Яков Кротов. Богочеловеческая история. Вспомогательные материалы.

Михаил Грушевский

ИЛЛЮСТРИРОВАННАЯ ИСТОРИЯ УКРАИНЫ

К оглавлению

49. Попытки восстаний в Галиции и начало национального движения
В то время как Восточная Украина, в лице местной аристократии, искала опоры в Москве, Западная Украина — в особенности Галиция — ищет избавления от своей тяжелой участи у соседней Молдавии, близкой по вере и славянской культуре. Молдавское княжество, организовавшееся в средине XIV в., достигает в это время большой силы и значения под властью своего государя Стефана Великого (1457—1504), сумевшего не только расширить свои владения, но и создать себе прочное и самостоятельное положение, отразив турецкие нападения — самого грозного султана Магомета. Румыны Молдавии находились под влиянием болгарской культуры, близкой украинцам; книжность, просвещение, искусство были общие, поэтому Подолье и Галиция, в особенности юго-восточная часть последней (земля Галицкая), поддерживали тесные связи с Молдавией и в трудные минуты искали там помощи и опоры. В конце XV и в начале XVI в. мы видим здесь политические движения, рассчитанные на помощь Молдавии. Молдавские господари, владея украинскими землями по реке Пруту (теперешняя Буковина), стремились захватить соседнее галицкое Покутье, пробовали оторвать его от Польши, и в связи с этим мы видим в южной Галиции среди украинского населения тяготение в сторону Молдавии, подобно тому как в Восточной Украине проявлялось тяготение в московскую сторону. Недаром долго пели в Галиции и в соседних краях песни о воеводе Стефане — напр., в старой песне, напечатанной в чешской грамматике в 1571 году, так что она является старейшей изданной украинской песней:

Дунаю, Дунаю, чом смутен течеш?
Ой як мні, Дунаю, не смутно текти?
На верху Дунаю три роти стоять:
В турецкій ми роті шаблями ширмують,
В татарскій ми роті стрілками стріляють,
В волоській ми роті Стефан воєвода1.

1Стефан вместе с турками и татарами производил набеги на Галицию, стараясь завладеть Покутьем.
Наиболее известное движение произошло здесь в 1490 году, под предводительством Мухи. Судя по всему, движение было действительно серьезное, только, к сожалению, подробности его очень мало нам известны. Современники рассказывают, что «какой-то Муха из Молдавии» взбунтовал Покутье, поднял крестьян, так что имел с собой девять тысяч вооруженного войска из тамошних крестьян, и с ними разорял поместья польской шляхты. Не только крестьяне присоединялись к нему, а и местная украинская шляхта, как это видно из одного сохранившегося документа, где упоминаются поместья, конфискованные правительством у украинских шляхтичей за участие в восстании Мухи. Он овладел всей юго-восточной Галицией до самого Галича и двинулся за Днестр на Рогатин. Польская шляхта была в большом переполохе, король созвал поголовное ополчение, просил помощи у прусских крестоносцев. Но местной польской шляхте совсем неожиданно, «больше божьей помощью, чем человеческой», как выражается один современный бискуп, удалось внезапным нападением захватить войско Мухи, когда он переходил Днестр; в его войске произошло смятение, оно начало разбегаться, одни топили других в Днестре, и вышел такой переполох, что и сам Муха бросился бежать. Один позднейший писатель рассказывает, что после этой неудачи Муха готовился к новому восстанию, но поляки схватили его: подкупили женщину, у которой он бывал, и она выдала им его.
Есть еще глухое известие о каком-то претенденте на украинские земли, высланном воеводою Стефаном: этот претендент будто бы называл себя законным государем Руси и пытался поднять восстание в Галиции, чтобы при помощи султана освободить ее от Польши, но поляки схватили его. Позже, из первых годов XVI в., мы случайно узнаем, что во время похода молдавского воеводы Богдана на Галицию в 1509 году много украинской шляхты в Галиции присоединилось к нему, как прежде к Мухе; они удалились затем вместе с молдавским войском в Молдавию, когда этот поход не удался, а поместья их были конфискованы. Эти случайно сохранившиеся известия ясно показывают, что здесь, в Галиции, также была, говоря современным термином, украинская ирредента, стремившаяся освободиться от польского владычества при помощи близкой по вере и культуре Молдавии. Но эти попытки не удались, так как Молдавия была слишком слаба, чтобы поддержать украинский элемент Галиции, а этот последний был здесь еще гораздо более задавлен, чем в Великом княжестве Литовском. В этом украинское общество должно было убедиться очень скоро, и поэтому, вслед за неудачными попытками освобождения от Польши при помощи Молдавии, мы замечаем в Галиции первые вполне определенные проявления организации народных сил для ограждения своих прав и для создания новых основ национальной жизни.
Условия украинской жизни были здесь действительно чрезвычайно тяжелы, не было даже такой украинской аристократии, как на Волыни или в Киевской земле, у которой украинская культурная жизнь могла бы найти поддержку и покровительство. Могущественное украинское боярство Галиции исчезло в XIV—XV веках, или утратив свои поместья в польских конфискациях, или смешавшись с польской шляхтой и приняв католичество, а затем и ополячившись (в особенности поводом к этому служили смешанные браки с католичками: случалось, что жениху ставилось условием, что он еще до свадьбы должен перейти в католичество). Православным были закрыты все пути; даже православной присяги в судах часто не хотели принимать; неудивительно, что много православных в конце концов махнуло рукой на все национальные традиции и приняло католичество «для лакомства несчастного», говоря словами позднейшей думы. Уцелела только мелкая шляхта, бедная и темная, не имевшая ни влияния, ни голоса в политических вопросах, притом неорганизованная. Православная церковь, эта единственная в то время представительница украинской национальной жизни, единственная форма национальной организации, была совершенно задавлена. С половины XV в. галицкая митрополия оставалась вакантной, и король отдал ее в заведование галицкому старосте, а заведование духовными православными делами присвоил себе львовский католический архиепископ и назначал от себя для управления ими своих наместников. Сопротивление православного духовенства подавлялось грубою силою; десятки лет потом в Галиции вспоминали, как православных клирошан водили «на поворозах» с Клироса (митрополичьей резиденции) и велели им идти вброд через Днестр — угрожая потопить их, если будут продолжать сопротивляться.
Ввиду забот о возобновлении православной иерархии прежде всего проявляются стремления галицкого общества к национальному возрождению после того, как рассеялись надежды на заграничную помощь. Стремления эти становятся заметными с началом 1520-х годов, а начались, вероятно, гораздо раньше, и много лет прошло, пока православным Галиции удалось добиться от правительства позволения, чтобы киевский митрополит посвятил епископа для галицкой епархии. Невероятными кажутся теперь документальные повествования о тех путях, какими должны были добиваться этого позволения галичане: приходилось искать покровительства у разных лиц, имевших влияние на королевский двор, оплачивать все щедрыми подарками, платить даже самому королю и королеве. За привилегию на епископство галичане должны были обещать королеве Боне двести волов, за отмену прав львовского архиепископа раздали они сто десять волов — королю, королеве и разным панам; затем пришлось раздать еще сто сорок волов, пока король выдал новому епископу подтвердительную грамоту, и т.д.
Главным образом хлопотали об этом украинские мещане Львова. В то же время они добивались отмены различных ограничений, тяготевших на них: их не только не допускали к городским должностям, но и не принимали в ремесленные цехи, не позволяли заниматься продажей горячих напитков, торговать материями; им нельзя было иметь домов за пределами маленького русского квартала (где теперь «улица Руська» с соседними переулками); вне этого квартала им не разрешали церковных процессий, похорон с церковной церемонией... Даже православной присяги не принимали в судебных делах.
Львовская Русь добивалась отмены всех этих запрещений через разных влиятельных магнатов — между прочим, через известного волынского магната Константина Ивановича Острожского, гетмана литовского (пользовавшегося большим уважением при королевском дворе за свои военные заслуги и даже, «не в пример прочим», получившего воеводство Троцкое, одну из важнейших должностей в княжестве Литовском). Не жалели подарков и взяток. Но все-таки добились немногого, и в старой столице Галиции украинцы и позже оставались «инородцами», пользовавшимися кое-какими правами только в своем квартале. Однако они не падали духом. Важно было пока уже то, что все-таки, несмотря на все препятствия, они добились своего православного епископа и водворили его В Львове (1539). Это была важная точка опоры в национальной жизни того времени.
Одновременно реформируются церковные братства в интересах национальной организации. Такие братства издавна существовали при церквах — начало их восходит еще к языческим временам, к языческим празднествам и игрищам, на которые ' собирались соседи из окрестных сел. Позже, когда эти села были объединены приходской церковью, связующим нервом служили храмовые праздники, всенародные пиры, так называемые братчины: для них варили мед и пиво, принимали на пир пришлых гостей за плату и вырученные деньги передавали церкви. Память об этом сохранилась в былинах о Василье Буслаевиче, где идет речь о канунном меде и яичном пиве, который варила в свой храмовый праздник братчина Никольщина под руководством церковного старосты, принимавшего за «немалую сыпь» также и посторонних гостей на братский пир.
Затем, когда польско-литовское правительство вместе с городским устройством по немецкому праву начало вводить также и церковные ремесленные братства по немецкому образцу, украинские и белорусские мещане начинают реформировать свои старые церковные «медовые» братства по образцу новых церковных братств, чтобы иметь законную форму для своей организации. Старейшие уставы таких реформированных братств сохранились в Белоруссии, в Вильне, а на Украине — во Львове. Львовское братство при главной церкви Успения, в русском квартале, было реформировано, вероятно, вместе со введением епископства. От 1540-х годов имеем уставы нескольких братств при церквах львовских предместий, написанные по образцу Успенского братства. В них постановляется, что в братства могут вступать также посторонние люди, шляхтичи, но никто своевольно не может выступать из братства. Братства, таким образом, служили целям организации украинской народности. Львовские мещане, наиболее сознательные и зажиточные, привычные к организации, а вместе с тем наиболее живо чувствующие свое бесправие, кладут начало национальной организации, привлекают к ней остатки православной шляхты, украинское духовенство (крестьяне были совершенно бесправны и лишены возможности принимать сколько-нибудь деятельное участие в каком бы то ни было, даже культурном движении). Львовские братства, а в особенности братство Успенское, делаются центром этого нового движения. Ими интересуются и покровители галицкой Руси, воеводы молдавские: они присылают вклады и различные подарки братской церкви и всевозможные припасы на братские пиры братчикам, «своим друзьям», как их называют: деньги да пиво и мед, а баранов в натуре. Из Львова такие братства распространяются в соседних местностях, служа основой национального объединения и организации. Настоящего содержания для этих кружков еще не выработалось, но форма была уже готова, а последующее время принесло и соответственное содержание.

50. Начало козачества
В то время как князья и магнаты Восточной Украины, проиграв восстание, притихли и искали милости литовского правительства, довольные тем, что у них еще осталось, а в Западной Украине после неудачных молдавских выступлений население принялось за организационную работу, — на крайнем пограничье тогдашней украинской жизни подымалась новая сила. О ее значении нельзя было судить по ее первым выступлениям, и, вероятно, никто не угадывал в ней национальную силу, которой предстояло взять на себя осуществление всего того, чего не умели добиться ни украинские князья и магнаты, которые не были в состоянии повести за собой народные массы, ни украинское мещанство Западной Украины, бессильное сломить узы польского шляхетского господства. Трудно было ожидать такого серьезного дела от несерьезного пограничного добычничества — козакованья или козачества, как его тогда называли, каким проявляла себя на первых порах эта новая сила.
Почву и условия для этого как бы нового, но в действительности старого, только возродившегося при новых условиях бытового явления подготовило очень печальное для украинской жизни событие, — новое татарское опустошение Восточной Украины Крымской ордой, постигшее ее в конце XV в.
Я уже упоминал, что татарская орда Батыя очень недолго сохраняла свою сплоченность и единство: уже в конце XIII в., в затем еще более в XIV в. она расползается, и представители ханского рода и разные вожди, беки, начинают междоусобия, поддерживая то одного, то другого претендента на ханство.
Вследствие этих все усиливающихся междоусобий главная татарская орда, так называемая Золотая, кочевавшая на Волге, в XV в. совершенно ослабела, и западные орды, кочевавшие в Крыму и на низовьях Днепра и Днестра, обособились и образовали отдельную орду, ханы которой основались в Крыму. Окончательно обособил ее хан Хаджи-гирей, начиная с 1430-х годов. Решительно разрывая с Золотой ордой, он искал опоры и помощи соседнего великого князя литовского, но литовское правительство, занятое своими делами, не сумело по достоинству оценить этот момент и не поддержало Крымскую орду сколько-нибудь энергично, даже не прекратило своего союза с ее врагами, ханами Золотой орды. Поэтому сын Хаджи-гирея Менгли-гирей искал других союзников — отдался под владычество турецкого султана и вошел в тесный союз с Москвой. А Москва, соперничавшая с великим князем литовским, начала подстрекать Менгли-гирея к нападениям на литовские и польские земли, посылала ему с этой целью богатые подарки, и под ее влиянием Менгли-гирей действительно начинает опустошать украинские земли, принадлежащие великому князю литовскому и Польше. Великое княжество Литовское, занятое войной с Москвой и ослабленное внутренним расколом, не могло и не умело энергично противостать этим новым татарским нападениям. Местные украинские князья и магнаты защищались, как могли, но, не получая почти никакой помощи от правительства, не смогли дать надлежащего отпора татарским набегам. Весной 1482 года Менгли-гирей под влиянием подарков и просьб московского великого князя Ивана, побуждавшего его к нападениям на Подолию или на Киев, отправился походом в Киевскую землю, осадил и добыл Киев, сжег Киевский замок, разорил окрестности Киева и с триумфом послал Ивану золотую чашу и дискос из св. Софии киевской. После этого он несколько лет опустошал Подолию, а польский король неудачным походом на Буковину поднял еще и турок: татары, турки и молдаване вместе опустошали Подолию и Галицию. Татары производили набеги также на Заднепровье, но московское правительство, имея в виду завладеть северскими землями, просило их воздержаться от этих набегов. Поэтому, опустошив Киевскую землю, Менгли-гирей принимается за Волынь, опустошает также белорусские земли. Случалось, что татар при этих нападениях громили, — так, прославились победами над ними Михаил Глинский и еще более Константин Острожский; но чаще всего орда беспрепятственно опустошала земли и безнаказанно увозила добычу. Вся Украина, самый воздух ее наполнились невольничьим плачем, еще и теперь, по прошествии стольких веков, звенящим и плачущим в украинских песнях:

Коли турки воювали
Білу челядь забирали,
І в нашої попадоньки
Взяли вони три дівоньки.
Єдну взяли попри коні.
Попрі коні при ремені,
Другу взяли попри возі,
Попри возі на мотузі.
Третю взяли в чорні мажі...
Що ю взяли попри коні,
Попри коні на ремені —
То та плаче: «Ой Боже ж мій!
Косо моя жовтенькая!
Не мати тя росчісує,
Візник бичем розтріпує!»
Що ю взяли попри возі,
Попри возі на мотузі,
То та кричить: «Ой Боже ж мій,
Ніжки мої біленькії!
Не мати вас умиває,
Пісок пальці роз'їдає,
Крівця пучки заливає!»
Що ю взяли в чорні мажі,
То та кричить: «Ой Боже ж мій.
Очка мої чорненькії,
Стільки країв проходили,
А білий світ не виділи»...

Население чувствовало себя вполне беззащитным. Литовское правительство, вместо того чтобы позаботиться о защите, предпочитало откупаться подарками, согласно было даже платить хану от каждого человека ежегодную дань, чего не было здесь и при татарском владычестве; уговаривало татар опустошать московские земли вместо литовских и в конце концов добилось только того, что орда одинаково начала опустошать и московские земли и литовские. Киевские земли по обе стороны Днепра почти совсем опустели от этих нападений. На Полесье, около Овруча и Чернобыля, были еще села, но начиная от Киева далее на юг держались только некоторые замки, и население, какое еще не убежало отсюда подальше на север и запад, в более безопасные края, жило только при этих замках и отсюда выходило на охоту или сельскохозяйственные работы. Запустение было горшее, нежели во времена Батыя, условия жизни несравненно тяжелее.

Зажурилась Україна, що ніде прожити —
Витоптала орда кіньми маленькії діти.
Ой маленьких витоптала, великих забрала,
Назад руки постягала, під хана пігнала.

Поднепровье обратилось в пустыню. Одичало и заросло в течение нескольких десятков лет, как какая-нибудь дикая страна.
Но именно эти роскошные, дикие пустыни, этот край крещеного мира, потому и получивший специальное название Украины, привлекал к себе население своим диким привольем — тем, что здесь не было ни хозяина, ни пана. В записках XVI в. находим много рассказов, часто прикрашенных, о приволье и богатстве дикой, запущенной украинской природы. Земля, говорили, дает там невероятные урожаи, возвращает посевы до ста раз; каждый год сеять нет нужды: если посеять раз — уродит и на другой год, и даст в один год второй и третий урожай; если оставить плуг на поле, то в два-три дня он так обрастет, что его трудно найти. Трава на пастбищах так высока, что пасущихся волов едва видно в ней; иногда из травы не видно и рогов. Пчел такое множество, что они носят мед не только в дупла деревьев, аив ямы, и не раз случается провалиться в такой медовый колодезь. Реки переполнены рыбой; осетров и другой рыбы идет с моря в реки неслыханное множество, так что во время этого движения рыбы можно копье воткнуть в воду — будет торчать, как в земле, в сплошной массе рыбы. Зверя в лесах и степях такая масса, что диких быков, коней и оленей убивают только для шкуры, а мясо выбрасывают. Диких коз столько набегает из степей в леса на зиму, что их можно убивать тысячами. Птиц тоже невероятное количество — весной мальчишки набирают полные лодки яиц диких уток, гусей, журавлей, лебедей. И так далее...
В этих рассказах многое преувеличено. Но они дают нам понятие об этом киевском приволье и о ходивших о нем слухах. И оно привлекало к себе людей смелых и отважных, не боявшихся идти в дикие степи, навстречу татарину, готовых выдерживать безустанную борьбу с ним, лишь бы пользоваться богатствами и привольем этой беспанской земли. Из киевского Полесья и из более удаленных краев — из Волыни, из Белоруссии — каждую весну множество людей двигалось на Киев и расходилось на здешних «уходах», занимаясь ловлей рыбы, зверя, пасечничеством. Они собирались в артели — «ватаги», выбирали атамана, заготовляли оружие и нужные припасы и ранней весной отправлялись в степные «уходы», чтобы хозяйничать там до поздней осени, а затем с запасами меда, рыбы, шкур, лошадей и скота возвращались «на волость». Но на волости их ожидала старостинская администрация и за право пользоваться уходами отбирала львиную долю добычи «на замок». Поэтому более смелые не возвращались на зиму в замки, а зимовали в степях. Другие оставались зимовать при поднепровских замках, иные возвращались домой. Для одних, побывавших раз, другой в степи за добычей, это было средством поправить свое хозяйство; другие втягивались в это уходничество, оно делалось для них обычным средством к существованию, и они оставались поближе к своим уходам, при каком-нибудь замке или в самых степях.
Это называлось козачеством, а промышляющие им — козаками. Официально это означало промыслы в степных уходах, рыболовство, охоту и пчеловодство. Но из этой официальной сферы оно скоро переходило в неофициальную, называвшуюся «лупленнем чабанів татарських» или турецких. Остерегаясь татар в степях, ежеминутно готовые к защите от их нападений, эти степные промышленники не упускали также случая поживиться на счет татар, если чувствовали перевес на своей стороне: разгромить татарскую ватагу, застигнув ее где-нибудь в удобном месте, отбить татарский табун или стадо овец, или разграбить караван турецких или армянских купцов, какого-нибудь московского или литовского гонца, посланного «с подарками» хану, а то и городок турецкий или татарский. Отсюда и ведет свое начало название козака: слово козак широко распространено у народов турецкого корня; оно употреблялось еще у половцев и до сих нор употребляется у турецко-татарских народов и означает бродягу, промышляющего войной и разбоем. Прилагалось оно к степным татарским бродягам, перешло и к нашим украинским.
Название было ново в применении к украинским степнякам: они называются козаками в наших источниках только с конца XV в., но самое явление — это степное добычничество на степном пограничье — очень давнее. Это те же старые анты, ходившие с болгарами и аварами в походы на византийские земли. Это те бродники, скитавшиеся в подонских и поднепровских степях в половецкие времена, «берладники» и «вигонцы галицкие», кочевавшие над Днестром и Дунаем в XII—XIII веках, занимаясь рыболовством, а при случае и войной. Это те «храбрые кметы», пограничники, прославленные «Словом о полку Игореве» , где Всеволод, князь курский, хвалит свою дружину, под трубами повитую, под шеломами взрощенную, с конца копья вскормленную, рыщущую словно серые волки по степи, ища себе чести, князю славы.
Старое явление получает только новое название, но в новых условиях — благодаря тому, что такие огромные пространства вышли из нормальных общественных и политических рамок жизни, из-под надзора администрации, из боярского и панского владения — оно могло развиться шире и сильнее, чем когда бы то ни было прежде.

51. Козачество и козацкие походы в первой половине XVI века
О козаках в черноморских степях мы слышим уже в XIV и XV веках, но это козаки татарские или неопределенной народности. Такие известия, где говорится несомненно об украинских козаках, мы имеем только с 1490 года. В 1492 году крымский хан жалуется, что киевляне и черкасцы разгромили татарский корабль под Тягиней, и великий князь литовский Александр обещает поискать виновных среди козаков Украины. В следующем году князь Богдан Глинский, черкасский староста, разгромил турецкую крепость Очаков, и хан называет этих людей козаками. В уставной грамоте Киеву, выданной в 1499 году, упоминаются козаки, отправляющиеся из верхних городов в степи за рыбой и затем возвращающиеся оттуда через Черкассы и Киев с запасами свежей, вяленой и соленой рыбы. Итак, мы видим козаков в разнообразных занятиях: в качестве степных промышленников, самовольных добычников и в качестве дружины пограничного старосты, отправляющегося с ними громить турецкий город. В таких ролях выступают они и по другим известиям начала XVI века.
Но вообще вначале козаки упоминаются редко. Это происходит оттого, что козачество было тогда только занятием, а не каким-нибудь особым классом людей. Идут в козачество мещане, крестьяне, старостинские слуги, бояре и шляхтичи. Но еще очень мало было людей, которые совсем отдавались бы козачеству, которые были бы только козаками, а не чем-нибудь другим. По Днепровскому пути от Киева на юг, где оседало козачество, населения в то время было очень мало.
В позднейших преданиях с козачеством ближайшим образом связывают имена некоторых пограничных старост и наместников, как его творцов, вождей и организаторов — в особенности Остафия Дашковича, бывшего наместником каневским и черкасским с 1510-х годов и до самой смерти (1535), и Предслава Лянцкоронского, в то же время занимавшего староство Хмельницкое на Подолии. Они попали затем в реестр гетманов козацких, в качестве первых гетманов, но в действительности были только пограничными старостами, пользовавшимися в своих походах в степи на татар и на турецкие города услугами местного козачества, т.е. людей, занимавшихся пограничной войной с татарами и турками; такая мелкая, партизанская война и обозначалась именем «козацтва». Ею занимались почти все пограничные старосты, начиная вышеупомянутым Богданом Глинским, а также различные пограничные магнаты из украинцев и даже из поляков (помещиков подольских), под главным предводительством наибольшего мастера этой пограничной борьбы князя Константина Острожского. Настоящими козацкими предводителями они не были и нередко даже сильно давали себя чувствовать козачеству, облагая козаковавших большими поборами за право ходить в степные уходы, отнимая от них добычу и пр. Но о них в источниках того времени все-таки больше известий, чем о настоящих козацких вождях, о которых встречаем только случайные упоминания как о предводителях смелых походов на татарские улусы, на турецкие города, как, напр., Карпо Масло из Черкасс, Яцко Билоус из Переяслава, Андрушко из Брацлава и Лесун, упоминаемые в известиях 1540-х годов. Современные летописцы не интересовались их действиями, и погром Очакова Карпом и его товарищами даже не упомянут у них. Между тем, поход Лянцкоронского на Очаков, походы Дашковича на татар приобрели громкую известность, и поэтому позднейшие историки козачества сочли их первыми козацкими выступлениями, хотя современники, рассказывая о них, даже не называют их козаками — это имя лишь позже было приложено к этим походам и их вождям.
Настоящее козачество — это были не пограничные старосты, не молодые панычи из аристократических домов, для моды и репутации или просто для развлечения принимавшие участие в «козацких» походах в степи на татарские улусы. Настоящие кадры козачества составлял убогий пограничный украинский люд, отважно промышлявший и все более превращавший этот промысел в свое постоянное ремесло. Он старался всячески освободиться от стеснительной власти пограничных старост и их заместителей, всевластно правивших поднепровскими и побужскими замками. Здесь ему было стеснительно и тяжело; восстания, подымавшиеся против старостинских притеснений, оканчивались обыкновенно неудачей, так как мало еще было тут военного козачьего элемента. Не имея возможности свободно организоваться в пограничных городах, или, как тогда называли, «на волости», это свободное козачество чем дальше, тем глубже зарывалось в степях и устраивалось в них, создавая там свои козацкие гнезда. В 1550-х годах старосты уже жаловались на уменьшение доходов от уходов, так как козаки поселяются в степях на постоянное жительство и живут там беспрерывно, «на мясе, на рыбе, на меду из пасек, и сытят там себе мед как дома» (не платя ничего старостам). Правда, тяжела и горька была эта степная жизнь, не раз приходилось терпеть голод, погибать от холода или пробиваться из степей к ближайшему замку, отдаваясь в руки старостинским слугам. Не раз пропадали бесследно эти козаки в степях, неожиданно застигнутые татарским нападением, захваченные в плен или убитые, как поется в песне:

Ой три літа, три неділі,
Як козака в лісі вбили,
Під явором зелененьким
Лежить козак молоденький —
На нім тіло почорніло,
А від вітру струпішіло.
Над ним коник зажурився
По коліна в землю вбився...
«Не стій, коню, наді мною,
Вже я виджу щирість твою!
Біжи, коню, дорогою,
Чорним лісом, стеженькою!
Вийде к тобі моя мати,
Буде за мене питати:
«А де, коню, син мій дівся.
Чи в Дунаю не втопився», —
Ой знай, коню, що казати,
Скажеш, коню, не втопився,
Але, мати, оженився:
Ой взяв собі паняночку,
Серед поля земляночку,
А на личку румяная,
На ній сукня зеленая».

Или в известной песне о смерти безродного козака:

Понад сагою Дніпровою
Молодий козак обід обідає,
Не думає, не гадає,
Що на його молодого,
Ще й на джуру малого,
Біда настигає...
То не верби луговії зашуміли,
Як безбожнії ушкали1 налетіли,
Хведора безрідного,
Отамана курінного,
Постріляли, порубали,
Тільки джури не піймали.
То малий чура до козака прибуває,
Рани йому глибокії промиває.
То козак йому промовляє:
«Джуро мій, джуро,
Вірний слуго! Піди ти степом
Понад Дніпром,
Послухай ти, джуро — чи то гуси кричать,
Чи лебеді ячать.
Чи ушкали гудуть,
Чи, може, козаки Дніпром ідуть?
Коли гуси кричать, або лебеді ячать — то зжени,
Коли ушкали гудуть — то зхорони,
Коли ж козаки йдуть, то об'яви —
Нехай вони човни до берега привертають,
Мене, Хведора безрідного, навіщають».

1 Турецкие добычники.

52. Начало Сечи
В таких суровых условиях не могло развиваться панское козачество, а только простонародное — из того народа, которого «на волости» так угнетала панская неволя и старостинская власть, что он готов был претерпеть всю эту степную беду — лишь бы жить на свободе. Оно держалось в степях и все прочнее основывалось в них. Козаки ставили себе для безопасности от татар «городки» и засеки, или «сичи», в подходящих местах, соединялись в более значительные отряды, превращались в большой козацкий союз, господствовавший над всем так называемым «Низом Днепровским», а центром его делается Запорожье, побережье Днепра ниже порогов, удобное тем, что вследствие своей отдаленности было совершенно недоступно литовским и польским властям, а с другой стороны, благодаря непроходным плавням, бездонным трясинам и массам камышу, оно было вполне обеспечено и с моря от турецких галер.
В 1550-х годах один из украинских князей, Дмитрий Вишневецкий, участвуя в козацких предприятиях, делает первую серьезную попытку к созданию постоянного укрепления на Запорожье, которое бы служило прочной точкой опоры для всего козачества, и стремится создать из этого последнего политическую силу, с которой бы считались соседние державы и правительства. Начав в 1540-х годах с обычного панского козакованья, как другие пограничные шляхтичи, он и позже не оставлял своих связей с козачеством, как это делали другие — чтобы заняться панскими занятиями. Наоборот, ближе разобравшись в украинских делах, он решил связать свою судьбу с Низом и его козачеством. Прежде всего он задумал построить за порогами крепость, которая бы служила опорой против татар и помогла бы козачеству овладеть вполне Днепровским Низом, изгнав оттуда татар и турок. Мысль о сооружении такой крепости на Низу не раз высказывалась уже и раньше. Еще в 1520-х годах украинские старосты и наместники советовали правительству взять на свою службу козаков и поставить козацкий гарнизон на Низу против татар: но тогда не нашлось денег для осуществления этого плана и так из него ничего не вышло. Затем в 1530-х годах напоминал польско-литовскому правительству этот проект О. Дашкович и советовал для защиты Украины построить на Запорожье замки и держать там козацкие гарнизоны. Из этого также ничего не вышло, но теперь то, чего не могло осуществить правительство, взял на себя и действительно выполнил украинский пограничник. Дмитрий Вишневецкий около 1552 года действительно устроил замок на острове Хортице и поместил в нем козацкий гарнизон. Просил при этом помощи у великого князя и короля Жигимонта-Августа — военными и всякими другими припасами, и одновременно старался войти также в соглашение с Турцией: ездил сам туда, — вероятно добивался, чтобы Турция приняла его под свое покровительство и не брала под свою защиту татар, не вмешивалась в борьбу с Крымом, задуманную тогда Вишневецким. Договорился ли он до чего-нибудь с турками, не знаем, но от польско-литовского правительства добиться помощи во всяком случае не успел; для таких предприятий там никогда не оказывалось средств, да и татар оно боялось раздражать и даже думало как-нибудь сманить Вишневецкого с Запорожья и выслать его с козаками на какой-нибудь другой театр войны.
Тогда Вишневецкий обратился к московскому правительству, развивая мысль о желательности примирения Москвы с Литвой, чтобы общими силами уничтожить Крымскую орду, разорявшую и литовские и московские владения и еще получавшую ежегодную дань с обоих государств! По его совету московское правительство решило напасть сообща с козацкими силами на Крым и в 1556 году выслало свое войско; это последнее, соединившись на Днепре с козаками, напало на крымские города Аслам-Кермен и Очаков. Однако замков взять ему не удалось, только перебито было и забрано в неволю много татар и турок. Это рассердило хана, и он решил непременно уничтожить новое козацкое гнездо.
Прежде всего он послал к Вишневецкому, приглашая его к себе; когда же тот это приглашение отклонил, хан со всем войском двинулся на завоевание Хортицкого замка. Три недели осаждал он его со всей ордой, но взять не сумел и ушел ни с чем. Уведомляя об этом короля, Вишневецкий просил прислать ему людей и оружия, но король боялся вмешиваться в это дело. Между тем хан к лету двинулся снова, и уже не один: пришло на лодках турецкое войско, пришла помощь молдавская, осадили Хортицу, и Вишневецкий не мог удержаться: не хватило провианта, козаки начали разбегаться, и он должен был отступить к Черкассам.
Увидя, что помощи из Литвы ему не дождаться, Вишневецкий отправился в Москву, чтобы побудить ее к соглашению с Литвой и совместной борьбе с Крымом. Время для этого действительно было благоприятное. В 1558 году московское правительство поручило Вишневецкому двинуться с московским войском на Крым; хан не осмелился выступить против Вишневецкого и увел всю орду в Крым, за Перекоп. Вишневецкий остался на лето в Аслам-Кермене и собирался идти отсюда с козаками и московскими силами внутрь Крыма, за Перекоп. Но из Москвы его отозвали — не хотели оставлять его на Днепре, послали в Крым своих московских воевод, а Вишневецкому поручили произвести нападение на Крым с Кавказа, а потом и вовсе отказались от мысли о борьбе с Крымом. Соглашение между Литвой и Москвой не состоялось — наоборот, литовское и московское правительства вскоре вовсе разошлись из-за Ливонии, между ними завязалась война, и они снова наперерыв начали заискивать перед крымским ханом и настраивать его против своего врага. Вишневецкий убедился, что и в Москве ничего не добьется, и возвратился обратно на Украину (1561). Затем он вмешался в молдавские междоусобия и отправился туда с козацким войском; его призвали туда молдаване, но затем изменили, и Вишневецкий попал в плен. Его .отослали в Цареград и там убили. На Украине и в соседних землях ходило много рассказов об этом неожиданном конце смелого пограничника. Рассказывали, что Вишневецкий был повешен турками за ребро на крюк и висел так три дня, но не жаловался и не просил пощады, а наоборот — насмехался над турками и им назло поносил Магомета, так что те, не выдержав, застрелили его и этим сократили его мучения. Украинская песня сохранила воспоминание об этих и других рассказах, воспев Вишневецкого под именем Байды, в виде гуляки запорожца, каким-то образом попавшего в Цареград:

В Царгороді на риночку
Ой п'є Байда мід-горілочку,
Ой п'є Байда — та не день, не два,
Не одну нічку та й не годиночку.
Цар турецький к йому присилає,
Байду к собі підмовляє:
«Ой ти, Байдо, ти славнесенький!
Будь мені лицар та вірнесенький!
Візьми в мене царівночку,
Будеш паном на всю Вкраїночку!» —
«Твоя, царю, віра проклятая,
Твоя царівночка поганая!»
Ой крикнув цар на свої гайдуки:
«Візьміть Байду добре в руки,
Візьміть його, повісіте,
На гак ребром зачепіте!»
Ой висить Байда та й кивається,
Та на свого джуру поглядається:
«Ой джуро мій молодесенький,
Подай мені лучок та тугесенький:
Ой бачу я три голубочки,
Хочу я убити для його дочки!»
Ой як стрілив — царя вцілив,
А царицю в потилицю,
Його доньку — в головоньку.

Так Вишневецкий погиб, не осуществив своих планов. Но деятельность его не прошла бесследно. Не только осуществляется его мысль о создании прочной точки опоры за порогами в позднейшей Запорожской Сечи, которой он был как бы духовным отцом, но и в позднейшей козацкой политике заметны отзвуки смелых мыслей Байды о возможности для козачества, опираясь на Литву, Москву, Молдавию и даже самую Турцию, играть самостоятельную политическую роль и развивать свои силы, пользуясь совпадением своих интересов с интересами то одного, то другого государства.
Вторая половина XVI в. была временем, когда козачество необычайно быстро растет, организуется, сильно расширяет свой политический горизонт, сферу своей деятельности. И в этом сказывались влияния не только благоприятных внешних обстоятельств, сообщивших козачеству значение, высоко поднявших его в глазах украинского населения и его соседей и неизмеримо усиливших его небывалым притоком свежих сил. Произошла большая перемена и в настроениях самого козачества, в его самосознании, в том, что от прежнего непритязательного «луплення чабанов татарских» оно перешло к широким политическим планам, к чрезвычайно смелым предприятиям.

53. Образование козацкого класса
Можно себе представить, какое впечатление производила на современников горсть козачества, не располагавшая ни крепостями, ни достаточными запасами оружия, ни денежными средствами, и тем не менее смело бросавшаяся на басурманскую гидру, раздиравшую Украину, пившую кровь ее населения и соседних государств и наводившую непреодолимый страх на эти последние, доселе считавшие себя сильными, победоносными, могущественными. Не только Украина, но вся Восточная Европа, все соседние земли жили под тяжелым впечатлением турецких завоеваний, которых никто не мог остановить, и татарских опустошений, превративших всю Восточную Европу в сплошной невольничий загон, из которого татарские отряды свободно и невозбранно гнали табуны пленников на крымские рынки и наполняли невольниками Турцию, Италию, Францию, Испанию, африканское побережье, почти весь мир того времени.
«Торгуют невольниками по всем городам Крыма, больше всего в Кафе, — пишет литовский писатель половины XVI в. — Случается, что целые толпы несчастных, проданных в неволю, гонят прямо с рынка на корабли, так как город лежит при удобной морской пристани, а поэтому Кафу можно назвать не городом, а ненасытной, отвратительной бездной, пожирающей нашу кровь».
Мысли о пленных, невольниках, об их неслыханных безысходных страданиях, об их тоске по родине овладевают современным творчеством, отодвигая на дальний план все другие темы. Человек стал игрушкой судьбы, которая в один миг превращала могущественного владельца в несчастного невольника, благочестивых христиан — в басурман-ренегатов, бросала сестру в объятия отуреченного брата, старую мать в неволю ее сына, обасурманившегося и забывшего родной край.
Неизмеримой силой напряженного народного чувства эти образы, как неотступные привидения стоявшие пред воображением людей, перешли через десятки поколений в нашу эпоху, чтобы дать нам понятие о страшных, угнетающих образах, под впечатлением которых жило, во власти которых находилось украинское население того времени. Это невольничьи псалмы, как их называли украинские кобзари, —

Покланяється бідний невольник із землі Турецької,
Із віри бусурменської у городи християнськії,
До отця, до матусі —
Що не може він їм вклонитися,
Тільки поклоняється голубонькам сивеньким:
«Ой ти, голубонько сивенький,
Ти високо літаєш, ти далеко буваєш!
Полети ти в городи християнськії, до отця мойого, до матусі —
Сядь-пади, на подвір'ї отцовськім жалібненько загуди,
Об моїй пригоді козацькій припом'яни!
Нехай отець і матуся мою пригоду козацькую знають,
Статки-маєтки збувають, великії скарби збирають,
Головоньку козацькую із тяжкої неволі визволяють.
Бо як стане Чорнеє море согравати,
То не знатиме отець либонь мати,
У которій каторзі шукати —
Чи у пристані Козловської,
Чи у городі Царграді на базарі.
Будуть ушкали турки-яничарі набігати,
За Червонеє море у Арабську землю запродавати,
Будуть за них срібло, злато не лічачи.
Сукна дорогі поставами не мірячи
За них брати...
Тоді далась бідному невільнику тяжкая неволя добре знати:
Кайдани руки-ноги поз'їдали,
Сирая сириця до жовтої кості тіло козацькеє проїдала.
То бідниї-невольники на кров, на тіло поглядали,
Об вірі християнській гадали,
Землю Турецьку, віру бісурменську проклинали:
«Ти, земле Турецькая, віро бісурменськая!
Ти єсь наповнена сріблом, златом і дорогими напитками,
Тільки ж бідному невольнику на світі невільно!
Що бідний невільник у тобі пробуває,
Празника Рожества будь ли Воскресения не знає —
Все у неволі проклятій на каторзі турецькій на Чорнім морі пробувають,
Землю Турецькую, віру бісурменськую проклинають:
Ти, земле Турецька, віро бісурменська,
Ти розлуко християнська!
Уже бо ти розлучила не єдного за сім літ війною —
Мужа з жоною, брата з сестрою,
Діток маленьких з отцем і маткою!»

А неизменное заключение этих песен — молитва:

Визволь, Боже, бідного невольника
На святоруський берег,
На край веселий,
Між народ хрещений!

И вот неожиданно против этого страшного, неодолимого врага выступает голяк-козак и загораживает ему его страшный «черный шлях»:

Ой полем битим килиїмським
Та шляхом битим ординським,
Ой там гуляв козак Голота —
Не боявся ні огня, ні меча, ні всякого болота.
Правда, на козакові шати дороги —
Три семирязі лихії:
Одна не добра, друга не гожа,
А третя й на хлів незгожа.
А ще, правда, на козакові постоли в'язові,
А унучи китайчані — щирі жіноцькі рядняні.
Волоки шовкові — удвоє жіноцькі щирі валові.
Правда, на козакові шапка бірка — зверху дірка.
Травою підшита, вітром підбита,
Куди віє, туди й провіває,
Козака молодого прохолоджає.
То гуляє козак Голота, погуляє,
Ні города, ні села не займає —
На город Килию поглядає,
У городі Килиї татарин сивий, бородатий
По горницях похожає,
До татарки словами промовляє:
«Татарко, татарко!
Ой чи думаєш те, що я думаю,
Ой чи бачиш те, що я бачу?»
Каже: «Татарине, ой сивий, бородатий!
Я тільки бачу, що ти передо мною по горницях похожаєш,
А не знаю, що думаєш, гадаєш».
Каже: «Татарко! Я те бачу: в чистим полі не орел літає,
То козак Голота добрим конем гуляє;
Я його хочу живцем в руки взяти,
І ще ж ним перед великими панами башами вихваляти,
За його много червоних не лічачи брати,
Дорогиї сукна не міряючи пощитати».
То теє промовляє, дороге платтє надіває.
Чоботи обуває, шлик бархатний на свою голову надіває,
На коня сідає, безпечно за козаком Голотою ганяє.

Но убогий видом козак со своим жалким оружием нисколько не смущается перед гордым добычником турком:

То козак Голота добре козацький звичай знає —
Ой на татарина скрива як вовк поглядає,
Каже: «Татарине, татарине, на віщо ж ти важиш?
Чи на мою ясненьку зброю?
Чи на мого коня вороного.
Чи на мене, козака молодого?» —
«Я — каже — важу
На твою ясненьку зброю,
А ще лучше на твого коня вороного,
А ще лучше на тебе, козака молодого.
Я тебе хочу живцем у руки взяти,
В город Килию запродати,
Перед великими панами башами вихваляти
І много червоних не лічачи набрати,
Дорогії сукні не мірячи пощитати».
То козак Голота добре звичай козацький знає,
Ой на татарина скрива як вовк поглядає.
«Ой — каже — татарине, ой сідий же ти, бородатий!
Либонь же ти на розум не богатий!
Ще ти козака у руки не взяв,
А вже за його й гроші пощитав.
А ще ж ти між козаками не бував,
Козацької каші не їдав
І козацьких звичаїв не знаєш».
То теє промовляв, на присішках став,
Без міри пороху підсипає,
Татарину гостинця в груди посилає.
Ой ще козак не примірився,
А татарин ік лихій матері з коня покотився.
Він йому віри не донімає,
До його прибуває,
Келепом межи плечі гримає,
Коли ж огледиться, аж у його духу немає.
Він тоді добре дбав, чоботи татарські істягав,
На свої козацькі ноги обував;
Одежу істягав, на свої козацькі плечі надівав;
Бархатний шлик іздіймає,
На свою козацьку голову надіває;
Коня татарського за поводи взяв,
У город Січі припав,
Там собі п'є, гуляє, поле килиїмське хвалить-вихваляє:
«Ой поле килиїмське! Бодай же ти літо й зиму зеленіло,
Як ти мене при нещасливій годині сподобило!»

Этот голяк в плохой сермяге и вязовых постолах — это то голое и босое козачество, смело набрасывающееся на басурмана, успевшего превратить в организованный промысел свою охоту за украинским невольником: богатые татары и турки из черноморских городов занимают деньги татарской бедноте на лошадей и с лихвой возвращают их себе потом невольниками. Козачество изгоняет из степи этих татарских промысловцев, рассеивает их табуны и стада, которыми они заняли степь, разоряет черноморские города, турецкие и татарские поселения и невольничьи рынки и освобождает невольников

на тихі води, на ясні зорі, у край веселий,
в городи християнськії.

Это производило потрясающее впечатление, в особенности среди украинского народа, так, казалось, уже бесповоротно забитого и задавленного. Производили впечатление не столько более ранние походы, когда козаки шли, завербованные старостами или богатыми пограничными панами, а позднейшие козацкие экспедиции, начинающиеся развиваться в особенности с середины XVI в., своими средствами, не только без панской помощи, но и вопреки суровым запретам администрации и правительства. Правда, туркам, да и самому литовскому правительству случалось узнавать, что, несмотря на все эти запрещения, пограничные старосты и магнаты и их агенты все-таки содействуют козакам и покрывают их походы, делясь с ними добычей, как турецкие купцы с татарами. Но эта помощь или покровительство было явлением второстепенным и особенной роли в козацких походах не играло и на развитие их не влияло.
Народ уверовал в козацкую силу. Козаки сделались его героями, воспевались в песнях, выростали в преданиях в сверхчеловеческие образы. И вместе с тем, как население проникалось верой в непобедимую силу козачества, в козацкие ряды стремилось все больше народу, все увеличивалось число людей, которые становились козаками на всю жизнь, и только козаками. Росло и обособлялось отдельное козацкое сословие. И совсем того не желая, содействовало этому и само правительство своими запрещениями козацких походов и разными попытками остановить их.
Сперва правительство следовало советам местных старост, мечтавших при помощи козачества повести решительную борьбу с ордою, расположить козацкие гарнизоны на Низу и остановить ими татарские нападения. Но затем, когда орда начала жаловаться на козацкие нападения и оправдывать свои набеги тем, что татары отплачивают лишь за козацкие набеги — это произвело в правительственных кругах впечатление. Начиная с 1540 года литовско-польское правительство начинает усиленно внушать своим старостам и наместникам и пограничным магнатам, чтобы они никоим образом не помогали козакам, проектирует составление козацких списков и поручает их надзору администрации, запрещает пропускать козаков в степи для добычничества, приказывает тщательно следить, с чем возвращаются они из степей, и тех, у кого окажется татарская добыча, наказывать самым строгим образом.
Но пограничная администрация и шляхта слабо исполняли эти распоряжения, так как были убеждены, что татары только осылаются на козаков, и если чем можно остановить нападения орды, так только развитием козачества. Поэтому они сквозь пальцы смотрели на козацкие походы — правда, отбирали за то у козаков лучшую добычу. А если принимались действительно отеснять козаков, то это имело только тот результат, что козаки еще меньше держались замков, еще глубже зарывались в степи. Переписать их и взять под надзор не удалось, да и мало еще было таких, которые действительно были бы только козаками и ничем больше: во время переписи 1552 года в днепровских замках таких козаков не насчитали и пятисот человек, а в козацкие походы ходил разношерстный люд: мещане, крестьяне, бояре, помещики. Однако правительство не оставляло своего намерения обуздать козачество и в конце концов решается с этой целью организовать особую администрацию. Когда в 1560-х годах турки возобновили свои жалобы на козацкие нападения и угрожали войной Литве и Польше, король послал козакам предписание, чтобы они вышли с Низа и явились в пограничные замки: там им найдется служба и за службу будет назначена плата, а организация козачества была поручена коронному (польскому) гетману (как раз в это время Киевская земля была присоединена к Польше). Гетман учредил особого начальника и судью для надзора за порядком среди козаков — как тех, которые были приняты на королевскую службу и содержание, так и тех, которые оставались в прежнем состоянии. Порядка от этого, однако, не прибавилось, так как и взятым на королевскую службу козакам жалованье не платилось, а главная масса козаков осталась вне этого королевского козачьего полка и должна была промышлять о себе как умела. Поэтому пограничная война продолжалась очень оживленно. Татары набегали, козаки им отплачивали, нападали на татарские кочевья и турецкие города, вмешивались в молдавские смуты, идя путем, указанным им Вишневецким. На его место у них появился другой вождь из ВОЛЫНСКИХ князей, Богдан Ружинский, также поддерживавший сношения с Москвой и получавший оттуда средства для борьбы с ордой; эта борьба прославила его имя на Украине, а трагическая смерть его под Аслам-Керменом вызвала общие сожаления. Его, как думают, воспевает песня:

Ой Богдане, Богдане, запорозький гетьмане!
Да чому ж ти у чорному ходиш, да у чорному оксамиті?
«Гей були в мене гості татарове —
Одну нічку ночували, стару неньку зарубали,
А миленьку собі взяли».
Гей сідлай, хлопче, коня, коня вороного,
Татар швидко доганяти, миленькую одбивати.

Среди предводителей, водивших козаков на Молдавию, в особенности прославился Иван Подкова, захвативший молдавское государство в 1577 году. Полякам удалось потом его схватить, и ему отрубили голову во Львове, для успокоения турок, но это не отбило охоты у козачества от дальнейших таких походов.
Польское правительство посылало письма козакам, запрещая такие походы, грозило наказаниями, назначало все новых начальников и поручало им набирать козаков в королевскую службу, чтобы эти служилые козаки сдерживали от наездов на турецкие земли остальное козачество. Особенную известность среди этих распоряжений приобрела так называемая реформа Стефана Батория: от нее выводили потом различные позднейшие козацкие учреждения, вводить которые Баторию и не снилось. В действительности распоряжения Батория мало чем отличались от предыдущих и позднейших, издававшихся королями для поддержания порядка среди козаков. Никакого порядка, однако, они не приносили, а приводили к совершенно иным последствиям.
Назначая над козаками особых начальников, правительство одновременно исключало их из ведения обычных властей: старост и органов городского управления. На этом основании козаки делали вывод, что раз кто-либо принадлежит к козачьему званию, над ним нет иной власти, кроме козачьей. Но при этом они признавали над собою власть не тех начальников, которых им назначало правительство, а своих выборных.
Правительство принимало на службу козаков и обещало платить им жалованье (хотя обыкновенно не платило). Все козаки ссылались на то, что они служат королю, составляют королевское войско, и на этом основании добивались тех же прав, какими пользовалось польское войско или какие фактически присваивало себе козачество.
Ссылаясь на королевские постановления и по-своему истолковывая их в свою пользу, козаки на этих королевских распоряжениях, издававшихся для усмирения козачества, основывают свои претензии на разные льготы и привилегии. Чем дальше, тем больше развиваются и укореняются понятия, что козак должен быть человеком свободным, никому не подвластным, не обязанным никаким повинностям, кроме борьбы с пограничными врагами. Кто пристает к козакам, тот уже тем самым становится свободным человеком, не зависящим ни от кого, кроме выборной козацкой власти.
Эти свои права и претензии козаки отстаивают всеми силами, а так как их становится все больше и больше и все на Украине боится их и нуждается в них для защиты от татар, то постепенно козацкие права и претензии начинают признаваться и местными помещиками, и администрацией.
Так формируется в конце XVI в. козацкое сословие, козацкое звание, и масса народа начинает приставать к козакам, чтобы пользоваться правами и льготами козацкими. А козачество вместе с тем становится большой общественной силой и важным социальным фактором.

земель к Польше
Как раз в тот момент, когда козачество начинает входить в силу и подымает голову, претендуя на разные права и привилегии, и под защиту «козацкого присуда» начинают обращаться мещане и крестьяне, чтобы избавиться таким образом от тяжелой помещичьей власти, произошли важные перемены в украинской жизни, широкой волной погнавшие украинский люд из Западной Украины в козацкие стороны, в козацкие ряды, неизмеримо подняв этим силы и значение козачества. На этих событиях мы должны остановиться, чтобы понять резкую перемену в жизни и условиях Восточной Украины: почему внезапно оживают восточноукраинские пустыни, почему так быстро вырастает могучая козацкая сила и под ее покровительство переносится национальная жизнь, какая начала развиваться в Западной Украине, но встретилась там с непреодолимыми препятствиями шляхетского режима.
Первым важным фактом было создание более тесных связей Восточной, поднепровской, Украины с Западной, вследствие присоединения волынских, киевских и заднепровских земель к Польше в 1569 году. Эта крупная перемена явилась совершенной неожиданностью не только для украинского общества, а и для самого правительства, и поэтому только с течением времени дала почувствовать свои последствия.
После того как старый спор за Волынь утих, казалось, ничто не предвещало больших перемен в отношениях Литвы и Польши (см. гл. 47). Литовские магнаты были довольны сохранением связей с Польшей, но, с другой стороны, заботливо охраняли государственную самостоятельность Великого княжества Литовского, отдававшую в их руки правление этим последним. В правление великого князя Александра литовские магнаты, пользуясь тем, что Польша тогда нуждалась в литовской помощи против турок, добились даже новой формулы унии: составлен и утвержден был обеими сторонами новый акт унии с пропуском слов о присоединении и инкорпорировании Литвы, имевшихся в старых актах унии. Великие князья литовские, будучи одновременно польскими королями, тоже были заинтересованы сохранением государственной особности Великого княжества Литовского. Они имели в виду, что для их династии самостоятельное существование Великого княжества Литовского представляет существенные выгоды, так как великокняжеский престол переходил по наследству от отца к сыну, а в Польше шляхта ревниво следила за соблюдением избирательного принципа, и на ее выбор нельзя было полагаться, и лишь ввиду того, что Великое княжество Литовское сохраняло своего великого князя, потомки Ягайла могли рассчитывать на Польскую Корону, так как этим совмещением поддерживалась фактическая связь обоих государств. В таком положении дела находились до 1560-х годов. Но в это время наступает резкая перемена в отношениях к этому вопросу. Король и великий князь Жигимонт-Август не имел сына и не надеялся уже иметь, так что династический интерес для него не существовал. Между тем Литву в это время сильно удручала тяжелая и неудачная война с Москвой, и король думал, что в интересах Литвы будет связать Великое княжество в одно государство с Польшей. И шляхта литовская, ненадолго перед тем получившая голос в литовском сейме, также начала добиваться более тесного соединения с Польшей, чтобы получить от поляков помощь против Москвы и облегчить свои военные повинности; ожидала она также расширения своих прав и привилегий от соединения Литвы с Польшей в одно государство, так как шляхта в Польше уже освободилась почти от всяких повинностей, а в Великом княжестве Литовском они были еще очень значительны. И вот одновременно король и шляхта сверху и снизу начинают оказывать давление на литовских магнитов, чтобы они не противодействовали более тесному объединению Литвы и Польши. Начиная с 1562 года, король непрерывно созывает общие сеймы Польши и Литвы для осуществления этого объединения и производит всяческие давления на литовских панов. Но те упорствовали, пользуясь своим влиянием на шляхетских депутатов, не допускали их до непосредственного участия в переговорах и даже, сделав некоторые уступки на сейме 1564 года, взяли затем их назад. Когда же на сейме, открывшемся в конце 1568 года в Люблине, они заметили, что король, под влиянием своих польских советников, хочет настоять, чтобы литовские представители заседали вместе с поляками в общем сейме, литовские магнаты ночью под 1 марта 1569 года тайком выехали из Люблина, надеясь этим способом «сорвать сейм» и положить конец переговорам. Но дело приняло после этого такой оборот, какого они совершенно не ожидали.
Поляки, заметив во время переговоров, в каком затруднительном положении оказались литовские паны ввиду решимости короля довести дело до конца во что бы то ни стало, не обращая внимания на настроение литовских кругов, — решили не упускать такого удобного момента. Они представили королю, что литовские представители оставили сейм незаконно, оскорбив этим короля, и вопрос должен быть решен без них, заочно. Однако они решили поставить его теперь иначе. Ввиду упорства, с каким литовские магнаты отстаивали самостоятельность своего государства, польские политики сообразили, что полного, упразднения Литовского государства и присоединения всех литовских земель к Польше, в духе Кревской унии, достигнуть им не удастся. Ввиду этого они предпочли возвратиться к старому вопросу, подымавшемуся уже раз в подобных же обстоятельствах — по смерти Витовта: добиться присоединения к Польше галицко-волынских земель, не присоединенных тогда и оставшихся в составе Великого княжества Литовского. После бегства литовских представителей они обратились к королю с предложением, чтобы прежде всего были присоединены к Польше Волынь и Подляшье, так как они принадлежали к Польше и только благодаря попустительству Казимира Ягайловича, бывшего одновременно королем и великим князем Литвы, литовское правительство присоединило эти земли к Великому княжеству Литовскому. Это была неправда. Волынь поляки пробовали захватить несколько раз, но это им до сих пор не удавалось. Подляшьем стремились завладеть соседние польские князья Мазовецкой земли и действительно два раза получали его от литовских князей, но всего на несколько лет. Однако поляки привыкли смотреть на эту землю как на свою собственность, так как туда переселилось много мелкой шляхты из Мазовии (в Мазовии было множество такой мелкой шляхты, почти такой же бедной и малоземельной, как крестьяне). Король в ответ на предложение польских сенаторов и депутатов заявил, что он вполне с ними согласен: Волынь и Подляшье действительно должны принадлежать Польше, и он сейчас же прикажет сенаторам и депутатам из этих земель (выбранным на этот сейм), чтобы они заседали в польском сейме. Такие приказы сейчас же были разосланы, но волынские и под- ляшские сенаторы долго не являлись. Только когда король объявил, что неявившихся к последнему сроку он будет наказывать отобранием поместий и должностей, эта угроза подействовала: волынские и подляшские сенаторы и депутаты приехали. Однако присягать на верность Польше они все-таки не хотели, всячески уклоняясь, и лишь когда король повторил свою угрозу, что он с непокорными поступит по своему усмотрению, они принесли требуемую присягу и заняли места в сейме вместе с поляками. В конце мая все это было покончено: то, чего полякам не удавалось добиться долгими войнами и всякими уловками, достигли они теперь при помощи одних королевских наказов, благодаря тому, что Литва ослабела через свое внутреннее раздвоение и пришла к тому времени в полный упадок, а украинские магнаты в конце концов не видели причин держаться Литвы во что бы то ни стало ввиду того, что литовские магнаты лишили их всякого участия и значения в политической жизни княжества.
Но когда поляки увидели, как легко удался их план, и что литовское правительство, удрученное войной, имея против себя и короля и шляхту, не решается выступать с оружием на защиту своих земель — у них еще более разгорелся аппетит к новым приобретениям, и они стали думать о присоединении остальных украинских земель, а в этих намерениях поддерживали их и волынские послы, так как, раз попав в состав Польши, они не могли желать, чтобы государственная граница легла между ними и другими украинскими землями. Прежде всего поляки решили присоединить к Волыни Брацлавскую землю, после отделения своего от западной Подолии жившую вообще одной жизнью о Волынью; волынские паны занимали там должности, имели поместья и смотрели на эту землю, как на неотделимую принадлежность Волыни. На это предложение сейчас же согласились и сенаторы и король: решено было включить Брацлавскую землю в грамоту о присоединении Волыни, как часть Волыни. Король приказал брацлавским сенаторам и депутатам принести присягу Польше и занять места в польском сейме, и все это, после предыдущей истории с Волынью, прошло уже легко; через какие-нибудь две недели присоединение Брацлавской земли было делом оконченным.
Не так скоро наладилось дело, когда польские послы заговорили о присоединении Киевской земли: и король и много сенаторов воспротивились этому. Не потому, чтобы не признавали за собою права на эту землю: об этом не беспокоились и по отношению к другим землям, отделываясь первою попавшеюся фразой. Их пугали громадные пространства этой земли, открытой Москве и Крыму: защита таких огромных и в те времена еще почти совершенно незаселенных земель требовала больших усилий, больших расходов, непосильных для Польши с ее слабой финансовой организацией, с вечно пустой государственной казной и совершенно ничтожным войском. Поэтому король и сенаторы долго сопротивлялись — но в конце концов уступили под натиском польских послов, которых поддерживали волынские и брацлавские депутаты. 3 июня король сдался, заявив, что он решил присоединить Киевскую землю к Польше, и приказал киевскому воеводе князю Василию-Константину Острожскому, чтобы он принес присягу Польше как киевский воевода. Этим же днем, 3 июня, была датирована грамота о присоединении Киевской земли, якобы тоже издавна принадлежавшей Польше!
Литовские паны, испугавшись, что так, пожалуй, разберут без них всю Литву, незадолго перед тем приехали обратно на сейм, но не осмелились протестовать сколько-нибудь решительно против отторжения от Литвы ее старых провинций. Они просили не отбирать от них больше ничего и не упразднять их государства совершенно — оставить хотя что-нибудь из их отдельности. Кое в чем их желания были уважены; в остальном, чего им не удалось вымолить, литовские представители вынуждены были дать свое согласие. Было постановлено, что на будущее время Литва не будет уже выбирать себе отдельного великого князя, не будет иметь отдельных сеймов, а только общие с поляками; но будет иметь своих отдельных министров, свою казну и свое войско.
После этого Литва потеряла всякое значение как отдельное государство, сделалась частью Польско-Литовского государства. В составе Великого княжества Литовского, после присоединения непосредственно к Польше Киевской земли, из украинских земель осталась только земля Берестейская и Пинская (из них образовано было воеводство Берестейское). Но теперь это уже не делало разницы, так как после 1569 года осталось очень мало разницы в строе и отношениях Польши и Литвы.
Кроме того, вне Польши остались: Северская земля, которой завладела Москва, теперешняя Буковина, принадлежавшая тогда Молдавии, и закарпатские украинские земли, находившиеся под властью Венгрии (Угорская Русь). Однако Северскую землю Польша отвоевала от Москвы сорок лет спустя. Итак, хотя ненадолго (только до восстания Хмельницкого), вся Украина очутилась во власти Польши, под польским правом: за исключением маленькой Буковины и довольно большой, но малонаселенной Угорской Руси, все прочие украинские земли перед восстанием Хмельницкого были под польским правом.

55. Перемены в экономических и общественных отношениях
Присоединение к Польше украинских земель в 1569 году имело большое значение в том отношении, что им завершилось переустройство их общественного строя по польскому образцу. В западных украинских землях, ранее присоединенных к Польше: в Галиции и на Подолии, в земле Холмской и Белзской, этот процесс развился и завершился раньше. Польское право и польский строй формально были введены там в 1434 году, но еще раньше польская шляхта, нахлынув сюда, коренным образом перестроила все на польский лад. В украинских землях, входивших в состав Великого княжества Литовского, право, общественный строй, все стороны жизни литовское правительство, начиная с унии 1385 года, также приближало и сознательно приноровляло к польским образцам. Литовский статут — сборник законов Великого княжества Литовского, впервые редактированный в 1529 году, в этой первой редакции оставил много из старого права украинских и белорусских земель, сохранившегося еще со времен Киевского государства. Но уже в другой редакции Литовского статута, 1566 года, оно уже сильно видоизменено на польский лад, и в государственном устройстве и управлении Великого княжества Литовского произведены важные изменения по образцу Польши. Однако и после этого в строе украинских земель, входящих в состав Великого княжества Литовского, оставалось еще много отличий, которые были уничтожены или сглажены лишь с присоединением этих земель к Польше.
Правда, грамоты 1569 года, присоединяя их к Польше, сохранили кое-что из прежнего: оставили украинский язык в местном делопроизводстве и в сношениях правительства с этими землями, оставили прежнее право, — именно Литовский статут 1566 года; поэтому был учрежден и отдельный апелляционный трибунал для этих земель. Но эти отличия не долго удержались — отчасти потому, что общая государственная жизнь втягивала все сильнее украинские земли, а отчасти и потому, что с присоединением к Польше сюда во множестве двинулись польские шляхтичи, занимавшие должности, разными путями приобретавшие земли и в конце концов фактически ополячившие здешнюю жизнь, как ополячили в свое время западно-украинскую. До 1569 года в этих землях полякам нельзя было ни занимать должностей, ни владеть имениями; теперь же это стало возможным, и это было другое важное изменение, принесенное 1569 годом.
Украинская жизнь была перестроена на польский образец и ополячена. Это была полная перестройка сверху донизу, не оставлявшая камня на камне в украинской жизни, и на самый низ ее были отброшены украинские элементы, не разрывавшие со своей народностью. Отметим теперь главнейшие черты новых порядков, принесенные ими изменения и их значение для украинской жизни.
Князья и магнаты, имевшие до того весьма большое значение и державшие в своих руках все управление, теперь были уравнены в правах с рядовой шляхтой, хотя фактически они, конечно, и позже высоко поднимались над нею, благодаря своему богатству и влиянию, и держали на службе у себя не раз целые толпы бедной шляхты.
С шляхты сняты были налоги и военная служба, теперь она не знала почти никаких обязанностей и одновременно приобрела громадные права. Она одна законодательствовала на сеймах; она выбирала из своей среды судей и других чиновников; коронные земли раздавались шляхтичам, и только шляхтичам, в пожизненное владение, и они управляли ими на положении помещиков; никто, кроме шляхтичей, не мог получить никакой светской или даже духовной должности. Шляхта правила всем, все направляла в своих интересах, и король должен был послушно исполнять ее волю. Власть королевская, вообще всякая публичная власть, была очень слаба; все было направлено к тому, чтобы обезопасить шляхетское сословие от каких бы то ни было стеснений. На шляхтича не было ни суда, ни управы, он мог делать все что угодно, не боясь никакого наказания за самые тяжкие преступления, совершенные им даже против шляхтича же, не говоря уже о том, если потерпевший был не шляхтич: тогда почти немыслимо было получить какое-нибудь удовлетворение. При общем бесправии и бессудности шляхта привыкла всего добиваться силой; магнаты держали при своих дворах вооруженные дружины, между ними не раз происходили настоящие битвы, и все это опять-таки всей тяжестью давало себя чувствовать нешляхте, отданной, можно сказать, вполне на волю шляхетского сословия.
Города, в прежнее время бывшие центрами политической жизни, утратили теперь в этом отношении всякое значение. С введением в них самоуправления по немецкому праву они исключались из общего строя земли, не будучи в то же время связаны между собой никакой организацией. Каждый город был сам небольшой отдельной республикой, почти независимой в принципе, но на практике такое обособленное положение отдавало почти все мещанское сословие без исключения в полную зависимость от шляхетского управления или от помещиков. На ход и направление законодательства мещане не могли иметь никакого влияния, так как не участвовали в сеймах; законодательство было в руках помещиков, шляхты, и последняя систематически ограничивала права мещан в интересах своего помещичьего хозяйства. Все это в конце концов подорвало города и в культурном и в экономическом отношениях, лишило край тех благ, какие при нормальных условиях могла бы дать ему городская жизнь, наполнило города в конце концов пришлым элементом, особенно еврейским, так как евреи лучше, чем другие, умели приспособиться к тому невозможному положению, в какое поставило мещан шляхетское хозяйство Польши. Украинское же население в городах было поставлено в особенно тяжелые условия, так как даже и признанными мещанскими правами мещане-украинцы не могли пользоваться вполне.
Еще более, однако, потерпело крестьянство, народная украинская масса. Старое рабство, так широко развившееся за последние столетия государственной украинской жизни, правда, постепенно исчезало (в XV—XVI ВB. исчезло окончательно); но зато, собственно говоря, все крестьянство очутилось в условиях, очень близких к прежнему рабству. Все крестьянство утратило право на землю: крестьяне считались сидящими на земле помещичьей или королевской (в конце концов, это было почти одно и то же, так как все королевские земли раздавались в пожизненное владение шляхте, правившей ими так же, как правили своими имениями и помещики-собственники). Крестьянин был прикован к панскому поместью, где он родился, и лишен был права свободного передвижения: не только крестьянин-домохозяин, но и дети его не могли отойти от своего помещика без его позволения; уходили тайком — но тогда за ними гнались и разыскивали, как дикого зверя, как невольника-беглеца прежних времен. Пан был полным властелином жизни и имущества своего подданного: мог его убить, отнять землю, имущество, наказать его как угодно, ни перед кем за это не отвечал, и даже нельзя было на него жаловаться: сам король не имел права вмешиваться в отношения между помещиком и его подданными (в этом отношении была до последнего времени значительная разница между литовским правом и польским, и присоединение украинских земель к Польше внесло в положение крестьянина значительную перемену к худшему). Только крестьяне королевских имений имели право жаловаться в королевский суд, но эти жалобы были связаны с большими затруднениями; суд находился в столице, судили в нем те же паны-помещики, а если решение было в пользу крестьян, то шляхтич-державец королевского имения обыкновенно не исполнял приговора суда, и поэтому крестьяне очень мало пользовались этим судом даже в Галиции, а из более отдаленных украинских провинций и вовсе не обращались к нему.
Таким образом, крестьянин был лишен, в конце концов, всяких прав не только политических, но и гражданских, и просто человеческих, и для выхода из этого несказанно тягостного положения ему не оставалось никакого законного пути: не было для него никакого способа улучшить условия своего существования, кроме восстания и — бегства, и этим последним крестьянство, главным образом, и пользовалось для облегчения своего положения.

56. Перемены в экономической жизни и заселение Восточной Украины
Кроме полного бесправия и порабощения крестьянина, к которому привело его польское право уже в первой половине XVI в., вторая половина этого столетия принесла с собой еще чрезвычайно тяжелый экономический гнет, неслыханную эксплуатацию крестьянской рабочей силы. Постепенно развивался спрос на хлеб и другие земледельческие продукты и повышал спрос на крестьянский труд для панских дворов и фольварков. До того времени из Украины на запад вывозили главным образом только меха, мед, воск, рыбу, скот; начиная с XV в. гнали большие гурты волов в Силезию, и вол сделался в Западной Украине меновой единицей: считали на волов, как на червонные золотые. Еще позже явился спрос на дерево в районе сплавных балтийских рек; когда же леса здесь были истреблены, помещики, начиная со второй половины XVI в., принялись рубить леса для вывоза, а еще более жечь на поташ и в самых отдаленных местностях; крестьяне должны были возить лес и поташ к ближайшим сплавным пунктам, иногда за десятки миль. Наконец, в середине, а затем еще более во второй половине XVI в. все более и более начинает захватывать украинские земли вывоз хлеба: опять-таки прежде всего местности, ближайшие к сплавным балтийским рекам — Висле, Сану, Бугу, Неману, так как хлеб, как и лесной материал, шел только в балтийские порты и оттуда вывозился далее на запад, в Англию, Нидерланды, Францию, Испанию. Но по мере того как спрос на хлеб увеличивался и цены на зерно росли, его начинают подвозить и из более отдаленных местностей к речным пристаням.
Этот вывоз хлеба повлек за собой глубокие изменения в хозяйственной жизни. До того времени не было спроса на хлеб, его сеяли столько лишь, чтобы прокормиться; поэтому помещики не вели большого пахотного хозяйства, не занимали под свои запашки больших пространств и не требовали от крестьян большой издельной работы, предпочитая денежные чинши и различные дани медом, мехами, скотом, овсом для господской конюшни и разным зерном. С участка земли, так называемого лана или волоки (30 моргов, около 15 десятин), давался определенный чинш, определенные дани, и они были сравнительно устойчивы, возростали медленно; если крестьянский участок разделялся между несколькими членами семьи, разделялись и эти дани между новыми хозяевами, поэтому помещик не имел побуждений умышленно дробить крестьянские хозяйства: они были велики и многолюдны. Когда же явился спрос на хлеб и выгодно стало сеять его на продажу, на вывоз, — все это совершенно изменилось. Помещики увеличивают свои запашки, обрабатывают и засевают все большие и большие участки. Для увеличения своих запашек отбирают от крестьян их земли, переводят с больших участков на меньшие, дробят крестьянские хозяйства. Менее интересуясь чиншами и данями, они заменяют их барщинной работой крестьян на помещичьих запашках, а так как крестьянин обыкновенно меньше ценит свою работу, чем продукты ее — деньги и хлеб, то помещики, пользуясь этим, взамен небольших уступок в данях и деньгах совершенно непропорционально увеличивают барщину. Так как барщина отбывалась с хозяйства, независимо от размеров крестьянского участка, то помещики стараются увеличить число крестьянских хозяйств: отбирая у крестьян земли, присаживали «загородников» и «халупников», не имевших поля совсем или имевших его очень мало и не плативших чинша, а отбывавших панщину «пеню» (самолично, без рабочего скота). Вообще помещики пользовались всякими способами, чтобы увеличить барщину, и она в Западной Украине, откуда главным образом вывозился хлеб, уже со второй половины XVI в. увеличивается чрезвычайно, так что в некоторых местах барщину отбывали уже ежедневно, крестьянин не выходил из барщинного хомута, и жизнь его стала настоящим адом. И это заставляло здешнее крестьянство искать более сносных условий, уходя на восток подальше от этого фольварочного ада.
В результате все эти обстоятельства: уничтожение границы между Галицией и остальной Украиной, развитие помещичьего хозяйства, прикрепление крестьян в Западной Украине, отбирание у крестьян земель и обложение их непомерной барщиной — гонят огромную колонизационную волну из Западной Украины, а также из северо-западного, гуще заселенного Полесья в восточно-украинские просторы, еще недавно (в переписях 1552 года) рисовавшиеся полной пустыней с разбросанными среди нее немногими замками. В последней четверти XVI и затем в первой половине XVII в. вид ее совершенно изменяется: основываются города на недавних татарских дорогах, широко разбрасываются села среди недавних козацких уходов, появляются шляхетские замки и замочки, контингенты помещичьих служащих и дворни. Польское право и польские порядки надвигаются туда, где еще недавно паслись только дикие кони и шумел степной ковыль.
Полстолетия упорной борьбы козачества с ордой не прошло бесследно — она ослабила татар и показала воочию, что с ними бороться можно, можно отстаивать оседлую колонизацию и хозяйственную жизнь. И следом за козаками начинает двигаться земледельческое население, постепенно уходя все дальше и дальше от охранных замков. Правда, татарские набеги продолжались и позже; приходилось хозяйничать с большой осторожностью и оглядкой, принимая все предосторожности, чтобы среди своего хозяйства не попасть в татарский аркан. Путешественник Эрих Ляссота, проезжавший по пути к козакам в 1594 году через брацлавские земли, рассказывает о небольших блокгаузах с бойницами, виденных им здесь: туда укрывались крестьяне, если их внезапно застигала орда, и отстреливались из этих бойниц; ввиду таких случайностей крестьянин отправлялся на полевые работы не иначе, как вооружившись ружьем и саблей, так как татары здесь сновали постоянно и никогда нельзя было чувствовать себя в безопасности от них. И украинские народные песни сохранили намять об этой обстановке, когда крестьянин на своем собственном поле мог встретиться с татарином и очутиться в татарских руках. Но нужда делала людей отважными! Раздраженные неслыханным ростом панщины, согнанные со своих земель, крестьяне из Галиции убегали на Волынь и на Подолию, оттуда на киевское пограничье и в Брацлавщину. Чем далее на юг и восток уходили эти беглецы, тем более легкие условия крестьянской жизни встречали, но в конце концов слухи о вольных, совершенно свободных от помещиков землях манили их в поднепровские и побережские, а затем и заднепровские пустыни. Они поселялись здесь, хозяйничая на военном положении под козацкой защитой и сами каждую минуту готовые отбиваться вместе с козаками от татарской орды. Зато пахали сколько и где хотели, никого не спрашивая, устраивали себе пасеки и огороды, и поскольку судьба хранила их от аркана и стрелы татарской — жили в достатках и приволье.
Но скоро оказывалось, что напрасна была надежда этих беглецов на то, что хоть здесь, наконец, на краю мира крещеного, в пасти татарской, они не встретятся с помещиками или их агентами, экономами, десятниками, арендаторами и всякой панской челядью, так надоевшей уже на прежних поселениях. Оказывалось, что и здесь они сидят на помещичьей, а не божьей земле, и что здешний помещик только ждет, чтобы они разжились и укоренились, чтобы наложить на них то самое прежнее крепостное ярмо! Мечты оказывались несбыточными, паны и панщина шаг за шагом шли за своими беглецами «до последних земли».
Магнаты, помещики, шляхта, жившие ближе к этим восточным краям или занимавшие здесь должности, сами или через своих служащих очень рано стали замечать, что заброшенные побужские и поднепровские пространства начинают оживать, заселяться, становятся менее пустынными и дикими. Замечали, что сюда двигается народная волна с запада, и не замедлили сообразить, что она со временем может создать большую ценность этим землям. Ввиду этого они начинают заблаговременно выпрашивать от короля пожалованья на эти пустыни, или если уже были у них налицо какие-нибудь хозяева — принуждают их продавать им свои права, а от короля получают подтверждение на владение. Все это были главным образом богатые и могущественные магнаты — гетманы, воеводы, в руках которых сосредоточивалась власть, войско, полки наемного люда, и они каждому осмелившемуся воспротивиться имели полную возможность в этих глухих окраинах досадить так, что тот готов был не только от своей земли, а и от самого себя отречься. И раз такие магнаты предъявляли требование, чтобы владелец свои земли им «продал», тот принужден был отдать за такую цену, какую ему предлагали.
Первыми двигаются сюда местные магнаты, из соседней Волыни; так, напр., один из князей Вишневецких, бывший старостой в Черкассах, принудил наследников князей Глинских продать ему свои права на земли по р. Суле и выпросил себе у короля подтверждение на «пустыню, называемую р. Сула, река Удай и река Солоница», от московской границы до впадения Сулы в Днепр. Так возникли огромные поместья Вишневецких, где затем основаны были города Лубны, Прилуки и много других. Большие поместья приобрели себе князья Острожские, Корецкие, Збаражские, Ружинские. Позже начинают выпрашивать у короля и другими способами приобретать поместья и разные польские магнаты — Жолкевские, Казановские, Потоцкие. Мелких помещиков они вытесняли отсюда, и таким образом со временем все эти бывшие пустыни собрались в руках могущественнейших магнатов, владевших ими или как собственностью, или на правах пожизненного владения, как старосты-державцы, управляя ими бесконтрольно и самовластно через своих агентов и не зная над собой никакой власти, никакого закона, никакого права, как настоящие «королевята», как называл их Хмельницкий.
Захватывая эти земли, они не спешили хозяйничать в них: давали людям время расселиться, обзавестись хозяйством; на первых порах не было даже разговора о податях и чиншах; владельцы довольствовались тем, что продавали здешние леса на поташ, отдавали в аренду рыбные ловли, мосты и гати, корчмы и мельницы, обязывая крестьян, чтобы не мололи где-нибудь у другого помещика, и не забирали в чужих корчмах водку и пиво и сами не варили; потом вводили подать со скота и пчел — десятого вола и десятый улей. Если сравнить с крепостным адом западных земель — это было очень скромно. Но крестьяне, ушедшие так далеко сквозь всевозможные препятствия и опасности и поселившиеся здесь под татарской грозой — лишь бы уйти от панской власти и не быть ничьими крепостными, с большим неудовольствием принимали и эти первые панские требования. Тем более что, проходя по пути различные области Украины, они наглядно убеждались, как вслед за такими скромными требованиями неизбежно появлялись более значительные и в конце концов выростала самая настоящая барщина. Поэтому не раз случалось, что среди крестьян в ответ на такие скромные панские требования начинались волнения, крестьяне оставляли свои хозяйства и брели во все стороны в поисках беспанской земли. А в конце концов, увидев, что помещики и их приспешники следуют за ними всюду, — крестьянство хваталось, как за единственный выход — за козачество.

57. Рост козачества в конце XVI века
Выше уже было отмечено, что как раз в это время, под влиянием мероприятий польского правительства для водворения порядка среди козачества, предпринимавшихся при короле Сигизмунде-Августе, Стефане Батории и Сигизмунде III, слагается у козаков убеждение, что козачество все в полном составе несет службу Польской Короне и за эту свою службу не должно подчиняться никакой власти, кроме своей выборной козацкой старшины, не Должно нести никаких обязанностей, кроме военной службы — ни государственных податей, ни каких-либо налогов в пользу помещиков, ни покоряться власти последних или их суду. Наоборот, козаки считали себя вправе собирать в свою пользу с прочего населения все необходимое для своего содержания и военных надобностей, — с мещан и крестьян помещичьих и королевских.
Кое-что из этого правительство признавало, но только за козаками, принятыми на королевскую службу, на государственное жалование и записанных в козацкий реестр. Однако оно все равно жалованья не платило, и реестровые, королевские, козаки вследствие этого постоянно смешивались с остальным козачеством. Начиная с первого (1570), правительство постоянно возобновляло набор козаков (1578, 1583, 1590), но это нисколько не помогало. Реестровые и нереестровые одинаково воевали с ордой, и одинаково пользовались ими для своих военных надобностей правительство и его представители. Поэтому козачество не допускало никакой разницы в «правах и свободах» между реестровыми и нереестровыми: кто козак и козацкое дело исполняет, должен быть свободным от всего и подлежать только козацкому суду. Значит, кто отдался под присуд козачий и участвует в козацких походах, — к тому уже никто не должен иметь никакого касательства: ни помещик, ни староста, ни городские власти. Естественно, что когда сложился такой взгляд, мещане и крестьяне, не желавшие подчиниться претензиям и власти помещиков, начинают «козачиться». Они отдаются во власть козачьей старшины, объявляют себя козаками и отказываются подчиняться помещику и исполнять какие-либо повинности. Если прежде много народа «козаковало», не спеша объявлять себя козаками, так как звание это было отнюдь не почетно, означало человека отпетого, лишенного общественного положения, то теперь наоборот: люди, которых собственно очень мало привлекали военные занятия, которым хотелось только свободно заниматься своим хозяйством, записываются в козаки, чтобы не подчиняться помещикам и старостам. Козаки того времени — это «непослушные» мещане и крестьяне. Мы не имеем подробных переписей местного населения ранее, чем с 1616 года, но эти последние бросают достаточно яркий свет и на предыдущие десятилетия и уясняют нам сущность этого явления. Мы видим, как неизмеримо возрастало заселение Восточной Украины с конца XVI в., как оно раздвинулось — к самой московской границе на восток, до самых «диких степей» на юг, какая масса городов, местечек, сел и деревень явилась за последние десятилетия и какое множество основалось в них «непослушного» населения, иначе говоря — козаков. Были города, где на несколько десятков «послушных» дворов жили сотни «непослушных», а все окрестности были заняты козацкими хуторами, не признававшими никакой господской власти, не несшими никаких повинностей.
Это тем сильнее бросается в глаза, что и от «послушных» помещики требовали очень немногого по тем временам; напр., в некоторых местностях от мещан требовалось только, чтобы они несли военную службу (городов и местечек здесь было очень много, чуть ли не больше, чем сел). Казалось, было одинаково нести военную службу под козацким начальством или под командою местной администрации — служба на месте давала даже несомненно меньше хлопот. Но люди, бежавшие сюда, чтобы избавиться от помещичьей власти, не желали иметь дела ни с нею, ни с ее — все равно, тяжелыми или легкими — повинностями, и они записывались в козаки, чтобы не иметь дела с помещиками. Все равно условия быта были таковы, что весь этот край жил на военном положении, каждый должен был быть военным человеком и держать оружие в руках для собственной безопасности. Поэтому домовитые крестьяне и мещане с легким сердцем принимали на себя обязательное участие в козачьих походах и подчинялись военной козачьей старшине, чтобы не знать уже над собой никакой другой власти.
Такой оборот народной жизни сообщил козачеству новую силу и значение: оно становилось уже не просто бытовым явлением восточно-украинской жизни, а большой социальной силой, поднимавшейся против всего шляхетского строя Польского государства, обещавшей народным массам избавление от него, а ему самому грозившей разрушением и гибелью.
Но если такой оборот, с одной стороны, благоприятствовал росту козачества, сообщая ему необычайную силу притяжения по отношению к народным массам, то с другой — он приготовлял ему тяжелую борьбу с польской государственностью и шляхетским обществом. Польское правительство, и без того не согласное с тем распространительным толкованием козачьих прав и свобод, какое складывалось среди козачества, тем менее могло примириться с тем употреблением, какое делали из этого толкования украинские народные массы, под покровом козачества уходя вовсе из-под помещичьей власти. Однако воспрепятствовать этому было очень затруднительно, так как такое окозаченное крестьянство и мещанство становится огромной, все растущей силой. Движение масс народных под козачий присуд чрезвычайно усилило козачество. За последнюю четверть XVI и первую четверть XVII в. оно необыкновенно быстро растет и в численности своей и в сознании своей собственной силы и значения.
Рост чисто военного козачества, этих степных искателей приключений, для которых война была промыслом, а добыча источником пропитания, проявляется в частых и больших козацких походах. Козаки не довольствуются пограничной борьбой и мелким степным добычничеством, — захватывают все Черноморье своими сухопутными походами, а затем пускаются и в морские экскурсии, сперва на соседние крымские и дунайские города, а затем и на более отдаленные окрестности Константинополя и малоазийский берег Черного моря. Известия наши об этих походах бедны, скупы и неполны и мало дают интересных подробностей. Скучно было бы год за годом перечислять эти нападения (тем более что мы и знаем их далеко не все), точно так же и меры, предпринимавшиеся польским правительством для усмирения козачества, чтобы удержать его от новых походов. Если только правительство не отвлекало козаков каким-нибудь своим походом, неизменно получаются известия о том, что козаки предпринимают нападения на татар, турецкие города, Молдавию. Напр., когда козаки распущены были домой с московского театра войны, куда их вызвало польское правительство после набора 1578 года, — сейчас получается татарская жалоба, что козаки разгромили на Самаре татарских послов, везших из Москвы деньги хану. К весне козаки собрались на Молдавию, сопровождая какого-то появившегося среди них кандидата на молдавское господарство. Баторий, опасаясь, чтобы из этого не возникло войны с Турцией, приказал задержать козаков; тогда они захватили турецкий город Тягиню (теперешние Бендеры на Днестре), разграбили всю эту местность, забрали турецкие пушки и большую добычу, — говорили, что продали ее затем на ярмарке за 15 тысяч золотых. Войско королевское погналось за ними — они бросили пушки и убежали за Днепр. Чтобы успокоить турок, было поймано несколько десятков козаков, которые затем были объявлены главными виновниками и им на глазах у турецкого посла отрубили головы; приказано также произвести новый набор козаков на королевскую службу, и 600 козаков взято было на службу действительно (1583). Однако мера эта очень мало помогла, и уже в конце того же года козаки сожгли Очаков, причинив большие потери туркам. Король послал к ним своего посла, чтобы отыскать виновных — козаки утопили его в Днепре.
Баторий умер, не успев наказать их за это; козаки же продолжали громить турок и татар. Они получали от Москвы казну за то, что воюют с татарами в ее интересах, а татарскому хану посылали передать, что готовы помогать ему в борьбе с турками, с которыми у него возникли тогда несогласия. Когда татары предприняли весной 1586 года набег на Украину, козаки преградили им дорогу на Днепре, разгромили и принудили возвратиться назад. Затем снова напали на Очаков, взяли замок, влезли ночью на стены по лестницам, перерезали гарнизон и сожгли город. Затем двинулись снова на Молдавию, но господарь получил помощь от турок, и козаки отступили. Вместо этого они вышли на лодках в море, приплыли к Козлову (теперь Евпатория), взяли на абордаж несколько турецких кораблей, разгромили город, разграбили несколько сот лавок. Подоспел татарский калга (калга — старший после хана ханович; следующий после калги Носил титул нуреддина), произошла битва, но козаки понесли лишь небольшие потери и ушли невредимо. Затем напали на Белгород (теперь Аккерман) и сожгли его. Раздраженный султан приготовлялся к большому походу, но козаки преградили дорогу и разгромили татар, пришедших на помощь туркам, ранили самого хана и перебили много татар; после этого и у турок пропала охота к походу, и они возобновили мирные отношения, поставив лишь условие, чтобы среди козаков водворен был порядок.
Правительство снова сделало распоряжение набрать козаков на службу, на этот раз тысячу человек, с тем, чтобы этот полк стоял на Днепре и охранял границы (1590). Одновременно оно велело вывести с Низа своевольных людей и не пускать на Низ и в степи, не продавать им никаких припасов и всех уличенных в добычничестве как можно строже наказывать. Но из этих распоряжений опять ничего не вышло; взятым на службу козакам не платили жалованья, и они продолжали вместе с своевольными промышлять добычничеством и походами на татарские, турецкие и молдавские земли.
Наряду с проявлениями такой военной козацкой энергии еще более важное значение имело распространение козачества на Украине. С тех пор как козачество было оценено как выход из крепостной зависимости, козацкий присуд начинает все более и более распространяться в глубину так называемой «волости», т.е. оседлого заселения Украины. Козачьи отделы под предводительством своих гетманов, полковников и прочих атаманов располагаются среди панских поместий Киевского и Брацлавского воеводств, сначала на пограничье, а затем и в более отдаленных местностях: из разных мест доходят до нас жалобы на них со стороны помещиков, свидетельствующие об этом распространении козачества. Козацкие атаманы собирают контрибуции, разные припасы для нужд войска, устраивают наезды на имения помещиков, оказывающих им сопротивление, а окружающее население «козачится», присоединяется к козакам и не хочет более покоряться своим помещикам, поднимает и бунты против властей и помещиков. Большую известность получило, напр., восстание в Брацлавщине, где брацлавские мещане вместе с козаками захватили замок, забрали артиллерию и в течение нескольких лет жили, не зная никаких властей. Подобные случаи чрезвычайно раздражали шляхту, она взывала к правительству об усмирении козачества, бушующего ее подданных. Но правительство, занятое другими делами, не спешило с усмирением, и в течение нескольких лет юго-восточная Украина до самого Полесья находилась, можно сказать, вся целиком в руках козаков, в воле козацких атаманов, а из всевозможных столкновений здешних помещиков и властей с козачеством все сильнее и сильнее разгоралась настоящая война, и козаки уже без церемонии давали чувствовать свою силу и преобладание местному шляхетскому режиму.

58. Козацкие войны 1590-х годов
Предводителем первой большой козацкой войны был козацкий атаман Криштоф Косинский. За свои заслуги он получил от сейма в 1590 году вместе с несколькими другими выдающимися козачьими вождями поместье на р. Роси, но Януш Острожский, бывший белоцерковским старостой, или, точнее, его наместник, захватил эти земли и присоединил к староству, доказывая, что они принадлежали к нему. Косинский, раздраженный этим, собрал козаков и напал на Белую Церковь, разграбил и забрал имущество князя Острожского и его наместника, подстроившего это дело, разгромил также и другие замки Острожских, забрал пушки и засел с ними в Трипольском замке. Король поручил это дело комиссарам — разным местным магнатам, чтобы они своими силами усмирили козаков. Но козаки в повиновении отказали, приготовились к вооруженному сопротивлению, и комиссары не отважились вступить с ними в бой и отступили. Козаки после этого продолжали свои нападения, захватывая замки, находившиеся во владении Острожских и других магнатов, задиравшихся с козаками; завоевали Киев, Переяслав и другие города. Завладев почти всем Киевским воеводством, они перешли затем на Волынь, подчиняя своей власти города, принуждая помещиков признавать власть козацкой администрации над их поместьями и подданными, доставлять припасы войску и не препятствовать желающим отдаваться под власть козацкую и записываться в козаки. Князь Василий-Константин Острожский с сыновьями и другие магнаты, опасаясь, что козачество их разорит вконец, начали готовиться к войне своими средствами: польское правительство не хотело их выручать, рассерженное противодействием в вопросе об унии, и им приходилось самим о себе заботиться. Они наняли войска в Галиции и в Венгрии, собрали волынскую шляхту, и с этими силами им удалось разбить войско Косинского под местечком Пяткою. Козаки обещали возвратить захваченные пушки и другие артиллерийские снаряды, сместить с гетманства Косинского и оставить панов в покое.
Но возвратившись на Запорожье, козаки сейчас же начали собираться снова с силами и весной 1593 года опять двинулись на волость — на этот раз на Черкассы. Они хотели посчитаться с князем Вишневецким, вмешавшимся в предыдущую кампанию и вообще досадившим козакам, в качестве пограничного старосты черкасского, державшего в руках главную козачью артерию. Приступив к Черкассам, Косинский повел осаду, но Вишневецкий подстроил какую-то хитрость, и Косинский и много других козаков были вероломно убиты. После этого козацкое войско отступило, но летом козаки с новым войском приступили к Черкассам, и Вишневецкий, боясь, что козаки в конце концов жестоко отомстят ему, пошел на мировую с ними: заключил с ними договор, обещая впредь предоставлять свободный путь козачеству через свое староство и ничем не стеснять: другими словами, обещал не исполнять законов и распоряжений правительства, направленных против козаков. Так как в его руках собственно сосредоточивалась вся административная власть над всем этим днепровским путем, то после этого козаки сделались настоящими господами всей Восточной Украины. Могущественнейшие магнаты, как, напр., князья Острожские, должны были им покоряться, угождать их атаманам и исполнять их требования, чтобы они оставили их в покое. Конечно, много помещиков кипело негодованием на это господство козачества, разрушавшего все их планы, вносившего дух бунта и непокорности в среду их подданных, выхватывавшего громадные массы «непослушных» из-под панской власти. Но они вынуждены були носить личину покорности и ладить с козачеством, не получая поддержки от правительства, занятого другими делами. Приходилось ждать удобного момента, когда польское войско будет наконец иметь время заняться козаками.
Козачество господствовало, но, слишком внезапно и быстро получив такую небывалую силу, оно не сумело найтись в новых условиях, не сумело упрочить своего положения. Занимаясь разными заграничными походами и добычничеством, козачество не использовало своего господствующего положения в Восточной Украине, чтобы организовать прочно свой козачий строй, не озабочивалось своими отношениями к правительству, и вследствие этого было вытеснено из «волости» сейчас же, как только правительство направило против него свои силы.
В это время, после смерти Косинского, на первый план среди козацких вождей выступает Григорий Лобода, человек серьезный, опытный воин, но еще без ясной политической программы, вообще очень медленно слагавшейся в козацких головах. Наряду с предводительствуемым им настоящим козачеством — «низовым», запорожским, собираются на брацлавском и волынском пограничье козацкие добровольцы вокруг Семерина Наливайка, острожского мещанина, смелого и удалого атамана. Семья Наливайков известна была в Остроге как ревностные приверженцы своей народности. Брат Семерина, священник Демьян, был выдающимся членом православного острожского кружка; Семерин избрал себе военное, козацкое ремесло. Красавец, мастер на все руки, честолюбивый и гордый, очень молодой — он не хотел подчиняться гетманам низового козачества, и таким образом между этими двумя группами козачества существовала известная неприязнь и даже вражда. Запорожцы припоминали Наливайку, что во время войны Косинского с князьями Острожскими он был в войске Острожского и сражался против козаков. Наливайко оправдывался тем, что война захватила его врасплох, когда он был связан с Острожскими и не мог оставить службу у них; он заявил, что отдает себя на военный суд по этому вопросу, и в конце концов это дело было улажено, но неудовольствие между обоими лагерями сохранилось и позже — оба войска выступают и воюют по своему усмотрению самостоятельно.
В это время западноевропейские правительства, в особенности папа римский и император Рудольф, которому принадлежала завоеванная турками Венгрия, старались организовать большую лигу против турок. Прослышав, что козаки могли бы оказать им большую помощь в борьбе с Турцией, папа со своей стороны, а император со своей задумали завербовать на эту войну козаков, выслав с этой целью на Украину своих агентов с деньгами и подарками. Папский посол, хорватский священник Комулович, не умел войти в непосредственные сношения с козаками: он задумал войти в переговоры с ними через правительственного комиссара, которому козаки совершенно не повиновались, и из этих переговоров ничего не вышло. Но императорский посол Ляссота в 1594 году пробрался в самое Запорожье (он оставил нам очень интересное описание этого путешествия и пребывания в Сечи). Здесь он передал козакам дары императора: знамена с императорским гербом, серебряные трубы и восемь тысяч червонцев, приглашая козаков принять участие в войне с турками. К этому побуждал их также и московский посол, прибывший в это же время с московской «казной», так как император, не зная, кому, собственно, подчиняются козаки, предпринял сношения и с московским правительством, домогаясь, чтобы последнее не препятствовало козакам помогать ему. Агенты императора добивались, чтобы козаки отправились вслед за татарами в Молдавию и не дали им пройти в Венгрию. Козаки хотя были недовольны присланной им незначительной суммой денег, но в помощи не отказали, однако не хотели идти в Молдавию, предпочитая напасть на Перекоп или отправиться в лодках на турецкие города Килию и Бабадаг. Но за что не взялись низовые козаки, взял на себя Наливайко: он двинулся в Молдавию, взял Тягиню, ограбил турок, молдаван, отступил затем назад, когда пришло большое турецкое войско, затем, уже вместе с низовыми, пошел вторично. Козаков насчитывали в этом походе в общем до 12 тысяч, и они жесточайшим образом опустошили Молдавию, сожгли Яссы, и терроризированный этим молдавский господарь отступился от турок и присоединился к императору. Последний был очень обрадован этим, поручал господарю и впредь вести операции против турок сообща с козаками, и козаки вместе с новыми союзниками ходили громить турецкие города: Тягиню, Белгород, Килию.
Польское правительство задумало использовать эти обстоятельства в своих интересах: посадило на молдавском господарстве своего кандидата, Иеремию Могилу, и послало объявить козакам, чтобы они не трогали больше Молдавии, а воевали бы с татарами. Но козаки к войне с татарами не имели в это время расположения, и когда польское правительство вызвало их из Молдавии, они отправились «на отдых» во внутренние области. Это было осенью 1595 года. Возвратившись на Украину, Наливайко прошел на Волынь и подступил к Луцку во время ярмарки, когда шляхта съезжалась на судебные заседания. Перепуганные мещане и шляхта выехали ему навстречу и заявили готовность заплатить ему выкуп с тем, чтобы он не трогал города, но Наливайко не удовольствовался этою контрибуцией и все- таки разграбил предместья. Затем прошел на Белую Русь, взял Слуцкий замок, забрал оттуда артиллерию, а мещанам велел заплатить большой выкуп (10 тысяч золотых). Оттуда двинулся далее, захватывая, что попадалось по дороге, и собирая добычу и контрибуцию; разгромил Могилев, крупный город в те времена, а когда после всего этого собралось против него литовское войско, Наливайко, обладая большой артиллерией, в полном порядке отступил обратно на Волынь. Одновременно низовое войско, хотя и более скромно, хозяйничало в киевских землях, на Полесье, а когда Наливайко вышел на Волынь, пустилось тоже на Белую Русь. При этом вмешиваясь в различные панские ссоры и наезды, производимые одними панами на других, и наливайковцы и низовцы помогали православным панам, князю Острожскому и другим, сводить счеты с противниками православных, униатскими епископами и их приверженцами, занятыми в это время проведением унии.

59. Война 1596 года
Безнаказанно это козакам не прошло. Польское правительство спокойно смотрело, пока козаки воевали с Острожскими и другими неприятными ему православными панами, но не стерпело, когда козаки начали досаждать лицам, проводившим в это время под покровительством правительства церковную унию. Да и своими погромами волынских и белорусских городов козаки истощили его терпение.
Польское войско в это время как раз было свободно, и в начале 1596 года король дал распоряжение гетману польному (помощнику коронного гетмана, главного начальника польских войск) Станиславу Жолкевскому выступить против козаков и усмирить их. Велел также галицкой и волынской шляхте выступить в поход против козаков, так как польское войско было невелико и сильно ослаблено молдавской кампанией.
Жолкевский ввиду слабости сил решил взять быстротой. Козацкие войска были разбросаны: Наливайко стоял в южной Волыни, Лобода — около Белой Церкви, остальное Запорожское войско с артиллерией под предводительством Шаулы находилось на Белой Руси. Жолкевский хотел захватить их, прежде чем они сойдутся, и разгромить каждого в отдельности. Оставив обоз и более тяжелую кавалерию, он бросился с легкой конницей прежде всего на Наливайка и едва не захватил его. Но Наливайко все-таки ускользнул и поспешил к Брацлаву, к своим прежним товарищам. Жолкевский шел по его следам, избивая отставших и захватывая все что удавалось. Наливайко хотя отступал быстро, но в полном порядке, с артиллерией; по пути он вел переговоры с Жолкевским, но вместе с тем переговаривался и с Лободой. Он ждал известий из Брацлава — примут ли его там. Но брацлавцы незадолго перед тем, опасаясь погрома со стороны польского войска, уже покорились и боялись теперь принять Наливайка. Жолкевский едва не захватил его на пути к Брацлаву, по Наливайко задержал польское войско, уничтожив гать на одной переправе, затопил в реке пушки, закопал в землю порох и налегке ускользнул в степи за р. Соб. Туда Жолкевский не посмел за ним идти, и Наливайко, переждавши в «Уманском лесу» (тогда Уманщина была еще пустынею), прошел в Киевское воеводство. Лобода за это время, пока Жолкевский преследовал Наливайка, благополучно соединился с Шаулой; что же касается Наливайка, запорожцы долго колебались, принимать ли его к себе или нет, и Жолкевский старался разъединить их, уверяя Лободу, что главным виновником он считает Наливайка и хочет его уничтожить, а запорожцы пусть только выйдут из волости на Низ, и он их не тронет. Запорожцы, однако, не последовали этим советам: победила идея единства козачества, и они решили принять Наливайка. Шаула соединился с Наливайком под Белой Церковью, и здесь они едва не уничтожили передовое польское войско, двинувшееся сюда под предводительством князя Кирика Ружинского, брата Богдана: он тоже еще недавно был козацким вождем, но теперь пылал жаждой мести козакам за то, что они взбунтовали против него и окозачили Паволоцкую волость. Но Жолкевский вовремя подоспел и выручил его из беды. Козацкое войско стало отступать, Жолкевский погнался за ним, и на урочище Острый Камень произошла битва. Козаки составили укрепление из возов («табор»), и полякам не удалось разбить его. Много было убито козацкой старшины: видно, не прятались за чужими спинами. Самому Шауле пушечное ядро оторвало руку. Но и поляки понесли большие потери, и Жолкевский не решился далее преследовать козаков, а возвратился под Белую Церковь и послал к королю с просьбой о присылке подкреплений и припасов. И только получив их, в конце апреля начал снова борьбу с козачеством.
За это время козацкие войска собрались под Переяславом, туда же привезли козаки своих жен и детей, чтобы не отдать в руки польского войска. Долго не могли решиться, как быть теперь с женщинами и детьми на руках перед лицом жестокого врага, пролившего уже так много козацкой крови. Одни хотели идти в глубь Заднепровья, на московскую границу, другие советовали остаться под Переяславом и защищаться до последней капли крови; находились и сторонники покорности, советовавшие сдаться Жолкевскому, — но их не слушали. Между тем Жолкевский, пока козаки совещались об этом, думал над тем, как бы ему переправиться за Днепр. На помощь пришли киевские мещане; чтобы расположить к себе Жолкевского, они достали лодки, спрятанные от козаков в воде и в других укромных местах, и приспособили их к переправе. Тогда козаки уставили своими пушками берег, чтобы не дать переправиться, но Жолкевский обманул их: отправил часть лодок под Триполье и делал вид, будто бы хочет перейти Днепр там, а когда козаки отправились туда защищать переправу, он перешел Днепр под Киевом. Тогда козацкое войско решило идти на московскую границу, надеясь, что Жолкевский не отважится идти туда за ними, как не решился идти за Наливайком. Но Жолкевский положил уничтожить козачество. К нему за это время подоспело литовское войско, и он чувствовал теперь себя сильнее козаков; боялся только, чтобы они не переправились за московскую границу или на Дон; с этой целью он возобновил переговоры с козацким войском, а между тем послал часть своей конницы со старостой Струсем, поручив ему напасть на козаков с тыла и задержать их поход в степи. Это поручение отдано было так секретно, что даже сами участники не знали, куда их ведут; не знали ничего и козаки. Они переправлялись тогда через Сулу между рекой Солоницей и Лубнами; остерегались только Жолкевского, а на случай, если бы стража дала знать о приближении его войска, намеревались уничтожить мост на Суле, рассчитывая перейти за московскую границу, пока Жолкевский будет устраивать переправу на месте уничтоженного моста. Этого и опасался Жолкевский и выслал отряд, поручив ему отрезать отступление козакам. Тот незаметно преградил им дорогу за Лубнами, и когда подоспел Жолкевский, напал неожиданно с другой стороны. Это привело в замешательство козаков, они решили остаться на месте, над р. Солоницей, и защищаться здесь.
Место для защиты было удобное, с широким видом на все стороны. С одной стороны оно было защищено непроходимыми болотами Сулы, с других козаки оградились несколькими рядами возов, валами и окопами. В середине они поставили деревянные срубы, набитые землей, и на них поместили пушки. Лагерь был хорошо укреплен, и взять его приступом было невозможно. Годного к бою козацкого войска было еще около 6 тысяч и, кроме того, столько же народа неспособного, женщин, детей и т.д. Жолкевский задумал измучить козаков осадой, не давая выгонять скота и лошадей на пастьбу, томил пушечной стрельбой, а одновременно вел переговоры, стараясь разъединить козаков: поселить среди них подозрения и несогласия. Эти усилия его не остались без успеха. Застарелая вражда запорожцев и наливайковцев снова ожила среди угнетенного настроения. Начались ссоры, затем кровавые столкновения. На одной раде (общем собрании войска) произошла свалка, и в ней был убит Лобода; но Наливайку не удалось получить булаву: гетманом был избран Кремпский, а низовцы не могли забыть Наливайку убийства Лободы. В козацком лагере вообще приходилось тяжело: скот погибал без корма; ядра польских пушек убивали людей и лошадей, неубранные трупы гнили среди лагеря и при жаркой погоде делали воздух совершенно невозможным. При таких обстоятельствах поддерживать порядок и энергию было очень затруднительно; удивительно, что козаки в таких условиях все еще держались.
Но нелегко было и Жолкевскому. Трудно было добывать припасы для войска, и он убедился, что скорее его войско погибнет от голода, чем осажденные козаки. Солдаты его совершенно выбились из сил от беспрерывной сторожевой службы. А над Днепром тем временем собирались новые козачьи полки под предводительством Подвысоцкого и нарочно опустошали Поднепровье, чтобы этим отвлечь Жолкевского от осады. Из Запорожья по Днепру шли новые козацкие полки на помощь козацкому войску под Лубны. Жолкевский старался их удержать, как перед тем Лободу: посылал к ним своих посланцев, уверяя, что ничего не имеет против них, лишь бы не присоединились к бунтовщикам, — но те не слушали. Если бы они подошли к Лубнам — дело Жолкевского было бы проиграно. Но отрезанные от всего света козаки в солоницком лагере не знали, что помощь так близка.
Жолкевский решил сделать последнюю попытку, чтобы устрашить козаков и принудить к сдаче. Он снова открыл жестокую канонаду, начал делать приготовления как бы к решительному приступу — и вместе с тем уговаривал козаков сдаться, требуя только выдачи главных зачинщиков и обещая полную безопасность остальным. В конце концов козаки не выдержали, имея перед глазами своих полуживых жен и детей. После двух дней тяжелой канонады они приняли условия Жолкевского: обещали выдать зачинщиков, пушки и всякие припасы, знамена и другие дары императора Рудольфа. Видя, к чему это клонится, Наливайко хотел бежать; наливайковцы защищали своего атамана, но запорожцы схватили его и выдали полякам. Вместе с ним был выдан Шаула и еще несколько старшин.
Но когда они все это исполнили, Жолкевский потребовал, чтобы каждому шляхтичу было предоставлено забрать своих подданных, какие окажутся среди козаков. На это козаки согласиться не могли, так как они чуть не все поголовно отдавались в таком случае на произвол своих помещиков. Тогда польское войско напало на них, безоружных, неприготовленных, вопреки заключенному уже перемирию, и устроило возмутительную резню. «Так их немилосердно рубили, что на милю или более лежал труп на трупе», — рассказывает современник поляк.
Только часть козаков под предводительством Кремпского отбилась и ушла на Запорожье. Козаки Подвысоцкого и запорожцы также возвратились назад. Жолкевский уже не чувствовал себя в силах осуществить свой план — вконец истребить козаков. Легче было выместить все на взятых в плен атаманах. В особенности жестоко мучили Наливайка: почти год держали в тюрьме и беспрестанно пытали, допрашивая о сношениях с соседними государствами и разными лицами. Наконец отрубили ему голову, а тело четвертовали. Среди польского общества и среди украинского населения ходили рассказы о необычайных муках, которыми замучили Наливайка: что его посадили на раскаленного железного коня, а на голову положили железную корону — за то, что он, будто бы, назвал себя «царем Наливаем» и хотел быть королем Украины.

60. Упадок национальной украинской жизни и усилия к ее возрождению
Хотя устроенный Жолкевским погром и не уничтожил окончательно козачества, но действительно придавил его и согнал на некоторое время с «волости» на Низ, и это имело немалое значение не только для самого козачества, но и для всей украинской жизни. Это случилось в чрезвычайно тяжелый для Украины момент, когда все украинское общество, в предчувствии удара, занесенного над его головой в виде церковной унии, пришло в движение, ища средств для борьбы и сопротивления. Козачество как раз перед тем дало уже почувствовать свою силу, и с ним уже начали связываться различные национальные и религиозные расчеты — это почувствовали и враги, называя православных «Наливайками» и клевеща на них, будто бы они состоят в сношениях с Наливайком и другими козацкими бунтовщиками. В действительности этого еще не было, или едва только начиналось, но такой союз действительно рано или поздно должен был осуществиться, так как украинское и белорусское общество искало себе помощи и спасения где только могло, и если бы не солоницкий погром, вероятно, уже в конце XVI в. козачество приняло бы такое участие в общем движении, какое приняло, вследствие нанесенного ему поражения, только четверть века спустя.
Обстоятельства неизбежно вели к этому. Украинское общество решилось бороться на жизнь и на смерть с надвигающеюся на него угрозой ополячения.
Мы видели, в какие условия поставило украинский народ польское владычество. Оно принесло украинским народным массам порабощение и экономическое разорение, привело к упадку города, преградило украинскому мещанству путь к промышленности и торговле. Украинский землевладельческий класс был единственным, какой государственные законы допускали к участию и к влиянию в политической жизни, но и его польское господство лишило всякой политической роли и значения и свело в действительности его политическое влияние к нулю. Украинские шляхтичи, неорганизованные, разбитые и затопленные с самого начала польским шляхетским потопом в Западной Украине, уже на первых порах были сбиты со всех позиций, отодвинуты и устранены от всего так, что, лишь приноравливаясь к господствующему польскому элементу, ополячиваясь и окатоличиваясь, могли достичь фактического равноправия. И действительно, к началу XVI в. все, что было выдающегося, стремившегося к власти и значению среди украинской шляхты Галиции, Подолии, Холмской земли — за небольшими исключениями — уже ополячилось совершенно, а в XVI в. то же самое начинает повторяться и на Волыни, и на Поднепровье. Хотя грамоты 1569 года обещали местной православной аристократии, что она будет во всем пользоваться равными с католиками правами, но это обещание оказалось пустым звуком; вскоре высшие слои здешнего населения точно так же увидели, что без окатоличения и ополячения им закрыты все пути. И жизнь этих верхних слоев — даже на Волыни, в этом гнезде украинской аристократии — князей и магнатов, действительно начинает быстро ополячиваться, а украинское население вместе с этим окончательно утрачивает и тот единственный класс, какой мог бы иметь некоторое влияние и значение и служить опорой украинской национальной жизни.
В это время, в XV—XVI веках, украинская культурная жизнь под польско-литовским господством приходит в сильнейший упадок. Мы знаем уже, как она тесно связана была с церковной жизнью, — а церковь и православное духовенство привыкли стоять под особенным попечением и покровительством государственной власти. Теперь украинского правительства не стало, а литовское, в особенности польское, правительство держало православную церковь в черном теле и не раз очень больно давало ей чувствовать свою католическую ревность. Поэтому православная церковь приходит постепенно в расстройство и упадок, а вместе с церковью и связанная с нею старая культура. Все меньше становится просвещенных людей среди духовенства, гибнут старые школы, ослабевает литература и художественное творчество. Правда, там, где еще прочно держалась православная аристократия, украинские князья и магнаты, — они могли до некоторой степени поддержать церковную жизнь и связанную с ней культуру. Но и они беспомощны были перед тем расстройством, какое вносило в украинскую церковную жизнь враждебно настроенное правительство. Великие князья литовские и короли польские присвоили себе «право подаванья», т.е. раздачи церковных должностей: кандидаты в епископы и архимандриты должны были запастись жалованной грамотой короля или великого князя, чтобы занять церковную должность; но, выдавая эти пожалования, короли и великие князья вовсе не заботились, подходят ли кандидаты к этим постам, и раздавали их за «челобитье», попросту говоря — за деньги, смотря по тому, кто больше предлагал или выслужился чем-нибудь перед королем. Таким образом в епископы и архимандриты попадали люди, не имевшие никакого призвания к духовной жизни, не принимавшие даже посвящения; получив епархию или монастырь, такие люди растрачивали церковное имущество, церковные поместья, обогащая на их счет своих родственников и детей. С этим ничего не могли поделать ни аристократия, ни простой народ, и у них просто пропадало желание делить что-нибудь для своей церкви, когда они видели, что поместья, денежные суммы и драгоценности, жертвуемые на украшение церкви, на содержание ученых людей, на помощь калекам И беднякам, разбрасывались и растрачивались развратниками, пьяницами, раздававшими церковные драгоценности в подарок своим дочерям, любимцам и Бог весть кому.
Благодаря этому королевскому «подаванью» (иначе — патронату) XVI в. стал временем крайнего расстройства и падения православной украинской церкви. Напрасно украинская аристократия добивалась, чтобы король предоставил ей право избирать на церковные должности достойных людей,— короли не хотели выпустить из своих рук такого выгодного права. А между тем расстройство церковных отношений самым тяжелым образом отражалось на национальной и культурной украинской жизни. Православная церковь была единственным национальным представительством украинской народности, ее национальным знамением, а вместе с тем главной опорой национальной культуры. И эта национальная культура в таких условиях приходит в упадок и не может соперничать с культурой польской.
Польская культура XIV—XV веков сама по себе также не стояла высоко — она была лишь слабым и отсталым отражением современной немецкой и итальянской культуры. Если она получала перевес над культурой украинской, то потому, прежде всего, что была культурой государственной, официальной, более приспособленной к условиям общественной и государственной жизни Польши, а также и потому еще, что за ней стояла более сильная и близкая, созвучная ей католическо-латинская культура немецкая и итальянская, к которой открывал путь школьный и литературный язык Польши; украинско-византийская же культура в новых условиях польско-литовской государственной жизни была все менее и менее пригодна и просто- таки, кроме церковного употребления, ни к чему не нужна; византийские источники ее давно иссякли, и она повторяла только старые зады, не идя за веком и за потребностями жизни. Это лишало ее возможности соперничать с польско-латинской культурой, в особенности когда последняя стала развиваться интенсивнее. Польская церковная жизнь XVI в. (до самой последней четверти) также пережила период упадка и сильного расстройства, но зато под влиянием немецкого реформационного, противокатолического движения в Польше возникает светская литература и культура, противоцерковная, чисто шляхетская по духу, и ей украинское общество опять-таки ничего не могло противопоставить. Самостоятельного реформационного, противоцерковного движения не создалось на украинской почве. Кто подпадал влиянию реформационных идей, отрываясь от единственной украинской основы — церковной, подпадал тем самым и польской культуре и отрывался от украинской народности. Украинское общество видело и чувствовало, что единственной почвой, на которой в данный момент можно объединить все слои и части украинского народа, остается старая православная религия, с которой неразрывно связано было само понятие украинской или, как тогда говорили (по старой традиции Киевского государства) — русской жизни. Но как же трудно было удержать кого-нибудь на этой церковной почве, разоренной и разбитой польским господством, а в особенности высшие украинские круги, ввиду соблазнов польской шляхетской культуры, как раз начинающей свое блестящее развитие с половины XVI в. — именно в период сильнейшего упадка украинской церкви!
Развитие помещичьего хозяйства, значительный вывоз за границу лесного материала, скота, зерна, достигающий во второй половине XVI в. наибольших своих размеров, обогатили шляхту, привыкшую до того к очень скромному, даже бедному образу жизни. Крупные суммы, переходившие в шляхетские карманы взамен за крепостные дани и повинности, развивали стремление к роскоши, блеску, показному богатству. Не шли они ни на хозяйственные цели, ни на культурные нужды, а тратились на внешний блеск — прежде всего на дорогие убранства, затем на пьяное и сытое разливанное море. Современные описания наполнены жалобами на неслыханные дотоле прихоти в шляхетском быту, на роскошь и погоню, за модой. Кое-что, однако, перепадало при этом на более культурные статьи, однако и самый внешний блеск достаточно привлекал малокультурное украинское и белорусское панство, начинающее заимствовать польские обычаи, польский язык, посылать детей в польские или заграничные школы, где они привыкали к новым формам жизни, разрывали с своей верой и традициями и делались поляками.

61. Просветительное движение
Со страхом наблюдали украинские и белорусские патриоты этот ужасающий упадок своей народности, соображая, что с дальнейшим развитием его самые богатые, культурные, ценные элементы общества неизбежно должны были погибнуть для своего народа, отойти от него. Глубокою скорбью наполняло их сознание, что их «Русь» становится предметом пренебрежения и презрения, как некультурная, грубая, темная масса. В разных местах на протяжении XVI в., а в особенности его второй половины, встречаем людей, очевидно, глубоко задумывающихся над способами подъема уровня «русской», т. е. украинской и белорусской жизни — просвещения, школы, книжности. Они идут к этой цели преимущественно старым, церковным путем. Это но удовлетворяет современное общество, нуждающееся в культуре светской, отвечающей потребностям политической и общественной жизни Польско-Литовского государства, но, как уже сказано, — патриоты того времени считали православную стихию той единственной основой, на которой еще можно удержать остатки украинской или белорусской интеллигенции: все, что сходило с этой почвы, пропадало для народной жизни.
На протяжении второй половины XVI в. то здесь, то там выдвигаются небольшие центры такой работы над возрождением культуры, книжности и просвещения; мы мало о них знаем, не все их знаем, но и то, что знаем, дает нам достаточное понятие, в каком направлении шла эта работа. Так, на украинском пограничье, в Заблудове, в поместьях украинского магната (из киевских бояр) гетмана литовского Григория Ходкевича (собственно, Ходковича) основывается в 1560-х годах типография, и в ней трудятся принятые Ходкевичем первые московские печатники — Иван Федоров и Петр Мстиславец, вынужденные бежать из Москвы от раздраженного этим новшеством московского населения. В 1569 году здесь вышло Учительное евангелие (сборник поучений на евангельские тексты), в 1575 году Псалтырь. Но затем у Ходкевича пропала охота к этому делу, и Иван Федоров, оставив его, перешел во Львов. Другой московский выходец, князь Курбский, бежавший от гнева царя Иоанна Грозного основавшись на Волыни в Ковеле, в то же время (в 1560-х годах) собирал у себя книжных людей, занимался переводами греческих отцов поддерживал сношения и переписывался с выдающимися людьми на Украине и Белой Руси, убеждая их крепко держаться своей веры и не соблазняться католической культурой. Третий такой кружок собирается в Слуцке, при дворе князя Юрия Слуцкого, потомка киевских князей Олельковичей; здесь также находили приют книжные люди, а затем, как рассказывает один современник (1581), здесь была организована типография и школа, но, к сожалению, мы ничего больше о них не знаем.
Гораздо более важным и устойчивым центром такой новой культурной работы был Острог на Волыни, княжество князей Острожских. Князья Острожские, потомки киевского княжеского рода, с давних пор отличались своей стойкостью и преданностью своей народности. Не раз встречали мы князей из этого рода в роли ее ревнителей. Князь Константин Иванович Острожский, гетман литовский, считался в свое время главным столпом и защитником своей народности и религии (умер в 1530 году). Сын его, Василий-Константин, киевский воевода, владелец огромных поместий, состоявший в родстве с первыми домами Польши и Литвы, не играл выдающейся политической роли, но прославился также как покровитель украинской культурной жизни и защитник православной веры; конечно, принимая во внимание его громадные средства, он мог бы жертвовать на эти цели гораздо больше, но все- таки и то, что он дал, было самым значительным из всего, что вообще получила тогдашняя украинская жизнь от своего магнатства.
Известия наши опять-таки очень скупы и здесь. Можем догадываться, что в Остроге уже с давних пор сосредоточивалось ученое духовенство, вело школу, развивало известную книжную деятельность; в 1570-х годах здесь делаются попытки создать высшую школу, по образцу польских академий. Современники называют ее «триязычным лицеем» (так как учили в ней по-славянски, по-гречески и по-латыни) или «греческой школой», греко-славянской академией. Однако наладить тут как следует высшее преподавание все не удавалось, по недостатку соответственных преподавательских сил: их и в греческих землях трудно было отыскать в то время, а неправославных ученых боялись брать, чтобы они не привили школе своего католического духа. Можно было бы, конечно, приготовить постепенно ученых преподавателей из своих воспитанников, посылая их в западные университеты, но до этого как-то не додумывались. Только по временам удавалось залучить греков с высшим западноевропейским образованием (как Кирилл Лукарис, позднейший патриарх или протосинкелл Никифор). Но все же это была школа высшего типа, и врагам православных, доказывавшим, что на православной почве невозможна наука, невозможно просвещение, — острожская школа служила вполне реальным ответом. С нее начинается поворот к высшему образованию на Украине.
Вокруг школы и вне ее группировались в Остроге ученые люди и создавали своего рода ученое общество; здесь были знаменитые богословы и писатели того времени, как Герасим Смотрицкий и сын его Максим, в монашестве Мелетий, затем Василий, автор выдающегося богословского трактата «О единой истинной православной вере», Филарет Бронский, Клирик Острожский и другие. Первым важным делом этого ученого кружка было издание печатной Библии. К князю Острожскому перешел в 1575 году Иван Федоров из Львова, устроил здесь типографию, и первым делом ее по мысли Острожского должно было послужить именно издание Библии. По тем временам это было предприятие грандиозное: полной Библии почти не было, обращались только отдельные части ее. Острожский отправлял своих людей в разные края — разыскивать греческие тексты и славянские переводы, затем несколько лет тянулась работа над исправлением этого перевода, несколько лет печаталась Библия, И в 1580 году вышло в свет это самое крупное произведение славянского книгопечатания. Позже, в 1580—1590-х годах острожских ученых занимала главным образом оборона православной религии на литературной почве: борьба с новым календарем, который насильно хотело ввести правительство, а православные не принимали, затем борьба с церковной унией — таковы писания Василия, Герасима Смотрицкого, Бронского, Клирика Острожского.
Украинское общество высоко ценило деятельность острожского кружка и острожской школы, но тем более печалилось, видя, как непрочно было ее существование. Сыновья князя Константина были католики, один только остался православным — Александр, но он умер еще при жизни отца; старший Януш, которому предстояло унаследовать острожские имения, рано перешел в католичество — за что и получил самую высшую должность в государстве: краковское кастелянство. Мало было надежды, чтобы при нем острожская школа могла не только развиваться, но и продолжать свое существование, и действительно, по смерти князя Константина острожский кружок и его учреждения приходят в упадок. То же было и в Слуцке, где со смертью князя Юрия владения князей Слуцких перешли в католические руки и все начатки просветительской работы замерли. И вообще на аристократию надежды было мало: слишком поздно началась эта просветительная работа и слишком бедна была еще она, чтобы удержать и привязать их к своей народности. Дети магнатов и богатой шляхты отправлялись по-прежнему в католические школы, в особенности к иезуитам, основавшим свои школы в конце XVI в. во многих городах — в Вильне, Ярославе, Люблине и др.; в эти школы, как очень умелые воспитатели, иезуиты привлекают именно детей из высших классов и воспитывают их ревностными католиками.
«Не надейтеся на князи» — должно было сказать себе украинское и белорусское население, глядя на все это, и подумать о том, чтобы обеспечить национальную жизнь своими средствами. И во главе этого движения пошло мещанство — на Украине львовское, на Белой Руси виленское.

62. Братства
Мы уже знаем, что еще в 1530—1540-х годах украинское и белорусское мещанство, желая располагать легальной формой для своей организации и организования вообще украинских элементов, воспользовалось для этого старой братской организацией. Реформировав ее по образцу ремесленных цеховых братств, оно приспособило таким образом исконную братскую организацию к новому городскому строю, к новой жизни, принесенной польским господством. Содержание в этих новых братствах формально осталось прежнее, старое, небогатое: опека над братской церковью и впавшими в несчастье сочленами. В действительности жизнь братства заполнила защита своих национальных прав: в особенности так было в Львове, где сильнее, чем где-нибудь, украинское мещанство чувствовало над собою чужое владычество, и львовское братство стало главным очагом и органом этой борьбы.
Середину XVI в. здесь заняла борьба за восстановление православной кафедры для Галицко-Львовской епархии, на которую предъявлял претензии католический львовский архиепископ. Позже, в 1570 году, украинские мещане Львова вступают в новую борьбу за равноправие: разные ограничения тем сильнее давали им себя чувствовать, что в продолжение XVI в. украинское мещанство здесь очень выросло и численно, и экономически, и культурно. Но и на этот раз ему удалось добиться только некоторых, довольно незначительных облегчений, и прежнее неравенство в главных чертах продолжало существовать.
После этого львовян охватила борьба за календарь: опять-таки во Львове, более чем где-нибудь, правительство и католическое духовенство силилось принудить православных, чтобы они вместе с католиками приняли новый исправленный календарь. Православные считали это покушением на свою церковную и национальную жизнь и стояли на том, что пока они добровольно не примут нового календаря, никто не может их принудить к втому. Этот инцидент сильно захватил украинское население; доходило до насилий со стороны католических помещиков, духовенства и правительства, до схваток, арестов, наказаний, но в конце концов украинское общество отстояло свою точку зрения и таким образом добилось признания своей автономии в вопросах своей культуры.
Когда в украинском обществе начало распространяться сознание необходимости национальной культурной и просветительной работы для защиты и подъема национальной жизни, эти идеи захватывают также и львовских братчиков. Из их среды выступают наиболее горячие защитники просвещения, школы, литературной работы и прежде всего украинской школы, — школы и школы, как единственного спасения от национальной гибели. Недостаточно заботиться о церкви, доказывали они: церковь без просвещения, а значит без школы — бессильна. И в этом направлении начинается оживленная деятельность среди Львовского общества.
Уже в 1570-х годах обратился к содействию Львовского братства Иван Федоров, после того как оставил Заблудов. Но братчики, занятые постройкой новой братской церкви вместо сгоревшей, не могли оказать ему сколько-нибудь значительной материальной помощи. Типография, которую Федоров все-таки оборудовал при помощи здешнего духовенства и мещан, вскоре очутилась в залоге у евреев, а сам он, отпечатав только одну книгу — Апостол (1574), перешел к князю Острожскому. Потом он, однако, снова возвратился в Львов, опять пробовал привести в движению свою типографию, но так и умер, не успев в этом (1583). Его типографию начали приторговывать у залогодателей купцы из чужих стран. Но львовские украинцы никак не хотели выпустить ее из своего города, и львовский епископ Гедеон Балабан с братчиками выдали заемные письма залогодателям и выкупили типографию, а для расплаты начали собирать пожертвования со всей Украины, чтобы не упустить из рук этот «скарб особливый».
Но братчики, несмотря на недостаток средств, думали тогда не об этой только типографии: им хотелось хорошей школы, они задумывали выстроить братский дом, в котором можно было бы поместить и школу, и типографию, и приют для убогих и калек. Когда в конце 1585 года в Львов приехал антиохийский патриарх Иоаким, братчики обратились к нему с прошением, чтобы он от себя пригласил украинское общество к пожертвованиям для основания школы, «для обучения детей всякого звания — чтобы не был их род как бы бессловесным за ненаучением». Патриарх исполнил их просьбу — выдал с этой целью окружное послание, также и епископ Гедеон, горячо призывая всех православных к пожертвованиям.
Вместе с тем, ставя себе такие высокие задачи и взывая к христианским и национальным чувствам своих земляков, братчики считали необходимым и свою братскую жизнь поставить соответственно этому на более высокую степень. Они решили упразднить совершенно братские пиры; с этого времени братские собрания должны были служить наставлению в вере и просвещению: покончив с текущими делами, братчики должны были заниматься чтением полезных книг и серьезными разговорами; они должны были следить за жизнью своих членов, делать им указания, а неисправимых и упрямых исключать из своей среды. Весь устав проникнут был духом веры и самоотречения.
Когда братчики предложили этот новый устав на утверждение Иоакиму, патриарх, насмотревшись перед тем на беспорядки в украинской церкви, был чрезвычайно обрадован таким высоким настроением и благими намерениями братчиков. Он не только одобрил их намерения, но и снабдил их различными поручениями и правами, дотоле неслыханными: братчики должны были следить также и за духовенством, доносить о замеченных беспорядках епископу, а если бы епископ противился и не поступал по закону, — то и ему они не должны повиноваться, как врагу правды. Патриарх постановил также, чтобы все прочие братства повиновались львовскому Успенскому братству.
Это были чрезвычайно широкие права, коренным образом изменявшие все церковные порядки, и пожалованы они были братству без нужды и неосмотрительно, так как неизбежно должны были повлечь за собою недоразумения и столкновения с духовенством. Но так поступил не только Иоаким, а и константинопольский патриарх Иеремия, приехавший два года спустя и утвердивший эти распоряжения. Этими распоряжениями патриархов Львовское братство было поднято на необычайную высоту, действия братства удостоились наивысшего одобрения, и это во всяком случае имело ту положительную сторону, что вызвало оживленное движение среди украинского мещанства. В больших и малых городах население начинает основывать братства или реформировать существующие по образцу Львовского, передавая их под его власть и опеку. Стараются, по примеру львовских мещан, основывать школы и из львовской школы берут себе учителей или отправляют туда своих учеников для дальнейшего образования и приготовления к учительскому званию. Знаем, напр., об основании таких братств, вслед за реформою львовского, не только в Рогатине, Городке, но и в таких совсем маленьких местечках, как Гологоры, Сатанов. Во всех больших городах также основываются братства — в Перемышле, Берестье, Луцке и пр. И главным образом и прежде всего эти братства занимаются школами.
Литературная и издательская деятельность при львовском братстве не развилась сколько-нибудь заметно — не хватало для этого средств, какие имел острожский кружок благодаря помощи Острожского. Острожский кружок выделялся своей издательской и литературной деятельностью до начала XVII в., а затем уже, начиная со второго десятилетия XVII в., выдвинулся в этой среде кружок киевский, имевший в своем распоряжении богатую лаврскую казну. Зато Львовская школа пошла очень хорошо, имела своих выдающихся преподавателей и ученых из местных людей и приезжих греков, как архиепископ Арсений, Стефан Куколь, по ученой моде того времени перекрещенный на Зизания, брат его Лаврентий, Кирилл Транквиллион-Ставровецкий — все выдающиеся ученые и писатели, Иван Борецкий (из Бирчи), впоследствии киевский митрополит, и др. Эти успехи львовской школы, имевшей служить высшей школой, вроде острожской, очень радовали украинское общество и побуждали к основанию в других городах меньших школ, служивших приготовительной ступенью к школе львовской. Так, например, перемышльский епископ и мещане, основывая братство, думали прежде всего об основании школы. «Эта наша земля и повет очень оскудели в науке, а люди из благородного звания (здешняя мелкая украинская шляхта) очень желают иметь учителя и отдавать своих детей в науку письменную», — писали они львовским братчикам и просили прислать им учителями своих воспитанников — вероятно, перемышлян родом, учившихся в львовской школе.
Вся эта школьная наука как в высших школах, так и в низших, носила сильно выраженный религиозный характер: обучение начинали с церковных книг и целью учения ставили изучение Святого Писания и христианского вероучения. Однако среди украинского общества находились еще люди, которым казалось, что все-таки эти школы слишком отдаляются от православного предания, так как понемногу учат своих учеников и светским предметам, каким обучали в современных католических школах. Не нравилось им также, что для вразумительности церковные книги толковались современным украинским языком. Им казалось, что нужно держаться исключительно церковнославянского языка и предметов вероучения, так как иначе, хотя бы немного отступив от них, ученики неизбежно подпадут соблазнам современной светской мудрости и католической культуры. Среди таких защитников старины в особенности выделялся афонский монах Иван из Вишни (из Перемышльской земли), наиболее выдающийся писатель и публицист того времени. Он спорил с львовскими братчиками и в сочинениях своих выступал против современных новшеств. Но несмотря на его авторитет и пламенное красноречие, его не слушали в этом вопросе: все глубоко были убеждены, что только хорошо поставленная школа, способная выдержать конкуренцию католических школ, приноровленная к жизни, доступная населению — а для этого преподающая на народном языке — может спасти украинскую народность от национальной гибели. Эти идеи особенно горячо проводились в интересной книге «Пересторога», вышедшей из львовских братских кругов — к сожалению, без имени автора.

63. Уния
Успехи братского движения, однако, омрачались тяжкими недоразумениями с духовенством и епископами. Я уже говорил, что чрезвычайно широкие права по отношению к духовенству и епископам, сообщенные львовскому братству патриархами, было весьма опасным и ненужным подарком, так как вовлекали братство в совсем лишнюю борьбу с духовенством и много повлияли на то, что православные епископы начали искать себе защиты у католической иерархии. По издавна заведенному порядку в православной церкви епископы привыкли управлять делами своей епархии как полные хозяева. За последние столетия власть митрополита упала, православных князей не стало, соборы епископов собирались редко, и епископ, выпросив или купив себе епархию у короля, правил ею без всякого контроля, никого не спрашивая, ни на кого не обращая внимания, кроме правительства. А теперь какие-то мещане, которых и за людей не считал шляхтич-епископ (епископы должны были быть из шляхтичей, — такой установился в Польше порядок) — «простые мужики, сапожники, «кожемяки», как отзывались епископы о братчиках, — начинают указывать епископу, как должен он управлять епархией! Как было это стерпеть!?
Как только львовские братчики, исполняя поручение патриарха Иоакима, взялись заводить порядки среди местного духовенства, сейчас же вышла у них из-за этого ссора с владыкой Балабаном — ссора совершенно ненужная! Гедеон Балабан был довольно образованный владыка, с добрыми намерениями, и до сих пор поддерживал просветительные стремления братства, но не мог стерпеть, когда эти «простые хлопы» начали вмешиваться и указывать ему, что должно быть и чего не должно быть. Балабан сначала ответил им, что патриарх Иоаким к украинской церкви никакого отношения не имеет и его постановления для нее не имеют обязательного значения. Но братчики перенесли дело на решение константинопольского патриарха, а этот последний, наслушавшись сообщений Иоакима о церковных непорядках на Украине, подтвердил все распоряжения Иоакима, упрекал Гедеона за ссору с братством и угрожал подвергнуть его анафеме, если он будет на будущее время противиться братству. Гедеон не покорился, проклял львовское братство и начал чинить ему всяческие неприятности. А когда патриарх Иеремия, приехав на Украину самолично и разобрав дело на месте, стал еще более решительно на сторону братства и освободил его из-под власти епископа, то владыка Гедеон был этим так огорчен, что обратился к своему недавнему врагу, архиепископу львовскому, и просил, чтобы тот освободил украинских владык из-под власти патриархов. Так Гедеон стал из всех украинских владык «чиноначальником отступления от патриархов».
Это был очень горький плод необдуманных патриарших распоряжений. Но не только в этом случае оказалась несчастливой рука патриархов в их вмешательствах в дела украинской церкви. Украина вообще давно отвыкла от непосредственных вмешательств патриархов в ее церковные дела. И раньше патриархи очень редко принимали непосредственное участие в этих делах, а за последние столетия их участие прекратилось почти вовсе: к ним посылали лишь за благословением для новопоставленных митрополитов, и только. Митрополит не знал собственно никакой власти над собою, кроме правительства, епископы тоже. А теперь — небывалая вещь — сами патриархи приезжают на Украину: сначала антиохийский (1585), затем константинопольский (1588). Ехали они собственно в Москву просить пожертвований на свои нужды; украинские дела их интересовали мало. Не разбирались они в здешних отношениях и не знали их; но когда к ним обращались в разных вопросах, они распоряжались очень решительно. При этом особенное внимание обращали на мелочи, с которыми украинская церковь продолжала существовать без большого вреда, а патриархи раздували их, поднимали большой шум из-за местных обычаев, казавшихся им непорядками. Например, на Украине посвящали в священники и на иные церковные степени людей дважды женатых: это был местный обычай; в греческой церкви такие постановления считались недозволенными, и патриархи считали таких священников поставленными незаконно, требовали их смещения, угрожали проклятиями владыкам, которые терпели бы таких священников, и т. п. Иеремия, вообще человек горячий, неосторожный, устранил самого митрополита Онисифора Дивочку за то, что тот перед посвящением был дважды женат, хотя, судя по всему, митрополит он был вовсе не дурной. И в других вопросах Иеремия поступал резко, необдуманно, не очень разбираясь в делах; распекал владык, угрожал запрещением, проклятиями. После выезда опять посылал разные распоряжения, менял и переменял, ставил своих наблюдателей (экзархов) над епископами и снова устранял, и не всегда можно было разобрать, кого слушать, так как появилась бездна разных греческих пройдох, выманивавших деньги, называясь архиепископами, патриаршими послами и пр. Владыкам, отвыкшим от всякой духовной власти, все это представлялось невыносимым: и эта греческая неурядица, и братский надзор, под который отдали их патриархи. И чтобы освободиться от всего этого, они решили вступить на путь, на который их давно призывало правительство и католическое духовенство: отложиться от патриархов и признать власть папы.
С самого начала, как только Польша завладела украинскими землями, начиная с Казимира Великого, польское правительство, а после Ягайловой унии и литовское, — стремилось присоединить Украину и Белорусь к католической церкви. Казимир сначала думал просто назначить на место православных католических епископов и таким образом покончить с православною церковью; но галицкое боярство воспротивилось. Казимир был вынужден испросить у патриарха отдельного митрополита для Галиции, и в таком виде православная церковь должна была продолжать свое существование, Поэтому польско-литовское правительство, начиная с Ягайла и Витовта, поставило своей задачей привести православных епископов к подчинению папам и присоединению к католической церкви (церковной унии); для этого старалось выбирать на епископские и особенно на митрополичьи кафедры людей податливых, сговорчивых и требовало, чтобы они являлись на католические соборы и просили папу принять их под свою власть. Некоторые епископы и митрополиты действительно пробовали идти навстречу этим требованиям, но сейчас же убеждались, что духовенство и общество не пойдет за ними на этот путь и положение их станет невозможным. Поэтому чаще всего в ответ на все такие требования правительства митрополиты отделывались заявлениями, что они бы всей душой желали осуществить такое соединение церквей, но ничего не могут сделать без согласия патриархов и общего собора: необходимо, чтобы собор решил соединение с католической церковью, а без этого местная иерархия не может сделать никакого решительного шага.
На этом обыкновенно кончались переговоры. В 1439 году на соборе во Флоренции, казалось, уже удалось устранить эти затруднения, так как унию принял и митрополит киевский Исидор, и почти все греческие епископы, и император византийский, рассчитывавший этой ценой купить помощь папы и западного мира против турок. Но ни в Греции, ни в Исидоровых епархиях уния не была принята, и сами сторонники Исидора в конце концов принуждены были отказаться от нее. Все старания тогдашнего короля и великого князя Казимира Ягайловича остались без успеха. Потом очень горячо взялся за проведение унии великий князь Александр, но Москва, воспользовавшись этим предлогом «притеснений православной веры», начала так успешно отрывать одну землю за другой от великого князя литовского, что испуганное литовское и польское правительство поспешило оставить всякие попечения об унии.
Так прошло несколько десятков лет; опасения правительства рассеялись, католическая церковь Польши во второй половине XVI в. освободилась от своего неустройства, укрепилась и, видя расстройство и упадок православной церкви, рассчитывала подчинить себе последнюю. Даже среди православных находились люди, которым ввиду непорядков в их церкви казалось, что единственным и самым лучшим исходом будет присоединение ее к католической церкви, так как иначе католическое правительство и впредь будет назначать таких митрополитов и епископов, от которых православной церкви приходилось терпеть лишь позор и неустройства Сам князь Василий-Константин Острожский высказывал подобные мысли. Однако он, как и другие, держался все-таки того убеждения, что эту реформу можно провести лишь по соглашению с патриархом и всем православным миром.
Но епископы, решавшиеся теперь отдаться под власть папы, понимали, что патриархи не согласятся на этот шаг и соединиться с католической церковью значит порвать с патриархами. Они знали также, что православное общество не согласится на такой разрыв. Поэтому решили осуществить свой план тайно, в той надежде, что, когда он будет осуществлен, польское правительство сумеет принудить и низшее духовенство и население последовать за своею иерархиею. Первый пошел этим путем Балабан раздраженный тем, что патриарх так неделикатно принял сторону братства Он вошел в соглашение с другими епископами, и через несколько месяцев в 1590 году, их набралось уже четверо: кроме Балабана, еще владыка луцкий Терлецкий, туровский Пелчицкий, холмский Зборовский. Они составили и утвердили своими подписями решение отдаться под власть папы, но вести дело втайне. Постепенно получено было согласие и других епископов. Долее всех колебался митрополит Рогоза; он также был очень огорчен фальшивой грамотой, составленной одним греческим самозванцем и содержавшей в себе анафему патриарха Иеремии на Рогозу, и после долгих колебаний также присоединился к заговору епископов. В конце 1594 года они составили декларацию папе и королю, в которой заявляли о своем решении отдаться под власть папы и привести к этому прочее духовенство и свою православную паству, с тем, чтобы церковное устройство и православный обряд в их епархиях остались без изменения, а православные владыки были бы уравнены во всех правах с католическими епископами. Король был этим очень обрадован: обещал владыкам всевозможные милости, защиту и покровительство. Затем в конце 1595 года Терлецкий и новый епископ владимирский Потий самолично отправились в Рим и 23 декабря на торжественном заседании перед всем папским двором и кардиналами от имени всех епископов засвидетельствовали свое подчинение и принесли присягу на верность католической церкви; таким образом они были приняты в лоно католической церкви.

64. Борьба с унией
Хотя епископы окружали свои действия тайной, но слухи об их замыслах начали распространяться уже довольно рано. Однако православное общество не особенно было встревожено ими, надеясь, что без него владыки не осуществят своих планов, так как вопрос все равно должен быть перенесен на собор. Острожский и обратился к королю с просьбой, чтобы он позволил православным созвать собор, но король не согласился. Это уже являлось более тревожным симптомом, и Острожский, как признанный глава православных, обратился к ним со своею окружною грамотой, приглашая их ни в каком случае не следовать за владыками-изменниками, непоколебимо держаться православной веры и всеми силами бороться с унией. Эта грамота, отпечатанная и разосланная по всему православному украинскому и белорусскому миру, произвела сильное впечатление на своих и на чужих. Балабан, видя, какое негодование поднимается против владык, стал колебаться и в конце концов отступил от унии: заявил, что его имя на декларациях епископов подписано без его ведома. Его примеру последовал также и владыка перемышльский Копыстенский. Но с тем большим упорством решился поддерживать епископов-униатов король. Весьма неблагоприятным обстоятельством были также для православных тогдашние замешательства в константинопольском патриархате, наступившие по смерти Иеремии (умер в 1594 году). Православные украинцы и белорусы не могли оттуда получить никакой поддержки в эту трудную минуту. Они просили прибыть к ним протосинкела Никифора, патриаршего уполномоченного, но и тот был арестован в Молдавии, по приказанию польского же правительства, и посажен в тюрьму. Рассчитывали на казаков, уже с осени 1595 года помогавших громить приверженцев унии на Волыни, и правительство, вероятно, тоже серьезно побаивалось их вмешательства в это дело, но теперь и козаки ничем не могли помочь православной оппозиции: как раз в начале 1596 года, когда православные с напряженным вниманием готовились к решительной схватке с владыками-униатами, Жолкевский двинулся на козаков и заставил их думать о себе.
В конце концов православным удалось освободить из заключения Никифора, и он организовал собор: пригласил нескольких греческих иерархов и принял на себя общее руководство делами. На 6 октября король назначил собор в Берестье для публичного провозглашения унии, и православные также явились туда: духовные и светские, депутаты братств, городов, шляхты, князья и магнаты, оставшиеся еще верными православию — во главе их сам князь Острожский с сыном Александром, волынским воеводой, оставшимся в православии. Одновременно с тем как униатские владыки с католическим духовенством и королевскими комиссарами открыли свои заседания в соборной церкви, — православные, не имея доступа к церквам, так как это была епархия Потия, униата, собрались в одном частном доме и здесь открыли свой собор. Несколько дней эти два собора вели переговоры между собой, приглашая друг друга к себе, и в конце концов тот и другой провели свои совещания самостоятельно.
Униатские владыки провозгласили унию, а все духовенство, отставшее от нее, подвергли проклятиям; православные под руководством Никифора провозгласили проклятыми и отверженными всех, принимающих унию, и решили просить короля, что бы он удалил епископов, самовольно принявших унию.
Но король и не думал слушать православных. Наоборот, он и вся католическая партия утверждали, что епископы поступили правильно: их дело — решать в вопросах веры, а низшее духовенство и общество должно им следовать. По этому поводу воз никли горячие пререкания и литературная полемика Право славные доказывали, что епископы сами не могут решать подоб ных вопросов без участия верных, что это дело собора, и владыки-униаты, поступив самовольно, потеряли благодаря этому право на свои епархии На эту тему вышло с их стороны довольно много серьезных и сильно написанных вещей. В особенности отличалась своей ученостью книга «Апокризис» Филалета (Бронского, одного из близких к князю Острожскому лиц), а высокой силой слова и чувства выдавались сочинения Ивана Вишенского. Несмотря на свое староверство в вопросах просвещения, это был человек с необыкновенным публицистическим талантом, с огненным словом пророка, жгущего своим словом сердца людей. С чрезвычайной силой обличал он епископов, «бежавших к унии»: их неблаговидную жизнь, их панские прихоти и стремление к роскоши и выгодам, ради которых они решили искать милости у короля, их презрение к простому народу, к братчикам, к подданным крестьянам. Когда он говорит о крестьянской нужде, о притеснении крестьян их владельцами, речь его звучит такими сердечными тонами, каких не найдем во всей литературе того времени. Несмотря на то, что его послания не были напечатаны и распространялись только в рукописях, они должны были иметь большое влияние на современное общество.
Православные могли бороться только словом; противники могли отвечать им не только словами, так как имели на своей стороне короля и всяческую власть. Король, правительство и католические вельможи держались принципа что православные во всяком случае должны повиноваться своим «законным» епископам, и силою своей власти принуждали их к этому: они силой отбирали церкви и отдавали их во власть епископам-униатам, помогали последним наказывать непослушных священников различные духовные должности предоставляли только униатам, а у православных духовных отбирали, и вообще всячески притесняли православных. Этот курс начался еще до объявления унии, а после ее объявления усиливался все более. В особенности усердствовал владыка Потий, человек умный, чрезвычайно энергичный и суровый, не задумывавшийся заключать непокорных в тюрьмы и подвергать всевозможным наказаниям. По смерти митрополита Рогозы, не проявлявшего большой ревности к унии (о нем говорили, что и умер он с горя, оттого что православные прокляли его), митрополитом сделался Потий (1599) и в течение целых пятнадцати лет теснил православных как только мог. Он внушал правительству и католической шляхте, чтобы презенты (рекомендации к епископу) на духовные должности они давали только униатам, а православных священников силой принуждали к унии, отбирая у них приходы и проч.
Православные защищались как могли. На сеймах они старались добиться удаления епископов-униатов и назначения на церковные должности только православных. Это было нелегко, так как среди сенаторов, заседавших в верхней палате сейма, православных было всего несколько человек, да и те умирали один за другим или переходили на католическую сторону, а в нижней палате, посольской, где заседали шляхетские депутаты, православных также было незначительное меньшинство. Но украинское и белорусское общество действительно проявило огромную энергию — братство, мещане, духовенство, шляхта вели усиленную агитацию и всеми способами старались влиять на шляхетские поветовые сеймики, чтобы на них избирались депутаты надежные и в инструкции для них включались требования прав для православных. В этих целях православные сблизились с протестантами, поляками и литвинами, которых также начала притеснять католическая партия, и пользовались каждым случаем, каждым затруднительным положением правительства, чтобы заставить его отступиться от унии. Действительно, искреннего уважения достойны были эти остатки православной шляхты, махнувшие рукой на милость короля и всех сильных мира сего и из всех сил защищавшие свою церковную самостоятельность — равнозначную в тогдашних понятиях с национальным самоопределением, так как православная церковь, как мы уже знаем, являлась основанием, знаменем всей национальной жизни, и казалось, что с падением православной церкви вконец рухнет и вся национальная жизнь.
Пользуясь затруднительным положением правительства, православные депутаты одно время (в 1607 году) вырвали у него согласие на узаконение, по которому епископии и всякие духовные должности на будущее время должны были раздаваться только православным. Они примирились уже с мыслью, что отобрать епископии от униатов-епископов им не удастся, и готовы были удовольствоваться обещанием, что в будущем места униатов займут православные. Но король Сигизмунд, верный приверженец католического духовенства, не сдержал слова: дав согласие на этот закон, не исполнял его и продолжал раздавать епископии только униатам, всеми силами поддерживал их, а православных принуждал им подчиняться.
Православные старались себя отстоять. Не признавали владык-униатов своими пастырями, не принимали священников, поставленных униатами. В этом отношении Галиция, более всего подверженная польскому гнету, имела по крайней мере то преимущество, что здешние владыки — львовский и перемышльский — оба остались при православии; хуже всего было на Побужье и в Холмской земле, так как здесь все было в руках помещиков-католиков и епископов-униатов. На Волыни и в Киевской земле опорой против епископов-униатов служили православные магнаты и шляхта. Когда король захотел отобрать от православного архимандрита Никифора Тура Печерскую лавру — богатейший монастырь и вообще сильнейшую православную позицию, то киевский воевода князь Василий-Константин Острожский не пошевелил и пальцем, чтобы исполнить королевский приказ. А когда король послал своего дворянина с поручением отобрать силой Печерский монастырь у Тура и передать митрополиту-униату, Тур с оружием в руках отстоял монастырь, наполнив его вооруженным народом, а затем с различными «Наливайками», как жаловались униаты, вооруженною силою защищал Печерские поместья, которые король хотел у него отобрать. Точно так же отстояли православные Жидичинский монастырь — наиболее выдающийся среди волынских монастырей.
Но страх охватывал православных, когда они думали о будущем. Что будет, если король и впредь будет назначать на все духовные должности одних униатов? Если вымрут те епископы и архимандриты, которые еще держались православной веры, и их место займут униаты? Кто будет ставить православных священников? Кто будет освящать церкви? Кто будет защищать православных, когда не станет магнатов и сановников, какие еще остались верными православной вере и своей украинской народности? Король все более значительные должности издавна отдавал только католикам. На законодательство сейма все менее и менее оставалось надежды, так как шляхта все более ополячивалась и окатоличивалась, и все менее и менее православные могли находить своих защитников не только в сенате, но и в посольской палате.
Этот переход украинской аристократии и шляхты в католичество подрезывал в корне все надежды и расчеты православных. Мелетий Смотрицкий (сын Герасима, острожского ректора), известный богослов и писатель, в своей книге «Тренос, или Плач восточной церкви», изданной в 1610 году, в сильных выражениях рисует горе православных ввиду этого явления — измены самых выдающихся православных родов своей вере и народности. Без опеки и защиты со стороны богатых магнатских и княжеских родов не чувствовали себя в безопасности и мещанские общины и их просветительные и национальные организации. Например, берестейское братство король с местным епископом Потием разгромил вконец. В Вильне, центре белорусской церковной и культурной жизни, силой, при помощи войска отбирались у православных церкви — разбивались замки и двери, и церкви передавались униатам. Король случился в это время в Вильне; православные, обступив его на улице, с женами, и детьми падали перед ним на колени, молили, чтобы не насиловали их совести, не отнимали у них церквей, но это не прекратило насилий.
Отчаяние охватывало православных. И с тем большим вниманием обратили они свои взоры к козачеству, увидев, или, скорее, почувствовав инстинктивно, что с ним приходит на помощь им новая сила, оживавшая понемногу после лубенского погрома и начинавшая в конце первого десятилетия XVII в. снова становиться на ноги. Когда митрополит Потий, ободренный разгромом виленских православных, попробовал сделать то же самое в другой своей митрополичьей столице, Киеве, и послал туда своего наместника, — козачий гетман Тискиневич предостерег последнего, чтобы он не вздумал принуждать местное духовенство к повиновению, так как на случай этого он, гетман, уже отдал козакам приказ: этого наместника, «где бы ни случилось, убить как собаку» (1610). Это произвело впечатление: наместник митрополита Потия не осмелился вмешиваться в местные церковные отношения. Под защитой козаков прибывает в Киев приезжий греческий митрополит Неофит и исполняет функции епископа: освящает церкви, поставляет священников (1612). И снова ни митрополит, ни правительство не осмеливались тронуть его, чтобы не вызвать какого-либо противодействия со стороны козаков. Украинское общество почувствовало, что под козацкой охраной для него находится прочная почва и что там, на далеком краю украинской земли, под прикрытием козачьих знамен оно может повести далее свою национальную работу.