 не на то приставлены, к чему они сейчас пригодны, не умеют вести свое дело и должны учиться». Троцкий говорил в 1919 году, что в лице наших комиссаров «мы имеем новый орден самураев».57 В 1921 году Сталин, как обычно, заимствует идею у Троцкого, но, снижая пафос, уточняет, детализирует. Сталин видит «компартию как своего рода орден меченосцев внутри государства Советского, направляющий органы последнего и одухотворяющий их деятельность». Если и Троцкий, и Сталин видят партию (комиссары Троцкого были лучшей частью партии), как орден избранных, одухотворяемых некой идеей, то образцы для подражания каждый из соратников Ленина выбирает по своему вкусу. Принципиальное различие между самураями и ливонцами заключалось в том, что «псы-рыцари», как называл меченосцев Маркс, обращали в истинную веру население покоренной страны, а самураи жили у себя на родине. Развивая параллель «орден меченосцев — компартия», Сталин подчеркивает «значение старой гвардии внутри этого могучего ордена. Пополнение старой гвардии новыми закалившимися за последние три-четыре года работниками».58 Менее чем за год до своего избрания генеральным секретарем ЦК, Сталин представляет себе партию, как орден завоевателей в оккупированной стране, построенной по строго иерархическому принципу. Правящая партия — иерархический орден должна была завершить иерархическую пирамиду советского государства: внизу — крестьянство, [135/136] чуть выше — полезная интеллигенция, еще выше — рабочим класс, наверху — Хозяин-партия. В одном из самых первых советских романов, в Неделе писателя-коммуниста Юрия Либединского, чекист Климин рассказывает о своем споре с неким интеллигентом «по поводу столовой ответственных работников. Он /интеллигент/ доказывал, что столовую нужно закрыть. И, как доказательство, ход мыслей у него был такой: революция от нас требует, чтобы мы не выходили из обще-пайковой нормы, хотя бы квалифицированного рабочего. Я же рассуждал так: мы; это революция, то есть то, что мы на митингах называем — передовой авангард. Если каждый из нас, несущих боль, работу, будет голодать и слабеть и надрываться, то, конечно, нашему авангарду скоро придет конец; ведь это же так просто! Для них, для революционеров, революция — что-то постороннее, божок, требующий жертв, а для меня... Я могу сказать, вроде как какой-то король говорил: ..государство — это я...»59 Этот же чекист-философ убеждает молодую коммунистку, предлагающую вместо силы использовать слово, разъяснить крестьянам смысл политики партии: «Рассказать... Не поймут они. Мало разве у нас агитаторов и политработников убили эти трудовые крестьяне только за то, что те слишком уж откровенно проповедывали коммунизм? Наши книги они не читают, наши газеты они раскуривают. Нет, Анюта, все это много сложнее. Нам нужно жизнь их перестроить. Ведь они дикари, они рядом с нами, но в средневековье, они верят в колдунов, и для них мы только особый вид колдунов, в лучшем случае добрых».60 Молодая, еще не «закалившаяся» коммунистка нуждается в идеологической обработке, ибо она побывала в Москве и увидела там лестницу: «На одном вокзале, большая такая лестница есть, и вся она от верху до низу устлана людьми. Мужчины, женщины, дети лежат на ступенях вперемежку со своим жалким и грязным скарбом... И по этой же ужасной лестнице, ступая брезгливо и осторожно, скорее брезгливо, сходит вниз какой-нибудь щеголеватый комиссар, и комиссарская звезда блестит на его груди, а он так осторожно, между измученных грязных тел ставит свои лакированные сапожки, спускается вниз...»61 Эта лестница, реалистически изображенная пролетарским писателем, еще не подозревавшим, что нужно и можно писать иначе, могла служить символом молодого советского государства. Партия — орден меченосцев в завоеванной стране, колдуны среди дикарей, могла выполнять свою функцию Хозяина жизни лишь в том случае, если она была едина, сплочена, если она была послушным инструментом в руках вождей. Необходимость единства стала для [136/137] Ленина очевиднее, чем когда-либо было в период перехода к НЭПу. Дисциплина нужна армии в период отступления в особенности. Десятый съезд принимает резолюцию «О синдикалистском и анархическом уклоне», направленную против «Рабочей оппозиции», и резолюцию «О единстве партии», запрещающую фракционную деятельность под угрозой исключения. Резолюция «О единстве партии» открывает новую главу в ее истории. Знаменательно, что, принятая съездом в отсутствии около 200 делегатов, выехавших на подавление восстания в Кронштадте и Антоновщины, эта резолюция в течение нескольких лет оставалась секретной. Авторы резолюции и все те, кто голосовал за нее, подсознательно чувствовали, что характер партии меняется. Лишь Радек, что-то предчувствуя, предупреждал о том, что все голосующие за резолюцию могут испытать ее действие на своей шкуре, но так же проголосовал «за». Резолюция «О единстве партии» устраняла последние «пережитки» традиционных социал-демократических и социалистических партий. ВКП (б) становилась партией тоталитарной, в которой недопустимой была верность идеям, требовалась только верность Высшей Инстанции, принимающей решение. Резкий поворот НЭПа стал проверкой на верность вождям: кто продолжал верить в Идею, в идейность, кто не принимал «рыжего времени», из партии выбрасывался или уходил сам, кончал самоубийством. Правда опубликовала 20 мая 1922 года некролог по случаю самоубийства 17-летнего комсомольца: «Часто приходилось от него слышать, что, прежде всего, надо быть коммунистом, а потом уже человеком». Юноша, видимо, не выдержал: коммунист в его душе не смог победить человека и убил его. Но очень многим победа над человеком давалась легко. М. Горький через две недели после Октябрьского переворота писал: «Ленин, Троцкий и сопутствующие им уже отравились гнилым ядом власти, о чем свидетельствует их позорное отношение к свободе слова, личности и ко всей сумме тех прав, за торжество которых боролась демократия».62 В начале 1921 года, через два с половиной года после захвата власти, А. Сольц, которого называли «совестью партии», констатирует: «... долгое пребывание у власти в эпоху Диктатуры пролетариата возымело свое разлагающее влияние и на значительную часть старых партийных работников. Отсюда бюрократия, отсюда крайне высокомерное отношение к рядовым членам партии и к беспартийным рабочим массам, отсюда чрезвычайное злоупотребление своим привилегированным положением в деле самоснабжения. Выработалась и создалась коммунистическая иерархическая каста...»63 Для партийного чиновника Сольца «коммунистическая [137/138] иерархическая каста», «орден меченосцев» по выражению Сталина, как бы сама собой «выработалась», «создалась» в результате «долгого пребывания у власти». Крупнейший теоретик партии Н. Бухарин видел более глубокие причины: «Известная часть коммунистических кадров может вырождаться на базе своего единовластия... Наша форма власти есть форма диктаторской власти, наша партия есть господствующая партия в стране...»64 С гордостью, не имея возможности заглянуть в будущее, Г. Зиновьев провозглашал на Одиннадцатом съезде: «... Мы имеем монополию легальности, мы отказали в политической свободе нашим противникам. Мы не даем легально существовать тем, кто претендует на соперничество с нами... Диктатура пролетариата, как говорит товарищ Ленин, есть очень жестокая вещь. Для того, чтобы обеспечить победу диктатуры пролетариата, нельзя обойтись без того, чтобы не переломать хребет всем противникам этой диктатуры... Никто не может указать то время, когда мы сможем пересмотреть наши взгляды в этом вопросе». Монополия партии, обладающей неограниченной диктаторской властью, была главной причиной ее разложения: превращения революционеров в вельмож, наплыва карьеристов и проходимцев. Ленин в бессильном гневе требовал «суда на месте и расстрела безоговорочно» «примазавшихся коммунистов», но именно они — люди без идей, без убеждений — становились идеальными членами монополистической диктаторской партии. Полностью сбылось предсказание Розы Люксембург, которая через несколько месяцев после Октябрьского переворота писала: «С подавлением свободной политической жизни во всей стране жизнь и в Советах неизбежно все более и более замирает. Без свободных выборов, без неограниченной свободы печати и собраний, без свободной борьбы мнений, жизнь отмирает во всех общественных учреждениях, становится только подобием жизни, при котором только бюрократия остается действующим элементом... Господствует и управляет несколько десятков энергичных и опытных партийных руководителей. Среди них действительно руководит только дюжина наиболее выдающихся людей и только отборная часть рабочего класса время от времени собирается на собрания для того, чтобы аплодировать речам вождей и единогласно одобрять предлагаемые резолюции. Таким образом — это диктатура клики, несомненная диктатура, но не пролетариата, а кучки политиканов».б5 Через год после принятия НЭПа, на Одиннадцатом съезде, Ленин делает удивительное признание. Сравнив страну с автомобилем, вождь революции с недоумением замечает: «Машина отказывается [138/139] подчиняться руке, которая ею управляет. Как если бы автомобиль двигался не в том направлении, в каком хочет человек, им управляющий, а в направлении, намеченном кем-то другим, как если бы им управляла какая-то тайная, незаконная рука. Бог знает какая... Во всяком случае, машина не идет в том направлении, в какое хотел ее направить человек, сидящий за рулем...» Есть в этих словах трагизм человека, верившего, что он постиг законы, по которым движется машина, знающего цель, к которой она идет, и обнаружившего вдруг, что машиной управляет «тайная, незаконная рука». Как в легенде о големе, создатель искусственного человека внезапно обнаружил, что чудовище вырвалось из его власти, так Ленин вдруг увидел, что построенная им «машина» идет не туда, куда он ее направлял. Создатель голема уничтожил свое творение, Ленин решил укрепить руку шофера. Собравшийся после Одиннадцатого съезда Центральный комитет, по предложению Ленина, на новую должность Генерального секретаря избирает И. В. Сталина. В его качествах «шофера» Ленин был уверен, они были проверены в годы гражданской войны. Летом 1918 года Сталин шлет телеграмму председателю Совнаркома, излагая свое кредо: «Будьте уверены, что не пощадим никого... Будьте уверены, что у нас не дрогнет рука...»66 Именно в такой руке, по мнению Ленина, нуждалась партия, в таком «человеке, сидящим за рулем» советского государства. В 1920 году, в брошюре Детская болезнь «левизны» в коммунизме, Ленин иронизирует над спорами о характере диктатуры в советском государстве. Для него это «смешная, детская ерунда» спорить о том является ли диктатура — диктатурой партии или класса, диктатурой вождей или масс, для него это нечто вроде спора, что человеку нужнее: левая нога или правая рука? Ленин лицемерил: он великолепно знал, что правая рука важнее, ибо, как он признавал: «Возражать против необходимости центральной власти, диктатуры и единства воли... становится невозможным». Необходимость в железной руке ощущается по окончании гражданской войны особенно остро, ибо борьба с многочисленными врагами продолжается с новой силой. Либерализация экономики сочетается с новой волной террора: это тоже примета «рыжего времени». В стране НЭПа и ЧК — назвал свои воспоминания Борис Цедергольм, один из первых свидетелей, вырвавшихся на Запад из Соловецкого лагеря. НЭП и ЧК — две стороны советской медали первой половины 20-х годов. Первыми результатами новой экономической политики было ухудшение положения рабочего класса, класса-гегемона, как любили [139/140] называть его агитаторы. Рабочие, по еще неизжитой дореволюционной привычке, бастуют, добиваясь улучшения положения. Сталин, выступая 2 декабря 1923 года перед московскими коммунистами, говорит о «волне брожения и забастовок, прокатившейся по некою. рым районам республики в августе этого года».67 Но рабочие бастовали и в 1921, и в 1922 году. В «Смоленском архиве» приводятся многочисленные донесения агентов ГПУ о недовольстве рабочих мизерной зарплатой, задержкой ее выдачи, нехваткой продуктов и их дороговизной, о забастовках на заводах, мастерских, железных дорогах.68 Смоленские чекисты объясняли забастовки происками анархистов. В Москве виновниками объявили меньшевиков. Заметка о забастовках в типографии Высшего военного редакционного совета, опубликованная Правдой, была озаглавлена: «Необходимо дать бой меньшевикам». Рабочие, — говорилось в заметке, — «плетутся за меньшевиками. «Забастовки» в «меньшевистской крепости» вспыхивают очень часто. Чуть что: несвоевременная выплата жалованья или другая какая-либо ненормальность (а их, к сожалению, в 27 типографии немало) и меньшевикам открывается широкое поле «деятельности».69 Автор заметки, подписавшийся «Алеша Упрямый», не предлагает устранить «ненормальности», он настаивает на необходимости покончить с «гнусной работой меньшевиков». А. Шляпников рассказал на Одиннадцатом съезде, что забастовки рабочих Златоуста и Брянска объявили делом рук монархистов». В забастовках виноваты были все: анархисты, меньшевики, монархисты, но, прежде всего — рабочие. На Одиннадцатом съезде Ленин теоретически обосновал вину российского пролетариата, заявив, что поскольку в Советской республике «разрушена крупная капиталистическая промышленность, поскольку фабрики и заводы стали, пролетариат исчез». Ленин не останавливается перед ревизией Маркса. Маркс, правда, писал, что на фабрики и заводы идет настоящий пролетариат, и это было правильно на протяжении 500 лет для «капитализма в целом», но, заявляет Ленин, «для России теперешней это неверно». Ленину вторит на том же съезде Зиновьев, утверждающий: «Рабочий класс в силу перипетий революции, деклассирован». Александр Шляпников говорит, обращаясь к Ленину «Разрешите поздравить вас, что вы являетесь авангардом несуществующего класса...» Шляпников предлагал «раз навсегда запомнить, что другого и «лучшего» рабочего класса мы иметь не будем и нужно удовлетворяться тем, что есть». Шляпников, конечно, ошибался. Ленин, а за ним Сталин никак не хотели удовлетвориться тем рабочим классом, который у них был, и которому отказывалось в имени рабочего класса. Они хотели [140/141] создать и создали другой, лучший рабочий класс, который никогда бы не бастовал, который был бы всегда доволен условиями своей жизни и работы. В июне 1953 года, когда рабочие Восточного Берлина забастовали и вышли на улицу, протестуя против низкой зарплаты и высоких цен, партия заявила, что народ не оправдал ее доверия. Бертольд Брехт написал тогда стихотворение, в котором советовал партии распустить народ и выбрать себе другой. Советские вожди воспользовались этим рецептом задолго до Брехта. Партия, совершив революцию от имени класса, которого не было, приступила к формированию класса, который ей был нужен. Пренебрежение к интересам «ненастоящих пролетариев», оправданное «теоретически», 70 становится коммунистической добродетелью. Во время дискуссии о положении в партии, разрешенной ненадолго в 1923 году, немало участников жаловались на то, что «ячейки и отдельные партийцы в глазах рабочих всегда выступают, как защитники администрации, увеличения норм выработки, всякого рода отчислений. Каждый коммунист считает своей обязанностью во что бы то ни стало оправдать в глазах рабочего всякую, даже явную несправедливость».71 Если же отдельные коммунисты вместе с рабочими протестуют против администрации «то наши партийные органы считают таких коммунистов невыдержанными».72 Популярнейшим словом времени НЭПа, синонимом НЭПа была «смычка» — союз рабочих и крестьян. Ведущую роль в этом союзе играли рабочие, пролетариат, носитель диктатуры и прогресса, — его положение в этот период резко ухудшается; ведомую роль играет крестьянство, выражающее мелкобуржуазные стихии, — его положение начинает улучшаться, ибо сельскохозяйственные продукты становятся базой восстановления экономики страны. «1922 год, — вспоминает А. Микоян, — стал первым годом после революции, когда не только были удовлетворены внутренние потребности в хлебе, но и начался экспорт его в значительных количествах».73 А. Микоян не вспоминает, что экспорт зерна начался в тот период, когда АРА продолжала кормить миллионы голодающих, но бесспорно, что вывоз хлеба (и леса) был в начале 20-х годов единственным источником валюты, необходимой для торговли с заграницей. Крестьянство, важнейшая экономическая сила страны, ущемлено в правах политических. Крестьяне, которых начинают уговаривать плакатами: «Отдай свои сбережения на золотой заем и со временем ты разбогатеешь», являются гражданами второго сорта. И они великолепно это понимают. Донесения агентов ГПУ, хранящиеся в «Смоленском архиве», регистрируют настроения крестьян. В донесении, касающемся периода с 15 по 31 мая 1922 года, говорится: [141/142] «Недовольство крестьян по отношению к советскому правительству и коммунистам не знает больше границ. В разговорах бедных крестьян, середняков, не говоря уже о кулаках, слышатся утверждения такого рода: «Нам готовят не свободу, а крепостное право. Мы теперь живем как при Годунове, когда помещики закабалили крестьян».74 Недовольство крестьян советской властью, политикой коммунистической партии обострялось в результате преследований ею церкви. «Как это ни странно, — пишет историк, — но церковь была лучше государства подготовлена к революции».75 Процесс подготовки к реформам, шедший с 1905 года, завершается созывом в 1917 году Синода, который 5 ноября избирает митрополита Московского Тихона патриархом. Конфликт между церковью и советским государством был неизбежен, ибо коммунистическая партия, пришедшая к власти в России, ставила своей задачей не только экономическое, политическое и социальное преображение страны. Она ставила своей задачей создание нового человека, она претендовала на духовную власть. Декрет от 23 января 1918 года прокламировал отделение церкви от государства, лишение ее имущества, юридических прав. Фактически церковь ставилась вне закона. Патриарх Тихон отвечает анафемой против явных и тайных врагов церкви, ее преследующих, призывом к верным защищать церковь. В марте 1918 года патриарх резко осуждает подписание брестского мирного договора, как измену слову, данному русскому народу и союзникам. По случаю первой годовщины революции патриарх обращается с письмом в Совнарком, в котором, перечисляя преступления новой власти, призывает прекратить кровопролитие, насилия, преследования веры, освободить узников. Трудное положение советской власти вынуждает ее смягчить свою антицерковную политику. Циркуляр народного комиссара юстиции от декабря 1918 года перечисляет то, чего больше не следует делать, но что было повсеместной практикой: запрещается самовольное закрытие церквей, конфискация для революционных нужд объектов культа, арест священнослужителей, обыски во время службы, посылка священников на трудработы и так далее. Местным советам предлагается не оскорблять религиозных чувств верующих.76 Смягчение борьбы с церковью было очень кратковременным В марте 1919 года наркомюст предлагает местным властям «развернуть [142/143] борьбу с суевериями»: открыть святыни и, проведя инвентаризацию, подвергнуть мощи экспертизе. Популярнейший «разоблачитель религии» Мих. Горев77 описал вскрытие мощей Сергия Радонежского в Троице-Сергиевской лавре в 1919 году: «Верующие» уже не плачут, не делают истерических выкриков и даже не злобятся на Советскую власть. Они понимают, что никакого кощунства, ни тем более «посягательства на святыню» не совершено».78 Патриарх Тихон в период гражданской войны воздерживается от поддержки одной из сторон: он предоставляет автономию епископам, епархии которых оказались под властью белых, но отказывается поддержать авторитетом церкви белых. Голод 1921 года используется для нанесения жестокого удара по церкви. В августе патриарх Тихон обращается к главам христианских церквей с призывом помочь голодающим. Создается Церковный комитет помощи голодающим и в церквах ведется сбор даяний. Правительство не признает церковного комитета и распускает его. Е. Кускова, вспоминая «могучую энергию» патриарха, «поднявшего на дело спасения всю верующую Россиию и заграницу», считает, что эта энергия очень напугала большевиков, в глазах которых «проявление его и нашей энергии было лишь организацией контрреволюции».79 19 февраля 1922 года патриарх предложил епархиальным советам передать в фонд помощи голодающим церковные ценности, за исключением священных предметов. 26 февраля правительственным декретом конфисковались все церковные ценности, включая священные предметы. Верующие пытаются воспрепятствовать конфискации. В течение первых трех месяцев выполнения декрета было зарегистрировано 1414 кровавых инцидентов — столкновений верующих с войсками.80 Сопротивление верующих Шуи, во время которого было убито 4 и ранено 10 человек, немедленно используется Лениным для составления строго секретного инструктивного письма, адресованного членам Политбюро. «Надо именно теперь проучить эту публику так, чтобы на несколько лет ни о каком сопротивлении они не смели и думать».81 Ленин дает указания: арестовать как можно больше «представителей реакционной буржуазии и реакционного духовенства», провести показательный процесс, расстрелять «очень большое число».82 Во время процесса, организованного в Москве в апреле-мае 1922 года, 11 обвиняемых были приговорены к смертной казни. В отношении пятерых приговор был приведен в исполнение. В качестве свидетеля, а затем и обвиняемого, был привлечен патриарх Тихон. Он был помещен под домашний арест и лишен возможности исполнять свои функции. На процессе в Петрограде (июль 1922 года) [143/144] судили 86 человек. К смерти было приговорено 10 обвиняемых, казнено четверо, в том числе митрополит Вениамин. В общей сложности в 1922 году было казнено 8 100 священников, монахов и монашенок.83 Не перестает вестись и «антирелигиозная работа», в частности продолжается разоблачение суеверия. В газетах появляются сообщения «разоблачительного» характера: «Петроград. 2 августа следователем по важным делам, в присутствии духовенства и экспертов, профессоров Петроградского медицинского института, было произведено вскрытие мощей Александра Невского. Вместо мощей в раке оказались кусочки костей, перемешанных с мусором».84 Борьбу с церковью значительно облегчил происшедший в ней раскол. Группа петроградских священников во главе с Александром Введенским, явившись к арестованному патриарху, потребовала передачи им патриархальной канцелярии, чтобы церковь «не осталась без всякого управления». Патриарх передал свою власть митрополиту Агафангелу, находившемуся в Ярославле, а до его приезда поручил канцелярию А. Введенскому и его приверженцам. 18 мая 1922 года они совершают переворот, ликвидируют патриархат и объявляют о создании Высшего церковного управления. Рождается «Живая церковь», которой «советская власть оказывает свою моральную, материальную и, в особенности, полицейскую, поддержку».85 На «Живую церковь» возлагаются большие надежды. Мне кажется, говорил Г. Зиновьев А. Введенскому, что «ваша группа могла быть зачинателем большого движения в международном масштабе».86 Быть может, руководитель Коминтерна, участвовавший в 1921 году в учреждении Профинтерна, видел в будущем возможность создания церковного интернационала под руководством партии большевиков Оказывая «Живой церкви» помощь, развертывая перед ее руководителями радужные перспективы, советская власть напоминала им и о другой стороне медали. Утверждение смертного приговора по отношению к 5 осужденным в московском процессе, — писал Мих. Горев, — «должно не только отрезвить горячие контрреволюционные поповские головы, но и преподать урок и элементарной политической азбуки новому Высшему церковному управлению».87 Л. Каменев, после петроградского процесса, подчеркивая «наивысшую снисходительность» ВЦИК, заменившего 6 обвиняемым «высшую меру долгосрочным заключением», напомнил: «Нет, не может быть и не будет милости в отношении тех князей церкви, а также мирян, выходцев из архибуржуазной среды, которые ныне, прикрываясь организацией церкви, поднимают наиболее темные и развращенные элементы населения против рабоче-крестьянской власти».88 [144/145] С первого дня революции Ленин видит в интеллигенции главного врага, ту силу, которая не хочет «подчиняться без долгих обсуждений «личному авторитету одного человека» и одной партии. Борьба с той частью интеллигенции, которая была враждебна советской власти, в объяснениях не нуждалась. Преследования, которым подвергается нейтральная часть интеллигенции, объяснялись присущей ей гуманностью, добротой, рождавшей сочувствие к преследуемым. В ответ на письмо Горького по поводу массовых арестов в Петрограде Ленин излагает 15 ноября 1919 года свое кредо: «... В общем мера ареста кадетской (и околокадетской) публики была необходима и правильна... Неверные сердитые слова говорите Вы по какому поводу? По поводу того, что несколько десятков (или хотя бы даже сотен) кадетских и околокадетских господчиков посидит несколько дней в тюрьме для предупреждения заговоров...»89 Три дня спустя Ленин почти дословно повторяет свою аргументацию — она была хорошо придумана — в письме М. Андреевой: «... Нельзя не арестовывать для предупреждения заговоров, всей кадетской и околокадетской публики. Она способна вся помогать заговорщикам. Преступно не арестовывать ее».90 Обращаясь к терминологии славянофилов, отличавших «народ» и «публику», то есть интеллигенцию, Ленин обогащает словарь выражением «околокадетская». Слово это позволяло не заботиться о партийной принадлежности арестованных, в ряды обвиняемых зачисляется вся русская интеллигенция. Как таковая. Отягощает вину многих арестованных интеллигентов то, что они до революции помогали большевикам: раз они такие добрые и помогали преследуемым раньше, кто может гарантировать, что они не будут этого делать теперь? Важнейшее открытие Ленина заключается в том, что он считает необходимым арестовывать — он подчеркивает: «нельзя не арестовывать», «преступно не арестовывать» людей, которые «способны» помогать заговорщикам. Открытие вождя революции: необходимо арестовывать потенциально опасных людей. Очередной удар по интеллигенции наносится в августе 1922 года. 28 августа 1922 года Известия публикует одновременно постановление ВЦИК о роспуске Всероссийского комитета помощи голодающим и сенсационные материалы о раскрытии так называемой Петроградской боевой организации. По делу ПБО было арестовано «свыше 200 человек».91 ВЧК соединила вместе группу кронштадтских моряков, группу морских офицеров и профессорскую группу. Есть все основания утверждать, что все «дело ПБО» является сфабрикованным от начала до конца. Даже советские историки не Могут договориться в чем же была вина арестованных. Один говорит ясно и точно: «Петроградская боевая организация Таганцева подготовляла [145/146] кровавый переворот к концу августа — началу сентября 1921 года», 92 другой ограничивается заявлением: «ПВО готовила заговор против Советской власти в 1921», третий перечисляет подробно «преступления»: разрабатывали «проекты государственного и хозяйственного переустройства России, полагая, что свержение Советского правительства — вопрос лишь времени», 93 «кадет Таганцев вынашивал идею создания «массовой базы»..., вошел в контакт с группой так называемых «уполномоченных собрания представителей фабрик и заводов г. Петрограда».94 В то время как профессора «идейно» направляли организацию, кронштадтские моряки совершили «террористический акт»: «разбойничья группа взорвала в Петрограде памятник В. Володарскому».95 Подготовка процесса и сам процесс проходили под личным руководством Ленина. После ареста значительной группы крупных русских ученых, деятелей культуры — географа проф. В. Н. Таганцева, химика проф. М. М. Тихвинского, профессоров Д. И. Шаховского, Н. И. Лазаревского, С. А. Ухтомского, В. М. Козловского, поэта Николая Гумилева96 и многих других — перед Лениным ходатайствуют об их освобождении геологи, Русское физико-химическое общество. В числе расстрелянных, вместе с теми, кого называли «наиболее опасными», «руководителями заговора», были профессор Тихвинский и поэт Николай Гумилев. За них особенно ходатайствовали перед Лениным. За М. Тихвинского — ибо он был выдающимся химиком и старым большевиком, отошедшим от партии до революции, за Н. Гумилева — ибо он был одним из самых больших поэтов России. После казней родились легенды о вмешательстве Ленина в пользу Тихвинского и Гумилева, о недошедших вовремя распоряжениях, о самоволии чекистов. С. Либерман рассказывает, что Л. Красин ужаснулся, узнав о расстреле проф. Тихвинского: «Они его убили вопреки обещанию Ленина, — воскликнул Красин. — Но ведь это невозможно! А, может быть, он все знал... и революция имеет свои непреложные законы? В таком случае, куда все это нас заведет? Ведь Владимир Ильич очень любил Тихвинского, был с ним на ты...»91 Красин, хорошо зная Ленина, подозревал, что тот «все знал». В опубликованной переписке Ленина есть его «резолюция» по делу М. Тихвинского: «Тихвинский не «случайно» арестован: химия и контрреволюция не исключают друг друга».98 На вопрос человека, пришедшего к Дзержинскому просить пощадить Гумилева: «Можно ли расстрелять одного из двух-трех лучших поэтов России?» председатель ВЧК ответил: «Можно ли делать исключение для поэта. расстреливая других?»99 [146/147] Химия не исключала контрреволюции, поэзия не исключала контрреволюции. Более того, они казались — и химия, и поэзия — контрреволюционными сами по себе. Наука, поэзия, интеллигенция — были контрреволюцией. Процесс «Петроградской боевой организации» был последним большим процессом, организованным ВЧК. Декретом ВЦИК от 6 февраля 1922 года ВЧК и ее местные органы были «упразднены», то есть их функции были переданы Государственному политическому управлению (ГПУ), созданному в составе народного комиссариата внутренних дел РСФСР. После создания СССР ГПУ превращается в объединенное государственное политическое управление (ОГПУ) . Два слога, страшные и патетичные для любого гражданина, пережившего годы революции, два слога, предшествовавшие «маме», ибо ими пугали в колыбели, как некогда «букой», и сопровождавшие несчастливцев даже после смерти, вплоть до выгребной ямы, два простейшие слога, которые запамятовать не дано никому», 100 эти два слога — ЧЕ-КА, были заменены тремя: ГЕ-ПЕ-У. Вскоре и эти три слога станут вызывать не меньший страх, чем прежние два. Назначение председателя ВЧК Ф. Дзержинского председателем ГПУ, потом ОГПУ, подчеркивало неизменность роли и характера Органов. Процесс эсеров, начавшийся в июне 1922 года, был первым большим показательным процессом, организованным ГПУ. Для Горького, находившегося на Западе, процесс социалистов-революционеров представлялся актом борьбы с интеллигенцией. В письме Рыкову (Ленин скажет: «поганое письмо Горького») М. Горький ставит процесс в ряд действий, направленных на «истребление интеллигенции в нашей безграмотной стране». В дни, когда начался процесс эсеров, был утвержден приговор по делу «о сокрытии церковных ценностей». Из обвиняемых по делу эсеров (все обвинения были связаны с их деятельностью до 1919 года, амнистированной 27 февраля 1919) к смертной казни было приговорено 12 человек, но «исполнение приговора» суд «приостановил». Политические процессы были лишь частью войны против интеллигенции, ожесточившейся в связи с тем, что, как констатировал ЦК: «...Выявилось в первые месяцы 1922 г. оживление деятельности остатков старой буржуазной интеллигенции».101 Это «оживление буржуазной идеологии» проявлялось в открытии — разрешенных законом — частных издательств, в возобновлении выпуска журналов Былое, Голос минувшего, Экономист, Право и жизнь. «Вредные тенденции» обнаруживаются на съезде агрономов (март 1922 года): профессора-аграрники и экономисты выступают за абстрактную надклассовую законность»; на съезде врачей: наркомздрав Семашко [147/148] доносит Ленину, что врачи «восхваляли земскую медицину», требовали демократию и право издавать собственный печатный орган. «Антисоветские партии, — говорит об этом периоде историк ВЧК-ГПУ, — действуя через интеллигенцию (профессуру, специалистов, литераторов), вели работу среди учащейся молодежи, мелкобуржуазных и обывательских элементов, создавали опорные пункты в высшей школе, в печати, литературных кругах, кооперации...»102 В марте 1922 года Ленин пишет статью «О воинствующем материализме», в которой «первенствующей обязанностью коммуниста» объявляет «систематическую, наступательную борьбу с буржуазной идеологией, с философской реакцией, со всеми видами идеализма и мистики». В письме к председателю ГПУ Дзержинскому от 19 мая Ленин переводит философские термины на «разговорный» язык, он называет интеллигентов, «профессоров и писателей»: «явными контрреволюционерами, пособниками Антанты, шпионами, растлителями молодежи».103 «Профессоров и писателей» арестовывали, судили, расстреливали. Они умирали с голоду. «В истории Академии наук, — замечает исследователь, — было, кажется, три главных моровых полосы 1918— 1923; 1929— 1931; 1936— 1938».104 Особенность первой из них в том, что крупнейшие русские ученые умирали от голода и холода. Историк цитирует некрологи, публиковавшиеся в Известиях Российской Академии Наук. В некрологе по поводу смерти историка A. С. Лаппо-Данилевского, наступившей 7 февраля 1919 года, отмечается, что «с конца мая 1918 г. это уже седьмая жертва, вырванная смертью из среды действительных членов Академии». Если учесть, что в это время Академия Наук насчитывала чуть больше 40 академиков, размеры катастрофы будут очевидны. Тем более, что ученые продолжали гибнуть. Умирает основатель гидро– и аэродинамики B. А. Жуковский, крупнейший востоковед Б. А. Тураев, выдающийся математик А. М. Ляпунов, замечательный языковед А. А. Шахматов, виднейший богослов И. С. Пальмов и многие другие. Подписанный Лениным в 1921 году декрет «о создании благоприятных условий для научной работы» академику Павлову имел целью спасти единственного русского лауреата Нобелевской премии, и еще больше подчеркивал трагическое положение русской науки. 19 мая в письме Дзержинскому Ленин предлагает «тщательно подготовить» новую репрессивную меру, направленную против интеллигенции: «высылку за границу писателей и профессоров, помогающих контрреволюции».105 [148/149] В мае 1922 года Ленин знакомится с проектами первого советского уголовного кодекса — УК РСФСР. Он настаивает на необходимости «открыто выставить принципиальное и политически правдивое (а не только юридически-узкое) положение, мотивирующее суть и оправдание террора, его необходимость, его пределы. Суд должен не устранить террор; обещать это было бы самообманом или обманом, а обосновать и узаконить его принципиально, ясно, без фальши».106 Он настаивает на «расширении применения расстрела», по отношению «ко всем видам деятельности меньшевиков, с.-р. и т. п.»107 Но главный вклад вождя революции заключался в формулировке статьи о «пропаганде или агитации». Ленин предлагает неизвестную ранее юридический науке формулу: «Пропаганда или агитация, объективно содействующая той части международной буржуазии, которая не признает равноправия приходящей на смену капитализма коммунистической системы собственности и стремится к насильственному ее свержению, путем или интервенции, или блокады, или шпионажа, или финансирования прессы и т. под. средствами, караются высшей мерой наказания, с заменой, в случае смягчающих вину обстоятельств, лишением свободы или высылкой за границу».108 Ленин вводит понятие «объективной помощи» международной буржуазии. Тем самым, пишет польский философ Лешек Колаковский, Ленин «заложил основы законодательства присущего тоталитарной системе, отличающегося от законодательства деспотической системы».109 Характерная черта деспотизма — суровость законодательства, характерная черта тоталитаризма — фиктивность законодательства. Ленин включает в уголовный кодекс статью, наказывающую смертью (при отсутствии смягчающих обстоятельств) за высказывание взглядов, которые могут «объективно помогать» буржуазии. Это значит, что власть может убивать, кого захочет, кто ей не нравится (или, применяя смягчающие обстоятельства ограничиваться тюрьмой, лагерем, высылкой). Следовательно — закон не существует, уголовный кодекс не существует. Первым опытом применения новой формулы на практике была высылка из Советской республики большой группы ученых, литераторов, врачей, агрономов. 31 августа 1922 года Правда публикует сообщение, озаглавленное «Первое предостережение». Констатируя, что «определенные слои буржуазной интеллигенции не примирились с советской властью», орган ЦК перечисляет «опорные пункты» антисоветской деятельности: высшая школа, публицистика, художественная литература, философия, медицина, сельскохозяйственная наука, кооперация, а затем сообщает, что «по постановлению ГПУ» наиболее «активные контрреволюционные элементы» из среды [149/150] интеллигенции высылаются «в северные губернии, часть за границу». Обозвав тех, кто «будет выброшен с территории РСФСР» «идеологическими врангелевцами и колчаковцами», Правда подчеркивала, что высылка «является первым предостережением советской власти» по отношению к интеллигенции. Профессиональный состав высланных («160 наиболее активных буржуазных идеологов»110) очень широк. В числе высланных — ректор Московского университета проф. Новиков (зоолог), ректор Петербургского университета проф. Карсавин (философ) значительная группа математиков во главе с деканом математического факультета МГУ проф. Стратоновым, экономисты — профессора Бруцкус, Зворыкин, Лодыженский, Прокопович, кооператоры А. Изюмов, В. Кудрявцев, А. Булатов, историки А. Кизеветтер, А. Флоровский, В. Мякотин, А. Боголепов, социолог Питирим Сорокин, члены Комитета помощи голодающим — Е. Кускова, М. Осоргин, В. Булгаков, профессора Велихов, Ясинский, Угримов. В сообщении ГПУ подчеркивалось: «среди высылаемых почти нет крупных имен». В дополнение к перечисленным достаточно назвать высланных философов, чтобы убедиться в лживости утверждения: были высланы Н. Бердяев, С. Франк, Н. Лосский, С. Булгаков, Ф. Степун, Б. Вышеславцев, И. Лапшин, И. Ильин, А. Изгоев. На основании небольшого количества имеющихся документов и воспоминаний можно предположить, что Политбюро по инициативе Ленина приняло решение нанести удар по интеллигенции, наметило основные центры независимой мысли, которые предполагалось парализовать. Были названы некоторые имена (список философов был почти целиком составлен лично Лениным), а в остальном инициатива оставлялась ГПУ, влиятельным партийным деятелям и их приближенным, сводившим личные счеты. Проскрипционный список составлялся с учетом главной задачи: «предостеречь» интеллигенцию, изгнать главных смутьянов и напугать остальных. В связи с этим в список попадали те, за кем еще не было ничего замечено, и не попадали те, кого, казалось бы, следовало обязательно изгнать. Высылка за границу была решением радикальным, но, по сравнению со смертными приговорами, выносимыми на публичных процессах, мерой «гуманной». К тому же советское правительство не могло рискнуть в 1922 году расстрелять сто или двести виднейших представителей [150/151] русской интеллигенции. Это могло произвести за границей неблагоприятное впечатление. Малочисленность научных и культурных кадров, в которых государство нуждалось, казалась препятствием к резкому их сокращению путем массовых расстрелов. В июле 1921 года происходит событие, которое открывает коммунистической партии новые возможности в борьбе на идеологическом фронте. В Праге выходит сборник Смена вех, оформляющий «сменовеховство», движение, начавшееся в Советском Союзе и активно поддержанное партией, а затем перекинувшееся в эмиграцию. После Октябрьской революции Россию покинуло более миллиона ее граждан. Точная цифра эмигрантов неизвестна. Ленин говорил об эмиграции, насчитывающей, вероятно, от 1, 5 до 2 млн. человек».111 Зарубежный историк говорит примерно о миллионе эмигрантов.112 Советский историк называет цифру — 860 тысяч эмигрантов.113 По данным Лиги Наций, опубликованным в 1926 году, из России после революции выехало 1,600,000 человек. Примерно четверть, покинувших родину, составляли офицеры и солдаты белых армий, в том числе около ста тысяч солдат и офицеров армии Врангеля, эвакуировавшихся из Крыма в Константинополь. Среди гражданских лиц были представители всех сословий и профессий, но преимущественно, что легко понять, те, кто считал советскую власть врагом, и те, кого она считала врагом. Значительный процент эмигрантов составляли представители интеллигенции. В эмиграции были представлены все русские партии: от крайне правых до крайне левых, от монархистов до социалистов-революционеров и анархистов. Политический состав эмиграции был убедительнейшим свидетельством ликвидации политической жизни в советской России. Все партии — за исключением РКП (б) — оказались в лагере противников советской власти, уйдя в этот лагерь добровольно, или будучи выброшенными партией-диктатором. Значительная часть эмиграции, рассеявшейся по всему свету (Чехословакия, Югославия, Болгария, Польша, Германия, Латвия, Франция, Китай), убеждена, что возвращение на родину дело короткого времени, что большевики вот-вот падут. Ее отношение к советской власти резко враждебное. Одновременно среди эмигрантов появляются пораженческие настроения, раздаются одинокие, робкие голоса: мы побеждены. Эти идеи находят поддержку в советской России. «Сменовеховство как течение среди старой интеллигенции возникло в Советской России примерно с 1918 года», 114 — отмечает советский историк. Есть немало сходного в политике советской власти по отношению к священникам, искавшим путей соглашения с государством и шедшим на раскол в церкви, и к интеллигенции, искавшей дорог к примирению с победителями. [151/152] Весной 1920 года после нападения Польши на советскую республику, реабилитируется патриотизм. Именно он становится базой, на которой начинает строиться концепция «сменовеховства». Летом 1920 года известный юрист проф. Гредескул, один из бывших руководителей кадетской партии, отправляется в турне по стране. Он читает лекции, затем публикует цикл статей в Известиях. Он действует не только с полного согласия властей, но при их поддержке, Главный тезис Гредескула: «С каждым днем становится все виднее, что перед нами не тупик истории и не случайный ее эпизод, а большая, тарная, светлая дорога, по которой идет исторический процесс, и на этот раз направляемый сознательными усилиями прозорливых деятелей, ведет нас к величайшему перелому во всей человеческой истории».145 Идея «сменовеховства» самопроизвольно и под влиянием Гредескула и его сторонников рождается в эмиграции. Редактор выпускаемой в Праге газеты Славянская заря Е. А. Ефимовский начинает весной 1920 года доказывать, что именно большевики защищают национальные и государственные русские интересы. Говоря в одной из своих статей о неизбежном, по его мнению, споре Европы с Советской Россией, он пишет: «В этом споре мы будем на стороне Советской России. Не потому, что она советская, а потому что она — Россия».116 В Париже Ю.В. Ключников читает пьесу Единый куст. Среди приглашенных «Бунин, Куприн, Толстой, Алданов, Илья Эренбург, недавно бежавший из Крыма, Ветлугин и автор настоящей хроники».117 Присутствующие согласны в оценке пьесы: скучна, как солдатское сукно — мнение Куприна, бездарна, как ржавый гвоздь — мнение А. Толстого. Но, утверждает Толстой, дело в идее, в руководящей мысли. Мысль пьесы заключалась в том, что «родина есть Единый куст, и все ветви его, даже те, которые растут вбок или в сторону, питаются одними и теми же живыми соками...» А.Толстой делает вывод: «Там в России веет суровым духом отказа, а здесь на Западе, одна гниль, безнадежный, узколобый материализм и полное разложение...»118 Осенью 1920 года в Харбине выходит сборник статей Н.Устрялова В борьбе за Россию. В этой книге содержится вся идеология «сменовеховства» и когда в июле 1921 года в Праге выйдет сборник Смена вех, который даст имя движению, в нем ничего существенно нового по сравнению со статьями из сборника Устрялова не будет. Главный идеолог сменовеховского движения, талантливый публицист Николай Устрялов посвящает свою книгу «генералу А. А. Брусилову, мужественному и верному служителю Великой России в годину ее славы и в тяжкие дни страданий и несчастья» [152/153] Поведение генерала Брусилова, призвавшего в дни польского наступления забыть «эгоистическое чувство классовой борьбы», но помнить о «своем родном русском народе» и «своей Матушке-России», 119 кажется Устрялову образцом подлинного патриотизма. В борьбе за Россию прежде всего — предложение признать поражение белых армий, пойти в Каноссу. Более того, Н. Устрялов призывает Врангеля, который еще сопротивляется в Крыму, добровольно обратиться», то есть принять «иную веру» и приветствовать Брусилова.120 Русская интеллигенция, — объясняет Устрялов свой призыв, — боролась против большевизма по многим основаниям, «но главным и центральным был в ее глазах мотив национальный».121 Интеллигенция стала врагом революции потому, что она разрушала государство, разлагала армию, унижала отечество. По мнению Устрялова, борьба против большевиков не имела бы никакого смысла, ее бы и не было, если бы не национальные мотивы. Поражения белых армий позволили Устрялову прозреть. Он признает, что ошибался — вместе с большей частью русской интеллигенции — в оценке большевизма. Новый взгляд Н. Устрялова на большевизм можно свести к трем пунктам. Первый — революция в России была национальной, ее корни уходят в славянофильство, чаадаевский пессимизм, герценовский революционный романтизм, писаревский утилитаризм; среди ее предков — Чернышевский, якобинизм Ткачева, достоевщина — от Петруши Верховенского до Алеши Карамазова, русский марксизм 90-х годов, «руководимый теми, кого мы считаем теперь носителями подлинной русской идеи — Булгаковым, Бердяевым, Струве», 122 М. Горький, «соловьевцы» Андрей Белый и Александр Блок. Русская революция была революцией национальной и «развивалась через типичнейший русский бунт «бессмысленный и беспощадный».» Устрялов видит в ней некую «правду», но полагает, что она свое сделала и пора ее «остановить»: только большевизм «при всех пороках своего тяжелого и мрачного быта» смог «подморозить», по словам К. Леонтьева, «загнивающие воды революционного разлива».123 «Подморозив» революцию, советская власть приступила, по Убеждению Устрялова, к выполнению национальных задач страны. И это второй пункт концепции Устрялова: большевики оказались не анархистами, как все боялись, а — государственниками, сторонниками и строителями сильного государства. Именно большевики, — утверждает Устрялов (и это третий пункт его программы), — «способны восстановить русское великодержавие».124 Восстановить русскую империю. Безоговорочный сторонник «Единой и Неделимой», Устрялов убежден что «большевистский централизм» лишь «внешне [153/154] окрашен демагогией «свободного самоопределения народов».»125 Именно в интересах русской империи необходимо, по мнению Устрялова, прекратить борьбу с большевизмом. Во имя империи осуждает он крестьянское движение, крестьянские мятежи, «погромную анархическую волну», которая, в случае победы, может, по его словам, превратить «Великую Россию в месиво «освободившихся народностей с «независимой Сибирью» на востоке, «самостийной Украиной» и «свободным Кавказом» на юге, «Великой Польшей» и десятком «меньших» народностей на Западе».126 Национальная функция русской революции настолько для Устрялова очевидна, что он категорически отвергает ее «инородческий» характер: «И если даже окажется математически доказанным, что девяносто процентов русских революционеров — инородцы, главным образом евреи, то это отнюдь не опровергнет чисто русского характера движения. Если к нему и прикладываются «чужие» руки, — душа у него, «нутро» его, худо-ли, хорошо-ли, все же истинно русское, — интеллигентское, преломленное сквозь психику народа». Проницательность Н. Устрялова, увидевшего в ленинском государстве многие черты сталинского Советского Союза, увидевшего то, чего не видели многие из руководителей большевистской партии, объясняется убеждением идеолога сменовеховства в сходстве между русской и французской революциями. «Переход от состояния революции к нормальному государственному состоянию произойдет, — пишет он, — не вопреки и против революции, а через нее».128 В России, по мысли Устрялова, повторится неизбежное: летом 1920 года ему видится приближение консулата, сражения с Польшей кажутся «Аркольским Мостом и Маренго».129 А потом — Наполеон станет императором. Метод исторических аналогий позволяет Н. Устрялову предвидеть некоторые черты рождающегося советского государства и одновременно приводит его к жесточайшим ошибкам. В революции он видит «обновляющую» животворную силу и глубоко верит, что, «гениально оживив традиции Белинского, она /революция/ заставит Россию с потрясающей силой пережить и правду Тютчева, Достоевского, Соловьева...»130 В. Шульгин, заканчивая свою книгу о поражении белого движения, об исходе, утешает себя предположением, во многом совпадающим с мыслями Устрялова: «Наши идеи, — пишет В. Шульгин, — перебежав через фронт, покорили их /красных/ сознание... Допустим, что им, красным, только кажется, что они сражаются во славу Интернационала... На самом же деле хотя и бессознательно они льют кровь только для того, чтобы восстановить «Богохранимую Державу Российскую»... Если это так, [154/155] то это значит, что Белая мысль, пробравшись через фронт, покорила их подсознанье... Мы заставили их красными руками делать белое дело... Мы победили... Белая мысль победила...»131 Сменовеховство рождается среди консервативной, правой части русской интеллигенции. Монархист Е. Ефимовский, сторонники Колчака Ю. Ключников и Н. Устрялов, монархист В. Шульгин, правый кадет Гредескул «меняют вехи», придя к убеждению, что «красными руками» делается «русское дело». Идеологи сменовеховства, люди правых убеждений, сторонники — как Н. Устрялов — Константина Леонтьева и Жозефа де Местра, принимают большевизм, ибо идеи свободы, волнующие левую интеллигенцию, кажутся им второстепенными. Решение Десятого съезда перейти к новой экономической политике представляется сменовеховцам подтверждением их предвидений: «На наших глазах, — пишет Устрялов в ноябре 1921 года, — происходит то тактическое «перерождение большевизма», которое нами упорно предсказывалось вот уже более полутора лет».132 Для Устрялова и его сторонников нет сомнения: большевизм перерождается. В статье «Редиска» Устрялов утверждает, что Советская Россия — «извне — красная, внутри — белая». Эту «редисочность» советского строя символизирует, по мнению идеолога сменовеховства, «красное знамя на Зимнем дворце и звуки Интернационала на кремлевской башне».133 Сменовеховцы берут на вооружение термин — «национал-большевизм», появившийся в 1919 году в Германии. Национал-большевизм предлагается как идеология для русской интеллигенции после «ликвидации белого движения в его единственной серьезной и государственно-многообещающей форме (Колчак — Деникин)».134 Вешающей ошибкой П. Б. Струве, возражавшего сторонникам национал-большевизма, является, по мнению Н. Устрялова, «смешивание большевизма с коммунизмом». Большевизм, — считает он, — явление русское, коммунизм — интернациональное, России чуждое. Юрист и политический публицист Н. Устрялов рассуждает примерно так же, как рассуждал знахарь Егорка в романе Пильняка Голый год: «Говорю на собрании: нет никакого интернациенала, а есть народная русская революция, бунт — и больше ничего. По образцу Степана Тимофеевича. — А Карла Марксов?» — спрашивают. — Немец, говорю, а стало быть дурак. — «А Ленин?» — Ленин, говорю, из мужиков, большевик, а вы должно комунесты».135 Программа знахаря Егорки: коммунистов вон, большевики сами обойдутся — выражала надежды сменовеховцев. Сменовеховцы надеялись — события, как им казалось, подтверждали [155/156] эти надежды, — что революция приспособится к национальным интересам страны, сделает то, чего не смог сделать слабый царский режим. «Идеология примиренчества, — утверждал Н. Устрялов, — прочно входит в историю русской революции».136 В начале 20-х годов «идеология примиренчества», идеология сменовеховства была встречена в эмиграции резкой критикой, нередко негодованием, осуждением, как предательство. Идеология эта будет — в различных формах — разъедать эмиграцию. Несмотря на критику и осуждение она дает практические результаты. По официальным данным за 10 лет (1921 — 1931) репатриировалось, вернулось из эмиграции на родину 181432 человек, то есть 10—12% эмигрантов. Причем в 1921 году вернулось 121 843 человек.137 То есть в первый год НЭПа и в первый год сменовеховства вернулось подавляющее большинство репатриантов. Но главное практическое значение сменовеховства для советской власти заключалось в другом: была расколота интеллигенция, та большая ее часть, которая либо активно выступала против Октябрьского переворота, либо пассивно его не принимала. Сменовеховство было «живой церковью» интеллигенции. В обоих случаях наряду с прямыми агентами государства действовали убежденные люди, верившие, что они действуют в интересах России, что кремлевские башни переварят и выплюнут красный флаг, на них развевающийся. «Красное знамя, — скажет Устрялов, — зацветает национальными цветами».138 Сборник Смена вех был восторженно встречен советской печатью. «Сущность всех статей сборника, — говорилось в статье «Психологический перелом», помещенной в Известиях, — сводится к приятию Октябрьской революции и к отречению от всякой борьбы против ее результатов».139 Известия поражаются, «до чего людям, еще вчера с оружием в руках боровшимся с трудовой Россией, удалось понять ее дух и историческое призвание». Правда, приветствуя сменовеховцев, посвящает сборнику передовую статью «Знамение времени».140 Сборник перепечатывается советскими типографиями. О нем говорит Ленин. Троцкий в октябре 1921 года на Втором съезде политпросветов настаивает: «Нужно, чтобы в каждой губернии был хоть один экземпляр этой книжки Смена вех». Сменовеховство обсуждается на Одиннадцатом съезде партии, на Двенадцатом съезде партии. Сменовеховство используется прежде всего для разложения эмиграции: существование организованной и враждебной эмиграции советская власть будет долгие годы рассматривать как серьезную опасность. Борьба с эмиграцией будет вестись с помощью ГПУ и [156/157] с помощью идеологии. Создав провокационную «монархическую организацию Трест», ГПУ с 1921 до 1927 года будет вести успешную игру, взрывая изнутри, прежде всего, монархические эмигрантские организации, и водя за нос иностранные разведки. Сменовеховские идеи проникали в широкие слои эмиграции, они станут потом важной частью идеологии «возвращенчества», войдут составным элементом в «евразийство». Н. Устрялов был несколько сконфужен комплиментами Правды и в ответ на передовую «Знамение времени» писал, что авторы Смены вех отнюдь не являются «без пяти минут коммунистами».141 Логика примирения с властью вынуждала, однако, сменовеховцев, веривших, что они смогут стать «оппозицией Его Величества», партнерами в диалоге с большевиками, одобрять террор, одобрять высылку «людей мысли» из страны, приветствовать рождение ГПУ. ГПУ приветствовалось, ибо оно пришло на смену «знаменитой Чрезвычайки». Террор приветствовался, ибо «нужно было страхом заморозить сердца, сковать волю врагов, воссоздать дисциплину в армии и в разнуздавшихся массах. Для этого все средства хороши и любые руки приемлемы».142 Высылка оправдывалась, ибо «в настоящее время в России происходит чисто животный процесс восстановления органических государственных тканей. «Мозг страны» в этот период (по необходимости непродолжительный) не должен ни в какой мере мешать этому процессу».143 Быть может наиболее важным практическим результатом сменовеховства было создание идеологии для интеллигенции, остававшейся в стране, для бюрократического аппарата, разраставшегося с чудовищной быстротой. Вернувшись в 1922 году после болезни на работу, Ленин с ужасом обнаружил, что Совнарком, председателем которого он был, создал в его отсутствие 120 комиссий — по расчетам руководителя государства было достаточно 16 комиссий. Национализация промышленности, система разверстки (конфискации и распределения) вели к увеличению числа чиновников. Полная неподготовленность большинства из них вынуждала ставить на одно место по несколько человек: аппарат снова разбухал. В 1917 году в учреждениях работало около 1 миллиона чиновников, в 1921 году — 2, 5 миллиона. На транспорте в 1913 году было занято 815 тысяч работников, в 1921 — 1 229 тысяч, хотя перевозки сократились в 5 раз. В 1913 году чиновники составляли 6, 4% общего числа работающих, в 1920 году — 13, 5%. В большинстве эти люди пошли работать в советские учреждения по необходимости, ради пайка. Сменовеховство дало им идеологические аргументы. В сентябре 1922 года Правда опубликовала результаты «статистического [157/158] обследования». Было опрошено 230 инженеров, работников советских учреждений и трестов. На вопрос: как вы относитесь к советской власти, 12 ответили: враждебно, 46: безразлично, 34 не дали ответа, 28 ответили: сочувственно, 110 назвали себя «сменовеховцами». Если можно предположить, что среди не давших ответа были люди, враждебно относившиеся к советской власти, подавляющее большинство «сменовеховцев» не оставляет сомнения. Ответ на второй вопрос позволяет понять причины успеха сменовеховских идей. На вопрос о перспективах советской республики не составили определенного мнения — 34, не ответили — 34; 68 ответили, что укрепление государственного капитализма приведет к победе коммунизма; 94 видели в будущем крах государственного капитализма и возвращение к прежним капиталистическим отношениям.144 Именно так поняли они «послание» сменовеховцев: большевистское правительство восстановит сильную власть и самоустранится Или трансформируется. Приветствовав появление сменовеховства, используя его, Ленин не перестает твердить об опасности сменовеховской идеологии. Опасность проникновения «буржуазных» идей в марксизм (который через год станет ленинизмом), несомненно, существовала. Сменовеховство давало новую легитимность большевикам, захватившим власть, объявляя их подлинными наследниками русской истории. Сменовеховство оправдывало все методы управления, используемые новой властью. Отмечая седьмую годовщину Октября, Н. Устрялов не без одобрения отмечал: «Привольно гуляет по бескрайним русским равнинам доселе дремавший лозунг Константина Леонтьева: Нужно властвовать беззастенчиво» 145 Сменовеховство, наконец, легитимизировало национальную политику большевиков. Однако, делало это слишком открыто, слишком «беззастенчиво». Когда в Смене вех Устрялов писал. «Советское правительство естественно добивается скорейшего присоединения к «пролетарской революции» тех мелких государств, что подобно сыпи высыпали ныне на теле «бывшей Российской Империи», это не могло не вызывать негодования коммунистов — представителей национальных меньшинств. На Одиннадцатом съезде партии украинец Н. Скрыпник требовал дать отпор сторонникам сменовеховцев в государственном аппарате: «Единая и неделимая Россия — бывший лозунг деникинцев и врангелевцев является в настоящее время лозунгом всех этих сменовеховцев. И профессор Устрялов является защитником этого лозунга». На Двенадцатом съезде Сталин жаловался, что «великодержавные идеи сменовеховства просачиваются в партию», подпадающую под гипноз «великорусского шовинизма [158/159] Проникновение «великодержавных идей сменовеховства в госаппарат и в партию было в этот период — прежде всего с точки зрения Ленина — вредным. В 1921-22 году в партийном руководстве идут споры о форме будущего государственного устройства. После победы в гражданской войне возникает необходимость конституционного урегулирования отношений между советскими республиками. РСФСР занимала 92% территории, на которой жило 70% населения будущего союза советских республик. Остальную территорию занимали советские республики: Украина, Белоруссия, Азербайджан, Грузия, Армения, Дальневосточная Республика со столицей в Чите и две среднеазиатские «народные республики» — Хорезмская и Бухарская. 20 сентября 1920 года РСФСР и Азербайджан подписали договор, который стал примерной моделью для договоров между РСФСР и другими советскими республиками: стороны соглашались на тесный военный и финансово-экономический союз. В кратчайший срок подлежали объединению: военные силы и командование, органы, контролирующие экономику и внешнюю торговлю, органы снабжения, железнодорожный и водный транспорт, почта и телеграф, финансы. Азербайджан был наиболее слабой и бедной из советских республик. Украина самой сильной и самой настойчивой в отстаивании своих суверенных прав. Договор, заключенный с ней в декабре 1920 года, оставлял Украине значительно больше прав. Передав в ведение центрального правительства наркоматы по военно-морским делам, внешней торговли, финансов, труда, почты и телеграфа, и Высший совет народного хозяйства, Украинская советская республика сохранила ряд республиканских наркоматов. Она сохранила наркомат по иностранным делам и право вступать в дипломатические отношения с другими государствами. Договора между советскими республиками и РСФСР создавали парадоксальную ситуацию: республики имели формальное право руководить своей внешней политикой и фактически лишены были права вести самостоятельно свою внутреннюю политику. Москва постоянно нарушала договора, бесцеремонно вмешиваясь во внутреннюю жизнь республик. Против этого вмешательства резко протестуют коммунисты Украины и Грузии. Непрерывные конфликты Москвы с Киевом и Тифлисом убедительно демонстрируют недостаточность системы двусторонних договоров между советскими [159/160] республиками. Выход советской России весной 1922 года на международную арену также требовал окончательного урегулирования отношений между центром и окраинами. В августе 1922 года ЦК создает комиссию по выработке проекта новой советской конституции. Единственным антисоветским национальным движением, неразбитым к концу гражданской войны, оставалось среднеазиатское басмачество. Оно оживилось после завоевания Красной армией Бухары в сентябре 1920 года, когда после короткого сотрудничества с коммунистами против них выступила партия младо-бухарцев. Осенью 1921 года в Туркестане появляется Энвер-паша, бывший лидер младотурецкого движения, бывший военный министр «кровавого султана» Абдул-Гамида. Как и другие лидеры младотурок Энвер, после прихода к власти в Турции Мустафы Кемаля, объявляет себя сторонником коммунизма. Он готовит для конгресса народов Востока, собравшегося в сентябре 1920 года в Баку, меморандум, в котором предлагает свои услуги для борьбы с «западным империализмом». Осенью 1921 году Энвер-паша направляется советскими властями в Среднюю Азию: используя свою популярность среди мусульман, он должен был помочь в борьбе с басмачами. Прибыв в Бухару, Энвер решает объединить под своим командованием все силы басмачей и выступить против советской власти. Одержав несколько побед над отрядами Красной армии, он посылает «ультиматум» Москве, требуя вывода советских войск из Туркестана, обещая «взамен» поддержку коммунистической деятельности на Ближнем Востоке. Смерть Энвера в бою в августе 1922 года, вражда между басмачами, политика реформ, которую проводит в 1922 году Туркестанское бюро ЦК (возвращение мусульманам вакуфных земель, разрешение открыть религиозные школы, признание шариата) способствовали в значительной степени ликвидации басмаческого движения. Национальные движения в Советской России принимают после гражданской войны новую форму — коммунистического национализма. Организационная структура коммунистической партии, ее принципиальный централизм требовали централизованного государству. В ответ на сетования украинца Н. Скрыпника о «сменовеховцах в партии, мечтающих о «Единой и Неделимой России», один из делегатов Одиннадцатого съезда крикнул: «Единая и Неделимая Партия». Единая и Неделимая Партия — так можно определить цель ее создателя Ленина. Партия, по мысли Ленина, должна выражать классовые интересы, но никак не национальные. Однако, после прихода [160/161] к власти, Российская коммунистическая партия неминуемо начала выражать прежде всего государственные интересы России. Ленин полагал, что Россия будет факелом, который зажжет мировой пожар. Но он хотел, чтобы факел этот был как можно больше и мощнее, чтобы гореть ярче. Российская коммунистическая партия была партией многонациональной. Но ее национальный состав не отражал национального состава страны. В 1922 году в РКП (б) было всего 375901 человек, в том числе русских 270409, они составляли 72% членов партии. Украинцев было 22078, евреев 19564, латышей 9512, грузин 7378, татар 6534, поляков 5649, белоруссов 5534, киргизов 4964, армян 3828, немцев 2217, узбеков 2043, эстонцев 1964, осетин 1699, других 12528.146 В этой таблице бросается прежде всего абсолютное преобладание в партии русских, а затем значительное число евреев. Уравнение евреев в правах со всеми гражданами российской республики в феврале 1917 года, а затем их активное участие в революции и гражданской войне, как на стороне красных, так и на стороне белых, вызвало взрыв антисемитизма. Еврейские погромы были неотъемлемым элементом гражданской войны. Не менее 100 тысяч человек было убито во время погромов. По национальному вопросу коммунисты — евреи, а также латыши, поляки, эстонцы — занимали позиции крайне нейтралистские, были в числе наиболее активных защитников «Единой и Неделимой России». Ленин отметит это, заявив, что «обрусевшие инородцы» (он имел в виду грузинов Сталина и Орджоникидзе и поляка Дзержинского), «всегда пересаливают по части истинно русского настроения».147 Противниками «великорусского шовинизма» в РКП становятся коммунисты советских республик. Причем сопротивление это тем сильнее, чем сильнее компартия республики. Украинская или грузинская коммунистическая партия вели себя как коммунистические партии, то есть требовали для себя полной власти. Особенно резко выражал взгляды национал-коммунистов Николай Скрыпник, украинец по национальности, связанный с марксистским Движением с 1897 года, в 1903 году присоединившийся к Ленину, с 1900 года живший в Петербурге и Сибири. В 1918 году Ленин настаивает на отъезде Скрыпника на Украину: «нам нужен не только украинец, а именно Скрыпник», 148 — заявляет он. Ленин убежден, что старый большевик будет защищать взгляды Москвы, как против националистов, так и против нигилистов, вообще отрицавших существование национальностей. Н. Скрыпник оправдывает доверие Леина: он работает в ЧК, потом в 1920 году занимает пост наркома [161/162] внутренних дел. В 1922 и 1923 годах он становится одним из наиболее острых критиков национальной политики партии, а в 1923 году выступает с критикой взглядов Сталина по национальному вопросу. На «Четвертом совещании ЦК РКП с ответственными работниками национальных республик и областей» Н. Скрыпник говорит о провале национальной программы коммунистической партии, отмечая прежде всего неспособность или нежелание помешать росту великорусского шовинизма в партийном и государственном аппарате. «Султан-галиевщина», которая обсуждалась на Четвертом совещании, была первым «национальным уклоном», «разгромленным» партией. Татарин по национальности, Султан-Галиев еще до Октябрьской революции примыкает к большевикам. В 1918 году он входит в состав коллегии народного комиссариата по делам национальностей, занимаясь в нем вопросами мусульманских народов, руководит Центральной мусульманской военной коллегией. Султан Галиев играет важную роль в осуществлении политики большевистской партии, искавшей пути привлечения на свою сторону мусульман. Он занимается подготовкой создания «Мусульманской Социалистической армии», под «красные знамена» которой зовут вступать мусульман Ленин и Троцкий. Султан-Галиев видит в Октябрьской революции возможность осуществления татарских национальных чаяний, он мечтает о создании Башкиро-Татарской республики, об объединении мусульманских народов России в могучее государство. Осенью 1919 года он публикует серию статей в Жизни национальностей, в которой излагает свой взгляд на мировую революцию: слабое звено капитализма не Запад, а Восток, именно на Восток должны направить свои усилия коммунисты; но восточные народы не имеют промышленного пролетариата, поэтому необходимо применять для пробуждения их революционного энтузиазма иные методы, чем на Западе; прежде всего следует использовать мусульманских коммунистов — с их помощью распространение коммунизма в странах Востока будет легко осуществлено. Переход к НЭПу, распространение «сменовеховских» идей были для Султан-Галиева свидетельством краха его надежд. Он приходит к выводу, что «немецкая модель» марксистов непригодна для колониальных народов. В ряде статей татарский коммунист излагав мысли, которые долгие годы спустя найдут свое завершение в идеологии «мусульманского социализма». Он выдвигает идею создания «колониального интернационала», независимого от Коминтерна, основанного на базе союза рабочих и крестьян с мелкой национальной [162/163] буржуазией, с использованием даже прогрессивных элементов крупной буржуазии. Султан-Галиев наметил 5 этапов осуществления своих идей, создание коммунистического мусульманского государства на средней Волге; включение в него сначала всех тюркских, а потом всех мусульманских народов России; создание сначала Азиатского, потом Колониального интернационала; установление политической гегемонии колониальных и полуколониальных стран над промышленными метрополиями. Весной 1923 года Султан-Галиев был арестован. Впервые в спор между коммунистами включаются Органы, впервые видный партийный работник был арестован за свои взгляды. В июне 1923 года на совещании с работниками национальных республик и областей Сталин, объясняя причины ареста бывшего своего помощника по наркомнацу, говорил о перехваченных ГПУ секретных письмах Султан-Галиева.149 Освобожденный после первого ареста, снова арестованный в 1928 году Султан-Галиев погибает в 30-е годы, не оставив ни даты, ни места гибели. Термин «султан-галиевщина» берется на вооружение борцами с националистической опасностью и используется в качестве одного из пунктов обвинения в московских процессах 1936 — 38 годов. Формула обвинения была готова еще с 1923 года. В 1934 году на Первом съезде советских писателей ее не забыл вспомнить Кави Наджми: «Султан-галиевцы, пытавшиеся использовать советскую систему в контрреволюционных буржуазных целях... защищали идею объединения всех тюркских и татарских народностей в одну большую мусульманскую империю, которая опиралась бы на штыки империалистов...»150 Тот факт, что Султан-Галиев хотел использовать «мусульманскую империю» для борьбы с империализмом, обвинителей не смущал. Арест Султан-Галиева и осуждение «султан-галиевщины» были своего рода реваншем Сталина за поражение, которое он потерпел в борьбе вокруг проекта конституции. Подготовленный комиссией под председательством Сталина «Проект резолюции о взаимоотношениях РСФСР с независимыми республиками» в первом пункте гласил: «Признать целесообразным заключение договора между советскими республиками Украины, Белоруссии, Азербайджана, Грузии, Армении и РСФСР о формальном вступлении первых в состав РСФСР, оставив вопрос о Бухаре, Хорезме и ДРВ открытым...»151 Этот проект, известный как проект «автономизации», предлагал советским республикам стать частью РСФСР. Ленин категорически воспротивился проекту «автономизации». Он видел в грубом, неприкрытом нарушении национальной политики партии, ее главного принципа — права наций на самоопределение, [163/164] источник серьезных конфликтов, которые могли лишь ослабить советскую республику. 6 октября 1922 года ЦК утверждает переработанный по указаниям Ленина проект резолюции «О взаимоотношениях суверенных союзных республик». Ее первый пункт гласил: «Признать необходимым заключение договора между Украиной, Белоруссией, Федерацией Закавказских Республик и РСФСР об объединении их в «Союз Социалистических Советских Республик» с оставлением за каждой из них права свободного выхода из состава Союза...»152 Ленинский план «федерализации» одержал победу над сталинской «автономизацией». Правда, Сталину удалось нейтрализовать кавказские республики, прежде всего Грузию, создав Закавказскую Федерацию, во главе которой было поставлено Закбюро партии, а его секретарем назначен С. Орджоникидзе — завоеватель Грузии и близкий друг Сталина. Обсуждение решений пленума ЦК в республиках показало, что и план «федерализации» не всюду встречает поддержку как не обеспечивающий подлинного суверенитета. При разработке конституции СССР резолюция ЦК подверглась критике. Как пишет советский юрист: «... против ленинских принципов советской федерации повели бешеную атаку подлые враги социализма: троцкисты, бухаринцы, буржуазные националисты и их агенты. Пробравшись в руководящие органы республик, они в составленных им и буржуазно-националистических «проектах» союзной Конституции, так называемых «украинском» и «белорусском.» пытались ликвидировать сложившееся прочное федеративное государство... Подло прикрываясь флагом борьбы за государственный суверенитет союзных республик, авторы «украинского» проекта домогались сохранения за союзными республиками чрезвычайно широких полномочий: права внешних сношений, ратификации международных договоров республик, самостоятельного руководства вооруженными силами. внешней торговли».153 Поскольку в 1922 — 1923 годах «подлые враги социализма» Бухарин, Троцкий и руководители республиканских компартий, которые лишь через десять лет будут объявлены «буржуазными националистами и их агентами», входили в число вождей РКП (б), гневная тирада советского юриста свидетельствует о том, что принятие Конституции СССР было сопряжено для ее авторов с трудностями. В апреле 1923 года на Двенадцатом съезде партии в последний раз свободно обсуждался национальный вопрос. Больной Ленин готовился к выступлению на съезде и к резкому осуждению действий Сталина и его подручных. Поведение Орджоникидзе в Грузии. [164/165] где посланник ЦК РКП (б), не найдя убедительных аргументов, избил члена ЦК грузинской компартии, было для Ленина свидетельством партийного кризиса в национальном вопросе. Не желая понять подлинной причины неудачи национальной политики коммунистической партии — характера государства, в котором самодержавная власть принадлежит партии, построенной по принципу диктаторского централизма, Ленин объясняет конфликты «происками классового врага», засорением государственного аппарата «буржуазным элементом». Меры, которые Ленин собирался предложить на Двенадцатом съезде, заключались в усилении партийного контроля над аппаратом (хотя бушевавший в Грузии Орджоникидзе был как раз представителем «партконтроля»), введения «правил поведения» для коммунистов, работавших в национальных районах и т. п. Все эти меры были направлены непосредственно против Сталина. Болезнь Ленина помешала ему выступить на съезде. Все материалы по национальному вопросу он передал Троцкому, предложив ему выступить против Сталина в защиту грузинских коммунистов, с изложением взглядов Ленина. Троцкий выступить на съезде не решился. Национальную политику Сталина серьезной критике подверг X. Раковский, один из ближайших друзей Троцкого. Национальный вопрос, — предупреждал Раковский, — в случае непринятия необходимых мер, грозит гражданской войной. Сталину ничего не стоило опровергнуть аргументы всех тех, кто критиковал его политику: и тех, кто выступал на съезде, и отсутствовавшего Ленина. Как всегда, Сталин выступал с позиций марксиста — он защищал сильное, централизованное государство, ведущую роль партии во всех областях жизни, он указывал, что политической базой пролетарской диктатуры должны быть, прежде всего, центральные промышленные районы, а не окраины с их крестьянским населением, то есть РСФСР, а не национальные республики. Все свои аргументы Сталин подкрепил многочисленными цитатами из Ленина. Оспаривая утверждение Ленина, что лучше пересолить в поблажках национальным меньшинствам, чем недосолить, Сталин справедливо указывал, что пересаливать — нехорошо. 6 июля 1923 года ВЦИК формально одобрил Конституцию СССР, а 31 января 1924 года, через 10 дней после смерти Ленина, она была утверждена Вторым съездом Советов. В сентябре 1924 года Хорезмская Народная Советская Республика и Бухарская Народная Советская Республика «самоликвидировались» и «вошли» в состав Узбекской, Туркменской и Таджикской Республик. А еще раньше в ноябре 1922 года «самоликвидировалась» Дальневосточная Республика, вошедшая в РСФСР. [165/166] Конституция СССР начала действовать. Еще в 1919 году Зиновьев коротко и точно сформулировал принципы советской национальной политики, принципы советского государства: «Мы не можем обойтись без азербайджанской нефти, без туркестанского хлопка Мы берем эти продукты, которые нам необходимы, но не так как брали старые эксплуататоры, а как старшие братья, несущие факел цивилизации». «Мы не можем обойтись», «мы берем», «нам необходимы» — местоимение обозначало Коммунистическую партию, которая, как старший брат, заменила старых эксплуататоров. Чтобы нести «факел цивилизации». Советской цивилизации. 25 мая 1922 года Ленин тяжело заболевает: паралич правой половины тела, потеря речи. Только 2 октября он начинает постепенно возвращаться к делам. Ленин еще не подозревает, что это — первый звонок. В декабре 1922 года новый приступ болезни окончательно выводит его из строя. До 9 марта 1923 года, когда третий удар превратит вождя революции в живой труп, который будет умирать еще 11 месяцев, Ленин может лишь думать, диктовать по несколько минут в день свои мысли и надеяться, что его советы будут приняты учениками и соратниками. Последние 80 сознательных дней в жизни Ленина проходят в отчаянной попытке создателя партии и государства найти рецепты на излечение тяжелых болезней партии и государства, которые он видит, лишь заболев сам. А когда неизбежность приближающейся смерти станет для него очевидной, Ленин дает свой последний совет — как заменить его во главе партии и государства. Борьба за «кафтан Ленина», по ходячему в то время выражению, началась сразу же после заболевания вождя. Структура руководящих органов партии ограничивала число претендентов. Формально верховным органом партии был съезд, созывавшийся в первые послереволюционные годы (до 1927 года) ежегодно, в промежутках между съездами партией руководил ЦК, в 1919 году впервые было избрано Политбюро, которое сосредотачивает в своих руках власть в партии. Одновременно существует секретариат, ведающий текущими делами в Оргбюро, занимающемся организационными вопросами 3 апреля, 1922 года, после Одиннадцатого съезда, членами Политбюро были избраны Ленин, Каменев, Троцкий, Сталин, Зиновьев Рыков, Томский. Кандидатами: Бухарин, Молотов, Калинин. Самому [166/167] молодому из них Н. Бухарину было тогда 34 года, Сталину и Троцкому по 43 года. Умиравшему Ленину исполнилось 52 года. Н. Асеев приветствовал Октябрь стихами: «Да здравствует революция, свергшая власть стариков». «Свергнутые старики» вовсе не были стариками — молод был еще век, руководители же РКП (б) были людьми среднего возраста, верившими в свою долгую жизнь. Круг лиц, претендующих на «кафтан» или часть его, определяет сам Ленин в «Письме к съезду», которое он диктует с 23 по 25 декабря 1922 года.154 «Я советовал бы очень, — пишет Ленин в письме, которое называют его «завещанием», — предпринять на этом съезде /то есть на Двенадцатом съезде, М.Г./ ряд перемен в нашем политическом строе». Переменой «политического строя» в партии Ленин считает («в первую голову я ставлю») «увеличение числа членов ЦК до нескольких десятков или даже до сотни...» Центральный комитет, избранный на Одиннадцатом съезде, состоял из 27 членов и 19 кандидатов, если к ним добавить Комиссию контроля, состоявшую из 5 членов и 2 кандидатов, в общей сложности это составляло 53 человека — то есть «несколько десятков». Увеличение до «сотни членов» увеличило бы состав ЦК вдвое. Увеличение ЦК должно было — по совету Ленина — произойти за счет рабочих-коммунистов. О них Ленин писал несколько раньше: «Разве знает каждый рабочий, как управлять государством? Практические люди знают, что это сказки»155. Расширение ЦК должно было «поднять авторитет ЦК», «улучшить наш аппарат». Если учесть, что Ленин рекомендовал избрать в ЦК «рабочих от станка», то есть людей совершенно незнакомых с практикой руководящей работы, становится очевидной бессмысленность совета, который виделся, возможно, его автору как некое чудесное средство. Чудо должно было изменить «политический строй» партии. Ленин хорошо знал, что он является фактическим руководителем партии. Он старался руководить «как дирижер» и избегал применять жестокие репрессивные меры против товарищей по партии. В случае необходимости, во время возникавших споров, он использовал в качестве оружия свой авторитет создателя партии, вождя, совершившего революцию вопреки мнению соратников, подтвердившего свою прозорливость подписанием Брестского договора. На Девятом съезде (март — апрель 1920 года) группа старых большевиков выступила с требованием расширения демократии в партии. «Демократические централисты», децисты, упрекали Ленина в том, что «всем распоряжается маленькая кучка партолигархии», что ЦК установил «бюрократический централизм». Ленин возражает, теоретически [167/168] обосновывая необходимость единоличной диктатуры: «Советский социалистический централизм единоличию и диктатуре нисколько не противоречит, волю класса иногда осуществляет диктатор, который иногда один более сделает и часто более необходим» Ленин говорит на Девятом съезде о будущем, о социалистическом централизме. Отчаяние, в котором он пребывал в последние недели своей сознательной жизни, заключалось в том, что он видит несколько кандидатов в диктаторы. Борьба между ними чревата расколом в партии. А этого Ленин, который сам всегда решительно шел на раскол, если не все беспрекословно следовали за ним, очень боялся, он опасался губительных последствий раскола после своей смерти. В «завещании» Ленин дает характеристики шести членов ЦК Собакевич, знакомя Чичикова с жителями губернского города, охарактеризовал их коротко: «один в городе порядочный человек, прокурор, да и тот свинья». По этому бессмертному образцу оценивает Ленин «выдающихся членов ЦК». Прежде всего, Ленин говорит о «двух выдающихся вождях современного ЦК», о Сталине и Троцком. В столкновении этих потенциальных диктаторов видит он «большую половину опасности раскола». Товарищ Сталин, — пишет Ленин, — «сделавшись генсеком, сосредоточил в своих руках необъятную власть, и я не уверен, сумеет ли он всегда достаточно осторожно пользоваться этой властью» С другой стороны «тов. Троцкий... отличается не только выдающимися способностями. Лично он, пожалуй, самый способный человек в настоящем ЦК, но и чрезвычайно хватающий самоуверенностью и чрезмерным увлечением чисто административной стороной дела» Затем следуют ближайшие товарищи Ленина по эмиграции: Зиновьев и Каменев. И тут он многозначительно замечает, что «октябрьский эпизод Зиновьева и Каменева, конечно, не является случайностью, но что он также мало может быть ставим им в вину лично, как не большевизм Троцкого». Дальше «несколько слов» говорит автор «завещания» — «Письма съезду» о двух молодых членах ЦК Бухарине и Пятакове, называя их «самыми выдающимися силами (из самых молодых сил)». Бухарин «не только ценнейший и крупнейший теоретик партии, он также законно считается любимцем всей партии, но ею теоретические воззрения с очень большим сомнением могут быть отнесены к вполне марксистским...» Пятаков «человек несомненно выдающейся воли и выдающихся способностей, но слишком увлекающийся администраторством и администраторской стороной дела, чтобы на него можно было положиться в серьезном политическом вопросе». [168/169] Через десять дней Ленин диктует добавление к «Письму»: «Сталин слишком груб, и этот недостаток, вполне терпимый в среде и в общениях между нами коммунистами, становится нетерпимым в должности генсека. Поэтому я предлагаю товарищам обдумать способ перемещения Сталина с этого места и назначить на это место другого человека, который во всех других отношениях отличается от тов. Сталина только одним перевесом, именно более терпим: более лоялен, более вежлив и более внимателен к товарищам, меньше капризен и т. д.»156 Мысль Ленина очевидна, ни один из «выдающихся членов ЦК» недостоин, ибо неспособен быть «диктатором», единолично управлять партией. Двух «выдающихся вождей» — Сталина и Троцкого — Ленин дисквалифицирует, пугая членов ЦК тем, что один уже «сосредоточил в своих руках необъятную власть» и вряд ли сумеет «достаточно осторожно ею пользоваться», другой — самоуверен и чрезмерно увлекается «административной стороной дела»: память о расстреле комиссара Пантелеева жила среди старых большевиков. К тому же, не забывает припомнить автор «Письма», у Троцкого небольшевистское прошлое. Впрочем, добавляет он, не нужно этого ставить «ему в вину лично», как и «октябрьский эпизод» Зиновьева и Каменева, го есть их сопротивление Октябрьскому перевороту. Неизвестно, что имел в виду Ленин, говоря, что ненужно этого «ставить им в вину», но вождь Октябрьской революции никому ничего не забывал. Объявив Бухарина «крупнейшим теоретиком партии», Ленин немедленно добавляет, что его взгляды «не вполне марксистские», что, несомненно, является недостатком для крупнейшего теоретика марксистской партии. Несмотря на «выдающиеся способности» Пятакова, «в серьезном политическом вопросе» на него нельзя положиться — опять противоречие, которого Ленин не решает. «Письмо к съезду» не было прочитано на Двенадцатом съезде, хотя руководители делегаций с ним познакомились. Потом возникла легенда, что Сталин скрыл «письмо», не допустил его оглашения Ленинское «завещание» стало, действительно, довольно скоро криминальным документом, хранение которого каралось тюрьмой и лагерем. Нет, однако, сомнения, что никто из «выдающихся членов ЦК» в нем упомянутых, его публикации не желал. До 1926 года, когда «Письмо съезду» было опубликовано в США Максом Истменом, а во Франции Борисом Сувариным, Троцкий отрицал его существование. Содержание «завещания» не оставляет сомнения: Ленин настоятельно рекомендует заменить себя коллегиальным руководством. Только в этом случае пороки каждого из членов руководства смогут [169/170] компенсироваться имеющимися у них достоинствами. Впрочем, достоинств не так уж много. Но никого кроме себя вождь партии винить не мог: он вырастил и воспитал тех, кто шел ему на смену, отбрасывая по дороге всех тех, кто проявлял хотя бы минимальную самостоятельность. В 1920 году, на Девятом съезде, Осинский, говоря о грозящей партии диктатуре, называет трех потенциальных кандидатов в диктаторы: Ленина, Троцкого, Сталина. В годы революции и гражданской войны советская власть в глазах ее сторонников и противников определялась двумя именами — Ленина и Троцкого. Председатель Петроградского совета, руководитель Октябрьского переворота, нарком иностранных дел, подписывавший пламенные радиовоззвания «Всем, всем, всем» с призывом к мировой революции, первый представитель Нового Мира, ведший переговоры с империалистами в Брест-Литовске, организатор Красной армии, блестящий оратор Лев Троцкий считался многими естественным кандидатом в наследники Ленина. Считал себя таковым и он сам. Эта убежденность была одной из главных причин его поражения в начавшейся схватке за кафтан Ленина. В пассиве Троцкого были: его позднее вступление в большевистскую партию (июль 1917 года), его многолетние споры с Лениным, его еврейское происхождение, его твердая убежденность в законном праве наследовать Ленину. Генеральный секретарь ЦК, член Политбюро, член Оргбюро, нарком по делам национальностей, нарком Рабоче-Крестьянской инспекции Иосиф Сталин был знаком лишь узкому кругу партийных руководителей и военных работников, он редко выступал на собраниях и митингах, его статьи не отличались блеском, свойственным профессионалам пера, его не вспоминает Джон Рид в своей хронике октябрьских дней. Но когда в начале 1918 года Ленин, которому надоели бесконечные дискуссии в ЦК, добивается создания Бюро ЦК «для решения экстренных вопросов», в Бюро входят — Ленин, Троцкий, Сталин, Свердлов. Сталин входит и в редколлегию Правды — вместе с Троцким, Бухариным, Сокольниковым. Ему полностью доверяет Ленин и снисходительно терпит все капризы Сталина, который, не стесняясь, и сознавая свое значение, ведет себя как примадонна. И когда на Одиннадцатом съезде партии Преображенский, перечислив обязанности Сталина, усомнится в том, чтобы один человек мог успешно справляться с необъятной работой в Политбюро, Оргбюро, наркоматах, комиссиях ЦК, Ленин немедленно выступает в защиту Сталина. Ленин говорит о незаменимости Сталина в наркомнаце. И в Рабкрине: «Дело гигантское. Но дня того, чтобы уметь обращаться с проверкой, нужно, чтобы во главе стоял человек с авторитетом...» После этого съезда Ленин [170/171] предлагает Сталина на пост генерального секретаря ЦК, чтобы через 8 месяцев, как бы забыв обо всем, сетовать на «необъятную власть», которую сосредоточил в своих руках Сталин, «сделавшись» генсеком. Вдруг председатель Совнаркома обнаруживает пороки в деятельности Рабкрина, а в Сталине видит главный источник чудовищно разрастающейся бюрократии. Сталин не «сделался» генсеком. Им его сделал Ленин — его постоянный покровитель, учитель и образец. Борис Суварин рассказывает, что когда Виктор Адлер, подшучивая над Плехановым, упрекнул его: «Ленин ваш сын», Плеханов немедленно возразил: «Если он мой сын, то — незаконный». Суварин добавляет: «Ленин мог бы сказать то же самое о Сталине».157 Если вопрос: был ли Ленин законным или незаконным сыном Плеханова и Маркса — продолжает вызывать споры среди философов, историков и специалистов по брачному праву, вопрос: был ли Сталин сыном Ленина — вызывает все меньше и меньше споров. Вряд ли можно сегодня сомневаться и в законности сына-Сталина. Он был не только законным, но и единственным сыном Ленина. То, что в конце жизни отец обиделся на сына и даже попробовал лишить его наследства — случай нередкий Называют множество причин, объясняющих приход Сталина к власти Главная среди этих причин — Сталин был законным наследником Ленина. Таким воспринимало его большинство партии. Это, как говорят логики, было необходимо, но этого было еще недостаточно. В книге Джона Макдональда Стратегия в покере, бизнесе и войне в качестве примера блестящей стратегии приводятся действия Сталина в годы борьбы за власть. Автор книги замечает: «Этим людям /то есть участникам борьбы, М.Г./ больше всего на свете была нужна хотя бы примитивная информация о теории игр, но обладал ею только один человек». Вряд ли можно подозревать товарища Сталина в том, что он знал теорию игр. Но в борьбе с Троцким он вел себя, как человек, желающий завоевать власть, а его противник, как человек, ожидающий, что ему преподнесут власть, ибо он больше других ее заслужил. Сталин прежде всего подчеркивал, что он власти не хочет и заключив союз с двумя другими претендентами — Зиновьевым и Каменевым — предоставил им роль старших партнеров в триумвирате. Троцкий делает все, чтобы восстановить против себя всех, кто не был его верным союзником. В борьбе Цезаря с Помпеем первый действовал по принципу: кто не против меня, тот за меня, второй по принципу: кто не за меня, тот против меня. Сталин подражает Цезарю, Троцкий — Помпею. Большевики, глядевшие в зеркало [171/172] Французской революции, в надежде угадать будущее, видели а наркомвоенморе и председателе Реввоенсовета Троцком естественного кандидата в Бонапарты. Зная об этом, Троцкий пишет в брошюре Уроки Октября, которую он издает после смерти Ленина: «Робеспьер не успел ознакомиться с плехановской идеей, нарушал все законы социологии, и, вместо того, чтобы обмениваться с жирондистами рукопожатиями, рубил им головы».158 Троцкий не только совершал непоправимую ошибку, угрожая эшафотом, не имея возможности им воспользоваться, он напал на Зиновьева и Каменева, напомнив об их октябрьских грехах. Пословица гласит: в доме повешенного не говорят о веревке. Станислав Ежи Лец добавлял: «А в доме палача?» Заговорив о поведении Зиновьева и Каменева в октябре 1917 года, Троцкий как бы вынудил триумвиров начать «разоблачение» антибольшевистского прошлого героя Октября. 8 октября 1923 года Троцкий обращается с письмом в ЦК. Письмо это Троцкий подписал только сам — он боялся обвинений в организации фракции. Через неделю, однако, в ЦК поступает «Заявление 46», в котором развиваются тезисы Троцкого. В числе «подписантов» были Преображенский, Пятаков, Антонов-Овсеенко, В. Косиор, Осинский и другие. В обоих письмах резко критикуется политика «большинства Политбюро». Первая часть «Заявления 46» констатировала острый экономический кризис в стране: забастовки, растущую безработицу, остановку многих предприятий, нерентабельность большинства заводов тяжелой промышленности. Вину за катастрофическое положение экономики «подписанты» возлагали на «фракцию большинства в Политбюро». Вторая часть констатировала кризис в партии: «Мы наблюдаем все более прогрессирующее, уже ничем не прикрытое разделение партии на секретарскую иерархию и «мирян», на профессиональных партийных функционеров, выбираемых сверху, и на партийную массу, не участвующую в партийной жизни».159 «Заявление 46» развивало аргументацию письма Троцкого, называвшего причиной кризиса в партии практику назначения секретарей в местные организации — «назначенство». Троцкий и его товарищи были совершенно правы. Система «назначенства» стала важнейшим инструментом завоевания Сталиным власти. Но не он ее придумал. Он ее усовершенствовал и сумел ею воспользоваться. Автор Сталина Борис Суварин, анализируя структуру партийного аппарата, называет двумя главными инструментами центральной власти: секретариат ЦК, действовавший совместно с Оргбюро, и комиссии центрального и местного контроля, созданные в 1920 году для регистрации «жалоб» на аппарат, и очень [172/173] быстро превратившиеся в орудие борьбы с критикой и поддерживания строгой дисциплины. Значение секретариата было связано с тем, что в его ведении находились вопросы кадров и контроль за деятельностью местных организаций. В 1920 году при секретариате был создан Учетно-Распределительный отдел (Учраспред), первоначально занимавшийся организацией партийных мобилизаций: он назначал местным организациям квоту при объявлении партийных мобилизаций. После окончания гражданской войны практика мобилизаций прекратилась, Учраспред взял в свои руки распределение партийных постов. Член партии находился в полном распоряжении ЦК, после гражданской войны это стало значить — в распоряжении Учраспреда. К началу 1923 года в его ведении находились все партийные посты, включая уездные. На Двенадцатом съезде, в 1923 году, в докладе о деятельности Учраспреда говорилось, что в 1922 году он направил на работу более 10 тысяч человек, в том числе около половины составляли «ответственные работники».160 Съезд партии выбирал ЦК, который выбирал Политбюро, Оргбюро и Секретариат. Секретариат, один из его отделов — Учраспред, подбирал губернских и уездных секретарей партийных комитетов, которые подбирали делегатов на съезд, выбиравший секретариат. В 1923 году эта система — секретариат сам себя выбирает — действовала безотказно: Сталин держал партийную машину в своих руках. Троцкий и его соратники справедливо критиковали «назначенство», как орудие в руках «большинства Политбюро» (они не называли членов этого большинства), но таким образом они критиковали систему, созданную при Ленине, нарушая заветы Ленина. А главное — критиковали систему, созданную с их согласия, при их соучастии. Они выступили против этой системы, против режима, развившегося, по их словам, после Десятого съезда, тогда, когда она стала действовать против них. Ведя ожесточенные споры по многим вопросам, троцкисты и их противники сходились в одном, решающем. Согласие по этому вопросу не оставляет сомнения в том, что борьба между Сталиным и Троцким, в конечном счете, сводилась к борьбе за власть. Все соглашались с тем, что вся жизнь в стране находится в руках партии. Речь шла именно о всей жизни в стране: конечно, политической, но также социальной, культурной, и, разумеется, экономической. Когда в 1918 году «спец» С. Либерман обнаружил безобразия в руководстве лесной промышленностью и обратился к Ленину с жалобами, председатель Совнаркома выслушал, согласился, но предупредил: «Исправление наших ошибок должно идти только сверху, а не от спецов. Поэтому, если у вас будут какие- [173/174] либо соображения, звоните мне, я сам буду вносить необходимые изменения».161 В конце своей жизни Ленин скажет: «Мы должны знать и помнить, что вся юридическая и фактическая конституция Советской Республики строится на том, что партия все исправляет, назначает и строит по одному принципу». Принципом этим было — самодержавие партии. В первой половине 20-х годов лишь Г. Мясников и «Рабочая группа», которую он создал из петроградских и уральских рабочих, выступали с необычными для коммунистов лозунгами. После Десятого съезда Г. Мясников отправил в ЦК письмо, в котором предлагал. «После того, как мы подавили сопротивление эксплуататоров и конституировались как единственная власть в стране, мы должны: провозгласить свободу слова и печати, которой не имел в мире еще никто — от монархистов до анархистов включительно».162 Исключенный из партии и арестованный Г. Мясников, бежавший в 1928 году из Советского Союза, признавал, что остался в живых лишь потому, что в его «героическом прошлом» было убийство великого князя Михаила Романова. 16 января 1924 года, за 5 дней до смерти Ленина, начала работать Тринадцатая партконференция, решившая предать гласности полностью резолюцию «О единстве партии», проведенную Лениным на Десятом съезде. Конференция напоминала всем, кто критиковал «большинство Политбюро», что они воюют с ленинскими идеями. В мае 1924 года на Тринадцатом съезде, первом после смерти Ленина, Троцкий еще раз подтверждает, что вся его прошлая и будущая оппозиция Сталину, была борьбой за власть «Я никогда, — говорит он, — не признавал и не признаю свободы партийных группировок, ибо группировка есть в данных исторических условиях только другое наименование фракции». Троцкий произносит слова, ставшие смертным приговором всем тем, кто критиковал Сталина с позиции «истинных ленинцев»: «Партия в последнем счете всегда права, потому что партия есть единственный исторический инструмент, данный пролетариату... Я знаю, что быть правым против партии нельзя. Правым можно быть только с партией и через партию, ибо других путей для реализации правоты история не создала». Если партия всегда права, если нельзя против нее выступать, если нет сомнений в том, что только она осуществляет миссию, возложенную на нее историей — остается одно: попытаться захватить в этой партии власть. Югославский режиссер Душан Макавеев, поставивший пьесу об убийстве Троцкого, заставляет героя Октября произносить зловещие слова: «Партия в последнем счете всегда права» — с ледорубом в голове, уже будучи убитым агентом Вождя, олицетворявшего Партию. Трудно лучше представить трагическую слепоту человека [174/175] верившего, что он познал законы истории. 21 января 1924 года Ленин умирает. Траурные торжества Сталин организует по своему. Несмотря на протесты многих старых большевиков и вдовы Ленина, тело его бальзамируют и помещают в стеклянный гроб в деревянный мавзолей, установленный на Красной площади. 30 января Крупская просит в Правде не выражать траур по Ленину в форме «внешнего поклонения его личности», просит не ставить ему памятников, не называть его именем городов, не устраивать траурных митингов. «Если вы хотите почтить имя Владимира Ильича, стройте ясли, детские сады, дома, школы и так далее», — просила вдова. Поступают наоборот: организуются митинги, паломничества в мавзолей, Петроград переименовывается в Ленинград, кроме того появляются Ленине, Ленинск, Ульяновск и т. п. Обожествление Ленина необходимо прежде всего наследникам: каждый из них старается урвать себе кусочек нимба Вождя. Наследники чувствуют себя младшими богами, наряду с Ленинградом и многочисленными Ленине появляются Зиновьевск, Троцк, Сталинград. Впрочем, Сталин действует, главным образом, за кулисами, выдвинув вперед, не скрывающего своей жажды власти, Зиновьева. 26 января в Колонном зале дома союзов Сталин выступает скромно, четвертым, а его речь, которую десятки лет будут заучивать школьники под названием «Клятва», Правда публикует лишь небольшими отрывками Похороны Ленина убедительно подтвердили, что Сталин является выдающимся учеником Вождя революции: Политбюро, поместив тело Ленина в мавзолей, превратив его в мощи, передало, одновременно, мозг Учителя для научного анализа. Изучение мозга Ленина было поручено немецкому профессору Фогту, который вскоре обнаружил там «важные особенности в строении так называемых пирамидальных клеток третьего слоя».163 Популярная литература того времени сообщала, что в этих особенностях мозга Ленина «находят объяснение те гениальные мысли, та гениальная тактика, которые проявлялись Лениным на самых трудных этапах революции, когда многие теряли и почву под ногами, и перспективу».164 Обожествление Вождя происходило в полном соответствии с учением Маркса: Мавзолей был духовной надстройкой, а пирамидальные клетки третьего слоя в мозгу Ленина — материальным базисом. Салтыков-Щедрин рассказывает, что при одном из губернаторов жители города Глупова весной отмечали праздник по случаю бедствий минувших, осенью они праздновали в предчувствии бедствий [175/176] грядущих. Для граждан советской республики годы с 1923 по 1926 были временем надежд и ожиданий, это была — несмотря на многочисленные проявления недовольства в разных районах страны — одна из самых спокойных эпох в советской истории. Страна выздоравливала, приходила в себя, с ужасом вспоминая минувшие годы бедствий, оплакивая миллионы смертей, надеясь на будущее. В одном из редких дневников, сохранившихся с 20-х годов, 17 декабря 1923 года была сделана запись: «У нас изменилась политика: разрешена свободная торговля; театры, трамваи, печать и т. д. стали платными. Но Ленин сохранил в России оазис социализма — учреждения и их служащие, предоставив другим жить капиталистически. Насколько можно предугадать, вторая стадия нашей революции пройдет в соревновании и борьбе двух начал: социалистического и капиталистического».165 «Капиталистически» начала жить прежде всего деревня. Возвращение к нормальной жизни шло не без труда: в 1923 году промышленные предприятия, охваченные жаждой прибыли резко поднимают цены на свои товары. Возникают, по выражению Троцкого, «ножницы» между ценами на промышленные и сельскохозяйственные товары. В 1924 году эти «ножницы» закрываются: партия бросает лозунг «лицом к деревне»; смычка рабочих и крестьян объявляется основой государственной политики. Посевная площадь достигает 80% довоенной. Бухарин призывает крестьян: «Обогащайтесь, развивайте свои участки, не бойтесь рестрикций». Сталин в праздничный день 7 ноября 1925 года объявляет: «Теперь задача состоит в том, чтобы установить прочный союз со средним крестьянством...» Восстанавливается и промышленность, хотя это, естественно, происходит медленнее, чем восстановление сельского хозяйства Принцип материальной заинтересованности, введенный в промышленности, создание производственных объединений, получавших капиталистическое название — «тресты», и ведущих работу на началах хозрасчета с целью извлечения прибыли, способствуют быстрому восстановлению предприятий. Особенно быстро развивается мелкая промышленность, обслуживающая крестьян — она не нуждается в крупных капиталовложениях, быстро возвращает вложения. Развивается фабрично-заводская промышленность, удовлетворяющая нужды потребителей, выпуская предметы ширпотреба. Расширение рынка способствует быстрому восстановлению и развитию этой промышленной группы. Медленно восстанавливаются предприятия тяжелой промышленности. Оборотной стороной восстановления промышленности на основе принципа прибыли была безработица. В октябре 1921 года было [176/177] 150 тысяч безработных, а в начале 1924 года — 1,240 тысяч. Рост безработицы был связан не только с увольнением лишних рабочих предприятиями, заботившимися о повышении прибыли, но и с миграцией крестьян в города. Одновременно с безработицей ощущалась острая нехватка квалифицированной рабочей силы. Требования повышения производительности труда, которая «добивалась путем интенсификации труда рабочего и лишь в малой степени путем улучшения техники организации производства или улучшения технического оборудования предприятия», 166 вызывали активное недовольство рабочих. Тем более, что повышение производительности труда не сопровождалось повышением зарплаты. Весной 1925 года в крупных промышленных центрах, в том числе в Москве и Иваново, проходит волна рабочих забастовок с требованием повышения заработной платы. В 1925 году нарком финансов Сокольников признает, что «на восьмом году советской власти» заработная плата в металлургии, на шахтах и железных дорогах достигла довоенного уровня. Средняя заработная плата в 1925 г. составляла 40 червонцев. М. Ларсонс сообщает, что в 1923 г. нарком получал (кроме квартиры) 210 червонцев.167 М. Шагинян приводит бюджет работницы ткачихи с ленинградской фабрики «Красный ткач». Ее заработок составлял 43 червонца. За месяц она израсходовала: пудра — 1 руб., гребенка — 2 руб., пиво, папиросы, журналы, газета, починка обуви— 3 руб., два раза была в бане, один раз в театре — 1 руб., пять раз в кино — 2 руб. 80 коп.; обед: щи или суп, макароны, завтрак: чай, ситный. Куплено на 85 руб.: пальто, шуба, сапоги, ботинки, 6 смен белья, платки, косынки.168 Обследователь бюджетов тульских рабочих дает такие примеры: семья чернорабочего оружейного завода, заработок по низкому 3 разряду, семья состоит из 5 человек — двое взрослых, трое детей. «Вследствие плохого питания дети бледны, вид У них нездоровый. В течение месяца только отец, который часто болеет, и младший сын, получали белый хлеб и в небольшом количестве молоко, вообще же питание семьи плохое: мяса за три месяца потреблено 6 фунтов, сахару 2 фунта, да и черный хлеб потреблялся в весьма недостаточном количестве: менее 5 фунтов в день на пять человек. За весь год ничего не приобреталось из хозяйственных вещей, а также из одежды и обуви, за исключением 1, 5 м. ситца на рубашку учащемуся мальчику». Соседняя семья рабочего, получающего по высокому 7 разряду, «состоит из 6 человек — 2 взрослых и 4 детей. Тяжелое положение и скудность питания объясняются не столько недостаточным заработком главы семьи, сколько многосемейностью и полнейшим отсутствием одежды и обуви».169 [177/178] Введение НЭПа вызвало к жизни— нэпманов, «новую буржуазию» социальную группу, лежавшую как бы за пределами советского общества: они не имели права голоса, не могли быть членами проф. союза, их дети не могли учиться в вузах. Их существование было результатом поворота в советской политике, и они хорошо понимали, что завтра или послезавтра другой поворот подпишет им смертный приговор. Новая экономическая политика нуждалась в нэпманах, но питала к ним отвращение. Частных дельцов не оставляет чувство временности, чувство жизни на вулкане. Поэтому в частную деятельность бросаются прежде всего авантюристы, спекулянты, надеющиеся как можно быстрее сорвать куш, израсходовать его и — скрыться от недремлющего ока ГПУ. Враждебность советской системы частной инициативе, но также и нежелание частников вкладывать капиталы в промышленность (предприятие долговременное), вела к тому, что на протяжении всего периода НЭПа доля частной промышленности в валовой продукции всей промышленности была незначительной. В 1925 году она составляла 3,8%.170 Значительно более важную роль играли частники в торговле. Перепись 1923 года показала, что оптовая торговля находилась на 77% у государства, на 8% у кооперативов, на 14% в частных руках, а розничная: у государства 7%, у кооперации 10%, у частников 83%.171 Присутствие в советском общественном организме чужеродного капиталистического тела создает особую атмосферу НЭПа: с громкими процессами взяточников, соблазняющих коммунистических аскетов роскошной жизнью, с шикарными ресторанами и игорными домами, доход от которых идет на помощь беспризорным детям, с легендами о благородном налетчике Леньке Пантелееве, бывшем моряке-революционере, грабящем нэпманов. Нэпманов делают виновными в деморализации коммунистов, в массовом распространении алкоголизма. Вопрос: разрешить или не разрешить производство алкоголя в стране светлого будущего вызвал долгие споры среди большевиков. До революции они беспощадно критиковали «пьяный бюджет» царского правительства. Теперь предстояло либо оставить, введенный Николаем II в начале первой мировой войны «сухой закон», либо отменить его. Аргументом сторонников водочной монополии было широкое распространение самогонки и невозможность иным образом получить крупные средства. А. Микоян, приехавший в 1920 году в Нижний, слышит от Молотова, что в губернии «среди партийцев немало случаев морального разложения, злоупотребляют спиртными напитками». Микоян замечает: «Тогда в стране были полностью запрещены производство и продажа алкогольных напитков».172 В 1922 году Правда публикует громогласное [178/179] заявление: «Это не пройдет». Старый большевик А. Яковлев безжалостно критикует проф. И. Озерова, который предложил восстановить казенную продажу водки, обещая 250 млн. золотых рублей в год в казну. Цену проф. Озеров назначил в 15 рублей ведро, двойную против дореволюционной. «Советская власть, — заверяет А. Яковлев, — которая существует для народа и его хозяйства, не говоря о прочем, не может становиться на этот губительный путь уже по одному тому, что в погоне за вилами писанными или даже верными 250 миллионами, народное хозяйство понесет такие убытки, такие разрушения, которые никакими миллиардами не оплатятся. Это не пройдет.'«173 Рядовые члены партии и ЦК были против восстановления спиртовой монополии, но Политбюро настаивает на ее введении. Споры продолжались еще в 1924 году. Сталин прекратил их, внеся в пленум ЦК заявление (подписанное еще шестью членами ЦК), в котором торжественно заявлял, что Ленин ему (и шести другим подписантам) говорил о необходимости ввести водочную монополию летом и осенью 1922 года. Тем самым Сталин аннулировал «более ранние заявления Ленина по этому вопросу», имевшиеся в его сочинениях. В 1927 году Сталин вспоминал минувшие споры: «Что лучше: кабала заграничного капитала, или введение водки, — так стоял вопрос перед нами. Ясно, что мы остановились на водке, ибо считали и продолжаем считать, что, если нам, ради победы пролетариата и крестьянства, предстоит чуточку выпачкаться в грязи, — мы пойдем и на это крайнее средство ради интересов нашего дела».174 Монополия, введенная в январе 1923 г. была компромиссом: выпущенная водка имела половину своей «нормальной» крепости — 20°. Ее немедленно стали называть «рыковкой», чествуя таким образом имя заместителя председателя Совнаркома Рыкова, подписавшего указ и не чуравшегося рюмки. А. Сольц, «совесть партии», объяснял: «Когда окружающая жизнь тяжела, когда нет сил и надежды ее изменить, то является желание вообразить ее, представить ее себе иной; для этого надо усыпить разум, утихомирить силу критики. Это и достигается алкоголем. Выпьешь — все горести забудешь, все трудности исчезнут, все неприятности улетучатся».175 Не исключено, что в этом объяснении действия алкоголя, звучащем, как великолепная реклама, была вторая причина, кроме желания получить доход, неустанного увеличения производства водки. По первоначальному плану на 1929—30 г., предполагалось выпустить 41 миллион ведер, но план был увеличен ещё на 5 миллионов ведер.176 К этому времени «горести, трудности и неприятности» возросли тысячекратно. «В 1927 году, — подводил прокурор И. Кондурушкин итоги [179/180] НЭПа, — мы имеем. 1) восстановленную промышленность с довоенным размером производства; 2) восстановленный транспорт, работающий без перебоя; 3) твердую валюту; восстановленный и организованный рабочий класс (на 300 тысяч больше, чем в 1922 году). 5) восстановленную посевную площадь и сельское хозяйство».177 Экономические успехи политики, начатой в марте 1921 года, были несомненными. Она позволила восстановить народное хозяйство страны, вернуть его — в основном — к довоенному состоянию. Но не возвращение к довоенному состоянию было целью большевистской партии, взявшей власть в России. Партия совершила революцию, ибо хотела строить новое общество, нового человека. «Годы ожидания», период между концом гражданской войны и началом сталинской революции, были временем штурма старого общества, которое подвергается атакам со всех сторон. Первым советским кодексом был кодекс о семье и браке, принятый 18 сентября 1918 года. Его задачей было «революционизирование» семьи. Четыре главных положения делали кодекс — для своего времени — революционным: признавался только гражданский брак (церковный отменялся); для заключения брака не требовалось ничье согласие; развод становился свободным: если его требует одна сторона — разводит суд, если две — ЗАГС; ликвидируется категория незаконнорожденных детей. «Революционизирование» семьи выражалось прежде всего в разрушении «старой», «буржуазной морали» Широкое распространение — как революционные и передовые — приобретают взгляды, излагаемые А. Коллонтай, видной Деятельницей партии, наркомом социального обеспечения. Клара Цеткин рассказывает в своих воспоминаниях о том, как Ленин излагал ей взгляды А. Коллонтай: «Вы, конечно, знаете знаменитую теорию о том, что будто бы в коммунистическом обществе удовлетворить половые стремления и любовную потребность так же просто и незначительно, как выпить стакан воды». Наша молодежь, — констатировал Ленин, — «от этой теории «стакана воды» взбесилась» Теория «стакана воды» распространялась в обществе, в котором семья понесла тяжелые уроны в течение непрерывных 7 лет воин и революций. По переписи 1897 года в России было 49, 7% мужчин и 50, 3% женщин — почти равное число. По переписи 1926 года в советской республике было на 5 млн. меньше мужчин, чем женщин. В этих условиях партия вела борьбу с «буржуазной» семьей. Ленин возмущался теориями «свободной любви» в разговорах с Кларой Цеткин, в письмах Инессе Арманд, стороннице этих теорий, но никогда не говорил об этом публично. Публично он провозглашал новую революционную мораль. Герой популярного в 20-е годы романа [180/181] о свободной любви твердо заявляет, почти дословно цитируя Ленина: «Комсомольская мораль существует, комсомольская мораль есть... Наша нравственность вполне подчинена интересам классовой борьбы пролетариата! Комсомольская нравственность это система, которая служит борьбе трудящегося против всякой эксплуатации. Что революции полезно, то нравственно, а что ей вредно, то безнравственно и нетерпимо».178 Мораль — оружие в классовой борьбе — твердят партийные теоретики. Е. Преображенский посвящает свою книгу о «моральных и классовых нормах большевизма» образцу большевистской морали — Ф. Дзержинскому. В 1926 г. в Ленинграде состоялся один из самых знаменитых уголовных процессов 20-х годов. Судили 15 молодых рабочих изнасиловавших в Чубаровском переулке девушку. Главный редактор Ленинградской правды Рафаил, председательствовавший во время суда, упрекал «чубаровцев» в пренебрежении «новой советской моралью». Вам, наверное, — обвинял он молодого подсудимого, — больше нравится заграничная буржуазная мораль? — Я никогда не был заграницей, — справедливо возражал насильник. — Вы можете ее знать по заграничным газетам, — настаивал председатель. — Я и советских-то не читаю, — отрезал «чубаровец».179 Все благородные качества «нового советского человека» объясняются уже в 1926 году советской моралью, все отрицательные — пережитками проклятого прошлого и «растленным влиянием Запада». Разложению семьи способствовала политика партии по отношению к детям. Азбука коммунизма Н. Бухарина — популярнейший учебник «нового человека» в 20-е годы — гласила. «Ребенок принадлежит обществу, в котором он родился, а не своим родителям».180 Видный юрист, один из создателей кодекса о семье и браке, выражался еще более четко: «Необходимо заменить семью коммунистической партией».181 30 сентября 1918 года, почти одновременно с кодексом о семье — ВЦИК утверждает «Положение об единой трудовой школе РСФСР». Школа революционизируется, из нее изгоняется все «устаревшее» — парты, уроки, задания на дом, учебники, отметки, экзамены. Отменяется плата за обучение, обучение становится совместным. При разработке модели новой советской школы используются наиболее передовые педагогические идеи русских педагогов, прежде всего Константина Венцеля, и западных, прежде всего американского Философа Дьюи. Новая советская школа — свободна и самоуправляема. Управление передается «школьному коллективу», в состав которого входят ученики и все школьные работники — от учителей до сторожа. [181/182] Впрочем, само слово «учитель» было отброшено. Его заменяет «школьный работник» — «шкраб». В период гражданской войны государство не имело возможностей осуществить утопические планы построения новой школы. В конце 1923 года утверждается новая схема организации школы, которая теперь ориентируется на подготовку квалифицированных специалистов, имеющих классовое марксистское мировоззрение. В первый утопический период было достигнуто одно: сломлено сопротивление учителей против политизации школы. «Мы говорим, — заявил Ленин, — наше дело в области школьной есть также борьба за свержение буржуазии, мы открыто заявляем, что школа вне жизни, вне политики, есть ложь». Главный лозунг второго периода в истории советской школы: без коммунизма нам не нужна грамотность. Поэтому «коммунизм» вводился даже в арифметику. В качестве примера на вычитание ученикам давали задачу: восстание парижского пролетариата с захватом власти произошло 18 марта 1871 года, а пала Парижская коммуна 22 мая того же года. Как долго она существовала? Политизации обучения помогало использование новых методов — комплексного, проектного. «В СССР, — говорится в Малой советской энциклопедии, — впервые в истории школа ставит одной из своих задач борьбу с религией, становится школой антирелигиозной».182 Новая школа открыто заявила, что обучение является классовой привилегией. В статье 26 Устава единой трудовой школы, утвержденного в в 1923 году, говорилось: «Доступ в единую трудовую школу 1 и 2 ступени открыт для всех детей школьного возраста от 8 до 17 лет. В случае, когда развитие школьной сети не позволяет принять в школу всех детей, преимущество при приеме отдается детям трудящихся». Дети при поступлении в школу должны знать свое социальное происхождение, и с первых дней обучения узнают, что люди делятся на высшую категорию — трудящихся, и низшую — нетрудящихся. Классовая школа ставила своей задачей воспитание интернационалистов. В. Н. Шульгин, один из влиятельнейших педагогов-марксистов, формулировал цели школы: «Мы не призваны воспитывать русского ребенка, ребенка русского государства, а гражданина мира, интернационалиста, ребенка, который полностью понимает интересы рабочего класса и способен драться за мировую революцию... Мы воспитываем нашего ребенка не для защиты родины, а для всемирных идеалов».183 Воспитание в духе «всемирных идеалов» выражалось прежде всего в борьбе с национальными корнями. «Мы поняли чуть-чуть поздно, — самокритически признавался М. Н. [182/183] Покровский на 1 конференции историков-марксистов, — что термин русская история» есть термин контрреволюционный». В школе преподается история революционного движения, гражданская история отменяется: начинается манипуляция памятью. Ведется, одновременно, борьба и с русской классической литературой. «Термины «русская литература», «история русской литературы» не лишены еще прав гражданства в обиходе школьных программ, методических пособии и учебников , — возмущается пролетарский критик.184 Многие классические писатели изымаются из программ совершенно, другие изучаются в специальном соусе. Так, например, произведения Пушкина, Грибоедова и Лермонтова анализировались, как образец «литературною стиля русской аристократии эпохи нарастания торгово-промышленного капитализма». Театральный цензор и театральный критик в одном лице О. Литовский одобрительно отзывался о постановке в МХАТ-1 инсценировки романа Л. Толстого Воскресенье: «Ф. Раскольников сделал все, чтобы выхолостить из пьесы всю реакционность толстовских философских концепций. И если, несмотря на остроту социальных ударений, найденную автором переделки, ему все же не удалось полностью вытравить толстовский дух, — то причина в «порочности» самого материала».185 Раскольников, со своей стороны, сделал все, что мог, улучшая Толстого. Одним из наиболее трагических последствий военных и революционных лет была беспризорность. Сотни тысяч беспризорных детей, потерявших родителей во время бегства из фронтовых зон (в гражданскую войну фронтом была вся страна), в результате военных действий, становятся миллионами беспризорных во время голода 1921 года. По официальным данным в 1922 году в советской республике насчитывалось 7 миллионов беспризорных детей.186 Разрушение семьи вело к увеличению числа бездомных детей. Н. Крупская признавала в 1925 году: «Я сама раньше писала о том, что беспризорность — наследие войны и разрухи, но, понаблюдав беспризорных, вижу, что надо перестать так говорить, что надо сказать, что корни беспризорности не только в прошлом, но и в настоящем».187 В 1921 году, в разгар голода, ликвидируется, работавшая с 1918года, общественная организация «Лига спасения детей». В нее входили беспартийные общественные деятели, бывшие члены кадетской партии, эсеры и меньшевики. Народный комиссариат просвещения требует ликвидации Лиги спасения детей, ибо не может позволить спасать и воспитывать пролетарских детей «представителям буржуазии». Организуется Комиссия по улучшению жизни детей, руководство которой вручается председателю ВЧК Дзержинскому. Забота о детях переходит в надежные руки «органов». [183/184] Через два месяца после революции принимается закон, по которому все дела по обвинению детей и подростков до 17 лет передаются из ведения общих судов «на рассмотрение спецкомиссий по делам о несовершеннолетних, ставящих себе чисто педагогические и медицинские цели». Несовершеннолетних запрещается называть преступниками, они — правонарушители. В 1920 году новый декрет разрешает спецкомиссиям передавать дела о несовершеннолетних старше 14 лет в суд. Острая карательная политика становится одной из форм борьбы с беспризорностью: беспризорников сажают в тюрьмы, помещают в концлагеря. Вторая форма — помещение беспризорников в детские дома, или в один из его видов — трудовую ремесленно-земледельческую колонию. Среди педагогов-коммунистов широкое распространение получает теория, гласящая, что именно беспризорники, дети без родителей, без семьи, могут стать великолепным материалом для выращивания нового советского человека. Многие из детских домов и колоний переходят в ведение ГПУ. Наконец, третья форма борьбы с беспризорностью — оставление их судьбе: нарушителей порядка судили, для кого находилось место в детских домах — помещали туда на перевоспитание, остальных оставляли на улице. К концу 20-х годов восстановление экономики с граны, улучшение материального положения граждан ведет к сокращению числа беспризорных. Сталинская революция выбросит в 1930 году на улицу новые миллионы детей, потерявших родителей. В числе главных задач, которые ставит себе советское правительство, была ликвидация безграмотности. В 1855 году в России было 93% неграмотных, в 1897 — примерно 77%. Американский ученый Дэниел Лернер доказал, на материалах 22 стран, наличие тесной связи между уровнем грамотности и урбанизацией. В середине 19-го века в России было только два города с населением более 100 тысяч. В начале 20-го века, когда Россия выходит по темпам промышленного развития на одно из первых мест в Европе, процент грамотных начинает быстро расти. В 1908 году правительство принимает закон об обязательном всеобщем начальном обучении Рост уровня грамотности не ставится, однако, в заслугу царскому правительству. Сразу же после Октябрьской революции, наряду с военным фронтом — против врагов, экономическим фронтом — против разрухи, открывается фронт борьбы с безграмотностью. Выдвигается лозунг ликвидация безграмотности! Используется слово решительное, жестокое — из военного или полицейского словаря. Задача состояла не столько в том, чтобы научить неграмотных читать и писать, сколько в том, чтобы научить их, через грамотность, [184/185] правильно думать. «Неграмотный человек, — четко излагает проблему Ленин, — стоит вне политики и поэтому должен выучить алфавит. Без этого не может быть политики».188 Не менее ясно выражался педагог-коммунист В. Шульгин: Нужно ли бороться с безграмотностью? — Да, — отвечал, — но в первую очередь с политической безграмотностью. В букваре, выпущенном в годы гражданской войны, для обучения неграмотных, первые 13 страниц знакомили с буквами, на 14-ой шел рассказ о кулаках, буржуях и проклятом царском режиме. Идеолог пролетарской культуры А. Богданов считал, что ликвидация безграмотности и образование народа будет происходить стихийным путем, внутренне саморегулируясь. Прямо противоположных взглядов придерживался Ленин. Декрет СНК «О ликвидации безграмотности среди населения РСФСР», подписанный 26 декабря 1919 г. Лениным, гласил в преамбуле: «В целях предоставления всему населению Республики возможности сознательного участия в политической жизни страны СНК постановил: Все население Республики в возрасте от 8 до 50 лет, не умеющее читать или писать, обязано обучаться грамоте...» Для неграмотных рабочий день сокращался на два часа, с сохранением зарплаты. Но, указывалось в § 8, «уклоняющиеся от установленных этим декретом повинностей ... привлекаются к уголовной ответственности». Обучение грамоте становилось обязанностью, долгом, налогом, который требовало государство. Отказ от выполнения этой обязанности становился преступлением. В 1926 году, когда была проведена первая при советской власти перепись населения, выяснилось, что «ликвидировали безграмотность» 5 миллионов человек. Это значило, что темпы обучения населения страны грамоте после революции, несмотря на пропагандистский шум и грозный декрет, оставались примерно такими же, как и до революции. Темпы эти значительно ускорятся в начале 30-х годов, но это будет связано с интенсивной индустриализацией и урбанизацией. Пять миллионов научившихся читать и писать не были главным достижением шумной кампании по борьбе с безграмотностью. Важно было то, что внедрялось убеждение, во всех областях жизни лучшее средство — сила, внедрялось убеждение, что без принуждения государства граждане — даже для себя — ничего не сделают. И следовательно — за все нужно быть благодарным государству. Полосу революционных преобразований в области семейного права завершает новый кодекс о семье и браке, принятый в 1926 году. Одинаково законным считается по новому кодексу и зарегистрированный [185/186] и незарегистрированный брак. Заявление о прекращении брака мог делать один из членов семьи — муж или жена, даже не уведомляя другого. Заявления о разводе можно было делать в письменном виде: достаточно было послать открытку в ЗАГС. «Три рубля стоит сейчас развод, — писал в Правде М. Кольцов. — И больше никаких ни формальностей, ни бумаг, ни вызова, ни даже предварительного осведомления человека, с которым разводишься. Иногда даже на журнал подписаться труднее... За три рубля — почему не баловаться!»189 Новый кодекс должен был окончательно разрушить семью, нанести ей смертельный удар, разорвать общественные связи, которые начали восстанавливаться в условиях НЭПа. Борьба с интеллигенцией, разрушение семьи, разрушение морали должны были очистить место для строительства нового общества. Государство, не чувствуя себя еще достаточно сильным, стремится порвать все связи между людьми, чтобы человек оставался один на один с государством. «Родительский авторитет? — Нет его, — констатирует старый большевик П. Лепешинский. — Авторитет религии? — Нет его. — Традиции? — Нет их. — Моральное чувство? — Но старая мораль умерла, а новая еще не народилась .190 Утверждения Лепешинского в середине 20-х годов выражали пожелания большевика и не отражали всю действительность. Деревня, а подавляющая часть населения жила в деревне, оставалась оплотом старых авторитетов, старой морали. Литература этого времени показывает, что «новая мораль», прежде всего в форме «свободной любви», проникает в деревню через комсомольские ячейки. Их влияние, однако, остается в этот период незначительным. Не умирала религия, хотя идет ожесточенная борьба с ней. Разрушаются церкви, арестовываются священники, нарастает антирелигиозная пропаганда. С 1922 года работает издательство «Атеист» С 1923 г. публикуется, выходящая раз в 5 дней, газета Атеист и ежемесячный журнал Безбожник у станка, публикующий карикатуры, напоминающие своей грубостью антисемитские карикатуры гитлеровских изданий. 7 февраля 1925 года Емельян Ярославский, руководитель антирелигиозной пропаганды в стране, основывает Союз воинствующих безбожников. Союз выпускает массовый журнал Безбожник, рассчитанный на пропагандистов. Борьба с православной церковью облегчалась благодаря сохранившемуся в ней расколу и неурядицам в верхах патриаршей церкви. В декабре 1926 года был арестован Заместитель Патриаршего Местоблюстителя митрополит Сергий, сосланы другие епископы. Освобожденный в марте 1927 года митрополит Сергий получает разрешение [186/187] на продолжение деятельности и в июле публикует «Декларацию», которая, по словам историка «превращает церковь в активного союзника советского правительства».191 Большинство клириков и верных, — продолжает историк, — «поняли, что этот грех был необходим для спасения церкви от смерти». Епископы, сосланные на Соловки, не одобряя принцип «Декларации», призвали сохранять единство церкви. Несмотря на «духовно-нравственную катастрофу»192 Русской церкви, религия продолжает оставаться преградой на пути к разрушению общества, к созданию «нового человека». Религия продолжает оставаться традиционной моделью, существование которой рядом с новой моделью человека позволяет делать сравнения, выбирать. Но партия не складывает оружия. «Подавили ли мы реакционное духовенство? — спрашивает товарищ Сталин в 1927 году. И отвечает: — Да, подавили. Беда только в том, что оно не вполне еще ликвидировано. Антирелигиозная пропаганда является тем средством, которое должно довести до конца дело ликвидации реакционного духовенства».193 Сталин объясняет положение американской рабочей делегации, но не добавляет, что кроме пропаганды, «дело ликвидации» ускорялось активным вмешательством органов. В «годы ожидания» существует еще одна возможность сравнения: продолжает оставаться открытой форточка на Запад. С конца 1922 г. выезд заграницу на определенный срок становится явлением распространенным: выезжают по делам инженеры, советские торговцы и нэпманы, но выезжают и писатели, артисты, ссылка за границу становится наказанием для опальных партийных деятелей. Запад был всегда для русских местом привлекательным и враждебным; в эти годы, однако, он становится значительно более свойским: там существует огромная колония эмигрантов. Поощрение советскими властями сменовеховских тенденций выражается в создании газеты Накануне, редакция которой находилась в Москве и Берлине, в разрешении советским писателям публиковать свои книги в Москве, Берлине, Праге, Риге. Встречи с эмигрантами прямо не запрещались и не карались после возвращения советских граждан на родину. Кинопрокатные организации, в поисках прибыли, охотно покупали заграничные боевики. И Правда, помещавшая на последней странице рекламные объявления о новых фильмах, тоже в поисках прибыли, не стеснялась печатать портреты Асты Нильсен и Мэри Пикфорд. Непременным аттракционом советских фильмов становятся сцены [187/188] буржуазного разложения на Западе, преимущественно в «эмигрантских кабаках». И в театрах зрители с удовольствием созерцают, как живет «разлагающаяся, но все еще прекрасная заграница». Партийные деятели ведут оживленную полемику с эмигрантскими политиками, литературные критики пишут о книгах эмигрантских писателей. Тон полемики и критики грубый, злой, насмешливый, победители издеваются над побежденными. Но эмиграция остается в определенном смысле частью жизни советской республики: ее ругают, над ней издеваются, но ее побаиваются. В свою очередь, эмиграция жадно прислушиваясь ко всему, что происходит на родине, менялась под влиянием советских идей, но и влияла на советскую идеологию Эмиграция была верным отображением русской дореволюционной жизни с ее многочисленными политическими партиями, группировками, религиозными, философскими, литературными течениями. Революция и гражданская война, поражение и необходимость покинуть родину ожесточили взгляды, усилили непримиримость к противникам, укрепили догматизм. Один из важнейших уроков гражданской войны — поражение антибольшевистского лагеря в результате отсутствия внутри него единства — не был учтен. Оказавшись в эмиграции, политические деятели ведут борьбу прежде всего между собой, одна партия с другой. Пример подает церковь. Осенью 1921 года в югославском городке Карловцы собирается Собор зарубежной церкви. Группа монархистов добивается провозглашения от лица собора «законного царя из Дома Романовых». Часть присутствующих протестует, считая это «вмешательством в политику, не допустимым на церковном собрании».194 Патриарх Тихон в 1922 году осудил Карловацкий собор за политическую деятельность и передал власть в зарубежной церкви митрополиту Евлогию. Большинство эмигрантов считало, что церковь в изгнании должна быть связана с московской патриархией. В 1926-1927 годах происходит раскол, большинство епархий Западной Европы признает юрисдикцию митрополита Евлогия, епархии на Балканах, Ближнем Востоке, на Дальнем Востоке переходят в юрисдикцию митрополита Антония, сторонника решений Карловацкого собора. Распри раздирают монархическое движение: ведут борьбу две тенденции — абсолютистская и конституционная, и два претендента Николай Николаевич — дядя Николая II и Кирилл Владимирович — внук Александра II, двоюродный брат последнего царя. В августе 1922 года Кирилл Владимирович объявляет себя законным претендентом, большинство монархистов выбирают вождем Николая Николаевича, оставляя решение вопроса о троне на будущее, [188/189] после возвращения в Россию. Программа монархистов сводилась к необходимости вторжения в Россию новой добровольческой армии. Залогом успеха они считали финансовую и может быть военную помощь заграницы. П. Н. Милюков, организатор и идеолог Республиканско-Демократического союза, категорически отвергал использование иностранной помощи: «Я не знаю, как мы вернемся в Россию, — говорил он в 1925 году, — но я знаю, как мы не вернемся», 195 имея в виду: не вернемся в обозе иностранной армии. В период НЭПа Милюков приходит к выводу, что в России эволюция произойдет в результате дальновидной политики советского правительства, вынужденного перейти от разрушения к реконструкции производственных сил страны. Лидер Республиканско-Демократического союза не предлагал программы действия, возлагая надежды на исторический процесс, который приведет к тому, что сам русский народ свергнет гнетущий его режим. П. Б. Струве излагал идеи консервативного либерализма и подвергался нападкам слева и справа: для левых он был монархистом, который хотел реабилитировать царизм, для правых — либералом, да к тому же с марксистским прошлым. Его программа состояла в требовании сильного правительства, которое восстановит порядок в России и поставит своей главной задачей защиту собственности, соблюдая законные свободы народа. Многочисленные левые партии (народные социалисты, социалисты-революционеры, социал-демократы, меньшевики, левые эсеры, анархисты) вели споры о пользе или вреде диктатуры партии или класса, о том, являются большевики социалистами, или нет. С 1921 года меньшевики издавали в Берлине газету Социалистический вестник, дававшую обильную информацию о Советском Союзе. Значение газеты было отмечено Малой советской энциклопедией, назвавшей Социалистический Вестник «усердным поставщиком клеветнических измышлений для буржуазной печати всего мира» (Москва, 1930). Наряду с традиционными русскими партиями в эмиграции рождаются новые партии и движения. В 1921 году в Софии выходит сборник статей Исход к Востоку, с подзаголовком «Предчувствия и свершения. Утверждение евразийцев». В статьях Петра Савицкого, Г. Сувчинского, Н. С. Трубецкого, Георгия Флоровского были изложены основные пункты евразийства. «Мы чтим прошлое и настоящее западно-европейской культуры, но не ее мы видим в будущем», 196 — говорится в предисловии Исхода к Востоку Авторы «вместе с Герценом» чувствуют, что «ныне история [184/185] толкается именно в наши ворота». В статье «Поворот к Востоку» проф. Савицкий констатировал: «Много ли найдется на Руси людей в чьих жилах не течет хозарской или половецкой, татарской или башкирской крови?»197 Россия «есть не только «Запад», но и «Восток», не только «Европа», но и «Азия» и даже вовсе не Европа но «Евразия».»198 Россия своей революцией, — пишут евразийцы, — раскрыла правду: «Эта правда есть: отвержение социализма и утверждение церкви».199 В качестве главной «мирской» идеи Исход к Востоку предлагает национализм. Они предупреждают, что не хотят заключать его «в узкие рамки национального шовинизма».200 Идя дальше славянофилов, говоривших не только о русском народе но о «славянстве», евразийцы обращают свой национализм «к целому кругу народов «евразийского» мира, между которыми народ российский занимает срединное положение».201 В статье «Об истинном и ложном национализме» проф. Трубецкой доказывает, что «истинного национализма в послепетровской России еще не было».202 Те, кто называли себя «русскими националистами», в действительности раболепно пытались подражать западным образцам: «так-де поступают немцы, а немцы — народ культурный».203 Князь Трубецкой считает необходимым создать в России «истинный национализм, всецело построенный на самопознании и требующий во имя самопознания перестройки русской культуры в духе самобытности».204 Евразийство, пережившее в 1929 году раскол, который станет началом заката движения, оплодотворило своими идеями целый ряд политических группировок русской эмиграции (не говоря о многих научных открытиях в истории, лингвистике, географии, были положены основы новой науке — кочевниковедению) . Политические взгляды евразийцев, считавших, что, в силу своего национального духа и геополитического положения, Россия никогда не сможет стать демократией, привели часть из них в 30-е годы к сотрудничеству с советской властью. В 1923 году в Мюнхене собрался «Всеобщий съезд национально мыслящей русской молодежи». Съезд учредил союз «Молодая Россия», председателем которого был избран А. Л. Казем-Бек. «Младороссы» (Союз впоследствии был преобразован в Младоросскую партию) считали необходимым восстановление в России монархии и возведение на престол «законного царя из дома Романовых». В декларации, принятой съездом, указывалось, в частности, что «развитие антинациональных либеральных и демократических течений, подточив государственность, расчистило дорогу наступательному социализму и его логическому завершению — современному коммунизму». Наиболее «сильными отрицательными факторам [190/191] современной жизни назывались в декларации «масонство и интернациональный капитал, в большей части сосредоточенный в руках еврейства».205 Движение «младороссов» пыталось сочетать монархизм с «молодыми национальными идеями», нараставшими «во всех государствах, т.е. прежде всего с идеями итальянского фашизма, позднее придет увлечение нацизмом — в частности, его декоративной стороной» («младороссы» одевают голубые рубашки и приветствуют своего вождя — Казем-Бека криками: «Глава! Глава!»). Историк эмигрантской молодежи «незамеченного поколения» отмечает, что пафос социальности у «младороссов» и других молодежных национальных объединений, выражавшийся в их программе: «надклассовая монархия, монархия трудящихся», был связан не только с влиянием фашизма и национал-социализма, но и с их личным жизненным опытом. Нелегкая эмигрантская жизнь усиливала сомнения в демократии. Фашизм давал, казалось, программу, сочетавшую национальное и социальное возрождение. Парадоксальным явлением в эмиграции была революционная активность правых партий и движений, в России консервативных, и пассивность программ партий, которые в России вели революционную борьбу. Активность правых партий — подготовка ими кадров для будущей армии, засылка в страну агитаторов или террористов, делала их легкой добычей ГПУ. Советские агенты и провокаторы действовали во всех эмигрантских организациях, особенно податливыми на их уловки оказывались все те движения, которые искали связей со страной. Эволюция всех партий и движений, положивших в основу своей программы восстановление сильной русской государственности, национализм, антидемократизм, была одинаковой — сменовеховцы, евразийцы, младороссы находили в советской системе все больше и больше привлекательных сторон, приходили к выводу, что «не следует преувеличивать расхождения между «идеологическими» мерами коммунистов и народными нуждами».206 И в итоге соглашались сотрудничать с коммунистической властью. «Лукавая диалектика революции»207 позволяла закрывать глаза на все невнятное. Политические партии объединяли незначительную часть эмигрантов, зато большинство из них было членами воинских, земляческих, профессиональных, литературных союзов, обществ и объединений. Примерно до середины 20-х годов центром русской эмиграции была Германия, прежде всего — Берлин. В столице Веймарской республики [191/192] насчитывалось 40 русских издательств, каждое из которых выпустило более тысячи названий, выходили три ежедневные газеты, журналы, отражавшие взгляды — от монархических до анархических, работали театры. В середине 20-х годов в Париже, который в это время стал центром русской эмиграции, насчитывалось до 300 организаций Только в Париже выходило 7 газет: монархические — Двуглавый орел и Русское время, Россия, издаваемая П. Струве, Возрождение представлявшая умеренный центр, Дни, редактируемая А. Керенским, Борьба за Россию, издаваемая Национальным комитетом (коалиция центра), наконец, лучшая из газет — Последние новости орган Республиканско-Демократического союза, возглавляемого П. Милюковым. Публиковалось множество журналов, в том числе Современные записки, выходившие с 1920 по 1940 год и остающиеся до сих пор ценнейшим документом русской культуры. Трагедия отрыва от родной земли, трудности и невзгоды жизни в изгнании, мелочи повседневности, вечное недовольство Западом, мешали русским эмигрантам увидеть огромное дело, которое они делали, огромный их вклад в русскую культуру и жизнь. Творчество крупнейших русских писателей (в том числе И. Бунина и А. Ремизова) , поэтов (в том числе В. Ходасевича и М. Цветаевой), историков, философов, богословов, ученых-естественников, инженеров, артистов художников, представляет собой составную неотъемлемую часть русского наследства. Но до сих пор не написана история русской эмиграции. Редкие понимали, что трагедия эмиграции имеет оборотную сторону. Лучше всего выразил это Владимир Набоков, в эмиграции ставший великим русским писателем. В годовщину Октябрьской революции он писал: «Прежде всего, мы должны праздновать десять лет свободы. Свободы, которой мы пользуемся, не знает, пожалуй, ни одна страна в мире. В этой особенной России, которая невидимо окружает нас, оживляет и поддерживает, питает наши души, украшает наши сны, нет ни одного закона, кроме закона любви к ней, и никакой силы, кроме нашей совести... Когда-нибудь мы будем благодарны слепой Клио за то, что она позволила нам вкусить эту свободу и в эмиграции понять и развить глубокое чувство к родной стране. Не будем проклинать изгнание. Будем повторять в эти дни слова античного воина, о котором писал Плутарх: «Ночью в пустынной земле, вдалеке от Рима, я разбивал палатку, и палатка была моим Римом».208 В. Набоков писал этот гимн внутренней, духовной свободе в то самое время, когда в Советском Союзе кончались годы ожидания. [192/193] Тринадцатый съезд партии засвидетельствовал победу триумвирата, решившего владеть «кафтаном» Ленина коллегиально: председательствовал Каменев, доклад ЦК читал Зиновьев, подготовил съезд Сталин. Троцкий признал свое поражение. Но едва съезд закончился, Сталин начинает подкапывать позиции своих товарищей по триумвирату. Начинается неудержимое восхождение Иосифа Сталина. Спор, который историки ведут уже полвека, продолжается: создал ли Сталин аппарат или аппарат создал Сталина? Стремление изобразить Сталина творцом «аппарата», «бюрократической машины», «бюрократической системы» — понятно: эта концепция позволяет делить советскую историю на досталинский, сталинский и послесталинский периоды. Нет сомнения, что аппарат существовал до Сталина. Как нет сомнения, что он его усовершенствовал и использовал для утверждения своей власти, так как хотели, но не смогли, другие претенденты. «Быть вождем-организатором, — писал Сталин в 1924 году, — это значит, во-первых — знать работников, уметь схватывать их достоинства и недостатки.., во-вторых, — уметь расставить работников...»209 Техника несложная, но эффективная: знать достоинства и недостатки (Сталин очень любил знать недостатки своих сотрудников), уметь их расставить, т. е. одних наградить, других — наказать. «Сейчас живется сытно, — признавал на Четырнадцатом съезде один из делегатов, — а не всякий подымет руку против, чтобы за это попасть в Мурманск или Туркестан».210 Партийный аппарат — орудие Сталина, был эманацией партии, характер которой формировался, прежде всего, Лениным. В 1927 году объединившиеся противники Сталина — Троцкий, Зиновьев, Каменев, Крупская, Пятаков и другие — пишут письмо июльскому пленуму ЦК и ЦКК. Они клеймят господствующие в партии порядки, при которых «только на верху говорят, а внизу прислушиваются и про себя думают нечто другое. Недовольные, несогласные или сомневающиеся боятся поднять свой голос в партийных собраниях... Члены партии запуганы».211 Оппозиционеры хотят представить это положение, как результат политики Сталина. Однако, во время дискуссии, которая велась на страницах Правды в 1923 году, когда оппозиционеры еще не были оппозиционерами, а находились у власти, положение было таким же: «Партийные разучиваются сами думать, боятся, что-либо «ляпнуть» до указания сверху, ждут готовых решений и даже готовых мотивировок к этим решениям»;212 «шкурничество, прислуживание, боязнь высказать собственное мнение... все [193/194] довольно сильно заняты вопросами назначений и перемещений»;213 «при команде сверху до низу масса партийной жизнью не живет. Выпирает казенщина, официальный дух с циркулярами... Развиваете наушничество, подхалимство и на этой почве — карьеризм»;214 «некоторые работники употребляют слово «товарищ» только тогда, когда обращаются к низшему по рангу человеку. Всякого высшего обязательно зовут по имени и отчеству».215 Все это излагалось в письмах в Правду, в «юрьев день» для членов партии, по случаю дискуссии. И рассказывалось о партии Ленина. Когда на Четырнадцатом съезде партии член ленинградской делегации выступил с жалобой на доносительство, которое «принимает такие формы, такой характер, когда друг своему другу задушевной мысли сказать не может», 216 его справедливо отчитал С. Гусев: «Фальшивишь ты, Бакаич, фальшивишь, поверь мне. Ленин нас учил когда-то, что каждый член партии должен быть агентом ЧК, т. е. смотреть и доносить... Я думаю, что каждый член партии должен доносить. Если мы от чего-либо страдаем, то это не от доносительства, а от недоносительства».217 Через десять лет оппоненты смогут вернуться к проблеме доносов, сидя — и тот, и другой, — в Лубянской тюрьме. Но С. Гусев был совершенно прав, обвиняя «Бакаича», И. Бакаева, в фальши: вряд ли председателю Петроградского ЧК пристало жаловаться на доносы и был сто раз прав С. Гусев, напомнив, что доносы стали нормой партийной жизни при Ленине. Не изобретя партии, получив ее в наследство от Ленина, Сталин партию улучшает, прикраивает по-своему, отбрасывая все то, что было в ней случайного, наносного. Он расширяет состав ЦК (в 1925 году 63 члена и 43 кандидата), выполняя рекомендацию Лени на, который полагал, что таким образом будет предотвращена борьба между Сталиным и Троцким. Он проводит «ленинский призыв»: с февраля до августа 1924 года в партию было принято 203 тыс. человек, что увеличило ее состав (члены и кандидаты) в полтора раза. В конце 1923 года обсуждался вопрос о проведении «партийной недели» и привлечении в партию 100 тысяч новых членов. Победило мнение, что «наши кадры не приспособлены к тому, чтобы принять столько новобранцев. Наши прокалочные печи — наши ячейки не обладают такой большой пропускной способностью, чтобы прокалить и закалить этот партийный молодняк…»218 Несколько месяцев спустя было принято 200 тысяч человек. Партия резко обновилась, новые ее члены уже не знали тех «случайных», «наносных» традиций, которые истреблял Сталин. Цель «ленинского призыва» заключалась в привлечении в партию пролетариев, «рабочих от станка». Но поток новобранцев» состоял в подавляющем большинстве [194/195] из тех, кто искал привилегий. «Многие, — жаловался деревенский коммунист из Спасо-Деменского уезда Калужской губернии, — смотрят на партию, как на пирог с начинкой».219 Вступавшие искали должностей и получали их: рабочие от станка становились рабочими у портфеля», «выдвигались» и деревенские коммунисты. Но за привилегии нужно было платить: члены партии становились крепостными, они лишались даже минимума свобод, которыми в те годы пользовались советские граждане. Обновленной в 1924 году партией руководит так называемая старая гвардия, старые члены партии. В начале 1925 года «старая гвардия», то есть члены партии, вступившие в нее до 1917 г., «члены партии с подпольным стажем», состояла из 8,249 человек. Всего в партии насчитывалось 401 481 человек. 56,6% членов партии вступили в нее между 1920 и 1924 годами.220 Борьба за власть идет в численно ничтожной группе подпольщиков, из которой вышли все вожди-претенденты. В этой группе составляются политические комбинации, коалиции, блоки. Здесь Сталин проявляет свои качества замечательного политического комбинатора, умеющего всегда доставать каштаны из огня чужими руками. Главную тяжесть борьбы с Троцким охотно берут на себя Зиновьев и Каменев. В борьбе с ними Сталин использует Бухарина и благожелательный нейтралитет Троцкого. В отличие от Робеспьера-Троцкого, вспоминающего о гильотине, в отличие от экстремиста Зиновьева, требующего ареста Троцкого за опубликование статьи, Сталин настаивает на одном: на умеренности. Рассказывая о том, как товарищи его по триумвирату требовали ареста и исключения Троцкого, Сталин произносит замечательные слова: «Мы не согласились с Зиновьевым и Каменевым, потому что знали, что политика отсечения чревата большими опасностями для партии, что метод отсечения, метод пускания крови — а они требовали крови — опасен, заразителен: сегодня одного отсекли, завтра другого, послезавтра третьего, — что же у нас останется в партии».221 Сталин борется с противниками делом. Много позже станет популярным выражение, «тактика салями». Сталин, тоненькими кусочками отрезая, как салями, лишает конкурентов власти: Троцкий в 1924 году снимается с поста наркомвоенмора, а затем он лишается поддержки армейского аппарата; должность начальника Политуправления Красной армии теряет троцкист Антонов-Овсеенко; вытесняется из московской парторганизации в 1925 году ее руководитель Каменев. Сталин борется с противниками словом. Ему не стоит ничего доказать, что они безыдейные политиканы, вчера защищавшие [195/196] Сталина, а сегодня заявлявшие, как Каменев на Четырнадцатом съезде: «Мы против того, чтобы создавать теорию «вождя»... Я полагаю, что наш генеральный секретарь не является той фигурой которая может объединить вокруг себя старый большевистский штаб...» Достаточно было напомнить как всего несколько месяцев назад Каменев и Зиновьев защищали Сталина, чтобы показать их «непринципиальность». В ответ на требования «демократии в партии» Микоян, обороняя Сталина, ядовито заметил, что когда оппозиционеры находились у власти, они были против демократии, когда они перешли в оппозицию — они вдруг стали за демократию. Сталин же не постеснялся напомнить о прошлом тех, кто требовал «демократии»: «В рядах оппозиции имеются такие, как Белобородое, «демократизм» которого до сих пор остался в памяти у ростовских рабочих; Розенгольц, от «демократизма» которого не поздоровилось нашим водникам и железнодорожникам; Пятаков, от «демократизма» которого не кричал, а выл Донбасс; ... Бык, от «демократизма» которого до сих пор воет Хорезм...»222 В ходе борьбы вырабатывается особая система полемики, в которой Сталин проявляет себя выдающимся мастером. Эта система, которую можно назвать семантической, сыграла чрезвычайно важную роль в разгроме Сталиным противника. Отцом «семантической системы» следует считать Ленина, еще в 1903 году назвавшего свою группу «большевиками», хотя они были по всем, кроме одного, вопросам, дебатировавшимся на Втором съезде, в меньшинстве. В партийных спорах, которые шли непрерывно с 1903 до 1917 года (и позже), Ленин старался наклеить своим противникам ярлык, который бы их дискредитировал, не требуя аргументов. В спорах 1923 — 1928 годов противники жонглируют ярлыками «правый», «левый» (который с легкой руки Ленина принимает ранее ему несвойственный отрицательный смысл), «центр», «генеральная линия». Сталин достигает виртуозности в «семантической игре»: противники генеральной линии», которая непрестанно меняется, могут обвиняться в левых взглядах с правым уклоном или в правом уклоне с левыми тенденциями Рождаются два новых понятия: «ленинизм» — система всегда правильных, ибо научных, и научных, ибо всегда правильных, взглядов, и «троцкизм» — система взглядов всегда враждебных «ленинизму». Не к месту произнесенное слово, сказанное по оплошности или случайно, превращается в преступление. Первым выстрелом Сталина в начинавшейся кампании против товарищей по триумвирату — через месяц после Тринадцатого съезда, подтвердившего их власть — была атака на Каменева, заменившего слово «нэповская» словом «нэпмановская». «Понимает ли эту принципиальную [196/197] разницу Каменев? — вопрошал по-товарищески Сталин. — Конечно, понимает. Почему же он выпалил тогда этот странный лозунг? По обычной беззаботности насчет вопросов теории, насчет точных теоретических определений».223 Каждая строка ставилась в лыко. Каждое слово противника интерпретировалось, искажалось, фальсифицировалось. Лучшим образцом сталинской «семантической игры» было сведение борьбы с Троцким к столкновению двух лозунгов: «социализм в одной стране» против «перманентной революции». Ленин и все другие вожди революции верили, что ее искры зажгут мировой пожар. И тогда начнется строительство светлого будущего. 12 марта 1919 года Ленин так и говорит: «Дело строительства целиком зависит от того, как скоро победит революция в важнейших странах Европы. Только после такой победы мы сможем серьезно приняться за дело строительства».224 6 ноября 1920 года вождь революции был еще более решителен: «В одной стране совершить такое дело, как социалистическая революция нельзя».225 После неудач революции в Европе, после провала попыток зажечь революционный пожар в Германии в 1923 году, все большевики понимали, что надо что-то строить в России. В конце 1924 года Сталин, опираясь на одну фразу, обнаруженную в статье, написанной Лениным в 1915 году, объявляет о возможности и необходимости «строительства социализма в одной, отдельно взятой стране», в Советском Союзе. Не ограничиваясь формулированием «положительной программы» — строительство социализма в одной стране, Сталин формулирует отрицательную программу, назвав ее «троцкистской теорией перманентной революции». Еще до революции Троцкий сформулировал теорию «перманентной революции», утверждая, что революция в России из буржуазно-демократической «перерастет» в социалистическую, но судьбы ее будут зависеть от мировой революции, которая также неизбежно произойдет. В полном согласии с Лениным, Троцкий считал, что только помощь победившего мирового пролетариата позволит упрочить победу русского пролетариата. В 1924 году вопрос о «перерастании революции буржуазно-демократической в социалистическую» приобрел для России характер чисто исторический. Сталин, однако, на основании формулы «перманентная революция», конструирует троцкизм, как теорию, отрицающую возможность построения в Советском Союзе социализма. Спор между Сталиным и Троцким ведется в двух разных измерениях. Троцкий ведет спор теоретический, в традиционном стиле марксистской схоластики. Он пытается доказать, что он согласен возможностью строить социализм в Советском Союзе, он считает [197/198] лишь, что в одной стране его нельзя построить. Совершенно очевидно, что спор о форме глагола «строить» имел такое же практическое значение, как и спор о числе ангелов, помещающихся на кончике иглы. Сталин ведет спор практический: он защищает «ленинизм» против «троцкизма», он защищает честь русского пролетариата от неверящего в его силы Троцкого, он показывает, что «строительство социализма в одной стране» обещает мирную трудовую жизнь, а «перманентная революция» — новые революции и войны. Поражение Троцкого в этом споре было неминуемо. Обескровленная, измученная страна жаждала спокойствия. Спор о том можно ли «строить» или «построить» социализм в одной стране — пример споров, которые велись в партии в 1923-8 годах. Принципиальных разногласий между противниками не было: об этом свидетельствует как содержание споров, так и легкость, с какой противники меняли свои взгляды, переходя из лагеря в лагерь. Разница была в способах ведения полемики, в отношении к догме. Разница между Сталиным и всеми его противниками — подлинными и потенциальными — была огромной. Множество факторов способствовали победе Сталина. Важнейшим является внутренняя слабость его противников, неспособных до конца освободиться от связывавших их догм. Противники Сталина, в первую очередь Троцкий — самый выдающийся из них, — не смогли изжить всех предрассудков старомодного марксизма. Сталин — лучший из учеников Ленина — был марксистом нового типа, марксистом 20-го, быть может, даже 21-го века. Троцкий и Сталин во многом близнецы. Одинаково их отношение к демократии в партии. Троцкий пишет: «Под восстановлением партийной демократии мы понимаем то, что подлинное, революционное, пролетарское ядро партии должно получить право обуздания бюрократии и проведения в партии реальной чистки».226 И дальше перечисляет всех тех, кого, дойдя до власти, он вычистит: длинный список. Одинаково их отношение к демократии в обществе. Троцкий пишет: «Диктатура пролетариата не может и не хочет отказываться от нарушения принципов и формальных правил демократии... Демократический же строй должен рассматриваться с точки зрения степени, в какой он позволяет развиваться классовой борьбе в рамках демократии».227 Диктатура пролетариата, следовательно, не связана никакими «формальными правилами», а демократический строй обязан позволять вести борьбу против него. Принципиально одинаково их отношение к культуре: в июле 1932 г., в изгнании, Троцкий вторит сталинской культурной политике, утверждая, что необходимо дать искусству и философии свободу, «безжалостно уничтожая все [198/199] то, что направлено против революционных задач пролетариата».228 Наконец, одинаково их отношение к морали: «Средство, — утверждает Троцкий, — может быть оправдано только целью. Но и цель требует оправдания. С точки зрения марксизма, который выражает исторические интересы пролетариата, цель оправдывается, если ведет к росту власти человека над природой и к уничтожению власти человека над человеком».229 С точки зрения этой морали (если ее можно так назвать), Троцкий, как замечает Лешек Колаковский, оправдывал убийство царских детей, как политически оправданный акт, но осуждал убийство своих детей Сталиным, ибо Сталин не был подлинным представителем пролетариата.230 Троцкий безнадежно отставал от Сталина, ибо продолжал верить в несколько незыблемых истин: в пролетариат — класс, несущий историческую миссию, в непреклонность исторических законов, которые, в частности, должны дать победу Троцкому, представляющему истинные интересы пролетариата, в Партию — «единственный инструмент», данный Историей Пролетариату. Вера в эти незыблемые истины связывала Троцкого — и всю оппозицию — по рукам и ногам, не позволяла ей использовать имевшиеся у них средства для борьбы со Сталиным, который — по их убеждению — в конечном счете представлял Партию, следовательно — Пролетариат, следовательно — Законы Истории. У Сталина никаких комплексов этого рода не было. Он знал, что он прав, ибо у него в руках сила. И значит ему — все дозволено. Важнейшим предметом споров была новая экономическая политика. Шли поиски ответа на вопрос: какие экономические рычаги может использовать государство для получения средств, необходимых на развитие промышленности, в условиях, когда сельское хозяйство почти целиком находится в руках частных собственников? До 1925 года все вожди партии были согласны с политикой «смычки», союза с деревней. Английский историк замечает: «Если бы в январе 1925 г. нашелся такой прозорливый человек, что мог бы угадать грядущий разрыв между Зиновьевым и Сталиным, он почти наверняка увидел бы в Зиновьеве защитника тогдашней крестьянской политики, а в Сталине ее противника».231 Даже Троцкий осенью 1925 года признавал, что ничего угрожающего в экономическом процессе в деревне нет и осуждал раскулачивание.232 Главным идеологом НЭПа, его защитником против нападок Троцкого, а затем Зиновьева и Каменева, был Н. Бухарин, еще в 1920 году выступавший за огосударствление всех экономических функций, милитаризацию труда и карточную систему для всех, то есть за универсальное использование силы в регулировании экономических процессов. [199/200] Наподобие того, как была «сконструирована» политическая про. грамма Троцкого, сведенная до лозунга «перманентная революция» в который был вложен необходимый Сталину смысл, была сконструирована и экономическая программа оппозиции. В ее основу был положен доклад Е. Преображенского «Основной закон социалистического накопления». Преображенский констатировал, что Октябрьская революция произошла «преждевременно»: в России еще не был достигнут необходимый уровень капиталистического развития, не было осуществлено «первоначальное капиталистическое накопление», т. е. не создана промышленная база, позволяющая распределять «каждому по потребностям». Капиталисты осуществляли «первоначальное накопление» за счет колоний. «Первоначальное социалистическое накопление», необходимое для создания социалистической индустрии, необходимо получить, — писал Преображенский, — за счет низших форм хозяйства, за счет внутренней колонии — крестьянства» Связь Преображенского с Троцким сделала его теорию замечательным материалом для «конструирования» программы оппозиции. И к этим крайним взглядам все больше начинают склоняться оппозиционеры, которые — как Зиновьев и Каменев — опирались на Петроград и Москву, где рабочие высказывали недовольство новым неравенством, порожденным НЭПом. Склоняла их к крайним взглядам и позиция Сталина и его сторонников, выступавших с программой «гражданского мира»,233 и отрицания необходимости разжигания классовой борьбы. Есть ли необходимость в классовой борьбе, — вопрошал Сталин, — «теперь, когда мы имеем диктатуру пролетариата и когда партийные и профессиональные организации действуют у нас совершенно свободно»? — «Конечно нет», — отвечал сам себе генеральный секретарь.234 Программа Бухарина, поддерживаемого Сталиным, гласила, что война с крестьянством чревата для советского государства пагубными, как экономическими, так и политическими последствиями. Поэтому развитие экономики страны необходимо базировать на союзе с крестьянством, обеспечивая крестьянам возможность повышения производительности, организуя кооперацию, развивая формы рыночного обмена. 17 апреля 1925 года Бухарин произносит знаменитые слова' «Крестьянам, всем крестьянам, надо сказать — обогащайтесь, развивайте свое хозяйство и не беспокойтесь, что вас прижмут. Когда Сталин начнет «конструировать» «правый уклон», он положит в основу его «программы» эти слова Бухарина. Обращение Бухарина вызывает возмущение оппозиции. Оно вызывает надежды у крестьян. С восторгом встречает его внимательный наблюдатель, полагавший себя неофициальной «оппозицией его [200/201] величества» — Н. Устрялов. В каком-то смысле он имел на это право, трижды названный Сталиным в декабре 1926 г. на Седьмом пленуме ИККИ «представителем буржуазных специалистов в стране».235 Статья, комментирующая обращение Бухарина, начинается словами: «Наконец-то!», а эпиграфом публицист ставит слова из Священного писания: «Ныне отпущаеши». Для Устрялова нет сомнения: начался новый период в истории советской России, обозначающий очередной шаг в ее освобождении от наносных интернационалистских идей. И для Устрялова нет сомнений, что новый этот период связан с именем Сталина, которого он воспринимает, как «подлинного ученика Ленина», воспринимающего учение Ленина «динамически», как и следует воспринимать учение «выдающегося учителя диалектики».236 Идеолог сменовеховства, провозглашая «сумерки старой ленинской гвардии», констатирует: развенчаны «мастера и баловни революции, гвардия Октября, столпы железной когорты, краса и гордость пролетарского авангарда».237 В октябре 1926 года Устрялов заявляет: «мы сейчас не только «против Зиновьева», но и определенно «за Сталина».»238 Он не обманывается относительно своего героя, он лишь цитирует «мудрые слова Леонтьева»: «Хорошие люди нередко бывают хуже худых. Это иногда случается. Личная честность может лично же и нравиться, и внушать уважение, но в этих непрочных вещах нет ничего политического, организующего. Очень хорошие люди иногда ужасно вредят государству...»239 В своем спокойном 19-ом веке Леонтьев не мог, конечно, представить себе, как могут навредить «нехорошие люди». Н. Устрялов приветствует победу Сталина в борьбе за ленинский «кафтан», ибо видит в нем подлинного ученика Ленина. В Ленине и Муссолини видит он еще в 1923 году «две фигуры», которые «при всей их политической полярности, одинаково знаменательны, они фиксируют новейшую ступень эволюции современной Европы».240 В 1926 г. «новейшую ступень эволюции современной Европы» фиксирует Сталин, неудержимо идущий к единоличной власти в партии, а следовательно и в — государстве. Четырнадцатый съезд (декабрь 1925) отметил конец «междуцарствия», конец эры «коллективного руководства». Номером 1 стал очевидно для всех Сталин. Три года назад, когда Ленин появился на конгрессе Коминтерна, его встречают: «Аплодисменты. Бурно радостно аплодируют, ибо ожидание казалось очень долгим... «Интернационал». Весь зал поет. Ибо аплодисменты, овация казались недостаточными для выражения бесконечной любви к вождю и безграничной веры в него».241 В декабре 1925 года, после речи Сталина, на съезде «раздаются бурные аплодисменты, переходящие в овацию. [201/202] Делегаты встают и поют «Интернационал». Сталин приступает к консолидации власти. В апреле 1926 года Зиновьев выводится из Политбюро. В Ленинград отправляется «наводить порядок» Киров. В октябре перестает быть членом Политбюро Троцкий, кандидатом в члены — Каменев. Используется в целях консолидации медицина. В октябре 1925 года по приказу Политбюро ложится на операционный стол наркомвоенмор Фрунзе, лишь недавно заменивший Троцкого. Вскрыв 40-летнего Фрунзе, врачи обнаружили, что язва, которую было приказано вырезать, зажила, но наркомвоенмор с операционного стола не встал. Его заменил близкий друг Сталина — Ворошилов. А на похоронах Фрунзе Сталин произнес таинственные слова: «... Может быть, это так именно и нужно, чтобы старые товарищи так легко и так просто спускались в могилу».242 Вытесняемые со всех позиций Зиновьев и Каменев предложили союз своему вчерашнему злейшему врагу — Троцкому. «Объединенная оппозиция» критикует Сталина за уступки кулаку, за нежелание индустриализировать страну, за бюрократизацию государственного аппарата. Но даже справедливая критика сталинской политики не могла спасти оппозицию, страдавшую врожденным бессилием. На Пятнадцатом, уже целиком сталинском, съезде, собравшимся после двухлетнего перерыва (такой перерыв случился впервые со времени прихода партии к власти), Каменев, выступая с покаянной речью, говорит о двух путях. Один путь — создание второй партии: «Этот путь, в условиях пролетарской диктатуры, — гибельный для революции... Этот путь для нас заказан, запрещен, исключен всей системой наших взглядов, всем учением Ленина о диктатуре пролетариата...» Другой путь: «Целиком и полностью подчиниться партии. Мы избираем этот путь, ибо глубоко уверены, что правильная ленинская политика может восторжествовать только в нашей партии и только через нее, а не вне партии, вопреки ей».243 На этих же позициях неизменно стоял Троцкий, утверждавший и после изгнания: «Советское государство все еще является историческим инструментом рабочего класса». Капитуляция не спасла оппозиционеров: Пятнадцатый съезд исключает из партии Каменева и 121 видного оппозиционера. Кое-кто из оппозиционеров уже арестован, а А. Рыков заключает свою речь на съезде: «Я думаю, что нельзя ручаться за то, что население тюрем не придется в ближайшее время несколько увеличить».244 Возможно, что через десять лет, сидя в тюрьме, Рыков размышлял об этих словах. На упреки оппозиционеров, обижавшихся, что Сталин использует методы террора против коммунистов, генеральный секретарь возражал: [202/203] «Да, мы их арестовываем и будем арестовывать... Говорят, что история нашей партии не знает таких примеров. Это неправда. А группа Мясникова? А группа «рабочей правды»? Кому не известно, что члены этих групп арестовывались при прямой поддержке со стороны Зиновьева, Троцкого и Каменева?»245 Пятнадцатый съезд означал завершение спора о наследстве Ленина, окончательное решение вопроса «кто кого». Сталин осуществляет, по выражению Б. Суварина, в течение пяти лет «молекулярный переворот»246 и одевает кафтан Вождя. В апреле 1918 года на квартире Горького представители недавно организованного «Союза деятелей искусства» встретились с народным комиссаром просвещения А. Луначарским, драматургом и литературным критиком в свободное время. Деятели искусства предложили привлечь исполком их Союза в качестве исполнительного органа по искусству вместо существующей коллегии наркомпроса, то есть они предложили передать руководство искусством в руки деятелей искусства. Нарком ответил: «Мы были против политического Учредительного собрания, тем более мы против Учредительного собрания в области искусства».247 Партия заявляет о своем решении руководить искусством, руководить культурой. Руководство культурой складывается из двух элементов: руководитель указывает чего нельзя писать, рисовать, ваять и так далее, руководитель указывает, что нужно писать, рисовать, ваять и так далее. Первая часть программы осуществлялась легко: была введена еще в 1917 году цензура печати, 8 июня 1922 г. «СНК решил учредить Главный комитет по делам печати в целях объединения всех родов цензуры, существующих в России». Был издан декрет об основании Главного управления по делам литературы и искусства (Главлит). В обязанности Главлита, говорится в декрете, входят «предварительный просмотр всех предназначаемых для печатания и распространения литературных произведений, периодических и непериодических изданий, карт и т. д. Кроме того Главлит выдает разрешение на издание всех родов печатных произведений, составляет списки запрещенных книг, вырабатывает постановления касательно типографий, библиотек, книжной торговли».248 Запрещать было нетрудно, хотя приходилось возвращаться к традициям, исчезавшим в России после 1905 года. Нетрудно было составить и первые — за ними последовали другие — списки запрещенных книг. [203/204] Труднее было руководить «положительной» стороной программы еще не было опыта в практике принуждения людей искусства делать то, что требует партия. Прежде всего, однако, партия должна была утвердить свое неотъемлемое право быть единственным руководителем культуры. Конкурентом выступил «пролеткульт». Еще до революции была создана — прежде всего, А. А. Богдановым — теория самостоятельной пролетарской культуры. Организационное начало буржуазии индивидуализм. Индивидуалистический характер носит и буржуазная культура. Организационное начало пролетариата — коллективизм. И с этой точки зрения пролетариат должен пересмотреть всю предшествующую культуру, переоценить и овладеть ею. Затем, полагал Богданов, пролетариат перестроит всю старую науку и создаст новую «всеобщую организационную науку», которая позволит ему «стройно и целостно организовать всю жизнь человечества». После Февральской революции «пролеткультовцы» провозглашают свою организацию «независимой рабочей организацией», независимой от Министерства просвещения. После Октября создаются многочисленные кружки, студии, лаборатории Пролеткульта для рабочих, пишущих стихи, рисующих, желающих выступать на сцене. Пролеткульт издает книги и брошюры, открывает Пролетарский университет в Москве, созывает конференции. Идет работа по «созданию пролетарской культуры». Ленин объявляет войну Пролеткульту. Мало того, что им руководил бывший его друг, а потом противник А. Богданов, философские труды которого Ленин не переставал опровергать, Пролеткульт пытался «отгородиться от партийного руководства».249 А. Богданов утверждал, что «Пролеткульт — это культурно-творческая классовая организация пролетариата, как рабочая партия — его политическая организация, профессиональные союзы — организация экономическая». Ленин утверждал, что у пролетариата есть только одна организация — партия, которая «руководит не только политикой, но также экономикой и культурой».250 В 1919 году в Москве закрывается Пролетарский университет, в частности за то, что в нем читался курс «организационной науки» Богданова, а на его месте создается Коммунистический университет. В октябре 1920 года Политбюро трижды разбирает вопрос о Пролеткульте. На заседании 9 октября Ленин выступает 9 раз, столько же выступает другой знаток культуры — Сталин.251 1 декабря 1920 года Правда публикует письмо ЦК РКП (б) «О Пролеткультах». Это первое — в бесконечном ряду — письмо ЦК по вопросам культуры ЦК ликвидировал автономию Пролеткульта; члены партии, входившие в его [204/205] руководство, выводят из ЦК организации Богданова, признают руководящую роль партии. Письмо ЦК выразило свой взгляд и по вопросам искусства, указав, что футуризм — это «нелепые извращенные вкусы». Немедленно после письма ЦК, Пролеткульт, близко связанный с футуризмом, поспешил от него отречься и принял резолюцию, гласившую, что «футуризм и комфутуризм являются идеологическими течениями последнего периода буржуазной культуры времени империализма», а потому признаются «враждебными пролетариату, как классу».252 Смерть Александра Блока была символом гибели эпохи, крушения веры в революцию русской интеллигенции, гибели надежд. «Жизнь изменилась, — заносит в дневник 17 апреля 1921 года автор Двенадцати, поэмы, в которой революционеров ведет в будущее Христос, — вошь победила весь свет, и все теперь будет меняться в другую сторону, а не в ту, которой жили мы, которую любили мы». Выступая последний раз публично на собрании в 84-ю годовщину смерти Пушкина, А. Блок говорит о назначении поэта: «Но покой и волю тоже отнимают... Не внешний покой, а творческий. Не ребяческую волю... а творческую волю, — тайную свободу. И поэт умирает, потому что дышать ему уже нечем; жизнь потеряла смысл». А. Блок умрет через несколько месяцев. И смерть его символична. 29 мая 1921 года Горький обращается с письмом к наркомпросу Луначарскому. «Не можете ли Вы похлопотать в спешном порядке для Блока выезд в Финляндию». Через 12 дней Луначарский обращается в ЦК: передает просьбу тяжело больного Блока. На следующий день вопрос о выезде Блока в Финляндию рассматривает Политбюро и принимает решение об «улучшении продовольственного положения А. А. Блока». Блоку становится хуже. 23 июля Политбюро соглашается на выезд поэта, но жене разрешения не дает. Тяжело больной поэт сам выехать не в состоянии. 29 июля Горький шлет Луначарскому в Кремль телеграмму. «Срочно: положение крайне опасно. Необходим спешный выезд в Финляндию». Луначарский 1 августа снова обращается в ЦК. Разрешение — дано.253 7 августа А. А. Блок умирает. Ему было 40 лет. От первого письма Горького прошло 10 недель. Известно, что вопросы о выезде за границу видных представителей науки и культуры решал Ленин. Протест значительной части интеллигенции против Октябрьской революции, уход в изгнание многих деятелей культуры не остановил развития искусства, толчок которому был дан в начале века. Его не останавливает даже отсутствие материальных средств: красок, полотна и мрамора для художников и скульпторов, бумаги для писателей. А. Белый пишет, что «в самые тяжкие дни России она [205/206] стала похожа на соловьиный сад, — поэтов народилось, как никогда раньше: жить сил не хватает, а все запели».254 Но, как объяснял В. И. Ленин Кларе Цеткин, работа над созданием нового искусства и культуры в Советском Союзе «это — хорошо, очень хорошо» задача партии состоит, однако, в том, чтобы направить этот стихийный поток в русло государственного строительства, поставить под контроль партийных органов.255 Виктор Шкловский напишет в это время: «Искусство должно двигаться органически, как сердце в груди, а его регулируют, как поезд». Регулирование искусства берут на себя коммунисты, занимающиеся искусством. Партийный билет в кармане давал право говорить от имени партии, от имени пролетариата и истории. Пролетарские писатели, пролетарские художники превращаются в руководителей культуры. Журнал пролетарских писателей так и называется — На посту. В 1923 году Троцкий дает название непролетарским деятелям культуры, которые хотят жить и работать в советской республике, но еще недостаточно подготовлены для этого; он называет их — попутчики. Попутчики это все те, кого не зачисляют во враги. Но граница тонкая: в попутчики зачисляется выехавший из страны Максим Горький, «бывший Главсокол, а ныне Центроуж», по язвительному определению «напостовцев». В попутчики отнесен В. Маяковский. Ведущий журналист Правды Л. Сосновский беспощадно отхлестал Маяковского, осмелившегося подать в суд на «старейшего нашего товарища И. И. Скворцова-Степанова» только за то, что «старейший товарищ», руководивший Госиздатом «отказался уплатить гонорар за какую-то футуристическую чепуху, напечатанную в театральном журнале». Довольно «маяковщины» — называет свою статью Сосновский, и сравнивает дерзкого поэта, желающего, чтобы ему платили за «чепуху», с подпольным адвокатом у Глеба Успенского, который не переставал требовать: «Кладите об это место». Л. Сосновский заканчивает статью без всяких экивоков: «Шутить изволите, господа футуристы. Мы постараемся прекратить ваши неуместные и слишком дорогие для республики шутки».256 Это не было первым предупреждением в адрес «попутчиков»— Их предупреждали расстрелом Гумилева, смертью Блока, высылкой за границу «людей мысли», прямо грозили в газетных и журнальных статьях «хлыстом диктатуры». 27 февраля 1922 года Оргбюро ЦK принимает резолюцию по докладу «О борьбе с мелкобуржуазной идеологией в области литературно-издательской».257 В этой — второй уже — резолюции ЦК по. вопросам культуры указывалось, что следует печатать, чего не следует. В частности, разрешалось печатать произведения молодых писателей, входивших в первое послед- [206/207] революционное литературное объединение «Серапионовы братья», при условии «неучастия последних в реакционных изданиях». Какие издания были реакционными — тоже решала партия. Об опасности, грозящей культуре, свободному творчеству, предупреждает Е. Замятин, первым обнаруживший подлинную суть Октябрьской революции, увидевший в ней начало новой эпохи: «Мы пережили эпоху подавления масс, — замечает он в 1920 году, — мы переживаем эпоху подавления личности во имя масс».258 В гениальном предвидении он пишет роман Мы, рисуя Единое государство, государство будущего, в котором есть только одна личность — Благодетель, а все граждане — номера. Судьба литературы, искусства, культуры в Едином государстве, где у граждан вырезается фантазия, чтобы они стали совершенно машиноподобны, предрешена: «Как могло случиться, — спрашивает герой романа, — что древним не бросалась в глаза вся нелепость их литературы и поэзии. Огромнейшая великолепная сила художественного слова — тратилась совершенно зря. Просто смешно — всякий писал — о чем ему вздумается».259 В Едином государстве литература — государственная служба. И лучшие произведения полезной государственной литературы: «Ежедневные оды Благодетелю», красные «Цветы судебных приговоров», бессмертная трагедия «Опоздавший на работу». Прошло 10 — 15 лет и страшное пророчество Замятина оказалось реальностью. Сегодня оно кажется банальностью, но в 1920 году «государственная литература» была понятием совершенно новым. Замятин был наиболее последовательным и бесстрашным защитником свободного творчества. Уже не в романе, который был запрещен к публикации, а в статье «Я боюсь», он предостерегал: «Настоящая литература может быть только там, где ее делают не исполнительные и благонадежные чиновники, а безумцы, отшельники, еретики, мечтатели, бунтари, скептики. А если писатель должен быть благоразумным.., тогда нет литературы бронзовой, а есть только бумажная, которую читают сегодня и в которую завтра завертывают глиняное мыло».260 Замятин не был один. Независимость искусства провозглашал К. Малевич: «Все социальные и экономические взаимоотношения насилуют искусство... Написать портрет какого-нибудь социалиста или какого-нибудь императора; построить ли замок для купца или избенку для рабочего, — исходная точка искусства не меняется от этой разницы... Давно пора, наконец, понять, — добавлял художник-новатор, — что проблемы искусства и проблемы желудка чрезвычайно далеки один от других».261 Жаловался старый писатель Вересаев: «Общий стон стоит почти по всему фронту современной русской литературы. Мы не можем быть сами собой. Нашу художественную совесть все время [207/208] насилуют. Наше творчество все больше становится двухэтажным — одно мы пишем для себя, другое — для печати».262 И даже как нельзя более преданный партии комсомольский бард А. Жаров печально замечает: «Грозя отметкой в партбилете, петь грустных песен не дают» К середине 20-х годов голосов протеста становится все меньше, звучат они все тише, проникают в печать все реже. Все громче, победительнее звучат голоса, восхваляющие политику партии, закабаление литературы. В последнем своем выступлении А. Блок, еще колеблясь, еще неуверенный отмечает поразительное явление: «Над смертным одром Пушкина раздавался младенческий лепет Белинского. Этот лепет казался нам совершенно противоположным, совершенно враждебным вежливому голосу графа Бенкендорфа. Он кажется нам таковым и до сих пор. Было бы слишком больно всем нам, если бы оказалось, что это — не так». 263 Блок не ошибся: советские «Белинские» превратились в советских «Бенкендорфов», утеряв «вежливый голос» шефа жандармов при Николае I, и, конечно, далеко опередив его в области техники и репрессий Ведущий литературный критик первой половины 20-х годов П. С. Коган провозглашает: «Революции надолго приходится забывать о цели для средства, изгнать мечты о свободе для того, чтобы не ослаблять дисциплины. Прекрасное иго, не золоченое, но железное, солидное и организованное — вот, что пока принесла революция нового: вместо золоченого — железное ярмо. Кто не понимает, что это единственный путь к освобождению, тот вообще ничего не понимает в совершающихся событиях».264 П. Коган воспевает «железное иго» совершенно серьезно, не зная о том, что Замятин в романе Мы все уже предвидел. Единое государство отправляет в космос межпланетный корабль с заданием: «Вам предстоит благодетельному игу разума подчинить неведомые существа, обитающие на иных планетах, — быть может, еще в диком состоянии свободы. Если они не поймут, что мы несем им математически-безошибочное счастье, наш долг заставить их быть счастливыми».265 П. Коган с одобрением отмечает «исключительный интерес, который проявляет современная беллетристика к чека и чекистам.266 Чекист — символ почти нечеловеческой решимости, существо, не имеющее права ни на какие человеческие чувства, вроде жалости, любви, сомнений. Это — стальное орудие в руках истории».267 С помощью этого «стального орудия» можно выполнить свой долг перед ней: «заставить быть счастливым» народ. 1925 год, ознаменованный очередной смертью писателя — самоубийством Сергея Есенина, был высшей точкой НЭПа в политике, экономике и культуре. В искусстве продолжалось инерционное [208/209] действие могучей волны, родившейся в начале века; катаклизмы всегда давали плодотворную почву для литературы — было трудно вообразить себе больший катаклизм, чем войны и революции 1917— 1922 годов. Наконец, благоприятным фактором были внутрипартийные споры, занимавшие внимание партийных вождей, мешавшие выработать единую, точную линию обуздания культуры. В результате действия всех этих факторов изобразительное искусство, театр, кино, литература имеют возможности развития, каких они не будут иметь больше никогда. Формальные поиски, языковые и сюжетные эксперименты А. Белого, В. Хлебникова, обновление языка А. Ремизовым и Е. Замятиным в сочетании с новыми темами дает в литературе прозу В. Пильняка, И. Бабеля, В. Иванова, поэзию О. Мандельштама, A. Ахматовой, Б. Пастернака, М. Цветаевой. В театре это эпоха B. Мейерхольда — глашатая театрального Октября; сторонника камерного театра — А. Таирова, приверженца экспериментов — Н. Форрегера и его ученика С. Эйзенштейна. Лев Кулешов и Дзига Вертов создают новую поэтику нового искусства — кино. В 1925 году позиция Сталина, как Первого Вождя партии, не вызывает сомнений. Партия обращает более пристальное внимание на культуру. Она прокламирует генеральную линию в области культуры. Московский комитет партии собирает совещание, посвященное судьбам интеллигенции. Это была последняя встреча, на которой представители интеллигенции могли публично высказать свои взгляды и услышать точку зрения партии, адресованную непосредственно им. Партию представляли А. Луначарский и Н. Бухарин, интеллигенцию академик П. Сакулин и сменовеховец Ю. Ключников. Дискуссия шла о судьбе интеллигенции, то есть о свободе мышления. Луначарский, который делал «основной доклад», напомнил прежде всего, что «никаких определенных бесспорных, отштампованных взглядов на судьбы интеллигенции у нас нет».268 Есть цель: завоевание интеллигенции, то есть «убеждение или принуждение» интеллигенции работать с пролетариатом. Наркомпрос Луначарский сослался на Ленина, говорившего, что «если убеждение не действует, то надо принуждение».269 Академик Сакулин напомнил, во-первых, что революция не могла быть чужда лучшей части русской интеллигенции, ибо «она самая лелеяла мечту о политическом освобождении и о социальном равенстве».270 Он напомнил, во-вторых, что «в то время, когда у нас господствовал военный коммунизм, теперь ходом событий отмененный, положение интеллигенции было очень тяжелым».271 П. Сакулин имеет в виду не материальное положение, а «известное обращение к ученым», обращение ЦК РКП (б), провозглашавшее идеологическую и методологическую диктатуру, [209/210] отменявшую свободу научного преподавания и исследования.272 Обращаясь к представителям партии и государства, академик Сакулин изложил главное пожелание той интеллигенции, которая хотела работать с новой властью: «Нельзя брать монополию на истину... Ее существо требует свободы преподавания, исследования и научного соревнования».273 Другую точку зрения высказал представитель сменовеховцев. «Поскольку советская власть, — заявил он, — борется в колоссальном вражеском окружении за свои идеалы и только через их победу может превратить развалившуюся Россию в мощный союз», беспартийному интеллигенту «остается признать, что его судьба — подчиниться».214 Ю. Ключников полагал, что интеллигент, «чтобы он мог творить», должен быть помещен «в соответствующую среду, обеспечивающую возможность творчества», но политической свободы для этой среды не нужно: «Нам, беспартийным интеллигентам, даже и тем, которые твердым шагом идут нога в ногу с советской властью, давать сейчас полную политическую свободу опасно — разболтаемся».275 (Стенограмма отмечает в этом месте: аплодисменты.) Собравшиеся в Большом зале консерватории интеллигенты соглашались с тем, что они «разболтаются», если дать им политическую свободу. Выступление Н. Бухарина свидетельствовало о том, что советская власть давать ничего не думает. Любимец партии, идеолог — в этот период — сталинского большинства был прям и откровенен: «свобода преподавания — это софизм», 276 такие категории, как «народ», «благо», «свобода» это «словесные значки — шелуха».277 Партия пришла к власти, «шагая через трупы, для этого надо было иметь не только закаленные нервы, но основанное на марксистском анализе знание путей, которые нам отвела история».278 Победа подтверждает правильность и правоту марксистской идеологии. Партия от «гегемонии марксизма» не откажется, потому что «это есть величайшее орудие в наших руках, которое позволяет нам строить то, что мы желаем».279 И, в частности, заявил Н. Бухарин, «нам необходимо, чтобы кадры интеллигенции были натренированы идеологически на определенный манер. Да, мы будем штамповать интеллигентов, будем вырабатывать их, как на фабрике».280 Повторив, что «мы руля не выпустим», «позиций не сдадим», Н. Бухарин предложил интеллигенции «идти под знамена рабочей диктатуры и марксистской идеологии».281 Через несколько месяцев после совещания о судьбах интеллигенции, отдел печати ЦК собирает совещание по вопросам политики партии в области художественной литературы. От общих определений партийной линии ЦК переходит к определению конкретной политики по отношению к важнейшему отряду интеллигенции — писателям. [210/211] Единого взгляда не было. Пролетарские писатели, объединенные в группу «Октябрь» и выпускавшие с 1923 г. журнал На посту, требуют проведения политики «большой дубинки» по отношению к попутчикам. Попутчики публикуются, прежде всего, в журнале Красная новь, первом советском «толстом» журнале, руководимом старым большевиком А. Воронским.»... В 1921 г. тов. Воронскому, — рассказывал партийный деятель и «напостовец» И. Вардин, — были даны определенные директивы и определенные средства для того, чтобы удержать в Советской России известную группу писателей... Тогда нужно было заботиться о том, чтобы «Пильняки» не убежали к белым».282 А. Веронский считал, что поскольку пролетарской литературы пока нет, необходимо «морально поработить», по выражению Ленина, попутчиков. Эту линию поддерживал и Троцкий, считавший, что пролетарская литература не успеет сформироваться, ибо период диктатуры пролетариата будет слишком короток для этого. Напротив Бухарин, поддерживавший теорию «социализма в одной стране», был за развитие пролетарской литературы. Попутчиков, он считал, необходимо частично переработать, частично изгнать. На совещании в ЦК предлагаются два варианта политики партии. Воронский предлагает: партия не становится на точку зрения того или иного направления, а оказывает содействие всем революционным группам, осторожно направляя их линию; Вардин предлагает: партия устанавливает диктатуру партии и в литературе, орудием диктатуры становится ассоциация пролетарских писателей, в отношении попутчиков учреждается «литературное Чека». На совещании было зачитано письмо, подписанное 37 писателями: А. Толстым, Бабелем, Зощенко, Есениным, Кавериным, Вс. Ивановым и другими. Писатели говорили о своей связи с «советской пооктябрьской Россией», признавались в ошибках и жаловались на нападки «напостовцев», которые выдают свое мнение «за мнение РКП в целом» Письмо это — явление совершенно новое: писатели просят защиты у партии. К партии обращаются они как к высшему арбитру. Резолюция ЦК283 сочетает обе точки зрения на формы руководства литературой, ибо по сути дела все были согласны в главном: партия, которая распознает «безошибочно общественно-классовое содержание литературных течений» (§ 13), должна ими руководить. Спор шел о соусе, под которым следовало жарить попутчиков. Большинство советских писателей, страдавших от опеки «напостовцев», приняли Резолюцию ЦК, как «Хартию писательских свобод». Лишь немногие поняли ее смысл: Пастернак заявил, что страна переживает не культурную революцию, а «культурную реакцию», [211/212] О. Мандельштам, как свидетельствует в Воспоминаниях Н. Мандельштам, понял, что петля на шее литературы будет затягиваться все туже. Нашлись и такие, которым пришлась по душе идея «напостовцев» о «литературном Чека». Выступая 2 октября 1926 года на диспуте о «театральной политике советской власти», Владимир Маяковский призвал к расправе с Михаилом Булгаковым, автором пьесы Дни Турбиных, поставленной МХАТом: «Мы случайно дали возможность под руку буржуазии Булгакову пискнуть — и пискнул. А дальше не дадим».285 Маяковский полностью отождествляет себя с теми, кто «дает» или «не дает» писателям «пищать». Бывший бунтарь становится гонителем «ереси». После Резолюции ЦК власть в литературе, искусстве, театре постепенно переходит в руки «напостовцев», «неистовых ревнителей», как их называли.
Примечания
|
