Яков Кротов. Богочеловеческая история.- Вера. Вспомогательные материалы.

Ипполит Гофштеттер

ТАЙНА ГЕФСИМАНСКОЙ НОЧИ

Гофштеттер И. Тайна Гефсиманской ночи / Путь.— 1938-1939.— № 58 (ноябрь-декабрь-январь).— С. 36—43.

«Се грядет Глас Вопиющего в пустыне»...

Страницы Евангелия, посвященные гефсиманским томлениям Христа, покоряют душу своею трагическою красотою, но внутренний психологический смысл их для множества читателей остается совершенно темным и непонятным. Главная и вполне уважительная причина нашего, почти всеобщего непонимания таится, разумеется, прежде всего в исключительности духовных переживаний Христа: ведь отчетливо и ясно мы можем представлять себе лишь то, что было пережито нами на личном опыте. В этом смысле индусские мудрецы не без некоторого основания говорят, что человек усваивает извне — из книг, уроков, разговоров, проповедей и т. д. — только то, что уже созрело внутри его самого, а все то, что еще не созрело в его собственной душе, остается для него недоступною мудростью прочитанных, но непонятых книг, бесед и наставлений. Чтобы постичь гефсиманския скорби во всей их полноте и глубине, нужно лично пережить то, что переживал Христос — самому внести в мир новую всеобъемлющую Истину, безраздельно слиться с нею всею своею личностью и в последнюю минуту жизни почувствовать, что эта светоносная истина, долженствующая одухотворить мир, осталась совершенно чуждой и непонятной всему живому человечеству... Но кто из нас, обычных и заурядных людей, испытывал, кто мог испытать насебе что либо подобное?

Решительно никто! Поэтому то самое главное и существенное в величественной трагедии Гефсиманской ночи, не вмещающееся в нашем личном опыте, не вмещается и в нашем понимании всего этого момента. Больше того: будучи не в силах подняться своею душой до высоких переживаний Бого-Человека, многие невольно истолковывают их слишком по своему, по земному, и естественно, при этом придают им со-

вершенноинойсмысл. Так как все земные люди, точно так же, как и их зоологические предки, жадно ищут наслаждений и боязливо избегают страданий, то, судя по земному, огромное большинство и моление о чаше склонно объяснять страхом Христа перед предстоящими Ему страданиями. Любители церковной письменности помнят молитву Игнатия Богоносца, который не уклонялся от страданий, но страстно умолял Господа о ниспослании ему величайших мук, чтобы хоть в мученичестве уподобиться Возлюбленному и духовно приблизиться к Нему. Сравнивая Игнатиевскую молитву о муках с гефсиманским молением Христа, невольно начинаешь догадываться, что оно таит в себе какой то иной сокровенный смысл, а вовсе не малодушный страх перед физическою болью — иначе пришлось бы признать, что жаждущий истязаний и мук Игнатий в моральном экстазе своем как бы вознесся над самим Христом, молящим, чтоб горькая чаша миновала уст Его. Абсурдность этого вывода заставляет глубже вдуматься в психологию Гефсиманской ночи и яснее почувствовать, что живой, всеобъемлющий и мироозаряющий смысл Христианства, поднимающего духовного человека над физическими радостями и невзгодами, животного мира, ни как не может быть сведен к исступленной жажде телесных самоистязаний, в которых находит свое удовлетворение индийская и персидская мистика. Во тьме Гефсиманской ночи решались какие-то другие, более глубокие, проблемы духа, одинаково далекие и от экстативной жажды страданий и от малодушного страха перед страданием. При сравнении с ними становится очевидным, что Игнатьевский порыв к добровольному мученичеству это — только моральный протест человеческого духа против животного рабства перед своим физическим телом, только освобождение от тяжелых цепей унизительной зависимости от нашего физического животного естества, но совсем еще не полное слияние, с центральной миротворческою мыслью и волей — т. е. только предварительное условие для проникновения всеобъемлющею живою истиною Христианства, но отнюдь еще не внутреннее постижение ее во всей ее безграничной полноте и глубине.

Внутренние молитвы, психический диапазон или горизонт Гефсиманских томлений Христа неизмеримо шире и глубже героической готовности Игнатия к принятию крестных мук. Подавляющее предчувствие близкой трагической развязки, надвигающейся личной гибели за светоносную проповедь отягчается в скорбящем сердце Спасителя невыносимо мучительным сознанием, что его светоносное слово не озарило ни одной человеческой души и прозвучало на земле совершенно

бесследно, не оставив никакого резонанса ни в сердцах, ни в жизни людей. Правда за Ним шли многочисленный толпы уверовавших и жаждавших чуда. Но разве зрелище чудес может пересоздать темные еще полуживотные души и сделать их божественно-человеческими? Дикая толпа на минуту поражается чудом, падаешь ниц перед сотворившим его, но ведь внутренне она остается такою же, какою была — темною, жадною и бесконечно хищною. Даже видя воскреснувшего из смрадного тления Лазаря, сама она духовно невоскресла, не оторвалась от праха и тлена, не сбросила с души своей его тлетворной разлагающей власти и по-прежнему продолжает жить призрачною суетою своих чувственных иллюзий, всецело заполняя все поле своего духовного зрения, своих алканий, стремлений и вожделений минучим, смертным и тленным. Ведь ни один, ни один из этих темных последователей не постигает духовной сущности своей физической жизни и ее неразрывного внутреннего преемственного Всеединства в физически разделенных телах всех живых и мертвых. Темная в самом поклонении своем толпа не видит света принятого ею учения и кощунственно попирает божественную истину его в дико-зверином построении жизни своей. И в вере, и в безверии, и в любви и в ненависти она темна и дика, поверхностна и непостоянна, изменчива и лжива. Сейчас поклоняется, а через минуту предаешь врагам или забросает каменьями. Сегодня она приветствовала Христа восторженными кликами: «Оссанна!», завтра будешь исступленно вопить: «Распни Его!».

Своим всевидящим взором, проникавшим завесу будущего Он уже видел грядущие события и горькими слезами оплакивал черный грех богоубийства, который, завтра всей своей неизмеримой тяжестью ляжет на совесть Его родного израильского народа.

Несравненно больше светлой отрады и утешения, чем приветственный гул бесчисленной толпы, встречавшей Его на улицах Иерусалима, дают Ему двенадцать учеников. Они всюду следуют за Ним и жадно ловят каждое слово Его. Их души раскрыты для восприятия истины, они страстно хотят понять ее, но что живешь в их сердцах, когда они ожесточенно спорят между собою о том, — кто воссядет одесную Учителя в Царстве Божием? И в них дышит и зыблится несокрушимая Бездна Тьмы! Один из них сегодня предает Его за тридцать серебренников. Другой, вернейший, трижды отречется от своего наставника из малодушного страха за свою жизнь, когда увидишь Его не царствующим взолотомсиянии славы Божией, а поверженным, избитым, окровавлен-

ным и оплеванным. Нет, и они не приняли Духа Живого иони остались, как все, рабами своих тел, невольниками своих низменных животных чувствований и алканий. Сегодня Он просил их бодрствовать, чтоб своим участием облегчить Ему муки предвидения завтрашних поруганий, морально укрепить обреченного в трудную минуту последнего смертного испытания. Просил поддержать, не оставлять Его одиноким в великом страдании. И что же? Трижды возвращался к ним и трижды заставал их спящими!.. Всю тяжесть тернового венца Он должен был вынести один, своими личными силами, без всякой поддержки со стороны других людей, ибо во всем человечестве, населяющем землю, среди бесчисленной массы людей, обитающих в городах и селах, нет ни одного человека, который принял бы в разум свой и в сердце свое истину Его учения.

Да, Он — «глас вопиющего в пустыне», как сказал Иоанн перед крещением в Иордани!... Но для чего же тогда все эти страдания, все эти унижения и оплевания, эта крестная смерть, это бесплодное мученичество, нравственное и физическое? «Да минет Меня чаша сия! — тихо и просительно шепчет Он побледневшими, немеющими устами в смертельной истоме перед ожидающею Его завтра участью, духовно в пророческом предвидении своем уже переживая в часы гефсиманского раздумья всю боль и ужас грядущей Голгофы. Он молит, чтобы горькая чаша минула Его, но в самом пророческом прозрении своем Он уже пьет из нее нестерпимую горечь своей божественной отверженности от всего этого человеческого мира, Он, Сын Человеческий, обреченный воочию увидеть и почувствовать насебе бесконечную и несокрушимую животность этого человечества!

Зачем же Отец Небесный послал Тебя на землю именно теперь, когда спасаемое Тобою человечество еще не может восприять принесенной Тобою Божественной истины и воздаст Тебе за нее оплеванием и жестокою казнью? Почему Твое Пришествие не было отложено на несколько тысячелетий спустя, когда предвечная тьма первобытного звериного самочувствия и мироощущения ослабнет и поредеет в начавших прозревать душах, когда тупая ложь телесного понимания жизни поколеблется в тысячах отдельных сознаний мучительным ощущением ее внутренних противоречий, сознанием обидной бессмыслицы слепого минутного самоублажения — и когда жизнеозаряющее слово Твое смогло бы найти живой отзвук в миллионах живых сердец? Что может быть тяжелее для духовно-озаренного Сына Человеческого чем это, мертвящее все силы душевные безнадежное одиночество творческой мы-

сли, чем убийственное сознание, что принесенная Тобою истина, столь необходимая для жизни и спасения мира, всем чужда и никому не нужна, а сам Ты — только вредный нарушитель всемирного длящегося многие тысячелетия, мертвого сна и общественного спокойствия, бездомный бродяга, которого владыки мира сего уничтожат позорною казнью вместе с убийцами, разбойниками и ворами? Нет, не мучительных физических страданий страшился обреченный на смертные муки Христос, а мучительной бесплодностью этих страданий, полной безрезультатности своей жертвы за грешный мир. Его томило и подавляло в тиши Гефсиманского сада горестное сознание, что прозвучавшее в Его душе Божественное Откровение отвергнуто всем человечеством. Вот в чем воистину бездонная и безмерная горечь этой одинокой Гефсиманской ночи! В сущности это — горечь всей мировой истории, всего бытия человеческого. Но ощущать ее во всем мире мог только один Христос и потому должен был оставаться таким безнадежно-одиноким, таким отрешенным от всего живого человечества в мучительной скорби своей, ибо, как тогда, таки многие века потом, никто, никто из людей, живущих только собой, своею личностью, своим обреченным на разложение телом, своими эфемерными интересами и делами, не мог понять, не мог вместить в душе своей великой, сверхличной. мирообъемлющей скорби Сына Человеческого.

Гнетущая тоска одиноких раздумий всеми Оставленного заключалась в сознании: «Вот пришел час гибели во имя истины, которую Я принес людям, — и Я уношу ее с собою не воспринятой ни одной живой душой на земле»... Гефсиманская скорбь это — скорбь о своем бессилии приобщить мир к свету, сияющему в Твоем сердце, это — леденящий душу ужас перед непреоборимою силою мрака, царящего во всех человеческих умах, это — последнее отчаяние принесшего спасение за отвергший спасение темный мир. Вот к чему относятся непонятые миром слова: «Да минует Меня чаша сия!»...

Даже самый утробно-рассуждающий человек должен не забывать, что завтрашняя казнь Христа была в то же время и смертным приговором, вынесенным родною Иудею бессмертному учению Его, формальным актом кровавого и мстительного отвержения избранным народом принесенной для спасения мира сокровенной истины, без которой вся жизнь человеческая превращается в безысходный ужас, в темное царство смерти, в вечный смрад и тлен. Порыв Игнатия-Богоносца к терновому венцу изумительно высокигероичен, но он все же не выходит из пределов личных стремлений

и вожделений Игнатия, в то время, как Гефсиманские томления Христа обмелют собою всю мировую историюи стоят в центре грядущих мировых судеб, ибо всю эту ночь и даже в самом молении о чаше Христос терзался потрясающей трагедией всемерного бытия, омраченного страшным грехом предстоящего богоубийства. Его жизнь и смерть не осталась в узких рамках Его личности, но стала краеугольным камнем всего дальнейшего духовного развития, всей грядущей жизни рода человеческого Всемирное значение и влияние, всемирная действенностьстраданийи откровений Христа делаетихнесравнимыми ни с какими человеческими вдохновениями и деяниями, но этот сокровенный смысл Христианства открывается нам только в общем ходе всемирной истории.

Именно потому, что голос, провозгласивший реальную истину мирового бытия, прозвучал и отзвучал в мире, как «глас вопиющего в пустыне», принявший от Иоанна крещение водой на Иордани непременно должен был принять от злобного Каифы кровавое крещение на Голгофе. Ужас в том, чтовсе люди и вовсе века по звериной природе своей являются вольными или невольными соучастниками этого мирового греха и преступления: каждый, кто в своем человеческом самосознании уже возвысился над темными инстинктами четвероногих животных и в человеческой жизни своей продолжает всецело оставаться под властью тех же животных инстинктов, тем самым убивает живого Бога и в себе самом, и в окружающем его мире, распинает Христа в помраченном сердце своем. В этом внутреннем противоречии человечности и животности таится сущность грехаи греховности: кто рожден человеком, не смеет жить по-звериному. Христианство призвано убить зверя в человеке, в силу этого зверь, живущий в человеческой душе, непременно должен был убить и Христа, и Христианство. Раньше, чем приобщиться активным человеческим сознанием своим к духовному воскресению в свете Христового учения, мы, ведь, были приобщены пассивною, но бесконечно властною силою своих низменных животных влечений, всею своей четвероногой зоологической психикой к кромешной тьме, богоубийства и богопопрания. Только непреоборимая тьма стихийной, первозданной животности в человеке, понимаемая обычно, как его прирожденная греховность, делала логически неизбежной Голгофскую казнь Спасителя. Это нам нужна была Его крестная смерть, ибо по звериной темноте и тупости своей мы могли принять спасение только от Распятого и Воскресшего Христа. Поэтому-то в ожидаемой казни своей Он оплакивал не свою личную, а нашу всеобщую гибель — величайший грех отвер-

жения миром посланного ему Божественного откровения —иименно в гнетущем сознании этой то всеобщей, всечеловеческой отверженности таилась самая мучительная боль гефсиманских и голгофских мук.

Нужно было, чтоб и на голгофском кресте это всеобщее отступничество: приверженных учеников, восторженной толпы и всего живого мира дополнилось бы еще и отступничеством Отца Небесного предавшего земному двуногому зверью на попрание и смерть возлюбленнейшего и прекраснейшего из сынов своих. Вы слышите, какою скорбною укоризною звучать эти замирающие, почти уже беззвучные слова:

— Отец мой, пошто Ты оставил меня?!..

Жестокая логика космического бытия не знает милосердия и, чтобы внедрить его в человеческих сердцах вынуждена сама быть безжалостно-жестокой к Тому, кто призван был посеять семена любви, милосердия и сострадания в сердцах поднявшихся на дыбы четвероногих зверей. Полный любви и всепрощения, Он покорно склоняет перед Высшей Миро- объемлющей мыслью свою, изъявленную острыми терниями, голову и тихо шепчет:

— Да будет воля Твоя!..

Посланный для спасения мира должен был испытать и вместить в себе всюполноту гибели, весь ужас бесплодного и бесследного исчезновения своей личности,всю бездонность смерти и уничтожения, чтобы на самом дне гибели, в полном завершении смерти и превращения в абсолютное «ничто» обрести для себя и всех людей немеркнущее сияние Вечности. В узком и ограниченном чувственном понимании нашем, противоположности логически исключают друг друга, но в космическом бытии, в реальной жизни мира они прекрасно уживаются и совмещаются и даже логически вытекают одна из другой: только оплевавши и распяв Христа, мир мог почувствовать величие Оплеванного и Распятого и духовно преклониться перед Ним. Поэтому, вознестись над всем земным Сын Человеческий действительно мог только в позоре земных унижений, а безмерную радость и счастье самопожертвования за это, погрязнувшее в предвечной тьме и злобе, человечество, Он мог найти только в муках смертных страданий, принятых от руки владык земных. Все учение Его открывает нам и обратную истину, обратную связь тех же противоположностей: как для Него в смертных муках таился источник бесконечного счастья и жизни Вечной, так и мы в слепом и бешенном самоутверждении своего эфемерного величия, своей собственной персоны и в минутных наслаждениях своих животных самоудовлетворений находим

в конце концов только полное физическое и духовное самоуничтожение, бесследную гибель в смраде и тлене... Уяснением таинственной внутренней связи и взаимопроникновения этих то основных антитез бытия и томилась душа Христа в густойтени Гефсиманского сада в эту тяжкую ночь, которая была кануном величайшей мировой трагедии и началом грядущего возрождения человечества.

Ипполит Гофштеттер.

Салонники. Ул. Термопилон, 64.a